После двухдневных бесплодных и высокомерных попыток поставить на место жителей деревни наша независимая женская экспедиция была вынуждена прибегнуть к мужской помощи. За обедом мы все рассказали плантатору; он нас внимательно выслушал, расхохотался и сказал, что берется в пять минут обеспечить нам любое количество женских моделей. Для этого мы должны завтра ровно в шесть тридцать утра явиться в деревню, вместо брюк надеть юбки, чтобы туземцы не сомневались в нашей принадлежности к женскому полу; мы обязаны были привязать вдали от деревни не только наших лошадей, но и Пятницу.

— Пятница! При чем тут Пятница? — удивились мы.

Выслушав объяснение плантатора, я никак не могла успокоиться, почему я не поняла все с самого начала.

Значит, загвоздка была в Пятнице, этом легкомысленном малаитянине — неистовом покорителе женских сердец и грозе деревенских мужей. Как же он смел все сваливать на неповинных лошадей! Теперь я понимаю, почему он так неохотно входил на территорию деревни, предпочитая валяться вдали, на прибрежном песке. Видимо, он прекрасно понимал, что ему не миновать града камней или стрел. (Правда, туземные дамы опасались Пятницы значительно меньше, чем их мужья.) В Меланезии покушение на честь чужой жены считается жестоким оскорблением, и здесь достаточно одного неосторожного взгляда, чтобы последовала строгая кара.

Как бы там ни было, мы условились на завтра в шесть тридцать…

В этих краях, на девятом градусе южной широты, солнце восходит в шесть утра, но, несмотря на ранний час, мы были вовремя на месте и облюбовали отличную стоянку для лошадей. В глубине зарослей, далеко от тропы, ведущей на огороды, мы обнаружили небольшую полянку, очищенную от кустарника, словно кто-то собирался устроить там огород. Земля была взрыхлена, но не видно малейших признаков посадки. С южной стороны полянка была отлично защищена от солнца, и наши лошади могли стоять или валяться в тени. Пятнице место решительно не понравилось, и мы принялись его бранить за то, что вместо присмотра за лошадьми он желает таращить глаза на деревенских жительниц. Но Пятница упрямо твердил, что место не годится.

Почему не годится? Что в нем плохого? Может быть, на это место наложено табу? Мы осмотрели все вокруг в поисках камней необычной формы или воткнутых в землю ветвей, служивших защитой от злых духов. Пятница следил за нами грустным взором и на все наши вопросы монотонно отвечал: «Ничего не знаю».

Такой ответ мог иметь любое значение, вплоть до того, что он не понимает наших вопросов. Произошла обычная сценка, когда все утро твердишь слова на пиджин-инглиш, переставляя их в различном порядке, а к полудню весь в поту убеждаешься, что ничего выяснить не удалось.

Подвернув брюки выше колен, опустив юбки до того же места и пообещав свернуть Пятнице голову, если он немедленно не расседлает лошадей, мы отправились в деревню.

Ровно в шесть тридцать мы подошли к месту, где дорога превращается в деревенскую площадку. Все были в сборе, не было только нашего плантатора. На площадке находилось 60–70 туземцев, и после известного нам зрелища пустой деревни все выглядело необычайным. Мы остались стоять на дороге, ожидая появления плантатора, который должен был подъехать с противоположного конца. Было тихо, слишком тихо для такого сонмища. Все туземцы разговаривали между собой, но как мало это было похоже на пронзительные выкрики рабочих-малаитян на плантациях. Тут же бегали дети и подростки, но не было слышно обычного утреннего гомона. Несколько женщин сидели в стороне и кормили грудью детей, другие подметали пальмовыми вениками землю возле хижин, а большинство бродило взад и вперед, перенося с места на место какие-то корзины и тряпки. Я подумала о том, что, может быть, и наша ходьба по комнате, когда мы по утрам наводим порядок, производит такое же впечатление бесцельности.

Что касается мужчин и юношей, то они, бездельничая, сидели по разным углам и, зевая, почесывали подмышки. Кое-кто из мужчин, вооружившись длинным гребнем, причесывал голову.

Не видно было признаков готовившейся пищи или хотя бы разводимого огня, и только кое-где виднелись люди с фиолетовыми ломтями саго в руках. Они его ели, повернувшись спиной к остальным, так как здесь считается неприличным жевать в присутствии посторонних.

Маленькие собачонки опрометью подскакивали к каждому кусочку упавшего на землю саго и, получив пинок ногой, отлетали, как резиновые.

Либо ветер изменил направление, либо мы потеряли способность стоять затаив дыхание, но вдруг все собаки подняли неистовый лай. Потом они сбились в плотную стаю, но все еще не понимали, откуда деревне грозит опасность. Собаки вертели мордами во все стороны, совсем как овцы, подвергшиеся нападению. Собачий лай странно отразился на поведении жителей, которые на мгновение замерли, как если бы вдруг остановился фильм, но как только мы смело вышли на площадь, присутствующие продолжили прежнее занятие. Фильм опять пришел в движение.

Тогда мы двинулись вперед и, сладко улыбаясь во все стороны, вышли на середину деревни. Никто не взглянул на нас, ни одна душа не подарила нас вниманием. Одни лишь собаки надрывались истошным лаем, покуда кто-то не запустил в них горстью камней. Детишки спрятались позади ног матерей и смотрели оттуда на нас, как смотрят сквозь забор. Пожалуй, только грудные дети следили за нами огромными черными глазами. Мужчины не сказали нам ни слова, но вместе с тем женщины не сделали обычных попыток к бегству. Тогда мы направились к хижине, предназначенной для приезжих представителей администрации.

Несколько позже приехал плантатор, и мы, как кошка за мышью, следили за каждым его движением. Если он обещал в течение пяти минут раздобыть нужную модель, следовательно, он знал метод, который нам следовало перенять. К нашему удивлению, вместо того чтобы привязать лошадь вдалеке от поселка, как это было настрого приказано нам, плантатор подъехал прямо к дому приезжих и привязал лошадь к столбу. Впоследствии мы узнали, кому принадлежит подобная привилегия, но узнали это не от плантатора, а трудным путем опытного познавания.

К плантатору немедленно подошел деревенский староста, и мы сразу увидели, на какую приманку он клюнул. Несмотря на возражения плантатора, мы решили дать старосте табака, примерно на доллар, чтобы этим подарком возместить убытки, понесенные деревней во время нашего первого посещения. Табак был выставлен для всеобщего обозрения, и староста пошел на него, как изголодавшаяся по хорошему корму островная лошадь идет на овес. Охотно прощая нанесенные нами обиды, староста даже не замечал нас, и все его внимание было сосредоточено на плантаторе.

Три четверти всего количества табака предназначались Для раздачи жителям деревни, поскольку поломанные нами банановые насаждения являлись общественной собственностью. Остальное количество табака подлежало передаче владельцу поврежденной хижины. Оба подарка были вручены старосте порознь и с соответствующими пояснениями. Еще несколько плиток табака были вручены старосте дополнительно, но уже без всяких разъяснений, и он принял дар без колебаний или простейших признаков благодарности. Такой подарок является обычаем, особенно если рассчитываешь на чью-либо любезность. Мы не сомневались, что с этого момента староста стал нашим покорным слугой.

Мы были уже готовы ткнуть пальцем в направлении облюбованной модели и с удивлением обнаружили, что вокруг нас никого не было. Удивительные люди! Мы вспомнили, как однажды на Пятой авеню у нашей автомашины лопнула камера: водитель такси подтолкнул нас к обочине и стал ставить запасное колесо. Не прошло и десяти минут, как собралась такая толпа зевак, состоявшая, казалось бы, из видавших всякое жителей Нью-Йорка, что понадобилось вмешательство полицейского. В другой раз, в Гаване, я обратилась к полицейскому с простейшим вопросом, как проехать в нужном направлении. Покуда я переводила его ответ, собралось почти все население Гаваны, надеявшееся что-либо узнать или увидеть. А здесь, в «дикой деревне», где жители должны страдать особой склонностью ко всяким развлечениям и обладать сверхмерным любопытством, ни один мужчина, ни даже мальчишка не подошел к нам поинтересоваться происходящими переговорами. Однако жители не расходились, что указывало на наличие интереса к назревающим событиям. Мужчины продолжали сидеть и почесываться, а женщины по-прежнему переносили всякие вещи с места на место, приняв хорошо знакомый женщинам вид озабоченности. Кое-кто начал нерешительно собираться на работу. Одна укладывала пустые пальмовые корзины; другая вплетала пальмовый лист в незаконченную корзину, стоявшую на земле. Тут меня охватила паника: а вдруг эти женщины уйдут раньше, чем переговоры плантатора со старостой придут к положительному завершению?

— Я хочу нанять вот этих, — сказала я, указывая на группу, состоявшую из пяти-шести человек. Одна из женщин, не обращая на нас ни малейшего внимания, завязывала концы холщовой перевязи, в которой лежал ребенок. Она явно собиралась уходить.

— Скорей, скорей… — торопили мы. — Не дайте им возможности уйти…

Но плантатор продолжал беседовать со старостой на тарабарском языке. Староста кивал головой, слушал с глубочайшим вниманием и непрерывно говорил одно и то же слово «йес». А дело не двигалось с места…

— Почему вы не спросите у самих женщин? — с негодованием спросили мы. — Ведь от них зависит согласие на позирование…

Никто не обратил внимания на наши слова. Это была мужская манера говорить и морщить лоб много и долго, пока будет найдено решение, и только после этого приступать к действиям. Я не сомневалась, что к этому моменту я лопну от нетерпения, а женщины давным-давно будут ковырять землю на огородах. Но без мужчин мы ничего не могли добиться, так как местные женщины не понимают пиджин-инглиш, да и путь к соглашению с женщинами можно проделать только с помощью их супругов.

Плантатор положил в руку одному из туземных супругов две плитки табака и вместе со старостой объяснил, чего мы от него добиваемся. Теперь все трое стояли и совещались, а муж с очень глубокомысленным видом кивал головой и поддакивал вполне по-меланезийски. Однако никто не двигался с места.

— Объяснили ли вы, что мы хотим платить за позирование? — вскричали мы.

Плантатор, конечно, забыл об этом, но не захотел сознаться и начал что-то быстро лопотать. И тут в глазах туземного супруга сверкнул огонек. Ведь все, что мы уплатим жене, будет немедленно отобрано супругом. Жена является его собственностью, для него она только вьючное животное. Мы пришли в восторг, что грубое чувство жадности заставит мужа начать переговоры с супругой.

Как выглядела его жена? Это была молодая женщина, на вид лет тридцати, хотя ей фактически не было и двадцати. Это была самая голая женщина, которую можно увидеть в общественном месте, если не считать натурного класса для художников. Вся одежда сводилась к юбке из «травы», причем длина этой юбки от пояса до конца бахромы не превышала тридцати трех сантиметров. В ушах женщины не было серег, создающих в цивилизованном мире иллюзию одетости. Голова женщины напоминала большой баклажан, на одном конце которого помещался рот, а другой был покрыт густой растительностью. Шея, плечи, руки, карикатурно-широко расставленные ноги были такими угловатыми и столь лишенными малейших отложений жира, что невольно напрашивалась мысль о тяжелом заболевании этого существа, и только абсолютное сходство с остальными женщинами опровергало эту мысль. Единственное, что не было угловатым, — беременный живот и отвисшие от тяжести молока груди. Подобный сюжет был не совсем обычным для современной живописи. В старину живописцы очень любили тему непорочного зачатия, но мы ставили себе иную задачу: изобразить исчезающую расу, а показывать ее представительниц, ожидающих потомства, было совершенно неуместным.

Женщина имела настолько усталый и измученный вид, что мы были готовы изображать добрых самаритянок, позволивших ей отдохнуть от непосильного труда. Кроме того, мы решили дать ей большую порцию табака, часть которой она сможет скрыть от своего алчного супруга.

Когда ее окликнул супруг, измученная женщина стояла в стороне и бессмысленно вертела в руках банановый лист. Мы ждали от нее рабского повиновения, но женщина даже не посмотрела в сторону мужа и не изменила глубоко страдальческого выражения лица. В ответ она выстрелила длинной очередью звуков, звонко протрещавших в деревенской тишине.

— Тр-р-р… — протрещал супруг.

— Трррррррр… Тррррррррррррр, — ответила жена.

— Тр-р-р-р, — сказал супруг.

— Тррррррррррррррррррр… Тррррррррррррр… Тррррррррр, — послышалось в ответ.

Мы были поражены. До этого момента мы ни разу не слышали ни единого звука из уст этих замученных и изможденных женщин. А тут этот пронзительный визг, словно кто-то упрямо и долго водил ногтем по стеклу. Что касается супруга, то он занялся раскуриванием трубки, плотно набитой подаренным нами табаком. Казалось, он ничуть не был смущен и тут же позабыл обо всем происходящем.

Больше всех волновался плантатор; что касается нас, то мы терпеливо взирали на то, как плитки табака переходят из рук в руки.

Короче говоря, пятеро туземных мужей потерпели поражение, пока багровый от смущения плантатор признался, что завербовать на работу меланезийскую женщину вовсе не простая штука.

Плантатору никогда не приходилось заниматься таким делом, и, как большинство европейцев, он предполагал, что туземные женщины находятся в полном подчинении мужей. А с мужьями он знал, как надо обращаться. Меланезийские мужчины настолько вежливы, что никогда не отказывают в требованиях белому человеку, даже если они и не намерены выполнять его требования. А если они говорят «да», а думают «нет», то достаточно плитки-другой табака — и тайная точка зрения в корне меняется.

Но совсем иное дело меланезийские женщины…

Все происшедшее нас крайне удивило. По существу, это было прямое восстание против рабовладельцев-мужей. Но еще с большим удивлением мы узнали о полной несостоятельности наших представлений о правовых отношениях между мужчинами и женщинами в далекой Меланезии. В этом обществе, находящемся на уровне каменного века, никому не приходит в голову, что мужчина — безраздельный владелец своей «купленной» невесты. Правда, жених уплачивает родственникам невесты выкуп (ценными раковинами или свиньями). В этом смысле подтверждается купля-продажа невесты, и супруг как бы становится владельцем жены. Но в действительности это совсем не простая купля-продажа. Подарки для выкупа невесты дарятся родственниками жениха, но стоимость свадебного пиршества, на которое приглашаются жители двух-трех деревень, вся эта масса еды и питья относится за счет семьи невесты. Очень часто стоимость съедаемых свиней и прочей снеди во много раз превышает стоимость жениховских подарков. Этот обмен ценностями является не только красивым жестом или обрядом, но имеет глубоко правовое обоснование. Если молодой супруг будет плохо обращаться с новобрачной, она имеет право вернуться в родительский дом, и тогда происходит нечто не совсем для нас обычное. Вместо того чтобы получить обратно уплаченный выкуп и использовать его на приобретение новой невесты, покинутый супруг обязан полностью возместить стоимость брачного пиршества (в различных районах имеются варианты этого правила). Если брошенный супруг захочет жениться вторично, то все подарки новой невесте он обязан сделать за свой личный счет, поскольку его родственники уже однажды выполнили свои обязательства, дав ему средства на приобретение первой супруги. Такой порядок сильно ограничивает кулачную деятельность мужей.

Если всерьез говорить о домашнем рабстве, то туземные женщины работают вполовину меньше, чем жены американских фермеров. Прежде всего это объясняется простотой образа жизни и отсутствием нарочито созданных стандартов. В здешних домах нет ненужного количества комнат, нет мудреных украшений, являющихся местом скопления пыли: здесь домашнее хозяйство просто и примитивно. Тут никто не знает дюжин простынь и полотенец, скатертей и салфеток, мужских сорочек и нижнего белья, женской всякой всячины, которую нужно еженедельно стирать и гладить. Впоследствии мы часто проводили дни в обществе туземных женщин, изучили их труд в доме и на огородах и могли сопоставить его с нескончаемым, колоссальным трудом американской фермерши. Не так легко туземным женщинам таскать на себе тяжелые корзины с огорода домой, но зато все работы по посадке, прополке и уборке урожая ведутся неторопливо, перемежаясь с болтовней и сплетнями (как, впрочем, и у всех женщин), чему крайне способствует работа на одной поляне, где каждая семья имеет свой небольшой участок. Несмотря на принесенные домой горы груза, домашнее хозяйство остается очень несложным. Вся пища готовится на общем очаге, а после еды и приготовления пищи не бывает обычных у нас гор грязных тарелок и кухонной посуды, которые надо мыть, отскабливать, сушить и ставить на место. Даже не нужно думать о судьбе кухонных отбросов, так как собаки сжирают их раньше, чем они становятся отбросами.

Покуда мы расточали бессмысленное сожаление беременной особе, выяснилось, что она вовсе не должна работать на огороде и принадлежит к числу женщин, прятавшихся от нас накануне.

Эти «женщины-рабыни» вовсе не обязаны работать до последнего часа беременности, рожать ребенка тут же, на поле, и, оставив его лежать в траве, снова приниматься за работу, как это зачастую происходит со славянками — уборщицами картофеля в родном нам штате Колорадо. Здесь существует строго соблюдаемый порядок предродового и послеродового освобождения от работы, а в некоторых районах Меланезии это правило распространяется и на мужчин, которые получают специальное питание и пользуются особым вниманием за то, что находятся в деликатном состоянии отцовства.

Туземки в такой же степени, как и белые женщины, подвержены септическому заражению в момент родов. Обычно они выздоравливают, а если и умирают, то вовсе не от отсутствия ухода, а вследствие того, что их лечат от злых духов, а не от заражения. Вопрос родов здесь пользуется не меньшим, а может быть, и большим вниманием, чем в нашем цивилизованном обществе. Подальше от деревни, в непосредственной близости от зарослей для каждой роженицы строится заново хижина, где полдюжины повивальных бабок оказывают женщине посильную помощь. Такая отдаленность родильных хижин от деревни объясняется тем, что мужчина, случайно сюда зашедший и услышавший крики роженицы, навлекает на себя гнев духов, присутствующих при рождении.

Когда все стихает и молодая мать возвращается с младенцем в деревню, ее новорожденный встречает самый нежный прием местных жителей.

Если считать обязательный труд рабством, то туземных женщин можно отнести к категории рабынь, но не рабынь своих мужей. Каждый взрослый меланезиец обязан участвовать в работах на пользу своей деревни. Характер работ является неизменным, и слабый пол получил ряд преимуществ перед мужчинами. Если не считать возложенную на женщин обязанность по переноске тяжестей с огорода, то все физические работы выполняются мужчинами: они должны рубить лес на дрова или строительные материалы, сооружать новые дома, расчищать заросли при устройстве новых огородных участков, а также выполнять менее тяжелые работы, к которым относятся охота и рыбная ловля. Забота о детях делится пополам. Когда период младенчества и раннего детства оканчивается, мальчики сопровождают отцов на охоте и участвуют в мужских работах. Равным образом девочки повсюду сопутствуют матерям, обучаясь тому, чем они будут заниматься в будущем.

Выполнение общественных работ является неотъемлемой и само собой разумеющейся частью жизни меланезийца, столь же естественной, как дыхание.

Возможно, что идиллически изображенный мною образ жизни вполне устраивает меланезийцев, но для нашей экспедиции он был сплошной помехой. Основная помеха сводилась к привычке меланезийцев к известному характеру поручаемой работы, и нам понадобилось много усилий, чтобы выйти из создавшегося тупика. Любопытно, что в каждой деревне нам надо было искать иных путей, ибо старые не годились. Члены всякого человеческого общества, устои которого покоятся на традициях, должны решительно восставать против всего, что идет вразрез с привычным укладом.

Меланезийские женщины со свойственными всем женщинам одинаковыми чертами резко воспротивились необычайной для них форме труда — позированию перед художником. Традиционным для здоровой женщины являлся труд на огороде — так трудились все остальные здоровые женщины. Что же касается задач и желаний нашей экспедиции, то какое и кому до этого дело? Если говорить о женщинах, остающихся в деревне, то есть имеющих малышей, беременных, старух или всяких больных, то и у них имелись традиционные обязанности, в круг которых вовсе не входило позирование художнику.

Голос туземной женщины нельзя считать резким, но в присутствии мужчины он немедленно становится пронзительным, и разговор между ними напоминает классическую литературную ситуацию, когда одно-единственное слово мужа вызывает поток слов жены. Правда, имеется некоторая разница, поскольку туземный супруг остается безмятежно спокойным и не обращает внимания на неистовые вопли своей супруги. Так же безразлично относится к семейным столкновениям все остальное население деревни, считая возникший инцидент обычным житейским явлением. Нам ни разу не пришлось видеть, как туземные супруги всерьез ссорятся или пытаются навязать друг другу субъективную точку зрения. Нам это показалось удивительным потому, что всякий американец убежден, что если чего-либо нельзя достичь при помощи денег, то можно добиться путем длительного уговаривания.

В данный момент даже староста не счел нужным убеждать мужей, чтобы те в свою очередь уговорили жен. Он набил трубку нашим табаком, сел на корточки в тени пальм и не без удовольствия закурил. Что касается мужей, то они вооружились копьями, луками и стрелами, кликнули мальчишек и собак и отправились на охоту. Как только мужья ушли, наши модели потеряли повод для визга и, нагрузившись корзинами, посмеиваясь про себя, отправились на свои огороды.

Посмотрев со смущением на нас, плантатор пожал плечами и ускакал на свою плантацию. Мы были раздосадованы провалом затеи плантатора, храбрившегося в пять минут раздобыть нам модель, но вместе с тем испытывали внутреннее удовлетворение от того, что мужчинам не удалось превзойти нас в конечных результатах. Пожалуй, мы имели даже некоторое превосходство, так как единственное, что теперь нам могло помочь в получении моделей, — было чисто женское знание и понимание психологии существ одинакового с нами пола. А этим знанием мы, к великому счастью, обладали.

Возвращаясь в Танакомбо, мы увидели картину, которая вполне могла бы соперничать с еще не написанным шедевром «Женщины-огородницы». Подойдя к месту, где мы оставили Пятницу и наших лошадей, мы их не увидели и не узнали полянки. Она имела вид, будто только что подверглась бомбардировке: повсюду виднелись ямы и груды земли. Для полноты иллюзии из ям торчали голые коричневые ноги и зады столь странно содрогавшиеся, что нельзя было сомневаться в последних минутах жизни их владельцев. Руки и плечи страдальцев были глубоко погружены в ямы, откуда песок и камни летели во все стороны. Пока мы рассматривали эту необычайную картину, из одной ямы показался человек, державший в руках белое яйцо. С большой тщательностью он уложил яйцо в сумку и, увидев нас, издал гортанный звук, переполошивший остальных туземцев.

Когда они вскочили на ноги, то среди них мы узнали нашего знакомого, сопровождавшего группу женщин, возвращавшихся с огородов. На этот раз он смотрел на нас с крайним недружелюбием.

Мне всякий раз очень трудно описывать встречу с туземцами, хотя бы потому, что неожиданная встреча с ними принимает оборот, мало вяжущийся с нашими понятиями о логическом развитии сюжета.

В описываемом случае мы нарушили святую святых туземцев не только тем, что оставили наших лошадей пастись в священном месте, но и потому, что сами вступили на эту поляну. Вход сюда разрешался только мужчинам, а для женщин, в том числе и белых, было строжайшее табу. Как известно, присутствие женщины наносит неисчислимый вред мужскому делу. Промысловые лодки тонут, деревья папайя сохнут и гибнут, а свиньи теряют способность к размножению, если к ним прикоснется женщина. Единственное дерево, которое не гибнет от прикосновения женщины, — саговая пальма, да и то срубить ее должен мужчина. Вся дальнейшая работа над сердцевиной пальмы может беспрепятственно делаться женщинами. Мы сразу поняли, что туземцы гораздо меньше обозлены разрушениями, причиненными лошадьми, чем нашим появлением.

Поляна, на которой мы находились, считалась местом особого рода — здесь добывались яйца. В здешних краях водятся мегаподы, откладывающие яйца прямо на землю и сгребающие над ними кучи земли. Туземцы давно сообразили, что если хорошо взрыхлить землю, то мегаподы изберут это место для кладки яиц, особенно если земля на взрыхленном участке хорошо прогревается солнцем. Вот так возникла и наша поляна. Такие места настолько привлекательны для мегаподов, что меланезийцы могут хоть дважды в День рыться в земле и каждый раз находить зарытые мегаподами яйца. Конечно, при условии, что экспедиции не будут осквернять эти священные места.

Наши кони паслись на поляне почти до полудня, покуда Пятнице не пришлось выбирать одну из двух возможностей: либо быть убитым моим непрерывно лягающимся скакуном, либо казненным местными жителями за осквернение священной поляны. Спасая свою жизнь, он отвязал скакуна, запустил в него камнем и погнал вскачь домой. Затем Пятница отвел жеребенка к берегу, куда немедленно прискакала кобыла.

Я окликнула Пятницу, но никто не отозвался; не последовало ответа и на феноменальный свист Маргарет, которым она останавливала любое такси. Этот неслыханный звук произвел необычайное впечатление на туземцев. Минуту назад они были готовы закопать нас живьем в этих ямах, но сейчас они с глупейшим видом взирали на Маргарет, переглядывались друг с другом и снова глазели на нее. Маргарет не заставила себя ждать, оглушительно свистнула и широко открыла рот, чтобы туземцы могли убедиться в том, что неслыханный доселе звук издается без всяких приспособлений. Это был редчайший случай, когда мы видели местных жителей удивленных до крайности, поскольку всякое внешнее проявление чувств является для мужчины неприличием. Знакомый нам туземец подошел вплотную к Маргарет и заглянул ей в рот. Тогда Маргарет показала весь несложный прием прижимания языка к зубам и свистнула в третий раз. Все мужчины выстроились перед Маргарет и тщетно пытались свистнуть, в точности копируя все ее движения. У одного из мужчин получилось жалкое подобие свиста, что привело его собратьев в неописуемый восторг.

Короче говоря, мы имели невероятный успех.

Так мы выяснили, что меланезийцы не знают обычного свиста, хотя папуасы отлично свистят и этим звуком выражают одобрение. Неумение насвистывать мелодии объясняется тем, что меланезийская музыка слишком абстрактна и не укладывается в привычную звуковую форму.

Мы воспользовались улучшившейся благодаря волшебному свисту обстановкой и подарили каждому из присутствующих по плитке табака за неснесенные мегаподами яйца, а они подарили нам одно яйцо.

Яйцо мегапода напоминает формой и размером утиное, а приготовленная из него яичница имеет вкус прогорклого рыбьего жира. Нам ни разу не пришлось увидеть мегапода, по мы подозреваем, что он питается продуктами морского прибоя и считается поставщиком наиболее вкусной пищи на этих островах.

Пятницу нам вернул наш знакомый туземец. Осмотревшись вокруг, он подошел к какому-то дереву и рукояткой топора отбил дробь, похожую на трель барабана. Не прошло и минуты, как со стороны берега послышался высокий, как сопрано, голос Пятницы.

— Миссис… вы меня звали?..

Мы приказали ему явиться, но он наотрез отказался.

По дороге домой мы пытались выяснить, как малаитянин Пятница ухитрился понять значение барабанной трели, пробитой жителем Гвадалканара. На все наши вопросы Пятница твердил одно и то же:

— Но ведь он меня звал…

Большего мы добиться не могли.

Мы были рады всему, что произошло; мы отлично знали, что если у нас ничего не выйдет с женскими моделями, то мы можем начать картину, изображающую мужчин за сбором яиц.

Чудесный свист открыл нам путь на священную поляну, дотоле не осквернявшуюся присутствием существ женского пола.