Обо всех событиях, происходящих на острове, в доме плантатора становится известно с черного хода, через слуг, ловящих слухи на лету. Обо всех новостях, приходящих с моря, первым узнает плантатор. При первом же сигнале он выбегает на веранду и исследует горизонт в лежащий наготове бинокль. Задолго до подхода судна плантатор узнает, кто плывет к острову. На этот раз мы узнали раньше, чем взволнованные жители деревни, что «Божий ковчег» вошел в пределы нашего тесного мира, и помчались в деревню.

Этой шхуной мы заинтересовались еще в Окленде, когда нажимали на все кнопки, включая кнопки архиепископского облачения, чтобы получить разрешение добраться на «Божьем ковчеге» до Соломоновых островов. Но «Божий ковчег» возил только людей, избравших христианство своей профессией, а наша профессия была гораздо ближе к язычеству. Наше нынешнее стремление скорее посетить «Божий ковчег» объяснялось не только интересом выяснить, что мы потеряли, не попав на шхуну раньше, но и желанием использовать находящегося на ковчеге святого Ноя, который, будучи авторитетом для местных жителей, мог бы объяснить на понятном им языке сложную проблему позирования, рисования и оплаты. Несомненно, что, выступая от нашего имени, Ной сильно поднял бы наш престиж, который в таком подъеме нуждался.

Жители деревни были уже в лодках, готовые устремиться к медленно подплывавшему «Божьему ковчегу». Мы ринулись в полосу прибоя и вскочили в переполненную туземцами лодку. Не успели на шхуне спустить трап, как мы уже были на борту.

Будучи единственными белыми посетителями, мы пользовались исключительным вниманием и были немедленно приглашены к чаю, разносимому темнокожими христианами. Мы познакомились с новым священником — туземцем, прибывшим к месту службы. Затем нам удалось посмотреть альбом великолепных рисунков, сделанных новообращенным христианином, которого везли в Окленд для религиозного просвещения. Местный Ной подарил нам туземные браслеты и плетеные корзинки, собранные на различных островах, и объяснил туземному старосте наши желания. Получив от него обещание все исполнить, он отправил нас к берегу на собственной шлюпке. Туземные матросы перенесли нас на руках через линию прибоя.

Вернувшись в Руавату, мы в ожидании отплытия «Божьего ковчега» и успокоения жителей принялись за портрет наследника наших хозяев и заодно написали их портреты.

Все это было не к добру.

Следующая неделя после отплытия «Божьего ковчега» казалась бессодержательной по сравнению с предыдущей. На фоне окружавших нас песка, моря и неба не происходило ничего; с таким же успехом Руавату мог бы находиться на рифе среди океана.

Обычно в Руавату останавливалось судно, развозившее товары из Тулаги и принимавшее заказы от потребителей. Но теперь даже и это судно не появлялось. Наш хозяин высказывал предположение, что судно обслуживает волонтерскую армию на острове Малаита. Мы придерживались другого мнения и считали, что причиной является забастовка Докеров в Сиднее, что заставило «Матарам» привезти только почту и казенный груз. По этой причине не стало горючего для частных моторных лодок, и пользоваться ими стали крайне осмотрительно.

С продуктами стало очень трудно. Руавату терпел недостаток консервированного масла и чая, а керосина осталось так мало, что с наступлением темноты мы пользовались свечами, да и то очень экономно.

Жизнь белых плантаторов крайне хрупкая штука, если происходящая в полутора тысячах миль отсюда забастовка могла поставить жизнь под угрозу (блокада, могущая возникнуть в дни войны, полностью изолирует эти острова).

Мы чувствовали себя крайне неловко, помогая уничтожать скудные запасы хозяйского продовольствия, но ничего не могли поделать. Мы находились в таком месте, откуда нельзя было послать самим себе телеграмму, срочно вызывающую нас домой. Ничто не могло спасти хозяев от нашего присутствия до прихода «Матарама». Положение становилось еще более острым из-за продолжающейся засухи. Мы наблюдали черные столбы ураганов, проносившихся в морской дали, но ни единая капля дождя не упала на железную крышу Руавату. Уровень чистой воды в цистерне не достигал четверти, и эта вода использовалась только для питья, готовки пищи и купания ребенка. Ни о какой ванне в Руавату нам нечего было и мечтать.

Через плантацию протекала река, в которой можно было плавать. Мы спросили, есть ли в реке аллигаторы (точнее, крокодилы), и нам ответили, что крокодилы водятся в ограниченном количестве, но зато есть акулы, которых следует опасаться. Океанский прилив на берегу Гвадалканара отличается большой мощью, и волны, затопляя песчаный бар, глубоко врываются в устья рек. Вместе с приливом попадают в реку акулы, которые остаются в реке, поскольку песчаный бар непроходим после отлива. С окончанием прилива река становится темно-коричневой от прогнивших обломков деревьев и каких-то извивающихся морских существ. Помимо этого, река протекает мимо туземных деревень, и, плавая в ней, можно наглотаться вдосталь возбудителей дизентерии. Несмотря на все, единственным препятствием для наших экспериментов с крокодилами, акулами и бактериями дизентерии были наши раны. Все они были результатом расчесывания мест укусов всяких насекомых. Стоило почесать укушенное место, как немедленно возникало пятно, которое не исчезало даже при ежедневном лечении и перевязках. Оно становилось шире и глубже, доставляя нам серьезное беспокойство.

К аллигаторам надо было отнестись со всей осмотрительностью, так как привезенные нами из Биренди драгоценные курицы, обязанные нас снабжать свежими яйцами и даже собственным мясом, исчезли сразу в одну ночь. По этой причине мы опасались без соответствующей молитвы ходить в темноте в уборную. Это сооружение находилось над рекой, в конце мостков, и, хотя мы брали с собой керосиновый фонарь, постоянная угроза встречи с крокодилом отбивала всякую охоту ходить туда. К вышеизложенному надо добавить кусающихся москитов и часто находимых на сиденье сороконожек. Что находилось под сиденьем, известно лишь Богу.

Будучи художниками, то есть принадлежа к существам широко известным своей неприязнью к мытью, мы могли с грехом пополам довольствоваться весьма незначительным количеством воды. С относительной стойкостью мы отказывались за столом от чуть-чуть прогорклого консервированного масла.

Когда ночная прохлада снижала температуру крови, мы готовы были простить миссионеров за то, что они задерживают нашу работу.

Но совершенно немыслимой стала нам казаться жизнь днем в непрерывно возрастающей жаре. Днем и ночью ни одного дуновения ветерка… Верхушки пальм недвижно поникли в замершем воздухе, и, казалось, даже морской прибой изнемогает от одуряющей тяжести солнечного зноя. Термометр на веранде показывал всего лишь 30° по Цельсию, но это было 30° в бане. Домашние слуги ссорились теперь не только на кухне, они перенесли свои сражения в столовую, где перебрасывались тарелками и другими грохочущими предметами. Хозяйка выражалась на пиджин-инглиш, а хозяин, выпив последнюю бутылку пива, ожидал неминуемого землетрясения. Даже Маргарет и я ухитрились обменяться колкостями по поводу исчезнувшей пилки для ногтей, одновременно служившей инструментом при укреплении колков на гавайской гитаре.

Можете считать это дезертирством, но мы решили, что в понедельник нас здесь не будет. Мы намеревались отправиться в деревню: но наступила пятница, а с ней конец засухи. Первый ливень начавшегося сезона дождей обрушился на торжествующих жителей плантаторского дома. Холодный дождь, целое море дождя хлынуло на раскаленную железную крышу дома. За один час уровень воды в цистерне поднялся на целую четверть. Маргарет и я, одетые, ополоумевшие от восторга, бросились на двор и, широко раскрыв рты, глотали холодные струи воды, лившейся с неба в наши глотки. Затем, раздевшись, мы встали под водопад, низвергавшийся с крыши. Стоя голыми под этим потоком, мы с остервенением мыли головы.

Ветер бесчинствовал вдоль всей плантации, задирая юбки листьев над головами пальм. Сотни орехов валились на землю, барабаня артиллерийским огнем по железной крыше дома. Рев прибоя достиг своего предела, но, перекрывая его, звучали пронзительные крики веселящихся туземных рабочих.

Это была дикая, но чудесная ночь… Мы спали в кроватях, таких сырых, будто их опрыскали из пульверизатора. Но зато было прохладно, даже холодновато, и мы могли снова дышать, не вывешивая наружу языка.

Наутро все обитатели дома, кроме ребенка и нас, страдали от малярии.

Клубы пара поднимались над землей, а в полдень снова наступила такая жара, что слуги возобновили битье посуды, Маргарет и я продолжили пикировку по поводу исчезнувшей пилки, а хозяйка дома слегла из-за приступа лихорадки.

Плачущий ребенок, может быть, и не заслуживает упоминания в рассказе о приключениях такой экспедиции, как наша. Но на этот раз детский плач едва не положил конец нашей деятельности в Руавату. Надо отметить, что здешний ребенок не принадлежал к числу плакс, но плакать он начал одновременно с ливнем и только в субботу вечером сделал небольшую передышку, чтобы набрать воздуха для новых взрывов плача. У ребенка слегка поднялась температура и появились симптомы дизентерии.

Наша хозяйка была в ужасе, так как расстройство желудка может служить признаком очень различных заболеваний. Ближайший врач находился в тридцати милях, что при отсутствии моторной лодки все равно что триста. Пока посыльный сбегает за лодкой, покуда лодка, присланная из Биренди, отвезет больного в Тулаги, — ребенок может умереть.

Сейчас, когда посыльный ушел в Биренди, мы более чем когда-либо чувствовали себя неуместными гостями.

Наступил понедельник, и если до этого дня мы были очень сочувствующими, но посторонними свидетелями наступающего кризиса, то теперь совершенно неожиданно оказались главными действующими лицами.

Около десяти часов утра послышался сигнал о приближении судна, и наш хозяин сразу установил, что это не лодка из Биренди, а правительственный катер «Ренанди», который, по нашим сведениям, должен был находиться в районе острова Малаита. Как бы там ни было, это судно могло доставить ребенка в больницу. Все население дома высыпало на берег, когда «Ренанди» держал курс прямо на Руавату. Но каков был наш ужас, когда, приблизившись настолько, что его можно было окликнуть, «Ренанди», вместо того чтобы отдать якорь, продолжал медленно двигаться дальше параллельно берегу. Мы побежали вслед за катером, и я вспомнила графиню из Биренди, имевшую привычку открывать стрельбу по судам, отказывавшимся остановиться.

— Остановитесь!.. — отчаянно кричал наш хозяин, стараясь перекричать шум прибоя. — Почему вы не останавливаетесь?..

Трое белых людей стояли на палубе. Один из них сложил руки рупором и крикнул:

— Здесь тоже есть заболевшие?..

— А в чем дело? — крикнула наша хозяйка.

— Корь!.. — ответили с судна. — Эпидемия… ее занес «Божий ковчег». Мы должны установить карантин в деревне…

Я пришла в ужас. Ведь мы посетили «Божий ковчег», мы обменивались рукопожатиями с членами экипажа, мы принесли оттуда корзинки и браслеты, а потом прямехонько направились к колыбели ребенка и на протяжении трех дней, ежедневно по получасу, рисовали его портрет. А сейчас у ребенка температура, возможно, она вызвана корью.

Врач с «Ренанди» со всей серьезностью отнесся к рассказу о нашем часовом пребывании на «Божьем ковчеге».

В этих краях заболевание корью не является приятным домашним отдыхом от школьных занятий, как у нас, в белых странах. Здесь это опасная болезнь, не менее опасная, чем оспа в городах со скученным населением. Даже более опасная, потому что в городах имеются больницы с неограниченным количеством врачей на каждого больного, непроницаемые карантины и все необходимые средства лечения.

Здесь, на островах, было всего лишь два настоящих врача и слишком мало туземных лекарей даже для того, чтобы справиться с обычными перевязками болячек у туземцев.

Недавно целые селения полностью погибали при эпидемии кори, так как местное население не имело представления о карантинах. Любое эпидемическое заболевание распространяется в этих краях, как степной пожар. Местные жители мрут как мухи, а белые обитатели, расслабленные все той же малярией, страдают большей восприимчивостью к заболеванию.

Маргарет и я, наполненные здоровой американской кровью, чувствовали себя виноватыми в отсутствии у нас повышенной температуры.

Инкубационный период для кори продолжается от десяти до четырнадцати дней; с момента посещения нами «Божьего ковчега» прошло пока девять дней. Следовательно, срок для заболевания не мог наступить ни для нас, ни тем более для ребенка. Пока инкубационный период не пройдет, ничего нельзя было предпринять. Врач должен был объехать все деревни вдоль побережья, где побывал «Божий ковчег» и где повсюду были случаи заболевания корью, оставить в каждой деревне полицейского и туземного лекаря, которые должны были следить за соблюдением карантина и оказывать помощь в необходимых случаях. Через три дня врач обещал вернуться и забрать ребенка в больницу.

Тем временем и в Руавату был установлен жесточайший карантин.

Напряженное ожидание в последующие дни, стыд даже за то, что мы продолжаем существовать на свете, наше молчаливое сочувствие находившейся в отчаянии матери, наши страдания при звуках непрекращающегося детского плача — все это могло бы занять целую главу, если бы мы хотели заставить читателя страдать наравне с нами.

Непостижимой загадкой для врача было, что в Руавату никто не заболел корью. Возможно, что Маргарет и я болели корью в раннем детстве, чего и сами не помнили; может быть, мы не были носителями инфекции или же не соприкасались с ребенком достаточно близко, чтобы передать ему заразу с «Божьего ковчега». Вернувшийся к нам врач решил пока не отвозить ребенка в больницу, а пробыть в Руавату до истечения четырнадцатидневного срока для наблюдения за всеми нами. Как бы оправдывая свое пренебрежение к судьбам туземцев, он заметил, что они все равно умрут. Такое заявление не было признаком бессердечности: в голосе врача звучало отчаяние беспомощности.

Как бы там ни было, но, ожидая конца эпидемии, этот блестящий врач — специалист по лечению кори, черной лихорадки, дизентерии, проказы, венерических болезней, укусов аллигаторов и акул — занимался тем, что измерял температуру ребенка и внимательно осматривал его рот, чтобы установить, нет ли на деснах признаков кори. И тут он заметил что-то белое на нижней десне.

Это были два только что прорезавшиеся зуба…

Какая злая ирония была в том, что «Божий ковчег», долженствующий спасать души человеческие, сделался орудием их превращения в души бессмертные.

От разнесенной им эпидемии только в одной нашей деревушке умерло тридцать пять человек. Таким образом, в селении, насчитывавшем когда-то триста обитателей, осталось восемьдесят. Занесенная сюда после Первой мировой войны эпидемия инфлюэнцы уничтожила тысячи жителей островов южных морей.

Обычно население меланезийских деревень никогда не превышает трехсот человек, но правительственная администрация, поддерживаемая духовными миссиями, заставляет дружественные племена объединяться. Укрупнение деревень облегчает административное управление ими и делает более удобным спасение языческих душ, но одновременно способствует распространению эпидемий.

Жалобы антропологов на «исчезновение отсталых существ» перестали быть для нас книжной цитатой. Тридцать пять наших моделей исчезли, прежде чем мы успели их нарисовать. Оставшиеся в живых были на длительное время отделены от нас карантином.

Болезни, занесенные белыми людьми, объединились с религией, чтобы воспрепятствовать нашей работе!..