Воспоминания советского дипломата (1925-1945 годы)

Майский Иван Михайлович

Часть четвертая.

Мюнхен

 

 

Приход Чемберлена к власти

28 мая 1937 г, премьер Болдуин ушел на покой и вместо него главой правительства стал Невиль Чемберлен.

За короткий промежуток времени Чемберлен ухитрился совершить столько роковых ошибок и даже преступлений, что в памяти человечества (именно человечества, а не только Великобритании) он остался зловещим монстром, которого оно долго не забудет.

Узнав о новом назначении, я невольно подумал: «Теперь на очереди сговор с Гитлером, а дальше?..» Для меня, как посла Советского Союза, это назначение имело особенное значение. Я не забыл своего разговора с ним в ноябре 1932 г. Последующие пять лет полностью подтвердили на многочисленных фактах и примерах, что Невиль Чемберлен является последовательным врагом нашей страны. Такой премьер мог только обострить англо-советские отношения. Такой премьер именно из-за своей вражды к Советскому государству мог только усилить политику «умиротворения» агрессоров. Ничего хорошего нам от него ждать не приходилось!

Как ни мрачны были мои чувства, я решил все-таки повидаться с новым премьером и прощупать его настроения. Он принял меня в своем парламентском кабинете 29 июля. На этот раз Чемберлен был спокойнее и сдержаннее, чем во время нашей первой встречи пять лет назад. Я спросил его об общих линиях той политики, которую намеревалось проводить британское правительство в области международных отношений. Чемберлен долго и старательно объяснял мне, что основной проблемой момента, по его мнению, является Германия. Надо прежде всего урегулировать этот вопрос, а тогда все остальное уже не представит особых трудностей. Но как урегулировать германскую проблему? Премьеру это казалось вполне возможным, если применить правильный метод урегулирования.

— Если бы мы могли, — говорил он, — сесть с Гитлером за один стол и с карандашом в руках пройтись по всем его жалобам и претензиям, то это сильно бы прояснило отношения.

Итак, все дело было лишь в том, чтобы сесть за один стол с карандашом в руках! Как просто! Мне невольно вспомнились слова Ллойд Джорджа о Невиле Чемберлене: «провинциальный фабрикант железных кроватей». Действительно, Гитлера и себя он, видимо, представлял как двух купцов, которые поспорят, пошутят, поторгуются и затем в конце концов ударят по рукам. Вот как примитивны были политические понятия премьера!

Из всего, что Чемберлен сказал мне 29 июля, с несомненностью вытекало, что целью его стремлений является «пакт четырех», а путь к нему — всемерное «умиротворение» Гитлера и Муссолини.

Этот пессимистический прогноз становился еще более вероятным благодаря тому, что как раз к этому времени в Лондоне окончательно сложилась так называемая кливденская клика, сыгравшая столь зловещую роль в годы, предшествовавшие второй мировой войне. Леди Пеней Астор, та самая леди Астор, которая в 1932–1933 гг. кокетничала своей «дружбой» с Советской страной, в течение последующих лет обнаружила свое настоящее лицо и в конце концов стала «хозяйкой» политического салона, в котором собирались самые махровые представители консервативной партии. Обычно в ее роскошном имении Кливден, под Лондоном, где она пыталась имитировать Версаль, встречались также люди, как Невиль Чемберлен, лорд Галифакс, Самуэль Хор, Саймон, Кингсли Вуд, Лотиан, Том Джонс, Эрнст Браун и др. Особенно крупную роль играл здесь редактор «Таймс» Джефри Доусон, являвшийся чем-то вроде идеологического вождя всей этой клики. Человек крайне реакционный, религиозно настроенный, не имевший реального представления ни об Европе, ни, в частности, о Германии, Доусон преклонялся перед силой и, считая гитлеровскую Германию решающей мощью на континенте Европы, проповедовал самое беззастенчивое «умиротворение» нацистского диктатора. Влияние Доусона было настолько велико, что премьер-министры того времени — Макдональд, Болдуин, Чемберлен — обсуждали с редактором «Таймса» министерские назначения.

Все эти печальной памяти герои недавнего прошлого регулярно встречались в салоне леди Астор, пили, ели, развлекались, обменивались мнениями и намечали планы ближайших действий. Нередко между двумя партиями гольфа решались важнейшие государственные вопросы. Чем ближе надвигалась война, тем активнее становился Кливден. Салон леди Астор превратился в главную цитадель врагов Советского Союза и друзей англо-германского сближения. Отсюда шла наиболее энергичная пропаганда концепции «западной безопасности»; здесь смаковались картины советско-германского взаимоистребления, на осуществление которого делали ставку завсегдатаи Кливдена. Салон леди Астор имел сильнейшее влияние на назначение министров, на формирование правительств и на определение политической линии этих правительств. Приход к власти Невиля Чемберлена знаменовал собой усиление «кливденской клики», что рождало в руководящих, кругах Советского Союза лишь самые тревожные опасения. Ждать пришлось недолго.

Основной целью Чемберлена являлось «умиротворение» фашистских диктаторов в расчете на установление «западной безопасности», направление фашистской агрессии против Советского государства. Это был, конечно, как выражался Черчилль, идиотизм, но классовая ненависть к государству социализма была в Чемберлене (да и не только в Чемберлене) столь велика, что она совершенно помрачала его рассудок. Черчилль в своих военных мемуарах, говоря о Чемберлене и его отношении к Гитлеру, иронически замечает:

«Он вдохновлялся надеждой умиротворить и реформировать его, а потом привести к полному смирению» [81] .

Здесь Черчилль соблюдает приличные манеры. В частных разговорах он выражался гораздо крепче. Помню, однажды он мне сказал:

— Невиль — дурак… Он думает, что можно ехать верхом на тигре.

К сожалению, Чемберлен именно так и думал и потому стал последовательным апостолом политики «умиротворения» агрессоров. Чтобы проводить такую политику на практике, ему нужен был созвучный этой идее состав правительства и прежде всего «подходящий» министр иностранных дел. Иден для данной цели не годился, тем более что он был непопулярен в Риме и в Берлине.

Избранником Чемберлена на этот ключевой пост стал лорд Галифакс, однако, учитывая тогдашние общественные настроения в Англии, премьер не решился сразу расстаться с Иденом. Надо было предварительно подготовить почву, а лучше всего заставить Идена самого подать в отставку. Поэтому Чемберлен «пока» назначил лорда Галифакса на почетный, но чисто декоративный пост заместителя премьера, т.е. министра без портфеля, которому время от времени дают специальные поручения, И, как увидим ниже, самое важное специальное поручение, которое получил Галифакс, носило внешнеполитический характер.

Первым шагом Чемберлена в области «умиротворения» диктаторов была посылка дружественного письма Муссолини, на которое Муссолини, конечно, не замедлил ответить таким же дружественным письмом. Затем Чемберлен энергично повел с ним переговоры, добиваясь заключения широкого договора о дружбе и сотрудничестве между Англией и Италией. Иден и некоторые другие видные политические деятели были в оппозиции к этим переговорам. Совсем не потому, что они сочувствовали Испанской республике, — нет, нет! Ни Иден, ни большинство его единомышленников не питали к Испанской республике никаких симпатий. Однако они знали о вероломстве фашистских диктаторов, плохо верили в их обещания, а потому требовали, чтобы в качестве доказательства серьезности своих намерений Муссолини предварительно вывел из Испании свои войска, сражавшиеся на стороне Франко. Однако Чемберлен не хотел ничего слушать и упрямо вел свою линию на скорейшее подписание англо-итальянского договора. На этой почве между Чемберленом и Иденом произошел конфликт (искусственно раздувавшийся премьером), в результате которого 20 февраля 1938 г. Иден вышел в отставку. Вместе с Иденом вышел в отставку его парламентский заместитель лорд Кренборн, в те годы также сторонник сближения с СССР. Незадолго перед этим, 1 января 1938 г., Ванситарт был отстранен от активного участия в делах министерства иностранных дел и назначен на почетную, но мало оперативную должность «главного дипломатического советника британского правительства». Сообщая мне о своем новом звании, Ванситарт с невеселой усмешкой заметил:

— Главный дипломатический советник… Но ведь с ним можно и не советоваться… Все зависит от желания премьера…

Ванситарт хорошо предвосхитил свое будущее: Чемберлен действительно не обращался к нему за советами.

Теперь в качестве подлинного и все более могущественного советника премьера по внешнеполитическим делам стал быстро выдвигаться сэр Хорас Вилсон. Я хорошо его знал по временам торговых переговоров с Англии. Тогда Хорас Вилсон в звании «главного индустриального советника британского правительства» являлся основной фигурой с английской стороны при подготовке временного торгового соглашения 1934 г. Вилсон был хорошо подкован во всех делах торговли и промышленности, но его внешнеполитический горизонт не возвышался над уровнем среднего обывателя. И вот теперь Чемберлен привлек такого человека в качестве своего наиболее доверенного эксперта к решению важнейших международных проблем! Это было похоже на безумие… Но разве вся внешняя политика Чемберлена не являлась сплошным безумием, выросшим на дрожжах классовой ненависти, глупости и невежества?

Очистив ведомство иностранных дел от неудобных для него людей, Чемберлен назначил теперь министром иностранных дел лорда Галифакса. Это был английский аристократ, занимавший множество политических и административных постов вплоть до поста вице-короля Индии. Высокий, худощавый, медлительный, с черной перчаткой на поврежденной левой руке, он говорил спокойно, глуховатым голосом, все время сохраняя приятную улыбку на лице. Внешне он располагал к себе и производил впечатление глубокого человека или во всяком случае человека, интересующегося большими проблемами. Склад ума у Галифакса был философский, но философия, близкая его духу, была религиозно-мистической. Он принадлежал к так называемой высокой церкви, т.е. тому течению англиканства, которое мало чем отличается от католицизма, и любил вести разговоры на морально-религиозные темы. Рассказывали, что, когда Галифакс был вице-королем Индии, позади его служебного кабинета находилась небольшая часовня. Перед какими-либо серьезными встречами или обсуждениями он на несколько минут удалялся туда и просил бога просветить его разум. Галифакс, несомненно, был широко образованным человеком, что, однако, не мешало ему часто обнаруживать полное непонимание современной эпохи и ее движущих сил. Но тут уж сказывалась ограниченность его классового мировоззрения. В качестве члена правительства Чемберлена Галифакс всецело поддерживал политику «умиротворения» и являлся одним из столпов «кливденской клики». Он легко мирился с тем, что премьер (вкупе с Хорасом Вилсоном) узурпировал в своих руках внешнюю политику Великобритании и низвел министерство иностранных дел до положения простой дипломатической канцелярии при своей особе. Во избежание каких-либо осложнений важный пост постоянного товарища министра иностранных дел после Ванситарта был отдан Александру Кадогану, от которого нельзя было ожидать каких-либо неожиданных сюрпризов.

Обеспечив себе таким образом скромный и послушный аппарат, Чемберлен теперь приступил к последовательному осуществлению своей «собственной» внешней политики.

Началось с Германии. Еще в конце ноября 1937 г. Галифакс получил от Чемберлена поручение совершить паломничество в Берлин и вступить в переговоры с Гитлером об общем урегулировании англо-германских отношений. Тогда мы еще не знали всех подробностей этих переговоров, но общий смысл их был для нас ясен, а сверх того кое-что из происходившего в Берлине успело просочиться в политические круги Англии и стало нам известно. В результате недоверие советской стороны к правительству Чемберлена сильно возросло. Сейчас из материалов германского министерства иностранных дел, захваченных Советской Армией в Берлине, видно, что для недоверия были более чем достаточные основания.

В самом деле, из записи беседы Гитлера и Галифакса 17 ноября 1937 г., опубликованной МИД СССР в 1948 г., совершение ясно, что Галифакс от имени британского правительства предлагал Гитлеру своего рода альянс на базе «пакта четырех» и предоставления ему свободы рук в Центральной и Восточной Европе. В частности, Галифакс заявил, что «не должна исключаться никакая возможность изменения существующего положения» в Европе, и далее уточнил, что «к этим вопросам относятся Данциг, Австрия и Чехословакия». Конечно, указывая Гитлеру направления агрессии, которые встретили бы наименьшее сопротивление со стороны правительства Чемберлена, Галифакс счел необходимым сделать благочестивую оговорку:

«Англия заинтересована лишь в том, чтобы эти изменения были произведены путем мирной эволюции и чтобы можно было избежать методов, которые могут причинить дальнейшие потрясения, которых не желали бы ни фюрер, ни другие страны» [83] .

Однако Гитлер хорошо понимал цену этой оговорки и потому мог рассматривать свою беседу с Галифаксом как благословение Лондона на насильственный захват «жизненного пространства» в указанных районах. А когда Иден вышел в отставку и британским министром иностранных дел стал Галифакс, Гитлер не без основания решил, что настал момент для реализации программы агрессии, намеченной во время беседы между ними в ноябре 1937 г. Он не стал терять время, и 12 марта 1938 г., через 12 дней после назначения Галифакса министром иностранных дел, сделал первый крупный «прыжок» молниеносным ударом захватив Австрию. Точно издеваясь над лондонскими «умиротворителями», фюрер приурочил свой захват как раз к тому дню, когда Чемберлен торжественно принимал у себя приехавшего в Англию германского министра иностранных дел Риббентропа. И что же? Англия и Франция реагировали на столь вопиющий акт агрессии лишь словесными протестами, которые ни они сами, ни тем более Гитлер не принимали всерьез.

Как ни велико и ни законно было после всего, происшедшего недоверие Советского правительства к правительству Чемберлена, все-таки в этот критический момент правительство СССР сделало попытку апеллировать к здравому смыслу руководителей Великобритании. 17 марта 1938. г., через пять дней после захвата Австрии, нарком иностранных дел M.M.Литвинов от имени Советского правительства дал в Москве интервью представителям печати, в котором он, между прочим, сказал:

«Сами случаи агрессии раньше имели место на более или менее отдаленных от Европы материках, или на окраине Европы… то на этот раз насилие совершено в центре Европы, создав несомненную опасность не только для отныне граничащих с агрессором 11 стран, но и для всех европейских государств, и не только европейских… В первую очередь возникает угроза Чехословакии…

Нынешнее международное положение ставит перед всеми миролюбивыми государствами и в особенности великими державами вопрос об их ответственности за дальнейшие судьбы народов Европы, и не только Европы. В сознании Советским правительством его доли этой ответственности, в сознании им также обстоятельств, вытекающих для него из устава Лиги, из пакта Бриана-Келлога и из договоров о взаимной помощи, заключенных им с Францией и Чехословакией, я могу от его имени заявить, что оно со своей стороны по-прежнему готово участвовать в коллективных действиях, которые были бы решены совместно с ним и которые имели бы целью приостановить дальнейшее развитие агрессии и устранение усилившейся опасности новой мировой бойни. Оно согласно приступить немедленно к обсуждению с другими державами в Лиге Наций или вне ее практических мер, диктуемых обстоятельствами» [84] .

Одновременно я получил из Москвы указание передать текст интервью M.M.Литвинова британскому правительству с сопроводительной нотой о том, что данное интервью является официальным выражением точки зрения Советского правительства. Я это сделал. То же самое по инструкции из Москвы сделали советские послы в Париже и Вашингтоне. Таким образом, СССР открыто заявил о своей готовности принять энергичные меры против агрессии и призвал к тому же Англию, Францию и США. Советский Союз исполнил свой долг… Ну, а его партнеры?

24 марта английское министерство иностранных дел прислало советскому посольству длинную ноту, подписанную Галифаксом. В ней говорилось, что британское правительство «тепло приветствовало бы созыв международной конференции в составе всех европейских держав (т.е. агрессоров и неагрессоров — И.M.», но возражает против созыва «конференции, на которой присутствовали бы только некоторые европейские державы и которая имела бы задачей… организовать объединенную акцию против агрессии», ибо, по мнению британского правительства, подобная конференция не способствовала бы делу европейского мира.

Итак, вместо борьбы с агрессорами бесцельные разговоры с агрессорами! Еще один «комитет по невмешательству», но уже ее по испанским, а по общеевропейским делам! Иными словами, успокоительные пилюли для широких масс, с тем чтобы дать агрессорам время подготовиться к новым «прыжкам». Вот чего хотело британское правительство! Вот как оно на практике расшифровывало слова Галифакса о желательности изменений в европейском положении «путем мирной эволюции»!

Отклик на советское обращение в Париже и Вашингтоне был не лучше, чем в Лондоне.

Казалось бы, захват Австрии должен был хоть немного образумить Чемберлена и сделать его более осторожным в отношениях с фашистскими диктаторами, — куда там! Ослепленный ненавистью к Советскому Союзу, Чемберлен ничего не хотел видеть. Он упрямо продолжал свою гибельную (гибельную для самой Англии) политику и 16 апреля подписал договор о дружбе и сотрудничестве с Италией.

Помню, весной 1938 г. я как-то встретил на одном дипломатическом приеме леди Ванситарт. Она находилась в состоянии депрессии. Отстранение ее мужа от активного участия в английской внешней политике, назначение Галифакса министром иностранных дел, засилье «кливденцев» в правительстве и многое другое настраивало леди Ванситарт крайне пессимистически.

— Ван убежден, — говорила она, — что война очень близка, вот-вот, за углом… Какое несчастье, что в такое трудное время у нас такой неудачный премьер!

Потом леди Ванситарт стала расспрашивать меня о состояния англо-советских отношений. Я вполне откровенно рассказал ей, как обстоят дела. Она горестно всплеснула руками и воскликнула:

— А помните, как четыре года назад Вану удалось привести к смягчению отношений между нашими двумя странами?.. Но теперь все это испорчено!

Я ответил:

— Да, в 1934–1936 гг. при содействии вашего мужа в англо-советских отношениях наступила оттепель, а сейчас…

— Что сейчас? — нетерпеливо перебила леди Ванситарт.

— Сейчас, — закончил я, — в англо-советских отношениях температура ниже нуля.

— Во всяком случае Ван сделал все, что мог, — с чувством произнесла леди Ванситарт.

 

Чехословацкий кризис

Предостережение Советского правительства об угрозе Чехо-Словакии было более чем своевременно. Едва Австрия была проглочена Гитлером, как атмосфера в Европе вновь накалилась: на этот раз опасность нависла над Чехословакией. Правда, одновременно с захватом Австрии Геринг трижды клялся чехословацкому посланнику в Берлине Мастному, что его стране не грозит ни малейшая опасность со стороны Германии. В то же время он всюду кричал о горькой участи 3 млн. немцев, населяющих Судетскую область Чехословакии. Они-де тоже члены германской нации. Они-де подвергаются всякого рода притеснениям со стороны чехов. Они-де тоже должны быть возможно скорее воссоединены со своим естественным отечеством — третьим рейхом. Эта явная подготовка к новому «прыжку» гитлеровской Германии вызвала большое волнение на Западе. Особенно острая реакция наблюдалась во Франции, ибо эта страна была связана с Чехословакией пактом взаимопомощи 1925 г. и в случае нападения Германии на Чехословакию обязана была выступить в поддержку своего союзника силою оружия. Французская правящая верхушка уже давно задумывалась, как держаться Франции в случае опасности для Чехословакии, однако большинство все-таки было склонно исполнить свои обязательства. Возникал вопрос, как вести себя Англии в такой обстановке.

Под давлением Франции Чемберлену пришлось 28–29 апреля 1938 г. устроить в Лондоне экстренное заседание министров обеих держав. Франция, представленная премьером Даладье и министром иностранных дел Бонне, настойчиво добивалась от британского правительства твердого заверения, что в случае ее выступления против Германии Англия поддержит Францию всеми возможными средствами вплоть до открытого участия в войне. Однако Чемберлен повел себя при этом столь двусмысленно и неопределенно, что подорвал веру своего ближайшего партнера (а фактически союзника) в надежность опоры на Британию. Без преувеличения можно утверждать, что именно с данного совещания среди французской верхушки начался тот психологический процесс, который пять месяцев спустя привел к отказу французского правительства от выполнения своих обязательств перед Чехословакией. Этому в немалой степени способствовало также то обстоятельство, что как раз в апреле 1938 г. министром иностранных дел Франции стал Бонне — одна из самых зловещих фигур на тогдашнем горизонте Третьей республики.

Позиция, занятая Чемберленом на англо-французском совещании, объяснялась тем, что к этому времени премьер окончательно пришел к выводу, который можно было сформулировать примерно так: мир с Гитлером во что бы то ни стало и потому… принуждение Чехословакии к капитуляции перед Гитлером любыми средствами.

Чемберлен не только так думал, он также говорил и притом в самой неподходящей обстановке. В первой половине мая один американский корреспондент в Лондоне, с которым у меня были хорошие отношения, рассказал мне, что за несколько дней перед тем премьер выступил на так называемом завтраке «off the record» (т.е. не для печати) для американских и канадских журналистов, который леди Астор устроила в своем доме. Сущность выступления Чемберлена сводилась к следующему: ни Франция, ни СССР, ни тем более Британия не станут воевать из-за Чехословакии; Чехословакия не может продолжать существовать в своем нынешнем виде: политика Англии состоит в том, чтобы мирным путем передать Гитлеру Судетскую область, а после того заключить «пакт четырех».

Еще более откровенно высказывались ближайшие сотрудники Чемберлена. Незадолго до завтрака в салоне леди Астор английский военный министр также в «доверительной» беседе с американскими корреспондентами заявил, что судьба Чехословакии предрешена: Германия насытится в Центральной Европе раньше, чем Запад сумеет помешать ей.

Если о содержании названных разговоров «off the record» узнал я, узнали о них, конечно, и немцы. Ход мыслей премьера и его сотрудников способен был только окрылять фашистских агрессоров.

Гитлер было решил, что настал момент для очередного «прыжка». С одной стороны, он отправил в Лондон лидера судетских немцев Гейнлейна, который старался изобразить и себя, и руководимое им нацистское движение как истых представителей здравого смысла, готовых идти на самые разумные компромиссы с чехословацким правительством; Чемберлен не принял Гейнлейна, но влиятельные члены из окружения премьера вели с ним длинные и серьезные разговоры; беседовали с Гейнлейном также в целях ориентации Черчилль, Иден, Ванситарт и т.д. С другой стороны, Гитлер одновременно поднял бешеную кампанию протии Чехословакии и 19 мая придвинул к ее границам несколько дивизий. Он ждал, что Франция и СССР, имевшие пакты взаимопомощи с Чехословакией, уклонятся от выполнения своих обязательств, а Великобритания займет нейтральную позицию и что в такой обстановке пражское правительство уступит ему без выстрела. Фюрера, однако, ждало неожиданное разочарование.

Советское правительство, получив отрицательные ответы на свое мартовское предложение о срочном созыве конференции и изысканию мер борьбы с агрессией, не сложило оружия. В концу апреля в Кремле состоялось специальное заседание Политбюро, на котором было решено довести до сведения чехословацкого правительства, что СССР готов вместе с Францией принять все меры (включая военные) по обеспечению безопасности Чехословакии, если его о том попросят. Разумеется, это сильно подняло дух Чехословакии и оказало известное влияние на позицию Франции и Англии. Правда, 7 мая английский посланник в Праге Ньютон и французский посланник Делакруа по инструкциям своих правительств произвели сильный нажим на чехословацкое правительство, требуя от него максимальной уступчивости в отношении Германии, но все-таки дней 10–12 спустя Чемберлен и Даладье увидели себя вынужденными заявить Гитлеру резкий протест против его захватнических намерений. Одновременно чехословацкое правительство, располагавшее 40 хорошо вооруженными дивизиями, провело частичную мобилизацию своей армии.

Все это произвело на Гитлера отрезвляющее действие, и он решил временно отступить. 28 мая Риббентроп заверил чехословацкого посланника в Берлине Мастного в полном отсутствии у Германии враждебных намерений в отношении его страны, и античешская кампания, развернутая Геббельсом, на время стихла. Одновременно, однако, фюрер дал инструкции:

1) Гейнлейну создать дымовую завесу, вступив в переговоры с чехословацким правительством об урегулировании «судетского вопроса»;

2) военному командованию германской армии подготовить к 1 октября 1938 г. вооруженную агрессию против Чехословакии.

 

На пути к Мюнхену

Казалось бы, события 19–23 мая должны были наглядно продемонстрировать западным державам значение коллективной безопасности в борьбе с фашистской агрессией. Казалось бы, после майского опыта они должны были твердо сказать Гитлеру: стоп! А еще лучше — объединившись с СССР — поставить его на место. Если в мае Гитлер отступил в результате лишь некоординированных дипломатических демаршей Англии, Франции и СССР, то теперь, перед лицом трех объединившихся великих держав (да еще с перспективой эвентуального применения тех или иных сверхдипломатических средств), фюрер, конечно, не рискнул бы идти напролом. Да, но это означало бы сотрудничать с СССР, чего Чемберлен боялся пуще огня! Это означало бы также портить свою «большую» игру с Гитлером в плане «западной безопасности!» Нет, нет, Чемберлен не мог пойти на такой шаг. Успех в дни майского кризиса не только не вдохновил его, а скорее напугал.

Положение во Франции едва ли было лучше. Председатель совета министров Даладье был по своему характеру похож на тростник, окрашенный в цвет стали. В случае каких-либо затруднений или опасностей он обыкновенно начинал с высоких нот и угрожающих жестов, но очень быстро выдыхался и постепенно спускался до трусливого минора. Министр иностранных дел Бонне являлся махровым реакционером и политическим жуликом, яркий пример чего мы вскоре увидим. Командующий морскими силами Франции адмирал Дарлан был узколобым французским шовинистом и придерживался политической ориентации крайне правого толка. Его предок-моряк был убит в знаменитой битве 1805 г. под Трафальгаром, и Дарлан даже через 100 лет не мог простить этого ни Нельсону, ни вообще англичанам. Было известно, что Дарлан настроен антибритански. Крупнейшая военная фигура тогдашней Франции — генерал Вейган был человеком с опустошенной душой. Черчилль в своих военных мемуарах пишет:

«В течение всей жизни он питал глубокую неприязнь к парламентскому режиму Третьей республики. Будучи благочестивым католиком, он рассматривал катастрофу, которая обрушилась на республику (имеется в виду вторая мировая война. — И.М.), как божье наказание за ее пренебрежение к христианской вере» [89] .

Таковы были лидеры. Что же касается более широкой прослойки верхушечных кругов французской буржуазии — пресловутых «200 семейств», — то их настроение лучше всего характеризовалось их тогдашним лозунгом: «Лучше Гитлер, чем Народный фронт».

В итоге Франция 1938 г. была великой державой второго ранга и в основном следовала за Англией. Третья республика находилась в состоянии глубокого разложения, и ее лучшие люди со страхом смотрели в лицо будущего.

У меня имеется следующая запись, сделанная мной в Женеве 16 сентября 1938 г., где я тогда находился на сессии Лиги Наций:

«M.M. (Литвинов) рассказывал о своих встречах… Разговор с Эррио носил прямо трагический характер. Самое интересное и самое важное в нем было — это откровенное признание Эррио, что Франции сейчас уже не под силу играть роль действительно великой державы; численность ее населения падает, финансы в полном расстройстве, внутренняя борьба обострена до крайности, авиация запущена, связи с Центральной и Восточной Европой подорваны и существуют больше номинально. Все это очень печально, но все это, к сожалению, факт. Скоро наступит момент, когда Франции придется делать выводы из создавшегося положения».

Настроения английской и французской верхушек после майского кризиса были, конечно, прекрасно известны Гитлеру. Какой вывод он мог сделать отсюда? Только один: продолжать, не теряя времени, свой шантаж.

И вот в течение двух летних месяцев 1938 г. на глазах у всей Европы разыгрывалась позорнейшая комедия. В Праге происходили переговоры между чехословацким правительством и Гейнлейном об урегулировании «судетского вопроса». Чемберлен и Даладье неизменно требовали от Бенеша: «Уступайте, уступайте Гейнлейну как можно больше!» Одновременно Гитлер инструктировал Гейнлейна: «Ни в коем случае не соглашайтесь на компромисс! Требуйте все больше и больше!» На столе переговоров то и дело появлялись различные «планы» урегулирования… Первый план… Второй план… Третий план… Хотя, согласно этим планам, Судеты должны были стать чем-то вроде «государства в государстве», Гейнлейн все еще был недоволен, ибо Гитлеру надо было до поры до времени сохранить «судетский вопрос» в качестве открытой раны между Германией и Чехословакией. Не ограничиваясь вопросами внутренней политики, Гейнлейн стал требовать отказа Праги от пактов взаимопомощи с СССР и Францией…

В середине июля Гитлер начал кричать, что «его терпение истощилось» и что, если вопрос о Судетах не будет решен самым срочным образом, в ход пойдет «прямое действие». 18 июля в Лондон прибыл «личный адъютант» Гитлера — капитан Видеман и стал усиленно нашептывать в уши «кливденцев» (начиная с самого Чемберлена), что фюрер находится в состоянии бешенства и что дальнейшая оттяжка в решении «судетского вопроса» может иметь катастрофические последствия.

Британский премьер впал в панику, и вот тут-то его осенила «счастливая идея»: разрешить спор между Бенешем и Гейнлейном (читай: Гитлером) путей арбитража. Он даже нашел подходящего для этого человека — лорда Ренсимена. Все тут — «идея», план, исполнитель — были целиком продуктом чемберленовской инициативы. Это не помешало, однако, премьеру заявить 26 июля в палате общин, что Ренсимен посылается в Прагу «в ответ на просьбу чехословацкого правительства», которой никогда не было». Хороший образец правдивости Чемберлена!

 

Миссия Ренсимена

Кто такой был Ренсимен? Я хорошо его знал по англо-советским торговым переговорам 1932–1934 гг. Тогда он был британским министром торговли. По своему положению Ренсимен являлся крупным судовладельцем, по своей партийной принадлежности — либералом из реакционной группы Саймона. Он страдал глухотой и медленно соображал. Работать Ренсимен не любил, принадлежа к той категории британских сановников, которые царствуют, но не управляют. Во время торговых переговоров, продолжавшихся 15 месяцев, я видел Ренсимена только два раза: в день открытия переговоров и в день подписания заключенного соглашения. Все остальное с английской стороны делали другие. И вот человек такого склада и характера, да еще почти в 70 лет, должен был выступить в качестве арбитра в исключительно сложном и трудном международном споре!

4 августа 1938 г. миссия Ренсимена начала свою работу в Праге. Это была весьма своеобразная работа. Глава миссии сразу же повел себя в высшей степени многозначительно. На чехов он смотрел свысока и ограничивался в сношениях с ними чисто официальными рамками. Зато к судетским баронам он проявлял явное тяготение и под предлогом «изучения» их взглядов и настроений, охотно посещал их замки, охраняемые гейнлейновскими штурмовиками. Весь дух миссии и ее работы не оставлял сомнения, что она продолжает линию Чемберлена и ее «совет» чехословацкому правительству и народу сводится все к тому же: «Уступайте, уступайте как можно больше!» Уже во время пребывания миссии в Праге Бенеш предложил Гейнлейну четвертый план, который даже Ренсимен признал хорошим, и все-таки судетские лидеры его отвергли! Казалось бы, это должно было кое-чему научить английского «посредника и советника». Увы! Ренсимен сделал отсюда только один вывод: надо уступить еще больше. Не удивительно, что в конце твоего пребывания в Праге Ренсимен окончательно пришел к мысли, что «в интересах сохранения мира» Судетскую область надо изъять из Чехословакии я передать гитлеровской Германии.

Между тем время шло, и Гитлер делал все более грозные заявления. 15 августа он начал большие маневры с концентрацией войск в пограничных с Чехословакией Саксонии и Силезии. Немецкая пропаганда предрекала какие-то важные события в связи с предстоящим 5 сентября нацистским съездом, в Нюрнберге. Со страхом и волнением ждали речи Гитлера на съезде, которую он должен был произнести 12 сентября. В Лондоне среди «кливденцев» опять началась паника.

Британскому послу в Берлине Н.Гендерсону была послана инструкция позондировать почву о возможности личного свидания между Гитлером и Чемберленом.

 

Твердое слово СССР

3 сентября 1938 г. я получил из Москвы важную телеграмму. В ней М.М.Литвинов сообщал мне о своей беседе накануне с Пайяром, французским поверенным в делах (французский посол был в отъезде), в которой он просил его срочно передать французскому правительству, что правительство СССР в случае нападения Германии на Чехословакию выполнит свои обязательства по советско-чехословацкому пакту взаимопомощи 1935 г. и окажет Чехословакии вооруженную помощь. Так как, однако, по условиям этого пакта обязательство советской помощи входило в силу только в случае, если одновременно Франция, связанная с Чехословакией также пактом взаимопомощи, выступит с оружием в руках против Германии, то правительство СССР хотело бы знать намерения французского правительства в создавшейся ситуации. Со своей стороны Советское правительство предлагает немедленно созвать совещание представителей советского, французского и чехословацкого штабов для выработки необходимых мероприятий. Литвинов полагал, что Румыния пропустит через свою территорию советские войска и авиацию, но считал, что в целях воздействия на Румынию в этом смысле было бы очень желательно возможно скорее поставить вопрос об эвентуальной помощи Чехословакии в Лиге Наций. Если бы в Совете Лиги за такую помощь высказалось хотя бы большинство (строго по уставу требовалось единогласие), Румыния, несомненно, присоединилась бы к нему и не возражала бы против прохода советских войск через свои земли.

В тогдашней обстановке телеграмма M.M.Литвинова была документом величайшего политического значения. Заявление Советского правительства вносило ноту твердости, мужества и дальновидности в трусливо-смятенную атмосферу, царившую в западных державах. Важно было, чтобы оно стало известно возможно шире, ибо «кливденцы» в течение всего августа вели в политических кругах кампанию нашептывания, суть которого сводилась к следующему: «Мы бы и рады спасти Чехословакию, но без России это трудно сделать, а Россия молчит и явно уклоняется от выполнения своих обязательств по советско-чехословацкому пакту взаимопомощи».

Форма сообщения наркома не исключала возможности распространения сведений о ней в политических кругах.

В тот же день, 3 сентября, я посетил Черчилля в его пригородном имении Чартвелл и подробно рассказал ему о демарше M.M.Литвинова, Черчилль понял его важность и тут же сказал мне, что немедленно доведет до сведения Галифакса его содержание (я не мог сделать этого сам, поскольку нарком не предлагал мне сноситься по данному поводу с правительством). Черчилль исполнил свое обещание. Тогда же, 3 сентября, он отправил Галифаксу письмо, в котором, не упоминая моего имени, он подробно я правильно информировал министра иностранных дел о московской беседе. Черчилль подтверждает это в первом томе своих военных мемуаров. Не ограничиваясь разговором с Черчиллем, на следующий день я встретился с Ллойд Джорджем и заместителем лейбористского лидера Артуром Гринвудом и повторил им то, что рассказал Черчиллю. Мой расчет при этом был таков: три лидера оппозиции, несомненно, будут рассказывать о демарше M.M.Литвинова своим коллегам по партии, стало быть, в политических кругах Лондона будут знать о действительной позиции СССР в столь остро актуальном вопросе. А если кто-либо из членов правительства вздумал бы клеветать в парламенте или вне его на СССР, подчеркивая его «пассивность в чехословацком вопросе», то со стороны оппозиции мог бы последовать ответ, восстанавливающий истину. В дальнейшем мой расчет полностью оправдался.

8 сентября меня пригласил к себе Галифакс и спросил, еду ли я в Женеву на открывавшуюся 12 сентября сессию Лиги Наций. Узнав, что я еду (M.M.Литвинов вызвал меня туда), Галифакс просил меня передать M.M.Литвинову его сожаление по поводу того, что ему, Галифаксу, не удастся встретиться с наркомом, ибо совершенно неотложные дела задерживают его в Лондоне. Это был, однако, лишь предлог для приглашения меня, потому что после того Галифакс стал подробно расспрашивать меня о беседе M.M.Литвинова с Пайяром. Видимо, письмо Черчилля произвело на него известное впечатление, и он хотел проверить его сообщение в разговоре со мной. Я не видел основания молчать, поскольку инициатива беседы на данную тему исходила от Галифакса, и подробно рассказал ему то, что раньше рассказывал лидерам оппозиции. Таким образом, британское правительство уже 8 сентября имело всю необходимую информацию о демарше M.M.Литвинова.

Около того же времени я встретил на одном приеме французского посла в Лондоне Корбена и был страшно поражен, когда из разговора с ним выяснилось, что ему ничего не известно о беседе наркома с Пайяром. Обычно Корбен получал из Парижа очень быстро копии менее серьезных донесений французского посла в Москве, посылаемых им на Кэ д'Орсе (адрес французского министерства иностранных дел). А тут прошла почти неделя, и Корбен оставался в полном неведении о столь важном для Франции в этот момент демарше. Что бы это могло означать? Ответ на данный вопрос я получил только в Женеве.

 

В Женеве

Я приехал в Женеву 11 сентября и сразу окунулся в очень напряженную атмосферу. То были дни нацистского шабаша в Нюрнберге, и зловещие отголоски его были слышны во всех концах Европы.

Два особенно ярких воспоминания остались у меня от этой поездки в Женеву.

И уже говорил, что еще в Лондоне меня сильно поразила полная неосведомленность Корбена о демарше M.М.Литвинова 2 сентября. В Женеве мы узнали еще более странные вещи. Оказалось, что не только французский посол в Англии, но и сами члены французского правительства ничего не знают об этом демарше. Как это могло случиться? Мы начали тщательное «расследование», и что же обнаружилось? Обнаружилось следующее.

В течение предшествовавших двух месяцев Бонне, который хотел любыми средствами уклониться от выполнения французских обязательств перед Чехословакией, усиленно распускал слухи, будто бы «осторожная позиция» Франции в чехословацком вопросе объясняется «пассивностью» СССР, который либо не хочет, либо не может в случае опасности прийти на помощь своему союзнику. Демарш М.М.Литвинова 2 сентября выбивал почву из-под ног этой клеветы. Бонне был сильно встревожен и, чтобы на время еще сохранить возможность лгать, пошел на самое возмутительное политическое жульничество: он скрыл донесение Пайяра о беседе с M.M.Литвиновым не только от французских политических кругов, но даже от членов французского кабинета! Когда все это выяснилось, М.М.Литвинов решил действовать круто и немедленно. 21 сентября он произнес с трибуны Лиги Наций большую речь, в которой уже публично повторил все то, что за 19 дней перед тем говорил в дипломатическом порядке Памиру, а вдобавок еще сдобрил ее большим количеством перца по адресу Бонне. В моем дневнике под датой 21 сентября записано:

«Сильная, язвительная, прекрасная речь! Слушали его с затаенным дыханием. Зал впервые за всю Ассамблею был полон. Я наблюдал за лицами: многие выражали сочувствие, многие но могли скрыть улыбки в тех местах, где М.М. давал волю своему злому остроумию. И притом не только испанцы, китайцы, мексиканцы и другие наши друзья, но также и те, кого, казалось бы, было трудно заподозрить в особом расположении к СССР. Аплодисменты были громкие и всеобщие».

Струя свежего воздуха, внесенная выступлением советского наркома в лицемерно-душную атмосферу Ассамблеи, имела своим последствием другой эпизод, который также хорошо мне запомнился.

23 сентября, т.е. через два дня после речи M.M.Литвинова, английские представители на Ассамблее — лорд Делавар и товарищ министра иностранных дел Р.А.Батлер — в срочном порядке пригласили M.M.Литвинова и меня побеседовать с ними о создавшейся в Европе ситуации. Свидание состоялось в кабинете постоянного британского делегата в Лиге Наций.

Начал Делавар. Изобразив в очень мрачных красках политическую обстановку и вероятность нападения Германии на Чехословакию, он задал вопрос, какова была бы позиция СССР в этом случае (дальше цитирую по записи из моего дневника под датой 23 сентября):

«М.М.Литвинов ответил, что наша позиция была достаточно полно изложена в его выступлениях на Ассамблее Лиги Наций: Советское правительство готово честно выполнить свои обязательства по советско-чехословацкому договору, Дело за Францией. Важна также позиция Англии.

Делавар попытался выяснить, приняты ли уже Советским правительством какие-либо военные меры.

M.M.Литвинов ответил, что еще 2 сентября в разговоре с французским поверенным в делах в Москве он рекомендовал немедленные переговоры между штабами трех армий… Что касается Румынии, то М.М.Литвинов думает так: если Англия и Франции поддержат Чехословакию, Румыния не захочет от них отставать.

Делавар тут вставил, что, по его информации, румыны не стали бы чинить препятствий прохождению советских войск на помощь Чехословакии. И затем, обращаясь к нам, он спросил: каков же должен быть ближайший практический шаг?

— Если британское правительство, — ответил М.М.Литвинов, — всерьез решило вмешаться в назревающий конфликт, то ближайшим шагом, на мой взгляд, должна была бы быть немедленная конференция Англии, Франции и СССР для выработки общего плана действий.

Делавар с этим согласился и спросил, что M.M.Литвинов думает о возможном месте такой конференция.

М.М.Литвинов ответил, что выбор места имеет второстепенное значение, но с одной оговоркой: проектируемую конференцию следовало бы созвать вне Женевы. Гитлер до такой степени привык идентифицировать Женеву с безответственной болтовней, что конференция, созванная в Женеве, не произвела бы на него должного впечатления. А такое впечатление сейчас важнее всего.

Делавар и Батлер признали правильность этого соображения, и Делавар спросил, имел ли бы М. М. возражения против созыва конференции в Лондоне. М.М. ответил, что против Лондона он возражений не имеет.

— Кто бы мог представлять СССР на такой конференции? — продолжал Делавар. — Вы сами могли бы приехать?

M.M. отвечал:

— Если от других стран на конференции будут министры, я готов лично приехать в Лондон.

Делавар заявил, что вполне удовлетворен сегодняшней беседой и немедленно информирует о ней Форин оффис. О дальнейшем мы поговорим завтра, по получении ответа — из Лондона.

Когда мы с М.М. возвращались от англичан к себе, в отель «Ричмонд», я сказал, обращаясь к своему спутнику:

— То, что вы сейчас предлагали англичанам, означает войну… У нас, в Москве, это хорошо продумано и решено всерьез?

Зная скептический характер Литвинова, я ожидал от него какого-либо осторожного ответа на мой вопрос. К моему немалому изумлению, он твердо сказал:

— Да, это решено серьезно… Когда я уезжал из Москвы в Женеву, началась концентрация советских войск на границах с Румынией и Польшей. С тех пор прошло около двух недель. Думаю, сейчас их там не менее 25–30 дивизий с соответственным количеством авиации, танков и т.д.

Я спросил:

— А если Франция подведет и не выступит? Что тогда?

M.M.Литвинов раздраженно махнул рукой и резко бросил:

— Это имеет второстепенное значение!

— А как с Польшей и Румынией? Пропустят ли они наши войска?

— Польша, — ответил Максим Максимович, — конечно, не пропустит, но Румыния — иное дело… У нас есть сведения, что Румыния пропустит, особенно если Лига Наций даже не единогласно, как требуется по уставу, а крупным большинством признает Чехословакию жертвой агрессии…

Максим Максимович помолчал мгновение и затем закончил:

— Самое важное, как поведут себя чехи… Если они будут драться, мы поможем вооруженной рукой.»

Слова наркома имели серьезное основание. 25 сентября Наркомат обороны СССР послал военно-воздушному атташе СССР во Франции Васильченко следующую телеграмму:

«Вам надлежит, встретившись с Гамеленом лично, поблагодарить его за информацию о мероприятиях французского командования и передать следующее:

1. 30 стрелковых дивизий придвинуты в районы, прилегающие непосредственно к западной границе. То же самое сделано в отношении кавалерийских дивизий.

2. Части соответственно пополнены резервами.

3. Что касается наших технических войск — авиации и танковых частей, то они у нас в полной готовности.

Результаты срочно сообщите» [93] .

26 сентября Васильченко выполнил полученное указание.

Итак, Советский Союз не собирался ограничиться лишь политико-дипломатическими методами. Он был готов в случае надобности взяться за оружие. Тем важнее было установление тесного контакта с Англией…

Увы! Предложенное Делаваром и Батлером следующее свидание не состоялось ни завтра, ни послезавтра, ни когда-либо вообще. Не по нашей вине. Почему так произошло, станет ясно из дальнейшего.

 

Человек с зонтиком

Теперь я должен вернуться на две недели назад, ибо за время моего пребывания в Женеве в Англии и Франции происходили важные события.

7 сентября 1938 г. в «Таймс» появилась зловещая передовица, суть которой была выражена в следующей фразе: «Может быть, чехословацкому правительству стоит подумать, надо ли совсем исключать проект, нашедший сочувствие в некоторых кругах, согласно которому Чехословакия могла бы стать более целостным государством путем отказа от полосы чужеродного населения, расположенного по границе с единокровной ему нацией».

Это было чуть завуалированное приглашение разрешить чехословацкий кризис путем передачи Судетской области третьему рейху. Чехословацкий посланник в Лондоне Ян Масарик немедленно заявил Форин оффис протест против статьи «Таймса», и Галифакс счел нужным заявить в печати, что содержание названной статьи не отражает взглядов британского правительства. Конечно, этому никто не поверил. Тем более что накануне, 6 сентября, статья аналогичного содержания была опубликована в парижской газете «Ля репюблик», о которой было известно, что она является рупором Бонне. Европейская атмосфера еще более сгустилась, а Гитлер не без основания увидел в названных статьях симптом слабости и колебаний у правительств западных держав. Не случайно, как мы теперь знаем, 9 сентября он отдал приказ поднять 13–15 сентября «восстание» в Судетской области и осуществить «Операцию Грин» (вооруженное выступление против Чехословакии) 30 сентября.

Во второй неделе сентября французское правительство обратилось к своим британским коллегам с вопросом, может ли оно твердо рассчитывать на их помощь в случае, если Франция выполнит свои обязательства по пакту с Чехословакией? Ответ из Лондона был получен неясный и неопределенный. Это произвело в Париже крайне гнетущее впечатление и дало возможность Бонне широко развернуть свою тлетворную пропаганду. В конечном счете во французском кабинете образовались две борющиеся группы: сторонники оказания вооруженной помощи Чехословакии (Мандель, Кампинчи, Рейно и др.) и противники оказания такой помощи (Бонне, Шотан, Демонзи и др.). Даладье, который еще весной считал, что Франция обязана выполнить свои обязательства перед Чехословакией, теперь был в нерешительности и нашел такой выход: сразу после выступления Гитлера в Нюрнберге он обратился к Чемберлену с просьбой принять на себя руководство англо-французскими действиями в сложившейся обстановке. Так, Франция даже формально признала себя великой державой второго ранга.

Чемберлен с радостью ухватился за предложение Даладье. Он увидел в этом «перст судьбы», его мессианские настроения сделали резкий скачок вверх, и премьер стремительно приступил к реализации своих заветных планов. Первым шагом должно было быть личное свидание Чемберлена с Гитлером (почву для чего уже с конца августа нащупывал британский посол в Берлине Н.Гендерсон). 15 сентября 1938 г. британский премьер прибыл для переговоров в Берхтесгаден. Его сопровождали Хорас Вилсон и видный чиновник Форин оффис Уильям Стренг (ныне лорд Стренг). Чрезвычайно характерно, что, хотя ни один из этой тройки не владел немецким языком, Чемберлен не взял с собой английского переводчика. Очевидно, его мнение о порядочности Гитлера было столь непоколебимо, что он считал возможным положиться на переводчика с немецкой стороны.

Как раз в эти дни кто-то из английских карикатуристов изобразил премьера в виде глубоко штатского человека с зонтиком в руках (Чемберлен любил постоянно носить с собой зонтик). Рисунок был сделан так хорошо и так соответствовал натуре главы правительства, что выражение «человек с зонтиком» сразу прилипло к Чемберлену и стало повторяться в бесконечных вариациях.

И вот свершилась мечта премьера, о которой он говорил мне ко время нашего свидания в июле 1937 г., — он получил наконец возможность сесть с Гитлером за один стол и с карандашом в руках пройтись, правда, не по всем, но во всяком случае по самой острой претензии немцев к западным державам. Однако, как и следовало ожидать, то, что при этом произошло, сильно отличалось от ожиданий Чемберлена. Ибо за столом оказались не два торгующихся купца, как то представлял себе британский премьер, а «человек с зонтиком» торговой складки, с одной стороны, и мировой бандит фашистской чеканки — с другой.

Черчилль, издеваясь над Чемберленом, не зря говорил, что премьер хочет ехать верхом на тигре. Это сразу же обнаружилось в Берхтесгадене. Тигр, с которым встретился Чемберлен, оказался не только кровожадным, но и достаточно хитрым зверем. Гитлер при встрече с британским премьером не просто грозно рычал, а довольно искусно примерял метод кнута и пряника. Кнут при этом был очень большой, а пряник — очень маленький. Однако на столь трусливо-примитивную натуру, как Чемберлен, такая комбинация действовала почти безотказно. Первую пробу подобного метода — на этот раз с известной осторожностью — Гитлер проделал в Берхтесгадене.

Он разразился здесь, как обычно, длинным монологом, в котором довольно откровенно, но в сравнительно умеренных выражениях обнаружил свои агрессивные намерения в отношении Судетов. Чемберлен больше молчал и ограничился немногими вопросами и замечаниями. В конце трехчасовой беседы он выразил сомнение, стоило ему приезжать в Берхтесгаден, если судьба Чехословакии заранее решена и не может быть никаких разговоров о компромиссе. Это сразу заставило Гитлера сменить регистр. Фюрер вдруг стал заверять своего гостя, что для него важно знать, признает ли Чемберлен принцип самоопределения наций в применении к судетским немцам? Если признает, то ему, Гитлеру, будет нетрудно договориться с столь здравомыслящим человеком, как Чемберлен, о формах и методах осуществления данного принципа.

Британский премьер немедленно поверил Гитлеру (ибо очень хотел верить) и заявил, что для получения ответа на столь важный принципиальный вопрос он должен вернуться в Лондон и обсудить его с кабинетом. Фюрер принял это, как должное, проявил в отношении Чемберлена все внешние признаки внимания и «дружески» условился через несколько дней вновь встретиться с ним для продолжения переговоров. Нацистский «пряник» подействовал, и британский премьер уехал из Берхтесгадена с возросшим сознанием своей мессианской роли.

16 сентября Чемберлен вернулся домой. Следующие пять дней были днями лихорадочной активности в Лондоне. Почти непрерывно заседало британское правительство. 18 сентября в Лондоне же состоялось совещание англо-французских министров. Были большие споры и разногласия, но в конце концов возобладали Чемберлен и Бонне. Оба правительства выработали так называемый англо-французский план разрешения чехословацкого вопроса, суть которого сводилась к следующему.

1. Судетская область передается Германии — прямо или путем плебисцита (имелись в виду районы, где немецкое население превышает 50%.

2. Новые границы Чехословакии определяются специально созданным для того международным органом с участием чешского представителя. Этот же орган организует обмен населения, где это окажется необходимым.

3. Пакты Чехословакии с Францией и СССР аннулируются, но зато новые границы Чехословакии получают международную гарантию, в которой принимают участие Англия и Франция.

Как видим, британское и французское правительства по существу подписались под требованием Гитлера и тем самым взяли на себя ответственность за расчленение Чехословакии. Они только рассчитывали осуществить эту болезненную операцию спокойно, не торопясь, с денежными компенсациями за материальные потери, с применением известной анестезии в виде интернациональной гарантии новых границ чехословацкого государства.

Теперь надо было навязать «англо-французский план» Праге. 19 сентября он был передан Бенешу английским и французским посланниками в Чехословакии Ньютоном и Делакруа. Ситуация создалась исключительно напряженная. «Англо-французский план» лишал Чехословакию всех ее укреплений на германской границе (а они были весьма серьезны), аннулировал пакты Чехословакии с Францией и СССР и вместо них обещал лишь весьма туманную «интернациональную гарантию» ее границ. Почти миллион чехов оказывался в положении национального меньшинства внутри третьего рейха. Большое количество материальных ценностей, включая очень важные промышленные предприятия, переходило от Чехословакии к Германии.

Ситуация еще больше осложнялась внутренним состоянием страны. Чехословакия тех дней являлась буржуазной демократией, тесно связанной с западными державами. Страшная угроза, нависшая над самым существованием страны как независимого государства, вызывала в широких массах народа громадное волнение. Советский посол в Праге С.Александровский в своем донесении в Москву от 22 сентября 1938 г. писал:

«В Праге происходят потрясающие сцены. Полпредство окружено полицейским кордоном. Несмотря на это, толпы демонстрантов при явном сочувствии полиции приходят к полпредству, высылают делегации, требующие разговора с полпредом. Толпы поют национальный гимн и буквально плачут. Поют «Интернационал». В речах первая надежда на помощь СССР, призывы защищаться, призывы созвать парламент, сбросить правительство… Эти демонстрации явно не имеют руководства. Делегации принимаю. Сегодня в четвертом часу ночи только что была делегация рабочих и служащих, выделенная митингом, состоявшимся перед полпредством» [95] .

Однако в Чехословакии тех дней очень большую роль играли буржуазные партии, особенно аграрии, глава которых, Ходжа, был премьером, а одна из виднейших фигур — Крофта — министром иностранных дел. Аграрии ориентировались на Францию и Англию и весьма недружелюбно относились к СССР. Вопрос об обращении за помощью к Москве вызывал в политических кругах ожесточенные споры. Ходжа, например, был противником этого. Партия Бенеша народные социалисты — колебалась. То же самое наблюдалось и среди социал-демократов. Коммунисты были еще недостаточно сильны, чтобы успешно парировать разногласия и смятение, царившие в других партиях. В такой обстановке что было делать?

В течение полутора суток в Праге шли непрерывные совещания всех и всяческих властей. 19 сентября, сразу же после получения «англо-французского плана», президент Бенеш пригласил к себе советского посла в Праге С.Александровского и через него просил правительство СССР возможно скорее ответить на два вопроса: окажет ли СССР согласно договору немедленную действенную помощь Чехословакии, если Франция останется верной и тоже окажет помощь, и поддержит ли СССР в Совете Лиги Наций обращение Чехословакии о помощи?

Уже на следующий день, 20 сентября, в Праге была получена телеграмма чехословацкого посланника в Москве — З.Фирлингера, в которой он сообщал:

«Ответ на первый вопрос — готов ли СССР оказать немедленную и действенную помощь, если Франция останется верной пакту. Правительство (советское. — И.М.) отвечает: да, немедленно и действенно. На второй вопрос — готов ли СССР выполнить свои обязательства согласно ст. ст. 16 и 17 в случае обращения в Лигу Наций, — правительство отвечает: да, в любом отношении» [96] .

Параллельно данный ответ был послан С.Александровскому, который сообщил его Бенешу по телефону во время заседания чехословацкого кабинета по вопросу об «англо-французском плане». В результате Прага отвергла «англо-французский план» как неприемлемый и со своей стороны предложила решить спорный вопрос путем арбитража, предусмотренного между прочим германо-чехословацким договором 1925 г.

Правительственные круги в Лондоне и Париже пришли в страшное волнение. Особенно негодовали Чемберлен и Бонне. Как? Эта маленькая страна осмеливается доставлять столько хлопот Европе! Ставить в столь трудное положение британского премьера, который затратил столько усилий на ее «спасение»!.. Что последовало дальше, будет ясно из записи, сделанной мной 21 сентября вечером (хотя я находился в тот момент на Ассамблее Лиги Наций, но европейские новости доходили до Женевы мгновенно):

«Нет предела англо-французской низости! Вчера вечером, получив чешский ответ с предложением решить германо-чешский спор с помощью арбитража, Чемберлен снесся с Даладье, и поздней ночью (говорят, в 3 часа) оба премьера, без ведома своих кабинетов, отправили чехословацкому правительству ультиматум: или Чехословакия принимает «англо-французский план», или Лондон и Париж бросают Чехословакию на произвол судьбы в случае германского нападения. Французы даже заявили, что в этом случае они не будут считать себя связанными условиями чехо-французского договора. На ответ чехам было дано 6 часов. Чешский кабинет собрался ночью и заседал до утра. Некоторые члены правительства настаивали на отклонении ультиматума и на борьбе против Германии только с помощью СССР. Другие решительно возражали, доказывая, что в этом случае повсюду (в том числе в Англии и Франции) поднимется крик о войне за «большевизацию Европы», отчего Чехословакия лишь пострадает. Рано утром 21 сентября чехословацкое правительство со смертью в сердце приняло англо-французский ультиматум» [97] .

Вслед за тем кабинет Ходжи подал в отставку, и к власти пришел в обстановке массовых патриотических демонстраций кабинет Национальной концентрации во главе с генералом Сыровы.

В интересах исторической истины должен сказать, что Чемберлену удалось провести свою линию не без труда. Находясь в Женеве, я каждый день разговаривал по телефону с советником посольства С.Б.Каганом, оставшимся на время моего отсутствия поверенным в делах, и получал от него информацию о событиях в Лондоне. На протяжении 14–24 сентября лейбористы проявили известную активность: лидер лейбористов Эттли 14-го имел разговор с Чемберленом, 18-го лейбористская делегация была у Чемберлена, 21-го Эттли и его заместитель Гринвуд вновь были у Чемберлена, 22-го новая лейбористская делегация посетила Галифакса вместо Чемберлена, улетевшего на свидание с Гитлером в Годесберг… Лейбористы все время настаивали на совместном выступлении Англии и Франции с СССР в защиту Чехословакии, но Чемберлен на это не соглашался. Галифакс даже заявил:

— В настоящее время никакая европейская комбинация не может предотвратить подавления Чехословакии… Требование рабочей делегации не может быть исполнено.

Делегация доложила пленуму Генсовета и Исполкому лейбористов о результатах своего свидания с Галифаксом. Признавая эти результаты неудовлетворительными, пленум постановил обратиться с воззванием к стране и в ближайший уикэнд (24–25 сентября) устроить 2 тыс. митингов протеста против политики кабинета (митинги действительно состоялись).

Так велико, однако, в те дни было засилие «кливденцев» и так непреклонно упрямство Чемберлена, что британское правительство, несмотря ни на что, продолжало идти по пути, ведущему к катастрофе. На более крутые меры лейбористы не рискнули.

 

Нацистский «тигр»

22 сентября Чемберлен вновь встретился с Гитлером, на этот раз в маленьком рейнском городке Годесберге. Смена места свидания мотивировалась с немецкой стороны тем, что фюрер хотел оказать премьеру любезность: от Лондона до Годесберга было гораздо ближе, чем до Берхтесгадена.

Вторично Чемберлен садился за один стол с Гитлером, собираясь теперь уже вполне по-серьезному, с карандашом в руках, пройтись по германским претензиям. Он был полон радостных надежд: только что он выполнил казавшееся неосуществимым требование Гитлера и заставил чехословацкое правительство согласиться на передачу немцам Судетской области; стало быть, глава третьего рейха будет удовлетворен; стало быть, опасного конфликта больше не существует и войны не будет; стало быть, достаточно лишь юридически оформить сделку между Германией и Чехословакией, и европейский кризис ликвидирован, все возвращается к нормальному порядку вещей. Чемберлен был так уверен в подобном ходе событий, что на этот раз в дополнение к Хорасу Вилсону и Стренгу взял с собой еще начальника правового отдела Форин оффис сэра Уильяма Малкина, большого специалиста по составлению дипломатических договоров.

Британского премьера ждало потрясающее разочарование. В Берхтесгадене Гитлер впервые встретился с Чемберленом лицом к лицу. В последующие дни он внимательно наблюдал за действиями британского премьера. Он имел возможность хорошо оценить его как личность и как дипломатического партнера. Это еще более убедило Гитлера в правильности его обращения с Чемберленом. Сейчас, в Годесберге, он считал, что настал момент снова пустить в ход большой кнут. Разыгралась следующая сцена.

Беседу начал британский премьер. Он подробно изложил «англо-французский план» и дал понять, что рассчитывает на осуществление его с соблюдением известной осторожности в отношении Чехословакии. Когда премьер кончил, за столом воцарилось странное молчание. Гитлер как будто бы был разочарован. Потом он точно сорвался с цепи и стал раздраженно кричать, что «англо-французский план» больше не годится, что процесс его осуществления будет слишком длинен, а условия слишком сложны и запутанны. Он, Гитлер, потерял терпение и требует, чтобы Судетская область была передана Германии немедленно, без всяких промежуточных процедур, Чемберлен был шокирован, потрясен и испуган. Он попытался было осторожно возражать фюреру. Последний еще более разъярился или, точнее, сделал вид, что разъярился, шумел, кричал, грозил разгромить вдребезги Чехословакию. Когда после трех часов подобной «беседы» Чемберлен поднялся, фюрер вдруг круто изменил тон и с величайшей галантностью выразил сожаление по поводу того, что поднявшийся туман мешает ему показать своему гостю прекрасный Рейн и его прелестные окрестности.

На следующее утро, 23 сентября, британский премьер, поело всего происшедшего накануне, не решился лично встретиться с Гитлером, а послал ему письмо, в котором подробно изложил вез то, что устно он пытался (без большого успеха) рассказать ему во время «беседы». Чемберлен теперь почувствовал, что сидеть за одним столом с фюрером не так приятно, как это ему раньше представлялось. Письмо премьера привело Гитлера в бешенство, и его ответ, полный брани, был получен Чемберленом только к вечеру 23-го. Британскому премьеру не оставалось ничего больше, как направить фюреру краткое послание, в котором он заявил, что, очевидно, ему больше нечего делать в Годесберге и что поэтому он возвращается домой. Однако Чемберлен не был бы Чемберленом, если бы здесь он поставил точку. Нет, даже теперь он все еще верил (хотел верить!) Гитлеру. Вот почему в своем «прощальном» послании Чемберлен просил прислать ему меморандум, в котором были бы точно изложены нынешние требования фюрера.

Именно в этот день, 23 сентября, по всей Европе поползли слухи о предстоящем разрыве между Гитлером и Чемберленом, а лорд Делавар и Р.А.Батлер в Женеве экстренно пригласили M.M.Литвинова и меня для беседы о мерах борьбы с агрессией.

Однако тут Гитлер почувствовал, что, пожалуй, тигрового рыка пока довольно и что пора нажать на мягкую педаль. Утром 24 сентября фюрер неожиданно пригласил к себе Чемберлена и лично вручил ему просимый меморандум. Основным требованием его была передача Германии районов Судетской области с преимущественно немецким населением в течение 26–28 сентября. Британский премьер был раздражен ультимативной формой меморандума и впервые рискнул сказать Гитлеру несколько жестких слов.

Фюрер в ответ разыграл ловкую комедию. Он вдруг заявил, что готов передвинуть срок получения Судетской области до 1 октября (т.е. до даты начала упомянутой выше «Операции Грин») и внести в меморандум еще несколько незначительных смягчений. Теперь, воскликнул фюрер, нет никакого ультиматума. И затем он многозначительно прибавил: «Вы — единственный человек, которому я когда-либо сделал уступку!» Британский премьер был польщен, и в нем вновь взыграл мессианский дух. А фюрер еще раз стал горячо заверять Чемберлена, что Судеты — его последнее территориальное требование в Европе. Теперь все немцы будут находиться под крышей третьего рейха. Против Чехословакии Гитлер якобы ничего не имеет. Он не хотел бы, чтобы в границах Германии находились люди не немецкой национальности. Гитлер заявил даже о своей готовности участвовать в международной гарантии новых границ Чехословакии, как только будут урегулированы требования к ней со стороны Польши и Венгрии.

Эти заверения окончательно «растрогали» Чемберлена, и, прощаясь с фюрером, он даже по собственной инициативе взялся передать Годесбергский меморандум в Прагу, правда, без всякой рекомендации со своей стороны.

Маленький пряник сделал свое дело.

 

Чемберлен становится дубинкой Гитлера

24 сентября Чемберлен вернулся в Лондон. Надо было решать, что же теперь делать? В правительственных кругах царили смятение, негодование, разногласия.

25-26 сентября в Лондоне опять происходило совещание англо-французских министров. Началось оно с высоких нот. Годесбергский меморандум был отвергнут обеими державами (то же сделала и Прага). Даладье громко заявлял о готовности Франции выполнить свои обязательства перед Чехословакией. Галифакс предлагал, чтобы Англия твердо и открыто заявила о всемерной поддержке Франции в случае войны. Весьма радикально высказывались и некоторые другие министры.

Сведения об этих настроениях англо-французов просочились в прессу и политические круги. Гитлер узнал о них и решил, что надо еще раз пустить в ход большой кнут. На 28 сентября была назначена мобилизация германской армии. Геббельс наполнил атмосферу Европы бешеными криками о злокозненности Чехословакии, о «нестерпимом» угнетении судетских немцев, о близости решающего удара фюрера и о восстановлении «тевтонской справедливости». Политическая температура стала быстро накаляться, и это имело почти мгновенный результат. Настроение англо-французского совещания в Лондоне стало падать с часу на час. На первый план выдвинулись Чемберлен и Бонне. Мысль о борьбе против нацистской агрессии все больше слабела и выветривалась. В конце концов англо-французское совещание приняло довольно обтекаемую резолюцию, суть которой сводилась к тому, что в случае «неспровоцированной агрессии» обе державы должны действовать единодушно. Однако британское правительство так и не дало твердого обещания поддержать Францию силою оружия, если та будет вовлечена в войну в результате выполнения своих обязательств перед Чехословакией. В высшей степени характерно также было, что на протяжении двухдневных заседаний ни звука не было сказано о возможности общих действий с СССР, несмотря на выступление М.М.Литвинова в Лиге Наций. Понятно, что в такой обстановке не могло быть и речи о продолжении переговоров между английскими и советскими представителями, начатых 23 сентября в Женеве.

Как раз в эти дни произошла многозначительная встреча между Чемберленом и Болдуином (который был предшественником Чемберлена на премьерском посту). Ллойд Джордж рассказал мне об этой встрече следующее (цитирую по записи в моем дневнике от 1 октября 1938 г.):

«С неделю назад Болдуин пришел к Чемберлену и заявил ему: «Вы должны избежать войны во что бы то ни стало, ценой любого унижения. Подумайте, что будет, если дело дойдет до войны! Сразу обнаружится наша полная неподготовленность, и тогда возмущенная публика просто повесит нас с вами на фонарях». Ллойд Джордж заверяет, что это соображение сыграло очень крупную роль в поведении Чемберлена».

После того как англо-французское совещание разошлось, вконец перепуганный Чемберлен решил на свой страх и риск сделать «последнюю попытку» предупредить войну. 26 сентября он отправил в Берлин Хораса Вилсона с личным письмом к Гитлеру, в котором убеждал последнего решить спорный вопрос за дипломатическим столом. Гитлер, который вечером того же дня должен был выступить с большой речью в Спортпаласе, встретил предложение Чемберлена в штыки и даже не счел нужным отправить с Вилсоном ответ британскому премьеру. 27 сентября Вилсон вернулся в Лондон в состояний такой паники, что британское правительство в тот же день объявило мобилизацию флота и призыв вспомогательных сил в авиацию, одновременно начался новый и особенно сильный нажим на Прагу. Чемберлен требовал от нее полной капитуляции.

Как велика была растерянность Чемберлена, свидетельствует следующий факт. Сначала он отправил Бенешу Годесбергский меморандум, присовокупив, что британское правительство в сложившихся обстоятельствах не считает возможным давать ему какой-либо совет. Однако всего лишь несколько часов спустя Чемберлен отправил Бенешу вторую телеграмму, в которой как раз настойчиво рекомендовал Бенешу прекратить всякое сопротивление, ибо, как он писал, единственной альтернативой было бы «германское вторжение и насильственное расчленение вашей страны, в результате которых Чехословакия, независимо от исхода кровопролитного конфликта, все равно не смогла бы быть восстановлена в своих нынешних границах». В порыве отчаяния премьер в тот же вечер 27 сентября выступил по радио с речью, которая, говоря мягко, никак не могла вызвать прилив мужества у английского народа. В этой речи содержались знаменитые слова: «…Война так ужасна, фантастична, невероятна… из-за ссоры, касающейся далекой страны, о народе которой мы ничего не знаем».

Да, то был миг, когда для Чемберлена все было окутано мраком и безнадежностью… И вот как раз в этот момент Гитлер еще раз нанес британскому премьеру мастерский психологический удар, обеспечивший фюреру конечную победу. Около 10 часов вечера 27 сентября премьеру из германского посольства в Лондоне был доставлен «экстренный пакет» от Гитлера. В пакете лежало письмо — ответ фюрера Чемберлену на письмо, переданное ему Уилсоном. Гитлер «забыл» послать свой ответ с уполномоченным премьера. Позднее он об этом «вспомнил» и вот теперь прислал свой ответ через нормальные «дипломатические каналы». В нем Гитлер еще раз заверял Чемберлена, что Судеты — его последнее территориальное требование, что если им двоим удастся урегулировать этот вопрос полюбовно, перед Европой откроются совершенно новые перспективы, что такое полюбовное урегулирование вполне возможно и что только эти узколобые, упрямые чехи мешают ликвидации всех трудностей.

Расчет Гитлера оказался верен. Этот маленький пряник еще раз подействовал. Чемберлен вновь воспрял духом и тут же окончательно решил, что сама судьба избрала его спасителем европейского мира. Он сразу ответил Гитлеру, что предлагает разрешить чехословацкий вопрос на конференции четырех. Для этой цели он готов еще раз приехать в Германию. Французское правительство охотно поддержало инициативу Чемберлена. Чтобы склонить Гитлера к этому плану, британский премьер обратился за помощью к Муссолини. То же самое сделал Бонне. Римский диктатор, который опасался, что Гитлер немедленно втянет его в европейскую войну, к которой он еще не считал себя готовым, поддержал созыв конференции четырех и убедил Гитлера отложить на 24 часа назначенную на 28 сентября мобилизацию германских войск…

27 сентября M.M.Литвинов сказал мне в Женеве:

— Немедленно же отправляйтесь в Лондон! Вы там сейчас нужнее, чем здесь.

Вечером в тот же день в обстановке кромешной тьмы (мирные швейцарцы делали пробное затемнение) я выехал из Женевы в Париж и на следующий день прибыл благополучно в Лондон. Сразу же с вокзала я проехал в парламент и попал как раз к «историческому» моменту. С трудом протиснувшись на галерею послов, я увидел, что внизу, в палате, было черным-черно от депутатов. Напряжение чувствовалось страшное. Казалось, оно непереносимо: вот-вот разрешится каким-то стихийным взрывом.

Чемберлен заканчивал свою речь. Он помахивал белой бумажкой, которую только что получил во время своего выступления: то было приглашение Гитлера на следующий день, 29 сентября, прибыть в Мюнхен на конференцию четырех.

 

Предательство Чемберлена и Даладье

29 сентября, в тот трагический день, когда в Мюнхене была решена судьба Чехословакии, Галифакс пригласил меня к себе, в Форин оффис, и сделал попытку если не оправдать, то хотя бы объяснить, почему Англия села за стол этой конференции без СССР. Вот его собственная запись этого объяснения:

«Мы все должны считаться с фактами, один из этих фактов состоит в том, что как ему (т.е. мне. — И.М.) хорошо известно, главы германского и итальянского правительств в нынешней обстановке не захотели бы конференции вместе с Советским правительством. Нам кажется чрезвычайно важным, а, я думаю, это важно и для него, чтобы ради избежания войны спорные вопросы так или иначе были переданы на разрешение путем переговоров. Именно данное соображение побудило премьер-министра вчера обратиться к Гитлеру с призывом о созыве конференции, на которую могут быть приглашены и другие, если Гитлер того захочет» [100] .

Это было настоящее свидетельство о бедности, выданное британскому правительству его собственным министром иностранных дел! «Если Гитлер того захочет»… Вот главное: все должно было твориться по его указке. Я не скрыл тогда от Галифакса моих искренних чувств по поводу услышанных от него слов, да и вообще по поводу политики Чемберлена. К сожалению, Галифакс «забыл» воспроизвести мою реакцию в официальной записи нашего разговора.

Впрочем, объяснения министра иностранных дел хорошо передавали самый дух мюнхенской конференции. Гитлер и Муссолини были тогда в апогее, а Чемберлен и Даладье в перигее своих настроений и возможностей. Мы видели, в каком состоянии был британский премьер, отправляясь в Мюнхен. Не в лучшем состоянии находился и Даладье. Вот как описывает его настроение один свидетель, присутствовавший на Мюнхенской конференции.

«Французы, включая Даладье, твердо решили добиться соглашения во что бы то ни стало. Это была группа насмерть перепуганных людей, которые не испытывали ни малейших угрызений совести от своего участия в расчленении своего союзника» [101] .

Как велика была растерянность обоих премьеров, свидетельствует такой факт: перед Мюнхеном они даже не встретились, чтобы договориться о своих действиях на конференции. Гитлер и Муссолини, напротив, явились в Мюнхен после того, как между ними состоялось совещание на австрийской границе.

Учитывая состояние своих «демократических» партнеров, Гитлер решил еще раз прибегнуть к помощи большого кнута. Хотя все совершалось в полном соответствии с требованиями фюрера, он разыгрывал в Мюнхене разъяренного тигра: шумел, кричал, выражал крайнее нетерпение и ничуть не скрывал своего пренебрежительного отношения к Чемберлену и Даладье. В такой атмосфере оба премьера даже не рисковали поднять голос против каких-либо пунктов вырабатываемого соглашения (если оно вообще могло называться соглашением). Не удивительно, что за столом конференции все совершалось с быстротой пулеметной очереди: она началась в час дня 29 и закончилась в 2 часа 45 минут утра 30 сентября, включая время на завтрак, обед и другие необходимые перерывы. Менее чем в 13 часов судьба Чехословакии была решена. И не только судьба Чехословакии! Трудно себе представить роль более унизительную, чем та, которую в Мюнхене играли главы двух великих держав, тогда еще бывших мировыми.

При подписании соглашения произошел характерный инцидент: в стоявшей на столе чернильнице не оказалось чернил. Подготовка конференции происходила с такой поспешностью, что даже аккуратные немцы забыли о такой немаловажной «мелочи».

Днем 29 сентября в Мюнхен были вызваны два представителя чехословацкого правительства (ими оказались чешский посланник в Берлине В.Мастный и видный работник чешского министерства иностранных дел Губерт Масарик) не для того, чтобы сидеть за столом конференции, нет! Они должны были лишь принять из рук конференции свой приговор, даже не из рук всей конференции: немцы и итальянцы ушли из комнаты заседаний, и только тогда Чемберлен и Даладье приняли Мастного и Масарика. Даладье при этом был очень крут и резок, а Чемберлен лицемерно-велеречив. Суть сказанного обоими премьерами сводилась к тому, что один из сотрудников Чемберлена Аштон-Гваткин в разговоре с чешскими представителями кратко выразил так: «Если вы этого не примете, вам придется улаживать свои дела с немцами в полном одиночестве». Позднее британский премьер говорил, что он был в тот момент «очень утомлен, приятно утомлен».

Мюнхенский «диктат» рано утром был привезен чешскими делегатами в Прагу, и тогда перед чехословацким президентом и правительством во весь рост стал роковой вопрос: что же делать? Было совершенно очевидно, что Англия и Франция умыли руки и что какая-либо борьба чехов против мюнхенского «диктата» возможна лишь с опорой на СССР. По причинам, о которых речь была выше, тогдашние руководители страны на это не решались. Альтернативой была капитуляция. И они капитулировали, капитулировали торопливо и беспорядочно, теряя свои пограничные укрепления, свои фабрики и заводы, строения и склады, учреждения и организации, расположенные в Судетской области. Чешское население этих районов панически бежало, оставляя позади все свое имущество.

А Чемберлен тем временем завершал свою позорную акцию лицемерно-благолепной концовкой. Утром 30 сентября, не сказав ни слова ни Даладье, ни кому-либо из своих ближайших сотрудников, он спросил аудиенцию у Гитлера и обратился к нему с просьбой подписать англо-германскую декларацию, существо которой сводилось к следующему:

«Мы решили, что метод консультации должен быть методом для урегулирования всех вопросов, которые могут возникнуть между нашими двумя странами, и мы полны решимости продолжать наши усилия по устранению источников разногласий и тем самым способствовать укреплению мира в Европе».

Фюрер был удивлен, но не стал возражать. Еще бы! Он получил свой фунт мяса и мог позволить себе подарить Чемберлену ложку (очень маленькую ложку) меда. Декларация тут же была подписана. Вернувшись к себе в отель, британский премьер, похлопывая рукой по боковому карману, восторженно восклицал:

— Я получил-таки ее!

Именно эту ничтожную бумажку, которую Гитлер полгода спустя изорвал в клочья, Чемберлен торжественно показывал на аэродроме в Лондоне встречавшей его толпе, провозглашая, что она гарантирует «мир в наше время». Даладье не привез с собой такой побрякушки, однако Бонье, не ездивший в Мюнхен, организовал для него в Париже пышную встречу.

В моем дневнике под датой 30 сентября есть такая запись:

«Вчера я не спал почти до 4 часов утра, сидел у радио. В 2 часа 45 минут наконец было сообщено, что соглашение в Мюнхене достигнуто и европейский мир обеспечен. Но что за соглашение! И что за мир!

Чемберлен и Даладье полностью капитулировали. Конференция четырех фактически приняла Годесбергский ультиматум с мелкими, ничтожными изменениями. Единственная «победа» англо-французов состоит в том, что Судетская область переходит к немцам не 1, а 10 октября. Какое потрясающее достижение!

Я долго ходил по столовой из угла в угол и все думал. Тяжелые это были думы. Трудно сразу охватить истинное значение того, что только что совершилось, однако я чувствую и понимаю, что сегодня ночью пройдена какая-то огромной важности историческая веха. Количество скачком перешло в качество, и мир сразу изменился…»

Под той же датой позже:

«Днем меня пригласил к себе Кадоган и вкратце информировал о мюнхенских решениях… Затем он стал настойчиво допрашивать меня, что я думаю об этих решениях.

Я не стал миндальничать. Я со всей резкостью заявил, что считаю Мюнхен тяжелым поражением Англии и Франции, что вчера миром пройдена важная историческая веха, знаменующая о начале новой эпохи в европейской истории эпохи гегемонии и что результатом этого будет цепь дальнейших отступлений «западных демократий», а может быть, и распад их нынешних империй».

 

США и Мюнхен

До сих пор, излагая события мюнхенской драмы, я почти не упоминал США. Значит ли это, что великая заатлантическая держава не имеет к ней никакого отношения? Что она не несет никакой ответственности за победу фашизма и поражение сил демократии?

Нет, совсем не значит. В действительности США сыграли чрезвычайно серьезную и очень отрицательную роль в мюнхенские дни, но только они выступали более завуалированно, чем Англия и Франция. К этому Вашингтон имел и больше возможностей. Чтобы читатель мог легче понять стратегию и тактику американского правительства, приведу только один яркий пример.

5 октября 1937 г. Рузвельт выступил в Чикаго с большой речью, в которой заявил:

«Когда распространяется эпидемия какой-либо болезни, общество одобряет и принимает участие в создании карантина для больных, чтобы защищать общественное здоровье от распространения болезни» [103] .

Отсюда президент сделал вполне логичный вывод, что в интересах сохранения всеобщего мира все страны, не желающие развязывания войны, должны сотрудничать в установлении «карантина» вокруг агрессоров. Однако здесь он поставил точку. В речи не было ни слова о путях осуществления указанной задачи, не было сделано и никаких практических предложений по организации подобного «карантина».

Больше того. На следующий день, 6 октября, Рузвельт устроил пресс-конференцию, на которой стал «разъяснять» смысл сказанной накануне речи. Суть этих разъяснений сводилась к тому, что он отнюдь не собирается втягивать США в рамки коллективного отпора агрессорам и вовсе не думает об отмене или модификации закона 1935 г. о нейтралитете.

Что же тогда означала чикагская речь Рузвельта? По существу только сотрясение воздуха, вызванное главным образом различными соображениями внутренней политики, в частности желанием несколько успокоить взволнованное гитлеровскими «прыжками» американское общественное мнение.

Если вы проследите за всеми выступлениями и действиями Рузвельта и его ближайших сотрудников на протяжении 1937–1938 гг., вы ясно увидите везде одно и то же: громкие слова о борьбе с агрессией и почти никаких практических мер в этом направлении. Такое впечатление еще более усиливается, когда со стороны американских руководителей вы все время слышите: «Мы готовы ко всяким действиям «short of war» (кроме войны). Именно этих последних слов нельзя было произносить, если они всерьез думали о борьбе с агрессией, ибо бандиты типа Гитлера или Муссолини понимали только один аргумент: удар кулаком.

Выступая официально против фашистской агрессии, руководители американской политики одновременно «под шумок» поощряли европейских «умиротворителей». Делалось это главным образом через американских послов в Берлине, Париже и Лондоне. Мне особенно хорошо знакома деятельность американского посла в Англии Джозефа Кеннеди (отца убитого президента Джона Кеннеди), который занимал этот пост в 1938–1940 гг.

Приехав ко мне с первым визитом в самом начале своей дипломатической деятельности, Кеннеди просидел час и, уходя, грохочущим голосом воскликнул:

— Дайте мне только немножко управиться с визитами и формальностями, я приеду к вам, и мы просидим часа два для того, чтобы обсудить все интересующие меня вопросы.

Этого обещания Кеннеди так никогда и не исполнил. Причина была проста: по прибытии в Лондон он сразу попал в салон леди Астор (американки по происхождению) и скоро стал идолом «кливденской клики». Кеннеди вдохновлял ее и рекомендовал ей политику «умиротворения». Разумеется, при таких условиях ему было не до встреч с советским послом. Я снова увидел Кеннеди только в конце июня 1940 г., сразу после падения Франции, когда он приехал ко мне для беседы о ближайших перспективах Европы. Американский посол был в состоянии паники, считал Германию совершенно непобедимой и рекомендовал Англии возможно скорее пойти хотя бы на плохой мир с Гитлером. Кеннеди был крайне поражен, когда я стал доказывать ему, что Англия имеет все шансы устоять и даже в конечном счете победить, если, конечно, она захочет всерьез драться с Германией. Уходя от меня на этот раз, Кеннеди воскликнул:

— Ну, вы оптимист! Такого оптимизма я не встречал даже среди англичан.

Еще бы! Ведь англичане, среди которых вращался Кеннеди, были «кливденцы», а это были люди, которые не верили в свой народ и трепетали перед гитлеровским сапогом.

Легко понять, как американский посол такого типа мог влиять на английские правящие круги. Когда теперь, много лет спустя, читаешь донесения Кеннеди в Вашингтон, опубликованные в официальных документах США, то видишь, до какой степени в мюнхенские дни он был проникнут духом Чемберлена. Не случайно сразу после возвращения Чемберлена из Мюнхена он заявлял направо и налево, что британский народ должен поставить ему статую из золота, так как-де британский премьер спас его от войны.

Не лучше был и Уильям Буллит — американский посол в Париже. Этот ярый враг Советского Союза всемерно вдохновлял и поддерживал политику «200 семей» и встретил Даладье по возвращении из Мюнхена пышным букетом цветов. Что касается американского посла в Берлине Вилсона, то он усматривал свою главную миссию в том, чтобы всячески обелять Гитлера перед Вашингтоном и смягчать там впечатление от преступлений и насилий германских нацистов.

Конечно, такие послы в ключевых странах Европы и такое их поведение в столь исключительно важный исторический момент возможны были лишь в том случае, если центральное руководство в Вашингтоне находило это нормальным. Так оно и было. Среди многих дипломатических документов, опубликованных государственным департаментом после войны, имеется одна телеграмма, отправленная президентом Чемберлену 28 сентября 1938 г., когда стало известно, что британский премьер завтра утром летит в Мюнхен. Телеграмма Рузвельта гласила кратко:

— Молодец!.

 

После Мюнхена

Какова была реакция на Мюнхен в Англии? В первый день всеобщий, стихийный вздох облегчения: войны нет, бомбы не падают с неба; Чемберлен спаситель наций; его резиденция — Даунинг-стрит, 10, засыпана букетами цветов, присланными со всех концов Англии; палата общин одобрила мюнхенские соглашения большинством 366 против 144; ранее колебавшиеся сторонники премьера вновь обрели уверенность в своем лидере.

Среди дипломатических документов, захваченных Советской Армией в Германии, имеется запись разговора германского посла в Лондоне Дирксена с Галифаксом, помеченная 9 августа 1939 г. В ней Галифакс сказал, что «после Мюнхена он был убежден, что 50-летний мир во всем мире обеспечен…» Каково!

Однако на другой же день настроения стали изменяться. Морской министр, известный консерватор Дафф Купер, демонстративно вышел в отставку и резко атаковал политику Чемберлена в парламенте. Хотя правительство получило значительное большинство (сыграла свою роль партийная дисциплина), но общий ход дебатов повернулся для него неудачно. Овация, которую готовили консерваторы при появлении премьера в палате, провалилась.

Многие, очень многие в Англии чувствовали себя отнюдь не как победители. В миллионах сердец жили неловкость, тревога и беспокойство за будущее. Именно поэтому сторонники премьера прилагали большие усилия для того, чтобы свалить вину за Мюнхен на… Советский Союз! Приведу один характерный пример.

11 октября 1938 г., через десять дней после мюнхенского предательства, один из членов правительства, лорд Уинтертон, в речи на публичном собрании объяснил неизбежность для Англии уступок Гитлеру… военной слабостью Советского Союза и его нежеланием ввиду этого выполнить свои обязательства по пакту взаимопомощи с Чехословакией. Я немедленно же заявил протест Галифаксу, а сверх того опубликовал в печати сообщение от советского посольства, в котором со ссылкой на речь M.M.Литвинова в Лиге Наций опровергал клевету Уинтертона. Уинтертон, однако, не успокоился. Два дня спустя на другом публичном собрании он снова повторил свою выдумку. Тогда я дал в печать второе заявление, где писал, что бесполезно спорить с человеком, который сознательно закрывает глаза на правду, но что никакое повторение лжи не может превратить ее в истину.

Полемика между советским посольством и членом британского правительства в разгоряченной атмосфере тех дней привлекла к себе всеобщее внимание. В парламенте лейбористы сделали запрос. Отвечать пришлось самому премьеру. Как это ему было ни неприятно, но Чемберлену все-таки пришлось дезавуировать Уинтертона…

 

В Лиге Наций

В последний раз мне пришлось практически столкнуться с вопросом о Мюнхене в конце мая 1939 г. в Женеве.

В эти дни должна была состояться 106-я сессия Совета Лиги Наций. В порядке очереди на данной сессии должен был председательствовать представитель СССР, и Советское правительство возложило такую обязанность на меня.

За предшествовавшие семь с небольшим месяцев в судьбах Чехословакии произошла большая перемена. 15 марта 1939 г. Гитлер, клявшийся в Мюнхене Чемберлену, что Судеты являются его последним территориальным требованием в Европе, молниеносным военным ударом захватил независимую Чехословакию в превратил ее в «Богемский протекторат» и «независимую» Словакию. Мюнхенское соглашение было изорвано в клочки, но Англия и Франция, взявшие на себя в Мюнхене гарантии целостности и неприкосновенности обрубка Чехословакии, оставшегося после судетской ампутации, не пошевелили пальцем. Однако Бенеш, вынужденный после 15 марта покинуть Чехословакию и найти убежище в США, из Чикаго прислал в Лигу Наций энергичный протест против нового преступления нацистов и просил поставить на 106-й сессии Совета Лиги вопрос о Чехословакии. Одновременно Бенеш разослал копии с телеграммы правительствам СССР, Франции и некоторых других держав.

Когда по приезде в Женеву я обсуждал с тогдашним генеральным секретарем Лиги Наций французом Авенолем повестку для предстоящей сессии Совета, мы подошли наконец к телеграмме Бенеша, Авеноль при этом презрительно махнул рукой и кратко бросил:

— Ну, это для архива.

— Как для архива? — возмутился я. — Нынешний Совет — первый после захвата Чехословакии Гитлером, — он не может пройти мимо столь дерзкого факта агрессии!

Тут Авеноль с чувством превосходства стал поучать меня, что согласно процедуре, принятой в Лиге Наций, на ее заседание могут вноситься только документы, исходящие от правительств, и так как Бенеш сейчас не президент Чехословакии, а профессор в Чикаго, то его телеграмма является телеграммой частного лица и потому не подлежит оглашению на Совете. Авеноль сослался при этом на шведского министра иностранных дел Сандлерa, который до меня был очередным председателем Совета. Телеграмма пришла в Лигу еще при Сандлере, и тот согласился с Авенолем, что она не должна квалифицироваться как документ, подлежащий рассмотрению Лиги Наций. Новый председатель (т.е. я) не имеет права пересматривать решение своего предшественника.

Вся эта бездушная казуистика меня глубоко возмутила, и я, вспомнив о махрово-мюнхенских настроениях Авеноля, резко ответил ему, что мое мнение о телеграмме и ее статусе совсем иное и что я во что бы то ни стало ее оглашу на заседании Совета.

Авеноль пришел в ярость и, шипя и брызгая слюной, стал кричать, что в Лиге принято в спорных случаях следовать «совету» генерального секретаря. Так поступают все председатели, сменяющиеся с ее каждой сессией.

Я иронически посмотрел на Авеноля и раздельно, подчеркивая каждое слово, сказал:

— Прошу вас, месье Авеноль, иметь в виду, что перед вами сидит председатель, который считает, что генеральный секретарь должен следовать «совету» председателя. В данном случае мой «совет» таков: если один параграф процедуры запрещает оглашать телеграмму Бенеша, надо найти другой параграф процедуры, который это разрешил бы.

Авеноль, слушая мои слова, то краснел, то бледнел и в конце концов, едва не задохнувшись, воскликнул:

— Я знаю назубок все пункты процедуры Лиги… Такого параграфа, который вам нужен, в ней нет!

Я усмехнулся и ответил:

— Посмотрим.

По окончании совещания с Авенолем я навел у компетентных людей справки и, конечно, нашел нужный мне параграф. На следующий день, уже на заседании Совета Лиги, я заявил:

— Не как председатель нынешней сессии Совета, а как представитель Советского правительства имею честь огласить полученную моим правительством телеграмму бывшего президента Чехословацкой республики г.Эдуарда Бенеша.

И я прочитал протест Бенеша. Сидевший рядом со мной Авеноль чуть не задохнулся от ярости, но сделать ничего не мог. Вслед за тем я предложил, чтобы телеграмма Бенеша была разослана всем членам Лиги как материал к предстоящей Ассамблее Лиги Наций, созываемой в сентябре 1939 г.

Сидевшие за столом Галифакс, Бонне и другие члены Совета мрачно молчали, уставившись в зеленое сукно стола. Я воспользовался их растерянностью и, прежде чем кто-либо успел опомниться, скороговоркой объявил:

— Замечаний нет?.. Нет!.. Принято!

Так вопрос о захвате Чехословакии Гитлером был поставлен на 106-й сессии Совета Лиги Наций и даже передан на рассмотрение ближайшей Ассамблеи Лиги.

Это было не очень много, но большего в тогдашней обстановке нельзя было добиться.