Когда Маргарет и я вошли в кают-компанию «Матарама», нас охватило чувство приятного волнения при виде целой стаи, чуть ли не целого города белых человеческих голов. Лишенные в течение недели возможности удрать с парохода, они неминуемо должны были стать жертвами надвигающейся эпидемии. В кают-компании находилось три десятка пассажиров, а еще десятка два, как мы это узнали из пассажирского списка, укрывались в разных уголках, пытаясь благополучно пережить путь из порта Сидней в открытое море, превращенное сильнейшим зимним штормом в клокочущую пену. Все пассажиры были совершеннолетними, и все они, за незначительным исключением, возвращались домой, к себе на острова. Нам оставалось только напустить на них портретную эпидемию.

Техника напускания эпидемии предполагалась очень простой: Маргарет должна была попросить кого-нибудь из присутствующих позировать для меня «просто, шутки ради», и тогда, когда зрители увидят, какое поразительное сходство создается при помощи карандашей из жестяной сигаретной коробки, все пассажиры ринутся позировать. А если среди них найдутся слишком медлительные люди, то к концу путешествия пароходная скука все равно загонит их в наши сети, где за исполненный углем шедевр им придется платить не менее трех гиней. За произведение искусства надо брать гинеями, а не фунтами, так как в английском классовом обществе полтинничное превосходство гинеи над фунтом определяет разницу между презренным «ремеслом» и истинным искусством.

Мы с нетерпением ожидали, когда пароход зайдет в Брисбен, где количество наших жертв пополнится, а с окончанием шторма скрывающиеся по каютам два десятка пассажиров поправятся, пароход приобретет достаточную устойчивость, чтобы я могла рисовать портрет углем.

Все должно было идти по намеченному нами пути, если бы не два непредвиденных обстоятельства. Первым из них была «эта история с малаитянами», которая привела пароходных обитателей в состояние такой возбужденности, что если кто-либо из них попытался спокойно позировать, то неминуемо бы взорвался (об истории с малаитянами расскажу дальше, так как не умею рассказывать два сюжета сразу). Второе обстоятельство было характерным для пассажиров пароходов, курсирующих именно на этой линии.

Плантатор, возвращающийся после отдыха на юге, ни в какой степени не может служить моделью для портрета. Он непригоден в финансовом, моральном и физическом отношениях. Это не человек, а какая-то развалина. Когда после трехлетней работы на плантации он отправляется в отпуск на юг, то едва стоит на ногах от усталости или болезней, вызванных нестерпимой тропической жарой. Но после восстановления своего здоровья в прохладных барах Сиднея плантатор лишается способности даже сидеть. Обратная поездка на плантацию — это мучительный путь из мира грез в мир суровой действительности. И, право, невозможно рисовать его в подобном состоянии да еще брать за это три гинеи.

Помимо Маргарет и меня, на пароходе находились пять женщин. Трое из них были редко встречающимися здесь туристками, у которых хватало смелости встретиться на островах с носителем малярии — комаром-анофелесом, но уже бессильных противостоять нашему предложению позировать для портрета.

Две женщины были женами плантаторов. Старшая из них возвращалась из сиднейской больницы после излечения от черной лихорадки, часто возникающей после длительного заболевания малярией. Исход этой болезни почти всегда смертельный. Эта женщина менее всего напоминала вылечившегося человека. Скорее это был учебный экземпляр трупа в медицинском институте, и притом слишком долго пролежавший в формалиновой ванне. Ее кожа имела странный оттенок фальсифицированного чая и была такой прозрачно-тонкой, что через нее ясно просвечивали кровеносные сосуды и мышцы вокруг глаз. Она говорила, что чувствует себя «отлично», но мы не сомневались, что дни этой женщины сочтены и что родственники будут рады иметь портрет покойной. Ее вид настолько приближался к облику возвращавшихся плантаторов, что у нас не хватило духа предложить ей позировать для столь необходимого наследственного портрета.

Более молодая плантаторская супруга казалась новичком по сравнению с женщиной, ухитрившейся выздороветь после черной лихорадки. Она не только была здорова, но даже совсем недавно стала матерью ребенка и обладала ясной точкой зрения на ряд особенностей островной жизни, что дало нам возможность подготовить себя к встрече со страной, куда мы направлялись.

Внизу под лестницей, ведущей в коридор классных кают, пароходная компания предусмотрительно поставила для пассажиров большой стол для глаженья и электрический утюг.

Здесь, за привычной домашней работой, гладя детские платьица и нижнее белье, обе жительницы островов развязывали свои гордые британские языки. Женщины, когда они работают вместе, умеют говорить о простых и правдивых вещах, о которых умалчивают в безделье.

Помимо ряда других вещей, мы узнали о трудностях семейной жизни на островах. Вряд ли эти трудности угрожали членам экспедиции, охотящейся за головами, но все же из этих рассказов мы почерпнули немало интересного. Мы узнали, что белые женщины должны уезжать на время родов на юг, во избежание послеродового сепсиса, угрожающего роженице на островах, несмотря на то что в Тулаги имеется больница (мы все удивлялись, почему туземные женщины не подвергаются той же опасности). Беременная женщина должна уезжать на юг в начале своей беременности из-за множества возможных осложнений, заболевания малярией и другими местными болезнями. Совершенно необходимо, чтобы после родов мать и ребенок на протяжении нескольких месяцев находились под наблюдением врачей, так как иногда малярия передается ребенку еще в утробном состоянии, и зачастую дети рождаются с увеличенной селезенкой и поражением некоторых желез. Иметь семью или, говоря другими словами, жить нормальной для взрослого человека жизнью сопряжено для белого жителя островов с огромными трудностями.

Молодая мать не могла заказать портрета стоимостью в три гинеи; она только что провела на юге восемь дорогостоящих месяцев, подготовляя рожденного ею малыша к самому опасному первому году его жизни на островах. (Белые дети, сумевшие прожить первые два года без свежего молока и витаминов, по-видимому, минуют опасный период. В дальнейшем на протяжении пяти лет они развиваются нормально, после чего жара и нехватка нужной пищи начинают на них сказываться.) Новорожденного нельзя кормить грудью, так как это один из путей заражения малярией.

Малярия и только одна малярия — вот постоянная тема наших разговоров, если только не обсуждалась тема восстания жителей острова Малаита.

Неужели и мы неминуемо должны заболеть малярией и сделаться похожими на заспиртованные в банках трупы? Как спастись от нее?

Мы обнаружили множество школ и направлений в решении этого вопроса. Несколько своеобразным было предложение лечить малярию как обычную простуду. Представителем этой школы был золотоискатель из Новой Гвинеи, которого мы встретили в Сиднее, где он проводил свой отдых и находился по этой причине в мире грез. Он отсоветовал нам делать противомалярийные вливания, утверждая, что мы сразу схватим черную лихорадку, минуя предшествующий ей длительный период заболевания малярией. Нас было нетрудно отговорить от дорогостоящих вливаний, так как нам легче было опираться на запас американского здоровья, чем на австралийские фунты стерлингов. Следуя совету золотоискателя, мы приобрели целую торбу хинина в капсулах, чтобы лечиться от малярии, когда ею заболеем. По-видимому, вопрос о нашем заболевании считался решенным делом, и того же мнения держался ехавший с нами местный старожил, но он ратовал за хинин в таблетках. Его довод сводился к тому, что, когда начинается малярийный приступ, хинин должен действовать сразу, а для растворения капсулы требуется много времени. Мы получили эту информацию до захода в Брисбен, где нам удалось уговорить аптекаря обменять нашу торбу капсул на две торбы таблеток.

Кроме того, старожил твердо верил в целебные свойства спиртных напитков и на протяжении всего путешествия служил примером своего лечебного метода.

Здесь были и сторонники предупредительных мер, и неисправимые фаталисты, которые считали, что если суждено болеть, то все равно заболеешь. Сторонники предупредительных мер считали, что нужно ежедневно глотать пять гран хинина и начать этот курс не позже чем за десять дней до вступления в страну анофелесов.

И мы ежедневно начали глотать хинин… Никогда прежде не болея малярией, мы вскоре решили предпочесть ее хинину; право, я не смогла бы написать чьего-либо портрета, если бы не прекратила глотать хинин. От принятого хинина голова наполняется звуками журчащей воды или бьющихся о стекло бабочек.

Среди неисправимых фаталистов находился молодой австралиец по имени Вивиэн Нэнкервис. Он был новичком, этот прирожденный «строитель империи», впервые ехавший искать свою судьбу на острова, где должен был служить помощником управляющего кокосовой плантацией на Гвадалканаре (чаще называемом Гвадалканалом).

Несомненно, он должен был заболеть малярией, так как слишком похож на многих мужчин, неспособных предпринять что-либо заранее. Вам знаком этот тип мужчины, который слишком полон жизни, чтобы болеть даже тогда, когда он действительно болен. Этот двадцатилетний юноша был шести футов росту, обладал мускулатурой боксера и был красив даже с таким претенциозным именем, как Вивиэн. За всю жизнь он ничем не болел, но не успели мы отъехать от Австралии, как у него начала кружиться голова, как и у нас — глотателей хинина. Но причиной его головокружения был не хинин, а синева глаз Маргарет.

Вопрос о том, терпеть ли мне ералаш в голове, глотая хинин, или болеть малярией, не глотая хинина, решился сам собой, когда я нарисовала портрет капитана. Среди семидесяти с лишним человек, составлявших население нашего парохода, имелась всего лишь одна спокойная, здоровая модель для портрета. Это был наш капитан, которого я начала писать просто ради процесса работы, без всякой мысли об извлечении прибыли. Но никогда, сами того не подозревая, мы не делали столь выгодного дела, как подарив рисунок капитану. Все наши возможности совершить поездку по Соломоновым островам зависели от него.

Мы начали работать в капитанской каюте, но так как она была слишком мала для всех нас, то капитан позировал мне, сидя внутри, а я с прикрепленной к доске бумагой уселась снаружи, на палубе. Приступая к работе и открывая коробку из-под сигарет, я обратилась к этой волшебной жестянке с мольбой; это была простая вежливость, дань уважения к ее способностям служить ковром-самолетом. Маргарет, вооруженная гавайской гитарой, заняла привычную позицию против модели, заставляя ее смотреть в одном и том же направлении. (Чтобы сохранить одно и то же положение головы, позирующий должен заложить ногу на ногу точно так же, как вначале, если портрет был начат при таком положении.) Не было никакой возможности оторвать глаза от Маргарет, когда она музицировала, уж очень она сама увлекалась музыкой. Ее пальцы, приученные к игре на скрипке, скользили вверх и вниз по фифу гитары, в то время как другая рука летала по струнам с такой быстротой, что одна только техника ее игры заставляла модель сидеть в недвижимом изумлении. С моей точки зрения, Маргарет является единственной исполнительницей, могущей заставить гавайскую гитару звучать как настоящий музыкальный инструмент.

Репертуар Маргарет был очень разнообразен: она знала и такие мотивы, которые удерживали милейших старушек от желания заснуть, и такие, от которых капитанская нога притоптывала в такт. Впоследствии мы узнали, что капитанское притоптывание имело особое значение.

Наш капитан был толстяком шотландцем, и когда он смеялся, то смех начинался где-то в глубине его невероятных объемов, постепенно поднимаясь на поверхность, подобно геологическому смещению пластов земной коры. Вы ничего не замечали, покуда смех не достигал капитанской поверхности, вызывая сильные колебания белого накрахмаленного кителя, но не затрагивая круглого багрового лица. Рот оставался слегка раскрытым, готовый сотрясти воздушные массы. Несмотря на слегка рискованные песенки Маргарет, выражение лица капитана оставалось по-шотландски строгим. Так шла наша работа, капитан содрогался внутри своего полушария, глядя на Маргарет и изредка бросая сердитые взгляды в мою сторону.

Сигаретная жестянка изображала капитана с присущей ей обычной объективностью. Например, у капитана появилась шея; шея у него в действительности была, но когда он сидел, ее не было видно. Мы заставили капитана позировать в фуражке, так как сигаретная жестянка не могла помочь мне изобразить волосы, которых у капитана не было.

— Отдохните… — сказала я слабым голосом, когда, устав от сочетания бурного моря и проглоченного хинина, начала видеть какие-то обнаженные призраки, спускающиеся по лестнице.

— Вы принимаете хинин, чтобы не заболеть! — заревел капитан. Он всегда ревел, словно стараясь перекричать бурю. — Зачем вы отравляете себя хинином? Вы лишитесь зубов раньше, чем хоть один комар успеет вас укусить… Нужно только внимательно следить за работой кишечника… — продолжал рычать капитан. — Пейте хорошее виски, которое вам будут подносить, и вы будете здоровы до самой свадьбы, о чем я уже позабочусь…

Заявление капитана о свадьбе имело свое основание: он немало перевез девушек с юга на острова, но ни разу не отвозил в обратном направлении.

— А теперь дайте взглянуть, что вы там нарисовали… — сказал он напоследок. Я отступила назад, испытывая знакомые художникам-портретистам страдания, когда модель впервые смотрит на свой портрет. Обычно я уходила из комнаты, предоставляя Маргарет выдерживать всю тяжесть удара. Стоя за углом, я подслушивала поток критики, не стесненной моим присутствием. Но здесь отступать было некуда, и удар я приняла сама.

Я не сомневалась, что капитан воскликнет: «Пресвятая тетка, кто это тут нарисован!» — или же проворчит: «Сходство полное», что тоже никак не может считаться похвалой художнику. Но дело в том, что мне никогда раньше не приходилось рисовать шотландца капитана. Не меняя обычного мрачного выражения лица, он посмотрел и ничего не сказал. Мы молча ждали, не осмеливаясь даже преподнести ему в дар написанный портрет. В конце концов он перестал смотреть на свое изображение и занялся приготовлением какой-то смеси, назвав ее «специальный коктейль „Матарам“». Он налил его только нам и с еще более мрачным видом сказал:

— Теперь я вас считаю членами моей семьи…

Некоторое представление о том, что это была за семья, можно получить из рассказа о причинах, по которым капитан не налил коктейля и себе. Мы узнали эту историю несколько дней спустя, когда, уже приближаясь к островам и свесившись через борт, пытались сфотографировать кита (вероятно, это был дельфин). Тут подошел к нам капитан и спросил, хотим ли мы посмотреть его собственную плантацию. При этом он указал пальцем на запад, где буквально из самого моря торчали три кокосовые пальмы. Под ними не было никакой земли, да и вокруг не видно было островов. Несомненно, пальмы росли на каком-то рифе, скрытом от наших глаз сильным приливом.

Рассказ о том, как сюда попали эти пальмы, был объяснением воздержания капитана от спиртных напитков.

Несколько лет назад, на обратном пути из островного рейса, его судно наскочило на этот риф. Груз парохода состоял из копры и кокосовых орехов; при аварии несколько орехов застряли на рифе, пустили корни, и через несколько лет выросли эти три пальмы. Так и возникла «капитанская плантация».

В момент аварии вахту нес не капитан, а его помощник, и капитан, следовательно, не был виноват. Но если пароход терпит аварию, то вся ответственность ложится на капитана; он автоматически «подает в отставку», и его мореходная карьера считается оконченной. Но этот грубоватый моряк был горячо любим своей «семьей», состоявшей буквально из всех белых обитателей островов, которых он обслуживал на протяжении многих лет. Они подали петицию за подписями всех без исключения мужчин и женщин, в которой просили пароходную компанию оставить капитана на прежней должности. Пароходная компания была вынуждена удовлетворить просьбу, которая была замаскированным требованием клиентуры. Но чтобы никто не мог приписать аварию природной склонности шотландца к шотландскому виски, капитан с тех пор при исполнении служебных обязанностей не пил ничего спиртного; даже свой умеренно крепкий «специальный коктейль „Матарам“».

Так выяснилось, что мы нарисовали портрет любимца здешних островов, который принял нас в состав своей большой семьи, чествуя это вступление бокалом коктейля «Матарам».

Обычно когда решают «спрыснуть» портрет, то пьют за здоровье художника, независимо, заслуживает он того или нет. Но сегодня, когда капитан стоял перед портретом молча, с пустыми руками, мы подняли тост за него. Мы выпили за здоровье шотландцев вообще, так как принадлежали к одному клану.

— За встречи в открытом море! — сказали мы.

— Только там мы и будем встречаться… — ответил капитан.

— В Шотландии мы не можем прокормиться… — сказали мы. — Там художники умирают от голода…

И внезапно под суровыми бровями капитана блеснул теплый, дружеский взгляд. Такой взгляд нам приходилось — встречать не раз.

Во всем мире ощущаешь теплое отношение к художникам. Мы сталкивались с ним на протяжении всей нашей поездки по Меланезии. И это было нечто гораздо более хорошее, чем обычное сострадание к непрактичным существам. Мы видели, как менялось выражение незнакомых нам лиц и какой они проявляли живой интерес, когда узнавали, что мы художники. По их мнению, мы всегда нуждались в помощи. С исключительной тактичностью предполагалось (и это почти всегда соответствовало истине), что мы нуждаемся в самом необходимом. Не желая льстить самой себе, я утверждаю, что расположение общества к художнику вызывается не его личным обаянием и не размерами его дарования, а тем, что общение с людьми искусства пробуждает в живых существах лучшее, что свойственно человеку. Ничего подобного не случается при встрече с людьми других профессий. И ничто другое не позволило бы нашей экспедиции, не имевшей ни гроша за душой, забраться в такую даль, как Соломоновы острова.

Наш капитан, несколько смутившись неожиданным проявлением человечности, снова зарычал:

— Теперь вымойте ваши грязные руки и приведите себя в порядок к обеду… Вы похожи на трубочистов.

Не успели мы дойти до лестницы, как до нас донеслось продолжение капитанского рева:

— И потрудитесь надеть чулки! Я не могу позволить на моем пароходе девушкам ходить в полуголом виде…

— Но мы не можем, — отозвались мы, — у нас нет чулок.

И это было правдой: последняя пара чулок безнадежно спустила петли еще две недели назад.

Внизу, у себя в каюте, Маргарет и я продолжили дискуссию по малярийно-хининному вопросу. Сообщение капитана о том, что отравление хинином ведет к потере зубов, было лучшим для меня доводом к прекращению приема хинина. Кроме того, тратя на приступы малярии только часть времени, я успею сделать больше, чем если из-за глотания хинина буду ходить все время с мутной головой. При разнообразии мнений окружающих мы должны решить вопрос сами. И мы пришли к выводу, что должны решить проблему для всех будущих экспедиций, превратив себя в подопытных морских свинок. Маргарет согласилась ежедневно глотать хинин, а я с этим делом покончила.

О результатах вы узнаете в дальнейшем.