Из статьи М. Ф. Лукина «В Вяземской операции». Военно-исторический журнал № 2, 1981 г.

«Вяземская операция (2–13 октября 1941 г.) была одной из самых напряженных и тяжелых на дальних подступах к Москве. В августе – сентябре в центре советско-германского фронта противник перешел к жесткой обороне и накапливал силы для решающего удара на столицу. Мы тоже восстанавливали боеспособность войск, получали пополнение и изучали опыт летних боев. Командующий Западным фронтом Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко не оставлял мысли освободить Смоленск от фашистов и разгромить смоленскую группировку врага. Весь август и половину сентября армии Западного фронта, обороняясь частью сил, вели наступательные бои. В этих боях наибольшего успеха добилась 19-я армия генерал-лейтенанта И. С. Конева, которая продвинулась на запад до 20–25 км, уничтожила 4000 вражеских солдат и офицеров и взяла в плен 100 человек, захватила 94 орудия разных калибров, 86 танков и сбила 7 самолетов. Она помогла выйти из окружения более 1500 красноармейцам и командирам с большим обозом. Не менее успешно вели боевые действия части 24-й армии генерал-майора К. И. Ракутина. Они освободили Ельню, нанеся большой урон противостоящему противнику. Однако эти бои показали, что имеющимися силами и средствами наступать бесполезно, так как части и соединения после Смоленского сражения (см. ВИЖ 1979 № 7) еще не успели пополниться (в полках насчитывалось от 300 до 400 человек). Пополнение приходило необстрелянное и не всегда в должной мере обученное. Снарядов и мин подвозилось мало. Противник перед войсками фронта строил оборону, создавая ротные опорные пункты с большими промежутками между ними, которые брались под перекрестный минометный и пулеметный огонь. На главных направлениях нашего наступления он закапывал танки в землю, используя их как неподвижные огневые точки, широко проводилось противопехотное и противотанковое минирование местности.

В первые дни войны фашисты в леса войска не вводили, а располагали их в населенных пунктах. Теперь же наблюдалась иная картина: в деревнях, селах и городах они оставляли столько войск, сколько требовалось для обороны, остальные размещались в лесных массивах, где деревья оплетались колючей проволокой. На открытой местности строились проволочные заграждения и разбрасывались малозаметные препятствия. Окопы отрывались полного профиля с ходами сообщения и блиндажами. Широко применялись дерево-земляные огневые точки.

Мы, к сожалению, все еще придерживались прежней линейности в обороне, стараясь занять всю местность. Это объяснялось, в частности, тем, что к концу августа и в сентябре мы потеряли много кадрового офицерского состава. На их должности приходилось назначать сержантов или лучших красноармейцев, получивших боевой опыт. Они, естественно, еще не обладали качественными знаниями командиров взвода (роты, батальона). Кроме того, Ставка ВГК приказала откомандировать в тыл лучших средних командиров в новые формирования и для обучения резервов. Это важное и нужное мероприятие все же отразилось на боеспособности фронтовых частей. Но оно было своевременным и очень полезным и способствовало в дальнейшем разгрому гитлеровских войск под Москвой.

12 сентября командующим Западным фронтом назначили генерал-полковника И. С. Конева. Его 19-ю принял я, 16-ю – генерал-майор К. К. Рокоссовский, 20-ю – генерал-лейтенант Ф. А. Ершаков, 22-ю – генерал-майор В. А. Юшкевич. Надо сказать, что перемещение командного состава в период боев вряд ли было целесообразным, т. к. командующие зачастую не успевали тщательно изучить обстановку и своих подчиненных.

В середине сентября мы получили сведения: противник подтягивает большое количество танков и артиллерии в район Духовщина – Смоленск – Рославль. Стало очевидно, что он скоро перейдет в наступление, превосходя нас в силах и средствах на направлении действий своей главной группировки (по людям в 3,2 раза, по танкам – в 8,5, по орудиям и минометам – в 7 раз).

К 1 октября Западный фронт занимал оборону на главном Московском направлении с задачей не допустить прорыва врага к Москве. Выполняя требования Ставки о переходе к жесткой и упорной обороне, войска готовились к отражению ударов противника. Однако армии в силу большой ширины полосы обороны фронта (340 км) были вытянуты в линию. Они имели по одной дивизии в резерве, а поэтому создать глубоко эшелонированную оборону не могли, да и командующий фронтом в своем распоряжении имел сравнительно небольшие резервы (3 стрелковые и 2 мотострелковые дивизии).

Немецко-фашистская группа армий «Центр», как мы теперь знаем, насчитывала 1700 танков и свыше 19 тысяч орудий и минометов. Ее действия поддерживались 2-м воздушным флотом (более 1 тыс. самолетов). Вражеская авиация превосходила нашу не только количественно, но и качественно. Самолеты «Юнкерс-88», «Фокке-Вульф», «Мессершмитт» и другие были маневреннее советских, превышали их в скорости и имели лучшее вооружение. Как же выглядел наш Западный фронт, который считался в то время самым сильным? Вот что пишет об этом маршал И. С. Конев: «У нас было 479 танков (из них современных всего 45 единиц), 1524 орудия и 733 миномета. Авиация фронта имела: истребителей (старых образцов) –106, бомбардировщиков ТБ-3 и СБ-63, дневных бомбардировщиков ТУ-2, СУ-2–4, штурмовиков ИЛ-2 – 8. Особый недостаток войска ощущали в зенитной и противотанковой артиллерии» (ВИЖ, 1966 № 10, с.6).

Командующий Западным фронтом еще 20 и 26 сентября предупреждал о готовящемся наступлении противника. Ценные сведения приносили разведчики 19-й армии, набранные из местных жителей, которые хорошо знали свою округу. Троих из них добровольцев-комсомольцев Вячеслава Макурова, его двоюродного брата Анатолия и Филиппа Платонова направил к нам Ярцевский горком партии. Всего в группу разведчиков входило 15 человек. Возглавлял ее Вячеслав Макуров. Наиболее находчивыми и смелыми зарекомендовали себя Николай Кузнецов, Николай Прыгулин, Петр Лиходед, Зина – учительница Гавриловской школы Ярцевского района, Настя – совсем еще девочка, уроженка села Вознесенское Духовщинского района. Они много раз ходили в тыл противника и приносили очень ценные сведения.

В конце сентября разведчики доложили о сосредоточении большого количества войск, танков и артиллерии в районе Духовщины. Враг готовился к наступлению. В течение второй половины сентября он активизировал наступающие действия в полосах обороны 30, 19, и 16-й армий, нащупывая наши слабые места, выясняя систему обороны, и особенно расположение артиллерийских позиций. В процессе беспрерывных атак противника на разных участках 19-й армии выявились положительные и отрицательные стороны как в системе обороны, так и в действиях наших войск. Штаб и политотдел армии изучали этот опыт, делали обобщения и доводили до частей и соединений.

В целях маскировки основных артиллерийских огневых позиций было приказано для батарей и дивизионов иметь по 2–3 запасные, назначить от каждой батареи кочующие орудия, ведущие огонь по гитлеровцам с разных позиций. На случай перехода их в общее наступление спланировали артиллерийскую контрподготовку.

В штабе армии отработали все варианты ведения оборонительной операции. Особое внимание обращалось на взаимодействие всех родов войск. Для бесперебойного управления ими организовывалась кольцевая связь, обеспечивавшая управление боем на случай прорыва противника в глубину обороны. Были разработаны радиосигналы, и от дивизии при штабе армии находилось по два офицера связи с картами, в распоряжении которых имелись машины и мотоциклы. Кроме того, при штабе армии был кавалерийский эскадрон. Его также использовали для связи с частями и соединениями.

Забегая вперед, хочу отметить роль офицеров связи в тот период, когда проводная связь часто нарушалась. От командиров дивизий в штаб армии прибывали офицеры. У каждого была карта, на которой я намечал задачи соединению, ставил свою подпись. Такая карта являлась руководящим документом. Организовывали связь по радио. Но дивизионные радио-станции работали тогда по техническим причинам очень плохо. К тому же укоренилось мнение, что работающую рацию противник запеленгует и сейчас же разобьет, поэтому командиры старались не прибегать к радиосвязи, чтобы не лишиться ее окончательно. Вот почему делегаты связи из дивизий в армию и из армии в дивизию делали очень большое дело. Я склонен оценить успешные их действия как фактор устойчивого управления, благодаря которому армия оставалась целой, нерасчлененной до самого последнего сражения, до 13 октября.

Со второй половины сентября офицеры штаба и инженерных частей проверяли ход оборудования позиций. Почти всюду были вырыты окопы полного профиля с ходами сообщений. На танкоопасных направлениях устанавливались мины, а там, где возможно, рылись эскарпы и противотанковые рвы. Строили блиндажи и козырьки для огневых точек. К великому сожалению, инженерного имущества и мин было мало.

В ночь на 2 октября в войска завезли большое количество боеприпасов, горючего, продовольствия и инженерных средств.

Как стало известно из опубликованных после войны документов, немецко-фашистское командование 6 сентября директивой № 36 поставило перед группой армий «Центр» задачу: по возможности быстрее и не позднее конца сентября перейти в наступление и уничтожить советские войска, находящиеся восточнее Смоленска путем двойного охвата в общем направлении на юг Вязьмы.

16 сентября командующий группой армий «Центр» направил в войска директиву о непосредственной подготовке армий к наступлению на Москву. В связи с приближением зимы гитлеровцы форсировали приготовление с расчетом перейти в наступление не позднее начала октября. 9-я и 4-я армии с оперативно подчиненными им 3-й и 4-й танковыми группами должны были перейти в наступление, чтобы каждая из них, имея сильные ударные группировки, состоящие из танковых, моторизованных и пехотных соединений, смогла прорвать оборону по обе стороны дорог Рославль – Москва и севернее автострады Смоленск – Москва и уничтожить зажатые между ними советские войска.

Рано утром 2 октября началась короткая, но мощная артиллерийская и авиационная подготовка противника на всю глубину обороны 19-й и соседней с нею армий. Вражеская авиация, идя волнами с большим количеством самолетов в каждой, обрушила свой смертоносный груз на передний край, артиллерийские позиции и войска, находящиеся в глубине обороны вплоть до тылов фронта. Штаб фронта также подвергся воздушному мощному налету. Вслед за этим танки и пехота противника, прикрываясь дымовой завесой, перешли в атаку. На четыре наших дивизии наступало 12 вражеских, в их числе 3 танковые (415 машин) и одна мотодивизия.

Противник нащупал стык 30-й и 19-й армий севернее Ярцево и в него вбивал клин танками и мотопехотой. В результате образовался глубокий разрыв между этими армиями шириной до 30–40 км. Сюда лавиной двинулись гитлеровские подвижные войска. Следует отметить, что в приказах командования всегда указывалось особое внимание обращать на стыки соединений и частей и назначались ответственные за их оборону. И все же почти всегда это место оказывалось самым уязвимым и у нас, и у врага.

Второй удар группы армий «Центр» наносился 4-й полевой армией с приданной ей 4-й танковой группой по 24-й и 43-й армиям восточнее Рославля. После ожесточенного боя противнику удалось прорвать фронт в стыке этих объединений, куда также устремилась страшная лавина танков, артиллерии и моторизованной пехоты.

Личный состав Резервного фронта (из народного ополчения) имел крепкий моральный дух, но был плохо вооружен, недостаточно хорошо обучен и несплочен. В силу этих причин превосходящим силам фашистов быстро удалось взломать оборону дивизий первого эшелона, расчленить их и быстро продвинуться на восток.

19-я армия весь день вела ожесточенный бой. Обе стороны несли большие потери. На участках 91, 89 и 50-й стрелковых дивизий в отдельных местах противнику удалось потеснить наши части в предполье. Но до главной линии обороны враг не был допущен, лишь правофланговая 244-я стрелковая дивизия в ночь на 3 октября отошла на основной рубеж, загнув правый фланг на север, и ее 913-й стрелковый полк оказался отрезанным от основных сил.

Выручая его, отличился 907-й мотострелковый полк той же дивизии под командованием полковника М. Я. Усанова. Отражая атаки превосходящих сил пехоты с танками при непрерывном воздействии вражеской авиации, он неоднократно атаковал. Таким образом, 913-й стрелковый полк был деблокирован и соединился с остальными частями. В этом бою погиб смертью храбрых полковник Усанов. Он лично возглавлял контратаку, выручая своих товарищей.

30-я армия генерал-майора В. А. Хоменко на правом фланге отбила все атаки противника, а левым под натиском превосходящих сил отходила в восточном направлении. В 16-й армии также шел сильный бой. Ее командующий генерал-лейтенант К. К. Рокоссовский сообщил, что части 16-й и 20-й армий отбили все атаки гитлеровцев.

Для восстановления положения 30-й армии из резерва фронта ей была передана 107-я мотострелковая дивизия. Но и она не смогла остановить врага, да и мероприятие это оказалось запоздалым. Генерал И. С. Конев 3 октября выдвинул в район станции Вадино оперативную группу под командованием своего заместителя генерал-лейтенанта И. В. Болдина. В нее вошли 126-я, 152-я стрелковые дивизии, 101-я мотострелковая дивизия, 126-я и 128-я танковые бригады, которые совместно с частями 30-й армии должны были встречным ударом остановить прорвавшихся фашистов и уничтожить их. Эти соединения находились на сравнительно большом удалении друг от друга и их удар не был согласован по времени. Группе удалось задержать противника на какое-то время, но остановить, а тем паче уничтожить его она не смогла, т. к. понесла большие потери. В образовавшийся разрыв между 30-й и 19-й армиями (30–40 км) ввели 45-ю кавалерийскую дивизию, которая вошла в мое подчинение.

Борьба в полосе армии продолжалась до 2–5 октября. Противник местами вклинился в наше расположение, но основная позиция по реке Вопь оставалась за нами. Связи с соседом справа я уже не имел, с комфронтом ее поддерживал через офицеров связи по радио. Проводной связи уже не существовало. 4 октября мы получили приказ командующего фронтом, поощряющий действия 19-й армии, призывающий равняться другим на нас.

Шли кровопролитнейшие бои. Под Смоленском тоже было жарко, но такого количества танков и авиации противник там не применял. Танки наступали волнами, и к исходу первого дня сражения наши бойцы и командиры увидели множество подбитых вражеских танков и трупов гитлеровцев, валявшихся перед нашими окопами, они почувствовали новый прилив сил. Стало очевидно, что фашистов бить можно.

Большую роль в оказании помощи и поднятии морального духа войск имело то, что офицеры и политработники штаба армии всегда в нужный момент находились в войсках. Армейские и дивизионные газеты выходили оперативно. Выпускались к исходу каждого дня и газеты «молнии» с описанием боя. В них были фамилии отличившихся воинов.

4 и 5 октября танки и моторизованные части противника захватили Спас-Деменск и Киров, получив возможность выйти в тыл войскам Западного фронта. Стало ясно: противник подвижными войсками берет в клещи 19, 16 и 20 армии, оперативную группу Болдина, а также 32-ю и 24-ю армии Резервного фронта. 4 октября командующий Западным фронтом доложил Верховному Главнокомандующему о положении войск фронта, но И. В. Сталин сразу решения не принял, и связь прервалась. Тогда И. С. Конев позвонил маршалу Б. М. Шапошникову, который обещал доложить Ставке сложившуюся обстановку. В этот день ответа на просьбу отвести войска не последовало, самостоятельно же командующий фронтом решение на отход принять не мог.

Только 5 октября было приказано отвести войска. К исходу этого дня 19-я армия получила приказ отойти на рубеж реки Днепр. Отход предстояло согласовать с 20-й армией, находившейся слева, и с группой Болдина. В Вадино я встретился с И. В. Болдиным. Его группа понесла большие потери в живой силе и технике.

В ночь на 6 октября армия начала отход, прикрываясь арьергардами. Часть войск отводилась и занимала новый рубеж, остальные перекатом переходили его, оставляя первых в арьергарде.

При подходе к Днепру стало известно, что противник с ходу прорвал фронт 32-й армии и 220-й и 18-й стрелковых дивизий народного ополчения, отбросив их на восток, части дивизии отошли соответственно на Сычевку и к Гжатску. Связь с армией они потеряли.

С высоты восточного берега Днепра местность просматривается на 15–20 км. Рубеж имел развитую систему обороны, подготовленную соединениями 32-й армии Резервного фронта. У моста, на шоссе и железнодорожной линии стояли морские орудия на бетонированной площадке. Их прикрывал отряд моряков (до 800 человек). Конечно, противник об этом знал и не пошел на них, а прорвал оборону севернее. Таким образом, уже не имело смысла останавливаться на этом прекрасном рубеже обороны, т. к. противник замкнул клещи восточнее Вязьмы 3-й танковой группой со стороны Духовщины и 4-й танковой группой со стороны Рославля.

7 октября противник прорвался к Вязьме с севера и юго-востока, и в окружение попали 19, 20, 24, 32-я армии и группа генерала И. В. Болдина. Военный совет фронта подчинил все эти войска мне и приказал организовать их прорыв и вывод из окружения. (В состав 20-й армии входили соединения 16-й). Надо сказать откровенно, это большое доверие не только меня не обрадовало, но и очень огорчило. Я знал, что все эти войска понесли значительные потери как в людях, так и в материальной части, снаряды, горючее, продовольствие было на исходе, все медицинские учреждения были переполнены ранеными, медикаментов и перевязочных материалов оставалось мало.

Мы все уже знали, что находились в окружении. Отрадно было то, что моральное состояние войск оставалось высоким, все горели желанием продолжать бой, прорваться и вновь драться с ненавистным врагом. Я понимал, что пред нами стоит трудная задача – прорвать кольцо окружения из танковых и механизированных частей, при этом суметь удержать фланги прорыва с тем, чтобы войска вторых эшелонов могли воспользоваться ими. Для этого нужны крепкие нервы, мужество и самопожертвование.

Враг все более сжимал кольцо окружения. Мы не имели возможности никак сманеврировать. Тогда я решил наступать тремя колоннами, но ни одна из них прорваться не смогла. Тут мы окончательно убедились, что создалось тяжелое положение.

Перед началом наступления противника в армии было достаточно артиллерии, но имелось всего два зенитных дивизиона, которые не могли прикрыть войска на главном направлении. Вражеская авиация наносила удары почти безнаказанно. К моменту окружения у нас было всего два боекомплекта снарядов. Накануне я приказал сосредоточить основную их массу в частях. Это помогло держаться войскам на занимаемых позициях. Кроме того, мы сумели вывезти на машинах еще два боекомплекта с фронтовых складов.

Связавшись по радио с Ф. А. Ершаковым (командующий 20-й армией в тот период), мы договорились о совместных действиях по выходу из окружения. Я информировал его о том, что буду прорывать кольцо севернее Вязьмы силами двух дивизий 32-й армии. Но одну из них командующий Резервным фронтом маршал С. М. Буденный отозвал, а вторая под ударами обходящего противника была рассеяна. Я созвал всех командиров и комиссаров дивизий и поставил их в известность о том, в какое тяжелое положение мы попали, и сказал, что пробьется только тот, кто будет настойчиво, энергично и смело действовать в бою, руководствуясь девизом: «Сам погибай, а товарища выручай».

Неоднократно до 11 октября нами предпринимались попытки прорыва, но успеха они не имели. Вновь собрал всех командиров и комиссаров дивизий и сообщил, что наше положение значительно ухудшилось. Сил мало, патроны на исходе, продовольствия нет, питались тем, что могло дать население.

Окружив нас, гитлеровцы вели тактику выжидания, сохраняя живую силу и средства. Они чувствовали, что снаряды не сегодня-завтра у нас кончатся, и лишь отбивали наши попытки выйти из окружения. Удавалось им это с большим трудом, о чем свидетельствует радиограмма, переданная открытым текстом командирам 7-й танковой дивизии Функа. В ответ на запрос, почему дивизия не идет на Москву, он сообщал, что командир 19-й армии русских также рвется к Москве и что его части едва удерживают прорыв. Вот здесь-то и надо было проколоть, нанести удар, но боеприпасов было совсем мало.

12 октября я вызвал командиров на последнее совещание. Приказал собрать все имеющиеся снаряды, остался у нас последний залп гвардейских минометов. Назначил в прорыв 2-ю стрелковую дивизию народного ополчения, еще не потрепанную в боях. Ее командир генерал-майор В. Р. Вашкевич был грамотный генерал. У него в подчинении находился еще отряд моряков из 800 человек. Назначил в прорыв и 91-ю стрелковую дивизию сибиряков.

Сообщил командующему фронтом Б. М. Шапошникову в Ставку ВГК о том, что в такое-то время, собрав все снаряды всей артиллерии и дав последний залп «катюш», буду прорываться в направлении Гжатска на Богородицкое. В случае неудачи буду прорываться к 20-й армии для совместных действий.

У генерала В. Р. Вашкевича, на которого я возлагал все надежды, в тот момент возникли возражения в отношении сроков и быстроты ввода дивизии в бой, и мне пришлось убеждать его в том, что дорог каждый час и что если сегодня мы не уйдем в прорыв, завтра противник сомнет нас, т. к. стрелять будет нечем. Мы попрощались, пожали друг другу руки, и он ушел.

Организовать прорыв надо было тщательно, каждому командиру поставить определенную задачу. Но все делалось наскоро, мы торопились, понимая, что завтра будет поздно.

Мы ждали наступления темноты, чтобы противник не смог обнаружить нашего маневра и места скопления войск. Я указал дивизиям фронт прорыва шириной примерно 6–7 км. Место для выхода из окружения выбрали болотистое, на котором танки не смогли бы маневрировать (7-я танковая дивизия врага располагалась непосредственно перед армией). Началась артподготовка, дали залп «катюш», дивизия пошла в атаку и прорвала кольцо окружения. Ко мне стремительно вбегает командир 91-й стрелковой дивизии полковник И. А. Волков:

– Товарищ генерал! Прорыв сделан, дивизии уходят, выводите штаб армии!

Немедленно доношу об этом в штаб фронта. В прорыв вводится артиллерия, подтягиваются другие соединения. И. А. Волкову я сказал, что лично выходить не буду, пока не пропущу все, или хотя бы половину войск.

– Идите, выводите свою дивизию, держите фланг.

Он не успел догнать свое соединение. Кольцо окружения замкнулось вновь. Предположили, что противнику удалось подвести к месту прорыва свежие силы и закрыть прорыв.

Тот, кто был в окружении и оказался в таком положении, как и я, поймет мое душевное состояние. Нет, моральные силы не были надломлены, сила воли не поколеблена, но я понимал всю тяжесть положения и ничего сделать не мог. Вновь собрал командиров и комиссаров. Они, очевидно, ждали от меня чуда. Ну а чудес, как известно, не бывает. К горлу подступил комок. Какие слова найти? Чем помочь им? Потом, взяв себя в руки, сказал:

– Товарищи, положение безвыходное. Противник сосредоточил все свои силы на восточном направлении и видит, что мы рвемся только на узком участке. Если же мы будем прорываться южнее Вязьмы в направлении 20-й армии, то обязательно прорвемся. Приказываю выходить отдельными группами.

13 октября войска армии начали разделяться на отдельные группы для самостоятельного выхода. Предварительно я спросил, все ли орудия взорваны, машины сожжены и конский состав уничтожен. Мне доложили, что первое и второе выполнены, а на то, чтобы уничтожить конский состав, ни у кого рука не поднялась. Коней распустили по лесу.

Выходили группами. Со мной было около 1000 человек из штаба армии и из разных частей, вооруженные только винтовками, автоматами и пистолетами. Многие прорвались и вышли в полосу 20-й армии юго-западнее Вязьмы» (17).

14 октября 1941 года при выходе из окружения Лукин был тяжело ранен и попал в плен. Там ему ампутировали правую ногу. Враги пытались склонить Лукина к измене Родине. Но он не поддался провокации. Тогда его бросили в лагеря смерти, где Михаил Федорович продолжал мужественно и достойно держать себя. Освобожден из плена в мае 1945 года. В отставке с ноября 1946 г. Скончался 25 мая 1970 года.

Награжден орденом Ленина, пятью орденами Красного Знамени, орденом Трудового Красного Знамени, орденом Красной Звезды.

Продолжу воспоминания своего отца, Петербурцева Анисима Михеевича:

«На 4-е или 5-е сутки окружения был пасмурный, очень туманный день, на дороге скопилась масса обозов. Немецких самолетов в воздухе не было, только однажды на низком, бреющем полете прошли над нашими головами два советских самолета-истребителя. Чувствовалось, что мы находимся не так уж далеко от нашего переднего края. Но никто не знал обстановки.

Группа офицеров тыловых и штабных подразделений нашей дивизии, в том числе и начальник 5-й части штаба капитан Савостьянов, вооруженный автоматом, пошли в голову колонны. Мне и шоферу нашей полуторки Савостьянов приказал оставаться пока на месте до его возвращения. Прошло не менее 4 часов… Стемнело. Капитана Савостьянова мы так и не дождались. Все – и солдаты и офицеры нашей части – спрашивают встречных: «Какая обстановка?» Однако обстановки никто не знал. Некоторые офицеры скомплектовали из солдат отдельные группы прорыва. Мы вынуждены были бросить грузовик, предварительно испортив мотор. Вместе с шофером мы также примкнули к одной из групп, которую формировал один капитан. Группа образовалась в количестве 15–20 человек – ездовых, шоферов и др. Капитан проинформировал нас, что впереди небольшой заслон немецких пехотинцев, который можно ночью, в темноте, пользуясь внезапностью, прорвать и уйти к своим. Мы начали двигаться в сторону возможной линии фронта. Никакой стрельбы не было слышно. Вдруг навстречу нам идет полковник. Командир нашей группы обращается к нему:

– Товарищ полковник! Какая обстановка?

– Ничего я, товарищи, не знаю – отвечает тот. – Да и никто из ближайших военачальников не знает обстановки.

Тогда наш командир группы растерялся. Видит, что он ввел нас в заблуждение. Группа постепенно рассеялась. Ночь прошла в тревоге. К утру неподалеку стали слышны выстрелы и шум танковых моторов. Вновь началась организация отдельных групп прорыва. Откуда-то появился советский танк Т-34. Вслед за танком устремились несколько групп прорыва. Однако на попытку прорвать кольцо немцы ответили сильнейшим артиллерийским и пулеметным огнем. Атака захлебнулась. Слышны были только крики раненых о помощи. Я был легко ранен, санитарка перевязала мне руку. После туманного предыдущего дня последующее утро было ясным и солнечным. Обнаружив скопление остатков обозов, немцы открыли из танков сильный артиллерийский и пулеметный огонь. Чувствуя, что наши огневые средства незначительны, немцы начали танками теснить и, в конце концов, окружили наши ослабевшие и разрозненные группы. А к 12 часам дня скопившиеся остатки наших частей были загнаны в небольшой лесочек на горке. Израсходовав боеприпасы, мы вынуждены были прекратить сопротивление. За 1–1,5 часа до этого я еще в последний раз видел проезжавшего вдали на легковушке начальника штаба нашей армии…» (9).

Привожу главу из мемуаров отца «Мое пребывание в немецком плену»:

«Окружив нас, немцы выстроили всех в колонну. Пересчитали, записали, сколько офицеров и каких званий в колонне. Затем один из немецких офицеров (видимо, в чине полковника) спросил:

– Какие будут вопросы?

Один из наших офицеров, майор, легко раненный в руку, спросил:

– Как насчет питания?

Немецкий офицер ответил, что этим вопросом немцы сейчас не занимаются. Видно, наш майор не представлял, как и мы все, как бесчеловечно немцы обращаются с военнопленными. Если он остался в живых, то впоследствии узнал, насколько наивен он был, спрашивая немцев насчет питания.

К середине ноября 1941 года в немецком плену оказалось около 3 миллионов советских военнопленных. Большинство из них погибло зимой 1941/42 годов в лагерях. Упоенные победами, немцы бесчеловечно относились к нашим воинам. В этом я сам убедился, находясь в плену зимой 1941/42 годов в лагере военнопленных в городе Вязьма Смоленской области.

Выиграв в августе – сентябре 1941 г. сражение на Юго-Западном фронте и взяв Киев, а вслед за этим одержав крупную победу на Западном фронте в октябре – ноябре 1941 г., Гитлер объявил, что скоро захватит Москву, а в ближайшие месяцы закончит войну на востоке. Ему грезилось в ближайшем будущем мировое господство на тысячу лет и райская жизнь арийской нации. Питая надежду на легкую победу, немцы сделали все, чтобы уморить голодом и холодом побольше «русских Иванов».

В первой половине зимы 1941 г. при виде пленных русских солдат немцы кричали:

– Москва капут! Сталин капут!

Когда же под Москвой они получили достойный отпор и эшелоны обмороженных немецких солдат устремились в тыл, победоносный пыл и крики «Москва капут!» значительно уменьшились. Но от этого нашим пленным легче не стало. Нашу колонну военнопленных сопровождал достаточно сильный немецкий конвой. В первые день и ночь нас сопровождали также два немецких танка. Первую ночь по дороге в Вязьму, куда нас вели, мы провели в открытом поле. Колонна была остановлена посреди поля, подальше от леса, и с четырех сторон освещена светом от танков. В Вязьму мы шли в общей сложности трое суток. Никакой речи о питании. Питались тем, что имели в своих солдатских вещевых мешках. А большинство пленных своих продуктов не имели. Хорошо еще, если на пути следования попадались огороды с неубранной капустой или свеклой. Вот и все.

В Вязьму немцы нас пригнали к вечеру третьих суток. Нас буквально загнали во двор недостроенного завода. Двор был огорожен высокой каменной стеной, похожей на тюремную. С одной стороны к забору примыкало пятиэтажное здание, построенное перед войной. Наружные строительные работы были сделаны не все, а внутренние не начинались. Окна не были застеклены. Во двор загнали 25–30 тысяч советских военнопленных, в том числе и более 200 раненых, которых мы разместили в подвальном помещении здания.

Посреди двора была большая воронка от 500-килограммовой бомбы, вначале заполненная дождевой водой. Затем, когда пленные стали брать из нее воду для питья, вода перемешалась с глинистой почвой и превратилась в болотце. Впоследствии пошли дожди, и все мы, пленные, вынуждены были мокнуть во дворе под дождем, превращаясь в грязно-серую массу. На ночь всех пленных немцы загоняли в здание. А так как здание не могло вместить всех, то немцы, заталкивая пленных в здание, крайних избивали дубинками, затем открывали стрельбу из автоматов вначале поверх голов, а после и по головам… Так мы узнали, каков он, немецкий «порядок». В здании мы были лишены возможности сидеть из-за тесноты. Стояли на ногах до утра.

Идет четвертый день, как я в плену, а ни воды, кроме грязи в воронке, ни каких-либо продуктов пленным не давали. На пятый день немцы для своего развлечения привели во двор истощенную, без ноги, лошадь и отдали пленным на растерзание. Оставив лошадь посреди двора, немцы отошли в сторону и стали наблюдать, как пленные будут ее разделывать. Чтобы не быть смешным, я отошел в сторону, наблюдая, как вокруг лошади образовалась куча-мала. Те, у кого были ножи, бросились на лошадь. В считанные 15–20 минут от лошади остались лишь копыта, хвост и потроха. Наблюдая эту картину, немцы ржали от удовольствия.

Два раза в лагерь приносили 2–3 ящика концентратов, оставшихся еще с довоенных времен (суп-пюре гороховый и пшенная каша). В продолжение своего куража над голодными пленными они бросали пачки концентратов в толпу. Начиналась борьба, сопровождаемая свалкой и даже дракой. Немцы же кричали:

– Рус! Вайдо, вайдо!

По утрам по разнарядке немецкого военного коменданта Вязьмы из нашего лагеря стали брать отдельные группы военнопленных на разные работы в город для приведения его в порядок и подготовки к зиме. Брали в основном тех, кто имел специальности печников, шоферов и других, а также просто рабочих на погрузку-разгрузку – всего до 500 человек в день. Вечером, после работы, их снова возвращали в лагерь. Попасть в такую команду из лагеря означало добыть на этой работе картошку, свеклу, немного дров, воды – всего, чего не было в лагере. А в лагере вообще ничего не было для спасения от голода. Ведь нас по-прежнему немцы не кормили. Наступил пятый день, как мы находились в вяземском лагере и шестой день без пищи. Мои силы на исходе. Единственной едой у меня была банка сгущенки, оставшаяся еще с Молодечно. Ее я растянул на шесть дней. Воду из воронки я тоже не пил, видя, как некоторых косила дизентерия. Надо что-то решать, иначе погибну от голода. В лагере обязательно нужно было группироваться по 2–3 человека, чтобы облегчить поиски пропитания, дров, чтобы пищу сварить на костре. Напарником у меня был сослуживец из нашего артиллерийского дивизиона в Молодечно, еще из 161-й стрелковой дивизии. Это был техник-ветфельдшер из Ростовской области Николай по фамилии Макаров, или Ефимов, сейчас точно уже не помню. Я предложил ему при любых условиях постараться нам двоим попасть в группу, которую следующим утром будут отправлять на работу в город. А может быть удастся и сбежать, пусть не из города, так хоть из лагеря смерти. Иначе без пищи и воды больше не протянем – еще 3–4 дня и нам «капут», как говорят немцы. Для этого необходимо было обеспечить себе место на ночь поближе к выходу из здания, в котором нас запирали вечером. При входной двери имелся небольшой закуток, отгороженный кирпичной перегородкой. Мы с Николаем заняли его с утра и ни разу не вышли из него на протяжении суток. Простояли эти сутки на ногах. К открытию немцами дверей следующим утром мы оказались на улице в первых рядах. Слышу, кричит переводчик о том, что требуется группа численностью в 100 человек для работы в городе. Все ринулись к переводчику. А при нем стоит группа немцев, вооруженных дубинками. Образовали коридор и бьют по головам, отгоняя лишних. Пробежать коридор не так-то просто. Несмотря на удары, я устремился вперед, заслонив голову руками. А Николай остановился, получив сильный удар. Я кричу ему: «Беги сюда!» А он растерялся на минуту и тут же был оттеснен толпой. Так Николай и остался в лагере…

Наконец, группу сформировали, построили и повели в город. Перед городом остановили, отобрали 50 человек для разборки завалов от взорванной водонапорной башни. Нас же, оставшихся 50, повели дальше в город. Привели в большой двор бывшего птицекомбината (предполагаю, что это был скорее хладокомбинат). До войны там хранили мясо, делали мороженое. Во дворе и в сараях было много хлама, разбитых ящиков, битого стекла и других ненужных вещей. Нам было приказано выносить из складских сараев хлам и грузить его в машины, вывозившие все за пределы города. Работали мы до 12 часов дня. С 12 до 13 часов у немцев был перерыв на обед, охрана ушла обедать. Нам же обед, конечно, никто не приготовил. Мы разбрелись по двору в поисках объедков и окурков. Вдруг я вижу – из здания выходит русский солдат, выносит мусорное ведро, опрокидывает его на землю и ищет окурки. Я присмотрелся к солдату и узнал его – ведь это Захар! Ездовой из нашей артбатареи, в которой я служил командиром отделения разведки в Молодечно! Фамилии его я сейчас уже не помню, помню только, что по национальности он был мордвин 1920 года рождения. Подхожу к нему:

– Захар, здравствуй!

Вижу, он меня не узнает, ведь за месяц я зарос бородой, весь в грязи и неимоверно тощий. Я продолжаю говорить:

– Вспомни, ведь мы с тобой из одной батареи, служили в артиллерийском полку 161-й стрелковой дивизии в Молодечно!

Наконец он узнал меня. Смотрю на него – он по-прежнему здоровый, краснощекий. Спрашиваю:

– Что ты здесь делаешь?

И он мне рассказал, что попал в плен 14 октября и на своей повозке, без всяких приключений, под конвоем немцев, вместе с ними приехал в Вязьму. Как потом оказалось, попал он в хозяйственную часть, прикомандированную к 9-й немецкой армии. При части имеется небольшой лагерь военнопленных из 100 человек, которые заняты сбором и вывозом с оккупированных территорий трофеев и сырья для промышленности Германии.

Из 100 пленных, работавших в этом лагере, 12 работали с лошадьми, свозя трофеи и сырье во двор комбината. Остальные сортировали все это, упаковывали и отгружали для перевозки на станцию железной дороги. Собирали и отгружали кожи, металлолом, зерно, кости и всякие вторичные отходы, годные на переработку. Сюда же крестьяне окрестных деревень свозили с мест, где прошли бои, автомобильные резиновые покрышки. Немцы за каждую покрышку давали им по 1 килограмму зерна.

Захар сказал мне, что эти сто военнопленных, и он в том числе, живут в сарае при штабе этой немецкой хозчасти. Спят на стружках и дважды в день получают баланду. В центральном лагере Вязьмы на тот момент и этого не было. Лишь позже, когда я уже убежал из центрального лагеря, после вмешательства Международного Красного Креста советским военнопленным в лагерях стали выдавать баланду. Еще Захар сказал мне, что в этом лагере пленным приказано было оборудовать на зиму себе барак в складском помещении. Сам же Захар убирает контору штаба и одновременно отапливает ее. Большинство пленных, занятых работой по сбору и отгрузке сырья, попутно добывают кое-что для дополнительного пропитания. Это и картошка с полей и огородов и отходы в виде свиных шкур и др. Я рассказал Захару о своем бедственном положении: если я останусь в центральном лагере военнопленных, то больше недели мне не прожить. Спросил у него совета. Захар был человек простой, он посоветовал мне следующее:

– Если ты меня не выдашь, я подскажу тебе выход. В наш лагерь военнопленных вчера поступило еще 50 человек, переводчик еще не успел их переписать, и они еще не получили номеров для одежды (номера пришивались на спину). Переводчик у нас хороший, зовут его Виктор. По национальности он немец, жил на Украине, работал трактористом в колхозе, в армии был комсомольцем. Он также попал в плен, как и мы с тобой. Он еще не знает всех новичков, сойдешь за одного из них. Тебе придется прятаться в сарае за бутылями с кислотой. А когда стемнеет и придет охрана из центрального лагеря за пленными, чтобы вести обратно, ты подожди. Потом, когда они уйдут, выйди и приходи получать в свой котелок порцию баланды, которую варит один из пленных. Но раз у тебя нет котелка, я тебе дам свой. А потом иди в сарай, где мы ночуем. Утром пойдешь на работу, куда укажет тебе переводчик. Почаще будь у него на виду, чтобы он тебя приметил. Так ты сможешь остаться в этом лагере и спасти свою жизнь.

Я так и поступил – спрятался. Настало время отправлять прибывшую из центрального лагеря группу обратно в этот лагерь. После небольшого шума группа ушла. Я вышел из укрытия, пошел и получил порцию каши-размазни на ужин. С жадностью съел ее и пошел с остальными пленными в каменный барак. Утром мне повезло: переводчик Виктор зачислил меня в группу из 12 человек. Нас отправили на грузовике на железную дорогу, где был разбомблен наш поезд. Там из разбитых вагонов мы погрузили в грузовик 10 бочек солидола и 12 бочек автола для немецкого штаба и привезли в расположение основной базы хозяйственной части 9-й немецкой армии. Я старался работать изо всех сил на виду у Виктора. Это позволило мне остаться в этом небольшом лагере на зиму 1941/42 годов и уцелеть.

Через три дня в наш маленький лагерь снова привели на работу группу пленных в количестве 50 человек из центрального лагеря. В пять вечера, когда было еще светло, группу стали собирать в обратный путь. Видимо, один из группы повторил мой маневр и спрятался. Недосчитавшись одного человека, немецкий охранник схватил меня за шиворот и швырнул в строй этой группы. На мое счастье, здесь же был и Виктор-переводчик. Я поднял шум, прошу Виктора заступиться. Виктор подошел к немцу-охраннику и сказал, мол, это наш человек. Немец отпустил меня, но все же схватил другого, подвернувшегося под руку. Так Виктор спас меня во второй раз. Но был еще и третий раз. Когда он спас меня от неминуемой гибели. Но об этом я расскажу позже, по порядку.

В первый же день моего пребывания в этом маленьком лагере военнопленных меня, 25-летнего молодого парня, 24-летние солдаты-пленные называли «дядя» и даже «дедушка» – так я был худ, зарос бородой. Мыться мне тоже не пришлось больше месяца. Когда же я за четыре последующих дня немного оклемался, помылся, побрился, все удивились произошедшей во мне перемене и «дедушкой» уже не называли.

Этот лагерь был создан при штабе хозяйственной части 9-й немецкой армии и предназначался для сборов трофеев с оккупированных территорий и отправки их в Германию. Из 150 пленных двенадцать работали на конных повозках. Они не только свозили трофеи на склады, но и возили дрова для отопления домов для немецких солдат и офицеров штаба, а также для отопления немецких госпиталей Вязьмы. Восемь человек работало в мастерской по дублению шкур домашних животных, в основном, овечьих. Из них для немцев шили теплую одежду, рукавицы. Десять человек занимались резкой и колкой дров, пошивом для немцев теплых тапочек, отправляемых в Германию, ремонтом часов, топкой печей, уборкой помещений штаба и т. д. Остальные пленные, в том числе и я, использовались главным образом при погрузочно-разгрузочных работах. При лагере было два переводчика. Один из них, Виктор, немец с Украины, был скромный и порядочный человек. Он спас меня от расстрела, о чем я расскажу позже.

Условия жизни в этом лагере, конечно, были тяжелыми, но все же была надежда, что я выживу этой суровой зимой 1941/42 годов. А в центральном лагере Вязьмы той зимой надежды выжить не было никакой. Так я остался в этом небольшом лагере до 25 февраля 1942 года.

На зиму пленных перевели в другой барак, построенный самими пленными из досок в два слоя. Между двумя слоями мы засыпали стружки. Обогревался барак двумя печками-буржуйками, сделанными из жести армянином Назаром. В бараке к утру было холодно, но спать было можно. Питание было скудным: по 150 граммов эрзац-хлеба и два раза в день – утром и вечером – по черпаку горячей баланды (иногда вместо нее каша-размазня). Но при определенной смелости и находчивости, хоть и не каждый день, можно было добыть дополнительное питание. Достать его нужно было так, чтобы его не обнаружил начальник лагеря, молодой и жестокий немецкий офицер. Такое питание хранилось на складах лагеря. Украсть можно было свиные или коровьи шкуры, хвосты и копыта, одним словом то, что немцами считалось непригодным и отбрасывалось при погрузке. Если повезет – насыпалась в карман горсть зерна. Однако вынести что-либо со склада было очень сложно. Вынесенное припрятывалось до вечера в снегу. После работы эти отходы мы по частям брали в карманы или в сумки от противогазов и несли в барак, где ночевали. Нужна была определенная смелость и ловкость. За воровство немцы могли и расстрелять. На наших глазах расстреляли двоих пленных. Один из них даже не воровал, а просто подобрал мороженую гнилую картофелину, непригодную к пище. Его расстреляли перед строем… Это был урок для устрашения.

Печки-буржуйки служили нам не только для обогрева. На них мы ночью варили свои «трофеи». Когда в восемь часов вечера немцы закрывали наш барак на замок, начиналось приготовление «паек» – смоление шкур на огне печки и варка их в самодельных котелках. Делалось это по очереди, так как пленных было 150 человек, а печек две. Процесс продолжался до глубокой ночи. Постепенно и я включился в приготовление «доппайка». Когда же все шкуры и хвосты немцы все же увезли в Германию, начался поиск новых источников пищи. И вскоре был найден. В одном из складов хранилось зерно: рожь, ячмень, гречка. Гречка и стала «доппайком» для нас. Первым, кто из гречки сварил кашу, был пожилой пленный из крестьян. Он работал в этом складе на погрузке зерна. Принес он как-то в карманах не-очищенное зерно гречки, прокалил его на печке-буржуйке, затем потер бутылкой, просеял на самодельном сите, засыпал в кипяток, поварил – каша готова. В течение последующих десяти дней этот метод освоили многие пленные, и началась массовая варка гречневой каши, в порядке очереди. Но и этот источник пищи скоро иссяк. К концу 1941 года все зерно со склада было вывезено в Германию.

Наступили сильные декабрьские морозы. Мы, «грузчики», работая в легкой одежде на открытом воздухе, страдали от холода. Целый день, с утра до вечера, мы работали на улице, а теплой одежды не имели. Особенно мерзли ноги, ведь сапоги пришли в негодность. Приходилось обматывать ноги любым тряпьем, чтобы их не обморозить (а ноги у меня были обморожены еще в финскую войну после долгого лежания в окопах в сапогах при морозе более 40 градусов).

В середине января 1942 г. в одну из ночей, когда на улице был мороз 30 градусов, в Вязьму прибыл эшелон с пленными советскими солдатами, захваченными на линии фронта под городом Ржевом после нашего неудачного декабрьского наступления. А наступление это было предпринято как отвлекающий маневр с тем, чтобы оттянуть часть гитлеровских войск и не позволить им включиться в Сталинградскую битву. Так что битва за Сталинград проходила не только под Сталинградом, но и под Ржевом Калининской области, на севере нашей страны.

Везли пленных в товарных вагонах несколько дней без пищи, раненых, обмороженных. Выгрузили ночью на станции Вязьма и, с обмороженными ногами, гнали через весь город. Некоторые пленные делали попытки спастись от холода, пытаясь войти в ближайшие дома. Здесь, на ступеньках домов, их настигал выстрел в спину от немецкой охраны. Стреляли без предупреждения. Один из таких пленных, с простреленной грудью, зашел во двор нашего лагеря. Часовой сжалился над ним и пропустил к нам в барак. Мы его накормили, чем смогли, и уложили спать. Но утром немцы пришли за ним в наш барак, забрали его и расстреляли. Утром, когда нас везли на грузовиках на станцию на работу по погрузке и разгрузке вагонов, нам представилась страшная картина: около домов, по обеим сторонам улицы, лежали десятки убитых наших солдат. Их никто за ночь не похоронил…

Хочу добавить, что и мы не имели права ходить по городу без немецкой охраны. За нарушение полагался расстрел на месте. По утрам, в 8 часов, пленных выстраивали перед бараком. Шла перекличка по номерам, написанным краской на спине. Затем нас гнали на работу. Работали мы обычно без перерыва на обед, до самого вечера.

В нашем лагере был доносчик-провокатор. Я об этом догадывался. Это был плюгавенький человечек, бывший в нашей армии ранее техником-лейтенантом. Фамилию его я уже не вспомню. Первый донос он сделал, выдав немцам одного нашего пленного по фамилии Баранов, родом из города Горький. В разговоре с провокатором, который прикинулся патриотом, Баранов разоткровенничался и показал ему орден Красного Знамени, которым был награжден во время финской войны в боях на Карельском перешейке в 1940 году. Утром, до работы, Баранова вызвали к начальнику лагеря. Допрос вел его заместитель, офицер немецкой армии, русский по национальности, служивший при штабе тыла. Этот человек эмигрировал из России в 1918 году. Баранов сразу же признался, что имеет орден – отпираться было бессмысленно – и что он имеет звание рядового.

– Чем подтвердишь, что рядовой? – спросил майор Баранова.

– У меня есть красноармейская книжка, – ответил Баранов.

Тем допрос и закончился. Хорошо, что он попал на допрос к русскому майору, который с сочувствием относился к русским пленным. Он сказал Баранову, что бояться ему нечего. Коль заслужил орден личной храбростью, преследовать его не будут.

В феврале 1942 года произошло еще одно важное событие. Как-то вечером, между 8 и 9 часами, когда еще нас не запирали снаружи, в барак зашел человек в форме немецкого офицера. Поздоровался на чистом русском языке и спросил нас, как мы живем, как настроение. Мы не знали, что и думать. Не зная, что перед нами переодетый советский разведчик, мы ответили, что все в порядке, живем хорошо. Все мы приняли его за немца. Он задал еще пару вопросов и ушел. Доносчик догадался, что это не простой немецкий лейтенант, быстро вышел – и в штаб. В бараке появился начальник лагеря, немецкий полковник. С ним был переводчик. Начальник лагеря начал кричать, почему, мол, мы не задержали русского шпиона. С какой целью в наш барак заходил наш разведчик, мы так и не узнали. И только уже в 70-е годы, читая книгу по истории Великой Отечественной войны, я узнал, что в это время руководством нашей армии готовилось наступление в районе Вязьмы. Работала наша разведка.

Среди немецких солдат были разные по моральному облику люди. Пожилые немцы, а также выходцы из рабочего класса сочувствовали пленным. Мы это ощущали, когда они охраняли нас во время работы. Бывали случаи, когда пожилой немец, наблюдая за работой пленных, изнуренных тяжелым трудом и голодом, говорил: «Арбайтен зи лангзаммер» («Работайте медленно»). Но такое было редко. В абсолютном большинстве немецкие солдаты ревностно исполняли свой долг и требовали от русских пленных напряженного труда, без исключений. За любой случай, когда немецкому охраннику казалось, что пленный работает слабо, применялась дубинка или другой способ принуждения» (9).

Не могу спокойно печатать эти строки, ведь отец был одним из этих пленных! Не только свидетелем, но и живым участником описываемых им событий. Что чувствовал он в эти минуты, на что надеялся? Наверное, все-таки надеялся бежать и продумывал возможные варианты побега. То, что он описывает дальше, подтверждает, что он не сломался. А дальше его ждали более тяжелые испытания.

«Среди немецких охранников было много спесивых хвастунов, особенно молодых солдат, которые находились под впечатлением легких побед немцев в начале войны. Помню, в середине октября 1941 года ефрейтор Ганц, служивший в команде охраны лагеря, собрал нас во время обеденного перерыва и стал разглагольствовать о победе немецких войск под Москвой. Он рисовал палкой на земле Москву в кольце и повторял: «Москва капут». Через два месяца, где-то в декабре, когда немцев из-под Москвы погнали и в Вязьму стали поступать эшелоны раненых и обмороженных немцев, один из наших пленных, Федоров, решил подшутить над Ганцем. Он обратился к нему с вопросом: «Камрад, как Москва?» В ответ Ганц с яростью набросился на Федорова с палкой, колотя его по спине со словами: «Шанзе руссиш швайн!»

Во второй половине февраля 1942 года меня избил начальник лагеря и отправил обратно в центральный лагерь военнопленных Вязьмы. Причиной этому послужили такие обстоятельства. Как-то вечером, в разговоре, мой сослуживец Захар, без всякой задней мысли, проговорился, что я до войны в полку проводил с солдатами занятия по полит-учебе. «Стукач» из нашего барака посчитал меня политруком, следовательно, коммунистом (хотя я не был членом партии) и донес начальнику лагеря. На следующий день, когда лагерь был выстроен для переклички, переводчик предупредил меня, чтобы я не ехал со всеми на работу, а шел в барак. Когда все ушли, в барак вошел начальник лагеря и стал избивать меня плеткой по голове. Я только закрыл руками лицо, чтобы уберечь глаза. Начальник лагеря с криком «Коммунист!» долго бил меня, а затем распорядился отправить в центральный лагерь, откуда я ранее сбежал осенью 1941 года.

Вспоминается еще один случай, произошедший в малом лагере за 10 дней до моей отправки в центральный лагерь. Был жестоко наказан один пленный, Федор Кандауров, работавший на лошади. По неизвестной причине у лошади потек глаз. Начальник лагеря, решив, что Кандауров ударил лошадь, устроил Федору экзекуцию. Публично, перед строем пленных, с него сдернули рубашку, положили на скамью, принесли со двора два березовых хлыста. Вызвали из строя двух пленных и приказали бить Федора по голой спине 12 раз. Немцу показалось, что били слабо. Он велел повторить, а затем добавить столько же в третий раз. Всего нанесли 36 ударов. До крови не дошло, но встать самостоятельно он уже не смог. Дали отлежаться до следующего утра, затем отправили в центральный лагерь.

В центральном лагере к марту 1942 года, к моменту, когда я туда возвратился, из 30 тысяч пленных осталось около 15 тысяч. Часть из них была отправлена в другие лагеря нашей страны и Германии, остальные либо замерзли, либо погибли от голода и болезней. Морозы в марте уменьшились, но пленным легче не стало. Они до предела были истощены. Дважды в день их уже кормили баландой, но чтобы ее получить, нужно было от барака до кухни пройти попарно 200–250 метров в длинной очереди по узкому проходу, огороженному колючей проволокой. Истощенные, продвигаться в очереди они были уже не в силах. Бывало, подтолкнут беднягу сзади – и он падает на землю. Тут же подбегают охранники, добивают его и оттаскивают труп к стене. За зиму на свалке у стены образовались целые штабеля мертвых тел.

Когда под конвоем я прибыл в центральный лагерь военнопленных, передо мною открылась страшная картина. Я увидел живых мертвецов, скелеты, обтянутые кожей. Жить некоторым оставалось не более двух дней. Я стоял, удрученный мыслью о том, что же ждет меня в ближайшие дни. Я думал, что разделю участь остальных узников. Стою и думаю: «Вот теперь мне каюк!» Вдруг ко мне подходит полицейский лагеря, украинец, и говорит следующее:

– Ты еще имеешь человеческий облик. Если хочешь уцелеть, поступай к нам в полицию. У нас есть вакансия на одного человека.

Я отказался и сказал, что в полицию поступить не смогу.

– Почему? – спрашивает он.

– Неизвестно, чем кончится война, – ответил я. – Скорее всего, победит наша армия. Если я пойду в полицию, жизни на Родине мне не будет.

– Ну что ж, это твое дело. Поступай, как знаешь, – ответил полицейский.

На этом мы разошлись. На второй день в лагерь явился немец, чтобы набрать группу из 30 человек на работу по разгрузке и сортировке трофейных русских снарядов и мин, захваченных в боях. Я попал в эту группу, так как по виду еще мог работать. База с трофейным оружием находилась на окраине Вязьмы. Рядом проходила ветка железной дороги на Калугу. Часть снарядов и мин мы закапывали в землю, а часть складывали в специальные штабеля. Немцы планировали использовать их для стрельбы из наших же трофейных пушек. Так же поступали и в нашей армии. Когда на поле боя после отступления немцев оставались пушки и снаряды, их использовали для стрельбы по немецким позициям.

Условия в центральном лагере были очень тяжелые. Работая на погрузке-разгрузке в совершенно развалившихся сапогах, я простудился. Работа изнуряющая, на открытом воздухе. На ночь пленных загоняли в кирпичное помещение без стекол в окнах, в нем было очень холодно. Кормили только утром и вечером – по черпаку баланды да кусочек хлеба в день. Баланда была скудная даже по сравнению с той, которой кормили в малом лагере. Здесь очень легко было умереть. Дополнительного питания добыть было негде. Разгружать приходилось не продукты, а только боеприпасы.

В марте 1942 года в центральном лагере военнопленных Вязьмы, где я находился, свирепствовал сыпной тиф. «Сыпняк», как его называли, коснулся и немецких солдат, так как вшей – разносчиков тифа – в немецких госпиталях хватало.

Санитарное состояние немецких полевых госпиталей было хуже некуда. Белья постельного не было и в помине, бань походных, как в русской армии, немцы не знали. Через десять дней повторного пребывания в этом лагере заболел сыпным тифом и я. Меня отправили в изолятор для военнопленных, больных тифом. Там же содержались и больные тифом крестьяне из деревень, расположенных в партизанских зонах. Их немцы забирали из деревень насильно, чтобы они не шли в партизаны. В изоляторе находилось человек 70, больных. С нами находились и два врача из советских военнопленных, ранее переболевших тифом. Изолятор представлял собой обыкновенный барак с нарами. Лечения никакого не было, так как не было и медикаментов. Врачи после болезни ослабели, но все время были на ногах, стараясь облегчить наши страдания – подавали поесть, попить, укрывали, чем могли, поддерживали морально. А питание было такое же скудное, как и в лагере. Каждую ночь умирало по 3–4 человека.

На расположенном рядом маслобойном заводе ранее изготавливалось масло сои. Он сгорел еще до войны, от него остались только стены сгоревшего склада, где ранее хранилась соя. Соя сгорела вместе со складом, но на земле осталось немного подгнивших зерен сои. Больные нашего изолятора, спасаясь от голода, подбирали с земли эти отходы и ели. Конечно, у них начинались кишечные заболевания. Врачи уговаривали пленных не есть эту «сою», но не все слушали эти советы. Некоторые, заболев дизентерией, умерли. В живых из всего барака осталось только человек 20. Поскольку с самого начала войны, вот уже на протяжении 5 месяцев, мы не имели возможности ни сменить нательное белье, ни постирать его (а на себя мы надевали все, что имели, чтобы спастись от холода), то количество вшей в одежде было неисчислимое. Основным нашим занятием в изоляторе была борьба с насекомыми. С утра до вечера мы занимались одним делом – уничтожали вшей в одежде. К концу марта 1942 года меня вернули из изолятора в лагерь как выздоровевшего и имеющего возможность работать. Истощенный до предела, на подгибающихся от слабости ногах, без волос (они все выпали), я был на пороге голодной смерти. Нужно было искать какой-то выход. Однако бежать из лагеря без знакомств, без связей, в таком ослабленном состоянии, было невозможно. Счастливый случай представился в ближайшие же дни.

В Вязьме во дворах и на улицах после зимы еще лежало много снега. И вот меня в числе группы из 20 пленных отправили под конвоем двух немцев на расчистку дворов и улиц от снега. Мы оказались вблизи от моего бывшего лагеря, где я провел зиму. И я, когда охрана обедала, рискнул убежать. Бежал через дворы, перелезая через заборы и, наконец, проник в малый лагерь на территории бывшего хладокомбината. Одним словом, вернулся туда, где можно было выжить. Мне повезло: меня не расстреляли по дороге. А ведь в немецком гарнизоне Вязьмы был издан приказ о том, что любой военнопленный, который без охраны идет по городу, подлежит расстрелу на месте, как возможный партизан. Кроме того, мне повезло еще по трем причинам.

Во-первых, за время моего отсутствия в этом малом лагере сменилось руководство. Начальник лагеря, который знал меня в лицо и выгнал в центральный лагерь, был отправлен на фронт. Начальником лагеря стал пожилой немецкий унтер-офицер, который в лицо меня не знал.

Во-вторых, мне снова помог переводчик Виктор. В лагере было два переводчика – один находился с пленными, работающими на лошадях, а второй – тот самый Виктор, немец с Украины, который мне уже помогал. Впоследствии Виктор собирался бежать в партизанский отряд, но дальнейшая судьба его мне неизвестна. Вот к нему-то я и обратился, протянув единственную свою ценность – наручные часы. Я купил их еще до войны на первые свои зарплаты, когда работал учителем в Наровле. Эти часы я хранил в потайном кармане комбинезона и никому в лагере не показывал.

В-третьих, Виктор, желая мне помочь, обратился к офицеру немецкой армии, русскому, занимавшему важную должность в лагере при штабе этой немецкой части. Тот сочувствовал русским пленным.

Когда я пришел на территорию лагеря, то сразу обратился к Виктору. С мольбой в глазах протянул ему свои часы:

– Виктор, спаси меня!

Он был несколько озадачен, но помолчав, сказал:

– Жди меня здесь, я пойду, переговорю.

И пошел в контору штаба на разговор с этим русским, немецким офицером. Вскоре он возвратился и сказал:

– Жди до вечера.

Вечером мы явились с Виктором в кабинет офицера, и тот с ходу спросил меня:

– Откуда ты к нам пришел? – догадавшись, что я бежал из центрального лагеря.

Я начал ему врать, что был раньше здесь, заболел тифом и попал в тифозный изолятор, а теперь отпущен после выздоровления. Словом, говорил то, что велел мне говорить Виктор. Опытный немецкий офицер сразу понял, что я вру, ведь я не имел права ходить по городу без сопровождения. Я еще что-то говорил, а потом и совсем замолчал. Офицер только сказал:

– Ты и от нас убежишь.

Я начал его уверять, что никуда не сбегу, что и бежать-то мне некуда. Больше он меня не спрашивал. Виктору он отдал распоряжение зачислить меня в списки, видя, что я сильно отощал и едва держусь на ногах, велел дать мне буханку хлеба. На этом разговор закончился.

Я с радостью вышел вместе с Виктором из кабинета, и мы пошли в барак, где Виктор указал мне место на нарах. Для меня еще одно обстоятельство сыграло положительную роль. Почти все пленные, которые меня хорошо знали, были отправлены или в Германию, или в другие лагеря на территории нашей страны, и никто меня ни о чем не расспрашивал. Доносчика, который на меня раньше донес, тоже в лагере не было. Назавтра я вышел на работу вместе со всеми. После болезни я ослаб и, когда поднял мешок с грузом, тут же упал. Виктор увидел это и приказал мне идти работать уборщиком в помещение, а того, который там работал, отправил на мое место.

Пленные, работавшие на сортировке отходов, поступивших со скотобойни, дали мне два коровьих копыта с кусками ног. Вечером я сварил их и с жадностью съел. Мой желудок не выдержал такой нагрузки… Ну ничего, потом привык» (9).

В подтверждение рассказа отца я привожу документальные свидетельства.

В книге смоленских авторов-составителей Н. Г. Емельяновой и В. А. Кононова «Все судьбы в единую слиты» из основанной в 2003 году серии «По рассекреченным архивным документам» (серия «Свидетельствуют документы») – Смоленск: Маджента, 2003 г., на стр. 99 приводится фотография Вяземского центрального лагеря военнопленных, а на стр.142 дается его краткая характеристика:

«Вязьма. Лагерь для военнопленных и гражданского населения (ул. Кронштадтская)». Указан номер архивного фонда в Госархиве Смоленской области.

В этой книге также упоминается лагерь для военнопленных и мирных жителей на территории совхоза «Юшино» (2 км от Сычевки).

Думаю, с большой долей вероятности, что это именно то место, откуда отцу удалось окончательно бежать. Это была его третья попытка, и она оказалась удачной. Однако до этого ему пришлось в течение 8 долгих месяцев в полной мере испытать на себе все ужасы фашистской неволи. Это была борьба за выживание в нечеловеческих условиях.

Кроме того, ниже привожу сведения еще из одной книги, выдержки из которой прислали мне из Вяземского музея в знак уважения к моему отцу (его мемуары я послала в музей). Книга эта под названием «Великая Отечественная война на вяземской земле» написана вяземским краеведом Д. Комаровым и издана в Смоленске в 2009 году. Когда я получила эту копию, отец еще был жив, но он был уже очень и очень болен. Через два месяца его не стало. То, что я прочитала в этой книге, меня настолько потрясло! Так вот о чем молчал отец всю свою послевоенную жизнь! Вот что он носил в своем сердце в течение 45 лет и не мог рассказать никому! Нельзя было, время не пришло. И только после 1986 года он доверился бумаге, но умолчал о самом страшном. Слишком больно было ворошить душевные раны. Ведь он был закрытый человек и чаще отшучивался или отмалчивался, когда я его расспрашивала. Да и нигде тогда не принято было писать о самом страшном на войне, в особенности о плене. Помню из своего детства два момента. Когда отец хотел надо мной подшутить, он, смеясь, спрашивал: «Ферштейн?» А я, в своем безмятежном шестилетнем возрасте, не знала, что это за слово. Став постарше и глядя на его фронтовую фотографию, я спрашивала:

– Ты был лейтенант?

– Нет. Младший сержант.

– Почему?

– Потому что я был в плену.

Больше он ничего не объяснял, но заметно мрачнел. А я была разочарована, что он не был лейтенантом. Мне тогда, в детстве, плен представлялся чем-то не страшным, виденным в кинофильмах 1950-х годов: ну посадили в тюрьму, так ведь кормили трижды в день, ведь потом же выпустили. Вот же он, папа, живой. И больше на эту тему разговоров не было до самой перестройки, произошедшей в 1985 году.

Однажды, во время праздника 9 мая, после двух-трех чарочек, отец на мой вопрос: «Расскажи об орденах» начинал совсем другой рассказ – о том, как он попал в плен и что с ним было дальше. Вот тогда, кажется, году в 1987-м, я начала записывать его рассказы в общую тетрадь. С этого момента и пробудился мой интерес к военной судьбе отца. Оказалось, что о его жизни мы не знали ровным счетом ничего. Да, и о правде войны также.

Так началось мое постепенное осмысление темы «Война и отец на войне».

Хорошо помню, как с досадой отзывался он о художественных фильмах о войне. Говорил: «Господи, боже мой! Сказка, ей Богу, сказка!» – и уходил, не досмотрев фильм по телевизору. Он больше доверял кинохронике, читал документальную литературу о войне, по крупицам собирал газетные публикации, переписывал их в общую тетрадь. Особенно его интересовали материалы о 1941 годе. Он пытался понять причины трагедии нашей армии в начале войны. Собрал большое количество газетных публикаций о маршалах, генералах военных лет. По-видимому, ему хотелось понять, кто руководил нашими войсками во время войны, а также найти ответ на мучивший его вопрос: почему было понесено столько жертв? Когда он видел документальные кадры немецкой кинохроники, показывающие колонны наших пленных, он уходил глубоко в себя. В этот момент бесполезно было задавать ему какие-то вопросы – он молчал и заново все переживал.

Однажды моя дочь, придя из института, сказала ему: «Дед, зачем ты переписываешь книги? Напиши лучше о себе». «А разве вам интересно?» – спросил он. «Конечно!» – поддержала я. Вот так и начался его труд над мемуарами. Его очередной подвиг. Ведь он был уже очень болен, глаза его начали стремительно слепнуть. В конечном итоге один его глаз вскоре ослеп полностью, а второй наполовину. Но он закончил свои воспоминания. Потом переписал их вновь, как ему казалось, более точно. Написал также юмористические рассказы из фронтовой жизни. И все эти пять общих тетрадей скромненько положил на свою полку. Лишь попросил однажды мою дочь Марину напечатать на компьютере сокращенный вариант под названием «Моя автобиография», оформить его в папочку, что она и сделала. До тех пор, пока я случайно не наткнулась на его пять общих тетрадей, я искренне считала, что в той папочке было изложено все. Оказалось – далеко не все. Помню, как-то в 11 часов вечера, неожиданно обнаружив его общие тетради, я решила их прочесть. Когда я закончила чтение, мне показалось, что прошло минут пятнадцать. А на самом деле я читала до трех часов ночи – такое было погружение в его материал. Одновременно я испытала потрясение. Пошла и посмотрела, как спит мой старый папка, а сама уж не знаю, спала ли я. Ничего подобного я раньше не читала. «Так вот оно как было!» – сверлило в мозгу. Первым делом, с этой ночи, я стала намного мягче относиться к отцу, жалела его все больше и больше, чувствуя, что он доживает свои последние годы. А второй мыслью было поскорее набрать этот бесценный текст на компьютере (об издании книги тогда и не мечталось, это пришло потом). Прежде всего, пришлось вручную переписать весь текст, ведь почерк отца уже был неразборчив. Каждый вечер, придя с работы, до 12 ночи, я вручную переписывала тетради отца. Далее пошла работа за компьютером, в которой мне помогала дочь. В 2006 г. мы издали в типографии тиражом в 100 экземпляров книгу под названием «Судьбы и войны. Воспоминания бывших жителей деревни Журавель», выдержки из которой использованы в данной рукописи. В эту книгу вошел и мой очерк «Журавель, опаленный войной» – о годах оккупации родной деревни отца. Книга эта пережила отца и продолжает жить своей собственной жизнью, дав мне толчок к написанию этой подробной фронтовой биографии отца. Она не только об отце, а и о тех, кто шел с ним параллельным путями, также о событиях войны, неизвестных отцу как рядовому. К концу войны он был младшим сержантом, но это не меняет сути. Стратегия нашей армии, как и немецкой тоже, номера частей, армий, наименования фронтов держались в секрете не только от рядовых, но и от офицеров также. Беседуя с бывшими фронтовиками, я убедилась, что они порой не знали в то время, в какую армию входила их дивизия, – не положено было знать. Знали только номер своей дивизии. Это теперь уже, располагая копиями наградных листов отца и сверив их с исторической литературой, я могу судить по карте, где пролегал его путь по войне – отступая и наступая. По 1941 году вообще трудно было разобраться. Закрывая образующиеся бреши во фронтах, дивизии бросали в разные точки. Линия фронта менялась ежедневно. Спасибо тем полководцам, кто написал и издал свои мемуары о 41-м роковом, а также современным историкам, восстановившим с помощью архивов более-менее достоверную картину боев того периода, хотя это было сделать очень трудно. Но не труднее, чем участвовать в этих боях. Однако имеются и такие историки, как, например, Бешанов, который пишет вроде бы и достоверные вещи, однако в таком издевательском тоне, от которого у меня возникает внутренний протест. Хорошо быть умным задним числом, зная на сегодняшний день по рассекреченным документам все планы врага. Гораздо ближе для меня мнение историка Алексея Исаева: в 1941-м наши воины делали и сделали все, что было в их силах на тот момент. Хотя было много и предательства, и малодушия. Но в основной-то массе солдаты и офицеры защищали Родину ценой героизма, с винтовкой и гранатой против танков. Это было… Кто выжил тогда, тому определенно повезло. Повезло воевать дальше и освобождать землю, которую оставили в 41-м. Отец был из тех, которым повезло. Но до времени освободительных боев требовалось пройти ад наяву, выстоять и не сломиться – не каждый смог. Отцу это удалось, и я горжусь им.

Незадолго до своей кончины отец посмотрел по телевизору художественый фильм о том, как в 1941 году трое военнослужащих выходили из окружения, намереваясь перейти линию фронта. Вскоре он задремал. Вдруг слышу, как он во сне тихонько кричит: «Ура-а-а!» Позже я его спросила: «Папа, ты что, во сне линию фронта переходил?» Он ответил: «Да». Война не отпускает фронтовиков…

Далее привожу рассказ, основанный на подлинных документах, о лагере военнопленных, где томился мой отец с 17 октября 1941 г по июнь – июль 1942 года.

Дмитрий Комаров. «Великая Отечественная вой-на на вяземской земле». 2009 г. (выдержки):

«Вяземская земля стала местом одной из самых больших трагедий Великой Отечественной войны – несколько сотен тысяч бойцов и командиров Красной Армии оказались в окружении западнее Вязьмы. По-разному сложились судьбы попавших в окружение воинов. Многие погибли, сражаясь до последнего с врагом, одним удалось прорваться к своим, другие влились в партизанские отряды и сами создавали партизанские группы, некоторые красноармейцы из числа уроженцев Смоленской области пробирались домой, но подавляющее большинство окруженцев было пленено противником. Жесточайшее обращение с советскими военнопленными гитлеровских захватчиков и уничтожение военнопленных является одним из чудовищных преступлений, совершенных германским фашизмом в годы Второй мировой войны.

Отдельные гитлеровские генералы и высшие чиновники рейха объясняли варварскую жестокость по отношению к советским военнопленным огромным числом попавших в плен военнослужащих Красной Армии. В Германии, как говорили они, просто не было таких средств, оборудованных территорий и продовольствия, чтобы прокормить миллионы пленных солдат и офицеров Красной Армии. Следует признать, что, действительно, количество советских пленных в годы Великой Отечественной войны огромно, по мнению академика Самсонова, около 6 млн. человек, подавляющий процент которых пришелся на начальный период войны. В своей речи в рейхстаге Гитлер 11 декабря 1941 года заявил, что число советских пленных на 1 декабря 1941 г. составляет 3 806 865 человек.

В качестве оправдания германской стороны выступает в том числе и обычный экономический расчет затрат на пропитание советских военнопленных. В ноябре – декабре 1941 года в средней полосе России для снабжения лагеря в 10 тыс. человек в минимальном объеме в день требовалось 5 тонн картофеля, 3 тонны хлеба и значительное количество топлива, хотя бы только для кухни. Для подвоза было необходимо, по меньшей мере, 30 подвод в день. Не зная местной специфики и условий, при почти непроезжих дорогах, коменданты лагерей зачастую не могли наладить поступление даже этого минимума. На первый взгляд, подобные аргументы звучат весьма убедительно. Но имеющиеся в распоряжении историков документы позволяют утверждать, что бесчеловечное отношение к советским военнопленным планировалось гитлеровцами еще до нападения на СССР. Согласно опубликованным в Германии документам, в планах «молниеносной войны» верховное гитлеровское командование исходило из предположения о том, что в первые 6 недель войны будет взято в плен 2–3 млн советских военнослужащих. И уже тогда расчет строился на их массовую гибель ввиду отсутствия обеспечения их содержания и необходимого продовольствия.

До сих пор ученые так и не смогли подсчитать, сколько же всего советских военнослужащих попало в плен под Вязьмой в октябре 1941 года (об этом уже говорилось выше). Но с уверенностью можно утверждать другое – подавляющее большинство советских военнослужащих, попавших под Вязьмой в плен, как и другие советские воины, плененные в 1941 году, погибли. По данным немецкого историка Кристиана Штрайта, опирающегося на документы третьего рейха, из 3,35 млн. советских пленных в живых к весне 1942 г. осталось 40 процентов. Так, в декабре 1941 года в тылу немецкой группы армий «Центр» умерло 64 165 советских военнопленных, в ноябре этого же года умерших было еще больше, в январе 1942 года – 44 752 человека. В число этих 40 процентов, в первую очередь, вошли пленные, которые были переправлены во внутренние тыловые районы, а те советские военнослужащие, которые не были перемещены и остались вблизи фронтовой линии, погибли.

Представитель высшего германского командования, генерал-полковник Йодль так объяснял такую огромную смертность советских военнопленных «…они питались буквально корой (окруженные советские части в районе Вязьмы. – Прим. Д.К.) и корнями деревьев, так как отошли в непроходимые лесные массивы и попали в наш плен уже когда они были едва ли в состоянии передвигаться. В том напряженном положении с обеспечением, когда все основные пути сообщения были разрушены, невозможно было вывезти всех пленных. Поблизости не было мест для их размещения. Большую часть из них можно было бы спасти только в результате немедленной отправки в госпиталь. Очень скоро начались дожди, а позже наступили холода. В этом и была причина, почему большая часть людей, взятых в плен под Вязьмой, умерли». В этой информации немецкого генерала, на первый взгляд, сделаны правильные выводы о причинах массовой гибели советских солдат, но уж очень эти слова похожи на оправдание с целью снять с себя ответственность за это преступление. Да, то, о чем говорит генерал, было в действительности, но он умалчивает о плановом и осознанном, преступном во всех отношениях, уничтожении советских солдат.

В документах Нюрнбергского процесса имеется свидетельство о том, как германское командование проводило «эвакуацию» пленных советских солдат из-под Вязьмы в тыловые районы. Ввиду огромного числа военнослужащих, попавших в плен под Вязьмой, колонн-этапов, направляемых в тыл, было много. Одна из групп советских военнопленных была сформирована под Вязьмой в количестве 15 тыс. человек, а до Смоленска дошли только 2 тысячи. Раненых и истощенных людей конвоиры пристреливали и не производили захоронения, продолжая движение в колоннах.

Такая же ужасная участь ждала пленных советских военнослужащих, оставшихся в Вязьме. Имеются свидетельства того, что первоначально огромные группы советских военнопленных содержали в оврагах или на больших полях и пространствах невдалеке от города. На возвышенностях вокруг этих мест, некоторые из которых ограничивались колючей проволокой, устанавливались пулеметы, таким образом, чтобы вся масса военнопленных попадала в зону обстрела. Несколько позже для их содержания на территории недостроенного мясокомбината был организован лагерь для военнопленных. Только несколько сотен военнопленных смогли разместиться в корпусах и подвалах мясокомбината, подавляющая же часть содержалась под открытым небом на пространстве, ограниченном забором, окутанным колючей проволокой. По углам огороженной территории были построены пулеметные вышки. Лагерь, который был устроен гитлеровцами в Вязьме, правильнее будет назвать не лагерь по содержанию военнопленных (именно под таким наименованием вяземский и такие подобные ему лагеря имеются в германских документах и работах германских историков и участников тех событий), а лагерем по уничтожению военнопленных. Так как имеющиеся в наличии свидетельства и материалы позволяют утверждать, что условия содержания и эксплуатации труда пленных использовались захватчиками как эффективное средство по уничтожению огромной массы советских солдат и офицеров, оказавшихся в плену в начале войны. Только в 1942 году германское командование, осознав, какой огромный трудовой потенциал в лице погибших советских военнопленных потеряла германская военная машина, несколько улучшило условия содержания пленных.

По воспоминаниям местных жителей, в октябре – ноябре 1941 года ввиду огромного количества пленных в районе западнее Вязьмы и несовершенной системе охраны, определенному числу советских военнопленных удавалось бежать. Проще было совершить побег при наличии гражданской одежды, которую передавали советским воинам местные жители. Кроме этого, часто местные жители, в первую очередь вяземские женщины, спасали советских солдат тем, что во время конвоирования колонн, называли отдельных пленных своими родственниками (мужьями, сыновьями и братьями) и умоляли конвоиров отпустить их домой. Иногда это помогало, и некоторая часть пленных освобождалась. Кроме того, имеются свидетельства, что отдельные пленные (в первую очередь, из рядового состава, беспартийных и в какой – либо мере пострадавших от советской власти) гитлеровцы в предвидении скорой победы отпускали домой и даже выдавали пропуск по проходу до места жительства по оккупированной территории.

В первые недели после захвата Вязьмы гитлеровцами, по воспоминаниям местных жителей, количество пленных в лагере было настолько велико, что не было места, чтобы лечь, и солдатам, многие из которых были ранены, приходилось стоять. Для удовлетворения своих естественных физиологических потребностей на окраине огороженной зоны гитлеровцы приказали вырыть траншею, служившую «отхожим местом». Немецкие солдаты использовали это место как полигон для стрельбы по живым мишеням. В лагере царила страшная антисанитария, раны у бойцов гноились, у большинства раненых началась гангрена, почти все страдали дизентерией. По воспоминаниям И. А. Андреева, попавшего в плен под Вязьмой и пробывшего в вяземском лагере 20 дней (затем он бежал и скрывался в деревне под другой фамилией), в течение нескольких дней военнопленных ничем не кормили, только позже стали давать по 50 г концентратов в день. В результате таких ужасных условий содержания смертность в лагере была огромной, и в первые дни погибала тысяча и более красноармейцев в сутки. Хлеб военнопленные до мая 1942 года не получали совсем, рацион питания был представлен болтушкой из испорченной картофельной муки, которая выдавалась один раз в день. В январе – феврале 1942 года выдавался суп из льняного семени. Часто гитлеровцы в пищу пленным готовили дохлых животных, в том числе кошек и собак.

Сергей Алексеевич Слободчиков и его жена Евдокия Михайловна после освобождения Вязьмы рассказывали: «Заключенные умирали от голода. Оборванные, грязные, изможденные, идя на работу под конвоем, они жадно набрасывались на сырые листья от кормовой свеклы и брюквы. Немцы избивали пленных палками, отстающих, выбившихся из сил, пристреливали на месте. Эту информацию, данную советскому командованию, дополнили показания вязьмичек Марии Матвеевны Зуевой и Марии Федоровны Ивановой: «Мы жили рядом с лагерем и видели, как пленных (зимой 1942 года. – Прим. Д.К.) запрягали в сани, и они перевозили тяжести. На колючей проволоке вокруг лагеря для устрашения месяцами висели трупы расстрелянных при попытке к бегству. Каждый день расстреливали по 30–40 человек. От голода, холода и болезней ежедневно умирали сотни человек. Около лагеря зимой лежали трупы заключенных. Ночью из лагеря доносились душераздирающие стоны пытаемых и выстрелы». Труд советских военнопленных гитлеровцы использовали на строительстве укреплений, расчистке железнодорожного полотна, большая часть военнопленных работала на захоронении своих товарищей, погибших в лагере, осознавая, что рано или поздно в большие рвы будут закапывать и их.

Ужасные условия по содержанию военнопленных дополнялись постоянными издевательствами и зверствами со стороны немецких солдат (охраной лагеря командовал унтер-офицер Зифрид, комендантом лагеря был старший унтер-офицер Раутенберг). Был случай, когда немецкий солдат во время раздачи еды военнопленным снял гранату и бросил в толпу голодных красноармейцев, столпившихся у котла. Часто немецкие солдаты кидали за колючую проволоку банку консервов и развлекались тем, что стреляли и бросали гранаты в тех пленных, которые, обезумев от голода, хотели ее поднять. В июле 1942 года по приказу начальника жандармерии Вязьмы капитана Шульца, в целях устрашения узников лагеря и местного населения, из лагеря было выведено 5 пленных, которым гитлеровцы велели бежать. По бегущим был открыт огонь, трое пленных были убиты сразу, двоих раненых немецкие солдаты добили прикладами. Кроме этого, охрана лагеря в конце 1941 года – начале 1942 года проводила плановый ежедневный расстрел по 30–40 пленных.

Как уже говорилось выше, большинство попавших в плен советских солдат и офицеров были ранены. На территории лагеря в большом сарае было отведено помещение, которое называлось лагерным госпиталем. Хотя таковым его можно было бы назвать только условно. Этот большой сарай представлял собой место, где содержались обреченные на смерть раненые советские солдаты. Врач Евгений Александрович Михеев рассказывал: «Лечения и ухода за больными не было. Никаких лекарств и медикаментов не выдавалось. Больные получали в сутки полкотелка супа без хлеба». Первоначально через этот сарай проходили попавшие в плен раненые советские солдаты и офицеры, а после того, как практически все они в страшных мучениях и страданиях умерли, в госпиталь стали поступать военнопленные с дистрофией и обморожением, так как с наступлением морозов администрация лагеря не предпринимала никаких мер по обеспечению пленных теплыми вещами и дровами в должном количестве (следует сказать, что оставшиеся в оккупации жители города и района собирали для передачи раненым, находившимся в лагере, теплые вещи и передавали военнопленным). Советские врачи, работавшие в лагере, не имея лекарств и перевязочного материала, ничем не могли помочь раненым. От голода, холода, болезней и зверств немецких солдат ежедневно в лагере умирали сотни людей. Врач Михеев сообщил, что в течение одного дня в лагере умерло 247 человек. Данная информация подтверждается и другими источниками, из которых следует, что в сутки в лагере гибло 200–300 человек. Погибших людей сами же пленные хоронили во рвах в непосредственной близости от лагеря. Однако в зимнее время захоронения не производились, тела погибших штабелями складывались около забора, а весной эти тысячи человеческих тел «захоранивались». К началу 1943 года практически все плененные в 1941 году погибли, однако лагерь не был ликвидирован, его контингент постоянно пополнялся советскими воинами, попавшими в плен в результате боевых действий на фронте под Вязьмой, Ржевом и Сычевкой, партизанами и советскими воинами частей Белова, Ефремова, десантниками, плененными в ходе Ржевско-Вяземской наступательной операции 1942 года.

Кроме лагеря в Вязьме, функционировал «госпиталь для советских военнопленных». Он размещался в здании железнодорожной поликлиники. Здание госпиталя не отапливалось. Столбняк, газовая гангрена ежедневно уносили десятки жизней. В госпиталь свозили советских раненых солдат из-под Ржева, Сычевки и Гжатска. Раненых привозили в товарных неотапливаемых вагонах. Такое незначительное расстояние раненых, ввиду «второстепенности груза», везли 5–7 дней, не выпуская на воздух. Многие при такой транспортировке погибали. Оставшиеся в живых, в состоянии полного истощения, по прибытии в Вязьму, не могли самостоятельно преодолеть расстояние в 1 км, отделявшее станцию от госпиталя, и их пристреливали конвоиры. Этот госпиталь практически ничем не отличался от лагеря: на окнах были решетки, вооруженная охрана, недостаточное питание. Выжить в таких условиях могли только легко раненные пленные. Солдаты из охраны издевались над ранеными и выздоравливающими. Имеются свидетельства, что один раненый от голода на костылях подошел к решетке, выходившей на Калужское шоссе, и попросил у прохожего еды, за что сразу же был расстрелян гитлеровским солдатом. В один из дней в госпитале был зачитан приказ: «Во время погрузки продуктов некоторые русские позволили себе съесть несколько сухарей, за что были расстреляны, остальные строго предупреждаются». Медики, попавшие в плен вместе с ранеными, оказывали всяческую помощь, но, не имея лекарств и оборудования, не могли ничем помочь. Пленные советские медицинские работники также подвергались избиениям и издевательствам. Так, немецким солдатом был избит врач Собстель. Не выдержав ужаса, происходившего в этом госпитале, и не имея возможности оказать помощь пострадавшим, сошел с ума врач Никифоров, однако гитлеровцы его не изолировали. Ежедневно из госпиталя к месту захоронения вывозилось 30–40 умерших. Врачи Т. А. Тараканова и А. П. Видринский поддерживали с помощью местных жителей группу раненых, которых можно было спасти, организовывали им побег и сами бежали.

Несколько лет назад, абсолютно случайно, энтузиасты-поисковики из Архангельской области в фондах центрального архива Министерства обороны России обнаружили документы, содержащие информацию о советских военнослужащих, погибших в вяземском лагере «Дулаг-184». Документы представляют собой списки умерших в лагерном лазарете советских военнослужащих за период января, февраля, марта, июля, августа, сентября, октября 1942 года. Списки составлялись советскими медицинскими работниками, попавшими в плен и работавшими в лагерном лазарете. Эти документы были обнаружены сотрудниками органов СМЕРШ 33-й армии после освобождения города Вязьма. Затем эти документы были переданы в управление тылом 33-й армии, позднее – в Управление по персональному учету потерь сержантского и рядового состава Генерального штаба Красной Армии, как обычные документы о потерях. Документы не имели особой отметки «военнопленные» и 60 лет хранились в архиве без внимания. В документах зафиксирован факт смерти и захоронения 5 422 человек. На 3 991 человека имеются практически полные данные (имя, фамилия, отчество, место службы, звание и домашний адрес). На 192 человека сохранились частичные данные, 1 299 человек захоронены безымянными.

Содержавшиеся в документах данные, которые уже опубликованы, имеют чрезвычайно важное значение, так как содержат информацию о более чем пяти тысячах советских военнослужащих, считавшихся до сих пор пропавшими без вести.

Кроме вяземского лагеря, в период оккупации гитлеровцами на территории района и в непосредственной близости от него было создано еще несколько лагерей. Однако следует отметить тот факт, что они по числу содержавшихся пленных были значительно меньше вяземского лагеря. Отдельные из них функционировали непродолжительный промежуток времени и после истребления содержащихся в них военнопленных расформировывались.

В заключение необходимо определить общее количество советских военнопленных, погибших в вяземском лагере «Дулаг-184». П. Курбатова в своей книге приводит данные о том, что «в октябре – ноябре 1941 года в вяземском лагере содержалось 25 тыс. красноармейцев и жителей, в основном раненых» (Курбатова П. О злодеяниях немецко-фашистских захватчиков на Смоленщине. – Смоленск, 1944. С. 30). Скорее всего, эта цифра соответствует действительности, так как на ограниченной территории строившегося почти в центре города комбината разместить большее количество людей было просто невозможно. Однако следует отметить существенную разницу между понятиями численность контингента лагеря в определенный период и численность советских военнопленных, прошедших через вяземский лагерь за весь период оккупации. Известно, что определенная часть военнопленных была этапирована в тыл, а контингент лагеря постоянно пополнялся советскими воинами, попавшими в плен в ходе проведения Ржевско-Вяземской наступательной операции зимы – весны 1942 года, местными жителями. Кроме этого, имеются свидетельства о том, что в лагерь, вплоть до самой весны 1943 года, прибывали советские военнопленные из-под Ржева и Сычевки.

Пролить свет на данный вопрос могло бы изучение тех захоронений советских военнопленных, которые делались в непосредственной близости от лагеря. Однако в период после освобождения и до наших дней эти захоронения досконально не исследовались. В распоряжении краеведов и исследователей имеется только информация, напечатанная практически во всех газетах Советского Союза о зверствах гитлеровцев в освобожденных городах Вязьме и Гжатске. Цифры, названные там, никогда не проверялись и не уточнялись, они просто переписывались из материалов Чрезвычайной комиссии в различные книги и статьи. Так, по официально опубликованным данным, после освобождения вблизи лагеря по улице Кронштадтской было обнаружено 45 рвов с захороненными военнопленными, каждый ров имел в длину 100 метров и ширину 4 метра, в каждом рву было захоронено по нескольку сотен трупов, всего около 20–30 тыс. человек. Учитывая тот факт, что данная информация была напечатана буквально через несколько дней после освобождения, можно предположить, что комиссия не вскрывала все рвы, да и вряд ли в то время и в той обстановке это требовалось. Скорее всего, комиссия ограничилась вскрытием нескольких рвов с захоронениями и вывела приблизительную цифру. Кроме этого, в информации не названо количество тел в одном рву и не указана глубина захоронений, а она может быть разной. В послевоенный период перезахоронения не производились, и, даже более того, частично территория захоронений попадала под застройку и планирование. Точно так же сложно восстановить число погибших советских пленных солдат и офицеров на территории района. Никто и никогда таких подсчетов не производил, и сейчас это сделать физически невозможно. Следует ограничиться только официальными, далеко не полными цифрами Чрезвычайной комиссии, из которых следует, что в Вязьме погибло и захоронено 30 тыс. военнопленных и гражданского населения».

Вот краткие сведения о лагере, присланные из Вяземского историко-краеведческого музея (МКУ «ВИКМ») письмом в мой адрес от 12.05.2009 г.: «Лагерь располагался на территории современных мясокомбината и машино-строительного завода. В память об узниках лагеря на территории мясокомбината в 1965 году был открыт памятник, а в 1987 году рядом с мясокомбинатом, по ул. Репина, был открыт еще один памятник, фотографию которого мы Вам посылаем. На нем надпись: «Здесь, в 1941–1943 годах немецко-фашистскими захватчиками замучены и расстреляны тысячи советских граждан. Вечная им память».

Недавно из книг я узнала, что в XIV веке реку Угру, протекающую южнее Вязьмы, называли «поясом самой Пречистой Богородицы». Верующие говорят, что Богородица является в этих местах и сейчас. Быть может, Богородица и спасла моего отца, подсказав ему верные решения в критических ситуациях? А быть может, помогли молитвы его матери, находящейся в то время на оккупированной территории? Бабушка не могла не знать о горькой участи окруженцев. Наверняка она слышала рассказы об этом своих односельчан, вышедших из окружения и вернувшихся домой, кроме того, очень много военнослужащих пробирались из окружения через деревню отца, даже когда она уже была оккупирована. Отец выжил в страшную зиму 1941/42 годов, перебежав из центрального лагеря в «малый» лагерь. Также он не подвергся депортации в Германию вместе с обитателями «малого» лагеря, поскольку будучи возвращенным в центральный лагерь, заболел тифом и попал в тифозный барак. Удача способствовала ему и позже, когда он вторично бежал в «малый» лагерь и с помощью добрых людей легализовался в нем повторно. Ну а третья попытка побега, уже в лес, к партизанам, окончательно увенчалась успехом. Что стало главным условием того, что он уцелел, – помощь Богородицы, молитвы матери или здесь проявились его личные качества, – остается только догадываться. Думаю, все вместе. Он не был супергероем – обыкновенный молодой человек. Но он всегда искал выход из трудного положения. Главными чертами его характера, как и его матери, моей бабушки, были скромность, доброта, трудолюбие. Вместе с тем они были очень сильны духом в минуты больших жизненных испытаний. Вероятно, это и есть лучшие качества всех поколений белорусов, переживших много вражеских нашествий. Научившихся выживать, не потеряв человеческого достоинства. И Бог даровал бабушке и отцу долгую жизнь. Бабушка прожила 98 лет, отец – 93 года. В минуты своих жизненных испытаний я вспоминаю их, и это подкрепляет меня. Светлая память бабушке Прасковье Николаевне и отцу Анисиму Михеевичу Петербурцевым! Они всегда со мной…

Через восемь месяцев после пленения и заключения в лагеря отцу удалось бежать в партизанский отряд в Холм-Жирковский район, воевать в отряде «Народный мститель», о котором он также написал.