8 октября, днем, я вернулся в Москву. Сестра жены, встречавшая нас на вокзале, сообщила, что вот уже два дня подряд ей звонят из Наркоминдела и просят меня сразу же по приезде явиться к заместителю Наркома иностранных дел (Нарком M. M. Литвинов находился в это время в отпуске).

Едва мы вошли в квартиру, как опять зазвонил телефон.

На другом конце провода оказался сам заместитель Наркома. Он еще раз категорически потребовал, чтобы я немедленно приехал в НКИД.

Полчаса спустя мы встретились. Заместитель Наркома бурно приветствовал меня.

– Ну, слава богу, приехал наконец!

– А в чем дело? – поинтересовался я.

– Дело, Иван Михайлович, в Испании… События, которые там разворачиваются, имеют большое значение, и мы не можем оставаться в положении равнодушных зрителей. Наш долг – поддержать испанских демократов. Если победят испанские фашисты, за спиной которых стоят Германия и Италия, возрастет опасность европейской войны… В частности, чрезвычайно важно всеми мерами противодействовать тем вредным махинациям против Испанской республики, которыми занимается сейчас лондонский комитет по «невмешательству» в испанские дела. Он возник уже после вашего отъезда в отпуск, но вы, как наш посол в Англии, являетесь членом этого комитета… И, поскольку там сейчас завязалась острая борьба, вам придется поторопиться с возвращением в Лондон…

Я стал расспрашивать о деталях и при этом узнал, что как раз накануне моего приезда, 7 октября, Советское правительство сделало в комитете заявление, которое должно иметь далеко идущие последствия. Заместитель Наркома дал мне прочитать его. Содержание документа свидетельствовало, что СССР готовится к решительным шагам, способным прорвать дипломатическую паутину лицемерного «невмешательства», которую так тщательно плели капиталистические державы Европы и Америки.

– Завтра же выезжайте в Лондон, – резюмировал заместитель Наркома, – а сегодня вечером мы с вами поедем в Кремль, где вы получите конкретные указания.

В 23 часа мы действительно были в Кремле. К тому времени я успел уже ознакомиться со всей перепиской по испанским делам между лондонским посольством и Наркоминделом, а также с материалами ТАСС по этому же вопросу.

Заседание в Кремле продолжалось недолго. Заместитель Наркома повторил на нем примерно то же, что говорил мне несколько часов назад, и закончил выводом: советский посол в Англии должен немедленно вернуться к месту своей работы. Прения по докладу были очень краткими и строго деловыми. Директивы, которые я получил, в основном сводились к следующему: СССР хочет мира и не хочет войны, он ведет борьбу с агрессорами – везде и при всяких условиях; то же самое надлежит делать и в комитете по «невмешательству».

Такова была общая линия. А по отдельным конкретным вопросам мне надлежало запрашивать указания по телеграфу. В то же время от меня потребовали, чтобы в комитете я держался наступательной тактики, так как оборона может привести только к провалам.

Я заявил, что принимаю все это к исполнению. Раскланялся и вышел.

А вечером 9 октября уже сидел в поезде, быстро уносившем меня на запад, к советско-польской границе.

Путь от Москвы до Лондона через Берлин и Париж занял двое с половиной суток. В течение всего этого времени я тщательно готовился к предстоявшим мне дипломатическим боям. Покупал по дороге десятки газет и журналов, с особым вниманием выискивал в них все, что так или иначе относилось к Испании. Беседовал с советскими дипломатами в Берлине и Париже о позиции Германии и Франции. Продумывал возможные ходы и контрходы в комитете по «невмешательству».

Больше всего мне хотелось отыскать в международной ситуации, сложившейся к октябрю 1936 года, основные движущие силы. Многолетний опыт убедил меня, что плох тот дипломат, который слишком увлекается быстротечными поверхностными конъюнктурами: он сплошь да рядом будет попадать впросак. В международной политике есть большие, глубокие, фундаментальные моменты, которые в конечном счете и определяют ход событий. Только зная их, можно правильно наметить курс в своей повседневной дипломатической работе.

Машинально глядя на мелькавшие за окном вагона города и селения, я мысленно подводил итоги развития международных отношений с 1917 года. И вот что у меня тогда получалось.

С момента Октябрьской революции мир разделился на два принципиально противоположных лагеря. За двадцать лет, истекших после Октября, с полной ясностью обнаружились две основные исторические тенденции: лагерь капитализма шел к закату, хотя и медленнее, чем того ожидали советские люди на заре революции; мир социализма, напротив, поднимался в зенит, хотя и с большими трудностями, с большими препятствиями, чем предполагали трудящиеся нашей страны, когда брали власть в свои руки. Однако лидеры капиталистического лагеря (в ту эпоху в первую очередь лидеры Англии, Франции и США) не хотели признавать этой объективной истины (ведь ни один господствующий класс не сходит со сцены без жестокого боя) и все время пытались разными средствами повернуть колесо истории назад. Менялись средства, но цель оставалась одна и та же.

Сначала – в 1917–1920 годах – заправилы капиталистического лагеря старались ликвидировать тогда еще очень слабый оплот социализма «дубьем» – поддержкой внутренней российской контрреволюции и вооруженной интервенцией. Потом, потерпев неудачу, уверовали в возможность ликвидации социализма «рублем» – торгово-финансовой политикой, дипломатией плетки и пряника. Такова была их линия в 20-х годах. Когда, однако, и это не помогло и СССР вступил на путь пятилеток, обеспечивавших быстрый рост нашего могущества, лидеры капиталистического лагеря вновь вернулись к планам насильственного подавления оплота социализма, но только в несколько иных формах, чем раньше.

В январе 1933 года фашисты с Гитлером во главе захватили власть в Германии. В капиталистическом лагере произошел раскол. Скоро здесь сложились две группировки: одна – Германия, Италия, Япония – открыто ставила вопрос о переделе мира (в том числе и капиталистического), другая – Англия, Франция, США, владевшая большей частью мировых богатств, напротив, отстаивала сохранение «статус-кво». Стремясь преодолеть раскол и сохранить единый фронт капиталистического мира против социалистического, лидеры капитализма (в первую очередь в Англии, Франции и США) напали, как им казалось, на «счастливую идею»: примирить свои противоречия за счет СССР. Государственные мужи в Лондоне, Париже и Вашингтоне различными способами давали понять Гитлеру, что он может, не опасаясь препятствий с их стороны, искать «жизненное пространство» на востоке, а про себя думали: «Пусть немцы и русские истекут кровью во взаимной резне, нам станет легче – на длительный срок исчезнет опасность для наших мировых позиций как со стороны фашизма, так и со стороны социализма». Гитлер с удовлетворением принимал намеки «демократических» держав о предоставлении ему «свободы рук на востоке», а про себя тоже думал: «Посмотрим, с кого будет выгоднее начать передел мира?»

В конечном счете выходило, что капиталистический мир готовится снова ударить по социализму «дубьем», только «разделение труда» между отдельными капиталистическими державами на этот раз было несколько иное, чем в 1917–1920 годах.

Так выглядела генеральная политическая линия капиталистического мира после 1933 года. Все другие международные вопросы, волновавшие в те дни различные капиталистические страны, решались в зависимости от нее. Особенно ярко это сказывалось в поведении «демократических» держав. Именно ради сохранения данной генеральной линии, то есть ради надежды столкнуть Германию и СССР на востоке, Англия, Франция и США позволили гитлеровской Германии с 1935 года начать бешено вооружаться, а в 1936 году – ремилитаризовать Рейнскую область. Именно ради этого Англия, Франция и США в 1935–1936 годах отдали на съедение фашистской Италии маленькую Эфиопию.

Затем острие фашистской агрессии повернулось против Испании. Почему?

В то время я не знал еще многого, что стало известно впоследствии, однако, подходя к вопросу с точки зрения здравого смысла и политической логики, объяснял его так.

Летом 1936 года, когда началась испанская война, Муссолини проявлял больше «динамизма», чем Гитлер. Это определялось тем, что Германия тогда проходила еще первые стадии вооружения, между тем как Италия в меру своих возможностей уже была «готова к бою». Последняя успела даже испытать свое оружие в эфиопской войне, и Муссолини, возомнив себя новым Цезарем, мечтал о создании «новой Римской империи» с превращением Средиземного моря в «итальянское озеро». А как же это можно было сделать, не ступив твердой ногой на Пиренейском полуострове? Муссолини считал, что именно этот полуостров должен стать ближайшим объектом фашистской агрессии.

Испания лежала несколько в стороне от большой дороги гитлеровской агрессии, однако нацистский диктатор в тот момент еще не закончил подготовки к развязыванию второй мировой войны и «пока» готов был поддержать план захвата Пиренейского полуострова, если это не потребует от Германии слишком большой затраты сил и средств. К тому же Испания интересовала Гитлера как богатый источник полезного сырья, и еще больше как важная стратегическая позиция. Овладение этой позицией позволяло Германии выйти в тыл Франции и повиснуть неотвратимой угрозой над коммуникациями Англии с востоком. Это были бы крупные козыри в руках Гитлера, когда начнется вторая мировая война. Наконец, фашизация еще одной страны в Европе – и притом довольно крупной – должна была бы способствовать повышению политического престижа Германии.

Так получилось, что устремления обоих фашистских диктаторов совпали, и в результате 18 июля 1936 года их марионетка – генерал Франко поднял мятеж против республиканского правительства Испании.

Как будут реагировать на новый акт фашистской агрессии «демократические» державы? Пожертвуют ли они Испанией, как пожертвовали уже Эфиопией, ради своей «большой игры» с Гитлером? Или, наоборот, признают, что испанская карта, с которой у них связано столько экономических и стратегических интересов, слишком ценна для того, чтобы без сопротивления бросить ее к ногам фашистских диктаторов?

Ответ на этот вопрос могли дать только события ближайшего будущего. Однако первые симптомы не обещали ничего хорошего. Во всех шагах Англии, Франции и США, связанных с испанской войной, не чувствовалось ни твердости, ни решительности. То, что мне было известно об общих политических настроениях британских правящих кругов, заставляло усомниться в их желании и способности по-серьезному крикнуть фашистским агрессорам: «Стой!»

Подъезжая к Лондону, я так суммировал итоги моих дорожных размышлений:

1. Надо ожидать, что Германия и Италия проявят крайнюю наглость в поддержке фашистского мятежа в Испании.

2. Надо ожидать, что «демократические» державы, в первую очередь Англия и Франция, обнаружат трусость (если не что-нибудь худшее) в борьбе с германо-итальянской интервенцией.

Из этих двух основных положений мне и нужно было исходить в своей практической деятельности.