Подплывая к Танакомбо, мы с первого взгляда заметили разницу между этой плантацией и всеми остальными. Прежде всего, дом был расположен не на плоском берегу океана, а светился огнями где-то высоко, над вершинами пальм. Позади дома вместо привычного узора пальм виднелся темный сплошной фон джунглей. По-видимому, дом был построен на вырубке.

На фоне неба нечеткий силуэт дома отличался изящной линией от конька до нижнего ската веранды, чего никогда не увидишь, если дом покрыт волнистым железом. Как все туземные постройки, дом в Танакомбо был покрыт слоем пальмовых листьев. Приблизившись, мы увидели мягкую бахрому пальмовой крыши, узорно вырисовывающейся на оранжевом фоне освещенной лампами веранды. Своды поддерживались грубо отесанными столбами, с которых была снята только кора. Пол веранды был из тонких, пружинящих под ногой жердей молодого бетелевого орешника.

Голос хозяйки дал нам лучшее представление о том, с кем придется иметь дело. Еще на берегу, переправляясь в темноте через шумную линию прибоя, мы услышали голос культурной англичанки, воскликнувшей с необычной для англичан сердечностью:

— О, как я рада, что вы приехали…

И тут же мы услышали взволнованное сожаление, что сегодня она не сможет обеспечить нам удобную постель.

При свете фонарей мы не смогли рассмотреть ничего, кроме худощавых голых ног хозяйки, обутых в стоптанные туфли. Очутившись на ярко освещенной веранде, мы увидели перед собой стройную женщину, скорее похожую на девушку, с тонким бледным лицом, окаймленным вьющимися светлыми волосами. Если бы волосы были причесаны несколько пышнее, лицо было бы менее угловатым и более красивым.

— Я так рада, что вы смогли приехать… — повторила она и поспешно добавила: — Я здесь так одинока…

Признание прозвучало как человеческая ласка, как вопль о необходимости общения между живыми существами. Очень скоро мы узнали, что этот красивый дом построен на туземный образец из местных материалов, что наша хозяйка — вдова с тремя детьми и Что она управляет плантацией без чьей-либо помощи. Болтая весь вечер напролет, хозяйка оживилась, и ее бледное, строгое лицо словно помолодело. Она нам показалась какой-то близкой и родной, и мы были счастливы при мысли о том, что нам предстоит прожить под одной кровлей по меньшей мере полтора месяца.

Первая ночь в Танакомбо напоминала сказку о принцессе на горошине. В ожидании нашего приезда хозяйка одолжила на соседней плантации кровать, но ее вовремя не доставили. Нам пришлось спать на затянутых сеткой носилках, поставленных в пристройке к веранде. Эта пристройка должна была стать нашей комнатой и представляла собой подобие маленькой туземной хижины, лишенной крыши. Возле пристройки имелась яма или канава, где мы могли стирать или мыться. Пока что это место для умывания было просто ямой, где под покровом ночи шныряли и крякали какие-то таинственные ночные существа, населяющие темные ямы в незнакомых местах.

Так очутились мы — три белые женщины с тремя маленькими детьми — в доме, окруженном джунглями и туземными селениями.

Светила яркая луна, кое-где виднелись тучи — остатки пронесшегося шторма, неизбежно возникающего при каждой нашей поездке по морю. Всю ночь ветер налетал на дом, бесчинствовал в ближнем лесу и доносил к нам звуки, резко отличающиеся от ласкового шелеста нашей крыши, крытой пальмовыми листьями. Луна, вылезая из-за огромного облака, освещала вершины кокосовых пальм, росших между нашим домом и берегом, превращая их в море мерцающих бликов. А из растущего позади нас леса слышалось нечто очень похожее на «Реку» композитора Сметаны, перемежающееся с дробными ударами дождевых капель, изредка барабанивших по крыше. Далеко на востоке обрисовывалась цепь высоких гор, прерываемая чернотой долин. Над всем этим царила величественная тишина, а здесь, под крышей, творилось нечто неописуемое: ящерицы издавали малопонятные звуки, а крысы, преследуя ящериц, носились по столбам и балкам, издавая в охотничьем азарте яростный писк. Они взлетали по нашим противомоскитным пологам, забирались под потолок, исполняя цирковые гимнастические номера на трапеции, что заставляло крышу шуршать и шевелиться. А где-то далеко в лесу таинственное существо пилило и пилило до самого рассвета, покуда ему это не осточертело. Несколько позже под домом кукарекнул петух, а ошалелые спросонок куры выскочили из черной ямы дворика и уселись на барьер веранды, раскачивая это ветхое сооружение. Потом куры завладели всей верандой и с довольным клохтаньем выбивали клювами дробь по деревянному полу, склевывая дохлых насекомых, налезших и налетевших ночью на огонь нашей лампы. Еще позже появились три собаки, сохранившие отдаленное родство с овчарками. Виляя хвостами от смущения, они обнюхивали нас со всех сторон Через противомоскитные пологи. Затем по ступеням загрохотали шаги боя — домашнего слуги, направившегося на кухню, откуда немедленно начал методично раздаваться грохот разбиваемой посуды.

Услыхав снова какое-то бормотание и шорох, я повернулась на бок, подняла полог и увидела пару черных глаз, заглядывающих через край веранды. Глаза принадлежали ребенку, вскарабкавшемуся вверх по столбу. Когда я приподняла полог, голова ребенка спряталась, словно кукушка стенных часов, и сразу же послышались вопли ужаса и взрыв гортанных звуков туземного говора.

На противоположной стороне двора сидела туземная женщина, одетая только в юбку из травы, а испугавшийся меня голый, ревущий во все горло ребенок искал спасения, пытаясь влезть матери на спину. Лицо матери метало громы и молнии, но обе руки, как ни в чем не бывало, продолжали полоть траву. По-видимому, ее лицо и руки выражали самые различные и независимые проявления чувств.

Ребенок все еще продолжал реветь, а мать метать молнии, когда на противоположном конце веранды появилась наша хозяйка. Мы были рады увидеть ее в ночной рубашке, так как слышали, что белая женщина в присутствии туземцев может ходить только полностью одетой. Распущенные волосы и повелительный вид делал нашу хозяйку похожей на леди Макбет.

Весь дом затрепетал, когда хозяйка прошла по веранде, бросая полольщице какие-то фразы на пиджин-инглиш. Курицы немедленно улетели, собаки убрались восвояси, а на кухне сразу начали готовить утренний чай. Мы не хотим подозревать нашу хозяйку в том, что она воздействовала на слугу ударом сковородки по голове, но как только хозяйка вошла в кухонный домик, оттуда донесся глухой удар, затем визг, после чего из дверей пулей вылетел слуга с розовой раковиной в руках. Слуга подбежал к веранде, повернулся лицом на восток и, напрягая жилы на висках и шее, протрубил сигнал. Это был долгий, красивый звук охотничьего рога, отозвавшийся в горах звучным эхо. Тотчас же где-то внизу, под перистыми листьями верхушек пальм, послышался рокот барабана. Это был сигнал, возвещавший начало работ на плантации. Солнце поднялось еще на дюйм и осветило лучом темно-коричневую полольщицу и успокоившегося ребенка. По неровному полу веранды раздался дробный топот босых ног, и перед нашими пологами появились две чашки крепкого горячего чаю.

— Чай подан, миссис… — возвестил слуга.

Так начался день в Танакомбо…

Не успели мы проделать сложный ритуал утреннего омовения и усесться завтракать на восточном конце веранды, где в этот час не было мух и москитов, как на дороге показалась процессия, двигавшаяся в направлении нашего дома. Две коричневые кариатиды в красных набедренных повязках, удостоверяющих принадлежность их владельцев к мужскому полу, несли на головах матрац. Еще две кариатиды несли пружинную сетку. За парными кариатидами следовали гуськом бока и спинки кровати, а сзади, верхом на коне, ехал соседний плантатор, который вел на длинном поводе двух лошадей. Процессия замыкалась скачущим жеребенком.

Следуя хорошим островным традициям, соседний плантатор явился с дарами, независимо от того, хорошими или плохими окажутся новые пришельцы. В дар были принесены бутылка шотландского виски, кровать, две лошади и слуга. Трое последних предназначались во временное пользование, пока мы будем гостить в Танакомбо. Без промедления, раньше, чем мы успели проглотить завтрак, дары были повергнуты к ногам Маргарет.

Покуда Маргарет в знак глубокой признательности была вынуждена выслушивать разговоры плантатора, я ушла с хозяйкой дома посмотреть, как одинокая женщина ухитряется управлять плантацией, что под силу только здоровому мужчине, расправляющемуся жесткой рукой с рабочими-малаитянами. Направляясь с хозяйкой к складу копры, я узнала, что на плантации работают всего лишь двое постоянных рабочих. Один из них домашний слуга, а другой старший рабочий в сушилке. Без этих рабочих хозяйка не смогла бы управиться.

Плантация была заложена, и доходов с нее едва хватало на уплату процентов по закладной. Отсутствие свободных средств не позволяло хозяйке уплатить по 25 долларов за каждого завербованного рабочего. Из-за этого плантация находилась в полной зависимости от местных жителей, которых нанимали из расчета одного шиллинга в день. Местные жители работали неохотно и лишь в тех случаях, когда им надо было заработать на табак, а получив необходимое — переставали приходить на плантацию. Постоянный старший рабочий с сушилки должен был нанимать в близлежащих деревнях поденщиков, стараться удержать их на плантации и следить за тем, чтобы они работали. Сама хозяйка этим заниматься не могла, так как туземные мужчины не выносят женского командования, даже если женщина принадлежит к белой расе.

Хозяйка скупала копру в соседних деревнях, что позволяло отправлять с пароходом достаточное количество копры, чтобы уплачивать просроченные платежи по закладной. Ссуда была получена от крупной компании, широко известной под кличкой Тихоокеанский спрут, намеревавшейся поглотить плантацию в момент, когда она начала приносить доход. Перед тем как плантатор — муж нашей хозяйки — скончался три года назад от черной лихорадки, они семь лет, отказывая себе во всем, работали над созданием плантации, которая впоследствии должна была оплатить сделанные долги. А сумма долгов выросла с рождением детей. Как бы там ни было, но сейчас близилось время, когда плантация могла расквитаться с долгами, а старший сын получал возможность уехать учиться в школе. Ему было восемь лет, а время, когда ему, по соображениям здоровья, надо было покинуть острова, было давно просрочено.

Мы вошли в склад, где хозяйка наслаждалась видом драгоценной копры, начавшей открывать ей путь из кабалы. Как мало было похоже это здание на железный, безопасный в пожарном отношении склад в Руавату. Здешний склад представлял собой большую туземную постройку с бамбуковыми стенами и крытой пальмовым листом крышей. Как и хозяйский дом, склад требовал новой крыши, которую каждые семь лет полагается перекрывать заново. В одной части склада копра лежала на подстилке из пальмовых листьев; другая половина склада была сушилкой, где необходимая температура поддерживалась непрерывно горевшим огнем. С трех сторон стояли штабели мешков с готовой копрой.

Покуда хозяйка подсчитывала количество наполненных мешков, я прошла в сушилку. Тут я вспомнила сушильные печи в Руавату с их сигнальными звонками и удивилась тому, что предстало перед моими глазами. Малаитянин рабочий непрерывно подбрасывал ореховую скорлупу в огонь, и языки пламени лизали решетки с сырой копрой, сделанные из закопченного и пропитанного маслом бамбука. Все помещение было черным от скопившейся за годы работы жирной сажи. С моей точки зрения, это был потенциальный костер, но рабочий знал, что он делает, поскольку здесь работал давно и был мастером своего дела.

Когда я вошла в сушилку, он даже не взглянул на меня, и я увидела только его резкий профиль, короткую шею и мускулистую грудь. Он был ниже среднего роста и гораздо более крепкого сложения, чем обычно встречается у малаитян.

Неприятный сосед для одиноко живущей женщины, подумала я. Покуда я размышляла и рассматривала рабочего, произошло нечто, что коренным образом изменило мою точку зрения. Малаитянин стоял спиной к входной двери и подбрасывал ореховую скорлупу в огонь. Хозяйки я не видела. Единственное, что мелькнуло перед моими глазами, — взмах хозяйкиной ноги и последовавший за ним пинок в спину рабочего, настолько мощный, что рабочий едва не упал в огонь сушилки. Затем склад огласился выражениями на пиджин-инглиш, произносимыми в несколько повышенном тоне голосом культурной англичанки. Одним прыжком рабочий повернулся, и я сразу поняла, что он хочет нанести хозяйке удар кочергой. Лицо малаитянина приняло выражение разозлившейся гориллы. Я невольно попятилась назад, в то время как хозяйка резко шагнула вперед, выхватила из рук рабочего кочергу и продолжала ругаться. Малаитянин что-то отвечал, но слов я не услышала; потом он замолчал, и его лицо приняло обычное для меланезийцев загадочное выражение. Когда мы уходили из сушилки, рабочий покорно отгребал в сторону ореховую скорлупу.

Выйдя на воздух, я пыталась рассмеяться, хотя только что была напугана насмерть.

— Ах вот как хрупкая женщина управляет плантацией! — заметила я. — Скажите, неужели всякая дочь английского священника умеет лягаться, как кенгуру?

— Говоря по правде, — отвечала хозяйка, — я это сделала впервые, и это ваше присутствие придало мне храбрости. Давно надо было так поступить… с первого дня его работы на плантации. Сколько раз я говорила, чтобы он не смел пользоваться в сушилке ореховой скорлупой. Она дает слишком сильное пламя, и когда-нибудь он спалит сушилку, этот лентяй, которому неохота нарубить дров…

— Не хотите ли вы сказать, — настаивала я, — что вы впервые ударили этого рабочего?

— Думаю, что, если бы не ваше присутствие, эта скотина ударила бы меня кочергой, — уклончиво ответила хозяйка.

— Но мне вовсе не хочется, чтобы мое присутствие вдохновляло вас на битье туземцев. Если бы я могла предположить, что ваш удар и это разъяренное лицо являются здесь обычными, то ни за что не уехала бы из Биренди… Возможно, что этот человек груб и жесток, независимо от того, белый он или цветной, но я хотела бы знать…

Мне не удалось закончить фразы, и я продолжала удивляться до следующего вечера, когда получила исчерпывающий ответ.

Вернувшись на веранду, хозяйка успокоилась и была, казалось, почти довольна собой. Видимо, мысль о том, что следовало давно ударить рабочего, приносила ей облегчение. Продолжая разговор, она потребовала, чтобы принесли чайник с кипятком, и принялась разматывать бинт на руке. Разматывая бинт, она объяснила, что под ногтем большого пальца у нее заноза, которая вызвала нагноение. Мне показалось, что бинта слишком много для обычной занозы, но когда палец обнажился, я подумала, что в любой другой стране такой палец не был бы забинтован, а лежал в ведре операционной комнаты. Даже нельзя было понять, палец ли это. По величине и цвету он напоминал очищенный банан; кожа была в трещинах, а гной вытекал повсюду, до основания второго сустава.

Когда кипяток был налит в чашку и хозяйка приготовилась погрузить в нее руку, я собралась с духом и предложила вскрыть нарыв на пальце. Единственной для меня возможностью произвести эту операцию было представить себе, будто моя хозяйка труп, а я снова в анатомическом театре препарирую мускулы, что когда-то делала при изучении анатомии.

Мы стерилизовали лезвие безопасной бритвы, взятое из ящика с рисовальными принадлежностями, хозяйка стала смотреть на далекие горы, а я провела разрез по поверхности большого пальца. Когда я выдавливала гной, то не могла заставить себя посмотреть на палец, а хозяйка, стиснув зубы, бледно-желтая, как настоящий труп, указывала рукой на черное пятно где-то в горах.

— Там был лесной пожар… — говорила она хриплым голосом. — Он начался через неделю после смерти мужа. Я впервые была здесь совсем одна. Я хорошо помню, как шумел огонь… Была ночь… Туземцы…

Больше я ничего не услышала, так как потеряла сознание, а когда очнулась, то увидела Маргарет (клянусь, это чистейшая правда) лежащей во весь рост на полу, белой как полотно, а хозяйка приводила ее в чувство.

* * *

На следующий день произошел случай, порядочно потрепавший нервы обитателям дома. Исчез средний сын нашей хозяйки — пятилетний Поль…

Как правило, после второго завтрака домашний слуга укладывал ребят в постель, а после полуденного перерыва мать приходила и помогала детям одеваться. Так было и на этот раз, но Поля в кровати не оказалось.

Мы были разбужены криками хозяйки, бегавшей вокруг дома и тщетно звавшей Поля. В это время бой и наш слуга Пятница пришли после перерыва домой. Бой заявил, что он уложил мальчика в постель, после чего сам отправился на кухню.

— Я уверена, что он убежал на реку… — сказала наша хозяйка и немедленно послала обоих слуг к реке.

Река с населявшими ее аллигаторами и разливом в часы прибоя постоянно держала в страхе мать троих сорванцов, и слуге было настрого приказано следить, чтобы дети никуда от дома не уходили. Вместе с тем исчезновение мальчишек было постоянным явлением, поскольку бой умел считать до двух и, видя перед собой двух детей, полагал, что несет свою службу исправно. Обычно исчезнувший ребенок сразу откликался на зов.

На этот раз Поль не отзывался…

Маргарет и я, как истые американки, были уверены, что рабочий в отместку за полученный пинок бесшумно проник в дом и похитил ребенка. А если похититель является дикарем, усвоившим навыки нашей цивилизации, то тело ребенка уже брошено на съедение аллигаторам.

Слуги вернулись и сообщили, что следов ребенка на берегу реки не обнаружено. Вооружившись ножами-мачете, хозяйка и слуги отправились к джунглям, чтобы прорубить тропу и начать новые поиски. Маргарет и я отправились на плантацию, где учинили допрос рабочему из сушилки. Он заявил, что ничего не знает, но выражение его лица было непонятным. Невиновность сочеталась с полной виноватостью.

Около четырех часов дня все мы вернулись домой и (британцы везде и всегда остаются верными себе!) уселись пить чай. Мы сидели за столом, механически жуя твердые, как железо, бисквиты.

— Мама!.. Если я слезу, мне дадут бисквит? — послышался голос из-под крыши.

Оказалось, что утром бой и трое малышей обучали нашего Пятницу игре в прятки. Улегшись после завтрака в постель, Поль обратил внимание на стропила крыши — новое и великолепное место для прятанья. Мы не смогли установить, пригласил ли он боя и Пятницу для продолжения игры или сам влез наверх для практики, но так или иначе, он очутился под крышей. Жара и привычка спать в определенное время сделали свое дело, и мальчишка заснул. И только запах чая смог разбудить этого подлинного англичанина.

С этого дня мы поняли, почему хозяйка, которая была незначительно старше нас, имеет измученный вид и часто не умеет держать себя в руках.

* * *

Вечером того же дня, сидя задрав ноги на перила южной веранды, Маргарет и я под аккомпанемент гитары распевали прелестные старинные английские песенки, чудесно звучавшие под покатой крышей. От востока до юга небо переливало бесконечным количеством тонов. Вечер был сказочно хорош, словно вознаграждая нас за перенесенную вчера бурю.

— Я даже не помню, когда мне было так радостно, как сегодня… — сказала наша хозяйка.

Очевидно, состояние радости настолько редкое явление в ее жизни, что оно нуждается в специальном упоминании. Мы задумались над этими словами и замолчали. Вдруг я услышала непонятный звук и увидела, что стволы пальм начинают принимать оранжевую окраску.

— Боже мой!.. — раздался крик, и хозяйка с быстротой молнии убежала с веранды.

Пожар!.. Шум пожара напоминал грохот проходящего поезда метро. В нижней части плантации деревья и пальмы шевелились, словно живые существа, а снопы искр взвивались над их кронами. Мы бежали вслед за хозяйкой…

— Копра!.. Моя копра!.. — кричала она.

* * *

— Мы бежали напрямик через заросли травы, спотыкаясь о лежащие на земле кокосовые орехи. Споткнувшись, я свалилась в канаву. Пожар превратился в огромный столб пламени, пожиравшего тонны жирной копры. Навстречу огню бежала кричащая хозяйка, а со всех сторон сбегались с отчаянными воплями полуголые туземцы. Фонтан огня широко разбрасывал сверкающие кометы, поджигавшие сухую кору деревьев.

Мне стыдно признаться, но я была потрясена красотой величественного зрелища: весь огромный собор озарялся мистическим светом пламени горящей серы. Вершины соседних пальм трепетали от адской жары. Все — хозяйка, туземцы и мы — работали изо всех сил, пытаясь загасить горящую траву пальмовыми листьями и мешками из-под копры. Но мешки были пропитаны маслом и быстро загорались. Туземцы с отчаянными воплями влезали на деревья и сдирали горящие волокна коры. Вспыхивающие листья они срубали, сбрасывали вниз, и мы сгребали их в кучи. Кто-то из местных жителей ударил в барабан, и звонкая дробь послужила сигналом всем окрестным деревням.

Грохот барабана, крики туземцев, бушующее пламя — нее это придавало дикий и безумный вид сцене пожара.

Я увидела рабочего из сушилки: он работал так же яростно, как и все остальные.

Ветер дул с моря. Заметив, что искры летят в направлении нашего дома, я вспомнила нашу крышу, сухую, как стог сена. Достаточно одной искры, и все будет кончено… Я побежала домой, снова свалившись в ту же канаву, но добралась до места, вынесла спящих детей и, взяв младшего на руки, отвела всех троих на берег. Самый младший был в восторге и все время твердил: «Чудный огонь, чудный огонь…»

Я приказала старшему мальчику никуда не уходить и следить за малышами, а сама снова направилась к дому, не избежав и на этот раз недоразумения с канавой. Возле кухни я зачерпнула ведро воды и полезла на крышу. Ноги проваливались сквозь настил, толщина которого достигала полутора футов. Большие куски настила оставались в моих руках, когда я за него цеплялась. Длина веревки позволила мне взобраться только до половины ската, и тут я застряла, чтобы спасать том коричневые фигуры напоминали демонов преисподней. Вверху надо мной в ясном небе спокойно сияла огромная белая луна, а далеко на юге дремали в безмятежном покое горы, озаренные лунным светом.

Туземцы, жившие на склонах этих гор, не знавшие лесных пожаров, предполагали, что белые люди устроили грандиозное празднество или же правительственные чиновники сжигают в порядке отмщения непокорную деревню.

Пожар уничтожил деревья, росшие между двумя просеками. За полтора часа сгорел весь запас подготовленной к отправке копры, превратившейся в кучу жирной, раскаленной до бела массы. Стволы лишенных крон деревьев тлели покореженными обломками.

На плантации стало тихо, словно островные духи вернулись к вечному безразличию к жалким человеческим усилиям.

Когда мы снова собрались на веранде, хозяйка потребовала воды, чтобы обмыть больную руку. Мы сидели молча, жалкие и ничтожные по сравнению с этой женщиной, развязывавшей почерневшую повязку. Она опустила больную руку в воду, которая была слишком горячей. Выдернув руку, она опустила ее вновь, как бы пересиливая боль. Я увидела, как капли слез брызнули в таз с водой. Было просто непонятно, почему хозяйка не положила голову на стол и не разрыдалась, как это сделала бы любая на ее месте.

Я встала и ушла. И сделала это ради нее.

Ни единого слова мы не услышали больше о погибшей копре. В доме было безмолвно, как будто в семье кто-то умер. И на протяжении всего нашего пребывания в Танакомбо штабели очищенного кокосового ореха покрывались для защиты от дождя ветками пальм.

Мало-помалу начала строиться небольшая новая сушилка. Материал для нее нарубили поблизости, в лесу, а постройкой руководил все тот же старший рабочий.

Его нельзя было обвинить в поджоге, поскольку пожар можно было приписать несчастному случаю из-за несовершенства прежней сушилки.