В первый день после Октября большевики радовались тому, что им удалось взять власть почти бескровно — при штурме Зимнего погибли только шесть человек из числа штурмующих. Среди защитников дворца жертв не было. Спустя столетие такой переворот, вероятно, назвали бы «бархатным». Юнкера почти не оказывали сопротивления восставшим. Ленин потом замечал: «Нужно признаться, что даже «кадетские» дамы в Петрограде во время борьбы против нас проявили больше храбрости, чем юнкера».

Как и все, Владимир Ильич радостно улыбался, но вскоре стал серьезным и решил слегка охладить пыл всеобщего ликования: «Не радуйтесь, будет еще очень много крови. У кого нервы слабые, пусть лучше сейчас уходит из ЦК…»

Мир с Германией, а потом революция в Берлине, казалось, избавили большевиков от их самого опасного внешнего врага. Но гражданская война в самой России только разгоралась. Ленин называл ее «восстанием рабовладельцев». «Гражданская война — более серьезная и жестокая, чем всякая другая. Так всегда бывало в истории, начиная с гражданских войн Древнего Рима…»

Победу в гражданской войне Ленин сравнивал с чудом. «Революция в известных случаях означает собою чудо. Если бы нам в 1917 году сказали, что мы три года выдержим войну со всем миром и в результате войны… мы окажемся победителями, то никто бы из нас этому не поверил. Вышло чудо…» «Раньше западные народы рассматривали нас и все наше революционное движение, как курьез. Они говорили: пускай себе побалуется народ, а мы посмотрим, что из всего этого выйдет… Чудной русский народ! И вот этот «чудной русский народ» показал всему миру, что значит его «баловство». (Аплодисменты)…История идет странными путями; на долю страны отсталой выпала честь идти во главе великого мирового движения».

Правая оппозиция, разумеется, всячески высмеивала этот «мировой размах» большевиков. Характерный рисунок Л. Барского из московской газеты «Раннее утро» за 1918 год: могучий гигант Атлас, сгибаясь от тяжести, несет на спине земной шар. К нему подходит малютка Ленин и самоуверенно заявляет:

— Товарищ Атлас! теперь ты уж лучше отдохни, а я понесу дальше…

«У нас все есть — и чудеса будут!» До революции социал-демократы решительно выступали за упразднение постоянной армии. Сам Ленин писал: «Вырвем зло с корнем. Уничтожим совершенно постоянное войско. Пусть армия сольется с вооруженным народом, пусть солдаты понесут в народ свои военные знания, пусть исчезнет казарма и заменится свободной военной школой. Никакая сила в мире не посмеет посягнуть на свободную Россию, если оплотом этой свободы будет вооруженный народ, уничтоживший военную касту, сделавший всех солдат гражданами и всех граждан, способных носить оружие, солдатами».

Однако вскоре после Октября 1917 года выяснилось, что «вооруженный народ» (Красная гвардия) не в состоянии держать оборону против регулярной армии противника. И в январе 1918 года Ленин подписал декрет о создании Красной армии. Это была удивительная армия: без титулования, воинских чинов, без погонов и лампасов, поначалу без медалей и орденов… — всего того, в чем многие видели суть воинской службы. Армия, в которой все, от простого бойца до главнокомандующего, именовали друг друга «товарищами»…

Первое время красноармейцы обходились и без формы — каждый носил то, в чем он явился на службу. В ответ на самую обычную команду порой раздавалось недовольное: «Тут не старая армия, чтоб командовать. Можно и попросить». Не было и никаких заведенных ритуалов. Об установившихся в Красной армии простых и свободных нравах можно судить по такой характерной черточке. Часовой возле кабинета Ленина не стоял навытяжку, а сидел за столиком, на мягком стуле, обитом красным бархатом, и обычно бывал при этом погружен в чтение. Владимир Ильич сам заговорил с часовым, стоявшим у его дверей:

— Вы не устали? Почему бы вам не присесть?.. Вам не скучно?

— Не скучно… ведь я вас охраняю.

Владимир Ильич выразительно обвел рукой пустой коридор (было уже за полночь):

— От кого?.. Вы зря теряете время, товарищ… У вас есть книга?

— Есть… в сумке.

Ленин вынес из своего кабинета венский стул:

— Вот стул, сидите читайте и учитесь… Сидеть можно, только не спите.

С этого времени часовые расположились более комфортно. У одного часового, который при каждом его появлении вскакивал и отдавал ему честь, Ленин своей рукой отнял руку от козырька и попросил его не вставать… «Тогда у нас никому это не казалось странным», — замечала Крупская. «Ильич рассказывал мне как-то о посещении его Мирбахом… Около кабинета Владимира Ильича сидел и что-то читал часовой, и, когда Мирбах проходил в кабинет Ильича, он не поднял на него даже глаз и продолжал читать. Мирбах на него удивленно посмотрел. Потом, уходя из кабинета. Мирбах остановился около сидящего часового, взял у него книгу, которую тот читал, и попросил переводчика перевести ему заглавие. Книга называлась: Бебель «Женщина и социализм». Мирбах молча возвратил ее часовому».

«Красноармейцы требовали, чтобы их учили грамоте», — писала Крупская. Но старые буквари приводили их в негодование: «Маша ела кашу. Маша мыла раму». «Какая каша? Что за Маша? — стали возмущаться красноармейцы. — Не хотим этого читать!» И тексты букварей пришлось придумывать заново: «Мы — не рабы. Рабы немы. Мы — не бары. Баба — не раба»…

И все-таки в Красной армии уставшие от бесконечной революции обыватели разглядели некое «зерно будущего порядка». Либеральная газета «Современное слово» весной 1918 года передавала услышанный на улицах Петрограда разговор:

«— Мне, например, очень понравилось, как вчера отряд красной армии шел. Идут по мостовой, в ногу. Прямо приятно. По-моему, они скоро себе форму потребуют…

— А ведь красиво может выйти…»

Вскоре такая форма появилась, и она действительно была по-своему красива: шапки-богатырки (они же буденовки) в форме старорусских остроконечных шлемов, нарядные шинели с алыми разговорами…

У левой оппозиции возрождение постоянной армии вызывало тревогу и дурные предчувствия. Газета левых эсеров «Знамя труда» сокрушалась: «Восстает, как феникс из пепла, старая армия, с ее кастовым офицерским корпусом, ее «железной» дисциплиной… Снова восстанавливается разорванный было зачарованный круг старой государственности»… Да и сами большевики поначалу смотрели на Красную армию и все военное дело как на временное, неизбежное зло. Характерная шутка 1922 года (из журнала «Красный смех»), беседа в магазине детских игрушек:

«— Вот не угодно ли, для вашего сынка, большой выбор: пушек, ружей, сабель?..

— Покажите уже, кстати, и того глупца, который с детства приучает ребенка к воинственности…»

Первоначально Красная армия мыслилась как добровольная. Разумеется, либералы над такими планами только смеялись. На карикатуре А. Радакова толпа безногих инвалидов протягивала Ленину свои костыли и протезы: «О, добрый товарищ Ленин! Ты хочешь создать добровольную армию. На тебе наши костыли и протезы! Может быть, ты из этого и создашь что-нибудь добровольное!..»

Вскоре гражданская война действительно заставила большевиков начать призыв в Красную армию. «Буржуев» в нее не призывали — только рабочих и крестьян. Вплоть до конца 30-х годов сохранялось право не служить по религиозным убеждениям.

Сразу же встал вопрос об участии в новой армии «военных специалистов» (военспецов) — то есть царских офицеров и генералов.

— Без серьезных и опытных военных, — говорил Троцкий, — нам из этого хаоса не выбраться.

— Это, по-видимому, верно, — соглашался Ленин. — Да как бы не предали…

— Приставим к каждому комиссара, — предложил Троцкий.

— А то еще лучше двух, — поддержал Ленин, — да рукастых. Не может же быть, чтобы у нас не было рукастых коммунистов.

Между тем территория молодой Советской республики стремительно ужималась, съеживалась, подобно шагреневой коже. Большевики потеряли Симбирск и Казань. Лев Троцкий позднее писал про лето 1918 года: «Многого ли в те дни не хватало для того, чтобы опрокинуть революцию? Ее территория сузилась до размеров старого московского княжества. У нее почти не было армии. Враги облегали ее со всех сторон. За Казанью наступала очередь Нижнего. Оттуда открывался почти беспрепятственный путь на Москву».

— У меня такое впечатление, — заметил Троцкий в беседе с Лениным, — что страна, после перенесенных ею тягчайших болезней, нуждается сейчас в усиленном питании, спокойствии, уходе, чтобы выжить и оправиться; доконать ее можно сейчас небольшим толчком.

— Такое же впечатление и у меня, — согласился Ленин. — Ужасающее худосочие! Сейчас опасен каждый лишний толчок.

«Это состояние крайней истерзанности, — говорил он в одной из речей, — измученности войной русского народа хочется сравнить с человеком, которого избили до полусмерти, от которого нельзя ждать ни проявления энергии, ни проявления работоспособности».

Газета «Петроградское эхо» весной 1918 года иллюстрировала эту мысль Ленина карикатурой Б. Антоновского: два врача, Троцкий и Ленин, сидят у постели изможденной, умирающей больной. У изголовья несчастной висит табличка: «Россия. Болезнь — хроническая революция». Доктор Ленин озабоченно замечает: «Странно, мы дали ей столько «советов», а положение больной с каждым днем осложняется…»

Владимир Ильич по своей привычке часто «замерял» настроения общества по одной-двум почти случайным, но ярким и показательным репликам. В те дни он, расстроенный, поделился с Троцким своим огорчением: «Сегодня у меня была делегация рабочих. И вот один из них, на мои слова, отвечает: видно, и вы, товарищ Ленин, берете сторону капиталистов. Знаете: это в первый раз я услышал такие слова. Я, сознаюсь, даже растерялся, не зная, что ответить. Если это — не злостный тип, не меньшевик, то это — тревожный признак».

«Передавая этот эпизод, Ленин казался мне более огорченным и встревоженным, чем в тех случаях, когда приходили, позже, с фронтов черные вести о падении Казани или о непосредственной угрозе Петербургу. И это понятно: Казань и даже Петербург можно было потерять и вернуть, а доверие рабочих есть основной капитал партии». «В момент утраты Симбирска и Казани, — добавлял Троцкий в своем дневнике, — Ленин дрогнул, усомнился, но это было, несомненно, переходящее настроение, в котором он едва ли даже кому-то признался, кроме меня». «Ленин в тот период был настроен довольно сумрачно, не очень верил тому, что удастся построить армию…» «Не охоч русский человек воевать», — говорил Владимир Ильич в то время.

В разгар очередного белогвардейского наступления Ленин засомневался, приносят ли Красной армии пользу бывшие офицеры. И написал Троцкому записку с вопросом: «А не прогнать нам всех «спецов» поголовно?..» Троцкий на том же клочке бумаги решительно черкнул ответ: «Детские игрушки». «Ленин, — вспоминал он, — поглядел на меня лукаво исподлобья, с особенно выразительной гримасой, которая означала примерно: «Очень вы уж строго со мной обращаетесь». По сути же он любил такие крутые ответы, не оставляющие места сомнениям. После заседания мы сошлись. Ленин расспрашивал про фронт».

— Вы спрашиваете, — сказал Троцкий, — не лучше ли прогнать всех бывших офицеров. А знаете ли вы, сколько их теперь у нас в армии?

— Не знаю.

— Примерно?

— Не знаю.

— Не менее тридцати тысяч.

— Ка-а-ак? — ахнул потрясенный Ленин.

— Не менее тридцати тысяч. На одного изменника приходится сотня надежных, на одного перебежчика два-три убитых. Кем их всех заменить?..

На Владимира Ильича этот разговор произвел сильное впечатление: ведь офицеры еще недавно были злейшими противниками большевиков. А теперь служили в Красной армии… В 1919 году Ленин много раз возвращался к мысли: новый мир надо уметь строить из кирпичей, оставшихся от старого мира. «Старые социалисты-утописты воображали… что они сначала воспитают хорошеньких, чистеньких, прекрасно обученных людей… Мы всегда смеялись и говорили, что это кукольная игра, что это забава кисейных барышень от социализма, но не серьезная политика». «Это — детские побасенки».

«Некоторые из наших товарищей возмущаются тем, что во главе Красной Армии стоят царские слуги и старое офицерство». «Что же, мы разве выкинем их? Сотни тысяч не выкинешь! А если бы мы и выкинули, то себя подрезали бы». «Старых людей мы ставим в новые условия… Только так и можно строить». «Другого материала у нас нет… У нас нет других кирпичей, нам строить не из чего… Когда мне недавно тов. Троцкий сообщил, что у нас в военном ведомстве число офицеров составляет несколько десятков тысяч, тогда я получил конкретное представление, в чем заключается секрет использования нашего врага… Других кирпичей нам не дано!»

Однажды Ленин выслушал доклад о сильном недоверии среди красноармейцев к бывшим офицерам. После этого зашел разговор об исторических корнях такой ненависти. «Мы вспоминали с ним, — рассказывала Крупская, — картины Верещагина, отражавшие войну с Турцией 1877–1878 гг. Замечательные это были картины. У него есть одна картина: идет бой, а командный состав в отдалении с горки смотрит на бой. Вылощенное, в перчатках, офицерье в бинокли смотрит с безопасного места, как гибнут в боях солдаты». Большевики хотели, чтобы Красная армия была противоположностью старой армии, где офицеров и рядовых разделяла целая пропасть…

Свои первые победы Красная армия одержала, когда Ленин выздоравливал после покушения. Как будто по волшебству, его тяжелое ранение помогло переломить весь ход событий. Уже 8 сентября 1918 года «Правда» открылась заголовком: «Тучи, нависшие над советской республикой, расходятся». Были взяты Казань, Симбирск. К этому времени относится вошедший во все советские учебники трогательный обмен телеграммами между Лениным и красноармейцами. «Дорогой Владимир Ильич! — писали они. — Взятие Вашего родного города — это ответ на Вашу одну рану, а за вторую — будет Самара!» Ленин отвечал: «Взятие Симбирска — моего родного города — есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны. Я чувствую небывалый прилив бодрости и сил». По словам Троцкого, выздоравливавший Ленин «с жадностью слушал про фронт и вздыхал с удовлетворением, почти блаженно»: «Партия, игра выиграна, раз сумели навести порядок в армии, значит и везде наведем. А революция с порядком будет непобедима».

«Когда мы садились… в автомобиль, Ленин, веселый и жизнерадостный, стоял на балконе. Таким веселым я его помню еще только 25 октября, когда он узнал в Смольном о первых военных успехах восстания».

Впрочем, уже после первых побед, в ноябре 1918 года, зрелище марширующих по Красной площади красноармейцев Владимира Ильича удручило. Он посетовал на их военную выправку: «Посмотрите на них, как они идут… Мешки с песком… Виден в них весь развал керенщины… Вот оно, разрушительное действие старой эпохи. Нам нужно все это вытравить…»

Зрелище гражданской демонстрации в тот же день Ленина, наоборот, взбодрило: «Надо влить сознание в ряды армии, чтобы они все так же понимали и чувствовали, как это чувствуют сотни тысяч, миллионы рабочих. Смотрите на них, что за красота? Какой энтузиазм? Какой восторг!.. Какая истинная страсть и глубокая ненависть ко всему старому, жажда новой творческой жизни!..»

«Один прусский монарх, — писал Ленин, — в XVIII веке сказал умную фразу: «Если бы наши солдаты понимали, из-за чего мы воюем, то нельзя было бы вести ни одной войны». Старый прусский монарх был неглупым человеком. Мы же теперь готовы сказать, сравнивая свое положение с положением этого монарха: мы можем вести войну потому, что массы знают, за что воюют…»

Максим Горький позднее вспоминал, как в разговоре с ним Ленин однажды заметил: «Врут много, и кажется, особенно много обо мне и Троцком».

«Ударив рукой по столу, он сказал:

— А вот указали бы другого человека, который способен в год организовать почти образцовую армию да еще завоевать уважение военных специалистов. У нас такой человек есть. У нас — все есть! И — чудеса будут!»

«Ну, с Бонапартами-то мы справимся?» Ленин ценил участие бывших офицеров и генералов в создании Красной армии, но это не мешало ему иногда смотреть на них с определенной долей иронии.

«А все-таки ваше военное дело часто походит на какое-то жречество», — заметил он как-то одному бывшему генералу, чем немало того уязвил.

Главнокомандующий Красной армией бывший генерал Сергей Каменев вспоминал такой характерный эпизод: «Обращая внимание Владимира Ильича на красивое в военном отношении развитие операции, я стал восхищаться ее красотой. Владимир Ильич немедленно подал реплику, что нам необходимо разбить Колчака, а красиво это будет сделано или некрасиво — для нас несущественно».

Многие большевики резко выступали против участия бывших офицеров и генералов в Красной армии.

«Ничего страшного нет! — успокаивал их Ленин. — Чем лучше они обучат наших рабочих стрелять, тем безопаснее будут сами для нашего дела».

«Когда без них, — говорил он, — мы пробовали создать… Красную Армию, то получилась партизанщина, разброд, получилось то, что мы имели 10–12 миллионов штыков, но ни одной дивизии; ни одной годной к войне дивизии не было, и мы неспособны были миллионами штыков бороться с ничтожной регулярной армией белых».

Вспоминая историю французской революции, большевики иногда с тревогой задумывались: а не найдется ли среди молодых командиров будущего Бонапарта? Ленин замечал, что «9/10 военспецов способны на измену при каждом случае». Однажды Ленин и Троцкий заговорили о бывшем поручике царской армии Благонравове, ставшем большевиком. Он участвовал в Октябрьском восстании. Офицер-большевик — это была большая редкость для 1917 года!

«Из такого поручика, — заметил Троцкий, — еще Наполеон выйдет. И фамилия у него подходящая: Благо-нравов, почти Бона-парте».

«Ленин, — вспоминал Троцкий, — сперва посмеялся неожиданному для него сопоставлению, потом призадумался и, выдавив скулы наружу, сказал серьезно, почти угрожающе: «Ну, с Бонапартам и-то мы справимся, а?» «Как бог даст», — ответил я полушутя».

«Оригинальный человек этот октябрист». Многие служившие в Красной армии генералы и офицеры оставались по взглядам противниками большевиков, даже монархистами. «Многие из них, — писал Троцкий, — по собственным словам, еще два года тому назад считали умеренных либералов крайними революционерами, большевики же относились для них к области четвертого измерения». Но Ленина это не смущаю.

Так же он смотрел и на гражданских специалистов. В. Бонч-Бруевич вспоминал беседу Ленина с одним крупным железнодорожником. Глава Совнаркома поинтересовался:

— А какой вы партии?

— Я октябрист…

— Октябрист! — изумился Ленин. — Какой же это такой «октябрист»?

— Как — какой?.. Настоящий октябрист. Помните: Хомяков, Родзянко — вот наши сочлены…

— Да, но они, насколько мне известно, сейчас в бездействии…

— Это ничего… Их здесь нет… но идея их жива…

— Идея жива… Вот удивительно… Это интересно… очень интересно… Но вы, старый октябрист, работать-то хотите по вашей специальности?

— Конечно… Без работы скучно…

Это Ленина вполне устраивало: «настоящий октябрист» был тут же назначен в советское правительство заместителем наркома.

«Оригинальный человек этот октябрист, — говорил потом Ленин, — не скрывает своих правых убеждений, а работать будет».

Тем более Ленин старался привлечь к работе правых социалистов. «Нам чиновники из меньшевиков нужны, — говорил он, — так как это не казнокрады и не черносотенцы, которые лезут к нам, записываются в коммунисты и нам гадят». «Если нам иной товарищ казался оппортунистом, — писал большевик Георгий Ломов, — к которому и подойти близко не хотелось, Владимир Ильич, узнав, что это крупный организатор промышленности в прежнее время, просиживал с ним часами, стараясь его привлечь…» Одним из таких способных организаторов был социал-демократ Леонид Красин. «Башка, но великий буржуй», — отзывался о нем Ленин. На вопрос, почему Красин не работает, Владимир Ильич ответил: «Встречаюсь… Ухаживаю за ним, как за барышней… Не хочет… Все равно — придет к нам со временем…»

Историк-большевик Михаил Покровский вспоминал, что Ленин посоветовал ему как можно бережнее относиться к старой профессуре и высшей школе: «Ломайте поменьше!.. Чем меньше наломаешь, тем лучше». О старых профессорах-историках Владимир Ильич заметил: «Свяжите их твердыми программами, давайте им такие темы, которые объективно заставляли бы их становиться на нашу точку зрения. Например, заставьте их читать историю колониальною мира: тут ведь все буржуазные писатели только и знают, что «обличают» друг друга во всяких мерзостях: англичане — французов, французы — англичан, немцы — тех и других…»

Сама «литература предмета», рассуждал Ленин, принудит профессоров говорить правду.

Владимир Ильич радовался, когда узнавал, что старые крупные ученые соглашаются работать вместе с большевиками: «Вот так, одного за другим, мы перетянем всех русских и европейских Архимедов, тогда мир, хочет не хочет, а — перевернется!»

«Мы вынуждены будем перебраться на Урал». Осенью 1919 года наступил новый отчаянный момент для революции: белогвардейцы уже предвкушали взятие Москвы и скорую победу. На выпущенном ими в это время плакате Ленин жалобно хнычет, Троцкий гладит его по голове и утешает, тыкая пальцем в ось глобуса:

Милый Вова, полно ныть, Ты подумай, где нам жить? Не признали люди-твари Нас на этом круглом шаре! Нет нам места на Руси, Поместимся на оси!

Большевики в те дни тоже не исключали своего поражения. Армия генерала Деникина подошла к Туле. 14 октября 1919 года Ленин говорил, что если Тула будет взята, то и Москву не удержать. Он предупредил голландского коммуниста Себальда Рутгерса: «Если вы в пути услышите, что Тула взята, то вы можете сообщить нашим зарубежным товарищам, что мы, быть может, вынуждены будем перебраться на Урал».

«Положение было такое, — рассказывал Вячеслав Молотов, — что Ленин собрал нас и сказал: «Все, Советская власть прекращает существование. Партия уходит в подполье». Были заготовлены для нас документы, явки…»

Тогда же, в октябре 1919 года, войска генерала Юденича двигались на Петроград. Ленин считал невозможным оборонять все фронты разом. «Оставалось, по его мнению, одно: сдать Петроград и сократить фронт, — вспоминал Троцкий. — Придя к выводу о необходимости такой тяжкой ампутации, Ленин принялся перетягивать на свою сторону других». Троцкий считал, что защитить город можно. «Я несколько раз в течение суток атаковал Ленина. В конце концов он сказал: «Что ж, давайте, попробуем». Красный Петроград удалось отстоять…

Владимир Ильич допускал, что революция может потерпеть поражение. «Вот-вот опрокинется все на голову, — вспоминал Николай Бухарин. — Ильич считает. Спокойно. Видит возможность поражения. Шутливо называет это по-французски «culbutage» (перекувыркивание)… Ни капли не сомневается, что в случае поражения он погиб. Все это — «culbutage». Как-то в эти дни Ленин спокойно заметил, указывая на карту военных действий: «Через восемь дней решается наша судьба. Либо мы их отбросим, либо — нам капут».

Большевичка Мария Голубева пересказывала свой разговор с Лениным в 1919 году. Глава Совнаркома спросил:

— Как вы думаете, вернемся ли к прошлому или нет?

Его собеседницу несколько ошеломила такая постановка вопроса.

— Нет, — ответила она, — может быть, нас ждут еще частичные поражения, но к прошлому не вернемся.

Позднее Ленин даже высказывал благодарность врагам революции: «Деникин и Колчак хорошо нас подгоняли, заставляли учиться поскорее, поусерднее, потолковее».

Большевики были готовы и заключить мир с белогвардейцами, признать «колчакию и деникию» (выражение Ленина). Но белые на это не пошли. В итоге, по ироническому замечанию Владимира Ильича, «от Колчака остались только сверкающие пятки», а потом он и вовсе «отправился к Николаю Романову». Позднее Ленин вспоминал: «Мы хотели подписать мир, по которому огромная часть земли оставалась Деникину и Колчаку. Они отказались от этого и потеряли все».

Ради победы в гражданской войне Ленин решительно шел и на признание независимости бывших окраин Российской империи: Финляндии, Литвы, Латвии, Эстонии… Белогвардейцы, воевавшие за «единую и неделимую Россию», на это, как правило, не соглашались.

«Я очень хорошо помню сцену, — рассказывал Ленин, — когда мне пришлось в Смольном давать грамоту Свинхувуду, — что значит в переводе на русский язык «свиноголовый», — представителю финляндской буржуазии, который сыграл роль палача. Он мне любезно жал руку, мы говорили комплименты. Как это было нехорошо! Но это нужно было сделать…»

Правда, перед этим рукопожатием Владимир Ильич заставил финских гостей подольше потомиться у него в приемной. «Чистенькие, крахмальные, чопорные, — описывал их советский дипломат А. Шлихтер, — в сюртуках с иголочки, они как-то странно и чаще, чем следует, улыбались и, видимо, были смущены». Сотрудница Ленина Мария Скрыпник вспоминала: «Ильич сказал:

— Пусть подождут, ведь это буржуазное правительство.

Сказано это было с чувством неприязни».

Либералы (и белогвардейцы) воспринимали независимость Финляндии и других окраин как пощечину России. На рисунках Финляндию и Украину изображали как охотничьих собак, с которыми охотники травят несчастного русского медведя. «В каждой свинье легко находятся финны, — почти философски рассуждал в 1917 году либеральный «Новый Сатирикон». — В каждом финне легко найти свинью». Отчасти подобный взгляд разделяли и правые социалисты. Вот характерный фельетон Виктора Юза из газеты «Молва» за июнь 1918 года. Автор возмущался: «Вы подумайте только: «Улица, освобожденная от русских».

Так назвало городское управление г. Або улицу, носившую раньше название «Русско-церковная». Первоначально, в порыве слепого озлобления против русских, улицу переименовали в Русско-свиную.

Но запротестовали жители улицы:

— Не хотим жить на Свиной!

Понадобилось название поизящнее… И вот появилась: «Улица, освобожденная от русских».

Ликует глупый, мутноглазый чухна… Глупый и жалкий «победитель», не долог праздник на твоей улице».

«Или вши победят социализм, или социализм — вшей!» В годы гражданской войны Ленин часто применял свой излюбленный способ побудить к действию — преувеличить тяжесть положения, довести ее до наибольшей крайности. Вот, например, его послания 1919 года: «Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной. Напрягите все силы». «Поймите, что без быстрого взятия Ростова гибель революции неминуема».

А порой в ею словах можно уловить и проблески юмора, но тон сохраняется прежний — отчаянный: «Или вши победят социализм, или социализм победит вшей!» «Ведь это звучало прямо апокалипсически, — замечал об этой фразе публицист Исай Лежнев. — И — действовало! Голодная, холодная, разутая страна из последних сил напрягалась и вырывала из своего тела сыпную заразу».

«Такие упрямые чудаки бывали во всех революциях». В первые годы революции легальную оппозицию большевикам составляли «нинисты». Так шутливо прозвали меньшевиков и эсеров за их лозунг: «Ни Ленин, ни Колчак». Увы, нинисты фатально проигрывали и тому, и другому. В эмиграции одним из вождей нинистов считался бывший премьер Александр Керенский.

Ленин говорил о них: «Все попытки не стать ни на одну, ни на другую сторону заканчиваются крахом и скандалом». «Мы этих людей видели, мы этих Керенских, меньшевиков и эсеров знаем. За эти два года мы видели, как их толкало сегодня к Колчаку, завтра почти к большевикам, затем к Деникину, и все это покрывалось фразами о свободе и демократии». «Мы не ожидаем особенно блестящих умственных способностей от этих людей. (Смех.) Но можно было бы ожидать, что, испытав на себе зверства Колчака, они должны бы понять, что мы имеем право требовать от них, чтобы они сделали выбор между нами и Колчаком». «Надо разъяснить, что либо Колчак с Деникиным, либо Советская власть… середины нет; середины быть не может». «Всякая средняя власть есть мечта, всякая попытка образовать что-го третье ведет к тому, что люди даже при полной искренности скатываются в ту иди другую сторону». «Поверьте мне, в России возможны только два правительства: царское или Советское… Большевиков никто не в состоянии заменить, за исключением генералов и бюрократов, уже давно обнаруживших свою несостоятельность».

Парламентские учреждения вроде Учредительного собрания не выдерживали раскаленной атмосферы общественной борьбы и лопались в ней по швам. «Учредиловку» разгоняли дважды — первый раз это сделали большевики, левые эсеры и анархисты (знаменитые слова матроса-анархиста Анатолия Железнякова: «Караул устал!»), второй раз — белогвардейцы. Ленин замечал: «Я всегда говорил: прекрасен парламентаризм, но только времена теперь не парламентарные».

Нинисты часто порицали белогвардейцев за нарушение гуманности. Но Ленин эти упреки не разделял: «Довольно неумно порицать Колчака только за то, что он… порол учительниц за то, что они сочувствовали большевикам… Это глупые обвинения Колчака. Колчак действует теми способами, которые он находит».

«Очень может быть, что литературные группы меньшевиков и эсеров так и умрут, ничего не поняв в нашей революции, и долго еще, как попугаи, будут твердить, что у них была бы самая лучшая в мире власть — без гражданской войны, истинно социалистическая и истинно демократическая, если бы не Колчак и не большевики… такие упрямые чудаки бывали во всех революциях». «Подобные люди, при всей даже честности многих из них, во все времена, во всех странах губили дело революции своими колебаниями. Подобные люди погубили революцию… в Венгрии, погубили бы и в России, если бы не были сняты со всех ответственных постов…» Ленин восклицал: «Какое счастье для нас, что 25 октября меньшевики и эсеры отказались (войти в правительство. — А.М.) и ушли!»

В ноябре 1917 года он замечал: «Да ведь нам не о чем с ними разговаривать. Ведь они ничего не могут предложить нам. Они сами не знают, чего хотят. Разве Чернов знает, чего он хочет? Вот другое дело, если бы к нам пришли для переговоров Коновалов и Рябушинский (крупные промышленники, правые либералы. — А. М). Это люди серьезные, деловые. Они знают, чего добиваются. С ними есть о чем толковать. А эс-эры ведь совершенно несерьезные, неделовые люди».

Позднее Ленин говорил об эсерах: «На самом деле их сила — пуф. Поэтому, когда нам сообщают о состоявшемся недавно (в 1919 году. — A.M.) совете партии правых эсеров, когда Чернов заявляет: «Если не теперь и не нам, то кому же больше скинуть большевиков?» — то мы говорим: «Страшен сон, да милостив бог». Теперь мы только удивляемся, как им не наскучит повторять свои ошибки…»

Однако в гражданскую войну власть на Волге и в Сибири переходила от большевиков к нинистам, а от них — к белогвардейским генералам. В 20-е годы Ленин всерьез боялся повторения этой истории и видел в нинистах главную опасность для революции. Слова, обещания и добрые намерения в таких случаях ничего не значат: «Мы в свое время подписывали клятвенные обещания верности царю при вступлении в Государственную думу». Также тогда поступали меньшевики и эсеры… «Я не верю в политике на слово», — заметил однажды Ленин. «Кто же не знает, что в политике учитываются не намерения, а дела? не благие пожелания, а факты? не воображаемое, а действительное?»…

Не лишена интереса переписка Ленина в 1919 году с одним из вождей меньшевиков Николаем Рожковым. Тот уговаривал Ленина стать единоличным диктатором — по сути, взять на себя миссию «русского Бонапарта». Ленин это предложение отверг, назвав «пустяками». Но в следующем письме Рожков снова настаивал на своем…

К 1922 году многие нинисты находились под арестом, но оппозиционные партии еще выпускали легальные журналы («Народ», «Максималист», «Знамя» и другие) и участвовали в выборах в Советы. Старались найти какую-то почву для протеста… Сатирическая заметка из печати 1923 года: «Один безработный эсерик после избирательной кампании в Московский Совет подошел к заводу бывший «Проводник», ища занятий.

— Что тут делают, товарищи, на заводе?

— Галоши…

— А… до свидания!

Эсерик рассердился и быстро повернул от завода. Почему?»

В 1924 году легальная деятельность оппозиционных партий окончательно прекратилась, все они перешли в подполье. Правда, легальная оппозиция в стране от этого не исчезла — теперь в нее переходили… сами большевики, начиная со Льва Троцкого.

Впоследствии некоторые бывшие нинисты сыграли не последнюю роль в борьбе с этой оппозицией. «Русский Бонапарт», которого часть из них мечтала найти в Ленине, неожиданно обнаружился в лице Сталина, и они горячо его поддержали. Из рядов нинистов вышел, между прочим, генеральный прокурор СССР Андрей Вышинский (меньшевик до 1920 года). Среди большевиков ходили упорные слухи, что при Временном правительстве прокурор Вышинский был причастен к неудачной попытке арестовать самого Ленина. В 1919 году Вышинский и его товарищи направили Ленину письмо, где возмущались преследованиями меньшевиков. Обвиняя позднее старых большевиков, Вышинский даже поддразнивал их своим прошлым. Так, на процессе Радека и Пятакова в 1937 году генеральный прокурор неожиданно заявил: «Всем известно, что не было и нет более последовательных и более жестоких, озверелых врагов социализма, чем меньшевики и эсеры».

Можно себе представить, что почувствовали при этих словах сидевшие на скамье подсудимых старые большевики! Ведь они возглавляли революцию, когда их обвинитель принадлежал как раз к этим «жестоким, озверелым врагам».

В 1917 году одним из застрельщиков борьбы с большевиками выступал меньшевик Давид Заславский. В газете «День» он разоблачал их как вольных или невольных изменников и германских агентов:

«Если бы Ленин, Зиновьев и Троцкий хотели, они могли бы объявить себя временным правительством… Но Зиновьев и Троцкий — трусы. Они не хотят взять власть и не возьмут ее… Троцкий и Каменев не станут во главе современной пугачевщины, и она перешагнет через них».

«События июльских дней и то, что их подготовило, это бесконечно спутанный и кровавый клубок, где легкомыслие и неразборчивость сплелись с прямой изменой, предательством и шпионажем. Во всем этом надо разобраться… И я не испытывал бы угрызений совести, стоя вместе со всей революционной Россией у запертых двойным замком дверей камеры Троцкого».

Ленин называл Заславского «грязным господином… негодяем… наемным пером… героем похода на большевиков» и попросту «собакой». В 1918 году Заславскому даже пришлось посидеть в советской тюрьме. Выйдя на свободу, он так подытоживал в газете свои чувства, обращаясь к Ленину и его соратникам: «Несколько лет тому назад французское буржуазное правительство посадило в тюрьму известного публициста Эрве. Затем оно амнистировало его.

— Вы ждете от меня благодарности? — писал Эрве на другой день. — Вот она: merd!

Он написал это слово огромными толстыми буквами на первой странице».

Однако в 1934 году Заславский вступил в правящую партию и вплоть до 60-х годов считался ее «первым пером» — ведущим журналистом и сатириком страны. В 30-е годы «герой похода на большевиков» вновь обличал тех же людей — уже со страниц «Правды»: «Троцкий, Зиновьев, Каменев — бандиты и уголовные преступники. Это установлено судебным процессом, который сорвал с них последнюю маску… В дореволюционных тюрьмах бывал «сучий куток». Там сидели самые поганые, наиболее развращенные уголовные элементы, предатели в своей же уголовной среде, грязнейшие убийцы. Скамья подсудимых на деле Зиновьева — Каменева — Смирнова была таким сучьим кутком… Поставленные рядом у края могилы, они толкали в нее друг друга. Они сгнили заживо до конца, суду оставалось убрать эту живую человеческую падаль из советского общества».

Но в целом погоду к тому времени делали, конечно, не бывшие нинисты (многие из которых сами сложили головы в 30-е годы), а совсем другие люди.

«Послушать его… и все мы будем болтаться на фонарях». Довольно влиятельную оппозицию большевикам после революции составляли также анархисты. Они заседали в Советах, выпускали свою печать (так, в 1919 году выходили шесть анархических газет и шесть журналов). Поворот большевиков от разрушения всего старого к «защите отечества» многие анархисты сочли изменой революции. Например, анархическая газета «Буревестник» в 1918 году печатала такие задиристые стихи матроса Ивана Губарева:

Наплевать нам на ваше отечество, Мы покажем свое молодечество!.. Всюду родина нам — где свободная Разгуляется сила народная. И прогоним мы скоро дубинами Всех властителей с их псевдонимами, И кто нас погубить собирается, Пусть простится с семьей, да покается!.. Так вперед же, друзья, за Дыбенкою И под… Свердлова коленкою!..

Как известно, анархисты даже воевали под своими черными знаменами и во главе с «батькой» Нестором Махно — против белых и красных…

Летом 1918 года вождь большевиков и боевой предводитель анархистов встречались и беседовали в Москве. В разговоре, по воспоминаниям Махно, Владимир Ильич настойчиво повторял одну и ту же мысль: «Анархисты всегда самоотверженны, идут на всякие жертвы, но близорукие фанатики, пропускают настоящее для отдаленного будущего… Большинство из них если не ничего, то, во всяком случае, мало думают о настоящем; а ведь оно так серьезно, что не подумать о нем и не определить своего положительного отношения к нему революционеру больше чем позорно… Большинство анархистов думают и пишут о будущем, не понимая настоящего, это и разделяет нас, коммунистов, с ними».

«При последней фразе, — писал Махно, — Ленин поднялся со своего кресла и, пройдясь взад и вперед по кабинету, добавил:

— Да, да, анархисты сильны мыслями о будущем; в настоящем же они беспочвенны, жалки исключительно потому, что они в силу своей бессодержательной фанатичности реально не имеют с этим будущим связи…

И тут же просит меня не принимать это на свой счет, говоря:

— Вас, товарищ, я считаю человеком реальности и кипучей злобы дня. Если бы таких анархистов-коммунистов была хотя бы одна треть в России, то мы, коммунисты, готовы были бы идти с ними на известные условия и совместно работать на пользу свободной организации производителей».

Эти слова растрогали его собеседника, вначале настроенного враждебно. «Я лично почувствовал, — признавался Махно, — что начинаю благоговеть перед Лениным…» Однако Махно стал доказывать, что среди анархистов тоже есть люди действия. Ленин кротко развел руками: «Возможно, что я ошибаюсь… Ошибаться свойственно каждому человеку, в особенности в такой обстановке, в какой мы находимся в настоящий момент».

Ленин принимал в своем кабинете и Петра Кропоткина, идейного вождя русского анархизма. Князь-бунтовщик не раз осуждал многие излишне суровые, по его мнению, меры большевиков. Об этом они спорили в ноябре 1918 года, в разгар «красного террора». В мае 1919 года Владимир Ильич снова беседовал со старым революционером. На этот раз Кропоткин долго говорил о развитии кооперации. Попрощавшись с ним, Владимир Ильич заметил: «Как устарел. Вот живет в стране, которая кипит революцией, в которой все поднято от края до края, и ничего другого не может придумать, как говорить о кооперативном движении. Вот — бедность идей анархистов… которые в момент массового творчества, в момент революции, никогда не могут дать ни правильного плана, ни правильных указаний, что делать и как быть. Ведь если только послушать его на одну минуту, — у нас завтра же будет самодержавие, и все мы, и он между нами, будем болтаться на фонарях, а он — только за то, что называет себя анархистом. А как писал, какие прекрасные книги, как свежо и молодо чувствовал и думал, и все это — в прошлом, и ничего теперь… Правда, он очень стар, и о нем нужно заботиться, помогать ему всем, чем только возможно, и делать это особенно деликатно и осторожно…»

Деликатность требовалась, поскольку Кропоткин, как враг любого государства, не хотел принимать от властей никакой помощи. 8 февраля 1921 года Петр Кропоткин скончался, и ему было устроено торжественное прощание в Колонном зале Дома союзов.

Дочь Кропоткина и его соратники-анархисты потребовали освободить своих товарищей, находившихся под арестом, для участия в похоронах. Они даже пригрозили, что в противном случае снимут с гроба венки от Ленина и других большевиков. И семерых арестованных действительно выпустили на один день «под честное слово» (которое они все сдержали). Один из них, махновский командир Арон Барон, произнес речь на траурном митинге…

Тогда же в Москве появились Кропоткинские: улица, площадь, набережная, позднее — станция метро. Открылся музей Кропоткина (который работал до конца 30-х годов). Возвели и памятник, которым Ленин остался крайне недоволен: «То безобразие, которое сделано вместо Кропоткина на стене Малого театра, я видеть не могу. Мне оскорбительно за Петра Алексеевича, что его могли изобразить в таком виде. Ведь это какая-то обезьяна изображена, а не человек, полный мысли и огня, которого мы все так хорошо знаем».

«История знает превращения всяких сортов». С 1921 года сначала в русской эмиграции, а затем и в самой России стало действовать новое политическое течение — сменовеховцы. Они выступали за «термидор» — перерождение революционной власти в обычное (то есть «буржуазное») государство. Как мы знаем, такое перерождение в конце концов и произошло, хотя и не так скоро и не так гладко, как о том мечтали сменовеховцы. Через 70 лет, пройдя через полумировую империю, Россия дошла и до реставрации — на монетах и гербах вновь гордо развернули крылья двуглавые орлы, а в умах и сердцах воцарились государи из дома Романовых и их статские советники… Невольно возникает мысль, что все эти эпохи, вплоть до реставрации, — естественные и даже необходимые ступени развития, которое проходит любая победоносная революция. Во всяком случае так было в английской, французской, русской революциях…

Конечно, здесь нет никакой мистики, а вполне ясный исторический закон: элите, выросшей на дрожжах революции, в конце концов смертельно надоедают тесные и обременительные революционные «пеленки». Зато ей делаются по плечу и по вкусу старомодные костюмы предшествующей эпохи, которые она с удовольствием примеряет… И вот уже общество заново усваивает и восстанавливает многие ценности и символы прошлого. Тем интереснее присмотреться к идеям сменовеховцев.

Вождь сменовеховцев профессор Николай Устрялов считал, что большевики уже начали перерождаться изнутри. Он использовал образ редиски, честь изобретения которого уступал Ленину: «Редиска. Извне — красная, внутри — белая. Красная кожица, вывеска, резко бросающаяся в глаза, полезная своеобразной своей привлекательностью для посторонних взоров, своею способностью «импонировать». Сердцевина, сущность — белая, и все белеющая по мере роста, созревания плода. Белеющая стихийно, органически. Не то ли же самое — красное знамя на Зимнем дворце и звуки «Интернационала» на кремлевской башне?» Он обращался к большевикам: «Мы — с вами, но мы — не ваши. Не думайте, что мы изменились, признав ваше красное знамя; мы его признали только потому, что оно зацветает национальными цветами».

Может показаться неожиданным, но советская власть не стала возражать против деятельности сменовеховцев на родине. Выходившую в Берлине ежедневную сменовеховскую газету «Накануне» начали свободно продавать во всех газетных киосках в Москве, Петрограде и других больших городах России. 1 июля 1922 года в Москве открылась контора редакции. За границей сменовеховцы выпустили сборник «Смена вех», а затем стали издавать одноименный журнал. На родине до 1926 года печатался близкий по направлению журнал «Россия» (само название которого звучало для тех лет весьма вызывающе). Ленин в 1922 году внимательно читал этот журнал.

Возглавляли движение вчерашние белогвардейцы — близкие сподвижники Колчака и Юденича, титулованные эмигранты. Конечно, теперь им крепко доставалось со всех сторон — и от красных, и от белых…

Любопытно, что критика «справа» звучала даже в Советской России. Так, оппозиционный публицист Питирим Сорокин писал, что сменовеховцы выражают интересы той интеллигенции, которая всегда служила государственной власти. «А какая эта власть: правая или левая, Романов, Колчак или Ленин — это не важно… Потому-то они всегда так тоскуют по железной власти, потому-то всегда (не только в данном случае) с легкостью шара перекатываются от Романова к Колчаку, от октябризма к коммунизму и, если нужно, обратно. Потому-то они всегда неустойчивы и беспринципны. Сегодня готовы кричать: «Да здравствует Цезарь!» Завтра — «Да здравствует Брут!», если этот Брут будет сильной и кормящей властью».

В Петрограде проходили открытые диспуты, где «скрещивали шпаги» сменовеховцы и их противники справа (старовеховцы). Старовеховцы расходились со сменовеховцами в главном прогнозе: они не верили в то, что советская власть перерождается. Старовеховец I. Clemens с иронией писал в петроградском сборнике «О смене вех», что сменовеховцы «напоминают собою то адвоката в старорусском боярском охабке, с фригийской шапочкой на голове, размахивающего пролетарским флагом, то римлян времен упадка с их домашними Пантеонами, в которых Юнона и Моисей, Аполлон и Бог Апис, крокодил и домашние пенаты дружно пребывали под одной кровлей… в состоянии некоего недоумения». Петроградский журнал «Вестник литературы» (близкий к старо веховцам) в 1922 году приводил слова одного видного большевика, что «всякое удобряет ниву» РСФСР, и язвительно заключал: «Итак, «нововеховцы» приемлемы, как удобрение для коммунистической почвы». Старовеховцы гадали, как оценит сменовеховцев сам Ленин (из статьи А. Петрищева):

— Во всяком случае, Владимир Ильич новыми поклонниками не обольщен…

— Почему же? Все-таки увеличивается толпа бегущих за колесницей победителя…

— Увеличивается беженцами из бывших октябристов?.. Владимира Ильича этим не обольстишь. Он умнее, чем вы о нем думаете…

Красная печать тоже не особо церемонилась со сменовеховцами, высмеивая их на все лады. Шутка: «Объявление. Опытный сменовеховец принимает заказы на изготовление, исправление и перемену вех из своего или из материала заказчика. Адрес: Контора «Накануне»». На одной из карикатур лозунг, который держат профессора-сменовеховцы («СМЕНА ВЕХ») превращается в другой — «ВАНЕ СМЕХ»…

Но сам Ленин вовсе не посчитал идеи сменовеховцев смешными. Наоборот, он увидел в них серьезных и сильных противников. И в этом, пожалуй, в очередной раз разошелся с большинством собственной партии…

В марте 1922 года, выступая на съезде партии, Ленин вкратце пересказал взгляды Николая Устрялова на то, что советскую власть ждет неминуемое перерождение. «Большевики… придут к обычному буржуазному государству, и мы должны их поддерживать. История идет разными путями», — рассуждают сменовеховцы. Некоторые из них прикидываются коммунистами, но есть люди более прямые, в том числе Устрялов. Кажется, он был министром при Колчаке. Он не соглашается со своими товарищами и говорит: «Вы там насчет коммунизма как хотите, а я утверждаю, это у них не тактика, а эволюция». Я думаю, что этот Устрялов этим своим прямым заявлением приносит нам большую пользу. Нам очень много приходится слышать, мне особенно по должности, сладенького коммунистического вранья, «комвранья», кажинный день, и тошнехонько от этого бывает иногда убийственно. И вот вместо этого «комвранья» приходит номер «Смены вех» и говорит напрямик: «У вас это вовсе не так, это вы только воображаете, а на самом деле вы скатываетесь в обычное буржуазное болото, и там будут коммунистические флажки болтаться со всякими словечками». Это очень полезно… Это действительно есть классовая правда, грубо, открыто высказанная классовым врагом. «Я за поддержку Советской власти в России, — говорит Устрялов, хотя он был кадет, буржуа, поддерживал интервенцию, — я за поддержку Советской власти, потому что она стала на дорогу, по которой катится к обычной буржуазной власти»… Гораздо лучше для нас, когда сменовеховцы так пишут, чем когда некоторые из них почти что коммунистами прикидываются, так что издали, пожалуй, не отличишь, — может быть, он в бога верует, может — в коммунистическую революцию. Этакие откровенные враги полезны, надо сказать прямо».

В предварительных заметках к этой речи Ленин записал: «Устрялов из «Смены Вех» как прекрасное противоядие против «сладенького комвранья». А на съезде Владимир Ильич подвел такой итог: «Такие вещи, о которых говорит Устрялов, возможны, надо сказать прямо. История знает превращения всяких сортов; полагаться на убежденность, преданность и прочие превосходные душевные качества — это вещь в политике совсем не серьезная. Превосходные душевные качества бывают у небольшого числа людей, решают же исторический исход гигантские массы, которые, если небольшое число людей не подходит к ним, иногда с этим небольшим числом людей обращаются не слишком вежливо».

В общем-то этими несколькими фразами Ленин (вместе с Устряловым) невольно предсказал будущее революции. Одного из его слушателей ждало «превращение» в генералиссимуса, в мундире с золотыми погонами на плечах (в которое, возможно, не поверил бы в тот момент и он сам). Некоторые другие слушатели стали его соратниками — маршалами и министрами… Что же касается многих и многих остальных, то с ними история в 1937 году обошлась, как известно, «не слишком вежливо».