Прежде чем юго-восточные муссоны принесли дожди, наступила пятинедельная засуха, которая после сухого сезона показалась не особенно долгой и изнурительной.

Каждый велосипед или автомобиль, проезжавший мимо наших окон, поднимал облака врывавшейся в комнату белой пыли, и Рабаул стал форменным адом, населенным раздраженными людьми. Знакомый нам судья утверждал, что никогда не поступало столько судебных дел и что на суде свидетели несут полнейший вздор и даже вступают в драки. Двое наших знакомых поочередно разбились насмерть при автомобильных поездках, во время которых они пытались «проветриться». Один знакомый плантатор был найден мертвым. Супруга и помощник управляющего плантацией были арестованы по подозрению в отравлении плантатора. Хотя оба были оправданы, помощник все же покончил жизнь самоубийством. Дочка другого плантатора сбежала с чужим мужем, а законная супруга покончила с собой, чтобы не мешать счастью мужа. Незамужняя дочка одной из наших знакомых, у которой мы всегда играли в теннис, забеременела, что было неслыханным для молодой особы, недавно окончившей в Австралии очень привилегированное женское училище. Казалось бы, подобного скандала вполне достаточно даже для Рабаула, переживавшего этот трудный климатический сезон, но не тут-то было. В соседнем поселке некая белая «девственница» родила ребенка от туземца, которого едва не линчевали с давнишним энтузиазмом наших южных штатов.

В одну из нестерпимо душных ночей, когда, лежа в кровати под противомоскитной сеткой, чувствуешь себя словно внутри духового утюга, наша гостиница превратилась в форменный ад. По соседству с нами поселилась семья, состоявшая из мужа, жены и ребенка, заболевшего от невыносимой жары и плакавшего ночи напролет. Его родители непрерывно ссорились, и через перегородку, символизировавшую возможность уединения, к нам доносились все без исключения звуки; мы даже слышали, как супруги царапаются. Учитывая эту звукопроницаемость, Маргарет и я стали объясняться знаками и записками. Конечно, мы могли бы переехать в другую комнату, но наши соседи собирались скоро уехать. Мы тоже считали себя временными жильцами, и если уж трогаться с места, то лучше всего покинуть Рабаул навсегда.

В этот субботний вечер наш сосед, обращаясь к жене и, очевидно, ко всем обитателям дома, заявил о своем намерении отправиться пьянствовать. Супруга пыталась его не пустить, но так как он не соглашался, она последовала за ним, оставив ребенка в одиночестве.

В два часа ночи, лежа в постели и мучаясь от жары, мы услышали вопли, сотрясавшие весь дом. На этот раз вопли шли не из соседней комнаты, а прямо из комнаты по диагонали здания, где поселился какой-то золотоискатель. Вслед за воплями раздался шум и грохот, потом началась драка, и чей-то женский голос неистово кричал: «Ради Бога… Не убивай его!» В дополнение ко всему по соседству заплакал ребенок, а кругом послышались удары кулаками в дверь, крики мужчин и оглушительный треск ломающейся двери; потом все сменилось шумом всеобщей драки. Не разобрав ни единого слова, мы остались в полном неведении и лишь утром узнали, что владелец ресторана неожиданно вспомнил, что живущий по диагонали от нас золотоискатель с давних времен является его должником. Выпив лишнего, владелец ресторана отправился ночью выколачивать долги из золотоискателя; женские вопли принадлежали жене ресторатора.

Но это не было концом наших субботних испытаний. Оставленный в одиночестве ребенок продолжал плакать.

Несколько позже качнулась наша кровать, а потом с треском закачалось все здание. Это было землетрясение… Настоящее землетрясение, учитываемое в правительственных донесениях. Все здание трещало, как спичечная коробка под ударами кулака, а наша кровать раскачивалась, как люлька. По всему зданию раздавался топот бегущих ног, отовсюду доносились крики людей и грохот падающих предметов. По соседству истошным голосом кричал ребенок, и его крик подействовал на нас отрезвляюще, но когда мы попытались вылезть из кровати, то это оказалось сложным делом, так как кровать рухнула на пол, а мы запутались в противомоскитном пологе. Было смешно и страшно. Внезапно загорелся свет и осветил трясущееся здание; потом свет погас и стало еще страшнее. Казалось, вот-вот обвалится крыша. Затем дом тряхнуло с такой силой, что все висевшие или стоявшие предметы полетели на пол.

Видимо, для Рабаула наступил час «ужасающей катастрофы». С улицы доносились крики и топот босых ног. Подземный толчок продолжался около трех минут, и не успели мы выскочить на улицу, как последовал второй толчок, от которого закачались вершины деревьев. Отовсюду слышался вой собак и кукареканье петухов.

Мы очутились на углу улицы, среди толпы, смотревшей на вершины гор и ожидавшей извержения вулканов, но горизонт был прозрачно-синим, а облако серы к югу от города напоминало о том, что вероятность взлететь на воздух ничуть не дальше от нас, чем обычно.

Покуда мы стояли на углу, мимо нас, крича от ужаса, пробежала перепуганная мать оставшегося в соседней комнате ребенка. Мы почувствовали себя виноватыми перед ней за то, что в момент панического бегства из трещавшего по швам дома не вспомнили о ребенке. Теперь, расхрабрившись, мы вошли в дом вслед за соседкой и увидели, что огромный и тяжелый гардероб рухнул в направлении кровати, где лежал ребенок. К счастью, открывавшиеся двери задержали падение и ребенок остался невредимым. Наши вещи не пострадали, но неожиданно мы обнаружили нечто очень серьезное: все наши картины, написанные на Соломоновых островах, пострадали от сернистых газов, наполнявших Рабаул.

Поселившись в «Амбассадоре», мы развернули полотна и развесили их в кладовой лицом к стене, чтобы они постепенно просохли; сейчас все они валялись на полу и мы воочию убедились, что длительное пребывание в атмосфере, насыщенной испарениями серы, нанесло им серьезный урон. Все написанное свинцовыми красками было повреждено; белое стало золотисто-желтым, а все краски с примесью белил потускнели и стали значительно темнее; некоторые зеленые тона превратились в черные, а мареновый красный цвет полностью обесцветился.

Мы были глубоко потрясены происшедшим. Надо было немедленно переписать картины, пока было что переписывать. Но мы не могли больше задерживаться в Рабауле, так как наш заработок равнялся нулю. Того, что мы здесь заработали, едва хватило на оплату текущих расходов. Правда, нам заказали написать портрет главного судьи для зала Рабаульского клуба, но еще до получения чека мы решили вернуться на родину. Конечно, это было отступлением, но все же не постыдным бегством, так как мы располагали портретами меланезийцев, ради которых сюда приехали.

Оставалось написать портреты негроидных и монголоидных «предков», живущих к западу, но мы не рисковали израсходовать деньги, предназначавшиеся на оплату обратного пути. Чек за портрет главного судьи мог бы компенсировать расходы по переезду в Папуа и даже до Самараи и Морсби — двух больших населенных пунктов, где можно найти достаточное количество белокожих заказчиков портретов, чтобы добраться до острова Четверга — центра жизни белых людей в северном Квинсленде. Это была длинная цепь возможностей, но мы не решались за нее ухватиться, и все эти размышления не имели ничего общего с проблемой спасения наших меланезийских полотен. Было совершенно ясно, что мы не сможем остаться в Рабауле для копирования картин; такая работа может быть сделана только в спокойной обстановке и без всякой спешки. Поэтому надо было срочно приостановить разрушение красок и немедленно отправить отсюда все наши картины.

Надо сказать, что изменение красок под влиянием серы происходит повсеместно, если в воздухе присутствует двуокись серы, распространяемая в городах котельными, работающими на угле. Это же вещество заставляет нас вечно чистить столовое серебро, медные украшения, и оно же придает старым живописным полотнам желто-золотистый оттенок. Реставраторы картин получают немалые деньги за то, чтобы удалить этот налет ржаным хлебным мякишем, кусками сырого картофеля или лука. Однако я не советую вам, читатель, приниматься за реставрацию картин, так как если поврежден слой краски, находящийся под лаком, то последний приходится удалять, а это очень тонкая работа, за которую реставраторы вполне заслуженно получают большие деньги.

Во всем мире не было средства, которое могло бы оживить мареново-красную краску на наших картинах, но свинцовые краски можно было попытаться восстановить. Однако на расстоянии тысячи миль от Рабаула нельзя было сыскать ржаного мякиша, а найденный нами картофель не оказывал ни малейшего влияния на вулканическую серу.

Нам удалось одолжить в правительственной резиденции луковицу (мы ее съели впоследствии, так как это была первая луковица, которая нам попалась за многие и многие месяцы); плача горькими слезами, мы терли картины луком до тех пор, покуда убедились, что лук не помогает. Я вспомнила, что можно применять перекись водорода, но имевшаяся здесь перекись потеряла от жары ряд свойств и была непригодной. Так как после всех наших операций полотна отсырели, то, ничем не рискуя, мы решили попробовать обмыть их водой и мылом. Ведь мы имели дело с красками, применявшимися для окраски судов! Почему бы не попробовать? С некоторым опасением мы добавили в воду небольшое количество нашатырного спирта.

Все сородичи Томбата, собравшиеся вокруг нас, издали крик удивления, когда перед нами снова заблистали краски. Зеленый цвет так и не получил прежней яркости; красный и белый остались чуть мутноватыми, но все же мыло сумело устранить разрушительный налет. Если одновременно с картин удалялось еще что-нибудь, мы старались не обращать внимания.

Затем мы вынесли полотна на освещенный солнцем двор, и весь клан То, вооружившись ведрами, поливал их водой, чтобы смыть мыло и нашатырь. Затем все картины были развешаны вдоль задней стены дома, где подверглись сушке, насколько позволяли тропические условия.

Возгордившиеся представители клана То пригласили чуть ли не всех туземцев Рабаула познакомиться с изображениями своих собратьев с Соломоновых островов, посмеяться над их глупыми деревенскими одеждами и «диким» выражением лиц. Наибольшее признание получил портрет жителя малаитянских зарослей благодаря его выражению лица. Пожалуй, ни на одной выставке мы не имели такого шумного успеха.

Любопытно было наблюдать за тем, как зрители рассматривали картины. Портреты лежали плашмя на земле, а туземцы расположились вокруг, усевшись на корточки. Те из зрителей, что очутились у верхней части картины и видели ее вверх ногами, рассматривали портрете неменьшим интересом, чем те, кто видел его правильно. Они не нагибали голову, чтобы заглянуть сбоку, как делаем мы, когда смотрим на перевернутый рисунок. Возможно, что в этом были виноваты мои картины, на которые можно было смотреть как угодно и с одинаковым результатом.

Полотна были высушены с обеих сторон и тщательно покрыты лаком. По всем правилам к этому времени от изображения ничего не должно было остаться. Краски, которые не выгорели на солнце, должны были потрескаться и облупиться, так как холст попеременно садился или вытягивался. Вероятно, так бы и случилось, если бы большая часть моих шедевров не была написана на грубой парусине выдерживающей столетия корабельной краской. Полотна мы сушили, прибив их к стене. Для большей сохранности от плесени после нескольких покрытий лаком (что также предупреждало картины от порчи насекомыми) мы снова высушили на солнце обратную сторону полотен. Думаю, что никакие картины на белом свете не переносили подобных испытаний.

Теперь нам оставалось решить судьбу картин, а заодно и нашу собственную. Решать надо было быстро, так как наступил кризис в выборе судов и направлений: через три недели в Рабаул должен был прибыть грузовой пароход, идущий на Филиппины, а послезавтра отправлялся сиднейский пароход с заходом в Самараи на Папуа. Кроме того, в порту бросила якорь шхуна американской научной экспедиции, и мы получили приглашение отправиться на ней в дальнейший путь. На протяжении почти двух лет американская шхуна шла по нашему маршруту, но находилась несколько впереди нас. По рассказам мы знали все подробности о личном составе экспедиции, имена участников и даже особенности характера каждого из них. Сотни раз Маргарет и я говорили о желании быть участниками этой экспедиции, и теперь шхуна прибыла в Рабаул, а мы получили приглашение плыть на ней. Но шхуна возвращалась на Соломоновы острова, а наш путь, если уж оставаться в этих краях, лежал на запад.

Мы чисто по-женски чувствовали себя растерянными и не знали, на что решиться: отправиться ли обратно по прежним следам на Соломоновы острова, где, имея на шхуне постоянную базу, мы могли бы работать в идеальных условиях; отправиться ли навстречу неизвестному на Папуа и острова Голландской Индии или плыть через Филиппины на родину, не закончив намеченной работы?

Мы приняли героическое решение, как обычно бывает только в приключенческих романах, решившись отправиться на запад, потому что нарисованный нами юноша-папуас был настолько интересным образцом, что мы не могли устоять перед соблазном изобразить других представителей этого народа.

До отплытия на Папуа в нашем распоряжении оставались две ночи и день. За это время мы должны были сложить вещи и попрощаться с друзьями, а при такой жаре это была непосильная работа.

Редактор газеты добровольно взял на себя заботу о наших картинах; их надо было свернуть в рулон, проложив вощеной бумагой, упаковать в циновки и крепкий ящик, а затем отправить на грузовом пароходе на Филиппины, откуда их перешлют в Сан-Франциско в адрес наших друзей, которым мы обо всем написали. Поскольку картины были собственноручным изделием гражданина США, они не должны были облагаться ввозной пошлиной. Нам казалось, что наш план тщательно продуман и никаких подвохов быть не может. Однако мы не учли всего, что могло случиться в Рабауле.

В одно прекрасное утро вскоре после нашего отъезда из Рабаула белые резиденты обнаружили, что в их домах, конторах, больницах и даже в полицейских казармах не осталось ни единого туземца. Во всем городе нельзя было сыскать ни одного туземного жителя! Попробуйте представить себе, что в проснувшемся утром Нью-Йорке прекратили работу все рабочие и служащие. Несомненно, что в Нью-Йорке это вызвало бы не меньшее потрясение, чем в Рабауле. Три тысячи человек домашней и конторской прислуги и двести пятьдесят полицейских ушли восвояси, не предупредив ни о чем и не вызвав ни малейшего подозрения у своих хозяев. Всего неделю назад уроженцы районов Сепик, Бука и Ману готовы были перегрызть друг другу глотки, и массовые междоусобные столкновения были предупреждены быстрыми действиями администрации, изъявшей у туземных обывателей чуть ли не четыреста копий, которыми владели такие легкомысленные молодые люди, как Томбат и его сородичи. И вдруг все междоусобные распри исчезли в общей борьбе с белым человеком.

Туземцы бастовали! Они требовали повышения заработной платы!

Три тысячи двести с лишним туземцев сосредоточились в Малагуна, всего лишь в нескольких милях от города, где они, располагая достаточным запасом продовольствия, могли отсиживаться до тех пор, покуда хозяева пойдут на соглашение. Самым удивительным было, что все движение было организовано с такой скрытностью и так тщательно, что никто из белых жителей ничего не знал, покуда утром за чайным столом не обнаружил себя в необслуживаемом опустевшем доме. Впоследствии говорили, что подстрекали к восстанию матросы с какого-то судна и что они были «немцами».

Стачку «успешно ликвидировали», но это привело к расколу среди белого населения. Одна группа состояла из консервативных правительственных элементов, которые арестовали туземных вожаков (после того как забастовщики приступили к работе без повышения заработной платы) и приговорили их к тюремному заключению. Другая группа объединила оппозиционные правительству элементы, требовавшие для забастовщиков сурового наказания в виде публичной порки, как это когда-то делала для устрашения туземцев немецкая администрация. Одним из вдохновителей идеи «раскроить туземцам головы, прежде чем они это сделают с нашими», был и наш прежний друг — редактор рабаульской газеты. Будучи руководителем местной прессы, он настолько увлекся письменным изложением своего мнения, что позабыл о судьбе наших картин. Грузовой пароход пришел и ушел на Филиппины, а наши драгоценные неупакованные полотна продолжали висеть на стенах «Амбассадора» и покрывались слоем плесени, покуда представители прессы и правительства наносили друг другу удары. Так продолжалось много месяцев.

Тем временем мы прибыли на Яву, где в конце концов получили письмо из Сан-Франциско, в котором сообщалось, что картины не прибыли. Мы написали в Рабаул судье и просили узнать, что произошло с нашими картинами. В это время борьба между прессой и правительством велась со всей серьезностью, и когда судья (представитель правительства) спросил у редактора (представителя оппозиции), что произошло с нашими картинами, редактор усмотрел в этом вопросе повод для нового столкновения. Он отказался информировать судью о судьбе картин. Когда же лазутчики судьи выяснили, что картины продолжают висеть в «Амбассадоре», редактор отказался передать полотна судье для переотправки их нам. Только рабаульская засуха может довести человека до столь дурацкого поведения. В конце концов несколько разъяренных местных политиканов начали судебное преследование рабаульской газеты за распространение клеветы, и редактор, спасая шкуру, отправился невесть куда искать золото. Уехал он очень поспешно, но напоследок решил насолить судье (искренно огорчавшемуся, что не может помочь нам) и спрятал наши полотна. Весь город был поднят на ноги для розыска исчезнувших картин, были запрошены все пароходы, побывавшие в последние месяцы в рабаульском порту, но все было безуспешным.

Находясь на Яве, мы были охвачены полным отчаянием: ведь пропали не только портреты, написанные на Соломоновых островах, но и все написанное на протяжении нескольких месяцев в Рабауле. Вся наша коллекция бесследно исчезла.

Рабаульская «ужасающая катастрофа», предсказанная много лет назад доктором Паркинсоном, началась в субботу. Первые толчки ощущались еще в пятницу, и они были неслыханной силы. На следующий день толчки повторились и следовали один за другим через минуту. Землетрясение считается здесь обычным явлением, а тут вдобавок была суббота, и все думали о воскресном отдыхе. Внезапно над бухтой острова Вулкан поднялось большое облако пара и разноцветного дыма. Облако клубилось, принимало различные очертания и двигалось к Рабаулу. Когда ветер переменил направление, рабаульцы увидели столб грязи в милю высотой, выброшенный из середины бухты; пепел и камни летели во все стороны, а на отрезке от острова Вулкан до острова Матапи начался ряд новых извержений, приближавшихся к Рабаулу.

Многие граждане, среди которых было несколько чудаков с фотоаппаратами, расположились в районе пристани и любовались занятным зрелищем, но когда ветер изменился, все поняли, что извержение представляет всеобщую опасность Удушающая и ослепляющая пыль покрыла весь полуостров, а крики, доносившиеся из китайского квартала, доказывали, что население охвачено паникой. Всех объял страх перед надвигавшимся столбом дыма и еще более существенной угрозой, которую должна была принести приливная волна, сопутствующая извержению. Бухта, в которой происходило извержение, не имеет высоких берегов, и Рабаул, стоящий в низине, был беззащитным при затоплении.

Паника послужила началом всеобщего бегства, и дорога в направлении горы Наманула вскоре была запружена автомашинами, велосипедами и бегущими туземцами. Непрерывно падающая пыль затмила дневной свет, и люди очутились в непроглядном мраке. Всякое движение машин прекратилось, и ослепленные, задыхающиеся и плачущие люди продолжали путь пешком, натыкаясь друг на друга и падая в темноте. Непрерывно грохотал гром и сверкали молнии; деревья трещали и ломались под тяжестью пемзовой пыли; вскоре в Рабауле погас электрический свет. Всю ночь падал пепел, и ночь напролет девять тысяч европейцев, китайцев и туземцев ощупью пробирались вверх по склонам горы, под сомнительную защиту зданий больницы и правительственной резиденции. Последним эвакуировался персонал радиостанции, и полуостров был отрезан от всего мира.

Наутро, когда несколько прояснилось, капитан прибывшего американского грузового парохода «Голден Бер», пользуясь судовой радиостанцией, установил связь с сиднейским пароходом «Монторо», находившимся в двухстах милях в Кавиенге. Беженцам, собравшимся возле правительственной резиденции, было велено направиться к побережью океана в Нодупу, где их должен был принять на борт «Голден Бер» и постепенно переправить в относительно безопасный район Кокопо. Сумеет ли «Голден Бер» выйти из рабаульской гавани и подойти кружным путем к Нодупу? Для этого судно должно было пройти сквозь район подводного извержения между островами Вулкан и Матапи. Никто не знал, открыт ли проход в результате смещений, произошедших на дне моря, но капитан парохода «Голден Бер» Олсен не колебался ни минуты и на глазах у всех зрителей направил маленькое судно в гущу валившего дыма. Полчаса прошли в томительном ожидании, затем дым рассеялся и стало видно, что «Голден Бер» целый и невредимый вышел в открытое море.

Все воскресное утро продолжалась погрузка беженцев. К полудню, когда дым стал значительно слабее, люди почувствовали себя увереннее, а кое-кто даже стал сомневаться в целесообразности отъезда из Рабаула. Но эти сомнения рассеялись вмиг, когда в 13 часов 15 минут раздался такой оглушительный грохот, что его было слышно за 200 миль в Кавиенге. Остров Матапи, являвшийся предместьем Рабаула, буквально взлетел к небесам. Гром оглушал, как усиленные в тысячи раз залпы тяжелых артиллерийских орудий. Над городом, очутившимся между кратерами двух вулканов, а также над горой Наманула-Хилл, где сгрудились беженцы, непрерывно сверкали грозовые разряды, пролетали шаровидные молнии — единственный источник света в этой кромешной тьме. Над этим обреченным местом разверзлись тучи, и грязевой поток хлынул с гор, уничтожая дорогу, по которой шли беженцы. Земля, смытая потоком в море, образовала мели, на одну из которых натолкнулся «Голден Бер», вывозивший беженцев. Запасы продовольствия, имевшиеся в Кокопо, были незначительны и их бы не хватило, чтобы прокормить людей на протяжении одного дня.

Переброска продовольствия из Рабаула в Нодупу велась по единственной дороге, которая теперь была размыта и покрыта слоем непроходимой грязи. Последний источник снабжения был отрезан.

В понедельник из Кавиенга прибыл пароход «Монторо», которому удалось войти в бухту и начать переброску продовольствия из Рабаула. Воздух несколько очистился и теперь можно было разобрать, что делается в городе. Крыши сохранившихся домов были покрыты таким толстым слоем вулканической грязи, что многие оказались вдавленными внутрь. Зеленые насаждения выглядели, как после — химической атаки, а чудесные цветущие деревья вдоль дороги, возле которой мы жили, стояли теперь голые, лишенные ветвей, словно их долго обстреливали артиллерийским огнем. В гавани все вспомогательные суда, в том числе и незабываемый «Накапо», затонули: торчавшие над водой остатки судов были покрыты четырехфутовым слоем грязи и пемзовой пыли. До сих пор осталось непонятным, почему землетрясение не сопровождалось разрушительной морской волной.

В понедельник произошли еще два извержения, но, к счастью, ветер дул так, что вся пыль и грязь летели в противоположную от Рабаула сторону. Когда воздух прояснился, произошло событие, перепугавшее людей больше, чем предыдущие извержения. Всегда молчавшая гора Наманула выбросила высокий столб пара; он извергался несколько минут и прекратился. Не было ни пепла, ни грязи, но через несколько минут появился еще более высокий столб пара. Наступил момент, когда даже руководившие эвакуацией чиновники обратились в бегство. Однако паника была напрасной, минут через двадцать столб пара стал постепенно снижаться и вскоре исчез. На этом извержение прекратилось.

Наши меланезийские полотна избежали всего описанного. Преданный судья, еще задолго до того как Рабаул стал местом ужасающей катастрофы, разыскал и отправил нам все картины.

У нас создалось ощущение, что своими извержениями острова Матапи и Вулкан заявили от имени всех островов, что если местное население и тропическая растительность не смогут вытеснить белого человека, то вулканы сами сумеют выбросить его вон.