Наконец мы в деревне!.. Но прежде чем добраться до нее и начать работу, мы наделали ошибок сверх всякой меры.

Читатель, несомненно, заметил, что наша подготовка к работе в деревне была очень длительной, но рисовать меланезийцев гораздо труднее, чем писать натурщика в мастерской художника. Когда пишешь портрет в мастерской, все сводится к трудностям живописного порядка, а рисуя первобытных людей, оставляешь все эти трудности в руках Всевышнего и сосредоточиваешь усилия на преодолении нелепостей цивилизации, мешающих приспособиться к естественным условиям жизни первобытного человека.

Первая ошибка заключалась в том, что мы, выражаясь образно, не поняли необходимости умертвить нашего слугу Пятницу в первый же день знакомства с ним.

Как известно, деревня находилась в четырех милях от Танакомбо, и мы решили добираться туда на лошадях. Для этого Пятница должен был своевременно привести и оседлать лошадей, мирно пасшихся всю ночь на поляне. Как всякий меланезиец, Пятница смертельно опасался лошадей и поймал только жеребенка, показавшегося ему наименее страшным и наиболее подходящим по росту. Вслед за жеребенком прискакала кобыла, но мой скакун — непрерывно лягающаяся жертва, укушенная крокодилом, — умчался в дальний угол плантации, испугавшись Пятницы, размахивавшего связкой больших пальмовых листьев.

Спасая положение, я схватила ведро с драгоценным овсом и побежала приманивать перепуганного скакуна домой. Было восемь часов утра, когда мы наконец тронулись в путь на лошадях, которых тоже надо было зарезать. Плантационных псов, увязавшихся за нами, надо было также своевременно умертвить. Мы осыпали их градом кокосовых орехов, заставляя убраться домой, но они мило улыбались в ответ, как бы говоря, что бегут по личным делам. Это соответствовало действительности, поскольку они отправлялись в очередной поход на деревенских псов, с которыми вели жестокую междоусобную войну.

Маргарет и я не были в курсе собачьих междоусобиц, но Пятница отлично знал, но не проронил ни слова. Потеряв еще полчаса на бесполезную борьбу с собаками, мы двинулись дальше. Собаки упрямо следовали за нами, время от времени устраивая погоню за жеребенком, пугая моего скакуна или кусая за длинный хвост кобылу, на которой восседала Маргарет. В общем, собаки отменно развлекались.

К одиннадцати часам утра мы нестройными рядами вступили в деревню. Первым ворвался в деревню жеребенок, за ним помчались с неистовым лаем три собаки, обогнав мою капризную лошадь, впереди которой шествовала я, все время рискуя, что она съест мою прическу. Испугавшись собак, мой скакун метнулся мимо меня, ободрав ногу Маргарет, и, храпя, выскочил на площадку. Сделав два прыжка, он зацепился за собственный повод, своротил банановое дерево и, попятившись, разломал бамбуковую стену ближайшей хижины. Затем он, а за ним и жеребенок понеслись вокруг площадки, преследуемые Пятницей, размахивавшим пальмовым листом.

Воспользовавшись общим замешательством, плантационные псы атаковали деревенских собак, а наша мирная и сонная кобыла под влиянием окружающего сумбура помчала прямо на наши будущие модели, молниеносно скрывшиеся в хижинах.

Мы потратили больше часа, чтобы собрать воедино нашу экспедицию. Примерно через полчаса появилась Маргарет, ведя на поводу кобылу, умчавшую наездницу бог знает куда. В этой дикой скачке Маргарет сильно повредила руку, а в здешних условиях даже малейшая царапина ведет к язвам и нарывам. Как мне удалось выяснить, Маргарет совершила полет через голову лошади, когда ошалевшая кобыла, на полном галопе несясь по берегу, встала как вкопанная перед каким-то выброшенным прибоем бревном.

После возвращения Маргарет начались поиски станка-мольберта. Пятница, которому было поручено доставить мольберт, не мог вспомнить, где и когда он его бросил. В конце концов мольберт нашли отлично замаскировавшимся в зарослях бамбука. Вскоре нашлись драгоценные кисти, сигареты, пакет с завтраком и кое-что из нашей одежды. Все это было широко разбросано по деревне. Но мой скакун вместе с ящиком красок умчался обратно в Танакомбо. Нам оставалось утешаться мыслью, что дома все краски будут в полной сохранности.

Собаки бесследно исчезли в зарослях, и это оставило нам слабую надежду на скорое возвращение деревенских псов с кусками побежденных противников в окровавленных пастях.

Возник естественный вопрос: что подумает о нас местное население? Удастся ли нам создать себе в деревне репутацию безобидных посетителей после всех этих разрушений?

Безупречно чистая и гладкая деревенская площадь хранила следы только что закончившихся ристалищ. По краям площади лежали сваленные банановые деревья, тут же виднелась разрушенная стена хижины, а спрятавшиеся в домах жители, вероятно, не сомневались, что наши псы уничтожили всех деревенских собак. Впрочем, я сама опасалась подобного исхода, так как огромные плантаторские псы заимствовали у своих белых хозяев чувство уверенности в собственном превосходстве над местными злобными дворнягами.

Самым нелепым было полное исчезновение жителей, перед которыми нам следовало извиниться, подарив в частичное возмещение причиненного убытка несколько плиток табаку.

Жителей мы не увидели; перед нами было три десятка стоявших вразброс маленьких хижин со светло-желтыми бамбуковыми стенами и коричневыми пальмовыми крышами, спускающимися с двух сторон почти до самой земли. Окон не было, имелась только одна входная дверь, прикрытая бамбуковым занавесом.

Вынув несколько плиток табаку, мы стали расхаживать по деревенской площади, держа их веером, как торговцы сластями на бейсбольном матче. «Хэлло!..» — взывали мы в пустой деревне, пытаясь найти золотую середину между позой белого повелителя и извиняющегося человека. Никто не отвечал.

Мы испробовали обращение на английский лад — тот же результат; на пиджин-инглиш — никакого ответа. Мы не знали, ударят ли нас копьем в глаз, если мы попытаемся заглянуть в щелку, а такой ответ был бы вполне заслуженным. Но тут мы вспомнили, что не видели ни одного мужчины, а все разбежавшиеся перед нами жители были женщины и дети.

— Мэри есть здесь? — спросили мы на пиджин-инглиш, но ответа не последовало.

Маргарет остановилась у одной из дверей, провела пальцем по бамбуковой занавеси.

— Не заинтересуется ли мадам новой усовершенствованной шторой? — спросила она нараспев, как торговец вразнос, и при этом попыталась просунуть ногу под занавес.

Я оттащила Маргарет назад.

Мною руководило не чувство страха, а элементарное соображение, что здесь не Соединенные Штаты, где никто не стал бы прятаться в доме, если бы кто-нибудь причинил ему убыток. Помимо всего, я не была уверена, что у меланезийцев развито чувство юмора.

— А что, если их выманить изломов музыкой? — предложила Маргарет.

Мы выбрали место посередине деревни, уселись в тени пальмы с таким расчетом, чтобы все нас видели, и битый час пели дуэты под аккомпанемент гавайской гитары. Мы спели весь репертуар, от американских танцевальных мелодий до русских панихидных песнопений, но наши невидимые слушатели не проявили ни малейшего интереса. Изредка мы слышали плач ребенка, что давало нам уверенность в наличии живых существ в этой опустелой деревне.

Необычайно смешно и немного жутко было сидеть и распевать перед абсолютно пустой деревней и вместе с тем понимать, что за каждым нашим движением следят сквозь щели хижин сотни глаз.

Тогда мы решили отступить, оставив наше снаряжение в хижине, предназначавшейся для приезжающих представителей администрации. Это был единственный дом, построенный на сваях и имевший веранду. На всякий случай мы решили проверить, не засели ли в нем туземцы, вооруженные смертоносными стрелами. Так как дом стоял на высоких сваях, а щели в полу были достаточно большими, то мы легко обнаружили, что дом совершенно пуст. Из соображений безопасности мы решили в дом не входить, а поручить нее дело Пятнице, мирно спавшему на берегу. Пятница крайне неохотно подчинился нашему распоряжению, и мы заметили, что он чем-то испуган. Возможно, что бойкот, которому мы подверглись в деревне, имел гораздо более глубокие причины, чем нам казалось. Во всяком случае, мы и Пятница сделали все от себя зависящее, чтобы скорее убраться из деревни.

Когда мы подошли к месту, где стояла наша кобыла, то Увидели, что она обглодала кору на очень ценимом жителями дереве.

Позади кобылы высилась пирамида, явившаяся результатом обгладывания коры. В этой чистенькой деревне пирамида должна была вызвать всеобщее неудовольствие.

Так закончилось наше первое знакомство с деревней!..

* * *

Вернувшись в Танакомбо, мы подытожили приобретенный опыт и решили стреножить лошадей на время ночной пастьбы (чтобы не ловить их утром) и удавить плантационных собак (если они еще живы). Затем мы спросили у Пятницы, что он думает о поведении деревенских жителей, почему они спрятались и почему он сам опасается входить в деревню?

Пятница отрицал собственную трусость.

— Хорошо, — сказали мы. — В таком случае почему жители прятались в хижинах? Неужели мы внушаем туземцам такой страх?

По мнению Пятницы, причиной страха была «большая лошадь», то есть кобыла с жеребенком, заставившая жителей еще несколько часов после нашего ухода прятаться в хижинах, — Хорошо, — сказали мы, — будем верить, что всему виной лошади.

На следующее утро мы снова с большим опозданием прибыли в деревню, но на этот раз виноватым оказался распухший локоть Маргарет. Нам так и не удалось установить, не был ли это перелом, но мы потеряли все утро в спорах о том, следует ли Маргарет остаться дома и заняться прикладыванием компрессов. В конце концов мне удалось переспорить Маргарет, и она осталась дома, а я с Пятницей отправилась в деревню, куда мы прибыли после ухода мужчин на охоту и рыбную ловлю и когда женщины собирались заняться работой на огородах.

Свою лошадь я привязала на берегу, в отдалении от деревни, и теперь все должно было идти как по маслу. Но как только я в сопровождении Пятницы вошла в деревню, все женщины бросились врассыпную.

— Что это значит? — строго спросила я у Пятницы, словно он нес ответственность за поведение женщин. Но лицо Пятницы приняло удивленно-невинное выражение, как будто он и в самом деле не знал, в чем дело.

Весь день я утешалась зарисовками деревенского пейзажа и размышлениями о том, что сегодня могло привести в смятение жительниц деревни.

Наших животных, произведших вчера разрушения, сегодня здесь на площадке не было, и я не могла понять, чем я сама так неприятна деревенским женщинам.

Я старалась продумать все с точки зрения этих женщин и решила, что, будь на их месте, я тоже оставалась бы в хижине и ожидала бы ухода чужой женщины. А если бы она не ушла, а мне пришлось бы выйти, чтобы заняться повседневной работой, то я так бы «поставила на место» чужую женщину, что она уже больше самозванно не явилась.

Если я сумею выдержать характер, думала я, туземные женщины вынуждены будут вступить со мной в контакт. Лишь бы это произошло до того, как наше пребывание в Танакомбо истощит терпение хозяев.

Читателю может показаться, что я уклоняюсь в сторону, разбирая тонкости искусства «ставить на место». Но будучи неопытными молодыми американками, попавшими в британскую культурную среду, мы познали очень много нового о том, как полагается «ставить на место». У англичан это не умышленное действие, как у нас, американцев. У англичан это заложено в крови: у них это инстинктивно, как настороженность кошки, которая недоверчиво относится к слишком откровенному и экспансивному подходу к ней со стороны чужих. Мы проверили на практике наше понимание вопроса и установили, что, проявляя сдержанность и делая первыми попытку «ставить на место», мы не отпугивали «кошку». Она сама через небольшой промежуток времени Делала нам авансы.

Если желание «ставить на место» инстинктивно, то туземцы наравне со всеми другими людьми должны его испытывать. Сидевшие в хижинах женщины должны проявлять его очень ярко и понимать механику этого дела.

Сейчас нам не оставалось ничего другого, как испробовать этот подход.

Утешение пейзажными зарисовками было полно своеобразной прелести. Поляна, на которой расположена деревня, представляет окружность, обрамленную стофутовой в высоту стеной зарослей с пышно сверкающей узорной листвой и лианами, перекинувшимися на отдельно растущие пальмы. Это были «туземные» пальмы, оставленные на площади ради спасительной тени. Растущие под большим углом, они бросали длинные полосы теней стволов и перистых верхушек на желто-коричневые хижины и землю.

Рядом с хижинами не было видно ничего зеленого, все было тщательно выполото, и только по краю площадки росли банановые деревья с большими султанами блестящих и расщепленных листьев, среди которых желтели гроздья бананов.

Полным контрастом всему окружающему были нежно-зеленые опушки стройного бамбука, а сквозь пальмы просвечивала ослепительная кипень океанского прибоя.

Если бы пришлось написать такой пейзаж, то не надо было бы задумываться над композицией, настолько все было изумляюще и совершенно по красоте. Всякое исправление или дополнение, идущее от человеческого вымысла, могло только испортить это естественное совершенство линий. С моей точки зрения, в этом пейзаже явно не хватало живых людей, и этот вопрос неотступно меня преследовал.

Если я была бы местной жительницей и наблюдала сквозь щели стены за поведением явившейся в деревню белой женщины, то многое показалось бы мне подозрительным и я предпочла бы прятаться до тех пор, покуда белая женщина не удалится восвояси. Например, белая женщина ходила взад и вперед по деревне и все очень подозрительно рассматривала. Она как-то странно прикладывала руки к лицу и, строя гримасы, смотрела на окружающее через широко растопыренные пальцы. Затем она опускала голову книзу и пыталась рассмотреть деревню через расставленные ноги. Эта женщина была с несомненной придурью, так как уселась на солнцепеке, отдала какое-то приказание своему слуге и продолжала щуриться и вертеть головой в разные стороны. Почувствовав вдруг, что за мной наблюдают, я сообразила, какими дурацкими должны казаться движения художника, отыскивающего место, с которого он будет писать пейзаж. Более всего они напоминают приемы, свойственные одним колдунам. Не хватало только бьющей изо рта пены, но не все же колдуны умеют пускать пену.

Когда некоторое времени спустя Пятница принес из дома наше снаряжение, я сделала все зависящее, чтобы рассеять у невидимых наблюдателей ложное впечатление. Как ни странно, но установка станка-мольберта вернула мне репутацию обычного человеческого существа.

Позади выбранного мною места, почти вплотную, стояла хижина, которую я считала необитаемой. Прогуливаясь взад и вперед, я много раз обошла вокруг этой хижины и видела ее насквозь через зияющие в стенах щели. Дом был пуст, в нем не было видно очертаний женской фигуры. Но как только Пятница принялся рыть яму для установки большого зонта, под которым я всегда рисовала, из дома отчетливо послышалось легкомысленное хихиканье. Едва лишь зонтик был установлен, из дома послышалось бормотание, словно его обитатели внезапно преисполнились ко мне уважения.

В то время я не знала, что именно зонтик, хотя и несколько громоздкий, усилил в глазах деревенских жителей нашу респектабельность. В этих краях зонтик является неизменным спутником священника-миссионера.

Бормотание убедило меня, что в хижине находится несколько человек.

Развязанные деревянные бруски понемногу превратились в большую раму с прикрепленным к ней холстом. Но по-настоящему смелый звук раздался позади, когда я сунула нож в банку и извлекла комок ярко-желтой краски и наложила ее на палитру. Я поместила рядом с желтой мазок ярко-синей, хотя обычно краски на палитре так не располагают, но я хотела проверить это сочетание. Я была немедленно вознаграждена тем, что находившаяся позади меня бамбуковая стена затрещала и зашевелилась. Видимо, находившиеся позади стены головы прижимались к ней слишком сильно, пытаясь возможно лучше разглядеть яркость красок.

Не поворачиваясь, я любезно подняла палитру так, чтобы зрителям было видно, какие краски я кладу.

Местные жители лучше всего знают белые, желтые и коричневые краски; красная краска встречается редко, и вместо красного красителя пользуются кровью животных. Черная краска делается из обычной сажи, но пурпурно-красный, синий и зеленый цвета местные жители видят только в природе и таких красителей не имеют. По этой причине моя палитра вызвала всеобщее изумление.

Вся подготовка не вызвала ни малейшего интереса. Композиционный набросок углем, непрерывно стираемый и исправляемый, — скучное зрелище. Этот этап рисования развертывается в медленном темпе и никогда не представляет интереса даже у человека, посвященного в замысел художника.

Кругом царила тишина, время близилось к полудню, и весь остров замкнулся, как напуганная морская раковина. Ни ветерка, ни трепета листьев на вершинах пальм; все было безмолвно. Легкий рокот прибоя и жужжание насекомых еще больше подчеркивали мертвую тишину.

Я начала писать красками и совершенно неожиданно для себя, словно в каком-то помрачении сознания, положила на рисунок широкую пурпурно-красную полосу тени. И снова позади меня неистово затрещала бамбуковая стена дома. Через некоторое время, желая издали взглянуть на рисунок, я прислонилась к низко спускающейся крыше дома. Вдруг послышались звуки, как будто по земле пробежал прячущийся зверек. Одновременно я увидела удаляющегося вдоль берега Пятницу. Теперь я одна, подумала я, и тотчас же по телу прошла горячая волна, и с меня буквально хлынул пот. Наверное, я заболеваю, подумала я, но тут же занялась работой и позабыла обо всем.

Когда художник пишет, он зачастую ощущает себя каким-то богом или творцом, по мановению которого на белом холсте возникают очертания, постепенно наполняющихся плотью предметов. По мере того как на моем полотне возникали детали рисунка, я все меньше и меньше чувствовала себя богом-творцом и все больше и больше преклонялась перед искусством первобытных людей, построивших эти хижины.

Сегодня я рисовала хижины, то есть убежища, созданные людьми, находящимися на уровне культуры каменного века. Но разве это были жалкие лачуги?

По безупречности своих архитектурных пропорций эти хижины были близки к Парфенону. Толщина крыши имела правильное соотношение к размеру фронтальной стены. Таким же безупречным было соотношение ширины к длине и к высоте, а вся конструкция была великолепной. Нигде не видно неряшливой работы, выпавших кусков обшивки, дыр, заткнутых консервной банкой, небрежно настланной крыши, слишком длинных или коротких бревен, когда строителям лень пилить материал по размеру. Не видно было ни дверей, слетающих с петель, ни валяющихся на земле обломков строительных материалов — всего того, что мы видим возле наших дорожек, ведущих к гаражам, не говоря уже о поселках, где селятся бродяги.

Маленькие примитивные бунгало, построенные при помощи топора и ножа, имели такой же опрятный и хозяйственный вид, как это можно увидеть в сознающем свое достоинство цивилизованном поселке.

Связки пальмовых листьев были нанизаны на бамбуковые жерди и уложены на стропила крыши так ровно, что вместе с узлами скрепляющих их лиан образовывали напоминающий бусы узор, идущий по нижнему скату до конька крыши. Бамбуковые стойки стен были тщательно подобраны по толщине и связаны с каркасом лианами, и каждое место связки сделано по определенному крестообразному образцу. Во всех местах крепления бамбуковых стоек и каркаса из бетелевого орешника лоза образовывала орнамент, и крепление становилось архитектурным украшением. Истинным искусством, заслуживающим особого внимания, было полное отсутствие чего-либо лишнего. Здесь не было лепных украшений или чего-либо примененного вне его естественной формы. Все, что было сделано, объяснялось необходимостью, а все необходимое было использовано так искусно, что стало украшением. Это было рациональное использование архитектурных элементов в его высшей форме, что доставляло наивысшее наслаждение.

Через некоторое время нам удалось побывать внутри хижин, и мы нашли их такими же удовлетворительными, как и извне. Когда вы входите внутрь такого дома, вас удивляет темнота, прохлада и запах.

Темнота определяется разницей между ослепительной освещенностью местности и узкими полосами света, проникающими сквозь щели бамбуковых стен.

Ощущение прохлады создается восемнадцатидюймовой толщиной крыши, свисающей над стенами дома. Непрерывный легкий сквозняк продувает дом через две другие стены.

Запах исходит от очага и вовсе не является неприятным. Очаг расположен в центре хижины и представляет собой несколько почерневших от огня камней и кучу угля. Земляной пол хижины безупречно чист. Каждое утро хижину подметают связкой пальмовых листьев, а поскольку весь день в доме никто не бывает, то и сорить некому. Вся обстановка хижины состоит из нар, сделанных из молодого бамбука и прикрепленных к стенам дома под скатами крыши. Упругие бамбуковые нары отлично проветриваются не только снизу, но отовсюду.

Впоследствии мы узнали о других достоинствах бамбуковых нар. Известно, что тепло является прекрасным средством от многих болезней, и если человек заболевает, то достаточно поместить под бамбуковое ложе несколько раскаленных камней, чтобы злые духи, засевшие в больном, немедленно исчезли (после того как мы об этом услышали, Маргарет и я стали с большим успехом применять сухой жар, то есть жар пламени для лечения наших нарывов и болячек).

Расположенный в центре хижины очаг используется по прямому назначению только в сезон дождей, а в остальное время года на нем вечером сжигают несколько кусков сырого дерева, чтобы выкурить москитов. Поскольку очаг топится по-черному, то кровля и бамбуковые стропила над ним покрыты сажей. Хозяйственный инвентарь дома сведен к минимуму. Все имущество хозяев дома хранится на стропилах, где сложены копья, стрелы, луки, весла, связки банановых листьев с завернутыми в них кусками саго (выдерживающими любой срок хранения), какие-либо хитроумные рыболовные снаряды, плетеные сумки, бамбуковые сосуды для питьевой воды или для хранения орехов «гнали» (внешне напоминающих желтый рис, но вкусных, как ничто на свете), десятки тыкв — сосудов с пробками, а иногда резные чаши из дерева.

Все эти предметы домашнего обихода орнаментированы по тому же принципу, что и хижины: ничего лишнего, все осмысленно. В хижине все строго утилитарно и вместе с тем прекрасно, потому что все отражает глубокую любовь человека к создаваемым им полезным вещам.

Кто же эти профессиональные художники поселка? Куда они, черт бы их побрал, спрятались, эти высококультурные обитатели деревни, сумевшие решить труднейшую проблему создания одновременно прекрасных и полезных вещей.

Усталая и измученная головной болью, я легла отдохнуть в тени пальмы и, видимо, задремала. Когда я открыла глаза, все деревенские женщины высыпали наружу и уселись в длинный ряд позади моего мольберта. Как они смогли без шума и ссор занять места, осталось для меня непостижимым, но они все сделали так, чтобы я не проснулась.

Поднявшись на ноги и не поворачивая головы, я села рисовать. Вернее, попыталась это сделать. Чтобы удовлетворить собственное любопытство, я достала карманное зеркальце и приклеила его белилами рядом с холстом. Затем я наклонила мольберт с таким расчетом, чтобы все женщины отражались в моем зеркале. Они уселись в тени шести хижин, и их коричневые голые тела отлично маскировались на фоне коричневой земли, но их силуэты четко обрисовывались в лучах солнца. К моему удивлению, возле женщин была орава ребят, и было непостижимо, как они ухитрились молчать на протяжении добрых трех часов моей работы. Я заметила, что некоторые женщины были заняты работой, и я была вне себя, что не могла подойти к ним и посмотреть, чем они заняты. Превозмогая любопытство, я продолжала работать и вскоре добилась желательных результатов.

Две женщины встали с места, перебежали к ближайшей хижине и уселись в густой тени, делавшей их почти невидимыми. Минут через десять еще три женщины перешли туда же. Насколько я могла рассмотреть в зеркале, они глазели на меня и на чудо, которое я совершала. Никто из женщин не выказывал признаков одобрения, но как только я изменила позу и закрыла от них рисунок, одна женщина с маленьким ребенком на перевязи очень неторопливо прошла к другой хижине. Не успев на ходу разглядеть рисунок, она обошла вокруг хижины и снова прошла позади меня. Я увидела, как она своими черными, блестящими глазами сравнивала рисунок крыши с подлинником. К счастью, рисунок и модель были похожи, как цирковые сестры-близнецы.

Это был самый тесный контакт, который удалось сегодня установить с местными женщинами.

Солнце склонялось к западу, и теперь деревня была освещена совершенно иначе, чем в момент начала работы. Я позвала Пятницу и принялась очищать палитру, по-прежнему стоя спиной к женщинам. По-видимому, Пятница спал, потому что прошло не менее пяти минут, покуда он неторопливо прошествовал по берегу. В момент его появления я посмотрела в зеркало: все женщины исчезли. Я повернулась кругом.

Деревня была пуста!..