Заканчивается музыка, а их тайная любовь длится. Фридрих во фраке кажется немного выше, смычок скрипки пересекает ему лицо, как шрам, жесты его собранны, как жесты шулера, который должен скрывать свои эмоции. Фридрих-Нульда вступает в жизнь, как в азартную игру, отбросив сдержанность, и тело его красноречиво выражает его чувства. Ночью поцелуи Звездочета оставляют маленькие фиолетовые отметины на его шее. Это не единственная деталь, общая для Фридриха и Нульды. Они разделяют друг с другом также неизъяснимую бледность, предрасположенность к уединенным уголкам, привычку потихоньку напевать, излучение влюбленности и бунт против судьбы, превращающий глаза в два гордых кинжала. Звездочету трудно до конца соединить их. Один — задушевный друг, другая — первая любовь. Странное совпадение замыкает гамму чувств, присущих юношам, на одной персоне.

В чужих глазах это товарищество подсвечено тайным, мягким и жестоким отсветом любви. Они забились в щель, которую отыскали в столпотворении и хаосе войны, за ее кровавыми занавесями. Оттуда смотрят они непримиримым взглядом на мир, в котором им выпало жить, и их тела превращаются в упрямое утверждение их существования.

Наконец в январе сорок четвертого года еврейские музыканты получают разрешение на выезд из Испании и празднуют это событие, чуждые драме, которую оно вызовет. Мальчики выслушивают известие с замкнутыми и неподвижными, почти бесстрастными лицами — так, как они привыкли встречать все военные новости. Но с этого момента любовь начинает отчаянно кружиться вокруг собственной оси, зная, что будущего у нее нет, и превращается в их руках в трагическую игрушку. Нульда, в нервическом припадке, хватает себя за отвороты рубашки и разрывает ее. В прореху не только проникают губы Звездочета, но и врывается дуновение войны, которая за много километров от полей сражений влияет на судьбы, сводит на нет интимность личной жизни, выталкивая человека в ненастье непредсказуемого мира.

Нульда отправится в неожиданном направлении — в Палестину. Настойчивые переговоры еврейского агентства дали плоды сейчас, когда немцы терпят поражение. Корабль «Ниасса» придет со ста семьюдесятью еврейскими беженцами из Португалии и заберет еще пятьсот шестьдесят из Испании и Танжера. Лицо девочки едва выдерживает натиск противоречивых чувств. Взгляд ее двоится от одновременного созерцания того, что она безвозвратно потеряет, и того, что приобретет в новой жизни среди своих. Но горечь сильнее, и на лбу ее прорезаются нестираемые морщины. Если и сохранялась изящная детская безмятежность в ее облике, то сейчас она исчезла с этого лица, ожесточенного усилием сдержать слезы.

Кадис отпускает им последние дни, тронутые оглушительной тишиной моря, уже превратившегося в дальнюю даль. Он останется на своем берегу, далеком и безразличном, который встречными каменными волнами накатывает на море. В этом году зима особенно неприятна, солнце пребывает где-то в другом измерении, слабо искрится и испускает дух за ледяной чередой облаков, и заранее заставляет холодеть предстоящая разлука. Когда солнце исчезает, они зовут его свет, ждут его отражения на лице друг друга. Как это солнце, которое прячется за ледяными блоками облаков, Нульда должна прятаться почти до самого отъезда, потому что из-за документов не может отказаться от мужского костюма.

Оба переживают последние хрипы своей страсти, осужденной на затухание в пустоте, с героической самоотдачей. Желание разливается в этой пустоте, как река без русла, которая беспрерывно струится, но знает, что никогда не впадет ни в другую реку, ни в море, ни в озеро. Они приходят в отель, изнуренные своей любовью без будущего. Они никогда не говорят об отъезде, но по мере приближения срока их молчание превращается в прозрачное и кричащее красноречие, в удушье, в краску, бросающуюся в лицо, в жар, в жажду, в безумное напряжение.

Для дона Абрахама не проходят незамеченными эти муки его дочери, будто высеченные в мраморе. Он видит все, что происходит, но предпочитает не подавать виду. Перед другими музыкантами он оправдывает свою апатию в отношении к готовящемуся отъезду наивными объяснениями. Приписывает ее странностям возраста или суровости зимы. Один на один с ребятами он воздерживается от слов — они могут оказаться неуклюжими или пустыми. Он чувствует себя слишком старым и уставшим, чтоб начинать все заново в другой части света. Он израсходовал в страданиях всю свою энергию, талант и упорство. Он хочет уйти на отдых и чтоб Нульда могла начать новую жизнь вдали от континента, где была сделана попытка уничтожить ее нацию. Поэтому он согласен на Палестину, Землю обетованную.

Когда наконец дело с бумагами его дочери улажено, он покупает ей платье белого цвета с лифом — сосуд, в который перельется ее женственность. Нульда отрастила волосы и начала пользоваться духами, как это присуще женщинам. Звездочета настораживает этот запах от ее тела, делающий ее другой. Его удивляют и другие изменения. Ее тело рвануло вперед в росте, оставив мальчика позади. Обоим шестнадцать лет, но она гораздо более развита. Рядом с ней Звездочет кажется сдавшим на полпути. Его организм не может за ней угнаться. Кожа, как узда, держит его тонкие косточки жеребенка, его некрупное тело полно сумрачных впадин. Только в притяжении этого тела и в терпкой сладости его плоти Нульда чувствует вкус зрелого мужчины, каковым он и является, со своей душой, переросшей легкий и хилый облик. Его душа каждый день скрытно занимается любовью, в то время как он играет на гитаре. Их тела не только бесстыдно говорят о любви, но и об одиночестве. Они взяли привычку прощаться всегда внезапно, всегда — как в последний раз.

Ночь накануне отъезда Звездочет проводит под ее окном. Корабль отплывает очень рано. Она тоже не может спать. Она замечает мальчика, дрожащего между пальмами в саду, и выходит к нему. Весь космос складывается пополам, сближая две фигуры, но судьба, стерегущая их в темноте совиным взглядом, препятствует. Когда любовь должна прекратиться — но не закончиться, — боль растекается кипящим оливковым маслом по ласкам и вытесняет собою все наслаждение счастливых дней. Луна накладывает свой землисто-бледный оттенок на их лица. Они застыли в безвольных объятиях, потому что эта ночь уже начинает отрывать их друг от друга. Наконец дон Абрахам выходит на их поиски и указывает им на черное такси, ждущее, чтоб отвезти в порт.

Старый дирижер приказывает таксисту сделать круг, чтоб проститься с городом. Ветер шарит ледяной рукой между улиц. Нульда положила голову на плечо Звездочета. Она как зверек уползает в нору, почувствовав холод, начинающий ткаться между ними. Ее белое платье и его рубашка сливаются в единое обреченное тело, чьи часы сочтены. Северный ветер толчками вплывает в окно. Они скользят недоуменными взглядами по этому абстрактному миру, из которого исключены два их соединенных тела. Их одержимость друг другом проникла в самую сердцевину их тел, она натягивает лямочки лифчика, в котором томятся ее груди, и напрягает вены на руках гитариста, пульсирующие подавляемой страстью. Они мечутся в четырех стенах своего «я», но их порывы странным образом парализует холод, разлитый между стенами города. Он чувствует, что Нульда уходит вопреки воле ее собственного тела, а ему остается тень, которая будет испытывать его любовь, тысячу раз оборачиваясь пустотой в его объятиях.

Набережная им кажется мостом из одного мира в другой. От Кадиса здесь остается только группа карабинеров, носильщиков, проституток и грузчиков, ожидающих в тишине, когда откроется винная лавка, да синяя вереница рабочих, тянущаяся в док. Как видение, перед ними возникает «Ниасса», подобная туманной скале. Толпа евреев стоит в очереди к трапу, впритирку друг к другу, почти обнявшись, а с борта им выкрикивают приветствия их португальские сородичи.

Звездочет и Нульда начинают чувствовать физическую боль, отрываясь друг от друга. Их поджидают оркестранты. Они прощаются со Звездочетом, и он переходит из объятий в объятия, как мертвое тело. Радость, которую он не может разделить, капает ему на кожу с этих оживших лиц. Только собственная тоска защищает его. Сквозь их радость смотрит трагедия. Лица проходят перед ним, как стая птиц, улетающая за море, чуждая всему, что оставляет. Он видит череду очков, волосков, прыщиков на коже, глазных яблок, густых бровей, орлиных носов, фрагментов лиц, с которыми он сосуществовал и которые улетают, как птицы. Только немножко сумасшедшие зрачки дона Абрахама задерживаются на миг и вглядываются в него с грустью из-за запотевших стекол очков.

— Что ты будешь сейчас делать? — спрашивает он, а в его памяти проходят тысячи случаев, когда он видел Звездочета бунтующим против всех ограничений, руководствуясь лишь своей интуицией. И он с тяжелым сердцем думает о том, что, родись тот несколькими годами раньше или в более благоприятных обстоятельствах, он мог бы превратиться в большого музыканта, может быть даже такого же замечательного, как Фалья.

— Буду играть на гитаре, — отвечает Звездочет. Он еще не думал, куда податься, хотя для него это тоже последний день в «Атлантике».

Он не будет выступать без оркестра. Импресарио уже заключил контракт с двумя сестрами-близнецами, которые приведут собственных музыкантов. Мария-Ангустиас поет танго, а Маравильяс — болеро. Как две стороны одной медали.

Нульда целует его, будто кинжал вонзает. Музыканты отходят. У нее такой вид, будто она никогда не уедет, будто ее лицо, вычеканенное в неподвижном воздухе Кадиса, останется здесь навсегда. Но между тем она продолжает идти за всеми и уже вступает на трап с тяжелой медлительностью человека, совершающего что-то против воли. Чайки вдруг посыпались с неба, и среди их металлических вскриков слышится шум работающих моторов теплохода.

Только корабль и набережная. Позади Звездочета нет ни улиц, ни пути домой, только покинутый континент. В течение последнего года он не вспоминал о смерти. Теперь вспомнил. Нульда, дрожа, поднимается по трапу. Глаза закрыты, челюсти сжаты. Никто из двоих не знает сейчас, вынесет ли другой боль. Они как бы молча уговорились не плакать в этот последний момент. Она оборачивается, когда сигнальная сирена корабля, как копье, летит над городом. У нее покрасневшие глаза. Но она не плачет. Плачет одна проститутка неподалеку от Звездочета.

— Всегда это на меня действует, — всхлипывает она, — хотя и не со мной прощаются.

Когда отвязывают швартовы, взгляды Звездочета и Нульды снова встречаются поверх головы этой женщины, утирающей слезы — их слезы. Стена корабельного корпуса отодвигается от набережной. Дон Абрахам кричит, что они его не забудут. Музыканты машут платками. Она, облокотившаяся на борт, теряет свои очертания и пропадает среди загорелых лиц, шляп, вихров, жакетов и пальто. Ни миллиметра свободного на палубе. Только лица, которые скоро превращаются в размытую ленту. Людям, отплывающим на этом корабле, не с кем прощаться, и все они машут ему, стоящему как вкопанный на удаляющемся клочке земли. Он знает, что Нульда все еще смотрит на него, хотя он ее уже не видит. Слышен голос проститутки, поющей непослушными губами андалузскую петенеру:

Куплет растворяется в прозрачности моря, которое разделяет окутанные мраком силуэты мальчика и проститутки и пенную струю, оставляемую кораблем, выходящим из устья бухты. Взгляд Звездочета упирается в линию горизонта, а дальше — только легкая завеса воздуха, бесплотный намек, пустота, внятная лишь чувству, но не зрению. С нахмуренными бровями — такое свойственное ему выражение — он созерцает эту призрачную трещину, в которую ускользает дрожь любви и эта странная химерическая жизнь, в которой он был одним из музыкантов еврейского оркестра.

Чувство его неопределенно и бесформенно, это лишь атмосфера, в которой плавают какие-то тени. Когда он разворачивается, чтоб уйти, через отверстие, открывшееся в его взгляде, на него набрасывается облачный, темный Кадис. Воздух, который он вдыхает, — это воздух, прошедший уже некогда через его легкие. Кадис превращается в пейзаж его души, в котором улицы и здания теснятся в стороны, уступая место пустоте. Как человек, идущий ниоткуда и никуда, он бредет по этому пейзажу, возвращаясь в свой прежний мир — такой, каким он был до того, как в нем появились Нульда, дон Абрахам и его оркестр. Без горизонта. Далеко от Атлантики.