Наша жизнь — это еще и мелочи. Но не стоит ими пренебрегать. Иногда от такой вот мелочи зависит куда больше, чем можно себе представить. К примеру, сломался фотоаппарат… Казалось бы, ну и что в этом такого? А вот не сломайся он — и не произошло бы со мной этой забавной, а порой и трагичной, но в любом случае очень интересной истории…

 

Глава 1

Май 1989

Всем известно, что фотоаппарат «Зенит» — техника что надо. Надежная. Однако, проковырявшись с нашим все утро, старшина Дятлов засунул его обратно в футляр.

— Говно, — процедил он сквозь зубы.

— Ошибаешься, Дятлов! — подшивая свежий подворотничок и искоса наблюдая за стараниями сослуживца, возразил ему Синицын. — «Зенит» — это тебе, брат, не какой-нибудь там «Ломо».

— Те, кто производил «Ломо», по меньшей мере, не скрывали, что он может и ломаться. А тут, смотрите-ка, «Зенит»!

— А может, ты, старшина, просто в фототехнике ни черта не рубишь, только признаваться не хочешь? — откусил нитку лейтенант.

— Фи! — надменно усмехнулся Дятлов и вышел из вагончика.

К обеду появились Галкин со Стрижом.

— Журавлев, — обратился к старшему лейтенанту Галкин, — тебе что больше по душе: Астрахань или Алтай?

Журавлев, совершенно не догадываясь, куда клонит майор, почесал в затылке и, видно, решив вначале как можно деликатнее прощупать почву, произнес:

— Так это ж, товарищ майор, две совершенно разные вещи. Астрахань — это город. Он поменьше. А Алтай — это…

— Не тяни кота за хвост! — с наигранным нетерпением предупредил его Галкин.

— Астрахань, — тут же выпалил Журавлев.

Стриж гоготнул. Майор Галкин проследовал к окну, постоял там минуты две и потом, развернувшись на каблуках, поинтересовался:

— Интересно, а почему именно Астрахань?

— Так я же и говорю, товарищ майор, — его глаза смеялись, — Астрахань буде поменьше.

Мы заулыбались.

— Ну, если так, то лейтенант Синицын отправляется на Алтай.

У Синицына глаза полезли на лоб.

— Товарищ майор, а у меня что, нет выбора?

— А как же! — еле сдерживая смех, парировал Галкин. — Мы живем в свободной стране. Значит, у нас у каждого есть выбор.

— И между чем могу выбирать я? — довольно потер руки лейтенант Синицын.

— Либо Алтай, — торжественно растягивал самодовольный Галкин, — либо… Алтай.

Все заржали.

Галкин вытер глаза и уже серьезно сказал:

— Ладно, мужики, хорош дурачиться. Дело в следующем. Недалеко от Астрахани разбился военный самолет-спарка. Погибли оба пилота. Один — опытный инструктор, а второй — недавно прибывший на службу выпускник Харьковского летного училища. Обстоятельства катастрофы затерялись в массе предположений и расхожих свидетельств. Расследованием занялись военные, но вскоре поняли, что причины трагедии куда сложнее и запутаннее, чем было принято вначале. На сохранившихся записях из «черного ящика» в кабине отчетливо слышался посторонний голос. Женский. Притом обращался он только к стажеру. Женщина звала молодого летчика за собой. Судя по реакции инструктора, он ничего не слышал. Однако именно он передал, что отказала система управления самолетом. Случай казался более чем странным. Если еще и учесть то обстоятельство, что выпускник летного училища в свое время проходил свидетелем по одному запутанному делу. Делу о насильственной смерти одной молодой женщины, которое так до конца и не было раскрыто…

Что же касалось Алтая, то здесь все выглядит намного скучнее. С симптомами нервного срыва, явившегося следствием не указываемых пока событий, в районную больницу попал приезжий партийный работник. Вечером того же дня в состоянии глубокого шока была госпитализирована приставленная к нему секретарша.

Сообщив нам это, майор Галкин призадумался. Синицын тут же и воспользовался возникшей паузой.

— Товарищ майор, здесь для меня все ясно, — выпалил он. — Нам даже не стоит время на Алтай терять.

Галкин с нескрываемым удивлением посмотрел на говорящего.

— Слушаю.

— Я так думаю! Этот самый заезжий партийный работник наверняка приставал к дамочке… гм, простите, к секретарше. А она ему отказала. Он, видимо, человек к такого рода отказам не привыкший, тут же и срывается, значит… так сказать, нервно. А она…

— А она? — еле сдерживал улыбку Галкин.

— А она, товарищ майор, только на следующий день сообразила, что не тому отказала.

— Ну?!

— Отсюда и шок!

Мы покатились со смеху.

— Вижу, лейтенант, что не хотите вы туда ехать. Вижу. Однако не все там так просто! Тонкостей этого дела мы пока не знаем. Впрочем, как и в случае с Астраханью. Но вот уже одно то, что во всей этой катавасии не самую последнюю роль играет Ленин, лично для меня является очень странным.

— Ленин!? — сразу произнесло несколько голосов.

— Да! Владимир Ильич. А точнее, его, якобы, говорящий мраморный бюст!

Возникла пауза.

А потом майор Галкин вдруг сказал:

— И прошу вас, лейтенант Синицын, постарайтесь не называть пострадавшего партийного работника заезжим. Заезжими бывают гастролеры. А он приезжий. К тому же, очень уважаемый пожилой дядечка. Ветеран КПСС. Понятно?

— Так точно, товарищ майор, — вздохнул Синицын.

— Кстати, с него и начнете свое расследование. Съездите к нему в больницу. Расспросите его обо всем осторожно. Ну а дальше действуйте по обстоятельствам. Вам это тоже ясно, Щеглицкий?

Старший прапорщик аж поперхнулся.

— А при чем здесь я, товарищ майор?

— А при том, что вы поедете с Синицыным в качестве фотографа. Будете самым тщательным образом все снимать на пленку. Возьмете «Зенит» Дятлова, а он — вашу камеру.

— Товарищ майор, разрешите доложить? — поднялся старшина.

— Чего тебе?

— «Зенит», товарищ майор в жо… в общем, накрылся фотоаппарат.

— Как так? — в один голос изумились Галикин и Стриж.

— Не выдержал последнего переезда. Надо в лабораторию отсылать. У них там ремонтная мастерская хорошая. А я сам починить не могу.

— Хм, — призадумался Галкин, — ну, если сам Дятлов сказал, что не может починить, значит, и вправду в ремонт сдавать нужно. Тогда придется внести изменения в состав твоей группы, Синицын.

Все молча ждали. На Алтай никому не хотелось ехать. Астраханское дело казалось куда как привлекательнее. Даже майор Галкин не скрывал своего несерьезного отношения к случаю с бюстом. Слишком часто подобные случаи оказывались пустышкой. То есть не имели под собой никакой реальной основы, а объяснялись игрой человеческой фантазии и всплеском эмоций не всегда психически устойчивых очевидцев.

— Решено, — наконец произнес майор. — На Алтай с лейтенантом Синицыным поедет рядовой Майзингер. Раз в нашем распоряжении осталась всего только одна камера, то мы берем ее с собой в Астрахань. А Майзингер у нас — не хуже любого «Зенита». Так что собирайтесь, орлы, завтра спозаранку, пока прохладно, и отправитесь.

«Так говорит, будто мы до Алтая пешком пойдем», — обиженно подумал я. Мне тоже хотелось ехать со всеми. Уже как-то привык. Толпой — оно всегда веселей.

— Да, — словно вспомнив что-то важное, посмотрел на нас с Синицыным майор, — собирайтесь с умом. Я сегодня, перед отбоем, ваши котомки обязательно проверю.

«Нет, ты посмотри, он нас точно туда пешедралом отправляет!» — пронеслось в голове.

Но здесь Стриж вынул из грудного кармана два билета на поезд, и все встало на свои места.

Перед отъездом Галкин еще раз проинструктировал нас насчет предстоящей операции. Кроме того, майор предупредил Синицына, что за меня лейтенант отвечает головой. В его словах проскальзывало что-то отеческое. Мне даже показалось, что Галкин действительно переживает за меня, и лишь неотложность предстоящего нам дела вынуждает его без боя уступить свое «опекунство» над самым юным представителем своей группы.

До Ташкента мы добирались в плацкартном вагоне. Мне досталось место на верхней полке. И я с интересом наблюдал за происходящим вокруг. Половину пассажиров составляли женщины-узбечки в пестрых, как павлиний хвост, платках и таких же шелковых платьях. В сравнении с ними мужчины были одеты куда как скромнее. Преобладал серый цвет. Если не считать расшитых белыми узорами тюбетеек и двух-трех цветных халатов. Женщины шумно переговаривались на манер базарных торговок, не обращая совершенно никакого внимания на галдеж их сопливой ребятни. В то время как мужчины, особенно старшего поколения, безучастно озирались вокруг или, время от времени, дремали. Еще на вокзале лейтенант Синицын приобрел несколько газет. Теперь же он упорно пытался вникнуть в смысл написанного там под аккомпанемент восточных языков. Я умудрился уже набросать на листке и уронившего свою седую голову на плечо соседа старика, и выглядывающую из-под полы его халата бестолковую мордочку ягненка, как Синицын постучал в мою полку. Я свесился вниз.

— Галкин выделил нам с тобой деньги на покупку одежды, — сообщил он.

— Гражданки, что ли? — не поверил я своим ушам.

Лейтенант улыбнулся. Я спустился на его полку, сообразив, что Синицын изнывает от скуки.

— Ты размеры-то свои вспомнишь? — поинтересовался Синицын.

Я призадумался.

— А, не ломай себе голову, — успокоил он меня. — Я думаю, в ташкентских магазинах обслуживание лучше, чем в глубинке. А если нет, то будем мерить до тех пор, пока не подойдет.

Я согласно кивнул. В этот момент ягненок жалобно заблеял.

— Видишь, и барашек со мной согласен, — быстро отреагировал лейтенант.

Старик-узбек беззлобно хлопнул по ушастой голове своей морщинистой ладонью, от чего ягненок тут же и спрятался.

Мы посмотрели на дремавшего старика и продолжили беседу.

— Интересно, а почему мы не можем заниматься этим делом в форме? — спросил я.

— Ну, вот ты сам подумай… — он запнулся. — Слушай, тебя же вроде Вячеславом зовут?

— Да.

— Давай хотя бы на время этой поездки перейдем со званий на имена, — неожиданно предложил он. И потом добавил: — Меня Алексеем кличут.

Он протянул мне руку. Я с готовностью ее пожал.

— Так вот, Вячеслав, ты сам подумай, если мы к тому партийному чину в его больничную палату в форме нагрянем, так сказать, в кирзовом грохоте, как он на это отреагирует?

Я пожал плечами.

— Да его же кондратий хватит.

— Почему?

— Потому что все партийные, особенно ветераны КПСС, ужасно боятся людей в форме.

— Почему это? — снова не понял я.

— Как бы это тебе получше объяснить? В момент становления коммунистической партии ее членам приходилось переживать многочисленные трудные этапы. Они подвергались частым проверкам. Ведь КП нуждалась в убежденных и надежных приверженцах своим идеалам. Потому, особенно в ее ветеранах, крепко засело чувство страха. Страха за возможные сделанные ими ошибки, а также за ошибки, которых они не сделали, но еще могут сделать, даже сами того не осознавая.

— Какое же это отношение может иметь к партийному работнику, с которым нам предстоит познакомиться?

— Самое непосредственное. Пока мы еще не знаем тонкостей, но тот факт, что человек с партбилетом попадает в сомнительную ситуацию с участием бюста вождя пролетариата… в который, возможно, вселилась нечистая сила… может даже в наше время потянуть на путевку в психиатрическое заведение.

— Но нам ведь еще даже не известно, что здесь замешана нечистая сила.

— А это, поверь мне, уже не столь важно. Люди, отвечающие за чистоту репутации как всей организации, так и ее отдельно взятых членов, не потерпели бы даже намека на что-то подобное.

— Подождите, товарищ лейтенант…

— Вячеслав, мы ведь договорились. Называй меня Алексеем.

— Прошу прощения. Я хотел все же выяснить вопрос с нечистой силой.

— Продолжай.

— Я не помню, чтобы майор Галкин хоть словом упомянул об этом. Он лишь произнес слово «катавасия».

— Нет. Он не просто сказал «катавасия». Галкин сказал, что «во всей этой катавасии не последнюю роль играет… бюст Ленина».

Мне пришлось согласиться с лейтенантом и даже позавидовать его памяти.

— Пусть так! Однако из этого не следует, что здесь замешана нечистая сила, — не унимался я.

— Во-первых, Вячеслав, мы с тобой не члены родительского комитета, которых послали разобраться, почему Петя Иванов опять не появился в школе. Так? Так! И поверь мне, что если бы ветерану партии бюст Ильича просто упал бы на ногу, навсегда изменив размер его обуви, или разбил ему нос, когда старичок, задремав, уронил голову на стол, нас бы по таким пустякам не стали бы привлекать. Согласен?

Мне не оставалось ничего другого, как признать его правоту.

— А во-вторых, я уже не первый год знаю майора Галкина. И научился, так сказать, читать между строк. То есть понимать скрытый смысл им сказанного. Если Галкин говорит «катавасия», то это может означать только одно…

Я весь превратился в слух. Хотя мне это и стоило огромных усилий в окружающем нас шуме.

— … чертовщину!

Из глубин халата старика-узбека снова послышалось блеянье.

Синицын указал ладонью в сторону старика и совершенно серьезно добавил:

— Вот! И барашек не даст соврать.

Я засмеялся, но споткнувшись о колючий взгляд старика из-под прикрытых век, тут же и прекратил веселье.

Лейтенант промокнул платком вспотевший лоб и произнес:

— Эх, Вячеслав, сейчас бы холодненького пивка. — И вдруг, вернувшись к теме, добавил: — Галкин еще и упомянул, что бюст тот не простой, а говорящий…

Я призадумался. О вселении духов в тела душевно больных или подверженных большим психическим нагрузкам людей, я уже кое-что слышал. Однако бюст Ленина, да и кого бы там ни было еще, предметом одушевленным не является. В физике я особо не рубил, и все же никак не мог себе представить, как такое возможно…

— О чем размышляешь, профессор? — шутливым тоном поинтересовался Синицын.

— А возможно ли такое вообще, Алексей? — впервые за все время обратился я к лейтенанту по имени.

— Вселение нечистой силы в бюст Ле… в неодушевленные предметы?

Я кивнул.

— Вы ведь в школе, наверное, Шекспира проходили. Так вот, у него хорошие слова на этот самый счет имеются: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».

— А вам, я имею в виду вашему подразделению, уже приходилось сталкиваться с подобным раньше?

— Да, — просто ответил он. — Правда, что касается случаев подобного рода, очень трудно определить, где мы действительно имеем дело с феноменом, а где его нам только пытаются разыграть.

— Как это? — не понял я.

— Пример. Однажды нас вызвали к одному мужику, у которого на даче, якобы, росло говорящее дерево. Представь себе! Если я не ошибаюсь, это была старая груша. Хозяин данного чуда вел себя как заправский артист. Как если бы он играл мага на сцене театра. Прежде чем приблизиться к дереву, он, например, делал непонятные пассы, что-то там нашептывал. У нас уже сразу закрались подозрения, что там не все чисто. В смысле, что этот мужик просто-напросто жульничает. А потом мы и вправду услышали низкий, какой-то прямо-таки утробный голос. Груша, представляешь, заговорила.

— Ага, — отреагировал я. — И что же она сказала?

— Что-то про свои корни, которыми она, якобы, соприкасается с костями почивших в той земле древних воинов. В общем, чушь несусветную. А также про некое проклятие, которое ляжет на всякого, кто возьмется это проверить.

— Да ну, на фиг! — не поверил я. — Прямо так и сказала? Я бы в такое тоже никогда не поверил.

— Почему? — вдруг удивился Синицын.

— Это ж явная лажа, товарищ лей… Алексей! — воскликнул я. — Сначала оно, это дерево, значит, раскрывает какую-то свою тайну, а уже в следующую минуту запрещает проверить достоверность сообщенного.

— Вот и нам это показалось подозрительным, — как-то совсем уж отрешенно заявил лейтенант Синицын. — Хотя о проклятии сказано было довольно ненавязчиво… — И потом добавил: — А ты молодец, соображаешь!

— Так ведь это ж настолько явно…

— Ну, явно — неявно… короче, если уж мы туда приехали, пришлось нам провести некоторые замеры, взять пробы, — продолжал он.

— И что?

— Безрезультатно. А через полчаса мужик уже выпроваживал нас со своего участка. Сказал, что он еще и общается с деревом каким-то одному ему известным способом. И что дерево требует, чтобы мы удалились.

— Вот те на!

— Ага, — согласился Алексей. — Той же ночью мы, без ведома хозяина (к тому времени он уже крепко спал), пробрались к нему на дачу. Хотели без его участия взглянуть на «чудо». А если честно, мы уже на следующее утро собирались покинуть тот населенный пункт. Потому как все сводилось к тому, что мужик, демонстрировавший нам говорящую грушу, являлся шарлатаном. Оказалось, что он сразу, как только о чудо-дереве разнеслась по округе весть, перебрался жить в свой дачный домик. И со всех любопытствующих за показ удивительного растения брал деньги. Кроме того, мы успели навести справки о прежней деятельности счастливого обладателя чудо-груши. А посему выяснилось, что еще годом раньше он мотался по странам и весям, выступая в основном в провинциальных клубах как… чревовещатель.

— Круто!

— Не говори! Но это лишь начало, — рассмеялся лейтенант. — В какой-то момент ему надоело дурачить людей и просто сшибать за это деньги. Он решил еще и иметь за свои старания чисто физическое удовлетворение. Присматривал в толпе зрителей какую-нибудь деревенскую красотку. Понятно, что из не больно сообразительных, и предлагал ей эксклюзивные сеансы прямо на дому. Чем они заканчивались, думаю, тебе понятно?

— Нет, — скривил я душой.

— Сексом, Вячеслав, — попался на моей хорошо сыгранной простоте Синицын.

— Что-то мне во все это верится с трудом, — возразил я.

— Почему? — поперхнулся мой собеседник.

— Согласен, что в деревнях хватает дурех. Но ведь у таких недалеких, как вы сами, Алексей, выразились, красоток, и ухажеров, наверное, хватает. А насколько мне известно, в деревне из-за девки по репе схлопотать даже проще, чем в коровье дерьмо наступить, — откровенно засомневался я.

— И получал он по репе, Вячеслав, получал, — успокоил меня Синицын. — Ну, как в анекдоте с поручиком Ржевским! Однако своего добивался чаще.

— Что же произошло потом?

— А дальше стали на него жалобы поступать. Одна за одной. Что мол, уже за старшеклассниц, подлец, взялся. Ну, и бежал наш члено… прошу прощения, чревовещатель. Вот!

— А что же с деревом?

— Ах, да! Значит, пробрались мы на его участок ночью. Окружили ту грушу и ждем. Сам, наверное, уже догадываешься, что ничего не происходит. Как сейчас помню, твой предшественник еще предположил, что, мол, груша, видимо, спит. Стриж с издевкой заметил, что если это и так, то спит она довольно крепко. А Дятлов ее еще возьми да пни. А она молчит себе, и хоть ты что! — Синицын самозабвенно рассказывал об этом приключении, а его глаза блестели как у малолетнего шкодника. — Галкин тогда здорово нас всех рассмешил. Майор, борясь со смехом, во всеуслышанье предупредил грушу, что если она сейчас же не начнет с нами беседовать, то он из нее Буратину сделает. А из хозяина ее — Мальвину… Только… как же майор выразился? — Синицын на мгновенье призадумался. — А! Вот! Только будут у этой Мальвины не голубые глаза, а просто… ну очень большие!

Мы с Алексеем рассмеялись. И словно вторя нашему веселью, халат узбека вновь шелохнулся, а потом заблеял.

— Уже вконец убедившись, что никакой такой говорящей груши на участке и в помине нет, мы подняли такой шум, что хозяин дачи очень быстро нарисовался на крыльце. Сообразив, что происходит, этот мошенник еще и попытался спасти ситуацию. Он уже у домика стал вещать нам «голосом дерева», что страшная кара упадет на наши головы. А уже на следующем предложении сдал себя с потрохами.

— Что же он сказал?

— То ли спросонья, а то ли из-за того, что с вечера здорово перебрал, но он заявил: «Я — говорящая вишня…» и так далее. Не поверишь, но мы просто попадали со смеху. А чуть позже нам стало известно, что бедолаге пришлось не только раздербанить свою сберкнижку, но и продать участок с пресловутой говорящей грушей.

— И что же так? — поинтересовался я.

— Все очень просто, Вячеслав, ему срочно понадобились деньги для уплаты алиментов. Чревовещатель даже не мог предполагать, что в течение всего лишь одного месяца станет папашей, да еще и трижды.

В Ташкент мы прибыли рано утром. Столица Узбекской ССР встретила нас щебетом купающихся в лучах солнца воробьев, скрывающими зевоту воинскими патрулями и хлопотливо раскладывающими свой товар торговцами выпечки. Синицын, вернувшись с вокзала, сообщил:

— Свободного времени у нас — целые сутки. Так что подумай хорошенько, что бы ты хотел посмотреть в Ташкенте особенно. А для начала мы возьмем такси и отправимся в центр. Пока магазины еще не открылись, у нас имеется прекрасная возможность прокатиться по самому большому городу Средней Азии.

Я и не ожидал, что лейтенант Синицын так хорошо ориентируется в Ташкенте. Казалось, он знаком с этим городом с самого детства. Будь то памятник Алишеру Навои, или четырнадцати ташкентским комиссарам, огромная статуя вождя пролетариата на площади его же имени, или прекрасная башня с часами в парке Горького — мой спутник с завидной легкостью ориентировался в их архитектурных особенностях и именах их создателей.

— А вот, обрати внимание на это сооружение! Очень оригинально, не так ли? — И он указал на памятник жертвам Великого Ташкентского землетрясения 1966 года. — Кстати, вон в том кафе «Ширин» можно недурно позавтракать. Хотя в городе очень много заведений, прославившихся своей замечательной кухней.

— А что, сильное землетрясение было? — поинтересовался я, впервые услышав о Великом Ташкентском. — Много народу погибло?

— Землетрясение было ужасным. Разрушения в городе — просто катастрофическими! Что-то около сорока одного процента всех построек канули в Лету. А вот людей, слава богу, погибло не так много. Произошло оно ночью. Время было жаркое, а потому большинство жителей спало снаружи. Таким образом многие избежали участи быть погребенными под стенами своих же домов.

Мы еще проехались по проспекту Навои и по идущей паралельно ему Узбекистанской улице, когда лейтенант Синицын дал таксисту указание ехать прямиком к ЦУМу. Когда мы выбрались из машины у входа в один из крупнейших магазинов города, было уже откровенно жарко. Солнце, отражаясь в многочисленных окнах гостиницы «Ташкент», слепило глаза, не давая как следует осмотреться. Шофер согласился нас подождать, и мы спокойно отправились за покупками. Из ЦУМа я вышел уже в голубой рубашке и клетчатых, под «бананы», синих брюках. На лейтенанте красовалась желтая футболка с какими-то белыми разводами и легкие серые штаны. Через его правое плечо была перекинута темно-серая ветровка. Наши ноги были обуты в тогда еще только входящие в моду кроссовки.

— Так, — довольно потер руки Алексей, — сейчас еще сбегаем в ГУМ. И если там не найдем тебе какой-нибудь куртки или олимпийки, то отправимся на базар. Как у них здесь самый большой-то называется? По-моему, «Колхозный».

Обедали мы в, пожалуй, самом известном кафе узбекской столицы, в «Голубых куполах». Оно располагалось на тенистом зеленом островке между проспектом Ленина и одноименной улицей. Для себя Синицын заказал шашлык. И к нему различных соусов. Я долго рассматривал меню, никак не решаясь что-либо выбрать.

— Бери что хочешь, — позволил мне лейтенант, — о деньгах не беспокойся.

— Ну коли так, — осмелел я, — то возьму-ка я себе манты. Уж очень они их вкусно делают.

Официант принес и поставил нам на стол бутылку красного. От приглашения выпить я отказался. Да Синицын и не настаивал. Видимо, хорошо понимал, что всему есть свои границы. Наверное, и предлагал-то чисто из вежливости, а когда я отказался, как будто даже расслабился. Я взял себе полуторалитровую бутылку сока и убедился, что мой выбор оказался верным. Так и сидели мы под сенью деревьев, наслаждаясь тем, что нам некуда было спешить.

— У-у-у! — протянул мой спутник. — Замечательное вино. А известно ли тебе, Вячеслав, что Узбекистан может похвастать солидной палитрой алкогольных напитков?

— Я не пью, Алексей, а потому, если честно, такие тонкости меня никогда не интересовали, — скромно ответил я.

— А зря. Нет, я, конечно же, не имею в виду, что обязательно нужно пить. Нет! Но думаю, что интересная информация никогда не помешает.

С таким доводом нельзя было не согласиться. И я приготовился слушать.

— Представь себе, в Узбекистане производятся сорок четыре сорта вина, пять сортов коньяка и четыре — водки. А? Впечатляет?!

— Мне лишь известно, что виноделие в Азии имеет давнюю традицию, — чтобы только не молчать, сообщил я.

— Иначе оно и быть не может. При таком-то количестве солнца! Во все времена вино считалось даром богов. Им платили выкуп, его сдавали в государственную казну, передавали в наследство связанные с его производством тайны. Вино пил Македонский и Дарий, Тимур Тамерлан и его внук Улугбек, эмиры и калифы, ну и, конечно, простой народ. Для которого это удовольствие было порой единственным в жизни. Его крепость и аромат воспевали Омар Хайам, Низами Гянджеви, Алишер Навои, Хафиза Хорезми.

Синицын на мгновенье задумался и потом продекламировал:

Если выпьет гора — в пляс пойдет и она. Жалок тот, кто не любит хмельного вина. К черту ваши запреты! Вино — это благо. Доброта человека вином рождена.

В этом было что-то нереальное. Неземное. Сейчас мне не хотелось ничего больше. Только бы вот так и дальше сидеть в тени пронизанных солнечным светом крон деревьев. Вдыхать теплый, замешанный на запахах цветов и пыли воздух, и слушать Хайама. А лейтенант продолжал:

Ты перестань себя держать в такой чести, О бренности того, что дышит, не грусти! Пей! Жизнь, которая идет навстречу смерти, Не лучше ли во сне иль в пьянстве провести?

На противоположной улице и несколько наискосок от кафе, в котором мы сидели, располагался магазин для иностранцев «Березка». Там, у входа, без видимых причин слонялось несколько молодых людей. Они то и дело приставали к приближающимся менее чем на пять метров к магазину прохожим. Те шарахались от одетых в джинсу парней, как от прокаженных. А потом еще долго оглядывались на последних. Перехватив мой заинтересованный взгляд, Синицын объяснил:

— Это фарцовщики. Цепляются к иностранцам в надежде приобрести что-нибудь западное, капиталистическое. Однако эти, видимо, из начинающих.

— Почему? — удивился я.

— Потому как опытные уже давно просекли, что эта «Березка» у фирмачей особым спросом не пользуется. В Ташкенте практически в каждой гостинице для иностранных граждан имеется своя такая. Какой им резон сюда-то заходить?

— Откуда вы так здорово знаете город, Алексей? — не сдержал я любопытства.

— Когда я еще пацаном был, здесь жила моя тетка. Родители несколько раз на зимние каникулы отправляли меня к ней. Уже в первый приезд у меня появились друзья. С ними мы и излазали весь Ташкент.

Я внимательно слушал лейтенанта, и то и дело бросал заинтересованные взгляды в сторону «Березки». В какой-то момент там вдруг появился нетипично для Средней Азии одетый гражданин. В кремовом костюме и темной рубашке со светлым галстуком, в лакированных черных туфлях и лимонного цвета шляпе, он мог быть только иностранцем. Молодые люди тут же и осадили потенциального «клиента». Однако как-то очень уж быстро потеряли к нему всякий интерес. Гражданин решительно шагнул к магазину и исчез за приветливо отворившейся дверью.

— Ну что, Вячеслав, куда отправимся после обеда? Есть какие-то особенные пожелания? — спросил Синицын.

— Да я же ведь здесь ничего не знаю.

— Может, в музей?

— А какие здесь есть? — поинтересовался я.

— О! В Ташкенте выбор музеев солидный. Есть музей декоративного и прикладного искусства. Там на первом этаже, кстати, сразу бросается в глаза большой настенный ковер, на котором изображены восемь змей, образующие круг. Этот круг должен был, якобы, оберегать от всего злого. Есть музеи Ленина и Алишера Навои. Очень интересная экспозиция имеется в государственном музее народов Узбекистана. Именно там можно посмотреть небезызвестный Османов коран, на котором, вроде бы, даже видны следы крови третьего калифа Османа.

Синицын сказал это и сразу осекся:

— Подожди, а какой у нас сегодня день недели?

— Должен быть понедельник.

— Тьфу ты, черт! — расстроился лейтенант. — Именно по понедельникам эти музеи и не работают!

— Значит, не судьба, — пожал я плечами.

— А вот музей искусств, по-моему, и в понедельник открыт, — встрепенулся он. — Там, кстати, можно посмотреть собрание картин Романова, брата Николая II. В ней довольно много работ времен Екатерины. Может, туда поедем?

Я не ответил, потому как напротив «Березки» остановился желтый милицейский УАЗик. Молодых людей в джинсе будто корова языком слизала. Из машина выскочили три милиционера и бросились к магазину. Синицын перехватил мой заинтригованный взгляд и теперь тоже следил за происходящим. Дверь «Березки» распахнулась, и на тротуар высыпали блюстители порядка, держа под руки гражданина в кремовом костюме. Тот громко возмущался и прилагал все усилия, чтобы вырваться из крепких рук сотрудников правопорядка. Но вместо того, чтобы запихнуть в чем-то проштрафившегося гражданина в машину, милиционеры лишь оттащили его подальше от входа в магазин. В дверях «Березки» появилась пестро одетая дамочка, видимо продавец, и насмешливо помахала вслед неудачнику сверкнувшей кольцами ручкой. Поддав мужику под зад, люди в форме оставили его в покое. Правда, машина не уехала сразу. Милиционеры явно ждали, когда обладатель лимонного цвета шляпы удалится. А десятью минутами позже вышвырнутый из магазина для иностранцев тип уже сидел за соседним с нашим столиком, в «Голубых куполах», и как ни в чем не бывало обмахивался своей шляпой.

— Принесите-ка мне пивка, любезнейший! Да похолодней! — громко обратил на себя внимание официанта гражданин.

Синицын, сидевший к нему спиной, сначала удивленно взглянул на меня, а уже потом обернулся. Я, если честно, не понял, что так поразило моего спутника.

— Простите, так вы никакой не иностранец? — поинтересовался лейтенант.

Мужик тут же встрепенулся и с вызовом отреагировал:

— А что, это кафе тоже только для гостей из-за рубежа?!

— Нет, что вы, — попытался исправить ситуацию Синицын. — Просто мне показалось, что я видел как вас… как вы покидали «Березку» на другой стороне улицы.

Тем временем я хорошо рассмотрел человека в костюме и со шляпой. На вид ему было около шестидесяти. Темные, поблескивающие сединой волосы, и такая же коротко постриженная бородка «а ля Феликс». Серые живые глаза, прямой нос и крупные губы. В общем, довольно симпатичное лицо интеллигентного человека. Он мог бы быть профессором на кафедре какого-нибудь института.

— Да, представьте себе, меня вышвырнули оттуда, как бездомного котенка. — Его щеки покрылись румянцем. — А я — уважаемый человек. У меня два диплома.

Синицын повернул свой стул так, чтобы и ко мне, и к нашему новому знакомому сидеть вполоборота.

— Вы простите мне мое любопытство, но неужели вам не известно, что в магазине типа «Березка» все это не играет совершенно никакой роли? — серьезно спросил лейтенант. — Там интересуются лишь иностранными деньгами.

— Именно их-то у меня и не оказалось, — уже спокойнее ответил тот. Официант как раз принес ему пива. Отхлебнув из кружки, он продолжал: — Однако вы должны были бы видеть, как эта размалеванная пустышка клюнула на мое знание иностранных языков.

Синицын незаметно для говорящего подмигнул мне. Мол, видал, какой самовлюбленный.

— И все же, если не секрет, что вам там было нужно? — не отступался Алексей.

— Хотел посмотреть, чем же представлено наше отечество в этих… витринах, обращенных, так сказать, к западу.

— И чем же?

— Стыдно! — возмутился он. — Сплошь и рядом матрешки, икра да водка! А, каково?! Ну вот скажите мне, что могут подумать о нас туристы из-за бугра? Что-о-о?! То, что граждане Советского Союза мал мала меньше и такие же деревянные, как их матрешки? Кроме того, они жрут водку и мечут икру! Вот замечательно!

Синицын хмыкнул.

Обиженый за отечество снова отхлебнул.

— У нас такая богатая история! Такая многогранная культура! А как следует показать все это, мы, выходит, не умеем.

— Здесь я с вами не согласен, — возразил лейтенант Синицын. — Я думаю, мы можем показать, и периодически показываем, какие мы на самом деле. Только вот хотят ли нас такими видеть на Западе? Это уже другой вопрос.

— Молодой человек! — с пафосом зашептал мужчина. — О чем вы говорите?! Что мы показываем этим…? — Говоря так, он махнул рукой в сторону «Березки». И не найдя нужного слова, а может, просто потеряв от нахлынувшего возмущения нить разговора, заключил: — Великий и могучий! Вот то, что мы им постоянно показываем…

— Что-то я вас не совсем понимаю, — улыбнулся Синицын и взглянул на меня.

В ответ я лишь пожал плечами.

Мужчина махнул рукой. Наверное с досады, что остался не понятым. Синицын заплатил за еду, и мы, не попрощавшись со странным человеком в шляпе, покинули «Голубые купола».

На автобусе мы доехали до старого города. И до ужина бродили по его узким улочкам, иногда задерживаясь у особо интересных объектов. Таких как медресе «Барак-Хан», где располагалась «штаб-квартира» главного муфтия всех суннитов Средней Азии и Казахстана. Ужинали мы в ресторане «Зеравшан» под аккомпанемент восточной музыки. А на следующий день в это время уже снова тряслись в поезде.

Полумрак за окнами превращал их в затемненные зеркала. И в отражении я без труда мог различить не только раздумывающего над текстом открытки Синицына, но и даже картинку на последней — медресе «Кукельдаш» напротив здания ГУМа. Вот со свистом пронесся встречный.

— Слушай, — обратился ко мне лейтенант, — ты не мог бы посмотреть, есть ли в вагоне-ресторане свободные места? А то нам не мешало бы и поужинать.

Топая вдоль закрытых дверей купе по грязно-красной дорожке, я с интересом посматривал на тянувшуюся за стеклом серую полосу неба. В переходах громыхало как в кузнице, а металлические пластины под ногами так и старались оставить меня без опоры. Вагон-ресторан находился через два от нашего. Все столики оказались заняты. Я в нерешительности замер на входе. Скользя взглядом по полупустым тарелкам, я пытался просчитать, кто закончит трапезу в ближайшее время.

— Вы, наверное, ищете свободное место? — поинтересовались со стороны.

Я посмотрел туда, и обнаружил молодую и довольно миловидную девушку-официантку, которая, улыбаясь, хлопала на меня длинными рыжими ресницами.

— Э-э-э, да! Столик на двоих, — ответил я.

— Ой, — почему-то быстро посмотрев в дальний конец ресторана, произнесла она, — а у нас все только на четверых.

Я проследил за ее взглядом и лишь теперь заметил вторую официантку. Толстая и неторопливая, в замызганном по краям белом фартуке, она, словно целая гусиная стая, плыла по проходу в нашу сторону.

— Молодой человек, — уже издалека загалдела она, — не мешайте девушке работать!

После этих ее слов мне стало неудобно и одновременно очень обидно. Ведь это девушка первой заговорила со мной. К тому же я, наверное, не просто так сюда приперся. Но вот как объяснить такие, казалось бы, элементарные вещи всем этим вмиг заинтересовавшимся моей скромной персоной гостям вагона-ресторана? Некоторые из них от любопытства чуть было не повыпадали в проход. Только что пальцем в мою сторону никто не показывал.

— Я, к вашему сведению, — во мне все кипело, — сюда поесть пришел! Или я по ошибке в библиотеку попал?

Дамочка, сообразив, что немного перегнула палку, стала оправдываться:

— Ну, если покушать пришли, так проходите и садитесь. Вот здесь еще за перегородочкой места есть. Зачем же сразу так нервничать?

Я — человек спокойный, и нужно приложить немало усилий, чтобы вывести меня из равновесия. Однако если это кому-то удалось, то вернуть меня в прежнее состояние бывает еще сложнее. В общем, так сразу взять и успокоиться я не смог. Приблизившись к перегородке в середине вагона, я вначале убедился, что столик за ней действительно свободный. Правда, на нем еще стояли пустые стаканы из-под чая. Резко развернувшись к толстухе, которая продолжала стоять, где и остановилась, я буркнул:

— Стаканы… уберите пожалуйста! И скатерочку не помешало бы заменить! А я пока за товарищем… моим схожу.

И, уже открывая дверь в тамбур, услышал ее недовольное ворчание:

— Смотри-ка, сам сопливый, а гонору-то, гонору! Скатерочку заменить ему надо! Может, тебе еще и свечи запалить?!

Когда я вернулся в вагон-ресторан в сопровождении лейтенанта Синицына, за нашим столиком уже кто-то сидел. Из-за полуовала вырезанной перегородки виднелась лишь темная, слегка подсеребренная сединой, шевелюра. Человек сидел к нам спиной и рассматривал меню. Синицын пожал плечами, и я ответил ему тем же. Но каково же было наше изумление, когда в присоседившемся к нам пассажире мы узнали вышвырнутого из «Березки» в Ташкенте мужчину.

— Вот тебе на! — удивившись не меньше нашего, воскликнул он. — И вы тоже здесь!

— Выходит что так, — ответил мой товарищ.

— И куда же вы держите путь?

— Нам еще долго ехать, — ушел от ответа Алексей.

— Никак в Барнаул?

— У нас там пересадка, — кивнул Синицын.

Всем давно известно, что меню в поездах особым разнообразием не оличается. Однако когда голод грызет тебя изнутри, то две котлеты с гарниром из гречки, обильно сдобренные подливкой, да еще с зеленым горошком, заставят позабыть все обиды. Словом, на толстую официантку, которая нас обслуживала, я после еды смотрел уже совершенно спокойно, даже безразлично. Окна облепила мгла. И только когда снаружи проносилось какое-нибудь заспанное селение, вспыхивали редкие огоньки.

— Вот где просторы! — воскликнул наш новый знакомый. И тут же представился: — Кацев Матвей Моисеевич.

— Алексей Синицын, — представился лейтенант и потом представил меня: — Вячеслав Майзингер.

— Вы немец? — тут же поинтересовался мужчина.

— У меня папа из волжских немцев.

— Сейчас многие уезжают. Вы, случайно, не собираетесь?

— Куда? — не понял я.

— Пока он никуда не собирается, — ответил за меня Синицын.

Что-то в ответе лейтенанта показалось Кацеву подозрительным, и следующий его вопрос застал нас с Синицыным врасплох:

— Простите меня за прямолинейность, молодые люди, но вы, случаем, не голубые?

— А что, здорово похоже? — рассмеялся Алексей.

— Ну, знаете ли, — неловко улыбнулся сосед по столику, — двое молодых людей, но с явной разницей в возрасте. Путешествуют вместе. Держатся очень странно. Отсюда сам собой напрашивается вывод, что вы либо голубые, либо…

— Военные, — закончил за него Синицын. — Мы — военные.

— А-а-а-а! — протянул мужчина. — Тогда прошу меня простить!

— Уже забыли, — отмахнулся лейтенант.

— У вас, видимо, командировка, если вы не в форме? — продолжал любопытствовать Кацев.

— Так точно, командировка, — быстро отреагировал мой спутник и, чтобы избежать дальнейших расспросов, добавил: — Однако о цели нашей поездки нам запрещено говорить. Так что, сами понимаете…

— Понимаю, — несколько обескураженно протянул Матвей Моисеевич.

— Вот за понимание и предлагаю выпить! — воскликнул лейтенант и, подозвав официантку, заказал два коньяка.

— А вы знаете, я вот сам с Алтая, — уплетая сосиску, рассказывал Кацев. — С Колывани.

Он густо намазывал кусочки хлеба горчицей и со смаком отправлял их в рот.

— «Колывань» — довольно странное название, — произнес Синицын. — Вам известно, что оно означает?

— Конечно, — уверенно ответил Кацев. — Я вообще считаю, что знать значение названий населенных пунктов, и даже регионов, в которых проживаешь, просто необходимо. Так ведь спокойнее.

Его точка зрения на данный счет меня очень заинтересовала, и я не преминул поинтересоваться:

— И почему же?

— Потому, Вячеслав, что названия тем или иным местам давались неспроста. Согласитесь, что населеный пункт, именуемый Чертовым лугом, привлек бы ваше внимание меньше, нежели, скажем, Светлая поляна.

— Каково же происхождение названия «Колывань»? — не унимался Синицын.

— Существует несколько предположений. Но наиболее вероятным мне видится следующее… Когда-то давно некоему человеку по имени Иван очень понравились те места. Чтобы запомнить их, он взял да и воткнул в землю колышек, то есть кол. Со временем из грубоватого Кол-Иван получилось благозвучное Колывань. Просто и понятно, не так ли?

— Не спорю, — согласился лейтенант.

— Или вот Алтай, — развивал тему наш новый знакомый. — Это слово пришло к нам из тюркского языка и означает «золотой». Так же вот как Сибирь означает «спящая земля»…

— И все же, люди живут как в «чертовых лугах», так и в «светлых полянах», — возразил я сказанному раньше.

— Что правда, то правда! Возможно, что какие-то определенные факторы, например неглубокие залежи руд, вынуждают людей селиться в не во всех отношениях благоприятных для проживания местах. Не знаю, проводились ли когда-нибудь такого рода исследования, но мне кажется, что процент смертей в населенных пунктах с предостерегающими нотками в названии куда выше, чем в иных.

— Поверьте мне, уважаемый Матвей Моисеевич, такого рода статистика уже ведется, — серьезным тоном произнес Синицын.

— Да?! — откровенно поразился Кацев.

В планы лейтенанта Синицына, похоже, не входило вдаваться в подробности этой темы и он решил ее как можно быстрее поменять:

— Я слышал, на Алтае есть где отдохнуть.

В Кацеве проснулся патриот края, и он стал живо описывать красоты Горного Чарыша, Коргонского и Коксуйского хребтов, Кулундинского озера и Тавдинских пещер. Его было очень интересно слушать. Этот забавный человек здорово любил свое отечество. Так, за разговорами о достопримечательностях Алтайского края, мы просидели до десяти вечера. Толстуха-официантка уже несколько раз напоминала нам, что ресторан закрывается. Она недовольно пыхтела на весь вагон, бросая в нашу сторону уничтожающие взгляды. В конце концов это надоело Синицыну, и он поднялся из-за стола.

— Пора и честь знать, — произнес он негромко. — Вы как хотите, а я пошел спать.

И он, покачиваясь в такт вагону, побрел в его конец. Я было тоже засобирался, однако Кацев удержал меня за руку и демонстративно громко сказал:

— Нет, вы только посмотрите, что творится, а! Ведь прямо со свету сживают! Уже и посидеть-поговорить не дают!

Поймав его взгляд, протирающий стойку мужчина в белом колпаке виновато развел руками:

— Да мне вы не мешаете. Можете и дальше сидеть.

— Что значит «дальше сидеть»? — возмутилась было толстуха.

— Степановна, успокойся! — чуть громче отозвался мужик за стойкой. Ее невежливость, похоже, ему тоже порядком надоела. — Пусть беседуют! Они ведь никому не мешают. Ресторан мы все равно не запираем. Наговорятся и уйдут.

Женщина лишь фыркнула в ответ. Матвей Моисеевич подмигнул мне и теперь уже обратился лично к мужику в белом колпаке:

— Любезнейший, вы последний заказ не примете?

— Заказывайте, — тяжело вздохнул тот.

— Мне бы бутылочку коньяка и две чистые рюмки.

— Извините, ну а рюмки-то вам зачем чистые? Неужели ваши успели так здорово замараться? — видимо, уже пожалев, что встал на защиту гостей, спросил мужик.

— А я вот вас и вашу сотрудницу на рюмочку-другую пригласить хочу. Не откажетесь?

Женщина прекратила создавать видимость уборки и немигающими глазами уставилась на своего старшего…

Заведующего рестораном звали Михаилом. Отчество свое он не назвал, пожелав оставаться для нас просто Мишей. Степановна, раскрасневшись после первой рюмки, быстро превратилась в Марину. И Михаилу, и Марине было что-то около сорока. А посему в их добровольном отказе от отчества в общении с новыми знакомыми не было ничего странного. Все объяснялось довольно легко. Для них это была последняя возможность обмануть свои годы. Ведь возраст Марины Степановны всегда легче определить, чем возраст просто Марины. Иными словами, Марина звучит куда как моложе…

— … иной раз натягаешься так, что потом жизнь не мила, — говорил Михаил.

Задумавшись, я не заметил, как пропустил начало разговора.

— Чем же это? — поинтересовался Кацев.

— Да вот хотя бы ящиками с молоком, — при этом он кивнул на пустые проволочные ящики, составленные один на другой у входа в кухню.

— А что, много загружать приходится?

— Достаточно. Все зависит от расстояния. Когда и до конца не хватает. В таких случаях пополняем запасы на крупных железнодорожных станциях. Два-три лотка с хлебом, пару банок повидла или соленой рыбы.

— А вы, Мариночка, откуда будете? — обратился к толстухе Матвей Моисеевич, попытавшись скинуть с ее счета еще пару годков.

Успевшая захмелеть женщина заулыбалась и с готовностью ответила:

— Родом с Кубани. А последние десять лет живу неподалеку от Телецкого.

— Телецкого озера? — вдруг встрепенулся Кацев.

— Да! — кокетливо заявила официантка и почему-то зарделась.

— Так мы с вами, Мариночка, земляки! Я ведь тоже с Алтая, — воскликнул Матвей Моисеевич.

По тому, с каким азартом он стал выспрашивать толстуху о ее второй родине, я понял, что алкоголь здорово подействовал и на него. В какой-то момент он уже перестал выслушивать ее ответы и теперь заваливал нас с трудом перевариваемой информацией. В его речах проскальзывали ничего не говорящие мне географические названия, имена известных на Алтае исторических личностей и многое другое. Алтын-Коль перемешивалось у меня в голове с Алтын-Ту, а хребет Корбу с его высотой в две тысячи метров с рекой Чулышман. На лицах заведующего рестораном и официантки уже без труда читалась скука, когда Катцев вдруг произнес фразу, мгновенно привлекшую мое внимание. Он сказал:

— …уже не говоря о богатом большевистском прошлом края. А иначе и быть не могло. Ведь Ленин посылал всех этих Ворожцовых, Мамонтовых, Присягиных и Цаплиных на Алтай сотнями, и они гибли за наше светлое будущее. И за веру в своего вождя, которого перед смертью, наверняка, проклинали.

Мне даже показалось, что я ослышался. Одновременно я заметил, как насторожились глаза Михаила и удивленно приоткрылся рот Марины. А Кацев хлопнул еще рюмашку, самозабвенно крякнул и уставился в темноту за окном.

— Матвей Моисеевич, — обратился я к сидевшему напротив, — за что же они должны были его проклинать?

— Кого? — не понимающе посмотрел на меня Кацев.

— Ильича, — виновато улыбнулся я, вновь засомневавшись, правильно ли понял его слова.

— А? Этого? — протянул Кацев. — Ну как же, Вячеслав! Ведь он посылал их всех на верную гибель!

— Если бы не было Ленина, — пробурчал Михаил, — нам бы сейчас не жилось так хорошо.

Глаза Кацева полезли на лоб.

— Вы это серьезно? — повернулся он к заведующему вагоном-рестораном. — Вы что, правда так хорошо живете?

— Лучше, чем капиталисты, — негромко произнес Михаил. — Мы живем в социалистическом обществе. У нас и образование, и лечение, например, бесплатные.

— Кстати, какое у вас образование, Миша? — поинтересовался Кацев.

— Гастрономическое.

— Вы не поверите, Миша, как я вам завидую, — разливая по рюмкам остатки коньяка, протянул Матвей Моисеевич. — А у меня вот целых два. Историческое и экономическое. И именно историческое образование не позволяет мне так уверенно говорить о том, что мы живем лучше, чем, как вы выразились, капиталисты… Вам ведь наверняка знакомо такое слово — пропаганда?

Михаил кивнул, но как-то неуверенно.

— Так вот, пропаганда — это когда желаемое пытаются выдать за действительное. У нас же в стране это гораздо серьезнее… Нас с вами даже заставляют поверить в то, чего на самом деле вовсе и не существует…

Работники вагона-ресторана непонимающе переглянулись.

— Неужели вы и вправду думаете, что живете в социалистическом обществе? — продолжал распаляться Кацев. — И свято верите в то, что социальная система в СССР настолько хороша, что за лечение и учебу нам ничего не нужно платить? Позвольте, это ведь совершенейшая чушь!

— Как?

— Вы посмотрите на свои заработки! Ведь это ж не деньги!

— Мне хватает, — буркнул Михаил.

И стало понятно, что это не так.

— О! Вы меня не правильно поняли, Миша, — осекся Кацев. — Я ни в коем случае не имел в виду вас персонально. Я, знаете ли, люблю обобщать. А разговор о деньгах завел неспроста. В действительности работа любого советского гражданина должна оплачиваться куда как лучше. Хотя бы потому, что так, как вкалывают наши учителя и врачи, уже не говоря о простых работягах, наверное, больше нигде в мире не вкалывают. А получают они гораздо меньше, чем их коллеги за рубежом. Вот сами и подумайте, куда идут сэкономленные государством денежки! А?! А я вам помогу! Они, конечно же, и идут на содержание «бесплатных» лечебных и учебных заведений тоже.

Я слушал Кацева вполуха. Потому как мне не давало покоя сказанное им раньше. Я никогда не считал себя идеалистом. И в вождей без изъянов не верил уже лет с пятнадцати. Но вот в то, что Ленина кто-то мог возненавидеть, за исключением разве что откровенных врагов пролетариата, верить мне не хотелось. Ведь Ленин был другим! Разве Ильича можно было не любить? Этого умнющего человека, обожающего детей, владеющего почти всеми европейскими языками, верного супруга и бескорыстного друга обездоленных и обиженных? Нет! Его нельзя было не любить. Его добрые глаза смотрели на нас с каждого плаката, с каждого стенда, даже с открыток. Его мудрая улыбка согревала и поддерживала нас с самого рождения. В какой-то момент мне вдруг стало противно от собственных мыслей. Все они звучали так, словно я юродствовал. Однако я действительно не находил ответа на вопрос, почему Ленина должны были ненавидеть его же товарищи по партии и идее…

— О чем задумались, Вячеслав? — прервал мои размышления Матвей Моисеевич.

— О Ленине, — откровенно ответил я.

— Вы, наверное, полагаете, что я незаслуженно оскорбил память о нем?

— Не знаю…

Кацев не торопил меня с ответом.

— О Владимире Ильиче не принято говорить плохо, — взглянул я на Кацева в упор. — О Брежневе рассказывают анекдоты, над Горбачевым тоже подшучивают. Да и Хрущеву достается. А о Ленине…

Взгляд Матвея Моисеевича стал колючим. Он криво усмехнулся и прочитал по памяти:

Володя Ульянов, Ленин, Ильич… Рылом своим похож на кирпич. Вздернул бородку, скартавил разок, Сладко сощурил хитрый глазок.

От неожиданности я даже оторопел сначала. А Кацева уже нельзя было остановить.

— Да он-то самый злодей и есть! Ведь с него все и началось! Над дураками Хрущевым и Брежневым смеялись, колхозника Горбачева, по-моему, никто и всерьез не воспринимает. А под Лениным народ горючими слезами плакал. Да что там плакал! Рыдал народ! Сколько душ погубил этот мерзавец! Сначала он брата на брата натравливал, сына на отца. А потом всех подряд в мясорубку посылал. Целые села по его распоряжению с лица земли стирали. Тех, кто с новой властью жить не хотел. Ни старых, ни малых не жалели. Вот ведь как сталь-то та закалялась!

Я сидел и ушам своим не верил. «Ничего себе, мужик надрался!» проносилось у меня в голове. А Михаила и Марину словно ветром сдуло. Я очень надеялся, что этих его последних, самых черных слов никто из них не слышал. Время стукачей хоть и прошло, но за такие откровения и сегодня только так сдать могли.

Кацев вдруг быстро оглядел вагон-ресторан. Видимо, и до него дошло, что место для подобных разговоров он выбрал не совсем удачное. Потом он в очередной раз измерил меня строгим взглядом и уже гораздо тише произнес:

— Я все это вам, Вячеслав, не просто так рассказываю. Знаю я о тех временах многие вещи. Довелось мне как-то в секретных архивах поработать. Немало страшных дел я там поднять успел. Немало…

И он замолк.

Посчитав, что более походящего момента мне не дождаться, я пожелал ему спокойной ночи и быстро покинул полутемный вагон.

 

Глава 2

Вышли мы с Синицыным в Славгороде. Выбравшись за скрипящие двери вокзала, мы остановились, чтобы осмотреться.

— А почему, собственно, Славгород? — обратился я к Алексею. — Я думал, мы и в самом деле до Барнаула едем.

— Да потому что именно здесь, в городской больнице, лежит тот, кто, так сказать, ознакомит нас с деталями дела, — щурясь на утреннее солнце, ответил лейтенант.

— И все же Кацеву вы сказали, что мы доедем до Барнаула, — не унимался я.

— Никогда не открывай случайному знакомому своих действительных планов, Вячеслав! — серьезно посмотрел на меня Синицын. — Это мой тебе совет. Что же касается какого-то там Кацева, то ему от того, где мы с тобой на самом деле высадимся, ни тепло, ни холодно. А нам спокойнее…

На больничной койке, натянув одеяло до самого подбородка, лежал старичок. Его испещренное морщинами лицо имело нездоровый, какой-то бледно-желтый цвет. А впалые щеки еле заметно вздрагивали. Губы были крепко сжаты, а водянистого цвета глаза беспрестанно бегали. Впустившая нас в палату медсестра что-то быстро шепнула Синицыну на ухо и так же быстро скрылась за дверью.

— Вы к кому? — пискляво поинтересовался больной, даже не удостоив нас взглядом. Его глаза в эту минуту нарезали круги где-то в районе потолка.

Мне стало смешно. Ибо кроме старика и нас с лейтенантом в комнате никого больше не было.

— Ну, если вы так настаиваете… — борясь с улыбкой, протянул Синицын, — то к вам.

Возникла пауза.

— А вы, товарищ? — прописклявил старичок.

Синицына затрясло. Я вопросительно посмотрел на лейтенанта, совершенно не соображая, что здесь происходит. Он склонился ко мне и заикаясь прошептал:

— Скажи, что ты тоже к нему!

Я откашлялся и, стараясь не засмеяться, повторил синицынское:

— Я тоже к нему.

Лейтенант пулей вылетел из палаты и уже секундой позже в конце коридора разрядился веселым хохотом.

Взгляд старика на мгновение остановился на мне и потом стал нервно карабкаться вверх по косяку.

— Ваш товарищ уже ушел? — поинтересовался больной.

Мне стало стыдно. За себя и за лейтенанта. Я только сейчас догадался, что лежащий передо мной на больничной койке человек еще не полностью пришел в себя после пережитого. Пододвинув поближе к кровати стул, я сел и лишь потом ответил:

— Он кое-что забыл. Сейчас вернется.

— Как вас зовут? — был его следующий вопрос.

— Вячеслав, — коротко ответил я.

— Вы оттуда? — спросил старичок. При этом его глаза снова блуждали по потолку.

Я проследил за этим взглядом, и мне снова стало смешно. Однако я приложил все усилия, чтобы не придавать значения напрашивающимся самим собой выводам.

— Нет, я не оттуда и никогда там не был, — успокоил я старика, догадавшись, что он имел в виду.

— А я-то боялся, — шепотом произнес больной. Его губ коснулась улыбка, а взгляд застрял в углу форточки.

— Вам не нужно ничего бояться, — коснулся я его руки. — Расскажите пожалуйста, что с вами произошло!

Его глаза хлестнули меня по лицу и забились куда-то под веки. По щекам потекли слезы.

Скрипнула дверь. Я обернулся на звук и встретился глазами с лейтенантом.

— Ну что, — поинтересовался Синицын, — он уже что-нибудь сообщил?

— А вы к кому, товарищ? — донеслось с кровати.

— Все ясно, — печально усмехнулся Алексей. — Здесь мы ничего не добьемся. Пошли! Там в последней по коридору палате его секретарша лежит. Девочка что надо, и даже, по-моему, в своем уме.

Молодую женщину звали Ларисой Сергеевной. Лейтенант Синицын обратился было к ней просто по имени. Но она тут же и поправила его:

— Лариса Сергеевна.

Ей было от силы двадцать семь лет, и, видимо, эта ее указка обращаться к ней по имени-отчеству несколько сбила моего товарища с толку.

— Как вы пожелаете, Лариса Сергеевна, — после короткой паузы продолжил Алексей. — А теперь расскажите нам, пожалуйста, что же произошло с вами и вашим шефом?

Она недовольно хмыкнула, покачала головой и только потом заговорила:

— Послушайте, ну сколько же еще мне нужно рассказывать? Вашим предшественникам я, наверное, уже раза четыре все пересказала.

Упоминание каких-то там предшественников Синицына ничуть не смутило. Он лишь попытался уточнить, кто они были.

— А вот этого я не знаю. Вы уж, пожалуйста, сами разбирайтесь, кто из вас и за что отвечать должен. Кто с кем беседует, и все такое…

Было заметно, что ответы Ларисы Сергеевны, больше походившие на нападки, начинали Синицыну не нравиться. И теперь я с минуты на минуту ждал, когда он прекратит ее оскорбительные препирания. Так и получилось.

— Уважаемая Лариса Сергеевна, если вы думаете, что мы с товарищем приехали за тридевять земель, чтобы только увидеть ваше милое личико, то вы очень сильно ошибаетесь. — И даже не дав ей возразить, повысил тон: — Вы сейчас же начнете отвечать на все мои вопросы. Подробненько. И даже на те, которые, возможно, идут вразрез с вашими представлениями о такте и этике. Вам все ясно?

Мне почему-то стало очень неловко. Я даже опустил глаза. Но решив, что Синицын в какой-то степени прав, и иначе у нас действительно может ничего не получиться с расследованием этого загадочного случая, я вновь взглянул на секретаршу. После последних слов лейтенанта она будто вся подобралась. Ее надменность и откровенное неудовольствие от нашего появления здесь сразу куда-то подевались. Она быстро облизнула свои пухленькие, розовые губки и согласно кивнула.

— Вот это уже лучше, — закрепил свою победу Алексей. — А теперь рассказывайте все, что произошло с того момента, как вы впервые увидели Панина, и до того момента, когда видели его в последний раз!

Панин Егор Степанович прибыл только под вечер. Хотя ожидали его уже с утра. Уборщица дважды вымыла полы в кабинете, который на целые три недели переходил в распоряжение пожилого партработника. Чистые окна украсились свежими шторами, а на давно пустовавших подоконниках появились горшки с наскоро пересаженной геранью. Лариса Сергеевна нервничала. Во-первых, ей абсолютно не хотелось так долго прислуживать какому-то старому пердуну из области. А во-вторых, она боялась, что если что-то скверное произойдет и на этот раз, ее могут просто-напросто вышвырнуть отсюда. И что тогда? Снова устраиваться кладовщицей в какой-нибудь там Покровке, или, что еще хуже, в Знаменке? Ну уж нет! Уж лучше вытирать с «важных» бумаг слюни за этим стариком, чем вновь терпеть щипки и тисканья воняющих мазутом механиков и комбайнеров. Лариса Серегеевна цыкнула. А на глазах появились слезы. «Боже мой! Ну почему же мне так не повезло!?» — страдальчески подумала молодая женщина. Еще какой-нибудь месяц назад жизнь казалась ей такой беспечной. Встречи, банкеты, командировки. Поездки на природу. Как ловко умел все организовать ее прежний начальник. «Глебушка! Что же с тобой теперь будет!?» — терзалось сердце секретарши. Своего прежнего и непосредственного руководителя она любила. По настоящему. Как может любить только ошалевшая от простого семейного счастья баба. Только вот проблема была в том, что не она была его женой. Хотя и очень надеялась когда-нибудь занять место этой дуры! Да разве ж мог Глеб, ее тайный любовник, испытать с той коровой настоящее счастье? И надо же было случиться, что как раз в одну из таких пылких прелюдий на его рабочем столе, когда она уже стонала от страсти, а резинки ее нижнего белья трещали от натуги, их отношения перестали быть тайной. Эх, не забудь Глеб закрыть дверь, и не вломись в тот момент в кабинет этот придурок Забелин, они, может быть, сейчас уже катились бы в поезде по направлению к Черному морю в очередную служебную командировку, вдвоем…

Сдобренные душевными переживаниями воспоминания молодой секретарши прервал стук в дверь. Полоумная Алена, работающая здесь техничкой дочь директора клуба, беспрестанно теребя в руках половую тряпку, сообщила:

— А я Лысого забыла протереть!

Лариса Сергеевна непонимающе уставилась на девушку.

— Прости, Алена, я не расслышала… — соврала она.

— Ну этого… Лысого! — Девушка намотала кончик тряпки на указательный палец и глуповато улыбнулась.

— Ну-у-у… — так ничего и не поняв, развела руками секретарша.

Алена проскользнула в приемную, даже не позаботившись о том, чтобы закрыть за собой входную дверь.

Лариса Сергеевна встала, и приблизившись к двери, аккуратно прикрыла ее. А возвращаясь к своему рабочему месту и бросив беглый взгляд в cоседнее помещение, заметила, как уборщица, склонившись над большим широким столом, что-то там неловко протирает грязной салфеткой. Опустившись на стул и вооружившись пилочкой для ногтей, Лариса Сергеевна занялась маникюром. Вдруг в кабинете, за стеной, что-то гулко упало на пол и покатилось. Сразу за этим негромкий и очень недовольный голос произнес:

— Осторожней, дура!

Лариса Сергеевна прислушалась. Судя по звукам, доносящимся из соседней комнаты, там несколько раз стукнули чем-то тяжелым по столу.

«Что-то я не помню, чтобы Алена еще и сама с собой разговаривала», — подумала секретарша. А вслух произнесла:

— Алена, у тебя все в порядке?!

По направлению к двери из кабинета раздались торопливые шаги девушки. Вышла она почему-то задом. И уже закрывая дверь в соседнюю комнату, Алена со злостью туда прошипела:

— Поговори мне еще, мудак мраморный!

А потом приехал Панин, и это маленькое недоразумение быстро позабылось. Появившийся на пороге приемной старичок первым делом недовольно потянул носом. Было заметно, что духи Ларисы Сергеевны ему сразу пришлись не по вкусу. Даже не поприветствовав свою молодую секретаршу, Егор Степанович скрылся за дверью кабинета. В этот момент ей бросился в глаза какой-то крохотный белый кусочек на полу у самого порожка. «Что бы это могло быть? — подумалось ей. — Может, этот старикан какую свою пилюлю обронил?» А уже минутой позже она рассматривала странный предмет у себя на ладони. Он был размером с подушечку ее большого пальца. И представлял из себя… человеческое ухо. Только совсем маленькое и вырезанное из камня. Скорее всего, из мрамора. А может, это был гипс? Секретарша в задумчивости пожала плечами. Селектор на ее столе коротко икнул, и из него донесся писклявый голос нового начальника:

— Чаю! Без сахара!

— Может, еще и без заварки!? — шепотом огрызнулась Лариса Сергеевна, отворяя дверцу шкафчика с чайными принадлежностями.

В восьмом часу вечера она стала собираться домой. От Панина не поступало никаких указаний. Покидая приемную, она тихонько постучалась в кабинет шефа и, приоткрыв дверь, сообщила:

— Егор Степанович, если я вам больше не нужна, то я, пожалуй, пойду.

Старик сидел за столом и читал при свете лампы. Он даже не поднял головы. Лишь коротко махнул рукой. Мол, ты свободна!

— И больше я своего начальника не видела, — округлила глаза Лариса Сергеевна.

Мы с Синицыным переглянулись.

— Как это, вы его больше не видели? — переспросил лейтенант.

— А вот так! — рассматривая кончики своих ногтей, ответила та.

— Стоп, стоп, стоп! Откуда же тогда известно, что случилось с Паниным? Ведь кто-то же сообщил в прокуратуру, что там, в кабинете вашего начальника, стряслось. К тому же мы располагаем информацией о каком-то говорящем бюсте. Что все это, по вашему, значит? И что, в конце концов, произошло с вами? Почему вы тоже здесь, — Синицын обвел взглядом палату и закончил, — в больнице?

Женщина вдруг задрожала всем телом и, скривив свое симпатичное личико до неузнаваемости, заскулила:

— А я-то почем знаю, что все это значит? Я сама ничегошеньки не понимаю-ю-ю!…

И Лариса Сергеевна зарыдала в голос.

Лейтенант закатил было в бессилии глаза, но потом взял себя в руки и стал успокаивать бедняжку. Когда та наконец перестала всхлипывать, Синицын решил зайти с другой стороны:

— Вот вы, Лариса Сергеевна, в своем рассказе упоминали о каком-то обломанном ухе… из мрамора. А как вы думаете, как оно могло оказаться на полу приемной?

— Видимо, Алена на своих шлепанцах притащила, — выпятив нижнюю губу, предположила молодая женщина.

— Значит, Алена…

Но Лариса Сергеевна не дала ему закончить свою мысль. Она лихорадочно замотала головой и громко зашипела:

— Так ведь это ж Аленка Панина-то обнаружила… Она его, можно сказать, от смерти спасла…

— Час от часу не легче, — прошептал в мою сторону Алексей.

А женщина продолжала:

— Она и мне ведь все рассказала, когда я утром на работу пришла. Панина к тому времени уже «скорая» увезла.

Мы с лейтенантом превратились в слух.

Алена набычившись сидела на стуле в приемной. Обхватив себя руками за плечи, она бормотала под нос что-то неразборчивое. Ее присутствие Ларису Сергеевну ничуть не удивило. Девушка начинала делать уборку рано утром. По ней даже можно было сверять часы. Но сидящую без дела, да еще в таком скверном расположении духа, Лариса Сергеевна ее еще не видела.

— Что-то случилось? — насторожилась секретарша.

— А то! — даже не поднимая головы, отреагировала Алена.

Лариса Сергеевна прошла к своему столу, опустила сумочку на стул и, обернувшись к девушке, сделала еще одну попытку:

— И что же случилось?

— Твоего начальника еле тепленьким отсюдова увезли…

В глазах секретарши все поплыло.

«Вот и все, — пронеслось в голове молодой женщины, — ведь чувствовала же, что добром оно с этим стариком не кончится. Поди, сердце прихватило, а… меня рядом не оказалось. И скажут теперь, что во всем я виновата. А еще, чего доброго, меня в какой-нибудь связи с этим старым хреном заподозрят. Обвинят в желании его охмурить! А потом докажи, что это не так. Тут же Глеба припомнят!»

Ноги Ларисы Сергеевны подкосились, и она опустилась на стул.

— Тебе, может, воды подать? — совершенно спокойным голосом поинтересовалась Алена. — А то ты белая какая-то, ну прямо как тот Лысый…

— Плохо мне, Алена, — прошептала женщина, — ведь это ж я во всем виновата…

— Эва! — гоготнула полоумная. — Че эт вдруг ты-то!? Поди ж Лысый его доконал…

Ларису Сергеевну словно током прошибло.

— Какой такой лысый, Алена? — Женщина быстро приходила в себя. — Вчера ты все про какого-то лысого говорила, и вот сегодня тоже…

— Да Лысый! — кивнув на дверь кабинета, повысила голос Алена. — Которого я вчерась в столе нашла. Который еще детей любил…

Лариса Сергеевна непонимающе помотала головой.

— Вот вы все такие… И мент наш, дядя Миша, тоже… Пока его носом в Лысого не ткнула, ни черта не понимал… — Она поднялась со стула и кивнула, приглашая следовать за собой. — Ладно уж, пойдем, и тебе тоже покажу.

В кабинете царил полумрак. Одно из окон оказалось зашторенным. На стуле висел несколько потертый на локтях пиджак. Под ногами что-то хрустнуло. Лариса Сергеевна наклонилась. На полу валялись осколки стекла и успевшая засохнуть заварка. Перехватив ее взгляд, Алена пояснила:

— Приказано здесь ничего не убирать… до приезда этих… как же их там… экспертов, вот!

Женщины остановились у самого стола, и вытянув руку, с оттопыренным указательным пальцем, Алена произнесла:

— Вот же он, Лысый, ну!

Только здесь Лариса Сергеевна увидела между бронзовой чернильницей, двумя телефонами и разбросанными по столу газетами небольшой бюст Ленина. Бюст как бюст. Каких много. Только присмотревшись внимательней, секретарша увидела, что у вождя пролетариата не хватает одного уха.

— Ничего не понимаю, — продолжая осматриваться, произнесла Лариса Сергеевна.

Алена молча вернулась к двери и вышла из кабинета, хлопнув за собой дверью. Раздался громкий стук. А секунд через десять дверь снова распахнулась, и в проеме показалась глупенькая мордашка девушки.

— Можно?! — поинтересовалась она.

Лариса Сергеевна поневоле оглянулась, не сразу догадавшись, что Алена пытается продемонстрировать ей, как все было.

— Тут я смотрю, а он висит… — выпучила глаза девушка.

— Кто?

— Ну, твой же, ну…

— Панин? Как это висит?

— В воздухе. Как же еще-то? И ногами сучит…

Секретаршу передернуло.

А Алена продолжала:

— Никого рядом нету, а он висит! И вот так хрипит еще… хах…хахр… Я смотрю дальше и думаю, может, он дурачится? Вижу: нет, не похоже. Уже и глаза закатились, и руки трясутся. А шею-то, шею его будто мнет кто… — Здесь Алена хмыкнула. — Потом гляжу, а по столу Лысый скачет и лыбится, зараза! Я сразу смекнула, что это он. Тапочку сняла и ему прямо в морду зафинделила. А он как скаканет в сторону, да как на меня заматюгается. И в это время твой — бубум… Упал, значит.

— Минуточку, Лариса Сергеевна, — потер виски лейтенант Синицын. — Значит, девушка утверждала, что Панина душили?

Молодая женщина шмыгнула носом.

— Я сейчас, — быстро произнес Алексей и выскочил из палаты.

Появился он уже минуты через две и после этого недолго прохаживался по комнате, раз за разом повторяя слово «так». Потом уселся на стул и, вынув блокнот, стал что-то быстро писать. Все это время мы с Ларисой Сергеевной заинтересованно следили за его действиями. Когда была исписана уже вторая страничка, Алексей поднял на меня глаза и как что-то само собой разумеющееся сообщил:

— На шее Панина хорошо просматриваются следы от… пальцев рук.

Я не поверил своим ушам и удивленно поднял брови.

— Так-то, Вячеслав! Дело принимает серьезный оборот. И на основании этих новых фактов сразу попадает в совершенно другую категорию…

О том, что дело приняло серьезный оборот, я догадался и сам. Что же касалось какой-то там совершенно иной категории, то это выражение осталось для меня загадкой.

— Продолжайте, пожалуйста, Лариса Сергеевна, — обратился к лежащей на кровати Синицын.

Дослушивать глупости деревенской дурочки женщине не хотелось. К счастью, в приемной зазвонил телефон. Лариса Сергеевна, сославшись на неотложные дела, выпроводила Алену из кабинета. Таких суматошных дней у молодой секретарши еще не было. Едва она опускала трубку на аппарат, как телефон трезвонил снова. Будто заведенный. Звонили отовсюду: из Барнаула, Кулунды, из Славгорода, и даже из продовольственного магазина. Там работала Наталья — одноклассница Ларисы Сергеевны и ее лучшая подруга. Только к пяти часам звонки постепенно прекратились. К концу рабочего дня даже самые свежие сплетни и новости не могли заставить людей дольше положенного задержаться на работе. Лариса Сергеевна полистала настольный календарь и, убедившись, что на завтра не назначено никаких встреч и совещаний, со спокойной душой стала собираться домой. И только тут вспомнила, что цветы в соседнем кабинете остались не политыми. Однако заходить туда ей почему-то очень не хотелось. Несмотря на продолжительные расспросы по телефону о странном происшествии с ее новым начальником, которые так или иначе базировались на сведениях, распространяемых Аленой, Лариса Сергеевна даже и не думала во все это верить. Она так и отвечала всем любопытным, что, мол, ей ничегошеньки не известно. И что милиция никаких расследований еще не проводила. Кстати, то, что за весь день она не увидела ни одного представителя правопорядка, ей казалось удивительным. С другой стороны, именно это обстоятельство ее и успокаивало. Если уж милиция не занимается сим делом, значит, все куда как… проще. Может, во всем этом и вообще ничего нет. И, скорее всего, все то, что выдала ей по этому поводу уборщица, являлось не чем иным, как очередным всплеском ее больного воображения. Но все-таки заходить в соседнюю комнату ей очень не хотелось. Лариса Сергеевна тихонечко подошла к двери в кабинет и прислушалась. Тихо. Она взялась за ручку и резко распахнула дверь. В комнате ни малейшего движения. Набрав в пластиковую лейку воды из-под крана, женщина переступила порог. Прежде чем полить герань, Лариса Сергеевна подошла к столу и внимательно посмотрела на мраморный бюст. «Какие глупости! — подумала она, — Вот это вот…! Вот это вот маленькое…! У него и рук-то нет. Да я ни за что не поверю!» Она направила длиный носик лейки на бюст Ленина и сделала неловкий выпад, словно собиралась проткнуть его шпагой. Но лишь расплескала воду. С бюстом не произошло ровным счетом ничего. Бюст как бюст.

— Паф-паф! — «выстрелила» из импровизированного пистолета по вождю пролетариата молодая женщина.

Но тот даже не попытался уклониться. Лариса Сергеевна рассмеялась своим безобидным глупостям и шагнула к подоконнику. В это время сзади отчетливо раздался голос:

— Верни ухо, шалава!

Лейка стукнулась об пол, и по доскам наперегонки бросились ручейки воды. У Ларисы Сергеевны зазвенело в ушах, а сердце, казалось, перестало биться. Вдруг она почувствовала, как чья-то рука ухватила юбку, стараясь задрать ее. Сковавший молодую женщину ужас не давал ей пошевельнуться. А невидимый похабник произнес:

— А не то я тебя сейчас так отдеру!…

Что было дальше, Лариса Сергеевна не знала. До смерти напуганная происходящим с ней, женщина потеряла сознание. Обнаружила ее все та же Алена. Которая во второй раз за тот день вызвала милицию.

Из Славгорода мы с Синицыным выехали в тот же день. До места добрались под вечер и сразу отправились на поиски нужного нам здания. С окраин доносилось мычание деревенского стада. Мы уверенно двигались по главной улице, провожаемые пытливыми взглядами ожидающих прихода скотины сельчан. Искомое здание находилось в конце тенистой аллеи, вид которой в это время суток вызывал у меня беспокойство. Единственным цветным пятном на потемневших от времени бревнах оказался длинный лозунг, намалеванный каким-то заезжим халтурщиком на длинных узких щитах. Там стояло: «Решения ХХVI съезда — претворим в жизнь!» Дверь оказалась незапертой. Хотя ничего удивительного в этом не было. В трех окнах еще горел свет. Значит, кто-то сегодня еще продолжал претворять решения двадцать шестого съезда в жизнь. Мы прошли по узкому коридору в направлении, откуда доносились звуки печатной машинки. В небольшой приемной, с накинутым на плечи платком, за столом сидела молодая девушка. Она удивленно подняла на нас свои большие карие глаза и спросила:

— А вам, простите, кого?

— Синицын, — для начала представился лейтенант, заговорщицки подмигнув мне. — Нам бы осмотреть кабинет Панина Егора Степановича.

— А я такого не знаю, — простодушно ответила девушка.

— Это тот дядечка, который сейчас в славгородской больнице лежит, — пояснил Алексей, осматриваясь.

— Ах этот… приезжий, — встрепенулась она и тут же сообщила: — Тогда вам вот в ту дверь.

— Значит, это и есть рабочая комната Ларисы Сергеевны? — прошелся по приемной лейтенант.

— Да, — отозвалась девушка.

— А вы, извините, кто будете?

— Меня Зиной зовут. Я, пока Лариса Сергеевна отсутствует, ее работу делаю. Меня попросили…

— И давно вы здесь?

— Уже три дня.

— А скажите, Зинаида, — остановившись у двери в кабинет, вкрадчиво заговорил лейтенант Синицын, — за эти три дня вы здесь ничего необычного не заметили?

— Необычного? Как это?

— Может быть, звуки какие странные. Голоса.

— Да здесь все звуки странные, — махнула рукой девушка и при этом улыбнулась. — Здание-то ведь старое. И половицы поскрипывают, и на чердаке словно кто-то возится. Только такое в основном по вечерам слышно. А днем здесь народу много бегает.

— А из кабинета этого ничего не было слышно?

В карих глазках Зины промелькнула тревога.

— Вроде нет, — как-то неуверенно ответила она.

— Ну хорошо, и на том спасибо, — отворяя дверь в соседнюю комнату закончил свой «допрос» Алексей и кивнул мне.

Мы уже было переступили порог, как Зина спросила:

— А вы, наверное, те самые эксперты и есть?

— Эксперты? — вернулся в приемную Синицын.

— Алена что-то говорила о том, что это происшествие… ну, с приезжим, то есть, будут расследовать эксперты. А ей об этом дядя Миша сказал.

— В таком случае мы и есть те самые эксперты, — с улыбкой согласился лейтенант.

Алексей быстро нащупал выключатель и под потолком зажегся свет. Мне вдруг показалось, что я здесь уже однажды был. Объяснений тому, однако, не стоило далеко искать: я настолько внимательно слушал рассказ Ларисы Сергеевны, что многие детали описываемого ею интерьера прочно засели в моей памяти. А сейчас, видимо, всплывали в подсознании, усиливая остроту восприятия.

— Вот он, — быстро прошел к столу Алексей.

Мраморный бюст Ильича стоял там, где мы его и ожидали увидеть.

Мне же сразу бросилась в глаза какая-то неказистость в выполнении бюста. Работа фабричной безусловно не являлась. И в этом я не сомневался уже с первого взгляда на вещь. Конечно же, мастер пытался передать портрет вождя пролетариата как можно точнее. Однако это у него не везде получилось. Слишком вытянутое лицо, не совсем удачно проработанные губы и непропорционально маленькие ушные раковины, одна из которых сейчас еще и отсутствовала. Хотя кто его знает, может быть, именно это изображение Ленина и было самым приближенным к оригиналу…

— Теперь он не только Лысый, как его окрестила Алена, — негромко усмехнулся Синицын, — а еще и корноухий. И тут же обратился ко мне: — Давай-ка, Вячеслав, сделай нам с него фотокарточку!

Я достал свои рисовальные принадлежности и поудобнее расположился на стуле. А уже пятью минутами позже перекрывал изображение Владимира Ильича тончайшими штрихами, пытаясь поточнее передать игру искусственного света на его широком челе. Все это время лейтенант находился у меня за спиной, внимательно наблюдая за происходящим. Рисунком он остался доволен. Я еще оттенял глаза Ленина, когда Синицын взял бюст со стола. Покрутив его в руках, он сообщил:

— Здесь на затылке имеется еще одно повреждение… А на основании стоит дата… Странно… почему двадцать третий год? Разве при жизни Ленина уже создавались его изображения?

— Думаю, что это своего рода реликвия, — произнес я.

Синицын резко повернулся ко мне.

— То есть ты хочешь сказать, что из всей партии, возможно, сохранился только этот экземпляр?

— С чего вы, Алексей, решили, что это образец серийного производства? — ответил я вопросом на вопрос.

— А у тебе есть все основания полагать, что это не так? — внимательно взглянул на меня Синицын.

— Некоторые имеются. К примеру, я не могу себе представить, что в двадцать третьем году какая-то фабрика занималась выпуском такой… на тот момент не совсем нужной продукции. Тогда народу жрать нечего было, а…

— Ну что же, это вполне логично! А еще?

Я поднялся со стула и взял бюст у него из рук.

— Эта вещь сделана вручную. Не похоже, что тут был задействован станок. Вот здесь отчетливо видны следы шлифовки. А тут у мастера, видимо, соскользнула рука.

Лейтенант достал лупу и поднес изображение ближе к свету.

— Похоже, ты, Вячеслав, прав. Это не штамповка…

— Ну это уж точно! — подхватил я.

Моя уверенность, видимо, кольнула самолюбие лейтенанта. Он насмешливо посмотрел на меня.

— Откуда такая убежденность, рядовой Майзингер, что бюст появился на свет не из формы? Или вам доводилось работать на подобном производстве и известны все связанные с ним хитрости?

«Ну вот, товарищ лейтенант! — подумал я. — Стоит один раз высказать свое мнение откровенно, и вы тут же переходите на воинские звания, демонстрируя кто есть кто!» А вслух произнес:

— Мрамор, товарищ лейтенант, насколько мне известно, не годится для штамповки. Ведь это же камень.

Собразив, что лопухнулся, Синицын весело засмеялся:

— Я вот тебе сейчас как тресну по башке этим камнем! Знаток, мать твою! — и затем добавил: — Ладно не обижайся! Это у меня что-то вдруг гордыня взыграла.

В ответ я лишь смиренно пожал плечами.

На тот день мы решили остановиться на беглом осмотре кабинета. С бюстом Ленина не происходило ровным счетом ничего. Я, собственно говоря, другого и не ожидал. Оказавшись снова в приемной, Синицын поинтересовался у Зины, где мы сможем найти уборщицу Алену. Почему-то лейтенант был уверен, что она нам может поведать много интересного. Как-никак именно Алена являлась единственным свидетелем в деле с Паниным. Если сообщенные ею сведения вообще чего-то стоили…

— И еще, — не дав девушке ответить, добавил Алексей, — бюст Владимира Ильича Ленина мы берем с собой. А вам я сейчас расписку напишу.

Вырвав из своего блокнота листок, лейтенант размашисто на нем накидал: «Бюст В. И. Ленина изымается для проведения следственного эксперимента. Изъятие произвел эксперт Синицын».

Я отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Мне впервые и воочию довелось наблюдать, как представитель настоящего секретного подразделения заметает следы. Ведь даже почерка, который был использован в расписке, я у «эксперта» Синицына ни до, ни после этого уже больше не видел.

Только когда мы вновь оказались на улице, я почувствовал, что по-настоящему устал. Хотелось есть и спать. У Алексея забурчало в животе, на что мой с готовностью откликнулся.

— У-у-у, — протянул лейтенант, — а дела-то наши совсем плохи! Пора нам и о ночлеге позаботиться. Да и червячка не мешало бы заморить. Что скажешь, Вячеслав?

Я тут же согласился.

На завалинке, перед большим добротным домом, сидели двое. Мужчина и женщина. Оба самозабвенно лузгали семечки. Лейтенант Синицын толкнул калитку и бесцеремонно вошел во двор. Я последовал за ним. Громкое выплевывание кожуры тут же прекратилось. Теперь за нашим приближением с завалинки внимательно следили две пары подозрительных глаз.

— Хозяева, не это ли дом завклубом? — поинтересовался Алексей.

— Нет, — совсем невежливо откликнулся мужчина.

Из-за быстро сгущающихся сумерек рассмотреть его получше у меня не получалось.

— Странно, — обратился ко мне Алексей, — если я правильно понял Зину, то именно этот дом должен был бы ему принадлежать. Вон и наличники у окон вроде как в зеленый цвет выкрашены.

Я посмотрел на окна. Однако утверждать, что наличники были действительно зеленые, я бы наверное не решился. Было уже слишком темно.

— Я не завклубом, — снова подал голос мужчина и поднялся с завалинки, стряхивая со штанов шелуху, — а его директор. — И сразу же атаковал нас вопросом: — А вы кто будете? И че вам надо?

— Ну, слава богу, — облегченно вздохнул Синицын и ответил: — Мы приезжие. И хотели бы поговорить с вашей дочерью Аленой.

— Смотри-ка, мать, — усмехнулся хозяин дома, повернув лицо к женщине, — уже и к нашей дуре начали женихи ходить.

Женщина громко засмеялась. Мужчина тоже гоготнул и спросил:

— А че от Аленки-то надо?

— Нам необходимо задать ей некоторые вопросы относительно недавнего происшествия с товарищем Паниным.

— А-а-а, — протянул мужчина и наконец-то вышел в полосу света, которую отбрасывал тусклый фонарь над крылечком, — это который приезжий.

— Теперь уже уезжий, — попытался пошутить мой спутник, но видно испугавшись, что здесь его шутки могут и не понять, осекся.

— Нету ее сейчас дома. У подруги она своей, у Калимы. Там и ищите!

— А где это, не подскажете?

— Последняя изба по улице. В ту сторону, — указал направление отец Алены.

— Кстати, вы не посоветуете нам, где здесь у вас на ночь остановиться можно? — уже из-за калитки поинтересовался лейтенант.

— У нас не можно, — усмехнулся мужчина и деловитым тоном добавил: — У Калимы на ночлег попроситесь, она никому не отказывает.

Мы пожелали им спокойной ночи и пошли к окраине населенного пункта.

— Да скажите там Аленке, чтоб домой бежала. Хватит ей уже шлендать! — крикнула нам вслед заботливая мать девушки.

Калима оказалась приветливой старушкой-калмычкой. Которая сама и предложила нам у нее заночевать. Синицын извлек специально для таких случаев припасенные подарки — две банки тушенки, две сгущенного молока и пару рыбных консервов. Алена действительно находилась здесь. Забравшись с ногами на старое и изрядно обшарпанное кресло-качалку, она зыркала на нас любопытными глазенками.

— Аленушка, — ласково обратилась к ней Калима, — эти люди пришли с тобой побеседовать. Они хотели бы задать тебе несколько вопросов. Ты не должна их бояться.

— А я не боюсь, — раскачивая кресло все сильнее, внешне совершенно спокойно отреагировала девушка.

— Ну, вот и хорошо, — перенял эстафету у калмычки Синицын. Он присел на принесенный старушкой табурет, поставив его напротив кресла. — Тогда поговорим.

— Я его в столе нашла, — словно прочитав мысли лейтенанта, сообщила девушка.

На широкой сковороде заскворчали куски домашней колбасы. Калима, оглядываясь на нас через плечо, разбивала о край плиты скорлупу куриных яиц.

— Когда? — мгновенно сориентировался мой товарищ.

— Утром. Когда герань в горшки пересаживала, — она помолчала, будто что-то припоминая, и потом продолжила: — Он в таком мешочке лежал.

— Каком мешочке?

Из темной гостиной, бесшумно переступая лапками, вышла кошка. Не обращая на чужаков совершенно никакого внимания, она одним прыжком оказалась на коленях у Алены. Лицо девушки осветилось счастливой улыбкой, и она стала бережно гладить зверька от загривка к спине. Лейтенант тихо вздохнул и посмотрел на хозяйку дома. Та поймала его взгляд и лишь печально улыбнувшись пожала худыми плечами.

— Ну в мешочке… сером таком… как из-под картошки. Только маленький, как варежка, — снова заговорила Алена.

— А как ты думаешь, Алена, откуда он там взялся… этот мешочек с бюстом? — обрадовался продолжению беседы Алексей.

— Вы что! — вдруг изменилась в лице девушка. Она резко дернулась, и кошка, испугавшись, сиганула на пол. — Какие сиськи?! Там в мешке только Лысый торчал!

— Какие сиськи? — пораженный услышанным, открыл рот лейтенант Синицын.

Признаюсь, в первый момент я тоже ни черта не понял.

— Бюст, Аленушка, это не то, что ты подумала, — пришла нам на помощь Калима. Ее глаза веселились, выражение лица, однако, оставалось серьезным.

— Папка мамкины сиськи всегда так называет. Когда в баню идем, он вдогонку кричит: «Светка, бюст прополоскать не забудь!» и гогочет потом.

Синицын громко хлопнул себя по лбу ладонью и потом закрыл руками лицо. А я до боли сжал челюсти, чтобы не дай бог не заржать.

— Хорошо, хорошо, Алена, пусть будет Лысый, — поспешил спасти ситуацию Синицын. — Прости меня, я… оговорился.

Но девушка с таким безразличием посмотрела на лейтенанта, что я понял, ему не стоит беспокоится. Она уже все забыла.

— Давай так, ты просто еще раз расскажешь о том, что же случилось с новым шефом Ларисы Сергеевны…

— А откуда вы ее-то знаете? — страшно округлила глаза Алена.

Синицын еще не успел ответить на этот очередной всплеск эмоций, как полоумная снова заговорила:

— Это я ее нашла. Она тоже там у стола разлеглась… — Девушка неприятно засмеялась. — Я было подумала, что Глеб вернулся…

— Почему? — чтобы она только не прекратила рассказывать, быстро спросил Алексей.

— А что еще думать? Лежит бесстыжая, ноги раздвинула, а юбка аж до пупа задрана!

Мы с лейтенантом переглянулись.

— Потом гляжу, а Лысый со стола лыбится…

Синицын достал и поставил перед собой на пол наш баул. Сшитый из парашютных чехлов, он казался пропитанным машинным маслом. Лейтенант извлек из сумки бумажный сверток и не торопясь развернул его.

Алена, увидев его содержимое, зашипела на манер кошки и вжалась в спинку кресла-качалки.

— Зачем вы его сюда принесли? — взволновалась Калима. — Этой чертовщины еще у меня в доме не хватало!

Такая реакция обеих женщин нас с Алексеем сильно удивила.

— А что в этом такого? — непонимающе уставился на калмычку Синицын.

Женщина попятилась в направлении сеней.

— Алена, — крепко сжимая в руке бюст Ленина, словно удав на кролика уставился на девушку лейтенант, — это он?

Она согласно замотала головой.

— И он… вот этот бю… тьфу ты блин, этот Лысый улыбался?!

— Да! — по звериному вскрикнула полоумная.

Из сеней показалась Калима. В руках она несла фуфайку. Встав между Синицыным и креслом-качалкой, она заслонила девушку от наших глаз.

— Пойдем, Аленушка, я провожу тебя домой! А то мама ругаться будет.

Девушка соскользнула с кресла, которое на прощанье скрипнуло, и быстро исчезла за дверью.

— Я скоро, — не оборачиваясь произнесла Калима и вышла вслед за ней.

Вернулась старушка за полночь. Мы молча поели холодное угощение и теперь ожидали, куда хозяйка положит нас спать. Этот день слишком затянулся. Я уже не без труда поднимал отяжелевшие веки. Было заметно, что и Синицын чувствует себя не лучше. Однако со сном пришлось опять повременить. Хозяйка вернулась из гостиной со средних размеров шкатулкой. Поставив ее на стол перед нами, она сказала:

— Прежде чем я расскажу вам мою историю, унесите, пожалуйста, этот предмет из моего дома.

Синицын сразу согласился. Только вот куда было его нести?

— Закопайте его на огороде или на задах. Мне все равно. А завтра опять достанете.

Лейтенант удалился. Пока он отсутствовал, Калима не проронила ни слова. Так что я чуть было совсем не заснул.

Калима родилась на Кубани. А на Алтай приехала двадцатилетней девушкой. Два года отработала в Барнауле, а потом по распределению попала сюда. Это произошло в тридцать третьем году. Работала учительницей русского языка, да так и осталась здесь навсегда. В тридцать пятом к ним в село назначили нового руководителя — Митрохина Григория Дмитриевича. Человеком он был приезжим, и о нем никто ничего толком не знал. Правда, ходили о нем слухи. Много слухов. О том, что был он в свое время чекистом и имел много боевых наград. Сюда его «сослали», — чем-то провинился он, что-то, будто бы, сделал не так. А мужчина он был видный, высокий, плечистый, с копной буйных волос. И стал он за Калимой ухаживать. Она тогда первой красавицей на селе слыла. И так уж получилось, что сошлись они с Митрохиным. Несмотря на то, что он ее на целых двадцать лет старше был. Только вот жениться он на красавице-калмычке не торопился. Все до весны ждал. Так и говорил: «Подождем до весны». Прошло три года. А однажды весной его обнаружили мертвым. В его же кабинете. Застрелился. Из своего именного нагана.

— Вот и дождался своей весны, — печально закончила хозяйка. Смахнула платочком слезу и только потом открыла свою заветную шкатулку.

Среди многочисленных, порой очень старых, фотографий, там и тут виднелись уголки писем. Некоторые из них были сложены по-фронтовому, треугольником.

— Вот он, — извлекла на свет одну из карточек женщина, — мой Григорий.

С пожелтевшей фотографии на нас смотрело строгое, несколько широковатое, лицо волевого человека. Черные пышные усищи, как у Буденого, казалось, совершенно ему не шли.

Старая калмычка слегка погладила изображение кончиками пальцев и взглянула на лейтенанта Синицына.

— Простите, Калима, я что-то не совсем понимаю… — начал было мой товарищ.

— Это он привез сюда этот бюстик, — сразу пояснила женщина.

Глаза Алексея вспыхнули. Он осторожно вынул из ее пальцев портрет и теперь уже с интересом взглянул на бывшего владельца злополучного мраморного бюста.

— Калима, что вам известно о жизни этого человека до его знакомства с вами?

— Он почти ничего мне не рассказывал. Только когда сильно хмелел…

— Что, часто пил? — вырвалось у лейтенанта.

— Часто — не часто… А кто из мужчин тогда не пил? Времена уж больно тяжелые были. Вот и топили они свое горе, а кто и свои… тайны в самогонке.

— Какая же тайна была у Митрохина? — не глядя в глаза женщине, спросил Алексей.

— Думаю, что страшная. И, наверное, не одна… Несколько раз я даже замечала, что он плакал. Тихо так, по-мужски, глотая слезы… А однажды, когда я его пьяного спать укладывала, он прошептал мне на ухо: «Много я, Калимушка, душ людских загубил. Ой, много! Не простится мне этого…»

— А когда вы впервые бюст-то увидели? — возвратил ей фотографию лейтенант.

— Случайно это произошло, — вздохнула женщина, — тогда мы с ним на другом краю села жили. Недалеко от водокачки. Там и котельня рядом стояла. У нас баньки своей никогда не было. Да и не только у нас. Так что мыться туда ходили, в ко-тельню. Один осетин там тогда жил. Он где-то ванну чугунную раздобыл и между котлов ее пристроил. Ну и всех, у кого своей бани не было, за умеренную плату мыться пускал. Григорий каждую субботу к нему ходил. Я-то все дома больше… воды в тазике накипячу и… Однажды осетин тот меня на улице встречает и спрашивает, не боюсь ли я за Григория моего? Я его спрашиваю, с чего, мол, вдруг? А он и рассказал мне, что, будто бы видел, как Митрохин каменый портрет Ленина в кипятке полоскал. При этом там такая матерщина слышалась…! И если кто об этом узнает, беды не миновать. Мне удалось его задобрить… чтобы молчал… Той же ночью я покопалась в личных вещах Григория и нашла его… Только тогда этот бюст весь в каких-то бурых пятнах был.

— Что за пятна?

— Не знаю, — пожала женщина плечами. — После этого случая Григорий словно почувствовал, что его тайна кому-то известна стала. И с тех пор бюст Ленина у себя в кабинете держал.

— Странно все это, — задумчиво произнес Синицын. — Откуда у него такая привязанность к этой вещи? С чего вдруг забота такая?

— Боготворил он Ленина. Верил в дело большевиков безгранично. Ведь он с самого начала с ними заодно был. И в РСДРП(б) состоял. А когда партию в ВКП(б) переименовали, даже возмущался одно время. Не терпел он перемен… даже в названии.

— Значит, боготворил вождя…

— Да-а-а, — протянула она, снова ковыряясь в шкатулке. — Да вот же, вот! Это его карточки. Посмотрите, как он на похоронах Ленина страдал.

Женщина протянула нам пару фотографий. Меня еще удивило, что несмотря на такой солидный возраст находились карточки в просто поразительно хорошем состоянии. На одной из них Григорий Митрохин стоял в толпе людей, принимавших участие в траурном шествии 27 января 1924 года. Над ними возвышались транспаранты, один из которых поражал своей откровенно абсурдной надписью. Содержание ее гласило: «Могила Ленина — Колыбель человечества!» Лицо Митрохина выражало такую нечеловеческую скорбь, что меня даже передернуло. На другой фотографии Григорий был запечатлен коленопреклоненным у какой-то странной деревянной конструкции, напоминающей деревенский нужник.

— Что это за сооружение? — спросил я у лейтенанта.

Синицын присмотрелся повнимательнее и пояснил мне:

— Это первый, временный Мавзолей В. И. Ленина. Он просуществовал вплоть до тридцатого года, когда его заменили на гранитно-мраморный.

— А откуда у него бюст, он, видимо, тоже не говорил, — заведомо зная ответ, все же попытал счастье Алексей.

— Нет, что вы, — сопровождая свои слова покачиванием головы, ответила Калима, — о бюсте у нас с ним разговора вообще никогда не заходило. Думаю, на эту тему у него было наложено табу. — Она ненадолго призадумалась и потом заключила: — И все же, мне кажется, кое-что о прежней жизни Григория вы можете узнать…

— Где? — не заставил себя ждать Синицын.

— Мне стало известно, что до приезда сюда Митрохин несколько лет работал в Барнауле. Возможно, в тамошних архивах, может быть даже в краеведческом музее, что-нибудь и сохранилось.

— Спасибо вам большое за эту подсказку, Калима! — обрадовался лейтенант. — И если позволите, то у меня к вам последний вопрос.

— Конечно.

— Что, по вашему, заставило Григория покончить жизнь самоубийством?

Минуты три женщина молчала. Лишь теребила бледными пальцами свой носовой платок. Потом подняла на нас глаза и тихо призналась:

— А знаете, я не верю, что Митрохин застрелился.

— Вот как!

— Помог ему кто-то…

— У вас есть какие-то соображения на этот счет…?

— Господи, да ничего у меня нет! Сердце мне подсказывает… Туда ведь меня к нему не пустили. Сказали, что раз мы с ним расписаны не были, то и не муж он мне вовсе. Потом его я уже только в гробу увидела. А года три назад… — она замерла, будто прислушиваясь.

— Да?! — напомнил ей Алексей.

Калима мотнула головой и продолжила:

— Три года назад у нашего местного милиционера сын женился.

— Это не у дяди ли Миши? — улыбнулся Синицын.

— Да, — удивилась говорящая, — а вы и его знаете?

— Нет, это я так… — стушевался лейтенант, — продолжайте, Калима!

— Меня тоже на свадьбу пригласили. Там я от Михаила одну странную историю услышала. Толком он мне ничего и сам объяснить не мог. Сказал лишь, что знает это от своего отца. А отец Михаила еще с двадцатых годов в нашем районе уполномоченным был. И он первым на месте происшествия… ну, когда Григорий… был. Вот. Они это дело афишировать не стали. Однако какое-то расследование все же проводилось. Так вот Михаил будто бы слышал, как его отец другому мужчине из райкома об отсутствии на пистолете Григория каких бы то ни было отпечатков пальцев поведал.

Сказав это, Калима снова прислушалась.

На следующий день, в пятницу, сразу после завтрака мы решили ехать в Барнаул. За едой Калима вела себя более чем странно. Она раз за разом посматривала на моего товарища. Словно порывалась что-то сказать. Мало того, в ее взгляде читался вопрос. Только вот правильно прочитать этот вопрос у меня никак не получалось. Женщина явно нервничала. Она то периодически натыкалась на стул, то что-нибудь роняла. И только уже убирая со стола Калима вдруг спросила:

— Ну и кому из вас сегодня не спалось?

Мы с Синицыным переглянулись. В том, что едва коснувшись головой подушки, я заснул как убитый, я мог бы поклясться даже на… Конституции. Я так же хорошо мог себе представить, что подобным образом провел ночь и Алексей. Тогда что же должен означать этот вопрос хозяйки дома?

— Что вы имеете в виду, Калима? — поинтересовался Синицын.

— Я хочу сказать, что прошлой ночью кто-то шарахался по дому. Даже пытался стянуть с меня одеяло. А когда я его окликнула, как будто пропал.

Лейтенант вопросительно посмотрел на меня. Я тут же побожился, что ни сном ни духом…

— Вы хоть его видели? — снова обратился к ней мой товарищ.

— Да нет же! — махнула рукой Калима. — Темно ж было!

Синицын вдруг подскочил как ошпаренный и куда-то умчался. Вернулся он несколько озадаченным. Что-то бормотал себе под нос и тер лоб.

— Что, — встретила его на пороге кухни Калима, — неужели это он был?

— Кто? — одновременно спросили я и лейтенант.

Только у меня это получилось на редкость спонтанно, а у Синицына так, словно он ожидал вопроса хозяйки.

— Где вы его закапывали? — указывая на сверток в руках лейтенанта Синицына, перешла в наступление Калима.

— Да не закапывал я его вовсе! — огрызнулся Алексей. И стал оправдываться: — В поленницу дров его засунул и ветошью какой-то заткнул. Откуда ж я знал…?

— А я разве не говорила, что закопать его нужно? Не говорила разве?

Я только сидел и хлопал глазами. Смысл происходящего был мне еще не совсем понятен. Казалось, вот-вот сейчас и до меня дойдет, а он вновь ускользал!

Пришлось нам от Калимы убираться подобру-поздорову. Старушка так расстроилась синицынскому непослушанию, что, казалось, ее уже ничто не смогло бы успокоить.

В Барнаул мы ехали на рейсовом автобусе. По автотрассе от села, где все происходило, до главного города края было что-то около пятисот километров. И мы рассчитывали прибыть в Барнаул еще засветло. Однако водитель ЛАЗа останавливался так часто, чтобы подобрать случайных пассажиров, что о своевременном прибытии в столицу края нечего было и думать. Мы с Синицыным расположились на заднем сиденьи. Окна в автобусе оказались такими грязными, что мало чем отличались от бурых из-за осевшей на них пыли занавесок. Видимо, именно поэтому в салоне царил полумрак. Подложив себе под голову наш баул, я приготовился задремать, когда лейтенант толкнул меня в бок и сказал:

— Хочешь, загадку тебе загадаю?

Я не хотел. Но все равно кивнул, мол, валяй, товарищ лейтенант.

— Небольшое, белое, почти круглое. Ног не имеет, а бегает быстро. Его спрячут, а оно само о себе знать дает. Ну, что это, по-твоему, может быть?

— А хрен его знает, — без интереса ответил я и зевнул.

— Бюст этот наш чертов, Вячеслав. Вот что это такое!

Я повернул к нему лицо, ожидая пояснений.

— Сегодня я Ильича не в поленнице, а поверх нее обнаружил…

От удивления я даже рот приоткрыл.

Лейтенант Синицын достал записную книжку и стал заносить туда свои наблюдения. Для себя я расценил его действия как сигнал к отбою и почти моментально уснул.

— Люди устали, командир, — сняв кожаную фуражку с прикрепленной над козырьком звездочкой, произнес седой. Размашистым движением он стер со лба пот. — Но не это главное…

— А что?! — спросил другой голос.

— Они боятся возвращаться тем же путем. Боятся разделить судьбу суховского отряда…

— А что же ты, комиссар?

Седой молчал.

— Комиссар?!

— … и я боюсь.

— И что, по-твоему, мы должны делать?

Глаза седого сверкнули надеждой.

— Мы можем уйти в Монголию. Переправимся на правый берег Катуни, а там…

— Бежать?! Как последние трусы? Да ты что, комиссар, с ума сбрендил? Ты же поклялся защищать советскую власть до последней капли твоей пролетарской крови!!! Ты что, уже забыл все?! Какой пример ты подаешь своим бойцам?! Ты подумал об этом, комиссар?!

Лицо седого стало землисто-серым, и он зло прошипел:

— А какой от них толк, от моих бойцов, командир, от мертвых-то?

Крепкие руки в кожаных рукавах схватили седого за грудки.

— Да я тебя, сука контрреволюционная, за такие разговорчики своими собственными руками задавлю, понял!

Седой, отчаянно ругаясь, вырвался из крепкой хватки и теперь боролся со своей кобурой. Но тут раздался выстрел, за ним другой, и комиссар мешком свалился в заросшую травой канаву. В следующую же минуту из-за кустов появилось несколько силуэтов. Люди в выцветших гимнастерках, вооруженные винтовками, бежали к месту трагедии.

Но перед глазами возникло и еще нечто… нечто напоминающее ствол ручного пулемета.

— Командир, нет! — закричал бежавший первым.

Но кто-то из бегущих за ним уже щелкал затвором. И ствол пулемета вдруг завибрировал, выплевывая в приближающихся бойцов огненную смерть. Крики раненых смешивались с хрипом умирающих. А уже через минуту все было кончено. На проселочной дороге в самых невероятных позах лежали восемь трупов. Кровь из ран изливалась на землю, вязким ковром устилая пыльные колеи. Рядом с одним убитым, в кровавой луже, лежал небольшой предмет округлой формы. Видимо, он вывалился у красноармейца при падении. К нему потянулась широкая ладонь. Из кожаного рукава показался манжет армейской гимнастерки. С поднятого предмета вниз падали алые капли. Постепенно избавляясь от этого жуткого красного покрытия, он приобретал знакомые очертания. Сначала обнажился широкий лоб. Он перешел в крутые надбровные дуги, нос, губы, заканчиваясь короткой бородой колышком… С чужой ладони смотрело запачканное человеческой кровью строгое лицо вождя пролетариата.

Жуткий сон оборвался так же резко, как и начался. Минуты две я сидел и хлопал широко открытыми глазами, лишь с трудом осознавая, что по-прежнему трясусь в рейсовом автобусе. Что бы все это могло означать? С чего мне вдруг приснился этот сон? Невысказанный вслух вопрос царапал черепную коробку изнутри, пытаясь выбраться каким-нибудь иным способом. Синицын продолжал писать, подолгу задумываясь над каждым словом. Он даже не заметил, что я проснулся. Я сделал еще одну попытку хоть что-то увидеть в окошке. Однако и она была заведомо обречена на провал. Тогда, откинув голову на баул, я вновь закрыл глаза.

Тяжелая, обитая по краю войлоком дверь со скрипом захлопнулась где-то за спиной. И громкие голоса гуляющих сразу сделались намного тише. Над черными верхушками высоких елей мерцали холодные звезды. А позади кто-то нерешительно переступал с ноги на ногу, поскрипывая портупеей.

— Где она? — спросил низкий голос. (Мне показалось, что я его уже слышал.)

— В сарае, — донеслось из-за спины.

Заскрипели ступеньки, брякнула ножнами шашка. Темные пятна хозяйственных построек у кромки леса заскакали из стороны в сторону. Хмельной дух сопровождал тяжелое дыхание. Когда до сарая оставалось не больше десяти шагов, дверь его распахнулась, торжественно раскатав навстречу идущим световую дорожку. Двое нетрезвых парней, давясь пьяным смехом, загородили путь. Но, видимо, все же сообразив, кто перед ними, быстро посторонились. Сбоку медленно проплыли их лица. Еще совсем молодые. В сарае под бревенчатым потолком тускло горела керосиновая лампа. И от этого по стенам метались длинные тени. В углу, на ворохе соломы, полусидела-полулежала обнаженная женщина. Ее туго скрученные руки были привязаны над головой к торчащему из стены железному кольцу. Голова женщины покоилась на груди, а ниспадающие волосы закрывали ее лицо.

— Так где, ты говоришь, нашли ее твои бойцы?

— У переправы. Она там с белыми лясы точила. Тех троих мы сразу в расход пустили. А эту белогвардейскую сучку ребята с собой в отряд взяли, чтобы повеселиться.

— Белогвардейскую, говоришь? Ну, мы это враз проверим…

Рука в черном кожаном рукаве почти коснулась земляного пола. И сразу исчезла. Среди разбросанной соломы, почти у самых ног женщины, остался стоять… мраморный бюст Ленина.

— Ну, ты! Ты знаешь, кто это?

Обнаженная зашевелилась и застонала. Голова ее медленно приподнялась. Сквозь пряди волос показались в кровь разбитые губы и нос. Сверкнули полные ненависти глаза. Женщина изогнулась и из последних сил пнула каменное изваяние, которое с грохотом отлетело в сторону и стукнулось о стену.

— Что-о-о?! — потряс стены деревянного строения дикий возглас.

Словно молния, сверкнуло лезвие выхваченной из ножен шашки. Измученное тело резко вздрогнуло, а потом медленно вытянулось.

Я вскочил на ноги, но, не удержав равновесия, тут же рухнул назад, на сиденье. Часть моего сознания уже успела определиться в пространстве, успокаивая меня тем, что я по-прежнему нахожусь в движущемся автобусе. А перед внутренним взором все еще продолжали свой нестройный хоровод подхваченные красной рекой соломинки…

— Спокойно, Вячеслав! — Услышал я голос Синицына и только теперь почувствовал, как его рука крепко удерживает меня, не давая подняться.

После этого второго сна я приходил в себя с трудом. Полумрак в салоне автобуса вызывал в мозгу жуткие ассоциации и образы. Я тяжело дышал, мечтая лишь об одном: поскорее вырваться из этой душной тесноты. Лейтенант, словно прочитав мои мысли, пришел на помощь.

— Эй, кто-нибудь там, попросите водителя остановиться! Здесь человеку плохо стало! — рявкнул он в проход.

Поддерживая под руки, Алексей помог мне выйти на свежий воздух. Меня мутило, будто я поел чего-то несвежего, да еще и много. Голова трещала. И все же я потихоньку приходил в себя. Прислонившись лбом к распахнутой двери, я чувствовал, как ко мне возвращаются силы.

— Вот так всегда, — доносились из автобуса недовольные голоса пассажиров, — сначала нажрутся, а потом из-за них еще и стоять приходится.

— Не обращай внимания! — похлопал меня по плечу Синицын.

Застегивая штаны, из-за автобуса появился водитель.

— Че пили-то хоть, мужики? — смачно зевая, поинтересовался он.

— Его просто укачало, — ответил Алексей.

— Ну понятно, что укачало, — не очень-то довольный ответом полез тот на свое место, — мы ж поди на корабле, блин…

— Мне никогда не снилось ничего подобного, — уставившись прямо перед собой, признался я Синицыну. — Еще никогда!

— Значит, во сне ты видел этот самый бюст? — переспросил Алексей.

— Без сомнения…

Мы помолчали.

— Странно, — протянул лейтенант. — Я не могу себе представить, что все это тебе приснилось только под впечатлением рассказанного секретаршей Панина и той деревенской глупышкой!

— Тогда чем же все это объяснить?

Синицын вдруг как-то по особенному посмотрел сначала на меня, а потом сунул руку мне за спину.

— Так ты что, наш баул под голову себе ложил, что ли? — поразился он, вытаскивая из угла объемную сумку.

Я кивнул.

— Так он же у нас там и лежит, Вячеслав!

У меня глаза полезли на лоб.

— Вот тебе и объяснение…

— Да разве ж такое возможно, товарищ… Алексей? — быстро поправился я.

— Выходит, что возможно, — бросил баул под ноги Синицын. И, почесав лоб, рассудил: — Ведь есть же такое поверье, что если сунуть под подушку листья подорожника, то обязательно в кровать напрудишь.

«Ну, вы сравнили, товарищ лейтенант!» — мысленно подивился я «сообразительности» моего товарища.

В 10 утра, к самому открытию, мы с лейтенантом Синицыным стояли у входа в Алтайский государственный краеведческий музей. Здание музея, в котором до 1913 года располагалась главная химическая лаборатория Алтайского округа, отдаленно напоминало старый вокзал и имело два этажа. Это внешнее сходство усиливалось не только за счет стиля постройки, но и благодаря светло-кирпичному цвету стен. В свою очередь, окна были аккуратно подведены белой краской.

— Что-то я не шибко верю в то, что мы здесь обнаружим хоть какую-то полезную информацию по нашему делу, — скептически окинув фасад дома, заявил Алексей.

Как только музей открылся, лейтенант тут же двинулся к его администратору. Правда, того на рабочем месте не оказалось, и мы были вынуждены ждать. Пока Алексей вел беседу с одной молодой особой из числа работниц этого госучреждения, я отправился на прогулку по залам. И уже успел ознакомится и с «Черневой тайгой», и с «Лесостепным заказником», когда мое внимание привлекли двое мужчин среднего возраста. Они как раз осматривали экспозицию «Освоение Алтая русскими» и непринужденно беседовали.

— Что с последней партией? Распродал? — спрашивал мужик в клетчатой кепке.

— Ты не поверишь! Пятаки все влет ушли! Вот, прям сразу забрали! — ответил ему верзила с крупными веснушками на щеках.

— На Таганке, что ли?

— Точно!

— А теперь за чем приехал? — поинтересовался хозяин кепки.

— Постараюсь опять побольше пятаков с собой увезти.

— Снова для Москвы?

— Не-е-е, на этот раз ломанусь в Ригу. Там иностранцев на толкучке больше крутится. Глядишь, и прибыль другая будет…

Их, казалось бы, совсем несвязная беседа заинтересовала меня по одной единственной причине. Я прекрасно понимал, что эти двое говорят о монетах. И не просто о каких-нибудь монетах, а о старинных. И что упомянутые в разговоре толкучки не что иное, как встречи нумизматов и других коллекционеров.

— Послушай, Василий, а че ты мне здесь-то встречу назначил?

Конопатый от души рассмеялся:

— Понимаешь, времени у меня в обрез. Барнаульские жучки самое позднее до часу дня собираются. А у меня поезд в половине третьего. Вот я и боялся, что в музей мне иначе не успеть.

— И на кой тебе этот музей сдался? Здесь ведь ни монет, ни бумажек твоих…

— Один старичок в Москве посоветовал. Говорит, мол, тебе, Вася, исторической справки недостает. А с нумизматами по-другому нельзя. У них все свой смысл имеет. Здесь, на Алтае, до сих пор по рукам много «сибирской монеты» ходит. Ту т они, по сравнению с Москвой и Питером, копейки стоят. Но особенно те ценятся, где на гербе стриженые соболя стоят. О! Я даже запомнил! Всю дорогу повторял «стриженые соболя». И на тебе, заучил. Ха!

— Это как стриженые? — не понял его собеседник.

— Вот я сюда и приперся, чтобы это узнать. Я живого-то соболя в глаза не видал. А здесь еще эти стриженые. Боюсь, раскусят меня здешние нумизматы. Сообразят, что не для себя медь скупаю, а на продажу. И начнут тогда цены гнуть.

— Ну а к нам-то ты до отъезда забежишь еще? — Не знаю.

— А где эти монетчики сегодня собираются? Рыжий назвал адрес. Они пошатались еще минут десять между экспонатами и ушли.

С лейтенантом Синицыным мы столкнулись на лестнице, ведущей на второй этаж.

— Администратор посоветовала мне обратиться в их военно-исторический отдел. Адрес — проспект Комсомольский, 73. Она сейчас туда еще позвонить должна. Собирается замолвить за нас доброе слово, — на ходу рассказывал он.

Я согласно кивнул. Хотя мысленно я сейчас находился в другом месте. А именно, на встрече барнаульских коллекционеров.

— Все в порядке, Вячеслав? Ты какой-то вялый…

— Послушайте, Алексей, — набрался я смелости, — а нельзя ли мне сегодня в увольнение пойти?

Синицын, никак не ожидавший от меня такого вопроса, замер на полуслове.

— Понимаете, мне только что стало известно, что сегодня в городе собираются местные нумизматы. Я сам с детства монетами увлекаюсь. И думаю, что другой такой возможности посетить барнаульскую нумизматическую тусовку у меня может больше и не быть. А!?

Синицын тяжко вздохнул, но тут же и улыбнулся.

— Валяй! Только смотри у меня! Мне за тебя головой отвечать!

— Да я только туда и обратно…

— Ладно, Вячеслав, встречаемся мы с тобой на Демидовской площади. У столпа. В три часа. Ясно?!

— Так точно, — радостно выпалил я и бросился к выходу.

— Постой! — окликнул меня лейтенант.

Он достал свой бумажник и поманил рукой.

— Вот тебе чирик, а то у тебя, поди, ни копейки, — протянул он десятку.

— Да ни к чему это, — попытался я отказаться, — у меня еще целых три рубля есть.

— Бери, балда, пока дают!

Народ здесь толпился повсюду. Как я и предполагал, собирались тут не только коллекционеры монет. Там и здесь можно было видеть планшетки со значками и юбилейными медалями, старинные аптечные флакончики с гербами в виде двуглавого орла. В одном углу занял место продавец старых открыток и спичечных коробков. Филателисты тусовались отдельно, в стороне от нумизматов, и молодое поколение собирателей, иначе просто мальчишки, явно с большим интересом рассматривали эти яркие бумажные квадратики, нежели потемневшие от времени медные кружки. Прежде чем отправиться к нумизматам и бонистам, я остановился у пожилого мужика, который бережно перекладывал книжные издания по монетам и банкнотам.

— Ищете что-то особенное, молодой человек? — скорее по привычке, чем из интереса, спросил он меня.

Я пожал плечами. Во-первых, потому что от такого количества специальной литературы у меня дух захватило. А во-вторых, и в этом было горько признаваться, в выборе эпохи и государства, монеты которых меня по-настоящему занимали, я так пока еще и не определился.

— А, — улыбнулся мужик, — новичок.

Я уже было состряпал обиженную физиономию и собирался возмутиться, но передумал и откровенно признался:

— Так точно, новичок.

— В таком случае, — снисходительно обратился он ко мне, — могу лишь дать совет.

Я согласно кивнул.

— Собирайте Древнюю Азию, юноша! К ней у нумизматов до сих пор нет должного интереса. А это очень печально. Ведь здесь скрываются такие невероятные запасы знаний! — Он сунул мне под нос средней толщины книжицу. — Вот, пожалуйста, «Монеты Рожаддина, уйгурского повстанца». Издание семьдесят третьего года. Уже сейчас редкость. Или вот «Монеты Китая» Быкова. Всего двадцать рублей прошу.

Я поблагодарил его за совет и двинулся дальше.

Конопатого парня из краеведческого музея я увидел издалека. Он с видом знатока шагал вдоль рядов с открытыми альбомами и аккуратно разложенными прямо на столе нумизматическими сокровищами. Стараясь не привлекать к себе внимания, я двигался за ним. Мне вдруг очень захотелось посмотреть, как он будет вести свои торговые дела. Кроме того, мне казалось, что увидел я его там, в музее, неспроста. Вот ведь и на эту толкучку попал только благодаря ему… В это время Василий, во всяком случае так называл его мужик в кепке, остановился у одного торговца монетами. Того окружало несколько пацанов с горящими глазами.

— Это и есть гривенник, — с удовольствием наблюдая за реакцией мальчишек, голосом учителя пояснял мужик. — И чеканился он во времена Елизаветы Петровны. А знаете, кем она была?

— Царевной, — с готовностью выпалил один из пацанов.

— Не царевной, а царицей, — усмехнулся мужик. — А еще дочерью Петра. А вот эти большие медные лепешки — знаменитые екатерининские пятаки.

— А «сибирские», с бобрами, у вас есть? — неожиданно для всех и чересчур громко поинтересовался Вася.

Все враз обернулись в его сторону.

— Простите, не расслышал… — медленно произнес хозяин екатерининских пятаков.

— Ну, с бритыми бобрами! — самодовольно повторил конопатый.

— Вы, по-видимому, имеете ввиду стриженых собольков? — поинтересовался кто-то со стороны.

По тому, как веснушчатое лицо верзилы залилось краской, даже пацанам стало ясно, что Вася облажался. А потом грянул смех. Да такой, что зазвенели стекла в оконных рамах. Вася тоже заулыбался, и дождавшись, когда окружившие его перестали смеятся, заявил:

— Стриженые соболя или бритые бобры, не все ли равно?! Вы мне ответьте, у вас «сибирские деньги» есть?

Мужчина, к которому Вася обращался, махнул ему рукой:

— Иди здесь вот погляди!

Я протиснулся через частокол подрастающего поколения коллекционеров и тоже стал рассматривать предложенные мужиком на обмен и продажу экспонаты. Сразу бросалось в глаза, что и он специализировался на различных предметах собирательства. На его лотке наряду с нумизматическим материалом красовались наградные кресты царской России, немецкие знаки отличия времен первой и второй мировых войн и еще многое другое. Однако мое внимание привлекла пачка старых фотографий. Черно-белые снимки были накрест перетянуты бечевкой. Что именно так заинтересовало меня в этих немых свидетелях давно минувших дней я, наверное, не смог бы объяснить. На верхнем, и единственном доступном взгляду снимке были запечатлены две девушки в косынках рядом с каким-то допотопным трактором.

— Я мог бы просмотреть эти снимки? — прозвучал мой вопрос.

Мужчина без особого желания стал распутывать бечевку. При этом сразу расставил все точки над «и»:

— Только продаю я их все вместе. Комплект.

Я принял освобожденные от «пут» фотографии из его рук и стал их рассматривать. При этом я чувствовал на себе пытливый взгляд их хозяина.

— Вы ищете что-то определенное? — наконец спросил он.

Боже мой, как я ненавидел этот вопрос! Самый распространенный и надоедливый вопрос на любой тусовке коллекционеров. Вопрос, на который зачастую нечего ответить. Ибо если признаться, что тебе просто интересно взглянуть поближе на ту или иную вещь, то можно сразу рассчитывать на своеобразный разгоняй со стороны хозяина этой самой вещи. Мол, здесь вам не музей! Что здесь рассматривать! Либо покупаете вещь, либо даже нечего ее трогать. Вот и приходится выдумывать очередную отговорку. Правда, зачастую ответ звучит откровенно нелепо. Конечно, только в том случае, если ты действительно не представляешь себе, что тебя по-настоящему интересует. Я быстро перетусовывал фотографии в надежде пересмотреть их раньше, чем мне пришлось бы отвечать на его вопрос. И тут я чуть не вскрикнул. Изображение, которое бросилось мне в глаза на очередной карточке, настолько меня поразило, что я на какое-то мгновение просто потерял связь с окружающим меня миром. Я буквально впился глазами в картинку… Там, на фоне хвойного леса, было запечатлено ветхое строение, точь-в-точь похожее на то, что приснилось мне в автобусе. Тот самый сарай! Я не верил своим глазам. Мало того, у входа в него фотокамера захватила группу мужчин. Военных. Среди которых эффектно и сразу выделялся мужчина в черной кожанке. Схватив лежащее тут же на столе увеличительное стекло, я с замиранием сердца расположил его над изображением. Когда я наконец рассмотрел лицо человека, а также предмет, который он держал в руках, мне вдруг стало дурно. Такого просто не могло быть! Прямо какое-то наваждение!

— Сколько вы хотите за эту карточку? — не глядя на продавца, резко спросил я.

— Я же вам уже сказал, молодой человек, что они продаются только вместе. Тридцать рублей — и фотографии ваши, — пытаясь понять, что это вдруг со мной произошло, ответил он.

— Я заплачу вам десять рублей за эту единственную фотографию, — недолго думая предложил я. — Согласны?

Мужчина молча забрал у меня карточку и теперь тоже внимательно изучал ее. Цена, которую я ему предложил за одну-единственную фотку, была высокой. Даже очень. И, видимо, именно это обстоятельство наводило его на мысль, уж не продешевил ли он. Все-таки забавная это вещь — человеческая психика!

— Идет! — резко согласился он, так и не сообразив, с чего это я вдруг так высоко оценил один из объектов, выставленных им на продажу.

На этом посещение тусовки барнаульских коллекционеров для меня закончилось. Я вихрем летел по городу, лишь изредка поглядывая на план Барнаула. У Демидовского столпа я был уже в два часа дня. Первые несколько минут я метался по небольшой площади словно тигр в клетке. Пока наконец не вспомнил, что встреча с лейтенантом Синицыным у меня назначена на три. От обиды хотелось просто выть. И все же я нашел в себе силы успокоиться и посмотреть на события последнего часа уже более осмысленно. Бесспорно, это была великая удача, что среди такого огромного количества интересных вещей именно эта более чем скромная черно-белая фотография привлекла мое внимание. Да что там внимание! Что она находилась там, не где-нибудь, а как раз в той стопке фотодокументов, которые я ни с того ни с сего стал вдруг рассматривать. Вот уж точно, указание свыше! «А может быть, я какой-нибудь там ясновидящий?! — ужалила меня в затылок дерзкая мысль. — Что-то вроде Чумака?!» Я расхаживал вокруг постамента. И даже не решался задуматься над той, почти мистической, связью между страшным сном в автобусе и находкой последнего часа. Почему-то даже одно только представление остаться один на один с моими, возможно, не ко времени поспешными, выводами меня здорово пугало. И тогда я решил пока отвлечься. А возможность поразмышлять на эту тему предоставить позже своему старшему товарищу.

 

Глава 3

Лейтенант Синицын появился без минуты три. Его пунктуальности можно было позавидовать. Он двигался быстрым четким шагом, словно на параде. За спиной болтался наш баул, а под правой рукой у него была зажата светло-зеленая картонная папка, в которой обычно хранят деловые бумаги. У него было озабоченное выражение лица. Завидев меня, Алексей прибавил шагу. Поравнявшись со мной, Синицын без особого интереса осмотрелся.

— Знаешь, как раньше называли это место? — задал он неожиданный вопрос.

Я отрицательно покачал головой.

— «Уголок Петербурга», — ответил он. — А в честь кого эту площадь и эту четырнадцатиметровую штуковину назвали, знаешь?

— Могу себе представить, что в честь Демидова, — отозвался я.

— Правильно, Вячеслав, — шмыгнул носом лейтенант. — В честь Акинфия Демидова. Великий человек был этот Демидов. И одновременно хитрюга, каких еще поискать. Одним словом, сучок.

— Что так?

— А разве тебе не известно, нумизмат, что он втайне от царицы-матушки из местного серебра деньги чеканил? Верно, на этом свой первый капитал и сделал. Так что сучок он был, сучок!

Я лишь по привычке пожал плечами.

— Ну как, пообщался-то хоть со своими братьями по духу? — улыбнулся Алексей.

И здесь я, едва сдерживая вновь нахлынувшее на меня волнение, извлек из кармана заветную фотографию.

— Ничего не понимаю, — развел руками Синицын, вовремя подхватив падающую папку, — ты на фотокружок ходил или на встречу к своим коллекционерам?

— Алексей! — не обращая внимания на его кривляния, с дрожью в голосе заговорил я, — на этой фотографии запечатлено то самое место, которое я увидел во сне! После которого мне стало так дурно! Но это еще полбеды! Вот этот человек в кожанке — знаете кто?

Синицын, внимательно наблюдая за мной, поднес карточку поближе к глазам и только потом взглянул на нее.

— Мелкое изображение, — произнес он. И, посмотрев на меня поверх фотографии, пошутил: — Что, не мог покрупнее изображения найти?

Я возмущенно ткнул пальцем в картинку и выпалил:

— Это же Митрохин Григорий! А в руке у него — наш бюст! Получается, что это его я видел во сне! И это он их всех… поубивал!

Проходившая мимо парочка пугливо покосилась в нашу сторону. Синицын молчал. Глаза его буквально впились в фото, а лицо помрачнело.

— Я тоже кое-что нарыл, — процедил он сквозь зубы. — А сейчас едем на вокзал. Мы сегодня же покидаем Барнаул!

— Почему? — не понял я.

— Потому что у меня очень нехорошее предчувствие, Вячеслав. И оно напрямую связано с этим чертовым бюстом. Его нужно поскорее сдать на обследование. Ситуация может в любой момент выйти из-под контроля. И тогда греха не оберешься…

Мы взяли такси и рванули к железнодорожному вокзалу. По пути Синицын поведал мне вкратце, что пока он ковырялся в архивных материалах, в военно-историческом отделе АГКМ случилось очень скверное происшествие…

Свои вещи Алексей оставил в коридоре. Беспокоиться за них, как ему объяснили, не стоило. Ибо у них там не бывало посторонних. Все всех знают. К тому же, как ему намекнули, у них в архиве хранятся действительные ценности. Мол, не то что какие-то там личные вещи лейтенанта Синицына. В это самое время там же, в коридоре, проверял проводку электрик. Покачиваясь на стремянке под потолком, он насвистывал себе под нос что-то веселенькое. Прошло не меньше часа, прежде чем Алексей добрался до материалов, документирующих становление советской власти на Алтае. Вдруг его внимание привлек пронзительный женский визг. Он доносился из коридора. Сининцын, перемахивая через штабеля бумаг, ринулся туда. Первое, что он увидел, были болтающиеся на уровне его лица ноги электрика. Взглянув вверх, лейтенант не поверил своим глазам. Электрик из последних сил отбивался от чего-то или кого-то невидимого. При этом его шею стягивал кусок кабеля, а лестница находилась в нескольких метрах в стороне. Поднявшей крик женщиной оказалась совсем еще юная практикантка, шокированная открывшейся ее взору картиной. Она как раз собиралась пересечь коридор, чтобы набрать воды в электрический чайник. Быстро подтащив стремянку, Синицын буквально взлетел по ней вверх и, ухватив теряющего сознание мужчину, стал распутывать петлю вокруг его шеи. Именно его быстрые и решительные действия спасли бедолаге-электрику жизнь. Набежавшие работники архива и музейщики запрудили узкий проход коридора, мешая вызваным санитарам унести пострадавшего. В скверном расположении духа Синицын вернулся к своей работе. Однако нехорошие мысли не давали ему сконцентрироваться. И все же, когда ему на глаза попалась фамилия Митрохин, он нашел в себе силы с особым вниманием изучить обнаруженные бумаги. Все это время он слышал, как за стеной громко переговариваются прибывшие на место происшествия сотрудники милиции. Вскоре в его дверь постучались. Появившийся оперативник держал в руках его, Синицына, баул и глуповато улыбался.

— У вас там что, котенок? — спросил он, скосив глаза на сумку.

Лейтенант вопросительно взглянул на вошедшего.

— Пока мы там работали, — кивнул тот в сторону коридора, — в сумке постоянно кто-то возился.

— Ах, да, — сообразил Синицын, — я совсем про него забыл! Мне же ведь его еще вовремя отдать нужно.

Сказав это и захватив с собой найденные материалы, Алексей спешно покинул здание военно-исторического музея.

Документы лейтенанта Синицына, как я уже неоднократно успел убедиться за эту поездку, открывали нам любые двери. Так же получилось и в этот раз. Несмотря на то что свободных купе на вечерний поезд не было, Алексей уже пятью минутами позже размахивал перед моим носом неизвестно откуда взявшимися билетами.

В купе кроме нас никого не оказалось. Только сейчас, освободившись от вещей и заняв свои места, нам стало ясно, как мы устали. Но все-таки о том, чтобы лечь спать, никто из нас даже не думал. Уходящая неделя была очень сложной. И вовсе не потому, что мы как охотничьи псы мотались по северу Алтайского края, только успевая «менять перекладных», недосыпая и нерегулярно, зачастую прямо на ходу, питаясь. Проблема была в другом. Приобретенные в этой поездке знания тяготили нас. Возможно, потому, что они были неправильно распределены. В смысле, слишком много, на первый взгляд, невозможного выпало на долю всего только двух человек. Рассказы очевидцев, мои сны, пережитое Синицыным. А самое главное, возникшее с момента появления в наших руках рокового бюста, и постоянно усиливающееся ощущение опасности. Отсутствие душевного уюта, может быть, даже равновесия. Неспособность расслабиться или отвлечься. Однако предпринятое нами путешествие все же входило в свою заключительную стадию. Я чувствовал это. И лейтенант Синицын, безусловно, тоже. Наступало время подводить итоги, ибо мы возвращались. Сутками позже, по расчетам Алексея, мы должны были прибыть туда, где располагался… центр. Что это был за центр, я не знал и мог лишь догадываться. Однако это слово я слышал от своих сослуживцев чаще, чем какое-либо другое. Рассуждая на эту тему, я в первую очередь представлял себе высокое здание с множеством окон. В котором работают сотни, нет, даже тысячи людей. Одетые в белые халаты, они снуют из кабинета в кабинет, из лаборатории в лабораторию, задумчиво хмурят высокие лбы и следят за тем, чтобы выражения их лиц были по меньшей мере неглупыми. Привозимые и присылаемые со всех концов страны, да что там страны — со всего мира, «странности» проходят особую обработку и потом исследуются в специальных стерильных камерах. При этом все результаты тщательно заносятся в протоколы и картотеки. А если во время изучения таких вот объектов происходят несчастные случаи, то пострадавшие проходят лечение в секретных реабилитационных центрах. А погибших хоронят тайком от всего мира, даже не сообщая родным о местонахождении погребения. И вообще, все это сильно-сильно, нет, даже сильно-сильно-сильно засекречено.

— Как ты думаешь, Вячеслав, — прервал мои размышления Синицын, — мы с тобой справились с порученным нам заданием?

При этом он полулежал на своей полке, перекладывая на коленях наспех прихваченные из архива бумаги.

— Думаю, что справились.

— А из чего ты это заключаешь?

— Мы собрали показания свидетелей и имеем на руках…

— Ничего мы не имеем, Вячеслав! — не дал мне закончить лейтенант.

Даже не знаю, как у меня получилось, но в ответ на это высказывание я усмехнулся так, словно прекрасно отдавал себе отчет в том, что мой товарищ намеренно преуменьшает наши заслуги.

— Не спорю, — отреагировал Алексей, — мы постарались сделать все возможное. Но результаты недельной работы более чем скромные.

— Вы же сами говорите, что занимались мы этим делом лишь неделю. Конечно, этого времени мало. И все же я…

— И если учесть, что сны, Вячеслав, и деревенские байки к делу не пришить… — не обращая внимания на мои слова и тяжко вздыхая, продолжал мой собеседник. — А твоя фотография и эти вот бумаги лишь удивительное совпадение, которые мы с тобой пытаемся подтасовать под возникшие в нашем воображении картины… то мы и вправду ничего не имеем!

Я призадумался, не спуская глаз с Синицына. Мне просто не верилось, что он серьезно так думает.

— В таком случае я не совсем понимаю, с чего мы вдруг так заторопились покинуть Барнаул. Если ни нам, ни нашему окружению в действительности не угрожала опасность, тогда зачем эта спешка? — с обидой в голосе проговорил я.

Синицын улыбнулся.

— Ладно, Вячеслав, я ведь тебя только проверить хотел.

— Проверить?

— Ну и продемонстрировать, что значит относиться к такого рода вещам скептически. Ведь в нашем деле нельзя быть чересчур доверчивым.

Теперь я был совсем сбит с толку.

— Ничего не понимаю, Алексей, — признался я ему. — Доверия у меня к тому, что нам стало известно, не уменьшилось. А вот уверенности, что я вас правильно понимаю, поубавилось.

Синицын рассмеялся.

— Хорошо, практикант, — махнул он рукой, — оставим эту тему. Ты бы только посмотрел, какие проверки нам устраивал в свое время майор Галкин. Кстати, он и в самом деле считает, что если в чем-то сильно убежденного человека заставить засомневаться, так сказать, вызвать внезапный переполох в его мозгах, то и взгляд на вещи у «подопытного» становится намного острее.

Я молчал и слушал.

— А теперь и в самом деле подведем итоги! Итак, у нас имеется бюст В. И. Ленина в количестве одной штуки. Ручной, а не фабричной работы. А также многочисленные свидетельства, удостоверяющие причастие оного к по меньшей мере двум-трем несчастным случаям. И в одном, а именно в случае с самим Митрохиным, возможно, даже к смерти последнего. Кроме того, рядовой Майзингер видит два сна, по всей вероятности, с участием того же Григория Митрохина и опять же вышеназванного бюста вождя пролетариата. Так!?

— Не по всей вероятности, а совершенно точно! — заметил я.

— Дальше. Мы располагаем еще и фотографией… — При этом лейтенант покрутил карточку в руке. -…оригиналом, на которой запечатлен Митрохин с известным нам бюстом в руках, что, в свою очередь, указывает на возможную связь увиденного рядовым Майзингером во сне с событиями семидесятилетней давности. Я ничего не забыл?

Я кивнул на документы, которые он до этого просматривал.

— А, да! И вот эти вот бумаги.

Синицын сделал паузу и потом сказал:

— Знаешь, Вячеслав, несмотря на не совсем лестную характеристику, которую дают здесь Григорию Митрохину его товарищи по партии, особо указывая на его вспыльчивость… А кроме того, на отсутствие нескольких страниц, теперь неясно, откуда вырванных, мы не знаем, что же произошло незадолго до его последнего назначения… А там просто должно было что-то произойти, ведь отсутствуют сведения о последних семи месяцах его службы в качестве командира отряда. Итак, несмотря на все это, я не думаю, что он был каким-то там злым гением! Скорее всего, он действительно свято верил в светлое будущее тогда еще молодой страны советов и всеми правдами и неправдами боролся с ее врагами. Тогда подобным, к сожалению, страдали многие.

— Я не считаю, что это оправдывает его действия, — хмуро проговорил я, живо представив себе казненную женщину.

— Вячеслав, не забывай, что все то негативное, что тебе известно о Григории Митрохине, ты увидел в своих кошмарных снах! — словно прочитав мои мысли, подвел черту лейтенант. — У нас нет никаких доказательств, что все это правда!

— А фотография?

— Что фотография? — помахал ею, словно веером, Синицын. — Здесь что, написано, что он расстрелял своих бойцов, или жестоко убил какую-то там невинную женщину?

Я приуныл. С ним нельзя было не согласиться.

— Тебе я верю. Верю, что каким-то немыслимым путем тебе действительно удалось заглянуть назад, в прошлое. Но согласись, что сон, каким бы правдивым и натуральным он ни казался, навсегда так и останется только сном…

— Согласен, — качнул я головой. — А что же тогда с этим бюстом?

— Вот мы и подошли к единственно важному моменту, — выпрямился лейтенант, cпустив ноги на пол. — Я считаю, что во всей этой истории виноват материал, из которого изготовлена фигура. То есть мрамор! Каким-то удивительным способом этот кусок камня аккумулирует негативную энергию. Возможно, даже притягивает таковую. И уж совершенно точно то, что он может эту негативную энергию отдавать. Точнее сказать, выплескивать ее. Ибо нам придется согласиться, что выбросы отрицательной энергетики в случае с нашим бюстом происходили нерегулярно. До происшествия с Паниным, пожалуй, ничего подобного вообще не имело места. Хотя не стоит забывать, что Алена, со слов Марины Сергеевны, вела себя в кабинете шефа как-то странно и несколькими часами раньше. Вероятно, что первый контакт такого рода все-таки был у этой девушки. Но вот то обстоятельство, что в последнее время наблюдается учащение похожих случаев, заставляет меня серьезно задуматься о куда большей опасности, таящейся в бюсте. Эх, нам бы выяснить, откуда, из каких каменоломен этот мрамор вышел?

О чем-то подобном я и сам уже догадывался, поэтому слушал разглагольствования своего старшего товарища очень внимательно. Но вот Синицын замолчал, и сразу стало тихо. В это время поезд резко тронулся. Оказывается, мы уже успели где-то остановиться. Увлеченные беседой, мы с лейтенантом того даже и не заметили. Кто-то быстро прошел вдоль нашего купе, царапнув по двери чемоданом. Потом из глубины вагона донесся приглушенный голос проводника. Шла проверка билетов. Минут через пять дверь в наше купе отъехала в сторону.

— Ваши билетики, пожалуйста! — глядя куда-то в конец вагона, потребовал проводник. И тут же окрикнул кого-то еще: — Здесь, гражданин, здесь ваше место! Я же вам сказал — в середине вагона!

— О, — заулыбался Синицын, — к нам сейчас кого-то подсадят.

Проверив билеты, проводник двинулся дальше. Дверь оставалась полуоткрытой. Но пока никто не изъявлял желания к нам присоединиться.

— Знаешь, о чем я сейчас подумал? — обратился ко мне Алексей. — Нам бы медиума сюда! Устроили бы прямо здесь, в купе, небольшой спиритический сеансик и выудили из нашего «дружка» все его секреты! Как мыслишь, Вячеслав?!

— Думаю, было бы круто! — разделил я его энтузиазм.

Дверь до упора отскочила в сторону, а на пороге возникла мужская фигура. Падающий из прохода свет мешал рассмотреть лицо вошедшего.

— Здрасьте, я — медиум! — раздался знакомый голос. — Медиума вызывали?!

Мы не верили своим глазам. Перед нами с улыбкой старого знакомого стоял Кацев Матвей Моисеевич.

— Чудеса, да и только! — обронил Алексей.

Кацев театрально поклонился и скромно присел на краешек нижней полки.

— Друзья мои, это просто необходимо отметить!

Он раскрыл свой старенький, но на вид все еще крепенький, чемоданчик и извлек оттуда завернутую в газету бутылку. За ней на откидной столик последовали две банки консервов, ломоть копченой оленины и баночка с домашней горчицей. Синицын развязал висевшую на крючке авоську и высыпал на разложенную бумагу успевшие остыть пирожки с печенью, которые мы купили на вокзале в Барнауле. Я сбегал за чаем, заказав сразу шесть стаканов. Кацев со знанием дела разлил по маленьким, на манер матрешек входящим друг в друга металлическим стаканчикам водку. Синицын предупредил меня:

— Только в виде исключения! Можешь выпить зараз, а можешь растягивать. Но больше не получишь, понял?

Я пожал плечами с таким безразличным видом, что даже сам себе поверил.

— За встречу! — произнес Кацев и запрокинул голову.

Когда мы немного перекусили, Матвей Моисеевич поинтересовался:

— Так зачем же вам медиум-то понадобился?

— Да это мы просто дурачились, — отмахнулся Алексей.

Кацев вдруг пристально посмотрел на лейтенанта и только потом произнес:

— Вы меня, Алексей, действительно так не уважаете?

Синицын чуть было не подавился пирожком.

— Ну зачем же вы так, Матвей Моисеевич? — сделал он большие глаза. — Мы здесь с Вячеславом распространялись на тему…

Однако Кацев не дал лейтенанту договорить.

— Ну-ка, покажите мне сейчас же вашего «дружка»! — потребовал он.

Их глаза встретились. Минуты две оба молчали. Потом Синицын поднялся и достал с багажной полки наш баул. А из него — завернутый в тряпицу бюст Ленина. Кацев вдруг резко отстранился.

— Ух ты, — прошептал он, — как разит!

Я незаметно принюхался. Но ничего не почувствовал. Горлышко бутылки было заткнутым, а выпить мы успели лишь по одной.

— Вы что-то чувствуете? — быстро переспросил Кацева Алексей.

— Еще бы! — выдавил из себя наш пожилой знакомый. — В этой вещице столько негатива… От иной шаманской могилки меньше разит.

Теперь уже Синицын смотрел на Кацева совершенно иными глазами.

— Да вы, Матвей Моисеевич, никак и вправду медиум, — протянул лейтенант.

По просьбе Кацева Синицын пока запрятал бюст назад, в сумку. А последнюю — в ящик под нижнюю полку. Они молча приняли еще грамм по пятьдесят, и лишь после этого разговор возобновился.

— Кому он принадлежал? — закусывая рыбой из банки, спросил Кацев.

— Толком не известно, — коротко ответил лейтенант.

— А из чего сделан?

— Из мрамора.

— Я и сам видел, что не из сыра, — скривился в усмешке тот. — Я имел в виду, известно ли его происхождение?

— К сожалению, нет.

— Могу предположить, что из какого-то надгробного камня, — вытер пальцы о газету медиум. — Если он с Алтая, то это вполне правдоподобно. У нас тоже встречаются мраморные надгробия со времен кочевых племен.

— То есть вы хотите сказать, что бюст может быть выточен из надгробного камня? — уточнил Синицын.

— А разве я этого не сказал? — откровенно удивился Кацев.

— Сказали, сказали, — успокоил его Алексей. — Но может быть, вам удастся выяснить и что-нибудь более точное?

— Доставай его сюда! — скомандовал Кацев лейтенанту, а мне: — Разливай!

Я так разволновался, что разлил и себе в стаканчик. Однако мой бдительный офицер вовремя предупредил мои противоречащие воинскому уставу действия и забрал у меня посуду. Расставив стаканы с чаем по краям стола и отодвинув еду к окошку, Кацев водрузил бюст Ленина в центре. Хлопнув водки, он протянул руки над мраморной лысиной Ильича и закрыл глаза. Мы с Синицыным превратились в слух и зрение. За окном мелькнул полустанок, другой. А в нашем купе ничего не происходило. Кацев мотнул головой и, снова открыв глаза, распорядился:

— Давай еще по одной!

Но в следующее мгновение он с ужасом в глазах отпрыгнул к двери. Я мгновенно перехватил его взгляд и посмотрел в окно. И почувствовал, как у меня защемило в груди. Из черноты окна на нас смотрело лицо Владимира Ильича Ленина. Во всяком случае, именно этот лик знаем мы с сохранившихся снимков вождя. Все это длилось секунд тридцать. А затем лицо пропало. И сразу же с разных сторон вагона до нас донесся женский, вперемешку с детским, визг. У меня в голове еще успела промелькнуть мысль, что, мол, надо же, уже так поздно, а не спим не только мы одни! Лейтенант Синицын выбежал из купе, и судя по всему, помчался проверять, видно ли что-нибудь подобное в противоположных окнах вагона. Совершенно не соображая зачем, я взял и задвинул холщовые занавески на нашем окне. Кацев сидел в углу, у входа, и вытирая пот со лба, громко отдувался. В это время захлопали дверями соседние с нашим купе. А проводник медленно перемещался по полусонному вагону и, борясь с зевотой, пытался успокаивать пассажиров. Он сам, видимо, не заметил ничего необычного. Вернулся Синицын. На его лице играла задорная улыбка. Он дружески хлопнул Кацева по плечу и захлопнул дверь со словами:

— Матвей Моисеевич, я вас уважаю!

— Мы что, уже столько выпили? — попытался отшутиться наш спутник.

— Предлагаю продолжить! — Глаза лейтенанта Синицына светились.

— Что-то мне не очень этого хочется, — признался Кацев.

— Да вы что, Матвей Моисеевич! — театрально возмутился Алексей. — Неужели вы добровольно отказываетесь от такого многообещающего эксперимента?

— Уж лучше добровольно…

— Обещаю взять вас под свою защиту! — Приложил к груди руку офицер.

— Вячеслав, — слабым голосом обратился ко мне Кацев, — посмотрите пожалуйста, там в бутылке еще что-нибудь осталось?

Я подмигнул ему и с готовностью разлил по их «наперсткам». Кацев рывком выпил и, похлопав себя ладонями по щекам, придвинулся к столу поближе. В этот самый момент один из стаканов с теперь уже прохладным чаем стал у нас на глазах медленно подниматься в воздух.

— Левитация, чтоб ей…! — явно довольный результатом происходящего, воскликнул Синицын.

И тут же молниеносно нагнулся. Ибо стакан, сделав сумасшедший пируэт и обдав нас содержимым, просвистел у него над головой, стукнулся о дверь и с хлопком разлетелся вдребезги. Помятый подстаканник упал к моим ногам. Искаженное изображение летящего среди звезд спутника на нем замаячило перед глазами. В этот раз на лице медиума не дрогнул ни один мускул. Он сосредоточенно двигал левой рукой вперед-назад, не спуская пристального взгляда с бюста.

— Отстань от меня, хрен еврейский! — раздался в купе незнакомый голос. — А то пожалеешь!

Я почувствовал, как внутри меня все оборвалось. В том, что эти слова не были произнесены, даже незаметно, моими соседями по купе, я не сомневался. Я видел их лица в тот самый момент.

— Что!? — возмутился Кацев.

Было заметно, что это оскорбление поразило его куда больше, чем проявление всех феноменов до него.

— Да ты сам отпрыск еврейского народа! Не твоего ли предка Мошко Ицкович величали!?

— Я не думаю, что мы здесь действительно имеем дело с духом Ленина, Матвей Моисеевич, — быстро шепнул Кацеву на ухо лейтенант.

— А мне все равно! — заводился захмелевший не только от выпитого, но и от творящегося кругом, Кацев. — Он не имеет права…!

Договорить ему не удалось, так как в воздух взмыло сразу два стакана. А потом и бутылка. И если стаканы разбились над самой дверью, то бутылка все же треснула медиума по макушке. Испугавшийся Кацев пнул в падении столик, который, лишившись на мгновение своей опоры, сложился. Вся наша снедь, а с ней и злополучный бюст, очутились на полу. Что за этим последовало, невозможно описать словами…!!! Вагон жестоко качнуло, и было слышно, как в соседнем купе кто-то упал с полки. Где-то разбилось стекло. А отборная ругань, сопровождаемая все теми же визгами напуганных женщин и детей, волной прокатилась, наверное, через весь поезд. Мы с Синицыным, полулежа, каждый на своей полке, с приклеенными на лицах глупыми улыбочками, озирались по сторонам, только и успевая фиксировать творящееся вокруг.

— Ты мне, сволочь, за «хрен еврейский» ответишь! — изо всех сил кричал Кацев, размазывая по лбу выступившую из порезов кровь.

Приближающийся снаружи шум заставил меня вжаться в искусственную кожу лежака. При этом наша дверь отлетела в сторону. А торчащая наружу часть замка раскололась на части. Совершенно не соображая, что же здесь на самом деле происходит, я однако продолжал дотошно, до мельчайших подробностей, фиксировать творящиеся чудеса. Шум, который чуть не сделал из меня заику, исходил от открывающихся и закрывающихся окон в проходе вагона. Они, словно передавая друг другу эстафету, продолжали эту чудовищную симфонию добрых пять минут. Шум возникал в тамбуре, с той стороны, где располагалось купе проводника, и увлекаемый бешеной пляской оконных рам, уносился в направлении по ходу поезда.

— Прекратить! — истошно кричал проводник.

Он бегал по вытоптанным дорожкам коридора с искаженной от боли физиономией. Как выяснилось позже, в тот момент, когда у нас со стола упал мраморный бюст, взорвался бачок с кипятком при входе в вагон. И волна горячей воды окатила готовившего для полуночников чай проводника. Однако на этом чертовщина в поезде не закончилась. Матвея Моисеевича, пытавшегося нащупать закатившийся в угол бюст, вдруг с чудовищной силой подкинуло вверх. В этот момент Синицына, рванувшегося к Кацеву на помощь, сбило с ног верхней полкой, сорвавшейся со стопоров невероятным способом. Ударившись о пластиковое покрытие стен, лейтенант на добрых десять минут потерял сознание. Невидимая сила выволокла Матвея Моисеевича в коридор и стукнула его о противоположную стену. Оконная рама за его головой ушла вниз и невидимка наполовину вытолкнул очумевшего Кацева из вагона. Несчастный медиум хрипел, судорожно двигая посиневшими губами. На его шее обозначились глубокие выемки, как если бы чья-то рука с силой сжимала его глотку. Я, будто завороженный, перевел свой взгляд с отдающего концы медиума на одноухую статуэтку вождя пролетариата. Мне показалось, что его крупные губы разошлись в зловещей улыбке. Словно в трансе, мотая головой из сторону в сторону и совершенно не отдавая себе отчета в том, что делаю, я со всей дури пнул по этой отвратительной личине. Боль в большом пальце заставила меня вскрикнуть. Но сквозь проступившие слезы я успел увидеть, как, ударившись о металлическую опору откидного столика, произведение «искусства» безымянного мастера разлетелось на добрую дюжину осколков. В следующее мгновенье умопомрачительная свистопляска в пассажирском поезде прекратилась.

Лейтенант Синицын поправил повязку на голове и в сердцах произнес:

— Ох и устроит мне разгоняй Галкин! И в первую очередь за то, что поторопился со звонком…

Железные колеса вагона надрывно заскрипели. Загаженная масляными пятнами и плевками встречающих платформа растягивалась наподобие жевательной резинки. Напротив дверей тамбура стояли двое. В длинных черных плащах и темных солнцезащитных очках, они выглядели не к месту. Один из мужчин держал в руке кейс. Металлический кейс с рифлеными боками. Синицын ободряюще кивнул мне и, перебрасывая из руки в руку небольшой сверток, отправился к выходу из вагона.

— А кто эти люди? — глядя в утреннее небо, разжал дрожащие губы все еще бледный Кацев.

Я не ответил. Потому что ответа на его вопрос у меня не имелось. Через треснутое памятной ночью стекло я увидел спрыгнувшего с подножки Алексея. Лейтенант подошел к тем двоим в плащах. Чтобы иметь возможность слышать, что там говорят, я тихонько приоткрыл окно.

— Сюда, пожалуйста! — держа чемоданчик на весу, произнес неизвестный.

Кейс, сверкнув в лучах утреннего солнца, открылся. Его внутренности были выложены темно-синим бархатом. В центре имелась выемка размером ничуть не больше… бюста. Синицын развернул сверток и высыпал в кейс осколки того, что еще каких-то семь часов назад представляло из себя в чем-то, не спорю, оригинальное изображение Ильича. Матвей Моисеевич шумно вздохнул.

— Здесь не хватает одного уха, — мгновенно оценил ситуацию второй незнакомец.

Синицын нервно гоготнул.

— Вы прекрасно осведомлены! — откровенно восхитился лейтенант.

— Это наша работа, — скромно отреагировал державший перед собой чемоданчик.

Синицын с нескрываемым нежеланием разжал ладонь. К осколкам бюста скатился крохотный кусочек мрамора.

— Комплект, — закрыл кейс мужчина в черном плаще.

Неизвестные быстро растворились в толпе провожающих. Синицын еще несколько минут оставался неподвижно стоять на платформе, мешая людям прощаться.

«Странно, — пронеслось у меня в голове, — а откуда у Алексея оказалось отколотое ухо?»