Глава 1

— Жуткий бродячий зверинец, вот что у них получилось, — заявила Гертруда Вудрафф. — Кажется, им понадобилась нянька. Представляете, два сорванца — тринадцати и пятнадцати лет, — которым нужна нянька! И родители нашли им эту девицу: спине джинсы и милая слащавая улыбка. А потом они узнают, что эта самая девица оказалась в мотеле в пригороде Майами с двумя мужчинами. Не с одним, а с двумя! Так вот, они наняли другую, тоже в голубых джинсах и тоже с милой слащавой улыбкой, а неделей позже, когда Элли с мужем поехали к друзьям на Сент-Кэтрин — это островок в группе Си-Айлендс — и остались там ночевать, этой новой девице взбрело в голову пригласить друзей и устроить вечеринку с распитием пива прямо в гостиной у Элли. Так вот, немного погодя всей компании наскучило отплясывать и пить пиво, и они стали бросать игрушки, мебель и всякий хлам вниз по парадной лестнице.

— Едва ли это было просто пиво, — заметила Томми Дэмон.

— Еще бы! Конечно же, не пиво. Горшок — вот как они это называют. Бог знает почему. — Гертруда рассмеялась своим рассыпчатым, кудахтающим смехом. — Они что же, берут это из горшка, чтобы сделать сигареты, что ли?

— Чай, — задумчиво произнесла Томми. — Еще они называют это чаем. А еще — рифер, и магглс, и Мэри Джейн.

— Господи, откуда столько названий? — удивилась Жанна Мэйберри.

— Состояние экстаза, вероятно… Вы никогда не замечали, что все порочные наслаждения имеют сотни названий?

— Пожалуй, что так. Мне это как-то не приходило в голову.

— Ну, и что же произошло потом? — напомнила Томми Гертруде о незаконченном рассказе.

— Соседи вызвали полицию. Полицейские приехали и обнаружили, что представители нашего подрастающего поколения швыряют посуду и стулья Элли из угла в угол и распевают какую-то сумасшедшую погребальную песенку. Дети Элли — Бобби и Карен — в пижамах, тоже бесились и горланили со всеми вместе. И если вы думаете, что хоть один из этих дорогих деток испугался и спрятался в шкафу, то вы глубоко ошибаетесь. Никто. Это нее детские шалости. Кажется, зачинщик всего этого, нянькин дружок, сказал полицейским, что через три дня его забирают в армию и ему на все наплевать. «Хотиен, пиф-паф, — сказал он, — я не спешу в могилу. Совсем не спешу». Вот что они говорят. Разумеется, все это неправда. Ведь в Хотиене находятся лишь советники, да? Дипломаты…

— Не совсем так, — сказала Томми.

— Как бы там ни было, но они рассуждают так. Ей-богу, современная молодежь для меня загадка. Не понимаю я их…

— А я их понимаю, — медленно произнесла Томми. — У них такое же мироощущение, какое было и у нас в девятнадцатом году, только они не желают участвовать в этом. Они видят, как это начинается, знают, во что это превратится, и знают, почему так произойдет.

Обе приятельницы смотрели на Томми, озадаченно моргая.

— Томми, — сказал Гертруда, — ведь не хотите же вы сказать…

— Хочу. Именно это я и хочу сказать.

— Но не можем же мы допустить, чтобы они просто… задавили нас. Норм говорит, что если Хотиен будет потерян…

— …То будет потеряна Юго-Восточная Азия, потом Гавайские острова, а затем весь мир. Слыхала я это. — Томми вздохнула. — Интересно, так ли это, действительно ли будет так, как нам говорят. Лично я склонна усомниться в этом. — Гертруда смотрела на нее все еще с тревогой, и Томми, легко улыбнувшись, тряхнула головой. Ей не хотелось ссориться с этими двумя приятельницами, тем более из-за политики. — Впрочем, это не мое дело, — добавила она непринужденно. — Я свою жизнь прожила. Вы тоже прожили.

— Да будет так! — согласилась Жанна Мэйберри.

И женщины беззаботно рассмеялись. Одетые в брюки и блузки, они полулежали в складных креслах из алюминиевых трубок на тесной площадке-солярии за домом Дэмонов. Пробивавшиеся сквозь кроны сосен солнечные лучи были теплыми, но рваные клочья тумана, то и дело скользившие над головами женщин, заставляли их вздрагивать от холода и набрасывать на плечи шерстяные кофты. На кофейном столике из секвойи перед ними в беспорядке стояли пустые высокие стаканы для виски с содой, кофейные чашечки и коробка с конфетами. Дул легкий ветерок. Из-за дома, со стороны фасада, доносились приглушенные звуки: что-то тяжелое бросали в тачку.

— Что он делает? — спросила Гертруда.

— Выкладывает оригинальную дорожку. Эти плитки из секвойи он купил по доллару за штуку. По дешевке, как я понимаю. А вокруг них хочет все засадить дихондрой.

— А, понимаю, сделать зеленый покров. Как бы я хотела, чтобы Норм заинтересовался садоводством! Он только и знает, что болтает в клубе о гольфе, а все вечера напролет смотрит телевизор. До самого последнего шоу. Пристрастился как к марихуане. Позавчера говорю ему: «Норм, бога ради, иди спать, ты ведешь себя, как девятилетний ребенок!» А он отвечает: «Еще пару минут. Я и не представлял себе, сколько картин пропустил». На прошлой неделе он пожаловался на боль в глазах, спрашивал, не знаю ли я, с чего бы это. Я ответила, что не знаю, черт возьми, не имею ни малейшего представления. Сказала, пусть садится поближе к телевизору, глазам, может быть, станет полегче… Вот если бы Сэм играл в гольф… Тогда бы Норм поменьше сидел дома.

— Сэм не станет играть в гольф. Когда мы приехали сюда, я уговорила его купить комплект бит, и он несколько раз играл, весьма недурно для новичка. Но потом утратил интерес. К этой игре Сэм относится с предубеждением.

— С предубеждением?

— Ну да. Гольф ассоциируется у него с представлением о финансовых магнатах, которые носят полотняные шапочки и живут в свое удовольствие, в то время как работающие дети смотрят на свет божий из зарешеченных фабричных окон. То же и с теннисом: Сэм не может простить теннису того, что в него играют богатые бездельники. К бейсболу и плаванию он относится иначе. Только в бейсбол он уже не может играть.

— Норм и Джерри обычно не упускали случая сыграть в гольф, когда вместе тянули лямку… — Спохватившись, что при вдовствующей Жанне Мэйберри развивать эту тему, вероятно, не слишком тактично, Гертруда проглотила остаток фразы и нахмурилась. — Томми, — спросила она после короткого молчания, — вы действительно так думаете?

— Что вы имеете в виду?

— Хотиен. Вы действительно думаете, что это не… является необходимостью?

Повернувшись, Томми посмотрела на морщинистое энергичное лицо подруги, на ее аккуратно завитые седые волосы. Гертруда Вудрафф была красивой женщиной и отличной женой военного.

Не ее вина, что Норм служил в штабе Пэкки Винсента, когда того отстранили от командования после Сиди-Бу-Нура, и некоторое время Норма, кажется, никто не хотел брать к себе. Какое-то мгновение Томми испытывала желание уклониться от ответа, но что-то не позволило ей промолчать. Если Герт и вправду желает знать ее мнение, она его узнает.

— Не знаю, что вы подразумеваете под необходимостью, — сказала Томми. — По-моему, это так же необходимо, как воровство или проституция.

— Да, но распространение коммунистического террора…

— Послушайте, если эта борьба в Хотиене так жизненно важна для нас, то почему мы не вступаем в нее? Почему мы не объявляем войну и не ведем ее, принося необходимые жертвы честно и открыто? Зачем вся эта скрытая возня, все украдкой?

Гертруда нахмурилась и ответила:

— Это не украдкой, просто теперь все так делают.

— О да, я вижу.

— Томми, — вмешалась Жанна, — не понимаю, как мы можем судить о чем-то, не зная того, что знают там, в Вашингтоне.

— Вот-вот, то же самое говорили и немцы в тридцать третьем году. «Фюреру Шидиос». Лу, а вдруг ему не виднее? А вы когда-нибудь задумывались над этим? А может быть, он совершенно так же прав в догадках, как и мы, простые смертные?

Гертруда смотрела на нее жестким взглядом, а Жанна, откинув голому, снисходительно улыбалась.

— Ах, Томми, вы всегда были такой диссиденткой!

— Неужели? Ну, не будем больше говорить об этом, девочки. Томми отпила уже остывший кофе и посмотрела на лениво

ползущее в разрывах облаков солнце. Таково одно из преимуществ репутации: люди делают вам скидку заранее, если они вообще склонны ее делать. При любых обстоятельствах она решила отныне говорить все, что ей нравится, разумеется, в разумных пределах. Она молчала большую часть своей жизни, молчала долгие годы, по теперь молчать не будет. Сэм выстоял свой последний парад там, в Бейлиссе; прямой как шомпол, он отдавал честь поразительно четко, а на щеках ею сурового лица блестели слезы. Перебравшись сюда, в Монтерей, они купили дом. Кармел, где жили Хаммерсгромы, Вудраффы и Жанна Мэйберри, не поправился Сэму: наигранная простота и небрежное богатство этого местечка оскорбляли его чувства. Поэтому они забрались повыше, в Мойте-Висто, и обосновались в хорошеньком маленьком домике, построенном из секвойи в глубине хвойного леса, откуда открывался вид на Маунт-Торо и залив.

Со стороны побережья, где прокладывали новую автостраду, донесся гул взрыва, и Томми вспомнила форт Харди, бесконечные взрывы, жену майора Бауэрса. Что ж, этот дом не бог весть какой дворец, но, по крайней мере, отсюда их никто не выгонит. У нее с Сэмом появились знакомые вне офицерского круга: музыкант и его жена, бывший рапчеро из штата Монтана, ушедший на покой профессор из Беркли. Не так уж много. Они все еще были скованы узким руслом своей прежней жизни. Какое-то время Томми боролась с привычной рутиной, но через несколько месяцев все же подчинилась беспорядочному чередованию вечерних игр в бридж и хождений в кино. Она начала рисовать, купила себе набор масляных красок в художественном салоне Оливера и изображала причудливые сцены: рыбацкие лодки, стоящие на якоре в заливе, или скачущих галопом по залитым солнцем полям лошадей. Однако добиться желаемого эффекта ей не удавалось. По вечерам во вторник она посещала образовательные курсы для взрослых при местной средней школе, и в конце концов остановилась на ткачестве — начала ткать циновки, занавески и салфетки, украшенные сине-желтыми узорами. Потом ею вновь овладевала неуемная жажда движения, и тогда она уходила в прогретый солнцем мрачный лес за домом, наслаждалась запахом вереска и толокнянки.

Жизнь ее прошла… Прошла? Ей исполнилось, подумать только, шестьдесят два года, а один из сыновей Пегги уже учится в колледже. Все эти годы промелькнули быстро, растаяли в пыли двух континентов, в звуках военных горнов. Ее отец умер во вторую годовшину победы над Японией, умер довольно мирно, отпустив несколько колкостей но поводу нежелания некоторых высших офицеров принять объединенное командование, и был похоронен на Арлингтонском кладбище со всеми воинскими почестями. Сразу же после смерти отца Сэма перевели в форт Бэннинг. Она растратила свою жизнь на тысячи вечеринок, чаепитий, приемов. И отец и сын мертвы. Два внука — добродушные рослые простаки, которых она видела, наверное, раз в год, — дом, за который они С Сэмом только что начали расплачиваться, и муж, которого она хотела любить, — это все, что у нее осталось.

Она очень хотела любить Сэма, и она любила его очень сильно, но они были такие несхожие люди. Моя посуду или сидя за ткацким станкам, она слышала доносящийся из подвала визг токарного станка или электропилы. Джон продолжал медленно и упорно мастерить мир: шахматы т лимонного и орехового дерева, два табурета, кофейный столик из прибитого к берегу бревна, дубовую доску для резки хлеба… Его неизменное стремление внять в руки кусок — дерева, неторопливо разметить его, а потом тщательно обработать было похоже на голод. Он с нетерпением ждал конца ленча, чтобы снова спуститься в мастерскую, туда, где на многочисленных крюках и полочках над верстаком аккуратно размещены его инструменты.

Вечера Дэмон просиживал во второй спальне, которую превратил в кабинет, за чтением, низко надвинув на лоб свою старую шапочку с козырьком, чтобы свет не слепил глаза. Дальний Восток по-прежнему поглощал все его внимание, даже в отставке он не мог забыть о нем. Дэмон прочитал Абенда, Лакютюра, Мао Цзэдуна; проштудировал работы Фолла, Гийэпа и «Шуи Ху Чуань». Как-то вдруг, нежданно-негаданно, на Дэмона начали смотреть как на эксперта по партизанской войне: события в Малайзии, на Кубе, в Алжире и Хотиене возбуждали интерес, и редакции военных журналов осаждали Дэмона просьбами написать для них статьи. «Боже мой, я почти два года бродил по всему Северному Китаю, представил доклад из тридцати пяти тысяч слов, и этот доклад использовали в качестве туалетной бумаги, а теперь они до смерти хотят узнать, как же вся эта дьявольщина получается», — думал Дэмон. С несколько смешанным чувством он посылал в редакции статьи о Сунь Цзы, Лоуренсе, Фрэнсисе Мэрионе, об операциях Линь Цзоханя — те самые статьи, которые были вежливо отклонены пятнадцать лет назад, — и видел, что эти статьи помещают на почетном месте, следил за тем, как их анализируют и превозносят до небес.

— Секрет успеха — в долговечности, — сказал он Томми, сверкнув глазами. — Потяни достаточно долго — и увидишь, как все твои бредни превращаются в гениальные идеи.

Томми попыталась уговорить его написать мемуары.

— Милая, я не писатель. Вот если бы твой отец…

— Но ты прожил такую жизнь, Сэм! Важную жизнь. И людям было бы интересно узнать о ней.

— Никто не захочет читать сумбурные воспоминания какого-то командира дивизии. Айк, Маршалл, Джордж Паттон, титаны мысли и потрясатели Вселенной, — вот о ком хотят знать люди.

— Тогда опубликуй свой дневник с примечаниями. Мне думается, что его стали бы читать с увлечением, — настаивала Томми.

Дэмон расхохотался:

— Если мой дневник опубликуют, в Пентагоне полыхнет так, что зарево будет видно здесь, на мысе Лобос. Меня заживо в мазуте сварят.

— Но ты мог бы несколько отредактировать его.

— Отредактировать!.. Тогда пришлось бы печатать его на асбестовых листах и заключить в свинцовый переплет.

Тем не менее писал Дэмон много. Он вел обширную переписку с Джимми Хойтом, ставшим теперь генерал-майором и служившим в отделе стратегического планирования, с сыном Бена Крайслера Джои Крайслером, который некоторое время жил с ними в Беннинге, а ныне изнывал на штабной работе в Льюисе, и еще с несколькими бывшими сослуживцами. По ночам его мучила боль в руке: Томми замечала, как он потихоньку массирует руку или успокаивает себя аспирином или болеутоляющим. Его жизнь тоже прошла, однако в поведении Дэмона не произошло никаких изменений. Он, казалось, не испытывал ничего подобного тому лихорадочному сожалению, которое временами овладевало Томми.

— Неужели тебе не надоело все это? — решительно спросила она мужа как-то вечером, когда они возвращались от Хаммерстромов. — Все эти глупые затеи, надоевшие игры, одни и те же россказни…

— Должен признать, что Чинк действительно может надоесть.

— Да нет, я спрашиваю, не хочешь ли ты заняться чем-нибудь другим, попробовать жить как-то иначе?

Он взглянул на нее, улыбнулся своей рассеянной печальной улыбкой:

— Бедняга. Не очень-то весело тебе живется, да?

— Я этого не сказала. Я не жалуюсь.

Дэмон никогда не рассказывал ей о Паламангао. Ни единого слова. Томми с уважением относилась к его молчанию и не расспрашивала мужа. Однако когда они жили в Беннинге, она выведала все у француза Бопре, зашедшего однажды вечером навестить их. В тот вечер Сэм задержался в штабе. Француз полагал, что Томми все известно, и под видом выяснения некоторых подробностей она узнала всю историю. По мере того как француз рассказывал, ее лицо заливала краска гнева. Она подозревала, что все это было правдой, и все же в глубине души отказывалась верить, что это действительно было так. Теперь, после рассказа Бопре, она поняла, что все обстояло именно так.

— Отвратительно! — воскликнула она. Впервые в жизни, после стольких лет, проведенных среди военных, она ясно ощутила, какой страшный психический надлом порождает война. Раньше она связывала с войной лишь физическую муку, агонию, смерть, ранение и другие, менее значительные тяготы. Теперь она поняла, какой изощренной пыткой может явиться столкновение с людьми вроде Кота Мессенджейла. «Черт бы его взял, — подумала Томми, стиснув зубы, — черт бы его побрал!» — Это хуже, чем отвратительно. Это выходит за пределы человеческого разума.

— Да, я готов подписаться под вашими словами, — сказал француз.

Томми посмотрела на него вопросительно.

— Ну, а что же вы? Неужели вы не захотели… не знаю, как и сказать… не захотели вскрыть это дело, разнести все в пух и прах?

— Клянусь, я хотел, Томми. Я спорил с Сэмом, но он принял решение, а вы знаете, какой он. Если решит что-нибудь…

— Да, знаю.

— Сам бог не сумел бы этого изменить. Как Сэм пожелал, так и было сделано. Так вот, пятьдесят пятая дивизия была отмечена в приказе верховного главнокомандующего. Сэм заключал сделку с нашим знакомым: он обещал молчать, если Мессенджейл добьется объявления благодарности дивизии в приказе.

— Но ведь они погибли! — взорвалась Томми. — Все его друзья…

— В этой сделке не было никакого обмана, — вспыхнул француз. — Неужели вы хоть на миг можете допустить, что Сэм не знал этого? Но вслед за погибшими шло много других несчастных парней, а грязная война должна была продолжаться, разве нет? Не будьте же, черт возьми, такой глупой святошей…

Томми сжала рукой колено.

— Я не святоша, — мягко сказала она, — извините, Бопре. Я не то хотела сказать. — Помолчав, она добавила: — Так вот почему он не хочет носить значок отличившейся части.

Рассерженный француз уставился на потолок.

— Слава богу, хоть теперь-то вы понимаете.

В разговорах с Сэмом она никогда больше не касалась этой темы. Она лишь догадывалась, какая страшная борьба происходила в его душе, какое жгучее унижение он должен был испытывать, вступая в эту сделку. Поразительно! Он всегда был прав в своих суждениях о Мессенджейле. Несмотря на эксцентричность и непопулярность его поступков, Сэм оказывался прав в большинстве случаев. Томми вспомнила один из вечеров в клубе в форту Орд, когда во время ажиотажа вокруг формирования негритянских дивизий Мори Одом сказал:

— Сэм, ты не хуже меня знаешь, что я не имею расовых предрассудков. Но достойный сожаления факт состоит в том, что негр просто не может соображать достаточно быстро, чтобы хорошо воевать.

— Генри Армстронг и Рей Робинсон, кажется, прекрасно справляются, — парировал Дэмон, улыбаясь.

— О, разумеется, профессиональный бокс! Но я говорю о способности быстро реагировать на неожиданности. Ты никогда с неграми не работал, Сэм. Поговори с Джеффом Баркером, он занимается здесь неграми. В казармах грязь, все вверх дном, автоматы заржавели, а грузовики… господи боже, что там только творится!

— Может быть, они считают, что им совершенно безразлично, следить за своей амуницией или нет.

— Что ты говоришь? В армии они или не в армии? Само собой разумеется, что они обязаны заботиться о своем снаряжении, как и все другие.

Дэмон поудобнее устроился в кресле.

— Я хотел сказать, может быть, если к неграм относились бы как к равным, действительно как к равным, их отношение к службе изменилось бы.

— О, брось, Сэм! — вмешался с манерной медлительностью Джим Рэвинел. — С негром нельзя обращаться как с равным но той простой причине, что он таковым не является. Не был таковым и никогда не будет. Череп негра имеет другую форму, мозг негра меньше мозга белого, негр — это представитель низшей расы. Не знаю, хорошо это или плохо, или вовсе не имеет значения, но факт остается фактом.

— Я очень в этом сомневаюсь, — сказал Дэмон, и Томми заметила, как на его лице появляется упрямое выражение. — Весьма сомневаюсь.

— Прямо беда с тобой, Сэм, ты просто мечтатель, — заметил Мори. — Скажи откровенно, подчинился бы ты приказам темнокожего офицера?

Дэмон посмотрел на него с изумлением.

— Разумеется, подчинился бы. И ты подчинился бы, и Джим тоже.

— Никогда! — воскликнул Рэвинел. Его красивое лицо исказилось, глаза сузились. — Никогда! Да я лучше уйду в отставку, чем подчинюсь приказу черного!..

— Почему? — спросил Сэм. — Давайте взглянем на вещи реалистически. Нам всем приходилось служить в подчинении законченных, отъявленных сукиных сынов, неучей, идиотов, садистов и бог знает кого еще. Они приказывали нам, и мы подчинялись. Какая же разница? Как хороший солдат, вы…

— Это никоим образом не касается службы, — произнес Рэвинел ледяным тоном. — Это нечто совершенно иное. Если ты не в состоянии понять этого, мои объяснения бесполезны.

В углу, где они сидели, стало тихо и неуютно. Томми сделала Сэму сердитый знак глазами, но он продолжал спокойно:

— Мы должны прийти к этому, джентльмены, независимо от того, как каждый из нас смотрит на это. Рано или поздно, но это должно произойти, ибо только таким путем мы приблизимся к той великой демократии, какой мы любим называть нашу страну. И армия — самое подходящее месте, чтобы начать.

— Господи, да почему? — сварливо спросил Мори.

— Потому, что все мы, военные, делаем вещи, которые нам И правятся. Но имя службы. Постоянно. Потому, что нас приучили уважать принцип больше личности, а чин — больше недостатков. И если придет приказ из управления генерал-адъютанта в Вашингтоне, в котором будет сказано: «Вы должны сделать то-то и то-то, независимо от ваших личных мнений по данному вопросу», мы подчинимся этому приказу. Вполне вероятно, что как раз мы-то и выполним этот приказ лучше других.

— Должен вам сказать, я надеюсь и молюсь, чтобы этот день никогда не наступил, — возразил Джим Рэвинел и осушил свой стакан…

«И Сэм оказался прав. Такой день все же настал, — думала теперь Томми, глядя на скользившие по вершинам сосен разорванные облачка тумана. — Приказ из управления генерал-адъютанта поступил-таки, и негры и белые спали в одних казармах, и белые служили в подчинении черных офицеров…»

Донесшийся из дома настойчивый протяжный телефонный звонок вернул Томми к мягкому солнечному свету и монотонному огайскому выговору Гертруды Вудрафф. Тяжело вздохнув, Томми начала подниматься с кресла, но увидела Сэма в грязной рабочей рубахе, идущего через кухню.

— Я послушаю! — крикнул он.

Кивнув ему в знак согласия, Томми снова уселась в кресло.

— Ну, мне пора, — заявила Гертруда. — Пошли, Жанна.

— Куда вы торопитесь? — спросила Томми. — Какие-нибудь особые дела?

— Никаких особых, в этом-то все и несчастье. Прачечная да письма. Да еще сад. Обычные занятия старой глупой бабы… Я толстею, — прибавила Гертруда и нажала на выпирающий под блузкой живот. — Полюбуйтесь. Мне надо с этим что-то делать.

— Почему бы тебе не заняться этими упражнениями по системе йогов?

— Это сидеть, сдерживая дыхание и засунув пальцы ног под мышки? Ну уж нет, спасибо.

— Они же легкие, — возразила Томми, — и доставляют удовольствие, честное слово. Я могу за двадцать минут показать их тебе, Герт.

— Нет уж, я пойду своим путем слабой и утомленной женщины: виски «Кэнэдиэн Клаб» и горячая ванна. — Поднявшись, Гертруда и Жанна направились к двери, ведущей через гостиную И выходу. Томми пошла проводить их.

— Итак, до пятницы? — уточнила Гертруда.

— Да.

— Замечательно! Боже, до чего же будет здорово попасть в приличные магазины, увидеть яркие огни, вещи. Эта пышность и великолепие прямо преследуют малютку Герти. Так мы заедем за тобой около восьми?

— Отлично.

Томми смотрела, как подруги уходят по дорожке из секвойевых плиток. Сэм разместил плитки слишком широко для женского шага, и попытки Гертруды и Жанны ступать на середину каждой из них вынуждали обеих женщин идти неестественной шаткой походкой.

— Изумительно! — крикнула Жанна, указывая на плитки. — К вам будут приходить, чтобы полюбоваться этим…

— Если мы раньше не свалимся замертво от изнеможения. Пройдя в кухню, Томми остановилась, прислушиваясь к шуму

отъезжающего автомобиля. У Вудраффов был английский «форд», гудевший, как перегруженная швейная машина. Голоса Сэма слышно не было — телефонный разговор, по-видимому, закончился. Однако из спальни Сэм не вышел. Почему такая тишина? Она вошла в спальню. Сэм сидел у туалетного столика, опершись подбородком на большой палец.

— Кто звонил, дорогой?

Он повернулся и посмотрел на нее. Томми заметила, что две странички в телефонном блокноте исписаны торопливым почерком мужа.

— Звонил Скип Бёрлесон, — сказал Дэмон. — По поручению начальника штаба. Настаивают, чтобы я поехал в Хотиен.

— В Хотиен?! — воскликнула Томми. — Но зачем? Зачем? Дэмон встал. Он был покрыт саманной пылью, поперек нижней части туловища тянулась грязная полоса.

— Там происходят важные дела. Кажется, более значительные, чем это кажется на первый взгляд. Это будет специальная миссия. — Его лицо было серьезным и озабоченным, но глаза светились странным, неуловимым блеском.

«Китай, — подумала Томми и мгновенно ощутила укол яростной ревности, — господи боже, снова Китай».

— Начальник штаба хочет, чтобы я возглавил миссию, — продолжал Дэмон.

Томми посмотрела на него пристально.

— Сейчас? Прямо теперь же?

— Да. Как можно скорее.

— Ты хочешь сказать, что тебя намереваются призвать из запаса?

— Полагаю, что дело идет к этому.

— Но почему тебя? Ты ведь ушел в отставку… — Она жалобно всхлипнула. — И потом, ты сделал достаточно, ты уже сделал больше, нежели любой десяток этих людей, вместе взятых. Целых сорок три года…

— Я знаю.

Он уже решил. Он решил ехать. Значит, говорить что-либо бесполезно. Сложив руки, Томми спросила:

— Значит, ты едешь?

Нахмурившись, Дэмон рассматривал свои грязные ногти.

— У начальника штаба, видимо, есть на то причины. Особые причины.

Она беззвучно вздохнула и отвернулась. Война преследовала их. День победы над Японией, солнечный, с дымкой сентябрьский полдень на Зеленой лужайке в Уолт-Уитмене, и их самые пылкие надежды — все это совершенно ничего не значило. Вместо мирных годов, о которых она мечтала, вместо основанного на принципах разума и искренности сообщества народов, к которому, как ей казалось, должны были прийти, вновь и вновь то тут, то там вспыхивала война: в Индонезии, в Греции, в Палестине, в Индокитае…

Сэм не был в Корее: Брэдли пожелал, чтобы Дэмон стал начальником пехотного училища в Беннинге. Но он пристально следил за событиями, остро переживал бои в районе Пусана, где Джои Крайслер командовал ротой, радовался высадке в Инчоне. Но о переводе Дэмон не просил: он всегда служил там, куда его посылали, и не изменял своему правилу. Он не скрывал своих дурных предчувствий, когда Макартур наступал на север, к Ялу. «Из этого ничего не выйдет, — сказал он печально. — Мне безразлично, что говорит сам Макартур, или Уиллоби, или какой-нибудь еще кудесник из его разведки, но из этого ничего не получится. В войну вступят китайцы, и тогда нам придется очень туго». Во время переговоров о перемирии он был преисполнен молчаливого ликования. «К чему все эти причитания и скрежет зубовный? Идея тотальной победы так же мертва, как динозавр. Во всяком случае, это неосуществимая концепция…» Между тем войны продолжали возникать: в Пакистане, в Суэце, на Кубе, в Алжире, в Лаосе, в Хотиене. Сэм получил третью звезду, и его перевели обратно в Бейлисс…

Дэмон заглядывал в расписание самолетов на Сан-Франциско и составлял памятку неотложных дел, разговаривая сам с собой вполголоса: надо послать телеграмму Джои, пройти медосмотр в военной комиссии, повидать Слаттера и Спайка Робинсона, которые только что вернулись оттуда, и вообще собрать всю информацию, какую только можно; интересно, а нельзя ли повидать Джипа Вилларетти…

— Но ведь там Кот Мессенджейл, не так ли? — спросила Томми.

Дэмон утвердительно кивнул головой.

— Да, он возглавляет корпус военных советников в Хотиене.

— Блисс Фарвхэн тоже там, и Фаулер, и Гролет — вся шайка. С чего ты решил, что сможешь добиться какого-то успеха в борьбе с этой бандой?

Дэмон нахмурился, но ответил без раздражения:

— Видишь ли, они состоят при корпусе военных советников. Это совсем другое дело. Моя миссия будет политической.

— Но ведь ты сам говорил, что там все, в сущности, сводится к политике. Возьми Лаос. Где кончается одно и начинается другое? Вес проблемы политические, и следовательно, военные, и следовательно, снова политические. — Спохватившись, что она повысила голос, Томми продолжала более спокойным тоном: — Для меня это звучит так, словно ты собрался прямо в осиное гнездо. А зачем? Чего ты этим добьешься? Ты просто поедешь туда, вымотаешься до предела, а через полгода они снова начнут взрывать друг друга…

Дэмон сел на кровать, медленно провел рукой по лицу.

— Кто-то должен сделать это.

— Хорошо, но почему ты? Пусть это сделает кто-нибудь другой. Кто-нибудь… — Она чуть не сказала «помоложе», но вовремя сдержалась. — …Кто не был вечно в «черном списке» Кота Мессенджейла. Почему, господи боже, они выбрали тебя? — опять закричала она. — Неужели они не видят, что это безнадежное дело? Он перехитрит тебя, он будет ставить капканы на каждом твоем шагу…

Дэмон весело подмигнул ей:

— Может быть, я перехитрю его.

— Не паясничай, — сухо отрезала она. — Тебе, Сэм, уже не тридцать пять. Я не хочу, чтобы ты ехал туда барахтаться на залитых водою рисовых полях и в джунглях. Ты вернешься, заболев чем-нибудь ужасным.

— Все ужасное, что только может произойти, со мной уже произошло.

— Нет, не произошло, и ты знаешь это. — Ее возбуждение скорее нарастало, нежели уменьшалось. — Им необходим жертвенный агнец. Кто-нибудь из тех, кого им не жаль. Вот почему они призывают тебя на службу. Если это дело политическое…

Дэмон косо взглянул на нее.

— Возможно. Я подумал об этом. Но мне не верится, что начальник штаба способен замыслить нечто подобное.

— Ты чертовски уверен в себе… На сколько ты едешь?

— Я не знаю, дорогая.

Она начала ходить взад и вперед по спальне.

— Не могу понять, почему ты должен делать это, — сказала она. — Господи, война отвратительна…

— Конечно, отвратительна.

— Я знаю, что слишком стара и глупа для этого, но бывают минуты, когда я жалею, что не стала пацифисткой. Абсолютной пацифисткой, Я думаю, что единственный правильный путь, это мир. Знаешь, как они говорят: «Скажи силе правду».

Он кивнул головой.

— Да. Иногда и я хочу того же. Единственная беда заключается в том, что сила существует. И единственный способ справиться с ней — это встретить ее без страха… По-моему, это старый, испытанный способ.

— Да, — помолчав, согласилась она. — Другого пути, пожалуй, нет.

Дэмон бросил на нее удивленный, озабоченный, почти испуганный взгляд, спросил:

— Что с тобой?

— Ничего. Ничего.

Стоя у кровати, Томми смотрела, как он снимает половые башмаки, испачканные глиной, на которой стоял их дом. Она могла бы сказать, что это выльется в авантюру, упрекнуть в том, что он, как и прежде, намерен свершать великие дела. Идиот! Но она любила его: он — это все, что у нее осталось, и она любила его. Решая этот вопрос, он поступает несправедливо, совершенно несправедливо, ведь они уже покинули армию, купили в рассрочку этот дом, обрели новых друзей, восстановили связи со старыми, привыкли к новому ритму жизни. И вот теперь все это должно развалиться из-за того, что какому-то услужливому, ничего не понимающему придурку из окружения начальника штаба что-то стукнуло в голову. Возмутительно!

Дэмон стащил с себя потную рабочую рубаху, и ее взгляд скользнул по его шрамам: обожженная, сморщенная коша, красный лоскут пересаженной кожи на груди, неприятные гладкие пурпурные пулевые шрамы и треугольные метины на плече и спине. Левые рука и плечо были тоньше, более ссохшиеся, нежели правые. «Его убьют! — вдруг оглушила ее внезапная мысль. — Если он уедет на этот раз, он уже не вернется». Она вспомнила сумасшедший маскарад в Гарфилде, нелепо вырядившегося Бена и его ссору с Мессенджейлом и свое внезапно жуткое предчувствие, озарение — одному богу известно, что это было. Но Бен был всего лишь другом…

— Не уезжай! — взмолилась она.

Никогда прежде она не говорила ничего подобного. Гнев и гордость всегда сдерживали ее. Но сейчас ей было все равно. Она с содроганием подумала об одиночестве Жанны Мэйберри и Мэй Ли, о пережитом ею самой долгом одиночестве военных лет; она не хотела снова разлучаться с этим усталым, глупым, серьезным, милым, сводящим с ума стариком. Она подошла к нему и осторожно прикоснулась к его израненному телу.

— Не уезжай, Сэм. Пожалуйста…

С минуту Дэмон угрюмо смотрел на нее, водя языком по внутренней стороне щеки.

— Дорогая, — сказал он наконец, — на Паламангао, когда меня ранили, японский морской пехотинец метнул гранату в окоп командного пункта, и все, что я мог сделать, это лежать и смотреть на эту гранату. А сейчас я сижу здесь и смотрю на тебя только потому, что на гранату бросился парень, бросился, чтобы спасти мою жестоко искромсанную шкуру. Имя этого парня — Джо Брэнд.

— О, — едва слышно произнесла Томми, — ты никогда не рассказывал мне об этом.

— Да, не рассказывал… Так если теперь я понадобился армии, неужели ты думаешь, что я имею право сидеть сложа руки, пустив все по течению? После всего, что было…

— Но он хотел, чтобы ты жил! — возразила она.

— Да. Должно быть, так. — Его голос звучал твердо, непреклонно. — И, откровенно говоря, я очень сомневаюсь, что достоин этого. — Он перевел взгляд на склонившиеся над каньоном искривленные ветви сосен. — Это связано с Китаем, — прибавил он. — Я имею в виду оба Китая… Они находятся в весьма взрывоопасной ситуации там.

— О, — прошептала Томми, — Китай…

— Да. Начальник штаба лично говорил со мной минуту или две.

Томми крепко сцепила пальцы.

— Китай! — взорвалась она. — Неужели ты хочешь сказать, что они в самом деле…

— Ну, довольно, — прервал ее Дэмон тоном, каким она слышала, он отдавал приказания, тоном, которому никто не мог перечить. Слабо улыбнувшись, он похлопал ее по бедру. — Я уже рассказал тебе больше, чем следовало. И сделал это только потому, что знаю, какая ты славная, дисциплинированная, привычная к лагерной жизни женушка. — Опершись руками о бедра, Дэмон тяжело поднялся. — Родная, это весьма критический момент. Я должен ехать, я должен сделать все, что в моих силах.

Томми погладила рукой его щеку и пробормотала:

— Zu Befehl Herr, старый генерал!

 

Глава 2

Далеко внизу, словно спины неутомимо бегущих животных, вздымались и опускались темно-зеленые холмы, а в долинах изящными узорами лежали залитые водой рисовые поля, вспыхивающие серебряным блеском под лучами солнца. В наушниках, которые ему дал командир вертолета Водтке, Джои Крайслер услышал голос: «Танго Тайгер, я „три — ноль — пять“. Нахожусь в двух-трех минутах лета от цели. Конец…»

Джои поднял голову, его взгляд упал на морщинистое лицо Сэма Дэмона, и тот мрачно подмигнул ему. Джои подмигнул в ответ и, стараясь перекричать мерный гул двигателя, произнес нараспев:

— Здесь ничего не происходит…

Неважно, сколько раз ты делал это — в джунглях, в хвойных лесах или на скованных холодом пустынных холмах, — все равно всегда где-то глубоко в груди тебя пронизывает резкий электрический разряд, как будто туда ворвался поток морозного воздуха; дыхание и сердцебиение учащаются, словно подгоняемые адреналином. И, как всегда в такие моменты, в твоем сознании одна за другой проносятся знакомые картины: Карэс, схватившийся за живот, задыхающийся, ловящий воздух широко раскрытым ртом; большая кровоточащая рваная рапа и сырое месиво из обрывков одежды, клочьев мышц и осколков раздробленных костей на обнаженной спине Оглайна; маленький санитар, сидящий в дверном проеме, в немом оцепенении от ужаса уставившийся на то место, где только что была его нога и где теперь ее нет; Дженсен, охваченный пламенем из собственного огнемета, катающийся, извивающийся на чернеющем под ним снегу; а поверх всех этих кошмарных картин, заслоняя их, — страшные, оглушающие удары по руке, по лицу, будто обухом, и обжигающая боль, а затем сначала стремительное, потом постепенно слабеющее кровотечение. Словом, все, что может случиться с человеком на войне, все ужасные возможности, о которых Джои Крайслер знал теперь очень много.

Водтке похлопал маленького хотиенца — командира отделения — по плечу, затем повернулся к Дэмону и поднял два пальца. Тот ответил кивком головы и взял винтовку казавшуюся рядом с новым, более тяжелым оружием устаревшей и маленькой. Крайслер видел, как генерал вынул из подсумка обойму, привычно стукнул кончиками патронов по ложе винтовки, вставил ее в магазин и плавно двинул сверкавший затвор взад и вперед. «Многострадальный Печальный Сэм, — подумал Джои, — вступает в еще одну войну. Нет им конца».

Во время корейской войны половину своего отпуска после ранения Крайслер провел у Дэмонов, ожидая, пока выяснится, на что стало похоже его лицо, стараясь не волноваться и уговаривая себя, что все случившееся не беда: что значит изуродованная щека и челюсть по сравнению с потерей йоги, руки или половых органов? До той поры Томми вечно нервировала его, ее острый, язвительный ум задевал, так сказать, его самые слабые струнки. Казалось, она постоянно оценивает его. Джои понимал, в чем дело: она сравнивала его с Донни и приходила к заключению, что ему, Джои, весьма многого недостает. Это вполне естественно: Донни был высоким, изящным и обладал великолепным умом, тогда как Джои — коротышка и ничем особенным не блещет. На что же он будет похож теперь, после ранения? Но тогда, в Беннинге, Джои очень привязался к Томми. Раздражающая, сварливая сторона их отношений исчезла. Томми кормила его, следила, чтобы он прибавлял в весе, меняла ему повязки. Именно Томми привезла Джои домой после серии пластических операций и утешала его, когда обнаружилось, что результаты операции далеко не так хороши, как могло бы быть. «Вот увидишь, в следующий раз они исправят это. Ты уже выглядишь вдвое лучше», — говорила она. А когда Джои уныло возразил, она заявила ему напрямик: «На кого ты хочешь быть похожим, на Тайрона Пауэра? Врачи не в состоянии сделать тебя краше, чем ты был, и кинозвезды из тебя все равно не получится. Никто из вас, Крайслеров, никогда не обладал даже тенью драматического таланта…»

По мнению Сэма, однако, это было не так. Сэм говорил, что отец Джои был фантастическим, бесподобным актером в армии. После того как рука зажила и пластические операции закончились, Джои и Сэм совершили несколько поездок в Канаду и на Каскадные горы, где они занимались преимущественно рыбной ловлей. Сэм рассказывал о Моапоре и туземных шлюпках с выносными уключинами, о шуме, поднявшемся из-за накрашенных по трафарету букв «ЧСД», о желтом шарфе и о том эпизоде на Вокаи, когда весь полк был прижат к земле чуть ли не самым жесточайшим огнем из всех, какие довелось видеть Сэму, и когда Крайслер-старший сказал Ваучеру самым бравым голосом, словно они находились на параде, а не под огнем противника: «Стэн, в тех пещерах такие запасы сакэ, хоть купайся в нем, и если мы не заберемся туда и не захватим его, то эти маленькие прожорливые хитрецы выпьют все сами…» У Крайслера-старшего всегда была в запасе шутка и прибаутка, а это имело куда большее значение, нежели смысл того, что он говорил в те минуты. Поставленные перед ним задачи он выполнял по-своему, всегда все делал на свой лад.

Как и его отец, Джои ненавидел рутину и пришел в восторг, когда Сэм предложил ему принять участие в этой миссии.

И вот теперь близился момент, когда Джои предстояло приобрести бесценный опыт. Число оборотов двигателя увеличилось до максимума, и вертолет резко завибрировал. Согнувшись под тяжестью оружия, хотиенские солдаты, разинув рты, напряженно смотрели в открытую дверь. Крайслер снял наушники, застегнул «молнию» пуленепробиваемого жилета и, подняв свой карабин, вставил в казенную часть длинный, похожий на банан, магазин. Вертолет начал быстро снижаться, скользя над склоном огромной горы, отчего возникло впечатление, будто их, отягощенных большим грузом, стремительно затягивает сильным течением в водную пучину. Видневшееся слева расплывчатое зеленое пятно оказалось дремучими джунглями. Сержант Водтке отстегнул свой спасательный пояс от двери вертолета и взялся за устрашающего вида автоматическую винтовку М-14 с массивной пистолетной рукояткой и цилиндрическим пламегасителем на конце ствола. Крайслер представил себе партизан, притаившихся с автоматическим оружием, нацеленным на участок приземлении. При мысли о том, что, опускаясь так медленно и беззаботно, они, по сути дела, представляют собой великолепную мишень для укрывшегося внизу противника, он ощутил отвратительный холодок в паху.

Они неслись над самыми верхушками высоких деревьев, над все шире развертывавшейся перед ними зеленой болотистой долиной. Потом открылись расчищенные в джунглях участки, и тогда вертолет начал плавно опускаться, словно осенний лист в безветренный дети. Резкий толчок от соприкосновения с землей — и высокая болотная трава, как при сильном ветре, побежала волнами под гонимым винтами воздухом. Водтке похлопал командира отделения по плечу, и тот скрылся из поля зрения, а за ним, высоко подняв винтовки, один за другим исчезли остальные солдаты. Крайслер двинулся к выходу следом за Сэмом, выпрыгнул из вертолета и, подняв фонтан грязных брызг, сильно увяз ногами в разжиженной почве. Он выпрямился и, удаляясь от вертолета, услышал издавна знакомый, привычный треск ружейной пальбы. Сэм стоял совершенно неподвижно, поджидая Джи Вилларетти, переводчика миссии, и своего младшего адъютанта Боба Форбса, спешивших к нему от места приземления вертолета.

— Видели его? — спросил Форбс. — Этот пулемет?

— Нет, — ответил Джои. — Где?

— Вон там, на склоне холма, возле той маленькой речушки. Сделал четыре или пять выстрелов. Похоже на автомат «браунинг»; стрелял одиночными выстрелами.

Хижины стояли скученно, почти впритык одна к другой; их крыши из поблекших, высохших пальмовых листьев белели на фоне сочной, влажной зелени джунглей. Рассыпавшиеся цепью солдаты двигались по селению, стреляя на ходу. Около одной из хижин маленькой группкой теснились женщины, как будто, сбившись вместе, они могли защитить друг друга, обрести неприкосновенность перед лицом надвигающейся опасности. На них были типичные длинные, доходящие до щиколоток платья из черной или коричневой домотканой материи, украшенные широкой каймой красно-белой вышивки. Капитан Дезотелз, один из инструкторов корпуса военных советников в Хотиене, руководящий проведением операции по прочесыванию, что-то кричал, указывая вперед; Крайслер уловил доносившееся оттуда слабое щелканье мелкокалиберной винтовки. Слева раздавались крики и шум погони. Повернувшись, Крайслер увидел маленького человечка, который, отчаянно молотя руками по воде, взметая вокруг себя высокие сверкающие всплески, барахтался в дальнем конце затопленного рисового поля. Грянул залп, но мальчишка — беглец показался Крайслеру мальчишкой — скользнул в растущие на краю поля тростники и, вскарабкавшись на берег, исчез в лесу.

Крайслер нахмурился. Дэмон, легко держа винтовку в одной руке, шел следом за цепью хотиенских солдат. Теперь впереди слышались разрывы гранат, однако звуки были приглушенными, словно гранаты рвались где-то под землей.

Они подошли к хижинам. Женщины — некоторые из них прижимали к груди младенцев — с плачем и причитаниями толпились вокруг Дезотелза, который в ответ на их слезы неумолимо качал головой, делая рукою повелительный, не допускающий возражений жест. Неподалеку, уткнувшись лицом в траву и грязь, лежал худой, жилистый человек в куртке с длинными рукавами и широких черных брюках. На ногах у него были самодельные сандалии, подошвы вырезаны из автомобильной покрышки, завязки — из камеры. Человек был опоясан узкой полоской материи, из-под которой свисало нечто похожее на большой круглый кусок жира. Оружия ни на нем, ни около него не было. Крайслер нагнулся, перевернул тело на спину: на лице мужчины застыло выражение тупого безразличия. Кровь еще хлестала из носа и рта с такой силой, что разобрать, куда попала пуля, было невозможно. Потрогав то, что показалось ему куском жира, Крайслер понял, что это комок клейкого риса, завернутый в кусок отрезанного от полотнища парашюта нейлона.

— Мертвый? — спросил, подойдя к нему, Кеттелсон, еще один из участвующих в операции советников. Утвердительно кивнув головой, Крайслер выпрямился и пошел дальше. Цепь быстро продвигалась между хижинами. «Ла дай, ла дай!» — громко крикнул солдат, шедший впереди Крайслера, и из ближайшей к ним хижины вышел согбенный седобородый старик с сузившимися глазами. Солдат грубо оттолкнул старика в сторону, сорвал с пояса гранату и выдернул из нее чеку. Глаза старого крестьянина широко раскрылись, он беззвучно забормотал что-то и замахал руками. Солдат швырнул гранату в дверной проем и, пригибаясь, метнулся прочь. Старик крикнул что-то и бросился к хижине мимо Крайслера, но тот успел схватить старика за пояс и свалить на землю со всей допустимой при столь резком движении осторожностью, а потом упал на землю и сам, провожая изумленным взглядом убегавшего от хижины солдата. В этот момент из хижины донесся приглушенный тоненький визг младенца. Лежа на животе, охваченный внезапным ужасом, Крайслер в течение этого краткого мига только и успел подумать: «Четыре секунды, ничего не сделаешь», потом: «О господи, так вот почему он хотел броситься обратно» и: «Может быть, она не взорвется, ведь может не взорваться. Если бы только она не…»

Взрыв был оглушительным и мощным. Из дверного проема выбило клубы пыли и куски земли и глины. Тишина. Крайслер бросился вперед, шагнул в хижину. Посреди хижины было сооружено смешное маленькое укрытие, похожее на слепленный из высохшей грязи низенький улей. Одна из стенок убежища была разворочена взрывом, и, посмотрев в пролом, Крайслер разглядел в темной мешанине оторванных конечностей, обрывков одежды и осколков посуды несколько телец, плававших в лужах, глубоких лужах крови. Маленькие, искромсанные, безжизненные тельца. Никто из них не шевелился. Крайслер отшатнулся.

— Что там? — спросил появившийся за его спиной в луче тусклого света Дэмон.

— Двое детей. Похоже, что это были двое детей и мать с грудным ребенком.

Они напряженно посмотрели друг на друга и отвели глаза. Затем генерал повернулся, и они вышли из хижины, но тут же столкнулись с другим солдатом, который подносил горящий факел к карнизу крыши.

— Что же ты делаешь? — ожесточенно спросил солдата Дэмон.

Хотиенец явно не понимал английского. Он нервно улыбнулся, поднял свободную руку и, сделав ею быстрый, выразительный и грациозный жест, означавший пожар, стрелой понесся дальше вдоль ряда хижин. Несколько хижин уже пылало. Кругом густыми клубами стлался вонючий, удушливый дым. До их слуха доносились все новые и новые зловещие команды; солдаты забрасывали хижины гранатами, поджигали их и продолжали быстро двигаться вперед. Вопли женщин и плач детей стали еще громче. Крайслер сделал судорожное глотательное движение, вытер рот. Старый крестьянин стоял на коленях на том месте, где его оставил Крайслер. Обратив лицо к своей объятой пламенем хижине и прижав к вискам распухшие, изуродованные работой руки, старик с удручающей размеренностью раскачивался верхней частью туловища взад и вперед. Морщинистое лицо его было искажено горем. Ветер трепал длинные седые волосы старика.

«Господи, что же это?» — спросил себя Крайслер, догоняя Дэмона, который быстро шел по направлению к двум американским советникам.

— Капитан! — окликнул генерал Дезотелза. Лицо Дэмона было искажено ужасом. Он не кричал, но голос его был отчетливо слышен в вое ветра и грохоте взрывов. — Капитан…

— Да, генерал? — ответил Дезотелз, отходя от своего коллеги.

— Вы сжигаете хижины…

— Да, сэр. Это делается по моему приказанию. Мы сжигаем все курятники, в которых есть бункера.

Дэмон презрительно посмотрел на офицера.

— Бункерами вы называете эти жалкие маленькие укрытия, слепленные из грязи?…

— Да, генерал. Их следует рассматривать как сооружения, имеющие наступательное значение.

— Но вы сжигаете и их одежду, их продовольствие, их рис… Как же они будут жить?

Дезотелз нахмурился.

— Их должны переселить в другое место, генерал. Всех жителей деревни.

— Кто дал разрешение на проведение этой акции?

— Генерал Тхо Хук, сэр. И генерал Бэннерман полностью согласен с ним.

— Понятно. Продолжайте, — процедил сквозь зубы Дэмон.

— Есть, сэр. — Дезотелз затрусил в дальний конец деревни, к постройке, напоминавшей сарай для хранения зерна.

Дэмон бросил на Крайслера и остальных членов миссии гневный взгляд и сказал:

— Пошли. Досмотрим все до конца…

Они пошли по деревне. Теперь пылали почти все хижины, над их полыхающими с трескучим ревом крышами взметались вверх огненные смерчи, осыпаясь густым дождем мерцающих искр. Воздух был отравлен горьким, зловонным запахом сгоревшего зерна и одежды.

На площадке перед сараем прямо в грязи корчился человек — парень лет семнадцати или восемнадцати. Обнаженный по пояс, он сидел на коленях со связанными за спиной руками. Рядовой хотиенской армии, склонившись над пленникам, угрожающе и настойчиво расспрашивал его о чем-то. Юноша молчал. После каждого своего вопроса солдат хлестал пленника гибкой бамбуковой палкой, и на лице и шее юноши вспухали ярко-багровые рубцы. Остальные молча наблюдали за допросом. Наконец юноша сказал что-то и опустил глаза.

— Что он сказал, Джи? — спросил Дэмон у Вилларетти.

— Говорит, что он крестьянин, выращивает рис и ничего не знает о Хай Мине.

— Он лжец и свинья! — вмешался ведущий допрос сержант, невысокий, крепкого сложения человек с жирным подбородком, и узким, как щель, ртом. Он спросил что-то по-хотиенски, вытащил из ножен штык и повторил вопрос, а затем ловким, поразительно небрежным движением полоснул пленника поперек груди. Кровь медленными кривыми струйками поползла по телу. Юноша содрогнулся и снова застыл.

— Ради бога… — гневно начал Форбс.

Сержант ухмыльнулся, опустил острие штыка к самому низу живота пленника и, слегка нажимая пальцами на рукоятку, повторил вопрос. Юноша молчал. Сержант нажал на рукоятку чуть сильнее, и клинок вошел в тело. По измученному, изуродованному лицу пленника потоками струился пот. Кровь стекала теперь ему на штаны, окрашивая темную ткань. Зубы пленника были обнажены в страшном оскале.

Крайслер отвел глаза. Стрельба уже почти совсем смолкла, и в наступившей тишине было слышно медленное, затрудненное дыхание пленника. «Боже всемогущий!» — ужасался Крайслер. За семнадцать лет службы в армии ему довелось повидать кое-какие мерзости, даже самые отвратительные. Приходилось и самому участвовать в них. В Вербомоне, на северном фасе Арденнского выступа, он помог остаткам вдребезги разбитой инженерной роты взорвать мост через реку Амблев под самым носом у немецких танков, а потом, скорчившись за грудой булыжника, в бессильной ярости смотрел, как на том берегу эсэсовцы выволокли из домов десятка два женщин и детей и, гогоча и ругаясь, расстреляли их. Он видел этот Schrecklichkeit и еще многое другое. А на следующий день, когда в тумане глухо ревели двигатели танков, он, дрожа от холода в заснеженном окопе в районе Стумона, отплатил немцам. До того дня с ним никогда не случалось ничего подобного: добродушный, веселый, беззаботный — он был маменькиным сынком, — Джои Крайслер ни разу не терял самообладания. Но тогда, охваченный холодной яростью и каким-то радостным презрением к опасности, он скашивал появлявшиеся из тумана фигуры в черных мундирах. Перед ним были враги, эти монстры из СС, с нашивками-черепами, монстры, проповедующие террор и жестокость. Он не пожелал отступать дальше. Он остановился сам и заставил других остановиться рядом с собой. Их был сорок один человек, с четырьмя базуками, полдюжиной подрывных зарядов и двумя пулеметами. И ни в тот день, ни в последующие немцам не удалось продвинуться дальше по дороге на Льеж. Это была расплата за Schrecklichkeit.

В Корее Крайслер также видел кое-что, от чего его тошнило: изуродованные тела, пленные, расстрелянные в неубранном жнивье, дети, разорванные в кровавые клочья артиллерийским огнем. Крайслер видел еще, как угрозами и побоями вымогали сведения у взятых в плен немцев. То были удары, наносимые в отчаянии и неистовстве. Но ничего, подобного такому преднамеренному, огульному, бессмысленному и жестокому убийству беспомощного, беззащитного гражданского населения и таким извращенно жестоким пыткам пленных, как истязание, свидетелем которого он был сейчас, Крайслер еще никогда не видел. Это не война. Это не было уничтожением сил противника на поле боя. Это не было внезапным нападением из засады. Это нельзя даже назвать репрессалиями. То, что творилось сейчас у него на глазах, поразительнейшим образом напоминало Schrecklichkeit.

Цепенея от своего открытия, Крайслер посмотрел на Сэма Дэмона. На лице генерала застыло выражение безучастности. Затем генерал обратился к подошедшему Дезотелзу:

— А где же партизаны, капитан?

— Мы взяли троих. Двое убиты, а вот этот пленный…

— Который, очевидно, скоро тоже станет трупом. Задыхающийся, напрягающий свои последние силы, чтобы не закричать, пленник, опустившись грудью к бедрам, сложился почти пополам.

— Это единственный способ обращения с ними, генерал. — Дезотелз — высокий блондин с густыми бровями — казался очень серьезным и решительным. — Поначалу я… я был смущен некоторыми применяемыми здесь контрразведкой методами борьбы с повстанческим движением. Но иногда это единственный способ получить сведения.

— Он сообщил вам не слишком-то много, не так ли? — спросил Дэмон, указывая на пленного.

— Некоторые из них весьма непреклонны. Фанатики.

— Он был вооружен, когда его схватили? Дезотелз покачал головой.

— Они выбрасывают оружие, когда чуют, что их вот-вот схватят. У них постоянно действующая инструкция на этот счет. Чтобы не быть пойманными с поличным. Затем они надевают соломенную шляпу, берут мотыгу и сразу же превращаются в крестьян. Такова война, которую мы здесь ведем. — Он криво усмехнулся, но тотчас же быстро добавил: — Впрочем, мы захватили винтовку.

— Какого образца?

— Карабин М-1.

Верхняя губа Дэмона поползла вверх.

— Понятно. Вы хотите сказать, что удается возвращать кое-что из своего же собственного оружия.

— Да вроде того, генерал. В этом районе их чертовски трудно обнаружить. Там, в районе Нан Кена, в настоящей рисовой стране, можно, используя авиацию, обнаружить их. А здесь они удирают в джунгли, и выследить их невозможно. О, джунгли они используют весьма успешно!

— А как проходит блокирующая операция по ту сторону хребта?

— Там, видимо, возникли некоторые осложнения, сэр. Нам только что сообщили, что высаженную там группу здорово потрепали.

— Ясно.

С минуту Дезотелз молча ковырял землю обутой в тропический башмак ногой, затем сказал:

— Генерал, я сожалею, что эта операция не была более успешной. Частенько нам везет больше. Хотя, сказать по правде, иногда мы и вовсе никого не захватываем. — Он сделал отрывистый примирительный жест большим пальцем и мизинцем. — Может быть, этот маленький сукин сын сообщит нам что-нибудь полезное.

Взгляд Крайслера помимо воли снова обратился к пленнику. Четверо или пятеро солдат обступили пленного тесным кольцом, и Крайслер не мог понять, что они делают. Наконец он разглядел: солдаты окунали голову юноши в наполненную водой бадью. Он отвел глаза в сторону.

— Этот «маленький сукин сын» не скажет вам ни единого слова, — заметил Дэмон уверенно и твердо. — Спорю на пятьсот долларов… Когда по плану нас должны подобрать вертолеты?

Дезотелз с услужливой поспешностью посмотрел на часы.

— Ровно через восемь минут, генерал. Они будут точно в назначенное время, вот увидите.

— Весьма рад слышать это, — сказал Дэмон и рассеянно взглянул на свои полевые башмаки.

Вокруг, превращая фигуры мечущихся людей в тени, низко стлался дым от сожженных хижин. Плач женщин и детей не ослабевал.

«16 мая 1962 года. Кажется, здесь все очень запутано. Хай Минь контролирует большую часть страны ночью, солдаты By Хоя — днем. Правительственные войска располагают всеми видами американского снаряжения и припасов, однако их медленно теснят к Кау Луонгу. Повстанцы вооружены преимущественно старым французским или самодельным оружием (если они вообще чем-нибудь вооружены), но побеждают. Медленно, мучительно, едва заметно и часто отступая, но все-таки побеждают. Нынешний кризис создан, по-видимому, Хоань Чаком, недовольным генералом, оставшимся от прежнего режима Нго Хьена. Удалившись, подобно оскорбленному Ахиллесу, в свои штаты, в Плей Хоа, пребывая в дурном расположении духа, Хоань Чак недавно распустил слух о том, что намеревается отказаться от статуса некоей третьей силы и перейти на сторону Хай Миня. Это, как поведал мне в посольстве готовый разрыдаться Старлинг, безусловно, склонит чашу весов в пользу повстанцев.

Но повстанцы конечно же не являются повстанцами в прямом смысле этого слова. Они называют себя народно-освободительной армией (или как-то вроде этого), и многие из них были ведущими фигурами в борьбе за изгнание французов (большинство же этих крикливых типов в Кау Луонге явно таковыми не были). Во вторник вместе со своей свитой вернулся самолетом в Кау Луонг… Над вершинами гор фантастическим прибоем клубились свинцовые тучи. Вспомнил, как тогда летел с Беном в Моапору.

Кау Луонг — это примерно то, каким представляет себе таинственный Восток оформитель витрин на Пятой авеню. Велорикши — прямо как в творениях Чарли Чэна, торговцы — как из книг мистера Мото. По улицам парами фланируют американские солдаты с таким видом, будто они уже пресытились всей этой экзотикой: в руках у них полно покупок. Пожаловал (другое слово вряд ли подойдет) в резиденцию высших чинов. Вход охраняется двумя до блеска начищенными хотиенскими рядовыми первого класса. Синдром величия, как сказала бы Томми. Вестибюль напоминает „Статлер-бар“, направо — столовая с белоснежными скатертями и улыбающимися хотиенскими официантами, налево — бар. Все выдержано в изысканном стиле, залито мягким рассеянным светом. Множество проституток и любовниц штабных офицеров и генералов — в облегающих платьях, с фальшивыми бюстами, густо положенным гримом, который должен, по замыслу, придать им западный облик. Кондиционированный воздух, обтекаемые формы, все герметически изолировано от насекомых, пыли, паразитов, а заодно и от действительности. Родина вдали от родины, в старом маленьком Хотиене».

«17 мая 1962 года. Сегодня встречался с Котни Мессенджейлом. Он уютно расположился в старинном дворце (что бы он делал, если бы не было дворца?) с видом на залив. Масса лакеев, много гостиных, салонов и приемных. Дал мне пройти три четверти расстояния от дверей до своего стола по скрадывающему шум шагов ковру, затем поднялся и стоя поджидал, пока я подойду. Раздражающий пустяк, рассчитанный на то, чтобы поставить меня в неловкое положение. Я остановился по стойке „смирно“, отдал честь. А почему бы и нет? Он небрежно ответил на мое приветствие, и мы обменялись рукопожатием. „Итак, Сэмюел, вот мы и встретились снова“. Совершенно верно. Чувствовалось, что он, несмотря на все свое самообладание, чуть неспокоен. „Клянусь Юпитером, вы, кажется, и на день не постарели“. Вот уж это совсем неправда. Хотя относительно его самого это справедливо: все тот же повелительный, ястребиный взгляд, все та же обворожительная улыбка, все тот же бесстрастный, лишенный человеческой теплоты голос. Он прямо-таки остановил время. Как? У него теперь четыре звезды, на груди всевозможные диковинные ордена, полученные от камбоджийских правителей. Четыре звезды… В памяти всплыли строки: „Ты Гламис, Кавдор и король. Ты стал всем, что тебе вещуньи предсказали; хотя, боюсь…“ И так далее. Впрочем, нет, не всем: еще остается пост начальника штаба армии, и этой должности Мессенджейл пока не занял. Но это вопрос времени (времени, разрушительному действию которого он не подвержен).

Расслабленно откинулся на спинку кресла, этакая обманчивая, наигранная вялость. „А я-то думал, что вы прослужили уже более чем достаточно. Просто не можете оставаться вне игры, а?“ „Нет, с меня достаточно, генерал. — Настала моя очередь улыбнуться. — Начальник штаба призвал меня для выполнения этой миссии“. Предполагал, что сразу же расскажу ему о том, как обстоят дела. „Да, я слышал“.

Несколько комплиментов. Никаких воспоминаний. Он сказал: „Мне тоже, пожалуй, пора выйти из упряжки. Воз становится слишком тяжел для старого вояки… Мир изменился с той поры, как мы были молодыми, Сэмюел. Вы согласны?“ „Готов расписаться под вашими словами“, — ответил я. „Да. Меня интересует, к чему все это приведет. Как вы думаете? Я хочу сказать, ради чего мы треплем свои старые нервы здесь, в этой беспокойной, пе-счастной стране?“ Надеялся, что он продолжит мысль, однако он замолчал. Коварный Котни. Неужели он разочарован, готов отказаться от своих честолюбивых замыслов и упустить жезл? Думаю, что нет.

После обмена несколькими фразами об общих знакомых мы перешли к сути дела. „Пол Бэннерман сказал мне, что вы наблюдали в Дельте некоторые из наших операций по прочесыванию, проведенных с воздуха. Каковы ваши впечатления?“ Вопрос означал, что ему уже известно, каковы мои впечатления. Кажется, у него везде есть шпионы. Ответил ему, что не считаю, будто бы виденного мною достаточно для того, чтобы вынести компетентное суждение, ибо из тех трех операций, что я наблюдал, две были почти совершенно неудачны, а третья сорвана.

Поднявшись, он расхаживал взад и вперед по кабинету. „В Вашингтоне не представляют, с чем нам приходится сталкиваться здесь. Они все еще оперируют представлениями времен второй мировой войны — крупные монолитные группировки противника, стабилизировавшиеся линии фронта и прочая мистика“. Он пустился в пространные рассуждения о том, что он назвал „новой дипломатией“, проповедуя необходимость более изощренного, менее сентиментального подхода к международным отношениям и возврата к методам кардинала Мазарини на этой новой арене, где доминируют обман и подрывная деятельность и где задачей первостепенной важности является психологическая подготовка государства. Я слушал вежливо, пожалуй, даже внимательно. Не мог не вспомнить о той аудиенции у Макартура в отеле Ленона. Как давно это было! И почему этим типам всегда надо, чтобы вы сидели, в то время как они расхаживают и мечут громы и молнии?

„Сэмюел, только за последние два месяца мы потеряли шестьсот сорок семь человек, представляете? Шестьсот сорок семь! В том числе пилотов и членов экипажей вертолетов, а также советников наземных войск и солдат из мобильных частей, которые начали действовать совсем недавно… Полагаю, вам известно это“.

Я ответил, что известно. „Знаю, вы думаете, что я ни во что не ставлю жизнь и кровь солдат, но это, поверьте мне, не так. Две недели назад тут побывал Геринг и преисполнился праведным гневом: 'Вы бомбите гражданское население! Вы уничтожаете мирные объекты страны! Богом обиженный придурок. Неужели он не понимает, что повстанцы — это народ, а народ — это повстанцы? Неужели неясно, что народ и повстанцы — это одно и то же? Конечно, есть несколько фанатичных руководителей, укрывшихся там и сям. Но они никогда не смогли бы действовать, если бы население не было с ними заодно. Каким образом повстанцев предупреждают об опасности, где они прячут оружие, откуда они получают продовольствие?“ „Значит, решение состоит в массовой высылке населения?“ — помолчав, спросил я. „Сэмюел, знаете, что я скажу… — Остановился прямо передо мной, глаза сузились. — Решение состоит в том, что сделал Чан Кайши в провинциях Хубэй и Хунань. Да. Если крестьяне поддерживают повстанцев, прячут их, кормят их, поставляют им солдат, значит, абсолютно логичное решение состоит в том, чтобы уничтожить эту базу повстанцев“.

Ошеломленный, я вопросительно смотрел на него. Он отвернулся. „Разумеется, об этом не может быть и речи. Мы слишком погрязли в прописных истинах унаследованной от девятнадцатого века морали, для того чтобы воспринять нечто подобное…“ Затем он начал мелодекламации по поводу Хоань Чака, который по его словам, заигрывает с Хай Минем и взывает к ООН, вопя о территориальной целостности. „Территориальная целостность! Да знают ли они значение этих слов?…“ Наконец я прервал поток его красноречия, спросив, говорил ли он с Хоань Чаком. Он посмотрел на меня с видом разгневанного святого. „Я дважды приглашал его прибыть сюда, и каждый раз он отклонял мои предложения под самыми смехотворными предлогами. Смерть сестры! Они само олицетворение хитрости. Притворно улыбающиеся, вероломные маленькие твари, одному богу известно, как это французы могли так долго терпеть их“. „Шелк и каучук смягчали муки, — заметил я, — не говоря уже о меди и олове“. Он посмотрел на меня с неприязнью. „Затасканная банальность. Подождите, и вы узнаете их получше… Совершенно ясно, что он ведет двойную игру, используя нас в качестве противовеса“. Он достал свой неизменный гагатовый мундштук, аккуратно вставил в него сигарету. „В любом случае это попросту выжидание“. „Выжидание чего, сэр?“ — спросил я удивленно. „Соответствующего сигнала. Сигнала, который укажет на его желание договориться с ними и покончить с этой абсурдной обезьяньей кутерьмой. Вы поймете, как это делается, после того как побудете здесь немного, Сэмюел. Это может произойти в виде зондажа о представлении экономической помощи, или в виде одной из мрачных религиозных церемоний, или даже в виде конференции, посвященной проблемам развития сельского хозяйства. Но вы можете быть абсолютно уверены в том, что все это не будет иметь ни малейшего отношения к вопросу, ради которого они собрались. Вот каковы здешние правила игры. Но именно этого-то и не понимают там, в Вашингтоне. Наши государственные мужи любят тешить себя мыслью, будто они разбираются в положении дел, которое складывается здесь, но на самом деле они не разбираются, вот что прискорбно“.

Я сказал, что, по моему разумению, Хоань Чак просто-напросто хочет отделаться от гоминдановских дивизий, которые висят у него на шее с тех пор, как терпеливо содерживавшие их бирманцы наконец предложили им убраться из своей страны. Он резко вскинул голову. „Чистейшая чепуха, Сэмюел. Это притворство и лукавство. Всего-навсего предлог, чтобы привлечь красный Китай. Хоань Чак пока не сделал этого только потому, что мы находимся здесь, в Кау Луонге. Я хочу, чтобы вы переговорили с Фредериком Брокау, он главный человек ЦРУ в здешних краях и виртуоз своего дела. — И снова расплылся в улыбке. — Полагаю, вы не имеете каких-либо возражений против беседы с ним?“ „Конечно, не имею, — ответил я, улыбнувшись на его манер. — Я послушаю всех“. Он кивнул головой. „Да. Вы всегда так поступали. Это ваш величайший недостаток. Впрочем, нет, один из величайших“. Я не без труда подавил искушение ответить. Он обошел вокруг стола. Оперся костяшками сжатых в кулаки рук на лежавший на столе бювар — символический жест, означающий, что аудиенция подошла к концу. Я поднялся. Он бросил на меня быстрый пронизывающий взгляд — тот самый, что Бен называл взглядом папаши Иеговы, — затем, резко стиснув зубы, задрал торчавший изо рта гагатовый мундштук вверх. Прямо-таки Франклин Делано Рузвельт в веселом настроении. „Только на сей раз, Сэмюел, не делайте выводы слишком поспешно“. „Я не буду спешить, генерал“, — ответил я.

Инструктаж, полученный в штаб-квартире корпуса военных советников в Хотиене, был примерно таким, какой я и ожидал услышать. Инструктаж проводил Гролет. Он изменился. Большая часть его прежней безрадостной официальности исчезла: он стал более угодливым, более обходительным и искусным. Многому научился. Инструктаж не содержал ничего особенного, чего я уже не разузнал бы самостоятельно, за исключением подробнейших характеристик некоторых главных действующих лиц. Согласно этим характеристикам, Хоань Чак — своеобразный гедонист: опиум и женщины. В этих мрачных, старых, еще французами построенных казармах возникает довольно гнетущее ощущение: прохладные, скупо освещенные помещения, опущенные жалюзи не пропускают режущий глаза, ослепительный солнечный свет. Молчаливые ряды лениво покуривающих офицеров — как участники и зрители некоего фильма, имеющего весьма малое отношение к той жизни, которую он должен отображать. Но все горячо убеждены в том, что это великий фильм, колоссальный, грандиознейший.

Выйдя после инструктажа на улицу и смешавшись с толпой, я облегченно вздохнул: одетые в белые шелковые брюки и золотистые или зеленые блузки, девушки похожи на экзотических птиц; величественно скользят велорикши; женщины крикливо торгуются с продавцами рыбы у грубо сколоченных прилавков… Все это заставило меня вспомнить Манилу и те бесплодные годы. Качели с Мессенджейлом на одном конце и Джо Брэндом на другом. Годы, изменившие мою жизнь. Полковник Фаркверсон и Монк Меткаф. Джеррил и Линь Цзохань. Прямые противоположности. Прошлое и настоящее, принятие и отрицание, „янь“ и „инь“.

Но и то, что происходит здесь, тоже несправедливо. Несправедливо и нереально по-своему, так же нереально и лживо, как нереально и лживо все то, что происходит в комнате для инструктажа в старых французских казармах. Шикарные стройные девушки, облаченные в ао-даи; парни из богатых семей, сынки представителей клики By Хоя, разъезжающие по городу в своих „рено“ (почему они не в дозоре на севере страны? Или не на оборонительных позициях в Дельте? Ведь это же их режим, тот режим, который обеспечивает им безбедное существование на верхних ступенях общественной иерархии), штабные офицеры в своих „крайслерах“ и „ситроенах“. Поддавшись минутному па-строению, нанял велорикшу и поехал в сторону аэродрома но дороге Као Бинь Ча, мимо затопленных водой рисовых полей, на которых, склонившись под своими шляпами-блюдечками, работали босые крестьяне. Поля и воду щедро припекают золотистые солнечные лучи; словно громоздкие черные машины, тяжело двигаются буйволы, а рядом с ними, размахивая бамбуковыми прутьями, важно ступают ребятишки. Реальный, подлинный мир. Ощутил приступ жгучего, отчаянного гнева ко всем нам и нашим планам относительно этого народа, ко всем нам, пытающимся направить развитие событий в необходимое нам и нами предначертанное русло… Даже теперь, несколько часов спустя, когда я сижу в этом сверху донизу зачехленном и сплошь задрапированном борделе и пишу эти строки, испытанное мною тогда чувство уныния и гнева не покидает меня. Кого, черт побери, мы хотим одурачить? Мы ведем себя точно так же, как до нас вели себя французы: беспечно сидим в своих воздвигнутых на песке замках, лепечем о вертикальных охватах, стратегических деревнях, о работе тылов, в то время как вокруг нас медленно и неотвратимо поднимается прилив, волны которого безжалостно захлестнут нас. Мы ни в чем не желаем уступить и ни от чего не отказываемся. Мы так уверены, так чертовски уверены в себе…

Когда находишься один в чужом и незнакомом тебе городе, то поддаешься меланхолии. Так далеко от дома! В такие моменты особенно отчетливо видишь все свои ошибки и недостатки. „Томми, — хочется мне крикнуть, — прости мне мою непреклонность, мое пристрастие к критическим суждениям, мое романтическое сумасбродство, мою несговорчивость и больше всего мою безграничную убежденность в том, что я призван и должен вершить великие дела…“

Взрыв. В двухстах — трехстах ярдах отсюда. Может быть, чуть дальше. Этот глухой, отдающийся в ушах звук может означать только беду. Вероятно, пластиковая бомба. Кто-то убит, кто-то отвратительно, до неузнаваемости изувечен, кто-то отчаянно пытается убежать.

„Война — это жестокость, и ее нельзя облагородить“. Уильям Шерман.

Или, быть может, кто-то пытается украсть какие-то медикаменты?…»

 

Глава 3

— Все донесения, поступающие от моих представителей на местах, одинаково тревожны, — сказал Лаймэн Бимис. Это был плотный, лысый человек с коротенькими, толстыми руками, которые беспокойно передвигали лежавшие перед ним на столе донесения, то притягивая, то отталкивая их. Голос Бимиса звучал, однако, спокойно. — Террористы активизируют свою деятельность, особенно в провинциях Бак Хоа и Винь Йен. Промышленные предприятия фактически не работают. — Беззвучно шевеля губами, он обвел взглядом лица сидевших за длинным столом. — Я, не колеблясь, констатирую, что «Комнетрин» накануне кризиса, и кризиса тяжелого. Представитель группы французских акционеров только что уведомил меня о том, что они самым серьезным образом изучают вопрос о прекращении кредитования.

— Неужели это нельзя пережить, Би? — спросил сидевший во главе стола заместитель министра. — Вот уж не подозревал, что все эти иностранные пайщики имеют такое значение…

— Само по себе это можно было бы пережить, — все тем же размеренным голосом ответил Бимис, — но, как только станет известно о подобном решении, начнется реакция на бирже. Не подлежит сомнению, что нью-йоркские биржевые спекулянты не преминут воспользоваться затруднениями «Комнетрина», а это будет иметь весьма неприятные последствия.

— А как на рудниках? Каково положение там?

— В сущности, такое же, — ответил глухим гнусавым голосом некто по имени Фрейзер, которого Дэмон никогда прежде не видел. — Все работы прекращены. Вагоны с рудой простаивают.

Наступила короткая пауза. Заместитель министра посмотрел на какие-то бумаги, лежавшие под его левым локтем. Он был еще совсем молод, лет сорок шесть — сорок семь, однако волосы его поредели, а очень пышные, свисающие вниз светлые усы в сочетании с непредставительной осанкой придавали ему усталый и мрачный вид. Резкая линия орлиного носа и узко посаженные серые глаза лишь отчасти скрадывали легкую тень нерешительности на его лице. Тем не менее лицо его было отмечено печалью той праведной непорочности, которую можно приобрести только в закрытых привилегированных подготовительных учебных заведениях в северной части Бостона. На нем был костюм английского покроя с узкими лацканами и двойными складками, французская рубашка с широкими манжетами и коротким жестким воротничком. Временами он надевал очки, но, по-видимому, совершенно в них не нуждался; в данный момент одна из дужек очков свисала из уголка его рта.

— Так, — произнес заместитель министра с решительным видом и закашлялся. — По мнению министра, нам следует проводить здесь жесткую линию. Однако излишне говорить, что нам надлежит тщательно изучить все возможные варианты. — Он бросил настороженный взгляд на сидящих за столом. — Генерал Дэмон, значит, по-вашему, Хоань Чак намеревается выступить против этих китайских частей в ближайшем будущем?

— Я бы не сказал, сэр. То есть, если под ближайшим будущим вы подразумеваете недели две или около того. Хоань Чак заверил меня в том, что он не начнет боевых действий до тех пор, пока направленный им недавно протест не будет представлен Генеральной Ассамблее Организации Объединенных Наций. Однако я не могу поручиться за это.

— В таком случае вероятность боевых действий существует? Дэмон пристально посмотрел на заместителя министра:

— Да, сэр, существует. Но я думаю, что для ближайшего будущего она невелика.

— Генералиссимус в беседе со мной подчеркнул, что любую подобную акцию он будет рассматривать как акт агрессии против Националистической Республики Китай, — быстро вставил замечание Мессенджейл.

Дэмон промолчал. Заместитель министра нахмурился, отчего стал выглядеть еще более мрачным.

— Исключительно щекотливое положение…

— По моему мнению, открывается бесподобная, уникальнейшая возможность, сэр, — вновь вмешался Мессенджейл. — Дивизии генерала Чэнь Бугоу представляют собой силу, необходимую для проведения начальной фазы операции. Солдаты генерала Чэня хорошо знают местность, великолепно обучены; как вы, вероятно, знаете, многие офицеры и унтер-офицеры этих частей в свое время служили в составе оперативной группы «X», которую в Рамгархе готовили люди Стилуэлла для кампании 1944 года в Бирме. Генералиссимус заверил меня, что в случае столкновения между силами генерала Чэня и китайскими коммунистами он будет считать себя обязанным помочь генералу Чэшо.

Охваченный ужасом, Дэмон в недоумении огляделся. Они собрались здесь для того, чтобы обсудить действия Хоань Чака. При чем же здесь китайцы? О начальной фазе какой операции идет речь? Но лица сидящих вокруг стола были невозмутимы, они с интересом внимали авторитетному голосу. На какое-то мгновение у Дэмона возникло ощущение, что ему привиделось одно из тех кошмарных сновидений, в которых главный герой, единственный из всех действующих лиц, предчувствует приближающуюся катастрофу и пытается предупредить об опасности всех остальных, высказывает ряд отчаянных и тщетных предостережения, и в этот момент к нему наконец приходит обжигающее неожиданностью сознание того, что лишь он один является заранее намеченной, ничего не подозревающей жертвой — беспомощной, подавленной, никого не интересующей жертвой…

Но нет, это не сон. Они сидели в штабном конференц-зале с гладкими, роскошного кремового цвета стенами, причудливо задрапированными окнами, едва слышимым шелестящим гулом кондиционеров. Вон сидит заместитель министра, у него внимательное мрачное лицо, в почти невидимых губах дужка очков; а вокруг него созванные им на это заседание военные и гражданские лица, все внимательны, все в здравом рассудке, все молча соглашаются…

— В Тайбэе меня заверили в том, что они готовы ввести в бой девять дивизий немедленно, — продолжал Мессенджейл, — за которыми в течение шестидесяти — девяноста дней с момента начала боевых действий последуют еще пятнадцать дивизий. Это твердо гарантируется и, несомненно, раскрывает перед нами некоторые весьма заманчивые возможности. — Поднявшись, Мессенджейл подошел к занимавшей одну из стен огромной карте Юго-Восточной Азии. — Например, вполне можно было бы осуществить нанесение удара по двум расходящимся направлениям: первое из Биньхая в долину реки Лун, вот здесь, а второе в виде серии морских десантов в Бэйхай и Аньпу из Тонкинского залива. Предварительные бомбардировки и прикрытие с воздуха легко могут осуществить самолеты авианосного соединения адмирала Фарнхэма, оперирующего из Тракфонга, а также авиацией, базирующейся на аэродромах во Вьетнаме и на Марианских островах. Плацдарм можно расширить постепенно и уверенно, перейдя бассейны рек Йю и Сюнь, имея в качестве первоочередной задачи захват Лючжоу и расположенные на флангах Дун Вань и Чжапо, вот здесь и здесь. Суть этой операции будет аналогична овладению плацдармом в Нормандии, а полуостров Лючжоу сыграет роль Котантена и станет центром наращивания сил для главного броска либо в направлении Гуйлиня и Чанша, вот сюда, либо на восток, в направлении Кантона и Чжэнчжоу.

«Только не будет Парижа, — думал Дэмон, внимательно следя за указкой и слушая ясный убеждающий голос. — Не будет внутренних сил сопротивления, не будет местных жителей, встречающих вторгшихся солдат с распростертыми объятиями и красным вином; не будет советских армий, неослабно оказывающих неумолимое давление на другом фронте… — Дэмон спохватился в гневном изумлении. — Неужели это действительно обсуждается?

Неужели сейчас серьезно и трезво рассматривается вопрос об этой войне?»

— Раньше или позже, но нам неизбежно предстоит схватиться с ними, — продолжал, вернувшись на свое место, Мессенджейл. — Это должно произойти, и я думаю, что с этим все согласны. А если это так, то что может быть более подходящим средством для достижения наших целей и более подходящим поводом для вторжения, как не армия, которая доблестно отказывается признать свое поражение и не желает ничего иного, кроме возвращения своей родины силой оружия? Силы генерала Чэня сыграют роль воодушевляющего элемента, это прекрасная возможность. Упустить ее означает оставить силы Чэня на произвол судьбы, принеся в жертву хотиенским повстанческим силам тридцать тысяч в высшей степени преданных солдат, обладающих опытом борьбы с партизанами. Собственно говоря, мы лишь поддержим союзника. Я не сомневаюсь, что к участию в конфликте удастся склонить и южнокорейские силы, и филиппинские части. Кроме того, у нас есть свои войска в Японии. На данный момент мы располагаем восемью дивизиями первого эшелона плюс, по-видимому, тридцать батальонов поддержки и обеспечения, инженерных и прочих. Разумеется, этот план будет представлен на рассмотрение комитета начальников штабов.

Вытащив дужку очков из уголка рта, заместитель министра повернулся к Фарнхэму и спросил:

— Каково ваше мнение, Блисс?

Адмирал внимательно разглядывал свои ногти. В отличие от Мессенджейла он заметно постарел с 1944 года, однако изменения, принесенные временем, были приятными, даже, пожалуй, приукрашивающими; его худое, обожженное солнцем лицо все еще хранило отпечаток аристократизма и ума.

— Я склонен согласиться с мнением генерала Мессенджейла, сэр, — произнес он. — Флот находится в состоянии отличной готовности. Для достижения максимальной эффективности нанесение ударов самолетами с авианосцев можно координировать с действиями авиации, базирующейся на аэродромах в Кохине. Все побережье от Макао до Дуншэна исключительно уязвимо для бомбардировок с воздуха и моря.

Заместитель министра кивнул головой и посмотрел на Брокау.

— Фред, а каково ваше мнение относительно масштабов и интенсивности сопротивления китайских коммунистов?

Поведя могучими, как у защитника команды американского футбола, плечами, представитель Центрального разведывательного управления с важным видом авторитетного специалиста живо ответил:

— Все донесения указывают на значительное брожение как в провинции Гуанси, так и в провинции Гуандун, следствием чего является значительное нарушение отправления различных гражданских функций и функций поддержания порядка. Я сказал бы, что военная операция предлагаемого здесь типа имеет превосходные шансы на успех.

И снова непродолжительная пауза. Заместитель министра, поигрывая очками, уныло уставился в лежавшие перед ним бумаги. Было ясно, что, отправляясь сюда, он намеревался предпринять какие-то действия быстро и решительно, однако это оказалось несколько более затяжным и сложным делом, чем он предполагал.

— То, что вы предлагаете, Котни, весьма серьезное предприятие, — произнес он медленно, как бы выбирая слова. — Предприятие, связанное со значительным риском.

— Сэр, я по собственному опыту знаю, что, не рискуя на пути к намеченной цели, никогда не удается достичь чего-либо стоящего.

— Прошу извинить меня за то, что перебиваю вас, но я должен внести в дискуссию замечание исключительной важности, — раздался монотонный, спокойный голос Бимиса. — «Комнетрин» и «Тонкаллой», по всей вероятности, прекратят свое существование, если только не будут предприняты позитивные, решительные шаги по сдерживанию наступления, ведущегося Хай Минем. Совершенно очевидно, что правительственные войска абсолютно не в состоянии справиться с его силами. План, подобный тому, что нарисовал генерал Мессенджейл, дает нам самые подходящие средства для того, чтобы отбросить назад ведущих подрывную деятельность коммунистов. И если мы намереваемся предпринять здесь что-либо во имя наших заокеанских интересов, то мы должны сделать это сейчас или же вовсе никогда и ничего не делать.

Дэмон продолжал разглядывать лица сидящих. Он был ошеломлен невероятностью происходящего. До чего же ловко все придумано! Эти гоминдановские дивизии, если только их можно назвать дивизиями, там, в Баосине; официальный протест Хотиена и сделанное Хоань Чаком заявление о своих намерениях; ультиматум Чан Кайши, который — это совершенно ясно любому дураку — является попросту попыткой сохранить лицо (каким же образом этот засевший в своей островной цитадели в тысяча двухстах милях отсюда мелкий, продажный политикан может настаивать на создании между остатками своей состоящей из оборванцев армии и войсками Хоань Чака демилитаризованной зоны шириною в десять километров как на категорическом условии? Это же явный абсурд); неоднократные полеты Мессенджейла в Тайбэй для совещаний с генералиссимусом; Девятый флот, вышедший в море из Тракфонга; осуществляемые Брокау диверсионные операции на китайской и таиландской границах; наконец, поставленные под угрозу крупные капиталовложения «Комнетрина» в производство каучука и горнорудную промышленность. Капиталовложения — вот что является первопричиной происходящего сейчас кошмара. «Торговля следует за флагом», — прочитал он где-то давно. Ныне, кажется, все изменилось: над крупными капиталовложениями, надежно прикрывая их, появляется развевающийся стяг. А может быть, так оно всегда и было…

— Генералиссимус в беседе со мной настойчиво подчеркивал, сэр, — продолжал Мессенджейл, обращаясь к заместителю министра, — что он готов бросить на эту операцию все свои ресурсы. Он убежден, что время выбрано правильно и успех обеспечен.

Заместитель министра покачал головой, покусал дужки очков. На его лице по-прежнему сохранялось спокойное выражение пристального внимания, но Дэмон чувствовал, что Мессенджейлу удалось склонить его в пользу операции. Ведь все представлялось таким правильным, таким необходимым, таким неизбежным…

— Генерал Бэннерман, каково ваше мнение?

— В высшей степени одобряю, сэр! — Хотя Пол значительно сбавил свой вес, физиономия его оставалась по-прежнему полной. Как много восхитительных вкусных вещей было в Киото, Бад-Годесберге, Париже, Анкаре, Сеуле и вот теперь здесь, в Кау Луонге. «Ох, уж все эти пышечки! — бывало, говорил Рейбайрн, наблюдая за маленькими парижанками, которые, подблескивая глазами, торопились домой. — Вы только посмотрите на них, командир…» За буйные годы службы в оккупационных войсках и в миссиях за рубежом Бэннерман пришел к заключению, что противостоять пышечкам, как в прямом, так и в переносном смысле, просто немыслимо. Ходили слухи, что здесь, в Кау Луонге, он содержал двух хотиенских красоток, каждую в отдельных апартаментах, и что устраиваемые им холостяцкие вечеринки являют собой нечто жуткое даже на фоне оргий, учиняемых военнослужащими из мобильных войск. В настоящий момент Бэннерман, помаргивая от непривычного умственного напряжения, преданно смотрел через стол на заместителя министра. На пунцовой, безобразно раздутой, как если бы распухли кости его черепа, физиономии Пола отчетливо выступали багровые стежки вен, так что теперь он походил не столько на нетерпеливого ребенка, сколько на не лишенного некоторой способности соображать поросенка средней величины, быть может, на одного из спутников Улисса, оставшегося в том облике, который получил во дворце Кирке по мановению творящего зло волшебного жезла. Однако Пол знал, чего хочет, или, точнее, чего от него хотят.

— Это совершенно безупречное комплексное решение проблемы, сэр, — торжественно проговорил он тонким дребезжащим голосом. — Тем самым раз и навсегда была бы устранена проблема коммунистической инфильтрации из Китая: мы крепко-накрепко запечатали бы все пункты проникновения коммунистов в Индокитай, все без исключения. Если вы желаете знать мое мнение, то скажу, что настало время перенести войну на территорию противника, вместо того чтобы откатываться на заранее подготовленные позиции и ожидать, когда они нанесут нам удар еще до того, как мы пошевелимся…

Веселое оживление среди сидящих за столом. Заместитель министра улыбнулся, отчего лицо его неожиданно стало по-мальчишески приятным.

— Разделяю ваше нетерпение, генерал.

Бэннерман облизнул губы. На крыльях его носа блестели крошечные капли пота.

— Я не хотел бы быть столь резким, — продолжал он, — но станешь резким, когда несешь такие потери. Мои ребята выдерживают основную тяжесть борьбы, получая при этом чертовски мало поддержки. Мне кажется, что нам надо каким-то образом начать выбираться из этой трясины.

— Не могу полностью не согласиться с вами. — Взгляд холодных серых глаз остановился на Дэмоне. — А что вы скажете, генерал?

И вот настал все тот же любопытный момент. Хотя к нему обращался заместитель министра, Дэмон напряженно ощущал, что вот-вот встретится с пристальным взглядом Мессенджейла. Все эти годы всегда младше Мессенджейла по чину, всегда слабее, а не сильнее. Всегда изгой, и всегда его голос был голосом еретика. Плохой солдат… Только теперь он не лежит на больничной койке, обессиленный многочисленными ранами… И нет ребят из «Саламандры», за которых он чувствовал бы личную ответственность.

Дэмон глубоко вздохнул и сказал:

— Сэр, я решительно против.

Заместитель министра часто заморгал глазами, словно его разбудили среди ночи.

— Против? Против чего?

— Против всего замысла.

— Вот это да, Сэм! — с шутливым гневом воскликнул Бэннерман. Остальные, однако, молчали.

— Ваши доводы, генерал?

Дэмон подался грудью вперед. «Здесь ничего не происходит», как сказал бы Джои Крайслер. Продолжай, если уж прыгнул в эту яму обеими ногами.

— Прежде всего с оперативной точки зрения: войска генерала Чэня крайне ненадежны и небоеспособны.

Послышался приглушенный ропот.

— Что ни задумай, Ночной Портье всегда против! — сказал Мессенджейл, непринужденно рассмеявшись. — Сэмюел, на основании чего именно вы пришли к такому заключению?

— На основании пяти дней, проведенных мною в Баосине, генерал.

Все смотрели на него в изумлении.

— Вы были там? Инспектировали армию Чэня? — спросил заместитель министра.

— Я ознакомился с этой армией вплоть до рот и отделений. Несколько раз, обманув приставленных ко мне штабных офицеров, мне удавалось поговорить и с офицерами, и с солдатами. Они совершенно деморализованы, они разлагают и приводят в ярость хотиенцев, среди которых живут. Эта армия существует преимущественно разбоем и торговлей опиумом: я получил достаточно явных свидетельств и того, и другого. Старшие офицеры остались точно такими же испорченными и продажными, какими были во время войны с Японией. Дисциплины в этих войсках фактически не существует, как не существует и плана боевой подготовки. Их оружие и снаряжение — наше оружие и снаряжение, сказал бы я, — Дэмон бросил быстрый злой взгляд на Брокау, — в ужасном состоянии. Как эффективная боевая сила, «армия» генерала Чэня не представляет никакой ценности.

Наступило короткое неловкое молчание. Бэннерман апоплексически побагровел. Бимис смотрел на Дэмона с раздражением и отвращением. На лице Мессенджейла застыло знакомое Дэмону выражение зловещего раздумья. Фарнхэм изучал пальцы своих рук. Лицо Брокау было непроницаемо, но в ледяных синих глазах мелькал слабый отблеск презрительного удивления. Заместитель министра, недоверчиво раскрыв рот, крутил свои очки. Ну что ж, пропадите вы все пропадом. Вы узнаете правду, пусть даже вам придется подавиться ею.

— Это ваше продуманное мнение специалиста, Дэмон?

— Да, сэр. Отнюдь не будучи первоклассной ударной силой, эта «армия» — я употребляю это слово в кавычках — раскрошится, как мел, и разлетится по ветру, столкнувшись с любым организованным сопротивлением… Я беседовал, и довольно долго, с генералом Хоань Чаком в Плен Хоа, а также с двумя другими командирами расположенных на севере страны соединений. И могу, не колеблясь, сказать, что эти люди не только откажутся поддержать авантюру, подобную той, о которой говорилось здесь сегодня, но и будут постоянно противиться проведению любой операции во взаимодействии с этими недисциплинированными дивизиями Чан Кайши. — Обведя взглядом сидящих за столом, Дэмон спросил: — Неужели мы серьезно рассматриваем вопрос о развязывании на Азиатском материке подобной воины, большой и нескончаемой?

— Послушайте, Сэмюел, — резко сказал Мессенджейл, — вы приехали сюда на увеселительную прогулку всего каких-то жалких два месяца назад…

— Я приехал сюда, в Азию, двадцать четыре года назад, и я не отсиживался, потягивая виски с содовой, в Шанхае или в миссиях. О народной войне я узнал не с чужих слов. И я провел почти шесть недель в этой стране. Беседовал с хотиенцами всех званий и положений и слышал, что говорят они. А вы, джентельмены, вы делали это?

— Ответьте, Дэмон, бога ради, — вмешался Бимис, — на чьей вы все-таки стороне?

— Я на стороне действительности и против принятия желаемого за действительное.

— Действительное? Действительность состоит в том, что они, эти люди, — наш противник. Этот народ безоговорочно противится

нашему образу жизни, нашим усилиям модернизировать их страну, создать в ней промышленность, поднять уровень их жизни. Вы что же, в этом тоже сомневаетесь? Будь я проклят, если я знаю, каковы ваши убеждения, но догадываюсь: то, что о вас говорят, правда…

— Что же обо мне говорят, мистер Бимис? — спокойно спросил Дэмон.

Вертя шеей, словно воротничок душил его, промышленник зло посмотрел на Дэмона, но ничего больше не сказал.

— Я думаю, что никто не ставит под сомнение мою лояльность, — продолжал Дэмон. — Я служил своей стране сорок три года, служил и в хорошую погоду, служил и в ненастье, и это имеет гораздо большее значение, нежели вы думаете, мистер Бимис. Но я уважаю патриотизм людей других стран, людей, которые совершенно так же преданы своей стране, точно так же готовы к самопожертвованию и так же честны, как и мы. Случается, что они не веруют в то, во что веруем мы. Но обладаем ли мы неким неопровержимым доказательством того, что наш путь является единственно возможным путем для всего остального мира? Для мира, который не так уж трепещет перед нами, как нам хотелось бы думать. Для мира, который относится к нам совсем не так дружественно и совсем не с таким уважением, как это было всего лишь пятнадцать лет назад…

— Такой разговор ни к чему не приведет, — горячо возразил Бимис. — Вы считаете себя слишком хорошим для всех этих дел, не так ли, Дэмон? Слушайте, у нас у всех есть дела, которые надо делать и которые не ждут. Мое дело управлять «Комнетрином», а ваше — исполнять принятые решения.

— Небольшая поправка, — парировал Дэмон. — Мое дело давать советы. И я даю их.

— Сэмюел, — вмешался Мессенджейл, вынув изо рта свой гагатовый мундштук, — уж не пытаетесь ли вы выдвинуть теорию, что коммунистический Китай не является противником Соединенных Штатов?

Мессенджейл… Он по-прежнему обладает властью, обаянием, плавностью речи, поразительными интеллектуальными достоинствами… Он всегда будет таким, всегда будет командовать… Но сейчас это не имеет значения. Этот безумный план нападения на континентальный Китай с использованием деморализованной, дряхлой, оборванной армии Чан Кайши был задуман не ради интересов вооруженных сил, или страны, или мира.

— Не знаю, генерал, — тихо сказал Дэмон. — Идти в ногу со временем довольно трудно. Помните, тогда, в тысяча девятьсот пятидесятом году, и вы, и присутствующие здесь Блисс и мистер Бимис — все вы говорили нам, что подлинным врагом является Советский Союз… Вы призывали нас воевать с русскими, предрекая ужасные катастрофы, которые неминуемо обрушатся на наши головы, если мы не разбомбим Москву. Мы не вняли вашему совету, а обещанных вами катастроф не произошло. Теперь вы говорите мне, что подлинным врагом, тем самым злонамеренным агрессором, с которым мы должны сражаться до последнего солдата, является Китай. — Дэмон обвел сидящих за столом презрительным взглядом. — Какая была бы жалость, джентльмены, если бы все мы погибли в превентивной войне с русскими в тысяча девятьсот пятьдесят первом году, в войне, которая, как теперь очевидно, была совершенно не нужна!..

Они молчали. Дэмон явился как бы парализующим их магнитом, притягивавшим к себе всю их ненависть. Однако они молчали. Как это всегда говорила Томми: «Никто не может ответить тебе „нет“, Сэм». Когда она произносила эти слова, в ее голове звучало отчаяние любящей женщины. Так тому и быть. Он сделает еще одну попытку.

— Сэр, — обратился он к заместителю министра, — я прошу вас пересмотреть все это самым тщательным образом. Предлагаемое генералом Мессенджейлом рискованное предприятие успехом не увенчается. Оно погубит нас. Тайбэй хладнокровно использует нас для достижения своих целей, китайский народ будет сражаться стойко и умело. Мы будем затянуты в море крови, принесем неисчислимые жертвы: две дивизии, десять дивизий, сорок дивизий, а чего мы добьемся? Этой войне не будет конца, и мы выдохнемся, как выдохлись японцы в долине реки Хуанхэ. Это отнюдь не ниспосланная богом возможность, это просто сладкозвучная мелодия. Как сказал один очень хороший солдат несколько лет назад, это будет ошибочная война в неподходящем месте и в неподходящее время. Эта война станет величайшей катастрофой за всю историю нашей страны.

Дэмон опустился на свое место, сцепил пальцы на краю стола и посмотрел на сидящих. Некоторые избегали его взгляда, другие сердито смотрели на него. Мессенджейл улыбнулся — Дэмон знал, что это вовсе не было улыбкой — и спросил:

— Вы закончили ваши разглагольствования, Сэмюел?

— Да, — ответил Дэмон, — я закончил.

Совещание продолжалось. Теперь обсуждались вопросы о стратегических деревнях, экономических реформах, проблемы безопасности в Кау Луонге. Дэмон посмотрел на чистый лист лежащего перед ним блокнота, начертил на нем окружность, вписал в нее квадрат, в котором снова начертил окружность, а в ней еще один квадрат. Вокруг всего этого нарисовал неровные завитушки. Лебединая песня. Знаменитые последние слова. Что ж, по крайней мере, он высказал им то, что думал. Теперь его отзовут и, разумеется, без фанфар. Довольно-таки безрадостный конец. Единственным его приобретением в этой миссии был быстро прогрессирующий гастроэнтерит, который в настоящее время удалось, к счастью, приостановить.

Но на лице заместителя министра не было гнева и возмущения. Его близко посаженные серые глаза были печальны и внимательны. Один раз его задумчивый взгляд встретился с взглядом Дэмона и затем скользнул в сторону.

Да, он устал. Слишком стар для этого «джаза Джима из джунглей». Свою задачу он выполнил, и пошли они ко всем чертям: пусть затевают эту изощренную, кровожадную, дорого обходящуюся бессмыслицу. Все равно пришло время возвращаться домой.

В середине однообразного геометрического рисунка Дэмон поместил маленькую пятиконечную звездочку.

 

Глава 4

— Это было просто ужасно, — сказал заместитель министра, — действительно ужасно. — Поднеся белый льняной платок к усам, он легким движением вытер их. — Фасад здания полностью разрушен. Погибших клали прямо на мостовую. Девять убитых, восемьдесят четыре раненых. Кажется, так, Гил?

— Да, сэр, — быстро откликнулся один из его помощников, — но они сказали, что еще не кончили разбирать развалины.

— Поразительно, что могут сделать две сотни фунтов пластика, — заметил Мессенджейл, глядя на поникшие в знойном полуденном безветрии деревья у кромки бассейна. — Поразительно и ужасно, когда взрывчатка попадает не в те руки, — добавил он.

— Неужели невозможно принять более эффективные меры но обеспечению безопасности? — Не без некоторого раздражения спросил заместитель министра. — Помнится, мы обсуждали этот вопрос на совещании во вторник. — Заместитель министра был явно потрясен видом разрушенного отеля «Ригорд», мимо которого они проехали сегодня на рассвете по пути из аэропорта. Мессенджейл довольно живо представил себе эту картину: изуродованный и закопченный фасад белого, выстроенного во французском колониальном стиле здания; завывание сирен машин «скорой помощи»; санитары, разбирающие завалы камня; груды разбитого в мельчайшие кусочки отвратительно хрустящего под ногами стекла; безжизненные, лежащие навзничь тела, кровь. Все это в мягком розовато-сиреневом свете раннего утра.

— Мы усилили караулы и установили несколько новых постов в различных местах, — ответил он на вопрос заместителя министра. — Нами приняты также и другие меры предосторожности. Но остановить трех-четырех членов созданного Хай Минем клуба самоубийц, поклявшихся взорвать ресторан или отель, чрезвычайно трудно. Когда сталкиваешься с фанатизмом такого рода, то слишком многого не сделаешь. К тому же мы находимся здесь на положении, лишь немногим отличающимся от статуса советников. Если бы мы располагали здесь крупными силами и обладали соответствующими полномочиями…

Он не закончил фразу и знаком велел слуге подать еще по одной порции спиртного. Было необходимо несколько разрядить обстановку. Гролет сидел как на иголках, и Мессенджейл украдкой бросил на подчиненного угрожающий взгляд. Излишняя нервозность и нетерпение губят дипломатический процесс. Они поговорили о разных незначительных делах, и, выбрав подходящий момент, Мессенджейл как бы вскользь спросил:

— А каково решение относительно нашей маленькой экскурсии в Китай? — хотя и предчувствовал, каков будет ответ.

— Решение было отрицательным. — В голосе заместителя министра слышались извиняющиеся нотки. — Министр полагает, что это предприятие повлечет за собой обязательства, непосильные для нас в данный момент. В Вашингтоне считают, что Россия и Китай не являются в настоящий момент неминуемыми противниками. — Заместитель министра помолчал, как бы размышляя. — В сущности, они считают сейчас более важным переговорить с генералом Хоань Чаком и, если возможно, добиться его поддержки. — Извиняющиеся нотки в голосе заместителя министра зазвучали еще сильнее. — Фактически я получил указание захватить в Пном Ду Дэмона и лететь с ним в Плей Хоа или в его окрестности для переговоров с Хоань Чаком.

С минуту Мессенджейл внимательно изучал свой гагатовый мундштук. Так-так, прямо-таки фантастично. И все этот ублюдок Дэмон. Приходится упускать такую изумительную, сверкающую всеми гранями возможность из-за того, что этот лицемерный тип своими заклинаниями накликал осуждение и разрушил его план. Отвратительно! Мессенджейл сделал глубокую затяжку и выпустил клубы сигаретного дыма.

Несмотря на то что заместитель министра торопился на встречу с Дэмоном, Мессенджейл уговорил его остаться на обед. Надеясь в глубине души на неблагоприятный исход переговоров с Хоа Чаком, он долго и красноречиво излагал ему свои взгляды на войну и дал уничтожающую характеристику Дэмону.

Заместитель министра сидел так же прямо, как и раньше, однако его серые глаза теперь посоловели и затуманились. На высоком гладком лбу под прядями волос блестела испарина. До чего же легко играть на тщеславии уроженцев Восточного побережья! Несмотря на столетия власти, милостей и наград, хилая порода этих людей тем не менее жаждет новых заверений, подтверждающих, что они по-прежнему обладают способностями, сильной волей и мощью, что они могут принимать безжалостные решения, порождающие триумфы. Реалисты, короче говоря.

— Реализм, — сказал Мессенджейл вслух в фыркнул. — Стало очень модно бросаться этим словом, правда? Приравнивать его к словам «цинизм», «варварство», «бесчеловечность»… Остается, однако, фактом, что война пришла к нам сюда, в Хотиен. И коль скоро она уже пришла, коль скоро мы вынуждены ее вести, то почему бы не заставить ее работать на нас? Почему бы не воспользоваться ею для того, чтобы подготовиться к грядущим конфликтам?

В глубине души Мессенджейл был уверен в том, что война будет расширяться. Она должна быть расширена, потому что это единственный логичный, с государственной точки зрения, шаг. Близится затоваривание потребительского рынка, промышленность ослаблена издержками и требованиями рабочих, дефицит платежного баланса становится угрожающим. Вся эта болтовня либералов насчет того, что война не является более орудием политики, всего лишь фразы, рассчитанные на дешевый эффект. В сущности, интервенция крупными силами в Хотиен была бы как раз тем, что в данной ситуации необходимо, если только у тех, кто сидит в Вашингтоне, хватит ума понять это. Перед нами не что иное, как заповеданная Хжоном Хэем «великолепная маленькая война», возродившаяся в середине двадцатого века, строго выдержанная в канонах американской военной традиции; война, в которую нет никакой необходимости втягивать народ; война, поддержанная большим бизнесом; война во исполнение охватывающих весь мир, освященных ныне законом и ставших бессрочными военных обязательств США; война, которая ведется на краю земли с минимальным, а то и вовсе с нулевым риском прийти в столкновение с крупной державой. В некотором смысле такая интервенция даже предпочтительнее рискованного нападения на Китай…

— Трудно избавиться от впечатления, — сказал Мессенджейл вслух, — что нас уносит, уносит в трясину безмятежности, благодушия, пассивности, нерешительности, застоя. Америке не хватает единства, сплоченности, понимания своего предназначения. Возникает весьма практический вопрос: нельзя ли использовать участие в каком-либо идеологическом конфликте вроде того, какой происходит здесь, в Хотиене, в качестве своеобразного фокуса экономических и психологических усилий американцев и тем самым осуществить частичную и насущно необходимую мобилизацию национальных ресурсов? Как вы полагаете?

Мессенджейл замолчал и отпил глоток коньяку. Дальше этого он заходить не будет. Это слабость большинства военных: они никогда не могут удержаться от того, чтобы не ляпнуть лишнее слово, то самое слово, которое обрушивает своды храма прямо на их упрямые головы. Ярким примером такой болтливости был этот Уокер в Корее… А Макартур! Он был злейшим врагом самому себе. Ему никогда и ни за что не следовало бы делать того злополучного заявления о том, что существует-де новая концепция, будто бы солдат обязан прежде всего быть предан родине и конституции, нежели тем, кто временно осуществляет исполнительную власть. Катастрофическое заявление. С того самого момента Макартур перестал существовать как политическая фигура в жизни Америки. Одно дело думать так, это хорошо, но ему никогда не нужно было высказывать подобного вслух. А Паттон!..

— Боже правый, уже четвертый час! — воскликнул заместитель министра, взглянув на часы. — Нам давно пора идти. В четыре часа у меня встреча с Дэмоном в Пном Ду. — Он стремительно поднялся на ноги. Его помощники последовали примеру начальника. Затем заместитель министра снял очки и слегка коснулся пальцами бровей и усов. На его высоком французском воротнике были пятна. — Отдаю должное вашему красноречию и кухне, Котни, но я должен бежать. — Направляясь к выходу, он спросил: — Можете ли вы заверить нас в том, что китайское коммунистическое правительство не будет активно вмешиваться в случае, если участие США в хотиенском конфликте потребуется расширить?

— Утверждаю это категорически, — ответил Мессенджейл. — Самыми важными данными из всех, полученных нашей разведкой здесь за последние три года, являются данные о том, что в подобном случае Китай не выступит. В этом мы уверены.

Заместитель министра кивнул головой, покусал дужку очков.

— То же самое утверждал штаб Макартура перед операцией на реке Ялу, — сказал он.

— Правильно. Но современная ситуация не совсем сходна с ситуацией того периода. Я уверен, что Фредерик Брокау поддержит меня в этом.

— А какую, по вашему мнению, позицию в таком конфликте займут наши союзники по СЕАТО?

— Я уверен, что они окажут нам искреннюю поддержку. В особенности Филиппины и Австралия.

Заместитель министра кивнул головой.

— Это интересно. Вы бы не составили для меня меморандум но этому вопросу к следующему моему приезду?

— Буду счастлив сделать это.

— И благодарю вас за это поистине королевское пиршество, Котни. Весьма благодарен. Я не едал ничего подобного со времен моей юности, прошедшей в посольстве в Париже.

Мессенджейл пожал протянутую ему руку.

— Я передам повару, он будет на седьмом небе от радости.

— Весьма признателен вам за исчерпывающую информацию.

— Всегда и с величайшим удовольствием к вашим услугам, — ответил Мессенджейл, распахивая дверь. — Счастливого пути, господин министр. Надеюсь на ваше скорое и успешное возвращение…

Четыре человека, составлявшие миссию Дэмона, сидели в паршивеньком, переполненном посетителями кафе неподалеку от аэродрома Пном Ду. Клонившееся к закату солнце изливало потоки расплавленного золота на металлические столы, на сидевших в непринужденных позах посетителей, на жестяные, некогда покрашенные розовой и желтой краской стены лачуг на противоположной стороне улицы. Порывы ветра поднимали маленькие вихри пыли и гнали обрывки бумаги и листья, мчавшиеся мимо них, словно лесные зверьки. То и дело в небо с напряженным ревом, заставлявшим содрогаться все вокруг, взмывали самолеты, и тогда разговоры смолкали. Потом самолет удалялся, растворялся в небе, и все продолжалось по-прежнему: пыль, ослепительный свет, дым от кухонных очагов, странный запах, к которому примешивались запахи йода, плесени, рыбы, старой меди… Этот запах напомнил устало сидящему в сплетенном из толстой проволоки кресле Сэму Дэмону запахи в Пасае на Филиппинах, а затем длинную комнату в Шармвиллере, на берегу Марны: там стоял такой же обманчивый, тревожащий аромат, аромат всегда манивших его чужбинных дорог.

Дэмон не мог стряхнуть с себя то чувство уныния, которое преследовало его весь этот день. Поначалу, получив закодированную радиограмму от заместителя министра, Дэмон воспрянул духом. Ему удалось невероятным, одному богу известным, в обход всех правил игры образом предотвратить осуществление безумного замысла грандиозной войны с Китаем. По крайней мере, на время. Но теперь, днем позже, его, все еще пошатывающегося от изнурительной дизентерии, убивающего время в ожидании самолета, одолевали сомнения и уныние. Он сказал то, что должен был сказать, и, произнеся свою речь, замедлил угрожающее развитие событий. Но его не покидало чувство, что в то время, пока он сидит здесь в бездействии, против него скрыто и неудержимо работают мощные и коварные силы. Мессенджейл избавится от него тем или иным образом, и тогда они повернут хотиенскую войну так, как им хочется.

Неподвижные отблески дня уныло меркли. Было поздно. По дороге, влекомая крестьянином-хотиенцем, который, сгорбившись, налегал на ручки, тащилась типичная в этих краях двухколесная тележка, а за ней — еще одна. При виде тележек сердце у Дэмона упало. Откуда это с каждой минутой нарастающее, тучей над ним нависшее ощущение отчаяния и подавленности? Дэмона охватывал страх. Мимо входа в кафе, держа карабины на ремне, вразвалку, обычной ленивой поступью, какой в любой стране и в любую эпоху ходят дозорные, прошли два солдата.

Опустив пальцы в правый нагрудный карман, Дэмон пошарил в нем и, нащупав стершуюся однофранковую монету, вытащил ее. Изображение девушки в фригийском колпаке и гирлянда из дубовых листьев почти стерлись: Дэмон едва мог различить профиль и контур глаз. Давным-давно он поднял монету на счастье и носил ее с собой с того памятного дня в Париже. Счастье… Старые солдаты знают, что если ты сделаешь даже все возможное, продержишься так долго и так стойко, как только можешь, то даже и в этом случае тебе потребуется хоть небольшое счастье. Что ж, у него было счастье, ему везло во многих случаях… — Генерал…

К нему обращался Форбс. Джои поднялся со своего места. Лица его людей были обращены на юго-восток, и, повернувшись в ту сторону, Дэмон услышал прерывистый низкий гул, увидел длинный неясный силуэт в небе, похожий на какую-то хищную птицу, парившую над залитыми багровым светом холмами. Бортовые огни самолета мигали торжественно и весело…

— Почти вовремя, — насмешливо сказал Джои Крайслер. — Что он там делал, устраивал какую-нибудь треклятую пресс-конференцию, что ли?

Огромный самолет шел на посадку, плавно снижаясь в теплом сумеречном воздухе, растворяясь в уже легших на землю фиолетовых тенях, сливаясь с тьмой. Вместе с ревом приближающегося самолета Дэмона охватило чувство всепоглощающего, парализующего, мертвящего ужаса. «Самолет разобьется, — тревожно подумал он. — Разобьется и, прежде чем кому-либо удастся добраться туда, сгорит, сгорит дотла там, в конце посадочной полосы». Но он остался сидеть на своем месте, инертный, поглощенный мрачными предчувствиями и отчаянием…

Нет, самолет коснулся земли, подпрыгнул, снова подпрыгнул, из-под его шасси взметнулись сдвоенные буруны пыли. Огромный и призрачный, он катил в направлении приземистых строений на дальнем конце аэродрома. В салоне самолета светились огни. Слава богу, не разбился и теперь подруливает к административному зданию. Из него выйдет заместитель министра в сопровождении своей небольшой свиты, и ему, Дэмону, надо взять себя в руки, приготовиться вновь вступить в схватку.

Внезапно все они оказались в шаре огня в грома. Огня в грома слишком большой для человеческих чувств силы. Дэмон оказался на земле, сидел на земле, а вокруг него в беспорядочном вихре во всех направлениях неслись какие-то частицы. «Бомба!» — молнией пронеслось в его сознании. Но ничего, кроме этого, он не в состоянии был понять. Как он попал сюда, на землю? В ушах стоял звон, а на его фоне — какие-то звуки, похожие на эхо в безлюдных ночных улицах. Совершенно оцепенев, он видел, как, сжимая в руках карабин, к нему ползет Джои, без фуражки, с почерневшим лицом, по его шее сбегает тоненькая струйка крови, весь левый рукав оторван. «Бомба», — снова пронеслось в его сознании. Да, конечно. Теперь он слышал звуки стрельбы, резкую трескотню автоматов. Джои очень спокойно, размеренно вел огонь; выскакивающие из его автомата латунные гильзы яркой, сверкающей струей сыпались на крышку стола. А почему, черт возьми, ничего не делает он, Дэмон? Почему он сидит и ничего не делает? Он начал было подниматься, но по всему его телу прокатилась волна нестерпимой жгучей боли. Он чувствовал себя выпотрошенным, липким, разваливающимся на куски. Выпотрошенным и разваливающимся. Он медленно посмотрел вниз: передней части рубахи и брюк нет, а там, где раньше был ремень, на его теле глубокая, липкая, сине-белая борозда.

— Ох, — простонал он или ему показалось, что простонал. «Ранен. Ранен, и на этот раз уже не зачинишь». Горячая кровь струилась из его тела, из его ног. Третье ранение, и теперь уж конец. Осторожно зажав живот обеими руками, Дэмон оглянулся…

Стрельба прекратилась. Кругом царила бессмысленная суматоха. Его окровавленные скользкие внутренности медленно вываливались между пальцами, и он не мог их удержать. «Выпотрошили генерала, — оцепенело подумал он, — распороли трехзвездного генерала. Крупный успех».

— Джои, — тихо сказал он, — Джои, они говорят, что мы всего-навсего роботы и подхалимы. Что мы — не имеющие собственных мозгов глупцы. Это не так. Опровергни эту ложь. Продолжай начатое мною дело и закрой путь этим ублюдкам. Какое значение имеет карьера одного человека, если он может сдержать роковое течение событий хоть ненадолго, даже совсем ненадолго? — Господи, как тяжело говорить. Сосредоточиться. Мысли разбегались, цеплялись друг за друга, ускользали… — Джои, вот единственное, что я понял за шестьдесят пять лет, единственное: романтический, расточительный, добродетельный поступок в конечном счете приносит пользу и приводит к добру, а практичный, рассчитанный на выгоду, удобный шаг всегда ведет к беде. Да. Запомни это. Джон, если тебе придется стать перед выбором — быть хорошим солдатом или быть хорошим человеком, то постарайся быть хорошим человеком… — Дэмон почувствовал, что жизнь покидает его. — Джои! — закричал он изо всех сил, но понял, что не издал ни малейшего звука. Он должен заставить Джон понять это! Боль снова усилилась, она пронизывала его иглами, опаляла огнем. Огромное грязное колесо продолжало крутиться. Он ничего не видел. — Я хочу видеть Джои. Подполковника Крайслера. — Почему они не подчиняются ему? Он должен поговорить с Джои, должен убедить его. Но его так качает… Его неумолимо несет в темную пучину. Нет. Собрав все свои силы, он попытался вырваться из потока, но понял, что не может. Он был совершенно обессилен, падал, падал…

— Здесь невозможно было что-нибудь сделать, подполковник, — сказал майор Шульц, скользнув взглядом по записям в регистрационном медицинском журнале. — На нем не осталось живого места. А с такой дырой в печени…

— Да, — ответил подполковник Крайслер. Он стоял в изножии койки и пристально смотрел на тело генерала. Рука и шея Крайслера были забинтованы. На его крупном лице со вздернутым носом застыло выражение опустошенности. — Понятно.

— Он был сложен как лошадь, — заметил капитан Делани. Шульц сердито посмотрел на него. Это замечание Делани было верхом бестактности. Чтобы сгладить впечатление от оплошности коллеги, Шульц спросил:

— Сколько ему было лет?

— Шестьдесят пять, — ответил Крайслер. Казалось, он не мог отвести взгляда от лица Дэмона. — Он был великий боевой командир, — сказал он резким, неожиданно зловещим голосом.

— Да, сэр, — ответил Шульц. — Разумеется. Весьма прискорбная потеря.

— Да…

— Да, — вздохнул Делани, — еще одно очко в пользу Хай Миня.

Шульц снова бросил на своего помощника осуждающий взгляд, но Крайслер лишь кивнул головой.

— Они заплатят за это. — Голос Крайслера был негромок, но в нем прозвучала такая сталь, что у Шульца мороз прошел по коже. — Они должны заплатить, и они заплатят… — Крайслер медленно подошел к краю кровати и напряженно посмотрел на бескровное лицо Дэмона. — Он был величайшим боевым командиром из всех, когда-либо служивших в этой дерьмовой американской армии. Что бы там ни говорили. — Он повернулся и быстро вышел из госпитальной палаты.

Шульц медленно натянул простыню на голову покойного генерала.