Токио, 1 мая 1941 г….

Прием в саду, устроенный в этот день германским посольством, внешне ничем не отличался от обычных. Круг гостей был таким же, как и раньше. За редким исключением, каждый знал друг друга. Представители официальных кругов японской столицы чувствовали себя здесь среди своих.

Независимо от того, что думали о германском рейхе все эти министры и дипломаты, генералы и высшие чиновники, они понимали: сегодня национальный праздник Германии и их обязанность — явиться вместе с женами на прием.

Из обычных гостей отсутствовали лишь те, чьи страны уже находились в состоянии войны с Германией. А к 1 мая 1941 г. их было не так уж много.

Постоянное напряжение, в котором жили теперь эти люди, не бросалось в глаза. Все они без исключения прошли «старую школу» воспитания, высший принцип которой состоял в том, чтобы ни в коем случае не выдавать своих чувств и не дать кому-либо заметить свое волнение.

В Токио тех лет такие приемы представляли собой весьма пеструю картину, и едва ли в другом месте можно было встретить что-либо подобное. Многие японские женщины носили пестрые, похожие на крылья бабочек, переливающиеся кимоно и гета. С тех пор как Япония почувствовала себя достаточно сильной, чтобы не поддаваться влиянию Запада, здесь снова вошли в моду старинные одеяния. Некоторые высокопоставленные чиновники появлялись даже в традиционных хаори. Среди европейцев особенно выделялись военные атташе. Их опереточные мундиры сверкали эполетами, радугой переливались звезды орденов.

На фоне этого блеска японские генералы в коричневато-землистых мундирах, с очень коротко, согласно уставу, подстриженными волосами выглядели простыми солдатами. Офицеры императорского военно-морского флота казались намного элегантней.

Повсюду шли оживленные беседы. Разноязычный говор заглушал игравший на террасе оркестр. Может быть, эти беседы были даже более оживленными, чем обычно: под внешней оболочкой светской болтовни гости скрывали свои подлинные мысли. Было слишком много тем, которых приходилось избегать. Кто мог знать, что думает его собеседник на самом деле! Среди гостей встречались и дипломаты, чьи личные желания оказывались прямо противоположными желаниям их правительств. Но старая заповедь «говори, чтобы скрыть мысли» еще не была забыта.

Японцы-слуги, работавшие в посольстве, очень экзотичные в своих черных кимоно, отделанных белыми шнурами, разносили чай и коктейли. Лишь немногие из гостей устроились за одним из маленьких столиков. Большинство же стояло, чтобы в любой момент присоединиться то к одной, то к другой группе. Дипломатический раут в саду вовсе не похож на приятную встречу с друзьями. Тут идет обмен информацией, перепроверяются слухи, завязываются знакомства. Словом, присутствовавшие здесь выполняли свои привычные служебные обязанности, за которые им платят жалованье.

Эти обязанности казались сейчас более важными, чем когда-либо прежде. Настало время выжидания. На обеих половинах земного шара настороженно, готовые к прыжку, застыли под ружьем войска ведущих держав. Уже состоялись тяжелые сражения между гигантскими армиями, но тем не менее все было еще впереди. Уже несколько лет японцы сражались с китайцами, беспрерывно побеждали и все-таки никак не могли покорить огромные пространства Желтой империи. Германия была на вершине своего триумфа. Весной всего за несколько недель были разбиты французы, и большая часть Европы оказалась оккупированной немецкими войсками.

Наступила передышка. На Дальнем Востоке и в Европе противники накапливали силы. Русские и американцы пока придерживались нейтралитета. Тотальная война еще не началась. В Японии различные политические группировки за закрытыми дверями спорили о том, в каком же направлении должен ударить вооруженный кулак их перенаселенной страны. Еще не было оси «Берлин — Токио», вместо нее существовала платформа «антикоминтерновского пакта». Сам по себе этот пакт значил немного, к тому же в Японии у него были могущественные противники.

Все пока как бы висело в воздухе. Американский посол еще беседовал с германским военным атташе, а Ямамото, генерал японской императорской армии, оживленно шутил с депутатом из Манилы.

И все же каждый из них чувствовал, что мир в том виде, каким он был сейчас, вскоре перестанет существовать. Надвигающиеся события вне зависимости от их характера должны были коренным образом изменить и жизнь всех тех, кто в этот день собрался в тенистом саду посольства. Все они понимали, что события, которые произойдут вопреки их воле, либо вознесут их, либо низвергнут. Поэтому-то они и старались избегать категорических решений.

Для некоторых это зловещее затишье перед бурей было невыносимым. Они желали, чтобы буря разразилась как можно скорей. И все же никто не осмеливался открыто признаться в том, что его угнетает и тяготит нервное напряжение этих месяцев. Только наиболее внимательные подмечали, как неестественно подчас звучит здесь смех, как суетливо бегают глаза и как быстро меняются собеседники.

— Его превосходительство господин премьер-министр очень сожалеет, что ему пришлось сегодня утром выехать в Киото, — на отличном немецком языке извинялся за отсутствующего шефа Сабуро Танака. — По его поручению я имею честь…

Германский посол пожал руку секретарю главы японского правительства. Он, конечно, понял, почему принц Иоситомо назначил свою поездку именно на сегодня, но отвечал в обычных вежливых выражениях.

Приземистый японец почувствовал, что посол Тратт старается скрыть свое беспокойство. Он смотрел мимо Танаки, видимо, ожидая еще кого-то, кто был ему очень нужен.

Умный Танака решил быть настороже. Разговаривая с гостями, он старался держаться поближе к Тратту, и скоро его наблюдательность была вознаграждена. Он услышал, как посол просил своего личного секретаря доктора Равенсбурга поискать Рихарда Зорге.

Танака улыбнулся: он хорошо понимал, почему так волнуется хозяин дома. Сегодня вечером в Германию через Сибирь выезжает немецкий дипломатический курьер. К этому времени все должно быть готово: и почта, и ежемесячный отчет посла о положении в стране. Но без Зорге такого отчета не написать. Ни один иностранец в Японии не был информирован о положении в стране лучше, чем этот журналист. Его сведения всегда служили основой любого немецкого донесения, которое направлялось в Берлин. Посол считал Зорге своим другом и полностью доверял ему. И не без оснований! Ведь информация доктора Зорге всегда была точной, а то, что он предсказывал, сбывалось. Никогда еще на Вильгельмштрассе не были так довольны донесениями своего посла в Токио, как теперь.

Танака очень обрадовался, получив лишнее подтверждение того, насколько прочны позиции его друга Зорге в германском посольстве, насколько его здесь ценят, нуждаются в нем. Японец тоже в какой-то степени имел к этому отношение: он уже несколько раз помогал своему другу кое-какой информацией. Зорге также чувствовал себя обязанным Танаке и, в свою очередь, информировал его о том, что думают немцы. Господину Танаке и японскому премьер-министру это было очень кстати.

Секретарь Равенсбург не разделял беспокойства своего шефа. На Зорге можно было положиться, хотя внешне он не всегда производил впечатление надежного человека. Обычно он довольно поздно приносил свои материалы…

Равенсбург отправился искать Зорге среди гостей. Не исключено, что тот, засунув отчет в карман, застрял, разговаривая с кем-нибудь.

— Бросьте вы, Равенсбург, спрашивать о Зорге у мужчин, — съехидничал военно-морской атташе, — спросите-ка женщин. Те лучше знают, где он… Женский глаз увидит Зорге даже через толстую стену. — Он громко засмеялся и добавил: — Каррамба, так оно и есть!

Равенсбург тоже рассмеялся. Однако он был слишком осторожен для того, чтобы спрашивать о Зорге у какой-либо из дам. Зная репутацию Зорге, он понимал, что это могут воспринять как бестактность.

Убедившись, что Зорге нет среди гостей, секретарь подошел к своему шефу.

— Зорге всегда все делал вовремя, господин посол, — заверил Равенсбург. — Он придет в последнюю минуту, но придет обязательно.

Тратт с сомнением взглянул на часы. В это время около посла появился советник доктор фон Эбнер.

— В последнюю минуту поздно, Равенсбург, — напомнил фон Эбнер. — Вы же знаете, в каком виде сдает Зорге свои отчеты, какими сильными выражениями их снабжает. Придется все передиктовывать.

Замечание было справедливым. Заметки Зорге на самом деле писались в таких выражениях, что их можно было оглашать лишь в узком мужском кругу. Для отчетов приходилось извлекать оттуда самое ценное и важное и придавать этому подобающую форму.

— Я прошу вас, Равенсбург, — настаивал посол, — пусть его ищут повсюду, звоните куда только можно. Вы же знаете…

Равенсбург-то знал, но Эбнер решил, несмотря на это, выразиться яснее:

— Пусть позвонят во все рестораны и бары, где только есть крепкие напитки и веселые девочки.

Посол не обратил внимания на эту фразу. Так уж получилось, что его заместитель терпеть не мог Зорге. Более разных людей, чем эти двое, трудно было себе представить.

* * *

…Ресторан «Старый Гейдельберг» был одним из самых своеобразных заведений японской столицы. Он находился на узкой улочке, выходящей на залитую ярким светом Гинзу, то есть в центр Токио. Вход был сделан в форме большой бочки, над которой карлик Перкео держал фонарь. На стенах ресторана висели различные символы старого Гейдельберга. Между дуэльными эспадронами, пестрыми шапочками и цветными шарфами, этими атрибутами минувшего расцвета буршей, на бархате и шелке в волшебном сиянии необычного, праздничного фейерверка вырисовывалось изображение гейдельбергского замка.

На официантках-японках были немецкие крестьянские платья, на головах — кокетливые студенческие шапочки. Эти наряды явно не подходили к приземистым фигурам девушек, к их смуглой коже и раскосым глазам. В больших литровых кружках они разносили жидкое японское пиво гостям, большинство из которых придерживалось твердого убеждения, что именно так, а не иначе бывает ежедневно в Гейдельберге на Неккаре. Девушки подчинялись пожилому официанту-европейцу, а точнее — сербу. Именно это придавало «Старому Гейдельбергу» особый характер: едва ли в каком-нибудь другом токийском ресторане можно было встретить белого официанта.

Ресторан «Старый Гейдельберг», расположенный тремя ступенями ниже уровня улицы, был длинным и узким. Низкие деревянные столы и колченогие стулья — вот и вся мебель, которой довольствовались присутствующие. Посетители ресторана относились к категории людей, не нравившихся японской «полиции мыслей»: вечные студенты с длинными волосами и либеральными идеями, интеллигенты, преимущественно писатели, дарования которых пока еще никто не признавал, и, кроме того, не очень-то добродетельные девушки.

Все эти люди чувствовали себя привольно в «Гейдельберге». Здесь они, как нигде в другом месте, чувствовали себя в безопасности от тайной полиции, которая в последнее время все беспощадней старалась подавить влияние Запада, считая его «антипатриотической болезнью». Нагао-сан, владелец ресторана, полагал, и не без основания, что власти побоятся закрыть заведение, носящее название «Старый Гейдельберг». Это было бы бестактностью по отношению к немцам, тем более что друг германского посла был здесь завсегдатаем.

Трудно было найти более неуютное и более неподходящее для работы место. Но именно здесь, в самом центре ресторана, среди шума и гама, за качающимся столом сидел доктор Рихард Зорге и торопливо исписывал один лист бумаги за другим. Он курил и потягивал горячее сакэ из фарфоровой чашечки.

Зорге здесь знали и привыкли к его характеру. Когда раскрывалась его широкая натура, все — и мужчины, и женщины — были от него в восторге. Между прочим, перед ним заискивали еще и потому, что протекция такого влиятельного человека, каким был Зорге, могла помочь, если полиция в один прекрасный день все же решит закрыть «Старый Гейдельберг».

Сидя в ресторане, Зорге был уверен, что здесь ему никто не помешает. Поэтому он недовольно поднял голову, когда Бранкович, белый официант, подошел к его столу.

— У телефона германское посольство, — сказал серб. — Они просят вас… вы им очень нужны.

Он произнес это таким тоном, будто чувствовал себя польщенным, что его постоянный клиент срочно потребовался такому высокому учреждению.

Но на Зорге это не произвело впечатления.

— Они еще не научились ждать? — пренебрежительно спросил он. — Скажи им, что хочешь… Ну, скажи, что я пьян… пьян вдребезги.

Серб улыбнулся.

— Я постараюсь объяснить это посольству как-нибудь повежливей.

Рихард пожал плечами.

— Как хочешь!

— Зорге пишет последнюю страницу, — доложил Равенсбург своему шефу. — Через несколько минут он будет здесь.

Посол облегченно вздохнул.

— Пора бы уж, — вполголоса сказал он и, отделившись от группы, в которой стоял, сделал знак Равенсбургу, чтобы тот следовал за ним.

— Боюсь, мой дорогой, — начал он, — что у меня для вас плохие вести.

Равенсбург едва заметно вздрогнул. Он уже давно со страхом ожидал этого разговора.

— Да-а… мне действительно очень жаль, — сказал Тратт, — но министерство иностранных дел не видит возможности сделать для вас исключение. Теперь, как и раньше, нежелательно, чтобы чиновник министерства женился на иностранке… Вы знаете, дорогой мой, это изобрел не «третий рейх»… Этот, разумеется, немного суровый принцип берет свое начало от Бисмарка.

Придав лицу печальное выражение, он взглянул на Равенсбурга. Тот ничего не ответил, и посол продолжал:

— Исключение из этого правила создало бы прецедент, на который очень скоро стали бы ссылаться и другие. А это не годится… особенно сейчас, во время войны. Вы должны понять это, Равенсбург!

Молодой человек в ответ только беспомощно пожал плечами. Тратт истолковал это как согласие.

— Ну вот, — сразу повеселел посол, считая, что уже выполнил свою неприятную миссию, — я уверен, дорогой мой, что вы переживете это огорчение, и молодая дама тоже.

В этот момент как нельзя более кстати появился испанский посланник. Посол торопливо шагнул навстречу гостю, оставив Равенсбурга одного.

— Каррамба! — Капитан 1-го ранга Натузиус хлопнул молодого человека по плечу. — Вы выглядите так, словно вам урезали жалованье! Пойдемте выпьем по морской чарке!

Равенсбург безвольно последовал за военно-морским атташе к большому столу на лужайке.

У стола собрались одни мужчины. Все они были знакомы между собой уже несколько лет, сталкивались друг с другом по службе и постоянно встречались в обществе. И все же, несмотря на показную веселость, здесь усердно избегали любой острой темы.

— Это все-таки поразительно, — рассказывал атташе по делам полиции Богнер, — после того, как он все воскресенье провел на море с госпожой Ямада, он еще отправился к гейшам в Мианоситу и развлекался там до полудня.

Речь, конечно, шла о докторе Зорге.

— И как он выдерживает только! — удивлялся поверенный в делах Португалии. — А его тяжелые поездки на китайский фронт!

— Мы восхищаемся человеком, обладающим подобными свойствами, — заметил советник Хатта. — Но, разумеется, ему следовало бы поберечь себя, чтобы не возникло конфликта на службе.

— Не беспокойтесь за Зорге, — возразил советнику начальник контрразведки полковник Одзаки. — Зорге-сан отлично справляется со своими обязанностями. В нашей Стране нет другого иностранца, который был бы информирован лучше, чем он…

Все стоящие у стола неожиданно обернулись, так как тот, о ком только что шла речь, направлялся к ним через газон.

— Вот он, ясновидец, — произнес Натузиус.

Зорге, разумеется, и не думал переодеваться для приема в посольстве. Он вообще никогда не переодевался ради чего бы то ни было. Он не имел ни фрака, ни другой одежды для торжественных случаев, хотя зарабатывал немало.

Он шел в поношенном темно-синем костюме, который висел на нем пузырями, словно он и не снимал его с тех пор, как сдал экзамен на аттестат зрелости. Его рубашке уже давно пора было отправиться в корзину с грязным бельем, а ботинкам весьма пригодились бы новые набойки. Безупречно чистым и новым был только пестрый галстук, который, однако, никак не подходил к рубашке. Каждый видел, что вместо расчески Зорге пользуется пятерней и что в последний раз брился он позавчера.

И все же… он шел, притягивая к себе взоры всех присутствующих. В его походке, в небрежности, с которой он перебросил через плечо свой нуждавшийся в чистке плащ, чувствовалось превосходство, сбивавшее с толку и подавлявшее. Он даже и не старался скрыть, что не слишком высокого мнения об обществе, собравшемся здесь. А такое отношение в этих кругах всегда нравится. Глаза женщин устремились к Зорге. Он был вовсе не красив, но производил впечатление!

Высокий и слишком худой, он ходил, чуть наклонившись вперед. Его лицо, судя по цвету кожи, привыкшее к ветру и непогоде, было изборождено глубокими складками, под глазами виднелись полукружия. Нельзя было не заметить острого, порой пронзительного взгляда его светло-голубых глаз. По-настоящему красивыми были только волнистые темные волосы.

Доктор Зорге, из кармана пиджака которого торчало несколько небрежно свернутых листов бумаги, не обращал внимания на устремленные на него взгляды. Он не замечал и знакомых, готовых его приветствовать.

Увидев на террасе рослого посла и его хрупкую жену, Зорге, не торопясь, направился к ним.

Госпожа Тратт протянула ему руку.

— Вы снова заставляете нас беспокоиться, — сказала она.

— Муж уже начал волноваться, не опоздаете ли вы.

Жена посла относилась к Зорге со смешанным чувством снисхождения, дружбы и сочувствия. Даже внимательному человеку было бы трудно понять, каково ее подлинное мнение о Зорге. На людях она, во всяком случае, старалась подчеркнуть, что не обращает внимания на пренебрежительное отношение Рихарда к этикету, и игнорировала сплетни, ходившие о нем.

Зорге слегка прикоснулся губами к ее руке, но не произнес принятых в таких случаях извинений. Затем повернулся к послу.

— Ну, наконец-то, дорогой мой!.. — с укоризной и облегчением произнес посол. — Давно жду вас. Вы же знаете, курьер отправляется через час.

Зорге и не думал оправдываться. Он молча передал послу свои записи.

И пока Тратт, отвернувшись, лихорадочно пробегал глазами листки, хозяйка дома позаботилась о том, чтобы Зорге дали что-нибудь выпить.

— Зорге, вы опять выглядите так, — журила она его, — словно не спали целую неделю.

— Так оно и было, сударыня, — подтвердил он с серьезной миной на лице. — Я приношу себя в жертву доброму делу.

Кто-то услышал этот ответ и, посчитав его фривольным, засмеялся. Госпожа Тратт нахмурилась.

— Это очень интересно! — воскликнул посол, имея в виду информацию, полученную от Зорге. — Так… Вот, значит, к чему идет дело… Премьер-министр уже согласился… Этого я не ожидал! — Он возвысил голос, чтобы и доктор Эбнер, стоявший поблизости, мог услышать, как он хвалит своего друга.

— В самом деле, дорогой Зорге, вы снова оказали нам большую услугу… В Берлине поломают себе над этим голову! И где только вам удалось это раздобыть?

— Витамин «В», — ответил тот, — связи. Ничего, кроме хороших связей. — И засмеялся. — Недаром же я, пресс-атташе, руковожу германской информационной службой в Японии, господин посол. Неужели вас удивляет, что моя контора иногда работает?

Тратт согласно кивнул. И действительно, это золото, не человек. Тонны золота! Какое значение имеет его личная жизнь!.. Человек работает, и работает превосходно.

— Да… Ну, теперь мне нужно продиктовать отчет. Я был бы рад видеть вас рядом на случай, если возникнут вопросы.

Оба скрылись за двойной дверью, которая вела из сада в кабинет посла.

Там уже давно ожидала пожилая стенографистка с блокнотом и остро отточенными карандашами. Она твердо решила дать понять господам, когда они войдут, что обижена. Но как только Зорге дружески пожал ей руку, женщина засияла, заулыбалась.

— Надо по возможности сделать так, чтобы гости не заметили отсутствия мужа, — сказала госпожа Тратт Равенсбургу, который одновременно выполнял обязанность начальника протокольного отдела. — Я позабочусь о тех, кто на террасе, а вы возьмите на себя сад. Там уже стоят в одиночестве несколько истуканов.

Трудно было порой с японцами! Если с ними не заговаривал равный по рангу, они застывали с неподвижными лицами, ничего не замечая вокруг. Низшие рангом ни в коем случае не имели права заговаривать со старшими, а те, в свою очередь, почти никогда не снисходили до беседы с младшими. Поэтому немецким хозяевам, и прежде всего Равенсбургу, приходилось думать о том, как сгруппировать гостей и оживить беседу.

Но встречались и дамы, которых трудно было втянуть в светскую болтовню. В этом отношении предметом особой заботы начальника протокольного отдела была молодая Лундквист. Ей едва исполнилось двадцать, и она, робея в большом малознакомом обществе, чувствовала себя несчастной. Женщины завидовали ее стройней фигуре и светлым шелковистым волосам. Что же касается мужчин, то они давно уже отказались от попыток флирта с ней: эта молоденькая девушка казалась ледышкой до мозга костей. Она не реагировала на комплименты и ни разу не согласилась на свидание.

Равенсбург подошел к ней.

— Как дела, Биргит, как ваши литературные успехи? Юная шведка недоверчиво взглянула на него большими темно-голубыми глазами. Она не терпела, когда с ней разговаривали в ироническом тоне. Почему всякий позволяет себе насмехаться над ее первыми тремя статьями, которые она опубликовала в одной из газет у себя на родине? Ведь любой журналист начинает с малого.

— Поскольку я очень скромна, — холодно ответила она Равенсбургу, — я вполне довольна.

Равенсбург, слишком поздно осознавший свою бестактность, оглянулся в поисках подмоги. И эта подмога явилась в образе итальянского коллеги, прибывшего недавно и еще не успевшего познакомиться со сдержанной Биргит. Итальянец, очарованный юной шведкой, казалось, только и ждал момента, когда его смогут ей представить. Равенсбург охотно выполнил его желание.

— Мой коллега — известный знаток искусства, Биргит. Он с радостью покажет вам скульптуры, которые мы недавно установили здесь, в саду. Правда, это только копии, но копии с известных оригиналов.

Биргит кивнула и равнодушно пошла с маркизом, который буквально тотчас же обрушил на нее град комплиментов.

Господин Танака бродил по саду один. Но Равенсбургу не нужно было о нем заботиться. Японец очень любил цветы и разбирался в них. Здесь, в саду посольства, росло много растений, семена которых были привезены из Германии. Танаке хотелось посмотреть, как они развиваются в условиях здешнего климата. А если вблизи цветов находились люди, которые вели интересный разговор, то это, видимо, объяснялось простой случайностью.

Танака был важной персоной. Он не только занимал пост личного секретаря японского премьер-министра, но и был его близким другом. Его считали человеком утонченной культуры, и он, насколько позволял судить объем живота, скудной японской кухне явно предпочитал изощренное искусство своего повара-китайца. Было известно, что он ориентируется на Германию и помогает ковать ось «Токио — Берлин». Поэтому его очень ценили в германском посольстве.

Равенсбург подумал, что надо было бы выписать из Германии семена редких цветов и подарить их такому нужному человеку. Танака, несомненно, будет польщен этим вниманием, и семена принесут богатые всходы в высших политических сферах.

Круг мужчин около стола с напитками раздался, давая дорогу Зорге, который только что вышел из дома. Отчет, видимо, был готов.

Пресс-атташе посольства, освободившись от своих тягостных обязанностей, широко улыбался. Но его улыбка предназначалась только мужчинам, окружившим его. Мимо женщин он прошел, не обратив на них внимания, хотя они в ожидании, что он с ними заговорит, прервали свою беседу.

Зорге молча поздоровался, крепко пожав руку капитану 1-го ранга, Равенсбургу и остальным.

— Ну, Зорге, поскольку вы все знаете… — начал было военно-морской атташе, — слышали ли вы последнюю новость?

— Нет, но я сейчас услышу ее от вас. Натузиус рассмеялся.

— Каррамба! Ваша взяла! Ну ладно, Марианна здесь!

— Очень рад… Очень рад, особенно если она хороша и легкомысленна.

В ответ раздался дружный хохот.

— Не-е-т, не-е-т, дорогой! Хорошенькой Марианночку не назовешь. У нее острая грудная клетка, выпуклый живот, а сзади у нее все время кружится одна штуковина.

— Ну что ж! — принял шутку Зорге. — Меня интересует эта женщина, капитан.

— Каррамба, на этот раз я вынужден вас разочаровать, дорогой! Ведь Марианна — это судно.

Зорге прикинулся изумленным.

— Что вы говорите!.. Тут вмешался Равенсбург.

— Да, и более того — это германское судно, первое судно, прорвавшее блокаду. Груженное отличными оптическими приборами, по которым давно уже тоскуют японцы…

— А мы, что мы получим за эти сокровища? — спросил Зорге. — Капитану — орден, а команде — по чарке сакэ?

— Ну, мы не настолько скромны. — Натузиус пытался взять под защиту германский торговый флот. — «Марианна» погрузит здесь каучук.

Богнер, член партии с большим стажем, всегда видевший свои личные заслуги в любом достижении Германии, заявил, что он бесконечно горд подвигом судна.

Зорге согласился с ним.

— А как же это удалось? Ведь все моря забиты англичанами… да еще воздушная разведка?

Тут снова наступила очередь Натузиуса, специалиста по морским делам.

— Разумеется, нашей «Марианне» пришлось сделать гигантский крюк… Она далеко обходила обычные морские пути.

— Да, что и говорить, длительное морское путешествие. — Зорге сказал это совершенно равнодушно. Казалось, он потерял всякий интерес к «Марианне», узнав, что это судно. Он смотрел теперь мимо мужчин, продолжавших оживленно обсуждать поход «Марианны», прорвавшей блокаду.

Зорге видел все, что происходило вокруг. Ему бросилось в глаза странное выражение лица Танаки. Японец словно застыл у куста сирени и, казалось, забыл обо всем на свете. Его взгляд, устремленный в глубь сада, был полон удивления и восхищения.

Зорге проследил за его взглядом и понял, что приковало к себе внимание японца. Это была Биргит Лундквист. Чудесное создание снова оказалось в одиночестве! По всей вероятности, молодой итальянец, который только что был так увлечен ею, уже получил свою порцию ледяного душа. Его не было видно поблизости. Безжизненная скульптура, перед которой она теперь стояла, казалось, больше устраивала ее, чем общество жизнерадостного атташе.

В простом белом платье, со сверкающими светлыми волосами, она выглядела на темном фоне высокой изгороди как пришелец из другого мира. Естественная поза, в которой она стояла, была исполнена грации, непривычной для этой страны: нежный цветок далекого Севера, случайно попавший в Страну восходящего солнца. Разумеется, она привлекла внимание такого любителя прекрасного, каким был Танака.

Тем временем мужчины, стоявшие подле Зорге, продолжали свой разговор о «Марианне».

— А разве может это судно, — спросил торговый атташе Эллерброок, — взять столько топлива?.. Ведь ему пришлось совершить почти кругосветное путешествие!

— Каррамба, вы попали в самую точку, мой дорогой друг, — ответил капитан. — Конечно, даже наша славная «Марианна» не смогла бы набить в свое брюхо столько топлива, чтобы хватило на такой маршрут… В океане судно встретил танкер — добрая японская кормилица.

— Ладно, будем надеяться, — заметил Зорге, слышавший одним ухом разговор мужчин, — что о дурацком рандеву не будут болтать при людях, для которых это могло бы представить интерес.

Он бросил эту фразу как бы между прочим, в конце концов, он не был моряком и у него совсем другие задачи.

— Вот это да, ребятки! — развеселившись, начал Натузиус. — Наш ясновидец, кажется, явно недооценивает нашу хитрость. Место, где встречаются кормилица и дитя, — государственная тайна. Она спрятана за толстой дверцей моего сейфа. — Капитан самодовольно рассмеялся. — И если даже какому-нибудь червяку удастся проникнуть сквозь двадцать сантиметров крупповской стали, то это ему тоже мало что даст. Каррамба! Все зашифровано… дважды и трижды!

Разговаривая, Зорге не упускал из виду Танаку, который погрузился в созерцание небольшой сценки. Красивая шведка стояла возле бронзовой фигуры, исполненной в натуральную величину. Зорге была известна эта грациозная статуя. «Танцующая» Кольбе удивительно походила на Биргит. Такие же точеные руки и ноги, та же грация в позе, и даже волосы, свободно ниспадающие на плечи, напоминали прическу шведки.

Несомненно, Танака сразу заметил сходство. А Зорге, обладавший поразительной способностью читать чужие мысли, понял, что происходит в душе японца.

— Посол восхищен вашим отчетом, — услышал Зорге. Обернувшись, он увидел Равенсбурга.

Зорге пожал ему руку, и они вместе пошли по саду.

— Делаем, что можем, — насмешливо произнес журналист, — и то, за что нам платят… Между прочим, я рад, что вы освободили меня от этого Натузиуса. Его грубые выражения действуют мне порой на нервы. И это вечное мальчишеское «каррамба»!

Равенсбург любил капитана и вступился за него.

— Другие делают и большие ошибки, — язвительно заметил он, — а что касается «каррамбы», то Натузиус, так сказать, связан с этим словом. На флоте его зовут только «Капитан Каррамба»!

Рихард Зорге поднял голову.

— А… я и не знал, что у него есть прозвище.

— «Каррамба» — его любимое слово еще с кадетских времен. Тогда это было модным выражением.

— Избытком фантазии, — сказал Зорге, — наш добрый капитан, видимо, никогда не отличался.

Равенсбург удивился: отчего это вдруг сегодня Зорге так настроен против Натузиуса?

— Конечно, богатая фантазия, — защищал Равенсбург военно-морского атташе, — никогда не была отличительной чертой нашего друга. Но тем не менее он прекрасный человек и очень знающий моряк.

Зорге переменил тему разговора, предложив своему спутнику провести вечер в Йошиваре. Но Равенсбург отказался.

— Я хочу пойти вечером в клуб Фудзи… там интересная программа.

Кое-кто из гостей уже начал откланиваться, и Равенсбург оставил Рихарда одного. Зорге это было на руку, так как он мог выполнить то, что задумал.

Хотя самообладание было высшим принципом хорошего японского воспитания, Танака вздрогнул, когда Зорге обратился к нему.

— Я вижу, дорогой друг, это произведение искусства восхищает вас, — сказал Рихард, не уточняя, какое именно «произведение» он имел в виду.

Надеясь, что Зорге не понял его тайных мыслей, Танака восторженно начал хвалить статую. Затем заговорил о скульпторе Кольбе, работы которого ему были хорошо известны.

Слушая Танаку, Зорге как бы машинально шел с японцем к «Танцующей». Он сделал вид, что заметил шведку лишь в последний момент, когда они уже оказались рядом. Притворившись приятно удивленным, Рихард тем не менее не совершил ошибки, которую обычно совершали мужчины, разговаривая с Биргит. Он не стал ей улыбаться и не сказал обычных комплиментов.

— Биргит, я хотел бы вам представить господина Танаку. Он не только могущественный личный секретарь премьер-министра, но и один из самых образованных людей Японии. А вы знаете, — многозначительно добавил Зорге, — о чем это говорит в стране, где и без того много образованных людей.

От неожиданности, что сбылась его мечта и его представили этой северной фее, Танака, обычно такой умелый собеседник, потерял дар речи. Зорге сделал вид, что не заметил смятения японца, и ловко использовал момент, чтобы рассказать ему о Биргит.

— Моя молодая коллега считает себя дома в вашей стране, дорогой друг. По-японски она говорит свободно, как дочь Восходящего солнца, хотя сама больше похожа на полуночное солнце.

— Теперь я понимаю, — ответил Танака, который смог наконец взять себя в руки, — отчего солнце на ее родине длинные летние ночи предпочитает не заходить вообще… Оно не может оторвать взора от вас, милостивая государыня.

Но даже этот утонченный комплимент не тронул Биргит.

— Чудо полуночного солнца можно видеть севернее Полярного круга, — поправила она. — В Стокгольме, где живут мои родственники, в двенадцать часов ночи всегда темно.

— Между прочим, фрейлейн Лундквист дома даже тогда, — продолжал направлять разговор Зорге, — когда она находится здесь: она пишет для «Стокгольме тиднин-гаи».

Девушка бросила на Зорге взгляд, полный удивления, И спросила:

— Разве вы читаете страницу для женщин?

— Разумеется, — ответил он, — именно на этой страница нейтральной прессы порой скрываются важные с микологической точки зрения вещи. Но, несомненно, эти маленькие первые успехи надо развивать. Вам надо печататься на первой полосе. А в этом вам, бесспорно, может помочь мой друг Танака.

— Боже мой, первая полоса! — испуганно воскликнула Биргит. — Я не честолюбива. Пока, во всяком случае.

— Это неправильно, дорогая, — возразил Зорге. — Это абсолютно неправильно. Вы должны быть честолюбивой. В двадцать четыре года я написал первую передовицу. Вы в двадцать можете написать первую сенсационную статью, ну, например, о нынешнем напряженном положении на Дальнем Востоке.

— О, что у вас за фантазии, господин Зорге! — запротестовала Биргит, хотя ей было приятно, что он обратил внимание на ее первый журналистский опыт. — Между прочим, я совершенно не разбираюсь в здешней политике.

— А вам это вовсе и не потребуется, — возразил Зорге, — господин Танака вам все объяснит. У вашей газеты нет корреспондента на Дальнем Востоке. Подумайте только, что это будет означать для «Стокгольме тид-нинген», когда личный секретарь японского премьер-министра примет молодую сотрудницу газеты! Интервью, взятое из первоисточника… И вы сомневаетесь, что оно появится на первой странице? А потом ваша фамилия…

— Я, конечно, с большим удовольствием побеседую с молодой дамой, — с готовностью подтвердил японец. — Разъяснять представителям зарубежной прессы мирные намерения императорского правительства — это моя обязанность. А те, кого к тому же рекомендует мой друг Рихард Зорге…

Биргит не скрывала своего восторга от возможности, открывшейся перед ней.

— Господин Зорге, — сказала она, поклонившись неловко, по-мужски, — я очень благодарна за то, что вы познакомили меня с господином Танакой, который так дружески отнесся ко мне.

— Ладно, ладно! — Рихард мягко отмахнулся. — Все в порядке… маленькая услуга коллеге.

Он был доволен собой. Его исключительная наблюдательность помогла сломать лед в отношениях с этой девушкой, которой хотелось, чтобы люди заметили и оценили ее ум, душевные качества, а не только ее привлекательную внешность. Комплименты своей красоте она воспринимала как своеобразное оскорбление, которое наносят ее уму. Ей было неприятно сознавать, что мужчины ищут близости с ней только из-за ее внешности. И никто не желал говорить с ней, как с умным человеком.

Зорге удивляло, почему ни один из тех мужчин, которые увивались вокруг Биргит, и увивались безрезультатно, не попытался, отбросив избитые комплименты, обратиться к ее разуму. Ведь, по мнению Рихарда, нельзя было не заметить высокой духовной организации этой девушки. Но большинство из окружавших его людей лишены дара читать, как в открытой книге, все то, что таится в душе других.

И именно потому, что он сам был редким знатоком человеческих душ, Биргит Лундквист улыбнулась ему так, как еще ни разу не улыбалась ни одному мужчине.

Таким образом, все шло, как хотел Рихард Зорге.

Танака, вне себя от счастья, надеялся, что день его встречи с этим чудесным созданием будет назначен уже сейчас. Но он заблуждался. По мнению Рихарда, японцу было бы полезно немного помучиться в ожидании.

— Простите, чуть было не забыл, что еще до встречи с моим другом Танакой собирался рассказать вам кое-что, — обратился к девушке Зорге. — Это, правда, не столь уж важно и могло бы подойти только для вашей женской страницы…

— Собственно, я имею отношение всего лишь к одной-единственной странице, — перебила Биргит.

Зорге не стал возражать, так как знал, что она не терпела фраз, смысл которых сводился к комплиментам.

— Именно поэтому я подумал о вас, когда получил сегодня фотоснимки с большой выставки кукол в Киото. Вы знаете, что эта выставка устраивается раз в десять лет. Вы могли бы написать милую статейку о ней… Снимки в вашем распоряжении.

Девушка засияла.

— Мы ведь не молодеем, — сказал Зорге, обращаясь к японцу, — и надо воспитывать подрастающее поколение. Иначе что будет с нашей прессой?

— Вот вам еще одно доказательство, — восхищенно заметил Танака, — что доктор Зорге — отличный товарищ…

Зорге уловил легкий оттенок сомнения, прозвучавший этих словах, но Биргит ничего не поняла.

— Вы правы! — искренне воскликнула она. — Мне еще никто не помогал… только смеялись надо мной. И все потому, что у меня другие интересы, чем у остальных девушек и у мужчин, которые бегают за ними. — Потом она презрительно добавила: — Это все любители развлечений.

Танака был слишком хорошо воспитан, чтобы рассмеяться, а Зорге видел перед собой лишь свою цель.

— Итак, Биргит, — спросил он, — хотите посмотреть снимки?

— Конечно… конечно!

— Ну, до свидания, — простился Зорге с ошеломленным японцем.

Биргит протянула разочарованному Танаке руку, так и не решившись напомнить об обещанном интервью.

В Токио, как обычно и в других столицах Восточной Азии, комплекс посольства составляло несколько домов и вилл, разбросанных по просторному саду, окруженному стеной с воротами, у которых стоит охрана. Такое расположение называют «компаунд». Германское посольство тоже представляло собой компаунд, центром которого была резиденция посла — солидный дом в стиле конца прошлого — начала нынешнего века.

Резиденцию окружали виллы советника, обоих советников-посланников и маленький домик, где были квартиры холостяков — Равенсбурга и атташе Херцеля. В многоэтажном, хотя и менее заметном доме неподалеку от ворот располагались служебные помещения, исключая кабинет посла, который находился в резиденции. В задней части компаунда были разбросаны небольшие домишки персонала, гаражи и мастерские. Несмотря на большую площадь сада и множество построек, помещений для всех сотрудников не хватало. Некоторые, среди них был и доктор Зорге, жили за пределами компаунда. Для военных атташе, представлявших германские сухопутные, военно-морские и военно-воздушные силы, выстроили новый дом, где также размещался недавно созданный информационный отдел Зорге.

Это длинное сооружение стояло в самом отдаленном углу сада. Оно было более современным, чем остальные здания, часть из которых представляла историческую ценность, поскольку это были первые дома, построенные в Японии в европейском стиле.

Зорге заставил себя не смотреть на террасу, где все еще продолжались оживленные беседы. Он был уверен, что очень многие, и прежде всего женщины, тайком наблюдают за ним с той минуты, как он вместе с Танакой подошел к молоденькой шведке. Зорге и Лундквист долго шли на виду у гостей, пока наконец не скрылись в тени густых деревьев. Дорога к его бюро проходила через сад, и он мог представить себе, о чем говорят за его спиной…

Когда Рихард открыл стеклянную дверь в бюро, сидевший там молодой японец в очках быстро вскочил и, как принято в Японии, поклонился, с шумом втянув в себя воздух.

— Мой секретать, Иноэ-сан, — пояснил Зорге и провел девушку дальше, в свой кабинет.

— Большого порядка у меня вы не увидите, — извинился он, — я не очень-то люблю порядок.

Зорге, несомненно, сказал правду. В кабинете повсюду, даже на полу, громоздились кипы газет и журналов, книг и документов. В самых неожиданных местах валялись курительные трубки и коробки из-под табака. Только висевшие на стенах три или четыре дорогие японские гравюры на дереве говорили, что хозяину не чуждо стремление украсить свой кабинет.

— Я запретил слугам наводить здесь порядок, — рассказывал он Биргит, убирая с дивана пачку газет. — В этом содоме я чудесно ориентируюсь.

Он предложил ей сесть на диван, который только что освободил.

Беспорядок в комнате, запах крепкого табака, полузакрытые ставни — все это так явно говорило о привычках хозяина, что Биргит стало не по себе. Только теперь до нее дошло, что она осталась наедине с человеком, которому, как говорили, не могла противостоять ни одна женщина. Что же странного, если он презирал всех этих женщин!

Но она не относила себя ко «всем этим женщинам» и не считала, что принадлежит к легкомысленным «любительницам развлечений». Она была серьезным человеком с духовными запросами, и доктор Зорге, умница, понял это сразу. И все же… Улыбнувшись, Биргит представила себе, как некоторые лопнут от зависти, когда пойдут разговоры, что Зорге беседовал с ней, как коллегой, достойной уважения.

Между тем Рихард вынул из папки стопку фотоснимков и небрежно бросил их Биргит прямо на колени.

— Вот вам ваши чудесные куклы! Просмотрите все внимательно, а я пока пойду взгляну, что настучал телетайп.

Оставшись одна, Биргит подумала: «Сколько же женщин сидело на этом диване? Конечно же, не одна… Возможно, они не только сидели, но и лежали здесь… В его объятиях…» От этой мысли ей стало не по себе. Кто знает, может, и ей уготована такая же участь? Девушка занервничала, хотела встать с дивана, пересесть. Но все стулья была завалены папками, бумагами, газетами. Освободить какой-нибудь стул она не решилась и осталась на диване. Ее взгляд остановился на фотоснимках. Видимо, о них-то и хотел поговорить с ней Зорге.

* * *

Однако Зорге не задержался у телетайпа. Он подозвал своего секретаря. Иноэ тотчас сообразил, что шеф собирается предпринять что-то серьезное.

— Встань около стеклянной двери и наблюдай за садовой дорожкой. Если увидишь, что кто-нибудь сюда идет, нажми кнопку звонка. Если же это будет капитан, то дважды!

С непроницаемым лицом секретарь занял пост у входа в дом.

Зорге мгновение помедлил, затем натянул тонкие нитяные перчатки. Не спеша пересек коридор и ключом открыл дверь кабинета военно-морского атташе. Здесь все было тщательно прибрано, каждая вещь лежала на своем месте. Нигде ни бумажки, ни конверта. Все было аккуратно спрятано, занавеси на окнах задернуты. В кабинете царила полутьма.

Зорге подошел к дверце замурованного в стену сейфа. Он хорошо знал этот сейф, по крайней мере снаружи. До сих пор стальной шкаф упорно сопротивлялся усилиям Зорге. Будь у сейфа замок, открывающийся ключом, Рихард очень скоро имел бы его дубликат. Но тут был установлен особый механизм, срабатывающий на определенную комбинацию цифр или на определенное слово. И цифры, и слово зависели от фантазии человека. В данном случае от фантазии капитана 1-го ранга Курта Натузиуса — человека без фантазии. И Зорге, зная, что для замка нужно слово-шифр из восьми букв, вспомнил излюбленное выражение капитана. Не колеблясь, он установил диски замка на слово «каррамба».

Бронированная дверь тотчас подалась и легко открылась. Внутренность сейфа была разделена на несколько отделений, заполненных голубыми папками военно-морского ведомства. Зорге не было нужды копаться во всех этих папках. Капитан был слишком большим педантом, чтобы совать куда попало входящие документы, не обращая внимания на их тематику или дату поступления.

Зорге работал совершенно спокойно. Он был уверен, что в случае опасности его предупредят. А владельцы кабинетов, расположенных в этом доме, все еще находились среди гостей в саду. Пока продолжается прием, все сотрудники посольства должны быть там. Это их обязанность. Просматривая обложки папок, Зорге наконец нашел то, что требовалось. Он, не торопясь, вынул документ из папки и положил его на курительный столик. Затем взял в рот сигарету, достал из кармана пиджака спичечный коробок и склонился над шифровкой. Кончик сигареты ослепительно вспыхнул. Миниатюрный фотоаппарат в форме спичечного коробка сделал свое дело.

Зорге аккуратно положил шифровку точно на прежнее место, запер сейф и вышел из кабинета капитана. Только В коридоре он снял перчатки и подал знак японцу, стоявшему у входной двери, что все в порядке.

Посол придал отчету Зорге надлежащую форму и, вполне довольный, возвратился в сад.

Сведения, полученные им сегодня от своего самого ценного сотрудника, были не просто важными. Они разрешали проблему, над которой в Берлине давно ломали голову. Отчет, который только что отправлен специальным курьером в Германию, произведет на Вильгельмштрассе большое впечатление. А это наверняка поможет дальнейшей карьере посла Тратта!

Не удивительно, что посол очень тепло и сердечно относился к Зорге. Тратт хотел еще раз поблагодарить журналиста, но среди гостей не нашел его. Посол подошел к группе, собравшейся вокруг Натузиуса. Тратту хотелось, чтобы эти люди узнали, как он признателен своему другу.

— Да-а, господа, сейчас, во время войны, о людях следует судить только по их делам. Нельзя придавать значения первому впечатлению, которое производит человек.

— Вы, видимо, говорите о Зорге, — сухо заметил советник.

— Да, дорогой мой, я говорю о докторе Рихарде Зорге, — подтвердил Тратт. — То, что он принес мне сегодня, ценнее, чем целая танковая дивизия. Такой сотрудник просто незаменим… Да, да, незаменим!

Доктор фон Эбнер хорошо понимал, почему посол хвалит Зорге именно при нем: всем было известно, что Эбнер и Зорге друг друга не переносили.

— Я вовсе не собираюсь принижать заслуги господина доктора Зорге в области сбора информации, — обиженно возразил советник. — Я даже готов признать, что его прогнозы сбываются.

— А сегодня, дорогой Эбнер, мы получили еще одно доказательство этому, — торжествующе засмеялся посол. — Сегодня снова подтвердилось, что события, которые он предвидел три недели назад, сбылись точь-в-точь!

— Мне хотелось бы только узнать, — сказал Богнер, — где он добывает свою информацию. Ведь на свете нет людей, которые умели бы хранить тайны лучше, чем японцы.

Посол пожал плечами.

— Наш друг Зорге тоже умеет хранить в тайне свои методы.

— Я убежден, что он делает это с помощью алкоголя! — воскликнул капитан. — Каждый знает, что Зорге может выпить бочку и не опьянеть. А наши японские друзья теряют рассудок уже после двух рюмок, хотя всегда намерены выпить гораздо больше.

Посол не поддержал разглагольствований Натузиуса.

— А где он, собственно?

Тут уже позволил себе засмеяться советник.

— Недавно видели, как господин Зорге шел к себе в бюро.

— Я хотел бы сейчас еще раз поблагодарить его, — сказал Тратт, — боюсь, что сегодня я его больше не увижу.

Посол поставил свой бокал и собрался идти. Остальные не стали его задерживать. И тогда Равенсбург, опасаясь скандала, сказал, что, идя к себе в бюро, Зорге был не один, а с дамой.

Было заметно, что Тратту неприятно это известие. Но раз он только что объявил, что для него имеют значение лишь результаты служебной деятельности человека, он не стал опровергать себя.

— С ним была хорошенькая молодая шведка, — разъяснил послу советник, — фрейлейн Лундквист.

Тратт не выдержал.

— Мне действительно это не нравится. Должен же он знать границы…

Равенсбург, как обычно в таких случаях, вступился за Зорге.

— Я убежден, господин посол, что он знает границы, особенно когда дело касается Лундквист. Насколько мне известно, он помогает ей в журналистской работе.

Попытка Равенсбурга взять под защиту Зорге вызвала всеобщий смех.

Капитан 1-го ранга хмыкнул:

— В журналистской работе, говорите? Знаем мы эту работу.

Эбнер же похлопал Равенсбурга по плечу и, пытаясь успокоить, сказал:

— Я неплохо отношусь к Зорге и все-таки думаю, что в этих делах он далеко не ангел.

Но Равенсбург не унимался.

— Речь-то идет в конце концов о маленькой Лундквист… Это хрупкое существо сумеет постоять за себя и дать отпор любому.

— Да, кажется, — с ухмылкой проговорил атташе по связям с полицией. — Ну а если на нее двинется целая танковая дивизия? Что тогда?

— Танковая дивизия, — громко сказал атташе, — может, и не одолеет маленькую Лундквист. А вот ледокол, тот, пожалуй, справится.

Капитан 1-го ранга наставительно заметил молодому дипломату:

— Не надо поддаваться недоброму чувству. Знаете какому? Чувству зависти байдарки к большому кораблю.

— Господа! — обратился Тратт, которому не нравился начинающийся разговор. — Мы забыли о гостях. Они уже начинают расходиться.

Пододвинув стул, Зорге сел напротив девушки.

— Снимки чудесные, — сказала Биргит, — а текстовки к ним очень облегчают дело.

— Я рад, что вы здесь… — начал Зорге.

Он произнес эту фразу таким изменившимся голосом, что Биргит испугалась. «Выходит, начинается его обычная игра, — подумала она, — а все остальное было лишь предлогом».

— Я всегда мечтал, чтобы у меня был ученик, — продолжал Рихард, — молодой, увлеченный и способный человек, который помогал бы мне. Вы, наверное, знаете, Биргит, что во многих мужчинах заложен инстинкт обучения. Хочется стать большим мастером, собрать вокруг себя учеников… Ну хотя бы одного. — Он засмеялся. — Так бывает, когда у человека нет семьи и он посвящает своей профессии всю жизнь без остатка… Если нельзя продолжить себя с помощью семьи, стремишься найти преемника, который продолжил бы дело твоей жизни…

— Я понимаю, — ответила Биргит, не догадываясь, куда он клонит. — Но здесь есть много молодых людей, которые были бы счастливы…

Зорге решительно покачал головой.

— Нет, дорогая, никто из них не знает, что я имею в виду, что мне нужно…

— Может быть, вы требуете слишком много?

— Да, конечно, — признался он, — то есть я требую не слишком много, а просто много. Я требую подлинно серьезного отношения к делу и умения жертвовать всем, что может быть помехой в нашей профессии… Что может мешать нашей свободной профессии, — уточнил Зорге.

Биргит кивнула. Примерно так же думала и она. Ведь иначе в жизни ничего не добьешься. Ее отец придерживался такой же точки зрения.

— Я говорю с вами об этом, Биргит, — продолжал Зорге, — зная, что вы того же мнения. Известно, наш брат пишет не для того, чтобы заработать на хлеб, а по той простой причине, что иначе не может. Вы еще только начинаете и пока сомневаетесь в своих силах. Это хорошо, надо сомневаться всегда, чтобы совершенствоваться. Вам еще многому надо учиться. Но раз есть желание, я спокоен за ваше будущее. Именно поэтому я вами интересуюсь.

Он замолчал, чтобы дать ей возможность ответить. Но это было нелегко. Разговор начинал сбивать ее с толку.

— Если я вас правильно поняла, господин Зорге, — сказала она наконец, — вы хотите, чтобы именно я стала тем учеником, которого вы ищете?

Биргит поразило, что Зорге не поддакнул тут же, как она ожидала, а пожал плечами.

— Хм… я в самом деле думал об этом. Тут, правда, есть одно «но», и даже большое. Вы не парень… Вы девушка и очень привлекательная, а моя дурная репутация вам известна. Как думаете, что скажут о вас, если вы станете моей ученицей?

Биргит облегченно вздохнула.

— Мне это совершенно безразлично, — заверила она, — я никогда не придавала значения тому, что говорят люди. И мой отец тоже. Мы ни от кого не зависим.

— Напрасно вы так говорите, — предостерег Зорге. — Токио не необитаемый остров, а маленькое и гадкое захолустье. По крайней мере когда дело касается европейцев.

— Разговоры меня не беспокоят, — продолжала настаивать она, — так же как и моего отца. Он закупает меха в Маньчжурии и в Сибири у людей, которым абсолютно безразлично, работает его дочь у доктора Зорге или нет.

— Ну хорошо, — согласился он, — сплетни злых женщин вас не волнуют. Но не забывайте, что моя неважная репутация имеет основания. Я не всегда могу поручиться за себя. Вы не только умны и талантливы, Биргит, вы еще и очаровательны.

Не ожидая ответа, он взял пачку фотографий с ее колен и встал.

— Я скажу, чтобы вам это завернули. Он вышел в приемную.

Когда Зорге снова вошел, Биргит встала.

— Когда же, — спросила она, — я могу начать? В чем будет состоять первое задание вашей ученицы?

Зорге подошел к ней. Он был намного выше, и Биргит смотрела ему в глаза, сильно запрокинув голову.

— Я думаю, — сказал он после некоторого раздумья, — что ваше интервью с Танакой… Вы же знаете, я говорил с ним об этом в саду… Интервью будет для вас экзаменом.

— Хорошо. — Она откинула со лба прядь волос. — Только смогу ли я? Такая важная политическая беседа… Не знаю, о чем нужно говорить…

Зорге почувствовал, что Биргит теряет остатки уверенности.

— Если не чувствуете уверенности в себе, то положитесь хотя бы на меня, — утешил ее Зорге. — Я все подготовлю. Ведь это принято среди коллег.

Он положил свои крупные руки на ее плечи.

— Вы прежде всего должны постараться побороть в себе все мещанские предрассудки. Дружба мужчины с женщиной нелегка.

— За мной дело не станет, — заверила она, не поняв толком, что он, собственно, имел в виду. — Можете быть уверены, я постараюсь.

Он промолчал, и она решила, что настало время уходить.

— У вас еще, наверное, много дел, а я вас и так надолго задержала.

Рихард протянул ей руку. Когда же она вложила в нее свою, властно притянул Биргит вплотную к себе. Рихард понял, что планы, которые он с ней связывал, осуществятся…

* * *

Зорге выжимал из своего маленького разболтанного автомобиля все возможное. Дорога вдоль побережья была узкой и изобиловала крутыми поворотами. В этот поздний час навстречу не попалось ни одной машины.

Наконец он резко затормозил и выключил фары. Подождав, пока глаза привыкнут к темноте, снова дал газ, резко свернул влево, и машина, подпрыгивая и дребезжа, покатилась по каменистому дну высохшего ручья, широкой дугой огибавшего холм. Через несколько десятков метров, скрывшись за холмом, Зорге остановил машину. Теперь с дороги ее не было бы видно даже днем.

Местность казалась пустынной, покинутой. Слышался лишь рокот прибоя. Зорге без колебаний шагнул в темноту. Через некоторое время замедлил шаг, закурил сигарету. Почти тотчас где-то впереди вспыхнул огонек спички, осветив лицо японца.

Зорге кивнул и молча последовал за ним.

По прибрежной гальке они спустились к мысу, где без огней стояло большое рыболовное судно. По качающейся мокрой доске поднялись на борт.

Спустившись по трапу, Рихард распахнул дверь каюты. В тесном помещении, освещенном тусклым светом, у столика сидел какой-то европеец и копался в радиоаппаратуре. Увидев Зорге, он быстро вскочил.

— Есть что-нибудь новенькое, начальник? Зорге кивнул.

— Да, Козловский. Может быть, и будет, если мне удастся дешифровать одну штуку.

Лицо радиста расплылось в восторженной улыбке.

— Вы-то сумеете, начальник. Такой ясновидец, как вы, сможет прочитать все, что угодно.

Его восхищение не польстило Зорге. Он знал себе цену. Благодаря необычайной проницательности и интуиции ему часто удавалось читать чужие мысли. Но для того, чем он собирался заняться сейчас, одних этих качеств было мало.

— Хотел бы я быть ясновидцем, — сказал он Козловскому, — тогда мне не пришлось бы корпеть всю ночь.

С этими словами он открыл один из ящиков в стене. И хотя тот был пуст, Зорге уверенно сунул руку вглубь. Откинулась задняя стенка, за которой оказался тайник, заполненный книгами и стопками бумаг. Взяв несколько книг и кое-какие бумаги, он обратился к радисту:

— Дай-ка мне что-нибудь выпить, только побольше, чтобы хватило на всю долгую ночь!

Зорге сбросил пиджак — в тесной каюте было жарко, лампы на потолке не только светили, но и грели.

Козловский поставил на стол бутылку джина и стакан. Стакан, конечно, был слишком велик для такого крепкого напитка. Однако Зорге умел пить.

Затем он сказал:

— Бранкович снова сработал неплохо. Быстро и чисто. Правда, «блиц» опять чуть было не подвел. — Зорге налил себе джину, достал из кармана пачку японских сигарет.

Сев за стол и разложив на нем книги и документы, он вынул из кармана фотокопию телеграммы, переснятой в кабинете капитана 1-го ранга Натузиуса, и показал ее Козловскому.

— Догадываетесь, о чем тут речь? — спросил Зорге.

— Женщины?

— Нет, кое-что получше — корабли! Рандеву! Козловский многозначительно присвистнул.

— Ну, если так, не буду больше мешать.

Зорге собирался приступить к работе над секретной телеграммой, зашифрованной германским военно-морским кодом, который до сих пор считался самым надежным.

Ключа к шифру у него, конечно, не было, но были кое-какие документы, таблицы и тексты ранее дешифрованных им телеграмм. И самое главное: он знал, о чем должна идти речь в этой телеграмме.

В какой-то мере это облегчало работу. В остальном ему должна была помочь его редкая способность «отгадывать» и «домысливать». Безошибочная интуиция часто приносила ему успех тогда, когда он уже больше не мог разобраться в комбинациях шифра, когда пасовала его железная логика. Зорге и сам едва ли отдавал себе отчет в том, как получалось, что иногда тайное содержание колонок цифр вдруг становилось ему понятным. Видел он их, что ли, насквозь?

Но так бывало не всегда. Ведь далеко не вся переписка попадала ему в руки. Приходилось довольствоваться отрывками. Анализируя их, он буквально ощупью подвигался дальше. Порой благодаря опыту и таблицам ему удавалось дешифровать материал. Но заранее поручиться за успех он не мог никогда. Нередко случалось, что утомительная работа на протяжении многих дней и ночей оказывалась бесплодной…

Около полуночи Козловский выкинул гору окурков, переполнявших пепельницу. Лоб Зорге покрыла испарина, ворот рубашки был широко распахнут. Лист бумаги перед Рихардом был все еще чистым.

И только на рассвете, когда серые лучи наступающего утра начали, пробиваться сквозь прикрытые иллюминаторы, Зорге вдруг резко откинулся на спинку стула. Упершись кулаками в край стола, он несколько секунд неподвижно сидел в таком положении. Затем схватил карандаш и быстро набросал две строки на чистом листе.

— Черт побери! — воскликнул Козловский. — Поздравляю!

— Дай мне нож, — попросил Зорге и разрезал лист на две половинки.

— Зачем? — поинтересовался радист.

— Восемь слов — слишком много для одного сеанса. Ведь японцы стерегут эфир, как кошки мышь. Не хочу, чтобы они тебя запеленговали. Сейчас ты передашь одну строчку — вот этот листок. Потом выйдешь на своем корыте в море и вечером передашь остальное. Затем пришвартуешься в Имаиногама. Ясно?

Козловский кивнул. Однако Зорге заставил его слово в слово повторить приказание.

— Ты знаешь, что надо сделать, если что-нибудь случится?.. Я полагаюсь на тебя.

Вместо ответа Козловский отдернул в сторону грязную занавеску, за которой были видны радиопередатчик и обычная на вид картонная коробка.

— Двенадцать кило тола, — ухмыльнулся он. — С таким горючим наш челнок взлетит высоко в небо.

— А мы полетим в противоположную сторону, — добавил Зорге.

Козловский засмеялся.

— Если поступит что-нибудь важное, — продолжал Зорге, — днем ты меня вряд ли найдешь. А после девяти я буду в клубе Фудзи.

Попрощавшись, Рихард поднялся на палубу и по узкой сходне сошел на берег. В тени под скалой сидел Ямагути — тот самый японец, который встретил его вчера. Он сторожил здесь всю ночь.

— Спасибо, иди спать, — сказал ему Зорге и, взобравшись по откосу, усыпанному галькой, пошел к своему автомобилю.

Глядя на невзрачный деревянный домик позади здания императорского военного министерства, трудно было предположить, что именно здесь помещается организация, которой придавали огромное значение. Это была контрразведка.

Ее власть, так же как и денежные средства, которыми она распоряжалась, была практически неограниченна. Она имела обыкновение работать без шума. Ее щупальца простирались вплоть до Европы и Америки, уши были повсюду, даже в эфире. Этим занималась служба радиоперехвата и пеленгования.

Люди у пеленгаторов сидели в постоянной готовности. Три смены радистов круглые сутки непрерывно прослушивали эфир. С давних пор над империей летели радиограммы, происхождение которых оставалось загадкой. Это случалось, правда, очень редко, но тем не менее было ясно, что передают их из Японии.

Полковник Одзаки тревожился, так как понимал, что имеет дело с умным противником. Радиограммы были настолько короткими, что ни стационарные, ни подвижные пеленгаторы не успевали засечь передатчик, месторасположение которого, казалось, меняется каждый раз.

Уже несколько недель начальник контрразведки держал наготове своих лучших специалистов.

— Если наш противник так умело скрывается, — поучил он подчиненных, — значит, он осторожен и поэтоту вдвойне опасен. Япония стоит на пороге больших решений. И прежде чем они будут приняты, тайный передатчик должен умолкнуть навсегда. Две или три недели в эфире было тихо, но бдительность контрразведки не ослабевала. Усилились поиски на других диапазонах.

И вот он снова появился! Вскоре после рассвета, когда люди, работавшие ночью, готовились сдать смену, передатчик вышел в эфир на своей прежней волне.

Но на этот раз все было готово, и контрразведчики не потеряли ни секунды. Раздались звонки тревоги. Пеленгаторные автомобили, завывая сиренами, выскочили из гаражей. В течение пяти секунд было извещено командование военно-морских сил, и сразу же антенны пеленгаторов флота уставились в сторону суши.

И именно в этот миг передатчик замолк. Тем не менее контрразведчикам удалось определить направление, откуда велась передача. Враг притаился в районе полуострова Идзу, примерно в ста десяти километрах юго-восточнее Токио.

— Местность там не очень населенная. Имеется всего одна дорога, идущая вдоль побережья, — объяснял Одзаки своим людям. — Надо обыскать каждый дом у этой дороги. Опросить всех людей, живущих на отлете. В пустынной местности чужой человек бросается в глаза.

Приказы были немедленно отданы, но полковник Одзаки не верил в быстрый успех. Его противники до сих пор вели себя умно. Почему же сегодня они должны ошибиться и попасться на глаза людям в этой пустынной местности?!

— Напасть бы на след, — говорил спустя некоторое время Одзаки барону Номуре, начальнику отдела иностранных флотов в главном военно-морском штабе, — на какой-нибудь след, или, на худой конец, зацепиться бы за подозрительный факт…

Моряк улыбнулся.

— Меня бы удивило, Одзаки-сан, если бы у вас такого факта не оказалось.

Полковник смотрел через окно на пустынный двор.

— Я не даю волю неясным предположениям, — сказал он, — я не допущу, чтобы они сбили меня с толку.

Он помедлил немного и затем добавил:

— Это правда, я надеялся, да и сейчас надеюсь, что ваша дочь сможет найти ниточку, с которой связаны мои пока еще слабые догадки.

— Сожалею, — вежливо сказал капитан 1-го ранга, — что неспособность моей дочери причиняет вам такие неприятности.

— Дочь из столь высокого дома, как ваш, — так же вежливо возразил Одзаки, — уже оказала мне большую помощь в моих жалких усилиях. Кроме нее, у меня нет никого, кто бы мог общаться с чиновниками из германского посольства на равной с ними ноге. Вы же знаете, как связаны у меня руки из-за этого несчастного дипломатического иммунитета. Я уже подумывал, нельзя ли… Капитан в испуге замахал руками.

— Только не делайте этого, Одзаки-сан! — воскликнул он. — Очень опасно, если мы, японцы, нарушим экстерриториальность посольства. Даже если ваши люди сделают все очень умело, это могут обнаружить. И тогда… Ведь иммунитет основывается на взаимности. Подумайте только, Одзаки-сан, что будет, если в ответ и наши посольства за рубежом…

Он мог не продолжать. Одзаки хорошо понимал, что имел в виду Номура. С иностранными представительствами следовало обращаться очень осторожно.

— Я еще раз поговорю с высокочтимой Кийоми-сан, — сказал полковник. — Не исключено, что ваша дочь узнала что-нибудь, на ее взгляд, несущественное, но что могло бы нам все-таки помочь.

— Мне кажется, было бы неплохо узнать, — предложил барон Номура, — каковы личные взаимоотношения между немцами в посольстве. Маленькие недоразумения, возникающие в любом учреждении, могут рассказать порой об очень многом.

Капитан поднялся, собираясь уходить.

Поскольку собеседники были равными по рангу, они одновременно поклонились и с шумом, как это принято, втянули в себя воздух.

Когда Герберт Равенсбург вошел в вестибюль клуба Фудзи, обе девушки, обслуживающие гардероб, улыбнулись.

Конечно, персонал клуба знал, почему этот немец, с тех пор как семинар по японологии начал демонстрировать старинные танцы, регулярно ходит сюда. По их мнению, его интересовали не эти скучные представления.

И все же они ошибались. Даже если бы у Равенсбурга и не было особых личных причин, он все равно бы ходил в клуб. Герберт использовал любую возможность, чтобы в этом современном городе увидеть хоть кусочек старого мира Японии, мира, который уже давно либо переместился в отдаленные уголки страны, либо уединился за монастырскими стенами.

Сам по себе клуб Фудзи был порождением современности, местом, где встречались европейцы и американцы с японцами, получившими образование в разных странах и жившими на западный манер. Соответственно выглядело и оборудование клуба. Мебель европейского стиля, картины новейшей японской школы и одновременно пестрые кимоно, в которых ходили служанки. Многие европейцы, незнакомые с японским вкусом, поражались, узнавая в декоративных растениях, помещенных в дорогие фарфоровые горшки, капусту — цветную и красную. Но тех, кто, подобно Равенсбургу, давно жил в стране, такие вещи уже не удивляли.

Хорошенькая гардеробщица поспешила отворить Равенсбургу дверь. Не ту большую, которая вела в зал, а маленькую, слева, открывавшую проход в узкий коридор.

Равенсбург не сдержал улыбки: «Разве скроешь что-нибудь в этой стране!»

Он прибавил шагу, чтобы быстрее пройти длинный пустынный коридор, и наконец постучал в последнюю дверь. Она немедленно отворилась, выпуская пожилую японку с ворохом сверкающей ткани в руках.

Равенсбург прошел в комнату и замер в удивлении. Он хотел обнять Кийоми, но это было невозможно. Целое облако тяжелого шелка и плотной парчи помешало ему. Над облаком из тканей и красок возвышалось смеющееся лицо.

— Нравлюсь я тебе в таком средневековом одеянии? — спросила Кийоми.

— Честно говоря, мне больше по душе двадцатый век, — возразил он. — Это же крепость, а не платье. Мне никогда не преодолеть ее стен.

Тяжелая ткань зашуршала. Девушка наклонилась, желая поцеловать его. Кийоми сделала это очень осторожно, чтобы не нарушить складок, уложенных определенным образом.

Молодая баронесса Номура, слишком высокая для японки, была почти одного роста с Равенсбургом. В Стране восходящего солнца высокий рост считался признаком благородного происхождения и означал, что японское дворянство — особая раса, которая даже чисто внешне заметно отличается от простого народа. Кийоми казалась намного стройнее, чем обычно бывают японские женщины. Но сейчас трудно было все это заметить, так как пышные одежды укутывали девушку вплоть до подбородка.

В кругу молодых японцев дочь капитана Номуры не считали особенно красивой. На их взгляд, ее лицо было слишком выразительным и недостаточно круглым. Недостатком считали они и живость ее глаз. Однако европейцы находили Кийоми пленительной. Ее приветливая улыбка, обаяние и прежде всего уверенность, с которой она себя держала, были порождены далекой Европой. Отец Кийоми долго жил за границей, работая военно-морским атташе в Риме и Берлине. Детство Кийоми прошло в Европе. Очень рано лишившись матери, она выросла куда самостоятельней других девушек. Ей были чужды робость и приниженность, свойственные японкам. Она воспитывалась не в строгости и уединении, как принято в японских семьях, а была хозяйкой в доме своего отца. В отличие от других дочерей из хороших семей, она имела профессию. Юная баронесса Номура была сотрудницей профессора Мацумото, которому правительство поручило спасти культурные ценности страны — те, что еще уцелели к нынешнему времени.

К этим ценностям относились и сложные полузабытые танцы, которые прежде в особых случаях исполнялись в храмах. И то, что Кийоми посвятила себя этой области старины, спасло девушку от беспощадных критиков из аристократических кругов, которые наверняка резко осудили бы ее за то, что она живет не так уединенно, как полагалось девушке ее происхождения.

Кийоми увидела, что у Равенсбурга плохое настроение.

— У тебя неприятности? Если так, я бы хотела разделить их с тобой.

Он не хотел пока рассказывать ей о неприятном известии. Но она, казалось, догадывалась, в чем дело.

— Если бы это были обычные служебные неприятности! Но это хуже, Кийоми. Гораздо хуже!

Она вздрогнула точно так же, как Равенсбург, когда посол отвел его в сторону на приеме.

— Значит, из Берлина ответили отрицательно? Равенсбург молча кивнул.

Девушка плотнее запахнулась в парчу, словно ей стало холодно. Но быстро овладела собой.

— Не огорчайся, дорогой. Мы ведь ничего другого и не ожидали.

— И все-таки я не сдамся! — горячо воскликнул он. — Я не сдамся… я поеду в Берлин.

Она умоляюще протянула к нему обе руки.

— Не делай этого, Герберт, не езди в Берлин, дорогой! Это было бы большой ошибкой… Мы ведь и так вместе, мы любим друг друга.

Равенсбург ласково погладил ее по руке.

— Пока мы оба здесь, в Токио, еще можно смириться, — согласился он. — Но ведь меня в любой день могут перевести. Идет война, и я, конечно, попросился на фронт. Меня могут призвать со дня на день… Мы должны подумать о своем будущем…

— Герберт, ты загадываешь очень далеко наперед!

— Я обещаю тебе найти выход. Я уже… Ну ладно, мы поговорим об этом в другой раз.

Раздался резкий стук в дверь, и в комнате появилась костюмерша. На ее лице была недовольная гримаса. Костюмерше не нравилось, что у баронессы Номура могут быть интересы, не имеющие отношения к классическому искусству. Она протянула девушке большую волосатую маску. Кийоми, схватив ее обеими руками, надела на голову. Превращение было полным. Вместо прелестного девичьего лица на Равенсбурга смотрела страшная маска. Рыжие, цвета ржавчины, спутанные волосы ниспадали на плечи девушки, полностью закрывая их. Из оскаленной пасти торчали волчьи клыки, на месте глаз ярко полыхали большие ярко-красные круги.

— Кийоми, не смей носить это! — запротестовал возмущенный Равенсбург. — Отвратительный наряд!

Она рассмеялась.

— Не забывай, что, несмотря на пугающую внешность, я добрый демон. Я прогоняю злых духов, чтобы они оставили в покое рисовые поля крестьян. Я добрый дух… и тот, в кого я вселяю ужас, все же любит меня.

— Прогони тогда и моих духов, — с грустью попросил он, — которые хотят нас разлучить.

Костюмерша, укоризненно поглядывая на Равенсбурга, расправила складки тяжелой ткани на девушке, и «демон» исчез из комнаты. Равенсбург отправился в зрительный зал и сел за маленький, заказанный им столик у самой сцены.

Зал был заполнен всего на две трети. Но и это считалось нормальным. Старинные медленные танцы не пользовались популярностью в нынешней столице. Чтобы понять символику этих обрядовых танцев, нужно было разбираться в старинной японской музыке, сопровождавшей каждое движение танцующих. В этой музыке отсутствовала какая бы то ни была гармония, да и вообще все то, что мы привыкли понимать под словом «музыка».

Кийоми объяснила Равенсбургу, что означают отдельные фрагменты ее танца. Это была древняя религиозная легенда.

Крестьяне отдаленной долины долго страдали от ночных заморозков, которые губили их урожаи. Наконец, не выдержав, они обратились к страшному и уродливому демону Угаци, прося помочь им. И Угаци оказался вовсе не таким страшным и злым, каким его считали, он обещал помочь крестьянам. Холодными весенними ночами он отправлялся на поля и распугивал злых духов, которые уже были готовы погубить нежные ростки. В награду за добрые дела счастливые крестьяне назвали Угаци своим защитником и выстроили для него храм.

Танец потребовал от Кийоми большого напряжения — он длился долго и состоял из множества сложных движений. Дышать в тяжелой маске было трудно. Одежда из плотных тканей тоже весила немало. В дополнение ко всему в зале среди гостей сидел профессор Мацумото. Кийоми знала, что он-то заметит любую, даже малейшую ошибку.

Вскоре после первого антракта в зале возникло движение. Появился Рихард Зорге, который в полутьме пытался отыскать Равенсбурга. Увидев его, он подошел и сел рядом.

Зорге был одет в поношенный костюм «на все случаи жизни». Манжеты, выглядывавшие из рукавов, были несвежими. Но это его нисколько не смущало. Даже наоборот!

— Неплохо устроились здесь люди, — обратился он Равенсбургу достаточно громко, так что его можно было слышать за соседним столиком. — В темноте не видно, кто может себе позволить такую роскошь, как чистая сорочка.

— Вас, дорогой мой, — добродушно возразил Равенсбург, — все равно не обвинят в роскошестве, даже при ярком солнце.

— Тогда я спокоен, — засмеялся Зорге и бросил недоуменный взгляд на свободный стул, стоявший у стола.

— Я был убежден, что наконец-то встречу вас с женщиной… А вы опять сидите один.

Равенсбург заверил его, что чувствует себя отлично и в одиночестве.

— Вот уже три года я знаю вас, — продолжал Зорге, — и так же, как и любой из нас, знаю, что вы где-то спрятали красивую, как солнечное сияние, женщину, для которой вы с редким упорством храните германскую мужскую верность… Знаете, Равенсбург, это не очень-то порядочно с вашей стороны! Чистейший эгоизм — лишать своих соплеменников возможности восхищаться вашей драгоценностью. Разве вам не хочется немного насладиться завистью других?.. Это же доставляет бесконечно большое удовольствие!

Тон, которым он говорил, был крайне неприятен Равенсбургу. В конце концов, даже если Зорге и не знал о Кийоми, речь шла о ней. Равенсбург с трудом подавил раздражение.

— Нет, дорогой мой, так лучше. Во всяком случае, поостерегусь знакомить вас с девушкой.

— Может быть, вы и правы, — сказал Зорге. — Моя неважная репутация накладывает известные обязательства, от которых я не могу уйти.

Во время этого разговора даже сильно развитое «шестое чувство» Зорге не сумело подсказать ему, что таинственная женщина, о которой шла речь, находится рядом. Скрытая пышными складками материи и уродливой маской демона, она ритмичными шагами двигалась по сцене.

Зорге пришел сюда, желая, видимо, показать присутствующим, что он интересуется культурой древней Японии. Но ему было скучно. Его взгляд все чаще устремлялся в конец зала. Он хотел посмотреть, что за люди ходят на такие представления.

Внезапно он слегка вздрогнул. У входа в зал стояла женщина, которую он знал и которая, очевидно, его искала. Равенсбург проследил за взглядом Зорге и тоже увидел женщину. Это была европейка, лет тридцати — тридцати пяти, одетая очень просто. Она выглядела несколько грубоватой, хотя была модно и аккуратно причесана.

— Я поражен, Зорге, — съехидничал Равенсбург. — После романа с хрупкой Лундквист могло показаться, что ваш вкус стал тоньше.

Зорге усмехнулся.

— Нет, мой дорогой. Самая соль в контрасте… Прощаясь, он хлопнул Равенсбурга по плечу и, не оглядываясь, пошел к выходу. Равенсбург увидел, что Зорге коротко поздоровался с женщиной, словно они были давно знакомы, и потом исчез вместе с ней за двойной дверью.

* * *

Запыленная, вся во вмятинах машина Зорге стояла у подъезда фешенебельного клуба Фудзи, как раз там, где висел знак, запрещающий стоянку. Зорге подвел свою молчаливую спутницу к автомобилю и, открыв дверцу, предложил сесть.

— Ну так что же случилось? — спросил он, с трудом из-за своего высокого роста втиснувшись за руль и трогая машину с места.

Вера Бранкович молча открыла сумочку и осторожно вынула оттуда листок бумаги.

— Я не знаю, что там написано, — сказала она. — Это зашифровано.

Зорге небрежно сунул листок в карман пиджака и, остановив автомобиль у ближайшего светофора, высадил Веру. Кивнув, он захлопнул дверцу и дал газ.

Через полтора часа Зорге подъехал к бухте Имаиногама. Это была не обычная уединенная бухта, каких много на побережье Идзу. В Имаиногаме всегда сновало множество рыболовных судов, доставлявших сюда свой улов. Вблизи гавани находился небольшой отель, которому принадлежало несколько бунгало на берегу, куда часто выезжали парочки, искавшие уединения. Поэтому к европейцам здесь привыкли. Они часто спускались в гавань, чтобы полюбоваться ее пестрой жизнью. На чужие суда здесь тоже никто не обращал внимания, если, конечно, они не очень отличались по своему виду и не застревали тут надолго.

Уже стемнело, и Зорге, не опасаясь, что его кто-нибудь увидит, спокойно поднялся на борт судна. Машину он оставил на набережной среди автомобилей рыботорговцев: она ничем не выделялась. Все, что делал Зорге, таило в себе определенный смысл. И то, что он никогда не мыл свой автомобиль, тоже имело свои причины.

Козловский, громко храпя, спал в каюте на узком диванчике. Зорге не стал его будить: нужды в этом пока не было.

На этот раз Зорге вынул из тайника лишь листок картона. На нем ничего не было видно, кроме беспорядочно разбросанных отверстий, делавших его похожим на сито. И тем не менее это был ключ, с помощью которого можно было расшифровать документ, полученный им от Веры. Записка на первый взгляд состояла из сплошных рядов букв, сочетание которых было совершенно бессмысленным.

Зорге наложил картонку на записку так, чтобы совпали края, и прочитал текст, сложившийся из букв, видневшихся в отверстиях. Очередное задание Рихарду Зорге гласило:

«Как можно скорее и точнее установите, какую позицию займет Япония, если Германия будет настаивать на совместном нападении на Советский Союз».

Задание было неожиданным для Зорге. Во всяком случае, он получил его раньше, чем ожидал. Значит, затишье перед грозой кончилось, начинался большой пожар. Зорге был убежден, что в один прекрасный день пороховая бочка взорвется. Но кто подожжет фитиль? Это оставалось для него неясным.

Он знал, что ему нужно теперь делать, и хорошо понимал важность полученного задания. Советский Союз хотел знать, ждет ли его война на два фронта или же ему придется вести войну только на Западе, против Германии. Оставит ли Кремль на случай нападения Японии свою мощную Дальневосточную армию в Сибири или перебросит ее для борьбы против немцев? Решение этой проблемы зависело теперь от Рихарда Зорге.

Зорге вынул зажигалку и уничтожил записку: его память была способна дословно хранить и более длинные тексты.

В кабинетах германского посольства трезвонили внутренние телефоны. Тратт вызывал к себе всех ответственных сотрудников и военных атташе. Такое совещание сейчас, во второй половине дня, было необычным: ведь ежедневно в десять утра устраивались так называемые «пресс-конференции», на которых обязательно присутствовали все эти люди. Они обсуждали вопросы, которые касались «большого штаба». И если «штаб» собирают второй раз в день, значит, произошло что-то из ряда вон выходящее.

К сожалению, не все были на месте. Отсутствовал капитан 1-го ранга Натузиус, вышедший в море на японском крейсере. Торговый атташе находился в отпуске, а один из секретарей посольства уехал в качестве курьера в Шанхай.

Всех входивших в кабинет Тратт приветствовал любезной улыбкой.

— Не исключено, господа, — начал посол, движением руки предложив всем сесть, — что я пригласил вас напрасно. Но господин Богнер только что сообщил мне некоторые вещи, над которыми, возможно, следовало бы задуматься.

Он повернулся к атташе по связям с полицией.

— Будет, пожалуй, лучше, если вы, дорогой Богнер, расскажете все сами.

Атташе был польщен оказанной ему честью.

— Вы знаете, — начал Богнер, — что у меня отличные отношения с японской контрразведкой… В конце концов, это входит в мою задачу. Полковник Одзаки некоторое время назад говорил мне, что засечен тайный передатчик. Он выходит в эфир редко, радиограммы всегда очень короткие и состоят всего из нескольких слов. Передатчик хотя и меняет свое месторасположение, но все время остается в радиусе примерно ста километров от Токио. Людям Одзаки, не имеющим хороших пеленгаторов, пока не удалось захватить передатчик. Он причиняет японцам много хлопот, и даже премьер-министр очень обеспокоен…

— Учитывая шпиономанию, которой страдают наши друзья, — заметил военный атташе полковник Фихт, — можно себе представить, какой у них переполох. Но, как бы там ни было, эту штуку надо найти.

— И людей тоже, — добавил военно-воздушный атташе.

Посол нервно крутил карандаш.

— Прошу, господа… самое серьезное еще впереди. Оба военных смущенно умолкли и с любопытством взглянули на Богнера.

— Полковник Одзаки, — продолжал тот, — прислал мне через своего адъютанта текст короткой радиограммы, перехваченной сегодня утром. Всего несколько слов или, скорее, цифр. Контрразведчикам, конечно, трудно разобраться, о чем в ней говорится, и они подумали, не сможем ли мы…

— Действительно неприятный случай, — прервал Богнера посол, которому показались слишком длинными объяснения атташе по связям с полицией, — и очень некстати, что как раз сегодня отсутствует капитан. Перехваченная радиограмма содержит координаты корабля, точнее, в ней обозначена точка в южной части Тихого океана… точка в открытом море…

Он сделал паузу, чтобы дать возможность всем осознать сказанное.

Но до атташе по вопросам культуры Хефтера смысл сообщения посла не дошел. Волны южной части Тихого океана не входили в сферу деятельности атташе. Поэтому ему захотелось узнать, почему эта точка в таком сыром месте вызвала тревогу посла.

Все подавленно молчали. И только посол сердито произнес:

— Я позволю себе надеяться, что все присутствующие поймут, что же сейчас является самым важным. Я имею в виду военные действия, которые мы ведем. Честь и хвала вашей музыкальной неделе, мой дорогой… Однако, откровенно говоря, мне сейчас гораздо ближе к сердцу наши блокадопрорыватели. «Марианне» удалось дойти по крайней мере сюда. Но «Аахен» еще в пути. Все теперь зависит от того, встретит он в море танкер или нет. В противном случае судно останется вместе со своим ценным грузом посреди океана. И произойдет несчастье, если точка встречи окажется известной противнику! А это точка… в южной части Тихого океана. Я полагаю, дорогой Хефтер, что теперь даже вы поймете, почему нас очень встревожило сообщение полковника Одзаки о тайном радиопередатчике. И этот передатчик посылает неизвестно куда и кому донесение, в котором говорится о точке в южной части Тихого океана.

Атташе покраснел, словно школьник, от нотации, прочитанной послом.

— Прошу прощения… Я не знал обо всех этих вещах. Но его оправданий никто не слушал. Речь шла о весьма важном вопросе: можно ли как-нибудь установить, где должен встретиться блокадопрорыватель с танкером?

— Без «капитана Каррамбы» мы едва ли что-нибудь узнаем, — сказал полковник Фихт, пожимая плечами. — Он единственный, кто это знает… он связывался с «Аахеном» по радио и согласовывал все дело с японским военно-морским командованием.

— А нельзя ли как-нибудь связаться с Натузиусом?.. Он же отправился не на тот свет!

— Для нас он на том свете, — отрезал Богнер.

— Во-первых, капитан на японском крейсере где-то в открытом море, а во-вторых, мы же не можем радировать ему открытым текстом: это прочтет полмира.

— Разве дело так горит? — поинтересовался Хефтер. — Когда он возвращается?

На наивный вопрос атташе, только что севшего в лужу, никто не обратил внимания. Посол бессильно развел руками.

— Прежде всего никто из нас не может сказать, когда должна состояться встреча.

— В перехваченной радиограмме, — разъяснил Богнер, — говорится только о точке. Время рандеву не указано. Возможно, дата была передана позднее… К сожалению, вторую радиограмму перехватить наши друзья не смогли.

Посол решил предостеречь от поспешных выводов.

— Прошу вас, господа… Мы говорим сейчас только о вероятности того, что в радиограмме шла речь об «Аахене». Это еще вовсе не доказано… В конце концов, Тихий океан не пруд, там могут встречаться и другие.

— Но максимум осторожности соблюдать необходимо, — предупредил доктор Зорге. — Все это дело мне кажется очень серьезным, господин посол. Надо что-то делать.

— Надо, надо, дорогой мой, — поддержал посол своего друга, улыбнувшись ему. — Я уже думал… Может быть, самое лучшее — связаться с японским главным военно-морским штабом. И немедленно.

Он повернулся к Равенсбургу.

— Вы хорошо знаете семью барона Номуры. Поезжайте к нему. Захватите с собой радиограмму. Он сразу увидит, касается она «Аахена» или нет…

Равенсбург кивнул. Посол протянул ему листок бумаги с текстом.

— Разумеется, вы поговорите с ним наедине.

— Конечно, господин посол.

— Да-а, — заключил Тратт, — нам остается только надеяться на лучшее.

Присутствующие встали, прощаясь с послом жестом, который был лишь слабым подобием «германского приветствия». В жаркое время года, когда у всех были влажные ладони, взмах правой рукой был очень гигиеничным приветствием. Его даже рекомендовали врачи. Только Богнер, придавая большое значение этому жесту, вытягивал руку на всю длину и поднимал ее, как полагалось.

— Дело с передатчиком, — заметил Зорге, идя с группой сотрудников посольства через сад, — мне очень не нравится. И как это японцы не могут покончить с ним?.. — покачал он головой.

Атташе по вопросам культуры отнесся к известию проще.

— А кто знает, может быть, это радиолюбители. Среди них есть совершенно безобидные люди, которые стучат просто так, для удовольствия.

— Владение и пользование частными передатчиками, — разъяснил ему полковник Фихт, — по японским законам категорически воспрещается.

— Именно поэтому… — невозмутимо возразил атташе.

— Что вы имеете в виду? — спросил его Фихт, повысив голос. — Что значит «именно поэтому»?

— Именно потому, что запрещено, это и доставляет людям удовольствие.

Но это объяснение не нашло поддержки.

— Такое удовольствие, мой молодой друг, — строго заметил майор Клатт, — может слишком дорого обойтись любителю.

Группа достигла большого куста сирени, откуда расходились дорожки к различным служебным зданиям. Несмотря на жару, Зорге подал Равенсбургу руку на прощание.

— Итак, дорогой мой, постарайтесь поскорее увидеть капитана 1-го ранга Номуру. Но тем не менее будьте осторожны при езде, — сказал он с теплотой в голосе. — Эта дорога чертовски извилистая.

Главный штаб императорского военно-морского флота располагался не в самом Токио, а в двух часах быстрой езды на автомобиле от столицы.

Для Равенсбурга дорога от Токио до Иокогамы была сплошным мучением. За последние годы столица как бы срослась с гаванью, превратившись в единый густонаселенный район. Сорок километров приходилось ехать по городским улицам, забитым звенящим и грохочущим транспортом.

Уже стемнело, когда Равенсбург наконец, оставив позади последние улицы Иокогамы, свернул на узкое шоссе, которое по самому берегу полуострова вело к сильно укрепленному мысу.

Шоссе было открыто для всех лишь на небольшом отрезке. Вскоре после Иокогамы путь посторонним преграждал шлагбаум. Начиная с этого места весь район был объявлен запретной зоной военно-морского флота. Японцы издавна считаются очень осторожными людьми.

Едва часовые заметили чужую машину, остановившуюся у шлагбаума, тотчас бросились к ней. Лица их были хмурыми, примкнутые штыки винтовок тускло мерцали в сумерках.

Но Равенсбургу не пришлось даже раскрыть свой документ. Хризантемы с шестнадцатью лепестками, оттиснутой золотом на обложке удостоверения, было достаточно. Как только оба часовых увидели священный знак их императора, они на мгновение почтительно замерли, а затем молниеносно рванули шлагбаум вверх.

«Что за странная страна, какой противоречивый образ мыслей! — думал Равенсбург, ведя машину дальше. — С одной стороны, покрывают всю страну густой сетью тайной агентуры, создают громадные запретные зоны. С другой же — достаточно предъявить документ с оттиском цветка на обложке, который легко можно подделать, чтобы проехать в любое место. Ведь то, что предъявил я, было обычной дипломатической карточкой, которая есть у всякого дипломата, а значит, и у сотрудников советского посольства».

Равенсбург вспомнил свою поездку на Южное море в прошлом году. По каждому из расположенных там японских островов, которые когда-то были немецкими, его сопровождал офицер полиции. Цель была ясна: немец не должен оказаться в районах береговых батарей. Но один из офицеров, будучи очень занят, ограничился тем, что сунул Равенсбургу карту острова с отмеченными красным карандашом пунктами, где не следовало появляться. Попади такая карта в руки врага, ей бы не было цены.

С тех пор Равенсбург понял, какие шансы открываются перед человеком, действительно разбирающимся в своеобразном характере мышления японцев. Тот, кто умел пользоваться их нелогичностью и был достаточно хладнокровен для того, чтобы проникнуть через щели, оставляемые их чрезмерным рвением, встречал здесь в разведывательной работе, наверное, меньше трудностей, чем в Европе, где тщательно охранялись наиболее важные объекты и тайны. Он был убежден, что большинство ценной информации, которую добывал Зорге, доставалось ему в основном очень простыми способами.

Если бы Равенсбург не спешил, он бы насладился этой поездкой. Слева от дороги лежала большая бухта Иокогамы. В темной воде отражались огни множества судов, которые входили или выходили из гавани или просто стояли на рейде. Яркими точками вспыхивали сигналы маяков. Побережье, вдоль которого ехал Равенсбург, лежало во тьме и было пустынным. Недоверчивый военно-морской флот не разрешал сооружать ни вилл, ни купален в своей запретной зоне. Лучи прожекторов больших военных кораблей, стоявших на рейде Иокогамы, без устали скользили по воде. Вот уже несколько лет империя воевала с Китаем, в Европе тоже шла война. Япония была настороже.

Равенсбург знал это лучше, чем многие другие. Враг, которого следовало опасаться немецкому блокадопрорывателю, был врагом невидимым. Он, не колеблясь, уничтожит и японский танкер, когда тот будет снабжать топливом судно в открытом море. Подводная лодка наносит удар незаметно. О том, кто его нанес, чья это лодка, можно будет только догадываться. Для того чтобы заявить официальный протест, нужны не догадки, а доказательства.

Конечно, «Аахену» грозит опасность. Кто заинтересован в получении информации о месте встречи в южной части Тихого океана, переданной очень осторожным радистом? Оба судна ни в коем случае не должны встречаться в условленной точке. Рандеву надо отложить или перенести в другое место. Но кто знает, может быть, уже поздно?..

Автомобиль, взвизгнув шинами, взял крутой поворот, и в первый раз за весь путь перед водителем открылась прямая лента шоссе, исчезающая в темноте.

Равенсбург нажал на педаль — мотор как бы сделал глубокий вдох — и стремительно погнал машину вперед.

То, что случилось потом, в середине этой прямой, произошло столь быстро, что Равенсбург так и не понял, как это вышло.

Когда внезапно из темноты выполз неосвещенный грузовик и стал поперек дороги, Равенсбург еще сумел рвануть руль вправо… в гору.

Но гора была слишком крутой. Машина ударилась о скалу с такой силой, что, отскочив, перевернулась и перелетела через дорогу, покатившись вниз, к морю.

Шофер грузовика спокойно вылез из кабины и направил вниз луч сильного фонаря. Но берег здесь был слишком обрывистым, и Ямагути не разобрал, что стало с машиной и с водителем.

Однако и того, что он увидел, было достаточно. Ямагути погасил фонарь, влез в кабину грузовика и тронулся в сторону Иокогамы.

Хотя вообще полковник Одзаки не любил себя баловать, сейчас, в жару, он был одет в легкий белый форменный костюм. Два ряда орденских планок и знаки различия выглядели очень скромно и поэтому производили еще большее впечатление.

По внешнему виду кабинета полковника Одзаки трудно было предположить, что здесь помещается центр организации, раскинувшей свои сети по всему миру. Письменный стол из простого крашеного дерева; стул, на котором сидел Одзаки, и стулья для посетителей — самые дешевые. На стенах — никаких украшений, только географические карты. В плоском шкафчике под замком хранился портрет императора. В дни государственных праздников, когда в кабинете собирались ближайшие сотрудники Одзаки, дверцы торжественно открывались и контрразведчики молча склонялись перед изображением своего властелина.

На письменном столе обычно лежала только одна папка с материалами, которые полковник читал в данный момент. Все остальные документы хранились за толстыми стальными дверями сейфа, стоявшего за спиной Одзаки.

Слева, на краю стола, вспыхнула синяя лампочка. Нажав на кнопку звонка, полковник вызвал адъютанта.

— Баронесса Номура, — доложил вошедший.

Одзаки, казалось, удивился, но тем не менее сделал знак, означавший «проси!»

Несмотря на то что его посетительница была всего-навсего женщиной, полковник встал: ведь Кийоми принадлежала к благородной семье. Сам Одзаки происходил из низов. И хотя в Японии уважали людей простого происхождения, сумевших благодаря своему трудолюбию и прилежанию добиться высокого положения, здесь очень строго следили за соблюдением традиций. Недаром на протяжении двух тысяч шестисот лет страной правит одна династия. Кийоми знала, что полагается делать, когда женщина предстает перед мужчиной. Девушка согнулась в глубоком поклоне и выпрямилась только тогда, когда услышала, что Одзаки снова сел на свое место.

— Очень рад видеть у себя дочь моего высокочтимого друга, — начал полковник с обычной формулы вежливости, — прошу вас сесть.

— Глубокоуважаемый господин полковник, как я вижу, к моему полному удовлетворению, находятся в полном здравии. — Кийоми ответила так, как требовал обычай.

Они продолжали обмениваться высокопарными и учтивыми фразами, пока наконец Одзаки, человек по природе практичный, не решил, что пора переходить к делу.

— Моя работа, — сказал он, — состоит не только из удач, поэтому я надеюсь, что сообщение, которое вы сделаете, снимет с меня одну из многочисленных забот.

Кийоми, сидевшая около стола в позе скромной школьницы, неуверенно улыбнулась.

— Одзаки-сан, в свое время вы дали мне, слабой и недостойной, почетное поручение: завязать знакомство с немецким дипломатом доктором Гербертом Равенсбургом. Господин полковник мне приказали установить, что за человек этот господин Равенсбург, не принадлежит ли он к кругу лиц, неугодных нашему правительству.

— Такое задание, — возразил Одзаки, — я мог дать только даме очень умной и беспредельно преданной его величеству. За дипломатами следить очень нелегко. Эти люди подготовлены и знают, что за ними следят.

— В отношении господина Равенсбурга это было не слишком трудно, — поспешила заверить его Кийоми, — его жизнь, его привычки ясны и умеренны. У него нет подозрительных связей, и не было случая, когда его нельзя было бы разыскать.

Она сделала паузу, давая возможность Одзаки задать вопрос. Но тот молчал.

— Я твердо убеждена, — проникновенно продолжала Кийоми, — что господин Равенсбург не относится к числу тех, кого мы должны подозревать. Он исключительно честный человек, человек долга и, несомненно, сторонник японо-германской дружбы.

Кийоми снова остановилась, но поскольку полковник хранил упорное молчание, закончила:

— Поэтому, мне кажется, мы будем только напрасно терять время, продолжая следить за ним. Я надеюсь, что впредь мне не нужно будет докладывать о нем.

Полковник наклонился над столом и очень внимательно посмотрел на нее.

— У меня нет оснований, Кийоми-сан, — подумав, сказал он, — сомневаться в вашем выводе относительно доктора Равенсбурга. Еще меньше оснований — подозревать его. Но он в числе лиц, знавших о вещах, которые стали известны нашему противнику.

Она быстро покачала головой.

— Конечно… но он никогда не совершит неблагородного поступка. Поверьте мне… Я же знаю его!

Полковник слегка ухмыльнулся.

— Мне это, разумеется, тоже известно… Но в нашем деле личные чувства не играют никакой роли. Прошу вас этого не забывать.

Намек обидел Кийоми, и она умолкла. Одзаки сделал вид, что не заметил ее обиды, и продолжал:

— Вы знаете, я предпринял все, чтобы ввести несколько по-настоящему верных людей из своего отдела в германское посольство. Но они там на положении обслуживающего персонала. А в присутствии прислуги все дипломаты молчат… по крайней мере когда речь идет о важных вещах. И хотя посол не знает, что Минами-сан, прислуживающий за столом, отлично говорит по-немецки, он все-таки очень сдержан в его присутствии. Телефон тоже ничего не дает. Ведь сейчас каждому известно, что его могут подслушать. Я все знаю о личной жизни господ немцев. К сожалению, разговоры, которые мне передают дословно, содержат только обычные глупости.

— Мне очень прискорбно это слышать, Одзаки-сан.

— Вы, Кийоми-сан, единственная из всех женщин, которую я могу использовать в германском посольстве. Единственная, кто пользуется там уважением и с кем говорят откровенно… Я имею в виду Равенсбурга. Я слышал, он собирается жениться на вас.

Кийоми вздрогнула, испугавшись осведомленности своего шефа, хотя неумение скрыть свои чувства считалось признаком дурного воспитания. Но она ничего не ответила.

А полковник и не ждал ответа.

— Очень жаль, что это пока невозможно. Разумеется, это — сугубо частное дело, которое по службе меня едва ли может интересовать. А вот что меня интересует, так это полное доверие Равенсбурга к вам.

Кийоми хотела что-то сказать, но промолчала.

— Доверие, которое Равенсбург питает к вам, Кийоми-сан, — единственный успех, которого мы до сих пор смогли добиться в германском посольстве. Мы должны этот успех развить…

— Я же вам говорила, Одзаки-сан, — совершенно неподобающим образом прервала его Кийоми, — немыслимо подозревать, что Равенсбург мог…

— Но зато можно допустить, что Равенсбург кое-что знает о своем друге, о котором и я хочу знать. Я говорю о докторе Рихарде Зорге.

Кийоми удивленно взглянула на своего шефа и повторила имя, которое только что было названо.

— Да, — подтвердил полковник, — Равенсбург интересует меня только постольку, поскольку он является другом доктора Зорге…

Он не договорил. Загудел зуммер телефона. Одновременно вспыхнувшая лампочка означала, что полковника беспокоят по важному делу.

Одзаки взял трубку. По лицу его проскользнуло выражение тревоги.

— Это касается вас, — обратился он к Кийоми, закончив разговор. — Сегодня ночью по дороге на Йокосуку Равенсбург попал в аварию… в довольно тяжелую аварию. Но немецкие автомобили крепкие. Он несколько раз перевернулся, и тем не менее оба целы — и автомобиль, и он сам.

Кийоми вскочила.

— Где он? Одзаки-сан, прошу вас… мне нужно знать.

— В маленькой больнице Тойохара, в двадцати километрах за Иокогамой.

Она была уже у двери, когда он вернул ее.

— Послушайте, Кийоми-сан, я должен как можно скорее узнать, что там произошло на дороге. Это дело мне не нравится… Вторая машина скрылась, а ее номер был фальшивым!

Маленькая больница Тойохара располагалась на высоком берегу. Кровать Равенсбурга выдвинули на веранду. Отсюда он мог наслаждаться прекрасным видом на море, которое там, внизу, под десятиметровым обрывом, шумя и пенясь, разбивалось о скалы.

Но пострадавшему, казалось, было не до окружающих его красот. Он хотел как можно скорее уехать отсюда. Боли, правда, его еще мучили, но кости, видимо, были целы. Он мог бы так же спокойно лежать где-нибудь в Токио и даже у себя дома. Но в больнице настояли, чтобы он остался.

С врачом и несколькими сестрами Равенсбург больше не пытался объясниться: услышав его ломаный японский язык, они лишь закачали головами. Когда он хотел встать, его силой уложили обратно. Он никак не мог им растолковать, что ему нужно немедленно встретиться с капитаном 1-го ранга Номурой из Йокосуки. Равенсбург был близок к отчаянию.

Между тем час шел за часом. А где-то на юге Тихого океана навстречу друг другу шли корабли. Их команды не подозревали, что приближаются к месту, где под водой, может быть, затаился враг.

Равенсбурга не подпускали даже к телефону. А скорее всего, тут его и не было. Вне больших городов японцы живут так, словно сейчас не двадцатый век, а глубокое средневековье.

Наконец он просто ухватил за руку тоненькую медсестру и сказал ей несколько слов по-японски.

Но либо она ничего не поняла, либо ей было дано строгое указание не разговаривать с иностранцем. Она резко вырвала руку.

В этот момент на веранде появилась Кийоми. Любая другая женщина могла бы неправильно истолковать маленькую сценку, случайным свидетелем которой ей пришлось оказаться. Но Кийоми не придала этому значения. И хотя страх за возлюбленного был очень велик, в присутствии сестры она поступила так, как подобает японке: в глубоком поклоне застыла перед кроватью Равенсбурга.

— Как ваше высокочтимое здоровье? Равенсбург уже спустил обе ноги на пол.

— Слушай, Кийоми-сан, — нетерпеливо воскликнул он, — мне нужно немедленно попасть к твоему отцу в Чокосуку! Это очень важно. Пусть мне принесут мою одежду… Ты на машине? Моей больше нет!

Он почувствовал, что тело отказывается ему служить, в затылке загудело, и он потерял равновесие. Кийоми и сестра быстро уложили его обратно в постель.

— У меня есть машина, и я тотчас привезу отца сюда.

Она поняла, что дело очень серьезное, и не стала терять время на разговоры. Равенсбург был благодарен ей за это. Присутствие маленькой медсестры вынуждало Кийоми строго соблюдать японские обычаи: она не могла поцеловать возлюбленного. Склонившись перед ним в глубоком поклоне, девушка улыбнулась и вышла.

Рихард Зорге шел по тщательно ухоженному парку принца Йоситомо.

После своего назначения премьер-министром принц продолжал жить в собственном доме. Он чувствовал себя здесь независимо. В служебной квартире он неизбежно оказался бы в гуще происков и интриг враждующих политических группировок. А тут его окружали надежные слуги и секретари, в преданности которых он уже не раз имел возможность убедиться.

К числу этих преданных людей в первую очередь относился Сабуро Танака, бывший уже много лет приближенным принца.

Чтобы понять причины тесной дружбы Йоситомо с его личным секретарем, нужно знать, что Япония под маской современного государства все еще хранила многие черты феодального строя. Тем более что как феодальное государство она прекратила свое существование лишь в 1867 году. Семейство Йоситомо до этого времени считалось правящим, так же как в Германии в свое время курфюрсты Липпе-Детмольд или герцоги Саксен-Майнинген. Подобно тому как в средние века в Германии, эти японские принцы были окружены своими рыцарями, преданными им не на жизнь, а на смерть.

Эта связь между влиятельными феодалами-даймё и самураями, как назывались рыцари, сохранившаяся после образования современного японского государства, оставалась и теперь, несмотря на сильное влияние западного мира. Поэтому не было ничего странного в том, что собственный дом Танаки стоял в парке премьер-министра и секретарь чувствовал себя здесь хозяином.

Деревянный дом на сваях внутри был более просторным, чем казался снаружи. Он был обставлен в японском стиле, с большим вкусом, который мог оценить лишь такой знаток Японии, как Рихард Зорге.

Знание японской культуры, столь редко встречающееся у иностранцев, уже давно сблизило Танаку с немецким журналистом. Кроме того, секретарь учился в Германии и был сторонником германо-японского сближения. Танаке льстило, что Зорге, крупный журналист и приятель немецкого посла, подружился с ним еще в то время, когда Сабуро совершенно не имел политического влияния.

Разумеется, Танака и не подозревал, что доктор Зорге, прекрасно разбиравшийся в обстановке и до тонкостей изучивший образ мышления и характер японцев, еще несколько лет назад пришел к выводу: рано или поздно принц Йоситомо станет главой правительства, а Танака, его правая рука, приобретет большое влияние. Зорге искал сближения с Танакой задолго до того, как это могло прийти в голову кому-нибудь другому. И когда спустя некоторое время другие начали добиваться расположения Танаки, Зорге уже прочно сидел в седле этой дружбы и без труда избавлялся от нежелательных конкурентов.

Как это принято в японских домах, Зорге в прихожей снял ботинки. Танака в темном, украшенном гербом хаори сидел на полу за низеньким письменным столиком. Увидев Зорге, он отложил в сторону кисточку для письма и поднялся, с неподдельной радостью по-японски приветствуя нежданного гостя.

Для Танаки это приветствие было делом нелегким, так как его талию при всем желании нельзя было назвать стройной. А вежливый человек по японскому обычаю должен, положив ладони на колени, почти горизонтально склониться вперед. При этом полагалось как можно громче втянуть в себя воздух. Хозяин не имеет права выпрямиться до тех пор, пока не будет уверен, что гость уже закончил поклон.

Зорге, в кругу европейцев пренебрегавший этикетом, с японцами очень строго соблюдал принятые у них формы вежливости. В этом была одна из причин их хорошего отношения к нему.

— Мой жалкий дом благодаря посещению уважаемого друга стал дворцом, — начал Танака серию изысканных приветствий.

— Когда работа начинает становиться в тягость, — улыбнулся Зорге в ответ, — лицезреть человека, которого ценишь, — наилучший отдых.

Они еще некоторое время обменивались любезностями в том же духе, стараясь перещеголять друг друга новизной своих выражений. Ведь образованные люди должны избегать избитых фраз!

Наконец Танака раздвинул бумажные двери в соседнюю комнату и предложил гостю выпить чашку чая.

Чайная комната (ни один приличный дом не может обойтись без нее) имела всего три стены. Четвертую заменял сад. Вид, открывающийся отсюда, каждый раз приводил Зорге в восхищение. Окруженный с трех сторон высокой стеной из вечнозеленых деревьев и кустарника сад едва ли превосходил по площади комнату. И тем не менее это была Япония в миниатюре: тут были и долины, и горы, и даже маленькая речушка, с журчанием бежавшая среди поросших мхом камней и впадавшая в озеро. На островке, обрамленном цветами лотоса, виднелся храм, к которому вел красный лакированный мостик — точная копия известного моста Никко. Карликовые лиственные деревья — предмет особой любви японцев, каждое из которых стоило много тысяч иен, — дополняли впечатление.

Появилась служанка и, склонившись перед гостем, протянула ему чашечку с зеленым чаем.

Зорге обеими руками взял тончайший фарфор и, поклонившись, выпил горький напиток, сходный с нашим чаем лишь по названию.

Только после окончания этой церемонии гость имел право перейти к цели своего посещения.

Зорге начал очень осторожно, издалека.

Танака понял, что речь пойдет о важных вещах. Рихард заговорил сначала об обстановке в целом, затем заметил, что необычная напряженность в мире может вызвать и необычное разрешение этой напряженности. Одним словом, не исключается взрыв в совершенно неожиданном месте.

Танака кивнул.

— Будущее полно неизвестности, — сказал он, — в хмурых тучах прячется молния, но кого она поразит, мы еще не знаем.

Зорге намекнул, что едва ли немецкие молнии ударят по Советскому Союзу. Судя по обстановке, это исключено.

— Скорее всего, исключено, — подтвердил Танака.

— Однако среди частных лиц, — улыбнулся Зорге, — поговаривают о совершенно невероятных вещах… Например, о том, какие последствия мог бы иметь германо-советский конфликт для Юго-Восточной Азии.

Танака ответил, что он, собственно, не задумывался над этим, но сомневается в возможности вооруженного столкновения между Берлином и Москвой.

— А если все-таки дать волю фантазии, — продолжал Зорге, — то невольно напрашивается вопрос: какой будет позиция друзей?.. Как вы думаете, Танака-сан? Захочет высокочтимая империя принять участие в уничтожении красной опасности? Заявит ли она свои справедливые претензии на побережье Сибири, на Северный Сахалин? Пройдет ли граница ее зоны национальной безопасности по материку через Амур и даже по Сибири? Станут ли воевать дети Солнца? Японец улыбнулся.

— Я лично хотел бы, — сказал он, — чтобы мы всегда оставались друзьями. Что бы ни случилось!

Ответ не удовлетворил Зорге.

— Как вы думаете, Танака-сан, — спросил он напрямик, — будет ли противник Германии одновременно и противником наших японских друзей?

Танака, по-прежнему улыбаясь, задумался. Затем он сказал:

— Настоящий друг желает своим друзьям прежде всего мира. В случае войны каждый японец отдаст свою жизнь, чтобы выполнить приказ его величества.

Ответ был очень уклончивым, и Зорге следовало бы сменить тему беседы. Но его торопили, и он предпринял последнюю попытку.

— Германо-советский конфликт, порожденный моей фантазией, дал бы Японии возможность захватить жизненное пространство, в котором она очень нуждается. Ведь население империи все время растет.

Танака уклонился от прямого ответа и на этот вопрос.

— Решения такой важности, — сказал он, отвесив поклон в сторону императорского дворца, — подвластны только его высокочтимому величеству. Никто не знает, что прикажет Тэнно, если наступит решающий для нашей страны момент.

Зорге, так же как и Танака, отлично знал, что эти слова — абсолютная чепуха. Хотя японский император и пользуется всеобщим, чуть ли не мистическим уважением, он просто символ власти, но к политическому управлению страной не имеет почти никакого отношения. Особенно теперь, когда в Японии военная диктатура. Подлинным хозяином страны являлся Большой Генеральный штаб. Не имел власти и принц Йоситомо. Он был лишь гражданским представителем всемогущих военных. Но он, бесспорно, был в курсе политики страны.

И если вообще существовал кто-то, кто знал, что намерена предпринять Япония в будущем, и особенно в случае германо-советского конфликта, то это в первую очередь был принц Йоситомо и вместе с ним человек, сидевший сейчас напротив Зорге.

Однако из ответа Танаки было ясно, что он не хочет высказываться, а может быть, и не имеет права.

Зорге не оставалось ничего иного, как сменить тему беседы и постараться это сделать как можно искусней, чтобы Танака не догадался об истинной цели его визита.

— Господин посол и берлинское правительство незаслуженно похвалили меня, — заговорил Зорге, — они мне очень благодарны за донесения… Но поскольку в действительности эту похвалу заслужили вы, я охотно передаю ее вам.

Японец почувствовал облегчение: разговор пошел в другом направлении.

— Дружба между нашими правительствами настолько искренна, — сердечно заверил он Зорге, — что мы можем откровенно говорить на любые темы. Когда мы, японцы, доверяем человеку, мы рассказываем ему все, что знаем. Мы уверены, что он не злоупотребит доверием.

Зорге улыбнулся. У него был сюрприз для Танаки.

— Адольф Гитлер, фюрер великой Германии, — начал он с подчеркнутой торжественностью, — выразил большую признательность за те ценные услуги, которые вы, Танака-сан, оказали делу японо-германской дружбы. Поэтому он решил наградить вас Звездой ордена Германского Орла. Торжественное вручение этой награды состоится через несколько дней в германском посольстве.

Как и всякий японец, Танака был очень честолюбивым и к тому же тщеславным. Награждение орденом значило для него очень много. Он не осмеливался даже мечтать об этом.

Вместо ответа взолнованный Танака склонился почти до земли и на некоторое время застыл в этом положении.

Танака, конечно, понимал, что он удостоен высокой награды благодаря стараниям своего друга. И он чувствовал себя обязанным отплатить за это.

Но Зорге был слишком умен, чтобы воспользоваться своим преимуществом. Это было бы тактически неверно. Поэтому он встал, собираясь уходить.

В вестибюле, когда слуга Танаки завязывал Зорге шнурки, он снова обернулся к хозяину дома, стоявшему у порога.

— Между прочим… я хотел вас еще кое о чем попросить, дорогой друг.

Японец улыбнулся.

— Не окажете ли вы мне честь в будущую пятницу пообедать со мной? Я бы предложил сделать это на одной из лодок на озере Яманака.

Танака тотчас принял приглашение.

— Отлично, — сказал Зорге, — тогда в восемь вечера на озере! Вы не будете возражать, дорогой друг, если я приведу с собой коллегу? Помните маленькую шведку Биргит Лундквист… Юная дама мечтает поговорить с вами. Она считает, что сейчас осталось очень мало действительно интеллигентных мужчин. И малышка не хочет упустить возможность поближе познакомиться с одним из них.

Танака, обрадованный этим известием, с трудом подавил волнение и спокойно произнес два коротких слова: «Да, конечно».

Затем началась длительная церемония прощания.

Солнце еще не успело опуститься в море у Тойохары, как перед зданием маленькой больницы остановился автомобиль главного военно-морского штаба. Из машины вышел капитан 1-го ранга Номура.

Маленькая медицинская сестра с восхищением глядела на него. Такой элегантный офицер в стране приземистых, низкорослых мужчин был редкостью. В своей белоснежной форме Номура казался выше и стройнее, чем был на самом деле. Седые волосы никак не соответствовали его свежему, моложавому лицу. Походка и выправка свидетельствовали о силе и энергии этого человека.

Номура был достаточно хорошо воспитан: он не подал виду встретившему его врачу, что спешит. Тот очень подробно рассказал о состоянии Равенсбурга. Пока все шло вполне удовлетворительно, но окончательный вывод можно будет сделать лишь через несколько дней. Во всяком случае, необходимо проявлять максимальную осторожность. Просто чудо, что такая тяжелая авария обошлась всего-навсего несколькими синяками да ссадинами. Боязнь осложнений и заставила задержать пациента в больнице вопреки его воле.

— Я хотел бы повидать его, — прервал Номура затянувшееся объяснение, — мы друзья с вашим пациентом.

Врач послушно поклонился и провел офицера к веранде, на которой находился Равенсбург.

Тот выпрямился в постели, услышав голос и шаги Номуры, и не позволил ему тратить время на церемонии приветствия.

— Я прошу вас, капитан… То, что мне надо сказать вам… из-за чего я и ехал… очень важно. Речь идет о немецком блокадопрорывателе. Японец испугался.

— Вы имеете в виду «Аахен»? Равенсбург кивнул.

— Страшно не повезло, что именно в эти дни капитан 1 — го ранга Натузиус вышел в море на одном из ваших кораблей. Без него мы не можем понять, что означает радиограмма тайного передатчика, о которой нам сообщили. Но вы это наверняка знаете, капитан, ведь вы обусловливали рандеву нашего судна с вашим танкером.

Он передал японцу листок бумаги.

Номура, уже собиравшийся присесть рядом с кроватью, остался стоять с листком в руке. В лучах заходящего солнца еще можно было разглядеть то, что там было написано.

Равенсбург не мог перенести молчания, а по лицу капитана определить что-либо было невозможно.

— Как вы считаете, речь идет о встрече «Аахена» с вашим танкером?

— Да, именно о встрече… Неизвестный враг узнал об этом.

Равенсбург похолодел.

— Но ведь, вероятно, еще есть время, чтобы предупредить суда… перенести рандеву?

Японец плотно сжал зубы.

— В этот час, — сказал он немцу с едва сдерживаемым волнением, — наши товарищи отдают свои жизни за родину.

С этими словами он повернулся к солнцу — олицетворению божественной матери-Японии — и отвесил глубокий поклон.

Известие о гибели «Аахена» и японского танкера пришло в посольство во время пресс-конференции утром следующего дня.

Оно было подобно разорвавшейся бомбе.

— Все-таки предали!.. — вскричал посол и вне себя ударил кулаком по ручке кресла.

Он побледнел. Гибель судна — тяжелая потеря, но еще тяжелее доносить о катастрофе в Берлин. Тратт знал, как не любят диктатор и министр иностранных дел людей, докладывающих плохие вести.

— Эта чертова гонка! — проворчал военно-воздушный атташе Клатт. — Я ему все время твердил, что он слишком быстро ездит.

— О ком вы там говорите?

— О Равенсбурге, конечно. Если бы он ехал осторожней, не случилось бы этой дурацкой аварии, было бы время предупредить суда и перенести встречу.

— Ну и что толку, — возразил Богнер, лицо которого пылало от гнева, — какой-нибудь японец выдал бы и новую точку.

— Кто вам сказал, что нас предают японцы? — вмешался Хефтер. — В конце концов, об этом знали и другие люди.

— Подробности о снабжении топливом наших блокадо-прорывателей, — веско заявил военный атташе, — известны очень ограниченному кругу лиц… Только шести или семи человекам. Один из них не умеет хранить тайну. Сомнений в этом нет!

Все присутствующие обернулись к полковнику — он пользовался здесь большим авторитетом.

— По здравом размышлении и исходя из того, что я знаю, — продолжал он, — мне кажется, японская контрразведка в состоянии определить, кто это сделал. Ведь число осведомленных людей очень невелико!

— Найти виновного в данный момент — не самое главное, — сказал доктор Зорге, меняя направление разговора. — Главное — предотвратить новые катастрофы.

— Вот это правильно! — воскликнул Херцель, но на него никто не обратил внимания.

Тратт наклонился к Зорге.

— Можете вы что-нибудь предложить, мой дорогой, чтобы предотвратить новые катастрофы?

— Да, конечно, господин посол, — ответил журналист, к удивлению всех, — не нужно больше посылать блокадо-прорыватели… дело слишком рискованное.

Наивность этого предложения ошеломила всех.

— Мой дорогой друг, — наконец мягко возразил посол, — то, что вы советуете, является благородным свидетельством вашей человечности, но не думаю, что у нас на родине так же…

Он не закончил фразу, но и без того было ясно, что имелось в виду.

Полковник Фихт высказался еще более определенно:

— На войне многое бывает рискованным, дорогой доктор Зорге… Большие успехи немыслимы без большого риска. Что же касается блокадо-прорывателей, то мне хотелось бы только сказать господам, что одного судна с грузом каучука достаточно, чтобы на три-четыре месяца обеспечить нашу армию шинами. Да и для нашего искусственного каучука нужно определенное количество натурального. Поэтому вы согласитесь, господа, что в условиях войны мы ни в коем случае не можем отказаться от блокадо-прорывателей.

Он сделал паузу и затем продолжал с еще большей настойчивостью.

— Даже если из трех судов проскочит одно — это уже успех, и он стоит жертв. Да-а, господа, так, к сожалению, выглядит лицо тотальной войны.

Против этого возразить было нечего.

— Нам остается только надеяться, — подавленно сказал посол, — что Одзаки и его люди покончат с этим свинством. Мы тут ничем не можем помочь.

Он встал, давая понять… что совещание окончено.

— Как подумаешь, — выходя, обратился Зорге к Богнеру, — сколько невинных людей погибнут в ходе этих операций, выть хочется.

— Германский народ никогда не забудет этих жертв, — совершенно серьезно возразил ему Богнер. Он верил в то, что говорил.

Почти одновременно состоялось совещание и у японцев. В доме барона Номуры собрались Одзаки, его адъютант капитан Хидаки, начальник службы радиоперехвата и пеленгования, два офицера главного военно-морского штаба и Кийоми.

Из предосторожности беседа происходила в маленьком, открытом со всех сторон павильоне на оконечности мыса, вдававшегося в море. Сидели по японскому обычаю на плоских четырехугольных подушечках, брошенных на пол. С моря дул холодный соленый ветер, и поэтому все грели руки над жаровней. Кийоми непрерывно подливала гостям горячий чай из чайника, стоявшего на пылающих углях.

— Я полагаю, что в главном вопросе мы пришли к единому мнению, — подвел итог долгому обсуждению капитан 1-го ранга. — С точки зрения безопасности мы сделали все, что могли. Кроме моего адъютанта и шифровальщика, никто не знал, где должны встретиться суда. Я заверяю вас, Одзаки-сан, что ограничиться меньшим числом людей просто невозможно.

Начальник контрразведки кивнул.

— Нет, что касается вас, то тут все в порядке, Номура-сан. Оба ваших офицера давно уже имеют дело с секретными донесениями, и до сих пор тайна была сохранена.

— Таким образом, ясно, — заметил адъютант, — что не японская сторона повинна в предательстве.

Одзаки предостерег от поспешных выводов.

— Пока ясно то, что исключено предательство со стороны тех немногих, кому была доверена эта тайна. Но вполне возможно, что кто-то со стороны узнал о ней.

Номура и его офицеры пораженно переглянулись.

— Наш военно-морской шифр абсолютно надежен, — заверил Номура, — кроме того, его то и дело меняют.

— Все шифроматериалы лежат в сейфе, который постоянно охраняется, — добавил шифровальщик. — Этот сейф можно открыть только двумя ключами, а они хранятся у двух разных офицеров.

Одзаки снова кивнул.

— Все это я знаю. Но сейф капитана 1-го ранга Номуры — всего лишь один из этапов на пути этого документа. Надо методично проследить все этапы, прежде чем дать волю подозрениям.

— Вы подозреваете, полковник Одзаки, германское посольство? — спросил Номура.

— Нет, Номура-сан, ведь посольство не один человек. К тому же подозрение — слишком сильное слово. Прежде всего проследим путь, по которому прошел документ, а он ведет в германское посольство к капитану 1-го ранга Натузиусу.

— Я знаю Натузиуса много лет, — повысил голос Номура, — и знаю также этот тип немцев. Поэтому такой человек, как Натузиус, никогда…

Начальник контрразведки поднял руку.

— Я настолько невежлив, Номура-сан, что прерываю вас. Но вы напрасно возмущаетесь, я очень хорошо информирован об этом германском офицере. Мы знаем его биографию, нам известны его семейные дела… Уверяю вас, что и я очень уважаю капитана 1-го ранга Натузиуса. Но…

Вместо продолжения Одзаки улыбнулся.

— Но?.. — переспросил Номура.

— Но… немцы очень легкомысленны и доверчивы, когда дело касается сохранения тайны. Если вы познакомитесь с историей этой страны, то увидите, что они никогда не умели хранить свои секреты. Среди немцев много героев, но и много предателей. В то время как одни жертвуют собой во имя родины, другие либо служат врагу, либо перебегают на его сторону.

Номуре все это было известно, и он согласно кивнул.

— Вы полагаете, что легкомысленная болтовня в германском посольстве послужила причиной этого несчастья?

Полковник отрицательно покачал головой.

— Нет, одной легкомысленной болтовней не потопить судна. Тут не обошлось без предателя, имеющего радиосвязь, без человека, сумевшего воспользоваться этой болтовней. Предатель, вероятно, свой человек в посольстве. Он входит и выходит из него, не вызывая подозрений. Другими словами, я считаю, что он сотрудник посольства.

— Вы имеете в виду определенного человека, господин полковник? — не удержался шифровальщик.

Вопрос молодого капитана был задан в лоб, но Одзаки не ответил.

— Вам известно, как трудно нам было ввести в германское посольство надежных людей, — продолжал он свою мысль. — Но они до сих пор нам почти ничем не помогли и едва ли смогут помочь в дальнейшем. Я не имею права допрашивать работников посольства. Иностранные дипломаты, к сожалению, пользуются правом экстерриториальности… Они не подсудны нашей юстиции.

— Едва ли станет посольство возражать, — заметил адъютант барона, — если вы арестуете у них шпиона. Для немцев он не менее опасен, чем для нас.

— Конечно, — согласился Одзаки, — но они станут возражать, если я арестую кого-нибудь из их людей только по подозрению, для допроса. Ни одно посольство этого не допустит… Мне нужны доказательства. Но мы очень далеки от них.

Номура, поднесший было чашку с чаем ко рту, снова поставил ее на место.

— Скажите, а есть ли у вас хотя бы предположение, — спросил он, — кто мог это сделать?

И хотя целью сегодняшней встречи был разговор именно об этом человеке, Одзаки помедлил, прежде чем ответить. Он вовсе не был уверен в своей правоте.

— Да, есть такое предположение… точнее сказать, информация, которую я вчера получил от одного из наших агентов в Берлине. Но она ни о чем не говорит, странное совпадение — еще не доказательство.

— Но странные совпадения всегда заслуживают тщательного расследования, — настаивал Номура.

— Во всяком случае, несколько недель назад я кое-что предпринял, — продолжал Одзаки, — хотя немцы, кажется, над этим никогда не задумывались. Принято считать, что они очень основательные люди, но я бы этого не сказал. Нетерпение охватило его слушателей.

— А что вы предприняли?

— Я дал указание своим людям в Германии проверить биографию доктора Зорге и тщательно изучить его прошлое. Прежде всего выяснилось, что его мать — русская…

Присутствующие переглянулись. Шифровальщик удивленно пожал плечами.

— Прошу вас, господа… — успокаивающе произнес Одзаки. — Эта деталь пока ни о чем не говорит. У многих матери — иностранки, есть даже русские матери у японских офицеров. Мать господина доктора Зорге для нас не представляет большого интереса. Зато дед… дед доктора Зорге с немецкой стороны намного интересней!

Одзаки сделал паузу, чтобы еще больше захватить своих слушателей.

— Фридрих Альберт Зорге, дед нашего доктора Рихарда Зорге, в молодости был секретарем человека, которого весь красный мир почитает как своего пророка. Его дед был секретарем и ближайшим сотрудником Карла Маркса!

* * *

Капитан 1-го ранга Номура проводил гостей до ворот. Возвратившись в павильон, он нашел свою дочь в глубоком раздумье. Она не слышала его шагов и подняла голову лишь тогда, когда он обратился к ней.

— Ты слишком горячо заступалась за Равенсбурга перед ними, — упрекнул ее Номура, — даже поручилась за него. Это неумно, дитя мое. Японка не должна ручаться за иностранца.

Он опустился около жаровни. Кийоми видела, что отец очень озабочен.

— Но, данна-сан, ты же знаешь, что я в самом деле могу поручиться за него.

Номура нахмурился.

— Я это знаю, — сказал он, — и сам доверяю ему. Но это — наше личное дело. Когда речь идет о безопасности нации, личные чувства должны умолкнуть. И твои чувства, Кийоми, тоже.

— К моим чувствам это не имеет отношения, — возразила Кийоми. — Самый недоверчивый человек не сможет сказать что-нибудь плохое о Равенсбурге. Даже полковник Одзаки.

— Возможно, — согласился Номура, — и все же высказывайся осторожней. Помни японский принцип: нельзя полностью доверять ни одному иностранцу, даже самому лучшему из них. Ты выросла в Европе, Кийоми, воспитывалась в других условиях. Не забывай, что наше государство требует от каждого гражданина, когда дело касается Японии, отречься от своих личных воззрений… а сейчас дело касается именно Японии.

— Я это знаю и делаю все, что в моих силах…

Барон Номура был в замешательстве. Его дочь не признавала духа нетерпимости, который вот уже несколько лет господствовал в Стране восходящего солнца.

— Мы оба, — решил он продолжить разговор, — обязаны строго следить за тем, чтобы не высказывать своего предпочтения кому-либо из иностранцев… Я хочу сказать, что ты должна лучше скрывать свои чувства к Равенсбургу.

Кийоми смущенно взглянула на отца. До этого он ни разу не говорил о ее отношении к Равенсбургу, хотя знал, что они собираются пожениться.

— Почему ты считаешь, данна-сан, что мы оба должны скрывать свои симпатии?

Отец печально покачал головой.

— Я не предполагал, что ты настолько наивна. Разве ты не чувствуешь, как здесь все изменилось за последние годы? Мы все больше и больше впадаем в национальный фанатизм. Нас хотели бы вернуть в прошлый век, к тем временам, когда Япония недоверчиво и гордо отгородилась от всего остального мира. Тогда под страхом смертной казни было запрещено покидать страну и ни один иностранец не имел права ступать на нашу землю. Ты же знаешь, что в течение двухсот пятидесяти лет ни одна чужая книга, ни один иностранный предмет не проникали в Японию. Не прошло и восьмидесяти лет с тех пор, когда мы, японцы, жили в условиях средневековья. Еще мой дед путешествовал по стране на носилках, делая всего каких-нибудь двадцать километров в день. И это в то время, когда в Европе и Америке уже давно ходили поезда!

Она, конечно, знала об этих столетиях полной изоляции.

— Что ж, теперь мы снова откажемся от железных дорог и снова сядем в носилки? — засмеялась Кийоми. Но отец не поддержал ее шутку.

— У тебя неверное представление о нашей политике, дитя мое, — возразил он. — Правительство считает, что теперь мы больше не нуждаемся в помощи иностранцев. Мы взяли от них все, что нам было нужно, и теперь можем обойтись без них. Достижения западной техники нам полезны, мы многому научились, а вот идеи Запада сбивают с толку наш народ. Поэтому от них нужно избавиться и держаться подальше. Они противоречат бусидо. А дух бусидо хотят возродить, им должен проникнуться до мозга костей каждый японец.

Кийоми решительно покачала головой.

— Но разве это не шаг назад? Не слишком ли ограниченны эти идеи для большой нации?

— В том курсе, по которому сейчас собирается идти правительство, есть известная доля величия, — пытался объяснить дочери Номура. — Когда девяносто лет назад пушки американских кораблей обстреляли наш беззащитный город Кагосиму, мы уступили силе и открыли страну для иноземцев. Уже тогда высокочтимый дух императора Мэйдзи понял, что спасение Японии — в ее быстрейшей модернизации. Если бы мы этого не сделали, Кийоми, то сегодня мы были бы колонией белых, как Индия или Индокитай. Со дня Кагосимы мы видели перед собой лишь одну цель — стать такими сильными, чтобы разговаривать с врагами на том языке, на каком они разговаривали с нами, — на языке пушек! Конечно, мы не кричали об этом на весь мир. Ни один японский государственный деятель не забыл обстрела Кагосимы. Ответ на это варварство пока еще за нами. Но мы ответим… И ты, и я — мы оба доживем до этого дня!

Номура говорил сухо. Но Кийоми чувствовала волнение отца и не перебивала его.

— Наш народ проделал работу, равной которой мир не знает. Без переходного периода мы скакнули из средневековья в двадцатый век. Этот прыжок удался! Теперь наша страна так же сильна и современна, как государства белых. Наше обучение закончено, нам больше нечему учиться у иностранцев. Время страха миновало… пусть спадет маска!

Необычная откровенность отца испугала Кийоми. Она слушала его с растущим страхом.

— Япония будет воевать, — продолжал Номура, словно говоря сам с собой, — этого не избежать. Наше население с каждым годом увеличивается на миллион человек. Им нужно где-то жить. Для этого необходимо захватить землю.

Кийоми подняла взор на отца.

— Значит, мы будем воевать вместе с немцами? Номура, погруженный в собственные размышления, не заметил, что мысли его дочери вращаются только вокруг ее возлюбленного. Она даже мирилась с войной, если только Равенсбург будет на той же стороне, что и она.

— Судя по тому, как сложились сейчас группировки держав, — пояснил он, — видимо, некоторые враги Германии будут и нашими врагами.

— Естественно, мы же союзники! Барон покачал головой.

— У нас нет военного союза с Германией, мы только заверили друг друга во взаимных симпатиях. Мы не дали связать себе руки. Где мы будем воевать — это зависит только от того, что будет выгодней для нас.

— Но ведь нам выгодней быть на стороне Германии, — настаивала Кийоми.

— Да, возможно, это так, — кивнул он. — Нам нужно много пространства для нашего растущего населения. А это пространство принадлежит людям, против которых будет воевать Германия.

— Значит, имеются в виду русские, — заметила Кийоми, — ведь Сибирь ближе всего к Японии.

— Нет, о России я не говорю. Нам нужны теплые страны. В Сибири японские поселенцы не смогут хорошо жить. Поэтому я не думаю, чтобы мы пошли против Советов. Конечно, мы боимся коммунизма… но земли, куда могли бы переселиться миллионы японцев, у русских не взять. Кроме того, наша армия уже обескровлена: слишком много солдат воюет в Китае.

— Значит, мы вообще не можем вести войну!

— Можем, — возразил Номура, — наша главная сила — военно-морской флот. Он должен захватить теплые страны, которые нужны Японии: Южное море, Филиппины, Голландскую Индию… Может быть, даже Австралию. Все будет наше, если флот изгонит из морей чужие корабли. Тогда и война в Китае кончится победой.

Дочь Номуры даже не подозревала, что ее собственная страна стоит на пороге войны не на жизнь, а на смерть.

Она боялась будущего, потому что чувствовала, насколько мало будут значить ее судьба и ее любовь в этом грозном времени, которое должно будет наступить.

— Как ужасно, данна-сан! Чем все это кончится? Наша страна слишком мала, чтобы бороться с такими могучими противниками.

Номура не признался дочери, что его одолевают те же сомнения.

— Я рассказал тебе все это не для того, чтобы пугать, Кийоми, — сказал он ласково. — Я только хотел, чтобы ты поняла: мы оба должны заставить себя думать так, как того требует наше время. Мы принадлежим своему народу и разделим его судьбу… Есть, правда, люди, и люди влиятельные, которым не нравится, что мы охотно общаемся с иностранцами. Осуждают наш образ жизни, считая его недостаточно японским. Ведь именно от дворянства ждут, что оно повернет к обычаям старины. Большинство это уже сделало, причем многие против воли. И все-таки они живут, как сто лет назад. Дело уже дошло до того, что людей, подобных нам с тобой, долго проживших за границей, считают неполноценными.

— Ну, это уж слишком, — воспротивилась Кийоми. Отец пожал плечами.

— Хотят собрать в кулак все силы. В урагане, который разразится, империя уцелеет только тогда, когда каждый японец будет готов пожертвовать собой… Мы не имеем права думать о собственной судьбе, мы пылинки, которые несет ветер.

Кийоми не осмелилась возразить. Ей было тяжко смотреть, как ее отец, умный, повидавший мир человек, пытается оправдать дикий шовинизм, не признающий свободы и подчиняющий все интересам государства.

— Ты ведь знаешь, Кийоми, что тебе нужно делать. — Номура попытался снова вернуться к строгому тону. — Одзаки дал тебе задание, важное для Японии. Сможешь ли ты его выполнить, я не знаю. Но, как твой отец, я требую, чтобы ты сделала все для его выполнения, не щадя ни себя, ни своего сердца.

Она послушно кивнула, словно склонилась перед отцовской волей. Когда Кийоми подняла глаза, ее мысли опять вернулись к возлюбленному.

— Я должна любым способом как можно больше узнать о Зорге. Может быть, как раз поэтому следовало бы довериться Равенсбургу? Он же сам заинтересован в этом…

Номура замахал руками.

— Нет, нет! Иностранец не должен знать, как работает наша контрразведка и кто с ней связан… Неужели тебе до сих пор непонятно, что мы не можем открывать свои карты чужим!

Она покачала головой.

— Нет, я не понимаю, почему должна отказаться от его помощи. Если доктор Зорге действительно враг, то кто же может быть более полезным, чем Равенсбург! Он каждый день встречается с ним.

— Выкинь это из головы, Кийоми, — потребовал отец. — Все аргументы, на которые ты ссылаешься, желая посвятить в наши дела Равенсбурга, на самом деле продиктованы твоим сердцем. Ты любишь этого немца и не хочешь его обманывать. Ты боишься потерять его любовь, если он вдруг узнает, что ты следила за ним по заданию контрразведки… Не так ли?

Отец был прав, и Кийоми честно признала это. Но она не смогла сдержать слез.

— Тебе еще многому надо учиться, дитя мое! Женщина из дома Номура не должна допускать, чтобы ее глаза служили зеркалом ее сердца!

— Я не достойна тебя, данна-сан. — Она произнесла это так, как должна была сказать дочь отцу в японской семье.

Номура закусил губу.

— Все, что сейчас причиняет тебе горе, Кийоми, может очень скоро измениться. История делает самые неожиданные повороты, и она часто развивается не так, как того требует логика. Не исключено, что и нынешнее обострение обстановки разрешится мирным путем. Да и война когда-нибудь кончится. Я обещаю тебе, что тогда мы снова поедем в Европу… Там все по-другому. Твое сердце будет чувствовать себя свободным. Но сейчас ты должна его запереть… Мы все принадлежим сейчас матери-Солнцу и его высокочтимому величеству императору — сыну Солнца.

Барон Номура отвесил поклон в сторону императорского дворца, и Кийоми последовала примеру отца.

Не напрасно их предки две с половиной тысячи лет назад твердо верили, что богиня Солнца Аматэрасу заставила земную женщину родить ей сына Дзимму-тэнно, для того чтобы он от имени богини правил Японией. Ни разу еще небесная мать не покидала империю в беде, ни разу за всю долгую историю ни один враг не побеждал островитян. Может быть, и сейчас Аматэрасу вызовет небесный ветер (камикадзе), чтобы уничтожить корабли противника, как это она уже делала раньше, когда Кублай-хан, сын ужасного Чингиз-хана, на десяти тысячах кораблей хотел захватить Японию. Камикадзе уничтожил всех врагов, прежде чем хоть один из них увидел Остров восходящего солнца.