В половине двенадцатого ночи Женя Семицветова сидела на высоком деревянном табурете посреди просторной деревенской горницы, одной рукой прикладывала к голове резиновую грелку со льдом, а другой прижимала к уху оживший мобильник. В мобильнике исходила любопытством подруга Маринка.
— Ну не молчи ж ты, Семицветова! Рассказывай. Как он тебя встретил? Как дом? Вы уже занимались любовью? Он тебе обрадовался?
— Марин, не трещи, я головой ударилась.
— О господи, сосуд скорби, как тебя угораздило?
— Я упала в обморок.
— От счастья?
— Нет! При виде открытого перелома.
— Чьего?!
— Андрею привезли терьера Гошу. У него открытый перелом задней правой лапы. Море крови и кость торчит. Я увидела и от неожиданности — бряк!
— А он чего? В смысле, Андрей?
— Ничего. Поднял, дал нашатыря, наклеил пластырь и выгнал из кабинета.
— Куда, на улицу?
— Почему на улицу? Домой к себе.
— А как же ты дошла, одна, после обморока?
— Тихомирова, тут идти три метра. От крыльца до крыльца, в одном и том же доме.
— У него коттедж, да?
— Ну, можешь назвать это коттеджем. Я бы выразилась короче: сруб.
— Романтично.
— Очень. Удобства во дворе. Сортир системы очко, правда, очень чистый.
— Бож-же мой…
— Ты бы, Тихомирова, дала дуба на месте, но я, по счастью, не ты.
— А душ?
— Баня есть. Но ее надо топить, а я не умею.
— Слушай, какой кошмар. А как же ты там будешь жить? Не будет же он топить баню каждый день?
— Научусь обливаться холодной водой. Тут у крыльца полная бочка.
— Экзотика — мама дорогая! Ну так вы занимались любовью?
— Когда?! Я уже в темноте добралась до этого несчастного Караула, меня провожала колонна гаишников, потом в придорожном кафе я в последний раз в жизни посетила настоящий туалет, а еще потом приехал простой сельский ветеринар Долгачев на «хаммере» и увез меня в темный лес. Я даже не знаю, где мы находимся, но по ощущениям — на горе.
— А что под горой?
— А под горой — река. Потом приехали хозяева сбитого терьера, я упала в обморок, меня выгнали, и вот я сижу в светелке… или это горница называется? Короче, сижу и страдаю. Спать хочу, из носа течет, а где таблетки, я не знаю, потому что Андрей куда-то унес мою сумку.
— А звери?
— Лесик — предатель, забрался на печку и дрыхнет на спине. А Матильда… судя по всему, ассистирует Андрею на операции.
— Как это?
— Она высказала живейшее сочувствие терьеру Гоше, села под стол и отказалась уходить. Долгачев ее оставил, а меня выгнал. Все, отчет закончен.
— Да прям! Ты дом осмотрела?
— Нет.
— Врешь!
— Хорошо, вру. Немножечко и не весь.
— Какой он?
— Ну… такой… очень деревянный.
— Потрясающее определение. Семицветова, книжек надо больше читать. Ты уже не подросток, словарь надо пополнять. Спальню его поискала?
— Нет!
— Врешь!
— Ну да, да, поискала, но только чтобы найти душ, а кроме того, я ее не нашла.
— То есть это как это?
— Так это. Тут нет никаких спален. Есть одна большая комната, в ней печь, диван, стол и табуретки, а в углу кухня.
— Гос-споди, куда тебя занесло-то… На керосинке, что ли, готовит?
— Почему? Нормальная плита, газовая, четыре конфорки, духовка, шланг идет в стенку… Да ты что думаешь, тут комната? Тут, Тихомирова, ЗАЛО! Полторы моих квартиры. Кухня отгорожена барной стоечкой, как в лучших домах. Диван икеевский. Телевизор… нет, вот телевизор паршивый. «Рубин».
— О, антиквариат! Но я не о том. Скажи, тебе ничего такого не попалось на глаза?
— Такого — какого?
— Ну… дамского?
— С какого перепугу?
— Я имею в виду, никаких признаков того, что в доме живет женщина…
— Марин, но ведь здесь живет мужчина?
— О господи, какая ж ты дура, Семицветова! Может, он с бабой в этом доме живет?!
— А! Поняла. Нет, если ты о разбросанных лифчиках и повисших на люстре трусиках — то нет. Такого нет. Правда, в прихожей есть лестница наверх, но там темно, и я боюсь.
— В прихожей! Это сени, темнота.
— Знаешь, у меня уже этот деревенский сленг в печенках сидит! Короче, как входишь — направо лестница, ведущая наверх.
— И ты туда…
— Не ходила! Все, он идет. Потом позвоню.
Женька бросила трубку на стол и постаралась принять независимый и естественный вид, в результате едва не свалившись с табурета.
Андрей вошел с охапкой березовых чурбаков. В ногах у него вертелась Матильда — продажная душонка — и преданно смотрела на нового повелителя. Лесик шевельнул хвостом в знак приветствия. Судя по всему, животным здесь понравилось, чего никак пока не могла сказать Женька.
Андрей быстро и ловко растопил печь, прикрыл заслонку и повернулся к ней. Во рту у Женьки немедленно пересохло. Перед ней стоял очень красивый мужчина, с которым ее связывали обжигающие воспоминания о бурном сексе, а за окном простиралась полночь — любая разволнуется! Андрей медленно провел ладонью по волосам, темным и волнистым.
— Мы так толком и не поздоровались…
Первой — и последней связной мыслью Женьки было: как хорошо, что она успела принять таблеточку. Влечение влечением, но любой мужик рано или поздно озвереет, если партнерша все время чихает и сморкается…
Он приблизился к ней и властно привлек к себе. Женька пискнула и соскользнула с табурета, торопливо обхватывая дрожащими руками крепкую шею Андрея.
Поцелуй был долгим и грешным, нежным и властным, парализующим волю и недвусмысленно указывающим на продолжение…
Евгения Васильевна Семицветова опомнилась только тогда, когда из одежды на ней остались только джинсы и шерстяные носки. Она слабо охнула и уперлась стиснутыми кулачками в бронзовую грудь сельского ветеринара.
— Андрей… пожалуйста… нет!!!
Он выпустил ее не сразу. Потом с силой провел рукой по темным волосам. Его грудь тяжело вздымалась, а потом он, к ужасу Женьки, скривился и положил ладонь на сердце…
— Что, плохо? Тебе плохо, Андрей?
— Нет. Мне хорошо. Но было бы значительно лучше, если бы мы не останавливались. Жень… что не так?
— Все так, только…
Почему-то очень хотелось плакать. Женька судорожно втянула воздух и прижала стиснутые кулаки к груди.
— Андрей, я не хочу… подожди, не перебивай, я сейчас глупости буду говорить! Я не хочу, чтобы ты считал меня… развратной женщиной!
На загорелом лице Андрея появилась несколько глумливая ухмылка.
— Насчет этого можешь не волноваться. Я не считаю тебя развратной женщиной. Я ЗНАЮ, что ты развратная женщина, и мне это очень даже нравится.
Женька постаралась не обращать внимания на всякие ехидные реплики.
— Я имею в виду, чтобы ты не думал, будто я… приехала сюда для того… чтобы с тобой… ну…
— Со мной — что?
— Короче, я за тобой не бегаю. Не домогаюсь тебя, вот что. Я приехала, чтобы написать статью. И я ее напишу. Это хороший шанс, возможность ускорить свой карьерный рост и…
— И заняться любовью с человеком, который тебе нравится. Почему ты так боишься в этом признаться? Ведь это правда.
— Правда в том, что я провела с тобой потрясающую, незабываемую, офигительную ночь, но тогда мы были с тобой незнакомы.
— Женька, ты глупости говоришь.
— Нет! И ты знаешь это не хуже меня. Мы и провели эту ночь так, потому что были уверены, что больше никогда не встретимся. Теперь все изменилось.
— Да что изменилось-то? То, что теперь я знаю, что ты не Света и не работаешь в парикмахерской? Кстати, между прочим, я тебе не врал. И имя назвал, и сказал, что доктор…
— Знаю, знаю, перестань мне об этом напоминать! Ну дура я, что ж поделать.
— Жень… Я хочу тебя, ты хочешь меня. Это ясно как божий день. Разумеется, я не могу тебя ни к чему принуждать. Ты сама должна сказать «да»…
— Но я говорю — нет! Я здесь только для работы, договорились?
Ветеринар Долгачев улыбнулся широкой и на редкость противной улыбкой.
— Хорошо. Но моя смерть от спермотоксикоза будет на твоей совести.
— Врешь ты! Нет такой болезни! У меня дома справочник есть.
Андрей молча поднял с пола Женькину футболку и бросил ей.
— Пошли, покажу тебе комнату. Спать ложись. Завтра рано вставать.
— Почему? Завтра ж воскресенье?
— В деревне выходных нет. Я выезжаю в пять тридцать, потому что у Степановых в стаде надо провести вакцинацию от ящура. Надеюсь, ты едешь со мной? Тебе же нужен материал для статьи. Твой Вадим Адольфыч сказал…
— Он Альбертыч.
— Да фиолетово, пусть Альбертыч. Он сказал, что ты должна сопровождать меня повсюду, кроме сортира.
— Фу!
— Каюсь, взбешен и неудовлетворен. У нас, мужиков, с этим проблемы. Вам проще. Достаточно простого силиконового изделия…
— Фу еще раз. Это мелко, Долгачев!
— В пять тридцать выходим из дома.
Идя вслед за Андреем, Женька пыталась вычислить, во сколько ей надо встать, чтобы к половине шестого умыться, накраситься и одеться. Выходило — уже через полчасика.
На пороге комнаты Андрей сухо пожелал ей спокойной ночи и ушел вниз. Предательница Матильда, не говоря уж о Лесике, не пожелала идти с Женькой, мирно заснув на домотканом коврике возле печки.
Заперев дверь, Женька Семицветова с большим чувством высказала вслух все, что чувствовала. В ответ из-за двери послышался гнусный смешок. Женька пнула дверь и отправилась в постель.
Она погасила свет — и немедленно включила его снова. Потом снова погасила и недоверчиво повертела головой в полной темноте. У нее было такое ощущение, что она разом ослепла и оглохла. Вокруг было черно и тихо, совсем. Абсолютно! Ни малейшего проблеска света, ни единого звука. Довольно неприятное ощущение, надо сказать. Женька натянула одеяло до самого носа и закрыла глаза, хотя в такой темноте это было несущественно.
Чрез пять минут она села, обливаясь холодным потом. Тишина давила на мозг свинцовой плитой. Раньше ей и в голову не приходило, сколько звуков раздается в нормальной московской ночи и как много электроэнергии тратится ночью в большом городе. Здесь все было иначе. Ни жужжания холодильника, ни стука лифта, ни гула машин. Ни отблеска рекламы на стене. Даже окна не было видно.
Женька вновь честно попыталась уснуть — и тут услышала шорох. Тихий такой, вкрадчивый шорох где-то над головой. Или рядом с подушкой. Или под кроватью. А потом топоток маленьких ножек…
За окном сильно и резко прокричала ночная птица, и Женя Семицветова с воплем скатилась с кровати, в полной темноте нашарила дверь и почти слетела с лестницы. В горнице было ГОРАЗДО светлее, потому что светились раскаленные угли в печи, и потому она безошибочно нашла диван, на котором в изумлении приподнялся навстречу ей абсолютно голый и невыразимо сексуальный герой следующего выпуска журнала «Самый-Самый», Андрей Сергеевич Долгачев.
Женька прыгнула с разбега и с облегчением прижалась к широкой груди сельского подвижника ветеринарии.
Как писали в старину, опустим же завесу стыдливости над происходившим в эту ночь безобразием…
Они пролежали несколько томительно долгих секунд, а потом не сговариваясь, бесшумно и яростно набросились друг на друга.
Они целовались взахлеб, неистово, словно желая удостовериться, что с ними ничего не произошло и все осталось по-прежнему. Руки сплетались с руками, горячие тела льнули друг к другу, и Женька закусила губу до крови, чтобы не дать вырваться стону, а Андрей уткнулся лицом ей в плечо. Их страсть была почти неконтролируемой, так как в крови бурлил адреналин, а потом на смену возбуждению пришло блаженство покоя, и они заснули в объятиях друг друга, едва успев прикрыться простыней.