Глава 1

Крыло резко поползло вверх; скрипя всем корпусом, большой самолет круто накренился. Переведя взгляд на иллюминатор противоположного борта, Дэмон увидел густые зеленые заросли, похожие на мохнатый, очень дорогой ковер, разостланный на бирюзовой глади Соломонова моря. На юго-юго-западе его окаймляла лениво извивающаяся, тонкая белоснежная полоска прибоя, виднелись кильватерная струя небольшого судна и несколько мелких островков, похожих на черепки разбитого горшка. Все остальное пространство занимал океан.

— Выглядит довольно мирно, — заметил Бен Крайслер. Он сидел рядом с Сэмом на одном из ящиков с ручными гранатами и, нахмурив лоб, пристально вглядывался вниз. — Отсюда смотрится мило и приятно. Прямо-таки курорт на берегу Карибского моря…

Дэмон кивнул, соглашаясь. С высоты семи тысяч футов земля под ними действительно выглядела очень аккуратной. Таким, наверное, видят мир боги и богини, паря в небесах и потягивая, нектар; вероятно, таким же он представляется далеким отсюда конгрессу и генеральному штабу. На большом удалении все кажется очень аккуратным: границы — красиво очерченное обрамление; аэродромы и портовые сооружения — ярко раскрашенные условные знаки; дорожная сеть — серебристые нити паутины; развернутые вдоль границ воинские соединения — маленькие прямоугольники и квадратики…

Через раскрытую дверь из носовой части самолета доносился голос радиооператора, произносившего нараспев: «Понял, понял, понял, приятель. Заходить на полосу си-три. Слышу тебя хорошо. Понял, понял…»

Крыло самолета поползло вверх еще круче. Справа виднелись горы, пурпурные под клубящейся башнеподобной грозовой тучей, слева синело море. Самолет находился в чашеобразном, освещенном пространстве, образованном окружающими облаками; под ними в тени грозовой тучи распростерся берег Новой Гвинеи. Лучи солнца скользнули по закрепленным на полу кабины ящикам и коробкам, исписанным трафаретными надписями. Пассажиры, сидевшие на ящиках и свертках брезента, переглянулись, беспокойно заерзали на своих местах. Здесь был хирург, назначенный в четыреста семьдесят седьмой полк, капитан инженерной службы по фамилии Герц и команда из семи молодых солдат под присмотром сержанта, следовавшая для службы на аэродроме. Один из них — со светлыми взъерошенными волосами, с мягким выражением круглого лица — сказал что-то, и его друзья громко засмеялись; однако, увидев, что сержант нахмурился, солдаты опустили головы и начали проверять свое снаряжение.

— Во время посадки держитесь за ремни, — подойдя к ним, прокричал сквозь пульсирующий рев моторов радиооператор. — Приземление будет жестковатым.

Бен обмотал кисти рук матерчатыми ремнями, как будто па-дел кастеты для кулачного боя.

— Ну, Сэм, начинаем все сначала.

— Говорят, второй раз бывает легче, — ответил тот.

— Иначе и быть не может. Вспомни, сколько было разных учений и тренировок.

Сэм напряженно улыбнулся Крайслеру. Последние девять месяцев принесли горечь и разочарование. В воскресную ночь после катастрофы в Пирл-Харборе их полк вышел из форта Орд и стал лагерем на холмах позади Лос-Лорелса. На следующий день поступило сообщение, как утверждали, достоверное, о том, что японский флот вышел из района Пирл-Харбора и направляется к Калифорнии. Дэмону был выделен участок побережья от каньона Биксби до Лючии, слишком уж неподходящий для обороны одним батальоном. Широкие, заросшие травой прибрежные равнины у Пойнт-Сюра, подернутые дымкой голубые просторы Тихого океана сразу же показались предательскими, таящими угрозу. Однако японцы, если они действительно вынашивали мысль о вторжении, видимо, струсили и повернули на запад; ничего серьезного не последовало, лишь два спорадических артиллерийских обстрела с подводных лодок.

После этого всюду царили волнение, движение и шум. Мир разваливался, как сказочный замок из хрупкого стекла. Пали Манила, Целебес, Рабаул, Новая Ирландия, Соломоновы острова, Сингапур. Макартур подчинился директиве президента и улетел в Австралию; оставленный в котле Уэйнрайт сдал в плен изголодавшиеся и истощившие все средства сопротивления остатки сил на полуострове Батаан. Джек Клегхорн был убит, Мандрейк Стайлс пропал без вести, Боб Мейберри считался умершим во время «марша смерти». Под натиском противника пали Борнео, затем Ява; японцы начали продвигаться вдоль побережья Новой Гвинеи. Действительно ли они собираются вторгнуться в Австралию? Кошмарная весна — весна всеобщей растерянности, огорчений и бессилия. Потрясенный и ошеломленный Джо Стилуэлл вышел из джунглей за Хоумалином во главе усталой небольшой группы техников, британских пехотинцев и бирманских медсестер и в недвусмысленных выражениях сообщил миру о том, что им «вбили зубы в глотку». Бирма была оставлена, вермахт начал большое летнее наступление на Украине, Роммель фактически стер в порошок британские танковые силы и беспрепятственно катил на Каир и Суэц. А здесь, в Штатах, конгрессмены открыто поносили абсурдность введения карточек на бензин, а государственные чиновники с символическим жалованием в один доллар в год настойчиво успокаивали народ, что имеются достаточные запасы каучука, алюминия, меди и стали; а затем другие такие же чиновники утверждали, что всего этого у нас нет, что в достаточном количестве вообще почти ничего нет…

Повсюду, куда ни повернись, царили хаос и смятение, ни на что не хватало времени. Однажды на протяжении восьми суток Дэмон получил серию из трех взаимоисключающих друг друга приказов, причем каждый последующий отменял предыдущий. А когда неразбериха наконец прекратилась, он снова оказался в форту Орд, где занялся подготовкой пехотинцев. Сколько же можно держать их в кадровом составе учебных частей? Едва они укомплектуют полк до полной численности и доведут его подготовку до нужного уровня, как из какого-нибудь высшего штаба поступает приказ откомандировать всех лучших офицеров и сержантов на формирование нового полка в другом месте; после этого все начиналось сначала. Никакого утешения Дэмону не принесло и то, что старина Колдуэлл, теперь генерал-майор в штабе сухопутных войск в столице страны, прислал ему одно из своих полных оптимизма писем, предсказывая в конце июля коренной поворот в ходе войны в связи с решением Гитлера разделить силы группы армий «А» для одновременного наступления на Сталинград и на бакинские нефтепромыслы, а также в связи с упорной обороной Окинлека у Эль-Аламейна. «Видит бог, я не хочу предаваться преждевременному ликованию по этому поводу: обратный путь будет длинным, суровым и кровавым, более длинным, более суровым и кровопролитным, чем, по-видимому, думают некоторые беззаботные господа из Детройта и Нью-Йорка. Однако я искренне считаю, что самая низкая точка пройдена. С этого времени инициатива должна будет перейти к нам».

Тем временем он, Сэм Дэмон, стоя в клубах желтой пыли, обучал молодых, неповоротливых, но старательных ребят как надо с ходу падать, чтобы земля не забилась в дуло винтовки, как но-боевому уложить и приладить снаряжение, как отрыть индивидуальный окоп, как, наконец, быстро переползать, не выставляя вверх зад; и так неделя за неделей, месяц за месяцем. Когда генерал Уэстерфелдт, застрявший со своей усиленной бригадой у Моапора, прислал ему телеграмму с предложением принять командование старым полком, в котором он служил, когда тот был расквартирован в Бейлиссе, Дэмон ухватился за этот шанс, не раздумывая ни минуты. Он позвонил Бену, который не находил себе места и томился в должности начальника полигона в Тарлетоне. Хочет ли он поехать в качестве заместителя командира полка? Еще бы! Дэмон дал ему шесть часов на сборы, и вот через несколько быстро пролетевших педель томительное ожидание закончилось, они уже на месте, опускаются на взлетно-посадочную полосу Кокогела на побережье Папуа в заброшенной, отвратительной дыре, на задворках войны…

Самолет все еще описывал вираж: с выпущенным шасси он, казалось, неуклюже пошатывается, спотыкается на малейшей воздушной волне. На зеленом ковре появились змеевидные шрамы — следы колес грузовиков; в нескольких местах виднелись хижины, их кровля из казавшихся жестяными пальмовых листьев серебрилась на фоне джунглей. По земле к небольшой бухточке тянулось что-то похожее на оставшиеся секции деревянного настила из покоробленных досок; в самой бухточке из воды торчала корма какого-то судна, заржавевшая, очень шершавая. Никаких других признаков жизни нигде видно не было.

— Видик довольно пустынный, — заметил Бен. — Что ж они, уехали все домой, что ли?

— Не осудил бы, даже если бы они и поступили так, подполковник, — ответил Герц.

Неожиданно перед самолетом возникла посадочная полоса, вся испещренная темными, круглыми, будто накрашенными пятнами — засыпанные воронки от авиабомб. Навстречу им неслись перистые, густые кроны тропических деревьев. Посадочная полоса как бы нырнула под самолет, быстро сделалась горизонтальной и скрылась из виду; колеса коснулись грунта, отскочили от него, самолет резко подпрыгнул, задрожал, затрясся всем корпусом, ящики с боеприпасами сдвинулись, их крепления натянулись как струны. Первое, что бросилось в глаза Дэмону, смотревшему в иллюминатор, были мелькавшие с обеих сторон груды обломков.

— Господи, как на городской свалке, — заметил кто-то.

И действительно, вот валяется «киттихок» с оторванными крыльями, а вот Р-39 без хвостовой части, с закрученными, как серебряные ленты, лопастями пропеллера; почерневший от огня фюзеляж «мародера»; смятый, как оловянная фольга, С-46, остатки еще двух сгоревших самолетов, тип которых опознать невозможно. Над аэродромом потрудились на славу — японцы, видимо, бомбили его когда и сколько им хотелось.

Теперь самолет, неуклюже подпрыгивая, катился по летному полю. Впереди него бежал юркий джип с надписью на задней части кузова «Следуй за мной»; обходя множество других разбитых самолетов, они приближались к окруженной земляным валом стоянке.

— А ну, пехтура, на выход! — бодро крикнул светловолосый паренек.

— Моррисон, заткнись! — прикрикнул на него сержант.

Старший из обслуживающего экипажа ударил по рукоятке запора и распахнул грузовой люк. В самолет сразу же ворвался тяжелый, отвратительный запах — порождение тлетворных испарений и гниения, — мгновенно окутал и проник во все, что встретилось на его пути. Дэмон почувствовал, как на его лице и шее выступили капельки нота.

— Да, с уборкой дерьма дело обстоит здесь неважно, — заметил все тот же светловолосый солдат.

Дэмон накинул на плечо свою винтовку и, сопровождаемый любопытными взглядами солдат, шагнул в горячий, вонючий воздух; за ним последовал Бен; одновременно, ничего не выражая этим, они подмигнули друг другу.

— Это ваши вещи, полковник? — спросил встретивший их тощий капрал с шапкой рыжих волос и очень большим ртом. — Вот эти два казарменных вещевых мешка, и это все?

— Ты угадал.

— Вас понял, вас понял. — Капрал забросил вещи Дэмона в заднюю часть кузова изрядно потрепанного бронетранспортера, за ними последовали два таких же вещевых мешка Бена.

— А знаете, полковник, путешествуя налегке, вы имеете больше шансов уберечь свою задницу в случае, если земля под вами зашатается. Черт возьми, не побоюсь сказать вам, видали мы всяких здесь; прибывают, набрав с собой столько барахла, что шесть здоровых парией с мальчиком впридачу не поднимут. Тут тебе и контейнеры, и чемоданы, и нумерованные ящики, и сундуки. Один тип приволок целую библиотеку и холодильник. Да-да! — Капрал рассмеялся и одним прыжком вскочил на место водителя. — Не знаю только, — весело продолжал он, — каким местом он думал и куда собирался вставлять вилку.

— Может быть, в собственную задницу, — пошутил Бен. Капрал прыснул со смеху, его рот растянулся до ушей.

— Вот это хохма! Да, но он недолго пробыл здесь. Я не называю имен, но он выскочил отсюда как ошпаренный; уж очень ему было жаль самого себя. Не знаю, куда потом он дел этот свой холодильник. — Капрал повернулся к группе столпившихся у самолета людей. — Есть кто-нибудь еще в семьдесят седьмой? — спросил он.

— Да, я.

Это был Стокпоул, хирург, проворный и вспыльчивый человек с болезненным, желтоватым лицом. Его вещи состояли из двух солдатских сундучков, вещевого мешка и медицинского ящика с окантованными металлом углами. Капрал, оставаясь за рулем, проследил за погрузкой, произведенной двумя солдатами из аэродромной команды. Стокпоул уселся рядом с Беном, а Дэмон устроился рядом с водителем, с любопытством поглядывавшим на его винтовку.

— Собираетесь поохотиться, полковник? Дэмон невозмутимо посмотрел на него.

— Нет. Рассчитываю, что удастся обменять ее на какие-нибудь сувениры.

Капрал снова прыснул со смеху и хлопнул себя по колену.

— Черт возьми! Вот это здорово! Надо запомнить. — Мотая головой, он продолжал: — Если и существует что-нибудь такое, что может привести меня в отличное расположение духа, так это офицер с чувством юмора.

— Рад служить, — спокойно произнес Дэмон.

Стокпоул показал на шею капрала с большой открытой ссадиной и сочившейся оттуда желтой слизью.

— Тропическая язва, — авторитетно заметил он. Оглянувшись назад, капрал смерил хирурга взглядом.

— А что здесь такого? Вы же не собираетесь переспать со мной, доктор?

— Почему вы не лечитесь?

Ничего не ответив, капрал включил сцепление, и маленькая машина тронулась.

По дороге им встретились еще два разбитых самолета, большой обгоревший грузовик и барак из гофрированного железа, превращенный в груду искореженного металла, из которой поднимались слабые струйки голубого дыма.

— Недавно был воздушный налет? — спросил Дэмон.

— Налеты у нас бывают каждый день, полковник, — ответил капрал, бросив беглый взгляд на дорогу. — Они прилетают сюда как на бал под открытым небом. Каждый раз, когда мы видим хоть один наш самолет, испытываем такое чувство, как при встрече с давно забытым другом. Вот какие дела здесь.

— А как же с воздушным прикрытием? — попытался выяснить Стокпоул.

— Ну, оно, как бы это сказать… его пока еще не открыли, этого прикрытия-то.

Справа, на небольшой прогалине, возвышалась беспорядочная груда ящиков, мешков и упаковочных материалов, сваленных как попало, почти на фут в воде. Никому, казалось, не было до этого дела; никто, по-видимому, даже не охранял все это. Дэмон украдкой бросил взгляд на Бена, который, поджав губы, осуждающе смотрел на это болото с гниющими в нем запасами. Да, судя по всем, признакам, обстановка здесь определенно была неблагополучной, мало обнадеживающей. Дэмон начал расспрашивать водителя, решив, что это полезнее. Он еще увидит все своими глазами.

Транспортер свернул в густые джунгли, несколько минут бежал по затемненной дороге, затем вырвался на призрачно выглядевшие поляны, заросшие травой кунаи десятифутовой высоты. Дважды дорога уходила под воду, и бронетранспортер начинал буксовать, скользить и вилять в стороны. Один раз им пришлось прижаться к обочине, чтобы пропустить санитарную машину, в которой на носилках лежали тяжелораненые, а на подножках и бамперах пристроились легкораненые и санитары. Дальше дорога пошла по широкой, местами заросшей низким кустарником просеке, уходившей далеко на юго-запад, — японцы, вероятно, пытались создать здесь аэродром. После нее начались мангровые болота: маслянистые, предательски скользкие, с корнями деревьев, торчащими из воды как паучьи лапы. Вонь стояла ужасная.

— Да, осадков, как я вижу, у вас здесь маловато выпадает, — заметил Бен.

Капрал бросил на него гневный взгляд, однако, поняв шутку, громко расхохотался.

— Вот именно, подполковник! Если вы хотите увидеть, как маленькая грязная лужа превращается в течение десяти минут в целый залив, то вы попали по назначению.

Позади них остался целый век — век самолетов, водопроводных кранов и мощеных тротуаров; они будто двигались в прошлое, в окутанные вонью болота, во влажную, ужасную духоту. Было в этом что-то невыносимо гнетущее, походившее на взваленный на спину и безжалостно давящий груз. Лусон в сравнении с этим казался райским уголком…

Дорога резко повернула в сторону, плотная стена джунглей немного поредела. Справа, со стороны моря, до них донеслись три разрозненных выстрела, несомненно, на винтовки М-1. Эхо от последнего выстрела прокатилось по лесу, заглушив шум мотора.

— Что это? — спросил Стокпоул и, поскольку все молчали, добавил: — Довольно близко, правда?

— Какой-то осел палит по крокодилу, — презрительно процедил капрал. — Или парню просто померещилось что-нибудь.

Перед ними появилась роща кокосовых пальм и остатки бывшего сарая для копры с проваленной крышей, который теперь спокойно догнивал в джунглях; дальше под деревьями выстроился ряд обвисших пирамидальных палаток, казавшихся черными под пышущим жаром серовато-зеленым небом, затянутым облаками. Позади палаток два оголенных по пояс солдата лениво рыли щели для укрытия; к их саперным лопатам то и дело прилипали комки грязи.

— Конечная остановка, джентльмены, — доложил им капрал. Сунув пальцы в рот, он два раза пронзительно свистнул. Солдаты, рывшие щели, разогнули спины, бросили лопаты и, выбравшись наверх, медленно поплелись к ним.

— Штаб бригады вон в той палатке в конце, полковник, — показал капрал Дэмону; затем, махнув рукой в обратную сторону расчищенного участка, в направлении длинного зеленого навеса госпитальной палатки, едва различимой в чаще рощи, сказал Стокпоулу: — А вон там, доктор, зал пыток. А вон там, — он ткнул костлявым пальцем в западном направлении, в сторону тропы, откуда слышались приглушенный треск стрельбы и глухие взрывы, доносившиеся, видимо, издалека, — там находится земля, с которой отправляются в рай. Колокольный звон слышите?

— А когда начало представления? — спросил Бен.

— Еще одна замечательнейшая хохма! — воскликнул, в который уже раз прыснув со смеху, капрал. — Надо будет запомнить и эту.

Его хохот еще долго был слышен, пока они шагали по грязи к последней палатке, возле которой в беззаботной позе стоял часовой. Увидев двух приближающихся офицеров, он вяло принял положение «смирно» и отдал честь. Из палатки навстречу им неожиданно вышел генерал Уэстерфелдт; на нем была форменная рубашка цвета хаки с закатанными рукавами и краги.

— Сэм! Дорогой мой, счастлив видеть тебя…

— Рад снова служить под нашим командованием, генерал! — Сэм попытался отдать честь, но Уэсти остановил его жестом и обеими руками схватил руку Сэма. Он очень постарел, лицо покрыли глубокие морщины, щеки свисали синеватыми складками, былая радостная самоуверенность исчезла. «Он болен, — подумал Дэмон. — Нет, здесь что-то большее, чем болезнь».

Чтобы скрыть свое изумление, Дэмон повернулся к Бену.

— Подполковник Крайслер.

— Рад вашему прибытию к нам, Крайслер. — Генерал ответил на приветствие Бена и пожал ему руку. — Я не знаком с вами, но Сэм настойчиво добивался вашего назначения к нам, и я не скрою, для меня этого более чем достаточно. — Он криво улыбнулся. — Не всякий пожелает приехать сюда, в этот край нищеты. Входите и присаживайтесь. — он провел их в палатку и тяжело опустился на стоявший у походного рабочего стола брезентовый стул. Боковые полотнища палатки были закатаны вверх, но воздух в ней оставался спертым, не чувствовалось ни малейшего дуновения. — Садитесь, садитесь. — Он отодвинул от себя стопку бумаг, медленно протер глаза. Под мышками и вокруг воротника на его рубашке темнели большие пятна пота. Нахмурившись, он оттянул влажную ткань от тела. — Эта проклятая потница может свести человека с ума. Тяжело здесь, Сэм, — сказал он, помолчав немного. — Да тебе и рассказывать не надо, сам видишь, как здесь.

— Да, сэр. Я знаю.

Уэстерфелдт испытующе посмотрел на него.

— Что они говорят там, в Брисбене?

— Я почти ничего не слышал, генерал, — солгал Сэм. — Фактически мы только переночевали там. Кажется, разочарованы тем, что операция слишком затянулась…

— Вот как, — проворчал командир бригады. — Черти проклятые, засели там в своих уютных номерах у Ленвона, попивают джин с лимонным соком и гонят сюда директивы… — Зазвонил прикрепленный ремнями к ножкам стола полевой телефон, и, прервав фразу, Уэстерфелдт поднял трубку. — «Лось» слушает. Да. Они не сделали? Понимаю, понимаю… Ну, вот что… Хотя ладно, не надо… По-моему, нет. Что?… Видишь ли, это надо еще обдумать, я пока не знаю… Да, да, я позвоню тебе. — Он положил трубку в кожаный футляр и снова оттянул влажную рубашку от тела. — Да, им легко вопить, потому что не приходится сидеть здесь, в этом вонючем болоте, где японцы заглядывают тебе прямо в глотку. Обстрел и бомбежки почти каждый день. Сидишь и ломаешь голову над тем, когда прибудет следующая партия снабжения. Если вообще прибудет… А вы знаете, что у меня имеется из артиллерии? — спросил он, подавшись вперед. — Одно стопятимиллиметровое орудие. Одно! И шестьдесят семь снарядов к нему. Плюс около десятка тридцатисемимиллиметровых. Мне нечем воевать. У японцев есть все: они получают пополнения морем, перебрасывают их по «тропе Бовари».

Дэмон слушал генерала, питая в душе надежду, что на лице его написано достаточно симпатии и внимания. Плохо, значит, дело. Гораздо хуже, чем ему намекали. Когда генерал наклонился, чтобы поднять упавший со стола лист бумаги, Дэмон украдкой бросил взгляд на Бена; тот многозначительно завращал глазами.

Шаркнув ногами по полу палатки, генерал тяжело выпрямился.

— Мой старый нес Помнеи, — произнес он, печально улыбнувшись. — Мне все кажется, что он где-то здесь, у моих ног… Бедняга чувствовал, что возвратиться ему не суждено…

— Как обстоят дела в полку, генерал? — спросил Дэмон. Вертя в руках карандаш, Уэсти снова наклонился вперед.

— Да, по поводу полка, Сэм. Им пришлось очень нелегко. Хорошие ребята, не мне говорить тебе об этом, но им пришлось нелегко. Этот бесконечный марш от Кокогелм… Они не были подготовлены к действиям в таких условиях. Фактически никакой подготовки, на это не было времени. Боже, я никогда не представлял себе ничего подобного. — Он замолчал и шмыгнул носом. Его губы безжизненно отвисли. Старческие губы.

«Неужели он так стар? — подумал Дэмон, ощутив острую боль сожаления. — Слишком стар?» Он — вспомнил Джорджа Колдуэлла, представил его стоящим возле автомобиля у здания штаба в памятное, воскресное утро Пирл-Харбора. Уэсти был почти одного возраста с его тестем. Чтобы вернуть его к теме разговора, Дэмон спросил:

— Кто командовал полком, генерал?

— Мак. Макфарлейн. Ты должен помнить его. — А что с ним случилось?

— Он заболел. Сыпной тиф. Болезней здесь, Сэм… и все от насекомых. Они и в траве кунаи, и в воде, — словом, везде. Москиты, клещи… Вам тоже нужно остерегаться. — Он отбросил карандаш, стиснул пальцы и уставился на них пристальным взглядом. — Три недели назад случилось самое страшное. Да, пожалуй, это были самые тяжелые дни. У некоторых ребят сдали нервы, и они не устояли. Произошло что-то ужасное. Разобраться в чем-нибудь было совершенно невозможно. Японцы были повсюду: в лесу на деревьях, в пещерах, на земле… На каждом шагу… И какие сволочи!.. Они ведь годами готовились к действиям в таких условиях! Жили в джунглях, довольствовались горстью риса и глотком воды… Вы не представляете, с кем нам пришлось иметь дело, Сэм. Я был вынужден отстранить от должности Чака Леффингуэлла. Отстранить его, моего лучшего друга! Думаете, легко мне было сделать это? — Он уставился на собеседников, его губы дрожали. Неожиданно он схватил со стола лист бумаги и сунул его в руку Дэмона.

— Прочти это. Давай, давай читай.

— «Дорогой Уэсти, — начал читать вслух Дэмон. — Теперь вам должно быть предельно ясно, что время решает все. Сейчас некогда рассуждать о том, что наши войска в большинстве своем не обстреляны, что японцы являются испытанными мастерами ведения боевых действий в джунглях, что обстановка со снабжением не всегда такая, какой могла бы быть. Все это не имеет ни малейшего значения. Вы должны обходиться тем, что у вас есть. Ваша задача — захватить полевые укрепления японцев в районе Моапора к 12 ноября, и ничто другое не имеет значения. Никакая некромантия и никакие фокусы не помогут вам достичь поставленной цели. Бой — вот ваше решение. Единственное решение. Наносите удары искусно и решительно, потому что, как я часто предупреждал, судьба медлительна, а время быстротечно. Искренне ваш Макартур».

— Да, вот такие директивы я получаю. Ты знаешь, что он сказал мне? В Морсби… Он сказал: «Если вы не возьмете Моапора, не трудитесь возвращаться обратно». Вот так-то! — Генерал снова наклонился вперед, на его глазах заблестели слезы. — Уклонялся ли я когда-нибудь от выполнения своего долга? От выполнения того, что требовалось от меня как от командующего войсками? Скажи, уклонялся?

— Конечно, нет, генерал. — Наблюдая за встревоженным и умоляющим, мокрым от пота в этом неподвижном воздухе лицом Уэстерфелдта, Дэмон начал ощущать беспокойство. Может быть, все не так уж мрачно, как рисует генерал? Ничто никогда не бывало настолько мрачно, чтобы нельзя было найти выхода. Вслух он сказал: — Не могли бы вы, генерал, познакомить нас с обстановкой?

— Что? Конечно, конечно. — Уэстерфелдт с усилием поднялся на ноги и подошел к карте обстановки, прикрепленной кнопками к доске и прикрытой листом прозрачной кальки. Дэмон увидел что-то похожее на два изогнутых клина, начинающиеся от берега моря и вдающиеся в глубь суши; пройдя вдоль реки, они уходили куда-то в северо-западном направлении.

— Мы начали вот отсюда, от этой рощи, — продолжал генерал после короткой паузы, — и дошли за девятнадцать дней до вот этого рубежа; здесь сейчас проходит линия фронта. Тут мы застряли. Преодолеть их оборону просто невозможно. Японцы занимают все возвышенности: от дома миссионеров, вот здесь, через реку Ватубу, до ореховой плантации, вот здесь. Их бункеры из кокосовых бревен — а они строили их многие месяцы — чертовски крепки… Мои солдаты сидят в болотах, пробираются по воде чуть ли не до пояса и днем и ночью. Единственный путь для продвижения вперед по здешним джунглям — это тропы, но японцы хорошо прикрывают их. Идеальные секторы обстрела… — Он отошел от карты. — Я просил нанести удары авиацией, просил прислать горно-вьючные гаубицы, предложил даже провести диверсионную высадку десанта вот здесь, возле Луалы, использовав для этого четыреста восемьдесят четвертый полк.

— А он разве не здесь, четыреста восемьдесят четвертый?

— В том-то и дело. Но это еще не все неприятности. Австралийцы получили этот полк на время проведения операции в районе Тимобеле сразу после боев за залив Милн и долго не отпускали его. Затем наконец отпустили, и было решено отправить его из Тимобеле по суше, но он застрял там в болотах. Ты не представляешь, Сэм, какова эта страна. Просто невозможно представить это… — Уэсти пустился в длинные рассуждения относительно распределения зон командования и ожесточенных расприй по поводу оперативного подчинения, смысл которых сводился, по-видимому, к тому, что соединение Уэсти являлось временной бригадой, поспешно сформированной для проведения боев за Моапору, из двух отдельных полков, которые несли гарнизонную службу на островах Малекула и Эфате архипелага Новые Гебриды. По завершении кампании в районе Моапора или, возможно, в ходе ее — Уэсти не очень ясно представлял себе это — четыреста восемьдесят четвертый полк, по непонятным причинам оказавшийся в неопределенном положении в порту Дарвин, должен был присоединиться к ним, и только тогда предстояло официально сформировать пятьдесят пятую дивизию.

Дэмон подошел к карте обстановки.

— А как обстоят дела на этом фланге? За рекой?

— Там сплошные болота, Сэм. Мили и мили мангровых болот. Никто не может пройти через них. Крокодилы и те не смогли бы… — Неожиданно он схватил полковника за руку. — Сэм, я рассчитываю на тебя. Не подведи меня. — Не подведу, генерал.

— Среди них, Сэм, масса больных. Среди ребят. Они едва держатся на ногах. Половина валяется в лихорадке. Отправляйся и подбодри их.

— Есть, сэр.

— Если кому-нибудь и под силу это, то только тебе… — Уэстерфелдт подошел к выходу из палатки и позвал: — Миллер! Проводи полковника Дэмона и подполковника Крайслера в четыреста семьдесят седьмой полк… Сэм, я назначил совещание всех полковых и батальонных командиров на девятнадцать ноль-ноль.

— Мы будем здесь, сэр.

— И еще… Сэм…

— Да, генерал? — отозвался Дэмон, повернувшись к нему.

— Не рискуй. Хорошо? Будь осторожен… — На лице Уэсти снова появилось выражение отчаяния и мольбы. И это не было проявлением заботы, это был страх, страх испуганного старого человека.

— Я не буду рисковать, генерал, — пообещал Сэм.

Дэмон и Крайслер вышли из палатки в душный, неподвижный, жаркий воздух и обменялись многозначительными взглядами.

— Да, — пробормотал Бен, — теперь я начинаю понимать, откуда эти истошные вопли с просьбами прислать пожарную команду.

Дэмон широко улыбнулся:

— Имеешь в виду себя и меня?

— А кого же еще, черт возьми! Мы — это все, что у них осталось! Теперь мы с тобой вроде как бы дрожим от нетерпения поскорее встать в первый ряд союзников, наступающих на Тихом океане. Так ведь?

Около них развернулся джип, и они взобрались в него.

«14 октября 1942 года. На командном пункте беззаботный мир и покой. Все слоняются вокруг да около, попусту тратят время, попивают кофе, все равно как на уикенде дома, там, в Штатах. На тропе уютно устроился подполковник Кейлор. Опрятненький тип: напомаженные и аккуратно зачесанные назад волосы с пробором посередине, хитрые маленькие глазки, красивые ухоженные ногти. Уэсти прислал его сюда после смерти Мака. Я спросил: „Где проходит передовая линия?“ „Вы имеете в виду фронт? Это прямо… примерно здесь. — И провел мизинцем по карте. — Я прикажу подготовить для вас джип“. Я посмотрел на него. „А разве мы не можем пройти туда пешком?“ „О-о… — Он отвел глаза. — Это довольно далеко, полковник“. Оказалось, что это в четырех с половиной милях отсюда. Четыре с половиной мили. Боже милостивый! Я спросил: „Каковы силы противника?“ „Э-э…, вот здесь… в этом районе… развитая система укреплений. Вот здесь, на границе рощи“. — „Что вы понимаете под словами развитая система?“ „Э-э… — Он поводил мизинцем по целлулоиду, покрывавше му карту. — …Я имею в виду некоторое количество бревенчаты: бункеров, подкрепленных…“ „Вы видели их?“ Изобразил на лице крайнее удивление и скользнул по мне взглядом. „Я? Нет. Конечно, нет. Вот донесения, у нас здесь их целая папка…“ Ни разу даже не побывал там! Я заметил, что его обмундирование выглядит как с иголочки, безупречно чистое. Еще один из этих мнящих о себе бог знает что больших начальников. А лежащие в грязи солдаты на передовой, наверное, потеряли всякую надежду увидеть его.

Сказал ему, что хочу, чтобы он взял с собой патруль и лично проверил некоторые из этих донесений. „Патруль?“ Побарабанил своими блестящими ноготками по столу. „Да, патруль. А что, вы считаете, что это ниже вашего достоинства? Вам это не по силам? Солдаты-то ведь там? Правда?“ Он разозлился. Ох уж эти мне неженки и лицемеры! На лице у него недовольство и неодобрение: слишком глуп и напыщен даже для того, чтобы хоть испугаться. „Это не входит в мои обязанности. Мои обязанности заключаются в…“ „Я отстраняю вас от должности, — сказал я ему. — С этой минуты. Соберите ваши вещи и немедленно убирайтесь“. „Но, полковник…“ „Убирайтесь!“ — повторил я. „Слушаюсь, сэр“. Несказанно рад смотаться отсюда.

Прошел милю за милей вдоль всей тропы, ведущей к передовой. Солдаты расположились кто как мог, сгруппировались под ненадежными укрытиями и плащ-палатками. Приятная неожиданность на командном пункте третьего батальона. Маленький Фелтнер, более чем когда-либо измученный и похожий на канцелярского служащего, держится мужественно, хотя в первую минуту показалось, что он готов расплакаться. „Я слышал, что вы должны приехать, полковник, и всем рассказал о вас“. От этого командного пункта до передовой оставалось всего около двух миль. Здесь все находятся под гипнозом возможности добиться успеха посредством применения авиации, одурманены новизной управления войсками с помощью современных средств связи, рассчитывают на победу с дальних расстояний. „Не стрелять, пока не увидите белки глаз противника на другом континенте“. [67] Нашел оставленный японцами блиндаж позади командного пункта второй роты и приказал Россу и Бизли привести его в порядок и вселиться. Это обозлило Росса, но он подчинился. Конец порядкам, заведенным важными начальниками.

На передовой встретил многих участников учения по высадке десанта в Монтерей. Разместились в непроходимом болоте на торчащих из воды корнях деревьев, как тощие пеликаны. Встретили меня с довольно мрачным видом. Угрюмые, презрительные взгляды (какого, мол, черта ему здесь надо, пришел полюбоваться, как живут низшие чины армии?). Однако некоторые из них приятно удивили. Ваучер теперь главный сержант. Станкула — сержант. Родригес — сержант. Браун и Миллис — капралы. Кадровый состав подрастает. Многие вспомнили наиболее яркие эпизоды из учения. Джексон по-прежнему рядовой первого класса. Пошутил над ним по этому поводу. „Видите ли, я тоже начал было продвигаться, но потом меня разжаловали за небольшую драку в Мельбурне“. Все та же веселая улыбка, ее не стерло никакое время. Но все они в жалком состоянии. Жалком. Двадцать вторые сутки без отдыха на передовой. Обросли бородами, неописуемо грязные и изнуренные. Покрылись язвами, болеют малярией, тропической лихорадкой, дизентерией и бог его знает чем еще. Ботинки разваливаются, обмундирование висит клочьями. Треть офицеров вышла из строя по тем или иным причинам. Уэсти не шутил. Все выглядят полуголодными. „Как дела с питанием?“ — „Да как, сухой паек в основном, полковник, да и то когда доставят“. — „А как насчет горячей пищи?“ — „Никак. Говорят, нельзя разжигать огонь, это привлечет противника“. — „Да здесь стоит только задницей вильнуть, как сразу же стреляют!“ Это голос Джексона. Эпизодического огня снайперов вполне достаточно, чтобы держать людей в постоянном напряжении. Решил завтра же к полудню доставить им горячую пищу, пусть меня хоть высекут за это.

Тяжелейшие условия местности, хуже нет во всем мире. Ни одной полоски сухой земли. Без конца дождь. Обошел полковой участок обороны: более мили в воде по колено и выше. Дважды меня обстреляли. Безуспешно. Получил донесение от Фелтнера. 30-го числа японцы атаковали крупными силами, несколько взводов дрогнуло, солдаты побросали оружие и драпанули. Потеряли всю территорию, занятую ранее. Такое случается еще и теперь. Спросил Остерхота, командира первой роты, как он оценивает численность противника, занимающего рощу. „Право, не знаю, полковник“. Командование боится посылать людей в разведку. Джунгли нагнали на него страху больше, чем японцы.

Моральное состояние очень низкое. Надо подбодрить их всеми возможными способами. Питание, обувь (но откуда?), смена (то же). Главным образом, как советовал старина Колдуэлл, силой собственного примера. Они чувствуют: их бросили здесь гнить в болотах. К сожалению, это близко к истине. Следующие две недели собираюсь испытать все вместе с ними, на собственной шкуре. Здесь необходимо произвести ряд перемен: каждого поставить на свое место и заставить делать то, что положено, в противном случае выгнать в шею. Подкреплений ожидать не приходится: либо мы сделаем то, что требуется, либо пойдем на дно. Сказал Бену, что он тоже должен поработать с полным напряжением: везде успевать, возглавлять разведывательные патрули, ходить в атаки, — словом, все, что потребуется. Ответил: „Черт возьми, Сэм, что, разве я сам не понимаю? Да ты не беспокойся, все сделаю“. И действительно, сделает. Старый дружище Бен. Если нам суждено выиграть войну — а на сегодня уверенности в этом пока мало, — ее выиграют вот такие сорвиголовы, энергичные ребята, которых считают нарушителями спокойствия.

„Большой совет“ в штабе Уэсти оказался не слишком впечатляющим. Голландец Вильгельм, полный тяжеловесной немецкой флегматичности и напыщенности, но внушающий уверенность, только, видимо, очень усталый; Дикинсон — переведен с должности начальника оперативного отделения штаба на должность начальника штаба. Я не удивился: должен же был Уэсти назначить кого-нибудь на этот пост. Тарт — цепкий, настойчивый янки, может, немного подавлен благоговейным страхом перед „тяжестью ответственности“, а возможно, и нет. Француз Бопре, вспыльчивый, напряженный, сидел не сводя взгляда с потолка палатки; над его воротником торчала грязная, покрытая засохшей кровью повязка; единственный из них, кто побывал достаточно близко к передовой, чтобы помять свое обмундирование. У прибывшего из Морсби красавчика Хэла Хейли фуражка набекрень; он откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу и, мерно покачиваясь, излучал вокруг себя этакое очарование офицера военно-воздушных сил; его ничто не касается, самоуверенности больше чем достаточно. Спекс Крузе долго и монотонно бубнил наставническим тоном и ужасно возмутил всех своей старательностью и педантичностью: „Большая часть укреплений противника связана между собой ходами сообщений. ('О твердь земная, кто тебя измерил? — цитирую знаменитого поэта.) Недавняя активность в расположении противника указывает на расширение сети противотанковых рвов, которые создаются вдоль юго-западной границы взлетно-посадочной полосы и к востоку от рощи. На треугольном участке между рекой Ватубу и миссией джунгли достаточно густы, чтобы предоставить великолепное укрытие как для атакующего, так и для обороняющегося. (Вот это умная мысль!) Численность сил противника оценивается от семи до восьми сотен“. Даже Вильгельм широко раскрыл глаза, не веря этому заявлению. И почему эти разведчики всегда занижают численность сил противника? То ли они подбирают такие данные, исходя из своего безграничного оптимизма, то ли просто стремятся подогреть собственное мужество?

Планом предусматривается, что в 06.30 части Вильгельма, имея впереди восемь легких танков (все, чем мы располагаем, насколько я мог понять), должны начать атаку вдоль старой проселочной дороги в направлении на взлетно-посадочную полосу. Все остальные должны были начать атаку в 06.40, не имея перед собой никаких дорог, ни старых, ни новых. Приказ о наступлении восторга не вызвал. По-видимому, это та же тактика, которая не принесла результатов три дня назад. Француз запротестовал, утверждая, что проселочная дорога просто непроходима для танков, и я подозреваю, что он прав. Здесь не та местность, которую Джордж Паттон назвал бы годной для танков. Дружеского разговора не получилось. Уэсти то и дело уклонялся от главной темы, пускаясь в беспредметные рассуждения относительно использования трофейных японских барж для транспортировки подразделений четыреста восемьдесят четвертого полка из Кокогелы. Эти подразделения все равно не смогут прибыть сюда вовремя, чтобы принять участие в операции. Зачем же ссориться из-за пустяков?

Голландец уверен, что мы ничего не добьемся. Это можно было понять по выражению его глаз. Херб Хэдл коротко высказался о нехватке зарядов для минометов, затем последовали вялые дебаты об артиллерийской подготовке, которая не будет достаточно мощной. Француз, продолжая внимательно рассматривать потолок, показывал всем своим видом, что он не прочь швырнуть бы нас всех в яму с коралловыми змеями. Уэсти обратился к Хейли с просьбой о воздушной поддержке. „Вам она нужна? О да, вы получите ее. — С этакой ослепительной профессиональной улыбкой. — Мы нанесем для вас удар с бреющего полета в 06.00. Не оставим у них камня на камне“. Француз взорвался как бомба. „О господи, прилетите и опять сбросите свой груз на моих людей! Может быть, на этот раз у вас получится лучше, может, нам удастся уничтожить всех без исключения на передовых позициях!“ Красавчик Хэл, теперь уже не улыбаясь: „Ну что вы, ми-иутку, Бопре…“ „Конечно, — продолжал возбужденно француз, — бомбы сброшены — задача выполнена… Вы уж пощадите пас, Хэйли, прошу вас! Избавьте от своих героических подвигов. Я скорее предпочту, чтобы нас уничтожили паршивые япошки!“ Уэсти умоляюще: „Друзья, друзья, тише! Это к хорошему не приведет…“

Сказано верно. Короткая пауза. Обдумывал, стоит ли вмешаться. Мне бы двое суток, на худой конец даже сутки: реорганизовать подразделения, устранить кое-что из того, что наворочал здесь Кейлор. Но, как „младший член фирмы“, решил промолчать. Просить об отсрочке означало бы повергнуть всех в еще большее уныние. И так некоторые из них неприязненно отнеслись к моему появлению здесь, прямо с самого неба: Ходл, Дикинсон, Бопре. А Уэсти настроился на атаку. За каким дьяволом мне ввязываться? Может быть, операция в удастся?

Обменялись еще несколькими фразами, получили документы. Затем Уэсти выступил с коротким боевым напутствием. Он явно боится чего-то и устал до смерти. Засел на этом трудном участке фронта, никакой помощи, все настроены против него. Макартур непрерывно подгоняет и торопит. Положение действительно тяжелое. Закончил обращением к нам умоляющим тоном: „Я уверен, друзья, мы можем сделать это. Еще одно усилие, и мы вылезем отсюда…“ Уж лучше бы ничего не говорил. Вышли на воздух как команда, проигравшая с разгромным счетом первый тайм и ожидающая еще худшего во втором. Француз с яростным видом обернулся ко мне. „Слышал, вы выгнали Кейлора и отправили его домой. Большая ошибка!“ „В самом деле?“ — спросил я раздраженно. „Да. Вам следовало бы заставить этого подлеца подносить боеприпасы, пока не свалился бы с ног, а потом уже дать ему хорошего пинка“. — И ушел прочь, не сказав больше ни слова.

Такие совещания — сплошная глупость. Старшие начальники должны находиться в передовых частях, если они действительно передовые, то есть если для них нет обходного пути. А так — это напрасная трата времени, ненужный отрыв командиров от их частей, в которых они обязаны находиться круглые сутки.

Ночью, когда возвращался на командный пункт, чуть не впал в настоящую панику. В дороге просто задыхался: воздух, как наброшенное на твою голову толстое одеяло, постепенно душит тебя. Неожиданная ружейная пальба во второй роте. Сразу представилось, что это атака большими силами, прорыв фронта, кровавая резня в болотах. Оказалось, случайные выстрелы испугавшихся чего-то солдат. Задал им жару. Москиты не дают ни секунды покоя, что-то невероятное. Лусон в сравнении с этими местами выглядит как вполне приличное клубное поле для игры в гольф.

Черт возьми, почему я все время сомневаюсь? Может быть, все пройдет нормально? Не знаю…»

Ночь была исключительно тихая. Зловещая тишина перед бедой. Дэмон старался отбросить эту мысль. Теперь, привыкнув к темноте, он различал движение рук Ваучера и медленно, дюйм за дюймом, продвигался вперед, стараясь свести до минимума казавшийся нелепо громким в этой тишине шуршащий звук от соприкосновения одежды с поломанной и полегшей на землю растительностью. Справа высокая, злобно ощетинившаяся стена джунглей: деревья, вьющиеся растения и папоротник так запутаны и переплетены, что их плотность ощущаешь физически даже на расстоянии. Он подтянулся вперед, оказался рядом с сержантом и почувствовал его губы у своего уха.

— Бункер. Вой там. Видите его?

Пристально вглядываясь, но ничего не обнаружив, Дэмон отрицательно покачал головой, затем расслабился, снова старательно присмотрелся и действительно увидел узкую горизонтальную полосу, чернее черного, местами покрытую растительностью. Затем — еще один бункер, позади и правее первого, а потом, чуть подальше и левее, — что-то такое, показавшееся ему третьим бункером.

Бункеры грозили смертью. Они хорошо эшелонированы. Возможно, находящиеся в них японцы хладнокровно следят за ними. Возможно, нет. Он оценил огневую позицию и местность. Подавленность и усталость, тяжким грузом давившие на него на командном пункте после совещания в штабе Уэсти, исчезли; он ощутил прилив сил, обострение всех чувств и готовность ко всему, что бы ни произошло. Участок перед ними — сравнительно открытые подходы с небольшим подъемом в направлении к бункерам — был отлично защищен перекрывающими друг друга огневыми секторами. Однако на этом участке была небольшая лощина, своего рода траншея, которая тянулась вдоль фронта ближайшего бункера, затем поворачивала назад, образуя своеобразный клин между первыми бункерами и тем, что расположен правее. А проберется ли одно отделение к бункерам по этой лощине? Смогут ли солдаты под сильным прикрывающим огнем преодолеть путь между этими двумя бункерами и выйти им во фланги? Пожалуй, смогут. А что находится позади этих двух бункеров? Еще два? Или двадцать два? Раздались выстрелы из винтовки М-1. По джунглям прокатилось раскатистое эхо. Затем снова тишина. Опять какая-то пуганая ворона куста испугалась. Неужели их не научили, что такой стрельбой они выдают свои позиции? Дэмон обменялся несколькими фразами с Ваучером, и они поползли по лощине, усеянной осколками камней и колючими растениями. Он так остро ощущал близость первого бункера, находившегося теперь совсем рядом, что ему чудилось, будто кто-то давит ему на затылок большим пальцем. Ожесточенный писк москитов у щек и глаз, едва сдерживаемое желание прихлопнуть их; Дэмон потерся щекой о плечо. Впереди маячило огромное манговое дерево, черная масса которого будто подпирала шероховатую стену леса. По его запястью что-то скользнуло — то ли насекомое, то ли маленькая ящерица. По щекам и шее непрерывно скатывались капельки пота. Теперь продвижение вперед требовало сознательного усилия воли. Остановки Ваучера делались все более длительными: мешало напряжение, возраставшее по мере продвижения по земле противника в тыл одного из бункеров. Однако шепот Ваучера был совершенно спокойным:

— Ползем дальше?

Дэмон задумался. Извечная дилемма, не находящая себе ответа, приводящая в бешенство: остановиться ли и удовольствоваться тем, что узнал, или рисковать в надежде узнать еще больше? Он поднял голову. Вокруг зловещий мрак. Неожиданно где-то совсем рядом тишину нарушило ритмичное «чнк-чнк-чнк». Методичный глухой звук. Кто-то работал лопатой. Это заставило Дэмона принять решение. Приблизив губы к уху Ваучера, он прошептал:

— Нет. Достаточно. Ползем назад.

С предельной осторожностью они развернулись и направились в обратный путь. Теперь Дэмон испытывал странную подавленность, усталость и чувство неполноценности. Лицо было мокрым от пота, соль разъедала глаза. Здесь, у самой поверхности земли, воздух был каким-то плотным, будто сюда оседал невидимый, тяжелый газ. Дэмона охватило страстное нетерпение поскорее добраться до командного пункта, узнать, что обнаружил Бен, и ему пришлось сдерживать свое желание двигаться быстрее. Так много предстояло еще сделать, а времени оставалось очень мало. Впереди через кусты метнулся какой-то зверек, и Дэмон невольно остановился, но затем снова пополз, поочередно перенося вес своего тела на руки, на локти, на колени. Где-то вдали, в секторе Вильгельма, взорвалась мина, за этим взрывом последовали еще два.

Дэмон добрался до конца лощины, прополз мимо двух пней, миновал овальный куст и остановился, поджидая, пока к нему присоединится ползший позади Ваучер. Он почувствовал беспредельную усталость и хотел, чтобы на обратном пути к своей полосе охранения сержант полз первым. Перспектива возвращения ползком, порой погружаясь всем телом в вонючую болотную воду, хватаясь руками за скользкие переплетения корней деревьев, вызывала у него отвращение. Закрыв глаза и рассеянно смахивая рукой москитов и капли пота со лба и щек, не думая ни о чем, он ждал, пока Ваучер подползет к его левому боку.

Когда Дэмон открыл глаза, перед ним стоял какой-то человек. Землисто-серая на темном фоне фигура, почти рядом с ним, не далее восьми футов. От неожиданности Дэмон чуть не задохнулся. Лежавшие на его бедре пальцы Ваучера сжались. Дэмон замер. Пока он, оцепенев и едва дыша, всматривался в это видение, человек, подняв руки, прогнулся как кошка, сделал глубокий вдох, выдох и начал разминать ноги, поочередно поднимая колени к груди; его движения были едва слышны. Теперь до них дошел смешанный с вонью болота едкий запах пота и мочи и чего-то более острого, напоминающего запах скисшего вина в дыма горящего хвороста. Охваченный тревогой, Дэмон следил за ним с глупым видом. Откуда он взялся? Они не слышали ни шороха ткани, трущейся о кусты или кору деревьев, ни приглушенного ритма шагов. Похоже было на то, что человек свалился с неба…

Японец еще раз потянулся, как бы наслаждаясь возможностью делать такое простое движение. Он потягивался, видимо, потому, что долго сидел не двигаясь. Где, на дереве? Он был без головного убора, этот крепко сложенный парень с короткими толстыми руками. Неожиданно Дэмон увидел его более четко, в руках у него не было никакого оружия. Дэмон потянулся было за пистолетом, но вместо этого положил ладонь на рукоятку ножа. Надо убрать его бесшумно. Если не сделать этого, произойдет черт знает что. Возможно, их спасение в бегстве назад, к своим, но, возможно, это им и не удастся. Второе, пожалуй, вероятнее, а может, им лучше подождать здесь и понаблюдать, что станет делать этот снайпер. Казалось невероятным, чтобы в следующее мгновение японец не заметил Дэмона. Вытащив нож из тугих новых ножен, Дэмон бесшумно подтянул его к своей щеке. Ваучер ослабил нажим на его бедро и убрал руку, вероятно, чтобы достать свой нож или пистолет; однако сержант, несомненно, ждал его, Дэмона, действий. Что же предпринять? Было бы безумием все еще лежать вот так, на земле, ожидая, когда японец повернется, заметит их и поднимет тревогу…

Что-то легко застучало по козырьку полевой фуражки, затем по пальцам. Напрягшись перед прыжком, Дэмон вздрогнул и только в следующее мгновение понял, в чем дело. Снова дождь. Тяжелые капли падали на руки, спину, на большие влажные и гибкие листья вокруг них. Дождь. Через пять секунд дождь превратился в стремительный ливень. Потоки холодной воды скрыли все из виду, заглушив остальные звуки. Струи с оглушительной силой хлестали по густой растительности. Дэмон промок до костей и задрожал от холода. Он вытер лицо рукавом в осмотрелся. Японца не было. Он исчез так же мгновенно, как и появился. Он не мог ни убежать, ни вскарабкаться на дерево. Значит… Значит, он ушел под землю. Значит, здесь у него «паучья нора». Он весь день сидел в «паучьей норе» неподалеку от этого овального куста, а ночью вышел размяться. Такова уж эта война…

От облегчения Дэмон едва не расхохотался. Спасительный дождик, ты всегда будешь приходить в самый нужный момент? Необыкновенное везение. Bо всяком случае — пока везет. Дэмон приблизил лицо к уху Ваучера:

— Он спустился в окоп. Трогаемся. Ползи первым.

Пользуясь непрекращающимся шумом дождя, они быстро поползли вперед.

В блиндаже стояла жуткая вонь, казалось, японцы неизменно насыщают ею все вокруг; это была смесь запахов гниющей рыбы и поджаренных каштанов, эфира и нечищенных отхожих мест. От этого запаха невозможно было избавиться никакими мерами. Фелтнер низко опустил голову, стараясь не дышать. Им овладело чувство беззаботности, слегка кружилась голова, лениво ворочалась мысль: не начинается ли у него малярия? Ею болели почти все. Люди приходили и уходили; полковник Дэмон то и дело крутил ручку полевого телефона и разговаривал с разными людьми, а Фелтнер пытался сосредоточиться на предстоящей операции, но мысли уходили в сторону, к обрывкам воспоминаний и мечтам. Хуже всего было то, что все они страшно устали, выдохлись; от того, какими они были в первые дни по прибытии сюда, не осталось и следа. Боже мой, кажется, с тех пор прошло двадцать лет…

Уоттс снова уставился на него: противный взгляд человека, которому мешают дышать аденоиды. Открытый рот. Нахмурившись, Фелтнер отвернулся. Ужасно вот так ждать предстоящих событий. Но еще хуже будет, когда они начнутся. Судьба сыграла с пим злейшую шутку: из всех мест, в которых он мог бы сейчас находиться, она выбрала для него самое жаркое, самое отвратительное, самое опасное на всем этом мерзком шарике. Впрочем, может быть, не самое, а одно из самых опасных мест. В России, вероятно, еще хуже, или где-нибудь в Китае, если ты китаец. Но это, пожалуй, и все. Случайность ли это, простое невезение в жеребьевке, как сказал Росс, или, наоборот, его привело сюда какое-то особое предначертание всевышнего? Зачем он оставил Калифорнию, Джорджию, Филадельфию? Зачем ушел из тихих и мрачных контор Ланфнара и Уотрауса? Он мог бы и сейчас быть там — это казалось невозможным теперь, в это утро, но он мог бы, — подбивать итоги длинных, аккуратных колонок цифр, сопоставлять массу не связанных между собой данных и выуживать из них точно классифицированную, выраженную черным по белому сущность — сбалансированную, функционирующую, существующую и доступную разуму. Именно но этой причине армия и привлекла его вначале. Его брак оказался неудачным, он устал от Филадельфии, а здесь подвернулся дядя, служивший в управлении главного инспектора, с которым он встречался не слишком часто, но чья жизнь и манеры поведения красноречиво свидетельствовали о военной службе, как о мире, в котором господствуют порядок, точность и строгая ответственность. Ему понадобилось два месяца, чтобы убедиться в том, что он принял желаемое за действительное: он был потрясен бессмысленной расточительностью и неэффективностью всего, что делается в армии мирного времени.

Но вот грянула война. Она опрокинула все расчеты, все представления. В войну вы вступаете со сравнительно хорошо налаженной, четко и ответственно действующей организацией и видите, как на ваших глазах она рушится и превращается в мешанину жалких обломков. Это ужасно. Снаряжение — ценное, необходимое снаряжение — теряется или выбрасывается; предметы снабжения никогда не прибывают своевременно; личный состав тает — людей уносят на носилках, или просто накрывают их плащ-палатками, или, еще хуже, объявляют пропавшими без вести. Части теряют связь друг с другом, склады с припасами с грохотом взлетают в воздух, материальные ценности гниют в грязи и под тропическим солнцем, добрую половину времени никто не знает, где находится что-нибудь, необходимое в данный момент; и чем больше прилагаешь усилий, чтобы справиться с этой все пожирающей бессмысленной расточительностью и хаосом, тем большими они становятся…

— …Да, да, вдоль реки, — говорил по телефону полковник Дэмон, блуждая невидящим взглядом по блиндажу. — Пройди как можно дальше. До того небольшого бугра, о котором мы говорили. Обойди его с фланга, если позволит обстановка, зайди в тыл и захвати оттуда — это ключевая позиция… Да, да, я знаю. Сядь им прямо на голову, Бенджи. Ладно-ладно. Желаю успеха, дружище. Фелтнер наблюдал за Дэмоном, как тот позвонил в третий батальон и сделал необходимые распоряжения; он говорил совершенно спокойным тоном. В какой-то момент их взгляды встретились, Дэмон подмигнул ему; капли грязного пота срывались с его подбородка на штаны, на потемневшую от пота полевую куртку. В четверть третьего он возвратился из патрулирования, промокший до костей, дрожащий от холода; затем в течение получаса или более он и Крайслер вполголоса договаривались о чем-то; потом он повис на телефоне и долго разговаривал с полковником Вильгельмом, и, наконец, пошел в роты на передний край. В пять тридцать, возвратившись на командный пункт, он сказал:

— Я собираюсь подремать минут десять. Если что-нибудь случится, разбудите меня. — Устроившись на складной койке Кейлора, он сразу же крепко уснул. Проснулся точно через десять минут, рывком сбросил ноги на пол и потребовал доложить, доставлены ли ручные гранаты.

Томясь ожиданием, вздыхая, стискивая и разжимая кулаки, Фелтнер наблюдал за командиром полка. Таким он, Фелтнер, быть никогда не смог бы. Никогда. Макфарлейн был подвижным, носился сломя голову и на всех кричал. Дэмон же вел себя совсем по-другому, как будто находился на учении, там, в Бейлиссе. Но здесь вовсе не Бейлисс, далеко не Бейлисс. Осталась какая-нибудь минута. До слуха донеслись звуки проходивших мимо блиндажа подразделений — приглушенный топот ног и звяканье снаряжения. Ни разговоров, ни смеха слышно не было.

— О чем думаешь, Рей? — спросил Дэмон, бросив на него странный взгляд: слегка грустный и одновременно насмешливый.

— Так, ни о чем, сэр. Просто жду.

— Да, ждать в жизни приходится часто и много, правда? Ничего. Еще несколько секунд, и волнениям конец. — В этот момент со стороны взлетно-посадочной полосы донеслось громыхание, как будто работали неисправные двигатели без глушителей, и сразу же началась стрельба, словно яростная дробь тысяч клепальных молотков, прерываемая гулкими, ритмичными взрывами, напоминавшими удары в большой барабан в духовом оркестре. Дэмон спокойно продолжал: — Ну вот, слышишь? Теперь и нам пора. — Поднявшись, он затянул пояс с патронташем, подхватил свою винтовку и вышел из блиндажа.

Фелтнер последовал за ним, на яркий, слепящий свет. После дождя земля стала вязкой, скользкой. Дэмон стоял в непринужденной позе, опершись рукой о ствол дерева и наблюдая, как зеленые фигуры в гладких и темных на фоне сочной листвы касках продвигаются среди кустов вперед. Дэмон сказал ему что-то, но он едва расслышал его, негодуя на усиливающийся с каждой минутой оглушительный гул стрельбы. Он научился различать эти звуки: отрывистый лай винтовок М-1, более сухие и высокие хлопки винтовок «арисака», густое стрекотание пулеметов, надсадный кашель ручных гранат; он мог бы выделить каждый из них, но собранные вместе эти звуки подавляли его. Сколько-нибудь логическое мышление в такой какофонии невозможно. Стрельба усилилась, звуки отдельных выстрелов слились в сплошной гул, теперь ко всему прочему прибавился огонь японских пулеметов «намбу», истерический, стрекочущий звук стрельбы которых давил Фелтнеру на барабанные перепонки. Невольно ему вспомнился Боретц в первый день высадки, лежащий на земле, бьющийся в судорогах. Катаясь по земле, он издавал резкие, душераздирающие крики. Содрогаясь, Фелтнер прогнал эту картину из головы. Его зрачки сузились от непрекращающегося грохота. Он должен сохранить голову ясной, должен…

— Они почти не продвигаются, — сосредоточенно произнес Дэмон.

Действительно, солдаты застряли в грязи. Не видно ни одной каски. Наверное, повторяется то, что неоднократно происходило раньше. Тяготы прошедших шести недель оказались сильнее их мужества. На стороне японцев все преимущества: неограниченное количество боеприпасов, господствующие высоты, сотня хорошо укрепленных и защищенных позиций, наконец, их просто невозможно увидеть…! — Пошли, — приказал Дэмон.

Озадаченный, Фелтнер осмотрелся вокруг.

— Сэр?

— Уж не думаешь ли ты, что мы будем торчать здесь до бесконечности? — Лицо Дэмона сразу посуровело, нахмурилось: перед Фелтнером стоял помолодевший, властный человек. — Пошли, пошли. Подойдем поближе к ним, и на этот раз заработаем свое жалованье.

Слегка наклонив голову, держа винтовку в правой руке, полковник энергичным шагом пошел вперед. Сняв автомат с плеча, Фелтнер окликнул Уоттса и Эверилла и поспешил за Дэмоном под огонь японских пулеметов, лающих теперь, как казалось, гораздо громче. Мокрая трава и листья хлестали по крагам, головокружение усилилось, глаза резало — любой взгляд в сторону вызывал вспышки боли. Как далеко намеревается пройти Дэмон? Что они будут там делать? Если солдаты прижаты к земле…

К ним бежал солдат — с непокрытой головой, обезумевшим взглядом, одна рука поднята вверх. Фелтнер смутно припоминал его, но никак не мог вспомнить фамилию. «О господи, — подумал он. — Надо же случиться такому именно в этот момент! Сейчас полковник вытрясет из него душу, а потом и из меня, и из всех, кто окажется поблизости. Хорошо хоть, солдат не бросил винтовку, это уже лучше…»

Однако Дэмон лишь улыбнулся.

— Что случилось, сынок? — бодро спросил он.

Солдат («Филлипс! Вот как его фамилия, Филлипс: хорошо, хоть это вспомнил!») остановился в смятении, едва переводя дух. С очумелым видом он махнул свободной рукой назад.

— Японцы! — заорал он, стараясь перекричать грохот. — Там тысячи японцев…

— Ты уверен в этом? — Дэмон приблизился к Филлипсу и остановился перед ним в ожидании ответа.

— …Они атакуют… по всему фронту… Нужны подкрепления, мы не сможем остановить их…

— Так уж и не сможете! Мне что-то не верится… Полковник говорил таким спокойным тоном, в его голосе было столько равновесия между насмешкой и как бы случайным, само собой разумеющимся возражением, что Филлипс разинул рот, а на лице его появилась глупая улыбка. Казалось, он только теперь заметил высокое звание Дэмона.

— …Иисус Христос! — Филлипс разразился лихорадочным смехом. От паники не осталось и следа, он почувствовал себя опустошенным, слегка обиженным. — Я же говорю вам, полковник, их там целая туча…

— Ну что ж, давай пойдем посмотрим, — сказал Дэмон. В его голосе прозвучали властные нотки. — Пошли. — Полковник решительно двинулся вперед. Филлипс начал было говорить что-то еще, но, поймав осуждающий взгляд Фелтнера, прикусил язык.

— Филлипс, — резко оборвал его Фелтнер, — ну-ка возьми себя в руки. Прекрати болтать.

— Есть, сэр. — Филлипс резко повернулся кругом и, пристроившись рядом, постарался даже идти в ногу, что вызвало у Фелтнера раздражение, сначала его охватило жгучее желание накричать на этого рядового, пригрозить ему самыми строгими взысканиями, затем не менее сильное желание расхохотаться. Кожа на лице Фелтнера вся как бы натянулась, саднила, будто по ней хлестнули ядовитым плющом, дышать стало очень тяжело. Трудно было идти вот так, как сейчас, навстречу сухому неистовому треску пулеметов, когда в листве над твоей головой свистят и жужжат пули.

— Полковник… — тревожно произнес он.

— Да? — отозвался Дэмон, повернувшись.

— Не лучше ли вам снять этих орлов? Дэмон покачал головой.

— Ребята еще не знают меня, по крайней мере, большинство из них.

— Генерал Уэстерфелдт строго приказал…

— Я знаю. Но так лучше…

— Господи! — пробормотал Фелтнер. Он споткнулся о корень и едва не упал на колени. Японские пулеметы вели огонь теперь короткими очередями, как будто яростно бранились сотни и сотни сварливых старух. Вокруг них то здесь, то там продолжали падать срезанные пулями листья. Казалось, они идут как во сне, в кошмарном сне. Все это закончится бедой. Финал будет печальным. Если они будут идти и идти вперед, вот так, как сейчас, но неподвижной маслянистой воде, если, несмотря ни на что, продолжать идти…

Они вышли уже на рубеж, где залегли атакующие взводы. Фелтнер увидел солдат, припавших к земле под кустами, за стволами поваленных деревьев, в заполненных водой ямах. Увидев их, он испугался еще больше; ему было стыдно, он злился и чувствовал себя глупо. Однажды зимой, когда ему было лет девять-десять, он, осторожно балансируя, шел по узкой кирпичной стене, а одноклассники начали швырять в него снежками и насмехаться над ним. Сейчас он ощущал, как в нем нарастает такой же страх и чувство, что его предали, отчаянное желание прижаться к земле, убраться отсюда, покончить со всем этим.

— А ну, ребята, вперед! — обратился Дэмон к солдатам своим уверенным, спокойным, призывным тоном, который, казалось, превращал передвижение под огнем вот так, выпрямившись, одновременно в самое пустяковое дело и в серьезнейшее обязательство солдата перед солдатом. «Как это у нею получается?» — подумал Фелтнер. — Только вон до того небольшого бугра, — продолжал Дэмон. — Мы должны добраться туда, от нас ждут этого сегодня. От всех нас. Пойми…

Косые взгляды из-под касок — множество взглядов: возмущенных, удивленных, недоверчивых. Звонкий мальчишеский голос:

— Кто еще там?

Не обратив никакого внимания на выкрик, Дэмон энергично шагал от одной группы солдат к другой и все тем же гипнотическим тоном призывал:

— Пошли, пошли, ребята! Нам нельзя задерживаться здесь, чтобы позволить японцам скосить всех. Вы же понимаете…

Неожиданно в опасной близости застрекотал пулемет; трассы его очередей тянулись как толстые оранжевые провода, прожигая себе путь в кустах в десяти футах от них. В следующий момент Фелтнер понял, что лежит на земле, хватает ее руками и дышит сквозь зубы; как это все произошло, он не помнил. Прямо над его головой пролетела рикошетная пуля, прозвенев, словно оборвавшаяся скрипичная струна. Он поднял голову и увидел, что Дэмон по-прежнему на ногах и все с тем же невозмутимым спокойствием разговаривает с солдатами. Мимо его лица, не далее чем в трех футах, пронесся отскочивший от ствола пальмы кусок коры, похожий на сморщенную слоновью кожу. Полковник улыбнулся и отклонил голову резким движением, какое Фелтнер подмечал у своего отца, когда тот разговаривал с рабочими на фабрике в Трентоне.

— Вы только подумайте, — продолжал между тем Дэмон. — Ну и стрелки! Не могли подстрелить меля ни в Китае, ни на Лусоне; и здесь, черт бы их побрал, тоже не умеют стрелять… — он оперся руками о бедра и наклонился к двум солдатам. — Ну так как, пойдем, ребята? Что скажете? Только до этой горки. Ну, кто со мной?

И, будто эта близко пролетевшая пуля подтолкнула его, худой бледный солдат поднялся на ноги, за ним еще двое, один из них — сержант по фамилии Принс — повернулся и, размахивая рукой, начал призывать других, и они поднимались; вот уже около десятка солдат, размахивая винтовками, бросились вперед. Они поднялись. Они пошли в атаку.

— Вот так, правильно! — одобрительно кричал Дэмон, взмахивая рукой, словно подгоняющий свою упряжку кучер почтовой кареты. — Правильно! Так, так! Теперь заходите с фланга, быстрей!.. — И затем свирепо: — Вперед! Взять их!

Один солдат упал, раздался душераздирающий вопль, но остальные, не обратив на него никакого внимания, продолжали бежать вперед, бросались на землю, вновь вскакивали, мчались как лавина к захлебывающимся от непрерывной стрельбы пулеметам.

Дэмон свернул влево и теперь прокладывал себе дорогу сквозь запутанную гущу лиан и растений, напоминающих спрутов, сквозь заросли изуродованных банановых деревьев.

— Теперь, Рей, я должен проверить, как дела у Крауса. Далеко ли до тропы, не знаешь? Интересно, нельзя ли выйти прямо на…

Раздался резкий звук выстрела из винтовки и шлепок, будто ладонью хлопнули по бедру. Арчимбо, ординарец полковника, пробормотал что-то и начал оседать наземь, нехотя, как во сне, опускаться на колени. Кто-то крикнул:

— Ложись! Ложись!

Снова просвистела пуля, потом глухой щелчок и хлопок выстрела. Фелтнер опять упал на живот под небольшой куст, под свисавшие с него крупные овальные листья. Он не имел представления, где в этот момент находится Дэмон, не видел ни Арчимбо, ни Уоттса. Снова выстрел из винтовки, и пуля впилась в землю рядом с его головой. Фелтнер судорожно глотнул воздух и отдернул руку от головы вниз, будто ее обожгло огнем. Еще ниже. Пули впивались в землю там, откуда он убирал руку.

Он украдкой, стараясь не выдать себя, посмотрел наверх сквозь качающиеся ветви. Ничего не видно. Его сердце билось так, как будто хотело выскочить, а тело вздрагивало от каждого нового удара. Где-то позади не то говорил, не то стонал Арчимбо. Но почему же ничего не видно? Подавляя страх, Фелтнер продолжал старательно, до боли в глазах, всматриваться в листву. Еще один глухой удар впившейся в землю пули, и он увидел — или ему показалось, что увидел, — едва заметные признаки шевеления в густой чаще зелени, наверху. Фелтнер вскочил на колено, поднял свой пистолет-пулемет «томпсона» и дал из него очередь. Резкие пневматические выхлопы почти оглушили его, но в то же время страх как рукой сняло. Он почувствовал прилив энергии, бодрость, воодушевление. Невероятно, но грубая потрясающая сила автоматной очереди как бы превратила его в составную часть оружия, скорее в его слугу, чем хозяина. Он вскочил на ноги, метнулся на несколько ярдов вправо, укрылся за деревом и дал еще одну очередь вверх, в гущу зелени. Наступила тишина. Ни малейшего шороха. Ему хотелось оглянуться, посмотреть, где находится Дэмон, но он не осмеливался отвести взгляд от того места наверху, которое держал под прицелом автомата.

Его слух уловил звук легких шелестящих шагов, настолько легких, что казалось, кто-то приближается по воздуху. Звуки не становились громче, но он не испытывал теперь ни малейшего страха. Подняв автомат, Фелтнер замер в ожидании; едва слышные звуки шагов продолжали доноситься… Теперь они замедлились… Шаги ли это? Да ведь это звуки падающих капель!

Спереди него качнулась ветка. На ее широких, лопатообразных листьях, склонявшихся под ударами капель, виднелись бесформенные ярко-красные пятна. Кровь. Она стекала с листьев длинными клейкими струйками и капля за каплей падала вниз. Оцепеневший Фелтнер смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Она была такой неправдоподобно багряной и лоснящейся. Где-то, в самой гуще наверху, медленно качнулась скрытая листвой ветка.

Фелтнер перевел взгляд вниз. В нескольких футах от него стоял Дэмон.

— Отличная работа, Рей!

Так ли? Может быть, и так. Фелтнер не знал. Он опустил автомат. Он убил человека. Тем не менее у него не было никаких ощущений, каких можно было бы ожидать: он не чувствовал ни раскаяния, ни ликующего торжества, ни ужаса; он испытывал лишь раздражение и гнев, как будто его слишком уж долго и придирчиво подвергали испытанию. Слева от них возобновилась яростная ружейная пальба, трассирующие пули, словно ножницы, срезали запутанные ветви. «Расточительство, — подумал Фелтнер, — невероятное расточительство материалов в этой войне. Одних пуль сколько…» Нелепость этой мысли поразила его. Он поднялся на ноги. Дэмон уже склонился над Арчимбо, перевернул его на спину.

— В грудь, — сказал он. — Надо позвать санитаров.

— Слушаюсь, — ответил оцепеневший Фелтнер. Он видел, как Арчимбо медленно, точно сонный младенец, открывает и закрывает глаза; он и нахмурился-то как ребенок: казалось, он не испытывает ни страха, ни боли. Его губы медленно шевелились. Фелтнер наклонился к нему.

— Вы… попали в него, капитан?

— Да, попал, Арчи, — ответил Фелтнер. — Расплатился с ним сполна. Не волнуйся, мы вынесем тебя отсюда.

Они отыскали двух санитаров для Арчимбо и направились в первый батальон. Дела здесь обстояли не лучше. Им пришлось преодолеть вброд болото, покрытое темной стоячей водой; на поднятых ими волнах плавно раскачивалось несколько трупов, лежащих лицом вниз. Дальше был небольшой подъем, на котором они залегли и наблюдали, как Том Херд и какой-то сержант подползли к бункеру на десять футов и там их обоих убило наповал. Но японские пулеметчики продолжали поливать их огнем, в тела этих смельчаков долго вздрагивали от впивавшихся в них пуль.

— Сволочи! — пробормотал, дрожа от ярости, едва сдерживая слезы, Фелтнер. В эту минуту он возненавидел всех японцев на всю жизнь, ненавистью более черной, чем болотная жижа. — Грязные, кровожадные сволочи…

Когда они возвратились на командный пункт, их ждали плохие вести. Подполковник Крайслер, участвовавший в атаке с третьим батальоном, дошел до холма, но там их остановили. Четыреста шестьдесят восьмой полк продвинулся до взлетно-посадочной полосы и теперь отражал мощную контратаку японцев. Второй батальон потерял связь с восьмой ротой.

Позднее, сидя в вонючем блиндаже и закусывая из консервной банки свининой с яичным желтком, Фелтнер бросил взгляд на часы и с изумлением увидел, что уже почти половина третьего. Как быстро пролетело время! Голова раскалывалась от боли, живот раздулся как бочка; он чувствовал себя несчастным, подавленным жестокостью, силой и мастерством противника, у которого на руках были все козыри и который так хорошо знал, когда надо ходить с них.

— Положение более чем неутешительное, полковник, — заметил он, обращаясь к Дэмону.

— Еще не все закончилось.

— Если мы не сможем довести наступление до конца, если не прорвемся к берегу в ходе этого…

— Тогда попытаемся где-нибудь в другом месте.

— Но мы ведь даже не наносим никаких потерь противнику.

— Японцы как раз и добиваются того, чтобы мы так думали, — Дэмон облизнул губы. — Они уносят своих убитых в тыл. Разве ты не заметил крови на винтовках?

— Да, но наши потери… Если они возрастут еще больше…

— Тихо, тихо! — Дэмон окинул блиндаж беспокойным взглядом, хотя поблизости, за исключением сидевшего в углу телефониста Эверилла, никого не было. — Спокойствие, — продолжал он, жуя консервы и улыбаясь своей печальной улыбкой. — Чем выше звание, тем спокойнее ты должен быть. Нужно внушать уверенность другим. — Он снова улыбнулся, теперь уже веселее. — Даже когда сам ты не очень-то уверен. Я бывал в безвыходных положениях и терял всякую надежду на то, что хоть один из нас останется жив. Но мы находили выход. — Он вытер губы большим красным платком. — Каждый человек, — продолжал он, — почти каждый испытывает страх. Страх порождает тревогу и озабоченность, а тревога и озабоченность порождают пессимизм. По-иному не бывает. Нужно подавлять страх в самом зародыше. Это твоя профессия — быть олицетворением уверенности, спокойствия, оптимизма.

Фелтнер бросил на него удивленный взгляд.

— Тогда… Тогда довольно часто придется прибегать ко лжи, правда ведь?

— Да. Если хочешь, придется. Но так мы поступаем всю жизнь. Ты ведь не раскрываешь всему свету свои сокровенные мысли, правда? Дома ты, вероятно, никогда не рассказывал жене о каждой мысли, об эмоции или искушении, возникавших у тебя хотя бы в течение какого-нибудь воскресного дня. Я, например, не делал этого… Конечно, ты, наверное, считаешь это полнейшим абсурдом. Но война — сама по себе абсурд, Рей. Война бесчестна, жестока и порочна во всех ее формах. Тем не менее мы вот сидим здесь, на этой забытой богом земле, от нас ожидают решений, и две тысячи молодых ребят смотрят на нас, ожидая помощи, какого-то плана, какого-то маневра, чуда, наконец, которые вызволят их из этого страшного ада и позволят им отправиться обратно по домам…

Откуда-то слева, из-за холма, донеслись глухие взрывы.

— Это минометы, — уверенно сказал полковник. — Бой — это все равно что лесной пожар, Рей. Сильный, бушующий, не поддающийся контролю лесной пожар. И вот ты пытаешься погасить его, такую задачу ставят перед тобой. Ты получаешь людей для этой работы, заставляешь их идти вперед, несмотря на жару и искры, прививаешь к борьбе с огнем; затем ты направляешься в другое место, чтобы проверить, как дела там, и воодушевляешь других люден. Ты стараешься поспеть всюду, куда только можешь, ты ободряешь, учишь, умоляешь. Да-да, умоляешь и угрожаешь, если необходимо. В то же время ты стараешься как бы перехитрить огонь, вложить в борьбу с ним все свои знания и опыт. И что важнее всего, ты никогда не позволяешь никому заметить, что испытываешь больше страха и сомнений, чем самый последний рядовой. В этом и заключается твоя работа. — Дэмон снова улыбнулся. — Это все, что от тебя требуется.

— Полковник! Вас просит «Росомаха», — доложил Эверилл. Полковник подскочил к телефону прежде, чем Фелтнер успел поставить небольшую зеленую консервную банку из пайка.

— Бен? Сэм… Да. Крупными силами? Хорошо. Хорошо…

Заглядывая через плечо Дэмона, Фелтнер видел, как тот отчеркнул ногтем короткую дугу у подножия холма, расположенного чуть ниже копровой плантации.

— …Хорошо. Держись, Бен, держись, дружище. Я пришлю тебе что-нибудь. Бог знает где и как, но я добуду для тебя что-нибудь…

 

Глава 2

«17 октября 1942 года… Самый неудачный день за все время пребывания здесь. Два танка подбиты, а два уцелевших завязли в болоте, называемом здесь дорогой. Такие-то дела. Вильгельм со своими людьми пробился до западного конца взлетно-посадочной полосы, но японцы контратаковали его крупными силами, и он отошел. Потерял почти все, что захватил до этого. Почему? Он же вышел на сухую местность (господи, сухая местность!), мог бы поддержать прорвавшихся. Слишком он осторожен. Бывают моменты, когда надо отступить, но бывает и так, что надо цепляться за все, что возможно. На этот раз следовало бы держаться любой ценой. Он заразился пессимизмом Уэсти. Страх генерала перед плохим исходом передался всем.

Воздушный удар нанесен из рук вон плохо. Просто ужасно. Звено самолетов А-20 на бреющем полете разбомбило и обстреляло восьмую и одиннадцатую роты. Два автоматчика открыли по самолетам ответный огонь — не могу осудить их за это. Шесть убитых, семнадцать раненых. Как это все просто для красавчика Хэла и его бьющих без промаха хвастунов. Согласен, местность отвратительная, но есть же мыс Ларотаи, и бухта, и полузатонувшее японское судно, не говоря уже о роще и миссии. Ориентиров вполне достаточно. Неужели они не видели их? Или этим негодяям попросту наплевать?

Но есть и светлое пятно. Маленький радостный проблеск во мраке. Ваучер прорвался к морю на той полоске земли, что тянется между рекой и сараем для сушки копры, или как там его называют. Прорвался с 23 штыками и одним пулеметом. Подоспел к нему в 15.30 вместе с взводом Ларокки и двумя пулеметами — все, что смог тогда наскрести. Спросил его, что он думает делать дальше. „А какого же черта тут раздумывать? Останусь здесь, будем прохлаждаться на этом морском ветерке!“ Я спросил: „А что, если они атакуют вас одновременно с обоих флангов?“ „Не смогут! Во всяком случае, им не удастся скоординировать свои атаки. Связь у них расстроена больше, чем наша“. „Сомневаюсь“, — сказал я. Он только ухмыльнулся в ответ. Лицо у него вымазано грязью, как у загримированного под негра комика в музыкальном шоу. Этот удержится здесь, можно не сомневаться. Его солдаты отрыли длинный окоп, в форме подковы г, ходом сообщения для переноски пулеметов. Потрясающее хладнокровие! Объявил ему, что с данной минуты он капитан. Вспомнил старину Колдуэлла и ферму Бриньи. Он сказал на это: „Посмотрим, как у нас получится“. Отличный парень.

Спросил их: „В чем нуждаетесь?“ Хором ответили: „Да, не мешало бы что-нибудь вроде кроваток сюда“ или „Ничего такого, что вы могли бы поднести на тарелочке!“ Они действительно но унывают. Парнишка по фамилии Фромен отплясал сумасшедший шимми со стриптизом, и все это не далее ста ярдов от японских позиций, повернулся ко мне задом и показал огромную дыру и штанах на том месте, на котором обычно сидят. „Нельзя ли бриджи для верховой езды, полковник? Или чугунную, непробиваемую заплату?“ Все они похожи на огородные пугала: полуголодные, большинство трясется от лихорадки. Вспомнил Дева и Рейбайрна… „Эй вы, гладиаторы! Залезайте-ка в наш форт!..“ С трудом выбросил из головы нахлынувшие воспоминания. Пообещал им, если удержатся, представить всех к бронзовой звезде и лично устроить им такую выпивку, какой они никогда не забудут. Обязательно устрою.

Ужасно не хотелось оставлять их там, на голой полоске песка.

Возвращение оказалось нелегким. Сначала нас обстрелял снайпер, затем мы попали под огонь из бункера, которого никто до этого не заметил; ранило Смита и Уоттса. А мы уже были обременены двумя ранеными из группы Ваучера. Фелтнер снова проявил себя: из этого маленького паренька выйдет хороший солдат. Просто ему необходимо время, чтобы твердо встать на ноги. Когда из бункера открыли огонь, я в панике бросился на землю, даже подумал, что меня ранило. Поднялся весь в грязи, не мог найти свою винтовку, бродил, спотыкаясь, вокруг да около. Фелтнер смотрел на меня со спокойным серьезным видом, из дула его автомата струился дымок. „Уверенность, спокойствие, оптимизм“, — напомнил он. Пришлось расхохотаться.

Позже обнаружил дырки от пуль на индивидуальном пакете и левом рукаве. Чертовски повезло. Японцы открывают огонь только тогда, когда их непосредственно атакуют, поэтому мы проходим некоторые огневые точки, даже не подозревая об их существовании. А в этих точках ведь сидят люди. Почему они так делают? Намеренно, или это проявление японской косности? По-видимому, они просто не способны к импровизации: раз уж что-то решили, то придерживаются этого решения до конца. Спасибо им за это. Если бы противостоящий Уэсти командующий имел голову на плечах, он организовал бы одновременный обход наших флангов от тропы Бовари и реки Ватубу, обошел бы болото в истребил нас но частям. Я отдал бы десять тысяч долларов (которых не имею) за тактические возможности, которыми располагает Сирака. Даже за одну из них.

Поспешил в штаб бригады со своей маленькой, но радостной новостью. Уэсти только что возвратился из Тимобеле. Скандалил с австралийцами из-за четыреста восемьдесят четвертого полка. Чуть не подрался, как я понимаю, с Лолором. Он болен, хотя и не сознается в этом: потерял в весе более тридцати фунтов, взгляд блуждает по сторонам. Едва держится на ногах. Директивы Макартура не дают ему покоя, а теперь начала травить еще и пресса. У палатки куча корреспондентов. „Значит, по-вашему, генерал, атака была достаточно подготовлена и проведена хорошо?“ — спросил Кёртин, коротышка в синем флотском рабочем обмулдироваиии (где он только сумел достать его?). Уэсти, повернувшись к нему: „Я не знаю, что именно вы подразумеваете под словом 'достаточно', но я полностью уверен в своем штабе. Мы делаем все, что в наших возможностях, теми силами, которыми располагаем. Чего вы хотите? Если бы мы имели хоть одну десятую того, что каждый божий день они посылают в южную часть Тихого океана…“ Тут в разговор ловко вклинился Моросс: „Можем ли мы сослаться на эти ваши слова, генерал?“ „Нет, не можете! Ради бога, приятель, за кого вы меня принимаете? Если бы вы имели хотя бы малейшее представление, какова обстановка там, на передовой…“ Кому другому, а Мороссу этого говорить не следовало бы. Многие из них околачиваются у штаба бригады и возле госпиталя, собирая материал для корреспонденции из девятых рук. Но Моросс был на передовой во время обеих атак. Слова Уэсти привели его в бешенство. „Я находился достаточно близко к переднему краю, чтобы видеть три совершенно исправных легких танка М-3, завязших в грязи по опорные катки. Вы что, планируете использовать их как плавучие батареи?“

Дальше — больше. Дикинсон пытался сгладить разбушевавшиеся страсти. „Гарри, вы же прекрасно знаете, что в подобных операциях без потерь не обойтись. Трудности, стоящие здесь перед разведкой и снабжением, почти непреодолимы“. Пришлось почти силой унести Уэсти прочь, пока он окончательно не взорвался и не приказал заковать их всех в кандалы, и не обрушил бы тем самым на свою усталую голову „мировое общественное мнение“.

Думал, что он придет в восторг от многообещающего прорыва Ваучера, но оказалось, что это только усугубило его и без того мрачное настроение. „Не нравится мне это, Сим. Они ударят по нему с обоих флангов, понимаешь? Их уничтожат. Не нравится мне все это“. В каждом изменении обстановки ему чудится катастрофа, опасности, потери, препятствия. Сказал ему, что знаю почти наверняка: у японцев нет связи, чтобы организовать взаимодействие при атаке с обоих флангов, что моральное состояние группы Ваучера великолепное. Пытался втолковать ему, что эта группа — как раз то острие клина, которое позволит нам через два дня занять мыс Атаину. „Это рискованно, Сэм“. — „Да, рискованно, генерал. Но я уверен, что это вполне оправданный риск“. — „Может быть“. Сидит сгорбившись, подавленный, глаза опухли от недосыпания, лицо помятое и вялое, на лбу большие капли нота, только губы еще шевелятся. „Может быть. Я не знаю… В любом случае это может иметь только вспомогательное значение. Как отвлекающий удар… Взлетно-посадочная полоса — вот что мы должны захватить. Да, эту проклятую полосу“. Я удержался от возражения, что обладание этой полосой само по себе не будет иметь значения, если японцы смогут обстреливать ее из минометов с холма и из миссии. Он не видит всех возможностей, открывающихся в этой обстановке: слишком устал, слишком надломлен.

Он сказал: „Послезавтра я передаю Бопре подразделение Коха“. Последний резерв! Я не смог скрыть изумления. „А что же, по-твоему, еще делать? Я должен взять Моапора. Должен! Через пять дней“. Уставился моргающими глазами в пол, бессильно свесил руки между коленей. „Это не шутка — быть генералом, Сэм. Поверь мне. Никто тебе не поможет. И так вот, все сам, все один и один, пытаешься разобраться во всей этой проклятой путанице, найти какой-то выход. А найти его трудно; барахтаешься… как под свалившейся на тебя среди ночи палаткой…“

Позднее говорил с Диком, потом со Спексом. Они тоже начинают посматривать в кусты. Боятся, как бы нас не бросили на произвол судьбы со всеми вытекающими отсюда последствиями. Как на Батаане. Пока конгресс раскачивается, а Нельсон и Нудсен грызутся из-за контрактов на производство военных материалов, мы можем оказаться еще одной жертвой национального оптимизма и безразличия. Да, все это далеко не утешительно. Нет ни флота, ни запасов снабжения, если не считать жалких подачек, доставляемых небесными возничими красавчика Хэла. (Вчера во второй половине дня сброшенные с самолетов тюки с обмундированием разбросало по доброй половине территории Папуа. Потребовалось бы три дивизии, чтобы прочесать местность и найти хотя бы одну десятую сброшенного имущества. Интересно, в чью дурацкую голову могла прийти такая идея?) В палатке штаба бригады незримо витает страх, как запах пота. А может быть, даже и хуже. Все дошли до предела, посматривают, куда бы смыться в случае, если земля под ними зашатается, как сказал тот эксцентричный рыжий шофер, который вез нас с аэродрома Кокогела».

Проливной дождь налетел сокрушительными, следующими одна за другой волнами, будто хотел очистить весь мир, смыть с лица земли всю кровь и грязь, все обломки, унести все это во всемогущий и всеочищающий океан. От просачивающейся воды на глиняном полу палатки появились маленькие блестящие ручейки и лужицы, потом, соединившись, они превратились в сплошной поток. Подшлемники и коробки от использованных пайков лениво поплыли в дальний угол. Сидя за полевым рабочим столом — ноги на ящике, — Дэмон несколько раз энергично подкачал фонарь Колмана и поправил фитиль; затем он снова взялся за японский дневник в обложке, покоробившейся от пропитавшей ее и высохшей крови, и начал читать, с трудом разбирая мелкие иероглифы.

«Солдаты противника ведут себя, как дети, потерявшие родителей. В джунглях они продвигаются судорожно, рывками, испуганно озираясь вокруг, демаскируют себя. Иногда они даже окликают друг друга. Они больше не пускаются в бегство при первом признаке опасности, но по-прежнему всего боятся. По поводу и без повода открывают беспорядочную стрельбу. Еще глупее они ведут себя по ночам. При малейшем шорохе хватаются за оружие и, раскрывая себя, в безрассудной панике палят куда попало по джунглям. Неужели им платят в зависимости от расхода боеприпасов за каждую ночь? Возможно, и так. Им не хватает терпения и дисциплины. Они имеют хорошие ручные гранаты, но бросают их слишком преждевременно: боятся своих собственных гранат».

Дэмон мрачно кивнул. В этом есть доля правды, хотя, возможно, лейтенант Ниидзума пожелал бы пересмотреть это свое замечание относительно ручных гранат, если он еще жив. Расмуссен, начальник разведки бригады, свалившийся теперь с малярией, убеждал Дэмона, что, с точки, зрения тактики, — в этом дневнике нет ничего ценного; однако это всецело зависит от того, что ты хочешь найти в нем.

«Где же обещанные нам подкрепления из Вокац? Если бы только мы имели возможность атаковать! Сейчас, пока янки еще боятся. Но полковник Эгути говорит, что мы должны удерживать укрепленный район. И мы удержим его. Мы — воины Великой Японии. Воины Великой Японии никогда не сдавали крепости врагу».

Все правильно. Дэмон поднялся и зашлепал по воде к доске с картой, висевшей на шесте, поддерживающем верх палатки. Отцепив и пристроив ее на столе, он в сотый раз принялся изучать обстановку. Медленно и внимательно рассматривал участки, покрытые джунглями, тропы и укрепления противника и особенно реку Ватубу, которая несла свои воды к морю в обход, впадая в него сразу за мысом Ларотаи, удерживаемом теперь ослабленными силами японцев, сидящих на восточном берегу реки, недалеко от бастиона Ваучера. Группа Ваучера находилась у реки и была вынуждена беспомощно сидеть там, в то время как Уэсти предпринял еще одну безрассудную атаку на мощные укрепления, прикрывающие взлетно-посадочную полосу. Завтра в семь ноль-ноль Кох и Бопре должны будут предпринять еще одну попытку. Еще одну лобовую атаку.

Он вздохнул и потер глаза. Хлещущий снаружи ливень не принес облегчения: воздух в затемненной палатке оставался спертым, отвратительным; вокруг, жадно впиваясь в лоб и шею, роем носились москиты. Эта атака бессмысленна. Решающий объект — миссия, та, что на возвышенности, господствующая над аэродромом и побережьем. А ключом к миссии была река Ватубу, всего от сорока до пятидесяти футов шириной, глубокая, наполняемая приливами, несущая в море блестящую коричневую воду.

Если бы они смогли форсировать ее, то появилась бы возможность зайти флангом по левому берегу реки к морю и развить наступление вглубь, в тыл миссии. Тогда зажатую с двух сторон взлетно-посадочную полосу можно захватить за одни сутки. Но у них имелись только две трофейные японские десантные баржи, захваченные во время боя за Кокогелу. Как в сказке: из-за отсутствия гвоздя теряешь королевство. Дэмон поразмыслил над возможностью постройки плотов из кокосовых стволов, затем отбросил эту идею. Слишком громоздки, тяжеловесны и медлительны, слишком беззащитны оказались бы эти сооружения, и находящиеся на них люди были бы сметены за борт шквальным огнем с противоположного берега. Переправа должна быть проведена быстро, стремительным броском, без оглядки на опасность. Однако никаких других переправочных средств под рукой не было.

Пламя в фонаре Колмана ярко вспыхнуло и тут же ослабло, как при коротком замыкании. Уровень воды на земляном полу палатки достиг нескольких дюймов; ножки полевых коек — его и Бена — почти целиком скрылись в воде. Надо думать! Завтрашняя атака будет неудачной, успеха не добиться ни за что на свете. А через двое суток, в отчаянии, Уэсти отведет четыреста семьдесят седьмой полк с позиций вдоль берега реки и бросит его в атаку на укрепление взлетно-посадочной полосы. После этого с бригадой, как с эффективной боевой силой, будет покончено. От нее останутся рожки да ножки. Дикинсон уже делал завуалированные намеки на возможность отступления в направлении Кокогелы. Но то было бы не отступление, а паническое, беспорядочное бегство, усугубленное неповиновением и разложением частей, преследуемых японской авиацией и патрулями.

Лучше было бы поспать; сидя вот так, вытаращив глаза на желтоватый, угасающий ореол фонаря, ничего хорошего не придумаешь ни для себя, ни для других. Однако Дэмон взял еще один дневник, последние строчки в котором были вписаны нервной, торопливой рукой.

«Ох, эта жестокая, ужасная страна; эти мрачные джунгли, в которых нечем дышать. Неужели нас забудут здесь? Больных и голодных? Возможно ли, что именно здесь мне придется умереть? Я буду сражаться до последней капли крови, как преданный сын Хёго. Но это ужасный конец. Я храню символ божества клана у своего бьющегося сердца! О! Увидеть бы еще раз утопающие в зелени родные горные края!»

Кто-то положил руку ему на плечо, и он услышал:

— Сэм…

Он открыл глаза. Перед ним стоял Бен, в полевом обмундировании, насквозь промокший, с покрасневшими от утомления глазами; трехдневная щетина на щеках и подбородке делала его тощее лицо еще более костлявым и несимметричным.

— Ты что здесь делаешь, кормишь москитов?

— Видимо, да. Что случилось?

— Сэм, мы, кажется, нашли кое-что. Патруль под командой Госталса наткнулся на четыре туземные лодки, спрятанные под берегом. На нашей стороне, примерно в одной миле вверх по течению.

Дэмон опустил ноги с койки, и они с глухим всплеском коснулись воды.

— А они в хорошем состоянии? Не дырявые? Бен кивнул.

— Я был там с Госталсом. Одна лодка немного течет.

— Какой они величины?

— Тридцать футов или около того. В каждую из них можно посадить человек десять — двенадцать.

Они взглянули друг на друга. Дэмон потер подбородок.

— Рискованное дело.

— Да, рискованное.

— Вот если бы их было штук двенадцать…

Бен уселся на ящик из-под боеприпасов; в тапочке с промокшим, списавшим на глаза козырьком он был похож на хулиганистого, грязного мальчишку, замышляющего какую-то отчаянную выходку.

— Я думал об этом, Сэм. У меня есть идеи. Что, если привязать к ним веревки, на носу и на корме? Делаем первый бросок на тот берег, затем специально назначенные люди возьмутся там за веревку. Мы тянем пустые лодки с той стороны, загружаем их, а ребята с того берега перетягивают их обратно. И так несколько раз. — Он поднял руку с вытянутыми пальцами. — В этом масса преимуществ: так будет вдвое быстрее, чем на веслах, никому не надо переправляться обратно на свой берег и не произойдет никакого затора.

Дэмон кивнул.

— Однако буксировщикам придется постоять там, на обоих берегах…

— Понимаю. Но нам бы только зацепиться за тот берег, хотя бы за пятачок… Господи! Да я готов вплавь перемахнуть эту проклятую речку!

— Но не с восемьюдесятью фунтами снаряжения. И никто другой не сможет. — Дэмон уставился на карту. — Перестреляют они нас, как уток… А вот попробовать это ночью…

Лицо Бена оцепенело.

— Ночная переправа! Черт возьми, я не уверен, Сэм, ребята порядком устали. Не знаю, смогут ли они.

— Должны. Это единственный выход.

Теперь Дэмон представлял себе все совершенно отчетливо: четыре туземные лодки в центре, две трофейные десантные баржи на флангах. Обстреливать противоположный берег минометным и пулеметным огнем до последней минуты. Использовать идею Бена о перетягивании лодок веревками, пока не переправятся две роты, затем собрать все лодки вместе и навести из них плавучий мост для переправы тяжелого оружия. Это возможно. Совершенно ясно, что это возможно.

— Вот только первой волне будет трудно, — бормотал Бен. — В наиболее узком месте японцы понатыкали всего, ударят — не очухаешься.

— А мы не пойдем туда. Мы переправимся ниже по течению, где река шире. Обозначим интенсивную подготовку к переправе и здесь тоже. Может быть, это заставит их оттянуть оттуда кое-какие силы. Затем я скую их на левом фланге, а ты и Стэн Ваучер форсируете реку позади миссии.

Бен молча смотрел на Дэмона несколько секунд, затем сказал:

— Да, попытаться стоит.

Дэмон бросил взгляд на часы. Четверть третьего. Слишком поздно, чтобы успеть сделать что-либо сегодня ночью. А надо было увязать эту переправу с атакой на взлетно-посадочную полосу. Он поднял трубку из гнезда, покрутил ручку полевого телефона и вызвал:

— «Лось»!

— «Лось» слушает, — донеслось из трубки после небольшой паузы. Он узнал голос Олби, адъютанта генерала.

— Это «Рысь», — сказал Дэмон оживленно. — Мне необходимо переговорить с генералом.

— Сэр, он спит.

— Я догадываюсь об этом, раз сейчас три часа ночи. — Он бросил мрачный взгляд на Бена, надувшего свои впалые щеки. — Но я попросил бы вас разбудить его. Это срочно.

— Слушаюсь, сэр. Я… Одну минуту, полковник, подождите у телефона.

— Разумеется.

Этого Олби следовало бы назначить командиром банно-прачечного подразделения. Дэмон представил себе, как тот стоит сейчас в тишине, хмурясь от нерешительности. Он понимал, какие мысли роятся в голове Олби. Три часа утра. Генерал страшно не любит, когда его беспокоят; действительно ли, это так важно? В трубке что-то загудело, послышался легкий треск. А не может ли японский патруль подключиться к линии для подслушивания? Нет, это почти исключено. Линии постоянно проверялись, и японцы пока не были замечены в подобном. Да и зачем им это? Все, что от них требуется, это сидеть в своих бункерах, держась за гашетки пулеметов, и подпускать глупых янки поближе…

— Сэм? — раздался резкий, высокий голос. — Это Дик. Генерал неважно чувствует себя, и мне не хотелось бы будить его, разве что у вас совершенно неотложное дело. Что-нибудь случилось?

— Да, кое-что произошло. Мы нашли способ предпринять то, что когда-то сделал Христофор, и было бы хорошо, если бы можно было согласовать это с атакой «Трилистника». Но нам понадобится, как минимум, восемнадцать часов. Есть ли какая-нибудь возможность отложить завтрашнюю, вернее сегодняшнюю, атаку?

— Сожалею, Сэм. Генерал приказал совершенно определенно. Никаких изменений. Категорически — никаких изменений, никаких переносов сроков. Батальон Коха уже выходит на исходный рубеж, вы же знаете.

— Да, знаю.

— Я могу сходить и поднять его с постели, если вы настаиваете. Но уверяю вас, он сейчас ни за что не пойдет на попятную. — Голос его звучал взволнованно. Казалось, Дик просит извинения. — Генерал решил, что на этот раз атака должна принести результаты.

— Понятно.

Разбудив Уэсти, по-видимому, ничего не удалось бы добиться: он подошел бы к телефону злой, ничего не соображая со сна, и подобная просьба прозвучала бы для него как пример того самого нежелания действовать и пораженчества, с которым, как ему казалось, он ведет решительную борьбу. Этот разговор не привел бы ни к чему хорошему.

— Ладно, Дик, — сказал Дэмон. — Вероятно, вы правы. Извините, что разбудил вас.

Бен побрел по воде к своей койке и не раздеваясь завалился под москитную сетку. Улегшись на спину, он расстегнул свой брезентовый ремень и, ворча, вытащил его из-под себя. Он выглядел совершенно обессиленным.

— Что же, — неожиданно звучным голосом произнес он. — Нам не надо рассуждать. Наше дело воевать.

Скользя по грязи и спотыкаясь, они шли по тропе, ведущей к полевому госпиталю. Санитары с носилками, тяжело дыша под тяжестью груза, чертыхались, ходячие раненые брели нетвердыми шагами, пошатываясь, как жалкие пьяницы. Один солдат шел, прижимая к лицу насквозь промокшую красную тряпку, кровь текла у него по пальцам, по наручным часам. Поравнявшись с Дэмоном, он зло уставился на него здоровым глазом. Другой парень шел без каски, с почерневшим от напряжения лицом, будто нес слишком тяжелый груз, придерживая руками живот; помогавший ему товарищ почти нес его на себе, непрестанно приговаривая испуганным тоном: «Успокойся, Дэмон, успокойся». Еще одни носилки. Лежащий на них человек привязан к ним ремнем, его рука слабо хватает воздух над головой; одна нога у него обрывается у колена толстым кровавым пучком хрящей и синеватых обломков кости. Кто-то наложил ему грубый жгут из матерчатых ножен штыка. За ними медленно пробирается набитый до предела санитарный джип, буксующий, скользящий в черной жиже; стоя на подножке и держась одной рукой за стойку, санитар поднял другой высоко над головой бутылку с плазмой, трубка от нее, извиваясь, тянется вниз, к одному из лежащих. А вот два ходячих раненых: юноша, прижавший руку к туловищу, будто держит невероятно дорогой, драгоценный камень и боится, что его могут отнять; низкорослый смуглолицый солдат с головой, запрокинутой назад, зубы сжаты от боли, ковыляет на одной ноге между двумя поддерживающими его товарищами. Еще один лежит на носилках ничком, одна рука бессильно волочится по грязи; от покачивания носилок повязка сползла, и на его обнаженной спине виднеется большая рваная рана, из которой пузырится ярко-красная масса. А далеко за спиной у них по-прежнему раздается громыхание орудий и стрекочущий звук пулеметной стрельбы.

Пошатываясь, мимо прошли двое с носилками; лежащий на них раненый, рука и плечо которого были обмотаны пропитанной кровью марлей, закричал: «Господи, вы что, не можете поставить меня на землю хоть на минуту? Дайте мне отдохнуть, только минутку!» Санитары, судорожно глотая воздух, опустились на колено. Один из них — Дэмон узнал этого худого, с крючковатым носом солдата — метнул на него ненавидящий, убийственный взгляд, поскользнулся и упал. Дэмону был знаком этот взгляд человека, настолько обезумевшего от усталости и отчаяния, что ему теперь было совершенно безразлично, что и как он делает. Далее шел, пошатываясь из стороны в сторону, молодой парень, он дрожал, непрестанно тряс головой и кричал что-то пронзительным голосом. Потом еще носилки с раненым, в его голове зияла открытая рана. Дэмон отвел глаза в сторону. Боже мой! В голову. Он боялся такой раны больше, чем любой другой: в живот, в лицо, в пах… Но получить пулю в мозг… Усталый и встревоженный, стоя здесь, на развилке двух троп, прислушиваясь к словам Дикинсона, наблюдая за этой процессией безмерно страдающих людей, слыша их стоны, мольбы и проклятия, он думал: «Зачем я стою здесь? Мне здесь нечего делать». А они все шли и шли, оборванные, охваченные лихорадочным жаром, в предсмертном бреду, каждый из них во власти одной мысли. Он почувствовал все нарастающую тревогу. В половине стрелковых рот боевой состав сократился уже до шестидесяти, семидесяти, восьмидесяти штыков. Что же будет дальше?

Дикинсон говорил:

— Я только что получил сообщение от Прайса-Сили из Тимобеле. Он передает, что они захватили прибрежное судно.

— Большое? — рассеянно спросил он.

— Одиннадцать тонн. А нам надо погрузить несколько рот, возможно даже целый батальон.

Дэмон посмотрел на его узкое, в глубоких морщинах лицо, выжидательно смотрящие глаза. Одиннадцать тонн. Сутки на погрузку, а потом еще двое, а скорее, и все трое суток, украдкой, по ночам плестись вдоль берега под угрозой удара японских бомбардировщиков… а здесь прямо на глазах быстро назревает катастрофа. Одиннадцать тонн.

Снова хлынул дождь. По лесу с грохотом мчалась сплошная водяная стена, пронизывая всех до костей холодом, проникая повсюду, отгораживая каждого от всего окружающего, оставляя в своем собственном жалком мире страха, страданий и гнева. Но раненые продолжали продвигаться вперед; нетвердой походкой, то и дело падая на колени и снова поднимаясь; их небритые лица казались белыми как мел; едва державшиеся на ногах тени разбитой армии. Стоявший спиной к процессии, Дикинсон продолжал говорить о количестве боекомплектов, подсчитывал тоннаж, рассуждал о возможности получить взаймы два бронетранспортера типа «брей» у австралийцев. Металлический тембр его голоса и акцент выдавали в нем уроженца штата Мэн.

— Ага, пот и он наконец! — с облегчением воскликнул начальник штаба. Они перешли к северной троне, туда, где несколько недель назад какой-то остряк из Чикаго поставил знак с надписью: «47-й полк и штат». Дождь поутих, затем внезапно прекратился, и на мрака джунглей появился джип. Из него вышел генерал Уэстерфелдт, за которым выскочили Хейли в заломленной на затылок гарнизонной пилотке и Ходл, угрюмо уставившийся под ноги. Когда Дэмон и Дикинсон подходили к ним, Хейли говорил:

— Если позволит погода, завтра мы сможем поднять в воздух все наличные самолеты. Ангелы не сделают большего.

Уэстерфелдт повернулся к Ходлу.

— Как дела у нас сейчас?

— Согласно ведомостям у нас имеется двухсуточный запас снабжения, — ответил монотонным голосом начальник отдела тыла.

— Двое суток… — Уэсти уставился на него с таким видом, будто майор ударил его по лицу. — Хэл, — повернулся он к Хейли, — вы должны поднять самолеты завтра во что бы то ни стало…

— Если это возможно, мы поднимем. В лучшем виде. — Хейли одарил всех своей сверкающей улыбкой офицера военно-воздушных сил и картинно поднял руку. — Что вы приуныли, друзья, не так уж страшен черт, как его малюют. Какой-нибудь выход всегда найдется.

«Разве ты можешь понять все это, ты, придурковатый авиаболтун!» — хотелось крикнуть Дэмону. Он ненавидел Хейли всей душой, его слишком быстрое продвижение в чинах и должностях и эту наплевательскую небрежность, которую приобретают, летая над кровью, грязью, и смрадом болот на высоте девяти тысяч футов… Но генерал не сказал Хейли ни слова. Он только посмотрел на него, его губы зашевелились, но он не произнес ни единого слова. Хейли вскочил в джип и, скользя и заносясь на поворотах, помчался мимо санитаров с носилками.

— Генерал, я хотел бы доложить вам один план, — торопливо произнес Дэмон.

— Что? Хорошо, поедем вместе со мной. Дик, что слышно от Коха?… Как у него дела?

— С четырнадцати ноль-ноль обстановка существенно не изменилась, сэр… Я только что получил донесение от «Зенита», — продолжал он сосредоточенно. — Они сообщают, что определенна могут выделить нам те два бронетранспортера, если мы сможем использовать их во взаимодействии с третьим батальоном четыреста шестьдесят восьмого полка на восточном конце взлетно-посадочной полосы…

Уэстерфелдт рассеянно кивнул. Его взгляд остановился на колонне раненых; наблюдая за ними, он потирал губы руной. Он ссутулился, кобура с пистолетом опустилась почти до колена, ее нижняя часть была залеплена грязью.

— Да, да, я думаю, мы так и сделаем. Надо будет посмотреть…

— Генерал, — повторил Дэмон, — я подготовил план, который мне хотелось бы доложить вам, если будет позволено. План переправы через Ватубу.

Уэстерфелдт отер пот с лица и недоуменно уставился на Дэмона.

— Вброд через нес не переправиться.

— Я знаю, сэр…

— А переправочных средств нет, нет никаких лодок, Сэм. Я пытался добыть что-нибудь в корпусе, пытался связаться с австралийками…

— Мы отыскали четыре туземных каноэ в хорошем состоянии, — перебил его Дэмон. Наблюдая за выражением лица Уэстерфелдта, он рассказывал ему о своей идее, стараясь сделать это как можно быстрее и понятнее. Генерал по-прежнему смотрел отсутствующим взглядом на тропу. — Их оборона в том месте слабее как рал потому, что река там глубокая. Мы произвели тщательную разведку. Они не ожидают нашего удара в том месте… — Дэмон перевел дух и сказал: — Мы смогли бы сделать это сегодня ночью.

Уэсти испуганно посмотрел на него.

— Ночная переправа? Сэм, это наиболее сложная операция, какую знает тактика…

— Понимаю, но…

— …И ты не можешь потребовать от ребят, таких… таких уставших, как эти, попытаться сделать что-либо подобное…

«Черт возьми, да они скорее пойдут на это, чем раз за разом идти в лобовые атаки на бункеры, прикрывающие взлетно-посадочную полосу», — чуть было не сказал Дэмон, но вовремя сдержался.

— Они справятся с этим, — заверил он поспешно. — Если мы переправимся в том месте, то получим возможность вклиниться в их позиции, прорваться к берегу и выйти в тыл миссии, к обороне взлетно-посадочной полосы. Мы разорвем на части весь их фронт.

Взгляд Уэстерфелдта по-прежнему был прикован к тропе; его лицо было как восковое, вся кровь отхлынула. Щеки и шея блестели от пота. Он покачал головой.

— Я не знаю, Сэм. Это очень рискованно. Страшно рискованно. Всего четыре туземные лодки…

— Генерал, я уверен, что мы справимся. Ведь это единственный шанс.

Уэсти зажмурился и безразлично махнул рукой.

— Ладно, ладно, Сэм, — ответил он раздраженно. — Дай мне подумать об этом. Дай мне немного подумать… — Повернувшись, он обратился к Дикинсону, продолжавшему разговаривать с Ход-лом: — Дик, свяжитесь, пожалуйста, с Бартом Кохом и узнайте насчет людей Острова… Боже, я не знаю… — пробормотал он, не обращаясь ни к кому конкретно. Он снял каску, обтер лицо. — Проклятая… вонючая дыра…

Его слова заглушили пронзительные вопли. Все сразу же повернулись туда, откуда они доносились. По тропе на носилках несли раненого солдата, который, схватившись руками за голову, издавал ужасные, душераздирающие вопли.

— Эй вы, кто там! — крикнул Уэстерфелдт. — Неужели нельзя дать ему что-нибудь, чтобы он успокоился?

Санитары оглянулись на них, и один из них ответил:

— Господи боже, да я уже сделал ему два укола…

Уставившись взглядом в землю, Дэмон слушал генерала, который начал рассуждать по поводу донесения о контратаке, проведенной японцами из рощи на батальон Бопре. Он не согласится на форсирование реки, Дэмон понял это; он будет тянуть и тянуть, пока не станет поздно. Последнее время генералу требовалось все больше и больше времени, чтобы принять какое-нибудь решение. Вот сейчас он занялся тем, что, начал наблюдать за этим медленным шествием раненых и изувеченных, направлявшихся к длинным зеленым палаткам, разбитым в роще за просекой. Дэмон заложил большие пальцы рук за пояс и подумал: «Я должен убедить генерала. Я должен это сделать, даже если он рассердится на меня. Еще один такой день, как сегодня, и…»

— …Он говорит мне, что не взял бы на себя ответственность! — качая головой, сердито ворчал Уэсти. — Чего он добьется таким поведением? Я знаю Бопре с той поры, когда он был сорвиголовой, младшим лейтенантом в Бейли. Да понимает ли он, что всему есть предел и моему терпению тоже? Еще одно слово, и он очутится на пути в Австралию…

В непроницаемой бархатной тьме ночи противоположный берег казался очень далеким. На поверхности реки не было видно ни мерцания, ни ряби; она представлялась бездонной пропастью, темной бездной, доходившей до самого центра земли. Лежа на животе, Дэмон повернул голову вправо и пробежал взглядом но едва различимым каскам, как глиняные горшки, торчавшим в кустарнике. Влажная, мягкая земля, на которой он лежал, казалось, плыла куда-то, поворачивая его на спину, каски тоже почему-то покачивались. Головокружение. Это — головокружение, он болен, голова раскалывается на части. Он где-то заразился. Лежавший рядом капитан Ваучер поднес руку к лицу, видимо пытаясь рассмотреть, который час. Дэмон тупо уставился на него. Через несколько минут многие из них умрут, может быть, даже все. Через три часа все это закончится. Сам он будет мертв или ранен; все пройдет успешно или окончится провалом; бесталанный, недисциплинированный офицер, подлежащий военному суду, он будет с позором отправлен домой. Кто дал ему право начать все это?…

Во второй половине дня они тщательно подготовились к переправе, и Дэмон, оставив за себя Бена, в сумерках пошел в штаб бригады. Уэсти, держа в руке пачку донесений, сидел на краю койки. Пот заливал ему глаза; похоже было, что он вот-вот свалится.

— Привет, Сэм. — Его широко раскрытые глаза слезились. — Как твои люди? Только говори мне правду.

— А что, все нормально, генерал. Они…

— Только что звонил Дик, он находится у «Барсука». — Его нижняя губа затряслась, он прикрыл рот ладонью. — Вильгельм докладывает, что его люди выдохлись и наступление невозможно.

Дэмон глубоко вздохнул.

— Генерал, нельзя ли мне доложить об этой переправе еще раз? Я убежден, что нам удастся форсировать речку. — Он снова начал рассказывать о своем плане, останавливаясь на различных деталях, но резко оборвал свою речь, когда увидел, что Уэстерфелдт покачнулся и, чтобы не упасть, вцепился в противомоскитную сетку. — Генерал, что с вами?

Уэстерфелдт медленно потер себе живот одной рукой.

— Я очень плохо чувствую себя. Небольшая лихорадка. Ничего, пройдет. Продолжай. — Он устремил свой взгляд в пространство через откинутое полотнище палатки. — Право, я не знаю, Сом. Мне по-прежнему не нравится все это.

— Генерал, это наш единственный шанс. — Жестикулируя, Дэмон наклонился вперед. — Если бы только вы смогли выделить достаточно боеприпасов для минометов, чтобы прикрыть пашу переправу, мы управились бы с этим.

— Мы не можем позволить себе снова нести потери. Мы просто не выдержим этого, Сэм…

— Но мы обязаны попробовать переправиться через реку. Дальше так продолжаться не может. Состав рот сократился до шестидесяти — семидесяти человек, большинство солдат больны. Мы обязаны пойти на некоторый риск!

— Не знаю. Не знаю… Дэмон встал.

— Уверяю, у нас получится. Мы переправимся. Вы должны разрешить мне сделать это!

— Я… — Уэсти как-то сразу осунулся, сломился. Обхватив голову руками, он начал качаться вперед и назад, плечи у него затряслись. — О господи! Я не могу смотреть на них. Мои ребята… Я больше не могу смотреть на них! Господи, помоги мне, я просто не знаю…

Дэмон постоял над ним, в отчаянии огляделся. В палатке и на расстоянии слышимости за ее пределами никого не было. Он протянул руку и схватил генерала за плечо.

— Разреши мне сделать это, Уэсти. Сейчас же. Скажи хоть слово!

Зазвонил телефон. Пошатываясь, Уэсти с трудом поднялся на йоги, лицо у него позеленело.

— Должно быть, это Дик.

Дэмон отступил назад. Качаясь из стороны в сторону, генерал подошел к столу и, придерживаясь за край одной рукой, склонился над телефоном.

— Я свяжусь с тобой позже, Сэм. Лучше подождать с этим. Я подумаю, переговорю с Диком…

Дэмон возвратился на командный пункт, кипя от ярости и разочарования. Бен, Фелтнер и другие поджидали его в блиндаже. По-видимому, все было написано у него на лице, но Бен все-таки спросил:

— Как наши дела?

— Не смог убедить его. Он болен. Боится предпринимать что бы то ни было.

— А как дела у Коха и Бопре?

— Никакого продвижения. Выдохлись, пройдя от тридцати до сорока ярдов.

— Плохо.

— Да, хуже некуда.

— Болван проклятый, неужели он не понимает, что нам грозит? — Бен отколупнул засохшую грязь с тыльной стороны руки. — Ну и черт с ним, будь я на твоем месте, я знаю, что сделал бы…

— Но ты не на моем месте, — ответил Дэмон резко.

— Спокойно. — Бен сунул ему в руки коробку с сухим пайком. — На-ка, слопай этот курочек динозавра, нашпигованный витаминами. Поддержи свои силы.

Слушая их разговор, Фелтнер чувствовал себя очень неловко. Никто не позволял себе так разговаривать с командиром полка, да и сам полковник никому не отвечал таким тоном. Дэмон подмигнул ему, надорвал конец плоской серовато-коричневой картонной коробки и вытряхнул из нее коробочку грязно-желтого цвета. Бен задумчиво вертел в руках свою коробку с пайком.

— Как ты думаешь, сколько вот таких штук валяется на продовольственных складах? Вероятно, сотни миллионов.

— Да, и знаешь, большую часть этого добра производит Том-мин дядюшка.

— Шутишь?

— Какие шутки. Фирма «Эри контейнер». Он наживает на них миллионы. Миллионы!

— Рад за него.

— Вот, вот. Он скоро станет каким-нибудь важным правительственным чиновником с окладом один доллар в год.

Дэмон испытывал какое-то злобное удовлетворение, сидя вот так, скорчившись, изнемогая от жары, в вонючем, полузатопленном блиндаже на побережье Папуа, вылавливая ложкой на консервной банки эту холодную студенистую мешанину из мяса и овощей и думая о дяде Эдгаре, который сидит себе в своем чистом, хорошо освещенном кабинете, подшучивает над Артуром Хедли (Уэллс Никерсон умер в 1938 году от сердечного приступа), поглядывает на длинный, застекленный фасад фабрики и разговаривает по телефону с Сомервеллом и Дональдом Нельсоном. Да, там, в тылу, хорошая жизнь — жизнь контрактов, повышений курса ценных бумаг, радужных бескрайних перспектив…

В блиндаж вошел сержант Чемберс вместе с солдатами патруля и начал докладывать Бену, а Дэмон наблюдал за их лицами. Все они дошли до красной черты. Признаки знакомые: унылый, отсутствующий взгляд, провалы в памяти, бессвязная речь, вспышки беспричинной ярости, тревожный рост случаев нервных расстройств на почве трудностей фронтовой обстановки. Трэнрок Меррик называл это трусостью. Но непрерывные бои со временем делают боязливым любого человека, любого живого человека. Можно ли здесь провести разграничительную черту? Изнурение, отчаяние или крушение воли — не все ли равно, что именно?

Раздался телефонный звонок, и Мейгс доложил:

— Это «Лось», полковник.

Дэмон вскочил на ноги, схватил трубку с легким раздражением.

— «Рысь» слушает.

— Алло, Сэм? Это Дик. Тебе надо немедленно прибыть сюда. Генерал заболел.

— Что с ним?

— Он бредит. Сейчас здесь находится врач Нэйт Уэйнтрауб. У генерала лихорадка, температура подскочила выше ста четырех, он совершенно ничего не соображает. Нэйт говорит, что он подцепил одновременно малярию и тропическую лихорадку. — Резкий голос Дикинсона, с акцентом уроженца Новой Англии, стал хриплым от волнения. — Меня беспокоит создавшееся положение, Сэм. Я хочу созвать совещание всех командиров полков и батальонов и их заместителей. Думаю, так будет лучше.

О господи! Еще одно совещание! Опять бесплодные споры и сумятица, в результате которых по всей бригаде расползаются страхи, как масляное пятно по воде. Бен, Фелтнер и другие наблюдали за ним со скрытым, напряженным ожиданием, хватавшим за сердце. Дикинсон продолжал говорить что-то о минометном обстреле боевых порядков на участке батальона Бопре, но Дэмон не слушал его. Он рассеянно смотрел на лица находившихся в блиндаже, а в его голове в это время отчетливо мелькало: «Бредит… Температура сто четыре…»

— Что вы, Дик, это невозможно, — с неожиданной для самого себя уверенностью произнес Дэмон. — Об этом не может быть и речи. Мы должны осуществить переправу. Вы ведь знаете о ней все, не так ли?

— Как? Нет… Какую переправу?

— Да здесь, через Ватубу. Генерал дал окончательное согласие. В пятнадцать ноль-ноль, сегодня. Мы начинаем в двадцать два тридцать. Он как раз собирался позвонить мне относительно огневой поддержки.

— Ночная атака?

— Совершенно верно. Он сказал, что намерен отдать боевой приказ «Барсуку» о начале атаки в это же время, а Коху — об отвлекающих действиях. Разве он не говорил с вами об этом?

Фелтнер смотрел на Дэмона, оцепенев от ужаса; Бен напряженно улыбался, глаза его сверкали.

— Разве он не говорил вам об этом, Дик? — допытывался Дэмон.

— Не-е-ет… Как я уже сказал, только я возвратился от Вильгельма, как навстречу мне бежит Олби и докладывает, что генерал лежит без сознания. На койке. Я просто не знаю… здесь у него на столе есть какие-то заметки, но я не могу…

— Не беспокойтесь, Дик, — прервал его Дэмон. — Действуйте решительнее… и знаете что, запишите, я продиктую. — Закрыв глаза, он, импровизируя, экспромтом, продиктовал текст боевого приказа.

— Сэм, я не думаю, что люди Вильгельма способны на сколько-нибудь серьезные действия, — озабоченно заметил Дикинсон. — К тому же ночная атака…

— Все будет в порядке. Вы только скажите им, чтобы они наделали побольше шума: японцы падки на эту старую приманку. Если им удастся оттянуть на себя хоть немного сил с берега реки, это уже помощь.

— Но двадцать два тридцать… Сможете ли вы подготовиться к этому времени?

— Конечно, — оживленно ответил Дэмон. — Мы уже несколько часов как готовы. Я уверен, все пройдет хорошо, Дик. Вы только действуйте решительнее. К двадцати одному тридцати или около этого пошлите нам шестьдесят мин для минометов, хорошо? Мы прорвемся на широком фронте, можете не сомневаться.

Дэмон передал трубку Мейгсу. Вот так! Прямое невыполнение приказа. Нет, фактически еще хуже: он выдумал приказ, он незаконно взял на себя командование. Ложные заявления, неповиновение, мятеж, насколько он понимает все это. Ну что ж, пусть так. Достаточно, хватит! Эта бессмысленная бойня должна быть прекращена прежде, чем они все свалятся с ног или будут убиты. В течение многих и многих лет он был хорошим солдатом, исполнительным и послушным подчиненным, а теперь больше не может. К чертовой матери! Если эти молодые ребята — небритые, грязные, больные, напуганные — могли все эти ужасные дни лезть на японские пулеметы, то и он может ради них подставить под удар свою изменчивую карьеру. Это не так уж много.

— Ну что ж, — сказал он вслух. — Приказ слышали? Действуем как запланировано. «Англия ожидает, что каждый исполнит свой долг»

Фелтнер лишился дара речи. Бен яростно чесал пальцами свою наголо остриженную голову.

— Черт возьми, Сэм! Ты, кажется, влез в это дело обеими ногами, правда?

Дэмон кивнул.

— Они тебя так шугнут обратно в Сан-Франциско, что от тебя всю дорогу только дым будет валить.

— Возможно.

Бен беззвучно расхохотался:

— Вот это да! Ты такой же непослушный ребенок, как и я. Все время хочешь быть дисциплинированным, степенным, живущим по уставу, но у тебя ничего не получается. Ты просто сумасшедший.

— Да, сумасшедший, — согласился Дэмон.

— Думаешь, нам это сойдет с рук?

— Сойдет, если Уэсти не начнет снова командовать. И если мы переправимся.

— Да, все будет зависеть от этого, верно? — Бен встал, надел каску, сдвинул ее до самых глаз. — Итак, все готово к операции «Смерть».

— Не называйте ее так, подполковник, — запротестовал Фелтнер.

Бен подмигнул ему с серьезным видом:

— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, дружище…

Молчаливые джунгли угрожающе прижались к земле. Ждать осталось недолго. Еще десять минут. Скоро люди начнут умирать только потому, что он принял такое решение. К черту это, сейчас нельзя думать так. Думай о другом. Все должно пройти как задумано. Пусть оно висит на волоске, все равно должно получиться. Должно. Перед началом Дэмон подвесил к кольцам плечевых ремней две ручные гранаты, закинул за спину «спрингфилд», собрал всех находившихся поблизости офицеров и сержантов — ни для чего иного времени не оставалось — и откровенно сказал им: «То, что мы собираемся предпринять, дело нелегкое. Я не любитель дешевых и громких фраз. Но это наш единственный шанс. Судьба каждого солдата в бригаде зависит от того, что мы обязаны сделать это. И мы сделаем. Все».

Наверху, там, где река была уже, началась перестрелка, небо за лесом осветилось мерцанием отдаленной ракеты. Дэмон тревожно смотрел на противоположный берег. Это могло насторожить боевое охранение на том берегу, но игра стоила свеч. Может быть, эта стрельба оттянет туда часть сил противника. Ему показалось, будто его голова куда-то плывет: головокружение здесь, во влажном мраке, стало сильнее. Малярия давала знать о себе все больше и больше. Да. Руки его тряслись, и весь он обливался потом. Но он не должен свалиться. Нельзя!

Минуты казались теперь такими длинными: весь день, пока они оснащали лодки веревками, а саперы и подрывники с медлительной осторожностью подносили бревна и доски для настила переправы, время мчалось быстро, как на скачках. Теперь же оно тащилось возмутительно медленно. Солдаты в пулеметном гнезде позади него возбужденно перешептывались. Может, японцы и заподозрили что-нибудь, но они ничем не показывают этого. Головокружение, ощущение падения куда-то вниз усилилось, появилась тошнота. Дэмон стиснул зубы, сцепил руки под подбородком. Он сам напросился, сам организовал и привел в действие эту операцию, плохо это, хорошо ли, но теперь ничего не остается, кроме как довести ее до конца.

Дэмон посмотрел на часы. Секундная стрелка начала свой бег по левой половине циферблата. Она быстро отсчитывала секунду за секундой, и они теперь снова понеслись в стремительной скачке. Оставалось пять, четыре, три, две, одна секунда. Ноль. Позади раздался лающий звук вылетавших из миномета мин, а секундой позже — оглушающий треск пулеметов. Трассирующие нули, перекрещиваясь, рассекали воздух горящими линиями. На противоположном берегу появились ответные синевато-белые вспышки из дул пулеметов. Дэмон вскочил на ноги, вцепился в грубо отесанный борт туземной лодки. Они быстро подтащили ее к реке, вошли в воду по пояс, потом по плечи. Держась за борт, Дэмон ощупью выбрался обратно на берег. Торопливо, ругаясь и толкая друг друга, солдаты влезали в лодку. Наконец кто-то спокойным, уверенным голосом приказал: «Вперед! Разматывай!» — и лодка скользнула на стрежень; низко пригнувшись, сидящие в ней яростно гребли.

— Веревка! — крикнул Дэмон. — Кто держит веревку?

— Я держу, — ответил ему кто-то, стоявший рядом. Сильнейший приступ головокружения; почти потеряв сознание,

Дэмон опустился на одно колено.

— Что с вами? — спросил чей-то голос и с оглушающей силой продолжал отдаваться эхом в его воспаленном мозгу: «…с вами?… с вами?…» Это плохо. Он не должен свалиться. На противоположном берегу одна за другой глухо взрывались мины. Высоко над рекой повисла ослепительно-желтая ракета. От неожиданности Дэмон едва перевел дыхание. Вот они, все шесть лодок, на середине реки как на ладони; вода под ударами весел вскипает белыми водоворотами. Трасса пулеметного огня с противоположного берега впилась в одну из лодок. Дэмон крикнул во всю мощь своих легких:

— Сбить ее! Сбить!

Ракета погасла. С того берега открыли шквальный пулеметный огонь. Замигал фонарик — две вспышки, еще две; солдаты изо всех сил начали выбирать веревку, лодка быстро заскользила обратно к ним. Раскаты взрывов и грохот стрельбы окутали их стеной, не давая возможности ни видеть, ни слышать. Стоявший рядом с ним солдат застонал и, корчась от боли, упал прямо в грязь. Лодка врезалась в прибрежный ил. Теперь и его очередь. Дэмон с трудом перелез через борт лодки, за ним последовали другие. Он прополз вперед, на нос, нащупал веревку: она была мокрая, туго натянутая.

— Готово! — крикнул кто-то.

Дэмон выхватил из набедренного кармана фонарик и дал сигнал. Трассы пулеметного огня, подобно маленьким оранжевым кометам, рассекли воздух у его головы, и он быстро пригнулся. Почувствовал, что лодка начала двигаться. Но медленно. Чертовски медленно. За его спиной раздались глухие всплески: дна солдата, наполовину высунувшись за борт, бешено гребли. Должно быть, нашли весла на дне лодки. Дэмон приподнялся, подался вперед и, схватив двумя руками веревку, начал тянуть ее. Слева появился водяной гейзер с сероватым плюмажем и медленно осел. Легкий миномет. Впереди слышались разрывы ручных гранат, глухие на фоне трескотни винтовочных выстрелов. Оли продвигаются. Хорошо. Дэмон заметил, что давно уже сдерживает дыхание, и сделал глубокий выдох. А вот и берег, несколько человек тянут веревку. Слава богу, дошли. Дэмон выпрыгнул из лодки, упал ничком в грязь, с трудом поднялся на ноги. Лодка, уже пустая, медленно удалялась к своему берегу. С других лодок высаживался второй эшелон. Пробравшись сквозь густой кустарник, Дэмон свернул влево и неожиданно свалился в какую-то яму. Ушиб колено и пах. Он понял, что лежит на чьем-то теле, неприятном, скользком. Надо встать. Он должен подняться на ноги. Превозмогая боль, он выкарабкался из ямы и пошел вперед. Здесь им надо окопаться, скоро сюда ринутся японцы с верховья реки, надо сдержать их натиск, иначе все это кончится провалом. Дэмон остановился, но увидел, что его солдаты решительно продвигаются вперед. Он ощутил прилив гордости. Она охватила его с такой силой, что, казалось, сердце разорвется на части. Они выполнят задачу. Все идет хорошо. Теперь он был абсолютно уверен в этом. Кто-то спокойным голосом громко командовал. Кто же это? Слова доносились до его слуха, как звуки падающих с листьев капелек росы, как звуки брошенных в глубокий колодец камешков, отдаленные, едва слышимые, а затем пропадающие. Их заглушают поднявшиеся вокруг него ледяные стены. «Боже мой, при чем здесь стены, какие стены?» Дэмон а трясло крупной дрожью, он бормотал какие-то слова, которых сам не мог понять.

Он прислонился к дереву, схватил рукой покрытый шершавой корой ствол. Его рвало. Он изо всех сил тужился, и ею снова рвало. Земля под ногами качалась, уходила из-под него, как скользкие волны. Никогда в жизни он не чувствовал себя так плохо. Даже там, на горе Мальсэнтер. Даже в Удае. О боже, Удай! Ему надо продвигаться. «Господи, не дай мне свалиться, — бормотал он, стуча зубами. — Это все, что я прошу у тебя».

— Полковник! Полковник…

Широкое, с крупным подбородком лицо, широко расставленные глаза, черное от глубоко въевшейся грязи и пота лицо. Лицо, которое ему так хорошо знакомо. Или только кажется, что знакомо? Глаза весело сверкнули. «Господи, наступит ли когда-нибудь день?»

— Полковник, вы ранены?

— У него сильный жар, Уолли, он весь горит. Полковник! он узнал этот голос. Голос ему знаком. И лицо. Но имя все время ускользает. Головокружение усилилось, его сотрясал болезненный, лихорадочный озноб, отнимающий остатки сил, но голос, за который цеплялось его сознание, каким-то образом помогал. Только бы выдержать, не свалиться совсем…

Убийственный шквал огня. Это «намбу». Очень близко. Он лежит. Кто-то повалил его. Лежит на чем-то мягком, мокром, пахнущем гнилью, машинным маслом и мускатным орехом. На его плечах чья-то рука. Взорвалась ручная граната: огненная оранжевая вспышка, фантастические тени. Еще одна. От оглушительного грохота разрывов гранат отвратительная, липкая пелена начала рассеиваться. Теперь ему невыносимо холодно, он погребен под обломками ледяных труб, в которые превратились его кости, но окружающий мир медленно, нерешительно проясняется: далекий и остывший, будто возникающий из эфира. Другой, настоящий мир с ясно очерченными устойчивыми предметами. Перепутанные ветви, листья, ползучие растения и… встревоженно смотрящий на него Фелтнер. Слава богу!

— Полковник…

— Окопы, — произнес он слабым голосом. — Роют ли они?…

— Вы нездоровы, полковник?

— Здоров! — раздраженно отозвался Дэмон. Его зубы стучали так сильно, что он не мог их стиснуть, но сознание было ясным. Слава богу: это все, о чем он просил. — А одиннадцатая рота окапывается вдоль той линии обороны?

— Так точно. Все идет по плану. На всех участках полный успех.

— Хорошо. Тогда пошли.

Доносившийся с соседнего участка реки грохот был ужасным: частый огонь стрелкового оружия слился в сплошной, непрерывный гул. «Давай, давай, Бен, — подумал он, — разрывай их на части». И тут же понял, что высказал это вслух. Фелтнер широко улыбнулся, на его лице появилась забавная гримаса облегчения.

— Все идет хорошо, полковник! Мы справимся…

— Конечно, справимся.

Участок, на котором находился Дэмон, был ключевым. Он поспешил к переднему краю и увидел, как в темноте ритмично нагибаются и выпрямляются фигуры солдат, повсюду мелькают лопаты. Рядом с ним занимало позицию пулеметное отделение: первый номер устанавливал треногу так, чтобы механизм горизонтальном наводки стоял ровно, укреплял башмаки сошек, утрамбовывая мягкую землю вокруг; нагнувшись над ним, второй номер сноровисто вставлял в паз вертикальный шкворень, крепящий пулемет к треноге; подносчик патронов аккуратно приладил темно-зеленую коробку с лентой у приемника пулемета и быстро продернул медный наконечник ленты в приемник. Никакой суеты, никаких ошибок. «Да, они научились, — с приятной гордостью подумал Дэмон, — они научились своему ремеслу, стали настоящими солдатами».

Окутывавший их мрак медленно, очень медленно рассеивался. Сквозь лес начало пробиваться едва различимое, серебристое, словно припорошенное, сияние. Это взошла луна. Но теперь она будет работать на них. Дэмон опустился на одно колено и оперся рукой о ствол дерева. Местность перед ним шла слегка на подъем, и тропа — прекрасная сухая тропа, которой пользовались японцы и которую теперь оседлали они, — призрачно-серая в лунном освещении, уходила в глубь рощи; росшие по ее сторонам пальмы возвышались как грациозные опахала из перьев. Капитан Том Кийз, командир одиннадцатой роты, широко взмахнул рукой с обращенной вниз ладонью. По этому сигналу открыли огонь короткими звонкими очередями пулеметы. Теперь, когда лунный свет начал пробиваться между стволами деревьев, Дэмон увидел бегущие силуэты и услышал резкие дикие крики, похожие на крики раненых животных.

Пулеметы застрекотали по всей линии окопов. Дэмон поднял винтовку и прицелился в стремительно бегущие, освещенные лунным светом фигуры и ощутил издавна знакомый, резкий толчок приклада в плечо. Высоко над ним переплетались следы трассирующих пуль; извиваясь, как лента серпантина, впереди упала перебитая пулей плеть лианы. Он не слышал никаких звуков. Японцы приближались, спотыкаясь, размахивая оружием, их рты были широко раскрыты в крике, но Дэмон ничего не слышал. Он продвигался вперед как под колпаком, под какой-то завесой тишины и спокойствия, окутывавшей его в любом бою. Израсходовав одну обойму, он вставил новую, сразил двух убегающих японцев, перенес прицел на высокого стройного офицера, который, широко расставив ноги, стоял между двумя деревьями и обеими руками стрелял из двух пистолетов. Офицер резко дернул головой, словно его ударили бичом, повалился наземь и исчез где-то в кустах.

Потом движение в роще прекратилось, казалось, она опустела. Пулеметный огонь стих, и в сознание Дэмона снова ворвались лавина звуков, смешение воплей, отдельных винтовочных выстрелов, проклятий и команд. Дэмон пополз к окопу, в котором стоял, торопливо говоря что-то связному, капитан Кийз.

— Как у вас дела?

— По-моему, все хорошо. Взводу Фелапа сильно досталось. Если они попытаются атаковать еще раз…

— Они попытаются, можете не сомневаться. Но теперь атаковать приходится им. Нам так выгоднее, верно?

— Никаких сомнений. Только бы у них не оказалось танков.

— Не беспокойтесь. Если бы танки были, они давно ввели бы их в бой.

Луна поднялась выше, тропа и роща осветились дрожащим молочным светом. Саперно-подрывной взвод навел через Ватубу понтонный мост, прибыли команды с боеприпасами, а санитары-носильщики со своей жуткой ношей переправились но нему на тот берег; связисты протянули телефонную связь. Японцы снова атаковали. Это была плохо организованная стремительная атака силами около роты, но окопавшиеся американцы скосили их огнем; уцелевшие скрылись во мраке леса. От «Лося» не было никаких известий. Дэмон съел полбанки сыра из пайка и отложил ее в сторону. Озноб у него уменьшился, но слабость снова наплывала волнами. Поминутно вытирая лицо, жмурясь, борясь с приступами головокружения, он ходил взад и вперед около окопа, в котором разместился командный пункт. Он обязан продержаться. Еще бы три-четыре часа. Пока все еще висит на волоске. Переправа прошла удачно; левый фланг обеспечен — они смогут отбить еще десяток таких контратак, если японцы будут проводить их разрозненными подразделениями и неорганизованно, как эту последнюю. Но на участке вырвавшегося вперед Бена, позади и сбоку от него, был один длинный, открытый для удара фланг. А вдруг японцы бросят пару рот в промежуток между взлетно-посадочной полосой и миссией прежде, чем Бен сможет зайти в тыл и захватить эту возвышенность? Нет, они не сделают этого, они сейчас в смятении. Они могли бы…

Он уверен, этого не произойдет. Он чувствовал это всем своим существом. В роще перед ними начали с грохотом рваться мины, и он спрыгнул в окоп рядом с Кийзом, который висел на телефоне, требуя прислать патронные ленты для своих тридцати-миллиметровок. Присев в уголке окопа, Дэмон прислушался к слабо различимым звукам боя, доносившимся с низовья реки: они были спорадическими, какими-то неопределенными, будто одна из сторон отрывалась от противника; однако полной уверенности в этом не было. Лунный свет падал на все вокруг плоскими серебряными бликами. Если бы только можно было узнать что происходит в действительности? Все это похоже на игру в шахматы с завязанными глазами или на ту дурацкую игру «Ты там, Мориарти?», в которую играют австралийцы. В лей два игрока с завязанными глазами подают друг другу левую руку, и один из них задает этот вопрос; услышав ответ, произнесенный приглушенным голосом, он замахивается свернутым и трубку журналом, стараясь ударить им невидимого противника по голове…

В полосатом, как шкура зебры, сумраке, сотканном из лунного света и теней, возникла неясная фигура: тощий, судорожно глотающий воздух солдат.

— Это командный пункт? Где Дэмон? Дэмон поднялся.

— Я здесь, сынок.

Это был Джексон. Белки его глаз сверкали из-под каски, тяжело дыша, он опустился на колени у края окопа.

— Мы прорвались туда. К берегу. Дошли до самого пирса… — Он внезапно замолчал, у него вырвался смех, похожий на всхлипывание. — Полковник, они драпают!

— О ком ты говоришь?

— Пытались улизнуть на двух баржах. Все их большое начальство. Мы захватили всех, прямо у пирса… Я сам застрелил их генерала!

К ним приблизились солдаты, столпились вокруг Джексона.

— Генерала? — удивился Дэмон. — Ты уверен в этом, Джексон?

— Абсолютно уверен, полковник! Тип с таким пузом может быть только генералом… Провались я на этом месте! Вот, посмотрите на его поганую саблю. — Он протянул руку: на длинном изогнутом эфесе сабли Дэмон увидел сверкающие, как змеиные глаза, драгоценные камни. — Ваучер захватил все их документы и барахло. — Он передал самурайскую саблю Дэмону. — Это для вас, полковник. Сувенир, еще тепленький. Мы застигли этих косоглазых ублюдков врасплох, сонных. — Он снова засмеялся жестким, натянутым смехом. — Да! Одного за Миллиса, одного за Брауна и одного за Гантнера… Ох, ну и дали же мы им по мозгам! Они сломались, и вовсе не потому, что бездельничали, должен вам сказать…

— Все это очень хорошо, Джексон, — перебил его Дэмон. — А теперь скажи, как там насчет разворота для охвата?

— Что? Ах, да! Подполковник Крайслер приказал передать вам, что мы поворачиваем на запад, в направлении на миссию. Японцы оказывают лишь незначительное противодействие.

— Замечательно. Передай ему, пусть не задерживается.

— Слушаюсь, полковник! — Он встал, с сияющим видом посмотрел на собравшихся вокруг него солдат. Ему явно не хотелось покидать эту небольшую, восхищенную аудиторию. — Ох, если бы вы видели, как мы пригвоздили этих косоглазых! — воскликнул он. — После всех этих долгих месяцев мучений… Мы за все расплатились с ними…

Ноги подкашивались. Дэмон сел прямо в грязь, положил самурайскую саблю на колени. Наблюдая, как Джексон удаляется по тропе, он внезапно почувствовал, что вот-вот расплачется. Совсем как старик, который не может сдержать слез…

Он нарушил все правила. Незаконно принял на себя командование; без артиллерийской подготовки и соответствующих средств осуществил ночную переправу через реку, не имеющую бродов, и теперь, глубокой ночью, наступает на укрепленные позиции. Но ведь бывают случаи, когда приходится отказываться от всех книжных правил. Такое, возможно, случается один раз за всю войну. Может, и не следовало этого делать, кто его знает. Но у них не было выбора.

К тому же эти японские дневники. Дневники, над которыми он просидел не одну душную ночь; эти написанные бисерным почерком неровные колонки, полные нарастающего изнеможения и отчаяния. Он прав, он верно понял их: японцы тоже выдохлись до предела…

Боже, как он слаб! Так слаб, что боится даже попробовать встать с этой вонючей, мокрой трясины. Но зато он может теперь подумать, что предпринять дальше. Ему следует оградить себя от обвинения в уголовном преступлении.

Он выхватил телефонную трубку из держателей, резко покрутил рукоятку вызова.

— Говорит «Рысь». Соедините меня с «Лосем».

Сначала в трубке раздавался только сильный треск и гудение, затем послышался голос Дикинсона, нервный и резкий:

— «Лось» слушает. Что у вас?

— Как чувствует себя Уэсти?

— Как вам сказать… Он по-прежнему почти без сознания, Сэм. Вы же знаете, малярия — довольно серьезная болезнь.

Дэмон устало улыбнулся:

— Да, я знаю, Дик. Мы сегодня съехали с квартиры, ничего не заплатив за нее. Позиция обеспечена. У наших друзей все ползет по швам. «Росомаха» выкупалась, повернула за угол и вот-вот преклонит колени. Полагаю, вам понятно, что я имею в виду?

— Неужели это правда? — Голос Дикинсона дрожал от изумления. — Вы имеете в виду, что они захватили плацдарм на…

— Вот именно, Дик. Они развернулись для охвата. Бен захватил врасплох много старших офицеров, пытавшихся улизнуть на баржах в западном направлении. Перестрелял их всех. Атаки на наш левый фланг были неорганизованными и слабыми. Все они отбиты. Теперь вот что: вы привели «Дикобраза» в готовность к утреннему танго, о котором мы говорили?

— Но, Сэм… — короткая пауза. — Они смертельно устали…

— Мы устали не меньше. И добились успеха. Послушайте, сейчас самое время начинать наступление. Именно сейчас. Нам никогда не представится другого такого случая, как этот.

— Ну ладно, если вы считаете, что… Но…

— Я же говорю вам, мы держим их за горло, я чувствую это! Бросайте в бой все. Последние два танка, бронетранспортеры, решительно все. Мобилизуйте их, используйте все ваши права, но заставьте их продвинуться вперед.

— Хорошо, Сэм. Ладно. — Голос Дикинсона, казалось, стал тверже. — Я сделаю все, что в моих силах. Обещаю вам.

— Вот и хорошо. — Дэмон удовлетворенно улыбнулся. Его сильно тошнило, а голова болела так, что он почти ничего не видел. «Ангелы не сделают большего», — почему-то вспомнилось ему.

Клонившееся к закату солнце скрылось за горными вершинами, и рощу, в которой пролилось столько крови, окутала тень; налетавший с моря бриз порывисто шевелил ветви пальм. С трех сторон кладбища застыли угрюмые сомкнутые шеренги, люди смотрели в пространство невидящим взглядом. Бен Крайслер, стоя перед фронтом полка, осмотрел шеренги и перевел взгляд на миссию, на ее старые белые стены, пробитые снарядами и почерневшие от огня и взрывов, такие заброшенные и опустевшие. Крайслеру они показались символом всего пережитого в минувшем бою, символом отчаянных надежд, потерь, поразительной нереальности происшедшего.

Он перевел взгляд на помост, сооруженный из досок, положенных на пятидесятипятигаллонные бочки. Стоя на помосте, капеллан Унтереккер, коротышка с круглым, добродушным лицом, читал выдержки из библии. Его голос то ослабевал, то усиливался по мере того, как он переводил взгляд с библии на солдат.

Богослужение закончилось. Знамя тяжело скользнуло вниз до середины флагштока, и в душном тропическом воздухе раздались длинные пронзительные звуки горна.

Господи, да будет их сон безмятежным! Крайслер пробежал взглядом по уходящим вдаль рядам крестов, резко выделявшихся своей белизной на фоне опушки джунглей. Под крестами лежат те, кому не посчастливилось. Свелланд, в одиночку очистивший от противника два бункера, битком набитых свирепыми, истошно вопившими японцами; Петшек, сраженный японским снайпером «кукушкой»; Маршалл и ди Маестри, убитые взрывом мины при переправе через реку; Уэллс, раненный в первый день наступления и утонувший в болоте, и все другие, которых он никогда не встречал, погибшие до его прибытия в Моапора… Все это странно и, если хотите, жестоко. Они лежат здесь, далеко от родных полей, над ними две скрещенные палки и личный знак; убитые в момент или героизма, или трусости, или неведения, или бесчестья, по все одинаково убитые в момент недолговечного расцвета сил и возмужания.

Церемония подошла к концу. Капеллан Унтереккер спустился с помоста. Наступила короткая пауза, затем Сэм, которого поело госпитализации Уисти генерал Эйкельбергер назначил временно исполняющим обязанности командира дивизии, взобрался на бочки и скомандовал: «Вольно!» Шеренги расслабились, послышался неразборчивый шум голосов. Небольшое замешательство, затем дна офицера, по-видимому, Делтнер и Чейз, вручили Дэмону лист фанеры, который он повернул лицевой стороной от себя, держа его одной рукой. По рядам воинов прошел удивленный гул. Дэмон с минуту постоял молча, будто не совсем представлял себе, что говорить.

— Сегодня вы впервые собраны как дивизия, — начал он, отчетливо выделяя каждое слово. — Вы — это пятьдесят пятая дивизия. И в качестве вашей нарукавной отличительной эмблемы я выбрал саламандру. Не потому, что она наш постоянный маленький друг здесь, в тропиках, где нам приказано нести службу, а потому, что с древних времен саламандру считают неуязвимой для огня. Вот она припала к земле между двумя языками пламени и своей правой лапой попирает сломанную самурайскую саблю. Вы прошли сквозь огонь и добились победы.

Он замолчал и посмотрел на ряды, как будто хотел взглянуть в глаза каждому солдату, стоявшему в сомкнутом строю батальонов. Лицо было похудевшим, рубашка с влажными пятнами на складках висела на нем свободно; костяшки пальцев руки, которой он держал лист фанеры, побелели. «Дружище. Печальный Сэм, — подумал о нем Крайслер. — Сумасшедший несгибаемый романтик. Перенес на ногах приступ малярии, который свалил бы самого здорового буйвола. Упорно держался из последних сил и оставался в строю, пока не взяли последний бункер за взлетной полосой. Мы, стоящие здесь, остались в живых только

благодаря тебе, и никому другому. Того, кто не понимает этого, надо немедленно отправить на проверку умственных способностей. И подумать только, сейчас ты ведь мог находиться в Брисбене под арестом и ожидать военного суда…»

— Эта дивизия — наша дивизия — не имеет прославленной истории и традиций. Не имеют их и наши полки. Ни одна американская часть не имеет прославленной истории и традиций, берущих начало с тысяча семьсот семьдесят пятого года. Они были созданы за последующие сто пятьдесят лет. История нашей дивизии — дивизии «Саламандра» — только начинается.

Он опустил голову. Когда он снова поднял ее, его лицо было решительным и суровым.

— Эта война будет долгой и жестокой. Мы еще только начинаем воевать, только вступили на тернистый и кровавый путь, и ни один человек не знает этого лучше, чем вы, солдаты, стоящие здесь. Но самое важное, самое примечательное заключается в том, что горькие дни паники и отчаяния остались позади. Все происшедшее здесь показало, что у вас достаточно мужества не только для того, чтобы превозмочь нечеловеческие трудности, но и для того, чтобы побеждать.

 

Глава 3

Воздух в «Статлер-баре» дрожал от гонора, звона бокалов и непринужденного женского смеха. Бар гудел. За большим столом мирно беседовали командующий южным военно-морским округом адмирал Рольф Хэймз и пестрая компания из шести или семи человек. В одном из дальних углов Пэкки Винсент с мрачным выражением на широкой цветущей физиономии и выпученными глазами излагал группе офицеров свою версию танкового сражения при Сиди-Бу-Нура, сетуя на крючкотворство и подхалимство в верхах, в результате которых его сняли с должности. Медленно проходя между столиками, Котни Мессенджейл улыбнулся. Тяжелый удар для Пэкки, но так уж заведено под солнцем. Этот мир жесток, и воздух на горных вершинах разрежен. Часы по-прежнему отсчитывают время очень быстро, как сказал начальник штаба армии, и тем, кто Не способен соображать на ходу, когда правильное решение необходимо принять быстро, ибо другого шанса уже не представится, с вершин приходится уйти.

В этот мимолетный светский час, когда пик напряжения в учреждениях уже спал, а официальный вашингтонский вечер еще не начался, здесь, в «Статлер-баре», собрались почти все. Полковник Френар, глава миссии Виши, угрюмый и презрительный, слушал женщину с красивым, точеным лицом и высокой копной светлых волос. Поймав взгляд Мессенджейла, француз приветствовал его легким поклоном и мрачно усмехнулся. Мессенджейл ответил ему. Бедное Виши: зажато теперь между американским орлом и германским кондором. Его день на исходе. Справа от Френара Кьельсен, сенатор от штата Небраска, горячо обсуждал что-то с Джимом Уиггеном, одним из способных парней нельсоновского комитета военно-промышленного производства. Позади них инспектор военно-воздушных сил Вандер Слюис и группа молодых женщин покатывались со смеху, слушая историю, которую рассказывал им полковник интендантской службы. Власть. Она поднималась от столов, парила над небольшим оркестром, над миловидными, нарядно одетыми официантками, смешивалась с сигаретным дымом, запахом духов и алкоголя и, проникая в мозг, вызывала легкое, приятное головокружение. То, что говорилось и делалось здесь, в Вашингтоне, ранней весной 1943 года, отдавалось в самых далеких уголках земного шара. Упоительное ощущение. Мессенджейл поклонился человеку из совета по очередности выполнения военных заказов, которого недолюбливал; тут же шумели четверо морских летчиков; рядом с ними сидел в одиночестве жирный английский бригадный генерал, на столе перед ним стоял бокал с нетронутым мартини; справа от него Мессенджейл увидел генерал-лейтенанта Колдуэлла, окруженного маленькой группой, в которой царила Томми Дэмон.

— Мессенджейл… — Колдуэлл с готовностью поднялся с места, хотя было очевидно, что нет никакой необходимости делать это, и они обменялись рукопожатием. — Как дела?

— Ошеломлен, генерал, просто ошеломлен. Колдуэлл рассмеялся и махнул рукой в сторону стола.

— Полагаю, все сидящие здесь вам знакомы. Мардж Крайслер, Томми, мой внук Донни… О, а эту особу вы, наверное, не знаете, так ведь? Мэрион Шифкин, невеста Донни. Генерал Мессенджейл.

Мессенджейл по очереди поздоровался со всеми. Юноша встал. Одет в форм у срочнослужащий, сержант. Забавно. Он намного вырос по сравнению с тем, каким был, когда Мессенджейл видел его в последний раз; держался он спокойно, степенно. Горящие, как у Томми, глаза. Девушка была маленькая, похожая на мышку, некрасивая, с нечетко очерченной линией подбородка и искренним, довольно робким взглядом больших глаз.

— Что вы делаете здесь, в этом логове надменного порока? — спросил Колдуэлл.

— Я здесь мимоходом, генерал. Только что проводил молодого Тэннера в… гм… за рубеж, и теперь, возвращаясь в соляные топи, бездельничаю.

— Как поживают Эмили и Джинни? — спросила Мардж.

— Превосходно. Эмили уехала на недельку погостить в Бостон. Джинни грызет гранит пауки.

Все рассмеялись.

— Не хотите ли посидеть с нами? — предложил Колдуэлл…Увидев Мессенджейла, Томми покраснела; на ее лице отразилось волнение, губы раскрылись в полной испуга немой просьбе. «Пожалуйста, уходите, — молили ее глаза, — пожалуйста». Никогда еще она не казалась Мессенджейлу столь привлекательной, как сейчас.

— С величайшим удовольствием, — ответил он Колдуэллу и улыбнулся своей обворожительной улыбкой. — Но не вторгнусь ли я незваным в ваш тесный семейный круг?

— Господи, что вы, конечно, нет! — залилась звонким смехом Мардж Крайслер. — С тех пор как Мессенджейл видел ее на Лусоне, она пополнела, но все еще сохраняла манящее обаяние, и некоторые мужчины находили ее очень привлекательной — один из крестов, который должен был нести бедняга Крайслер. — Мы все впали в хандру, но пытаемся веселиться, — продолжала Мардж. — Подбодрите нас!

— Да, да, подбодрите нас, Кот, — сказала Томми. — Расскажите нам все о Касабланке. Как проходила встреча?

— О, в Касабланке все прошло отлично! Мы были полны энтузиазма. Преобладало оптимистическое настроение.

— Оптимистическое? — удивленно воскликнули женщины. Мессейнджейл утвердительно кивнул.

— Президент и премьер-министр пребывали в наилучшем расположении духа. Переговоры и разработка планов проходили в атмосфере остроумных дружеских шуток и уверенности в предстоящих добрых переменах.

— Несколько преждевременных, пожалуй, а? — сухо заметил Колдуэлл.

— Да, сэр, пожалуй, преждевременных. Но высадка в Африке оказала на всех сильное тонизирующее действие. Все почувствовали, что мы набираем темпы, что теперь мы наступаем. Достигнутое нами единодушие создает поистине превосходные рабочие отношения с англичанами.

— Вы хотите сказать, англичане в высшей степени довольны тем, что мы делаем то, чего они от нас хотят.

— В какой-то мере, видимо, так, — рассмеялся Мессенджейл. — Но у них все-таки есть несколько исключительно способных штабных офицеров. И уж, конечно, они прошли суровую школу.

— Начальник штаба армии, кажется, не слишком обрадован итогами?

— Да, пожалуй. Он предлагал иной вариант. Собственно, несколько иных вариантов.

Все сидящие за столом смотрели на Мессенджейла настороженно, почти с благоговейным трепетом. Ему было очень приятно бросать вскользь неясные замечания относительно политики на высшем уровне, конфликтов и решений, о которых большинство американцев не имело ни малейшего представления. Впрочем, старина Колдуэлл знал многое. Выражение его лица оставалось как бы безразличным, но в глазах светилась едва уловимая насмешка. В сухопутных войсках всегда знают больше, чем ты предполагаешь. В армии исстари существует тайная система информации.

— Но у нашего начальника штаба изумительное чувство коллективизма, — продолжал Мессенджейл. — Он всегда твердо держится принятого решения, каково бы оно ни было.

— О, Кот, вы такой дипломат! — поддразнила его Томми.

— Правда? Послушали бы вы меня в Айн-Крорфа, — серьезно сообщил Мессенджейл. — На мою долю выпало представлять местным жителям Баса Бэррона во всем его воинственном великолепии. Бас родом из Алабамы, точнее, из Южной Алабамы, и туземцы, хватаясь за рукоятки своих кривых сабель, начали высказывать некоторые возражения. Чем дальше, тем хуже. Вы, генерал, знаете, насколько деликатны дела подобного рода; и мне уже мерещилось, как вся марокканская экспедиция сгинет в сатанинском пламени и блеске мечей. В конце концов я простер руки и воскликнул на самом безукоризненном французском: «Джентльмены, вам нечего бояться! В лице генерала Бэррона я привез вам брата по крови. Пусть его кожа бела, зато его сердце, джентльмены, так же черно, как ваше!»

Колдуэлл и женщины засмеялись тем вежливым, обаятельным смехом, каким смеются, когда высокопоставленная персона скажет что-нибудь — хорошее, плохое или даже не имеющее никакого смысла. Молодой Дэмон, однако, не смеялся; он изучал Мессенджейла спокойным, явно не восхищенным взглядом. С легким раздражением Мессенджейл спросил:

— Где находится ваша часть, Дональд?

— Максуэлл, сэр.

— А какая у вас специальность?

— Бомбардировщики бэ-семнадцать, сэр. Стрелок хвостового орудия.

— Ясно. Скоро отправитесь в восьмую?

Юноша побледнел, его лицо сделалось враждебным.

— Не знаю, сэр.

Мессенджейл непринужденно рассмеялся.

— Молодчина. Из него получится отменный солдат, — обратился он к Колдуэллу.

— Я уверен в этом, — ответил генерал несколько натянутым тоном.

Мессенджейл бросил беглый взгляд на Томми: в ее обращенных к сыну глазах он увидел гнев. Перехватив взгляд Мессенджейла, Томми потупила голову и начала нервно разглаживать на колене перчатку. «Она боится, — подумал Мессенджейл. — Она вне себя от страха». Импульсивная, отчаянная Томми Дэмон…

Он вспомнил день, когда младший Дэмон поступил на военную службу. Тогда, осенью, они встретились на приеме в военном министерстве. Томми сопровождала своего отца, который с кем-то разговаривал в тот момент, и людской круговорот оттеснит их в угол.

— Как дела? — беспечно спросил он у Томми.

— Дела?… Дела ужасны, — ответила она. Мессенджейла поразила ее яростная экзальтация. — Настолько ужасны, насколько это вообще возможно… — Кажется, в тот день или днем раньше — Томми и сама-то толком не знала — Донни бросил Принстонский университет и записался добровольцем в ВВС. — После того как он дал мне обещание, — тихонько всхлипывала она, — торжественное обещание… — Глаза ее лихорадочно блестели, губы дрожали. Мессенджейл смотрел на нее, испытывая странное смешанное чувство радости и жалости.

— Но разве вы не гордитесь им?

— Нет, я нисколько не горжусь и не разделяю этого глупого идиотского восторга! — Она окинула комнату злым взглядом. Мессенджейл понял, что она вот-вот разрыдается. В его игривом любопытстве появился оттенок осторожности, ибо он знал, что Томми может впасть в безудержную ярость, начнется один из так называемых «взрывов Томми», что было бы крайне неприятно.

— Возможно, это не так уж и плохо, — заметил он.

Томми бросила на него такой взгляд, словно он только что обвинил ее в трусости.

— О боже! — возбужденно воскликнула она. — Что вы знаете? Что, черт возьми, вы об этом знаете? Штаб!.. — с издевкой произнесла она, и Мессенджейл понял, что рюмка виски, которую она крепко держала в руке, уже не первая сегодня.

— Все вы не что иное, как кучка льстивых, ломающих комедию шутов в расшитых золотом мундирах… Это он толкнул мальчика на этот шаг, я знаю, я уверена!..

— Кто? — поинтересовался Мессенджейл.

— А кто же, по-вашему? Это он свернул его с пути истинного. Во всем виновата эта божественная сила личного примера… Над чем, черт возьми, вы смеетесь? — исступленно закричала она, хотя Мессенджейл мог бы поклясться, что выражение его лица ничуть не изменилось. — Боже, если б мне дали две недели править Америкой! Всего лишь две недели!.. Как называется пьеса, в которой женщины берут верх, отказавшись заниматься любовью до тех пор, пока мужчины не прекратят кромсать друг друга? Как она называется?

— «Лисистрата», — пробормотал Мессенджейл.

— Ах да! Ну так вот, эти женщины поступили совершенно неправильно. Им следовало бы взять наличные деньги, кое-какую одежду, детей и уплыть на какой-нибудь красивый, спокойный, поросший пальмами остров, и пусть эти проклятые распутники взрывают друг друга, пока не погибнут все.

— Не слишком ли это близорукий подход?

— Почему же? Может быть, вы полагаете, что это пометает драгоценному роду человеческому размножаться? Не беспокойтесь, всегда найдутся один-два самца, которые, отсиживаясь в безопасном месте, подстрекают других… Несколько праведных душ, окопавшихся здесь, в уютном здании министерства… Мессенджейл усмехнулся, хотя и знал, что это опасно.

— Выбирайте либо одно, либо другое, дорогая, — спокойно произнес он. — Все мы или готовые к самоубийству маньяки, или готовые на самопожертвование герои.

— Не говорите мне этих глупостей… — начала она низким, приглушенным голосом, но, к счастью, в этот момент к ним подошли ее отец и его коллега, и несколько мгновений спустя Мессенджейл благопристойно удалился…

— Ну, а как дела у Сэмюела? — неожиданно спросил Мессенджейл у Томми, хотя прекрасно знал, где находится Сэм и как его дела.

Ее глаза снова потускнели, сделались равнодушными.

— О, у него все хорошо.

— Они теперь в Австралии, он и Бен, — вмешалась в разговор Мардж. — По крайней мере, мы думаем, что они там, на отдыхе и поправке. Оба подхватили малярию.

— Я так и думал. Они весьма отличились при взятии Моапоры. Мы недавно получили радиограмму из Южной зоны. Их называют в ней «золотоносными двойняшками».

— Сэма совсем недавно произвели в бригадные генералы, — продолжала Мардж весело, — а Бену присвоили звание полковника. Разве это не здорово?

— Несомненно. В армии США нет других пехотинцев, кто заслуживал бы этого больше, нежели они.

Итак, Ночной Портье снова догнал его. Превратности войны. Дэмон догнал его, если не считать, что он, Мессенджейл, значительно дольше служит в звании бригадного генерала и должен скоро получить вторую звезду.

— Помнишь, как в Беннинге, Бен, бывало, разражался тирадами о том, как он и Джои будут служить лейтенантами в одной роте? — обратилась Мардж к Томми.

Томми завращала глазами.

— Что бы мы только делали без второй мировой войны?

— Да нет, ты ведь понимаешь, что я имею в виду, дорогая.

— Конечно, понимаю. Иногда мне даже кажется, что наши дедушки собирались служить рядовыми в одном отделении…

— Я слышал, — обратился Мессенджейл к Колдуэллу, — что им посчастливилось спасти положение. Некоторое время оно там, видимо, было критическим.

Генерал утвердительно кивнул и быстро оглядел сидящих за столом людей, увлекшихся теперь своим разговором.

— Да, они там были на волосок от гибели. Едва ли кто-нибудь представляет, как там было худо. Если бы не Сэм… Его следовало бы сделать командиром дивизии, — сердито добавил он.

— А как получилось, что ему не дали дивизии?

— Макартур сказал, что Сэм слишком молод. По-видимому, для того чтобы получить дивизию у Макартура, необходимо достичь возраста Мафусаила. — На лице Колдуэлла появилась ледяная улыбка. — А в Африке всякого, закончившего среднюю школу, считают мудрецом. В пятьдесят два года человек там уже древний старец.

— А кто получил дивизию?

— Макартур или кто-то из его приспешников попросил назначить Дьюка Пулина.

— Этого кавалериста?

— Вот именно. Господи, им следовало бы иметь больше здравого смысла… Странный тип этот Макартур. Наделен богатым воображением, суров, великолепный актер, но… — Колдуэлл оборвал фразу, стиснул зубами черенок трубки. — Впрочем, у каждого свои недостатки.

— Ты просто злишься, папа, на то, что тебе не дают командовать боевым соединением, — упрекнула его Томми. — Признайся откровенно…

Колдуэлл спокойно посмотрел на дочь.

— Джо Стилуэллу шестьдесят. Крюгер даже старше. Я думаю, что справился бы не хуже Маггси Маккомба. Или бедняги Уэсти.

— А он тоже в Австралии? — спросил Мессенджейл.

— Нет, Его отправили домой. Заболевание сердца.

— Да, положение, видно, действительно было трудное.

— Я думаю.

— Надеюсь, им дадут хороший длительный отдых в Австралии, — сказала Томми. Теперь она смотрела на Мессенджейла настороженно, но в глазах ее он все еще видел мольбу.

— Убежден, что дадут.

Мессенджейл был уверен, что его лицо выражает печаль — печаль и сострадание. Но в глубине души его снова разбирал подленький смех. Вот она, имеющая особую прелесть сторона службы в оперативном управлении: если ты занимаешь достаточно высокое положение или если правильно действуешь в соответствующем направлении, то не существует таких тайн, которые не были бы тебе известны или о которых ты не мог бы узнать. Он знал очень многое: что Сицилию предпочли Сардинии; что скучный, бесцветный, флегматичный Брэдли скоро станет командиром корпуса; что дивизия, в которой служат Дэмон и Крайслер, в июне примет участие в наступательной операции на Вокаи — извилистом полуострове, простирающемся на северо-запад от безобразной драконьей головы Новой Гвинеи; на это жуткое место с нагромождением скал, массой пещер и непролазными, гнилыми от дождей джунглями. Никто из сидящих за столом не знает этого, а Дэмон и Крайслер и подавно в неведении. Однако это так. Жернова судьбы мелют медленно, но верно…

Слушая Колдуэлла, Мессенджейл вздыхая, но не от скуки. В известные моменты, когда он подходил к сейфу, чтобы извлечь оттуда карты или секретные документы, или когда он присутствовал на конференциях, проходивших в тихих, спокойных, тщательно прибранных кабинетах, его охватывало необыкновенное, ни с чем не сравнимое возбуждение, всепоглощающее, устойчивое и продолжительное. С пересохшими губами, охваченный восторгом, Мессенджейл составлял текст радиограммы с приказом о начале операции, передавал его для отправки, и перед его мысленным взором возникали картины приготовлений к боевым действиям: мигания световой сигнализации на мостиках сотен кораблей, суматоха в штабах в пяти тысячах миль отсюда, раздача оружия и обмундирования, свертывание и установка походных столов, складов, палаток, допрос пленных и беженцев, поток административно-строевых приказов, частных приказов, боевых приказов, докладных записок — грандиозная картина приведения в движение десятков тысяч людей, перебрасываемых в отдаленные районы ожесточенных боевых действий…

Тем не менее сила, порождающая эти действия исходила не от Мессенджейла, и мысль об этом терзала его. Он мог советовать, предлагать, исправлять, выполнять, но он не был источником действия. Он не мог, подобно скульптору эпохи Возрождения, вставшему перед громадной мраморной глыбой, по-своему задумать в создать что-нибудь современное, эпохальное…

— Ну, а как вы, Мессенджейл? Вы не стремитесь получить командование боевым соединением? — У Колдуэлла дружелюбный, настороженный, удивительно проницательный взгляд. Как будто он читает его мысли… Но это, разумеется, не так. Генерал просто вернулся к прежней теме разговора.

— Да, генерал, — ответил Мессенджейл, — я действительно стремлюсь. Но начальник штаба говорит, что пока еще нельзя. Вы же знаете его любимую фразу: «Всему свое время». — На лице Мессенджейла появилась улыбка, в которой в точно рассчитанной пропорции сочетались легкое разочарование и покорность судьбе. — И поверьте, генерал, если начальник скажет что-нибудь, то этого уже никак не изменишь.

— Да, я уверен в этом.

Все это было довольно далеко от истины, но Колдуэлл ничего не подозревал.

На ранней стадии планирования операции «Торч» Риэден просил назначить Мессенджейла помощником командира дивизии, а еще раньше ему представлялась возможность стать начальником штаба девятнадцатой дивизии, проходившей в то время подготовку в форту Брэгг. Мессенджейл отказался и от того, и от другого. Разумеется, командование боевым соединением было ему необходимо, для того чтобы должным образом завершить свою карьеру и получить формальные основания для достижения намеченной цели. Однако он решил подождать: эта война обещает быть долгой. Впереди еще была Италия, затем грандиозное вторжение через Ла-Манш (англичанам — при всей их вкрадчивости — не удастся отговорить американского начальника штаба армии от высадки во Франции), вполне вероятно и наступление в районе Адриатического моря — уж очень этого добивается Черчилль. А потом Филиппины, Формоза, побережье Китая — все это еще до высадки на Хонсю и великого наступления через огромную равнину Канто. Времени хватит. Скоро он получит вторую генеральскую звезду, но ему мало дивизии, он хочет командовать корпусом. Это был высший тактический пост, открывавший возможность полностью проявить свои таланты, осуществить ту возвышенную, далеко идущую мечту о хорошо подготовленном сражении с полным охватом и уничтожением сил противника, сражении, которое воплотит в себе чистую науку управления войсками. Случай показать себя, несомненно, представится. В будущем ожидаются большие сражения во Фландрии, на По, в долине Луары… Впрочем, Мессенджейл не очень уверен, что это именно то, что ему нужно. Эйзенхауэр недолюбливает его после скандала в Маниле по поводу бюджета армии на Филиппинах. Мессенджейл скрестил шпаги и с Брэдли, когда они оба были помощниками министра. С Кларком трудно ладить, а Паттон просто невозможен. Аллен и Ходжес — бойскауты, да и Траскотт такой же. Ни один из них никогда ничего не достигнет. Необходимые Мессенджейлу условия — только на Тихоокеанском театре военных действий, где возможность отличиться представится сама собой: отдельная, независимая операция по захвату какого-нибудь острова, при проведении которой командир корпуса будет пользоваться относительной свободой действий, что позволит ему организовать и провести нечто вроде Канн двадцатого века. А пока он может переждать здесь, в этом вибрирующем от предельного напряжения узле всех событий, где каждое слово — это громовой раскат, от которого содрогается земля. Дядюшка, ныне сенатор, член комиссии по делам вооружен них сил, — это самый могущественный союзник, какого только может желать генерал, находящийся в его, Мессенджейла, положении. Терпение, терпение и недремлющее око…

К столу подошел старший адъютант Колдуэлла, спокойный, довольно бесцветный человек по фамилии Палмер, и шепотом сообщил ему что-то. Колдуэлл извинился и ушел вместе с ним. Женщины и Донни говорили о Стайлсе, Мэнберри, Финте и некоторых других знакомых, окруженных на Натаане. Бедняги держатся из последних сил, молят о помощи, которая никогда не придет, не ведая о том, что несколько месяцев назад их с мрачной решимостью сбросили со счетов. Превратности войны. Изобразив на своем лице приличествующую моменту озабоченность, Мессенджейл повернулся к невесте Донни, которая с интересом оглядывала помещение.

— Ну как, планируете свадьбу?

Она быстро перевела взгляд на Мессенджейла.

— О, нет… нет…

— Никаких церемоний?

— Дон не хочет жениться. Он считает, что сейчас это было бы неуместно.

— Почему же? Опасается супружеских уз? Девушка медленно, сдержанно улыбнулась:

— О, нет. Просто ему кажется, что при его… при нынешнем положении вещей нам следует несколько повременить.

— И вы согласны с ним?

— Нет, сэр, мне хотелось бы вступить в брак теперь. Но я считаюсь с его желаниями.

Сдержанная, спокойная девица. Полная противоположность нервной, легкомысленной Джинни.

Мессенджейл подумал о дочери с мрачной тревогой. Джинни была очень хороша собой, очень подвижна и своенравна, настолько своенравна, что он не мог найти к ней никакого подхода. Когда бы Мессенджейл ни вспомнил о Джинни, она всегда представлялась ему стоящей в сверкающем солнечном блике на середине тебризского ковра, с ее головы ниспадают длинные черные волосы, а в глазах — злой, задорный огонек, словно она замышляет какую-то новую коварную проделку. Мессенджейл журил дочь, шлепал ее, а однажды, выйдя из себя, даже отхлестал добротным кожаным ремнем. Тем не менее она открыто не повиновалась ему, насмехалась над ним, ставила его в тупик. Как-то Джинни приехала домой на рождественские каникулы и через три дня сообщила родителям, что уезжает, прозрачно намекнув, что собирается к подружке по колледжу в Коннектикут.

— Но ведь ты только что приехала, Вирджиния, — возразил он. — В четверг мы принимаем гостей…

— Ничем не могу помочь! — ответила она, пожав худенькими плечиками, и состроила ему гримаску. — Это все результат того, что у тебя такая жутко популярная, пользующаяся потрясающим успехом дочь.

— Тебе следовало бы поставить в известность мать и меня, раз уж ты взяла на себя подобное светское обязательство…

— О боже, да это вовсе не обязательство! Почему ты все превращаешь в церемониал смены караула? Просто Нэнни Дарлингтон спросила, не хочу ли я провести у нее несколько дней, и я согласилась. Почему ты из каждой мухи делаешь слона?

Глядя на дочь, Мессенджейл почувствовал, как в нем закипает знакомый гнев, смешанный с отчаянием.

— Я считаю, что тебе не следует ехать, — заявил он категорически, хотя сознавал, что поступает неправильно. — Будет лучше, если ты останешься дома.

Глаза Джинни расширились от негодования.

— Это просто возмутительно! — закричала она. — Я должна поехать. Ты ведь сам только что сказал, что это светское обязательство!

— В таком случае позвони и скажи им, что не можешь выехать.

— Я не останусь здесь!.. — заявила она, резко тряхнув головой и отбросив волосы назад.

— Останешься, если я говорю остаться.

— О, Котни, пусть она едет, — устало вздохнув, возразила Эмили. — Пусть едет, если ей хочется. Что толку удерживать ее здесь против воли?

— Каникулы дети должны проводить в семье, — заявил он.

— Для того чтобы ты мог выставлять меня напоказ как ласковую, послушную дочь? — расхохоталась Джинни. — Как некое достижение, венчающее…

— Замолчи! — крикнул он и, понизив голос, добавил: — От тебя требуют не так уж много…

— Не так уж много?… Даже слишком много!

Не в силах более сдерживаться, он вышел из комнаты, направился в кабинет и в течение часа или около того читал, пока к нему не вернулось спокойствие. Он позволил дочери уехать в Коннектикут, ибо выбора действительно не было. Он мог удержать ее, но Джинни отомстила бы ему какой-нибудь непредвиденной дикой выходкой, что было бы неизмеримо хуже, чем объяснять гостям причины отсутствия дочери во время рождественских каникул; неизмеримо хуже, нежели быть лишенным со присутствия и терзаться беспокойными мыслями о том, где она и что делает…

— Чем занимается ваш отец? — неожиданно спросил Мессенджейл невесту Донни.

— Мой отец? — Девушка опустила глаза, потом вновь подняла их на Мессенджейла. — Он корреспондент. Корреспондент за рубежом. Сейчас он в Тунисе.

«Конечно, — подумал Мессенджейл, — нью-йоркский еврей! Все понятно. Интересно, где ее откопал этот молодой Дэмон?»

— А вы, наверное, учитесь? — спросил он девушку.

— Да, я на втором курсе в Барнарде.

— А моя дочь учится в Брин-Море.

— Да, я знаю, Дон рассказывал о ней.

— Разумеется. Они с детства знают друг друга. А как вы относитесь к предстоящей поездке Дональда за океан?

Несколько секунд девушка молчала, устремив взгляд на звезды и нашивки Мессенджейла.

— Пожалуй, мне не следует отвечать, — сказала она наконец.

— Почему?

— Видите ли…

— Опасаетесь задеть меня?

— Не в этом дело, — застенчиво улыбнулась она. — Я не хочу говорить просто потому, что считаю всю эту войну сплошной ошибкой и заблуждением.

— В самом деле? — Мессенджейл изобразил на своем лице удивление. — А я считаю, что нацистские расовые теории, в частности, в известной мере оправдывают наше участие в войне.

— Конечно, — спокойно кивнула головой девушка. — Наверное, у нас не было иного выхода. Но из-за войны… мы многое утрачиваем.

— Что же именно?

— Ну… — Теперь она слегка смутилась, почувствовала себя неловко, — …некоторые права, некоторые свободы… Они никогда уже не будут восстановлены. Во время войны у людей формируется особый склад ума и они приемлют то, с чем не согласились бы в обычной мирной обстановке.

— Следовательно, война побуждает людей к восприятию фашистских доктрин?

Устремив на Мессенджейла пристальный взгляд, девушка покачала головой. Смышленая девица, очень смышленая. Евреи всегда такими были.

— Я не делаю столь категоричного вывода. То, о чем я говорю, представляется мне скорее рядом своеобразных убеждений: все начинают думать, что решение проблем возможно только применением насилия, власти, принесением жертв…

— Вы не одобряете тех, кто приносит себя в жертву?

— Нет, почему же… — Ее большие, удлиненные глаза стала очень серьезными. — Только все зависит от того, во имя чего приносятся жертвы…

— Отлично. Так во имя чего же их следует приносить?

— Прежде всего во имя мира без предрассудков, — сказал молодой Дэмон. Несколько минут он прислушивался к разговору и теперь увлеченно вступил в него. — Во имя мира без разделения людей по цвету кожи, во имя мира, где не будет существовать положения, при котором одна десятая человечества живет по-королевски, а остальные девять десятых низведены до состояния отчаявшихся животных… Если мы попросту снова погрязнем в том же старом, надоевшем мире сфер влияния, политики с позиции силы и дипломатии канонерок, то смысла в приносимых жертвах не слишком много.

Мессенджейл снисходительно улыбнулся:

— Я думаю, на этот раз вам беспокоиться не следует. Мир, который возникнет из этой борьбы, будет действительно очень в очень отличаться от старого.

— Надеюсь, — сказал юноша, — всей душой надеюсь, что так и будет.

— Обновленные небеса и обновленная земля, — откликнулся Мессенджейл и дружелюбно рассмеялся, но молодые люди лишь посмотрели на него пристально, отчужденно. Они не очарованы им и никогда не будут очарованы. Бедные дети в джунглях. Все эти напыщенные курсы истории, управления и экономики не дают им никакого представления о том, что составляет суть рода человеческого: трепетная юность отказывается понять, что в этом мире всегда будут существовать пути, ведущие к власти, и что человек, просто уже потому, что он человек, всегда будет стремиться попасть на эти пути, ибо никакие другие человеческие усилия не принесут столь волшебного, столь соблазнительного вознаграждения…

— Мардж! Не может быть, прямо как в старое доброе время у домашнего очага! — воскликнул подошедший к столу Мидоуларк Уолтере. Выразительные, как у таксы, глаза и приплюснутый мясистый нос придавали ему еще более взволнованным а добродушный вид, нежели прежде. Теперь он уже подполковник, служит в отделе у Сомервелла. Пожалуй, они все-таки умудрятся, несмотря ни на что, проиграть войну. После короткой шумной болтовни Уолтерс пригласил Мардж к своему столику повидать Айрис и ее сестру. Мужчины встали, и в тот же момент молодой Дэмон, взглянув на часы, сказал:

— Нам надо идти, милая.

— Куда? — быстро спросила Томми.

— Я пообещал двум друзьям, что мы встретимся с ними и одном месте.

— А сюда они не могут прийти?

Донни нежно улыбнулся:

— Видишь ли, я думаю, что там они будут чувствовать себя уютнее — там совсем не так сверхвеличественно, как здесь.

Мэрион тоже встала. Донни наклонился, чтобы поцеловать мать. Томми взяла его руки в свои.

— Я увижу тебя завтра, дорогой? Дедушка надеется, что мы могли бы…

— О, конечно, конечно.

— Почему бы паи не позавтракать вместе? Если ты вовремя проснешься…

— Отлично, — ласково улыбнулся юноша. Его волосы были не длиннее разрешенных уставом, отчего он казался очень молодым и беззаботным. — Я изменил свой распорядок, — сообщил он матери. — Теперь я встаю рано.

Быстро и решительно попрощавшись с Мессенджейлом, молодые люди пошли к выходу сквозь море галунов и золотого шитья: девушка с несколько робким видом; молодой Дэмон, высокий и уверенный в себе, — с чуть-чуть вызывающим. Томми проводила сына таким взглядом, словно тот должен был войти в горящее здание. Потом парочка скрылась из виду, и Томми снова повернулась к столу. Лицо ее слегка подергивалось, глаза были полны слез.

— Так, — сказала она и, чтобы скрыть нахлынувшие чувства, крепко стиснула руки на краю стола. Лицо ее слегка покраснело. Томми была одета в ярко-синий костюм, оттенявший темную медь ее волос и зеленые глаза; на шее был повязан лимонно-желтый шелковый шарф. Она казалась гордой, восхитительной и… совершенно беззащитной. В этот миг Мессенджейл понял, почему он сел за этот столик и оставался здесь, слушая непоследовательную, бестолковую болтовню, прерываемую появлением новых лиц.

— Так, — повторила Томми. — Кажется, я становлюсь сентиментальной. Глупой сентиментальной старухой.

— Что вы, вовсе нет, — тихо произнес Мессенджейл. — Ничего похожего.

— А хоть бы и да, мне все равно. Эта проклятая, грязная война! — Томми окинула зал поразившим Мессенджейла стремительным, испепеляющим взглядом. — Посмотрите на них. Только беспристрастно… Глотают шотландское виски и бербон как отвратительные жабы, улыбаются тоже как жабы…

— Сегодня их праздник, — ответил Мессенджейл.

— Я все знаю об их праздниках. Им-то не придется отправляться за океан, навстречу пулям и шрапнели. О, нет, о них обо всех позаботились, все они приняли меры предосторожности…

— Некоторым придется. А некоторым — нет. Она упрямо покачала головой.

— Да. Но большинству не придется. — Отпив глоток, Томми поставила бокал на стол и посмотрела на Мессенджейла: пристальный угрожающий взгляд, от которого ему сделалось не по себе. Что-то она сейчас скажет?

— Не думаю, чтобы вы могли это сделать, а? — спросила она.

— Мог бы сделать? Что именно?

— Так, чтобы его не послали в Англию. В Восьмую армию. Мессенджейл поднял брови.

— О, дорогая, мы едем туда, куда нас посылают.

— Некоторые из вас едут. А некоторые — нет, — повторила Томми его слова. — Большинство ухитряется получить тепленькое местечко, славное благодатное местечко на берегу Потомака… — Оркестр заиграл «Бедняжку Баттерфляй». Мелодия звучала мечтательно и слащаво. Выражение лица Томми мгновенно изменилось, ее губы задрожали. — Пожалуйста, Кот, ну, пожалуйста. Во имя прошлого. По любой причине или вовсе без причин. Нажмите на тайные пружины, используйте все свои связи, порвите предписания или приказы, уж не знаю, что в таких случаях делают… Господи, сделайте же что-нибудь!..

«Сейчас она расплачется», — подумал Мессенджейл. Сумасбродная маленькая дикарка Томми Дэмон вот-вот совершенно потеряет самообладание, и начнется сцена, прямо здесь, посреди «Статлер-бара». Однако Томми сдержалась. Ее голос оставался спокойным, губы больше не дрожали.

— Он — это все, что у меня есть, Кот. Клянусь, он — это вся моя жизнь. Ничто больше не имеет для меня значения. Кроме этого мальчика, ничто… Ничего не могу поделать с собой, — продолжала она после короткой паузы. — Раньше я испытывала такое презрение к женщинам, которые вымаливают что-то или плетут интриги. Ирен Келлер, Кей Хартинг, прохвостка Резерфорд. Помните их? Попустительствующие пороку соблазнительницы, интриганки и просительницы… А теперь я поняла: я точно такая же, как они. Такая же. Я готова на все! И нет, слышите, нет такого преступления, которое бы я не совершила, для того чтобы моего мальчика оставили в Штатах… Не верите? — спросила она, слабо улыбнувшись. — Тогда испытайте меня. Попросите у меня что-нибудь. Я исполню вашу просьбу, не колеблясь и не терзаясь угрызениями совести. Понимаете?… знаю, — помол чаи, продолжала она, — я позорю армию, веду себя неподобающим жене офицера образом. Я понимаю это.

— Я не донесу на вас, Томми, — сказал Мессенджейл.

— Пожалуйста, Кот, — прошептала она, — сделайте так, чтобы он остался здесь, на родине…

Настойчивая и мучительная мольба в ее голосе и неприкрытое страдание, сквозившее в глазах, казалось, могли поколебать даже насыщенный табачным дымом воздух вокруг них. На какой-то миг Месссенджейл мысленно представил себе несбыточные картины: он и Томми путешествуют на теплоходе, останавливаются в номере отеля на берегу залива, присутствуют на официальных приемах в Вашингтоне… Но затем эти нелепые видения исчезли. Это невозможно. Совершенно. Слишком уж много препятствий на их пути, и не последним из них…

— …Но ведь есть Сэмюел, — вырвалось у него, хотя он и сам не представлял себе, что именно хочет сказать этим.

Томми резко махнула рукой.

— он спасает мир от желтой опасности. А может быть, он всего лишь Черный рыцарь. Сэр Мордред или что-нибудь в этом роде. Теперь он генерал. Долго ждал, но все-таки дождался этого звания. Он всегда был уверен, что станет генералом, и вот теперь стал им. О боже!.. — Томми оперлась подбородком на руку. Ирония и гнев на ее лице сменились подавленностью и печалью. — Я делала то, что он хотел, а он хотел меня. Теперь я понимаю, так было всегда. Он всех заставляет делать то, что хочет.

«Не всех, далеко не всех», — подумал Мессенджейл, но промолчал.

— И в Моапоре произошло то же самое, — продолжала Томми, — он заставил всех делать то, что хотел, независимо от того, хотели они делать это или нет. Вполне возможно, что он попросту сказал этим противным маленьким японцам броситься в океан, и они все бросились. Он просто заставил их смотреть на себя как на их кривоногого императора, вот и все. Искусство командования. Меня тошнит от этого, прямо выворачивает… — Она снова подняла голову, в ее глазах пылало бешенство. — Клянусь, если с моим мальчиком что-нибудь случится, я…

Она осеклась, отвела возбужденный взгляд в сторону. Мессенджейл вставил сигарету в свой длинный гагатовый мундштук, предложил сигарету ей. Он не испытывал и тени того страха, который пожирал Томми. Глядя на ее опущенные перед огнем спички веки, Мессенджейл подумал: «Мой сын. Этот юноша мог бы быть моим сыном, нашим сыном, и тогда мы не сидели бы здесь, как сидим сейчас. У нас был бы загородный дом в Майере, а сын учился бы в Вест-Пойнте или, может быть, в… И она знала бы, как очаровать начальника штаба, и Хэнди, и Макнейра; она знала бы даже, как справиться с Джинни, ведь они во многом очень похожи друг на друга…» Его снова разобрал сухой внутренний смех: чары Томми были настолько неотразимы, что иногда ей удавалось даже его превращать в мечтателя.

— Послушайте, я попытаюсь сделать то, что в моих силах… — начал было Мессенджейл, но на ее лице застыло выражение такой глубокой безутешности, такого безмерного горя, что он замолчал.

— Этой войне не будет конца, — вяло, монотонно проговорила Томми. — Собственно говоря, это тысяча девятьсот восемнадцатый год, та же самая война, она и не кончалась. Нам лишь казалось, что она кончилась, а на самом деле она идет и будет продолжаться еще сто лет. Разумеется, мундиры, танки и самолеты будут другими, иными станут и разговоры о целях и задачах войны, но в палатах госпиталей будут лежать такие же изуродованные, задыхающиеся люди; по умершим будут устраиваться такие же немноголюдные и никому не нужные поминки. А война будет продолжаться и продолжаться, потому что мы не в состоянии расстаться с ней. Мы любим войну больше всего на свете… Вы знаете идиотов, которые вечно ноют: «О, если бы начать жизнь сначала?!» — продолжала Томми. — Так вот, я присоединяюсь к ним. Клянусь, я не повторила бы ни одного шага, пройденного в прошлом. Ни одного. Я бы вышла замуж за богатого человека — крупного издателя или нефтяного магната и с головой погрузилась бы в деньги, семейные дела и привилегии так, что меня не достал бы никакой удлиненный подрывной заряд…

«И обнаружили бы, дорогая, что ничего у вас из этого не получилось, — чуть было не сказал Мессенджейл. — Реальность все равно добралась бы до вас. К тому же, если вы желаете тешить себя несбыточными мечтами, то должны быть готовы заплатить соответствующую цену. А вы этого не сделаете».

— Да, это было бы славно, — произнес он вслух.

— Ну, так чего же вы хотите, Кот? — Вопрос озадачил, почти испугал Мессенджейла. Теперь Томми смотрела на него откровенно пристальным взглядом и казалась еще более привлекательной, чем прежде, если только такое было возможно. — Вот вы сидите, такой спокойный и жизнерадостный. Неужели жизнь для вас столь ясна, столь полна смысла? Неужели вы действительно так уверены в себе? Неужели вы никогда не просыпались ночью со вспотевшими ладонями и сжавшимся от ужаса сердцем? — Она ни на секунду не отрывала своего ужасного взгляда от его глаз. — Да, наверное, с вами такого не происходит… А со мной случается. Видит бог, случается. Скажите, Кот, у вас никогда не возникает желания перебить все окна, перевернуть все вверх дном, вырваться из всех этих идиотских и прогнивших «соблюдай правила игры», «неси свой крест» и тому подобных установлений? Какой смысл во всех наших устремлениях и в соблюдении этих условностей, если, лак сказано в библии, все станет прахом и все мы уйдем во мрак? Неужели мысль об этом никогда не побуждает вас попытаться как-то изменить все это?…

С Мессенджейлом происходила удивительная вещь… Завороженно глядя в ее изумрудные глаза, он ощутил — всего лишь на миг, равный удару сердца, — как его охватила тоска по иной жизни, в которой нет низкопоклонства, махинаций и интриг, которая свободна от тревог, неустанных попыток, бесконечных начинаний, разочарований и того напряжения, с каким заставляешь робкие, или глупых, или откровенно враждебно настроенных людей видеть вещи так, как видишь их ты сам… Потом это ощущение пропало, растаяло, словно облачко в жаркий солнечный полдень, и Мессенджейл спросил, улыбнувшись:

— Но кто же в таком случае будет делать все то, что сейчас делается?

Томми опустила глаза. Мессенджейл понял, что она ничего больше не скажет. В следующую минуту он увидел, что к ним приближается Колдуэлл.

— Томми, мне придется сегодня вечером вернуться на службу, — сказал он. — Джин сообщает, что есть вопросы, требующие безотлагательного решения. — Заметив, что дочь возбуждена, Колдуэлл, нахмурившись, взглянул на Мессенджейла. — Ну, ну, дорогая, — он похлопал Томми по руке, — ты не должна выходить из себя по всякому поводу. В том, что мальчик захотел увидеться кое с кем из своей компании, показать девушку, нет ничего особенного…

Томми стремительно кивнула головой и сказала:

— Ничего, папа. Я успокоюсь.

— Посмотри на Мардж, у нее три сына…

— Да, но Гарри майор химических войск, Бенджи слишком молод, чтобы пойти на войну, а Джои надежно запрятан в Вест-Пойнте.

— Дорогая…

— А что, разве не так? Не так?

Несколько секунд Колдуэлл печально смотрел на дочь.

— Ты сама знаешь, дорогая, что это не так, — сказал он наконец.

Томми снова потупилась. Ее перчатки превратились в бесформенный ком.

— Знаю, — проговорила она тихо. — Я знаю, что говорить так — просто подло. — Она посмотрела на потолок. — Мардж — замечательная женщина, а я дрянь.

— Тебе не следует так взвинчивать себя… Мессенджейлу пора было идти. Колдуэлл и Томми еще долго

говорили о Донни, об этом высокомерном, дурно воспитанном парне. Тот миг — особенный миг откровений и неожиданностей — прошел. Пора было уходить, пройти по широким величественным авеню и найти утешение в просторных спокойных комнатах, где хранились карты, диаграммы, разведывательные сводки, оценки сил противника, организационно-штатные расписания и табели вооружений, — все то, что отбрасывало на жизнь людей густую тень, непоправимо изменяло их судьбы…

— Мне надо идти, — сказал он, поднявшись. — Благодарю за приглашение присоединиться к вашей компании, генерал. — Они обменялись рукопожатием. — Томми, я получил исключительное удовольствие. Как всегда.

Ее взгляд был отсутствующим, усталым.

— До свидания, Кот.

Пока Мессенджейл шел через бар к выходу, Колдуэлл говорил дочери:

— Завтра утром мальчик будет в полном твоем распоряжении. Почему бы тебе не сходить сегодня в кино, сейчас показывают новую картину. А часов в одиннадцать вернусь домой и я…

 

Глава 4

— Что я люблю больше всего, так это торт из взбитых яичных белков, сливок с сахаром и лимонных корочек, — заявил Бен Крайслер. — Или нет, слоеный вашингтонский торт! И совсем не потому, что я ура-патриот, я отнюдь не принадлежу к ним… Этакий, со свежим тягучим желтым кремом и шоколадными завитушками по всему верху. Боже, что за десерт! У тебя еще не текут слюнки, Сэм?

— Ох, уж эти мне янки! — возмутилась Хэлли Берне. — Только и думают о сладостях.

— А вот и нет. — Бен бросил на нее радостный взгляд. Просто это все, о чем я могу думать в данный момент. В другое время я думаю о кинокартинах… о разных вещах… например, о…

— Не надо, не надо, я догадываюсь, — перебила его Хэлли, стройная интересная девушка с красивым свежим лицом и бойкими фиалковыми глазами. — Если речь идет не о попойке, то, значит, о юбках.

— Я грубиян и хулиган, — согласился Бен, — большая крыса с хвостом закорючкой.

— Вы просто черт рогатый.

— Это только так кажется, потому что он далеко от дома, — заметила Джойс Тэнехилл. — В действительности же американские мужчины самые покорные создания на свете.

— Ха! Вы только послушайте ее!

— Но это же правда! Что бы их жены ни сказали, они все делают. Жены водят их как собачек, на привязи.

— Медицинская сестра Тэнехилл, вы забываетесь! — воскликнул Бен.

— Так точно, сэр, — дерзко ответила она и шутливо отдала честь обеими руками.

— Водят, но только не меня, — громогласно объявил Бен. — Я в своих владениях всегда был царем. Мое слово было непререкаемо. Правду я говорю, Сэм?

— Абсолютно.

— Слышите? Сэм ни разу не соврал за всю свою жизнь. Он видел меня и в самые лучшие, и в самые худшие времена.

— Что ж, значит, мне удалось видеть вас только в ваши худшие времена, — находчиво заметила Хэлли и начала просеивать песок сквозь свои длинные, изящные пальцы.

Дэмон улыбнулся, снова смежил веки. Веселые голоса, доносившиеся до его слуха, стали безличными. На песчаный берег около них, шурша, набегали легкие безобидные волны: «шо-уа-а, шо-уа-а»; нежные лучи солнца приятно ласкали лицо. На поле, позади узкой песчаной полосы, несколько энергичных офицеров штаба дивизии шумно играли в софтбол, а еще четверо медленно бродили по мелководью под крутыми обрывами из песчаника в поисках ракушек. Австралия. Зеленая очаровательная страна. Приятно было лежать здесь, оцепенев как ящерица, распростершись под солнцем на теплом песке, и набираться от него сил. Как кто же это? Как тот, кого победил Геркулес. Он схватил его, оторвал от земли и держал так до тех пор, пока не иссякли его силы. Как же его имя? Сэм так и не смог вспомнить. Но ассоциация была верной: все счастливейшие моменты своей жизни он проводил именно так, лежа на зеленых лужайках, в гамаке, на берегу реки…

— А что это у вас на пятке? — спросила Бена Хэлли Бёрнс. — Вон те безобразные незажившие красные дырки?

— Вот эти? — Бен наклонился к своей пятке. — Это укусы песчаных блох, мэм, или чиггеров, как мы называем их у себя на севере. — Раздался общий смех. Польщенный Бен самодовольно посмотрел на всех. — А вы знаете, девушки, должен признаться, в болотах было не очень-то весело. Ни соуса бигардия, ни салфеток в столовой… Да что там, вы только представьте себе, полы в офицерском клубе даже не были натерты!

— Ох, какой же вы актер!

— Нет, правда! Выжили только самые жестокие. — Он выпятил нижнюю челюсть, пародируя грозных и безжалостных армейских офицеров. — Мы все стали там рычащими зверьми… — Наклонившись, он неожиданно ухватил зубами бедро Хэлли.

— Бен! Перестаньте! — вскрикнула она и, шлепнув его рукой, откатилась в сторону. — Вы с ума сошли!

— Вот это правильно, сестра.

— Вокруг же люди! — возмущенно продолжала она.

— Только Сэм. А старина Сэм никому не расскажет. Он еще не пришел в себя после тропической лихорадки. Правда, Сэм?

— Угу.

Бен перевернулся на живот, его плечи уже стали ярко-розовыми.

— Послушайте, а как насчет того, чтобы пойти в кино вечером?

— Красота! — воскликнула Хэлли. Она широко раскрыла свои фиалковые глаза, как это делала в моменты, когда намеревалась сказать что-то такое, по ее мнению, необычно умное или удивительное. — А вы знаете, Бен, я просто не могу представить себе, что вы полковник.

— Это почему же?

Она пристально посмотрела на Бена.

— У вас недостаточно чванства. Все наши полковники — надутые индюки.

— Что это означает?

— Напыщенные ничтожества, вот что это такое, — пояснила Джойс. — Самодовольные типы.

— Это потому, что вы видите меня только во внеслужебное время, — напомнил Бен. — Отдыхающим и не влюбленным. На службе я ужасно злой человек. «Грозный Крайслер» — так меня называют в дивизии. Как же, только вчера я обнаружил у двух солдат потускневшие ушки для шнурков на ботинках. Я приказал выпороть солдат и натереть им спины солью.

— Выпороть и натереть солью! — воскликнула Хэлли. — Это все равно что хорошая отбивная…

— Так, собственно, и было. Позже мы приготовили из трупов нечто вроде студня.

— Бенджи, перестаньте!

— Но это же сущая правда.

— Нет, вы только послушайте его! — расхохоталась Хэлли Берне. — Прямо-таки скваттер с Коллинз-стрит… Но все равно вы не полковник. Держу пари, что вы проходимец, как тот тип, которого поймали в Аделаиде. Он расхаживал там с тремя звездами на погонах. Домогался денег. А потом совершил ошибку в чем-то, засыпался и его забрали… — Она вздохнула и, тряхнув головой, отбросила назад свои роскошные рыжие волосы. — Хоть и не долго, но весело пожил…

— Если вы считаете меня шарлатаном, — возразил Бен, — то посмотрите на Сэма, разве кто-нибудь подумает, что он новоиспеченный генерал?

— О, Сэм — это совсем другое дело, — сказала Джойс Тэнехилл.

— Почему же это?

— Не знаю… — На какое-то мгновение ее темно-карие глаза с чистой, как осеннее небо на родине, радужкой остановились на Дэмоне. — Рядом с ним мечтаешь совершить что-то благородное, возвышенное.

— О, боже, — усмехнулся Бен. — Только потому, что он немного похож на Гарри Купера с его прической ежиком…

— Нет, дело не в этом. — Опершись на руку, Джойс снова посмотрела на Дэмона. Эта высокая девушка с гладко причесанными волосами золотистого цвета умела пошутить, однако на этот раз ее взгляд был испытующим и очень серьезным. Дэмон почувствовал, что сердце его медленно сжалось. — Он выглядит как человек, с которым можно поделиться всеми своими заботами и печалями.

— Медицинская сестра Тэнехилл, вы снова вышли за рамки! — заявил Бен.

— Слушаюсь, сэр!

— И что же, я рассеял бы их? — спросил Дэмон. — Все эти заботы и печали?

Она снова бросила на него испытующий взгляд и быстро покачала головой; в знак отрицания или изумления, он не понял. Она немного отвернулась, и он смог рассмотреть ее. У нее был изящный высокий лоб, широкие скулы и большие карие глаза, видевшие мир не слишком сложным и не слишком жестоким. Каким утешением был, наверное, этот спокойный взгляд для Мил-лиса, Боретца и для других раненых, доставленных сюда на самолетах из Кокогелы! Каким мучительным и печальным утешением должен был явиться для них этот уголок земли, свободный от мерзости и отчаяния, от бессмысленного кровопролития, этот зеленый остров доброты и покоя…

Дэмон потер глаза и всмотрелся в морскую даль. На всем вокруг еще лежала пелена нереальности, как в начале приступа лихорадки, но теперь это была более прозрачная пелена. Он так и не смог избавиться от этого ощущения. Его всегда глубоко возмущал, почти бесил такой быстрый и резкий переход от грязи и запустения, от смерти и мучительных решений к столь же непривычному миру свежего белья и чистых простыней, бифштексов с яйцом, светлых, прекрасно меблированных комнат и хорошеньких женщин. Бог свидетель, ему следовало бы привыкнуть к таким переменам, но он не может и никогда не привыкнет. Бен совсем иной человек. Если с Беном что-то произошло, он воспримет это как должное и больше не станет разговаривать об этом. Бой, пикник на пляже, вечеринка в баре — Бен переходил от одного к другому без лишних слов, легко, охотно. А вот он, Дэмон, никогда не принимал все так просто. Ошеломленный, чувствуя себя виноватым в чем-то, он целыми днями думал о том, что не имеет права вот так, в мгновение ока оказавшись в таком легкомысленном изобилии, вести праздный и легкий образ жизни. А вот на этот раз такое состояние, усиленное лихорадкой и всем фурором, сопутствовавшим взятию Маопоры, было сильнее, чем когда-либо…

В отеле Леннона всегда толпились оживленные, сверкающие показным блеском наблюдатели, корреспонденты и политиканы. Они хотели посетить фронт в Моапоре, или в Буне, или в Саламоа; им не терпелось присутствовать на смотрах, на церемониях вручения наград и штабных конференциях; они все жаждали побеседовать с Печальным Сэмом Дэмоном. Их совершенно не интересовала цена этой победы: ни базовые госпитали, переполненные больными тропической лихорадкой и ранеными, ни ничтожность средств и сил, выделенных на этот театр военных действий. Здесь свершилась победа, причем неожиданная, самый яркий эпизод в их разъездах с ознакомительными целями, и они толкались повсюду, требуя обедов, конференций, интервью. С несколькими первыми из них Дэмон охотно побеседовал, но, когда обнаружил, что они не имеют ни малейшего желания обсуждать или искать пути к разрешению насущных проблем, что они заинтересованы не в правде о затяжной войне с жестоким, изобретательным противником, а в иллюзии о дешевой и легкой победе, что они ничего и знать не хотят о героических подвигах плохо снаряженных и массами погибавших солдат, а вместо этого настойчиво интересуются им самим как знаменитостью мелкого масштаба, он постарался как можно меньше попадаться им на глаза.

На третий день пребывания Дэмона в Брисбене Макартур прислал за ним. Оставив в баре при гостинице рассерженного Бена, Сэм поднялся в персональном лифте в апартаменты главнокомандующего. В оклеенном веселенькими обоями небольшом фойе он позвонил, чувствуя себя взволнованным и сердясь на себя за это.

Макартур ожидал его в своем кабинете, стоя у одного из окон и читая какие-то донесения. С тех пор как Дэмон видел его последний раз на Лусоне, он сильно изменился: удлиненное и горделивое лицо его вытянулось еще больше, высокий лоб покрылся морщинами, губы, которые, как помнились Дэмону, были полными и довольно подвижными, теперь почти высохли, превратились в длинную жесткую линию, резко поворачивающую вниз у уголков рта. Это было лицо раздражительного, обремененного заботами человека…

Дэмон отдал честь и доложил:

— Сэр, полковник Дэмон, четыреста семьдесят седьмой полк, явился по вашему приказанию.

— Дэмон. — Макартур едва заметно улыбнулся и, пожав ему руку, указал на длинную, обитую кожей кушетку. — Садитесь, садитесь.

Дэмон сел, несмотря на то что генерал продолжал стоять. Быстрые, похожие на птичьи глаза Макартура смотрели на него в упор, и Дэмон в свою очередь уставился на него, стараясь выглядеть заинтересованным, почтительным и непринужденный. Дэмон знал о многочисленных оттенках приветствий Макартура: от небрежного кивка и неразборчивого отрывистого мычания в ответ на отдание чести до дружеского похлопывания по обоим плечам и громкого восклицания: «А, товарищ по оружию!» По-видимому, Дэмон занимал какое-то среднее положение: он но попал ни в категорию не пользующихся доверием подчиненных, но и ни в коем случае в категорию тех, кого называли «человеком Макартура». «Это из-за папы, — подумал Дэмон, — и потому еще, что я отказался от предложения Мессенджейла, там, в форту Гарфилд…»

— Дэмон, я горжусь вами, — сказал генерал, расхаживая взад и вперед перед ним. — Вы прибыли туда по своему желанию и исполнили свой долг. Вы сделали намного больше того, что сделали другие.

— Сэр, — ответил Дэмон, — мне будет приятно сообщить об этом солдатам. Это их заслуга.

Макартур бросил на него пристальный взгляд и продолжал:

— Как я понимаю, вы включены в список первых кандидатов на получение звания генерала.

— Эйкельбергер?

— Так точно, сэр.

— Отлично. — Генерал повернулся и, взявшись рукой за подбородок, уставился на висевшую на стене большую карту западной части Тихого океана. — Решающая операция. Решающая. Я должен был занять Моапору. Кажется абсурдным, не так ли? Столько тысяч миль, такое огромное водное пространство… — Он резко повернулся и пронизал Дэмона острым взглядом. — Вы понимаете, почему это было необходимо?

— Да, сэр, — тихо ответил Дэмон.

— Я знаю, о чем вы думаете. Мастерства в этой операции не так уж много, правда? Бестолковые фронтальные удары. Но другого выхода не было. Никаких десантных средств, слабое воздушное прикрытие, а военно-морской флот… — Он потер шею. У него были длинные волосы, довольно лохматые на затылке. — Так вот, что было в Моапоре, больше не повторится. Теперь я снова могу прибегнуть к искусным обходным маневрам. У меня уже заготовлено кое-что. Еще до конца этого года Ямасита и его друзья получат кое-какие сюрпризы. — Неожиданно он попросил: — Расскажите мне о пятьдесят пятой.

— Сэр, это хорошее соединение, но люди очень истощены и устали. Наши медики докладывают, что семьдесят процентов личного состава больны малярией в скрытой или активной форме. Они нуждаются в продолжительном отдыхе и восстановлении сил. — Дэмон сделал паузу. — Я считаю, что на отдых нужно минимум четыре месяца, возможно, даже шесть.

Макартур снова начал ходить взад и вперед.

— Боюсь, что это невозможно, Дэмон. Просто невозможно. Правда, мне обещали сорок первую и восемнадцатую, дивизию Свонсона. Вы знаете его?

— Так точно, генерал. Я служил с ним в Беннинге в Бейлиссе.

— Говорят, это хорошая дивизия. Превосходно организована, имеет хорошо сколоченный штаб. Ну что ж, посмотрим. Одному богу известно, как сильно мне их недостает! — Глубоко засунув руки в карманы, прищурив глаза, он снова начал ходить взад и вперед. — Три дивизии, обещаны еще две. Возможно. Пять дивизий, для того чтобы отвоевать Новую Гвинею, острова Адмиралтейства и Филиппины! — Он покачал головой. — Чем они там думают, разве это возможно такими силами? Пять дивизий! Сейчас мне необходимы морские десантные части, авиагруппы, транспорты и инженерные батальоны… — Его губы напряженно опустились. — Все получили их: у Нимица они есть, Эйзенхауэр тоже имеет их, они накапливают силы и средства в Норфолке и Плимуте, в Оране и Пирл-Харборе и во многих других местах. Повсюду, кроме Австралии…

Макартур повернулся, Дэмона поразил нескрываемый гнев на морщинистом, вытянувшемся лице главнокомандующего.

— Вы знаете, кого они прислали сюда? Ханцикера! Да, да! Священника. Прочесть мне проповедь о том, что главные усилия должны быть направлены на борьбу с Германией. Объяснить мне, что здесь второстепенный театр военных действий. Как будто я полностью еще не осознал этого. И я должен был стоять вот на этом самом месте и на протяжении двадцати минут выслушивать этого идиота с собачьей мордой! О боже, куда ушли былые дни во Франции, Дэмон, когда страна нас поддерживала, когда ею управляли компетентные, принципиальные люди… Нет, это невыносимо! Невыносимо! Скажите, Дэмон, неужели я навсегда обречен возглавлять безнадежное дело? Второстепенное, обреченное на неудачу дело?

Сэм начал было говорить что-то, но сразу же замолчал. Макартур не ждал ответа. Он продолжал расхаживать взад и вперед, взад и вперед, тихо и горько гневаясь на засилье в Вашингтоне посредственностей, дураков, льстецов и подхалимов, мелких мстительных тиранов, которые ставят свою личную неприязнь, свое стремление сделать карьеру выше благосостояния и безопасности величайшей страны в мире. «Да, — подумал Дэмон, наблюдая за худощавой фигурой, гордым, красивым профилем и сверкающими глазами Макартура. — Но когда ты был начальником штаба армии США и подполковник Джордж Кэтлетт Маршалл скромно обратился с просьбой назначить его на строевую должность в войска, ты отправил его работать в трудовые лагеря для безработных, в жалкий старый форт Скревен, где был расквартирован всего один батальон, а затем послал в Чикаго старшим преподавателем в части иллинойской национальной гвардии… Так кто же был тогда благородным человеком?»

Макартур многозначительно направил на него свой указательный палец.

— Дэмон, мы еще можем проиграть эту войну!..

— Я сознаю это, сэр.

— Вы сознаете? Слава богу, что хоть вы сознаете. Другие даже отдаленно не представляют себе этого… Вы только послушайте, о чем они говорят там, сидя за круглым столом на какой-нибудь конференции и мямля что-то друг другу, а Кнудсен спрашивает их: «Кто хочет взять на себя производство пулеметов? Кто-нибудь из присутствующих хочет выпускать пулеметы?» — Он угрожающе поднял руку. — Японцы могут выйти с Тимора, пересечь Торресов пролив и высадиться вот здесь, на острове Моретон, но я никогда не сдамся. Никогда! Я скорее умру. Если понадобится, я найду свой конец в каком-нибудь решающем бою…

Дэмон наблюдал за тем, как Макартур вышагивает по комнате. Все это выглядело как-то неестественно: слишком грозно, вновь повернулся к нему.

— Я знаю, как называют меня там. Думаете, не знаю? «Запасник Дуглас», — произнес он тихо, и углы его рта опустились. — Вы думаете, я не слыхал, как шепчутся об этом, не видел надписей на заборах?… Я ушел, подчиняясь недвусмысленной директиве президента, а не по каким-то другим мотивам! — Его голос звенел в просторном светлом кабинете. — Я подчиняюсь приказам. А вы, Дэмон?

— Да, генерал.

Макартур выбрал на столе трубку с длинным черенком из стержня кукурузного початка, задумчиво повертел ее в руках, потом нацелился ею, как пистолетом, в грудь Дэмона.

— Колдуэлл. Ваш тесть. Какова его позиция в данном вопросе? — Дэмон поглядел на него, но ничего не сказал. — Выкладывайте, говорите откровенно.

— Я не хотел бы говорить от имени генерала Колдуэлла, сэр. Макартур нагнул голову и быстрыми, резкими движениями

начал вычищать из трубки нагар.

— А как вы, Дэмон? Каково ваше отношение?

Дэмон не поверил бы своим ушам; он не поверил бы, если бы не сидел здесь, на длинной кожаной кушетке, и не глядел на гордое вытянувшееся лицо, в эти жадно ждущие ответа глаза. Это несправедливо — задавать подчиненному такой вопрос; можно было только догадываться о безмерных душевных муках, которые вызвали его. Дэмон понимал, каким должен быть его ответ — такого ответа от него требовали традиции, почтительное отношение к старшим, дипломатический такт и его карьера, — тем не менее ему было трудно ответить, он не мог выдавить из себя нужных слов.

— …Я полагаю, это дело совести каждого, — тихо проговорил он.

— Вот как! А как поступили бы вы, Дэмон?

— Я не знаю, генерал. Мне никогда не приходилось бывать в такой ситуации.

— Конечно, нет. Но как вы думаете, что бы вы сделали? Дэмон глубоко вдохнул воздух.

— Я думаю, что остался бы с солдатами, сэр. Макартур резко повернулся и снова принялся вышагивать по кабинету.

— В таком случае вы набитый дурак. Неисправимый романтик и идиот. Как и все остальные. — Дэмон никак не отреагировал на эти слова. — В жизни происходят роковые, непредвиденные случайности, имеющие неизмеримо большее значение, чем моральное состояние полка или даже судьба армии… — Выпятив нижнюю челюсть, такую же острую, как и его нос, Макартур сжал зубами черенок трубки. — Ну что ж, я полагаю, это все.

Дэмон рывком поднялся и отдал честь. Генерал небрежно ответил. Сэм зашагал через комнату. Когда он подошел к двери, Макартур окликнул его. Он повернулся:

— Да, генерал?

— Натаскайте их, Дэмон. Погоняйте их как следует. Время имеет существенное значение.

— Сэр, я надеялся, что они получат настоящий отдых, так как…

— Это исключено. Планы не позволят.

— Слушаюсь, сэр. Если это необходимо…

— Это необходимо. Поверьте мне, совершенно необходимо. — Макартур продолжал стоять у окна, не сводя глаз с Дэмона. — Натаскайте их… Ведь вы, Дэмон, опытный солдат, не так ли? — добавил он странным предостерегающим тоном.

Посмотрев на главнокомандующего, Дэмон ответил не сразу.

— Трудно сказать, генерал, — наконец медленно произнес он. — Я не знаю, хороший я солдат или нет.

Макартур улыбнулся — горькой, невеселой улыбкой — и жестом отпустил его. Дэмон спустился в вестибюль со смешанным чувством облегчения, обиды, негодования, радости и уныния. В гостиной он увидел сгорбившегося над пустым бокалом Бена.

— Ну, как обстановка? — спросил Бен. Дэмон, надув щеки, ответил:

— Неопределенная. Весьма неопределенная.

— Не слишком понятно. Тебя освободили от должности?

— А знаешь, вполне могло произойти и это.

— Что же ты натворил, сорвал кокарду с его фуражки! Дэмон плюхнулся в стоявшее напротив кресло и вздохнул.

— Я только сказал ему, что он не должен был уходить от своих солдат с Батаана.

— Боже милостивый! А зачем, собственно, тебе это понадобилось? Я ведь тоже связан с тобой, об этом ты подумал? — Они рассмеялись, Бен жестом подозвал официанта. — У тебя такой вид, будто тебе повстречалось привидение.

— Нет, никаких привидений.

— Ну, так как же наши дела?

— Штормовые сигналы. Новая операция.

Широко раскрыв глаза, Бен медленно почесал голову.

— Ты шутишь.

— Боюсь, что нет.

— Какие части? Неужели наша дивизия?

— В том-то все и дело.

— Боже! Нет покоя бедным грешникам. — Они посмотрели друг другу в глаза долгим, пристальным, многозначительным взглядом. Затем Бен сказал:

— Что ж, давай повеселимся хоть сегодня… Что будешь пить? Джип здесь, э-э… просто как огонь.

— Вот и отлично! Сейчас самое время отведать его.

Бар «Виктория» был битком набит военными в форме армии нескольких стран. Панели, покрывавшие стены, были такими темными, что зал казался погруженным за линию горизонта из черного, как смоль, дерева; стены были расписаны видами пустыни и джунглей; из лабиринта листьев и переплетенных лиан на посетителей смотрели кенгуру, пушистые сумчатые, медведи, горные валлаби, большие сумчатые крысы.

— Обрати внимание на этих сумчатых, — заметил Бен. Ну и хитрецы: все запрятали в сумки, никакого тебе впечатления.

— Но ведь это только! у особей женского пола.

— Да у них и у мужских особей тоже все шиворот-навыворот.

Им подали заказанные напитки, и они подняли стаканы.

— За «Саламандру»!

Странным казался этот мир. Где-то там, на полуострове Хуон, солдаты еще сражались, шлепали по непролазной грязи, с отчаянием всматривались в колючие непроходимые заросли и на веки вечные проклинали джунгли. А здесь, на верхнем этаже, в одиночестве сидел в своем кабинете главнокомандующий, внимательно рассматривая карты и планы, мрачно размышляя о некомпетентных и мстительных начальниках в Вашингтоне и, что очень вероятно, о достойном сожаления недостатке преданности со стороны подчиненных; и здесь же, в этом и подобных ему барах, смеялись, спорили и пили больше, чем нужно, другие солдаты и женщины…

Дэмон вздохнул. Итак, он станет генералом. Если, конечно, Макартур не отправит его домой до этого. Как странно. В тысяча девятьсот двадцать четвертом, тридцать первом, тридцать восьмом годах это казалось ему немыслимым, не виделось даже в самых нереальных, самих тщеславных снах. Тем не менее он не испытывал в связи с этим никакого подъема. Разумеется, он был счастлив, потому что сидел здесь имеете с Беном, живой, невредимый, с обостренными чувствами, так остро воспринимая все окружающее. Но над всем этим в его сознании витало воспоминание об ужасной картине обширного кладбища в Моапоре, о могильном мраке длинных госпитальных палаток, о грудах снаряжения и запасов, гниющих на заболоченных просеках и полянах и Кокогеле, о дивизии, расположившейся палаточным лагерем на холмах позади залива Девой и с трудом пополняющей свои ряды молодыми парнями из Бруклина и Биг-Спринга, из Салипаса и Флетчер-Лендинга, парнями, которые не умели бесшумно проползти двести футов или быстро снять со спины и взять наизготовку оружие в темноте… Сидя здесь, в этом прокуренном шумном зале, и слушая Бена, рассказывающего ему историю о необычайно хитрых уловках Джексона в Мельбурне, с помощью которых он вывел с судна на берег ротного пса по имени Гогарти, Дэмон ощутил в душе старую, давно забытую боль: это огромное, рискованное предприятие, означавшее бессмысленную трату сил и материальных ценностей, несущее страдания, горе и разрушения, и теперь, в эту минуту, готовится снова увлечь его за собой и швырнуть в огнедышащую утробу войны… Да, он здесь, в этом дурацком шумном и уютном австралийском баре. Его рука, вот она, сжимает стакан, скользкий и холодный; сердце его бьется уверенно, успокаивающе; по его рукам и ногам разливается приятное тепло от алкоголя. Он жив, его плоть настойчиво и неразумно требует своего, а время торопится к своему концу…

Бен закончил свой рассказ: собака и Джексон, переодетый в австралийского докера, были разоблачены и задержаны. До сознания Дэмона начал доходить голос сидящего поблизости человека — британца, в этом голосе звучал авторитет двух минувших гордых и славных столетий.

— Лавочники, изобретатели, специалисты по производительности труда, «толкачи» — это все правильно. Никаких возражений. Но в бою, там, где им пришлось столкнуться с тысячью стратегических и тактических дилемм, — нет! Это им просто не дано, вот и все…

Дэмон обернулся. Британский полковник с тупым, румяным лицом и аккуратным пробором на голове, наклонившись вперед, разговаривал с другим офицером и двумя женщинами: медицинской сестрой американской армии и девушкой в голубом платье, выглядевшей встревоженной я расстроенной.

— Но ведь здесь Джойс, она же янки, разве вы не знаете? — воскликнула девушка с приятным австралийским акцентом уроженки Лондона, указывая на медицинскую сестру.

— Да, я знаю. Я вовсе не хочу ее обидеть. — Зубы под усами британского полковника казались костяным белым заборчиком. — Это вопрос национальной одаренности, разве вам не понятно? Национальные качества, результат воспитания… О чем тут спорить? Вы согласны? Это же святая правда. Грузовики, склады снабжения, организация перевозок, горючее, боеприпасы — это у них все на высшем уровне. Американская деловитость. Если бы премьер-министр соображал что-нибудь, он просто настоял бы на том. чтобы американцы взяли на себя обеспечение снабжением, а нам дали возможность позаботиться о руководстве военными действиями. Это единственно правильное решение…

— Ты только послушай его, — заметил Бен, сверкнув глазами. — Этот тип становится невыносимым, и моему терпению может наступить конец.

— Спокойно, Бенбо. Не видишь разве, он явно перебрал…

— А мне наплевать! Пьяный или трезвый, но он дурно пахнет. Я пришел в этот знаменитый бар не для того, чтобы выслушивать этакое…

— …В конце концов, — продолжала австралийская девушка, — янки прибыли сюда оказать нам помощь в обороне, и я не понимаю, почему надо кусать руку, которая вас кормит…

— Вот именно, я и говорю об этом. Рубить дрова и носить воду. Но что касается военного искусства…

— Но, сэр, — запротестовала медицинская сестра, — наши войска сражались там, на территории Папуа, и побеждали…

— Господи помилуй, Папуа! Тоже мне сражение! Это только подтверждает мои слова. И они еще набрались нахальства выдавать это за победу! Этот фарс…

— Этого, кажется, достаточно! — решительно произнес Бен.

— Послушай, Бен…

Но Крайслер уже был на ногах и шел к столику, за которым сидел англичанин. Дэмон поднялся и последовал за ним, задаваясь вопросом, чем все это может кончиться: дракой, извинением или примирительным «еще по одной»? Бен всегда ввязывался в подобные истории: в поездах, придорожных закусочных, на пароходах; казалось, ему были необходимы такие столкновения, чтобы подогревать в себе этот беспрестанно толкающий его к спорам дух противоречия. «Чего доброго, — подумал Дэмон, — в результате всего этого нас обоих отошлют домой, на одном и том же тихоходе, во Фриско».

— Добрый вечер, дамы, — подойдя к столику, произнес Бен и поклонился.

Лица сидящих за столиком удивленно обратились к нему. Бен пристально посмотрел на британского полковника:

— Знаете, приятель, вы становитесь довольно несносным. Англичанин скользнул по нему взглядом.

— Не вполне уверен, что вас это касается.

— Ваши слова только что убедили меня в обратном.

— Подслушивали, да?

— Откровенно говоря, я старался не слышать вас, но, увы, мне не удалось это.

Второй британский офицер, майор, произнес предостерегающе:

— Ронни…

— Нет, нет! — Полковник отмахнулся рукой. — Я хочу продолжить разговор.

— Насколько я понимаю, — монотонным голосом продолжал Бен, — вы считаете, что операция в Моапоре была фарсом. Я правильно понял?

— О! — Англичанин снова оскалил свои лошадиные зубы. — Один из «героев», надо полагать.

За соседними столиками воцарилась тишина, слышался только гул голосов у стойки.

— Это верно, приятель, — ответил Бен. — Один из героев. Англичанин презрительно улыбнулся и посмотрел на своего компаньона, затем на девушек. Не сводя с них взгляда, он произнес:

— В сущности, по-моему, мы еще не знакомы…

Бен молниеносно схватил англичанина за мундир и рывком поднял его на ноги. Стул, на котором тот сидел, с глухим шумом опрокинулся назад. Англичанин оказался на три дюйма выше Бена и, видимо, фунтов на тридцать тяжелее, но Бен действовал так быстро, что англичанин едва перевел дыхание. Продолжая крепко держать его — их лица находились всего в нескольких дюймах друг от друга, Бен рявкнул голосом, который прозвучал как сигнальный горн:

— Надо встать, когда к вам обращается равный в звании офицер!

Теперь поднялся и второй офицер, и Дэмон, готовясь к бою, направился к нему. Однако полковник, который вывел Бена из равновесия, был настолько потрясен таким оборотом событий, что смог только угрожающе прореветь:

— Уберите прочь ваши грязные руки! Как вы смеете набрасываться на меня!

— Как видите, смею, приятель.

— Я личный друг генерала Блейми и прикомандирован к штабу…

— А мне плевать, будьте вы хоть личным другом императора Августа. Или сейчас же вон отсюда, или оставайтесь здесь, в этом зале, и слушайте, как я буду называть вас горластым лжецом, сволочью и свиньей…

— К вашему сведению…

— Что еще?

В зале стояла напряженная тишина. Англичанин нервно забегал глазами по сторонам. Бен отпустил его, и он сконфуженно мотал головой, чтобы поправить съехавший набок воротник.

— Джентльмены и офицеры, — переводя дух, сказал он, — таких сцен не устраивают…

— А я устраиваю, — ответил Бен пренебрежительно.

Дэмон, наблюдая за его глазами, за его внезапно расслабившейся позой, понял: Бен чувствует, что англичанин драться не станет.

— Ронни, — умоляющим голосом произнес английский майор, — не лучше ли нам…

— Замолчи! — Английский полковник снова обратился к Бену: — Мы сидели с этими дамами, полковник, и я был бы признателен вам, если бы…

— А почему бы нам не предоставить дамам возможность выбора? — перебил его Бен. Улыбаясь, он обратился к ним с забавным легким поклоном: — Кого вы предпочитаете, девушки? Двух «лимонников» или двух янки? Примерно в равных чинах, возрасте, в окружности талии… Но сердце, дамы! Сердце! Ну, что вы скажете?

Дэмон заметил, как медицинская сестра очаровательно улыбнулась нежной сияющей улыбкой, а девушка в голубом платье смущенно провела кончиком язычка по краям зубов. Весь зал, теперь совершенно затихший, наблюдал и ждал. Затем австралийка, все еще улыбаясь и глядя исподлобья на британского полковника, неожиданно запела, отбивая ритм рукой по столу:

Эй, австралийцы, нам пора — Стучатся к нам в ворота — Прогнать презренного врага, Отбить ему охоту…

Весь зал дружно подхватил песню. Англичанин попытался заговорить с девушкой, но та, улыбаясь, запела еще громче; он обратился к Бену, но поющие заглушили его слова. Компаньон полковника дернул его за мундир, они обменялись недоуменными взглядами и под взрывы хохота быстро вышли из бара.

Трубите ж в трубы, австралийцы, И бейте в барабаны, Удар в скулу, еще удар — Пошлем врага мы к праотцам!

За припевом последовали аплодисменты, гул одобрений и похвал со стороны находившихся в зале австралийцев:

— Так ему и надо, янки!..

— Я слышал, как он обливал вас грязью, слышал его, проклятую собаку…

Последовали рукопожатия, взаимные представления, наполнение бокалов, заздравные тосты. Дэмон сходил за своими бокалами, и они подсели за столик к девушкам.

— Вы шикарный парень, — сказала Хэлли Берне Бену. — Вы слышали, как он высмеивал вас? Нет, сущая правда, вы — прелесть.

Бен развел руками.

— Как бы вы меня ни называли, но это я…

— Я прошу извинения за все происшедшее, — сказал Дэмон медицинской сестре. — Бен такой импульсивный.

— Слава богу, нашелся человек, который заставил его замолчать. Отвратительный тип. Многие ли англичане похожи на него?

— Будем надеяться, что нет. Ради Эйзенхауэра.

— И, как назло, противными всегда оказываются люди со связями. Он друг генерала Блейми, вы слышали, как он сказал?

Дэмон кивнул.

— Уж не боитесь ли вы последствий?

— О, нет, — засмеялась она. — Нас в каторжную тюрьму они не посадят, мы им слишком необходимы!

Они выпили еще и отправились в заведение, которое Хэлли Берне обрисовала как подпольный кабачок, где можно выпить грогу, — очевидно, своего рода нелегальная забегаловка, где джин дерет глотку сильней, чем в других таких же заведениях. Оркестр из трех человек — скрипка, аккордеон и кларнет — непрерывно, с натугой играл избитые вещи, а небольшая танцевальная площадка содрогалась от топота и шарканья армейских ботинок. Хэлли, казалось, знала здесь всех. Она работала в военном министерстве в качестве вольнонаемного секретаря.

— Я ни за что не надену военную форму, — заявила она. — Мой папа сказал, что с этого начинается рабство и на этой кончаются личные мечты.

— Но, предположим, каждый начнет рассуждать подобным образом. Что из этого выйдет? — спросил Бен.

— Если каждый рассуждал бы, как я, Бенджи, — возразила Хэлли, сверкая своими фиалковыми глазами, — то мир давно сошел бы с ума. Когда мой «сядь со мной» надел военную форму, я сказала ему: «Ну что ж, дело твое, дружище, но ты никогда не выберешься из нее». И знаете, это оказалось сущей правдой. Он так и не снял ее.

— А почему вы называете его «сядь со мной»? — поинтересовался Бен.

— Не знаю. — Хэлли беспечно пожала плечами. — Рифмуется со словом «мой», понимаете? Например, вместо слова «жена» можно сказать «одна сатана», вместо «голова» скажем: «пьет до дна».

— Ха, мне это нравится! Так ведь можно выдумать замену для каждого слова?

— Не вижу причин, почему бы нет.

— А где сейчас служит твой «сядь со мной»?

— Он не служит, мой милый. Он давно умер. Схлопотал сече пулю под Тобруком. — Они выразили ей сочувствие, но Хэлли не обратила на это внимания. — Что прошло, того уж нет. И ни к чему печальные песни. На то и существует война, не так ли? Чтобы убивать людей. Все это дело случая. Как игра в кости.

— Ты в самом деле так смотришь на жизнь? — спросила ее Джойс.

— Конечно. А что еще остается? Все мы только листья, плывущие вниз по течению: ветер несет их в одну сторону, точение в другую; в некоторые детишки тычут палками, другие волны выбрасывают на берег реки, третьи намокают и опускаются на дно. А речка течет себе и течет.

Эти слова Хэлли вызвали длинней, серьезный спор о свободе воли и необходимости. Бен заявил, что у всех есть широкие возможности выбора.

— Когда я принимаю решение сделать что-нибудь, это в есть выбор.

— Хвасталась синица, что море подожжет, — сощурила глаза Хэлли. — Вы как конфетная масса в машине — куда направят, туда и тянется.

— О, в армии, конечно, так, но я же говорю о настоящем моменте. Я ведь подошел и выложил, что хотел, этому несносному «лимоннику». Разве не так? Я решил заткнуть ему глотку и сделал это.

— Вранье! — Она вызывающе подмигнула ему. — Вы увидите двух хорошеньких девушек, и вас потянуло к ним. Вы подошли бы даже в том случае, если англичанин говорил бы на языке аори.

— Возможно, — согласился Бен, улыбаясь. — Но тогда почему же я выложил ему все это?

— Легко понять. Он высказывает взгляды, которые всегда вызывают у вас ненависть.

Бен в изумлении уставился на нее.

— И вы заметили это?

— Это было так ясно, как будто написано большими буквами на доске для объявлений, мой милый…

Их дружеский бесцельный спор мог продолжаться часами, Дэмон обратился к Джойс:

— А что думаете об этом вы?

— Я изменила свое мнение. До сих пор я считала, что мы обладаем всеми видами свободы воли, а теперь не уверена, имеем ли мы ее вообще. Мне кажется, нас толкают вперед тысячи вещей, которых мы даже не замечаем, даже не подозреваем о том, что они непрерывно влияют на нас.

— Что ж, значит, мы рабы страстей? Она слегка улыбнулась и кивнула.

— Да, что-то в этом роде. Страстей и обязательств.

— А как насчет брака? — неожиданно для себя спросил он. — Мы выбираем или выбирают нас?

— Не спрашивайте меня об этом. — Она слабо улыбнулась, но глаза ее оставались серьезными. — Это была ошибка в моей жизни.

— Ваш «сядь со мной»?

— Экс «сядь со мной». — Он был преподавателем физики, она встретилась с ним на вечеринке в Беркли, где была слушательницей подготовительных курсов при медицинском колледже. — считала, — продолжала Джойс, — что поступаю благородно, отказываясь от выдающейся карьеры ради любимого человека. Но жертва оказалась напрасной. Я перепугалась до смерти, до того, то была готова сбежать, и сбежала бы, конечно. Я знаю, понимаю это сейчас, что все время искала какой-то выход. И причиной тому был Брэд. — Ее руки с длинными пальцами и красивыми, ухоженными ногтями были крупными, в больших ясных глазах таилась окрашенная юмором печаль, голос был низковатым и легка хриплым. — Странно. Он казался настолько старше меня, настолько благоразумнее, дисциплинированнее и надежнее. Мне понадобилось три года, чтобы понять, что он больше не повзрослеет, что он не хочет взрослеть. А я хотела. Страшно хотела. У меня есть своя теория относительно людей.

— Какая же?

— Все мы в определенном возрасте останавливаемся в своем развитии. В самом деле, останавливаемся. И все, что происходит после этого, не что иное, как повторение всех ранее пережитых ситуаций и отношений. Мы как бы замораживаемся. В решающий момент.

— Травматический катализатор?

— Нет, необязательно. Это может случиться и в такой период вашей жизни, когда все кажется наиболее ярким и хочется, чтобы так длилось без конца. Или, когда вы обнаруживаете, что окружающий вас мир ужасно не похож на тот, каким вы представляли его себе. Например, моя сестра Джорджия остановилась в своем развитии в четырнадцать лет. Сейчас ей тридцать, но в действительности она по-прежнему своенравный подросток, обиженный на мир взрослых, предавший ее, когда от нас ушел отец. Нет никаких причин, которые заставляли бы ее цепляться за это воспоминание, тем не менее она цепляется.

— А как вы?

— Я остановилась на двадцати двух, по-моему. Когда мама умерла от рака. Мы никогда не были особенно близки с ней, тем не менее меня увлекло чувство долга, мысль о том, что я должна пожертвовать собой на благо человечества в области медицины и в социальной области. И вот я здесь. Боюсь, это не очень интересный синдром.

— А что вы скажете обо мне? — спросил Дэмон, чувствуя, что должен задать этот вопрос. — На каком возрасте остановился я?

— Я недостаточно хорошо знаю вас… — Она снова улыбнулась. Чудесная, удивительная улыбка преобразила ее широкоскулое, спокойное, почти простоватое лицо, сделала ее моложе, еще привлекательнее. Светившиеся в ее больших карих глазах ласка, жизнерадостность и вера тронули его до глубины души; грубые мужские голоса, топот солдатских ботинок и даже бег времени неожиданно стали восприниматься им более остро.

— Говорите, говорите, — произнес он нетерпеливо, настойчиво, подстегиваемый выпитым джином, сознавая, что допускает какое-то нарушение, какое-то отступление, и тем не менее нисколько не раскаиваясь в этом. В его руке был прохладный, с влажными стенками бокал, его сердце билось учащенно, рядом с ним сидела девушка, казалось, испытывающая смутные желания, такая доступная и вместе с тем такая сдержанная. Жизнь. Теплая живая плоть.

— Нет, этот австралийский жаргон просто потрясающий. — o вмешался в их разговор Бен. — Он полон неожиданностей. Ты знаешь, Сэм, что означает по-здешнему «черниться»? Как ты думаешь, что это значит?

— Ну, вымазаться с головы до ног сажей, когда чистишь дымовую трубу.

— Нет, это означает «целоваться и обниматься с девушкой»… Я собираюсь поселиться здесь навсегда. Как только пройдут все эти беспокойные времена и меня выбросят на свалку, я приеду сюда. Этот субконтинент мне по вкусу.

— А вы мой идеал янки в австралийском стиле, — заметила Хэлли.

— Вот и хорошо. Пойдемте танцевать.

— О, чудесно! Пошли.

Самым интересным и притягательным во всем этом были сами по себе разговоры. Говорили обо всем приходившем в голову, о самых тривиальных вещах, вспоминавшихся с необычайной ясностью, подобной прозрачности изумруда: о божественном вкусе слегка хрустящих на зубах гречишных оладьев прохладным осенним утром, когда фазаньи самочки нерешительно бегают по жнивью, а самцы гордо вышагивают как какие-нибудь восточные экзотические сатрапы; или о майских днях, когда яблони в полном цвету, а над лилиями кружатся в танце колибри; или о вечерах в пустыне, когда небо затянуто огромными клубящимися розовато-лиловыми и оранжевыми облаками, а вокруг разносится едкий запах шалфея, словно от рассыпанных специй…

Вечер тянулся медленно. Они танцевали и пили, рассказывали друг другу истории из своей жизни, сочувствовали один другому, высказывали предположения, сравнивали вкусы на блюда в различных частях света. К ним присоединился только что вышедший из госпиталя француз Бопре, похожий с его рыжими волосами, которые упрямо росли в двух направлениях, образуя смешной хохолок на макушке, на задиристого петушка-забияку; позже подошел Джимми Хойт с девицей из Красного Креста, которую звали Элма Маргенталер и которая встречала хихиканьем каждое сказанное другими слово и объявила, что она тоже хочет поселиться в Австралии… Любопытно было наблюдать, как все происходившее вокруг повторялось, и у вас появлялось такое ощущение, будто вы бывали здесь раньше.

Затем как-то неожиданно оказалось, что уже поздно, очень поздно. Они вышли на прохладный ночной воздух и взобрались в джип, раздобытый Дэмоном прошлым утром в штабе главнокомандующего. Когда они подъехали к дому, где жила Хэлли, Бен вышел вместе с ней.

— Мой старый неукротимый командир, — сказал он, торжественно вытянулся и отдал честь. Лицо у него побледнело и блестело от пота. Дэмону почему-то вспомнился открытый экипаж, кативший вдоль Ля-Круазетт к скалистому, заросшему соснами мысу в заливе Хуан. Бен продолжал стоять вытянувшись, держа руку у виска, — «Угрюмый и грозный, скакал он во мгле одиноко. Лишь меч из Йемена ему был защитой, — декламировал он. — И был тот меч прост, не украшен он был позолотой. Зарубками был лишь клинок весь покрыт».

Дэмон усмехнулся.

— Послушай, Бенбо, будь поосторожнее. Знаешь, как говорится: «Лихорадка возвращается, когда спиртное испаряется».

— Это Киплинг! — с презрением ответил Бен. — Вы свободны. Я отстраняю вас от командования. Если вы не способны перебросить подчиненные вам части через это жалкое подобие водной преграды, я подыщу себе кого-нибудь, кто сможет это сделать.

— Тс-с, — зашипела на него Хэлли. — Пошли.

— «Победа идет за мной, а все остальное следует за победой». Кто сказал это?

— Наполеон, — ответил Дэмон.

— Я отстр-р-раняю вас от командования. Если вы не способны справиться с переправой…

— Тише, Бенджи!

— Договорились!

Они поднялись по ступенькам. У двери Бен еще раз обернулся, поднял руку:

— На этот раз должен быть мир победителей, а не… Хэлли втащила его в дом, и дверь за ними захлопнулась. Сэм и Джойс медленно ехали по безлюдным улицам в мягкой

бездонной мгле предрассветных сумерек. Дэмон время от времени поглядывал на Джойс; она, немного озабоченная, смотрела прямо перед собой. У входа в госпиталь он дал джипу прокатиться вперед футов на пятьдесят и, заглушив мотор, вышел из машины, обошел ее кругом к дверце Джойс, помог девушке выйти.

— Было очень весело, — пробормотал он.

— О да, конечно, очень.

— Ну как, вы решили, на каком возрасте остановился я?

— Остановились? Ах, да… — Она покачала головой, прикусив нижнюю губку. Она была так высока, что их глаза находились почти на одном уровне. — Возможно, вы еще не остановились.

— Может быть, люди останавливаются, а затем начинают расти снова?

— Может быть.

Он начал пощипывать себя за копчик большого пальца. Джойс не уходила, ее лицо было внимательным, спокойным, глаза в темноте казались огромными. Военный полицейский, стоя на противоположной стороне улицы на посту, наблюдал за ними с равнодушным любопытством и подозрительностью, общей для всех ночных часовых.

— Вы сегодня дежурите? — спросил Дэмон. Она кивнула:

— Да, а после обеда я немного посплю. Вообще-то я никогда не сплю подолгу.

— В самом деле?

— Пять или шесть часов. Во время боев в Моапоре мы спали еще меньше.

— Мы тоже.

Они улыбнулись друг другу. «В эту девушку легко влюбиться, — мелькнуло в голове Дэмона. — После всех этих лет, после всех волнений, суеты и шума; ужасно, губительно легко…»

— …Мне хотелось бы встретиться с вами снова, — с трудом решился сказать Дэмон. — Могу я?…

Она кивнула, все еще не намереваясь уходить. Они постояли еще минуту в каком-то странно тревожном ожидании, порожденном незавершенным диалогом этой квинслендской ночи. Затем он шагнул вперед, поцеловал ее тем странным, официальным поцелуем, нелепым поцелуем старшего брата — и отпустил.

Она легко вздохнула, словно ее пробудили ото сна, выпрямилась и сказала:

— Спокойной ночи…

— Я собираюсь поплавать, — сказала Хэлли Берне. — Что с вами случилось, вы, увальни? Вам только бы валяться на песке в дурацком оцепенении.

— Мы копим силы, — ответил Бен. — Для грядущих испытаний.

— Силы нельзя накопить. Они как вода подземных ручьев: если ручьи не перекрыть, то вода уйдет навсегда. Пошли со мной, Джойс.

— Пошли.

— Неужели все американцы такие, Джойс? Просто невыносимые типы.

— Нет, это совершенно особый сорт людей. Они не знают, что происходит вокруг них. Живут как балтийские бароны, понимаешь. У них свои обычаи, свои правила поведения. Они даже не знают, что происходит в остальной части их собственной страны.

— Проклятые аристократы!

— Хуже, гораздо хуже. У них просто противоестественные наклонности.

— Медицинская сестра Тэнехилл, с этой минуты вы под домашним арестом…

— Так точно, сэр!

Слушая эту пустую, веселую болтовню и поддразнивание, Дэмон улыбался; он рассматривал Джойс с почти беспардонным интересом, простительным лишь в отношениях с близкими друзьями. Здесь, на открытом воздухе, в теплом солнечном свете, она предстала перед ним еще более привлекательной; ленивая грация ее крупного тела, казалось, гармонировала с морским простором, песчаным пляжем и тянущимися вверх по берегу зелеными полями. Позади них внезапно раздались вопли и одобрительные возгласы. Повернув голову, он увидел бегущего человека, прыгающие от восторга, жестикулирующие фигуры. Забег на длинную дистанцию. Он подобрал камешек и начал подбрасывать его на ладони. Он все еще ощущал вялость, апатию. Еще три дня, может быть, четыре — и они получат приказ, и неумолимые колеса военной машины завертятся снова: разработка планов атаки, грузовых манифестов, кодов, диспозиций войск, графиков совещаний, тренировочных учений, разборов состоявшихся репетиций; и все это с одной целью — захватить удерживаемую противником территорию и уничтожить его гарнизон. Все это для того, чтобы булавки с флажками, стрелы и черные линии на картах можно было бы передвинуть на новый рубеж…

— А для чего понатыканы все эти заборы, вон там? — спросил Бен, показывая рукой. — Вон те низкие столбы с натянутой на них проволокой?

— О, это, наверное, старая сеть против акул, — ответила Хэлли.

— Акул? У вас водятся акулы? Они плавают прямо здесь?

— Очень даже возможно! — беззаботно расхохоталась Хэлли. — Пошли, Джойс. Пусть эти саламандры отлеживают себе бока.

Гулко ударяя ступнями по песку, она побежала к воде. Джойс последовала за ней медленнее, покачивая бедрами. Когда вода дошла ей до пояса, она решительно нырнула с головой и выплыла несколькими ярдами дальше, взбивая ногами белую пену. Мужчины молча наблюдали за девушками.

Совсем другим тоном Бен спросил:

— Что сказало начальство?

— Подготовка по полной программе: стрельбы, тренировочные марши на большие дистанции, полевые тактические занятия, строительство оборонительных сооружений. Все, что полагается.

— Господи, пусть бы эти штабные крысы сами попробовали заниматься всей этой чертовщиной, — с раздражением продолжал Бен. — Пусть бы поползали по дерьму, пряча головы от минометного огня. Хоть бы с неделю. Хотел бы я… — начал он, но, не докончив фразы, умолк. — Ладно, наше дело помалкивать. Как ты думаешь, Сэм, что мы вытянем на этот раз?

— Не знаю. Думаю, Маданг или Улинган.

— Боже, только бы не Новую Британию. Дик говорит, что береговой наблюдатель оценивает численность японцев в Рабуале в сто шестьдесят тысяч. — Он лихорадочно почесал голову и с комическим негодованием медленно повторил: — Сто шестьдесят тысяч…

— Сэм, идите в воду! — позвала Джойс. — Здесь так чудесно! Вы не пожалеете…

Девушки стояли на мелководье; их мокрые, сверкающие в лучах солнца стройные фигуры вырисовывались очень четко, и казалось, что это первые женщины, появившиеся на земле. Хэлли показала куда-то, и обе они, прикрыв руками глаза от солнца, устремили взгляд в направлении берега. Дэмон навсегда запомнил эту картину: две ярко очерченные гибкие фигуры на фоне голубого моря и бледного, затянутого дымкой неба Австралии.

— Идите сюда, эй, вы! Вода такая теплая и приятная…

— Какого черта мы лежим, Сэм? Пошли к ним.

— Пошли.

Они поднялись и направились к воде.

«12 января 1943 года. Вчера в лагере с шумом появился Дьюк Пулин. Продолговатое, с резко очерченным носом и выступающими скулами лицо, гладкие седые волосы, на щеках яркие красные пятна. В зубах наполовину изжеванная сигара, на поясе длинноствольный пистолет в открытой кобуре. Лихой кавалерист. „Дэмон! отличная работа, отличная. Сколько этих косоглазых обезьян вы отправили на тот свет? Потрясающе! В каком состоянии дивизия?“ И все в таком духе. Здоровый, энергия так и бьет через край; один из тех, кто всегда как заведенный. Ответы на свои вопросы не слушает. Что ж, видит бог, эта энергия так понадобится ему, когда он попадет туда, в старый гвинейский бордель, как говорит Джексон. Носился сломя голову но всему лагерю как пьяный пожарник. В батальоне Хойта сорвал занятие по блокированию и уничтожению бункеров; позднее нашумел в четыреста восемьдесят четвертом полку. На Пулина знакомство с дивизией впечатления не произвело. „Что с ними? Они копаются как толпа усталых старикашек…“ Я ответил: „Они действительно устали, Дьюк“. „Ну что ж, для них же будет лучше, если они поскорее встряхнутся и начнут пошевеливаться. Они же солдаты, которым предстоит нелегкое дело“. Как это верно! Он достал где-то английскую маскировочную куртку для действий в джунглях, из какой-то прочной, блестящей ткани, с накладными карманами, нашитыми орденскими планками, непомерно большими звездами. Не знает, как ему держаться со ивой, бросается в крайности от уважительных расспросом о Моапоре до нелепых элементарных указаний о том, „как руководить тощей и хилой дивизией“. Боевого опыта не имеет. 10 ноября, в год окончания прошлой войны, после выпуска был назначен командиром роты на „диком западе“. Учебные дивизии в форту Брэгг, сыт ими по горло. Не могу сказать, что осуждаю его. Но только почему его прислали именно сюда?

Сегодня сразу же произошло столкновение двух несовместимых характеров — он и Дик. Впрочем, это можно было предвидеть. Колкий, рассудительный янки и порывистый, импульсивный виргинец. „Всякий, кому требуется больше трех минут на принятие решения по любому вопросу, ни к черту не годен, тем более для командования войсками“. Собирается провести смотр, говорит, что хочет, чтобы дивизия знала его. Можно не сомневаться, солдаты и офицеры будут знать его. Смотр, может быть, и неплохая мысль, но я сомневаюсь. Нам всегда не хватает времени.

Хотя и медленно, но дивизия набирает силы. Ничто не приносит такого успеха, как сам успех. Прямо-таки новая крылатая фраза. Теперь снабжение поступает все нарастающим потоком, организационно-штатное расписание и табель имущества разбухают. Три месяца назад ради нас никто и пальцем бы не шевельнул.

На прошлой неделе Донни прибыл в Великобританию. Короткое письмо, полное вынужденных иносказаний, новых словечек. Читая его, неожиданно почувствовал страх. Дай бог, чтобы им дали достаточно времени для боевой подготовки. Захотелось быть поближе к нему, чем сейчас. Солдату не дано достаточно хорошо знать своих детей; ты должен был бы знать их, но возможности нет — жизнь военного такая неустроенная, связана с частым!! разлуками, полна всяких условностей. Вот уже пять недель от Томми нет ни строчки. Она всегда будет цепляться за мысль, что это я подействовал на Донни, она упорно не верит, что прошлой осенью во всех своих письмах (одно было даже написано в разгар боев в Моапоре) я старался отговорить его. Просил его подождать по крайней мере до окончания учебы. Хотелось бы встретиться с его девушкой, она, кажется, неплохой человек. Он унаследовал от своей матери склонность к крайностям, действиям под влиянием импульса. Сколько изменений за последний год! Сколько страданий, честолюбивых страстей, сколько людей покинуло свои родные места, а ведь мы только начинаем воевать…»

«6 февраля 1943 года. Во вторник получили приказ из штаба главнокомандующего вооруженными силами в юго-западной части Тихого океана: полуостров Вокаи. Все весьма удивлены. В обход Маданга и Айтапе. Большая часть вчерашнего дня — совещания. Вдоль полуострова тянутся высокие отвесные скалы. На нашу долю выпал участок высадки „Ред“; с него мы должны наступать в глубь территории и захватить аэродром; дивизия Свонни высаживается на участке „Грин“ — на западном побережье полуострова, отсекает его и наступает на аэродром со стороны материка. Одно словоблудие, из которого, если выжать воду, следует: до тех пор пока не возьмем полуостров, мы будем находиться под интенсивным артиллерийским огнем на всем пути до аэродрома. Бесконечные споры о том, существуют или нет две тропы, ведущие от залива к аэродрому; вероятно, и сам бог не имеет ни малейшего представления об этом. Карты просто фантастические. Похоже, они составлены на основании сказок неизвестного пьяного охотника за черепами с Новой Гвинеи в интерпретации какого-нибудь близорукого миссионера. Данные воздушной разведки еще хуже. Бен прав: единственное подходящее место, где можно воевать, это ровный, хорошо картографированный прямоугольник Намюр — Саарбрюккен — Нанси — Сен-Кантен, в котором люди убивали друг друга со времен римлян и Карла Великого и о любом холмике или рощице которого написаны бесчисленные монографии.

Пулин ввязался в ожесточенный спор с Ходлом. „Четыреста пятьдесят тонн! Все вы здесь заморочили себе головы накоплением материальных запасов. А дело заключается всего-навсего в том, чтобы побыстрей добраться к цели и закрепиться на этом аэродроме. — Глянул на нас волком, покачал своей красивой головой с серебряной шевелюрой и продолжал: — Я вот что хочу сказать. Слишком много суеты и беспокойства развели вы здесь в связи с этой не бог весть какой трудной операцией. Нагнали тут страху по поводу снабжения, обеспечения флангов и еще черт знает чего!“ Бен и Бопре обменялись недовольными взглядами. Что ж, Дьюк хорош по-своему — он расшевеливает всю дивизию. Если бы только он не поступал опрометчиво и необдуманно. Вчера отчитал лейтенанта за нерадивость, а потом оказалось, что тот даже не участвовал в учении. Вздумал заставить дивизию носить форменные галстуки, „чтобы поднять боевой дух солдат“. Сказал ему, что он свихнулся, они бы взбунтовались, перебили всех нас, захватили штурмом пароход и отправились домой. Долго бормотал и ворчал, изжевал всю свою сигару.

То, чего давно ожидал, наконец прорвалось у него сегодня вечером после ужина. „Сэм, вам известно, кто командует дивизией?“ Не понял, к чему он клонит, и сказал ему об этом. „Я здесь только и слышу, что Дэмон то, да Дэмон это, да Сэм сделал это вот так-то. — Посмотрел на меня как разъяренный старый индюк. — Так вот, я хочу знать: кто будет руководить предстоящими боевыми действиями, вы или я?“ Я ответил: „Генерал, я намерен выполнять ваши приказы с полной отдачей своих сил и способностей. Если я превышу свои права и попытаюсь командовать дивизией, вы, надеюсь, немедленно освободите меня от должности. Со своей стороны, если я почувствую, что вы в чем-то ошибаетесь, я представлю свои соображения без обиняков и немедленно, лично вам и никому другому“. „Достаточно честно, — заметил он и пробормотал: — В этой дивизии слишком много разговоров о добрых прошлых временах…“

Верно, много; но разве он ожидал иного? И в конце концов это его дело, а не мое. У меня своих забот по горло.

Удалось протолкнуть одно дело: обеспечить каждого солдата двумя флягами. Ходл пришел в бешенство: „У меня столько не найдется на складах“. „Так затребуйте их“. — „Сэм, они ни за что не станут носить этот дополнительный груз“. — „А вы понесли бы?“ Робко посмотрел на меня: „Не знаю“. „А я вот понесу, — сказал ему. — Я произвел небольшой опрос основной части солдат четыреста семьдесят седьмого полка, и соотношение голосов, поданных 'за' и 'против', составило сорок к одному. Так что давайте сделаем это“. Он по-прежнему считает это ненужной причудой. Почему эти тыловики всегда лишены воображения?

Дружеское письмо от папы: возможно, его назначат на командную должность в войсках на Африканском фронте, где дела идут не слишком хорошо. Мягко выражаясь. Старик в приподнятом настроении, от радости у него, наверное, закружилась голова. „Ради бога, не сообщай Томми, не то она закатит сорок истерик. Брент сказал, что это закончится не иначе, как разжалованием. Я ответил ему, что мне это вполне подходит. Но мне не верится, что они дадут согласие, на назначение такой старой калоши, как я“.

Боже, как бы мне хотелось, чтобы он был здесь, командовал „Саламандрой“. Чувствовал бы себя намного спокойнее».

«16 марта 1943 года. Готовность более высокая, чем когда-либо. Я так полагаю. Мало времени. Еще бы немного, особенно для проведения десантных учений. Репетиция высадки в районе реки Каслрей — ужасное фиаско. Части Хойта высадились в полумиле южнее назначенного участка; пункты сбора и отправки донесений оказались на берегу на несколько часов позже, чем предусмотрено планом; все орали благим матом, но, в общем, продолжали занятия. Может быть, неудачи в ученье принесут успех в бою.

Бен изумительно действует на свой полк. Стоит на капоте джипа, на голове измятая полевая фуражка с козырьком, задранным вверх: „Так что вот, на случай, если кто-нибудь сомневается, знайте: это тот самый полк, который впервые за всю историю японской империи захватил ее участок земли. Мы взяли первый участок и захватим самый последний“. Приглушенный шум голосов, сомневающихся, не знающих, принять ли все за чистую монету. Бен — руки на бедрах — наблюдает за ними. „Ну, ладно. Теперь вот что: кто, по-вашему, выиграет эту войну?“ „Мы…“ — раздаются отдельные голоса. „Неправильно! — сердито обрывает их. — Затурканные рядовые, на все руки мастера, вот кто выиграет эту войну! — Громовой хохот. — С некоторой помощью сержантов…“ Снова хохот. Теперь контакт с ними установлен. Размахивает моей старой винтовкой, которую я оставил ему, когда он принимал полк. „Так вот, имейте в виду: во время высадки я буду на берегу вместе с вами и возьму с собой эту винтовку. Я стащил ее у генерала Дэмона после того, как на него навесили столько чипов, что ему больше неудобно показываться с ней. На берегу во время высадки будет — чертовски шумно, и вы знаете и я знаю, что япошки будут выбивать первыми офицеров, поэтому я постараюсь внешне не отличаться от вас…“ Снова громовой хохот. Просто не узнаю старый потрепанный семьдесят седьмой: колотят друг друга по спинам, подбрасывают каски в воздух.

Отличная речь. Я такой никогда не произнес бы. Грубоватая, сдобренная непристойностями. Сплачивающая солдат из пополнения и ветеранов или, скорее, формально закрепляющая их сплочение, потому что их уже сплотили изнурительные марши и полевые тактические учения.

Для Бена в жизни все ясно и непосредственно: пожрать, выпить, подраться с кем-нибудь, переспать с женщиной. Никаких колебаний, никаких сомнений. Таким следовало быть и мне. Но я никогда не смогу. Такие юные, напряженные и доверчивые лица солдат. Если бы я залез наверх и начал шутить с ними, как Бен, скорее всего я не выдержал бы и сорвался. Я принимаю все слишком близко к сердцу. Сказал Макартуру, что остался бы со своими солдатами на Батаане, потом поцеловал Джойс, потом накричал на Хейли за его наплевательское отношение к составлению плана боя, а теперь терзаюсь из-за всего этого. Мне не следует быть таким. Хороший командир должен быть подобен человеку, успешно расправляющемуся с драчунами в баре: даст одному в зубы, вовремя подхватит стул, чтобы сбить с ног какого-нибудь громилу с ножом, третьего швырнет в зеркало за стойкой; и все это — сохраняя внешнее спокойствие, подмигивая одним глазом своим друзьям, а второй держа открытым на всякий непредвиденный случай. Нет, Бен лучше умеет подойти к солдатам, чем я.

Позже пришел ко мне крайне возбужденный. „Ну, как они тебе нравятся, Сэм? Готовы к атаке?“ На его каске, на всех джипах и грузовиках накрашены по трафарету большие прямоугольные буквы ЧСД. Я спросил: „Что это за чертовщина?“ „Сэм, это означает: 'Что схватил — держи'. Им необходим большой, бросающийся в глаза девиз. Разрыв между вновь прибывшими и стариками слишком велик“. „Но это можно прочесть и как 'чокнутые сумасшедшие дураки'“, — возразил я. „Сэм, пусть они даже прочитают это как: 'Черт собирается домой', если им так хочется, но девиз им совершенно необходим“. Пулин чуть не упал, споткнувшись о растяжку палатки, когда заметил эти большие буквы. „Разве Крайслеру неизвестно, что Хилдебрандт получил из корпуса приказ относительно специальной маркировки? Кто он такой, черт бы его взял? Привилегированная личность? Отчаянный сорвиголова, которому все нипочем?“ „Вот именно, Дьюк, — поддакнул я, — точно, как вы“. Бросил на меня сердитый взгляд: „Черт возьми, а вы колючий“. „Генерал, он творит чудеса с полком, вы не можете не признать этого“. — „Но японцы узнают, какая часть действует против них“. — „Дьюк, японцам известно, в котором часу вы принимали пищу вчера вечером“. В конце концов уговорил его оставить все как есть.

Беспокоюсь о Томми. Кажется, перестал понимать ее. Письмо от нее странное, вызывает беспокойство: мечется в нем от обыденных фактических наблюдений к диким эмоциональным вспышкам, как будто ее рассудок помутился. Вся ее былая ненависть к военной службе заклокотала снова, и все из-за Донни. Ей совершенно необходим главный виновник, а я здесь. Справедливо ли это? Пожалуй, нет».

«23 марта 1943 года. В море. Планом предусмотрено сделать петлю в северном направлении, будто мы намереваемся нанести удар по Новому Ганноверу, затем круто повернуть и снова следовать к берегам Новой Гвинеи. Невероятная уловка. Японцев обмануть не так-то просто. В море, идя сквозь тьму ночи, ощущая биение винтов, чувствуешь, что произошло что-то решительное, окончательное, к чему нет возврата. Вместе с Беном наблюдали, как пенится за кормой и медленно исчезает вдали кильватерная струя. До боя осталось три ночи. Мучаюсь от сознания — холодного, гнетущего сознания, — что многие из тех ребят, которые находятся на нижних палубах или вокруг пас, скоро умрут. Грязная, безжалостная рука бессмысленного расточительства. Расточительства времени, жизней, надежд, невинности.

„Сэм…“ — „Да?“ — „Сэм… меня угнетают мрачные предчувствия“. — „Я бы не сказал, что по тебе это заметно“. Молчание. „Сэм, меня мучают дурные предчувствия в связи с этой высадкой. Не знаю… С детьми все будет в порядке. Я хочу сказать, что почти все они пошли по моим стопам, они встанут на йоги… Но Мардж… она такая… ты сам знаешь. Она не способна позаботиться о себе…“ Молчание. Тяжелые удары волн по холодному железному борту, шипение воды. „Если со мной что-нибудь случится, ты присмотришь за ней? Позаботишься о ней?“ — „Можешь не сомневаться. Обещаю“. — „Я знаю, у меня нет никакого права просить тебя об этом“. — „Если у тебя нет, то у кого же тогда есть“. — „Да. Ладно. Спасибо, Сэм“.

Он ушел. На море ночи тянутся очень долго. Звезды появляются и исчезают за невидимыми во тьме клочьями облаков. Такие длинные, навевающие тоску ночи. Зачем я поехал в Китай? Нужно ли мне было ссориться с Томми в тот раз после танцев в Бейлиссе? Возможно, я должен был отказать мальчику в разрешении завербоваться добровольцем. Я был упрям, когда мог проявить благоразумие, малодушен, когда следовало быть твердым. Я не понимал очень многого. Кто, во имя господа бога, кто я такой, чтобы судить кого бы то ни было на этой земле? Вот мы, тысячи нас, в наших серых личинах, стремящиеся в неизвестность. Каков будет результат всех наших тревог и жертв?

О господи! Помоги мне. Помоги мне быть мудрым, наполни мое сердце мужеством, дай мне здравый ум и твердость. Закали мое сердце против ужасов, которые мне снова предстоит увидеть так скоро, даруй мне силы мыслить ясно, смело, решительно, какова бы ни была опасность.

Не дай мне обмануть надежды моих солдат».

 

Глава 5

Лощина. Извиваясь между пальмами, по ней тянется узкая тропа. За лощиной — небольшой холм, покрытый ветвями, изломанным папоротником и осколками горных пород. Солнечный свет едва проникает сюда. А где-то за холмом аэродром. Но где? Мимо, правее холма, торопливо пробежали и вскоре скрылись две до комизма неуклюжие, измазанные грязью фигуры. В гуще беспорядочно переплетенных зеленых ветвей ярко сверкнула желтая вспышка, и из земли, наваленной рядом с окопом, взлетел сноп осколков, обломков ветвей и щебня. Прижавшись к сухой, пыльной стороне окопа, Джо Брэнд подумал: «А хорошо, что мне не надо сейчас бежать под огнем вот так, как они». Стоя в дальнем конце окопа, полковник Крайслер взмахивал рукой вперед и кричал:

— Держитесь, ребята! Дайте жару этим сукиным сынам!..

Лицо у него потемнело от пота и грязи, и он казался гномом из какого-то заколдованного подземелья. Ярко-желтый шарф, который он всегда носил в бою, обматывая вокруг шеи, намок, хоть выжимай. У бруствера неожиданно выросла какая-то фигура и, споткнувшись, с шумом свалилась в окоп, подняв облако коралловой пыли. Это был связной.

— Полковник… — задыхаясь, выпалил он, — мы не можем больше держаться… нужно подкрепление…

— Кто это мы?

— Третья рота… капитан Марч…

— …Берегись!

Послышался быстро нарастающий шелест, затем тонкий треск, словно звук рвущегося шелка, а потом оглушительный взрыв, как будто весь мир взлетел на воздух; все вокруг окутало черным дымом, с воем и свистом полетели осколки. Справа от окопа в воздух взметнулся еще один столб пламени. Земля под ногами закачалась как зыбкое болото. Брэнд крепко обхватил затылок обеими руками. Лежавший рядом с ним труп убитого японского солдата исчез, его всего засыпало землей, торчала только одна рука. Связной лежал ничком на дне окопа, полевую куртку сорвало с него взрывом, из длинной рваной раны на спине тонкими струйками текла кровь; он непрерывно разводил руками, как будто пытался плыть. В углу разрушенного блиндажа, припав к земле, скорчился Димой; он прижал к уху трубку радиотелефона, и Брэнд заметил, что генерал продолжает шевелить губами, — значит, жив. Над головой генерала, высоко и далеко за его каской, виднелся отвесный обрыв — находящаяся в тени серая стена, где японцы создали мощную систему обороны. Там то и дело появлялись и мгновенно исчезали вспышки пламени от пулеметных и винтовочных выстрелов и облачка дыма от разрывающихся снарядов. «Мы как сидячие утки на воде под прицелом охотника, — зло подумал Брэнд. — Как бы эти желтомордые подлецы не перебили всех нас». Сняв руки с затылка, он заметил, что они трясутся мелкой дрожью. Голова раскалывалась на части от ударов взрывных волн.

Лейтенант Чейз, адъютант Дэмона, широко улыбнулся ему, и Брэнд, не меняя выражения лица, подмигнул в ответ. «Невозмутимый краснокожий на тропе войны. Да, конечно. Почему все они считают, что индеец — это обязательно свирепый воин?»

На дне окопа суетился санитар, перевязывая раненого связного. Слева разорвалось еще два снаряда, и земля под Брэндом затряслась, как будто в знак протеста. Мимо, тяжело переводя дыхание, пробежали солдаты пулеметного расчета; Родригес, одна рука у него перевязана окровавленной марлей, тащил треногу. Дэмон передал наушники радисту де Луке и, склонившись с Крайслером над картой, оживленно что-то обсуждал с ним.

— Ну, так где же он сейчас? — услышал Брэнд вопрос генерала. — Что он…

Снова послышался грозный нарастающий звук, словно шелест гигантских крыльев. Взрыв, казалось, расколол небо на части, оно стало темным, мрачным. На Брэнда неожиданно обрушилась и начала хлестать его стена бушующей воды. Придя в себя, он обнаружил, что стонет, задыхаясь от недостатка воздуха; он чувствовал себя избитым, обессиленным и готов был расплакаться от злости. Никто не может пережить такое, никто и нигде… Эй, вы, проклятые моряки на кораблях, сделайте же вы что-нибудь с этим чертовым обрывом! Что-то сильно ударило его по каске, и он ткнулся лицом в затвор своего карабина. Осторожно тронув место удара рукой, нащупал пальцами небольшую вмятину в каске. Слава богу! Дэмон продолжал говорить что-то Крайслеру, и тот утвердительно кивал головой. Господи, да как же они могут так вот сидеть и спокойно разговаривать? Нет, на передовой легче. Там хоть не надо просиживать штаны, как сейчас, ожидая, когда генерал вызовет тебя и возьмет с собой куда-нибудь в другое место. И они еще называют это легкой работой! Хиггинс, Госталс и другие… Нет, это не так легко, как они думают…

Сегодня утром, там, в оперативной рубке на борту «Сириуса», под завывающими вентиляторами было прохладно. Все переборки увешаны топографическими и морскими картами; входят и выходят матросы с какими-то листками бумаги, потрескивает и гудит радиоаппаратура. Адмирал Эндикотт, похожий на сухопарого раздраженного школьного учителя, поминутно брал свою белую кружку, прихлебывал из нее кофе и ставил обратно. Генерал Пулин то и дело проводил рукой по своим гладким серебряным волосам и пристально рассматривал карту обстановки, будто он мог изменить очертания береговой линии залива или контуры горного хребта. Дэмон сидел очень спокойно, наклонившись вперед, его руки вяло повисли между коленей.

Рассыльный вручил полоску бумаги Пулину, тот взглянул на нее и передал Дэмону. От наружной двери, где он стоял, Брэнд прочитал, что там написано:

«От „Арбалета“ — „Кортику“ тчк Прошу оказать поддержку огнем всей корабельной артиллерии по квадрату 753 513 тчк Необходимо также срочно нанести удар авиацией».

— Что у них там, укреплен весь этот проклятый обрыв, что ли? — раздраженно буркнул Пулин.

— Раз Бен посылает такую радиограмму, — ответил Дэмон, — им, должно быть, приходится довольно туго.

Брэнд стоял, прислушиваясь к сжатым, немногословным рассуждениям и приказаниям. Все это не слишком обнадеживало.

Когда ты находишься на переднем крае, в бою, и стремишься поддерживать связь с одним-двумя десятками солдат, далеко углубившимися в непроходимые джунгли, можно утешать себя мыслями о том, что там позади, в батальоне, полку или дивизии, представляют себе, что происходит вокруг, кто где находится, откуда угрожает опасность и каково расположение сил противника, и можно принимать соответствующие меры. Но теперь Брэнд убедился, что здесь они знают обо всем не больше, чем любой командир отделения, что в некоторых отношениях их положение еще хуже, потому что здесь у них не было даже удовлетворения, которое приносит горячее гневное стремление убить, продвинуться вперед или успокаивающее чувство, что рядом с тобой друзья и товарищи. Здесь, в этой прохладной, сухой, великолепно оборудованной рубке ни того, ни другого они не ощущали, им оставалось только сидеть и задавать себе вопросы, терзаться беспокойством в молить бога, чтобы не допустить ошибок в своих догадках. «Арбалет» — полк Крайслера — явно попал в тяжелое положение, а «Палаш» более получаса не выходил на связь и ничего не доносил. На переборке висела карта, где мягкими цветными карандашами на покрывавшую ее кальку были аккуратно нанесены пункты высадки и рубежи атаки, вероятные районы сосредоточения сил противника, аэродромы и тонкие нити троп. И все это не имело никакого значения: взаимосвязь между этим помещением и берегом в тысяче ярдов отсюда отсутствовала.

— Вам лучше отправиться туда, Сэм, — сказал Пулин. — Подбодрите Вильгельма, посмотрите, как там у них дела, а затем перебирайтесь к Крайслеру и проверьте, что там стряслось у него. Выясните, что еще задерживает их. Мы должны пробиться туда, захватить аэродром…

— Есть, Дьюк, иду, — ответил, быстро поднявшись, Дэмон. Он повернулся к Чейзу и Брэнду: — Пошли, ребята.

Пулин проводил их на палубу и добавил, прощаясь:

— Смотрите, Сэм, напрасно не рискуйте. Японцы палят без разбору…

— Есть, генерал, зря рисковать не будем.

Они быстро, один за другим, спустились за борт. Стоявший внизу десантный катер был похож на пустую коробку, а поднятые вверх лица матросов казались круглыми белыми цветами. Как только они вступили на палубу, катер отошел от борта и, развернувшись, направился к берегу. Перед ними открылся другой мир. Утреннее солнце набросило на воду сверкающую алмазную шаль; прямо по носу лежал отлогий берег — едва видимая, подернутая дымом серовато-коричневая полоска. Держась рукой за нагретый солнцем железный планширь, раскачиваясь в такт взлетам катера на волну, Брэнд наблюдал за Дэмоном, разговаривавшим с лейтенантом Чейзом. В том, что они втроем направляются на берег, для того чтобы внести порядок в боевые действия, было что-то необычное. Брэнд почувствовал прилив гордости, у него перехватило дыхание. Берег стал виднее; сквозь дымку то там, то здесь проглядывала зубчатая каемка джунглей; обрывистые скалы полуострова переходили в высокую столовую гору, погруженную в мрачное раздумье, несмотря на солнечное сияние. Скорость катера увеличилась, и качка стала чувствоваться сильнее. Рядом разорвался снаряд, и вверх взметнулся высокий, пенящийся водяной столб, затем медленно осел; катер вильнул влево. Лицо лейтенанта Чейза блестело от пота, он широко улыбнулся и кивнул, когда Дэмон заметил: — Ошиблись почти на милю…

Жизнь — это дело случая. Удачи, судьбы и случая… и умения реагировать правильно и быстро. Любой, кто скажет, что это не так, — болван и лжец… Вот и с Брэндом все это произошло случайно. Однажды во второй половине дня, там, в Сендае, когда он вырубал джунгли вокруг своей палатки и вспоминал об Эстелле, Томнкинс вдруг крикнул: «Смирна-а!» Брэнд повернулся и увидел рядом с собой улыбающегося Дэмона. На нем была форменная рубашка, а на полевой фуражке виднелась небольшая аккуратная генеральская звезда.

— О-о!.. — воскликнул было Брэнд, но сразу же сдержал свои эмоции. Он был дисциплинированным солдатом, и все отделение смотрело на него в изумлении. Он принял положение «смирно», отдал честь и бесстрастно произнес: — Добрый вечер, сэр.

— Привет, Брэнд. — Дэмон взял под козырек, затем пожал ему руку и поинтересовался, как он себя чувствует, чем занимается. — Расчищаете для себя вид на запад? — пошутил он.

— Так точно. — Брэнд небрежно махнул переложенным и левую руку мачете. — Эта дрянь растет прямо на глазах.

Томпкинс и остальные по-прежнему смотрели на них раскрыв рты. Дети.

— Пройдемся со мной немного, — предложил Дэмон. — Мне надо поговорить с тобой. — Они медленно двинулись к концу просеки. — Как дела?

— Не могу пожаловаться, сэр, — ответил Брэнд. Он чувствовал себя весьма возбужденным: генерал Дэмон идет рядом с ним,

спрашивает его мнение! — Ребята осваиваются. Большинство — городские парни. Они считают, что разведка и патрулирование — это значит лечь на брюхо и посматривать друг на друга. — Он услышал, как позади Томпкинс шептал с благоговейным страхом и недоверием: «Вот здорово! Вы только подумайте… генерал!..» Брэнд повернулся и осуждающе посмотрел на них, хотя в глубине души ощущал прилив гордости. — Впрочем, окончили среднюю школу. Все до одного.

Генерал слегка улыбнулся:

— Что ж, сюда всякие попадают.

— Поздравляю, сэр, — смущаясь, тихо произнес Брэнд, — я слышал, вы получили звезду. Нас собираются перевести под ваше командование?

— Нет. Я приехал повидаться с тобой, Брэнд. — Брэнд вскинул на него удивленный взгляд. Дэмон, глубоко засунув руки в карманы брюк, смотрел ему в лицо. — Мне помнится, — продолжал он, — ты сказал однажды, что хотел бы служить вместе со мной. Так вот, мне необходим ординарец, и я подумал, что тебя это, возможно, заинтересует. На этой должности придется испытать очень много бессонных часов, бесконечную беготню и разную другую головную боль. И самой большой из них буду я сам. Для тебя эта должность означает получение еще одной нашивки, хотя и не сразу. Капитан Орр уверяет меня, что он доволен твоей службой, и, может быть, ты добьешься большего, если останешься в своей части. Подумай об этом сам. Во всяком случае, хорошенько обдумай все и сообщи мне свое решение завтра.

— Мне нет нужды обдумывать это, сэр. Черт побери! Да я готов хоть сейчас. Единственное, что мне нужно, это рассчитаться…

Дэмон улыбнулся:

— Ну, это совсем не сложно. Если, конечно, ты уверен, что действительно хочешь быть назначенным на эту должность.

— Генерал, я абсолютно уверен.

В его уверенности можно было не сомневаться. Появление Дэмона и его предложение явились для Брэнда таким добрым предзнаменованием, какого никогда еще не бывало в его жизни.

— В любой момент, по первому вашему слову, — горячо добавил он.

— Ну тогда сейчас самый подходящий момент. Мой джип стоит возле канцелярии батальона. Иди и уложи свои вещи. А я пойду позабочусь насчет приказа о твоем переводе.

Вот как это случилось. Один момент — и снова вся жизнь Брэнда коренным образом изменилась. Случай…

Слева, из расположения первого батальона, к ним стремглав мчался кто-то. Это был капитан Лупд, с обезумевшими глазами, растрепанный как пугало, весь в пыли. Он спрыгнул в окоп.

— Полковник… все пропало! У нас все перебиты…

— Погоди, погоди, швед, я-то еще ведь цел, — весело ответил

ему Крайслер.

— Ты слышишь? — громко обратился Трэвис к Чейзу. — Слышишь?

— Да, это они. — Чейз низко наклонился и, дернув за рукав Дэмона, разговаривавшего по радио с «Палашом», позвал: — Генерал…

И как раз в этот момент, всматриваясь поверх обломков бревен и развалин, Брэнд услышал это: среди уханья и грохота минометов, треска ружейной и пулеметной стрельбы раздавался едва слышный зловещий лязг, похожий на шум работающего далеко в поле трактора; затем к этим звукам прибавились еще такие же. «Только не это», — подумал Брэнд, глядя на посуровевшие лица Дэмона и Крайслера, тревожно приникших к передней стенке окопа. При виде появившегося в дальнем конце лощины чего-то приземистого, темного, ощетинившегося ветками деревьев и папоротника все чувства Брэнда напряглись до предела.

— Танки! — закричал кто-то. — У них танки!..

Справа открыл огонь пулемет: пулеметчик в каске на затылке стрелял полулежа, с бедра. Потянувшиеся со всех направлений трассы впивались в танк и отскакивали в стороны, как искры при газовой сварке металла. Танк на мгновение остановился, развернулся и тронулся вперед. Брэнд оглянулся. Дэмон опять приник к радиопередатчику и, захлебываясь, кричал:

— «Кортик», я «Карабин»! «Кортик», я «Карабин»!.. Дьюк? Это Сэм. Послушайте, я нахожусь у «Арбалета», у нас здесь неприятность… Что? Соедините меня с Пулином. Кто со мной говорит?… Он что?… Что он, вы говорите? — Лицо Дэмона напряглось от усилий, которые он прилагал, чтобы расслышать. — Сошел на берег?… Но какой в этом смысл? Ради бога, как я могу связаться с ним?… Ладно, ладно. Послушайте, Дик, нас атакуют танки. Пять или шесть, может больше, я еще не знаю. Как насчет танковой роты Бейли: она уже доставлена на берег?… Что?! Их отозвали?… Тогда куда же, черт возьми, они делись… просто болтаются где-нибудь?! Ладно, неважно. Как насчет артиллерии?… Нет, не корабельной: танки уже входят в наши боевые порядки. Свяжитесь с Харкави и прикажите ему перенацелить все наличные танковые подразделения на участок «Ред-два»… Да, «Ред-два». Когда Пулин свяжется с вами, передайте ему, что у нас здесь создалось серьезное положение. Что надо прислать сюда Бейли, и по возможности быстрее. И скажите ему: «Арбалет» будет держаться. Конец передачи. — Дэмон передал наушники и микрофон де Луке и позвал: — Хэнк, Джо!

Брэнд подполз к нему по дну окопа.

Пригнувшись к лицу помощника командира дивизии, полковник Крайслер внимательно посмотрел на него:

— Что, нам нужно удержаться здесь?

— Похоже, что нужно.

Тапки приближались. Их было четыре, насколько мог различить Брэнд. Они, как жуки, ползли сквозь густую высокую траву, то задирая лобовую часть вверх, то опуская ее вниз, преодолевая груды камней, небольшие пригорки и густой подлесок; их пушки раскачивались из стороны в сторону, как штыревые антенны.

— …Нам будет очень туго! — кричал Крайслер. — Все, что у меня имеется, это ружейные гранаты, Сэм. Тридцатками этих ублюдков не остановить…

Дэмон схватил его за руку и сказал:

— Держись здесь, Бенджи, во что бы то ни стало. Отступать некуда…

— Да, я понимаю, Сэм…

— Я добуду какие-нибудь средства. Обязательно! — Генерал махнул Брэнду и Чейзу, и они, выбравшись из окопа, побежали от воронки к воронке, сквозь густые кусты, через открытые пространства. Над их головами сплелись трассы пулеметного огня; затем они перебежали на обратный скат высоты; джунгли по мере приближения к заливу становились менее густыми. На мелководье, отделенное от моря рифом, падали снаряды. Брэнд, бежавший следом за генералом, испытал огромное облегчение, когда оказался вне видимости танков.

На берегу царило смятение: повсюду виднелись катера, валялось снаряжение, солдаты сновали во всех направлениях, создавая невероятную суматоху. Танков на берегу не было; Брэнд, по крайней мере, не увидел ни одного. Между бетонными надолбами торчали две наполовину погруженные в воду и перевернутые вверх дном машины-амфибии; далеко от берега раскачивались на волнах или лениво дрейфовали по течению десантные катера; солдаты в безумной спешке передавали по цепи ящики с боеприпасами и коробки с расфасованным на суточные пайки продовольствием. Справа, в стороне от горного хребта, держа винтовки над головой, на берег продолжали высаживаться солдаты. В воде почти по пояс они казались неподвижными, попавшими в западню в маслянистой жидкости; затем они как-то неожиданно достигали мелкого места, переходили на робкий, нервозный бег, стремясь побыстрее пересечь пляж и укрыться от снарядов, вздымавших ввысь белые гейзеры воды или темные — почвы.

— Нам нужен Макрей, — сказал Дэмон спокойным тоном. — Не прозевайте его. Глядите в оба…

— Есть, генерал, — отозвался лейтенант Чейз, а Брэнд молча кивнул головой, продолжая пробираться между множеством воронок от снарядов, припавших к земле или неистово работающих солдат, сломанных упаковочных клетей, искореженных листов гофрированной жести, бревен, раздавленных канистр для воды, брошенных вещевых мешков и винтовок и обугленных древесных пней. Как же они найдут кого-нибудь в этой мешанине, не говоря уже о коменданте высадки? В направлении сильно укрепленного японцами крутого обрыва с воем промчались два самолета; следы их ракет, похожие на окутанные клубящимся дымом стрелы, воткнулись в стену обрыва и извергли из нее фонтаны дыма и пламени. Вот рядом друг с другом лежат трое раненых, один из них закрыл глаза рукой. Около него воткнутая в песок винтовка, а к прикладу подвешена бутылка с кровяной плазмой. Неожиданно совсем рядом раздался пронзительный скрежет, и Брэнд бросился в воронку; по его телу сильно ударила взрывная волна. Его голову, глаза и губы пронзила внезапная резкая боль. Поблизости с грохотом разорвался еще один снаряд, и осколки градом посыпались вокруг. Этому ужасу не видно конца… И все этот проклятый обрыв!..

Подняв голову, Брэнд увидел, что Дэмон быстро шагает вдоль уреза воды, а Чейз едва поспевает за ним. Разозлившись на себя, совершенно разбитый, Брэнд с трудом поднялся на ноги и побежал за ними по песчаному берегу. Генерал разговаривал с молодым веснушчатым лейтенантом, выглядевшим вконец расстроеннным; они стояли у джипа, доверху нагруженного скатками постельных принадлежностей и коробками с продовольственными пайками.

— …По приказанию начальника штаба, — докладывал лейтенант. — Полковника Боусма. Он приказал мне…

— Я возьму джип, — твердо заявил Дэмон. — Немедленно.

— Нет… вы не можете… — испуганно возразил лейтенант.

— О, еще как могу! Так или иначе, вы попали не на тот участок высадки. Вы должны быть на участке «Грин-один». — Генерал махнул Брэнду и Чейзу. — Садитесь, ребята.

— Да, но я не имею права отдать эту машину кому бы то ни было…

— Я дам вам расписку, — ответил ему Дэмон, стараясь перекричать шум работающего двигателя. — Обратитесь ко мне завтра…

Лавируя между воронок и обломков, они с трудом продвигались к обрыву, с которого, несмотря на удары по нему самолетов, продолжали сыпаться снаряды. Молодой лейтенант что-то прокричал им вслед. Оглянувшись, Брэнд заметил показавшуюся ему знакомой фигуру и похлопал Дэмона по плечу:

— Вон он! Макрей…

Генерал резко затормозил и соскочил с джипа. Комендант высадки майор Макрей сидел, прислонившись спиной к бачку с пресной водой. Он был обнажен до пояса, весь мокрый от струившегося по телу пота; Брэнд заметил на груди у него две пропитанные кровью повязки и еще одну на предплечье. На голове торчала ярко-синяя бейсбольная шапочка; его крупное, квадратное лицо было пунцово-красным и злым.

— Мак! — окликнул его Дэмон. — Вы видели Пулина?

— Нет. А разве он на берегу? Я думал, что он…

— Как насчет танков?

— Еще не прибыли, генерал.

— А как насчет артиллерии?

— Еще нет, по крайней мере, не поступила до того, как меня ранило… Хотя нет, кажется, здесь есть несколько тридцатисемимиллиметровых. По-моему, перед налетом «зеро» я видел пару пушек около пирса. Этот налет все здесь перепутал…

— Хорошо.

Рывками, с фыркающим двигателем, они поехали дальше: то по воде, то прячась за деревьями, мимо расположившегося в развороченном снарядами доте перевязочного пункта, мимо санитаров, торопливо шагавших со своей ношей к автомобилям-амфибиям на берегу, Дэмон круто повернул руль, и джип, объехав разбитую японскую десантную баржу, ввалился в какую-то яму, затем, опасно накренившись, выбрался из нее. Позади них раздались резкие ожесточенные удары, будто кто-то выбивал дробь молотком, сила их нарастала с неимоверной быстротой; повернувшись на заднем сиденье, Брэнд увидел на высоте не более пятидесяти футов самолет, осыпавший градом пуль след их машины на песке. Находившийся у среза воды солдат вскинул автомат и застрочил по самолету; стреляные гильзы, кувыркаясь, пролетали мимо его каски, как небольшие ярко-желтые игрушки. Только когда самолет пронесся над ними и, сверкнув оранжево-красными кругами на серовато-коричневых крыльях, скрылся из виду за вершиной горы, у Брэнда заколотилось от испуга сердце.

— Вот сволочь, — пробормотал он. Зубы у него стучали. Он понял, что от страха скорчился среди скаток постелей и палаточных брезентов в комочек. — Чтоб ты сгорел…

Джип остановился так резко, что Брэнда швырнуло на Чейза. Дэмон, уже выскочивший из машины, крикнул им на ходу:

— Вперед, за мной, ребята!

На этот раз Брэнд не отстал от него. У уреза воды, рядом с разбитым полузатопленным десантным катером, он увидел колесо с пневматической шиной и блестящий топкий ствол. Тридцатисемимиллиметровая. Она лежала на боку, грязная коричневая вода лизала пробитый в нескольких местах защитный щиток.

— А ну, ребята, помогите-ка мне…

Они присели в воде, поднатужились и, опрокинув пушку, поставили ее на колеса. Дэмон опробовал действие затвора и механизмов наведения, разровнял смазку на цилиндре откатника своим большим красным носовым платком.

— Смазана хорошо. Казенная часть в порядке. Затвор в порядке. Послужит еще.

— Так-то оно так, но… — усомнился Брэнд.

— Не беспокойся, мы разберем ее. — Нагнувшись, Дэмон вытащил из гнезда штырь хобота лафета. — Вот и все. Беритесь. Мы поставим ее на капот.

— На капот джипа?…

— Вот именно. Давайте поднимем.

Брэнд взялся за ствол, а Дэмон и Чейз за казенник; они подняли пушку со станка, с трудом донесли?ее до машины и взгромоздили на капот, предварительно откинув вперед раму ветрового стекла. Стекло треснуло, и осколки посыпались по металлической поверхности во все стороны. Ствол пушки торчал над радиатором как фантастический хобот.

«Черт возьми, — подумал Брэнд, — такого я еще не видывал. Как он собирается управлять машиной? Ведь он ничего не увидит». На лице Чейза было любопытство.

— Быстрей, быстрей! — громко приказал Дэмон, стараясь перекричать грохот разрывов снарядов и ружейного огня. — Теперь надо принести боеприпас…

Они с трудом добрались по воде до десантного катера с разорванной взрывом снаряда палубой. В затопленном водой трюме плавал труп, лицом вниз, с раскинутыми в стороны руками, слегка покачиваясь на поднятых ими волнах; вода вокруг трупа окрасилась в ржаво-красный цвет. Брэнд обошел труп и поднял со дна ящик с черной трафаретной надписью по центру: «Снаряды, установка постоянная, бронебойные, М51, трассирующие».

— Проверь, чтобы были бронебойные! — крикнул генерал, и Брэнд кивнул в ответ. — Чейз начал сбрасывать с заднего сиденья джипа скатки с постельными принадлежностями, но Дэмон остановил его: — Не надо, пусть так, нет времени. Садись, садись скорее!

Он уже включил сцепление. Брэнд бросился на переднее сиденье и ухватился за казенную часть пушки. Посыпались осколки ветрового стекла. Подпрыгивая на ухабах, машина направилась в обратный путь. Дэмон сильно высунулся из кабины, чтобы видеть дорогу из-за щитка пушки.

— Хэнк! — крикнул генерал. — Взломай ящик со снарядами! Чейз вытащил из ножей тесак и попытался приподнять им крышку одного из ящиков. Брэнд вспомнил о топорике и, протянув руку назад, вытащил его из зажимов над запасным колесом. Однако в тот же момент он почувствовал, как его хлопнули но плечу. Это был Дэмон.

— Нет! Не ты! — крикнул он. — Пусть этим займется Чейз. А ты поднимись и гони всех с дороги…

Цепляясь за что придется, Брэнд с трудом встал на ноги, чуть не вылетел из джипа, когда тот попал в канаву и, высоко подпрыгнув, выскочил из нее.

— С дороги! Посторонись! — начал кричать он, размахивая карабином.

Спешащие куда-то или чем-то занятые солдаты разбегались перед ними во все стороны. На лицах солдат были испуг, гнев, замешательство и удивление. Какой-то мастер-сержант с пышными черными усами, хохоча во все горло, иронически крикнул им вслед:

— Эй, вы только посмотрите, прямо-таки истребитель танков!.. Брэнд широко улыбнулся; держась одной рукой за орудийный щит и отчаянно размахивая рукой, он кричал во все горло и одновременно прислушивался к треску, доносившемуся с заднего сиденья: это Чейз вскрывал ящики. Неожиданно для себя Брэнд почувствовал, как его все больше и больше захватывает веселье.

— …Ради бога! — вопил он на весь пляж, несясь навстречу изумленным лицам, грудам снаряжения и разрывам снарядов. — Разойдись! Освободите дорогу!

— Правильно, правильно, — одобрительно поддержал его генерал, который в этот момент почти лежал, высунувшись из машины: управляя одной рукой, он, щурясь, всматривался вперед. — Хэнк, — крикнул он Чейзу, — ты их все раскрыл?

— Так точно!

— Они все бронебойные?

— Все…

— Хэнк, ты когда-нибудь стрелял из тридцатисемимиллиметровки?

— Боже, не только не стрелял, но и не видел ее никогда…

— Я стрелял! — крикнул Брэнд. — В Хариере!

— Хорошо! — одобрительно воскликнул Дэмон. Будешь первым заряжающим. Хэнк, ты — второй заряжающий!

— Есть…

Они повернули направо и устремились к передовой, то лавируя между стволами деревьев по разбросанным пальмовым веткам, то снова по тропе. Подносчики боеприпасов, санитары с носилками и легкораненые с криками и проклятьями рассыпались по сторонам. Треск и грохот стрельбы слились теперь в одни непрерывный пульсирующий гул. Еще один поворот направо — и вверх, на небольшой холмик, через высокую траву и густой кустарник, больно хлеставший их по лицам, похожий на разросшийся ивняк. Недалеко от них вел бешеный огонь пулеметный расчет; пулеметчики сгрудились в тесный кружок, их каски почти соприкасались. Из окопа, который находился не далее двадцати футов от них, кто-то неистово махал рукой. Джин резко остановился, и Брэнда отбросило на щит пушки. В первое мгновение он ничего не мог различить впереди себя, затем в контрастном, как шкура зебры, переплетении света и теней под деревьями, всего в нескольких десятках ярдов впереди них, он увидел небольшой островок из кустов и папоротников, который, качаясь, тронулся с места, и у его основания поползла гусеничная лента, начав свое змееобразное, струящееся движение. Веселье мгновенно улетучилось. Танк показался огромным, наводящим ужас, его грозящая смертью приплюснутая башня зловеще поблескивала среди кустов. Высекая искры из его лобовой части, нули со свистом отлетали рикошетом; пулемет на танке вел огонь по направлению вниз и налево, однако стрельба из него в общем гуле боя была неразличима. Танк был близко, угрожающе близко, и двигался теперь быстрее. Стоя во весь рост, держась за верхний край орудийного щита, Брэнд почувствовал себя беззащитным в совершенно одиноким! Танк! Еще два левее. Загипнотизированный исходившей от них тяжеловесной громыхающей угрозой, Брэнд застыл на месте. Головной танк изменил направление движения и шел теперь в их поле зрения. Там, куда устремился танк, Брэнд увидел выделяющийся на фоне неба небольшой оранжевый вымпел на гибком, качающемся пруте. Командный пункт полковника Крайслера, на котором они только что были…

— По местам! — крикнул Дэмон. Он прильнул глазом к прицелу, ухватился рукой за штурвал вертикальной наводки. — По местам! Бронебойным, правый борт, целик ноль, прямой наводкой, огонь!

Правой рукой Брэнд откинул назад рукоятку затвора и, повернувшись всем корпусом, протянул левую руку назад. Чейз положил снаряд донной частью на ладонь Брэнда, тот ловко направил его в казенник и дослал вперед так, чтобы обод гильзы плотно вошел в паз. Отдернув руку, Брэнд поставил рукоятку затвора в положение «закрыто», крикнул: «Товсь!» — и сразу же протянул левую руку назад за следующим снарядом.

Выстрел оглушил их. Брэнда отбросило на сиденье; казенная часть орудия ударила его по груди и руке. «Вот же чертовщина. Откат! Ведь пушка не закреплена». Рука пыла, будто сломанная. Он чувствовал себя оглушенным, обессиленным.

— Давай, давай, заряжай! — крикнул генерал. Со лба над глазом у него стекала кровь. — Ну-ка, взялись…

Брэнд с трудом поднялся с сиденья. Напрягая все силы, они снова взгромоздили пушку на капот и втиснули верхнюю часть лафета в раму ветрового стекла. Брэнд мельком глянул поверх щита на жуткий, угловатый, возвышающийся, как гора, корпус танка: два далеко отстоящих друг от друга ряда заклепок тянутся к небольшой фаре, а ниже ее — прямоугольной формы буксирный гак, болтающийся у нижнего края броневой плиты. Затем Брэнд пригнулся, принял следующий снаряд от Чейз и, загнав его в казенник, закрыл затвор и выжидательно вытянул руки вперед. Однако на этот pan пушка удержалась на месте. До его слуха донесся крик Чейза: «Попал!» Удивительно слабый радостный возглас. Затем Брэнда полностью поглотил размеренный ритм заряжания, который не нарушали ни быстрые взгляды поверх щитка на совершенно спокойное лицо Дэмона, сосредоточенно смотрящего в прицел, ни ощущаемое время от времени движение ствола пушки, когда генерал нажимал плечом на рычаг горизонтальной наводки.

— Генерал! — крикнул Чейз. — Он поворачивает! Он…

Очередной выстрел. Не успел Брэнд повернуться за следующим снарядом, как на щит пушки обрушилась серия оглушительных ударов и раздался скрежещущий звук разбитого стекла и металла. Страх заставит Брэнда сжаться в комочек. Он с ужасом заметил, что два темно-красных пятна появились на рубашке Чейза и еще одно на горле; по его рукам побежали ярко-красные струйки крови. Какое-то мгновение Чейз стоял неподвижно и испуганным, обвиняющим взглядом смотрел на Брэнда, затем рухнул как подкошенный на кучу снарядов и постельных принадлежностей. Он лежал, запрокинув лицо и жадно ловил воздух широко раскрытым, наполненным розовой пеной ртом…

— Генерал, — крикнул Брэнд, — генерал, он ранен, Чейз!..

— Заряжай! — услышал он в ответ. — Быстро, заряжай!

Брэнд взглянул на генерала: тот внимательно смотрел в прицел, его широкое плечо было прижато к рычагу горизонтальной наводки. «Господи боже, — с восторгом и отчаянием подумал Брэнд, — верно говорят о нем: у этого человека нет никаких нервов». Он схватил снаряд. Головка снаряда была скользкой от крови. Кровь была повсюду: на постельных принадлежностях, на палаточных брезентах; она медленно стекала по медным гильзам. Снаряд выскользнул из его рук: он снова подхватил его, послал в казенник, закрыл затвор и крикнул фальцетом: «Товсь!» Затем схватил следующий снаряд, и еще, и еще. Озлобленный, охваченный гипнотическим бешенством, он с неистовством, не останавливаясь ни на секунду, заряжал пушку, и ее непрерывное грохотание заглушало все вокруг. «Вот им, вот им, сволочам!» — с яростью повторял он. Неожиданно помимо едких пороховых газов он почувствовал острый запах бензина. «Бензиновый бак! — пронеслось у него в голове. — Они попали в бензиновый бак. Кот сволочи! Если он взорвется сейчас, то…»

Брэнду угрожало столько опасностей, что он не ощущал ни одной из них; он двигался как бы вне их орбит, неуязвимый, и их угроза не пугала его. Ничто не могло зацепить его, сидящего на корточках, хватающего один за другим снаряды, ловко открывающего замок пушки и отдергивающего руку, чтобы не ударило при откате. Он был полностью поглощен безумным угаром своих действий и совершенно отключился от окружающей обстановки. Пушка стала для него одушевленным существом, а он сам — хорошо смазанным подающим механизмом. «К черту все рассуждения, — подумал он, — умереть здесь или где-нибудь еще, не все ли равно?» Однако эта мысль захватила его не полностью; она не коснулась его ярости, ритуала заряжания, который он выполнял с отчаянием, обливаясь потом.

Очередной выстрел. Генерал смачно выругался. Раздался оглушительный удар металла по щиту, за ним еще один, затем забушевало, заплясало красными языками пламя. «Горим! Все этот бензин», — со злостью подумал Брэнд. Он вскочил, зацепился за что-то ногой, свалился, снова поднялся на ноги, увидел генерала, который настойчиво пробирался сквозь огонь в заднюю часть джипа. «Ах да! Там ведь Чейз!» Брэнд бросился назад в жаркое нламя, ощупью подхватил Чейза под руки и, напрягая все силы, потянул грузное, неподвижное тело. Рукава на его рубашке загорелись. Генерал кричал ему что-то, но он ничего не слышал. Брэнд сильно рванул еще раз. Тело Чейза сдвинулось и упало на него сверху. Резким рывком Брэнд выбрался из-под Чейза и, корчась от ожогов, начал кататься по примятым кустам и листьям. Боль быстро распространилась по всей руке. Брэнд расстегнул пояс, сорвал с себя рубашку и отшвырнул ее прочь. Кто-то хлопал ладонями по его телу. Дэмон. Он хлопал его по ногам, и эти быстрые хлопки причиняли жгучую боль. Затем генерал, выкрикивая что-то, с трудом поставил его на ноги. Брэнд заковылял нетвердой походкой, качаясь, как под ударами бушующих волн прибоя. Потом они оба свалились в окоп, где сидел солдат, прижав к животу обе руки; он уставился на них ошеломленным взглядом. Брэнд закрыл глаза и снова открыл их. Его правая рука была обожжена, потемнела, кожа в нескольких местах обгорела и из ран сочилась слизь; кожа на шее тоже была обожжена. Но это терпимо. Подняв глаза, Брэнд увидел, что генерал внимательно смотрит на него. Лицо генерала было закопчено и блестело, как у кочегара, со лба стекала струйка крови.

— Как ты чувствуешь себя, Джо?

— Ничего, — гордо кивнул Брэнд в ответ.

— Надо было убраться от этих снарядов до того, как они начнут взрываться.

Брэнд безразлично посмотрел на джип, который был теперь охвачен пламенем; с его капота нелепо свисал ствол пушки. «Проклятые ожоги, — вяло подумал Брэнд. — Как болят обожженные места. Удивительный человек этот генерал, его хоть в топку на лопате сажай, в самое пекло, ему все как с гуся вода». Брэнд снова перевел взгляд на генерала и с удивлением увидел, что тот, держа в руках винтовку, припал к передней стенке окопа. Брэнд прополз вперед и поднял голову.

Недалеко от них возвышался танк, одно звено гусеницы у него было сорвано, и он, взрыхляя землю, продолжал елозить взад и вперед на уцелевшей гусеничной ленте. Левее, охваченный огнем, ярко пылал другой танк и еще два стояли неподвижно, из смотровых щелей водителя и артиллериста медленно курился дымок. Еще один танк уползал в джунгли, камуфлирующие ветки на нем раскачивались из стороны в сторону. «Господи! — подумал Брэнд, обводя все изумленным взглядом. — И это сделали мы: я и генерал. И Чейз».

В этот момент на танке с сорванной гусеницей откинулась крышка люка и из нее поднялся и застыл на месте человек: тощий японец с коричневой, пропитанной потом повязкой на лбу; он пугливо посмотрел вниз. «Почему он не прыгает? — удивился Брэнд. — Почему не убирается ко всем чертям?» В следующее мгновение танкист как бы переломился пополам, его тело повисло на люке, походившем на открытую консервную коробку из-под тунца; по броне гладкими блестящими струйками потекла его кровь. На танк между опорными катками со стороны поврежденной гусеницы вскочил человек с ярко-желтым шарфом на шее. Это был Крайслер. Брэнд видел, как он поднес руку ко рту; сверкнув на солнце, в воздух взлетела чека. Крайслер сунул гранату в люк и с силой захлопнул крышку, опустив ее прямо на тело убитого японца; затем он поспешно соскочил на землю. Раздался глухой, тяжелый удар, как от шутихи, которую сунули в жестянку из-под лярда. Изнутри танка чья-то рука приподняла крышку вверх примерно на фут или немного больше, затем медленно опустилась и исчезла.

Поддерживая обожженную руку, Брэнд осмотрелся вокруг. Уцелевший танк скрылся в зарослях. У ближнего конца просеки и дальше к берегу продолжали рваться снаряды. На открытом месте рядом с их окопом санитар, опустившись на колени, перевязывал Чейза. Дэмон разговаривал с сержантом-пулеметчиком. Джип все еще горел ярким пламенем, так же как и крайний к востоку танк. Брэнду показалось, что он все это время проспал, или нет, скорее, был заколдован и только что очнулся. Голова ужасно болела, в ушах по-прежнему стоял звон, малейшее движение руки вызывало нестерпимую боль. Но больше всего ему хотелось пить. Хоть бы глоток воды! Он потянулся было за одной из своих фляжек, но вспомнил, что сбросил их вместе с поясным ремнем, и перевел взгляд на джип; мысль о необходимости подняться на ноги и идти туда была невыносимой. Его штанина еще дымилась; он лениво похлопал по тлеющей ткани и попытался смочить языком потрескавшиеся губы.

— Вот, на, — предложил Дэмон, протягивая ему фляжку. Брэнд благодарно кивнул, прижал наполненный до краев металлический сосуд к губам и почувствовал, как прохладная жидкость течет в рот, в глотку, медленно, равными порциями попадает в желудок. Вода из корабельных цистерн; теперь им не скоро удастся попить такую воду. Брэнд возвратил фляжку генералу, тот тоже сделал несколько глотков и сказал:

— Ну и здорово же нам досталось.

— Да, действительно, досталось, генерал… — Никогда в жизни Брэнд не чувствовал себя таким обессиленным. Ему казалось, будто из него выпустили весь его пыл и решимость, до последней капли, как кровь из того вон японского танкиста; она все еще обильно струилась по бронированному борту, заливая нарисованный на стали номер.

— Ей-богу, генерал, — вяло пробормотал Брэнд, — не хотелось бы мне пережить еще хоть один такой день.

— Мне тоже, Джо, — ответил Дэмон.

Брэнд с изумлением обнаружил, что руки у генерала трясутся так, что он с трудом завинтил пробку фляжки.

Капитан Ваучер дал сигнал: слегка помахал вытянутой вперед левой рукой, как бы похлопывая ею по воздуху; Один из солдат, пригнувшихся за гребнем скалы у обрыва, перебежал на несколько шагов вперед. Сержант Джексон, автомат которого лежал на каменном барьере в готовности, сказал что-то Ваучеру, но так тихо, что Притчард ничего не мог разобрать. Он вытер рукой потное лицо. Гребень скалы уходил от них в обе стороны по такой правильной кривой линии, что создавалось впечатление, будто это театр на открытом воздухе, а сценой являются несколько небольших холмиков в середине. Ярусы театра и сцена были сложены из ослепительно белого камня, а в воздухе стояла густая пыль. В нескольких местах скалы ощетинились колючими кустами, похожими на низкорослые, чахлые деревья. «Соляные кони» — так назвали солдаты это место. Почти все сидели, скорчившись за каменными гребнями и кучами камней, и внимательно всматривались вверх на отвесный обрыв, который был усеян дырами, похожими на уродливые черные пасти. Некоторое время единственным слышимым звуком было громыхание пятидесятипятигаллонных топливных бочек, перекатываемых по платформе бронетранспортера.

— Зверье, — сказал высокий солдат по фамилии Лаббок. — Все они зверье. Роют норы в земле и сидят в них. Их, наверное, хлебом не корми, а дай поработать киркомотыгой.

— А эта горная порода довольно мягкая, — заметил звонким голосом Брайс. — Известняк, содержащий кальций. Ты можешь запросто отколупнуть ее ногтем.

— В самом деле, Брайс? — спросил Притчард и бросил беглый взгляд на выветренную, усеянную трещинами поверхность белой скалы. Никто не шевелился, кроме подразделения саперов, которые спускали бочки на землю через задний откидной борт небольшой машины и осторожно катили их по камням.

— Эта порода очень пористая, — продолжал Брайс; капельки пота на копчике подбородка делали его лицо еще более худым и придавали парню вид ученого. — Вся скала, наверное, изрезана сложной системой камер и галерей.

— А ты не заливаешь, Брайс? — спросил Кораццо, который стоял на одном колене с другой стороны от Лаббока.

— Конечно, нет. Существуют целые племена, которые до сих пор живут как троглодиты.

— Как кто?

— Как обитатели пещер. Наши предки тоже жили в пещерах.

— Не спускайте глаз с этих пещер, — напомнил им сержант Джексон.

Кораццо бросил на Брайса насмешливый взгляд.

— Могу сказать тебе: мол предки ни в каких пещерах не жили.

— Нет, жили. Если только не обитали на озерах. Но это менее вероятно.

Рэндолл, корреспондент агентства Ассошиэйтед Пресс, громко рассмеялся.

— Оказывается, вы у нас солдат-интеллигент, да? — спросил он Брайса. У корреспондента приятное круглое лицо, очки без оправы; он вытянул шею, чтобы поверх головы Притчарда бросить взгляд на Брайса. — Где вам удалось получить такое блестящее образование?

Брайс неприветливо посмотрел на него, затем перевел взгляд вверх, на скалы.

— Я прошел полный курс средней школы, — сухо ответил он. — Вас это удивляет?

Лаббок фыркнул и смахнул рукавом пот с лица.

— Так, так, Брайс, дай ему по мозгам… Вы еще не знаете, какой Брайс у нас ученый… Если бы об этом знали в Вашингтоне, он сидел бы сейчас на месте самого Маршалла…

— Я кому сказал, прекратить эту дурацкую болтовню и наблюдать за пещерами! — резко оборвал их Джексон, и они замолчали.

Притчард обернулся и взглянул на Дэмона. Генерал стоял в образованной камнями нише, смотрел на солдат, работающих у бронетранспортера, и разговаривал с лейтенантом Ханида, о чем-то спрашивал его. Ханида — родившийся в Америке японец с плоским скуластым лицом, больше походивший на мексиканца, чем на азиата, — пожал плечами и бросил косой взгляд на пещеры. Из-за гребня горы, вероятно, из района деревни Дакмата, донесся гул артиллерийской стрельбы; где-то поблизости нудно и утомленно гудел невидимый самолет. «Сегодня утром здесь убито шестнадцать человек, — подумал Притчард, пристально всматриваясь в возвышающийся над ними скалистый обрыв, черные зияющие отверстия пещер и низкорослые, чахлые кривые кусты. — Мой предшественник был убит в день высадки». Притчард никогда не был трусом. Он достаточно хорошо проявил себя на берегу в первые двое суток: навел некоторый порядок в путанице, царившей на участке высадки «Ред-два» после эвакуации раненого майора Макрея, и спас много снаряжения и запасов. К его удивлению, бесконечный артиллерийский обстрел с укрепленных японцами отвесных высот не потряс его так сильно, как многих других, в тот момент его охватило успокаивающее, почти веселое ощущение фатальности; он был занят неотложной работой, доставлял запасы снаряжения на берег, показывал личный пример солдатам. Но обстановка тех двух дней не имела ничего общего с сегодняшней, с этим выжженным солнцем безмолвным амфитеатром, с которого глаза противника — он непрерывно ощущал это на себе — следили за тобой неизвестно из какой среди этих сотен пещер. Он задался вопросом: а сколько японцев находится здесь, непосредственно под ними, под тем местом, где они сейчас припали на колени? Сколько там лиц, обращенных вверх, к расщелинам, прикрытым переплетенными корнями, сколько их, напряженно прислушивающихся?…

Командир подразделения саперов капитан Фалкис, небольшого роста коренастый мужчина с удивительно светлыми волосами, подошел к Дэмону:

— У нас все готово.

— Отлично. — Генерал повернулся к Ханиде. — Давайте попытаемся еще раз, Дэн.

Лейтенант Ханида включил микрофон усилителя и дунул в него. Раздался резкий грохот. Затем он начал читать текст листовки, отпечатанной на мимеографе. Японский язык был настолько чужд Притчарду, что казался ему похожим на язык какой-то неземной расы. Отражаясь от каменных стен, непонятные слова по нескольку раз повторялись эхом.

— Что он говорит? — спросил какой-то парень с арканзасским акцентом.

— Он говорит о том, кто выиграл пятые скачки на ипподроме Акведук, — резко ответил Кораццо. — Откуда, черт возьми, мне знать, что он там говорит? Спроси у Брайса, он страсть какой образованный…

Ханида продолжал читать оглушительным голосом. Отраженные скалами звуки догоняли друг друга. Притчард посматривал на Дэмона. Ему страшно хотелось попить из фляжки, но он опасался сделать это на глазах у генерала; кроме того, бог знает, когда они вернутся на командный пункт, к этим благословенным большим белым мешкам Листера с водой. Пот струился у него по спине и груди, разъедал глаза. Ждать и догонять, догонять и ждать — такова армейская жизнь. Он бросил раздраженный взгляд на Дэмона, пытаясь угадать, о чем тот думает, что собирается делать. У генерала лицо вытянулось, глаза и губы припухли от жары и утомления; рана над глазом, полученная в бою с танками, нагноилась, и санитар Стофер очистил ее и наложил повязку, но сейчас повязка сползла и запачкалась. Притчард удивился, когда генерал предложил ему стать его адъютантом; он был крайне удивлен и вместе с тем безмерно польщен. Он представил себе, как будет прибывать на штабные совещания, поддерживать связь с командованием корпуса, отваживать назойливых полковников, организовывать в предрассветные часы почтительные аудиенции у помощника командира дивизии; ему и в голову не приходило, что он может оказаться в обстановке, подобной вот этой, что будет торчать здесь, в Соляных топях, бесконечно долго томиться под палящими лучами в муках ожидания и неизвестности…

Лейтенант Ханида кончил читать. Очень медленно он положил микрофон в автомашину и начал складывать листовку, перегибая ее все на меньшие и меньшие квадратики. Никакого движения. Саперы, присевшие в тень под кормой бронетранспортера, смотрели на переводчика безучастно.

— Не понимаю, почему они не выходят и не сдаются, — произнес Брайс своим четким интеллигентным голосом.

Сержант Джексон, не сводя взгляда со скал, спросил:

— А ты сделал бы это?

— Но в конце концов они должны же понять, что…

В напряженной тишине выстрелы прозвучали особенно резко, как щелчки колоссального бича. Один из саперов неестественно подпрыгнул и, широко раскинув руки, свалился наземь как мешок. Почти в то же мгновение воздух распороли выстрелы из автомата Джексона и вокруг входа в одну из пещер посыпались осколки камней; за Джексоном открыли огонь и многие другие. Притчард обнаружил, что изо всех сил вцепился руками в скалу, за которой стоял. Он опустил руки и, обернувшись, увидел хмурое бронзовое лицо Брэнда, ординарца генерала. Притчард широко улыбнулся ему и кивнул головой; Брэнд не ответил на улыбку, но подмигнул, медленно, насмешливо опустив веко. В глубине души Притчард немного тушевался перед Брэндом. В первый день высадки индеец вместе с генералом вел огонь из тридцатисемимиллиметровой пушки, его рука была сильно обожжена и до сих пор обмотана бинтами. Из дула его карабина курился синий дымок. Притчарду хотелось, чтобы там, у этой пушки, в тот день был и он. Но если бы он сказался там, то, вероятно, был бы мертв. Ведь Хэнк Чейз умер…

— Стоп, прекратить огонь! — крикнул капитан Ваучер, и стрельба затихла. — Все равно стрелять не в кого… — Однако тон капитана не был категорическим: стрельба в такие минуты была своего рода утешением. — Думаешь, попал в него? — спросил он Джексона.

— Нет. Но этот подлец стрелял именно оттуда. Вой из той дыры, что правее расщелины, похожей на букву «у»…

— Возможно, ты и прав.

— Черт возьми! Генерал попусту теряет время. Чего он ждет? Пригласительной карточки в золотой рамке?

Позади бронетранспортера суетилось несколько человек. Туда подбежали два санитара в склонились над раненым солдатом.

— Капитан, — обратился Рэндолл к Ваучеру, — хоть убейте, я никак не могу понять, почему вы не применяете против них ручные гранаты. Ведь гранат у вас хватает, не так ли?

— Да, гранаты у нас имеются.

— Тогда почему же вы не используете их?

Серые глаза Ваучера скользнули по корреспонденту.

— Во-первых, потому, что большинство пещер находится слишком высоко, гранату туда не добросить. Во-вторых, эти туннели идут снизу вверх и, если все-таки ее забросить в них, она попросту скатывается обратно и разрывает вас на части. Вот почему.

— …Хорошо, Том, — сказал Дэмон твердым спокойным голосом Фалкису. — Действуйте.

— Слушаюсь. — Фалкис встал и начал отдавать распоряжения. Солдаты саперного отделения наклонились к бочкам, отвинтили пробки, и из горловин полился бензин, брызгая, булькая, переливаясь в ярких лучах солнца, как расплавленное серебро. Он медленно просачивался в расходящиеся в разных направлениях расщелины. Солдаты молча, как дети, затеявшие злую проделку, торопливо бросали пустые бочки в кузов машины. Воздух вокруг заполнился парами бензина.

— Так, хорошо, теперь в машину! — крикнул Фалкис.

Солдаты быстро залезли в кузов, и машина, кренясь и подпрыгивая, покатилась вниз, по направлению к лощине. Тишина становилась все напряженнее. Фалкис снял с пояса ручную гранату, выдернул чеку, внимательно осмотрелся вокруг, громко крикнул: «Огонь по пещерам!» — и, отведя руку назад, бросил гранату. На какое-то мгновение она как бы повисла в воздухе, потом упала на землю и покатилась. Раздался взрыв, и из средней части соляных топей стремительно рванулись вверх оранжевые языки пламени; через несколько мгновений огонь поджег проникший в землю бензин и последовал раскатистый грохот сотрясающего взрыва под землей. Затаившие дыхание солдаты, широко раскрыв глаза, наклонились вперед; отблески пляшущих языков пламени озарили их лица. Затем под ними, из глубины скал, словно из другого, неведомого мира, донеслись звуки, похожие не то на девичье пение, не то на пронзительные вопли животных, не то на вой собак, испытывающих невыносимую боль. Притчард уставился невидящим взглядом на потемневшие скалы, туда, откуда теперь поднимались тонкие струйки дыма. Вопли. Внизу, под ними, пронзительно кричали люди. Это были приглушенные вопли сотен людей. Притчард посмотрел на окружающих его солдат. Юный Брайс побледнел, его губы дрожали; Джексон сосредоточенно прищурился, суставы его пальцев, сжимавших автомат, побелели. Вопли продолжались, они сливались теперь в три, в пять голосов, в ужасную дрожащую октаву. Это были уже не человеческие голоса, и даже не голоса животных, а звуки каких-то невыносимых для человеческого слуха акустических устройств, включенных на всю мощь. Ваучер опустил голову, у Рэндолла в горле застрял комок, нижняя губа отвисла; Дэмон смотрел на отвесные скалы обрыва, его лицо неумолимо, сурово. Только Брэнд встретился взглядом с Притчардом; взгляд ординарца был жестоким, неистовым и, казалось, говорил: «Да, если это нужно, если это было необходимо, значит, так тому и быть; я знаю это, а ты нет».

Притчард зажмурил глаза. «Мы сжигаем их. Мы стоим на коленях и сжигаем заживо сотню, тысячу, один бог знает или узнает когда-нибудь, сколько мы сжигаем людей». Много лет назад летним днем лежал он на койке в небольшой палатке, разбитой в поле за домом, и читал книжку под названием «На земной коре» — повесть о топях и жутких огнях, о безднах с расплавленной лавой, в которых рыскали и с дьявольской жестокостью, безжалостно убивали все живое страшилища-автоматы… Но то была фантазия. Здесь же была настоящая земная кора, и они скорчились на ней, стыдясь взглянуть друг другу в глаза. Брайса вдруг стошнило; он припал на колено и, опершись на винтовку, тужился и изрыгал темно-желтую желчь, и она тянулась с его губ и подбородка как густая патока. Притчард почувствовал, как в его самого начинает тошнить, а виски страшно сжало. В одно короткое мгновение он ощутил уверенность, что может вспомнить какое-то слово, произнести какое-то магическое заклинание — и бочки снова окажутся в кузове машины, саперы небрежно развалятся в тени под ее задним бортом, а Брайс со свойственным ему остроумием и интеллигентностью будет объяснять им природу и свойства содержащего кальций известняка.

Неожиданно послышался громкий, очень похожий на детский плач крик. Притчард резко повернулся в сторону крика и увидел человека, выскочившего из крайней к востоку пещеры; он бежал, спотыкаясь, большими нетвердыми шагами. Рубашка и волосы на нем горели, он то и дело сгибался и тряс головой, чтобы сбить пламя, но оно на бегу разгоралось еще больше. Раздалась короткая, трескучая очередь, и японец упал лицом вниз как подкошенный, скользнул вперед по покатой поверхности скалы и остановился, сотрясаемый дрожью; на его затылке и спине все еще плясали небольшие языки пламени.

Вопли стали слабее, перешли в едва слышные стоны. Воздух вокруг казался раскаленным, насыщенным невыносимым зловонием. «Я не хочу больше оставаться здесь, — подумал Притчард. — Никто не удержит меня здесь». Он начал подниматься на ноги, но в этот момент глубоко под землей раздался раскатистый гул и почва под ним содрогнулась, как тяжелая ветвь дерева от внезапно налетевшего порыва ветра; потом еще один взрыв, за ним целая серия громовых взрывов. Фалкис сказал что-то генералу, и тот молча кивнул. Склад боеприпасов — вот что взорвалось: огонь добрался до взрывчатых веществ, они детонировали, подземные генераторы разлетелись на кусочки, и огромные пещеры погрузились в непроницаемый мрак, лишь изредка нарушаемый вспышками рвущихся мин, гранат и трассирующих патронов. Но теперь в пещерах не осталось ни одной живой души.

Затем замерли и взрывы, тишина окутала все, как неожиданно разразившийся дождь. Солдаты, поднявшись на ноги, смотрели друг на друга, как смотрят оставшиеся в живых после какой-то необычайной катастрофы. Фалкис, опершись руками о колени, склонился над краем обрыва и внимательно всматривался в одну из расщелин, откуда едва заметными темными спиралями, клубясь, выбивался дым. Все было кончено. Здесь все кончено. Брайс вытирал рот сальным, грязным рукавом. Пока они наблюдали и прислушивались, там, под землей, погибло сто, пятьсот, а может быть, и тысяча человек…

Дэмон позвал его и Брэнда, и Притчард заторопился, догоняя генерала на тропинке, которая вела к аэродрому. Ему хотелось сказать генералу что-то важное и неотложное, но он никак не мог вспомнить, что именно. Генерал так и не дал ему вспомнить, он повернулся и сказал:

— Гарри, свяжитесь с полковником Уилчером на аэродроме и передайте ему, что безопасность со стороны Соляных топей надежно обеспечена. Затем поставьте об этом в известность штабы полков.

— Есть, сэр, — ответил он.

За спиной у них прогремели два выстрела: капитан Ваучер продолжал свою дуэль с нависшими над ними пещерами.

 

Глава 6

Дэмон положил карандаш и протер глаза. По крыше палатки, заглушая все звуки, непрерывно барабанил дождь. Непрерывно, Сезон дождей на Лолобити. Остров был похож на спущенный, сморщившийся футбольный мяч; он находился в ста сорока милях от протянувшегося на многие сотни миль побережья Новой Гвинеи и являлся первым опорным пунктом на пути к Хальмахере и Филиппинам. Японцы дрались упорно и изобретательно, так что оценка обстановки, подготовленная разведотделом, снова ничем не подтвердилась. Части Свонни натолкнулись на сопротивление и застряли; график операции нарушился, и под давлением Макартура старина Тиман вызвал находившуюся на отдыхе на Вокаи дивизию «Саламандра». Всю неделю они быстро продвигались вдоль побережья. Потом пошли дожди, и продвижение прекратилось. Ощущалась нехватка боеприпасов. Тетлоу вопил, что у него осталось всего четыреста артиллерийских снарядов. Перед глазами Дэмона возникала безрадостная картина затопленных водой, превратившихся в сплошное болото троп, по которым где по щиколотку, а где и по колено в жидкой грязи с трудом передвигались навьюченные солдаты.

Он уставился на серо-оливковые ящики походного стола. В свое время этот стол принадлежал Уэсти, потом Дьюку Пулину, а теперь перешел по наследству к нему, после того как Дьюк попал под минометный обстрел и был ранен в предпоследний день операции на Вокаи. Взаимозаменяемые детали. Он, Уэсти и Пулин — взаимозаменяемые детали. Если и его ранят, он рекомендует на должность командира дивизии Бена, который скоро получит бригадного генерала. Они приходят и уходят, каждый по очереди, а дивизия — великая, ощетинившаяся «Саламандра», орудие их воли, основа их надежды, — дивизия остается.

Дивизия останется, если будет одерживать победы, быстро выполнять свои задачи и если не навлечет на себя гнев императора…

Дэмон вздохнул, подкачал фонарь Колмана, подошел к карте обстановки и стал рассматривать запутанный рисунок береговой линии. Густо заштрихованные овальные пятна обозначали место высадки десанта за мысом Комфейн. Он медленно провел по ним пальцем, хотя знал наизусть каждое расстояние, высоту и позицию. Дэмон и Дикинсон в течение четырех дней тщательно разрабатывали эту операцию. Обстановка была идеальной: хороший район высадки, отлогое побережье, главный путь снабжения японцев проходит параллельно берегу. Батальон Джимми Хойта должен был атаковать сразу после десантирования и отвлечь на себя силы японцев. Тем временем полк Бена пройдет через позиции четыреста восемьдесят четвертого полка, которым теперь командует француз Бопре, прорвет передний край обороны японцев и двинется на северо-восток, к прибрежной дороге, на соединение с Хойтом. Они все проверили и перепроверили раз пятьдесят, обсудили операцию по этапам, сознательно выискивали возможные просчеты. Никто не сомневался в успехе.

И все же сейчас, когда непрерывно хлестал дождь и Дэмон, прищурившись, всматривался в карту, освещенную слабым дрожащим пламенем фонаря, на душе у него было неспокойно. Никогда нельзя доверяться полностью картам, они могут предательски подвести. Ничто не может заменить поездки на передовую в целях рекогносцировки на местности. Рабочие карты с вычерченными карандашом схемами настраивали на пессимистический лад. Уэсти частично пострадал именно из-за этого: карты и схемы сковывали его, совершенно выбивали из колеи. А вот Дьюк, напротив, бросался в другую крайность. Он так часто выезжал на передовую, что подчиненные офицеры иногда часами не могли найти его. Он запускал штабную работу и, запутавшись в рутине мелочей и неувязок, которыми изобилует каждый бой, терял четкое представление о тактической обстановке.

Вся беда состоит в том, что чем выше поднимаешься по служебной лестнице, тем меньше остается возможностей выбираться на передовую. Тебя неотвратимо влечет все дальше и дальше от самого существенного, пока наконец, подобно Макартуру, ты не оказываешься на высокой, недоступной башне за три тысячи миль от района военных действий и тебя уже занимают только мечты и отвлеченные схемы, символы, оторванные от действительности, пока наконец ты не начинаешь принимать за символы плоть и кровь…

Дэмон отошел от карты и сел за стол, перебирая в уме географические контуры и план боя. Операция должна пройти успешно, она не может не иметь успеха. Подготовка — вот первое необходимое условие успеха. Это еще в Бениннге вбивал им в голову старик Джо. Поэтому: готовься, готовься и еще раз готовься. Но ко всему не подготовишься. Нот, например, не поступило разведдонесение, потому что надувной илот, на котором плыли шесть разведчиков, напоролся на коралловый риф. Какой-то уставший японский офицер по чистой случайности разместил на привал батальон императорской морской пехоты как раз в районе высадки десанта. Разведка ничего не знала о четырех японских танках, которые были случайно высланы с полевого аэродрома… А что находится там, в пустынном треугольнике между морем, дорогой и джунглями? Может, генерал Ватанабо в этот недобрый полночный час тоже сидит над картой в крохотной круглой цирковой палатке горчичного цвета и решает передислоцировать какое-нибудь подразделение в район севернее мыса Комфейн? Просто на всякий случай. Вдруг эти янки?… Может, японцы с присущим им терпением и неизменным трудолюбием именно сейчас зарываются в землю, натягивают ряды колючей проволоки и создают новые артиллерийские позиции? А вдруг во время высадки они будут сидеть за орудийными прицелами и у минометов, спокойно высматривая белый кильватерный след каравана десантных судов?

Дэмон опять вздохнул и взял со стола пачку донесений. Рей Фелтнер прибыл с сообщением, которое получил от береговых наблюдательных постов: в Молуккском море, милях в тридцати от мыса Лембе, обнаружен японский конвой. Куда он направляется? Воздушная разведка ничего об этом не сообщает, ни слова. У Каллисона есть сведения о том, что на аэродроме Тадженг на острове Салавати обнаружено сто двадцать самолетов противника. Хейли заявил на это, что не может ничего сделать, потому что это целиком и полностью вопрос юрисдикции австралийцев. Боже мой! Зоны командования. Если японцам вдруг придет в голову как-нибудь ранним утром устроить воздушный налет и все перепахать бомбами, будет величайшим утешением сознавать, что это нельзя было предотвратить в силу чисто юридических соображений!

С авиацией дело вообще обстоит из рук вой плохо. Вчера приезжал красавчик Хэл вне себя от ярости и заявил, что решил создать рубеж авиационной поддержки в двух тысячах ярдов впереди всех американских сухопутных войск, что на любом участке до этой линии он не согласится выполнять ни одного задания и что решение его окончательно. Это, конечно, означало полное отсутствие тактической воздушной поддержки. Когда через некоторое время Хэл немного успокоился, выяснилось, что он сцепился с Бопре по поводу последнего бомбового удара в непосредственной близости от своих позиций на острове Суанги и француз со специальным курьером прислал ему японский орден, снятым с одного из убитых офицеров. Это становилось опасным: придется утихомирить француза и как можно скорее успокоить авиатора, разъяснив ему, сколь важна воздушная поддержка в боях на Вокаи.

Завтра с Вокаи прилетит Пол Тиман. чтобы заслушать подробнейший доклад о морском десанте. Этот рослый лысеющий немец из Сент-Луиса обладает отличным тактическим чутьем, он-то поймет, что прорвать оборону японцев можно лишь таким путем. А вот его начальник штаба, этот ехидный напыщенный болван, наверняка будет выискивать в плане боя недостатки, просто так, чтобы поиздеваться.

Дэмона тревожил и еще один вопрос. Тиман хочет забрать на Вокаи Вильгельма, назначить его начальником оперативного отдела штаба корпуса. Для Вильгельма это хорошо. Он уйдет с передовой, может, вылечит свою желтуху и язву, да к тому же получит еще одну звезду. Если Вильгельм захочет перевестись, то он, Дэмон, не будет этому препятствовать. А кто тогда будет командовать четыреста восемьдесят четвертым полком? Поручить его Дикинсону нельзя: Дик как был штабником, так им и останется. Можно было бы попробовать назначить Уинслоу. Он уже командовал батальоном на Вокаи, и солдаты уважают его. Однако Уинслоу импульсивен и поспешен в решениях, а Вильгельм рассудителен и методичен. Неизбежно возникнут трения: ведь Вильгельм так давно командует полком, что его офицеры думают точно так же, как он сам, и не доверяют посторонним. А потом, если отдать полк Уинслоу, кто будет начальником оперативного отдела? О Спелларе не может быть и речи. Он слишком много перенес за последнее время, устал, издергался. Если за пару недель отдыха в Австралии он не обретет былую форму, придется отослать его домой.

Дождь поутих. Сквозь мягкий шелест капель стал доноситься издалека грохот артиллерийских залпов. Дэмон потянулся. Руководить может тот, кто умеет безошибочно отделять существенное от незначительного или постороннего. Прекрасно. Но не все так просто. В неожиданной конфронтации, называемой войной, существенное может раствориться, незначительное мгновенно превратиться в решающий фактор. Если Тиман не разрешит десантную операцию, если на дивизионный госпиталь налетит звено японских бомбардировщиков, если красавчик Хэл засядет у себя в палатке и будет дуться несколько дней, если тот японский коп-вой ночью повернет и пойдет на северо-восток к мысу Сопи или проскользнет через пролив Моротан, а завтра в полдень окажется у мыса Гэмтжака — что тогда?

Боже мой, как он устал! Два парня из батальона шведа Лапда были убиты, когда охотились за сувенирами в тех проклятых пещерах. Надо издать строжайший приказ по этому поводу, пригрозить нарушителям лишением жалования или чем-нибудь в этом роде. Неисправимых, таких, как Джексон, это не остановит (говорят, у него уже три самурайские сабли, нож для харакири, несколько боевых знамен и поясной ремень с тысячью стежков, о также множество пистолетов, штыков и офицерских фуражек, которые его отделение собирало и обменивало у механиков с десантных судов на пиво, а если предоставлялась возможность, то и у летчиков с Вокаи на спирт). И все же некоторых беспечных шалопаев приказ предостережет. Шныряние по пещерам надо прекратить как можно скорее.

И еще нужно написать это письмо о молодом Фелпсе. Джимми Хойт уже написал родителям парнишки, но надо и ему добавить кое-что. Тощий, хрупкий, плоскогрудый парень в роговых очках, застенчивый, окутанный таинственностью. Дэмону и в голову не пришло бы, что такой человек способен повести за собой взвод, не говоря уже о чем-то большем. Глядя на него, невольно представляешь дневные воскресные концерты или гуляния в саду, где гордые элегантные тети в широкополых шляпах попивают чай, с нежностью поглядывая на бледного нескладного мальчика к коротких штанишках и переднике. Сердце замирает, как подумаешь об этом. Дидрих говорил Хойту, что Фелпс — способный, хороший взводный, но ведь это еще ничего не значило. У взводных сержантов часто бывают собственные соображения для таких отзывов: при слабохарактерном, нетребовательном офицере сержант мог командовать взводом, как ему вздумается. Кто бы мог подумать, что Сесил Фелпс, второй лейтенант сухопутных войск США, в критический момент боя за деревню Тобалур, приказав прикрыть себя огнем, вскарабкается на крышу дома специального уполномоченного, сорвет с нее черепицу и забросает гранатами засевших в нем японцев, а потом, несмотря на ранения в грудь и плечо, поведет свой взвод в атаку, выбьет японцев из двух дотов и погибнет под интенсивным огнем из соседнего бункера! «Похож на Тима, — подумал Дэмон. — Еще один Тимми Брюстер». Сесил Фелпс — один из немногих, благодаря кому мы захватили деревню Тобалур, благодаря кому у Тодзио ничего не получится с его «великой восточно-азиатской сферой процветания». Дэмон представил парня к награждению «Почетной медалью конгресса», однако письмо родителям важнее. Перекатывая карандаш по столу, он вспомнил слова неуклюжего Кинзельмана в форту Барли: «Бог сотворил одних людей большими, других маленькими. Потом он дал нам порох, как самый лучший уравнитель. Так вот, салаги, не забывайте этого».

Да, порох действительно уравнитель…

Снаружи донесся звук шлепающих по грязи ботинок, послышались приглушенные голоса. У Дэмона стало легче на душе, и он тайком признался себе: «Господи, я был бы рад сегодня любой физиономии, только бы кто-нибудь зашел».

У маскировочного полога палатки чей-то голос вопрошающе произнес:

— Генерал?

— Войдите.

Поднялся и опустился внутренний полог, в палатку проскользнула чья-то фигура и остановилась. Это был Бен — в надвинутой на глаза каске, в плащ-накидке, по которой потоками струилась пода.

— Бенджи! — Дэмон почувствовал себя безмерно довольным. — Проходи и присаживайся у огня. Как дела?

— Лучше некуда. — Полковник сбросил с себя накидку, она мягко шмякнулась о земляной пол. В кобуре у Бона был пистолет сорок пятого калибра, на левом бедре болтался неописуемо грязный противогаз.

— Ты чего сидишь так поздно?

— Общаюсь сам с собой.

— Чудак. — Бен плюхнулся на стул. — Знаешь, что я скажу тебе? Если я когда-нибудь окажусь в твоем положении, то устрою себе такую же жизнь, как старик Шафтер в тысяча восемьсот девяносто восьмом году в Сибонее: завалюсь в гамак с мятным коктейлем в одной руке и пальмовым опахалом в другой. А рядом будут стоять две смуглые девы для удовлетворения любого моего желания.

— Звучит неплохо. — Дэмон внимательно посмотрел на командира полка. «У него что-то на уме, иначе он не зашел бы так поздно», — подумал он и почему-то сразу почувствовал себя подавленным. — Беда лишь в том, — произнес он вслух, — что эта война для подобных шуток и развлечений не подходит, старина.

— Вот именно. Мне бы надо было воевать с герцогом Мальборо или шведским Карлом Двенадцатым. Живешь поборами, за тобой тянется огромный обоз со спиртным, женщинами и золотыми монетами. — На сухом костлявом лице Бена вспыхнула и сразу же исчезла свирепая улыбка. — А может, я действительно воевал тогда? Ведь говорит же Джордж Паттон, что он был легионером у Цезаря, рыцарем ордена Госпитальеров, одним из наполеоновских маршалов и еще бог знает кем. И ведь сам в это верит!

— Да, помню.

— А знаешь, что самое странное в этих перевоплощениях Джорджа? Он — всегда офицер и никогда не бывал беднягой копьеносцем, никогда не надрывался, толкая колесо двадцатифунтовой пушки…

— Сказывается благородная кровь.

— А приятно выбирать собственную судьбу, не правда ли? Представь его сейчас! Мотается по Сицилии… Сплошная история: Сиракузы, Робер Жескар, Ганнибал! «Солдаты! Сорок веков истории смотрят на нас…» Как рассказывает Бопре, Мак написал ему из Ликаты, что каждый лень у них там настоящий шабаш ведьм. У Джорджа — караван лимузинов! И вот они в них разъезжают, звонят колокола, воют сирены, сверкают фары. Представляешь, что будет, когда он доберется до Рима? Какая слава!.. — Бен с ненавистью уставился на стенку палатки. — Я знаю, он — прирожденный танкист, гений в тактике и все прочее… Только иногда мне хочется, чтобы его прислали сюда, в грязь, к змеям! Тогда уж он не стал бы рассуждать о рыцарском средневековье.

Он снял каску и положил ее рядом со стулом. Бен подхватил где-то не поддающуюся диагнозу тропическую сыпь. Она покрыла всю его голову, и Уэйнтрауб решил лечить ее как лишай, сбрив Бену все волосы и вымазав ему черен темно-синим раствором. Бен теперь стал похож на ворчливого колдуна и выглядел лет на десять старше, чем двадцать два месяца назад, когда их самолет туманным утром поднялся над Сан-Франциским заливом. «Злится, — подумал Дэмон. — Что-то его серьезно расстроило. Совсем не похоже на него — ходить вокруг да около».

— Что тебя беспокоит, Бен? — спросил он. — Хочешь еще раз что-нибудь проверить? Бен посмотрел Дэмону прямо в глаза и отвел взгляд в сторону.

— Что? Да нет. Мы готовы. Места там у нас маловато, но мы все предусмотрели. Джип вопил, что всех нас перебьют из минометов, но я его успокоил. Этот парень просто свихнулся на минометах. Может, это какой-нибудь фрейдистский комплекс? Я сказал Вильгельму, что нам следовало бы изобрести какой-нибудь набедренный гранатомет, ну, такой, из которого можно стрелять с бедра.

— Как он выглядит?

— Кто?

— Вильгельм.

— А, нормально. — И опять сдержанное молчание. — Не знаю. Он здорово устал, наверное. А это правда, что Пол Тиман хочет забрать его в корпус?

— Да.

— А ты его отпустишь?

— Конечно. Не хочу ставить ему палки в колеса. Он на этом и звездочку заработает.

— Без него нам будет нелегко.

— Знаю, что нелегко.

— Ему, пожалуй, отдохнуть не мешает. Нам всем не мешало бы. — Бен устало взглянул на командира дивизии. — На тебя, Сэм, наверное, со всех сторон давят? Бесстрашный Дуглас хочет небось, чтоб мы завтра же были в Манильском заливе?

Дэмон наклонился вперед, оперся руками о колени.

— Бен, скажи откровенно, этот боевой приказ тебе чем-то не нравится? Что, по-твоему, мы не сможем его выполнить?

— Несомненно, выполним, сэр. — И опять заговорил в шутливом топе: — Прорваться, уничтожить, окружить один фланг, перерезать пути коммуникаций противника. Все тактические приемы великого корсиканца будут использованы в этой операции!.. Я сразу бы смазал, если б не был уверен.

— А как чувствуют себя ребята?

— Промокли и устали. Но готовы драться. Я уже поговорил с ними. Они верят, что прорвутся. На этот раз мы сделаем это с маху. — Он начал было чесать голову, но, вовремя вспомнив, что она намазана, поспешно отдернул руку. — Веля ребята Вильгельма хорошо продвинутся на лоном фланге и отвлекут на себя побольше этих мерзавцем…

— Можешь быть уверен, — перебил его Дэмон, — Уинни будет подгонять их. — Он посмотрел на карту, я вновь его охватила тревога, будто змея ужалила. «В чем же дело? Где, черт возьми, кроется ошибка?» Взглянув на уродливую, вымазанную синим раствором голову Бена, Дэмон успокоился. Он чувствовал теплую привязанность к этому сварливому, неугомонному человеку, которого так давно знал, с которым столько было пережито, который был ему ближе всех на белом свете. Однако страх опять захлестнул Дэмона, вытеснив все чувства.

— Ты, Бен, будь осторожен, — неожиданно сказал Дэмон. — Хотя бы на этот раз, Бен, ладно? — Мичиганец, кажется, не ожидал такого поворота и отвел глаза в сторону, стиснув кулаки. — Не пытайся выиграть бой в одиночку. — «Я начинаю говорить, как Уэсти, — подумал Дэмон отрешенно. — Меня одолевают дурные предчувствия и беспокойство».

По крыше палатки вновь забарабанил дождь. Бен занялся пряжкой полевого ремня, соскребая прилипшую к латуни грязь.

— Ты только послушай этот дождь, — вяло проговорил он. — Во всем мире нет такого количества воды. — Неожиданно Бен резким движением открыл чехол противогазной сумки и начал рыться в ней. Переложив носки, пачки сухого пайка, плитки шоколада, перевязочные пакеты, он вытащил бутылку виски. — Как насчет того, чтобы выпить, генерал? Я угощаю. o

Дэмон с удивлением взглянул на него. Это совершенно не походило на Бена. «Неужели он решил, что я разваливаюсь?» — мелькнула у Дэмона паническая мысль, но он тут же прогнал ее.

— Где ты раздобыл? — спросил он, чтобы хоть что-то сказать.

— Да вот, все таскал с собой. Подарили на прощание в министерстве. Видишь, даже не распечатана.

— Дополнение к папку! — весело проговорил Дэмон, однако Бен даже не улыбнулся. — Так что же мы празднуем?

— Ничего. Все. Перевоплощение Джорджа Паттона в Гасдрубала Волосатого. — И вытащил из противогазной сумки алюминиевую кружку. — Давай, генерал. Ты же не австралиец.

Дэмон не знал, что сказать. Протянув руку, он взял со стола свою походную кружку и подставил ее. Бен налил от души. Виски на фоне металла светилось ярко-оранжевым цветом.

— Э-э, это очень много, хватит, — запротестовал Дэмон. Он опустил кружку и добавил, как бы бросая шутливый вызов: — Ты думаешь, мне это необходимо?

— Здесь это всем необходимо, — ответил Бен, не сводя с него взгляда. — Устал ты, Сэм, — продолжал он, помолчав. — Ты все время возбужден, взвинчен до предела. Надо расслабиться.

— Это правильно, Бен, но у меня ведь тысяча…

— Не будь ты таким святошей! — неожиданно взорвался Крайслер, потом медленно, почтительно улыбнулся: — Давай, давай, дважды предлагать не буду.

Дэмон пожал плечами и тоже улыбнулся:

— Ладно, давай выпьем за них.

— Правильно. За них. За «Саламандру». Алюминиевые кружки глухо звякнули.

— За золотушных ящериц!

Выпили, будто сделали глубокую затяжку сигаретным дымом. Дэмона передернуло, но затем он почувствовал, как медленно разлилось по всему телу тепло. Ладно, он взвинчен. Возможно. Скорее всего так. А кто на его месте не был бы взвинчен? Какой у него выбор? Разве только надеть шляпу, сесть на очередной самолет и улететь на Вокаи? Дэмон потягивал виски, время от времени поглядывал на карту обстановки и безразлично слушал Бена, который рассказывал о каком-то Малдуне из роты Ваучера.

— …Они учатся. Но, боже мой, иногда такое преподнесут! Он стоял в карауле у командного пункта, и вдруг откуда ни возьмись появляется этот солдат в совершенно новенькой форме и во все горло распевает: «И теперь, моя крошка, я почти никуда не хожу». Позже Малдун рассказал мне: «Я его идиотской морды не видел, но подумал про себя: „Э, парень, ты вообще больше никуда не пойдешь“, а сам — щелк затвором. Солдат завопил: „Не стреляй, парень!“ Мне же что горох об стенку, вот и пальнул в него». Оказалось, это был япошка, весь обвешанный гранатами, ну, прямо, как рождественская елка. «Но, Дун, — говорю я ему, — лица ты его не видел, по-английски он говорит отлично, как же ты решил, что он японец?» Дун отвечает: «Полковник, если солдат в этой дьявольской дыре напяливает на себя форму с иголочки, то он либо косоглазый, либо тыловая крыса. Но даже тыловая крыса не наденет пляжные тапочки…» — С крыши палатки прямо на рукав Бену свалилась ящерица и замерла в складке, свесив тонкий зеленый хвост. — Симпатяги они, правда? Только неприятно, когда забираются в кофе или в ботинки. Я издал специальный приказ по полку: «Любой, кто придавит геккона, будет наказан властью командира роты». Знаешь, как солдаты на них охотились?… Я говорил тебе, что Джексон сказал Биллу Ваучеру, когда мы обложили их из минометов две недели назад?

— Бен, — тихо сказал Дэмон. — Бен…

— Что?

— Что у тебя на уме, Бен?

Полковник бросил на него испытующий взгляд и быстро опустил глаза.

— Выпей еще, Сэм, — предложил он.

— Послушай, я ведь только что…

— Выпей побольше. Давай, давай…

От частого мытья кружка вытерлась до блеска, на краю ее была маленькая вмятина. У Дэмона вдруг защемило сердце.

— В чем дело, Бен? — спросил он.

— Возьми себя в руки, Сэм. У меня плохие новости… Расти только что получил через Пирл-Харбор сообщение из Вашингтона. А в Вашингтон оно пришло с Европейского театра военных действий, Сэм… — На лице Бена застыло какое-то озлобленное и в то же время умоляющее выражение. — Плохи дела, Сэм…

Взгляд Дэмона упал на отпечаток ботинка на земляном полу. Рисунок каблука рассекала какая-то линия. Его каблук. Значит, он где-то порезал его.

— Донни, да? — прошептал он. Бен утвердительно кивнул.

— Над Пфальцмундом. Во время массированного налета.

— …Уже проверили?

— Его самолет загорелся, отвалилось крыло. Парашютов не было.

Дэмон поставил кружку на стол, потом взял, сделал несколько больших глотков и опять поставил. Кивнул головой.

— Понятно…

— Бога ради, Сэм. Я что угодно отдал бы за то, чтобы этого не случилось.

— Ничего, ничего… — «А Томми? — подумал Дэмон. — Боже мой, Томми!» — …Она знает? — спросил он.

Бен отрицательно покачал головой.

— Никто не знает, кроме тебя. Сообщение передал толстяк Герберт из восьмой армии. Я разделяю твое горе, Сэм.

— Ничего, ничего… Спасибо. — Он проговорил это, уже стоя, хотя и не помнил, когда поднялся со стула.

Бен встал, добавил в кружку Дэмона виски, загнал ладонью пробку в горлышко и засунул бутылку обратно в противогазную сумку. Несколько секунд он стоял в нерешительности, опустив руки.

— Сэм, я бы все на свете отдал, чтобы не сообщать тебе этого. — Он нагнулся, натянул на себя плащ-накидку, надел каску. — Сэм…

Пламя фонаря заметалось, то ярко вспыхивая, то затухая. Дэмон будто окаменел. Казалось, он перестал дышать, кровь остановилась в жилах, чувства притупились. Наконец он взглянул на Бена, на его нелепо перекошенное лицо.

— Боже мой! — глубоко вздохнул он. — О, боже мой!.. — Сэм, хочешь, я побуду с тобой?

Дэмон покачал головой.

— Нет. Я скоро приду в себя. Увидимся в семь.

— Хорошо.

Бен еще раз взглянул на Дэмона, потом неожиданно обхватил его за плечи, крепко сжал в объятиях и нырнул под полог. Дэмон слышал, как он говорил с часовыми. Затем голоса стихли, и только свирепо хлестал дождь.

Дэмон сел. Его мальчик мертв. Мысль об этом никак не укладывалась в голове. Он не мог примириться с этим. Он остался без сына. К этому еще надо привыкнуть. Как много минуло лет…

Ну что ж, такова война. Убийство. Убийство людей. Кто-кто, а он хорошо это знает.

Он подошел к койке, вытащил из-под нее патронный ящик, вынул папку и стал просматривать письма Дона. Наконец нашел то, которое хотел прочитать. Это письмо мальчик написал, видимо, перед своим первым вылетом.

«…Я помню, что ты говорил о страхе. Еще в Гарфилде, когда Брэнд сидел в каторжной тюрьме. Помнишь? Не думаю, что из меня получится очень хороший солдат. Во всяком случае, в твоем смысле слова. Я слишком много размышляю, слишком обо всем тревожусь. Но я буду стараться, и, может, все получится не так уж плохо. Должно получиться неплохо, потому что нам надо победить в этой войне. Мы должны победить и победим!

Однако я пошел на войну не по тем причинам, по каким воюешь ты. Я иду воевать, чтобы положить конец всем войнам, милитаризму, тирании, чтобы никогда больше не могли появиться голодные, больные и отчаявшиеся, такие, каких мы видели на Лусоне. По-твоему, это невозможно. Ты считаешь, что войны будут всегда, ибо люди есть люди алчные, эгоистичные, жаждущие власти. А я уверен, что это возможно, что человек может и должен измениться и что это должно наступить теперь. И если ради этого мы должны отказаться от некоторых предубеждений, умерить гордыню, пожертвовать определенными материальными благами, если мы и в будущем должны жить строго и ограничивать себя в чем-то — пусть будет так. Пусть будет так, говорю я. Пусть. Немецкий летчик, который сегодня стреляет в меня, тоже верит в свою страну, права она или нет. Иначе зачем ему рисковать жизнью? Я считаю, что его страна не права. А что, если однажды, объективно, и моя страна тоже окажется неправой? Что тогда?

Да, это должно наступить — новые небеса и новая земля, как бы по-детски это ни звучало. Ибо если этого не будет, то все жертвы напрасны. Пролитая кровь, несчастья, разрушения — все будет напрасно. И это будет самым грязным оскорблением миллионам и миллионам людей, которые так много страдают в надежде, что наступит мир благороднее и чище…»

Письмо на этом не кончалось, но Дэмон не стал читать дальше. Его мальчик умер. Теперь от него остались только письма…

 

Глава 7

— Хэлли Берне была права, — сказала Джойс Тэнехилл, ломкими движениями протирая губкой грудь Бена Крайслера. — Вы просто дьявол рогатый.

— Ну что вы! Это самая настоящая клевета. — Вся правая рука у него была перевязана бинтами, а лодыжка левой ноги замурована в гипс. — Я всего лишь обычный американский солдат с обычными нормальными инстинктами.

— Что вы! — Она наклонялась к нему еще больше и понизила голос, чтоб ее не услышали полковники Резерфорд и ля Мотт, лежавшие у противоположной стены. — Скажите, это правда, что вы ущипнули Култер за попу? Она пришла в бешенство.

— Наоборот, ей это очень поправилось…

— Черта с два! Она собирается писать на вас рапорт. Бен широко улыбнулся:

— Кому? Моему командиру?

— Нет. На имя генерала Кайма, командующего гарнизоном острова.

Он поджал губы.

— Ха, тыловой крысе.

— Мне еле удалось ее отговорить. Я сказала ей, что у вас был сатириаз.

— А это еще что за дьявольщина?

— Это когда человека все время одолевает страстное желание. Можете щипать Моранди, меня или даже Хач, но Култер — ни в коем случае! Она вам такой скандал устроит.

Бен подмигнул.

— С ней интереснее: она сопротивляется.

— Вы неисправимы. Добьетесь, что домой отошлют…

— А это что, катастрофа?

Покровительственно улыбаясь, Джойс покачала головой. Он похудел. Его лицо стало еще более костлявым, большой искривленный нос висел крючком, волосы поседели, а кожа пожелтела от атабрина. От перевязанной руки несло потом, спиртом и дезинфицирующими средствами, а также густым терпким запахом заживающей раны.

— Никак нет, — громко заявил Бен, — такого вояку домой не отправят пока он сам, черт возьми, не захочет этого. — И, хитро взглянув на нее, произнес вполголоса: — Клянусь, вам бы очень хотелось, чтоб на койке лежал не я, а Сэм.

— О, нет, — машинально ответила она, не подумав, потом улыбнулась, стремясь скрыть смущение. — Нет, с ним еще больше беспокойства, чем с вами.

— Почему же? Он ведь не будет шлепать мадам Култер по тому месту, где носят пистолет.

— Нет, не будет. Но беспокойства с ним больше.

— О, такому беспокойству вы были бы только рады!

Пока Джойс вытирала его полотенцем и поправляла простыню, она все время чувствовала на себе его взгляд. Она знала, о чем он думает, и ей почему-то это нравилось. Бен беззаботный простак, но по-своему чертовски умен.

— Меня не обманешь, — пробормотал он, — рыбак рыбака видит издалека.

— Возможно, вы и правы.

— Послушайте, а ведь сегодня не ваша смена?

Джойс кивнула. Хоган опаздывает, да и делать нечего. Лучше уж работать.

На самом же деле, самой приятной частью дня для нее была встреча с Беном, и она старалась продлить ее: взбивала подушки, раскладывала сигареты, ставила графин со свежей водой и предавалась воспоминаниям об оставшемся далеко позади заливе Девон. Она была потрясена, когда Бена привезли на самолете с Лолобити. Рана выглядела ужасно: осколок мины пропахал всю руку, открытая рана зияла от кисти до плеча. И все же это ранение было не столь уж серьезным. А вот осколок величиной с большую горошину, который Уэйнтрауб извлек из ноги, заставлял беспокоиться гораздо больше. Если поражены суставы, то это хуже всего. Однако не прошло и трех дней, как к Бену вернулась его природная жизнерадостность, и вот уже две недели он потешал всю палату: то подшучивал над сестрами, то издевался над Стокпоулом и Тиллетсоном, то собирал деньги на празднование дня высадки следующего десанта на Тихоокеанском театре, то рассылал всем придуманные им самим смешные анализы кала, написанные на обрывках туалетной бумаги.

— Почему бы вам не поспать, как полковник ля Мотт? — спросила она увещевающим тоном.

— Поспать? В то время когда у моей койки такая красавица, готовая исполнить любой мой каприз? Берни может спать сколько угодно, он все равно мертв ниже пояса.

— Ох, и опасный же вы человек! — Она подмигнула ему и повернулась, чтобы уйти.

— А у меня… как это вы назвали-то?

— Сатириаз. — Она произнесла это одними губами, так, чтобы не услышал Резерфорд.

— Отлично. Можно сказать, я очень хорошо провел день. Джойс сменила другому раненому повязку на груди. Этот уже выздоравливал. Затем, перевязав еще одного, с ампутированными ногами, села за столик дежурной и стала смотреть на сверкающие огни позади сборного дома из гофрированного железа, на обвисшие кроны пальм, стволы которых лениво клонились вправо. Уже четыре месяца базовый госпиталь размещался на острове Дезеспуар. Этот приятный островок, расположенный на границе моря Бисмарка, имел форму почки. Солдаты быстро переименовали его в «умопомрачительный курорт». Конечно, это был никакой не курорт — слишком жарко и ужасные проливные дожди, но все равно перебраться сюда было приятно. Сейчас все продвигались сквозь зеленую паутину островов на север. Медленно, но продвигались. Это будет тянуться годами. Не надо быть генералом, чтобы понять это; любой дурак догадается. Занося сведения о больных в журнал, Джойс подумала о Сэме. Теперь, когда его дивизия вернулась сюда после операции на Лолобити, она не могла не думать о нем. Каждый раз она представляла его стоящим перед солдатами, руки на бедрах, весь устремлен вперед, говорит тихо, но убежденно. Он всегда виделся ей таким. Его сын недавно погиб в Германии: ей сказал об этом Бен. У Сэма есть жена, красивая и стройная, и дочь-студентка. Джойс стремилась узнать о Сэме как можно больше. В ее памяти откладывалось все, что говорили о нем Бен, офицеры и солдаты дивизии: о его героизме в Моапоре или на полуострове Вокаи, о его упорной борьбе в защиту рядовых солдат, о необыкновенной любви к шипучке с мускатным сиропом и клубничному мороженому и даже о таких неприятных вещах, как исключительная красота его жены. Будто все это каким-то непонятным образом делало его ближе к ней. Ее мысли унеслись вновь к заливу Девон, к минутам, — проведенным у джипа в мягком свете нарождающегося утра. Затем, как часто случалось теперь, когда она думала о Сэме, Джойс начала фантазировать. Будто все происходит в Сан-Франциско: война закончилась; японцы привели всех в изумление, внезапно капитулировав; жена Сэма только что умерла от скоротечной неизлечимой болезни, не испытав страданий; они встретились совершенно случайно в доме общих знакомых на Телеграфном холме и поехали оттуда в «Сент-Френсис»; заняли угловой столик, и он сидел напротив нее, сцепив руки и положив подбородок на большие пальцы. Он говорил о…

Джойс взяла суточную рапортичку и, хмурясь, погрузилась в чтение. Эти мечты — глупость, и больше ничего. Глупо и бессмысленно. У тебя своя жизнь, ты стала жертвой собственных интересов. Жизнь не складывается в угоду нашим фантазиям. Она встретила Сэма, провела в его обществе несколько коротких часов, была счастлива, что так случилось, но должна оставить мысль о дальнейшем. В этом мире большинству не удается встретить человека, близкого к их идеалу или хотя бы такого, кто вызывал бы большую симпатию. И нечего проливать слезы по этому поводу. Взять ее замужество с Брэдом, например…

Эти колебания между смелыми грезами и покорным подчинением судьбе выводили из себя Марти Хаченс, ее соседку по палатке. Добродушная брюнетка из Линбрука на Лонг-Айленде, она потрясала всех своим мастерством в хирургии и пользовалась большой популярностью у больных. Ее кредо было простым и кратким.

— Черт возьми, ведь живешь только раз! — сказала она как-то поздно ночью, когда они, обнаженные, лежали на койках и курили. — Уверяю тебя, второго случая не представится. Переспи с ним, и делу конец.

Джойс тихо рассмеялась:

— Хач, но он же генерал-майор.

— И что, по-твоему, у него нет никаких желаний? Не будь наивной. — Она произнесла это как проповедник в церкви. — Послушай, ведь он состоит из таких же элементов, как и любой рядовой первого класса.

— Но у него есть жена и семья.

— Да, есть. Но, как я слышала, в этой семье совсем не так хорошо, как могло бы быть. Гарри Резерфорд говорит, что она даже не пишет ему! Черт бы побрал этих шикарных американских сучек в модных штанишках! Хотелось бы мне поговорить хоть с одной из них! Я бы так нашлепала по их надменным кошачьим мордам, что им пришлось бы ходить задом наперед до конца дней своей ничтожной жизни. Гарри говорит, что, когда погиб их сын, она даже не…

— Ну хватит, Хач! — непроизвольно вырвалось у Джойс. — Оставь ее в покое! Тебе вовсе не к лицу сплетничать обо всем, что слышишь.

Хач резко приподнялась, опустила ноги на пол и повернулась к собеседнице. Ее густые черные волосы свесились на лоб.

— Слушай-ка, а ведь ты и в самом деле втрескалась в него…

— Да, — ответила Джойс после небольшой паузы. — Втрескалась.

— О, девочка! — Хач воткнула сигарету в пепельницу, сделанную для нее сапером десантных войск из алюминия сбитого японского истребителя. — В самом деле влюбилась! Так в чем же дело? Давай иди к нему. Он же здесь сейчас. Чего ты ждешь? Благодарности в приказе за сохранение невинности? Сейчас этим никого не удивишь…

Джойс убралась в лаборатории и помогла сменить повязку у сержанта с ожогами второй степени на обеих ногах; потом она направилась на склад, чтобы получить смену чистого белья для одной из палат. Выйдя на безжалостный тропический солнцепек, она зажмурилась и… надо же — вот он! Сунув большой палец в набедренный карман брюк, он с рассеянным видом подбрасывает другой рукой в воздух большую желтую монету и смотрит на выстроенные в шеренгу палатки. Они встретились взглядами. Рот у него приоткрылся, большие темные глаза засияли.

— Привет, — сказал он.

— Привет.

Непринужденной походкой он подошел к ней. Похудел еще больше, осунулся и выглядел таким усталым, что, казалось, пи-когда больше не сможет отоспаться. Глаза его смотрели на нее с каким-то ласковым изумлением. У нее сразу же отлегло от сердца.

— Вы, наверное, пришли навестить Бена? — спросила она поспешно и показала рукой: — Он вон там, в шестнадцатой…

— Я знаю. Я только что разговаривал с ним.

— Мы все в диком восторге от него.

— В этом я не сомневаюсь. — И помолчал в нерешительности. — Откровенно говоря, я пришел сюда, чтобы увидеть вас.

Она тщательно разгладила простыню поверх стопки белья. Как странно, но ей показалось, будто сразу же смягчился невыносимый тропический зной, будто проходившие мимо санитары, медсестры и посетители двигались в каких-то странных сумерках.

— Все говорят, что вы спасли плацдарм на Вокаи.

— У меня было много помощников.

Она растерялась, не зная, говорить ли что-нибудь о мальчике или не надо. Ей хотелось сказать, но она боялась причинить ему боль, если перейти к этому так неожиданно в этот захватывающий дыхание первый миг их встречи.

— Наверное, это было ужасно, — не удержалась она.

— Временами было нелегко.

— И вот вы вернулись. С новой победой.

— Новая победа…

На мгновение его лицо стало таким печальным, таким измученным и расстроенным, что ее охватило жгучее желание обнять его, прижать его голову к груди. Она любила его сильнее, чем представляла себе. У нее подкашивались йоги. И это мог заметить каждый, кто проходил мимо. По тому, как она склонила голову, по ее позе каждый мог догадаться о ее чувствах. Но ей все равно. Пусть видят. Пусть.

— Слава богу, вы живы, — проговорила она. Он не сводил взгляда с ее глаз.

— Бен сказал, что у вас сегодня выходной.

— Да, я свободна. Это просто… — она показала на белье, — скуки ради, чтобы чем-нибудь заняться.

— …Пошли покатаемся, — предложил он, охваченный внезапным порывом. — Вокруг острова. Выкупаемся. У меня есть джип.

— В вашем полном распоряжении?

— Да, в моем. — Он улыбнулся. — Поехали.

— Хорошо, — сказала она непринужденно. — Поедем.

Пляж был маленький — аккуратный белый полумесяц между двумя миниатюрными скалистыми мысами. Вода между рифом и берегом была такой же непостоянной, как непрерывно меняющийся рой мыслей в голове: то желтая, как золотой песок; то ярче изумруда с великолепными, захватывающими дух полосками бирюзы. Они плавали в спокойной, теплой воде недалеко от берега, среди коралловых рифов, похожих на заготовки скульптур, сделанные старыми слепыми мастерами. Потом лежали под пальмами, растущими вдоль берега. Солнечные лучи падали на их тела четкой сеткой света и теней, отчего они походили на разукрашенных для обряда первобытных людей. Поодаль, в глубине бухточки, две туземные женщины, одна с ребенком на руках, обнаженные по пояс, в длинных ярких ситцевых юбках бродили по мелководью, охотясь за ракушками, да еще мальчуган с палкой в руке носился взад и вперед, поднимая серебристые брызги.

Большую часть дня Сэм был молчалив, затем вдруг разговорился. Опершись локтями в песок, пристально всматриваясь в морскую даль, он рассказал о странах, в которых побывал за долгие годы службы в армии, о людях, хороших и гадких, встретившихся ему в жизни. Она слушала его затаив дыхание.

— Как много вы повидали! — воскликнула она восхищенно. — Почти весь свет…

— Довольно мрачный способ увидеть все это, — заметил он после небольшой паузы. — Я был всего-навсего солдатом. Да, солдатом… Конечно, я суров, — неожиданно сказал он. — Однако, хотим мы этого или нет, но мы здесь, мы влезли в эту войну с головой. И нам больше ничего не остается, как покончить со всем этим наибыстрейшим, жесточайшим способом… Это закон джунглей: мы их или они нас… Мне доверили пятнадцать тысяч парней, так что есть о ком поволноваться. Да, конечно, я суров, — повторил он и впервые с начала своего рассказа взглянул на нее. — А каким же, черт возьми, мне еще быть? Распевать панихиды, рвать на себе одежду и посыпать голову пеплом? Запереться в какой-нибудь каменной башне и рыдать навзрыд по поводу того, каким бессердечным зверем может быть человек? Умыть руки от всего этого? Нет, это невозможно. Я каждую минуту думаю о тех, кто лежит в госпиталях и о тех, кто копошится там, в грязных окопах, и смотрит на меня жутким взглядом… Все это не выходит у меня из головы!.. Любой рядовой лежит там в грязи, дрожит как осиновый лист и думает: «Что что за идиот? Посмотрите на этого сукина сына с двумя звездами. Ради всего святого, почему же он такой дурак?» Так что, как ни крутись, а виноват во всем ты. Твоя вина. Чтобы ни случилось, виноват ты. Ты, и только ты.

Джойс не все поняла из сказанного им. Она знала, что в тыл японцам высаживали какой-то десант, но по какому-то роковому стечению обстоятельств японцы в ту же самую ночь, только немногим раньше, и на тот же самый участок высадили подкрепление, которое успело окопаться и было настороже. Передовой батальон американцев высадился, но понес большие потери и остался без радиосвязи. Затем, без всяких видимых на то причин, противник большими силами предпринял три атаки на участке его дивизии, как раз тогда, когда Бен должен был начать наступление. Четыреста семьдесят седьмой полк отразил атаку японцев и отрезал им путь к отступлению, но на это ушло шесть часов, и батальон Джимми Хойта к этому времени был почти весь истреблен и буквально сброшен в море.

— Но если вы ничего не знали об этом подкреплении…

— Нет, я должен был знать. Я обязан был удостовериться. Любым способом. Ведь это я посылал их туда, так ведь?

— Сэм, — проговорила она умоляющим голосом, — послушайте, ведь вы ничего не могли сделать…

— Мог. Это была моя обязанность, но я не сделал этого. Убито двести тридцать семь человек! — Чеканя слова, произнес он неумолимым тоном. — Двести тридцать семь человек, которые могли бы остаться в живых!

— Но это позволило победоносно закончить операцию…

— Да, — сказал Дэмон. — Конечно. — Он закрыл глаза, наклонился вперед, его плечи приподнялись. — О, негодяи! — воскликнул он, и в голосе его послышались рыдания. — Проклятые негодяи! Они затевают все эти войны, а потом им наплевать на все, кроме вкладов и прибылей от разработки нефти и каучуковых плантаций…

Джойс крепко обняла его.

— Сэм, — прошептала она. — Милый…

Дэмон ответил ей горячими поцелуями и страстными объятиями. Обжигаемая его страстью, Джойс поняла, что безумно любит этого человека. Любит, и ей нет никакого дела до всего остального мира. Ничто не помешает ей любить его: ни эти две туземки, ни двести двенадцатый базовый госпиталь, ни война на Тихом океане, ни жена Сэма, ни будущее человечества… Она пылко обнимала его, переполненная поглотившим ее безграничным счастьем и блаженством…

 

Глава 8

Дверь резко распахнулась. В зал вошел майор Пренгл и четким высоким голосом, в котором звучали одновременно и высокомерие и почтительность, объявил:

— Джентльмены, генерал Мессенджейл!

Вместе с остальными встал и Бен Крайслер. Послышался скрежет ножек стульев о полированный тиковый пол.

Генерал-лейтенант Котни Мессенджейл, сопровождаемый офицерами штаба корпуса, быстро прошел вдоль стены зала к дальнему концу длинного стола и скомандовал:

— Вольно, джентльмены. Прошу садиться.

Крайслер опустился на стул, ощутив острую боль в раненой ноге. Он вытянул ее под столом и достал из кармана сигарету. Здесь, на Валева-Хайтс, дул чистый и прохладный пассат, слегка посвистывая в противомоскитных сетках. Стены зала, где проводились штабные совещания, были окрашены в нежный серо-голубой цвет, а дальняя стена задрапирована темно-бордовой тканью. «Далеко от дома, но как дома», — подумал Бен, криво усмехнувшись. Дом, в котором они находились, был старой резиденцией голландского губернатора, и несколько месяцев назад в нем размещался Такура и его штаб. Американские самолеты разрушили одно крыло здания и изрешетили все остальное, но базовые инженерные части искусно отремонтировали его, и теперь, сидя за красиво отполированным столом из красного дерева с овальными концами, можно было подумать, что в мире ничего и не происходило: ни войны, ни японской оккупации, ни изнурительной кампании на островах. За высокими окнами под безупречно голубым небом виднелось море Бисмарка, похожее на гладкий зеленый ковер; еще дальше, на горизонте, курились вершины двух близнецов, двух ступенек на пути к Филиппинам — Беттанея и Токуны.

Штаб-сержант Хартжи объявил:

— Не курить. Приказание генерала! — и Крайслер неохотно раздавил свою сигарету в латунной пепельнице, сделанной из гильзы 79-миллиметрового японского снаряда.

Мессенджейл остановился, чтобы переговорить с адмиралом Фарнхэмом. Крайслер нахально уставился на Мессенджейла, рассматривая три звездочки на его крахмальном воротничке и бледную, выцветшую рубаху цвета хаки. «Настоящий продубленный соленым потом ветеран, — подумал Крайслер. — Как он это сделал? Вымачивал по ночам в соленом растворе, что ли? Ставлю пятьдесят против пяти: он специально подкрасил волосы под седину, чтобы произвести впечатление на Макартура!»

Вошел здоровый как бык Баки Уоррен. Как всегда, опоздал. Его летная пилотка выглядела так, будто он спал на ней. Бросил на ходу:

— Здорово, Бен, старый греховодник. Как дела?

Бен, ухмыльнувшись, ответил:

— Точно так же, как были, когда мы расстались.

По этому обмену фразами Бен сразу же почувствовал свою крайнюю взвинченность. Он бросил взгляд на Сэма, который сидел рядом с ним и набрасывал карандашом проект письменного приказа. Командир дивизии ответил ему мрачным взглядом, и Крайслер понял, что тот тоже ломает голову над вопросом: почему каверзный Мессейнджейл пришел не с полной охапкой карт? Особенно если сейчас должно состояться такое выдающееся священнодействие? Это было как раз в стиле Мессенджейла: довести всех до нервного напряжения, а затем остановиться, чтобы мимоходом поболтать с Блиссом Фарнхэмом, будто никого кругом и не было. «Полоумный садист, чертов ублюдок», — подумал Бен. Он раздраженно повертел в руках лежавшие перед ним блокнот и карандаш, пощелкал пальцами по единственной звездочке, украшавшей его воротничок. Генеральский чип. Это благодаря Сэму. И вот он здесь, в святая святых, в этом недоступном для непосвященных и внушающем благоговение кругу, где принимаются грозные решения… Но он был бы чертовски доволен, если б можно было возвратиться в свои полк. Странная вещь! Если есть возможность, тебе, конечно, хочется продвинуться, результат продвижения очень приятен, ведь это самый важный скачок — от полковника к бригадному генералу. Он с удовольствием написал об этом Мардж, и его очень тронуло обмывание, которое устроила в его честь вся «банда». Однако чем выше продвигаешься, тем больше отдаляешься от всего, самого дорогого для тебя. Ему не хватало общения с французом Бопре, с Джимми Хойтом и Стэном Ваучером, споров в столовой, ставок об заклад, постоянных пикировок и подначек.

А теперь еще из всех паршивых шансов, которые могли выпасть на долю старенькой, бедной, битой-перебитой пятьдесят пятой, ей выпала эта миссия — «вытягивать» Мессенджейла на командира корпуса. И это после всего, что было. За какие грехи? О боже!..

— Итак, джентльмены… — Мессенджейл уже подошел к дальнему краю стола. Райтауэр, начальник его штаба, занял свободный г гул справа. Сам Мессенджейл продолжал стоять, внимательно наблюдая за всеми своим быстрым проницательным взглядом, в котором таился слабый отблеск… Чего? Злости? Вызова? Довольства? Затем, искривив верхнюю губу, он улыбнулся: — Я полагаю, вы сознаете, что я вызвал вас всех сюда не без определенной цели. — Обернувшись, он сказал: — Действуйте, Эдвард.

Пренгл и сержант Хартжи подошли к стене позади него и откинули темно-бордовый занавес.

— Джентльмены, — продолжал Мессенджейл решительный тоном, — как видите, нам достался Паламангао. Для двадцать девятого корпуса это, конечно, первая операция, и это обстоятельство обязывает нас провести ее так, чтобы она стала памятным событием, таким, которое в глазах наших товарищей по оружию покрыло бы нас славой, а у противника вызвало бы ненависть. Паламангао, как вам известно, — самый крупный и наиболее важный в группе островов Висаян, а также связующее звено между Лусоном и Борнео, операции по захвату которых должны последовать. В связи с этим операции по решению поставленной перед нами задачи я присвоил кодовое наименование «Палладиум» в память о троянской эгиде, которую Улиссу и Диомиду пришлось вынести из Трои для того, чтобы этот неприступный город пал. — Он сделал паузу, взял в руку указку с красивым наконечником из слоновой кости и, подойдя к карте, обвел длинный и сравнительно прямой участок береговой черты, чуть повыше той части острова, очертания которой напоминали хвост какаду. — Первоначальная высадка будет произведена здесь, у Бабуяна. Участки высадки получают обозначение «Блю-Первый» и «Блю-Второй». Дивизия генерала Дэмона высадится в шесть тридцать двадцать второго числа, развивая наступление вглубь через последовательные рубежи: «Грин», «Орандж», «Блю» и «Ред». Вот здесь. Цель наступления — захватить деревни Илиг, Фотгон и Уматок, перерезать шоссе Калао — Даломо, и главное — овладеть взлетно-посадочной полосой у Масавиенга. В восемь ноль-ноль двадцать третьего дивизия генерала Свонсона атакует здесь, — он указал на большой, овальной формы залив, — на участках «Уайт-Первый» и «Уайт-Второй»; последовательные рубежи атаки — как указано на карте. Задачи этой дивизии следующие: захватить Даломо, перерезать шоссе между Рейна-Блавкой и Фотгоном и соединиться с пятьдесят пятой дивизией близ Масавиенга и взлетно-посадочной полосы. Дивизия генерала Бэннермана будет находиться в резерве корпуса, на плавсредствах. Ее развертывание будет произведено в зависимости от обстановки. Основная масса японских сил, как это следует из имеющихся донесений, сосредоточена здесь, в районе Масавиенга, и здесь, юго-западнее Рейна-Бланки. — Мессенджейл помолчал и внимательно посмотрел на лица сидящих. — То, что мы собираемся совершить, повторяет собой классический пример боя у Канн: двойной охват двумя ударными соединениями. Как только кольцо окружения замкнется, объединенные силы обойдут с востока и юга вот эту горную цепь и начнут продвижение к восточному побережью в направлении Калао, Апреманай и Уорминстер. На этом операция закончится. — Он опустил указку. — Таков общий замысел. Есть ли какие-нибудь вопросы общего характера?

— Сэр! — обратился толстяк Бэннерман.

— Да, Пол?

— Каким образом сюда затесалось название Уорминстер? По обе стороны стола раздались смешки. Мессенджейл улыбнулся.

— Я думаю, это случилось не без помощи какого-нибудь ренегата-эмигранта… Предлагаю сразу же заслушать разведку. — Он передал указку сержанту Хартжи и непринужденно уселся. — Итак, перейдем теперь к скучным подробностям. У полковника Фаулера имеются точные данные о группировках войск противника. Я полагаю, нам следует заслушать его сейчас и посмотреть, кто нам противостоит.

Фаулер, высокий стройный офицер в очках, разложил перед собой какие-то бумаги и четким напряженным голосом начал быстро читать:

— В состав гарнизона острова входят отборные подразделения девяносто четвертого морского отряда «кейбитай». Командующий — адмирал Отикубо. В число армейских соединений, выявленных к настоящему времени, входят восемнадцатое соединение под командованием генерала Мурасе в составе тридцать девятой и девяносто второй дивизий, присланных сюда из Маньчжурии для усиления основного гарнизона острова, и прибывшая позже восемьдесят третья дивизия, переведенная из Китая. Командует его генерал-лейтенант Колусай. Имеются также три отдельных полка — сорок восьмой, семьдесят первый и сто двадцать второй. В состав всех соединений, по расчетам, входит тридцать восемь тысяч человек. Военно-морские силы…

«Боже мой! — с раздражением подумал Крайслер. — Сказал бы еще: тридцать семь тысяч девятьсот девяносто пять человек. Как на распродаже по сниженным ценам…» он еще раз украдкой бросил взгляд в сторону Сэма и заметил, что губы у него искривились в презрительной усмешке. «Да, этого тоже не околпачишь. У этих типов из разведки просто талант вечно дьявольски ошибаться». В их дивизии ходил анекдот: возьми данные разведки, удвой их и к результату прибавь двадцать процентов, тогда попадешь в точку. Он вытащил из нагрудного кармана сигарету и начал катать ее между пальцев. Все это показуха и театральное представление. Разве так организуют операцию? Обычно сначала из корпуса в части спускают предварительные боевые приказы, чтобы дать время на их изучение, а затем проводят совещание. В том, как Мессенджейл готовит это мероприятие, есть что-то озадачивающее и отталкивающее: это театрализованное раскрытие занавеса перед картой, преамбула, это дурацкое кодовое наименование операции… Нужно было бы выбрать короткое звонкое слово вроде «болеро», или «энвил», или «когуар», а не какую-то там хитроумную кличку, полную дополнительных мифологических значений!..

Бен бросил негодующий взгляд на продолжающего врать Фаулера и с тоской вспомнил о грубоватом, флегматичном, но честном Тимане — теперь, увы, переведенном на должность командующего Гавайским округом…

Тем временем Фаулер продолжал бубнить. Ранее видневшиеся за горизонтом Бенапей и Токун скрылись в стлавшейся над океаном дымке. Крайслер лениво всматривался в лица сидящих за длинным столом.

Пол Бэннерман, тучный, пухлый и розовощекий, — весь внимание. Он только что из форта Брэгг и со своей превосходной вновь сформированной сорок девятой дивизией рвется доказать, что будет не менее стойким, чем кто-либо другой. Генералы из семьи Боннерманов участвовали во всех войнах, начиная с войны 1812 года. Мессенджейл был в штабе пятого корпуса, которым во Франции командовал старик Бэннерман, а теперь Пол был командиром дивизии под началом Мессенджейла. Своеобразный обмен местами. То ли Мессенджейл нажал на все кнопки в Вашингтоне, чтобы добиться этого назначения, то ли Пол выпросил себе назначение, узнав, что Мессенджейлу дают корпус на этом театре? Всего можно добиться, если у тебя есть талант подмазаться в нужный момент и в нужном месте. Как бы то ни было, Пол был здесь и вовсе не но воле случая.

Свонни. Осторожный, несколько старомодный. Он так и не залечил свою старую язву и все еще возмущается операцией на Лолобити, когда Тиман снял с него стружку за то, что он не взял Комфейн, несмотря на представившуюся возможность. Дергает себя м нижнюю губу, беспокоится о подкреплениях, о выборе мест для командного пункта, о районах расположения баз снабжения и все так же не способен увидеть леса за деревьями. Однако он хорошо ладит с войсками, а что еще надо? С проклятой писаниной пусть имеет дело штаб.

Дальше за столом сидят большие чины флота — плечо к плечу, с видом богачей, попавших на какой-то благотворительный концерт в маленьком городишке. Они непоколебимы в убеждении, что война на Тихом океане — это их война, что на этом театре решения принимают они, и только они, и все еще уверены, несмотря на ужасное кровопускание на Тараве, Сайпане и Гуаме, что золотая дорога в Токио идет через тысячу атоллов. Какое ослепление! Таг Мурто, командующий соединением поддержки, сверкает глазами из-под своих кустистых бровей как игрушечный мастифф! У него такой вид, будто ему не терпится своими руками разодрать на части каждый японский авианосец и сожрать его с потрохами. Рядом с ним Блисс Фарнхзм, которому предстоит командовать экспедиционными силами. Пристально, с эдаким избалованным, надменным видом он изучает свои ногти. До смешного обманчивая внешность! В ней ни малейшего намека на его железные нервы, которые ни на минуту не изменили ему у мыса Сопута, когда транспорты успели разгрузиться лишь на половину и «Сиракузы» кормой вперед уходил под воду, а японские самолеты налетали на них со всех румбов и офицеры из воздушной разведки в отчаянии вздымали руки к небу. Да, внешность у некоторых людей бывает весьма обманчивой.

Напротив него Баки Уоррен. Мужественное, волевое лицо. Интересно, почему это все большие начальники в авиации неизменно чертовски красивы? С одного запястья у него свисает медальон с личным знаком, на другом — хронометр с черным циферблатом, выдающий решительно все, за исключением разве сообщений о боевых действиях для прессы. Ну что ж, этот, пожалуй, будет своеобразным улучшением красавчика Хэла, которого перевели на какую-то канцелярскую работу во Флориду. Говорят, его намечают вскоре назначить на пост командующего бомбардировщиками В-29. Отлично! Теперь морякам будет с кем погрызться. Черт возьми, вся эта воздушная стратегия — просто безумная затея! Захват баз в Микронезии обескровил полдюжины дивизий. А что это дало? Оказалось, что при налетах на Токио они теряли так много бомбардировщиков, что понадобилось захватить некоторые из островов Бонин, чтобы построить аэродромы для истребителей сопровождения этих монстров. А японцев бомбежки заставят сдаться не больше, чем англичан в сороковом или немцев в настоящее время. Старая песня. Зато так удобно, так понятно и так внушительно звучит…

Рядом с ним Сэм. Его лицо печально и апатично. После нескольких месяцев боевой подготовки он выглядит сравнительно отдохнувшим. Его сын убит. Его единственный мальчик. И между ним и Томми образовалась пропасть. Проклятые женщины! Они только все поганят своими сентиментальными представлениями о пьедесталах, своей вечной верностью, бесконечной заботливостью и бог его знает чем еще. Видимо, все это — результат войны. Впрочем, нет. Тут более глубокие корни. Они заразились всем этим во времена гусаров, кринолинов и надушенных носовых платков, а также из книжек типа «Что должна знать каждая женщина». А знают они вовсе не так уж много. «Милый, — написала ему однажды Мардж, — это так ободряет меня, когда я знаю, что ты думаешь обо мне каждую свободную минуту». Бог ты мой! Да во время операций бывало так, что он не вспоминал о ней целыми днями, да и о других чертовски хороших вещах тоже. Все, что требуется в такие минуты, это хороший анекдот.

Бен вздохнул и почесал голову. Ну ладно, это не слишком честно по отношению к старушке: ведь она сейчас беспокоится о Джои. Мальчик отправляется в дивизию Мэнтона Эдди, к востоку от Парижа. Свежеиспеченный младший лейтенант, только что из Вест-Пойнта, едет в действующую армию, так же, как он когда-то. А кажется, как давно это было. «Но Джои не такой, как я. Он похож на Мардж. Беспечный. Такой не надорвется, все — вразвалочку. Он никогда не полезет в драку без нужды, не будет рисковать и всегда будет преуспевать…»

Теперь с докладом по своей части выступал Брайсон. Он бессвязно бормочет о расчетах расхода боеприпасов и продовольствия, о том, что в первые сутки высадки нужно выгрузить на берег шестьсот тонн, об абсолютной необходимости создать тридцатисуточный запас материально-технических средств. Его изборожденный глубокими морщинами лоб блестит от пота, подбородок утопает в воротнике рубашки. «Неужели он думает, черт возьми, что все усядутся на берегу в тесный кружок и будут бурно аплодировать, пока выгружают запасы? Господи, какая же это глупость — вызвать сюда офицеров штабов соединений, да еще разодетых как игрушки для рождественской елки! Глупо и оскорбительно! И вот они сидят в этом проклятом дворце (Бопре окрестил его Малым Трианоном, и прозвище привилось), обвешанные всеми знаками отличия, слишком располневшие, слишком высоко оплачиваемые и жаждущие в кругу избранных в момент выдающегося священнодействия… А драгоценные часы тем временем летят и летят, тонут в бумажной волоките и никчемной болтовне. Ну как тут не ожесточиться?…»

Он, действительно, хватил через край, написав Томми такое письмо. Никаких веских причин для этого у него не было, разве только то, что они давно знали друг друга по службе в Беннинге и Гарфилде. В начале письма он выразил свое соболезнование, а потом чем больше марал бумагу, тем больше выходил из себя, и его письмо все больше и больше становилось похожим на мольбу идиота. Глупо. Ему бы держать свой рот на замке. Письмо, вероятно, лишь усилило ее страдания. Женщины — мудреные создания, с ними трудно ладить больше чем, так сказать, на оперативном уровне. Впрочем, Сэм ничего не сказал об этом письме. Возможно, она не написала ему об этом и, уж конечно, не ответила ему, Бену.

Рука у него затекла, и ее свела судорога. Опустив руку между коленей, он начал массировать мышцы выше локтя. Да, а эта Тэнехилл оказалась неплохим человеком: Сэм был бы вне себя, если не встретился бы с ней. Его начал часто беспокоить желудок, чего раньше с ним никогда не бывало, он ужасно утомился и стал раздражительным после предыдущей десантной операции…

Брайсон закончил свои до смерти скучные разглагольствования. Мессенджейл предложил доложить о воздушном прикрытии, и Крайслер, вновь подняв голову, внимательно слушал докладчика.

— Согласно имеющимся в моем распоряжении данным, на Паламангао — от четырехсот пятидесяти до пятисот самолетов, а на островах в море Висаян, вероятно, еще двести шестьдесят, — говорил Мурто высоким хриплым голосом. — Конечно, это не считая тех, которых они могут перебросить с Формозы.

— Не может быть, Таг! — запротестовал Баки Уоррен. — У вас появилась азиатская склонность к преувеличениям. Да у них не хватит аэродромов даже для половины этого количества! Во время наших последних налетов на перехват вылетело только сорок пять самолетов, а на земле мы уничтожили сто двадцать пять машин. Все, что у них осталось, это флаг да пара парией, чтобы поднимать его на флагштоке. Японской авиации — капут! Мурто бросил на него зловещий взгляд.

— Мне очень хотелось бы разделить ваш оптимизм!

— Вы вполне можете сделать это. Все очень просто. Аэродром в Масавиенге полностью разрушен, Таг.

— На чем именно вы основываете свое заявление? — спросил Фарнхэм.

— Личный осмотр с высоты двухсот футов. — Улыбка Баки казалась еще более ослепительной, чем у Хэла. — Конфуций сказал: «Один взгляд с высоты птичьего полета равен тысяче неуверенных подсчетов». Если б вы не сидели все это время в кают-кампании, потягивая шоколадно-солодовый напиток, то наверняка были бы настроены куда оптимистичнее относительно предстоящего пикника. Почему бы вам время от времени не сесть на велосипед и не прокатиться в гарнизонную лавочку?

— Нам не до таких забав, — пробормотал Мурто. — Он и Баки враждовали еще со времени рейда на Вунаканау, когда военно-воздушные силы, нанося обеспечивающий удар в целях прикрытия, внезапно получили сокрушительный отпор, будто забрались в осиное гнездо, и Баки обвинил военно-морской флот в утечке содержания его переговоров, ставших известными японцам. Если и есть что, к чему военно-морской флот относится особенно щепетильно, так это к охране военной тайны, посему этот скандал прогремел повсюду, вплоть до Пирл-Харбора. — Я скажу вам, почему не атаковал аэродромы на островах Висаян, — гневно продолжал Мурто, спрятав свои глубоко посаженные голубые глаза под свисающими кустистыми бровями. — Причина, мой друг, состоит в том, что последние пять суток я просидел в окопах на Таклобане, а они целыми эскадрильями обрабатывали в это время район высадки…

— Вот это здорово! — Баки так хлопнул ладонью по столу, что его золотой браслет с опознавательным медальоном зазвенел. — Я отдал бы шестимесячное жалование, чтобы посмотреть на это! Ну и как? Вы измяли там свои погоны, приятель?

Таг кивнул в ответ, мрачно улыбнувшись:

— О'кей, продолжайте ваши шутки. Посмотрим, что вы скажете, когда они начнут налеты с аэродромов на Лусоне.

— Джентльмены, — добродушно вмешался Мессенджейл, — не кажется ли вам, что мы слишком отвлеклись, не так ли? — И повернулся к адмиралу авианосного соединения: — Не доложите ли вы о ваших оперативных возможностях, Спенсер?

Мурто опешил. Никто не называл его Спенсером с тех пор, как он тридцать шесть лет назад уехал из дома в Галвестоне, штат Техас. Несколько смешавшись, он взглянул на лежавшую перед ним пачку бумаг, прочистил глотку и вновь поднял глаза.

— Я готов начать наносить удары семнадцатого числа семью авианосцами. Непрерывно в течение пяти суток, если позволит погода.

— Вы можете гарантировать воздушное прикрытие над обоими районами высадки, адмирал? — озабоченно спросил его Брайсон.

Мурто скорчил такую гримасу, что, казалось, от его лица не осталось ничего, кроме бровей и подбородка.

— Полковник, я ничего не гарантирую. Мы выведем из строя взлетно-посадочные полосы и перехватил! все, что сможем, с аэродромов островов Висаян и Лусона. Я имею семь авианосцев и около четырехсот самолетов в строю. Исключая возможные потери, это все, чем я располагаю для участия в операции «Палладиум».

— В таком случае, в чем же дело, Таг? — упрекнул его Баки. Он был раздражен, потому что впервые ему придется зависеть от военно-морского флота: пока тот не захватит взлетно-посадочные полосы, он не сможет перегнать на них свои самолеты и людей. Общая дистанция полета от Бенапея до Давао на острове Паламангао составляла четыреста семьдесят миль, а от Давао до Паламангао — еще триста восемьдесят. — Если б у меня была здесь пара моих групп и я поработал бы над этой скалой в течение пяти суток, войска смогли бы высадиться на берег, забросив винтовки за спину.

— Вот именно! — огрызнулся Мурто. — Точно так же, как им пришлось это делать при высадке на Вокал!

— Что вы хотите этим сказать? Возможности авиации противника в этом районе высадки практически были сведены к пулю. Полуостров Вокаи был нашей заботой, а не моей…

— Джентльмены, — вмешался Мессенджейл, — в операции «Палладиум» все рода войск получат обширные возможности проявить себя. Я вполне уверен в способности авианосцев адмирала Мурто обеспечить воздушную поддержку до того момента, когда военно-воздушные силы смогут ввести в строй взлетно-посадочные полосы в Масавиенге и Рейна-Бланке. Давайте перейдем к другим вопросам.

— Мы сделаем все, что в наших силах, — упрямо продолжал Мурто. — Однако я должен подчеркнуть, что мы не сможем оставаться в этом районе позже полудня третьего дня после высадки.

— Минутку, минутку, Таг! — запротестовал Баки. — Вы должны продержаться в этом районе несколько дольше, чем говорите. Пока взлетно-посадочная полоса в Масавиенге не войдет в строй и не будет способна принять по крайней мере одну истребительную авиагруппу, мои руки связаны…

В спор вступил Блисс Фарнхэм, до этого пристально изучавший свои ногти.

— Я опасаюсь, что вопрос несколько сложнее, Баки, — сказал он приглушенным голосом. — Тагу поставлены задачи в заливе Лингаен, и он обязан их выполнить. Адмирал Кинкейд недвусмысленно…

— Но, уважаемые, вы же должны удержать этого тигра за хвост, пока мои ребята не прибудут на место! Ведь мы же договорились…

Самонадеянная опрометчивость Уоррена и чрезмерная осторожность моряков привели к тому, что спор зашел в тупик. Тем временем Райтауэр, остроносый, довольно грузный мужчина с чрезмерно длинной прической, поглядывал в свои заметки, время от времени подбрасывал спорящим все новые и новые вопросы. Мессенджейл, развалившись в удобной позе, наблюдал за начальником своего штаба слегка покровительственно, как родитель за ребенком, который пытается вступить в разговор взрослых. Райтауэр был старательным, методичным, осторожным и несколько пессимистичным служакой. Частично об этом говорили его узкие, плотно сжатые губы и усталое выражение глаз. В то же время это был почтительный и мягкий человек, обладающий в ярко выраженной степени уникальной способностью растворять свое собственное «я» в желаниях и мнениях старшего начальника. Он не расставался с Мессенджейлом со времен службы с Першингом, сразу после первой мировой войны. Крайслер знал его по совместной службе в Бейли. Было абсолютно ясно, что Мессенджейл собирался сам быть начальником собственного штаба.

Крайслер пристально посмотрел на карту. Не нравится ему этот план наступления! Слишком сложный, слишком рискованный… Эта вспомогательная высадка в заливе Даломо. Какой в ней смысл? Высадка десанта достаточно рискованное предприятие, больше того — отчаянное. Зачем же удваивать опасность, намечая две высадки в районах, разделенных водным пространством шириной в шестьдесят пять миль? И где Мессенджейл возьмет столько десантных судов и высадочных средств? Он метнул взгляд на Фарнхэма, но адмирал слушал (или делал вид, что слушает) Райтауара. Тонкие очертания лица адмирала подчеркивались изогнутыми дугами бровей и удлиненными белыми веками. Вся эта затея казалась излишне усложненной. Главная высадка на Бабуян, на оба берега устья реки Калахе, была задумана достаточно хорошо (или достаточно плохо), здесь хватало места для фронтального выхода на берег двух дивизий: на левом фланге — пятьдесят пятой; на правом — дивизии Свонни. Захватить плацдарм, развить наступление на Илиг и Уматок и перерезать дорогу, затем пропустить необстрелянную дивизию Бэннермана через свои боевые порядки для наступления на взлетно-посадочную полосу, а Свонни поставить заслоном на правом фланге, в направлении на Калао. Какой смысл во всех этих разговорах о Каннах, об охвате с моря? Неужели Мессенджейл думает, что все пойдет так гладко: поросшие травкой поля с мощеными дорогами, великолепные холмы с историческими старинными замками для комфортабельного размещения оперативных органов?…

Перебранка по вопросу о воздушном прикрытии, по-видимому, на время улеглась: Мессенджейл намеревался попросить командующего Тихоокеанским флотом продлить на трое суток поддержку военно-морскими силами, и Таг согласился оставить в районе операции до дня Д + 7 четыре авианосца при условии, если это решение утвердит Кинкейд. Начальник отдела боевой подготовки штаба Мессенджейла Бёркхардт, человек мощного телосложения, с которым Крайслер служил в Гойлларде, докладывал о центре пополнений на острове Дезеспуар и о проектируемом передовом центре пополнений на Вокаи. Суетящиеся, взволнованные (Крайслер, как наяву, видел их перед собой), молодые парни в новом рабочем платье убирают территорию, толкаются в очередях к полевым кухням, собираются группами перед экраном кинопередвижки, сверкая глазами из-под касок. Завороженные и тихие, сидят они потом на своих койках, занятые бесконечными отупляющими играми в «двадцать одно», «сердечки» и «безик», или пишут письма, которые неизменно начинаются так: «Дорогие родные, я не могу сказать, где именно сейчас нахожусь, но здесь жарче, чем когда-либо бывает в Гейнс-Корнерсе. Сразу за нашей палаткой целый лес пальмовых деревьев…»

Это была операция, задуманная человеком, которому никогда не приходилось стоять по пояс в воде, который никогда не всматривался до рези в глазах во влажный мрак джунглей, не обливался обильным потом, шагая по вязкой от грязи тропе и вздрагивая в испуге от пронзительных криков птиц, поскольку это могла быть перекличка японских снайперов. Саму, вот кому следовало стать командиром корпуса после Тимана. Или даже Свонни. У него, в сущности, самая большая выслуга лет в этом чине. Командиры дивизий с боевым опытом должны продвигаться первыми. Однако Макартур решил, что Сэм слишком молод. Да, черт возьми, если тебе еще не семьдесят семь и ты еще не окостенел от коленок и выше, значит, ты слишком молод. Джо Коллинс вовремя смылся с этого театра военных действий. Он уже командует корпусом во Франции: к моменту, когда они доберутся до Германии, он, возможно, станет командующим армией. Если штабные типы с тремя звездами на воротничке, такие как Мессенджейл, хотят командовать действующими войсками, то пусть бы шагали на ступеньку назад и не гнушались сесть на дивизию…

Откинувшись на высокую спинку кресла и положив руки на изогнутые подлокотники, Мессенджейл смотрел на Крайслера. Казалось, он улыбался; по крайней мере, его верхняя губа слегка приподнялась, как в улыбке. Однако в его янтарных глазах не было и намека на радушие или благожелательность. Сковывающий загадочный взгляд, как у затаившейся перед прыжком кошки. Чем бы это могло быть вызвано? Может быть, сигаретой, которую Крайслер держал за кончик большим и средним пальцами? Что, если командир корпуса рассматривает это, как нарушение субординации, несмотря даже на то что сигарета не зажжена? Может быть, все дело именно в этом? Крайслер почувствовал себя вынужденным ответить на этот взгляд, как на очной ставке. В его взгляде слились воедино и открытая неприязнь к этому зловеще сложному тактическому плану, и возмущение этими штабными визитерами в чистеньком новом обмундировании с их разговорами о градиентах пляжа, о рубежах наступления и планах прикрытия… Он понимал, что устраивать из этого поединок взглядов — глупо, больше, чем глупо, даже опасно, но отвести глаз не мог. Просто не мог.

В этот момент то ли Бёркхардт сам уронил, то ли ветерок выхватил листок бумаги из его рук, но это небольшое происшествие дало Бену возможность отвести свой взгляд. К своему удивлению, он почувствовал, как учащенно забилось у него сердце и выступил пот на лбу. Сигарета разломилась пополам, крошки табака рассыпались по темной отполированной до маслянистого блеска поверхности стола. Крайслер с нарочитой медлительностью положил обломки сигареты в пепельницу. Что с ним происходит, черт возьми? Значит, он боится? Да, он боится. Однако не потому, что у Мессенджейла три звезды, этим его не напугаешь. Здесь было что-то еще, что-то совершенно другое, какая-то тревога, какую человек испытывает, глядя на неумолимо приближающуюся к берегу огромную гряду воли или на качнувшуюся высокую стену, готовую упасть на ничего не подозревающих людей. Такого страха Крайслер раньше никогда не испытывал. «Хладнокровен, сукин сын, — подумал он почти с отчаянием, сметая крошки табака в ладонь. — Да он, кажется, готов погубить нас всех до одного. Если ему это выгодно…»

В его лодыжке, глубоко в кости, вновь появилась пульсирующая тупая боль. Он выпрямил ногу под столом, но, наткнувшись на ногу Брайсона, быстро убрал свою. Неожиданно ему стало стыдно, он почувствовал себя напроказившим школьником. Сэм предупреждал его об этом шесть педель назад, когда Мессенджейл появился впервые. «Бен, я знаю, тебе эта карусель в Маниле стала поперек горла. Я тоже от нее не в восторге. Но служба остается службой. Мессенджейл — наш командующий, и я надеюсь, ты зарубишь это себе на носу».

«Так точно, сэр», — ответил тогда Крайслер. В такие минуты с Сэмом не поспоришь. Однако вся беда с Сэмом заключается в том, что он слишком честный. В его глазах подлец никогда не бывает законченным подлецом: он всегда найдет для него смягчающие обстоятельства. Это вовсе не значит, что Сэм не мог быть достаточно крутым, когда это требовалось: на Моапоре он так быстро отстранил от должности этого глупого, невежественного недоноска Кейлора, что тот не сразу даже сообразил, откуда гром грянул; Сэм также отправил Ходла в Штаты после фиаско при высадке на Вокаи. И тем не менее иногда Сам не видит, что находится у него под самым носом.

В действительности же опасения Крайслера относительно Мессенджейла оказались беспочвенными. Командир корпуса поздравил его с производством в бригадные генералы, пожал ему руку и, улыбаясь, спросил: «Как там дела на фронте?» Это напомнило Бену — и он рассказывал об этом Мессенджейлу — об одном случае. По пути на передовую у Комфейна Бен задал этот вопрос забрызганному грязью, едва стоявшему на ногах от усталости капралу, который наполнял фляжку водой из цистерны. Бен заговорил с капралом просто так, чтобы убить время. Тот пристально посмотрел на него и ничего не ответил. Тремя часами позже Бен проделывал тот же самый путь обратно, но уже на носилках. На каждом ухабе его встряхивало, и он обливался собственной кровью. Случилось так, что его проносили мимо того самого подразделения, в котором служил этот усталый капрал и в глазах которого на этот раз появилось любопытство. «Ну что, полковник, — спросил он, — как там дела на фронте?» «Да так, всяко бывает, — пробормотал Бен и с трудом улыбнулся, хотя это причинило ему невероятную боль. — По-всякому…»

Манера, в которой Мессенджейл рассказывал эту историю (а она разошлась но всей дивизии задолго до прибытия Бена), вызвала у него раздражение: он почувствовал, что Мессенджейл нечестно использовал ее в своих собственных интересах. Эту историю не следовало распространять просто так, мимоходом, и тем более не следовало это делать тому, кто в некотором роде не заслужил права рассказывать ее. Правда, когда Мессенджейл поздравил его, Бен почувствовал облегчение. Ни тогда, ни позже Мессенджейл не напомнил о бале-маскараде в Маниле. «Как же, конечно, — сказал он Тиману, — я служил вместе с Бенджамином на Лусоне. В более счастливые дни». Бен даже задал себе вопрос: «Уж не предал ли Мессенджейл тот случай забвению вообще?» Однако теперь, вглядываясь украдкой в эти близко посаженные янтарные глаза, Бен понял, что это не так…

Бёркхардт закончил. Теперь приступили к обсуждению деталей операции. Крайслер заинтересовался и стал слушать внимательно.

— А какова там дорога, — спросил Свонсон, — между Даломо и Фотгоном?

— Покрыта четырехдюймовым слоем щебенки, генерал, — ответил Фаулер.

— На всем протяжении?

— Нет, только до Менангаса. От этого пункта идет простая грунтовая дорога.

Свонни вопросительно посмотрел на него:

— Вы хотите сказать: простая звериная тропа. Без покрытия?

— Так точно, генерал.

Крайслер видел, как взгляд Свонсона, обращенный к карте, скользнул в юго-западном направлении, вдоль извилистой красной линии, ведущей к взлетно-посадочной полосе, и остановился на густо заштрихованном яйцевидном пятне, которое обозначало скопление значительных сил противника ниже аэродрома, оседлавших дорожный узел.

— Старая шоссейная дорога из Рейна-Бласки раньше была мощеной, не так ли?

— Да, она не доходит до Менангаса на четыре-пять миль.

— Может, японцы позаботились продолжить ее? Правда, обычно они этого не делают.

— Мы не имеем никаких данных о проведении каких-либо работ на этом шоссе, генерал.

— Понятно. — Свонсон вновь перевел взгляд на карту. — Ну, что ж, нам остается наилучшим образом воспользоваться тем, что есть.

В первый раз за это утро заговорил Сэм:

— Да, и вы должны будете прибыть вовремя, Свонни. Моим ребятам предстоит тяжелый бой.

«Суют в самое пекло, — подумал Крайслер. — Вот чем оборачивается высокая боеготовность. Нас только что на крест не поднимают да под топор не кладут». И посмотрел на Мессенджейла, но лицо командира корпуса было непроницаемо: тот наблюдал за Сэмом, который просматривал оценку группировки японских войск, подготовленную разведкой и размноженную на мимеографе.

Дэмон медленно поднял голову.

— Генерал…

— Что такое, Сэмюел?

— Вы сказали, что дивизия генерала Бэннермана должна находиться на плавсредствах в резерве корпуса…

— Да, правильно.

— В таком случае, — продолжал Дэмон после небольшой паузы, — я полагаю, она будет использована для поддержки высадки главных сил десанта на участке «Блю».

Мессенджейл поджал губы, его глаза сделались почти бесцветными.

— Я хочу держать дивизию здесь, в районе мыса Фаспи, чтобы ее можно было выдвинуть в любом направлении в зависимости от обстановки.

— Но поскольку высадка главных сил производится на участке «Блю» и главные силы противника сосредоточены в районе к югу от взлетно-посадочной полосы, подкрепления в первую очередь потребуются именно на этом участке.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. В конференц-зале воцарилась глубокая тишина. Наконец Мессенджейл улыбнулся:

— Не беспокойтесь, Сэмюел. Мы предусмотрим развитие событий. Я не думал, что прославленная пятьдесят пятая потребует дополнительной поддержки.

— Нам придется вынести всю тяжесть ударов главных сил противника, генерал.

— Именно поэтому я и выбрал вашу дивизию. Я безгранично уверен в ее отваге и героизме.

Это было занятно. Со своего места Крайслер видел лишь неполный профиль Сэма и тем не менее заметил, что по его лицу прошла едва заметная тень. Когда тень исчезла, Сэм суховатым, глухим тоном ответил:

— Я передам это солдатам, сэр.

Затем участники совещания обсудили направления ложных ударов и план прикрытия острова Негрос. После этого заслушали доклад полковника Кэррутерса, начальника отдела военной администрации штаба корпуса, о филиппинском населении и силах партизан под командованием Мендереса. Время приближалось к полудню, и Мессенджейл сказал:

— Ну что ж, джентльмены, по-моему, начало великолепное. Предлагаю сделать перерыв на ленч, чтобы дать возможность сомневающимся рассеять свои сомнения, а исполнителям — проникнуться решимостью выполнить то, что им полагается. Спенсер, — обратился он к Мурто, и тот опять заморгал, ошеломленный таким обращением, — не свяжетесь ли вы при первой возможности с адмиралом Кинкейдом?

— Да, свяжусь, генерал.

— Прекрасно. В таком случае, до свидания, джентльмены.

Холлингфорд, шофер Сэма, ожидал их в джипе. Крайслер нырнул в машину. Сэм последовал за ним, коротко приказав:

— Дивизионная столовая.

— Есть, сэр.

Машина тронулась от величественного белого здания с зашторенной верандой. Крайслер и Дэмон посмотрели друг на друга.

— Ну, что скажешь, Бенджи?

— Не нравится мне все это. Что-то здесь не сходится, Сэм. Прежде всего, чего он хочет добиться этими двумя охватывающими маневрами? Будто недостаточно одной высадки? А потом, эта затея с резервом на плавсредствах…

— Да, — согласился Сэм с неожиданной яростью. — Именно в этом дело. Именно…

Эта неожиданная вспышка встревожила Крайслера: не видел ли Сэм в этом чего-то большего, что ускользнуло от его внимания? Реакция Сэма вначале привела его в замешательство, потом настроила на шутливый лад.

— Вот черт! — начал он. — Такая уж наша судьба — садиться голым задом на сковородку.

— Сукин сын!

Крайслер повернулся и с удивлением заметил, что Сэм пристально уставился на него. Холлингфорд, не оборачиваясь, смотрел прямо перед собой на гладкую узкую полосу асфальта.

— Ты понимаешь, что он задумал? — настойчиво спросил Сэм. В его глазах были гнев и боль. Это выражение Крайслер никогда раньше не видел у Сэма. — Понимаешь?

— …Не-е-ет, а что такое? — ответил Крайслер, запинаясь. — Нет, черт возьми, кроме разве того, что ему хочется сыграть роль Ганнибала, Цезаря и Наполеона, всех в одном лице… — добавил он с недоумением. — Что же еще он хочет, по-твоему, Сэм?

— Поразмысли над этим.

Уставившись неподвижным взглядом на дорогу, Сэм погрузился в угрюмое молчание. Крайслер знал, что теперь лучше ив пытаться продолжать разговор: когда на Сэма находило такое мрачное настроение (правда, это случалось довольно редко), оставалось только одно — предоставить его самому себе. Так или иначе, теперь у них уйма работы с этим Паламангао, то бишь «Палладиум»! Господи, всего каких-то семь недель до начала операции! Им придется сделать рельефные макеты местности для тактических занятий, масштабную модель участка высадки на остров Бабуян, пересмотреть график боевой подготовки и ускорить ее. Может быть, удастся провести две тренировочные репетиции высадки с боем на Бенапей раньше, чем придет время паковать вещи. Две тренировки были бы очень полезны.

Он дважды искоса поглядывал на Сэма, однако выражение лица у того не изменилось. «Старина Сэм, — подумал он в приливе привязанности и в то же время с раздражением. — Старый невозмутимый Сэм. Сколько же нам пришлось пройти вместе! Берег реки на Моапоре и танковая атака на Вокаи, гребень хребта и атака на рассвете у мыса Комфейи. И вообще — самые трудные участки. Сэм, старина, если они подгадят тебе, я выварю их в кипящем масле и сдеру с них шкуру. Вот увидишь!»

По обеим сторонам нового шоссе проносились джунгли, густые, навевающие дремоту. Холлингфорд притормозил: перед ними появились ворота, увенчанные большой доской, на которой была аккуратно выведена надпись: «Вы наслаждаетесь покоем на этом покрытом роскошной зеленью тропическом острове благодаря любезности пятьдесят пятой пехотной дивизии, одержавшей победы при Моапора — Вокаи — Лолобити — Бенапей».

Сэм проворчал что-то. Лицо его тронула холодная печальная улыбка. На стволе дерева пониже большой доски, кто-то прибил маленькую, на которой размашистым, с завитушками почерком было написано: «Тем не менее я, черт возьми, предпочел бы наслаждаться покоем дома в Су-Фоллсе».

«29 октября 1944 года. Вчера направился в Малый Трианон подергать за усы льва в его роскошном логове. Убежден вне всяких сомнений: план атаки Паламангао излишне усложнен, хитроумен и в силу этого порочен. Достаточно высадить десант на участке „Блю“, прорваться с ходу в глубь острова, перерезать шоссе, захватить взлетно-посадочную полосу, наконец, заблокировать полуостров Танаг, если ему этого хочется, сковать правый фланг японцев в районе Калао, продвинуться на север в направлении залива Даломо и в конечном счете — Рейна-Бланки. Затем, наступая на восток, на Калао, обеспечить стыки. К чему все это планирование с точностью до секунды? К чему эта вспомогательная высадка, требующая удвоенного количества высадочных средств, пехотно-десантных кораблей и транспортов? Зачем обременять Тага двумя районами разгрузки, двумя участками высадки десанта, требующими прикрытия? Риск и трудности перевешивают выгоды внезапности, которая может быть, а может и не быть достигнута.

Мессенджейл очень приветлив, держится свободно. Производит впечатление человека, в высшей степени уверенного в себе. Там же был Райтауэр. Он не выразил желания оставить нас вдвоем, а Котни Мессенджейл и не пытался выставить его за дверь. Преднамеренно? Будь я проклят, если собирался просить о разговоре с ним с глазу на глаз. Сказал, что, на мой взгляд, высадка в районе „Уайт“ не оправдывает затрачиваемых сил и средств, и просил его пересмотреть свое решение. Он улыбнулся едва заметной улыбкой. „Я верю в нашу способность справиться с этим соответствующим образом, Сэмюел. Одни тактические соображения и те уже оправдывают смелость такого замысла“. Этакий „морской волк у руля“! Затем последовал довольно бессвязный спор и обмен официальными любезностями, и в конце концов я раскрыл свои карты. „Относительно резервной дивизии, сэр. Я совершенно определенно рассматриваю ее как резерв сил, высаживаемых на участке 'Блю'“.

Райтауэр бросил на меня сердитый взгляд, будто я написал на стене непристойные слова. Мессенджейл поднялся со стула и подошел к окну подумать наедине с самим собой. Немного погодя, он задал мне вопрос: „Почему вы об этом спрашиваете?“ „Потому, что мой начальник разведки имеет достоверные данные о перемещении дивизии Мурасе в район южнее взлетно-посадочной полосы между Илигом и Фотгоном и об интенсивном строительстве оборонительных сооружений в том районе“. — „Кто у вас начальник разведки?“ — „Полковник Фелтнер, сэр. Очень хороший офицер, очень надежный. Воздушная разведка проверила данные, полученные от партизан“. — „Ах да, это такой, небольшого роста…“

Он возвратился к столу и снова сел. „Вы, кажется, опасаетесь, Сэмюел? Это не похоже на вас“. И смерил меня взглядом. Этот взгляд я запомнил ещё со времен службы на Лусоне. „Вы что, не уверены в своей дивизии?“ Я не клюнул на это и не вскипел. „Никак нет, сэр, вполне уверен. Но я не убежден в том, что какому бы то ни было подразделению не следует ставить задачи, превосходящие его возможности“. Он посмотрел на стол, повертел в руке кольцо для ключей с прицепленным к нему брелком „Фи Бетта Каппа“. [81] Странно: никогда раньше не замечал я этого брелка. Может, это значок почетного члена, который он подцепил во время службы в Вашингтоне? Ну что ж, у каждого из нас есть свои привычки, свои амулеты и сувениры. „Я считаю это необходимым для безусловного успеха операции, Сэмюел. Необходимо обеспечить гибкость в использовании сил. Если противник вздумает упорно обороняться у Даломо или на… левом фланге района высадки 'Уайт', я хочу иметь возможность перебросить силы в любом направлении, куда потребует развитие обстановки. Подвижной резерв — очень ценная вещь, Сэмюел. Если вас слишком задержат на бабуянском направлении, я хочу иметь возможность продвинуться через Даломо. Нам крайне необходимо как можно раньше захватить взлетно-посадочную полосу“.

Здесь-то меня сразу и осенило: „Левый фланг района высадки 'Уайт'!“ Затем короткое замешательство. И то, что он не назвал имени… Он хочет попытаться добиться успеха на обоих направлениях: Свонни может пробиться с боем на соединение со мной, и тогда он бросит в бой дивизию Бэннермана, повернет ее от Даломо на север и возьмет Рейна-Бланку. Несомненно. Приветствуйте победоносного героя! А меня оставят на растерзание двум дивизиям и отборным отдельным частям. Просто замечательно!

Я почувствовал, как меня переполняет гнев. Райтауэр наблюдал за мной с эдаким безразличным видом. Он тоже знал это. Я сказал: „В таком случае, генерал, я чувствую себя обязанным настаивать на передаче мне в тактическое подчинение сорок девятой дивизии в качестве составной части моего резерва“. Он откинулся на спинку кресла: „Но послушайте, Сэмюел…“ „В противном случае, — спокойно продолжал я, — в связи с данными разведки о диспозиции сил противника, я не могу взять на себя ответственность“.

Вот тут-то и наступило гробовое молчание. Райтауэр уставился на меня с открытым от изумления ртом, а Мессенджейл широко раскрытыми глазами. Затянувшаяся пауза. Я подумал о пятьдесят пятой, о всех новичках и старослужащих, о дне похорон на кладбище в Моапоре, о той ночи у реки, когда ребята таскали меня как беспомощного ребенка, вспомнил о высадке на Вокаи…

Вначале мне показалось, что Мессенджейл намерен поймать меня на слове и прикажет собрать вещички и отправиться на судно. Его лицо вытянулось, брови изогнулись, взгляд стал холодным — таким, какой Джо Брэнд называет взглядом великого вождя индейцев. Казалось, кровь отлила от его лица, даже от губ. На его лбу четко обозначилась ярко-голубая вена, убегающая под треугольный выступ волос. И вдруг он рассмеялся и опять встал. „Ах, Сэмюел, Сэмюел, ну стоит ли говорить об этом? Можно подумать, что здесь происходит встреча Брута с Кассием!“ (Такая же мысль пришла в голову и мне, хотя не совсем на таком же литературном уровне.) „Давайте не будем ссориться по этому поводу. 'Палладиум' принесет достаточно лавров для всех нас“. Я сказал: „Меня очень мало интересуют лавры, генерал“. „Такого старого вояку, как вы? Поверьте, Сэмюел, даю вам слово: если вас сильно прижмут и вы вызовете сорок девятую, вы получите ее. Согласны? Удовлетворяет вас это?“

Перед его великодушием и щедростью я, такой мрачный и непреклонный, почувствовал себя глупо. „Конечно, генерал, я только думал…“ — „Хорошо, хорошо, я не хочу, чтоб вы больше думали об этом. Безусловно, вы получите эту дивизию, если потребуют обстоятельства. Неужели вы могли подумать, что я подвергну риску судьбу всей операции из-за этого?…“ — „Конечно, нет, сэр. Я не имел в виду ничего такого“. Райтауэр переводил взгляд с меня на Мессенджейла, как сбитый с толку зритель на теннисном мачте. Что же, черт возьми, так встревожило его-то? Он-то ведь будет сидеть в комфортабельной каюте на „Фарго“, потягивать содовую со льдом и слушать донесения по радио.

Мессенджейл вновь уселся в кресло. Меня прошиб пот, и я почувствовал острую боль от тропической язвы под мышкой. Да, чудом обошлось. Начался бессвязный разговор о предварительном обстреле. Мессенджейл очень доволен, что командующий Тихоокеанским флотом разрешил морякам прикрывать десант в течение восьми суток. Бен прав: флот у него в кармане! Должно быть, вдобавок ко всему подмазался к Эрни Кингу [82] во время продолжительной и приятной службы в Вашингтоне в оперативном управлении. Ну что ж: им все позволено и они все могут, как говаривал старый мистер Верни.

Как бы случайно, он взял в руки стоявшую у него на столе небольшую красивую модель туземной лодки. „Подарок старосты из деревни Валева. Прелестная вещь, правда? — Его пальцы скользнули по блестящему черному дереву корпуса. — По-моему, ее можно послать президенту. В его коллекцию моделей судов. — И посмотрел на меня. — Как вы думаете, ему поправится?“ Мне вспомнились туземные лодки на „той“ реке, пляшущие на поверхности черной воды пулеметные трассы и Бен после телефонного разговора с Диком: „Итак, все готово к операции 'Смерть'“. „Я уверен, что президент будет очень доволен, генерал“.

Затем без всякого предисловия: „Как давно вы находитесь здесь, Сэмюел? С сентября сорок второго, да?“ „Так точно, генерал“. — „Больше двух лет! Это немало…“ Задумался, посмотрел на простор режущего глаз, яркого, то изумрудного, то небесно-голубого, то цвета индиго, теперь принадлежащего нам моря; за ним, в Рабауле, сидит, как скот в загоне, мощный японский гарнизон и томится в бездействии, как ржавеющий плуг. Затем напрямик: „Вам не кажется, что вы, возможно, нуждаетесь в отдыхе?“ Почувствовал себя встревоженным, растерялся: тон его голоса заботливый, но за ним что-то кроется. Может быть, он разозлился (по-своему, конечно) после происшедшей несколько минут назад стычки? Или, возможно, испытывает меня? Проверяет, так сказать, преданность низов верхам. Конечно! А как насчет преданности верхов низам?

„Ничуть, генерал, я чувствую себя отлично. После Бенапея у меня было достаточно времени для отдыха. Месяц назад Нэйт Уэйнтрауб выдал мне медицинское заключение о полной пригодности к службе“. Он снова задумался, уставив взор в пространство и зажав в зубах гагатовый мундштук. „Меня беспокоят некоторые из вас, кто повторил подвиг у Фермопил, здесь, в этих далеких краях, в те тревожные дни, когда время мчалось с неумолимой быстротой и его так не хватало на все самое…“ На лице Райтауэра младенческий восторг. Еще бы! Начальство изрекает перлы мудрости. Впрочем, может, я слишком плохого мнения о нем? Может, он серьезно так думает, хотя бы в какой-то мере? Да нет, вряд ли. Поднимает лицо, смотрит прямо в глаза: „Не полезно ли вам съездить на недельку в Брисбен?“ „Нет, сэр, не думаю. И потом, здесь так много предстоит сделать. Безотлагательно“. Конечно! Неделя отдыха и развлечений у Леннона, а питом проснешься в одно прекрасное утро и узнаешь, что тебя освободили от должности. Нет уж, благодарю! Так и не смог угадать, что же таилось в его глазах. Они непроницаемы. Такие светлые, с эдакими точечками на зрачках и… без глубины и блеска. Да, да, они совсем не светятся. „Я отправил бы вас домой самолетом на некоторое время, если бы это было возможно“. Продолжает грызть свой гагатовый мундштук. Наверное, думает, что я переутомился на фронте, теряю хватку. Внезапно меня охватил страх: в животе похолодело, как перед приступом лихорадки. Ничего похожего на ощущение, которое испытал минутой раньше, когда взял его на пушку с сорок девятой дивизией. Неужели он действительно думает освободить меня именно таким образом? он хочет выпроводить меня с фронта. Бена и меня, нас обоих. Этих хулиганов, этих радикалов, этих никудышных солдат! „Мне в самом деле очень хотелось бы дать вам возможность побывать дома, хотя бы несколько дней. Это было бы важно во многих отношениях“.

Нет, он не намерен снимать меня. По крайней мере, пока еще не намерен. Я совершенно необходим ему для захвата Паламангао. Дивизия взвилась бы как ракета, если б он уволил меня сейчас, и он хорошо знает это. Они ни за что не дали бы в обиду и Бена, это точно, а ведь Бен — еще большая головная боль для него, чем я. Райтауэр не смог бы поднять их с коек, не смог бы сделать этого и Бёркхардт, и Мессенджейл тоже хорошо знает это. Может быть, после боев за Паламангао? Конечно, остаются еще Формоза или Китай, а за ними — острова метрополии. Он подождет, чтобы посмотреть, как мы вынесем священный „Палладиум“ из надменного Илиона.

Но что же, черт возьми, он подразумевал под этим „во многих отношениях“? Узнал что-нибудь о моей связи с Джойс? Или это какая-то угроза? У Райтауэра есть возможности разузнать обо всем этом. К черту его! К черту их всех!

„Вы получили какие-нибудь известия от своего тестя, Сэмюел?“ — „Нет, уже несколько недель, генерал, с тех пор как он высадился во Франции“. — „Понимаю“. Этот внимательный, коварный взгляд. Он знает что-то. О папе или Томми? То или другое? Издавна знакомое чувство неловкости. Каждый знает о тебе все, только ты ничего не знаешь. Эти осторожные беседы вполголоса за стаканом хайбола или за чашкой чая, эти сочувствующие взгляды украдкой. „Полагаю, вы слышали о…“ „Клуб благородных мучеников“ — слова Томми. Представляю себе, как она кривит ротик; как наяву, вижу яркий блеск ее глаз.

Но здесь что-то большее. Похоже, он знает что-то о Томми, и в самом деле, что-то знает. Знает и не хочет сказать мне. Ох, эти власть имущие и блаженствующие в верхах! Боже, как иногда легко возненавидеть человека! Что ж, он ни за что не скажет мне, а, может, это и к лучшему.

Травма Джимми Хойта очень расстроила меня. Здесь, по этим булыжникам, все слишком быстро ездят. Каждый считает это доказательством своего мужского достоинства — мчаться сломя голову. Ни черта этим не докажешь, кроме того, что человеческие бока мягче, чем прессованная сталь. Ей богу, я скоро задам им жару и буду строго взыскивать с них за это. Люсиан на Сицилии вот что сделал: пятьдесят долларов штрафа за каждое нарушение правил движения. Однако все равно это дурной знак. Кто же теперь примет мой любимый четыреста семьдесят седьмой? Можно было бы продвинуть Рея Фелтнера: солдаты знают его и он им по душе, но кто тогда возглавит разведку? Ваучер — вот кто им нужен! Он будет трясти их как грушу, однако его боевой опыт ограничен масштабами роты, в ему не следует перепрыгивать сразу на полк. Может и не справиться. Посмотрим, как у него пойдут дела с третьим батальоном. Пожалуй, придется назначить Джонни Росса. Посоветуюсь с Беном: он позже меня командовал этим полком, у него могут быть кое-какие мысли на этот счет.

Раньше я многие годы высмеивал консервативных, выживших из ума старших офицеров, их манеру, с которой они распекали „этих молодых офицеров“, их слабости, недостатки и неподготовленность. Теперь я сам стал таким же старомодным, выжившим из ума старшим начальником. По существу, мне следовало бы остаться командиром полка, а Бену — моим заместителем. Так, как было в Моапоре. Тогда я был бы избавлен от всей этой бумажной волокиты, бесконечной говорильни и неразберихи. Но тогда, несомненно, я не имел бы двух звезд, персональной машины и огромной палатки, самой что ни на есть моей собственной, и, подумать только, каким бы несчастным я себя чувствовал, не имея всего этого дерьма.

Сегодня пришла большая почта. Наконец-то получил вести от папы. Он взбешен действиями Монтгомери [83] , попавшего в пиковое положение в Фалезе: упущен великолепный случай прорвать линию Зигфрида, когда немцы дрогнули и стык их флангов оказался неприкрытым. Все еще добивается назначения в действующую армию, но безрезультатно. Слава богу, что хоть снова выбрался во Францию.

Забавное, милое письмишко от Пегги. Она пишет, что мать неистовствует по поводу того, что она бросила школу и стала работать на ферме. Зачем же злиться? Если Пегги сама этого хочет? Слишком много развелось в наше время людей, поучающих других, как им строить жизнь. Почувствовал какое-то удовлетворение. Возврат к земле в одном поколении. Я и сам бы не прочь, прямо хоть сейчас! Идешь по междурядью, лущишь кукурузу и наблюдаешь, как из-под волосатой бледно-зеленой листовой обертки появляется нежный желтоватый початок. Или пилить стволы упавшего дуба! Пила ходит взад я вперед с тонким ритмичным повизгиванием, с каждым взмахом осыпая мой левый ботинок красными опилками… Или гулять по убранным полям! Сейчас самое время: стерня подморожена, в пушистых, голубых на утреннем солнце паутинах, трещит под ногами, как разбитое стекло. Да, мой милый дневник. Я тоскую по дому. И устал.

Ни слова от Томми.

Предстоящая операция навевает на меня какие-то мрачные предчувствия. Не могу прогнать их. Мессенджейл пытается добиться ею чертовски многого. Дерзость, сознательный риск — все это хорошо, конечно, но… но в нужном месте и ради стоящей цели. Ведь только что закончился сезон дождей, а остров огромен. К чему тогда все эти затейливые захождения пешим ходом?

Однако в итоговом донесении главному штабу вооруженных сил в юго-западной части Тихого океана и в Вашингтон этот замысел будет звучать весьма внушительно.

Он смертельно ненавидит меня — вот в чем дело. Он ненавидит меня до глубины души, а я презираю и боюсь его. Точнее, не его самого, а того, что он может сделать, того, на что способен: подобно известным явлениям богов в обличье смертных, как у Гомера. В Мессенджейле, в его душе таится что-то странное. Он говорит с вами о больших вопросах, о проблемах командования, о важности изучения местности, но все это не имеет никакого значения. Главное — то, о чем он думает в глубине души.

Я часто мысленно возвращаюсь к тому случаю на внутреннем дворе в разрушенном замке близ Сен-Дюранса. Он не понимает, не любит человека. Да. Старого доброго homo mensura с его хватательными когтями и косолапыми ногами, его благородством и алчностью, надеждами и тщеславием, трепетом и безграничными его возможностями. Люди. Мужчина склонился над раковиной, смывает растворителем грязь с пальцев. Жена его с бигуди на голове — у плиты: она то и дело утихомиривает ребятишек под неумолчный гул радиоприемника. Ее лицо излучает какой-то свет. А может, это нежное, мечтательное выражение появилось у нее при взгляде на малыша? Мужчина у раковины выпрямляется, подходит к ней сзади и украдкой целует ее, а она смеется, чуть-чуть ворчит, потому что он еще мокрый и в мыле. И вдруг оборачивается и крепко обнимает его, прямо посреди кухни. Ребятишки ссорятся из-за игрушек, заглушая радиопередачу… Все мужчины и женщины со своими мечтами и проступками, ссорами и примирениями, теперь оторваны от своей интимной жизни и своих близких. Они разрознены и безжалостно брошены в джунгли, горы и раскаленные пески пустынь, чтобы сохранить тот образ жизни, в который мы так страстно верим, с которым связано так много славных событий, что даже просто воспоминание о них в эту жаркую, душную ночь, здесь на опушке джунглей у берега моря, в десяти тысячах миль от родины, способно растрогать вас почти до слез… Только далеко не все там так славно, как могло бы быть, почти все не так даже после всех этих страданий и потерь. Мужчина у раковины собирается потребовать кое-каких перемен. И клянусь богом, будет чертовски лучше, если эти перемены произойдут!

Однако Мессенджейл не видит, не понимает ничего этого. Он не способен любить человека, стоящего у раковины, который пытается отмыть грязь с рук. А раз он не способен любить его, то и сам не больше, чем получеловек.

И еще одна мысль в этот поздний, ночной час, полный тяжелых раздумий: если я презираю Мессенджейла и боюсь его, как много во мне самом от человека?»

 

Глава 9

У входа в палатку стоял сержант Брэнд. Обернувшись, он доложил:

— Сэр, генералы Мессенджейл и Райтауэр.

Лицо Брэнда было совершенно бесстрастным, но его блестящие черные глаза выразительно сверкнули, и Фелтнер подумал: «Быть беде. Опять боги гневаются на нас».

— Спасибо, Джо, — ответил Дэмон. На лице его застыло каменное выражение. Фелтнер поднялся и собрал в пачку донесения, но генерал небрежным тоном остановил его:

— Нет, нет, вам лучше остаться, Рей. Возможно, нам понадобятся какие-нибудь материалы из тех, что вы принесли.

— Очень хорошо, сэр, — ответил Фелтнер, хотя на душе у него было совсем нехорошо: он предпочел бы находиться сейчас в своей палатке или на берегу в пункте высадки. Или вновь очутиться в Лоло, или на Дезеспуаре, или в Тимбукту.

Снаружи послышался шум мотора джипа. Вот он оборвался, и наступила тревожная тишина. Затем в палатку оперативного отделения штаба дивизии вошел Мессенджейл в сопровождении начальника своего штаба. На нем была аккуратно отглаженная полевая форма, пилотка без окантовочного шнура и хорошо начищенные сапоги парашютно-десантных войск; личного оружия при нем не было, зато у Райтауэра на портупее висела кобура с пистолетом.

Фелтнер, Притчард и Брэнд встали по стойке «смирно», а Дэмон, поднявшись, вышел вперед и произнес:

— Доброе утро, генерал. Привет, Лайал.

Мессенджейл раздраженно повернулся назад и, откинув входной клапан, выглянул из палатки.

— По-моему, у вас плохо организована охрана, Сэмюел, — сказал он, продолжая оглядываться. — Вы выставляете караул вокруг расположения штаба?

— Так точно, сэр, выставляем, но вчера я резко сократил его. Мессенджейл обернулся.

— Почему?

— Потому что потребовалось подкрепление на передовой.

Командир корпуса не сказал на это ничего. Он подошел к карте обстановки, прикрепленной к чертежной доске, которая была установлена на какой-то подставке вроде мольберта. В правой руке он все время вертел между пальцами какой-то странный предмет, не похожий ни на офицерский стек, ни на прутик. Наконец Фелтнер понял, что это большой японский веер, изысканно разукрашенный, с ручкой из слоновой кости и очень тонкими стерженьками. Мессенджейл раздобыл его в Даломо. Скорее всего, кто-то дал ему его. Фелтнер не мог оторвать глаз от этого веера и с несчастным видом переминался с ноги на ногу.

Прищурив глаза, Мессенджейл водил кончиком веера по нанесенной на карту диспозиции войск. Его тонкие красивые губы были плотно сжаты. Мускул на щеке, обращенной к Фелтнеру, то и дело подергивался. На лице никаких признаков пота. Теперь, когда Фелтнер подумал об этом, ему пришло в голову, что он никогда не видел, чтобы Мессенджейл потел, как бы жарко ни было. Однако черты лица его как-то заострились: оно стало более мрачным и сосредоточенным, как бы отшлифованным испытаниями и напряжением последних двух недель. На правом фланге, там, где располагались позиции третьего батальона четыреста семьдесят седьмого полка, кончик веера остановился и дважды легко ударил по карте. Дэмон, стоявший рядом со своим непосредственным начальником, ничего не сказал. Фелтнер встретился глазами с Притчардом, затем с Брэндом. Как и остальные, ординарец стоял, расслабившись, выражение его лица было по-прежнему дерзким, откровенно насмешливым. А может, это презрение? Фелтнер полюбил Брэнда после боев за плацдарм высадки на Во-кап. При отражении танков Брэнд совершил свой удивительный подвиг, за что Дэмон добился награждения его «Крестом за выдающиеся заслуги». Брэнд стал полноправным членом этого небольшого избранного кружка, который участвовал в боях вместе с Печальным Сэмом, бдительно охраняя его жизнь. Фелтнеру правился мрачный сарказм индейца, его горячность и с трудом контролируемая независимость поведения. Сейчас, стесненный присутствием Мессенджейла, Фелтнер вдруг обнаружил, что наблюдает за ординарцем с завистью. Хорошо этим рядовым, черт возьми! У них больше возможностей относиться к начальству с пренебрежением. Они могут рассесться где-нибудь и ворчать себе на здоровье, пересказывая бесчисленные слухи и байки. Они слишком далеки от обжигающих лучей солнца…

— Вы, по-видимому, утратили наступательный порыв? — решительно заметил командир корпуса.

— Да, мы замедлили продвижение.

— И это после блестящих успехов первых двух дней?…

— Японцы изменили тактику, сэр, — ответил Дэмон. — Они решили оставить прибрежные позиции, чтобы организовать более упорное сопротивление в глубине обороны и обстреливать артиллерией плацдарм высадки.

Как бы в подтверждение этой оценки над их головами послышался тонкий шелестящий свист, а затем воздух потрясли дна сильных грохочущих разрыва на плацдарме высадки десанта. Вслед за этим сразу же раздались ответные артиллерийские залпы.

— Мне известно, что противник почти не оказал противодействия при высадке! — раздраженно возразил Мессенджейл. — Уж не хотите ли вы сказать, что отрицаете роль огневой подготовки с моря и воздуха?

— Да, отрицаю. Если б японцы хотели остаться, они остались бы.

— Я не согласен с вами.

Дэмон не ответил. Наступила короткая пауза. Грохот выстрелов и разрывы снарядов разгоравшейся артиллерийской дуэли все нарастали. Фелтнер, сжимая в руке пачку донесений, уставился на доску сводок у противоположной стены палатки перед походными письменными столами. Действительно, сопротивления фактически оказано не было. Штурмовые подразделения десанта спрыгивали в воду и, охваченные недоверием и ликующие, поспешно устремлялись вперед, в глубь территории, мимо брошенных пулеметных гнезд и ходов сообщения, развивая наступление в направлении джунглей и первой гряды невысоких холмов. Неужели все обойдется и им предстоит легкая победа? Неужели японцы выдохлись? Становилось как-то жутко. На берег прибыли последующие эшелоны десанта. Периметр плацдарма высадки быстро расширялся. Высадились береговые партии и начали организовывать выгрузку запасов… А потом без какого бы то ни было предупреждения раздались смертоносные разрывы 47 — и 70-миллиметровых снарядов с большой начальной скоростью. Берег окутался грязным дымом, поглотившим тревожные крики, стоны раненых и умирающих.

Через два часа наступавшие в глубь территории части уперлись в давно знакомую систему обороны из прикрывающих друг друга дзотов и перекрестного снайперского огня. Началось медленное мучительное продвижение, ведущее к неизбежным потерям. Командир дивизии использовал все приемы и уловки, которым научился за два года и четыре кампании: четко скоординированные артиллерийские барражи, внезапные танковые атаки на небольшую глубину при тесной поддержке пехоты, взаимодействующие группы огнеметов и автоматчиков, обманные движения и обходы с флангов. Однако медлительность, с какой жирные карандашные линии на карте обстановки перемещались вперед в направлении взлетно-посадочной полосы, приводила в отчаяние. Восемнадцатая дивизия, которая с такой же легкостью высадилась и заливе Даломо, но сути дела, застряла в шести милях к северу от Менангаса. К тому времени стало совершенно очевидно, что расчетные данные разведки о численности войск противника оказались весьма далекими от истинных: по данным раведки, у японцев на Паламангао было тридцать восемь тысяч человек; в действительности же оказалось пятьдесят пять тысяч, причем это были стойкие, дисциплинированные войска, управляемые опытными начальниками и полные решимости сопротивляться до последнего солдата.

Прислушиваясь к разговору генералов и наблюдая за их лицами, Фелтнер вдруг почувствовал, как он устал. Этому способствовало изощренное коварство противника, его упорство, смелость, и фанатизм, его тактика просачивания в боевые порядки крупными силами. Этому не видно конца. Каждая новая операция (исключая операцию у Моапоры, ибо ужаснее Моапоры ничего не было и не будет) оказывалась хуже предыдущей — более затяжной, более кровопролитной. А сколько еще их впереди? Много, чертовски много, до боли в сердце много!..

— Сэмюел, — продолжал между тем Мессенджейл, — мне совершенно не понравился наш разговор по телефону сегодня утром.

— Я представляю себе, генерал. Искренне сожалею.

— Откровенно говоря, меня огорчает ваше отношение к такому незначительному и небольшому маневру захождения флангом, как «Пайлон».

Дэмон сжал губы.

— Сэр, я считаю, что проводить его в настоящий момент слишком рискованно. Совершить такой маневр означало бы обнажить весь фланг полка в течение большей части дня. — Его голос звучал спокойно, но в тоне проскальзывали просительные нотки, — я только что разговаривал с командиром боевого патруля. Он убежден, что японцы сосредоточивают силы для решительного наступления на рубеже Уматок — Аргихан, возможно, уже завтра.

Мессенджейл пожал плечами.

— Упреждающий удар, вероятно. Они определенно не предпримут наступления крупными силами, пока части Свонсона угрожают их тылу.

— Но это только часть их тыла. Здесь у них в тылу горы и тропа, идущая из Апреманая и Калао. Здесь много места для осуществления маневра по обеим сторонам горной цепи. В донесениях партизан говорится: «Два полка подходят из Агусана».

— Филиппинцы!.. — с усмешкой заметил Мессенджейл. — Оставьте вы их в покое! Нашли кому верить. Можно ли доверять этим эмоциональным людям без подготовки и образования, если они не способны отличить воловью упряжку от «роллс-ройса»?

— Но солдата с винтовкой они хорошо знают, если видят его, генерал. Вот уже три года они скрываются в джунглях. И все это время перед ними японцы.

Послышался высокий пронзительный свист, на этот раз не столь резкий. Взрыв раздался не далее пятидесяти ярдов от них, затем последовал еще один. Все в палатке вздрогнули, инстинктивно вобрав голову в плечи, все, кроме Мессенджейла. Нахмурившись, он спокойно продолжал стоять у карты, приложив веер к губам. «Если меня убьют, — гневно подумал Фелтнер, — если я сыграю в ящик, стоя здесь как идиот, только потому, что этот самонадеянный ублюдок решил доказать, что не боится артогня, я буду являться к нему по ночам всю его жизнь!..»

— Позвольте мне провести части Уинни через боевые порядки Мака, развернуть их фронтом на запад к морю и затем прорваться в направлении на Менангас с дальней стороны, — решительно предложил Дэмон. — Я уверен, что, действуя таким образом, мы сможем добиться успеха. Мы создадим непосредственную угрозу им с этого горного кряжа, и тогда японцы вынуждены будут отойти.

— Но здесь почти непроходимые джунгли… Вы не сможете пройти через них!..

— Сможем. Ребята привыкли к джунглям, к тому же они с большей охотой попытаются пройти через джунгли, чем сложить головы в лобовых атаках.

— Но именно поэтому я и прошу вас выполнить маневр «Пайлон», — раздраженно возразил Мессенджейл. — Это идеальный маневр, позволяющий окружить взлетно-посадочную полосу. Разверните фронт на восток от Фотгона — и их основные силы окажутся в мешке. Я не знаю, почему вы не хотите понять это?…

— Так мы только сами бросимся в открытую пасть, генерал. Мурасе — изобретательный и энергичный командир. Он уже сосредоточил силы вот здесь, выше и ниже Уматока, и здесь, близ Фогада. Я не верю, что он позволит нам оторваться от них.

Мессенджейл пристально взглянул на командира дивизии:

— Мурасе? Кто такой Мурасе?

— Очень опытный и знающий генерал. Он отличился, будучи командиром полка, в тридцать восьмом году в операции в долине Янцзы.

— А откуда вам это известно? Из вашей поездки в Китай?

— Нет, генерал. Мой начальник разведки полковник Фелтнер собрал на него личное досье.

Дэмон жестом показал на Фелтнера, и командир корпуса повернулся к тому.

— О да, Фелтнер. Что ж, это предусмотрительно с вашей стороны. — Янтарные глаза Мессенджейла на мгновение задержались на начальнике разведки.

Только теперь Фелтнер, старавшийся подобрать выражения, которые прозвучали бы и не подобострастно и не враждебно, заметил, что командир корпуса едва сдерживает ярость. Его губы были почти белыми, вена на лбу вздулась. Понимает ли это Дэмон? Видимо, да, судя по его размеренному тону.

Мессенджейл вновь повернулся к карте. В напряженном ожидании все молчали. Боже! Сколько еще будет продолжаться эта глупая сцена? Фелтнер с досадой отметил, что застыл от напряжения, что ноги его дрожат, а по лицу и шее катится пот. Эти бесконечные, долгие мгновения врезаются в память, приводят в бешенство и, как расплавленный свинец, выжигают глубокий след в душе. Слева от Фотгона донесся звонкий лай очередей из автоматического оружия, потом резкий звук взрыва мины и, будто воспламенилось какое-то горючее вещество, последовала короткая вспышка ружейных выстрелов. Тишина в штабной палатке стала еще более напряженной.

— Почему вы не носите полевую форму? — с явным раздражением спросил Мессенджейл.

Дэмон изумленно посмотрел на него. Зеленая рабочая куртка Дэмона насквозь пропотела на спине и вокруг талии под брезентовым ремнем, на котором висели пистолет, две фляжки и индивидуальный пакет.

— Сойдет и эта.

— Вам было бы гораздо прохладнее. Уверяю вас.

Сэм спокойно пожал плечами и кивнул в направлении передовой.

— Там все так одеты…

— Но у вас другие обязанности. Совершенно другие…

На это Дэмон ничего не ответил. Он казался на целую жизнь старше по сравнению с тем временем, когда Фелтнер впервые увидел его в прогнившем, с прогнувшимся перекрытием блиндажей в Моапоре, однако глаза Дэмона по-прежнему были ясными, а взгляд — уверенным. Прислушиваясь к мучительному, неравному спору, Фелтнер почувствовал странную грусть. «Все мы изменились, все без исключения. Да, клянусь богом!..»

— Сэмюел, я, не колеблясь, требую, чтобы маневр захождения был выполнен как приказано, — сказал Мессенджейл. — Это решение правильное.

— Я не думаю, что это решение правильное, сэр, — мягко ответил Дэмон. — Но это ваше решение.

— Благодарю вас. В самом деле. Вы, следовательно, неудовлетворены им?

— Да, неудовлетворен. Как я сказал сегодня утром, считаю, что в настоящее время этот маневр повлечет за собой слишком большой риск, несоизмеримый с целями, которые могли бы быть достигнуты.

— Но мы должны овладеть этой взлетно-посадочной полосой К завтрашнему дню! — Мессенджейл сделал глубокий вдох. — Вы, конечно, представляете себе важность взлетно-посадочной полосы Масавиенг для кампании на островах Висаян?

— Вот уже четверо суток, как аэродром нейтрализован. А налеты с Негроса и Миндоро были незначительными.

— Но для использования нашими силами, для нас, мой друг! Неужели вы не понимаете важности применения истребителей берегового базирования для налетов на Лусон, Миндоро, Негрос?

— Да, сэр. Но без риска поставить под угрозу захваченный плацдарм и всю операцию.

Мессенджейл сунул веер под мышку и сцепил пальцы рук.

— Хорошо. Давайте представим самое худшее. Предположим, он наносит удар по вашему фронту, удар большими силами, правильно выбрав время удара. Вы что же, не справитесь с этим?

— Конечно, справлюсь, генерал, но для этого потребуется вызвать два полка сорок девятой дивизии.

— Для этого? Ну что вы, что вы… У вас не такие уж плохие позиции, не правда ли? Где находятся ваши резервы?

Дэмон показал кивком головы.

— В районе мыса Фаспи. Батальоны, находившиеся в резерве, выдохлись после девяти суток непрерывных боев. — Помолчав немного, Дэмон добавил: — Я не могу гарантировать, что сумею сдержать атаку крупных сил на мой фланг в ходе выполнения предполагаемого вами маневра захождения.

«Мне надо сейчас же уйти, — решил Фелтнер. — Немедленно! Я не понадоблюсь им больше со своими разведывательными данными». Однако Фелтнер понимал, что для этого ему придется вмешаться в их разговор, чтобы спросить разрешения, а обстановка исключала какое бы то ни было вмешательство. Его взгляд упал на Райтауэра, который слушал этот разговор со странно напряженным, почти жаждущим выражением лица; и вдруг, как ударом молнии, Фелтнера осенило, что означало присутствие бригадного генерала Райтауэра на этом совещании. Сердце Фелтнера забилось в тяжелой тревоге.

В этот момент Мессенджейл напряженным тоном заметил:

— Генерал Дэмон, вы взяли на себя миссию учить меня, как командовать корпусом?

— Я пытаюсь советовать вам, сэр. Это входит в мои обязанности.

— Вот как… Если ваша совесть не позволяет вам проводить эту операцию, я полагаю, вы сознаете, что я вполне готов освободить вас и назначить кого-нибудь другого, кто будет проводить ее так, как требует приказ.

— Генерал, — произнес Дэмон (голос его звучал отчетливо и твердо), — вы вправе освободить меня от должности в любое, угодное вам время.

По лицу Мессенджейла пробежала легкая дрожь. Наклонив голову, он медленно направился к Дэмону; его изящная поступь была полна угрозы. Остановившись, он вытащил из-под мышки веер и слегка похлопал им по костяшкам пальцев. В этом жесте было что-то обыденное и в то же время странным образом захватывающее: Мессенджейл напомнил Фелтнеру актера, забывшего свою роль, но решившего удержать внимание аудитории с помощью обаяния своей личности. Наконец он прекратил постукивать веером, его взгляд встретился с взглядом Дэмона. Они стояли почти вплотную друг к другу.

— В чем дело, Сэмюел? — спросил Мессенджейл вкрадчивым голосом. — Вы боитесь?

В палатке воцарилась абсолютная тишина. Скосив глаза, Фелтнер заметил, как Брэнд импульсивно рванулся с места, но тут же сдержался. Больше никто не пошевелился. Фелтнер чувствовал, как в висках у него пульсирует кровь. Стоявшие друг перед другом фигуры, казалось, колышутся в тусклой полутьме палатки. Лицо Дэмона стало цвета старой бронзы.

— Генерал, — начал он очень тихо. — То, что вы сказали, отвратительно. Это неправда, и это оскорбительно. — Он говорил, ни на мгновение не сводя с Мессенджейла глаз, в которых светилось холодное презрение. — Если вы считаете, что я не могу выполнять ваши приказы, вам ничто не мешает поручить дивизию кому угодно. — Он сделал паузу, бросил мрачный взгляд на Райтауэра и затем продолжил: — Если вы приказываете выполнить этот маневр, я выполню его в полную меру моих способностей. Я скажу вам больше: на всем юго-западном Тихоокеанском театре военных действий вы не найдете никого, кто может выполнить приказы, которые считает неправильными, так же хорошо, как выполню их я. И это тоже вы знаете.

Еще несколько секунд они простояли в центре палатки, не сводя друг с друга глаз. Затем, не проронив ни слова, Мессенджейл изящно повернулся.

— Я так и полагал, — сказал он. В его голосе, казалось, не осталось и следа эмоций: ни гнева, ни страха, ни удовлетворения. И это обстоятельство испугало Фелтнера больше, чем все произнесенные до этого угрозы и злобные выпады. Мессенджейл еще раз взглянул на карту обстановки, поднял веер и ткнул его концом в пересечение дорог за Фенегаяном, будто хотел пробить дыру в карте, в чертежной доске, в стенке палатки и в находившейся за ней стене джунглей. Когда Мессенджейл вновь перевел взгляд на Дэмона, Фелтнер не поверил своим глазам: командир корпуса улыбался. — Я думаю, в этом отношении вы правы. Маневр действительно рискованный… Тем не менее маневр «Пайлон» остается в силе, как приказано.

— Хорошо, генерал. Если вам угодно, будет по-вашему. Но если мне нанесут удар во фланг и я окажусь в затруднительном положении, я вызову части сорок девятой дивизии, как было условлено в прошлый раз.

— О, не накликайте беду, Сэмюел…

— Я только хотел, чтобы это было обусловлено, сэр. Мессенджейл бросил на него последний долгий взгляд, задумчиво похлопал по нижней губе веером гейши.

— Договорились. Но я могу сказать вам заранее: они вам не понадобятся. — И резко повернулся. — Пошли, Лайал.

После их ухода Фелтнер обнаружил, что его всего трясет от ярости и отвращения.

— Грязная, отвратительная сволочь! — произнес он, задыхаясь.

— Ну и подлец, — почти одновременно пробормотал Брэнд.

— Стоп, прекратите это, — сказал генерал. Он окинул их суровым взглядом, сменившимся затем злой усмешкой. — Можете думать все что угодно, но не говорите об этом вслух. Я не разрешаю этого.

— Меня это устраивает, — заметил Фелтнер.

Брэнд не шелохнулся. У Притчарда был испуганный и подавленный вид. Он смотрел на всех недоуменным взглядом.

— В чем дело, Гарри? — спросил его Дэмон. — Вы что, решили уже, что вам придется возвращаться в свою роту?

— Нет, сэр, — быстро ответил адъютант под смех Брэнда и Фелтнера. И, видимо почувствовав себя как бы младшим членом фирмы, новичком, которому не довелось стоять под разорванным в клочья знаменем бок о бок со своим начальником на Вокаи и в Моапоре, он взволнованно добавил: — Но если бы он отстранил вас, я бы сказал ему пару теплых слов!

Дэмон улыбнулся под общий хохот:

— Ну что ж, хорошо, что вы не сделали этого.

Где-то слева на передовой опять начался обмен артиллерийскими залпами. Дэмон выглянул из палатки, его широкие плечи под зеленой, пропитанной потом тканью ссутулились.

— Да, есть над чем подумать… — начал было он, но внезапно оборвал фразу и потер лицо ладонью. — Хорошо, — продолжал он бодрым тоном, — вы все слышали, что сказал этот господин?

Как говорил генерал Крайслер в таких случаях? «Нам не надо рассуждать, наше дело воевать!»

— Ага, — подхватил Брэнд, — у него много таких присказок: «Сохнуть да дохнуть», «Плакать да квакать».

У дальнего конца опушки джунглей с оглушительным грохотом разорвалось еще два снаряда.

— Генерал, да я же видел их! — настаивал летчик, стройный красивый юноша с длинными серебристо-белыми волосами, которые он то и дело откидывал назад быстрым, грациозным движением согнутой ладони. — Так же ясно, как вижу вас. Они размахивали, разноцветными шарфами, или, как их там, rebozos, что-ли, и указывали ими направление. Они все время показывали на север, в направлении старых испанских казарм, на дорогу, ведущую в Ритидиан…

— Понятно, — сказал Мессенджейл. — А как насчет передвижения войск?

Юноша нахмурился. На правом запястье у него поблескивал ставший теперь обязательным для всех летчиков браслет с опознавательным медальоном. Рукава рубашки были плотно закатаны выше бицепсов. Руки покрыты рыжеватым пушком.

— Видите ли, генерал, там трудно было рассмотреть что-нибудь. Только на дороге. Я летел большей частью на высоте пятидесяти-шестидесяти футов. Мельком я видел небольшую колонну…

— Что вы подразумеваете под небольшой колонной? — Летчик взглянул на него с некоторой тревогой, и Мессенджейл сообразил, что его голос прозвучал более резко, чем он хотел. «Глупо, я так лишь запугаю парня», — подумал Мессенджейл. — Я имею в виду, как ты оцениваешь численность колонны, сынок? — продолжал он ободряющим отеческим тоном. — Сколько их было? С батальон? Или больше?

— О, нет. — Летчик хлопнул по колену своей бейсбольной шапочкой. — Меньше. Рота, может две. Видите ли, они пришли в сильное смятение, бросились врассыпную, в разные стороны… Рассмотреть что-нибудь детально в этих зарослях очень трудно.

— Да, да, конечно.

— А как понимать поведение этих филиппинцев, генерал… — вмешался Фаулер. — По-моему, они пытаются подсказать нам, что японцы отводят свои силы, начинают общее отступление на север.

— Что ж, это возможно.

Внешне сохраняя полное спокойствие, Мессенджейл задал летчику еще несколько вопросов. Стояла страшная жара. Лицо Фаулера было кирпично-красным, и из всех его пор градом катился пот. Перед высадкой десанта все приличные здания в Даломо были превращены артиллерийским огнем в руины, и командный пункт расположили поэтому в развалинах старой конторы в Дель-Монте, неподалеку от берега. Однако это место оказалось совершенно неподходящим. Здесь, на восточном побережье острова, у подножия холмов, совершенно преграждавших путь живительному дуновению пассатов, было безветренно и душно. Надо будет безотлагательно перевести штаб, как только станет возможным выбраться из этой раскаленной печи. Грудь зудела от потницы, будто ее кололи множеством иголок. Мессенджейл с отвращением приподнял прилипшие к потному телу рубашку и майку.

Вошли Райтауэр и Пренгл. Мессенджейл кивнул им. Через несколько минут он поднялся. Фаулер и летчик встали тоже.

— Ну ладно, отлично, сынок, — сказал Мессенджейл. — Пожалуй, это все. Я больше не задерживаю вас. — Он улыбнулся и подчеркнуто вежливо кивнул. Эту манеру он сделал своей отличительной чертой, получившей ярлык «манера Мессенджейла». Затем, протянув летчику руку, сказал: — Молодчина.

— Благодарю вас, сэр. — Неловкость юноши была трогательной. Он направился к выходу, но, повернувшись, добавил: — Я подумал, что вас может заинтересовать все это, сэр.

— Да, да, сынок, правильно. Я всегда благодарен за любую информацию, какой бы незначительной или не имеющей отношения к делу она ни казалась. Благодарю вас, лейтенант.

Летчик вышел, а Мессенджейл направился к занимавшей всю восточную стену комнаты карте, на которой были нанесены все объекты и отражены даже самые незначительные действия. Мысль о том, что позади него стоят Райтауэр и Фаулер, которые (Мессенджейл был уверен в этом) почтительно наблюдают за ним и благоговейно ожидают формулирования им выводов, — эта мысль, несмотря на испытываемое раздражение, приятно щекотала ему нервы. Само по себе созерцание карты всегда приносило ему огромное удовлетворение. Весь мир покоится на символах — флагах, обручальных кольцах, траурных повязках, звездах и нашивках, вечерних туалетах и автомобилях. Нанесенные на карту прямоугольники с их взаимнопересекающимися линиями — символ перекрещивающихся нагрудных ремней пехотного снаряжения — обозначают роты и батальоны солдат, которые продвигаются по джунглям и теснят японские силы, обороняющие аэродром. На карте представлена вся необъятная сложность военных действий: вот бесшумно подкрадываются патрули и вдруг замирают, когда головной дозорный, опустившись на колени, укрывается за деревом и слегка ударяет по ложе винтовки; вот роты связи тянут провод вдоль троп; артиллерийские расчеты подбегают, обливаясь потом, к своим 105-миллиметровым орудиям и тут же отскакивают от них, как заводные фигурки; солдаты инженерных частей, взгромоздившись на свои тракторы и грейдеры, прокладывают дороги и просеки для доставки снабжения. Все это представлено здесь, перед его глазами. По одному его слову все эти десятки тысяч работающих до изнеможения солдат остановятся и вновь придут в движение, но уже в другом направлении…

Боже, до чего же жарко! Жара, подобно осязаемой пленке, подобно какому-то отвратительному, воспламеняющемуся газу обволакивала тело. Ни малейшего дуновения ветерка! Огромная акация за окном даже не шелохнется. Звуки, казалось, разбухали от жары. Скрипучие раздражающие голоса по радио, пульсирующий стук телетайпа в центре связи, развернутом в соседней комнате, казались ему необычно громкими и угнетающими. По-видимому, он допустил ошибку. Вероятно, ему надо было расположить штаб корпуса в районе Бабуяна, рядом с Дэмоном. Свонсон оказался достаточно управляемым. Для связи же с Ночным Портье у него было только радио, и вот уже почти два часа, как от него не поступило никаких донесений.

Он вставил сигарету в длинный гагатовый мундштук и закурил, стоя спиной к двум офицерам штаба и рассеяно пробегая глазами по обозначенным на карте холмам, ручьям и тропам, уже знакомым до отвращения. Операция развивалась с отставанием от намеченных планом сроков. Оценка сил противника оказалась далекой от истины: по-видимому, в этом центральном районе, включавшем аэродром и узел дорог, Отикубо сосредоточил значительно большие силы, чем кто-либо предвидел. Если они не сдвинутся с места и в ближайшие два дня не захватят эту взлетно-посадочную полосу, Мурто донесет Кинкейду, что не может уйти отсюда, а Кинкейд заявит протест Макартуру — и через несколько часов Макартур будет звонить ему, Мессенджейлу. Лусон был любимым детищем, взлелеянной операцией: все, что мешало ей или оттягивало от участия в ней силы, вызывало гнев верховного главнокомандующего.

Он подошел к письменному столу, взял телефонную трубку и сказал:

— Соедините меня с «Манго».

Раздался обычный, бьющий в уши треск, донеслись чьи-то возбужденные голоса, затем к телефону подошел Римен и, наконец, послышался размеренный замогильный голос Свонсона.

— Арчибальд? Это Мессенджейл. Как у вас дела?

— Довольно хорошо, генерал. Довольно хорошо. Мы учли все обстоятельства… «Муслин» только что занял деревню Хасугбу.

— А как дела в районе горного хребта?

— В районе горного хребта сопротивление противника усиливается, генерал. Японцы там оказывают противодействие и дерутся как дьяволы. Эванс выслал патрули…

— А как с мостом через Ланобу? Он еще не взят?

— Думаю, что нет, сэр.

— Мы должны переправиться там, вы же знаете. Мост имеет решающее значение. Продолжайте энергично наступать. Что слышно о батальоне Гроссинга? Взял он высоту триста семь?

— Я жду этого сообщения с минуты на минуту, сэр. Сегодня утром он был вполне уверен, что возьмет. Я сейчас же проверю, если вам угодно.

— Хорошо. Продолжайте наступать, Арчибальд. Попытайтесь обойти с запада излучину реки Лагуак. — Он назвал координаты общего направления наступления, которые отлично помнил наизусть. — Это запасный вариант, о котором мы говорили. Поддерживайте максимальное давление в районе горного хребта.

— Есть, генерал. Будет исполнено. Японцы ожесточенно дерутся за Нокюет. Мы несем тяжелые потери…

— Я знаю. Поддерживайте в частях наступательный порыв. Сейчас важнее всего время. Мы должны взять этот аэродром к полудню завтрашнего дня.

— Есть, сэр. Мы делаем все, что в наших силах. Мессенджейл положил трубку и, откинувшись на спинку своего вращающегося кресла, закрыл глаза.

— Взяли они горный хребет «Д», генерал? — спросил Райтауэр.

Мессенджейл покачал головой.

— Пока еще нет. От «Кортика» поступило что-нибудь?

— Ничего, после первого донесения в одиннадцать ноль-ноль, сэр.

— Понятно.

Мессенджейла вдруг охватили раздражение и подавленность. Большая карта с ее аккуратными нитями линий и условными обозначениями издевательски насмехались над ним. Она обманывала, она не говорила о том, что происходит в действительности и вообще ни о чем не говорила. Можно рвать и метать, вытряхивать душу из командиров дивизий и полков, следить за действиями по наведению мостов и материальному снабжению, оказывать доверие или угрожать наказаниями; можно приказывать и даже изредка сталкивать людей лбами или сидеть в этой парилке, получать донесения и отмечать происходящие изменения; однако все это вовсе не обеспечивает возможности уверенно знать, что же произошло и происходит в действительности. Люди лгут тебе: они говорят, что они думают о том, что произошло, как Райтауэр, или, как Свонсон, говорят то, что по их мнению, ты хочешь услышать. То ли от страха, то ли в замешательстве, то ли из подхалимства или чувства вины, то ли в порыве тщеславия они сочиняют ложные версии о реальной обстановке и событиях, которые разыгрываются в зарослях пропитанного влагой и миазмами леса, в оврагах и в траве, что в рост человека. А ты сидишь и пытаешься соткать из этой причудливой путаницы доступную пониманию картину, которая позволила бы тебе работать…

Он встал и начал прохаживаться взад и вперед, размышляя над докладом летчика. О чем они сигналили ему? Рейна-Бланка! Этот небольшой городок с белой цитаделью в восточном стиле, город из экзотической мечты, расположен на высокой зеленой равнине в двадцати пяти милях отсюда. До войны ему приходилось прогуливаться по его многолюдным улицам, любуясь невероятным смешением туземных лиц (моро, сулу, тагалы, байао, самалы), гордыми лицами испанцев, девушками в развевающихся юбках, красивым парком с его мозаичным фонтаном и порхающими по деревьям птицами. Город одновременно и притягивал и отталкивал его — как все на этих бесстыдно чувственных островах. Невысокие, но мускулистые мужчины с их вечным смехом и пением; женщины с их стремительным взглядом на вас, таким загадочным и шаловливым; дети — они были, как и везде, — своевольные, капризные, упрямые, забавные и обаятельные. Однажды, еще там, в Гарфилде, Асунта не пришла во время, чтобы успеть приготовить обед, к которому ожидались важные гости. Опоздала настолько, что предпринять что-нибудь было почти невозможно, и Мессенджейл сильно отругал ее. «Ах, боже мой, но, сэр, — оправдывалась она, — я была на мессе в церкви Малате, на мессе в память моей матери». «Нет, — сердито сказал он тогда, схватив ее за руку, — я важнее чем месса. Понятно тебе?» «Ах, сэр!» Какой странный взгляд бросила она на него! А затем к нему подошла Эмили и сказала: «Нет. Ты не важнее мессы, Котни. Когда-нибудь ты можешь стать таким, но сейчас — нет». И улыбнулась своей простой, неестественной, чисто бостонской улыбкой, которая всегда приводила его в бешенство. Затем повернулась и ушла. Ушла к своим макам и мандрагорам, к своим усыпляющим сиропам, в свой мир, который так много лет был ее утешением и прибежищем.

Теперь же — и это любопытно, так как он никак не мог отыскать какой-либо побудительной причины, — она очень изменилась. Ее письма стали серьезными и содержательными, а мысли упорядоченными и бодрыми. Она занялась работой в организации культурно-бытового обслуживания войск и в солдатских клубах. И — что было чрезвычайно удивительно — даже выступала на собраниях, агитируя подписываться на военные займы. По-видимому, она стала весьма сведующей, так как он получал восторженные письма от дядюшки Шюлера и офицеров, которые еще служат в оперативном управлении. Какая досада! Почему она не могла стать такой раньше, когда это могло бы так помочь его карьере? Впрочем, надо быть благодарным за помощь в малом, так же как и в большом. Ее деятельность бесспорно приносит ему теперь немалую пользу: публичное упоминание его имени не может не явиться существенным дополнением к периодическим коммюнике, в которых он начал занимать видное место… Тем не менее все это почему-то беспокоило его, будто именно. его отсутствие освободило ее от пристрастия к снотворным средствам. И еще одно, почти столь же неприятное: ей удалось добиться этого возрождения без его помощи, почти вопреки ему. Ей удалось, по-видимому, установить более хорошие отношения и с Джинни, которая жила вместе с двумя другими девушками в Нью-Йорке. Письма дочери, нечастые и короткие, свидетельствовали о рассеянном, бурном образе жизни и серьезном недостатке контроля…

— Лайал, — позвал он неожиданно.

— Да, сэр? — Круглолицый, с полными щеками, Райтауэр уставился на него большими голубыми глазами. Инфантильное выжидание, будто надеется получить бутылочку с молочком. Исключительно прозаичный, бескрылый ум, неспособный к творческим взлетам, но изумительная память и может горы своротить. И чрезвычайно предан, а это крайне важно.

— Лайал, в каком состоянии шоссейная дорога на Рейна-Бланку?

Начальник штаба поджал губы.

— Великолепная дорога, генерал. Хорошее покрытие, двустороннее движение, отличные обочины. Японцы поддерживали ее в довольно хорошем состоянии. На ней, вероятно, есть несколько неважных участков — воронки от бомб и тому подобное, а так — первоклассная дорога.

— Протяженность несколько более шестнадцати миль, да?

— Так точно, сэр. Шестнадцать и две десятых.

— А остальная часть покрыта коралловой и известняковой щебенкой?

— Да, сэр.

— Интересно… Интересно, а не может ли танковый батальон прорваться через Аполете и внезапной атакой захватить этот город?

— Захватить Рейна-Бланку? Конечно, сэр. Я думаю, может…

Младенчески голубые глазки Райтауэра смотрели с беспокойством. Мессенджейл знал, о чем тот думал: танковая колонна застрянет там, в городе, а тем временем японские резервы, находящиеся вокруг недостроенной взлетно-посадочной полосы и к югу от города, перегруппируются, атакуют и уничтожат их. Но он больше ничего не сказал. Улыбнувшись, отвел глаза в сторону.

Чтобы занять город, необходимо нанести быстрый и сильный удар. Японцы наверняка взорвут город, если у них будет время: не в их правилах по каким бы то ни было причинам объявлять города открытыми, тем более что этот город находится на возвышенности и прикрыт с фланга рекой, а это создает хорошие возможности для обороны.

Мессенджейл взглянул на берег, где по изрытой земле, как жуки, ползали машины и, как муравьи, копошились люди. Их крики едва доносились сюда. За этой охваченной лихорадочной деятельностью полосой берега лежали гладкие темные воды моря Сулу, где, покачиваясь, стояли на якорях транспорты, с которых выгружались запасы снабжения.

Макартуру ни за что не удастся взять Манилу неразрушенной: расстояния слишком велики, подходы по долине от залива Лингаен слишком тернисты, японцы слишком мстительны и окончательно выжили из ума… Таким образом, Рейна-Бланка станет первым важнейшим городом на Филиппинах, который будет освобожден. И островитяне никогда не забудут этого. Их признательность будет безграничной. Фокус! Этот город станет фокусом всей кампании, сверкающей кульминацией. Ни один город на Тихом океане еще не был возвращен невредимым. На Новой Гвинее и Соломоновых островах не осталось ничего, кроме жалких деревень с хижинами из пальмовых листьев. Гарапан и Аганья разрушены военно-морским флотом до неузнаваемости, японцы сожгли Таклобан. О взятии неразрушенного города заговорили бы газетные заголовки в Штатах. А почему бы и нет?… Сейчас, когда Паттон и Ходжес застряли в Вогезах и на итальянском фронте мертвое затишье?… Да, неплохо было бы…

— Сэр?

Мессенджейл вздрогнул и улыбнулся выражению невинного любопытства на лице Райтауэра: должно быть, он произнес последнюю фразу вслух. Он снова взглянул на карту. Конечно, он мог бы предпринять еще одну высадку десанта, несколько севернее, скажем, в Патнонге. Однако это потребовало бы слишком много времени и заставило бы вновь обратиться к военно-морскому флоту с просьбой о кораблях и дополнительной воздушной поддержке, а этого ему не хотелось. Такое обращение вызвало бы исключительно опасные толки. Он представлял себе, что сказали бы в штабе командующего вооруженными силами на Тихом океане, в Гавайском военном округе, в Вашингтоне: «Кто такой этот Мессенджейл? Ему дали целых три дивизии и боевые корабли со всего театра. Чего же еще он хочет? Неужели он не может решить задачу тем, что у него есть?»

— Радиограмма от «Кортика», генерал.

Минчер, подойдя к письменному столу, протягивал бланк раскодированного донесения. Мессенджейл прочитал:

«Время 14.34. Выполняю „Найлон“, как приказано тчк Авангард координатах 2378 западу Фанегаяна тчк Отразил атаку силой взвода тчк Кортик».

Мессенджейл был близок к тому, чтобы громко рассмеяться. Он улыбнулся Райтауэру и, передавая ему радиограмму, сказал:

— Что я говорил? Двадцать три семьдесят восемь — это значит, что захождение выполнено более чем наполовину, так ведь? Это почти две трети пути…

— Да, сэр, около того.

— Говорил же я вам? — продолжал он вне себя от радости.

— Да, сэр, вы говорили, — сияя подобострастно, отвечали, наклонившись к нему, Райтауэр и Фаулер.

— Дэмон нервничал совершенно напрасно. Операция проходит точно по плану, как часы. Азиаты слишком одурманены, заморочены и ошеломлены, чтобы предпринять что-нибудь.

Два сорок. Еще четыре часа, и они фактически займут назначенную позицию и завтра утром будут готовы начать атаку на аэродром. Они займут его к полудню. Мессенджейл был полон уверенности, от подавленности не осталось и следа. Он энергично поднялся на ноги.

— Лайал, — сказал он, — свяжитесь с Бэннерманом и прикажите ему немедленно выполнить маневр «Ротонда». Разыщите Престона и скажите ему, чтобы в шестнадцать тридцать он ввел в бой свои танки выше Аполете. Отдайте приказ о наступлении на Рейна-Бланку в основном направлении Пандада — шоссе Эгьюнальдо — Лимпок. Передайте Престону, что ему следует ожидать попыток противника обойти его с востока, и внушите, что его первоочередная задача — заблокировать шоссейную дорогу с юга и долину Сабаг — с востока. Основная задача Бэннермана — захватить город неразрушенным, подчеркните, что противник будет у него как с фронта, так и с тыла, скажите, что ему необходимо организовать круговую оборону. Поставьте его в известность, что я незамедлительно выдвигаю пятьсот сорок первый полк без одного батальона в направлении Нокюета. Вы все поняли?

Райтауэр смотрел на него, часто моргая, полуоткрыв рот.

— Вы хотите… начать все это немедленно, генерал?

— А когда же, по-вашему? — резко прервал его он. — В пасхальное воскресенье?

— Да, да, сэр. Конечно.

— Тогда действуйте. Мы завершим эту операцию с блеском. Я отправляюсь к «Манго» посмотреть, как дела с этим мостом.

— Есть, сэр.

Мессенджейл пересек комнату широкими шагами. На лицах провожавших его взглядом Райтауэра и Фаулера застыло забавное выражение благоговения и страха. Мессенджейлу пришло в голову, что на свете есть только две категории людей — суетящиеся и уверенные в себе — и что все человеческие взаимоотношения определяются этим делением. Интересно исследовать эту мысль в дневнике сегодня вечером, когда уляжется суматоха дня.

— Пойдемте, Эдвард, — сказал он, и Пренгл, вскочив на ноги, поспешил за ним. Остановившись на пороге комнаты и посмотрев на Райтауэра и Фаулера, Мессенджейл тихо засмеялся.

— По коням, джентльмены, — сказал он. — «На войне выпадает лишь один благоприятный момент. Гений пользуется им». Наполеон. Принцип сорок пятый.

Все еще продолжая смеяться, он спустился по ступеням к ожидавшей его разведывательной бронемашине.

 

Глава 10

Это началось незаметно, как весенний дождик: сначала донеслись отдаленные хлопки, слабые, похожие на выстрелы из игрушечных ружей, затем редкие выстрелы слились в сплошной, трескучий гул, прерываемый звучными разрывами мин. Дэмон поднял голову и увидел, что Фелтнер, Брэнд и другие тоже прислушиваются; их руки — с ложками, котелками и консервными банками — застыли у ртов. Из общего звукового фона стрельбы выделялись рокот мотора бронетранспортера, который приближался по идущей от берега тропе, и резкий голос Дикинсона, разговаривавшего в палатке по телефону с начальником дивизионной артиллерии.

— Где это, в Фотгоне? — спросил начальник оперативного отделения штаба дивизии Сполдинг, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Нет, это там! — Брэнд мотнул головой в сторону севера. — В Фанегаяне.

Он прав, в этом не было ни малейших сомнений. Порыв лишенного свежести бриза всколыхнул пальмы, они прерывисто зашуршали листьями и снова застыли. Как-то сразу, без видимой причины, район расположения штаба, казалось, опустел.

— Проклятые мухи! — взорвался Притчард.

Поставив котелок на колени, он одной рукой отгонял мух, а другой ел. Эти мухи были несносны: они налетали черно-синими тучами, тяжелые, массивные, уже обожравшиеся, неторопливо садились на пищу, ползали по ней, налезая друг на друга до тех пор, пока не начинали казаться клочьями какого-то пушистого, блестящего живого коврика. А когда подумаешь, на чем они, возможно, сидели только что…

— Не дают тебе они покоя, а, Гарри? — насмешливо спросил адъютанта Сполдинг.

— О господи! Еще как, полковник. Я не возражаю, пусть они жрут мою пищу, с этим можно смириться — они могут быть такими же голодными, как любое живое существо. Но то, что они садятся на еду, гадят в нее и вытирают об нее свои проклятый лапки, это меня раздражает…

Услышав привычный негромкий смех солдат, Дэмон улыбнулся. Он ненавидел мух больше, чем что-либо другое. Из всех лишений и страданий, которые несла с собой война в джунглях — дожди и москиты, малярия, тропические язвы и жара, — мухи, роившиеся повсюду черным пушистым облаком, были хуже всего. Они, казалось, предвещали наступление ужасного дня, когда человек потеряет контроль над собой, уступит своей склонности к насилию и саморазрушению; когда все города будут снесены до основания, все фермы окажутся в руинах, все поля снова превратятся в болота или покроются зарослями кустарника и лиан. Одни насекомые, несметные тучи насекомых овладеют всем и вся.

Дэмон поднялся и пошел по тропинке, вившейся позади палаток. Стрельба в районе Фанегаяна продолжалась. Она даже усилилась. Настоящий бой. Это уже не разведка боем в составе взвода, в этом можно быть уверенным. Вдруг Дэмон увидел Притчарда. он спешил к генералу по тропинке, и лицо у него было встревоженное.

— Генерал…

Заметив тревогу на лице адъютанта и понимая, что стоящие неподалеку офицеры могут услышать их разговор, Дэмон строго кивнул головой в сторону. Притчард нахмурился, но замолчал. Дэмон приблизился к нему вплотную и спросил:

— Ну, что там?

— От генерала Крайслера, сэр. Он находится в четыреста семьдесят седьмом полку. Они атакованы превосходящими силами…

Дэмон кивнул и, обливаясь потом, быстрым шагом направился через небольшую просеку на командный пункт. Связист Стинсон подал ему телефонную трубку.

— «Кортик» слушает, — сказал Дэмон.

— Сэм, нас долбают — только держись! — На фоне сухого треска, на который накладывались шипение и грохот выстрелов, голос Бена звучал напряженно и неясно. — Тщательно организованная атака, которой предшествовал минометный огневой налет. Они уже прорвались через позиции роты Флетчера.

— Какими силами?

— По меньшей мере полк, а может, и больше.

— Полк! Бен, ты уверен в этом?

— Всемогущий бог, никаких сомнений! Я совершенно уверен…

— А как Джонни справляется?

— Он ранен, Сэм. Я принял командование. По-моему, так будет лучше, дела здесь сейчас неважные… Послушай, я отступаю к небольшой гряде холмов, что южнее деревни, попытаюсь закрепиться на линии «Эль восемьдесят шесть — тридцать два». Поддержи меня огнем из всех средств, какие найдутся, по району, расположенному сразу за холмами. Прямо сейчас же.

— …Бенджи, ты сдержишь их?

— Не знаю. Они лезут отовсюду, их все больше и больше. Нам придется очень трудно. Ты лучше…

В трубке раздался глухой звук удара, за ним невообразимый треск.

— Бен!

— Да. Ты лучше дай им жару всем, чем можешь, по району севернее Уматока. Это банановая роща, помнишь, мы говорили о ней, заросли у подножия холмов. Как раз там они и сосредоточивают свои силы.

— Хорошо. Держись. Я скоро буду у тебя с резервом. Дэмон положил трубку и взглянул на часы. Рассчитано точно: атаковали сразу же, как наши силы прошли наиболее удаленную точку дуги захождения. Да, конечно. А почему бы им и не сделать этого?

— Дик, прикажите Фаглистеру прибыть сюда со своими людьми без промедления.

— Ясно, генерал.

— Винни! — позвал он сержанта де Луку.

— Есть, сэр.

— Отправь это немедленно. Вне всякой очереди. «„Кортик“ — „Связке“. Исполнить маневр „Бэкстоп-Три“ немедленно. Получение подтвердить». Конец радиограммы. Записал?

— Так точно, сэр.

— Теперь еще одну. Вне всякой очереди. «„Кортик“ — „Кондору“. Подразделения, выполняющие маневр „Пайлон“, контратакованы силами не менее полка. Положение критическое. Приказал „Связке“ высаживаться на берег немедленно. Прошу нанести удар авиацией севернее Уматок 600–1000 ярдов. Весьма срочно». Конец радиограммы.

Следующие двадцать минут он был занят: поставил задачи артиллерии, срочно отправил резервный батальон четыреста восемьдесят четвертого полка в излучину реки Калахе, южнее Уматока, поднял по тревоге полк француза Бопре, находившийся на левом фланге четыреста семьдесят седьмого полка, и переговорил с Дикинсоном и Сполдингом относительно дорожной сети и проблем снабжения, которые возникнут, как только части Бэннермана высадятся на берег. За это время поступил еще один короткий доклад Джека Броззи, заместителя командира полка, умолявшего об артиллерийской поддержке. Дэмон пытался успокоить его, но без видимого успеха. Четыреста семьдесят седьмой откатывался от хребта «Эль», по-видимому, под усиливавшимся давлением противника. Дэмон вертел в руках перочинный ножичек, проклиная эту глупую систему радиосвязи. Что лучше: поехать на передовую и подбодрить Бена и полк или отправиться на берег в район высадки? Он решил в пользу второго: Бен достаточно надежен, а личная встреча с толстяком Бэннерманом поможет убедить его в необходимости срочных действий; кроме того, возникнет вопрос, как развертывать в боевой порядок сорок девятую.

— Сэр, радиограмма от «Связки», — доложил де Лука. Дэмон взял полоску бумаги у радиста и прочитал:

«Исполнить не могу тчк Ранее получил приказ выполнить маневр „Ротонда“ тчк Передовые части высаживаются Доломо 16.30 тчк „Связка“».

На покрытую потом щеку де Луки уселась муха; задними лапками она быстро поглаживала свои синеватые переливающиеся крылышки: левое, затем правое, потом оба сразу. Радист смотрел на Дэмона широко раскрытыми глазами.

— Это же мой резерв, — громко произнес Дэмон. — Мой!.. — Он сжал губы. Костлявое профессорское лицо Дикинсона было полно тревоги. Эта проклятая дурацкая затея с двумя высадками в разных районах! Ему нужно было бы иметь прямую телефонную связь с обоими: Мессенджейлом и Бэннерманом, а не пользоваться этой допотопной радиопантомимой. Бэннерман бесцельно болтается сейчас где-то в море, идет в залив Даломо…

— Они уже ушли? — спросил Дэмон настойчиво. — Они действительно ушли?

— Кто, генерал?

— Митч — не слыша вопроса, обратился Дэмон к начальнику связи. — Немедленно пошлите кого-нибудь в район высадки проверить, ушла ли «Связка». Пусть узнает: нельзя ли установить с ними контакт?

— Есть, сэр. — в

— Винни…

— Да, генерал?

— Передай еще одну, — сказал Дэмон с горечью. — Только одну. Вне всякой очереди. «„Кортик“ — „Кондору“. Прошу немедленно возвратить „Связку“ для выполнения маневра „Бэкстоп“ в соответствии договоренностью, повторяю, договоренностью. Участок высадки „Блю“ в опасности». Конец радиограммы.

Он почувствовал, что ему становится дурно. Сознание того, что за его спиной больше нет пятнадцати тысяч солдат, что они находятся далеко, во многих десятках миль отсюда, и готовятся сейчас к высадке там, где они совершенно не нужны, что для отражения двадцати тысяч японцев у него в резерве нет ничего, кроме двух батальонов, которые безнадежно измотаны, было равносильно медленно вгоняемому в спину ножу. Он мог бы помчаться за Бэннерманом на торпедном катере, но это ни к чему не привело бы. Сорок девятую обратно не вернешь, только зря потратишь время. Этот подлец, тупой, опьяненный властью, узколобый подлец! Дэмон сделал отчаянное усилие, чтобы взять себя в руки, сохранить видимость спокойствия, подавить панику. Он должен обдумать создавшееся положение…

Когда снова раздался звонок от «Арбалета», он взял трубку с предчувствием чего-то ужасного.

— Сэм? Это Бенджи. Нас здорово потрепали. Они вклинились в наши порядки очень глубоко. — Голос Крайслера звучал напряженно, пронзительно, говорил он довольно неуверенно. — Ребята держатся изумительно. Они… Я просто не могу передать тебе, как они держатся. Джексон…

— Бен…

— Но дела наши плохи, Сэм. Очень плохи, В строю осталось человек четыреста.

— Четыре сотни?!

— Да. А может, и меньше. У меня нет связи с Фредом. Послушай, Сэм, открой огонь из всего, что у тебя есть, по квадрату «Эль восемьдесят четыре»… «Эль восемьдесят четыре»…

— …Но ты же находишься в этом квадрате…

— Они спихнули нас с высот. Мы сейчас на западной стороне долины, у тех двух небольших холмов, на которые мы с тобой смотрели, помнишь? Обстреляй всем…

На линии связи что-то случилось, раздался раздирающий уши треск и грохот.

— Бен! — тревожно закричал Дэмон.

— Да, да. Я здесь. Пока здесь. Послушай, Сэм, мы не можем сдержать их. Они наступают волнами, как обычно. Их целая дивизия. По меньшей мере дивизия. Ты можешь подбросить нам боеприпасов? Тридцатого калибра. Они просачиваются, затем атакуют… с флангов. Это не психические атаки…

Треск в трубке настолько усилился, что Дэмон не мог разобрать ни слова.

— Бен! — закричал он. — Послушай, отходи назад, сейчас же! Отходи оттуда, пока еще есть возможность…

— Об этом не может быть и речи, старина. Мы заняли круговую оборону. Ты лучше подготовься, японцы прут, не считаясь с потерями. В наступление введены все их силы. Передай Бопре, пусть он лучше…

Связь прервалась. Шипение, треск и звуки глухих взрывов сменились абсолютной тишиной. Японцы перерезали линию. А может, ее перебило минометным огнем, кто его знает. Дэмон медленно положил трубку на место и поднялся на ноги. В палатке стояла тишина.

— Обрыв на линии? — спросил Брэнд. Дэмон кивнул.

— Де Лука, — сказал он, — настройся на волну «Арбалета» и оставайся на ней.

— Есть, сэр.

Теперь он был отчетливо слышен — набухающий, как бутон, грохот боя, адская какофония, значение которой Дэмон знал слишком хорошо; бой неотвратимо надвигался на них, как лесной пожар, готовый сжечь их всех. Дэмон нервно ходил взад и вперед у входа в палатку. Что предпримет Мурасе? Он может закрепиться на занятых позициях и вести с них сдерживающие бои. Он может круто повернуть на запад южнее Фотгона, чтобы атаковать фланг Бопре и ослабить таким образом давление на взлетно-посадочную полосу. Он может устремить свои силы на запад по шоссейной дороге и нанести удар по частям Свонсона, очистив себе путь к отступлению на север…

Мурасе может также продолжить наступление вниз по долине, чтобы выйти к плацдарму высадки. «В наступление введены все их силы», — сказал Бен. Конечно, не исключена ошибка — в бою три сотни солдат могут показаться армейским корпусом. Но Бен не мог так ошибиться. А что он хотел сказать о Бопре? Что должен сделать француз? Завернуть свой фланг? Отойти? Атаковать в направлении Фанегаяна?

Какой путь изберет Мурасе?

Дэмон поймал себя на том, что внимательно наблюдает за палаткой разведывательного отделения штаба, где под откинутыми вверх полотнищами Дэн Ханида допрашивал пленного. То был один из многих взятых в плен японцев — ефрейтор из состава тридцать девятой дивизии; его подобрали в бессознательном состоянии. Странное дело, этот японец был ранен почти так же, как Бен в бою за Лолобити: пуля прошла вдоль всей его руки. Склонив вперед наголо остриженную голову, японец напряженно следил близорукими глазами за допрашивающим. Ханида спросил его о чем-то, пленный кивнул и ответил «хай». Ханида заговорил снова, пленный холодно взглянул на него и нахмурился, затем произнес целую тираду. Дэмон смог уловить слова «ямато дамаси». Неукротимая, непоколебимая воля. Да, в этом им не откажешь. Дэн мягко улыбнулся и спокойным тоном снова сказал что-то, но на этот раз японец тупо уставился на офицера-разведчика и промолчал. Ханида дал ему что-то поесть, вероятно тропический шоколад; пленный японец сделал короткий, быстрый поклон, почти со страхом схватил шоколад и начал жадно перемалывать его зубами.

Дэмон отвернулся. Мурасе будет прорываться в район высадки. К запасам, сложенным в штабеля в несколько ярусов под пальмами, к беспорядочно наваленным горам продовольствия, ящикам с боеприпасами и медикаментами. Уже многие дни лишенный всего этого, он пожертвует чем угодно, лишь бы добраться до них. С точки зрения тактики, это не лучшее решение. Что ему следовало бы сделать, так это повернуть все силы на Свонсона, оттеснить его назад на Даломо и отступить в направлении на Рейна-Бланку и далее на север, оставив горы слева. Но притягательная сила запасов снабжения на плацдарме высадки была слишком велика: голодный, изнуренный, отчаявшийся, Мурасе окажется не в состоянии противиться искушению. Возможно, он уже оставил надежду отступить, возможно — как было с Тойядой на Вокаи, — такое решение просто не приходило ему в голову. Ямато дамаси! Если он прорвется в район высадки, то расстреляет танко-десантные корабли и другие мелкие плавучие средства, сожжет все, чем не сможет воспользоваться, и либо удерет на полуостров Танаг, либо отступит на выжженную солнцем и бесплодную землю на пути к Калао. Это означало оставление взлетно-посадочной полосы, но Мурасе пошел бы на этот риск: у него все равно не осталось самолетов, а лишение американцев возможности использовать эту полосу тоже не имело бы большого значения, за исключением разве возможного уничтожения главного плацдарма высадки. Подобный маневр означал бы также разделение японских сил и оставление войск под командованием Отикубо, обороняющих взлетно-посадочную полосу, под угрозой оказаться в клещах, образованных частями Свонсона и Бопре, а это не выдерживает критики, с тактической точки зрения. Возможно, Мурасе нанесет здесь только отвлекающий удар, а затем воспользуется брешью, образовавшейся после отхода Бопре вправо, перейдет в наступление на Фотгон и атакует Свонни с фланга?

Нет. Там находятся транспорты: наблюдатели Мурасе должны были увидеть их, когда они, обогнув мыс Фаспи, шли на север; он мог даже получить данные о высадке в заливе Даломо. Здесь повсюду шныряют японцы, переодетые в филиппинскую одежду.

Мурасе узнал, конечно, что его, Дэмона, лишили резервов, и почувствовал, что его собственный путь отхода к Рейна-Бланке и к мысу Норт вот-вот будет блокирован.

Дэмон подошел к своему столу, взял ремень, каску и полевой бинокль. Окружающие не спускали с него глаз.

— Боб, — обратился он к Сполдингу, — соберите всех.

— Сэр?…

— Всех до одного. Связистов, интендантов, писарей, поваров и хлебопеков. Прочешите все тыловые подразделения. Нам понадобится каждый человек, я подчеркиваю, каждый. Даю вам право забирать абсолютно всех. — Он подошел к карте. — Мы создадим линию обороны вот здесь, в районе Уматока, чуть севернее Грасси Холлоу.

Маленький Фелтнер с изумлением посмотрел на него.

— Но, сэр. а как же полк, разве мы не пойдем туда?

— Это исключено. У нас хватает своих забот. Дик, передайте Бопре, пусть прекратит атаку и всеми своими силами пробивается на северо-восток, в направлении Фанегаяна.

— Есть, сэр.

— Я иду вон туда и окопаюсь там. Дик, возьмите на себя оборону нашего расположения. Создайте оборонительную линию вот здесь, на возвышенности у Илига, перед нашим лагерем, и заблокируйте тропу.

— Ясно, генерал.

Дэмон окинул взглядом находившихся в палатке. Их лица выражали опасение, неуверенность, недоверие: в их глазах он выглядел человеком без нервов, жестокосердечным подлецом, бросающим полк на произвол судьбы. Но сейчас их отношение к нему не имеет значения. Есть другое, и оно значит очень многое.

— Японцы попытаются пройти вот здесь, — произнес он суровым тоном. — Вот по этой тропе. И мы остановим их. Отступлению не будет никаких оправданий, чтобы не было никаких «сдерживающих действий на отходе», понятно? Мы заставим их заплатить за каждый ярд. — Они смотрели на него мрачно и встревоженно. Надо подготовить их. Дэмон скупо улыбнулся. — Скажу вам одно: если японцам почему-либо посчастливится пробиться к берегу, то тех из них, которые останутся в живых, не хватит, чтобы составить бейсбольную команду.

Мягко пламенел под листвой деревьев розовато-оранжевый свет; легкий ветерок, пробегая по траве, слегка покачивал ее кончики. Непрерывно сгибаясь и выпрямляясь, люди копали жирную влажную землю. Где-то впереди застрочил пулемет — короткая, громко прозвучавшая очередь: «та-та-та». Со стороны Бабуяна, набирая высоту в пульсирующем замирающем ритме, над ними пролетели и оглушительно взорвались где-то впереди тяжелые снаряды. Затем восстановилась тишина. Дэмон ходил среди одиночных окопов, размышляя на ходу, останавливаясь здесь и там, чтобы поговорить с солдатами. Вот он подошел к загорелому солдату с черной бородкой. «Россини, — вспомнил он. — Из Уорчестера, в Массачусетсе. Повар, пробивающийся на должность заведующего столовой». Дэмон улыбнулся:

— Ну как, подготовился, Россини?

— Будьте уверены.

— Отлично.

Два солдата из разведки устанавливали легкую тридцатимиллиметровую пушку. Спир, офицер интендантской службы, разговаривал с тремя связистами о ручных гранатах. Тропический день угасал, приближались сумерки: теперь листва казалась более светлой, чем небо, и какой-то серебристой, будто все в мире поменялось местами.

Дэмон продолжал обход, проверял позиции пулеметов, секторы обстрела. Какой-то молодой парень долго провожал его пытливым взглядом. В стремительно наступавших сумерках лицо солдата с глубоко посаженными большими глазами напомнило Дэмону Донни. Из пополнения. Генерал не знал его фамилии.

— Как дела, сынок?

— Хорошо, сэр, думаю, что все хорошо. — Парень запнулся, с опаской взглянул в сторону соседних окопчиков. — Я никогда… — Он снова запнулся. — …Я никогда еще не бывал в бою.

— Каждому приходится начинать когда-нибудь.

— Конечно, сэр.

— Как твоя фамилия?

— Норрис, сэр. Рядовой, личный номер тринадцать семьдесят один четыреста восемь.

— Да, конечно, ты вполне справишься. — Дэмон опустился на одно колено возле его окопа. — Все будет отлично. Стреляй по ним без передышки, когда услышишь команду. А ты отстегнул застежки на подсумках?

— Застежки?

— Ну да, на подсумках. Чтобы быстрее достать обоймы, если они понадобятся. Вот так, видишь?

— Ох! Да, понимаю. — Парнишка застенчиво улыбнулся. — Вот здорово, я никогда не догадался бы.

Дэмон похлопал его по плечу и пошел дальше. Этот эпизод напомнил ему ночь в Бриньи. Все повторяется. Спустя четверть века, на другом конце света, тоже перед атакой противника. Он снова идет вдоль окопов переднего края, проверяя, подбадривая, шутя. Тогда был его первый бой. Как любопытно вспомнить это! Да и делать сейчас больше нечего. Подготовка к бою закончена. Бопре перегруппировал своих ребят так быстро, как только мог, чтобы заткнуть хотя бы часть образовавшейся бреши; сам Дэмон ввел в действие все свои резервы, дал заявку на поддержку огнем корабельной артиллерии и авиацией, позаботился о доставке боеприпасов и продовольствия и успел протянуть несколько линий заграждения из колючей проволоки. Если Дэмон ошибся в своих предположениях, произойдет катастрофа и вся операция по захвату острова окажется под большой угрозой; если его предположения окажутся верными, многие из этих ребят, которые роют сейчас окопы и чистят оружие, будут убиты. А его предположения верны, он убежден в этом. Теперь, когда все сделано, оставалось только ждать и вот так обходить всех вокруг, чтобы показать некоторым струсившим солдатам, что генерал с двумя звездами вовсе не боится рисковать своей жизнью и будет на передовой вместе с ними.

— Когда же, генерал, к нам пожалуют япошки? — громко спросил с характерной для алабамцев медлительностью полный веселый ротный писарь по фамилии Хеффингларнер.

Дэмон посмотрел на часы с нарочитой внимательностью.

— Они будут здесь в семь сорок восемь. Если не опоздают.

— Ох, и зададим же мы жару этим гадам!..

Тишина давила, как груз, который, как ни перекладывай с плеча на плечо, все равно неумолимо прижимает к земле. Луна еще не взошла. Из небольшой прогалины перед занятой ими линией обороны — Притчард уверенно слышал это теперь, несмотря на время от времени вспыхивавшую на юге от Фанегаяна стрельбу, — доносился ритмичный шорох, производимый идущими но джунглям людьми. Он взглянул на Дэмона, но генерал, стоя рядом с майором Шоулзом в обширном, приспособленном под командный пункт окопе, не подал никакого виду и не произнес ни единого слова. Притчард раздраженно смахнул с лица москитов; он чувствовал, как учащенно бьется его сердце. Японцы наверняка там, в этой стене мрака. Они подходят. В Лолобити он принял командование взводом, в котором выбыли из строя офицер и иге сержанты, и справился довольно умело; здесь же совсем другое дело. До наступления темноты он бегал по поручениям генерала, помогал натягивать проволочные заграждения вдоль берега реки на левом фланге, организовывал и выстраивал в боевой порядок всю эту разношерстную ораву, а затем сидел возле телефона, принимая донесения о продвижении подразделений четыреста восемьдесят четвертого полка, спешивших прикрыть брешь на фронте западнее Калахе. Но ему постоянно не хватало времени, чтобы сделать все так, как требуется, по правилам. Такова уж, видимо, война: тебе никогда не хватит времени сделать все, что ты должен сделать…

Стоявший рядом с Дэмоном Брэнд произнес шепотом:

— Готовятся к атаке, генерал.

— Еще нет, — ответил Дэмон. — Осталось немного. Притчард пристально всматривался в лицо Дэмона, но не мог

рассмотреть его выражения. Высокая, словно высеченная из цельного камня, фигура генерала вырисовывалась на более темном фоне стены джунглей. Положение серьезное. Да, очень серьезное. Притчард пробыл вместе с генералом уже достаточно долго, чтобы понять, когда тот сильно встревожен. Под маской непринужденности Дэмон скрывал тревогу и опасения. Этого Притчард никогда не замечал у него, даже там, на острове Лолобити. В окопе, совсем неподалеку от них, кто-то осторожно рыл землю короткими, рубящими ударами, — вероятно, делал нишу для ручных гранат и запасных обойм.

Перед наступлением темноты из джунглей к переднему краю вышли трое: капрал и два рядовых из батальона Ваучера. Сейчас они лежали на земле, запрокинув голову, в позе, говорившей о крайнем изнеможении. Двое из них были ранены, и, пока санитары оказывали им помощь, они отвечали на вопросы генерала короткими односложными фразами. Сначала их часть подверглась огневому налету из легких минометов, мины накрывали их с правого фланга и с тыла. Потом их начали косить огнем пулеметов «намбу», и вдруг со всех сторон на них полезли японцы. Мартин был убит. Айноура тоже. Они отступили, попытались организовать оборону, на короткое время задержались, затем отступили снова. К этому времени их часть разгромили, остались изолированные кучки солдат, без связи, без боеприпасов. Позже им удалось ускользнуть от японцев, они начали искать свое подразделение или хоть кого-нибудь. Но им попадались только мертвецы.

Капрал, худощавый, узкоплечий, с темными вьющимися волосами, прислонился спиной к стволу дерева и пробормотал:

— Если бы вы знали, ребята, что там только было! Это какой-то ад кромешный.

— Вы видели Крайслера? Или полковника Росса? — спросил Дэмон.

Капрал устало покачал головой и сказал:

— Бреджер сказал, что Крайслер убит. Разрывом мины. Лицо Дэмона едва заметно дрогнуло.

— Ты уверен в этом?

— Нет, генерал. Я ни в чем не уверен. И даже в том, что нахожусь здесь.

— Я уверен, — вмешался один из рядовых, низкорослый светловолосый парень по фамилии Баджиани. — И я уверен, что останусь здесь.

— Ты хочешь остаться здесь? — спросил его Дэмон. — На передовой?

— А что вы понимаете, генерал! — грубо ответил Баджиани. — Они убили моего дружка Томми Спейера, а с ним мы не расставались с первых дней службы. Я был рядом, когда в него попала пуля, но сделать ничего не смог. Я еще не рассчитался с ними, понимаете. — Он держал раненую руку прижатой к боку, но глаза его горели мрачной решимостью. — Дайте мне пару подсумков.

Его направили на левый фланг, где окопалось необычное подразделение, состоящее из поваров и писарей. Капрал, раненный в спину, ушел по тропе, ведущей в район высадки.

— Э, ребята, кто там есть?

Голос был высокий и напряженный, слова, как шелест, донеслись к ним из глубины джунглей. Притчард вздрогнул от неожиданности. По всему переднему краю раздалось щелканье откидываемых предохранителей.

— Эй, где вы там? — настойчиво продолжал голос. — Ребята…

— Лорелей! — окликнул кто-то.

— Видишь ли, я не знаю этого чертова пароля…

— Кто вы такой? — Притчард узнал голос старшего сержанта Лэттимера, находившегося в одном из передовых окопов.

— Мы из батальона Ваучера. Нас здесь пять человек. Дайте нам подойти, хорошо?

— Эй, пальните ракету, чтобы разобраться, — обернулся сержант Лэттимер назад, к командному пункту.

Притчард взялся было за ракетницу.

— Нет, нет, ради бога, никаких ракет! — снова раздался голос. — Здесь кругом японцы. Послушай, у нас раненый парень. Вы только не стреляйте…

— Как тебя зовут? — спросил Лэттимер уже мягче.

— Родригес, Лоу Родригес… — Затем быстро, сердито: — Какая тебе, черт возьми, разница, как меня зовут? Ради бога, разрешите нам подойти. Нам и так нелегко пришлось…

— Ладно, — ответил Лэттимер. — Идите.

Послышалось торопливое, осторожное шуршание; пустые консервные банки и патронные обоймы, подвешенные к проволочному заграждению, весело зазвенели на разные голоса, как колокольчики на шеях коров.

— Огонь!

Притчард в изумлении повернулся. Рука Дэмона легла на плечо пулеметчика, склонившегося над пулеметом у передней стенки окопа.

— Открыть огонь!

Голова пулеметчика в каске рывком повернулась назад.

— Что? Но… они же…

Дэмон резко толкнул пулеметчика в затылок:

— Открыть огонь, я сказал!

Пулемет подпрыгнул, из его дульного среза с оглушительным грохотом внезапно, вырвалась вспышка голубого пламени в полфута длиной и в ночной мрак полетели смертоносные оранжевые шарики — трассирующие пули. Притчард скорее услышал, чем увидел, как генерал зарядил ракетницу. «Старик совсем спятил на старости лет», — подумал он с ужасом. Кто-то истошно завопил:

— Прекратите огонь, вы, идиоты!

С треском вспыхнула выпущенная ракета, осветив все нестерпимо ярким, режущим глаза светом. По ту сторону проволочного заграждения Притчард увидел суетящихся людей: два человека падали на землю, один держался за голову; кто-то кричал по-японски — торопливые, короткие, односложные звуки, не имевшие, как ему показалось, никакого смысла. Теперь начали стрелять и из винтовок. Возле проволочного заграждения на землю свалилось еще два человека, а единственный оставшийся в живых в ужасе убежал прочь, исчез, как привидение, в густых зарослях. Пулемет внезапно замолчал, а после неоднократно повторенных криков: «Прекратить огонь!» постепенно затихла и ружейная пальба.

— Это уловка, — решительным тоном произнес генерал. — Этот хитрец, конечно, не мог знать, что уже многие годы Родригес называл себя Тико. Он не любил, когда его называли Родригесом.

— Понятно, — пробормотал Притчард, весь дрожа. Неожиданность происшедшего, совершенно непредвиденный оборот событий, возвращение тишины и мрака вывели его из равновесия, он задыхался от нервного возбуждения. В то же время во всем этом было что-то такое, что тревожило его.

— Но если он воспользовался именем Родригеса… и майора ваучера…

— Да. Это верно. — Голос Дэмона не дрогнул.

Передний край снова погрузился в глубокую тишину. Один из японцев у проволочного заграждения тихо стонал. Притчард продолжал стоять, сжимая в руке ракетницу. «Ах, подлецы, — пробормотал он вполголоса. — Грязные ублюдки. Сыграть такую подлую шутку, обмануть людей таким способом…»

Притчард снова услышал часто повторявшийся неторопливый шорох, который производили люди при движении. Японцы опять приблизились, пользуясь столь любимым ими отвратительным мраком; джунгли кишели ими. Плечи Притчарда содрогнулись независимо от его воли. Как только угас свет ракеты, зрение совершенно отказало ему, он ничего не мог различить, кроме каких-то плывущих и тонущих во мраке серых пятен. Он потер глаза. Воздух был плотным и душным; запах земли, влажной гнили и отбросов с силой ударял в нос, от него некуда было деться. Москиты непрерывно впивались в щеки и лоб. Черт возьми, в следующий раз он не опоздает с выпуском ракеты, он осветит все здесь, как на Бродвее, и будет непрерывно поддерживать…

— Алло, янки! Эй ты, болван!

Голос был ехидный, неровный, будто говорящий едва удерживался от смеха. Напряженный до предела, готовый ко всему, что может последовать из окутавшей передний край темноты, Притчард оставался спокойным и внимательно прислушивался.

— Сейчас мы тебе всыпем… Понимаешь ты это? Эй, ты, солдатик!

В плотном насыщенном испарениями воздухе слова звучали жутко, странно, будто говорило какое-то отвратительное бесполое существо. «Это другой человек, — спокойно подумал Притчард, — не тот, который пытался выдать себя за Родригеса. У них двое умеют так хорошо говорить по-английски. Они превзошли нас в знании языков».

— Эй, солдатик, ты очень скоро умрешь! Ты знаешь об этом? Да, да. Очень скоро. — Однако по мере того как голос продолжал дразнить их, издеваться над ними, он становился менее страшным. — Это ведь не очень весело, ты знаешь, глупый янки? Сидеть здесь и ожидать, когда умрешь?

— Подавись своим дерьмом, Тодзио! — крикнул кто-то на левом фланге.

— Спасибо, солдатик, — с издевкой ответил голос. — Премного благодарны.

— Сдачи не надо, можешь заткнуть ее себе в задницу…

— Так, ну что, пожалуй, хватит, — тихо сказал Дэмон. — Довольно…

— Что, пора всыпать им? — спросил майор Шоулз.

— Нет, — ответил генерал. Он говорил таким тоном, будто речь шла об отправке в корпус требования на одеяла или палатки. — Они пока не все собрались здесь. Это все делается только для того, чтобы вынудить нас преждевременно открыть огонь, показать им, где находится наше автоматическое оружие. Теперь ждать осталось недолго.

Наклонившись вперед, Притчард отчетливо услышал доносящееся со всех направлений от переднего края легкое шуршание. Он дрожал от нетерпения и злобы.

— Почему мы не…

Внезапно раздался нарастающий, все усиливающийся вон, пронзивший джунгли до самых глубин. Сирена. Притчард от неожиданности подпрыгнул. Он заметил, что даже генерал вздрогнул. Вой сирены то нарастал, то падал. Он проник в самые дальние уголки мозга, вызвав воспоминания о прошлой жизни дома, о съехавшихся со всех сторон пожарных автомобилях и о поднятых вверх лицах, когда среди ночи в высоком доме напротив вспыхнул пожар. Люди в ночном белье стояли на тротуарах, глядя вверх, туда, где пожарные, как муравьи, цеплялись за раскачивающиеся лестницы, а в окнах то здесь, то там метались тени дрожащих, испуганных жильцов, застигнутых огнем.

— Интересно, где, черт их возьми, они достали эту штуку? — спросил у генерала майор Шоулз.

— Пожарная сирена. Используют все, что оказалось под руками. — Притчард почувствовал руку Дэмона на своем плече. — Теперь они подходят. Слышите?

— Пока воет эта чертовщина, я ничего не могу расслышать… И все же, несмотря на вой сирены и стрельбу, разгоревшуюся западнее, Притчард услышал хруст и шорох под ногами множества людей, прокладывающих себе путь сквозь заросли. Наконец вой сирены сменился неприятным резким рычанием, потом затих.

— Минометы, огонь! — крикнул генерал решительно.

Майор Шоулз передал приказание, и где-то позади них раздалось приглушенное «поп-поп-поп», а затем в джунглях впереди раздался грохот разрывов мин. Послышались вопли и хриплые крики.

— Отлично! — Притчард понял, что говорит сам с собой. — Вот вам, сволочи! Вот вам! — Он почувствовал, как его охватывает, доводя до дрожи, навязчивая ярость против всех японцев, когда-либо живших на земле.

Над ними вспыхнула осветительная ракета, залив все вокруг ярким, неровным, ослепительным сине-белым светом. Повернувшись, Притчард заметил ярко-красные полосы трассирующих пуль; казалось, они летят прямо на него, а потом, изогнувшись вверх, поворачивают куда-то дальше, набирая скорость и прожигая себе путь сквозь ночную мглу у него над головой. Вот еще один пулемет начал стрелять регулярными длинными очередями. «Пытаются нащупать, откуда мы положили тех пятерых у проволочного заграждения», — подумал Притчард. Отворачиваясь от ослепительного света ракеты, он тщетно пытался разглядеть что-нибудь впереди.

Кто-то похлопал его по предплечью, и он поднял голову. Рядом был Дэмон.

— Ракеты! — кричал он ему. — Непрерывно!

Притчард послушно повернулся и, зарядив ракетницу, выстрелил, затем схватил карабин. Генерал, приложив ладони ко рту рупором, поворачивал голову слева направо и кричал:

— Открыть огонь! Открыть ог…

Его голос утонул в грохоте пулеметного и ружейного огтя. Ночь была исполосована, как лоскутное одеяло, трассирующими нулями и белыми вспышками дульных выхлопов; вокруг них забурлил наводящий ужас карнавал. Затем Притчард услышал глухой треск разрыва осветительной ракеты; местность впереди них залило ярким светом. Вот они, молча и упорно идущие японцы, их гладкие темные лица поблескивают, будто это вовсе не лица, а каски; в льющемся сверху свете их глаза кажутся неправдоподобно удлиненными, нарисованными гримом щелочками. Подбегая небольшими группами к проволочному заграждению, японцы наваливались на проволоку всем телом или лихорадочно рубили ее похожими на тесаки штыками. Японцы были всюду. На какое-то мгновение, показавшееся ему бесконечностью, Притчард почувствовал себя совершенно парализованным и беззащитным; его охватило желание безвольно скорчиться в окопе и ждать, когда эта жестокая, неотвратимая лавина нахлынет на них и уничтожит. Противиться этому желанию было выше его сил, выше вообще всяких сил. Причудливые, искривленные, раскачивающиеся тени легли на землю. «О боже, ракета!» — мелькнуло в голове Прит-чарда. Раскачиваясь, выпущенная им ракета опустилась на верхушки деревьев; проклиная свою забывчивость, он дрожащими руками выпустил следующую ракету, схватил еще одну.

— Не так быстро, Гарри, — сказал Дэмон, приблизив лицо к нему вплотную. — Следи за интервалами, выпускай ракеты через равные промежутки времени.

— Есть.

Притчард обернулся и схватил карабин. Пулемет рядом с ним грохотал, как клепальный молот по наковальне; японцы шарахались в стороны, поспешно разбегались и снова настойчиво устремлялись вперед, но прицельный огонь с переднего края прижимал их к земле. Сосредоточить мысли на чем-нибудь было невозможно. Ясно мыслить в этом хаосе — среди диких воплей и грохота стрельбы, под жутким зеленоватым светом качающейся над головой ракеты — было невозможно. Но теперь Притчард стряхнул с себя оцепенение, к нему возвратилась способность двигаться. Он поднял карабин и прицелился в рослого японца в обмундировании почти черного цвета, который только что ударил кулаком по своей каске. «Граната!» Притчард попал в него; он, несомненно, попал в него, но громадного роста солдат императорской морской пехоты тем же быстрым движением руки поставил на боевой взвод еще одну гранату, ударив о свою каску, и швырнул ее. Затем, будто споткнувшись о натянутую проволоку, японец внезапно упал и исчез из виду. На этот раз Притчард не забыл о ракете, он выстрелил еще одну и, продолжая вести огонь из карабина, скоро опустошил магазин. Японцы дошли до передней линии окопов и уже стреляли по ним и бросали в них гранаты; но теперь Притчард не испытывал никакого страха, он ощущал только ярость и напряженную мстительную приподнятость, как будто слегка опьянел. Два солдата сцепились друг с другом. Как дети, затеявшие борьбу в ящике с песком на детской площадке. Они раскачивались и неловко переставляли ноги. К ним бежал офицер в плотно облегающем кителе и блестящей каске, держа двумя руками перед собой самурайскую саблю. Притчард выстрелил в него, увидел, как офицер дернулся, когда пуля попала в него, выпрямился и, угрожающе подняв саблю над головой, побежал дальше, мимо борющихся солдат; затем его ударили в грудь трассирующие пули, он медленно опустился на колени, его зубы сверкнули в мучительной гримасе, как у человека, попавшего в трясину. Притчард перенес прицел влево на еще одну группу из четырех или пяти человек, тыкавших штыками в другой окоп. Кто-то больно сжал его плечо. Это был Дэмон, он показывал назад и вправо, где через затемненное пространство бежали несколько человек.

— Останови их! Верни обратно!

Притчард сразу же понял, в чем дело, и кивнул. Сматываются. Это плохо. Подобные вещи могут превратиться в беспорядочное бегство, этого допускать нельзя. Он выскочил из окопа, мельком увидел Брэнда, заправляющего в пулемет ленту, Шоулза, скорчившегося у передней стенки окопа: сложив обе руки рупором, майор кричал что-то в телефонную трубку. Уже поднимаясь на ноги, Притчард заметил еще одного солдата, удиравшего в тень.

— Эй, парень! — крикнул он. — Вернись обратно!

Любопытно: он никогда не был силен в беге, довольно медлительный, он предпочитал виды спорта, в которых его массивное телосложение давало ему преимущества, например борьбу и метание молота, в которых и добивался приличных результатов. Но теперь он быстро догнал беглецов, будто те были цепями прикованы к деревьям. Он схватил одного солдата за шиворот и остановил его, схватил другого за пояс и крикнул:

— Куда это вы собрались? Второй солдат дико вращал глазами.

— Мы не можем больше здесь оставаться!

— А я говорю, можете. Можете и останетесь!

— Нет, нет, мы отойдем туда, в тыл, я слышал, как они говорили…

— Ничего вы не слышали! Вы сматывались. А ну-ка давай обратно! Все обратно… — Возбужденные, они нерешительно смотрели на него; в одном из них Притчард узнал писаря-чертежника из разведывательного отделения. — И ты с ними, а еще сержант! — сказал он сердито. Глупость, явная банальность этого замечания поразила его самого. — Давайте. Бегом. Обратно в окопы!

Один из солдат пустился было бежать, но едва он сделал шаг, чтобы обогнуть стоявших впереди, как Притчард остановил его жестом. Трассирующие пули впивались в деревья над ними. Солдат вскрикнул от страха и снова рванулся от Притчарда.

— Черт вас всех возьми! — прорычал Притчард. — Немедленно назад, в окопы! — Он замахнулся на них карабином. Его охватило желание расхохотаться, но в то же время в нем закипела ярость оттого, что приходится торчать здесь в темноте, когда вокруг с визгом и воем проносятся, неся смерть, осколки и пули. — Чтоб вас всех разорвало! Вы же попали в пятьдесят пятую, так уже ведите себя как подо…

Позади них с грохотом разорвалось что-то, ударившись о ствол дерева. В воздухе вокруг засвистели осколки. Небольшая группа беглецов переполошилась. Притчард вспомнил строки устава: «Не могут быть оправданы симуляция или трусость на поле боя. Начальник обязан прекратить их любыми средствами, которые быстрее всего приведут к цели, всегда имея в виду, чтобы их применение не привело к еще более худшим результатам». Параграф 23.

— Я кому говорю? Назад! — Ему пришла в голову мысль, что он мог застрелить кого-нибудь из них, прямо сейчас, вот так, как сказано в уставе. Эта мысль напугала его, ведь предохранитель его карабина спущен. — Пошли, пошли, черт вас возьми… Да ну же, двигайтесь! — Он медленно поднял карабин, держа палец подальше от спускового крючка.

— О нет, нет, не-стреляйте, капитан, — подняв руку, в испуге вскрикнул жирный солдат-коротышка с толстыми губами. — Нет, не надо, не стреляйте, пожалуйста!..

— Тогда отправляйтесь! Там ждут, надеются на вас, на всех нас… — Теперь он подталкивал их, как воспитатель подталкивает непослушных ребятишек, попавших под дождь во время прогулки. — Давайте, давайте, двигайтесь побыстрее.

Навстречу им из темноты, пошатываясь, держась рукой за голову, шел человек. В прерывистом, трепещущем свете ракет они увидели, что одна сторона его лица и горло блестят от залившей их крови. Он бросил на них полный муки взгляд и побрел дальше. Увидев раненого, беглецы снова потеряли присутствие духа. Сухопарый солдат, первым заговоривший с Притчардом, пробормотал что-то и попятился. Притчард схватил его за рабочую куртку и встряхнул.

— Ты куда, гадина, собрался? — с яростью зашипел он. — Да ты знаешь, что в сотне ярдов внизу по тропе проходит еще одна линия обороны. Им приказано стрелять в любого движущегося человека. В любого! Так что можешь идти, если хочешь…

Но и это не подействовало. Дрожа от страха, солдаты с ужасом смотрели на него. Последние остатки мужества покинули их.

— Ну хорошо же, черт с вами со всеми! Идите куда хотите! — со злобой крикнул он. — Не нужны вы мне, никому не нужны такие негодяи, сукины сыны… Хотите остаться здесь, чтобы быть убитыми? — с презрением бросил он им, поворачиваясь, чтобы уйти на передний край. — Хорошо, оставайтесь, и пусть вас всех здесь перебьют. Вы только подумайте, что скажет Печальный Сэм, когда узнает об этом…

Они потащились за ним. Невероятно! Спотыкаясь, они плелись за ним в грохочущую, пугающую темноту. Теперь он олицетворял для них безопасность — вот в чем было дело. Они не хотели, чтобы он ушел от них. А может, они идут потому, что он произнес имя Дэмона?

— Вот и хорошо. Это уже гораздо лучше, — проговорил он вслух, но слова его потонули в оглушительном грохоте артиллерийской стрельбы.

Передний край был похож на какой-то дьявольский пляж, на котором все кипело: озаренный фейерверком, кострами, с фигурками людей, прыгающих и орущих в приступе жуткого веселья. Пока они бежали, на них оборачивались, и лица смотрящих были злыми, полными безмерного изумления. Притчард услышал, как кто-то злобно выругался им вслед.

Наконец они подбежали к своим окопчикам, спрыгнули в них. Толстый солдат начал лихорадочно шарить вокруг в поисках винтовки. Высокого роста бородатый солдат в сбитой набок каске что-то крикнул им.

— Ты здесь старший? — заорал на него Притчард. — Ты отвечаешь за это отделение?

— Так точно. Эти идиоты убежали от меня…

— А почему ты не вернул их? Теперь смотри сам, я больше не собираюсь гоняться за ними…

— А вы не останетесь с нами? — спросил его сухопарый солдат.

— Ты что, думаешь, мне больше нечего делать? — Но лицо парня, такое умоляющее, тронуло его. Солдат явно испытывал угрызения совести. — Я еще вернусь! — крикнул Притчард. — А вы пока держитесь крепче.

Радостно возбужденный, он круто повернулся и, низко пригнувшись, побежал на командный пункт.

«Я заставил их подчиниться. — Мне это удалось! — с гордостью думал он. — Я пошел и привел их обратно. Это что-то значит…»

Неожиданно он осознал, что лежит на земле, на боку, растянувшись во весь рост. Почему он упал? Притчард попробовал поднять руку и оттолкнуться от земли, по не смог. Он не ощущал никакой боли. Это хорошо. Идиот, должно быть, он споткнулся о корень! В этом нет ничего удивительного, здесь так темно…

В следующий момент он почувствовал, что по его телу течет что-то теплое. К горлу подступила тошнота. Перед глазами закружились сияющие лучи и пятна. Он медленно подтянул назад левую руку и нащупал на боку глубокий влажный разрыв. Очень глубокий. Ранен. На него медленно нахлынуло безграничное изумление, сразу же уступившее место испугу.

— Командир! — крикнул он, но сразу же понял, что в этом бешеном грохоте его голос звучит не громче шепота. Удушающее чувство тошноты усилилось; в спине и в боку появилась боль, тупая, далекая. Она медленно расходилась по всему телу. Что-то, похожее на жесткие перья, опахнуло его лицо. Он должен вернуться к Дэмону. Должен. Место адъютанта…

Он сделал невероятное усилие, чтобы подняться. Кровотечение усилилось. Огненные круги перед глазами рванулись вверх, потом понеслись вниз и исчезли; он не мог понять, куда они делись; затем наступила темнота и могильная тишина…

 

Глава 11

— Я просто предлагаю сделать выбор вам самим, ребята, — сказал Дэмон. — Знаю, что вы все подлежите эвакуации, что вы уже сделали больше, чем многие другие. И я не задержу ни одного из вас, кто захочет, чтобы его отправили… Только добровольцев я прошу вернуться вместе со мной на передовую. Сейчас там нужен каждый солдат, способный держать оружие, и это святая правда, ребята. Если фронт будет прорван — плацдарм высадки не удержать. И тогда больше некому будет получать здесь письма, друзья.

Никакой реакции. Молчание. Коренастый, курчавый парень с забинтованной шеей отвел глаза в сторону. Доктор Зиберт, оперировавший солдату бедро в окружении плотной кучки санитаров, метнул на Дэмона сердитый взгляд и снова взялся за дело.

…Всю ночь напролет они едва удерживали позиции, и это досталось им невероятно тяжелой ценой. Дважды они отразили атаки; затем, около двух часов ночи, на правом фланге, упиравшемся в опушку джунглей, рота японских солдат прорвалась-таки. Дэмон перебросил туда часть людей Янга. Минометы поставили плотный огневой заслон, и в конце концов им удалось сковать наступавшего противника и заткнуть брешь. Их отовсюду обстреливали снайперы, засевшие на деревьях, в пустых окопах или в грудах имущества, но не они представляли собой главную опасность. Вскоре после четырех часов ночи японцы вновь нанесли удар и захлестнули левый фланг, опиравшийся на берег реки Калахе. С рассветом Дэмон отвел свои части вниз по тропе на запасные позиции, подготовленные Диком у деревни Илиг…

— Нам нужно продержаться, — продолжал Дэмон. — Еще самую малость, ребята. Это все, о чем я прошу вас. Но только тех, кто чувствует, что способен на это.

Он медленно шел по палатке, и по его одежде то тут, то там пробегали яркие в серовато-зеленом мраке солнечные зайчики. От непрестанного грохота артиллерийской канонады его голова будто раскалывалась на части, а в глубине сознания постоянно всплывала жуткая картина быстро вырастающей над ними увенчанной гребнем водяной горы, которая вот-вот с неумолимой мощью обрушится на непрочную, полуобвалившуюся стену…

— Вы хотите сказать, что нас не отправят, генерал? После всего того, что мы перенесли?…

Это сержант Левинсон, минометчик; на его левой руке окровавленные бинты, красивое лицо сморщилось в кривой улыбке.

— Привет, Левинсон. Как чувствуешь себя?

— Не могу пожаловаться, генерал. Вернее, могу, но думается мне, что ни черта из этого не выйдет.

Дэмон заставил себя улыбнуться:

— Да, нигде нет покоя уставшему человеку. А как ты? Пойдешь со мной?

Левинсон смотрел на него несколько секунд, затем неожиданно спросил очень тихим голосом:

— А что, так уж плохо там, на передовой?

— Да, — ответил Дэмон. — Так плохо, что приходится упрашивать.

Левинсон отвел взгляд в сторону, вздохнул.

— Ну и ну! — Он поцокал языком, как огорченная хозяйка. — Столько хлопот и забот в этом доме, что никак не отвертеться. — Он поднялся на ноги. Перед куртки минометчика был забрызгай его собственной кровью. — Ладно, видно, кому-то надо стать морской свинкой номер один. — Он снова улыбнулся своей кривой улыбкой. — Дайте мне винтовку. Если какой-нибудь идиот присоединится ко мне, чтобы заряжать, я буду стрелять из нее. Дэмон ощутил, как его мгновенно охватило чувство глубокого облегчения. Он легко потрепал минометчика по плечу и сказал:

— Как только окончится эта операция, я добуду для тебя ящик пива. Торжественно обещаю тебе.

Левинсон улыбнулся.

— Ну что ж, постараюсь не забыть вашего обещания… Кто еще? — спросил он, оглядывая находящихся в палатке. — Или вы думаете, что я собираюсь идти туда один?

Наступила короткая пауза, затем неожиданно поднялся курчавый парень и, сорвав с нагрудного кармана бирку раненого, сказал:

— Ладно, пошли, давай кончать с этим делом! Все равно, черт возьми, нас не оставят здесь ни на минуту в покое.

— А чего ты ерепенишься, Беккер? — обратился к нему пехотинец по имени Сондерс, у которого обе ноги были в лубках. — Ведь ты вот уже два с половиной года как бездельничаешь здесь, на Тихом океане…

— Ха, откуда ты знаешь? — горячо возразил Беккер, другие солдаты засмеялись, а незнакомый Дэмону худой нескладный парень в очках, грудь которого была обмотана бинтами, поднялся на ноги и неуверенно произнес:

— Я попытаюсь, но не знаю…

— Молодец! — Дэмон повернулся к Зиберту: — он сможет? Доктор так же сердито и враждебно взглянул на него.

— А откуда, черт возьми, мне это известно? Я знаю одно: это может привести к сильному кровотечению…

Теперь вокруг Дэмона задвигались и другие; он называл их по фамилиям — тех, кого знал. Зиберт по-прежнему зло смотрел на него. Но Дэмон должен был сделать это, должен. Другого выхода не было.

На земляном полу сидел телефонист по фамилии Тэмплер; видимых признаков ранения у него не было.

— А ты как, Тэмплер? — спросил Дэмон. — Пойдешь с нами? Тэмплер посмотрел на него со страхом, его большое тело, казалось, уменьшилось в размерах, руки тряслись той ритмичной дрожью, которая была так хорошо знакома Дэмону.

— Я не могу, генерал, — пробормотал он. — Я просто… не смогу этого сделать. Я знаю, что не смогу…

— Ладно, Тэмплер. Можешь остаться.

Дэмон продолжал двигаться по палатке, умоляя, призывая, объясняя, а тем временем с тропы, где проходил передний край, доносился треск ружейной стрельбы, снова участившейся; в переполненную палатку вносили все новых и новых раненых, его предположение оправдывалось: Мурасе бросил в атаку на Бабуян все свои силы.

— Дэмон! — услышал он чей-то голос и повернулся. Это Россини. Его живот и пах забинтованы, над головой висит капельница с консервированной кровью, круглое грязное лицо, сонное от уколов морфия. — Ну, так какого вы теперь мнения о поварах и пекарях?

— О, они превосходные ребята, Россини! Первый сорт. Я поставлю на них против любой части на Тихом океане, в любой момент.

Дэмон закрыл лицо руками. Боже, как он устал! Они должны продержаться. Обязаны. Бопре отлично провел отход на фланг — долина к западу от Калахе надежно прикрыта. Перед рассветом группа японцев прорвалась на участке, обороняемом людьми Эджи, и теперь бродила где-то у них в тылу, но японцев в этой группе было меньше взвода — слишком мало, чтобы причинить серьезный урон. Главное заключалось в том, чтобы переломить хребет основным силам, перемолоть их так, чтобы иссяк их наступательный порыв. Как бы там ни было, его догадка оказалась правильной. Теперь все, что от них требуется, это удержаться но что бы то ни стало. Надо только обеспечить достаточную защиту путей доставки боеприпасов. Разведроту следует перебросить…

— Кровопийца!

Изнуренное, бледное лицо на стоящей рядом с ним койке, нижняя половина тела покрыта одеялом, под которым выделяется нога. Только одна нога. Бутылка с плазмой. По трубочке медленно идет кровь прямо в тонкую побелевшую как полотно руку. Капрал из службы снабжения, как же его фамилия? Блестящие голубые глаза, неподвижный, остекленевший взгляд.

— Пришел даже сюда, чтобы забрать нас… Дэмон смотрел на него молча.

— Мало тебе, что перебили всех там… — Его голос поднялся до пронзительного крика. — Так пришел и сюда, хочешь вытащить нас снова!..

Дэмон подошел к нему.

— Молчать! — сказал он властно, насколько мог. Повернувшись к врачу, чувствуя на себе множество взглядов, он добавил: — Заставьте замолчать этого человека, слышите вы? Заставьте его замолчать!..

Дрожа от ужаса, Дэмон вышел из палатки. Он невольно вспомнил Уэсти и сравнил себя с ним. Ему потребовалось неимоверное усилие воли, чтобы выбросить из головы это воспоминание.

Из глубины джунглей доносились крики японцев: одинокий голос, высокий, кричащий горячо и страстно, и время от времени резкие крики одобрения, как какая-то дьявольская литания. Сидящий за пулеметом Брэнд подумал со злобой: «Снова попытаются атаковать, собираются с духом». При этой мысли его охватила холодная ярость. Неподалеку от него, в длинном окопе, где размещался командный пункт, присевший на корточки Дэмон внушал Кадлесу Диккинсону и коменданту штаба майору Фолку:

— Мы обязаны удержать эту позицию. Именно здесь. Ни у кого не должно быть колебаний, никаких задних мыслей, никаких разговоров об отходе. Внушите это вашим людям.

— Вы думаете, они попытаются наступать среди бела дня? — спросил Фолк.

— Да. Противник вынужден это сделать. Он должен продолжать наступление. Теперь он увяз в это дело так же глубоко, как и мы…

Брэнд продолжал наблюдать за генералом. Тот выглядел невероятно уставшим: ссутулился, лицо грязное, щеки ввалились, под глазами серые мешки, говорившие о крайнем измождении. Он болен, Брэнд знал об этом, он сам ходил к Кораццо, чтобы взять для генерала болеутоляющее средство, но оно, видимо, не подействовало. Бог ты мой, как же он вынослив! Около трех часов ночи Брэнд погрузился в короткий беспокойный сон; проснувшись, он обнаружил, что Дэмон по-прежнему в работе: всматривается в джунгли, разговаривает с кем-то по телефону, одновременно отдавая распоряжения связному. Но сейчас он выглядел совершенно обессиленным: глаза ввалились и из-под бровей выглядывали острые белесые зрачки, густая серая щетина на щеках делала его старым и мрачным. Тем не менее он все еще действовал. После перестрелки в районе Холлоу, перед самым рассветом, у него был очень сильный приступ лихорадки; но вот он уже снова на ногах, ловко заряжает магазин автоматической винтовки «браунинг»; утапливая большим пальцем подающую пружину и вставляя один за другим патроны, он одновременно слушает Дикона Фелтнера, который докладывает, что запасы патронов и мин уменьшились до опасных пределов.

Пропитывая все вокруг, с деревьев капала влага. За рекой тишину нарушали отдельные выстрелы и приглушенные взрывы гранат. «Если они ударят еще раз, — устало подумал Брэнд, — то я не знаю…» Отсюда, с небольшой возвышенности, в просветах между стволами пальм он видел полоску моря за Бабуяном и стоявший на якоре транспорт. «Хорошо этим проклятым морякам, — пробормотал он и стиснул зубы. — Каждый день в сухой постели, трехразовая горячая жратва, кино, корабельная лавка и душ из пресной воды…» он вспомнил об одном дне на Бенапее, когда, возвратившись из боя под Хорсшу, потный и усталый, Дэмон обнаружил чудесный душ, который Брэнд устроил для него из разрезанной пополам нефтяной бочки, продырявленной на дне и подвешенной к дереву, а также двух ведер с водой, привязанных над ней к веткам. Стоя под душем, Дэмон намыливался и распевал: «Люби меня, и я покорю весь мир».

— Джо, — сказал он тогда, я собираюсь представить тебя к «Военно-морскому кресту». За выдающиеся заслуги. Ей-богу, на свете есть три парня, которым мне хотелось бы пожать руку, это те, кто придумал колесо, противомоскитную сетку и душ.

— А как насчет пороха? — спросил Брэнд.

Дэмон весело улыбнулся и, как мальчишка, сделал непристойный жест.

— К черту всякий порох. Навсегда! — крикнул он и продолжал напевать…

«Что ж, — подумал Брэнд, — мир он не покорил, отнюдь нет, но зато она любила его, с этим было все в порядке, насколько я в этом разбираюсь. Лейтенант Тэнехилл…» Брэнд был вне себя от изумления в ту ночь в Диззи Спа, когда, возвратившись, чтобы взять в стирку белье Дэмона, услышал как он разговаривает с ней в палатке. На мгновение Брэнд застыл на месте, прислушиваясь с жадным вниманием, затем в смущении ускользнул прочь, чувствуя себя немного виноватым за то, что вообще слышал это. Сперва это расстроило Брэнда. Он считал Дэмона выше всего этого и то, что он услышал, немало удивило его. Сам-то Брэнд был не прочь и выпить пива, и сходить в увольнение, и даже поднабраться, когда представлялся случай. Дэмон же, казалось, не нуждался ни в спиртном, ни в женщинах, как нуждались в них большинство находившихся здесь мужчин; как будто он запрятывал все свои желания куда-то в дальний угол, где они не могли быть ему помехой; как будто настоящий страх, одиночество или тайный плотский голод никогда не подступали к нему. Теперь Брэнд знал, что это не так. Дэмон просто не показывал своих чувств, вот и все, но он так же, как и остальные, испытывал их. Однажды поздно вечером Брэнд наблюдал, как, низко надвинув на глаза рабочую шапочку с козырьком, Дэмон читал письма сына. Брэнд видел, как он проводил рукой но лбу и глазам и продолжал читать. Генерал хранил эти письма в кожаном портфельчике, подаренном ему дочерью в день рождения. Кожа портфельчика уже поизносилась, позеленела и кое-где потрескалась от сырости, и Брэнд несколько раз порывался почистить портфельчик и помыть его с мылом, но каждый раз его удерживал страх, что генерал будет недоволен, если увидит, что кто-то посторонний брал его в руки… А теперь лейтенанта Тэнехилл отправили в Штаты. И все эта гадина, Мессенджейл. Его работа…

— Ну, как дела, Джо? — спросил подошедший к нему Дэмон.

Брэнд кивнул.

— Опять выдумывают какую-нибудь сатанинскую штуку. Появившийся откуда-то де Лука доложил:

— Вам радиограмма, генерал.

Дэмон повернулся и, взяв листок, прочел вслух:

— «„Кондор“ — „Кортику“. Рубеж „Орандж“ должен быть удержан любой ценой. Дальнейшее отступление категорически запрещается. Уверен, вы сможете удержаться. Шестьсот двадцать девятая полковая боевая группа грузится на суда в Даломо для отправки на плацдарм высадки „Блю“ немедленно». Телеграмма отправлена открытым текстом, так, что ли?

— Да, сэр.

— Вот это здорово! Наверное, для того, чтобы японцы могли перехватить ее и точно знать, чего им следует опасаться.

— А где находится рубеж «Орандж»? — спросил Брэнд после короткого общего молчания.

— «Орандж» — это рубеж, который должен быть достигнут к концу вторых суток наступления. Фактически это рубеж, на котором мы находимся сейчас. — Дэмон передал радиограмму Диккинсону и пристально посмотрел на стоящие стеной джунгли. — «Дальнейшее отступление». Интересно, о чем он думает? Что я собираюсь установить следующую линию обороны прямо в море? — Дэмон презрительно скривил губы. — Черт возьми, разве не приятно узнать, что он так уверен в нас? Если мы не удержимся здесь, то с успехом можем пуститься вплавь обратно на Бенапей…

— Далековато придется плыть, — пробормотал Брэнд.

— А как же иначе? — На скулах генерала задвигались желваки.

— В самом деле, он что, струсил, что ли? — спросил Диккинсон.

— Возможно. Хочет обезопасить себя на случай провала.

— Но они не смогут прибыть сюда вовремя, так ведь?

— Шестьдесят пять миль по воде? Никаких шансов. И все же оповестите об этом всех, пусть знают, что помощь в пути.

— Но зачем, генерал? Если они не могут даже…

— Затем, что у солдат должна быть вера в то, что им помогут, — резко оборвал его Дэмон. — Особенно в такой малообнадеживающей обстановке, как сейчас… — На спокойном лице Кадлеса появились растерянность и озабоченность. Дэмон улыбнулся: — Прошу прощения, Дик. Просто сказались последствия длинной ночи. — Он похлопал начальника штаба по плечу. — Не принимайте это близко к сердцу. Возвращайтесь в свою галантерейную лавочку. Мы выкарабкаемся отсюда, несмотря ни на что.

«Это он из-за Крайслера, — подумал Брэнд. — Вот что его точит. Ох, этот Бен! Генерал боится, что Крайслер погиб там вместе со всеми остальными. Боже, если Крайслера убьют, эта будет для него тяжелым ударом. Это поразит его в самое сердце».

— Уин? — Генерал говорил по телефону спокойным, уравновешенным голосом. — Неважно, как бы сильно он ни давил на правом фланге, не оттягивайте туда силы. Это отвлекающий удар. Его интересует только тропа… Да, правильно… Нет, они стоят твердо, удержатся. Я еще позвоню…

Слушая его, Брэнд улыбался. Боже, да есть ли что-нибудь такое, с чем генерал Дэмон не справился бы? Артиллерия, подрывное дело, тактика, оказание первой помощи — он знает свое дело от мушки до приклада.

«Если вы раните генерала, — сказал он про себя, развернув пулемет на несколько градусов и пристально вглядываясь вперед сквозь неплотную завесу кустов гуавы и лиан, — если вы тронете хотя бы один волос на его голове, я сам буду убивать вас, всех подряд. Голыми руками. Без конца. Клянусь в этом».

— Что? — спросил, удивленно посмотрев на него, рядовой штабной роты Уелан, временно прикомандированный к ним в качестве второго номера.

— Ничего.

Справа от них в кустах начали разрываться мины; они ложились все ближе, а разрывы становились все оглушительнее, подобно приближающемуся грому. Брэнд поднял свою винтовку и проверил обойму и крепление штыка, затем ручные гранаты, уложенные рядышком в выемке на передней стенке окопа.

Голоса японцев утихли, только изредка из-за колышущегося зеленого моря джунглей доносились отдельные вопли. Напряженно прислушиваясь, Брэнд уловил режущий уши звук выстрелов легких минометов, находящихся прямо перед фронтом, и, крикнув: «Вот они, летят!», нырнул в окоп. Его засыпало комьями земли и обломками древесины. Он приник к влажной земле, наблюдая за генералом, который успел прижаться к передней стенке окопа и продолжал говорить по радио. Его слова доносились как бы издалека, обрывками:

— …Плевать на это, сейчас самый раз… вызывал вас, но нельзя же стрелять несогласованно… Дистанция тысяча восемьсот… отклонение, как указано ранее… беглый огонь. Переходите на поражение как можно ближе… пока не подойдут танки…

Взрывы мин переместились левее, к реке. Брэнд быстро поднял голову. Ему в лицо, выше глаз, тут же попал комок земли, и Брэнд снова нырнул в укрытие; его колотила лихорадочная дрожь, и в то же время он ощущал странное спокойствие и жажду действовать. Он снова рывком приподнялся — и вот они показались! Японцы бежали небольшими группами, их обмундирование коричневато-горчичного цвета казалось грязными заплатками на сочном зеленом фоне джунглей. Они пронзительно вопили. Прошедшей ночью они молчали, а теперь испускали нечеловеческие вопли; широко раскрытые рты казались черными ямами на их лицах. Японцы прыгали и спотыкались о трупы своих же солдат, размахивали винтовками, саблями и гранатами, производя впечатление неоклюжих и слабосильных, но в то же время они казались необычными существами, пришельцами с какой-то далекой планеты. Звуки стрельбы слились в один все заглушающий грохот. Брэнд дважды двинул рукоятку затвора и открыл огонь. Он видел, как трассы очередей его пулемета скрещивались с другими трассами на груди и животе солдат противника, которые замедляли бег, падали ничком, медленно валились набок или продолжали бежать, полные свирепой ярости, швыряли ручные гранаты, похожие на небольшие жестяные банки, и затем в свою очередь Превращаясь в безголовые, лишенные конечностей, бесформенные мешки, падали. На их месте возникали все новые в новые фигуры, выкрикивающие какие-то слова или имена или просто вопящие от боли и страха, и все эти крики сливались в один нечеловеческий, дикий вопль: ааааииииии!..

Сидевший рядом Уелан неожиданно подскочил и тут же безжизненно рухнул на дно окопа, зацепив откинутой рукой голову и лицо Брэнда. Пулеметная лента задергалась и пошла с перекосом. Поправив ее, Брэнд развернул пулемет влево, снова вправо, ведя огонь короткими очередями по наибольшим скоплениям противника. Идиотская, слепая храбрость этих безоглядно рвущихся вперед японцев вызывала в нем бешеную злобу. Этому потоку не было видно конца, он угрожал захлестнуть все впереди себя. Слишком много. Их было слишком много. Казалось, никто не может удержать их. Пронзительно крича, завывая и швыряя ручные гранаты, они уже докатились до передовых окопов.

Раздалось несколько громовых ударов. Брэнду почудилось, что взорвалось что-то в самом его черепе; воздух вокруг внезапно показался твердым, как окутанная клубами дыма и ныли железная маска. Взрывные волны ударяли по нему, как тяжелые доски, в глазах потемнело. Брэнд погрузился в странное забытье, почувствовав себя слабым, бессильным существом, съежившимся от страха. Закрыв голову руками, побитый и задыхающийся, он кричал: «Слишком быстро!» Однако его голос звучал слабо, как у старого астматика. Он сам не понимал, почему выкрикивает именно эти слова. Он никак не мог прийти в себя, а по нему били все новые и новые волны, на него один за другим сыпались сокрушительные удары; казалось, будто чья-то рука давит ему на мозг, закрывает все окружающее, не пропускает звуки и не дает связно мыслить. Это не может долго продолжаться, так не должно быть. Однако это состояние не проходило. Верхушки деревьев разлетались на медленно, как во сне, плывущие по воздуху частички, похожие на лепестки раскрывающегося под водой гигантского цветка. Рядом с его рукой лежит чья-то нога, точнее, часть ноги в ботинке и обмотке. Поблизости кто-то отчаянно закричал; чье-то тело свалилось в окоп рядом с ним, и ему в глаза бросилась алая, пульсирующая масса, в которой он смутно распознал человеческое лицо; крики исходили из этой сочащейся кровью массы, но вскоре они стали замирать и прерываться хрипом. Способность связно мыслить покинула Брэнда. Не надо больше этого. Не надо! Он с ужасом оглянулся, ища генерала, и увидел, что тот сидит, согнувшись, приставив руку к уху. Ошеломленный, охваченный изумлением, Брэнд сообразил: генерал разговаривает по телефону.

— О господи! — простонал он, задыхаясь. — Боже ты мой, как же это?…

И сразу же исчезла давившая на мозг рука, прекратились, будто растаяли, удары внутри черепной коробки. Его зрение прояснилось, он увидел серые сумерки, голубое еще небо и плывущие по нему вереницей облака. Цепляясь дрожащими руками за стенку окопа, он с трудом поднялся на ноги и увидел, что японцы все приближаются, они невероятно близко; идут ощупью, спотыкаются о высокие груды трупов; движутся, как бездумные, бесстрашные, пьяные марионетки. Брэнд продолжал стрелять, следя, как они спотыкаются и падают. Теперь японцы подходили со всех сторон: бежали между окопами, по перепаханной, развороченной взрывами земле, заваленной изувеченными трупами и снаряжением; они стреляли и прикалывали штыками всех, кто попадался на их пути. Пулемет Брэнда вдруг захлебнулся. Он схватился за затвор и обнаружил, что кончилась лента. Оглянувшись, Брэнд понял, что в окопе никого не осталось, кроме генерала, который вел огонь из автоматической винтовки «браунинг» короткими очередями по четыре патрона; его широкие плечи сотрясались от отдачи. Фолк был убит. Такая же участь постигла и де Луку. А японцы были теперь совсем близко, коренастые, кривоногие, орущие свой дьявольский боевой клич. Ненавистные враги. Брэнд потянулся за новой лентой, но, сообразив, что не успеет вставить, схватил винтовку и выстрелил в двух солдат, приближавшихся большими шагами, еще в одного, потом еще в трех, появившихся позади них. Он кричал что-то. Бешеная ярость охватила его, неудержная, безотчетная ярость, которой он всегда доверял, не подводившая его в самые страшные минуты, если отказывали мускулы, нервы, кости. Пустая обойма взлетела вверх. Он потянулся к подсумку за новой обоймой, но увидел перед собой офицера — низкорослого, коренастого, плотного человека с саблей у плеча, длинной, отливающей синевой, как лед в тени. Не успеть! Брэнд выпрыгнул из окопа, поскользнулся и, припав на одно колено, вскинул винтовку вверх, горизонтально над головой; сабли японца опустилась вниз и ударила по винтовке с силой, от которой заныли руки. Брэнд успел заметить вспотевшее, искаженное от напряжения лицо офицера. Оно было совсем рядом. Держа саблю обеими руками, японский офицер снова замахнулся, его толстое туловище изогнулось с большим проворством. Брэнд сделал выпад вверх и почувствовал, что поразил противника: штык вошел японцу в живот под пряжкой поясного ремня, украшенной императорской хризантемой. Что-то ударило Брэнда по плечу и спине, он снова упал на колени. Офицер ухватился за ложу его винтовки, на его лице появилось смятение, как будто он застыдился чего-то. Брэнд увидел, что это пожилой человек, больной и очень испуганный. Из большой тропической язвы на его верхней губе сочилась желтая слизь. Он упал на Брэнда, потянув своей тяжестью винтовку вниз и в сторону. Тело японца неприятно пахло рыбой, влажной гнилью и застарелым потом.

Задыхаясь, Брэнд выпустил из рук винтовку и отшвырнул мертвеца в сторону. Левая рука сильно болела, онемевшие мускулы покалывало, но пальцы действовали. Повернувшись, он увидел, что Дэмон, прислонившись к задней стенке окопа, неуклюже возится с блестящим черным трапециевидным магазином, пытаясь перезарядить автоматическую винтовку; по его куртке медленно расплывается алое пятно. Ранен. Генерал ранен.

— Командир! — крикнул Брэнд. Оглянувшись назад, он увидел, что к ним приближаются еще четыре японца. «О боже, как их много!» Японцы приближались к ним с определенной целью, оставляя в стороне другие окопы. «Они поняли, кто здесь находится, — мелькнула у него мысль, — они догадались! Им нужен генерал. Сволочи! Ах вы, сволочи!» Ярость снова охватила его. В порыве отчаяния Брэнд дернул свою винтовку и наконец вытащил штык из тела мертвеца. «Слишком поздно, ничего уже не сделаешь», — подумал он в отчаянии и все же поднял винтовку со штыком, чтобы прикрыть себя.

Он поднялся на ноги. Позади него раздалась оглушительная очередь из автомата «томпсона». Бежавшие японцы метнулись в сторону и попадали вперед головами. По земле в их окоп катилась ручная граната. Брэнд повернулся и увидел позади окопа полковника Фелтнера, он был без каски и стрелял по японцам с безумным отчаянием.

— В укрытие! — крикнул Брэнд во всю мощь своих легких и бросился головой вперед в окоп.

Граната взорвалась с резким, звонким треском, ее осколки запели в воздухе, словно струны арфы. Фелтнер исчез, как провалился сквозь землю. Брэнд выпрямился, схватил винтовку Услана и выстрелил в стройного японского офицера, старательно целившегося из пистолета в окоп центра сбора донесений, где находились Кадлес Диккинсон и другие штабные работники. Брэнд всадил в него две пули, но офицер упорно продолжал целиться, пока наконец не схватился за лицо и горло руками и, повернувшись, не упал. На его месте появился низкорослый японец в шапочке с козырьком. Наклонив голову, он держал в вытянутой руке какой-то предмет, похожий на бутылку с саке. Пулеметные трассы впились в него, он пошатнулся, но продолжал бежать. Руку с бутылкой охватило пламя, взвившееся ореолом над головой и плечами японца. Оно быстро перебросилось на головной убор и одежду, японец резко повернулся, как будто забыл что-то, и помчался к реке, издавая пронзительные крики, и, наконец, упал. Пламя охватило его волосы и шею.

Справа раздался ужасающий грохот. Снова снаряды. Но никого не видно. Больше никто не бежит. Только груды мертвых и умирающих, а наступившее относительное затишье наполнилось воплями и стонами. Артиллерийские снаряды противника рвались теперь где-то позади, на дальних участках леса. Оттуда доносилась стрельба, кто-то продолжал вести огонь короткими очередями из автоматической винтовки. «Мы сдержали их натиск! Боже мой, мы снова остановили их…»

Вдруг там, где за мгновение до этого никого не было, появился японский солдат. Он брел медленно, нерешительной походкой.

Брэнд выстрелил, не раздумывая. Японец упал, снова медленно поднялся, как лунатик, опять упал. Брэнд бросил взгляд на генерала, который сидел теперь на дне окопа, пытаясь одной рукой вставить в винтовку новый магазин. Лицо бледное, как восковое, кровь пропитала рукав, весь бок его куртки.

— Санитара! — крикнул Брэнд хриплым голосом. — Ради бога, санитара сюда!..

Футах в тридцати от них завязалась яростная рукопашная схватка: вихревой калейдоскоп размахивающих оружием, делающих выпады фигур, крики и вопли. Пулемет! Он отдал защелку коробки заряжания, откинул продолговатую металлическую крышку, схватил ленту и вставил ее в приемник; снова бросил взгляд на генерала и увидел черно-белый цилиндр, похожий на большую автомобильную свечу, катившийся по утоптанному дну окопа. Не успеть. Он в ужасе смотрел на гранату — безмерная вечность одного мгновения, в которое, Брэнд понимал, что бесцельно кричать, предупреждая об опасности. Он мог бы выпрыгнуть из окопа, но Дэмон, сидящий с автоматической винтовкой на коленях, ни за что не успеет сделать этого. Мгновение длиной в вечность, за которое Брэнд успел заметить распростертое в причудливой позе тело Уелана, угловатый корпус рации и генерала, теперь уже откровенно поддерживающего свою руку и плечо и пристально смотрящего вниз, на остановившийся рядом с ним страшный сверкающий гофрированный предмет; из запала гранаты прерывистым каскадом вылетали светящиеся искры.

Поздно.

Брэнд отшвырнул пулеметную ленту и рывком распластался над гранатой.

…Холод. Застывший мир. Звенящий и полусонный мир на этой высокой, тяжело вращающейся столовой горе. Но его уже нет, он растаял в этом холоде, исчез без остатка. Глаза потускнели. Странно. Здесь, на этой высокой горе, все должно быть так ясно… О боже, он успел сделать это! Он будет вечно там, где на горных вершинах мороз, где ранним прохладным утром вьется солоноватый и пьянящий дымок от костров…

Но что с генералом? Генерал смотрит на него и говорит:

— Джо, Джо…

Брэнд не слышит этих слов, но хорошо видит, как шевелятся губы генерала, лицо у него сморщенное, испуганное, и, кажется, он вот-вот заплачет.

Все. Конец. Дома…

 

Глава 12

Пресс-конференция состоялась во дворце в зале приемов. Старый султан Паламангао, ныне покойный, жил здесь со своими двадцатью тремя женами, наложницами и детьми в атмосфере празднеств, петушиных боев и рыболовных пикников на реке Кагаян или Туббатаха. С приходом японцев все это кануло в область преданий, и теперь старший сын султана — стройный смуглый человек с блестящими, как у туберкулезного больного, глазами, одетый в измятую форму цвета хаки — во время японской оккупации он скрывался у партизан, — сидел на левой стороне широкого помоста и смотрел на все окружающее отсутствующим взглядом. В зале приемов было прохладно, — видимо, из-за очень высокого потолка; продолжением зала служила веранда второго этажа, выполненная в испанском стиле и огражденная сплошной филигранной решеткой из редчайшей породы дерева. Изумительные по красоте бугенвилии обвивали роскошными плетями стройные колонны и свисали с карнизов; время от времени по залу проносился легкий ветерок, шелестя бумагами на длинном столе, за которым стоял генерал-лейтенант Мессенджейл в свеженакрахмаленной рубашке цвета хаки, с указкой из слоновой кости в правой руке и ждал, когда войдут последние корреспонденты. Его офицер службы общественной информации полковник Сиклс вместе с некоторыми офицерами из отдела гражданской администрации сидел рядом с молодым султаном. По другую сторону сидели генералы Бэннерман и Свонсон и большинство офицеров штаба корпуса; их руки сложены на груди, на лицах предусмотрительность и радость. В зале царила атмосфера общего радостного ожидания. Дэвиду Шифкину все это напоминало экзамены в высшей школе или день вручения наград в летнем лагере.

— Привет, Шиф, — сказал Рэндолл, проталкиваясь к нему. Как и большинство корреспондентов, он был одет в чистую рубашку цвета хаки и, увидев грязное, с проступившими пятнами пота рабочее платье Шифкина, поднял брови и ухмыльнулся: — Ты неважно выглядишь, сынок. Очень неважно.

Шифкин посмотрел на него ничего не выражающим взглядом в сказал:

— Все мои вещи пропали.

— Что, здорово вам досталось там? — озабоченно спросил его стоявший рядом Чарли Мид.

— Да, здорово.

Позади них с шумом захлопнулись массивные двери из красного дерева, перед которыми встали два солдата с пистолетами на боку, с выражением мрачной профессиональной строгости на лицах, столь характерной для военных полицейских.

— Пожалуйста, не курить — приказание генерала, — объявил техник-сержант Хартжи и направился к двери у дальнего левого угла помоста. Шифкин потер глаза и лоб, подумав: «Махинации. Всего добиваются махинациями. А теперь — призы и награды!»

— …Основной причиной катастрофического поражения японцев является недостаточно четкая организация единого командования, — говорил Мессенджейл бодрым голосом, четко выговаривая каждое слово. — Адмирал Отикубо, по-видимому, был поставлен во главе всех сил, оборонявших остров. Но генерал Ямасита в, штабе императорских войск на Лусоне поручил генералу Колусаи командование всеми сухопутными силами на Паламангао, и мы только недавно узнали из захваченных японских документов, что генерал Мурасе считал себя ответственным за оборону района Фотгона и взлетно-посадочной полосы. В дополнение ко всей этой неразберихе можно указать на то обстоятельство, что Колусаи и Мурасе сильно недолюбливали друг друга и питали взаимное недоверие — не слишком благоприятные взаимоотношения для эффективного проведения военных операций в недружественной стране. Нельзя сказать, что мы не воспользовались этими благоприятными для нас обстоятельствами.

Мессенджейл улыбнулся, и в зале послышался приглушенный гул одобрительных возгласов.

— Таким образом, — продолжал он, — когда мы нанесли удар в заливе Даломо, японцы оказались перед способной свести с ума дилеммой, которая часто возникает перед командующими в обороне: какие из наступающих сил противника главные? Отикубо воздвиг стационарные оборонительные сооружения, чтобы любой ценой удержать взлетно-посадочную полосу. Но Колусаи, по-видимому, был сторонником более гибкого решения, он хотел иметь возможность, если станет слишком жарко, отступить на рубеж Рейна-Бланка — Терое — Наболос и, возможно, установить последнюю линию обороны вот здесь. — Генерал провел указкой по перешейку, очертания которого напоминали костлявую шею какаду. — Мурасе, напротив, вовсе не был обманут высадкой в Даломо. Он считал, что высадка на остров Бабуян свидетельствует о том, что это направление было главным, и настаивал на контратаке всеми наличными силами именно здесь, имея в виду в конечном счете сбросить нас в море…

Последовавшее за этим молниеносное наступление генерала Бэннермана на Рейна-Бланку застало их всех, буквально врасплох. Так или иначе, но Колусаи решил, по-видимому самовольно, отступить вдоль шоссе Эгьюнальдо до Наболоса. Отикубо очень кстати сделал себе харакири; Мурасе, который весьма умело сдерживал наши силы в районе высадки десанта на Бабуяне, потерял голову и бросил все силы, находившиеся в его распоряжении, и лобовые атаки на линии Фанегаян — Уматок, но при этом не поставил в известность штаб Колусаи или Отикубо и не предпринял никаких попыток организовать взаимодействие атакующих сил. Он, конечно, несколько продвинулся, но преуспел лишь в том, что безнадежно раздробил свои силы… Печальное повторение прошлого… Все те же японские косность, соперничество, переходящие в своеволие, неспособность совладать со своими нервами в критический момент. Видимо, слова, которые часто повторяет генерал Макартур, абсолютно верны: «Просто они недостаточно хороши, чтобы играть в высшей лиге».

На этот раз хохот был почти всеобщим. Шифкин огляделся. Большинство корреспондентов торопливо записывали, следя за продвижением указки из слоновой кости на восток, вдоль топких красных и синих лилий и далее в обход тесно закрученных завитков горной цепи.

— В итоге гарнизон противника, как эффективная боевая сила, к настоящему времени ликвидирован, — продолжал Мессенджейл. — Передовые части сорок девятой дивизии находятся в шести милях от Наболоса и в семнадцати милях от Норт-Кейпа, вот здесь, — указка постучала по голове кричащего какаду, — а восемнадцатая совершает разворот вблизи южной дороги, что у подножия горы Маунт-Лимпон. Согласно утренним донесениям, сегодня подразделения пятьсот девяносто восьмого полка находятся примерно в десяти милях от Калао и встречают лишь спорадическое противодействие совершенно дезорганизованных сил противника. — Мессенджейл выпрямился и повернулся лицом к аудитории. — Кампания закончена, при этом на целых шестнадцать суток с опережением графика. Остается лишь прочесать местность. По последним данным, количество убитых у противника достигло сорока трех тысяч четыреста шестидесяти одного человека. Верно я говорю, Шервин?

— Так точно, сэр! — Полковник Фаулер вздрогнул от неожиданности. — Совершенно верно.

— Вот, пожалуй, и все, что я имел сказать, — продолжал Мессенджейл. — В заключение мне хотелось бы прочитать вам радиограмму, которую генерал Райтауэр вручил мне перед началом пресс-конференции. — Он достал из кармана полоску бумаги и начал читать: — «Пожалуйста, примите и передайте всем участвовавшим в боях офицерам и солдатам мою искреннюю благодарность за блестяще проведенную операцию по захвату острова Паламангао. Операция является примером того, что может быть достигнуто в сжатые сроки, если командование проявляет творческую инициативу и полно решимости выполнить поставленную задачу. Ваша победа вдохновит другие командования и приблизит нас всех к долгожданному дню всеобщей победы». Подписано: «Дуглас Макартур».

Раздался взрыв аплодисментов. Мессенджейл кивнул и сказал:

— Благодарю вас, джентльмены, от имени двадцать девятого корпуса. Операция «Палладиум» — я полагаю, мы можем сказать это, не опасаясь впасть в преувеличение, — оказалась успешной. А теперь есть ли еще вопросы?

— Генерал, какое испытываешь чувство, когда с помпой входишь в город победителем? — громко спросил Рэндолл.

Мессенджейл улыбнулся, но его глаза, смотревшие через окна на сады и далекое море, оставались серьезными.

— О, поистине волнующая картина! Некоторые из вас, состоявшие при мне, видели: население толпами вышло на улицы и, вновь оказавшись на свободе после стольких лишений, трогательно выражало свою радость. Нас буквально забрасывали цветами, и, могу вас заверить, это было приятной переменой после того, как нас забрасывали тяжелыми снарядами. — На этот раз к общему смеху присоединились офицеры штаба. — В городе оказались представители двух партизанских соединений: полковник Геррера и капитан Томас, и мы были счастливы приветствовать их. Как мне помнится, некоторые из вас присутствовали при этом. В ходе этой операции мы, как вам известно, весьма полагались на их информацию. Через несколько дней состоится церемония, на которой я лично вручу награды этим весьма храбрым людям.

Взглянув на Рэндолла и заметив, что тот, сверкая глазами из-под очков, радостно улыбается, Шифкин пробормотал:

— Громкая победа на Мэдисон-сквер-гарден. Рэндолл нахмурился и заметил:

— Брось, Шиф. Сегодня такой большой день.

— Я вот слушаю и слушаю, но о пятьдесят пятой почему-то ни слова,

Рэндолл пожал плечами, а Мид спросил:

— А в чем дело? Разве есть что сказать?

— Многое, — ответил Шифкин. — Очень многое…

Шифкин прислушивался к вопросам и ответам и к нестройному праздничному гулу в этом красивом зале с мозаичными стенами, и его раздражение все возрастало. Ошеломляющие контрасты! Он никак не мог привыкнуть к ним. Его всегда возмущал и злил резкий переход оттуда, где от страха замирает сердце и пересыхает во рту, где вокруг тебя только грязь и разрывы, в места, подобные этому, где никто не испытывает ни тревоги, ни отчаяния, ни гнева, где в прохладном свежем воздухе раздается беззаботная, бессмысленная болтовня. Он слышал, как корреспондент Ассошиэйтед Пресс Йортни задавал вопрос об обстановке в гавани Калао, а перед его взором все еще стояло лицо санитара-негра, когда тот узнал, что человек, которого он только что притащил, давно мертв; или образ того отчаянного сержанта с большой рыжей бородой, который с хохотом палил по джунглям. Шифкину довелось повидать и лишения, и тяжкий труд, и ужасы, но он оказался совершенно неподготовленным к представшему перед ним зрелищу паники, разложения ранее дисциплинированных частей и боевых цепей, перерыва всякой связи и снабжения… И перед лицом всего этого — абсолютно потрясающие, железные нервы одного человека. Он вспомнил, как на рассвете второго дня, когда, судя по тому, как солдаты перебегают, закапываются в землю и от страха напускают в штаны, можно было понять, что обстановка стала исключительно опасной и даже самые спокойные начали терять присутствие духа, Дэмон говорил растерявшемуся капитану: «Зачем идти к ним, если можно заставить их Подойти к нам? По крайней мере нам не придется выковыривать их из земли». И позднее (или это было раньше?), обращаясь к минометному взводу: «Веселей, ребята! Мы заманиваем их на дистанцию выстрела из рогатки…»

Задолго до этого Шифкин перестал задавать вопросы, отбросив все мысли о том, чтобы оставаться сторонним наблюдателем. Вскоре получилось так, что он, пошатываясь, задыхаясь и выбиваясь из сил, несет с санитаром носилки, а его руки, казалось, вот-вот выскочат из суставов. Туда и обратно по тропе, на которой то здесь, то там раздаются смертоносные разрывы, визжат разлетающиеся во все стороны осколки, то и дело сбивая кого-нибудь с ног. Уходишь с раненым, а возвращаешься с патронами, гранатами и водой. И так час за часом, пока полуобнаженные, безмерно усталые люди не валятся с ног прямо на дороге и не засыпают мертвым сном. Когда наконец все кончилось и он подошел к изможденным, обросшим щетиной солдатам, которых он обслуживал в бою и которые теперь чистили оружие и натягивали колючую проволоку, он почувствовал мгновенно возникшую искреннюю привязанность к ним, привязанность, какой он никогда не испытывал в своей жизни раньше.

— Ну, что скажешь, Шиф? — спрашивали они его, дружески пожимая руку или похлопывая по спине, хотя но возрасту он годился в отцы большинству из них.

— Слушай-ка, а ты парень что надо! — сказал кто-то из них. — Да-а, одно время казалось, что они закидают нас дерьмом, правда? Я хочу сказать… Господи, уж если генерал решил… Да, старина Печальный Сэм все-таки остановил этих сукиных сынов…

— Генерала ранило, — сообщил им Шифкин.

— Не может быть! — раздалось сразу несколько голосов. Они уставились на него в замешательстве, в гневе, в страхе,

в горе; в глазах многих показались слезы.

— Нет, только не генерал… Где? Как это случилось?

— У опорного пункта на тропе, близ Илига.

— Да нет же, не может быть! А куда его ранило?

— В грудь, в плечо, в руку.

— Так он жив?… Он еще жив?

— По-моему, жив.

И затем — трудно поверить, — маскируя свое волнение потоком отборной ругани, они просияли от радости:

— О, он еще вернется!.. Послушай, Шиф, ты не знаешь генерала, это же… это тигр, мать его так, и хвост у него крючком… Черт возьми! Да ему даже если руку оторвет, так он ее проволокой прикрутит, смажет маслом, и она заработает лучше прежнего, это я тебе говорю!.. Он вернется!

— Надеюсь, вернется.

— Никаких «надеюсь». Вернется, вот увидишь.

— А куда же теперь, генерал? — весело спросил корреспондент «Юнайтед пресс информейшн».

— Джентльмены, мы направимся туда, куда прикажут. — Мессенджейл изобразил на лице чарующую, любезную улыбку. — Однако, я думаю, мы можем, не опасаясь, сказать, что наш девиз: «Вперед на север».

Послышался слабый смех. Затем корреспондент «Трибюн» Бингхэм, неофициальный старшина корреспондентов на театре военных действий, крупный мужчина с густыми пшеничными усами, большими голубыми глазами, сказал звучным низким голосом:

— Генерал, вы только что завершили операцию, явившуюся своего рода шедевром амфибийной войны…

— Запомните, это сказали вы, я этого не говорил! — прервал Бингхэма Мессенджейл, сверкнув глазами.

Когда хохот затих, Бингхэм, сдержанно улыбаясь, продолжал:

— …И наиболее примечательной особенностью всего этого — поправьте меня, если я ошибусь, — является то, что вы никогда до этого не командовали войсками на фронте. Я понимаю, это глупо — задавать сегодня такие вопросы, однако скажите нам: испытывали ли вы вообще какие-нибудь опасения, когда прибыли сюда, чтобы впервые принять на себя командование действующими войсками?

Мессенджейл нахмурился, повертел указку длинными пальцами:

— Я не сказал бы… Впрочем, известные опасения были, конечно. Опасения — это удел всякого командующего. Всегда может возникнуть что-то неожиданное, непредвиденное, что-то такое, что спутает все ваши планы. Возьмите камикадзэ, например. Это как раз и есть то самое неожиданное и непредвиденное. Но эта угроза, слава богу, касается прежде всего флота. Однако отвечаю на ваш вопрос, мистер Бингхэм. Нельзя сказать, чтобы я опасался чрезмерно. Успешно воевать — это значит правильно применять принципы, тщательно готовиться и прежде всего никогда не делать то, чего ожидает от вас противник. Я полагаю, что мы поступили именно в соответствии с этими принципами. В конце концов, один очень выдающийся генерал сказал однажды, что война — это не что иное, как масса случайностей, и хороший командующий не упустит возможности воспользоваться ими. В данном случае господа Отикубо, Колусаи и Мурасе предоставили нам исключительные возможности.

Снова приглушенный гул одобрительных восклицаний. Шифкин прикусил губу. Он был сравнительно новым человеком на этом театре военных действий и поэтому вопросов не задавал, предоставляя эту возможность другим. Но если никто не собирается сказать ни одного слова о…

— Генерал, — он сам удивился, что говорит так громко, — не могли бы вы сказать нам, как чувствует себя генерал Дэмон?

— Превосходно, мистер Шифкин. У него все великолепно. Мой старший адъютант был там менее двух часов назад и получил исчерпывающий доклад от полковника Уэйнтрауба. — Мессенджейл медленно перевел взгляд с Шифкина на других корреспондентов. — Я надеюсь, что отсутствие Ночного Портье не вызывает у вас особого беспокойства. Это великолепный солдат, как вам известно. — Губы Мессенджейла раздвинулись в раздражительной улыбке. — Он был бы сейчас здесь, вместе с нами, но не смог устоять перед соблазном, хотя бы на короткое время, изобразить из себя сержанта Йорка.

Одобрительные смешки в зале разозлили Шифкина еще больше.

— Насколько я разбираюсь, генерал Дэмон прибыл на передний край в район Уматока, чтобы спасти плацдарм высадки десанта, после того как четыреста семьдесят седьмой полк был атакован с фланга и смят — бой, в котором был убит генерал Крайслер…

Командир корпуса нахмурился.

— По-моему, вряд ли все это было так мрачно, как вы представляете. Вероятно, вы недостаточно знакомы с подвигами Ночного Портье под Моапорой и на Вокаи, мистер Шифкин. Он всегда вырывается вперед дальше чем необходимо, и для меня это было источником огорчений; однако такому стремительному агрессивному боевому командующему, каким является генерал Дэмон, приходится предоставлять свободу действий. Я убежден, что его присутствие очень помогло поднять ослабевший дух солдат на критических участках.

Мессенджейл выжидательно обвел взглядом зал, высматривая следующего желающего задать вопрос. Шифкин быстро спросил:

— Генерал, разговор шел о восемнадцатой и сорок девятой дивизиях. Не могли бы вы сказать несколько слов относительно пятьдесят пятой?

Отчего же, с удовольствием! Я считал, что это в основном уже принадлежит истории. Пятьдесят пятая вынесла на себе тяжесть безрассудных атак Мурасе, дралась великолепно, и ее заслуга состоит в том, что она перемолола большую часть двух японских дивизий — тридцать девятой и девяносто второй. Она действовала в духе лучших традиций армии.

— А в наступлении на Калао пятьдесят пятая участвует?

— Нет, не участвует. Дивизия понесла довольно тяжелые потери, как известно, и общее мнение таково, что после ее ратных подвигов ей необходим отдых.

Шифкин сжал кулаки. «Ну хорошо, раз так. Хорошо. Раз так — пусть будет что будет».

— Генерал, верно ли, что если бы дивизия генерала Бэннермана была использована для поддержки пятьдесят пятой у Фанегаяна и Уматока, то «Саламандра» не понесла бы таких тяжелых потерь?

В зале послышалось оживление. Шифкин почувствовал, как многие повернулись к нему. Сидевший рядом с ним Рэндолл пробормотал что-то, но Шифкин не расслышал его слов. Генерал Мессенджейл мрачно взглянул на него сверху вниз.

— Части сорок девятой были направлены на плацдарм высадки на Бабуян. для поддержки пятьдесят пятой дивизии, мистер Шифкин.

— Да, но не раньше пяти тридцати в пятницу, и из Даломо, отчего они прибыли слишком поздно, чтобы оказать какую-либо помощь.

Лицо Мессенджейла сделалось напряженным.

— Боюсь, что вы неправильно информированы по этому вопросу.

— Я находился близ укреплений противника на тропе в районе Илига, когда японцы вышли из боя и начали отходить, генерал.

Брови командира корпуса метнулись вверх.

— Я не знаю, что вы хотите услышать от меня, Шифкин. В данном случае был допущен обдуманный риск. Подвижность резервных сил имела существенное значение для успеха всей операции, для ее быстрого развития. Поэтому, когда представилась возможность для наступления на Рейна-Бланку…

— Но сорок девятая дивизия была резервом генерала Дэмона и предназначалась для развития успеха на участке высадки «Блю», так ведь, сэр?

Наступила короткая пауза. Шифкин проглотил слюну. Мессенджейл сверлил его своим взглядом: большие янтарные радужки, маленькие черные зрачки — точки в центре.

— Дэйв, по-моему… — Это был звучный баритон Бингхэма. Шифкин узнал его, не оборачиваясь. — По-моему, мы вряд ли добьемся чего-нибудь, если займемся рассмотрением множества предположений и…

— Бинг, я хотел бы внести ясность в этот вопрос. — Шифкин не сводил взгляда с Мессенджейла. — Это так, генерал?

— Откуда у вас эта информация, мистер Шифкин?

На лице корреспондента появилось крайнее удивление.

— Как откуда? Из плана боевых действий, генерал… Из инструктажа, проведенного в районе Валева-Хайтс…

— Боюсь, что здесь вы допускаете ошибку. Резерв, оставшийся на плаву и имевший кодовое название «Спэннер», мог быть вызван силами, действовавшими на участке «Блю», только с согласия командира корпуса.

— Но в этом случае…

— Одну минуту, пожалуйста. — Голос Мессенджейла внезапно стал строгим, не допускающим возражений. Пробежав взглядом по лицам других корреспондентов, он снова повернулся к карте. — Обстановка, в которой оказалась пятьдесят пятая дивизия восьмого и девятого числа, была прискорбной, весьма прискорбной. Но предпринять что-нибудь было невозможно. Генерал Дэмон совершал в это время обходное движение вот здесь, ниже Фанагаяна, — правильный маневр, хотя, конечно, связанный с известным риском, — пытаясь окружить взлетно-посадочную полосу выше Фогтона, вот здесь. Имелись все основания думать, что он завершит его беспрепятственно. Но… То ли разведка виновата в этом, то ли недостаточно активно велось патрулирование, то ли это была простая случайность — а случайность это существенный фактор в бою и командующий должен научиться считаться с пим, хочет он того или нет, — так или иначе, но четыреста семьдесят седьмой полк оказался неподготовленным к отражению атаки своего незащищенного фланга в четырнадцать пятьдесят восьмого числа. Как вам известно, два его батальона были смяты и сильно потрепаны, контакт между подразделениями был потерян, и Мурасе, изумленный и обрадованный своим первоначальным успехом и вместе с тем введенный в глубокое заблуждение, самостоятельно принял решение воспользоваться прорывом и сразу ввел в бой две свои дивизии. Это был ход азартного игрока, что было безрассудно и крайне показательно для операций японских войск в этой войне. Я был уверен, что пятьдесят пятая дивизия сможет сдержать и сдержит этот бешеный натиск, и моя уверенность более чем оправдалась. Наступление противника провалилось самым жалким образом. Потери Мурасе были ошеломляющими, взлетно-посадочная полоса осталась под защитой незначительных сил, и Колусаи оказался не в состоянии отразить сковывающее наступление сил генерала Бэннермана на шоссе Эгьюнальдо к северу от Рейна-Бланки и, следовательно, осуществить сколько-нибудь организованное отступление к Наболосу. Противник проиграл битву двадцать пятого числа прошлого месяца, когда два плацдарма высадки были расширены до назначенных мною рубежей первой фазы наступления. Однако такое быстрое и искусное завершение операции «Палладиум» стало возможно лишь благодаря маневру «Пайлон» и этому удивительному тактическому промаху Мурасе, а также тому, что мы быстро воспользовались этим промахом.

Шифкин почувствовал, как горит у него лицо. Он должен был бы теперь отказаться от попыток выяснить что-нибудь, ему нужно было бы замолчать. Если все происходило так, как должно было произойти, то может ли он, всего-навсего простой писака, дергать за бороды сильных мира сего в их каменных палатах? Однако что-то такое — то ли упрямая страсть, побудившая его стать журналистом, а в 1937 году заставившая бросить теплое местечко в редакции ради фронта в Бригуете на испанской земле, то ли воспоминания об измученных лицах солдат на передовой у Илига — не позволило ему молчать. Это было глупо, губительно, не могло привести вообще ни к каким практическим результатам, и тем не менее он должен задать этот вопрос. Вопрос касался правды, а о правде Шифкин заботился больше, чем о чем-либо другом.

— Одну минутку, генерал, я хочу понять вас правильно. Генерал Дэмон доносил вам, что он завершил маневр «Пайлон»?

Мессенджейл посмотрел на Шифкина долгим проницательным взглядом. Что-то мгновенно вспыхнуло в его глазах, затем погасло.

— Да, это так, — сказал он.

— И вы не приказывали сорок девятой дивизии следовать в Даломо, пока не получили донесение об этом?

— Правильно. Однако вы должны считать эту информацию секретной. — Генерал перевел взгляд на сотрудников своего штаба. — Прошу военных цензоров взять это на заметку. Эти слезные некрологи по отдельным деталям прошедшей операции не принесут никакой пользы, так же, как нельзя предъявить никакого обвинения ни генералу Дэмону, ни пятьдесят пятой дивизии. Напротив, их роль иначе не назовешь, как доблестной. Маневр «Пайлон» был рассчитанным риском, предпринятым с моего полного одобрения. И результаты маневра — я думаю, мы все можем согласиться с этим — более чем оправдали этот риск.

— Если под оправданием вы подразумеваете также и истребление одной из лучших дивизий из всех, какие мне приходилось видеть почти за три года…

— Мистер Шифкин, — перебил его Мессенджейл. Корреспондент заметил, что теперь генерал разозлился: вена на его виске вздулась и стала похожей на толстую суровую нить. — Я вижу, вы сравнительно новый человек на этом театре военных действий, и чувствую, мне следует напомнить вам, что ваше поведение и ваши возражения подпадают под действие военной юрисдикции.

— Это мне хорошо известно, генерал. Я находился с войсками в Африке и Европе более двух лет.

— Тогда вы, несомненно, знакомы с существом и пределами ваших прав и обязанностей. Это был тяжелый бой, а в тяжелых боях несут потери. Это все, что я желаю сказать. — Он посмотрел на других корреспондентов, и его худое бледное лицо прояснилось снова. — Я не имею желания омрачать то, что является поводом к большой радости, и не думаю, что происшедшее здесь может омрачить ее. Американское оружие одержало большую победу. Давайте же смиренно вознесем благодарность за нее и соберемся с силами для будущих суровых испытаний. — Он вручил указку сержанту Хартжи. — Ну что ж, я полагаю, что все. Всего доброго, джентльмены, желаю вам удачи.

Раздались оживленные аплодисменты. Командир корпуса кивнул, улыбнулся и направился к боковому выходу, ведущему в жилые покои дворца. Шифкин видел, как военные полицейские замерли по стойке «смирно» у быстро распахнувшихся дверей и высокая фигура, сопровождаемая офицерами штаба и командирами дивизий, исчезла во мраке внутренних помещений.

Кто-то потянул его за рукав. Это был Мид, его круглое лицо выражало растерянность.

— В чем дело, Дэйв? Какого черта ты взбеленился?

— Да так, — пробормотал Шифкин, — просто прочищаю глотку.

Они вышли на расположенную высоко над землей просторную веранду; легкий бриз приятно опахнул вспотевшие лоб и шею. Вдали, как огромное голубое блюдо, лежало море Сулу. Бингхом, проходя мимо, бросил на Шифкина беглый, явно неодобрительный взгляд и направился дальше.

— Что случилось, Шиф? — спросил Рэндолл. — Почему ты нервничаешь? Хочешь, чтобы тебя отправили домой? Смотри, старина, если ты будешь продолжать в том же духе, тебе придется писать красочные рассказики о рабочих батальонах в какой-нибудь заброшенной дыре.

— Именно это я и собирался сказать ему, — заметил Мид. Шифкин холодно, с оскорбленным видом, посмотрел на них.

— Послушай, Чарли, ты знаешь так же хорошо, как и я…

— Ладно, ладно… — Лицо Мида исказилось от раздражения. — Что ты собираешься делать — биться головой об стену? Ты же не новичок в этом деле.

— Да, — мрачно согласился Шифкин, — я не новичок…

— В таком случае успокойся, — посоветовал Рэндолл. — Мессенджейл становится влиятельной фигурой в этих краях. Старый запасник Дуглас не посылает таких поздравительных радиограмм, если они не заслужены. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да, понимаю.

— Зачем ты поднял весь этот шум о Дэмоне?

— С ним поступили подло, вот почему…

— О боже, не говори мне о Дэмоне! Я видел его на Вокаи. Он вытворял такие штуки, от которых тебя стошнило бы. Это кровопийца, которого ничто не остановит.

— Он отчаянный человек.

— Вот именно, это крепкий орешек, как и все они, только еще хуже. Ты опоздал к самой жестокой драке, Шиф. То, что тебе пришлось повидать, не идет ни в какое сравнение с тем, что было.

— Да, я понимаю.

Они не спеша шли по красивой широкой улице, мимо домов с причудливыми, увитыми виноградными лозами металлическими решетками и балконами второго этажа. На улице резвились дети; один из них, виляя из стороны в сторону, ехал на трофейном японском велосипеде; неистово кудахтая и поднимая облака пыли, от него во все стороны разлетались куры. Величавой и грациозной походкой, неся большие тыквенные сосуды на голове, прошли две женщины, одетые в яркие юбки с полосами красного, зеленого и желтого цвета. Неужели так было лучше? Спасти небольшой город, несмотря на то что это означало гибель для многих американских солдат? Нет, это было вовсе не лучшим решением. Это было куплено ценою нарушения слова, а если доверие подорвано, если человек изменил своему слову, своему обещанию, то полагаться на что-нибудь в этом мире просто невозможно.

— Теперь на очереди остров Себу, — весело сказал Рэндолл, щурясь от солнца. — Потом Панай и Замбоанга. Вероятно, как раз к тому времени, когда начнется знаменитый сезон дождей. Здесь льет больше, чем на Лейте и Лусоне. Бобби Блейк только что прибыл из района Лингаена; рассказывает, что они живут там… как скот… Есть одно явное преимущество в блицзахвате городов: квартиры и офицерские клубы готовы к немедленному приему гостей.

Шифкин внезапно остановился и повернул назад, в направлении гавани.

— Куда? Что ты еще намерен выкинуть? — обеспокоенно спросил Мид.

— Я вернусь примерно через час. У меня есть небольшое поручение, которое я должен выполнить в госпитале.

— Не ввязывайся больше в неприятности, — предупредил его Мид. — Это тебе не Европейский театр военных действий. Здесь Тихий океан.

— Я начинаю понимать это.

— Вот что я скажу тебе, Шиф! — бросил вслед ему Рэндолл, даже не скрывая злобной усмешки. — Не лучше ли тебе направиться завтра рысцой к Мессенджейлу, чтобы принести ему свои извинения? Ты можешь объяснить это тем, что после пребывании в боевой обстановке у тебя сдали нервы. Скажи ему, что ты потерял голову после приступа тропической лихорадки и не сознавал, что делаешь.

— Великолепная идея! — Шифкин обернулся и посмотрел на обоих собеседников, которые в замешательстве удивленно уставились на него. — Возможно, приступ тропической лихорадки как раз сейчас-то и начинается.

— Вот это штопка предстоит! — сердито проворчал доктор Тервиллигер, осматривая своими выпуклыми глазами покрытые струпьями сочащиеся раны. — Ничего, ничего. Вы крепкий шельмец, Дэмон. Даже несмотря на то что являетесь чемпионом мира среди проклятых богом дураков. — Он взял зонд, похожий на миниатюрное копье с крошечной булавой на рабочем конце, и снова склонился над Дэмоном. — Три дырки! Этот японец либо был очень метким стрелком, в чем я склонен усомниться, либо он должен был находиться не более чем в десяти футах, когда решил отправить вас на тот свет.

Дэмон, тяжело дыша через нос, ничего не ответил.

— О, да это осколок ручной гранаты! — продолжал Тервиллигер. — Кусок железного лома от строительной балки из Чикаго, ржавевшей себе многие годы где-то там, на свалке, в Саут-Гейри, в Индиане… Однако хитрые япошки знали, как его использовать. — Он передал зонд медицинской сестре Юнис Хоган, высокой приятной на вид девушке с медно-красными волосами, и выбрал другой; Дэмон тем временем открыл глаза и вздохнул. — Конечно, на выздоровление потребуется время. Лопатка задета, трапециевидная мышца — одни ошметки. Не думайте, что все это срастется за пять минут, как у девятнадцатилетнего.

— А я вовсе и не думаю этого, — ответил Дэмон, наблюдая, как Тервиллигер, снова взяв зонд, наклонился над его грудью.

— Слава богу, хоть на этот раз вы не думаете, — проворчал Тервиллигер, осматривая рану и осторожно вводя в нее зонд. — Когда вы, черт возьми, прекратите строить из себя Густава Адольфа? — спросил он, извлекая из раны острый кусочек старого железа. — Тяжело дыша, Дэмон откинулся на подушку; с его лба в бровей скатывались крупные капли пота. — Да, — продолжал бормотать Тервиллигер, — хорошего здесь мало. Вам следует отправиться домой, старый вояка. С вас достаточно, понимаете? Б следующий раз я вообще откажусь штопать вас…

После ухода Твикера Дэмона охватило гнетущее чувство одиночества. В госпитальной палатке на острове Бабуян, где он лежал вместе со всеми другими, он чувствовал себя намного лучше.

Теперь, оставшись в небольшой палате один («Я подвергся сегрегации», — подумал он, криво усмехнувшись), в госпитале, в который были превращены старые испанские казармы в Рейна-Бланке, прикованный к постели болью, он терпеливо лежал, дремал, смотрел в потолок, отгоняя мысли о последних тридцати днях и ночах. Он старательно отбрасывал прочь встававшие перед главами картины недавних событий и сосредоточивал свое внимание на давно минувших днях в Уолл-Уитмене, на танцевальных вечерах, пикниках и церковных ужинах, вспоминал лица, голоса, жесты школьных друзей, или взрослых, или девушек. Но неизбежно, с неторопливой настойчивостью, подобно смене прилива отливом, в его голове всплывали воспоминания о форте Беннинг, или о Дормере, или о Лусоне, а потом появлялись неясные, расплывчатые, ускользающие обрывки мыслей о боевых делах или о вечерах, проведенных в кругу семьи, и виделось милое худое лицо с острым носиком и быстрыми сверкающими озорными глазами. Тогда невольно его собственные глаза наполнялись слезами, ив порыве ярости и стыда он комкал простыни здоровой рукой. Ему ни за что не следовало соглашаться на этот охват флангом, ни за что! Он знал, что это ошибочный маневр. Ему надо было отказаться, категорически… Но тогда Мессенджейл назначил бы Райтауэра и все равно пошел бы напролом. И солдаты дивизии не дрались бы под командованием Райтауэра так, как дрались с ним: они были бы отбиты, захлестнуты, рассеяны я отброшены. Мурасе вышел бы на плацдарм высадки, повернул бы во фланг Бопре и, выжигая и разрушая все на своем пути, проливая потоки крови, прошел бы по их тылам до самого мыса Фаспи…

Но тогда, возможно, и Бен отказался бы. В таком случае…

Дэмон закрыл глаза. Так много чудесных людей погибло. Так много! Баучер, Джексон, Фромен, Станкула, Каваллон, Доухерти, Родригес — все «неукротимые» ветераны того памятного ночного боя на реке. Джо Брэнд и Гарри Притчард, Рей Фелтнер тяжело ранен гранатой; если он выживет, то наверняка не будет больше мужчиной. Том Сполдинг потерял ногу. Винни де Луке попало в обе ноги, а у Джека Макговерна обожжены лицо и горло. Левинсон, Лилджи, Госталс погибли. Дивизии больше не существует. Немногие оставшиеся в живых заходили к нему под тем или иным предлогом, напряженные и внимательные, сидели на стульях у его койки. Но им почти не о чем было говорить. Дивизии больше не было, и они сознавали это: осталась небольшая кучка упавших духом, измотанных, бывалых солдат, и ничто не могло изменить этого факта. Какие это были ребята. Как много он с ними прошел! И кончить подобным образом… А главное — Бен…

Послышался шум, потом быстрые шаги. Дэмон открыл глаза. Неужели он заснул? В ногах возле койки стоял, внимательно всматриваясь в его лицо, Котни Мессенджейл. С ним никого не было. Когда он подошел? От неожиданности Дэмон моргнул несколько раз и бросил на командира корпуса злой взгляд.

— Ну, как дела, Сэмюел?

— Не могу пожаловаться, — ответил Дэмон после короткого молчания. — Впрочем, мог бы, да боюсь, что Твикер не обратит на это внимания.

— Да, Тервиллигер беспощаден, правда? Только что я говорил с ним о вас: его беспокоит навязчивая мысль, что вы почти израсходовали отведенный вам судьбой запас удачи. Я ответил ему: «Audentes fortuna juvat», но он мгновенно парировал «Бен Джонсон говорит, что фортуна улыбается только дуракам, генерал» — и улыбнулся мне своей сатанинской улыбкой. Однако, скажу я вам, мы здесь становимся поразительно культурными: еще немного, и мы станем писать сонеты на латыни и изъясняться ямбом. — Он развернул складной брезентовый стул спинкой вперед и легко уселся на него верхом. — Я собирался зайти раньше, да все мешали дела. Ну хорошо, как же они лечат вас здесь?

Дэмон махнул здоровой рукой.

— Как видите. — Он вытащил сигарету из пачки, лежавшей, рядом с кроватью, и прикурил ее от серебряной зажигалки, принадлежавшей Бену: присевшая в пламени саламандра дерзко высунула свой язычок, ее перепончатые лапки вцепились в меч. Командир корпуса посмотрел на зажигалку и отвел глаза в сторону. «Он пришел один, — подумал Дэмон. — Впервые после Лусона я вижу его с глазу на глаз».

— Как идет операция? — вяло спросил Дэмон.

— Как по маслу, Сэмюел. Некоторые части Арчибальда находятся в Калао. Все закончилось, лишь кое-где символическое сопротивление, несколько засад на дорогах, чисто сдерживающие действия. Остальные умирают от голода в джунглях. Осталось только прочесать местность. Макартур очень доволен.

— Еще бы…

— А вы не видели его поздравительную радиограмму? Я приказал разослать ее и зачитать во всех подразделениях.

— Да, я видел ее.

Нагнувшись, Мессенджейл скрылся за койкой, а когда снова выпрямился, Дэмон увидел у него на колене самурайскую саблю с усыпанным гранатами и изумрудами эфесом и тонкой гравировкой на обнаженном лезвии.

— Это сабля Мурасе. Варварское оружие, не правда ли? Я хочу, чтобы она принадлежала вам, Сэмюел. Она бесспорно ваша.

— Нет, — сказал Дэмон. — Она ваша, генерал. — Он вспомнил Джексона, мрачного и исступленного, с саблей в руках в сгущавшихся сумерках на реке Ватабу, его слова: «Ох, если бы вы видели, как мы пригвоздили этих косоглазых! После всех этих долгих месяцев мучений…» — А где Мурасе? — спросил он.

Мессенджейл сдержанно улыбнулся:

— Лежит в траншее с двадцатью глубокими ранами головы, как сказал бы Тервиллигер. Не далее пятидесяти ярдов от вашей последней оборонительной линии у Илига. Ножен от сабли так никто и не нашел.

Итак, в то бесконечное утро Мурасе бросился в отчаянную атаку, которая оказалась для него последней. А теперь он уже разлагается в черной земле где-то рядом с Беном, Ваучером, Джо и всеми остальными. Дэмон наблюдал за бегающими по изогнутому клинку пальцами Мессенджейла; он почувствовал, что переполняется гневом при виде этого человека, руки его дрожали.

— Сэмюел, дело, которое вы совершили, просто великолепно. Великолепно. Право же.

— Дивизия совершила это, генерал.

— Ну что вы, я не думаю…

— Да, да. Дивизия! — Голос Дэмона звучал напряженно и нетвердо, и это разозлило его. — Знание местности, понимаете? — продолжал он. — Я вколотил им в голову: знай местность, на которой действуешь! И они поняли это, как видите. Изучили местность в совершенстве. Половина из них навсегда осталась в этой грязной дыре… — Внезапно Дэмон рванулся вперед на кровати, несмотря на страшную боль. — Почему вы поступили так? — спросил он гневным шепотом. — Почему?… Чтобы попасть на первую полосу в газетах? Ради дутого римского триумфа?

Лицо Мессенджейла сильно побледнело, его тонкие губы стали бескровнее, чем обычно.

— Сэмюел, я не думаю, чтобы происшедшее в ходе операции недоразумение относительно…

— Нет, — тихо перебил его Дэмон и покачал головой. — Нет. Это так просто вам не пройдет, генерал. Это не смоется и не сотрется. У меня есть все ваши радиограммы, и я достал копии своих. Кроме того, уцелело несколько свидетелей. Пара свидетелей. Плохо, что я тоже не сыграл в ящик, правда? Вместе со всеми остальными! Тогда все сложилось бы так, как хотелось вам. Никаких недоразумений, никаких вопросов…

— Сэмюел, это тяжкое обвинение.

— Вот как? Прошу прощения, это самые мягкие выражения из тех, что я мог бы использовать сейчас. Самые мягкие, самые осторожные обвинения из тех, какие я могу предъявить вам. Поверьте мне.

Несколько секунд Мессенджейл молча смотрел на свои ногти.

— Надеюсь, мы не станем подобными колкостями завершать эту доблестную кампанию…

— Не произносите этого слова! — раздраженно перебил его Дэмон.

— Какого слова?

— «Доблестную»! Не смейте его произносить! Вы не имеете права произносить это слово, так же, как и многие другие. Вы оскверняете его.

— Сэмюел, я уверен, вы не думаете так, этого не может быть.

— Не думаю? О, вы еще узнаете что и как я думаю об этом! Наступила короткая пауза. Глаза командира корпуса расширились, на лбу начала пульсировать набухшая вена.

— Неужели ваша почти тридцатилетняя карьера для вас ничего не значит?…

Дэмон попытался рассмеяться, но безуспешно.

— Мессенджейл, я сунул бы эту руку, — он поднял свою здоровую руку, — в горшок с кипящим маслом, если бы это позволило уберечь от вас хотя бы отделение солдат… Но это не значит, что моя карьера ничего не значит для меня. Нет…

— Вы уверены, Сэмюел? Вы совершенно уверены в том, что хотите поступить подобным образом? — Янтарные глаза потускнели, зрачки стали почти невидимы. — Вы сами изменяли свои планы, когда этого требовала обстановка. В Моапоре вы даже не подчинились приказу…

— Правильно. Но разница только в том, что я сделал это ради спасения жизни солдат и к тому же не жалел собственной жизни, находясь вместе с ними на передовой…

— О нет, там было и еще кое-что, не правда ли? — Губы командира корпуса искривила обычная для него снисходительная улыбка. — Некое необъяснимое удовольствие в том, чтобы вырваться на свободу и ни от кого не зависеть, сбить с толку окружающих, добиться нового триумфа для своей не очень-то удавшейся карьеры. И, как вы сами любите повторять — теперь это одна из любимых поговорок Печального Сэма, — все хорошо, что хорошо кончается.

Дэмона снова охватила ярость. Задыхаясь, он скомкал край простыни.

— Вы чудовище, — сказал он, и его глаза наполнились слезами. — Вы грязное хладнокровное чудовище! Ради своей карьеры вы сожрали бы собственную мать! Вы хуже, чем Бенуа-Гесклен! Тот по крайней мере был не способен ни на что лучшее. А вы!..

— Это на вас совсем не похоже, Сэмюел.

— Да. Не похоже. Действительно, не похоже. Если бы я был хоть наполовину таким, каким мне следовало быть, — только наполовину! — я встал бы с этой койки и вбил бы вам зубы в вашу отвратительную, лживую глотку…

Мессенджейл встал и, держа саблю у бедра, начал ходить взад и вперед в ногах койки.

— Вы ставите меня в очень трудное положение, Сэмюел. Поистине в очень трудное.

— Это единственное утешение.

— Раз уж эта неприятность произошла, я все же надеюсь, что мы сможем избежать строгого судебного разбирательства. Я не любитель ворошить грязное белье перед посторонними, особенно семейное грязное белье, если это случилось в семье…

— В какой семье?

Мессенджейл повернулся, крайне изумленный.

— В семье офицеров корпуса. А о чем же, по-вашему, я говорю? Корпуса, членом которого вы являетесь, Сэмюел, почетным членом. Я надеялся, что в этом отношении вы более стойкий солдат. — Он снова начал ходить взад и вперед. — Сэмюел, вы пробыли здесь достаточно времени. Двадцать восемь месяцев, не так ли? Это довольно долгая разлука с семьей и домом, с узами, которые удерживают человека от того, чтобы свернуть с правильного пути. Я знаю, что может сделать одиночество с человеком, находящимся в таком нервном напряжении. Это знают многие из нас. Это вполне понятно. Но там, в Вашингтоне, этого не поймут. А милая, наивная, введенная в заблуждение, нетерпимая в вопросах нравственности американская публика не поймет тем более…

— Вы подлец! — воскликнул Дэмон. — Вы и это вытащите на свет, да? — Лицо Мессенджейла оставалось совершенно невозмутимым. — Ну, конечно, вытащите. Вам мало было отправить Тэнехилл в Штаты, вы искалечили бы ее жизнь вместе с моей, если могли бы, вы уничтожили бы всех, кто угрожает блестящей карьере Котни Мессенджейла. Вы не остановились бы ни перед чем. — Он сжал кулаки, стараясь унять дрожь в голосе. — Ну что ж, приготовьтесь к взрыву, мистер. Если дело дошло до этого, то будь что будет. Отступать — не в моих правилах. — Понимаю. — Командир корпуса кивнул и, поджав губы, снова начал ходить по комнате. — Это достойно сожаления. Мне хотелось, чтобы вы поняли это. В более широком плане…

— В более широком плане?

— Да. Предстоит еще так много сделать. Впереди большой и тернистый путь.

— Что вы имеете в виду?

— Я хотел бы, чтобы вы пересмотрели свое решение, Сэмюел. Дивизия нуждается в вас.

— Какая дивизия? — воскликнул Дэмон хриплым голосом. Он был готов расплакаться, и боязнь этого заставила его напрячь все свои силы. Если бы только он был на ногах! — Какая это теперь дивизия? Они все теперь там, у Фанегаяна, Уматока, на тропе у Илига, погребены под шестифутовым слоем дерьма. И это ты загнал их туда!.. Я хочу дать тебе совет, Мессенджейл. Несколько слов. Не появляйся там в темное время без своей свиты. — Он почувствовал слабость от охватившего его гнева. — Они знают все, мистер! О, да, не сомневайся! Они знают.

Мессенджейл улыбнулся своей чарующей, обаятельной улыбкой.

— Пока они боятся меня, мне безразлично, что они думают. В этом-то и сила, движущая колесницу войны.

— Жалкий ты подонок, Мессенджейл, — сказал Дэмон с глубоким презрением. — Тебе ничего не понять… Ничего… — Дэмон хотел добавить что-то, но замолчал: говорить больше было не о чем. Порок Мессенджейла — и не было порока большего, чем этот, — заключался в том, что он решил: в этом мире не существует больше ни милосердия, ни благородства, ни любви. Омерзительно было убеждаться в том, что и теперь, в конце 1944 года, существуют такие отвратительные типы…

— Само собой разумеется, я огорчен тем, что слышу от вас, — твердо произнес Мессенджейл. — Ничего, кроме похвалы, о пятьдесят пятой дивизии я сказать не могу. По правде говоря, это одна из главных причин моего пребывания сюда сегодня. Я думаю, что мы могли бы представить ее к благодарности в приказе президента. Я совершенно уверен, что при подобных обстоятельствах нам удалось бы добиться этого.

Дэмон печально улыбнулся и опустил глаза. Конечно! Мессенджейл слишком умен, чтобы попытаться подкупить его наградой. Он предлагает награду дивизии, но хитро ставит при этом условие: «Мы могли бы», «Нам удалось бы». Да, конечно.

Для пользы службы!

Дэмон рассматривал свою здоровую руку. А почему бы дивизии, не получить благодарность президента? Кто заслужил ее больше, чем солдаты его дивизии? Те из них, кто остался в живых… Им еще предстоят бои за Минданао, потом будет Формоза и острова Рюкю, а дальше и сама Великая Япония и внушающая ужас равнина Канто. И кто тогда защитит ребят? Кто останется с ними, чтобы показать, как снять и приладить многозарядный магазин винтовки М-1 так, чтобы не цеплять им за лианы; как привязать «собачьи жетоны», чтобы они не позвякивали; как носить ручные гранаты на поясе, чтобы не мешали при переползании? Без него Мессенджейл будет безжалостен: в каждой операции дивизию будут посылать на самые опасные участки, направлять на самые грязные работы. Кто защитит солдат дивизии? Дик будет только молча соглашаться; Уинслоу слишком молод и неопытен; француз Бопре выйдет из себя и изобьет Мессенджейла в присутствии тридцати корреспондентов и какого-нибудь адмирала…

А как поступил бы в таком случае Джордж Колдуэлл? Какой путь подсказывает мудрость перед этим бессовестным замыслом? Дэмон не знал этого. Больной, слабый, сокрушенный горем и уставший до изнеможения, он совершенно не представлял себе, как поступить.

Он поднял глаза. Мессенджейл по-прежнему бесстрастно наблюдал за пим, его широкоскулое лицо спокойно, янтарные глаза непримиримы. «Нет большей пропасти, чем та, которая разделяет раненого и здорового», — с грустью подумал Дэмон, ковыряя ногтем гипсовую повязку. За какие грехи он обречен в течение половины своей жизни сталкиваться с этим человеком, и всегда в неравных условиях? А Мессенджейл стоял перед ним весь наутюженный, в форме со складками, острыми как лезвие бритвы, с тремя звездами на воротничке рубашки, в фуражке с тульей, заломленной, как у Макартура, только без золотого шитья. Такой уверенный. Такой страшно уверенный в своем продвижении семимильными шагами к высшим командным постам. Теперь он надолго останется здесь. Макартур представил его к медали «За выдающиеся заслуги», на следующей неделе его портрет появится на обложке журнала «Тайм», планируется опубликовать статью о нем в «Коллиерсе». Шифкин, оскорбленный и разгневанный, заходил два дня назад и рассказал ему об этом и о многом другом.

Дэмон знал: Мессенджейл тоже не будет сидеть сложа руки. Если он, Дэмон, попросит освободить себя от должности и потребует военного суда, Мессенджейл не пожалеет ничего для своей защиты. Человек, изменивший слову, которое он дал ближайшему подчиненному, и затем солгавший об этом представителям прессы, не остановится перед тем, чтобы утаить или фальсифицировать документы, уничтожить чью-то репутацию или привлечь к ответственности невиновных. К тому же у него за спиной в Вашингтоне крупная политическая сила — дядя в сенате. И наконец, убедительная победа в кармане. Дэмон представил себе, как кто-то, занимающий высокий пост в Пентагоне, скажет в уютном кабинете: «Что за вздор несет этот Дэмон? Такая блестящая победа.

Блестящая! Чего он добивается? Дэмон всегда был таким бунтарем, не так ли? Не лучше ли ему возвратиться домой и поостыть немного?»

Наблюдая за Мессенджейлом, Дэмон медленно кивнул головой. Едва шевеля губами, он сказал:

— Я надеюсь, вы сможете добиться для «Саламандры» благодарности в приказе президента, генерал. Солдаты честно заслужили каждую строку такого приказа, и даже больше того.

Командир корпуса позволил себе слегка улыбнуться:

— Безусловно заслужили, Сэмюел. Честно заслужили. Я уверен, что Вашингтон благосклонно отнесется к настоятельным рекомендациям моего штаба.

Дэмон снова кивнул головой:

— А теперь, с вашего разрешения, сэр, я попытаюсь немного поспать.

— Конечно, конечно, Сэмюел… Итак, все это останется между нами?

Дэмон пристально посмотрел на него неприязненным взглядом.

— Несомненно, я хотел бы этого, генерал. Если представление к благодарности в приказе президента будет утверждено, я буду склонен поступить именно так.

Мессенджейл хотел сказать что-то, но остановился.

— Очень хорошо, — сказал он после паузы. — Будем считать этот инцидент исчерпанным. — У двери он задержался и протянул Дэмону саблю Мурасе. Украшенная драгоценными камнями рукоятка засверкала в мягком рассеянном свете. — Вы уверены, что не хотите принять это?

— Совершенно уверен, генерал. Как вы говорите, это варварское оружие. Вам оно подойдет больше.

— Как вам угодно. — Командир корпуса направился к выходу. — До свидания, Сэмюел.

— До свидания, сэр.

Дэмон попытался уснуть, но не мог. Долгое время после ухода Мессенджейла он лежал, глядя на колышущийся от ветра шатер из ветвей акации.

 

Глава 13

— Ну хорошо, случай! — сказал Билл Боудойн. — Если, по-вашему, все это просто дело случая…

— Ну, конечно! — Томми Дэмон засмеялась. — Что же здесь еще может быть?

С далекого черного африканского континента дул пронизывающий, порывистый ветер; мощные волны гнали на пляж причудливые гирлянды зеленой пены; в небе над ними кружились морские птицы; пронзительно крича, они то и дело камнем падали в воду.

— Вы просто циничны и богаты, — упрекнула она его.

— Будьте уверены! И собираюсь быть еще богаче.

— Ну, а я — нет. Я верю во все… — Улыбаясь, Томми отскочила от него в сторону и побежала вдоль пляжа. Кулички взлетали над ней и рассыпались во все стороны пестрым веером. Оглянувшись, она увидела, что Билл решил не догонять ее, но все равно, жадно глотая холодный сырой воздух и шлепая ногами по влажному песку, побежала еще быстрее, пока не выдохлась и не бросилась ничком на небольшой песчаный холмик. Немного погодя подошел Билл и уселся рядом с ней.

— Знаете, кто вы такая? — спросил он. — Вы — интеллектуальная пиратка!

— Пираты не бывают интеллектуальными!..

— Интеллектуальны, как и все другие. — Некоторое время он молча смотрел на нее лукавыми серо-голубыми глазами. — Американские женщины очень податливы, несмотря на их внешнюю неприступность и претенциозность. Они так скромны и уютны. Вот почему вы необычны — известно вам об этом? Вы не боитесь рисковать.

Она крепко обхватила руками колени и несколько секунд следила за боровшимися со встречным ветром чайками, за тем, как они, описав вираж, резко падали вниз.

— Я старалась взять самое лучшее из того, что мне выпадало, — сказала она спокойно.

— Нет, вы взяли больше, чем выпадало. Иначе и быть не могло, потому что вы воспитывались и средневековой атмосфере.

— Каждый живет по каким-то правилам.

— Несомненно! Все зависит от того, что за правила… — Он улыбнулся сардонической улыбкой. — Вот вы, офицерские дети, вы все становитесь такими пуританами, стоит вам услышать грубое слово. Вам следовало бы жить с десятком мужчин, с сотней. Вы дали бы что-то каждому из них.

— Вздор, — возразила она.

Однако ей было забавно слушать его здесь, на берегу Лонг-Айленда, дрожа от пронизывающего морского ветра, наблюдая, как медленно катятся увенчанные пеной, кипящие волны. Непринужденная, спокойная уверенность в его голосе — голосе потомственного жителя Новой Англии — говорила об унаследованном богатстве, о полученном в привилегированной школе образовании, силе и власти нескольких стабильных поколений, о загородных домах на берегу моря, о ежегодных поездках в Сен-Морис или на греческие острова, об автомобиле с шофером за рулем, ожидавшем у подъезда конторы в центре города в четыре тридцать; уверенность Билла вырывала ее из тесного, маленького круговорота армейского мирка. Пока она не встретила его на каком-то приеме, организованном три месяца назад управлением военной разведки, — Томми фактически никогда еще не оставляла этого мирка. Окружающий ее мир мог рассыпаться в прах, а сердце сжаться от боли, но в этом мирке каждый элегантно одевался, показывал на людях выдержку, хорошее воспитание и контроль над собой, а также притворный интерес к событиям текущего дня — катастрофическим или тривиальным. Даже весть о том, что отец ранен осколком снаряда в Хьюртжен-Форесте, не слишком вывела ее из равновесия. Просто это явилось еще одним булыжником в лавине несчастий. Через несколько недель его доставили домой. Он сильно хромал, выглядел очень старым и беспомощным; оказавшись в домашней постели, он спал целыми сутками.

Томми узнала от Батча Ризера, что ее отец был ранен, а один из его адъютантов убит огнем своей нее артиллерии. Не желая вступать в какие бы то ни было разговоры о происшедшем на фронте и здесь, в столице, Колдуэлл подтыкал под спину подушки и занимался переводом мемуаров генерала Марбо. Томми продолжала хозяйничать и ухаживать за отцом, занималась с увечными ветеранами в госпитале Уолтера Рида, проводила время в объединенной службе организации досуга войск, делала вещи, которых кто-то — армия, страна, мир — ожидал от нее.

Все это изменил Билл Боудойн; его безжалостный, но снисходительный цинизм насмешливо развеял ее легковерие. Шокированная, восхищенная, наполовину рассерженная, она слушала его язвительные рассказы о войне: о потерянных шансах, борьбе умов, попустительстве, ловком хищении запасов, честных людях. Это казалось просто невероятным — лейтенанты и капитаны, которых она до недавнего времени считала беззаботными, обязательными и воспитанными, жадно грызлись, вцепившись друг другу в глотку, в то время как солдаты на фронте обливались потом или замерзали в грязи под холодным дождем. Однако Билл, казалось, смотрел на все это, как на своего рода нелепые розыгрыши, тем более забавные в силу их возмутительности. Обычно он нетерпеливо отметал в сторону любое ее замешательство или испуг.

— В вас слишком много благородства. Во многих из вас. А знаете ли вы, на Европейском театре военных действий есть трехзвездный генерал, который каждое утро встает с постели одной пользующейся особенно дурной славой графини, опрокидывает стопку неразбавленного бербона, а затем двадцать минут простаивает на коленях в лихорадочно страстной молитве?

Томми слабо улыбнулась:

— Да, и я даже знаю кто.

— Конечно, знаете! Вы все насмерть поражены двадцатым веком. Вы не видите, что происходит вокруг вас. По-вашему, каждая война должна выглядеть, как озаренный сиянием крестовый поход с парящей в воздухе чашей Грааля Иосифа из Ариматеи, видимой только праведникам. Тогда как в действительности война напоминает не что иное, как работающую полным ходом большую корпорацию с ее заседаниями совета директоров, докладами и проспектами, графиками и схемами, генеральным планированием и рекламой — вплоть до конечного продукта.

Его губы кривились в презрительной усмешке, когда on приводил примеры и контрпримеры интриг, антипатий и далеко идущих замыслов. Черчилль с его навязчивой идеей высадки в Югославии и наступления вверх по Дунаю, чтобы опередить русских — что угодно, где угодно, только бы опередить русских; старик Корделл Хэлл, охваченный непримиримой ненавистью к де Голлю, который в свою очередь плавился на медленном огне от неутомимой, на какую только способен уроженец Эльзаса, жажды мести Великобритании и Америке; враждующий с англичанами Чан Кайши, который, избавившись наконец от бедняги Джо Стилуэлла, стал добиваться еще большей помощи от американцев, чтобы набить карманы своих приспешников. А американцы? Теперь, войдя в Германию, они с совершеннейшим апломбом предоставляют нацистским чиновникам править за них делами. Нет, они не оказались ни мечом господним, ни мечом Гедеона; Америка просто великая держава — наиболее влиятельная мировая держава теперь, выходящая на сцену на волне агрессивности и практической целесообразности.

— Подождите, и вы еще увидите, какую карту держат в рукаве для Японии. О, подумать только! Все четыре острова, охваченные огнем от моря до моря. Воздушные налеты на Гамбург покажутся лишь слабеньким огоньком зажигалки!

Она верила в правдивость рассказов Билла. Он заседал в одном из важных советов, учился когда-то в одной школе с Гопкинсом, присутствовал с начала и до конца на переговорах с Дарланом в Северной Африке. Он оставил юридическую работу в крупных корпорациях ради поста специального помощника военного министра, и она знала, что после окончания военных действий его ожидает назначение федеральным судьей или место в одной из комиссий по расследованию военных преступлений. Он знал мир, и, по-видимому, этот мир был не таким, каким она его себе представляла.

Нельзя сказать, чтобы она привязалась к нему так уж сильно, но с его появлением изменился весь уклад ее жизни. Он был дважды женат на женщинах состоятельных и дважды разводился, а теперь он хотел ее. Он хотел ее, и его изысканное внимание, его невероятная уверенность были неотразимы. Они встречались в его квартире или в доме его друга, руководившего статистическим управлением; изредка они выезжали на пляж или в горы, поднимаясь верхом по туманным тропам, где луч солнца расцветает сверкающими бронзой зайчиками на боках лошади. Она почувствовала, что плывет навстречу его настойчивому желанию, как туземный ныряльщик поднимается на поверхность моря с легкими, жаждущими свежего воздуха. Ей хотелось нежиться в испускаемых им лучах. С другой стороны, в этом влечении было… Ей не хотелось думать о том, что было с другой стороны.

Теперь вот, в начале апреля, он уговорил ее провести несколько дней в его загородном доме в Ист-Хэмптоне — большом квадратном здании с колоннами, старыми искривленными рожковыми деревьями и необъятными зелеными газонами, полого спускавшимися к Атлантическому океану…

Он взял ее руки в свои.

— Ты изумительная женщина, — сказал он. — Ты знаешь это? По-настоящему, несомненно, изумительная… Почему бы тебе не выйти за меня замуж?

Она взглянула на нею с удивлением.

— Выйти за тебя?

— Почему бы нет? Ведь с Сэмом Дэмоном у тебя все кончено, ты же знаешь.

Она улыбнулась, все еще удивленная.

— Ты устанешь от меня через полгода. Как и все другие мужчины.

— О нет, я не устану. Теперь мне хочется постоянства. Жить в одном ритме. Мне нужна сильная и внутренне дисциплинированная натура. Такая, как ты.

— Боже мой! — Томми была вне себя, изумленная тем, что он увидел ее с этой стороны.

— Я говорю серьезно… выходи за меня, — повторил он. — Что тебя удерживает? Ты же знаешь: все, что у тебя было с Сэмом, провалилось к черту.

— Сэм был хорошим мужем для меня, — решительно возразила она и только после этого с болью в сердце сообразила, что сказала о нем в прошедшем времени.

— Несомненно, он был хороший. Но он же оставил тебя, ты сама сказала об этом. — Он смотрел на нее уверенным, пронизывающим взглядом. — Ты представляешь собой гораздо большее, чем то, что ему по плечу. Так было все время, только вы оба не замечали этого.

Она покачала головой. С моря продолжали мчаться вереницы облаков, серебристые сверху и угольно-черные снизу.

— Я не могу, Билл. Это было бы несправедливо… Поступить так жестоко, когда он находится там…

— Но имеет ли это какое-нибудь значение? Он знает, что между вами все кончено. Он профессиональный солдат, для него война — это главное. Ты думаешь, он выйдет в отставку и возвратится домой, чтобы тосковать в одиночестве? Или ты боишься, что он приставит пистолет к виску?

— Билл, ради бога!..

— Ты думаешь, он захандрит и умрет с разбитым сердцем? Ты же знаешь, как он проводил время там…

Она посмотрела на него в изумлении.

— Что? Что ты имеешь в виду?

— Ту медсестру, с которой он там путался… — Ее глаза широко раскрылись. — Ты хочешь сказать, что ничего не знала об этом? Боже мой, я думал, что вы, армейские дамы, знаете обо всем, что происходит повсюду…

«Да, мы знаем, — подумала она со злостью, — знаем все, кроме тех, кого это касается. Итак, это все же правда. Господи, как это на него похоже! Быть абсолютно верным мужем двадцать лет, никогда даже не бросить взгляда на другую юбку, чтобы затем спутаться с какой-то толстой, хихикающей подавальщицей ночных горшков, да так, что меньше, чем через месяц, это стало известно всей армии! Молчаливый слабоумный тупица!» Внезапно ее охватили ярость и жажда мести, однако ощущение неуместности выражения этих чувств заставили ее прибегнуть к иронии.

— Что ж, это его дело, — пробормотала она. — Если ему захотелось стать посмешищем для всего театра военных действий…

— Вот так штука! Извини, Том-Том. — Билл выглядел сконфуженным, таким она никогда не видела его. — Кроме шуток, я думал, ты знаешь. Брэд Пэрри из управления Сомервелла сказал мне, что он узнал об этом от…

— Не надо, — резко перебила она его. — Я больше ничего не хочу знать. В конце концов, это не мое дело.

Однако это, несомненно, было ее дело. Если не ее, то чье же еще, черт возьми? Но Томми все еще оставалась в замешательстве: если Сэм — верный и надежный, как скала, Сэм — мог вступить в такую совершенно дурацкую связь…

У всех людей есть свои слабости, как сказал однажды Кот Мессенджейл, надо только разглядеть слабость, присущую данному индивидууму, и искусно играть на ней…

Билл хмуро рассматривал свои ногти.

— Черт возьми! Мне просто не везет. Теперь ты подумаешь, что я нарочно очернил его, чтобы укрепить свою позицию.

— Не глупи, — ответила она. — Я знаю, ты выше этого.

— Отлично. Тогда выходи за меня замуж.

— Билл, все же это не меняет того факта, что он находится там, в ужасно тяжелых условиях.

— Конечно, находится. А где же ему еще находиться? Он сам выбрал это для себя, в этом вся его жизнь. Нет, это безнадежно сентиментальная позиция.

— Ничего не поделаешь, я — сентиментальная женщина!

— Нет, ты не такая. Ты романтична, но не сентиментальна.

Закинув руки за голову, Томми размышляла над словами Билла… В небе неумолимо громоздились облака, ветви рожкового дерева за окном метались на ветру вверх и вниз. Да, она, действительно, романтична; и вот у ее ног жизнь, которой она жаждала все пять тысяч пыльных знойных дней, слушая отрывистые немногословные команды, трески ружейных выстрелов на стрельбищах, резкие звуки горна. Теперь у ее ног был мир, суливший довольство и высокое положение… И вот она сейчас отказывается от всего этого. В чем дело? Что с ней происходит? У каждого только одна жизнь, один путь, который он проходит только один раз. Почему же не воспользоваться случаем, не пойти по этому пути, куда бы он ни вел? Билл прав: с Сэмом все копчено, он порвал с ней, а она с ним; по-видимому, он даже нашел себе другую женщину. Они никогда больше не смогут перекинуть мост через болото взаимных обвинений и отчужденности последних лет. Что удерживает их вместе теперь? Донни мертв; Пегги не нуждается в ней, она увлечена проектом квакерской фермы в Флемингтоне, и у нее есть интересующийся ею молодой человек; отец поглощен своими собственными делами. Какие узы привязывают ее к этой трудной прежней жизни? А рядом сильный, привлекательный, богатый человек, и он предлагает ей свою руку, новую жизнь в центре событий, праздную, полную веселья жизнь… И если между ними нет любви, то есть привязанность, живой интерес к партнеру, уважение… Так почему же ей не решиться на это? Откуда этот испуг и гнетущее чувство утраты?

Чтобы решиться, нужно всего-навсего оборвать несколько истершихся, перепутанных нитей, собраться с духом и пожелать перемены. Почему она не может сделать этого?

Она сделает. Обязательно сделает это.

Томми уже открыла рот, чтобы ответить, но в этот момент зазвонил телефон. Билл вскочил с кровати и подошел к аппарату.

— Да, — ответил он, держа руку на облаженном бедре и подмигивая Томми. — Да, это я. — Затем он неожиданно весь изменился: выражение уверенности и легкой насмешливости исчезло, уступив место раздражению и напряженности. — Значит, это подтверждено? Определенно подтверждено? Боже мои! В самом деле? Хорошо-хорошо, я приеду. Приеду как можно быстрей. Ладно.

Он положил трубку так осторожно, будто она была из дорогого фарфора.

— В чем дело? — спросила она.

— О боже, — пробормотал он. — Подумать только! — Он продолжал стоять, уставившись на телефон. — Президент, — сказал он спустя некоторое время, — президент только что умер. Сильное кровоизлияние в мозг.

— О! — прошептала она еле слышно. — Значит, он не увидит это.

— конечно, нет… Не увидит что?…

— Как что? Победу… — Это было первое, что пришло ей в голову.

— Да. — Билл уже торопливо одевался. — Мне нужно немедленно возвратиться. Поедешь со мной или останешься здесь?

— Не вижу никакого смысла оставаться здесь одной, — ответила она, улыбаясь; но Билл не улыбнулся ей в ответ: мысленно он был уже в Вашингтоне.

— Ну и дела! — Он яростно дергал шнурки ботинок. — Теперь все пойдет не так, как надо. Стив Ёрли сказал, что устал до смерти. Еще бы! Представляю себе, что там сейчас происходит.

— Трумэн будет президентом, — заметила Томми.

— А кто же кроме него? Конечно, он. — Билл презрительно фыркнул. — Как жаль, что я так и не научился играть в покер. Научишь меня, пока мы будем возвращаться? Хотя бы начальный курс? Боже мой, какие же колоссальные перемены теперь произойдут в ближайшем окружении. Возможно, я вернусь как раз вовремя, чтобы узнать, что меня уже вышвырнули.

— Я не думаю, что они пойдут на это.

— Просто не знаю, что сказать, дорогая. Твои предположения могут оказаться так же верны, как и мои. Гарри не любит нас, нью-йоркских пройдох, уж это-то я знаю. Да, сейчас и он, наверное, как перепуганный цыпленок.

— Что ты имеешь в виду? — Томми уже встала и набрасывала на себя платье.

— Президент держал решительно все в своих руках. Решительно все. Теперь все перемешается и полетит в тартарары.

Томми почувствовала, как глаза ее неожиданно наполнились слезами.

— Он был такой смелый, — пробормотала она.

— Франклин Делано Рузвельт? Вздор. Это был опьяненный властью эгоцентрист и непревзойденный специалист по политическим махинациям. Но он хорошо разбирался в событиях и умел направить их в выгодное для себя русло. А теперь вот увидишь, как старый морской волк подомнет всех под себя, всех до одного. Этот неукротимый курильщик сигар. — Томми смутно догадывалась, что Билл имел в виду Черчилля. — Стоять наготове к отражению красной чумы! Война на Эльбе!

— Что?

— А как же, моя милая! Новая Столетняя война. С тысяча девятьсот четырнадцатого по две тысячи двадцатый или что-нибудь в этом роде. Неужели ты не слышала? И уж эту войну с современной не сравнишь.

Томми смотрела на него молча. Его категорический злобный тон вызвал в ней такое безысходное отчаяние, что она почувствовала себя навсегда прикованной к полу этой комнаты.

— …Я не верю этому, — наконец сказала она.

— И не надо. Мне-то что? — Он завязал фуляровый галстук пышным бантиком а ля герцог Виндзорский. — Тем не менее это то, что должно произойти. А у нас теперь нет никого, кто знал бы цифровой код, чтобы открыть сейф.

— Этого не может быть, — упрямилась Томми. — После всего, что было…

— Все может быть. Все, что придет на извращенный ум подленького homo sapiens. Все что угодно… Он же зверь, — заявил Билл с неожиданной горячностью, надевая пиджак. — Ваш павший кумир, господин своей судьбы. Он обожает это: он обожает резню и опустошение, пытки себе подобных. Подождите, и вы еще увидите, что с нами будет в славном тысячелетнем рейхе.

— Да, нацисты…

— Нацисты? Черта с два! Они сделали только то, о чем мы все мечтали. Животное в человеческом образе ни от чего не испытывает большего удовольствия, чем от разгрома роскошного дворца, распарывания нескольких животов и пожирания собственной блевотины. Человек — это безволосая обезьяна, жаждущая сырого мяса и сатанинского веселья. Неужели все вы не понимаете этого?

— Нет, — сказала она с ужасом, — человек не животное. Не только животное.

— О боже! И это говоришь ты, проведшая в Вашингтоне последние три года. Все вы никуда не годные, сентиментальные романтики…

Томми посмотрела на него с удивлением. Но Билл уже потерял интерес к разговору, если это вообще можно было назвать разговором. Он быстро и ловко укладывал свои вещи, хмурясь, бормоча что-то себе под нос. Удивительного в этом, пожалуй, ничего не было: президент умер, его собственное будущее под серьезной угрозой: но даже если и так…

Неожиданно Томми почувствовала прилив тревоги за Сэма; такой сильной, реальной тревоги, как будто это был предмет, находившийся у нее в руках: что Сэм делает в эту минуту, о чем думает, каково его мнение об этой войне и о мире, который появится из пламени и обломков… Вторая Столетняя война. «Я лгу сама себе, — подумала она. — Все это время. Мыслить — размышлять, предполагать, помнить — означает отказываться от требований момента. Вот что означает быть человеком».

Безволосая обезьяна, вот кто утонул в этот момент.

— Билл, — сказала она тихо. — Я не верю тебе.

— Я так и думал. — Он взглянул на нее и понял, о чем она говорит. Его брови опустились; она принудила его возвратиться к проблеме, касавшейся их двоих; здесь, на Лонг-Айленде, и он был раздражен этим. — О чем ты говоришь?

— Я хочу сказать, Билл, из этого ничего не выйдет, — ответила она, запинаясь. — Это было бы нечестно. Я не могу так поступить.

Он с шумом захлопнул чемодан и выпрямился, глядя на нее долгим оценивающим взглядом; его нижняя губа выпятилась, холодные ясные глаза сузились. На какое-то мгновение Томми охватил необъяснимый страх.

— Может быть, ты и права, — сказал он. — Может быть, ты должна возвратиться к нему. Подумать только, как засверкает твой ореол мученицы! Единственное, что ты сможешь сделать, это войти с выражением горя на лице, сесть на кушетку в гостиной и обвинить его в гибели сына. И действительно, причинишь ему боль этим. Свежая рапа, посыпанная солью…

Томми смотрела на него, ошеломленная, не в силах вымолвить хоть что-нибудь. Его лицо исказила жалкая улыбка, по обеим сторонам шеи появились темно-красные пятна; она никогда не видела его таким злым. А может, он ей только представляется таким? Может, это оттого, что она хочет видеть таким?

— Ты будешь в восторге от этого, правда? Бесконечная хандра, складывание картинок-загадок, девичники и дамская трескотня. Храбрая армейская женушка, так благородно несущая свой тяжкий крест! Ты можешь стать его честью и совестью на целый день и на полночи вдобавок. Какое это доставит тебе наслаждение! Наслаждение мазохиста.

— Билл, это же нечестно… — произнесла она растерянно.

— Вот как? Подумать только! А не это ли тебе правится больше всего на свете? Примерная мама с целью в жизни! — Он выразительно показал пальцем на пол у своих ног. Я только что предложил тебе — и я не уверен, что предложение останется в силе — настоящую новую жизнь. Бегство из казармы в новую жизнь. Может, это не совсем та жизнь, к которой твоя романтическая душа стремилась, когда тебе было пятнадцать. Но, несомненно, реальная жизнь, жизнь с достоинством, целью и уважением. Никаких орденов, парадов и смотров, но зато уважение. В паши дни его встретишь далеко не так уж часто. Кроме того, ты могла бы стать моей помощницей, вместе нам удалось бы добиться кое-чего. Я думаю, ты понимаешь, о чем я говорю.

— Билл, если позволишь…

— Но тебе не терпится поскорее вернуться на свою незабвенную каторгу. Испытать муки огненного колеса на глазах многотысячной толпы. Матрона в мученическом венце. А иначе для чего еще годится муж-солдат? Конечно, это куда лучше, чем двадцатилетняя рента! Господи, вот будет жалость, если его и самого прикончат при вторжении на Хонсю…

— Довольно, Билл!.. — Теперь Томми сама разозлилась, но это чувство заглушалось смятением и растущей тревогой. Ей нужно было бы посмеяться над этим, это могло бы развлечь ее. Что же, ради всего святого, происходит с ней? Она неожиданно представила себе Сэма, таким, каким он был в форту Харди, давным-давно, сидящим на краю ее койки, и глаза у него жалкие, умоляющие; «Я как раз тот человек, Томми, кто должен вести этих ребят на эту отвратительную бойню».

Расстроенная, встревоженная, Томми резким движением закрыла свой чемодан. Всего несколько минут назад она решила, что живет как бы в заточении, и ей захотелось бежать из него. Однако Сэм был ее прошлым и залогом ее будущего. Донни был душой этого прошлого, тем общим, что было между ними, только между ними одними — надеждой и памятью. Оставить Сэма означало еще раз уничтожить Донни, и уничтожить более жестоко, чем это сделали немецкие истребители…

— Все готово? — спросил Билл с порога.

— Да.

Когда она спускалась по лестнице, дождевые капли оставляли размытые прозрачные следы на оконных стеклах.

— они сделали это просто для того, чтобы избавиться от меня, — заявила Викки Ворден, и ее гладкое красивое лицо исказилось от злости. — Они могут говорить что угодно, но все сводится к этому.

— Дорогая, попытайся взглянуть на это с другой стороны, — предложил ей Эль Хэмбро.

— С какой же еще другой стороны можно смотреть на это? Пресс-агент кинозвезды развел руками.

— Здесь ты приносишь себе колоссальную пользу. Твоя популярность огромна, я говорил тебе, что…

— Хорошо, надеюсь, это прибавит мне очков там, на небесах, — возразила она, — потому что, будьте уверены, на земле это не принесло мне ничего. — Ее глаза засверкали. — Шанс, выпадающий раз в жизни, уплывает из рук в помойку, а я просиживаю до боли задницу в десяти тысячах миль от своей основной базы.

— Ну, ну, Ви-Ви, — пожурил ее Лью Пфайзер. Подобно большинству комедийных актеров, в жизни это был тихий и застенчивый человек. — Генерал Мессенджейл был изумительно гостеприимен с нами, но я не думаю, что ему очень интересны все эти голливудские сплетни.

— Ах, извините, генерал! — Викки Ворден повернулась к командиру корпуса. Выражение неудовольствия исчезло с ее лица, его оживила обаятельнейшая улыбка, вот уже три года сиявшая на экранах, афишах и дверцах солдатских рундучков. — Право, мне очень неловко. Это действительно самый шикарный прием из всех, что мне давали после приема у генерала Айка в окрестностях Парижа в… как называлось это место, Лью?

— Марнес ля Кокетт.

— Ах да! Почему это я все время забываю его?

— Право не знаю, милочка. Кинозвезда манерно повела плечами.

— Я обожаю дворцы, они всегда вызывают во мне желание совершить что-то невероятное: завести роман с каким-нибудь султаном, пытать людей в подземелье, забыться и уйти с головой в наслаждения…

— Для всего этого вовсе не обязательно иметь дворец, моя дорогая, — сказал Пфайзер.

— Лью, ты ничтожный садист! — она обвела красивыми карими глазами филигранную вязь на потолке зала. — Такой замок, как этот, навевает на тебя что-то сказочное, все то, о чем ты когда-то мечтал. Понимаете?

Сидевший во главе длинного стола Котни Мессенджейл степенно кивнул. Действительно, дворец вызывал подобные ощущения, и даже большие. Ему был приятен произведенный эффект. Отдельный столовый зал с балконом, в котором давался званый обед для артистов труппы объединенной службы организации досуга войск и старших офицеров штаба, был изолирован от собственно офицерского клуба, но соединялся с ним узким коридором так, что музыка и смех, доносившиеся из главного зала, создавали легкую атмосферу веселья для уединившегося здесь избранного общества. В то же время было установлено, что, кроме барменов и официантов, никто не должен входить сюда, исключая самые крайние случаи. Его гости, прибывавшие сюда через Рейна-Бланку — корреспонденты, конгрессмены, эстрадные артисты, — всегда чувствовали эту особую дворцовую атмосферу, она делала их несколько более почтительными и подавленными. Исключение составляла мисс Ворден, которую, по-видимому, ничто и никогда не могло смутить.

— Простите меня, за то что я в таком отвратительном настроении, генерал, — попросила она, очаровательно надув губки. — Я переживаю самый большой кризис в своей жизни и очень нуждаюсь в вашей помощи.

Мессенджейл улыбнулся своей обворожительной улыбкой.

— Все что угодно, в пределах моих скромных возможностей, мисс Ворден.

Ее лицо озарилось радостью, как у маленькой девочки; в центре ее зрачков, казалось, засверкали маленькие звездочки.

— Пожалуйста, зовите меня Викки.

— Боюсь, что не смогу, — ответил он. — Я никогда никого не называю уменьшительным именем.

— Но почему? Я же сказала, что вы можете…

— По-моему, это, во-первых, вульгарно, а во-вторых, совсем необязательно.

— О…

Наступила неловкая пауза. Пфайзер и Хэмбро смотрели на Мессенджейла смущенно. Довольный произведенным эффектом, он снова улыбнулся и сказал:

— Однако я буду называть вас Виктория, если разрешите. Она выпрямилась в своем кресле, немного смущенная.

— Ах, я буду в восторге! — воскликнула она и, неожиданно прицелившись своим пальцем с ярко-красным ногтем в горло Пфайзеру, продолжала: — Видишь, Лью? Вот это галантность! То, чему ты никогда не научишься… Боже, почему мужчины растеряли всю свою галантность?

— Мы растеряли ее, сопровождая тебя по боевым фронтам, дорогая, — ответил комик.

Викки Ворден пропустила его слова мимо ушей. Все ее внимание вновь сосредоточилось на Мессенджейле.

— Дело в том, что мне грозит опасность потерять самую большую роль в моей карьере. Правда. Они уже распределяют роли. «Тэсс из рода д'Эрбервилль». — Она прикусила ровными зубками нижнюю алую губу. — Это роман Томаса Хардинга. Мессенджейл снова кивнул.

— О да, помню. А они вешают ее в конце?

— Не знаю. Я не читала сценария. Такой шанс выпадает раз в жизни, а студия вытурила меня в это отвратительное турне по всем поганым дырам на Тихом океане. А теперь от меня еще хотят, чтобы я нашла Чета и примирилась с ним. Может ли прийти в голову более дурацкая идея?

— Ну-ну, Ви-ви… — пробормотал Хэмбро.

— Не спорь, это именно так. Чудовищно! По такой жаре… Конечно, каждый понимает, что в августе везде жарко, — обратилась она к Мессенджейлу. — Можно, я буду называть вас Кот? — спросила она. — Это звучит так… как бы сказать… так сильно и мужественно. Даже угрожающе. Генерал Кот… — Ее лицо вдруг приняло озадаченный вид. — Ох, мне кажется, не следовало говорить так, правда?

— А если бы моя фамилия была Маршалл…

Через коридор, соединяющий эту отдельную столовую с помещениями штаба корпуса, вошел капитан Гролет из разведывательного отделения и теперь, наклонившись, что-то быстро и взволнованно говорил Фаулеру. Фаулер повернулся и недоуменно посмотрел на Гролета, на его спокойной физиономии появилось раздражение.

— Кот, вы чувствуете себя одиноким здесь, правда? — спросила кинозвезда.

Бесцеремонность этих людей иногда поразительна, но Мессенджейл был уверен, что его лицо никоим образом не выдает тоге, что он чувствует. Он повернулся к ней, неожиданно поняв, что все другие за столом чувствуют себя скованно. «Они боятся ее, — подумал он с тайным удовольствием, — а еще больше боятся меня. Они как бы между двух огней».

— Командующий всегда одинок, — ответил он. Улыбнувшись, она покачала головой.

— Я не это имела в виду. Но неважно. — Она осушила свой бокал — к еде Викки едва прикасалась, хотя большинство остальных неустанно расхваливали кухню — и нагнулась к нему, ее глаза расширились и смотрели на него вызывающе.

— Всему свое время, — произнесла она и постучала ноготками по столу. — Всему…

— Я знаю, — согласился Мессенджейл.

— Я знаю, что вы знаете. Поэтому я и восхищаюсь вами: вы никогда не ошибаетесь. — Она кивнула, пристально наблюдая за ним исподлобья. — Поэтому-то я и хочу вашей помощи. Вы ведь не откажете в помощи даме в беде?

Мессенджейл медленно кивнул в знак согласия — этакий снисходительный кивок в присущей ему манере. Эта кинозвезда может сыграть положительную роль в его карьере. Однако через несколько секунд он отбросил эту мысль прочь: обстоятельства складываются как нельзя лучше, и он достигнет всего сам. Кампания но захвату долины реки Кагаян завершится к копну месяца. Дивизия Дэмона уже захватила Лагум. Где-то в начале сентября части Свонсона смогут начать тренировку перед высадкой на остров Хонсю. Операция «Коронет». К тому времени у него будут и двенадцатая армия, и четвертая звезда, и обширная равнина Канто, на которой можно будет развернуть свои легионы. Япония будет защищаться фанатически, падет не сразу… А потом наступит захватывающий период оккупации. Может быть, даже (а почему бы и нет?) состоится и аннексия, осуществится давняя его мечта об американском господстве в Восточной Азии. В этом случае стране понадобятся губернаторы, способные управлять твердо и искусно. Но это не надолго: самое большее на год. Потом обратно в Вашингтон, оперативное управление. А там…

Фаулер встал из-за стола и быстро направился в служебное крыло дворца, сопровождаемый озабоченным Гролетом. Мессенджейл лениво поразмыслил: что бы это могло означать? Может, Ямасита прислал мирные предложения? Или Курита сделал последнюю самоубийственную вылазку из залива Бруней? То и другое было маловероятно. Скорее всего, поступили какие-нибудь донесения о переброске войск противника из Китая на острова метрополии.

— …Это чертовски нелепая история, — продолжала Викки Ворден. — На студии вбили себе в голову безумную мысль о том, чтобы я поехала и отыскала Чета, и, знаете, они подвели под это определенную идею: будто это поможет обоим нашим Хуперам. Где этот проклятый Луабаган?

— Луабаган, — автоматически поправил ее Мессенджейл. — Это довольно сильно разрушенный город на западном берегу реки Чико, на самой северной оконечности Лусона.

— Боже! Последний раз, когда я выезжала в прифронтовую зону, я чувствовала себя отвратительно. К черту все это, я не могу снова поехать туда, — простонала она. — Есть мелко нарубленное мясо ив замызганных жестяных тарелок, таскаться по грязи, пытаясь найти…

— Ви-ви, душечка, это же фронтовая зона, — запротестовал Хэмбро. — Вы же знаете, нам сказали…

— О, заткнись, Эль… Если бы хоть не было этих проклятых насекомых! — воскликнула она с неожиданным озлоблением. — И всяких этих ужасных болезней…

— Кто такой Чет? — спросил ее Мессенджейл.

— Чет Белгрейд. Это мой муж. Собственно, мой бывший муж. Сразу после нападения на Пирл-Харбор он раздулся от патриотизма, как рождественский индюк, и поступил в армию, хотя в этом не было ни малейшей нужды, и его законопатили сюда на целые годы. — Она издала короткое кудахтанье в знак отчаяния. — Боже мой, я не знала, что он находится в джунглях. Воюет… Я попросила Берта Лоусона узнать, нельзя ли его прислать сюда или в Манилу. Но ничего не вышло. Они сказали Берту, что без Чета никак не обойтись. Это первый раз за двадцать шесть лет, чтобы о нем так отзывались. Какой у него чин, Эль?

— Первый лейтенант.

— Первый лейтенант! А интересно, Кот, вас они послушаются? Я хочу сказать, если вы позвоните им… Нельзя ли его откомандировать, или демобилизовать, или сделать еще что-нибудь, так чтобы я смогла увидеться с ним здесь, в Рейна-Бланке. Или там, в Маниле. — Она пристально смотрела на него влажными умоляющими глазами. — Не смогли бы вы, Кот, заставить их прислать его сюда самолетом?

Опять дивизия Дэмона. Казалось, что его заботы начинаются с этого Ночного Портье и кончаются на нем, даже такие совершенно фривольные, как эта. Может быть, он допустил ошибку, позволив делу зайти так далеко? Ведь уволил же Брэдли в Сицилии Терри Аллена за самонадеянность и неподчинение, и это не принесло ему никаких неприятностей. Впрочем, он посмотрит, как Ночной Портье поведет себя во время операции на Хонсю, подержит его на коротком поводке. По правде говоря, это доставляет неоспоримое удовольствие — держать Дэмона на…

— Вы представляете себе, о чем вы просите, Виктория? — Он задержал свой взгляд на ней с выражением мягкого укора, что, как он был уверен, приводило собеседника в сильное замешательство. — Поскольку вы не являетесь его женой, вряд ли можно ожидать, что командование признает наличие каких-либо преимущественных прав в данном случае. И кроме того…

— Генерал…

Мессенджейл обернулся. Рядом с ним стоял Фаулер, выглядевший весьма необычно. Мессенджейла охватило слабое предчувствие чего-то дурного.

— Да, Шервин?

— Можно попросить вас на минуту, сэр?

Фаулер никогда не стал бы вмешиваться в случаях, подобных этому, если б не произошло что-то важное; возбужденное состояние штабиста было очевидно. Подавив раздражение, Мессенджейл слегка улыбнулся окружающим и сказал:

— Меня, кажется, снова обязывает долг. Я скоро вернусь.

Он направился по прохладному полутемному коридору в оперативный отдел, повернул налево и вошел в комнату разведывательного отделения.

— Ну, что такое? — Усилием воли он произнес это совершенно спокойно, но в его голосе все же слышалась дрожь раздражения.

— Гролет только что вызывал меня относительно этого, генерал. Мы решили, что необходимо доложить вам немедленно. Мы сбросили бомбу на Японию.

Первой мыслью Мессенджейла было, что Фаулер рехнулся.

Он почувствовал, как его охватывает гнев: все эти разведчики какие-то неуравновешенные, они подвержены диким взлетам фантазии в самые неподходящие моменты.

— И это то, что вы сочли необходимым доложить, Шервин?

— Это необыкновенная бомба, сэр. Гролет только что получил телетайпное сообщение из Манилы. Мощность бомбы превышает двадцать тысяч тонн тринитротолуола.

Он пристально посмотрел на обоих и спросил:

— Одна бомба?

— Да, генерал. Атомная бомба, сказано в сообщении, в которой использована энергия элементарных частиц. Вот оно.

Мессенджейл прочел сообщение, онемевшими пальцами возвратил его Фаулеру, подошел к окну, повернулся ко всем спиной.

Одна бомба.

Все кончилось. Совершенно ясно, что это конец. Теперь японцы сдадутся. Ни банзай, ни камикадзэ, ни бусидо, ни ямато дамаси — ничто не спасет их. Вторжения на острова собственно Японии не будет. Он не станет командующим армией. Его охватило чувство огромной утраты, затем ярость, от которой он почти задохнулся.

— Вот другое сообщение, сэр. Разведывательное донесение о том, что Советский Союз развертывает свои силы на сибирской границе, — сказал Гролет.

— Это означает, что японцы признают себя побежденными, не так ли, сэр? — спросил, сияя от радости, Фаулер.

— Разумеется. — Голос Мессенджейла был совершенно спокойным. Голос никогда не выдавал его. — Правда, не исключено, что потребуется сбросить еще десяток бомб или около того.

— Еще десяток!.. — воскликнул Гролет.

— Конечно. — Он повернулся к ним. — Почему бы нет? По-моему, попытки примирения будут предприняты ими в ближайшие дни, самое большее через две недели.

— Это кажется фантастичным, правда, генерал? — спросил Фаулер.

— Да, фантастично.

— Весь город одной бомбой…

«Все пропало!» Эта мысль стучала молоточком в мозгу Мессенджейла. Традиционные победы уничтожены громом среди ясного неба. Все пропало! Он почувствовал настоящую слабость от ярости и разочарования. Почему Шюлер не сказал ему об этом, не подготовил его? Они должны были знать об этом — кто-нибудь из числа влиятельных должен был знать об этом… Если б он был хотя бы в Маниле! Весь мир переменился. Все хитроумные уловки, на изучение которых он затратил всю жизнь, чтобы пользоваться ими, оказались бесполезными. Он почувствовал себя игроком, который обречен увидеть свое богатство, дом, семью и будущее сметенными безжалостным движением деревянной лона-точки крупье. Это невыносимо! Эти грязные, подлые ученые!

Окажись они сейчас все или хотя бы один из этой компании здесь, в этой комнате, с каким огромным удовольствием он перестрелял бы их! Навязчивый восторг на загорелом скуластом лице Гролета вызвал у него отвращение. Мессенджейл поднял глаза на большую карту Японии, на изогнутую цепь островов, похожую на найденные археологами побелевшие кости, напоминающий круглую шляпу с плоской тульей Хоккайдо; растянутый в юго-западном направлении, похожий на подвешенный гамак Хонсю; как пясть прилепившийся к Внутреннему морю, маленький Сикоку, а пониже его, как увесистый кулон, Кюсю. Операция «Коронет». Прибрежные районы Чоси и Кацута, на изучение которых он затратил сотни часов. И все это теперь ни к чему. Все напрасно.

Это был самый скверный момент в жизни Мессенджейла.

Когда он повернулся к офицерам своего штаба, на его лице было выражение собранности и готовности к действиям.

— Ну что ж. Это отразится на нашем оперативном планировании, если не сказать больше.

— Так точно, генерал. Несомненно.

— Итак, я думаю, что нам не следует оставаться здесь не завоевавшими почета и невоспетыми. Шервин, не передадите ли вы мои сожаления мисс Ворден и ее окружению?

Фаулер заморгал от удивления.

— Вы… вы не хотите возвратиться к гостям, сэр?

Бывают моменты, когда проявляемая человеком бычья тупость способна привести в невероятное бешенство. Мессенджейл до боли в пальцах сжал гагатовый мундштук и сказал ледяным тоном:

— Я разрешаю вам сообщить этой кучке неблагопристойного отребья, что мне надо работать. Вам достаточно ясно, Шервин?

— Так точно, генерал.

— Очень хорошо. — Он резко повернулся, выскочил из комнаты разведывательного отделения, неспешно, почти бегом, направился по полутемному коридору и у первого же поворота с силой налетел на старшего техника-сержанта Хартжи. Сержант со стоном отшатнулся, несколько папок с бумагами выскользнули у него из рук, их содержимое рассыпалось по полу.

— Черт тебя возьми! — крикнул Мессенджейл злобно. Его опять охватила ярость, до дрожи, до тошноты. — Надо смотреть, куда прешься!..

— Так точно, генерал… сэр. — Хартжи начал заикаться. — Извините, сэр…

Сержант стоял перед ним вытянувшись; кожа на лбу у него облезла, а у корней жестких черных волос мелкими пузырьками выступил пот. «Я мог бы убить этого человека, — стрелой пронеслось в голове командира корпуса, — он мой полностью. Я мог бы прикончить ею, уничтожить одним словом, одним движением…» Пока Мессенджейл наблюдал, как в зрачках Хартжи прячется страх, его внезапно, как приступ лихорадки, охватило трепетное ликование, впервые испытанное им, когда он был кадетом старшего курса в Вест-Пойнте, затем это ощущение так же быстро погасло, оставив после себя неприятное чувство опустошенности. Теперь ничто не поможет, абсолютно ничто.

— Идите, Хартжи, — сказал он резко. — Не оставьте важные бумаги на полу…

— Слушаюсь, сэр.

Потом Мессенджейл сидел совершенно неподвижно в своей комнате — прежде это были апартаменты епископа — и курил. На его столе лежал доклад Бёркхардта с проектом боевого приказа и распоряжениями резервным частям передового и тылового эшелонов. Он с раздражением отвел взгляд от стола. Все это ни к чему. И надо же было этой кучке изнеженных интеллектуалов состряпать устройство, которое способно погубить его триумф в самый решающий момент, лишить его даже малейшего ощущения достигнутой цели. Это возмутительно! А теперь еще намерены включиться эти русские. Должен же быть какой-нибудь способ остановить их, отбросить назад; неужели там, наверху, не могут контролировать обстановку? Надо немедленно связаться с Шюлером.

Послышался взрыв женского смеха, приглушенный и далекий, доносящийся, казалось, из глубокого подземелья, снова наступила тишина. «Всему свое время». Внезапно Мессенджейл, понял, что готов расплакаться. Он окинул печальным взглядом комнату: книга с закладками на полках, вешалки с обмундированием, шкатулка с орденами и медалями, подробная карта острова Хонсю.

В дальнем углу комнаты стояла обнаженная сабля Мурасе…

 

Глава 14

Трехгранные тополя и ивы покрылись золотом цвета ржавчины, река обмелела — лето стояло сухое. Кукурузу уже собрали, и обширное поле, раскинувшееся за фермой Тимрада, выглядело запущенным и непроходимым. Теперь до самой фермы Гэса Хормела проложена пешеходная дорожка, покрытая плиткой с каменной обочиной. Кузницы Клаузена уже не существовало, на ее месте появилась заправочная колонка фирмы «Мобайл», нарядно раскрашенная красными и голубыми полосами; на гидравлических домкратах стояли три автомашины, но под ними никто не работал. Кто-то, сидевший в конторке, заметив небольшую автоколонну, махнул им, и с головной машины, которую вел брат Дэмона Ти, ответили сигналом сирены. Дэмон махнул в ответ рукой, хотя не имел никакого представления, кто сидел в конторке.

— Это сын Дика Таппера — Джин, — сказал Тед Барлоу, повернувшись от руля к сидевшим на заднем сиденье Сэму и Томми. — Он скоро тоже приедет.

Лавка Олли Бэшинга, в которой торговали фуражом и зерном, была закрыта, так же как и магазин тканей и готового платья Нисбета: противосолнечные шторы опущены, в витрине вывешена табличка.

— Какая везде тишина, — заметил Дэмон.

— Все на Зеленой лужайке, — сказала его сестра Пег. — Это хорошо, что все соберутся! — Они ехали в «бьюике» Теда с откинутым верхом, и Пег одной рукой придерживала шляпу, поля которой трепало ветром. — Городская церемония. Сегодня твой день, Сэм.

— Вовсе нет, — дружелюбно возразил он. — Однако я все равно рад быть здесь.

— Ох, да не будь же ты таким натянутым и скромным! — Пег повернулась к Томми. — Честное слово, неужели он не может держаться так, чтобы не выводить людей из себя?

Слегка улыбнувшись, Томми кивнула со словами:

— Не может. Он всегда такой.

Томми посмотрела на Сэма, и на мгновение их взгляды встретились, но она быстро отвела свой в сторону; он обхватил руками колени. Она, несомненно, разочарована им: его внешностью. Так же, как и многим другим. Сама же она, напротив, выглядит очаровательно, как всегда: подбородок приподнят, зеленые, широко раскрытые глаза блестят, слегка вьющиеся волосы коротко подстрижены и зачесаны набок. Сэм хотел сказать что-то, но промолчал. Сидящая на заднем сиденье впереди идущего «понтиака», который вел Ти, шаловливая дочь Пег, Пеней, которой уже исполнилось семнадцать, повернулась назад и показала им язык; Сэм улыбнулся ей в ответ. Они проехали по тенистым улицам, свернули на Мэривэйл-стрит, затем поехали по авеню Линкольна. Теперь на улицах появились люди, очень много людей, и все они спешила к центру города; вокруг взрослых сновали шумные ребятишки. На флагштоках, в окнах вторых этажей и у входных дверей висели флаги. Увидев подъехавших, Шелдон Кимбэлл в сером полотняном костюме — Дэмон сразу узнал его — вскинул обе руки и закричал:

— Это он, ну наконец-то!

— Привет, Шелли! — отозвался Дэмон и махнул ему рукой. Вот она, родила. Они повернули на Мэйн-стрит. В витринах

магазинов замелькали плакаты и увеличенные фотографии. Отовсюду на Дэмона смотрело его же лицо, увеличенное в три, в четыре раза, моложавое, довольно суровое и мрачное, полное самоуверенности. Томми наставила его сфотографироваться, когда ему присвоили временный чин полковника, в форту Орд. Это была та самая фотография. Как давно это было! Так хорошо знакомая ему гостиница «Грэнд вестерн» теперь называется «Уитмен армс»: две современные двери из зеркального стекла с небольшим козырьком над ними, а сбоку неоновая вывеска с надписью: «Кафе».

— А тот стол портье со второго этажа они, наверное, убрали, — заметил Дэмон.

Тед Барлоу расхохотался:

— А как же, конечно! Теперь там все модерновое: полированные стойки и музыка по уикендам. Старый бар превратился в роскошную гостиную, в которой подают коктейли по семьдесят центов. Все полностью обновилось. А уж как бы ты теперь справился с верзилой Тимом Райли, я представляю…

— О, теперь я издал бы специальный приказ! Оба расхохотались, а Томми спросила:

— А кто такой верзила Тим Райли?

— Неужели он вам никогда не рассказывал об этой истории? — удивился Тед. — Ну как же, Тим Райли был самый здоровенный парень в округе, буян и страшный драчун. Он пригрозил Сэму, что вышвырнет его из отеля, а Сэм одним ударом взял да и спустил его вниз по лестнице, да так, что Тим через входную дверь вылетел прямо на улицу. Одним ударом!

— Сказки, — пробормотал Дэмон. — Вот как рождаются сказки. Милая, ты не верь всему, что услышишь здесь.

— О конечно, не поверю, ни в коем случае! — Она засмеялась, и, когда взгляды их снова встретились, сердце Дэмона пронзила мгновенная сладкая боль; однако он не мог понять, о чем она думает. Они снова были вместе, но как чужие. Оставалась тысяча вопросов, на которые еще не было времени ответить с тех пор, как он сошел с борта самолета С-54 на аэродроме в Керни и увидел ее, стоявшую на асфальте немного поодаль от других, маленькую и элегантную, одинокую и полную решимости. Он все еще любил ее. Он чувствовал это даже в той сумбурной обстановке, которая неизбежна при подобных встречах; он хотел ее, нуждался в ней… Но прошлого не вернешь. Раз что-то случилось, раз произошла эта неприятность, к прошлому возврата нет.

И все же он ощущал ее присутствие, как что-то очень яркое; она была источником света, купаясь в лучах которого, он глупел от радости. Ее близость усиливала необычность этого дня с медленно двигавшейся по улицам его детства процессией, улыбками и радостными приветствиями знакомых ему лиц. Он не мог придумать, о чем можно говорить, в голове всплывали и тут же пропадали обрывки воспоминаний, как ненужный хлам, не вызывая никаких мыслей. То он еще находился в Кобе — нет, хуже, он был еще на Лусоне, просматривал текущие донесения патрулей и оперативные сводки и планировал это ужасное наступление на Хонсю… «Он, этот мир, наступил слишком скоро, — подумал он. — Я оказался не готов к нему, не был готов к возвращению домой».

— Как ты все это находишь, Сэм? — спросил его Тед. — Ведь ты побывал во многих местах и насмотрелся всякого…

— Все выглядит замечательно, — ответил Дэмон. — Просто чертовски замечательно, можешь мне поверить.

— Еще бы, будь уверен!

И вот перед ними Зеленая лужайка и большое раскрашенное полотнище, натянутое поперек Мэйн-стрит, между булочной Сноу и аптекой Виннотта, которая называется теперь «Пэрэмаунт», на полотнище надпись: «УОЛТ-УИТМЕН ПРИВЕТСТВУЕТ СВОЕГО ЛУЧШЕГО СЫНА». А под этим: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, СЭМ ДЭМОН!» А вот и городская ратуша, она в самом дальнем конце Зеленой лужайки; стоянки автомашин возле нее полиостью очищены, и Эд Херкенталер, теперь начальник полиции, при всех регалиях, энергичным жестом указывает им направление движения. Перед ратушей задрапированный флагами помост. На тротуарах множество людей. Все его окликают, машут руками, пробираются к машине, в которой он сидит.

— Ради бога, встань, Сэм, — сказала Тед. — Как ты думаешь, чего ради они накинулись на мою машину?

— Они и так видят меня всего, — ответил Дэмон.

Пока автомашины медленно двигались вокруг площади, Дэмон, с трудом вспоминая имена и лица людей, крепко пожимал тянущиеся к нему со всех сторон руки. Они ехали по площади, которую много лет назад жители города назвали его именем. Машины остановились, Сэм помог Томми выйти. Некоторое время вокруг них царило приятное замешательство: все кричали, смеялись, хватали его за руки, хлопали по плечу. К ним подошли Ти и муж Пег Фрэнк со своей вялой, недоумевающей улыбкой; потом появилась мать Дэмона, которая не встречала сына в аэропорту; она была совсем маленькой, похожей на птицу, очень спокойной. Когда Сэм крепко обнял ее, она показалась ему до странности тщедушной.

— Сэм, — сказала она твердым, мелодичным, нисколько не изменившимся голосом, — как чудесно, что ты вернулся домой!

— Да, очень хорошо быть дома, мама.

Взгляд ее быстрых темных глаз скользнул по шести рядам его орденских планок. Они ровно ничего не значили для нее, в ему было приятно это: мать никогда не кичилась ими. Главное — ее старший мальчик дома, в безопасности. Она пытливо смотрела ему в глаза.

— Теперь тебе лучше? Твоя рука…

— О конечно, мама! Все в порядке.

— Как бы мне хотелось, чтобы твой дядя Билл был здесь, — сказала она. — Ему было бы так приятно.

— Мне тоже хотелось бы, — ответил он. — И мистер Верни. И отец. — Он снова крепко обнял ее.

Кто-то сильно хлопнул его по плечу, и он повернулся. Хэрродсен-старший, он нисколько не постарел по сравнению с тем, каким был в 1929 году, воскликнул:

— Ну, мой мальчик, как чувствуешь себя, возвратившись в эту благословенную богом страну?

А позади него — чудо из чудес — стояла Силия Шартлефф в красивом платье лимонно-желтого цвета с глубоким вырезом а в шляпе с большими полями, теперь пополневшая, но все равно красивая. Рядом с ней Фред в костюме из шелка-сырца.

— Я не могла пропустить такой день! — сказала Силия, стараясь перекричать другие голоса. — Фред должен был уехать в Каунсил-Блаффс, но когда папа сказал, что вы приезжаете домой… — Громко рассмеявшись, она обняла его, а он вспомнил тот вечер у ворот ее дома, когда она потянулась к нему и поцеловала, а затем вырвалась и убежала. Тогда она поддразнивала Сома относительно его судьбы. Он представил ее Томми и наблюдал за ними обеими, все еще охваченный непонятным чувством: среди криков, свиста и добрых пожеланий, доносившихся со всех сторон, невозможно было связно думать о чем-либо. Ему хотелось обнять Томми, прижать ее к себе так, чтобы они оба услышали, как бьются их сердца.

Эмиль Клаузен, брат кузнеца Фрица Клаузена, теперь мэр города, очень важный и потный в своем темном костюме, белой рубашке и полосатом темно-бордовом галстуке, повел Дэмона через ликующую толпу к помосту, на котором стояли в шеренге более двадцати военнослужащих в форме. Те, кто вернулся с войны в Уолт-Уитмен. Эмиль но очереди представил их Дэмону. Среди них были: и старший сын Дика Таниера Гарольд, и Джон Стэйси — парашютист из восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии, и сын Отто Снорни Билл, сержант с орденом «Серебряная звезда» и «Красной стрелой» — значком тридцать второй пехотной дивизии, и безрукий лейтенант из двадцать пятой пехотной дивизии «Тропическая молния», и сын Пег Элан, капрал из третьей дивизии морской пехоты, и племянник Теда Барлоу Ральф Лионе, артиллерист из военно-морского флота. Дэмон обменялся с каждым из них рукопожатием, для каждого нашел несколько теплых слов.

Эд Херкенталер вежливо попросил всех собравшихся сесть. Перед помостом, призывая друг друга к тишине, горожане рассаживались на складных стульях из бамбука, взятых по этому, случаю — Сэм знал это — из подвала городской церкви и из зала организации ветеранов иностранных войн. Новый священник, пухлый, круглолицый молодой человек но фамилии Эккерт, изобразив на физиономии серьезность и печаль, произнес немногословную речь о глубочайшей преданности стране, о необходимости веры в бога и о благах, ожидающих всех на небесах. Единственным достоинством его проповеди была ее краткость, и, когда кончилась заключавшая ее молитва, люди на Зеленой лужайке облегченно вздохнули. Дэмон поднял голову и посмотрел вниз, на новый памятник, пока покрытый белым миткалем. За священником выступил Эмиль Клаузен, говоривший нервно и неуверенно, затем к краю помоста подошел Уолтер Хэрродсен. Навалившись всем туловищем на задрапированные флагами перила с таким видом, будто он у себя в банке, Хэрродсен сказал:

— Сегодня мы собрались здесь, чтобы торжественно открыть новую мемориальную доску в память о наших сыновьях, павших в этой войне, — начал он. Несмотря на семьдесят шесть лет, его голос был сильным и звонким, без признаков дрожи, волосы на голове были еще густы и лишь едва тронуты сединой на затылке. — Это торжественный и важный для нас день. И здесь, на этой церемонии, никто так не радует нас своим присутствием, как человек, которого меня просили представить вам. Это самый прославленный из сыновей Уолт-Уитмена, который много лет назад оставил свой дом на Мэривэйл-стрит и вышел в мир, чтобы покорить его! Я знал его еще мальчиком, когда он был вот таким, когда он был школьником, блестящим спортсменом и превосходным студентом, когда он по шестнадцать часов в день работал на ферме Сайреса Тимрада и был ночным портье в отеле. Он был хорошим работником на ферме я хорошим ночным портье: отлично вел конторские книги и предоставлял людям комнаты, какие им хотелось; он даже поддерживал там порядок, когда было необходимо.

При этих словах многие пожилые люди из числа присутствующих понимающе закивали головами, поднялся одобрительный гул. Уолтер Хэрродсен улыбнулся и засунул руки в карманы пиджака.

— Было даже время, когда моя Силия немного втюрилась в него, как принято у нас говорить. Но потом она передумала… Я говорил ей, что она совершает ужасную ошибку, но вы знаете, каковы девушки в Уолт-Уитмене. — Он подождал, пока стихнет хохот. — Да, он казался во всем похожим на остальных, может быть, чуть спокойнее, чуть сильнее, чем большинство ребят его возраста. Но под этой покладистой, спокойной внешностью скрывалось что-то такое, о чем никто из нас не догадывался: чувство самопожертвования, любви и преданности пашей великой стране, горячий патриотизм, который в час испытаний ставил честь Соединенных Штатов превыше всего…

Сидя позади и правее Хэрродсена, Сэм размышлял, пропуская мимо ушей громкие, выспренние слова. «Почему люди не хотят быть хоть немного поближе к реальности, особенно в такие вот моменты? Поставьте человека перед себе подобными и позвольте ему открыть рот — один бог знает, что он наговорит». Он вспомнил Донни и тот момент, когда однажды вечером в форту Бейлисс они разговаривали за обедом о причудах полковника Статтса.

«…Но, папа, если это неправда, почему же он говорит так?» «…Потому что он глупый, тщеславный, самодовольный старик», — вмешалась тогда Томми.

«Да, но если он знает, что говорит неправду…» «Это совсем не так просто, — сказал он сыну. — Иногда наша память изменяет нам. Часто, когда мы вспоминаем что-нибудь, мы видим вещи такими, какими нам хочется их видеть, а не такими, какими они были на самом деле».

«Не почему мы делаем так, если это неправильно?…»

Сэм отложил тогда в сторону нож и вилку.

«Ну, как тебе сказать. Во-первых, люди не любят вспоминать случаи, когда они не справились с чем-нибудь, или были ничтожными, или боялись чего-то; они предпочитают вспоминать о том, как были храбрыми, находчивыми и хорошими. Поэтому они, мягко выражаясь, несколько искажают события. Это присущая людям слабость, а мы ведь все люди».

Донни ничего не ответил. Сэм помнит быстрый, мрачный, очень напряженный взгляд сына. Никогда не знаешь, что ребенок примет близко к сердцу…

Сэм украдкой взглянул на Томми, но ее лицо выражало только вежливый интерес.

— Все вы знаете, — продолжал Хэрродсен, — как этот юноша отправился во Францию и заслужил там высшую награду нашей страны за героический подвиг, не имевший себе равных в американских экспедиционных войсках; как он поднялся из рядовых до чина майора; как он был ранен, когда повел солдат в атаку на позиции противника, и как все то же глубокое чувство самопожертвования и долга побудило его остаться в рядах армии. Я помню, как однажды, когда он находился здесь в отпуске, он поделился со мной своими опасениями, что Германия не стала миролюбивой страной, а Япония является постоянной скрытой угрозой нашим берегам. И он сказал мне, что всегда будет готов защитить родину, если возникнет нужда. Каким нереальным все это казалось в то время! А потом эта нужда возникла, как гром среди ясного неба, и он пошел делать то, к чему был призван, то, что был обязан делать: спасать нашу замечательную демократию. Не словами, но храбрыми делами…

И вы все знаете, как он сплотил измученные разбитые войска и вдохнул в них мужество и надежду и лично повел их к победе над свирепым и заносчивым врагом. За этот подвиг он был удостоен второй по значению награды нашей страны. Затем он лично нанес сенсационное поражение батальону танков противника, его поставили во главе лучшей дивизии на Тихоокеанском театре военных действий. И, как на Филиппинах, когда Дэмон стал генерал-майором, когда под натиском японских орд фронт начал рушиться, он был тяжело ранен, второй раз в своей жизни. Но паши части выстояли, и его дивизия получила благодарность ни больше, ни меньше, как самого президента Соединенных Штатов. И я знаю, что все вы, сыновья и дочери Уолт-Уитмена и округа Буффало, собравшиеся здесь сегодня, присоединитесь к моим словам: «Отлично, Сэм Дэмон!» За прошедшие годы мы не так часто видели тебя, как нам хотелось бы, но, несмотря на это, мы заявляем: твоя страна гордится тобой, твоя армия гордится тобой, и, наконец, последнее, но от этого нисколько не менее важное: твой родной город гордится тобой больше всех!

Раздались все нарастающие аплодисменты, и оркестр заиграл «Звезды и полосы навечно». Дэмон, пожимавший руку Уолтеру Хэрродсену, вспомнил оркестр пересыльного пункта пополнений в форту Орд, расположившийся у полотна железной дороги, по которой отправлялись маршевые части, и игравший «Кто-нибудь другой займет мое место», а парни, искоса поглядывая друг на друга, уныло улыбались. Он вспомнил и ребят из «Саламандры» в Диззи Спа, как они пили пиво и скандировали свой боевой клич: «Моапора! Старик — жив!..»

Эмиль Клаузен произнес что-то невнятное и махнул рукой. Дэмон встал и направился к барьеру. Помост был сколочен из оструганных досок, пахнущих только что срубленной сосной. Ему вспомнился импровизированный помост на кладбище в Моапоре и неподвижный, душный воздух, в котором они стояли там. Люди на Зеленой лужайке аплодировали и выкрикивали приветствия, их лица, раскрасневшиеся и напряженные, были обращены к нему. Он помахал им рукой. Он был растроган, но не до слез. Странно он себя чувствовал в этот момент: немного оцепеневшим и невесомым, будто он медленно падал в пространстве, пытаясь уцепиться за что-нибудь — крюк, доску, крыло какой-то большой птицы…

Он не совладал с собой только однажды, пять дней назад, в Кобе, когда сдавал свою дивизию французу Бопре. Последний смотр. Тогда он не различал лица стоявших перед ним людей — мешали слезы. Теперь он ясно видел все лица — родственников и друзей своего детства и юности. Он снова помахал им и немного встряхнулся, но время сыграло с ним шутку: оцепенение не проходило, прошлое встало перед ним живее, чем настоящее, оно поднялось и затмило эту залитую солнечным светом, колышущуюся толпу. Здесь, в центре Зеленой лужайки, уже стояла мемориальная доска, установленная после первой мировой войны, — войны, которая велась за окончание всех войн, и он чувствовал себя ближе к Деву, Рейбайрну и Брюстеру, чем к любому из присутствующих здесь друзей его юности. А рядом с этой доской, скрытое покрывалом, стояло то, ради чего они все собрались здесь сегодня, — другое сооружение из мрамора и бронзы, со списком имен людей, погибших в эту войну, войну за окончание всякого мира, как однажды гневно назвал ее Бопре. И не было в его жизни человека, который сравнился бы с Беном, и никогда не будет.

Эмиль Клаузен с извиняющимся видом улыбнулся Дэмону и поднял руки над головой, призывая к тишине. Ну что ж, пусть они кричат и ликуют от облегчения и радости. Все кончилось. Снова все кончилось. Но — и его снова начал охватывать медленно нарастающий гнев — есть правда, которой эти стоящие внизу американцы никогда не узнают и которая никак не гармонирует с этим взрывом затянувшихся восторженных излияний. Никто никогда не узнает. На протяжении четырех лет газеты были заполнены крикливо напыщенной болтовней; лишь изредка появлялись правдивые ленты кинохроники, снятые некоторыми действительно честными фронтовыми операторами и корреспондентами:, да иногда какой-нибудь возвратившийся с фронта ветеран, такой же, как сидящие здесь, позади него, рассказывал, свернувшись калачиком у домашнего огня или сидя в затемненном баре, часть этой правды своей жене, или девушке, или родителям. Но и это была весьма приблизительная правда, правда, искаженная желанием, забывчивостью, печалью, боязнью тысяч осторожных и усердных цензоров. Но может быть, так лучше? Кто рассудит?…

Однако для мертвых, для десятков тысяч мертвых, не существовало ни кинохроники, ни газет, ни большой стратегии, ни празднеств. Для них все кончилось в тот один решающий момент ужаса и боли, когда мелькнула последняя мгновенная мысль, что время остановилось, все окружающее рухнуло в леденящий мрак. Вот к ним-то он и обратится в своем выступлении, об их надеждах и мечтах, об их ужасной беззащитности в это роковое мгновение он и скажет. Точнее, не к ним, а к оставшимся в живых, к тем, кто идет вперед по жизненному пути. К живым, но от имени погибших. Именно сейчас, пока не зажили раны, пока свежи воспоминания, он скажет несколько слов правды о войне, несколько честных слон, настолько честных, насколько зависит от него, во всяком случае, — потом он снова уйдет за кулисы.

Люди на Зеленой лужайке уже успокоились л глядели на него снизу вверх, ожидая, что он скажет им. Он поднял голову, крепко сжал руками шершавые сосновые перша и начал говорить.

Сидя на помосте рядом с Эмилем Клаузеном и Уолтером Хэрродсеном, Томми Дэмон наблюдала за своим мужем. Он выглядел более худым, чем когда-либо, даже в Канне. И очень постаревшим. Его изборожденное морщинами лицо было мрачным, как лица на фотографиях, снятых Брэди, времен Гражданской войны. Сколько же ему лет? Сорок семь. На два года старше века. Но эта еще далеко не старость.

Толпа никак не могла успокоиться, и Сэм продолжал смотреть на нее спокойным и печальным мрачным взглядом. Томми разгладила юбку на коленях и подумала: «Зачем я приехала? Что мне здесь надо?» Ее мучили сомнения, в голове царил сумбур воспоминаний и догадок.

Их встреча в аэропорту Керни получилась нескладной. Он сошел вниз по трапу и сразу же заметил ее; по его лицу незаметно пробежала странная дрожь, затем оно расплылось в неподдельно радостной улыбке. Вокруг него толпились репортеры и фотографы, он вырвался из их кольца и бросился к ней: его объятия были одновременно и знакомыми и чуждыми. Она вся дрожала, шляпа свалилась с ее головы.

— Сэм, — сказала она.

— О-о, родная. Спасибо, что приехала…

— Я очень хотела приехать, — ответила она.

Но это было не совсем верно: она должна была приехать и приехала, но продиктовано это было далеко не одним желанием. Она и сама не разобралась в том, что побудило ее. Сэм написал ей, что на пути в Вашингтон его пригласили выступить в Уолт-Уитмене на открытии нового мемориала в память погибших на войне и что он уезжает из Кобе семнадцатого числа. Она осторожно ответила, что была бы рада показаться там вместе с ним, если он хочет этого. Его ответ был краток: да, он хочет. Предыдущей ночью она вылетела сюда, смущенная и полная дурных предчувствий; остановилась она в семье сестры Сэма Пег.

У них даже не было возможности сказать что-либо друг другу, они только наскоро обменялись взглядами, и их тут же окружили родственники и друзья. Брат Сэма Ти подал ей шляпу, и она поблагодарила его. Затем их окружили представители прессы — она была удивлена, увидев репортера из чикагской «Трибьюн», — фотографы начали вертеть ими, как марионетками.

— Генерал, не повернетесь ли вы к жене еще больше, посмотрите, пожалуйста, друг на друга — вот так, да, так хорошо, хорошо…

Она была раздосадована, смущена, сердита — и все же слегка улыбнулась. Не такой она представляла себе их первую встречу после более чем трех лет разлуки, и все же встреча произошла именно так, как она предвидела: он дома, он в армии, они снова попали на парад…

Толпа окончательно успокоилась. Сэм оперся руками о перила и обвел аудиторию пристальным взглядом, как будто хотел запомнить все лица, запечатлеть этот момент в памяти на долгое время.

— Я надеюсь, вы простите меня, если я буду говорить немного нескладно, — сказал он. — Всего пять коротких дней назад я был в Японии, прогуливался по берегу Внутреннего моря… А когда я был мальчиком, бывало, требовалось пять дней, чтобы доехать на повозке отсюда до Биг-Спринга… А отсутствовал очень долго, почти тридцать лет, и мир вокруг меня сильно изменился. Для всех нас изменился. Это не тот мир, который мы знали в тысяча девятьсот шестнадцатом году…

Томми вспомнила — это не приходило ей в голову уже очень давно — тот момент в казино, когда солнечные лучи, играя на воде, превращали ее в чешуйки чистого золота. «Я должен извиниться за то, что так упорно разглядывал вас», — сказал он тогда.

Его взгляд был таким настойчивым и в то же время робким и доверчивым, несмотря на паутину тонких морщинок вокруг глаз. «Дело в том, что вы напоминаете мне кого-то там, в Штатах…»

— Вы пригласили меня, — продолжал Дэмон, — принять участие в торжественном открытии этого мемориала, и это для меня большая честь. Но я знаю, вы поймете меня, если я не стану употреблять такие слова, как отвага, или героизм, или слава. Я оставлю их тем, кому не довелось своими деяниями пополнять список насилий и страданий. Сегодня мое сердце слишком переполнено скорбью по поводу понесенных потерь. Мы собрались здесь, чтобы почтить память людей, чьи имена начертаны на этой доске. Так давайте отдадим эту почесть их памяти просто и честно. Эта война, — его голос неожиданно стал резким, — была бесконечно долгим, унылым и грязным делом, и это могут подтвердить люди, сидящие позади меня. Они дрались храбро и мужественно, надеясь на лучшие дни, и то, что они сделали, не может быть и не будет забыто. Но что славного в том, что человек убивает себе подобных, или в том, что его убивают, или в том, чтобы провести много-много дней в ненависти, в мучениях и в страхе? Кто говорит, что в этом заключается слава, тот нагло лжет…

Однажды в 1942 году, когда Дэмоны жили в форту Орд, они подъехали к заправочной станции в Монтерее, но колонки с обеих сторон оказались заблокированными. Какой-то капрал-танкист оставил свою машину — помятый, старый черный «шевроле» — и, всунув голову в окно другой машины, разговаривал с девушкой. Томми и Сэм возвращались домой после пешеходной прогулки по калифорнийскому лесу из гигантских мамонтовых деревьев; Сэм был без шляпы, в свитере. Он выключил мотор и спокойно наблюдал за капралом. Томми же импульсивно потянулась вперед и дважды нажала на кнопку сигнала. Капрал, коренастый, с покатыми плечами парень, с густыми, кустистыми черными бровями, вытащил голову из окна машины, свирепо посмотрел на них и сказал: «Не горячись, не горячись, приятель!» — и снова сунул голову в окно.

— Да ну же, Сэм! — запротестовала она, когда он никак не отреагировал. — Это же возмутительно! Почему бы ему не пригласить ее к себе на заднее сиденье и не убраться с дороги?

— А мы никуда не спешим.

— Но он так ведет себя просто потому, что не знает, кто ты такой.

— Конечно, не знает.

— Так пойди и скажи ему…

Он повернулся к Томми, посмотрел на нее спокойным, проницательным взглядом.

— Послушай, Томми, пройдет немного времени, и он окажется в какой-нибудь паршивой дыре, где у него только и будет забот, как бы уберечь свою задницу. А сейчас дай ему позабавиться. Мы можем подождать.

Надувшись, она уступила.

— Ты безнадежен. Ты просто позволяешь им ездить на себе…

— Мы любим говорить, что война жестока, — продолжал Дэмон. — Но ни один человек не узнает, насколько она жестока, как глубоко, как чудовищно жестока, если он сам не пройдет через ее огонь и не почувствует, как она обжигает. Люди, чьи имена значатся на этой доске, прошли через это. Многие из них умерли ужасной смертью, некоторые погибли бесполезно. Да, бесполезно, — повторил он. На Зеленой лужайке стояла глубокая тишина. — Потому что самое отвратительное в войне — это ее бессмысленное расточительство: разрушение вещей и домов, уничтожение жизней и надежд и этой мечты о личном достоинстве, которым мы так дорожим, как особым достижением Америки. Сокровище страны — это ее молодые люди, и их гибель безмерно ужасна потому, что она непоправима. Она так же ужасна, как потеря самоуважения. И чаще погибают именно хорошие люди: санитар, идущий под пули, чтобы вынести из боя раненого; автоматчик, прикрывающий отступление своего патруля; офицер, пытающийся предотвратить панику; артиллерист, накрывающий своим телом гранату, когда она угрожает его друзьям…

Лицо Дэмона было мрачным, даже грозным, как будто он хотел наброситься на слушающих с кулаками, но знал, что ему не позволят этого сделать. Толпа внизу оставалась спокойной, но Томми знала, это тревожная тишина, люди со страхом ждут, что еще скажет оратор. Дорогой, бедный, изумительный, невозможный человек: неужели он не понимает, что они не хотят слышать ничего, кроме гимна славе? Нет, он никогда не изменится.

— И вот они здесь, их имена высечены на этой плите. Это все, что осталось от их напряженных лиц, их надежд, их неприкосновенных душ. Они мертвы. Они были необыкновенно доверчивы, когда неотвратимо приближались к долине смерти. Они не искали никакой протекции, чтобы подольше сохранить себе жизнь, они не требовали никаких социальных привилегий, никаких отличий, никаких должностей, дающих власть или влияние. Они не требовали ничего. А как же мы, принявшие такой расточительный и щедрый дар? Окажемся ли мы настолько бессердечными, чтобы продолжать расхищение всех этих богатств? Предадим ли мы осмеянию их смерть, их медленную, ужасную агонию?…

— Власть! — продолжал он, мрачно кивнув головой. — Теперь она есть у нас. Мы держим ее обеими руками. Перед нами новый мир, чистый как стеклышко. Эти молодые люди заплатили за него наличными, и это была горькая плата, могу вас заверить. Горькая как желчь. Они заплатили своей жизнью не за мир ракет, бомб и колючей проволоки, не за мир заморских рынков, благоприятного золотого баланса и возможностей выпотрошить по-волчьи тех, кого нам угодно называть слаборазвитыми странами. Дорогие друзья, мы можем построить новый Иерусалим, но мы достигнем только того, чего добиваемся…

Томми поймала себя на том, что с силой сжимает руки. Да, правда. Человек — это животное, как говорил Кот, как говорил и Билл Боудойн. Человек слаб, он поклоняется фальшивым богам, у него просто гениальная способность выкарабкиваться из им самим же созданных трудностей лишь для того, чтобы попадать в еще более худшие положения; он эгоистичен, вероломен и жесток… Но люди все же должны надеяться. Надеяться на мир, на любовь, на щедрость, на возможность оказаться на залитом солнечном светом берегу реки, где старые люди могут сидеть и мечтать, а дети — играть без страха. Даже потерпевшие поражение, даже те, кто находится в глубочайшем отчаянии, те, кто испытывает на себе безграничный цинизм других, все они должны надеяться…

Слезы защипали ей веки; она заморгала, посмотрела на худую, осунувшуюся фигуру Дэмона. Он был одет в выходную форму, хорошо отглаженную, хотя сильно потертую на локтях и на плечах. Он даже надел свои орденские планки, исключая планку, обозначающую принадлежность к частям, получившим благодарность президента. Сидевший рядом с ней мэр Клаузен слушал Сэма почти с самозабвенным вниманием; человек по имени Хэрродсен и его компаньон, похожий на маклера по продаже недвижимой собственности, скрестив руки, нахмурясь, сердито смотрели себе на ноги. Милый Сэм!.. Если им хочется ненавидеть его за то, что он говорит такие вещи, пусть ненавидят. Должен же кто-то сказать им это…

— Давайте же запомним это. Они хотели, чтобы мы запомнили это, хотя бы только для того, чтобы заставить нас укрепить решимость не сеять раздоры и не вызывать новую войну. Обнаженный меч, который мы так гордо держим — в руках, обоюдоострый: он так же опасен для держащего, как и для окружающих…

— Мы стоим на распутье. В одном направлении лежит путь великодушия, достоинства и уважения к другим расам и обычаям; другой путь наверняка ведет к алчности, подозрительности, ненависти и к старой кровавой дороге насилия и бессмысленных разрушений, а теперь, да оградит нас бог, и к полному уничтожению всех конфликтов и триумфов человеческой расы на земле. Мои дорогие друзья и сограждане, какой путь мы изберем?

На мгновение он умолк, окидывая толпу оценивающим взглядом, затем поднял руку ко лбу.

— Простите меня, если можете, за такое мрачное выступление в этот прекрасный сентябрьский день, когда по всей стране раздается эхо победных возгласов; но я слишком удручен тяжестью потерь, я вынужден громко сказать об этом, как сказал еще один солдат, уставший от кровопролития и безумия: «Так покоримся же тяжести испытаний, принесенных этими печальными временами; говорите то, что на сердце у вас, а не то, что вы должны сказать…»

Он замолчал и повернулся спиной к покрытым флагами перилам, печальный, суровый, подавленный. Томми заметила, что вокруг нее сначала воцарилось короткое изумленное и испуганное молчание, а потом раздались неуверенные аплодисменты. Мэр Клаузен вытирал глаза тыльной стороной своей большой красной руки; Уолтер Хэрродсен смотрел на Сэма с напряженной и озлобленной улыбкой. Не обращая на него внимания, Сэм сел рядом с Томми.

Затем торжественно сняли покрывало с памятника — каменной плиты, выглядевшей до абсурда будничной и небольшой. Его преподобие Эккерт предложил всем прочесть молитву, а потом вперед выступил с горном ветеран из тридцать второй дивизии и протрубил сигнал отбоя: звуки пронеслись в неподвижном воздухе, как легчайшие, чистейшие стеклянные шарики. На этом церемония закончилась. Все поднялись со стульев. Несколько солдат окружили Сэма и пожимали ему руку, разговаривали с ним. А Томми все еще не понимала, что же она чувствует, зачем приехала, что должна делать или говорить.

Люди бесцельно толпились на траве вокруг помоста, казалось, никто не знал, что делать, у всех на лицах было веселое облегчение, как у детей, освободившихся от докучливой обязанности, и это разозлило Томми. Брат Сома Ти пригласил всех сесть в машины и ехать домой пообедать.

— Сегодня у нас твое любимое блюдо, — сказала Сэму его мать. — Жареные цыплята.

— Ну так поедемте, — ответил он, ласково улыбаясь.

— Все тот же Печальный Сэм, — сказала сестра Сэма Пег и подмигнула Томми. — Расшевелил их всех, подбросил им тему для размышлений. Нисколько не изменился, правда?

— Да, нисколько, — ответила Томми.

— Пошли, Сэм, — позвал Ти, — поехали. Никто не тронется с места, пока ты не поедешь.

— Вы поезжайте вперед. — Он взял руку Томми и зажал ее в своих, как когда-то в Канне на Ля-Круазетт; она посмотрела на него с изумлением. — Мы придем домой попозже.

— Но послушай, поедем, какой смысл болтаться здесь?…

— Увидимся дома. Мы пойдем пешком.

— Хочет показать своей милой город, — сказал Тед Барлоу. — Понятно, понятно.

Ти выглядел обескураженным. Его поредевшие волосы были аккуратно разделены пробором.

— Но места в машине хватит всем, ведь ехать полмили, Сэм.

— Мы пройдемся. Поезжайте вперед, — повторил Сэм, притворно нахмурившись. — Отправляйтесь, отправляйтесь.

Улицы были переполнены народом, жители города то и дело окликали его, останавливались, чтобы перекинуться словом и пожелать ему всего хорошего; всем им хотелось еще и еще раз произнести его имя, будто это был талисман, как старая однофранковая монета, которую он всегда носил в правом кармане брюк вместе с перочинным ножом с костяной рукояткой.

— Сэм! — раздавались их голоса в свежем осеннем воздухе. — Сэм… Сэм Дэмон…

Затем, повернув, Сэм и Томми стали подниматься на вершину холма мимо большого белого дома с колоннами и оранжереей, с высокими коваными железными воротами; потом они остались одни на краю поля, простиравшегося вниз, к обрыву у берега реки. По полю, что-то вынюхивая, кружила большая серая собака.

— Сэм, — сказала Томми, — тебя осудят за эту речь.

— Да. Чертовски подходящий случай.

— Эти репортеры записали все до последнего слова.

— Я думаю, что дал им достаточно оснований отправить меня на виселицу. Черт с ними, четыре года я держал свой рот на замке. Но к генералам с двумя звездами никто не прислушивается.

— Это была хорошая речь, — сказала она. — Я рада, что ты высказал все это. Хотя не думаю, что в управлении генерал-адъютанта она вызовет большой восторг.

Сэм презрительно фыркнул:

— После того как придира Кот напишет мне аттестацию, они не дадут под мое начало даже военного склада в каком-нибудь Споку алми-Джанкшен.

— Ох нет, он не может сделать этого! — запротестовала она. — После того как твоя дивизия была упомянута в приказе президента…

— Думаешь, не может? Подожди, и увидишь. Он может сделать все, что ему заблагорассудится. Теперь он там ходит в любимчиках у Макартура. — Он мрачно улыбнулся. — Они понимают друг друга.

Вдалеке, где-то среди тополей и зарослей у реки, послышался одиночный выстрел из ружья. Собака, бегавшая по полю, куда-то пропала.

— Ну что ж, во всяком случае, война кончилась.

— Нет. Ничего еще не кончилось.

— Что именно? — Она посмотрела на него с тревогой.

— Самые большие сражения еще впереди.

Она вспомнила Билла Боудойна, заправлявшего в брюки рубашку в Ист-Хэмптоне под аккомпанемент барабанившего по стеклам дождя.

— Россия? — пробормотала она. Ее сердце сжала щемящая боль. Он покачал головой и сказал:

— Нет. Я не знаю. Дело не в этом, а в нас. Здесь. Между теми, кто хочет, чтобы мы были демократией — настоящей, а не показной, не витринной, — и теми, кто хочет, чтобы мы были великой державой, теми, кто в фуражках с шитьем и прочими побрякушками.

Снова раздался выстрел из ружья, по реке прокатилось многократное эхо.

— Какой-нибудь мальчишка с дробовиком, — заметил он рассеянно. — Никакой разрядки после этой войны нет и не будет.

Она наклонила голову.

— В данный момент эта мысль звучит для меня неубедительно.

— Я понимаю. Со мной тоже было так. Но факт остается фактом. Люди остаются такими, какими были: запуганными и мстительными, алчными и забывчивыми. И все, что ты можешь сделать, это быть самим собой, делать то, на что способен, и надеяться на лучшее. Довольно скучная философия, правда? Особенно если сравнить ее, например, с философией Мессенджейла. Этот вознесся на вершину и формирует мнения миллионов.

— Нет, не может быть, — произнесла она с оттенком горечи. — Ты говоришь так просто потому, что невероятно устал, и потому тебе кажется, что этому не будет конца…

Сэм улыбнулся, но в его глазах таилось сомнение.

— Томми! — Он снова взял ее за руку, но на этот раз по-другому. — Томми, я надеюсь, ты пойдешь со мной домой. Я хочу, чтобы ты пошла, разумеется, если ты сама желаешь. Я не знаю, как ты относишься ко всему этому…

Она молча всматривалась в его лицо, чувствуя твердость и теплоту его руки, ощущая привычное желание уступить, пойти навстречу его желаниям. Но между ними все еще оставались отчаяние и горечь последних трех лет. Он отпустил ее руку, обнял ее вокруг талии в медленном ласковом пожатии. Ей так много хотелось сказать ему, но она, казалось, не могла вымолвить ни слова. Дрожа от возбуждения, она отстранилась и повернула к нему лицо.

— Многое произошло за это время, Сэм…

— Я знаю. У меня тоже. Но есть такие вещи, Томми, которые важнее всего другого. — Она никогда не видела его таким сконфуженным. — Иногда самое важное заключается в том, чтобы просто продолжать делать то, что ты должен делать, идти своей дорогой до конца… Ты мне нужна, Томми. Клянусь! Я знаю, что не всегда делал все, чтобы оправдать эти слова, что часто вел себя неправильно. Я был несдержанным и упрямым, но это потому, что я верю в духовные ценности, в людей. Ты понимаешь это, правда? Я никогда ничего не делал просто так…

Его лицо придвинулось вплотную к ней. Он выглядел таким постаревшим и изнуренным. «Он устал, — неожиданно подумала она. — Он настолько устал, что непременно заболеет, если не позаботится о себе, если кто-нибудь не позаботится о нем…» Ее мысли заметались, как водоросли в неспокойной воде. «Никакой разрядки не будет». Она хотела быть полезным человеком. Ведь хотела? А Сэм и есть такой человек: человек, о котором люди говорят, что хотят быть с ним в трудную минуту, когда приходит решающий час; человеком, к которому обращаются, попав в беду. Она слышала это о нем в Харди, в Орде, на Лусоне. Он был не в больших чинах, но в нем было что-то, в чем они все нуждались, на что они все опирались.

— Ты нужна мне, милая. Ты просто не знаешь, как сильно нужна. — Он сжал ее руки тем старым жестом, который она так хорошо помнила. — Родная, относительно Донни: я никогда не влиял на него, чтобы он завербовался. Я пытался отговорить его. Ты должна верить мне, Томми, ведь он был мужчина, он решил, что обязан так поступить, неужели ты не понимаешь? От поступков, подобных этому, мужчину не удержишь…

— Я знаю, — сказала она. — Он был достаточно взрослым, чтобы понимать, чего он хочет. Теперь я понимаю это. — Она положила руку ему на плечо, чтобы остановить его. Билл был не прав, она поняла это, совершенно не прав. Она не хотела бичевать Сэма за смерть мальчика, не хотела всю жизнь колоть его шипами мести. Мысль об этом принесла ей облегчение. Она хотела быть полноценной, быть полезным человеком. А польза состоит просто в том, что они жили вместе, пробивались вперед все эти нелегкие годы, непризнанными, неоцененными, разделяли надежды и изумительные открытия, выпадающие на долю родителей. Все эти годы! Должна ли она повернуться к ним спиной сейчас, предать их, принизить их место в ее жизни?

И еще: он сказал, что она нужна ему. Он никогда не говорил этого раньше, никогда не говорил именно так, все эти годы…

— Мы будем жить так, как ты захочешь, — сказал он, — с этого дня все будет по-твоему. Я обещаю. Попробуешь вместе со мной? Еще раз?

Она печально улыбнулась ему. Милый, глупенький Сэм: он не мог перестать быть самим собой так же, как не мог расправить крылья и взлететь над рекой, над ивами и тополями, прижавшимися к ее берегам. Она кивнула.

— Хорошо, — сказала она. — Я попытаюсь. Его взгляд смягчился еще больше.

— Бен обычно говорил в таких случаях: «Стоит попытаться…» Согласен. — Он нежно обнял ее.

Звезды на лацкане его тужурки оцарапали ей лоб. Она почувствовала себя спокойной и смирившейся, полной надежд и немного печальной. Позади них, у поворота дороги, она увидела двух наблюдающих за ними мальчиков и вспомнила о моряках в тот день на парапете в Лё-Сюке. Ее глаза наполнились слезами…