Граждане Рима

Мак-Дугалл София

Оказывается, Римская империя не рухнула, — она благополучно существует, захватив большую часть мира. Римские граждане вполне цивилизованы: ездят на машинах, пользуются дальновизорами. Но по-прежнему в Риме есть рабы, которых за непокорность распинают на механических крестах, а тем, кто хочет изменить этот порядок, трудно остаться в живых.

 

ДИНАСТИЯ НОВИЕВ

Генеалогическое древо императорской семьи

 

Случилось, что, когда мы шли в молитвенный дом, встретилась нам одна служанка, одержимая духом прорицательным, которая через прорицание доставляла большой доход господам своим.
Деяния, 16:16

Ромул род свой создаст, и Марсовы прочные стены, Он возведет, и своим наречет он именем римлян. Я же могуществу их не кладу ни предела, ни срока. Дам им вечную власть.

 

ЗАБАЛЬЗАМИРОВАННЫЕ

Родителей Марка бальзамировали восемь дней, но, хотя глаза их были закрыты, а раны не видны, они не были похожи на спящих, как то изначально предполагалось. Сосуды их забили воском, и при дневном свете они, казалось, желтовато просвечивали под густым слоем грима. Воздух был сладким и вязким от ладана, который успешно скрывал запах снадобий, позволявших поддерживать ткани влажными. И все же Марк чуял этот запах. Седина исчезла из каштановых волос отца, а губы матери подкрасили охрой, которой она никогда не пользовалась при жизни, хотя теперь было видно, что она ей к лицу. Оба выглядели мирно, как искусственные фрукты.

По всем улицам с крыш и верхних этажей свешивались длинные черные знамена, но над Лео и Клодией свет пульсировал, фокусируясь в тысячах линз, между мраморными и зеркальными стенами базилик и посеребренными плитами храма Сатурна, и пронзительным лучом устремлялся на восток, отражаясь от стеклянной кровли Колизея. Но ослепительно блистающие здания и статуи, казалось, глубоко увязли в месиве тяжело бредущих людей в черных одеждах. На взгляд сверху здания и люди были похожи на единый застывший ковровый узор — настолько плотно были заполнены улицы и настолько неподвижными они казались. Стоило расчистить дорогу для процессии на Священном Пути — толпа неумолимо смыкалась за ней, как чернила, заходящие в поршень.

Не все в толпе были римлянами или даже просто италийцами: на протяжении восьми дней они стекались отовсюду, из самых отдаленных уголков империи — из Мексики, Индии, Готии, Гетулии, — стараясь добраться как можно скорее, торгуясь за цены с перевозчиками, выискивая подешевле постой в Риме, так что теперь чувствовали себя вправе нахлынуть, как приливная волна. И вот Лео и Клодия лежали в самом средоточии этого скопища, перед рострой, как бы в широком заливе, обрамленном людьми, а на пустой площадке свет выхватывал рассыпанные розовые лепестки, которые все еще светились, белые, как морские раковины. От этой безлюдной сердцевины, в оцеплении которой стояли преторианцы, толпа растеклась, насколько хватал глаз, окружив Колизей и другие форумы, вплоть до самого Пантеона. Эти люди просто хотели знать, что находятся где-то поблизости от происходящего, хотя видеть они могли только экраны дальновизоров, расставленные повсюду.

Стоя на ростре, Марк Новий Фаустус Лео посмотрел вниз, в камеры. Ему приходилось косить, отводя взгляд от слепящих прожекторов, и он был в достаточной степени Новием, а стало быть, и актером, чтобы на какую-то грешную долю секунды подумать: народу может показаться, что он смаргивает слезу. Он тут же испытал неприязнь к себе и постарался забыть, что подобная мысль могла прийти ему в голову.

Ему не удавалось отделаться от неприятного ощущения неловкости, вызванной тем, как плохо он держит речь. Выступление, которое он зачитывал, принадлежало перу одного из наемных сочинителей дяди, и он всего лишь раз удосужился его пролистать. Он собирался проделать все лучшим образом и даже поклялся себе, что выучит текст наизусть, но время шло, а он так и не притронулся к рукописи. Теперь он видел, что между строк сквозил трогательный, препинающийся юношеский лепет. Он чувствовал места, где следовало бы запнуться, где слезы должны были помешать ему говорить, где голос должен был предательски дрогнуть, но он продолжал все так же невыразительно читать о присущем отцу чувстве самоотречения и патриотизма. Он озвучивал речь плохо именно потому, что делал это недостаточно плохо.

— Три вещи мой отец любил больше собственной жизни, — сказал он. — Мою мать, меня, но прежде всего свою страну.

Раздался медленно нараставший гром аплодисментов, кто-то рыдал, но Марк продолжал читать как ни в чем не бывало. Плакальщики пропустили кое-что из того, что он сказал дальше, но это было более или менее то же самое. Марк почувствовал легкий приступ дурноты, не в последнюю очередь потому, что отец никогда не стал бы говорить так о себе, да и вообще ни о ком; он написал бы речь сам, и каждая произнесенная фраза была бы взвешенной, рассчитанной и неотразимо искренней. Марк продолжал, уже почти монотонно, поражаясь тому, какая скорбь написана на лицах плакальщиков и сколь многие из толпящихся внизу не могут сдержать слез. Нет, не все эти слезы льются по его родителям, решил он. Наверное, они оплакивают самих себя, даже не сознавая этого. Тогда почему у всех такой несчастный вид? Две женщины пытались прорваться через оцепление: хорошенькая девушка, ненамного старше его самого, склонившая голову на плечо матери. Они держали поникшие синие цветы, тесно прижались друг к другу и захлебывались такими рыданиями, что Марк подумал, как при этом еще можно дышать. Что-то в них встревожило его, и, хотя он и продолжал читать, он чувствовал, что при взгляде на них смысл слов, которые он произносит, начинает от него ускользать. У него возникло чувство, будто они самозванно вторглись в его глаза и легкие, выплакали все оставленные им про запас слезы.

«Бедный мальчик, бедный мальчик!» — крикнул ему кто-то, когда вместе с дядей и двоюродными братом и сестрой он возглавлял процессию, двигавшуюся по улицам Рима. Он никому не давал повода кричать ничего подобного, сосредоточившись исключительно на том, чтобы шагать в ногу с дядей и кузенами — Друзом и Макарией. Стоило ему отвлечься, как он тут же слышал жалостливый хор женских и детских голосов, видел белые лепестки, устилавшие его дорогу, золотой венок на похоронных дрогах родителей. Он бесстрастно удивлялся тому, как много меланхолического великолепия удалось извлечь за столь малое время — какие-то восемь дней! Кому-то явно пришлось хорошенько потрудиться.

Он несколько собрался с духом, когда подошел к разделу речи, где говорилось о матери, не без возбуждения ожидая, пройдет ли наконец овладевшее им сонное чувство скуки. Выяснилось, что беспокоился он зря. Автор сделал мать вполне милой, но даже еще менее узнаваемой, чем тело, безмятежно покоившееся в платье из нихонского шелка посреди Форума. Так или иначе, речь явно была сосредоточена на отце. Разумеется, Марк знал, что так и будет; отец, самый популярный из Новиев, герой войны, мог бы даже стать… но Марк еще не успел это обдумать. Хотя устало понимал, по крайней мере отчасти, причину того, почему все кажется ему таким нереальным, — все эти слезы, ладан, цветы, музыка и нелепые древние черные тоги, в которые облачился он сам и его родня: все это было ради отца. И хотя он ощущал, что сознает окружающее лишь наполовину, словно вдруг оглох, он понимал, что рано или поздно чувства вернутся — и тогда больнее всего будет пережить смерть матери.

Он уже подбирался к концу, где говорилось о том, как отец любил Тита Новия Фаустуса Августа, дядю Марка и императора, и как восхищался им. Затем в нескольких словах упоминалось о богах, и — ноша с плеч — на этом все заканчивалось. Марк собрал страницы речи и сошел с подиума, слишком поздно сообразив, что было бы гораздо лучше оставить их там. Потом поспешил спрятаться за спиной Друза, который молча принял от него речь, — лишь слабая морщина неодобрения на лбу выдала его чувства. Не подобает в такой момент члену императорской семьи комкать в руках какие-то бумажки. Когда Марк вновь посмотрел на Друза, рукопись уже исчезла. Должно быть, двоюродный брат потихоньку передал ее назад, в руки раба. Вышло у него это ловко, как у фокусника. Так или иначе Марк уже никогда ее больше не видел.

Император направился к ступеням, ведущим на подиум. Это был высокий грузный мужчина, шестидесяти одного года от роду, с мягкими густыми волосами и мужественно красивыми чертами лица, расплывшимися в жировых складках. Проходя мимо племянников, он добродушно потрепал Марка по плечу и, дотронувшись до руки Друза, что-то шепнул ему на ухо. Лицо юноши при этом исказилось судорогой отчаяния.

«Что он сказал?» — шепнул Марк, едва шевеля губами, в то время как Фаустус начал собственную речь с обещания любить Марка как родного сына. Марк обнаружил, что в голове у него безостановочно крутятся одни и те же слова: «Хочу домой, хочу домой». Посмотрел на Друза. Марк плохо знал его и не очень любил, но из всех Новиев двоюродный брат был ближе всего ему по возрасту, и казалось странным видеть рядом с собой копию собственного длинного и широкого лица, правильные черты которого нарушали лишь глубокие складки над веками и слегка опущенный краешек рта. Эти особенности внешности были так или иначе присущи им всем. Но волосы у Друза были каштановые, глаза зеленые, а Марк в этом смысле весь пошел в мать.

«Мой отец, — точно так же еле слышно ответил Друз и добавил: — Не смотри, не привлекай внимания», — поскольку любопытный Марк постоянно вертелся, чтобы увидеть, что делает дядя Луций. Но, едва он успел сказать это, как кто-то, растолкав братьев, бросился прямо к похоронным дрогам Лео и Клодии. Фаустус примолк, и на какое-то мгновение вид у него стал несчастный и неуверенный. Почти умоляюще он произнес «Луций…», но затем, украдкой бросив взгляд на сопровождающих его лиц (словно что-то приказывая им или о чем-то прося), сдержался или решил выждать, придав лицу соответствующее выражение и озираясь с суровой властностью, как если бы эта пауза возникла по его собственной воле.

Склонившись над усопшими, дядя Луций кусал свои дряблые губы и заламывал руки, чего Марку еще никогда не доводилось видеть. Ростом он был не ниже Фаустуса, но почему-то это было незаметно — он словно съежился, скорчился на земле, и его было жаль. Седые волосы торчали пучками, как будто он стриг сам себя. Положив руку на безмятежное лицо отца Марка, он смог вымолвить только «Лео!» жутковатым надтреснутым, старческим голосом.

— Пошли, — сказал Друз. — Будет лучше, если это сделаем мы. — Марк не нашелся, как сказать, что ему не хочется ни на шаг приближаться ни к дяде Луцию, ни к телам родителей, а Друз уже вел его к центру форума. Марк услышал нечто вроде негромкого вздоха, изданного толпой, и понял, что это знак ободрения и одобрения.

Он почувствовал, что над этим местом нависло почтительное безмолвие половины мира, и, хотя на подиуме у него не было этого чувства, сейчас было ужасно сознавать, что на него смотрят, причем, разумеется, не только сотни людей, осадившие форум, но и миллионы невидимых телезрителей. Экраны дальновизоров показывали только похороны.

Друз обнял отца за плечи и сказал:

— Пошли, папа, — так мягко, как мог, хотя в его голосе и слышалась режущая нотка негодования.

— Да, пошли, дядя Луций, — жалко поддакнул Марк. Луций старательно отводил глаза от Друза. Марк постарался сосредоточиться на необычайной симпатии и восхищении, которые он испытывал по отношению к двоюродному брату, полуприкрыв глаза, чтобы не видеть пушистого локона матери, самовольно выбившегося и легшего ей на губы.

В подслеповатых зеленых глазах Луция дрожал испуг. Если он не узнал Марка, в том не было ничего удивительного; за всю жизнь Марк видел его раза три, не больше.

Конечно, в речи Фаустуса, как и в его собственной, Луций не упоминался, хотя ему впервые за многие годы было дозволено появиться на публике. Говорили, что у него легкая рука, и в конце концов он точно так же, как и Фаустус, был братом отца Марка.

— Нет, — сказал дядя Луций. — Лео!

Друз кивнул Марку, тот неохотно взял дядю за руку, и они вдвоем попытались оттащить его от колесницы. «Ох, как бы хотелось вернуться домой», — подумал Марк, таща дядю за рукав. Затем Друз, должно быть, слишком сильно толкнул Луция, потому что тот покачнулся и неожиданно тяжело навалился на Марка. Марк зашатался, свободной рукой пытаясь нашарить в воздухе несуществующую опору. Где-то в глубине шевельнулся стыд, он почувствовал себя слабым и никчемным. Он чуть было не упал, как маленький ребенок, и это на глазах у всех.

Затем, к его удивлению, рука дяди Луция сомкнулась на его запястье и поддержала его, так что на какое-то мгновение обрюзгшее подслеповатое лицо обернулось к нему, и, хотя все оно тряслось и дрожало, черты, увы, больше напоминали черты его отца, чем лицо Друза — его собственное, — конечно, сказывалось и более близкое кровное родство.

Марк отчетливо помнил время, когда он еще не знал правды о дяде Луции и не имел нужды думать об этом. Он помнил объяснения Лео, но не мог с уверенностью восстановить в памяти, как и почему зашла об этом речь, — может быть, видя, как дядя Луций кусает губы и отказывается смотреть на людей, он спросил отца: «Что с ним такое, ему плохо?» Нет, кажется, все было не так. Отец сам, без всякой подготовки и без обиняков, решил рассказать ему правду.

Прежде всего Терций Новий Фаустус Лео рассказал своему сыну о войнах, которые мало-помалу позволили южной половине Африки освободиться от римского владычества, особенно о первых, самых кровавых. Он сказал, что недалеко от Конго находился осажденный город. Римскую армию послали вызволить его. Это было более двухсот лет назад, и тогда все члены семьи отправились — кто в сенат, кто в армию. Они не были императорами. Один из них был военачальником в Африке; Некто Новий Такой-то.

Начало было увлекательное, и Марку помнилось, что он слушал не только с интересом, но и с вежливо замаскированным напряжением, даже подозревая, что у отца может быть какая-то скрытая причина, что рассказ может оказаться своего рода ловушкой. В любую минуту он мог неожиданно обернуться тестом по истории или географии. Когда Лео упомянул Конго, Марк с умным видом кивнул, судорожно роясь в памяти, чтобы вспомнить, где это. Действительно ли отец забыл полное имя предка или попросит дополнить его? Или ему предложат рассказать о причинах, по которым они потеряли Южную Африку, и о том, как они могли бы удержать ее? Марку тогда было восемь. Ему стало стыдно: в школе эту войну еще не проходили.

Так или иначе, сказал Лео, африканские мятежники удерживали в городе часть римских войск и некоторое количество мирных граждан, которые голодали и умирали от разных болезней. Отчасти потому, что он действительно заботился о своих людях, отчасти намеренно — чтобы заставить их любить себя и таким образом добиваться от них большего, этот Новий всегда старался, чтобы его жизнь ничем не отличалась от жизни его солдат: ел с ними из одного котла, подвергал себя постоянному риску. И все это время, за исключением, пожалуй, самых напряженных моментов битвы, он сохранял такую же живую память о Риме, как если бы сенат, придворные и его семья незримо витали вокруг, а он находился в центре их внимания — храбрец, забывший о том, что может погибнуть в самом деле. Это не имело значения; солдаты по-настоящему любили его, потому что он, как и все остальные, знал, что делает. Они поверили ему, когда он сказал, что осада скоро будет прорвана, и так оно и случилось.

Затем он распял всех оставшихся в живых мятежников. Он всего лишь делал то, что каждый бы сделал на его месте. Возможно, он мог бы отпустить нескольких бунтарей помоложе, но в Риме были неприятно поражены осадой, и Новий понимал, что должен показать пример. Поэтому он установил ряды крестов по берегам Конго. К одному из них был пригвожден — это было давно, когда еще пользовались гвоздями и молотками — двенадцатилетний мальчик. Если бы Новий задумался над этим, он мог бы убедить себя, что мальчик достаточно взрослый, чтобы убивать римских граждан, или помогать убивать римских граждан, или по крайней мере присутствовать при их убийстве. Или, если бы кто-нибудь вынудил его на самом деле представить и осознать это, он разрыдался бы от жалости и стыда. Он вовсе не был злодеем. Или по крайней мере не казался таким самому себе. Он был добр к своим детям. Скорей всего, он просто ни о чем таком не думал.

Лео рассказывал просто, не спеша. Часто, почти в конце каждого предложения, он останавливался и смотрел на Марка, чтобы удостовериться, что тот понял сказанное, но не только ради проверки, а и для того, чтобы подыскать нужные в дальнейшем слова.

В ту ночь, несмотря на бесконечную усталость, Новий не мог уснуть в спасенном им городе, но не потому, что думал о мальчике — возможно, еще живом, в темноте свисающем с креста на вывернутых руках, — а потому, что скорбел об убитых солдатах, потому что тосковал по дому в далекой Италии, потому что никогда не мог привыкнуть к африканской жаре. Им владел панический ужас перед тропическими болезнями, поэтому, хотя над его кроватью был раскинут полог против москитов, Новий не верил, что тот сможет защитить его. Малейший писк насекомого отдавался у него в ушах пронзительным воплем, и каждый раз ему с ужасным трудом удавалось засыпать снова.

(Марк понял, что отец кое-что присочиняет, иначе откуда ему было знать о москитах и как он мог забыть полное имя Новия?)

Звук, который услышал затем Новий, был куда хуже гудения насекомых. Сначала его было легко принять за звук, порожденный его раскалывающейся от боли головой. Вскоре, однако, сомнений не осталось: это были настоящие шаги, медленно приближавшиеся по деревянному полу. Никто не мог проникнуть в эту комнату, и Новий не слышал, как открылась дверь. Он дотянулся до пистолета, лежавшего в ящике прикроватной тумбочки, но не мог пошевелиться. И дело не в том, что его парализовал ужас — хотя он испугался больше, чем мог представить, — он действительно физически не мог совершить ни малейшего движения. Затем вдруг снова наступила тишина, слышалось только визгливое кружение москитов, и тишина эта продолжалась так долго, что Новий рискнул понадеяться, что шаги ему в конечном счете приснились, не считая того, что он все еще не мог пошевелиться.

Затем послышался рассекающий воздух звук, от которого у него вконец перехватило дыхание, и москитный полог рухнул на него, как при конце света. Деревянная рама, на которую был натянут полог, упала ему на грудь. Так он и лежал под рамой, придавившей его голову и плечи, дыхание перепуганного насмерть человека втягивало белую ткань, как вдруг Новий почувствовал, что кровать сдвинулась и сетка натянулась, как будто кто-то лег рядом с ним.

Сквозь молочную белизну сетки он различил очертания женского тела. И сердце Новия возопило от ужаса, потому что, хотя он не видел лица женщины и она еще не успела сказать ни слова, он каким-то образом почувствовал, что она ненавидит его очень сильно, ненавидит осознанно, сильнее, чем возможно, — и все же не мог пошевелиться.

Это была мать того мальчика.

Он ждал, что нож вонзится ему в грудь или перережет глотку, но вместо этого женщина обхватила его голову руками, и ему показалось, что горячие токи, исходящие из кончиков ее пальцев, впиваются в его череп. И еще он услышал негромкое шипение, когда она начала что-то нежно и настойчиво шептать ему на ухо. Сначала он решил, что понимает слова, потом — нет, а еще немного погодя он уже больше не мог выносить звука ее голоса, потому что мозг его стал кипеть и пузыриться от невыносимого жара, а кровь, как морской прибой, ревела и билась в висках. И Новий начисто позабыл о женщине, когда кровать начала крениться и раскачиваться, и он перестал понимать что-либо.

Утром рабы Новия нашли под отяжелевшей и ставшей прозрачной от пота сеткой его судорожно содрогающееся тело. Женщину они нашли на полу. Она закололась сама.

Через день-другой жар у него спал, и он объяснил, что смог: сказал, что ночью ведьма навела на него порчу. Он чувствовал себя лучше и даже слабо смеялся над тем, что произошло. Но затем снова начался жар, кожа Новия пожелтела, и его стало рвать кровью. Врачи не сомневались, что он умрет.

Затем лихорадка снова внезапно прекратилась, и на этот раз его тело быстро пошло на поправку. Кожа утратила нездоровую желтизну, а глубокие впадины между ребрами сгладились и исчезли. Но он пускал слюни и плакал, как маленький, по никому не понятным причинам. Иногда он набрасывался на своих адъютантов, а иногда выкрикивал непристойности и выставлял напоказ срамные части. Говорили, что болезнь вызвала мозговую горячку и навсегда повредила его умственные способности. Его отослали домой к жене, которая, бедняжка, присматривала за ним до конца своих дней, потому что время от времени ему становилось чуть лучше и, казалось, он узнает ее.

Никто не помнит, сказал Лео, но через пятнадцать лет один из его сыновей заболел, а выздоровев, впал точно в такое же состояние, как отец. Даже это могло сойти за ужасное совпадение, но примерно тридцать лет спустя дочь другого сына тоже сошла с ума. Иногда болезнь затаивается на поколение или больше. Но всегда возвращается. До тридцати пяти твой дядя Луций был нормальным — возможно, излишне робкий человек, родившийся, как он сам говорил, не в той семье. Но в общем с ним все было в порядке. Он женился, и жена родила ему твоего двоюродного брата, Друза, который тогда был еще совсем маленький. Но за семь лет до твоего рождения он стал шепотом говорить какие-то странные вещи, а когда люди заговаривали с ним, смотрел в землю или на небо. Когда однажды у него начался приступ, он заперся в своей спальне, и двое суток напролет рабы и домочадцы слышали, как он болтает сам с собой и смеется или вопит непонятно почему. Когда наконец они взломали дверь, то нашли его таким, какой он сейчас. Все случилось именно так, как было на протяжении двухсот лет.

Распятие мальчика и самоубийство его матери — все это было настолько страшно, что Марк поначалу даже не мог понять причины своего ужаса: ведь он, разумеется, слышал о подобных вещах и раньше. Постепенно он понял, что испуган потому, что отец намеренно хотел испугать его. Он не просто собирался пощекотать Марку нервы, он хотел, чтобы эта история неизгладимо запечатлелась в нем, чтобы все утешения оказались перед ней бессильны, и так оно и случилось. Несколько ближайших ночей подряд, лежа без сна, Марк решил, что отец хотел внушить ему не только страх, но и чувство вины, и не только вины, но и гнева. Но он не понимал, что такого сделал отцу, чтобы тот хотел внушить ему подобные чувства. Но другая часть истории была еще хуже, потому что она обрывалась и имела какое-то отношение к нему. Вскоре Марк стал все более и более пристально приглядываться ко всякой своей мысли, выискивая в ней что-либо ненормальное или неестественное. Он старался не спать по ночам, потому что боялся своих снов. Сны казались реальностью, но не были ею, и Марк убедился, что они очень близки к безумию.

Он все еще помнил ссору родителей по этому поводу: его мать, Клодия, неожиданно швырнула стопку бумаг на пол и крикнула:

— Ты хочешь, чтобы все вокруг тебя были несчастны!

— Я хочу, чтобы он навсегда запомнил это, — ответил отец. — В любом случае он должен кое-что знать о Луции.

— Так? В таком возрасте?

— Это предостережение. Это метафора для всего Рима, — сказал Лео, и суровое благородство прозвучало в его голосе.

— И не пытайся говорить со мной свысока. Ты знаешь, что я думаю то же, что и ты. Просто мне непонятно, почему ты силой хочешь навязать это маленькому мальчику.

— Если бы ты поняла, что я пытаюсь сделать, то тебе было бы ясно почему.

— Все я понимаю и вижу, что ты ведешь себя, как самодовольный болван и как садист. Как всегда…

Позже Клодия пришла к Марку и обняла его так крепко, что он почувствовал, как все ее тело дрожит от гнева.

— Твой дядя Луций, — сказала она, — первый случай чего-бы-там-ни-было с незапамятных времен. И ты не только сын своего отца, но и мой, а на моей семье никогда не лежало проклятия.

Марк снова уснул, хотя понимал, что слова матери звучат неубедительно. Он никогда так и не отделался от привычки следить за собственными мыслями и гадать, как поведет себя, если почувствует неладное. Таков был сделанный им вывод; с годами он постепенно осознал, что все остальные в семье думают о том же, о чем он, и что его дядя и дед, вопреки всему этому, отчаянно цепляются за свою власть. И что все они следят друг за другом. Чтобы обвинить кого-нибудь, прошипеть: «Это ты. Оно уже происходит с тобой. Ты следующий». Иногда это зыбкой преградой вставало между ними, непроизнесенное и соблазнительное. Его мать, не связанная семейным договором, наверняка должна была так или иначе сказать об этом отцу.

И вот когда ему исполнилось шестнадцать, машина его родителей вылетела в кювет на дороге в Галльских Альпах, подпрыгнула, как рыба, и покатилась вниз по скалам. Но это неправда, что он никогда больше их не увидит. После речи Фаустуса их перенесут в усыпальницу Новиев, где они будут царственно возлежать под стеклом. Он может пойти и увидеть их когда угодно.

Даже когда они водворили дядю Луция обратно в ряды семьи, он не отпускал запястья Марка, и было очевидно, что в конце концов он его узнает.

— Хочешь теперь быть императором? — спросил или, вернее, прорыдал он своим тонким дребезжащим голосом.

Слезы наконец-то навернулись на глаза Марка, и, когда Фаустус снова заговорил, он заплакал навзрыд.

 

ЗЕЛЕНАЯ ТЕМЗА

Даже Уна увидела кусочек похорон. Огромный экран дальновизора был установлен перед портиком базилики на Юлиан-сквер, и Уна остановилась и задрала голову, как и все вокруг. Юноша, Марк Новий, сын Лео, крупный и словно весь состоящий из пестринок света, невидящими глазами посмотрел вниз, на нее, и сказал:

— Три вещи мой отец любил больше собственной жизни: мою мать, меня и прежде всего свою страну.

На мгновение Уне показалось, что каждая мышца ее тела готова разорваться от презрения. Это был самый сентиментальный и отвратительный в мире способ выражать свои мысли. Она ненавидела юношу и всех, так наседавших на него, что, казалось, ее собственные кости вот-вот захрустят. Притихший Лондон был холодным и липким на ощупь от сверхъестественной скорби, прохожие выдыхали влажные сгустки пара — свои чувства, похожие на болотный газ, сквозь который ей приходилось идти. На мгновение она вообразила, как убивает всех их, но тут же совладала с собой и стала представлять себе застилающую взгляд белизну, пока не перестала чувствовать окружающее и лицо ее не утратило всякое выражение. Она внимательно оглядела стоявших кругом людей — не заметил ли кто-либо чего-то странного в ее выражении, но никто ничего не заметил.

— Какой хорошенький. Тонкая кость, — сказала стоявшая рядом с Уной женщина.

Уна критически оглядела Марка. Глаза под тяжелыми веками были какого-то неопределенно бледного цвета, какого — трудно было сказать, судя по экранному изображению. Волосы его, несколько лет назад бывшие по-детски яркими, белокурыми, потемнели, приобретя оттенок древесины. Уна подумала, что у него усталый и слегка скучающий вид.

— Да, — откликнулась она, решив, что в общем-то это правда — хотя у Марка все еще был затуманенный неопытный взгляд подростка, как будто его лицо на самом деле находилось под водой и было видно лишь отчасти. Ей казалось, что она наблюдает за всем происходящим холодно, словно ей не пятнадцать, а тридцатью годами больше.

Поскольку она более или менее знала, о чем думает женщина, то добавила:

— Надеюсь, это наследник. Император должен быть красивым мужчиной.

— Не следовало бы мне так думать, — с ухмылкой ответила женщина, — верно? Он в самый раз для тебя. А я ему разве что в бабушки гожусь.

Уна состроила в ответ притворно сладенькую улыбочку и поняла, что сработала плохо и теперь кажется женщине странной. Она поспешила уйти, прежде чем женщина стала интересоваться, что она делает одна и почему сжимает в руках магазинный пакет, если сегодня все закрыто, или — по ее мятому платью и нерасчесанным волосам — догадалась, что она провела эту ночь под открытым небом. Поэтому она не увидела ни маленькой потасовки возле погребальной колесницы, ни слез Марка.

Позже, торопливо шагая к Лондонскому мосту, она задумалась над тем, почему остановилась. Конечно, надо было стараться быть как можно более неприметной, но она могла спокойно пересечь площадь — невелик риск. Почему она этого не сделала? Она стиснула зубы от внезапного приступа неприязни к себе. Ей-то в последнюю очередь следовало бы поддаваться очарованию Новиев.

Прохожих на мосту практически не было. Выстроившиеся цепочкой магазины были заперты, что было данью уважения и значило, что владельцы, скорее всего, отправились возложить цветы к подножию храма Дэа Рома. А какой прок, язвительно подумала Уна, в том, что делают все эти люди? Какая от этого радость Лео и его жене, которые мертвы? Она упивалась, насмехаясь над ними, пока шла по мосту; ей это было необходимо, потому что с каждым шагом голова у нее все сильнее кружилась от паники, и то, почти невозможное, что она собиралась сделать, душило ее. Она ненавидела людей на Юлиан-сквер, но теперь ей страстно хотелось столкнуться с толпой и смешаться с ней. Ей казалось, будто ее выставили на всеобщее обозрение, как того мальчика на экране.

Она разозлилась на себя. Никто в особенности не обращал на нее внимания, и были все основания надеяться, что никто за ней не следит: в ее спаленке в квартале лупанариев не оставалось никаких следов умысла. Она не взяла с собой ничего, даже пальто, даже пригоршни монет, скупо выданных ей пару дней назад. Предполагалось, что это все ее деньги.

А о том, насколько сложно то, что она задумала, и об ужасающих последствиях вероятного провала — об этом и думать не надо. Ничто не могло изменить ее намерений.

Она не оглядывалась, пока не пересекла мост. Затем один раз обернулась — и увидела стальные кресты, выстроившиеся вдоль берега Темзы. Но распятых, вопреки ее ожиданиям, на них не было, что тоже являлось знаком уважения. Черные отражения крестов дрожали в воде под дождем.

Она вообразила белизну. Сначала белизна появилась в ее мозгу, как одинокое яркое пятнышко, и, растекаясь, обесцветило ее всю. И продолжала растекаться, пока не обесцветила все вокруг.

Теперь Уна шла вдоль железнодорожных путей, ведущих через Лондон на юг, в Дубрис. Она пересекла заброшенную парковку, с трудом пробралась сквозь дырявую металлическую изгородь и оказалась в зарослях крапивы и почерневшего златоцвета на пустой площадке под железнодорожным виадуком. Но она не остановилась и, пригнувшись, стала красться дальше под поникшими стеблями златоцвета, целеустремленно прокладывая себе путь к тому месту, где корни растений почти развалили кирпичную кладку. Она старательно изгоняла из своих мыслей иррациональную уверенность в том, что вещи, которую она ищет, на прежнем месте уже нет.

Но вещь была на месте. Уна медленно вытащила ее: это был пыльный пластиковый сверток, сложенный пополам и несколько раз перевязанный с параноидальной тщательностью. Уна внезапно осела на землю, едва касаясь свертка нежными, недоверчивыми пальцами. Она обессилела от облегчения и даже более чем облегчения — внезапного приступа счастья. Это было нелепо, поскольку она еще почти ничего не успела сделать, и все же дела шли лучше, чем она могла надеяться. Это был едва ли не последний из ее тайников. С тех пор как она стала искать способы разжиться собственными деньгами, она поняла, что гораздо меньше шансов потерять все, если она разделит свои сокровища между разбросанными по всему городу тайничками. Все утро Уна обходила эти места: ямки, которые она вырыла под скамьей возле статуи Адриана в Пауллин-парке и в заброшенном дворе реликтовой борцовской школы; за треснувшими черепицами обезлюдевших бань. Ее удивило, что ни одну из ее заначек никто не тронул. На самом деле они были спрятаны так тщательно и в местах, выбранных с такой маниакальной осторожностью, что единственным рискованным моментом было то, что кто-нибудь увидит, как она прячет деньги, но Уна была абсолютно уверена, что никто ничего не видел.

Небольшой, опрятный состав прогрохотал над головой. Уна слабо рассмеялась. Над ней пронеслись сейчас сотни людей, и никто не знал, что она здесь. Она ощутила, как смутный, хаотичный гул непознанных мыслей, чувств, воспоминаний стремительно уносится от нее. Уна откинулась на кирпичную стену и посмотрела на мокрые листья златоцвета. Она вспомнила, как до боли сладко благоухали багряные цветы в начале лета, когда она впервые спрятала здесь пачку сестерциев, как беспомощно коричневые и красные бабочки старались вырваться из сладостного плена. У нее мелькнула ленивая, досужая мысль, что она хотела бы поселиться здесь навсегда.

Уна очень устала. Оставалось еще много часов до ее свершения, и было бы безопаснее и даже мудрее проспать часть этого времени. Но она не уснула, и не только потому, что платье ее было все еще влажным и она озябла. Она выдержала ужасное головокружение, которое почувствовала на Лондонском мосту, но до конца оно так и не прошло.

Вконец закоченев, она встала, и ее посетила грустная мысль о том, что придется оставить это скрытое от чужих глаз место и что все разбросанные по Лондону тайники, чье драгоценное содержимое поддерживало ее не один год, скоро перестанут что-либо значить для нее. Он бросила пакет в мешок вместе с остальными. Уна не стала развязывать его, и без того зная, что внутри, и все еще боясь привлечь внимание воров на пути между этим местом и последней заначкой. Она направлялась туда, чтобы отказаться от своей привычки и ненадолго сложить все вместе. Она должна была быстро собраться, после того как найдет Сулиена, — если найдет, если будет «после».

Она снова пошла на восток к Темзе. Похороны закончились, и часть магазинов и закусочных уже светились огнями. Зайдя в одну из них, Уна заказала тушеную баранину в пластмассовой миске и заставила себя съесть ее. Волнение и решимость слишком сильно обуревали ее, чтобы чувствовать голод, но она понимала, что глупое тело начинает слабеть, а допустить это было нельзя.

Бледное лондонское небо понемногу темнело, пока Уна шла вдоль длинной излучины реки к докам. Она шла по бетонной дорожке у самого края воды, крепко сложив на груди руки, навстречу порывам сырого, грязного ветерка. Она увидела корморана, нырнувшего прямо из своего гнезда на швартовочном столбе в темно-зеленую воду. Тут Уна поймала себя на мысли о том, что все еще вспоминает дом в квартале лупанариев. Теперь-то ее уже хватились, но, скорей всего, думают, что с ней произошел несчастный случай — либо ее убили. Иногда такое бывало. Возможно, они уже прекратили поиски.

Она прошла мимо доков, битком набитых специями, чаем и маслом. Где-то наверху выла сирена: разгрузка судов еще не закончилась. Но солнце светило уже совсем слабо, и Уна больше не боялась, что ее заметят. Она протиснула свое худенькое тело между расшатавшимися блоками сетчатой изгороди и на минутку остановилась, глядя на реку. Это была обветшавшая пристань с разбросанными по ней искореженными клетями и пустыми бочонками. Рядом с ней припала к земле черная тень пакгауза. Уна прошла через двор и не без труда распахнула полусгнившую дверь бывшей надворной постройки. Внутри было полно разного хлама: груды старых канатов, длинные кольца пластиковых труб и обшивочный материал, пустые канистры из-под краски, и непонятно почему поверх всего этого мусора валялись погнутые двери. Уна стала пробираться вглубь, ощупью находя путь в тусклом отсвете корабельных фонарей на реке. В воздухе стоял сырой запах гнили, и внезапно она услышала сзади проворное цоканье коготков по невидимому бетонному полу. Это был ее последний и самый недавний тайник, самый удаленный от квартала лупанариев и устроенный с величайшим риском. Должно быть, она находилась от дома куда дальше, чем разрешалось. Когда она лгала в этот раз, ей казалось, что она идет по тонкому льду, и хотя, похоже, они поверили, ей все равно задали трепку. Однако, добравшись до пакгауза, она не испытала никакого удовольствия. Уна вытащила из дешевого черного рюкзака, незаметно болтавшегося у нее за плечами, кучу ненужных вещей и уставилась на нее невидящим взглядом. Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем они обнаружат это, и что подумают, когда она не вернется.

Она положила голову на колени, и, пожалуй, на этот раз ей удалось немного вздремнуть; так или иначе она вздрогнула, проснувшись и вновь оказавшись в царстве темных вздыбленных очертаний и странного кисловатого запаха.

И снова пошел дождь, когда, уже намного позднее, она стремительно и деловито шагала по узкой дороге, делая вид, как будто спешит в какое-то другое место, глядя только вперед. Затем она повернула назад и прошла примерно милю на запад. Здесь постройки стояли прямо на самом краю Темзы, оттесняя вившуюся между ними улочку от воды. Военный пункт береговой охраны представлял из себя бурый приземистый домишко, с кажущейся ненадежностью притулившийся на набережной, нависая над рекой. Уна только раз окинула взглядом здание, но и этого было достаточно, чтобы запомнить квадратные запертые двери и взгромоздившуюся над ними камеру. Она не свернула с дороги, пока не решила, что теперь она — вне невидимого круга, которым камера очертила улицу.

За пунктом улица снова выходила к реке. Уна повернулась и пошла назад, держась ближе к западной глухой стене пункта, всматриваясь в поверхность воды. Она увидела, что сзади от пункта отходит длинный стальной трап, который ведет к широкой тускло освещенной пристани, где пришвартованы курносые патрульные катера и длинные тупорылые сторожевые паромы. С набережной не было видно камер, что не так уж удивительно, — единственный прямой путь к катерам вел через сам пункт. Разве что камера могла располагаться на задней стене пункта. С такого угла Уне ничего не удавалось разглядеть. Она вдохнула и на какое-то время задержала дыхание. Начиная с этого момента ей, по плану, придется иметь дело с вещами незнакомыми, и сам план, становясь все более опасным, одновременно становился все более расплывчатым. Она не знала, какой именно катер выбрать и как забраться на борт, чтобы при этом не попасться.

Но было нечто, что она могла проделать и что давало ей кое-какие дополнительные шансы. Люди в здании должны были знать, какое судно по расписанию забирает заключенных с корабля, стоящего в устье Темзы: а раз знают они, то может узнать и она. Она могла просочиться в их мысли и выудить то, что ей нужно. То, что собиралась сделать Уна, было куда труднее, чем рассказать женщине на Юлиан-сквер о ее собственных мыслях — связанная с Марком пошлая чепуха настолько очевидно лежала на поверхности, что любой мог бы о ней догадаться, — но процесс был тот же самый.

Иногда мысль случайного прохожего с лёта вторгалась в ее мозг, когтя его, как хищная птица.

Чаще это было похоже на долгое приглушенное гудение, полубессмысленный лепет, бесконечно распадающийся и вновь срастающийся в слова, пронизанный острыми иглами умысла. Это было терпимо, и усилием воли она могла заставить этот гул умолкнуть (впрочем, сегодня она на подобное не осмеливалась). Но сквозь этот гул всегда прорывались более громкие, свирепые звуки: визг и рычание, исходившие от мысленных картин, грязных и уродливых, с угрожающей яростью набухающих под покровом сдерживающего их стыда. Уна догадывалась, что подобные вещи некоторым образом необходимы или, по крайней мере, с этим ничего не поделаешь; она понимала, хотя эта мысль и была ненавистна ей, что ее собственная ледянящая проницательность — того же поля ягода, произрастает из той же мерзости запустения. Но от этого было не проще отринуть отвращение, которое временами переполняло ее. Стоило ей захотеть, а часто и помимо ее воли, она могла узнать о людях такое, чего сами они не перенесли бы.

Люди были как заросли куманики, неотчетливо шуршащие на сильном ветру, производящие постоянный слабый шум и колючие на ощупь. Иногда — но это было так трудно и так ужасно — она могла изменить направление ветра, вывернуть листья, выделить колючие ветви, чтобы изображение стало яснее.

Именно это она делала сейчас. Она стояла, прижав холодную щеку к стене пункта, и старалась представить, что ее кожа срастается с каменной поверхностью. Ее веки были полуприкрыты, так, что трещины и щербины кирпичной кладки двоились, увиденные сквозь влажные ресницы. Она улавливала доносившиеся изнутри разрозненные вспышки, перепады настроения. Там был кто-то… да, там был мужчина, старавшийся вспомнить слова песни и тосковавший по дому. Он не мог вспомнить, какое слово идет дальше — то ли «не жалеть», то ли «не скорбеть», а без этого ему никак не давалась следующая строчка, и, хотя он старался не думать об этом, обрывки песни продолжали крутиться у него в голове, жужжа, как насекомое.

И вот Уна, полуприкрыв глаза, слилась с ним, как холодная вода с теплой. Медленно, колеблясь, стараясь унять собственную дрожь, но она все-таки овладела им. Распространяясь внутри его вглубь и вширь, пока не увидела каждую его частицу так ясно, словно у нее была тысяча глаз.

Катера, шепот Уны, прижавшейся к сырой стене, безотчетно шевелящей губами. Кресты. Утро.

Наполовину всплывшая в памяти песня ускользнула, вытесненная неожиданно возникшими в сознании мужчины катерами у пристани, но тут же мысль его совершила крутой вираж — он вспомнил о лодке, которой владела его семья, когда он был ребенком, затем о неудачном пикнике на холодном берегу, когда все они о чем-то ожесточенно спорили, затем о чем-то вроде торта, который они ели, — как бишь его? — затем о еде, которая лежит у него в буфете дома, и, наконец, о том, как он хотел бы сейчас оказаться у себя на кухне перед тем, как лечь спать.

Уна терпеливо выжидала, позволяя мысленной нити разматываться самой по себе, слушая вновь зазвучавшую песню, а затем попыталась снова. Катера. Казнь.

На этот раз он с готовностью последовал за мыслью, не обращая внимания на приставучую песенку. Казнь. Уна была ошеломлена и разнервничалась, испытывая острую жалость к заключенным. Нет, этого ей вовсе не хотелось видеть, поэтому она направила мысли мужчины в другое русло, оказывая на него едва ощутимый нажим: «Какой катер?» — настойчиво твердила она. Какой катер отправляется? И тут она увидела то, что, как ей показалось, было нужно: мужчина колебался между двумя номерами — три и четыре, и появилось название — «Навсикая». Не успев образоваться, слово распалось на составные части, и слоги завертелись, складываясь в бессмысленные сочетания: на-кая, аки-сав, на-вся-кий.

Уна не стала дожидаться, пока слово сформируется вновь. Она опрометью бросилась обратно, к себе, вздыхая и яростно растирая лицо, словно стараясь стряхнуть с себя личность мужчины, как грязь. Она чувствовала себя замаравшейся, ее мутило. Она терпеть не могла делать то, чем только что занималась, терпеть не могла растворяться в других, остатки «я» которых потом прилипали к ней, но больше всего она ненавидела присущие им гнусности и не могла не замечать их. Бессознательно она издала хрипящий горловой звук, походивший на рыдание, и бросилась бежать.

Но даже пульсация отвращения, гнавшая ее вперед, не могла ослабить железной хватки ее замысла. Поэтому она резко остановилась, ухватившись за ограждение вдоль реки, как якорями впившись ладонями в мокрый металл. Как хорошо было находиться хотя бы не так близко к военному пункту. Уна посмотрела на блестевшую внизу темную воду и не успела даже подумать, как взлетела в воздух и перемахнула через ограду. Затем она на мгновение застыла в нерешительности, упираясь в бетонный край парапета одними пятками и по-прежнему цепко держась за ограждение. Она и без того чувствовала себя разбитой и измотанной; если она сейчас прыгнет, то остатки сил уйдут у нее на борьбу с водой, загрязненной химическими и прочими отбросами.

Хотя плоть ее содрогалась при мысли о том, что она собирается сделать, выбора не было: отступиться было немыслимо. Она подумала о корморане, взлетевшем с швартовочного столба, — значит, река достаточно чистая, чтобы в ней жила рыба. Стараясь подбодрить себя, она не расставалась с мыслью о птице, спокойно ныряющей за своей добычей. И вот Уна повернулась, покрепче ухватилась за ограждение и потихоньку опустилась в воды Темзы.

Она уже успела насквозь вымокнуть под дождем, поэтому река не показалась ей такой холодной, как она боялась. Куда хуже был густой бархатистый слой слякотной грязи, волнами накатывавшейся на нее, и исходившее от воды зловоние, освежившее в памяти запах пакгауза на пристани. Уна плыла медленно — черная тень на черной воде, — перебирая руками и ногами на глубине, чтобы не взбаламутить поверхность.

Достигнув пункта, она поплыла дальше и плыла до тех пор, пока пристань не оказалась между ней и зданием. Доплыв до пристани, она уцепилась кончиками пальцев за ее край и подняла из воды голову и плечи. Отсюда здание наблюдательного пункта казалось громоздким и неустойчивым, трап походил на странное толстое дуло наведенного на нее оружия. Как она и боялась, на задней двери пункта была укреплена камера, но Уна подумала, что ей ничего не угрожает, если она будет держаться в тени суденышек: там было так темно.

Она снова погрузилась в воду и поплыла вдоль ряда охранных паромов, держась как можно ближе к ним, чтобы прочесть названия и номера, написанные на бортах. На какое-то время она в нерешительности задержалась между двумя катерами: да, четвертый номер действительно назывался «Навсикая», но мужчина в пункте думал и о третьем номере тоже — вероятно, номер был важен сам по себе, а название прицепилось к нему, как водоросли к рыболовной леске. Оставалось лишь действовать наугад, поэтому Уна, потянувшись, ухватилась за планшир и одним рывком поднялась на палубу катера «Навсикая» со стороны, наиболее удаленной от пункта и камеры. Без особой надежды она потянула за ручку двери, ведущей к камерам, где содержались заключенные. Как она и ожидала, дверь была заперта. Пригнувшись, она проползла под капитанским мостиком к носу катера. Здесь она вздохнула и на секунду закрыла глаза. На лучшее она и не надеялась, но палуба была открытой со всех сторон и на ней не нашлось ни одного местечка, где можно было бы спрятаться. Здесь не было ничего, кроме большого стального ящика, где хранились газовые баллоны высотой фута четыре, встроенные в палубу, нескольких невысоких пластмассовых ванн, чье назначение осталось для нее непонятным.

Наконец она пробралась вперед и, втиснувшись между ящиком и мостиком, села там, неуклюже свернувшись, стараясь успокоить дрожь, охватившую все ее тело. Дождь понемногу стихал, но зато теперь в воздухе стал ощутим теплый запах ее мокрой кожи.

Не лучшее место, чтобы прятаться: единственное, на что она могла положиться, была ее способность отводить от себя, запутывать тянущиеся к ней ниточки внимания. Но Уну охватило состояние полного изнеможения, она насквозь пропиталась мыслями мужчины и зелеными водами Темзы.

 

СТАЛЬНОЙ КРЕСТ

Из-за смерти родителей Марка Сулиен прожил на пять дней дольше, однако наутро после похорон стража вывела его из тюремной камеры на борту корабля, стоявшего в устье Темзы, и пересадила на военный катер, направлявшийся в Лондон.

Должно быть, они уже знали его рост и размах рук, так что декорации были соответствующим образом подготовлены. Они привяжут его руки и ноги кожаными ремнями и будут затягивать их, пока кисти его рук безвольно не повиснут на металлической перекладине, а ноги тесно не прижмутся друг к другу. Тогда они нажмут выключатель сбоку креста, и три шипа выскочат из пазов, как три ключа, точно входящих в три замочные скважины, разрывая сплетение вен, пронзая главный нерв, придававший драгоценную чувствительность его пальцам, расщепляя кости ног, с силой вторгаясь в темноту плоти, чтобы снова выйти на свет, проколов мягкую, ранимую кожу. Затем гидравлический насос медленно поднимет стальной крест лицом к реке, слегка наклонив вперед, так, чтобы вес его тела пришелся на пробитые запястья, выворачивая суставы рук, не давая вздохнуть. Он мог провисеть так несколько дней, пытаясь одолеть крест, провожая взглядом снующие по Темзе баржи, перевозившие уголь, сахар и вино.

Сулиен хорошо разбирался в строении человеческого тела и мог живо и точно представить себе, что произойдет с ним. Он даже подумал, что если закроет глаза и сосредоточится на своих невинных нервах, то сможет вообразить боль. И все же он не мог поверить в это; это было просто невозможно — он, сидящий здесь и каждой клеткой знающий, что перед ним еще долгая жизнь, скоро умрет — вернее, чем от любой болезни. Его тело было настолько уверено, что этого не может случиться, что Сулиен даже не испытывал такого страха, как мог бы. Он почувствовал, что с трудом может двигаться и думать, причем не от страха: просто его гипнотизировала уверенность, что все это неправда, что его вовсе не ожидают долгие часы мучений, а затем — ничто.

Каждые полчаса один из офицеров открывал маленький глазок на двери и заглядывал, дабы убедиться, что приговоренный к стальному кресту — бреши в стене мышц и кожи — на месте. Всякий раз это напоминало Сулиену, что ему действительно лучше было бы покончить с собой. Но в это он тоже не мог поверить: это был именно тот шаг, которого он никогда бы не сделал. Он встал и бесцельно сделал небольшой полуоборот, стараясь встряхнуться, а может быть, пытаясь убедить окружавшие его стены в смехотворной неправдоподобности скорой смерти. «Давай. Сделай это», — сурово произнес он вслух. Потом снова сел и задумчиво посмотрел на свои запястья. Но тут же вздрогнул и, защищая, обхватил правой рукой левое запястье, впившись в него такой хваткой, что пальцы ощутили желобок между двумя косточками. Снова собравшись, он неловко потянул за край рубашки, делая вид, что сейчас оторвет полосу и сделает из нее петлю, прекрасно зная, что ничего не сделает. В любом случае он не знал, к чему привязать петлю, но ведь люди кончали с собой, даже находясь под наблюдением, значит, это возможно. Но вот почему-то он такой возможностью воспользоваться не пытался.

Глазок открылся снова — неужто прошло уже полчаса? Казалось, этого времени могло едва-едва хватить, чтобы пройти из конца в конец камеры.

Всю свою жизнь Сулиен был чьей-то собственностью и едва замечал это. Да, слово «раб» витало в воздухе, но, казалось, оно безболезненно кружит вокруг него, даже не прикасаясь к этому человеку. Впрочем, это не совсем так — было время, когда он жил с матерью и сестрой, но оно стало таким призрачным. Первые годы виделись ему как бы сквозь холодную голубовато-серую дымку — в такой цвет была выкрашена спальня на чердаке, которую он делил с сестрой, но он забыл об этом. Был еще седовласый старик, казавшийся Сулиену чудовищно старым, который владел домом и матерью Сулиена. Когда он прогуливался, Сулиен с сестрой не должны были попадаться ему на глаза. Образ матери сжался до размеров передвижного механизма постоянной раздражительности — он помнил ее одергивающий, встревоженно пришепетывающий голос, но вряд ли хоть слово из того, что он мог произнести.

Совершенно случайно его поразило, что, если бы не горстка болезненно ярких воспоминаний о сестре, он запросто мог бы поверить, что его не существовало до десяти лет, а появился он, уже полностью сформировавшись, в тот день, когда его купил Катавиний. Но он никогда не понимал, что детство казалось ему смутным, потому что он сам сделал его таким; он превратил себя в такое гибкое, растяжимое существо, что его прошлое необратимо проносилось над ним, подобно яростной буре, не затронув его, не оставив ни единой царапины. Он был упругим и пружинистым, как трава; в нем вынужденно сформировался дар быть счастливым, но он не знал, что заплатил за все это своими воспоминаниями.

Однако сестра упрямо не хотела стираться из памяти. И дело даже не в том, что он очень ясно помнил ее внешность — длинные прямые волосы, темно-карие глаза и, конечно, то, что она была меньше его, — скорее дело заключалось в памяти о ее присутствии, и о том, каким жизненно важным оно было, каким острым, даже когда сестра надоедала ему. Все эти годы ее отсутствие и его несправедливость не стихали, как приглушенная, но постоянная боль. Он помнил — да, собственно, что? Как они подрались на чердачной лестнице, им тогда, наверное, было лет по шесть-семь. Сулиен толкнул сестру сильнее, чем собирался, и с ужасом следил, как она все катится и катится по ступеням, пока наконец — сколько же прошло времени? — не упала на пол вся в слезах и крови. Он ринулся вниз, изнывая от чувства вины:

— Прости, мне так жаль. Пожалуйста, не говори никому. Прости меня, пожалуйста.

Угрызения совести были в нем сильны и нелепы: Сулиен не сомневался, что сестра будет ненавидеть его всю оставшуюся жизнь. Трагедия! Сестра мутузила его, но он продолжал извиняться, пока не расплакался сильнее, чем она. Ладно, прощаю, сказала она наконец, но он понимал, что это просто для того, чтобы он перестал реветь, поэтому не останавливался, пока она не начала снова бить его и не расквасила ему нос. Это показалось Сулиену глубоко несправедливым, и его жажда прощения заметно поубавилась. Они потопали наверх вместе, молчаливые и расстроенные. Затем память снова давала сбой, но он помнил, как старался смыть кровь с ее волос, пока мать или старик не заметят этого, как глядел на края раны у нее на голове и чувствовал странную уверенность, что может соединить их вот прямо сейчас.

Только долгое время спустя, когда он жил с Катавинием и его семьей, Сулиен понял, что старик, наверное, был не только хозяином его матери, но и его отцом. Им овладело легкое отвращение, потому что мать была такой молодой, а мужчина таким старым, однако он не мог подобрать более убедительного объяснения. Хотя старик относился к Сулиену и сестре равнодушно или, по крайней мере, не терпел, когда ему досаждали, Сулиен и не думал упрекать его. Точно так же не ломал себе голову, как мог бы сделать другой ребенок, над тем, что это отсутствие любви означает: может быть, с ним самим что-то не так? Он-то знал, что с ним все в порядке. Но и это время стало далеким и смутно различимым.

Что произошло потом? Он знал, но не мог вспомнить. Однажды утром с мужчиной, отцом Сулиена (хотя слово это ровным счетом ничего для него не значило), случился удар. Он умер не сразу, и поначалу в их жизнях мало что изменилось, не считая того, что Сулиен с сестрой уже не должны были так осторожничать, стараясь не попадаться старику на глаза, а мать их выглядела как никогда встревоженной. Но он все же умер, и какое-то время они оставались в доме, прибирая его, упаковывая и отправляя вещи, но теперь дом — вместе с ними — уже принадлежал кому-то другому. Однако это продлилось недолго, потому что у въехавшей в дом семьи уже были свои рабы и она не могла содержать еще троих. Кроме того, для них не нашлось места. Мать перевезла его с сестрой в комнаты при харчевне на Эпидиан-стрит и представила человеку по имени Руфий, от которого в памяти у Сулиена сохранились только рот и борода. Мать Сулиена слонялась где-то несколько часов, пока Руфий показывал им их спальню и кухню и учил, как пользоваться посудомойкой. Но потом мать уехала. Видимо, новая семья в конце концов решила оставить ее.

Сначала мать навещала их. Вероятно, она приезжала довольно часто, хотя он не помнил точно; может быть, вначале каждую неделю, затем каждый месяц… для детей время течет намного медленнее. Вероятно, всякий раз, когда она приезжала, они плакали и умоляли взять их домой, поэтому наконец она перестала появляться. Сулиен с сестрой протирали столы и мыли тарелки и были очень несчастливы. Сулиен рисовал себе все происходящее и жалел себя, молодого, как мог бы пожалеть персонажа какой-нибудь истории, но уже не отличал картины, которые рисовала ему память, от воображаемых. А дальше и воображение отказывалось работать. Дальше простиралось белое пятно, ледник памяти, который он и не пытался пересечь. Где-то в этой белизне потерялась и сестра — ее продали, она уехала. Вероятно, с самого первого дня, проведенного без сестры, Сулиен не желал ничего знать о том, как это случилось. Какой толк был цепляться за то, что она делала, когда он в последний раз видел ее, или вспоминать, какие последние слова она ему сказала. Он не хотел скучать по ней; он хотел вернуть ее. Однажды он сможет это сделать. Если придется подождать — что ж, он подождет. Решив так, он позволил пластам веры расти и затвердевать вокруг своего решения, пока вера не превратилась в уверенность, сияющую и безупречную, как набожность, как жемчужина.

Первым делом надо было выждать удобный момент, чтобы покинуть харчевню. Не то чтобы Сулиен строил какие-то определенные планы, но он готовился.

В подготовку входило и нечто, что скорее походило для Сулиена на воспоминание о воспоминании, чем на что-то реальное.

Как-то поздно вечером, ему было тогда около десяти, стоя возле посудомойки и погрузив руки по локоть в теплую воду, он провел опыт. Нимало об этом не думая, как если бы все время собирался сделать это, он вытащил нож — короткий острый ножичек, которым они резали морковку, — из воды, лениво приставил его острие к тыльной стороне руки и слегка нажал. Кровь бурно хлынула в воду, и руку Сулиена словно обожгло искрой боли. Сулиен завороженно смотрел на кровь, как если бы это было самое прекрасное, что он когда-либо видел. Но то, что он сделал, поразило его, как будто руки действовали сами по себе. Он вовсе не хотел себя ранить. И все же, хотя порез был неглубоким, он оставался маленьким мальчиком, и боль была достаточно сильной, чтобы заставить его расплакаться. Но шок прошел почти мгновенно, потому что в конечном счете было вполне очевидно, зачем он это сделал. Конечно же, он стремился совсем не к тому, чтобы причинить себе боль. Это было испытание.

Затем он быстро вытащил руку из воды и безнадежно испачкал полотенце, вытирая кровь. Затем он накрыл порез большим пальцем. Хотя водянистая струйка крови текла из-под пальца, Сулиен не замечал ее. Глаза его были закрыты, и он чувствовал, как сжимается, уходя в себя, пока все его существо не устремилось на порезанный участок кожи и ткани под ней. Было похоже, как будто он внезапно перенесся в какой-то странный, лихорадочно бурлящий город, где все вокруг было ярким, и громким, и летучим, хотя он и знал каждого из жителей этого города, каждую его улочку. Он видел все с безупречной точностью: каждый капилляр, негодующий и преданный, но по-прежнему прекрасный. Неужели это так сложно поправить?

Когда он отнял большой палец, порез, разумеется, не исчез. Но теперь это был всего лишь тонкий шрам с капельками идеально свернувшейся крови, почти не болящий. Сулиен ничуть не удивился.

Итак, теперь ему оставалось только ждать подходящего случая проделать это снова, как положено. И возможность представилась однажды днем, когда Руфий ужасно ошпарился, пролив кипящее молоко себе на руку на глазах у всех клиентов. Прежде чем он бросился за холодной водой, даже прежде чем он успел свирепо зарычать и выругаться, Сулиен стал оттягивать жар от его кожи и успокаивать взъярившиеся нервы.

Он повторял этот трюк дважды, трижды, пока удивление не достигло необходимой отметки и Руфий был в состоянии продать его за любую цену. Но пока врачи, аристократы и богатые бизнесмены дрались из-за него, Сулиен знал, что сам сможет выбрать нового хозяина. Когда ему не нравился взгляд или голос последнего богатого посетителя харчевни, он просто отказывался демонстрировать свое искусство. Он глядел на синяк, волдырь или серое, больное лицо перед собой так, словно это кирпич или кусок бетона и не имеет к нему никакого отношения. За это Руфий поколачивал его, но недостаточно сильно, чтобы заставить Сулиена передумать.

Сулиен не мог забыть это окончательно, равно как и никогда не мог прямо взглянуть в лицо тому факту, что тот, первый, подходящий ожог не был чистой случайностью. Он стоял рядом с Руфием как раз в тот момент, когда закипевшее молоко стало убегать, и вдруг пошатнулся и толкнул своего хозяина. Он не держал свое знание при себе, как что-то опасно горячее. Он знал, что ненавидит Руфия, и не особенно винил бы себя за то, что хочет причинить ему вред, но действовал он не из ненависти. Ему не нравилось думать о себе как о человеке, который способен хладнокровно ранить другого, потому что это часть его стратегии. Мысль о ранах, к которым он отказался прикоснуться, тоже беспокоила его.

Когда в харчевню пришел Катавиний, он не притащил с собой какого-нибудь увечного и не стал ждать, пока Сулиен докажет, на что способен. Вместо этого он уговорил Руфия оставить их наедине, что уже было хорошим началом. Сулиен осторожно посмотрел на него. Катавиний сел за один из длинных столов (заведение было закрыто для клиентов с тех пор, как вокруг Сулиена разгорелась аукционная война). Сулиен видел, что Катавиний хочет, чтобы он сел напротив, и первым его побуждением было так и сделать, но он продолжал стоять. Он уже научился осмотрительности, хотя от природы она не была ему свойственна. Катавиний был врачом — знаменитым хирургом, хотя в тот момент Сулиен еще не знал этого. Ему было немного за пятьдесят, это был дородный, невысокого роста человек с копной белокурых волос, рано поседевших и приобретших некрасивый желтый, как масло, оттенок. Из-за элегантных очков в серебряной оправе глядели большие, как у младенца, ярко-голубые глаза.

«Как ты это делаешь?» — наконец спросил Катавиний просто.

Вокруг дара Сулиена поднялся такой ажиотаж, что никто прежде не задавал ему подобного вопроса. Руфий говорил перспективным покупателям, что в Сулиена вселился доброжелательный, но непредсказуемый бес (что объясняло случаи, когда тот отказывался показывать свои необычные способности); иногда же говорил, что его вдохновляет Аполлон или Асклепий. В понимании Сулиена любое из этих объяснений могло показаться правдой — откуда знать, что чувствуешь в таких случаях? Но теперь его ошеломило неожиданно сильное желание объяснить странный, месмерический процесс, при котором зрение и осязание, казалось, сливаются в единое чувство, увлекающее его в мир замысловатой красоты.

Катавиний слушал внимательно и вежливо, ограничивая свое удивление тем, что брови вдруг резко взлетали над серебряной оправой, и попросил Сулиена подробно описать сосуды, нервы и мышцы, которые он видел. Затем он встал, почти с жалостью бросил на Сулиена быстрый взгляд и спросил: «Какая самая высокая цена, которую за тебя предлагали?»

Сулиен назвал цену и весело добавил: «Но я думаю, вам придется накинуть по крайней мере еще треть, сударь». Он разом решил, что Катавиний достаточно богат, чтобы купить его, и что он рад этому. Ему скорее нравилась мысль, что он так дорого стоит.

Катавиний улыбнулся, вздохнул, услышав цену, и вышел. Сулиен был счастлив. Про себя он уже распрощался с харчевней — а заодно и со всем своим детством — и теперь, аккуратно упаковав их, со спокойной душой отправлял в прошлое.

Дом Катавиния был прекрасен. Его многочисленные комнаты тихо светились красками и богатством, все было чистым, элегантным, все было подобрано со вкусом и подернуто тонкой пленкой дружеского беспорядка. На чердаке помещались комнаты остальных рабов, но Сулиену было уготовано иное. Окна его спальни выходили на Пауллинский парк, и она была такой же теплой и почти так же хорошо обставлена, как и остальные помещения. И если поначалу в ней ощущалось что-то чуточку безличное, то только потому, что она была такой новой для Сулиена. В ближайшие годы он заставил ее собственными вещами — картинами, музыкальными инструментами и книгами.

Если Катавиний стал еще богаче, а дом еще прекраснее за годы, что Сулиен прожил там, и если это произошло благодаря самому Сулиену и его дару, то что он мог иметь против? Он жил, окруженный красотой и достатком, имел практически все, что хотел. Катавиний не то чтобы назначил ему заработную плату, но регулярно оделял денежными даяниями, и скрупулезно учил его, как называется каждый орган и каждая кость, которые позволял видеть его причудливый дар, как распознавать различные болезни и повреждения и как их лечат. Он щедро изливал свои знания на Сулиена — и Сулиену все это нравилось, нравились и книги, и комфорт, окружавший его, и сам Катавиний.

Не то чтобы он вел себя с Сулиеном по-отцовски — и понятно почему. Он никогда не говорил и не делал ничего, что выходило бы за рамки учтивого дружелюбия, которого заслуживает хороший ассистент, но, когда он восхвалял глубокое увлечение Сулиена историей медицины и анатомии, голос его чувствительно дрожал от сдержанного уважения. Когда Сулиен вырос неожиданно высоким, Катавиний посматривал на него с прищуром, растроганный и гордый, как если бы рост Сулиена положительно сказывался на нем самом. Если все это было очевидно для Сулиена, то куда более очевидно это было для Танкорикс, дочери Катавиния. Именно ради нее Катавиний изо всех сил притворялся, что испытывает к Сулиену добродушный интерес, не более, но ежедневные попытки скрыть предательство были шиты белыми нитками. И Сулиен, и Танкорикс понимали, что такое любовь, когда видели его.

Танкорикс была на полтора года старше Сулиена и невзлюбила его с того самого дня, как Катавиний привел его в дом. Нет, пожалуй даже раньше, поскольку Катавиния охватывал такой энтузиазм при одной только мысли о Сулиене, какого он никогда не проявлял по отношению к Танкорикс. Когда Сулиен впервые увидел ее, ей было почти двенадцать; светлые волосы и голубые глаза, унаследованные от отца, плохо сочетались с неуклюжим, пухлым туловищем и лицом, покрытым ранними прыщами. Танкорикс яростно ненавидела собственную внешность: между сутулыми плечами у нее уже обозначились небольшие груди и большой живот, соломенно-желтые брови были угрожающе насуплены, рот слишком велик, а нос, казалось, не имеет никакого отношения к позорно некрасивому лицу. Она так сильно ненавидела все это, что ей доставляло извращенное удовольствие выглядеть еще хуже: она носила пышные, похожие на раскинутую палатку платья, впору женщине раза в три старше, а когда приехал Сулиен, она как раз вела затянувшуюся кампанию, отказываясь расчесывать и мыть волосы, отчего они свисали сальными сосульками, топорщились и издавали тошнотворно-кислый душок. Когда Катавиний пытался исправить положение с волосами дочери, когда он некстати предложил ей, чтобы он или Сулиен попробовали как-то свести ее прыщи, — все это вызвало только яростные вспышки гнева и глубокую депрессию. Всякий раз как это случалось, Сулиен тактично выскальзывал из комнаты, но все без толку. Однажды в подобной ситуации он налетел на лестнице на экономку Хуктию. Оба понимающе уставились друг на друга выпученными глазами, пока Танкорикс выла и метала громы и молнии.

— Ты вполне мог бы и остаться, — сказала Хуктия. — Она хочет, чтобы ты слышал.

Это была правда. Танкорикс обходилась со своей несчастливой участью так же, как и со своим безобразием, — придавая ей неистовость и драматизм.

— О, — завывала Танкорикс, — о, почему ты меня так ненавидишь?

Сулиен и Хуктия различили опечаленный шепот — Катавиний пытался объяснить дочери, что вовсе не ненавидит ее.

— Нет, ненавидишь, ненавидишь, — пронзительно завопила Танкорикс. — Тебе бы хотелось, чтобы я вообще не рождалась на свет. Тогда ты был бы счастлив и тебе не пришлось бы глядеть на мое лицо!

Хуктия скривилась, и Сулиен повторил ее гримасу. Было как-то легче общаться с другими рабами, когда все они прятались от неистовых выходок Танкорикс, — тогда между ними возникало чувство единства, как правило невозможное. Сулиен понимал, что в душе они, должно быть, укоряют его, по крайней мере немного, ведь они понимали, что он раб только по названию. Ему следовало быть осторожным и никогда не забывать отдавать им какие-нибудь распоряжения, как могли бы Катавиний или Танкорикс. Но с ними он был сплошное обаяние, так что они не ненавидели его. Он не мог вынести даже мысли о том, что кому-то ненавистен.

Они услышали, как Катавиний порывисто вздыхает со смешанным чувством отчаяния и вины. Конечно, он не испытывал ненависти к дочери, но не мог заставить себя любить ее по-настоящему, и в любом случае ему было трудно сдержать неудовольствие в голосе, когда она вела себя так.

— Не говори ерунды, Танкорикс, — слабо произнес он.

— Ты невыносимый человек! — не к месту прорычала Танкорикс и вылетела из комнаты, хлопнув дверью. Сулиен помчался вверх по лестнице, чтобы не попадаться ей на дороге, потому что в таких ситуациях Танкорикс обычно набрасывалась на него, а ему не хотелось давать ей отпор. Ему не хотелось лишнего шума. На сей раз Танкорикс только пихнула его на ходу и сказала:

— А ты — гнусный крысенок. Ненавижу! — Ее оскорбления всегда были нелепыми и преувеличенными, как и она сама.

Сулиен не ненавидел Танкорикс. Он слишком жалел ее и еще не понял, что отчасти поэтому она так невзлюбила его.

Но она жила здесь не всегда. К преступному облегчению Сулиена и Катавиния, половину времени она проводила с матерью в Галлии. На этот раз она уехала рано: сжав губы, залезла в машину, которая должны была довезти ее до Дубриса, упрямо глядя только перед собой. Однако она нарушила свое исполненное достоинства молчание, чтобы с горечью бросить Катавинию:

— Не рассчитывай, что я скоро вернусь, так что можешь радоваться.

Конечно же, они скоро увидели ее снова; однако на этот раз ее волосы были коротко острижены и выглядели диковато: мать решила, что сальную гриву расчесать невозможно, и просто состригла ее.

Избавленный от ее присутствия, Катавиний наконец-то смог приступить к поискам сестры Сулиена. Разумеется, Сулиен собирался попросить его об этом с первой же минуты, как его увидел, и Катавиний поспешил дать ему слово, раз уж мальчик оказался таким незаменимым. В конце концов на те деньги, которые Сулиен выручал от его пациентов, он мог купить ему дюжину сестер.

Но эта словно сквозь землю провалилась и казалась вне досягаемости. Похоже, она по крайней мере однажды сменила имя и ни у кого подолгу не задерживалась. Катавиний нашел всего несколько мест, где, как говорили, она объявлялась: еще одна харчевня, рынок рабов, семья, которой нужна была девушка на все руки.

— Не знаю, на что вам такая нужна, — сказал повар из последней семьи. — Она и двух недель тут не пробыла. Просто остановилась на денек, еле шевелилась, как вареная, свою-то даже постель не могла заправить, не говоря уже о чьей-нибудь еще. Слова из нее, бывало, не вытянешь. Делай с ней, что хочешь.

Надсмотрщик с текстильной фабрики, наоборот, сказал, что она была очень послушная, что они держали бы ее, не пойди дела так худо. Катавиний уже стал подумывать, что его розыски пошли по неправильному пути, — повар и надсмотрщик явно говорили о разных девушках.

В конце концов поиски его утомили. Ему надоели бесплодные разъезды по Лондону, надоело совать сестерции, пусть и понемногу, за информацию, которая никуда не вела, и, хотя он не был склонен до конца верить истории повара, характер девушки начал беспокоить его. Предположим, он найдет ее и поймет, что такой человек ему в доме не нужен. Никогда не надо давать опрометчивых обещаний. У него возник серьезный соблазн отказаться от всей этой затеи, и ему действительно было невыносимо думать, что придется потратить на это еще хотя бы час, но ужасно было так разочаровывать Сулиена. В качестве компромисса Катавиний возложил эту работу на Хуктию, которая продолжала отслеживать блуждания пропавшей девушки от хозяев к хозяевам, пока след не привел ее в семью, утверждавшую, что ровно ничего не знает о ней ни под каким именем. Катавиний испытал несказанное облегчение. Оставалось рассказать Сулиену…

Теперь в мягко покачивающейся камере тюремного парома Сулиен снова стоял на ногах, дыхание резко перехватило, сердце, трепеща, билось о ребра. Руки и плечо были в синяках. Он дважды — как глупо! — почти сам того не замечая, ударился о дверь. «Катавиний, пожалуйста», — услышал он как бы со стороны собственный голос и даже рассмеялся, что поразило его. Даже если Катавиний был бы сейчас здесь и мог слышать его слова, это не принесло бы никакой пользы. Но в это было так трудно поверить; Сулиену отчаянно хотелось найти в себе силы простить его, как он прощал раньше, за годы до того, как нашлась сестра. Тогда, чувствуя, что его вера рушится, он рыдал и кричал в голос, совсем как Танкорикс, но позволял Катавинию утешать себя и, как всегда, шел на сделку с собою: все правильно, такое может случаться, но потом…

Потом, когда он вырос, Катавиний пообещал освободить его, и тогда он поверил, что найдет сестру. Все изменится, и это будет совсем несложно, потому что этому суждено случиться. Удача может дразнить, правое дело может быть на грани срыва, но в конце концов оно должно победить.

И поэтому даже сейчас он искал и находил оправдания тому, что Катавиний не сумел спасти его, поскольку представить себе Катавиния таким же беспомощным, как он сам, было куда терпимее, чем поверить в то, что он сознательно обрек Сулиена на смерть, — и так далее, так далее.

Он попятился, стальной крест вспышкой мелькнул на обратной стороне век, и, дрожа, опустился на пол. Он опустил голову на прохладную металлическую скамью и поудобнее пристроил ладонь к ушибленному плечу. Боль в плече было бы легко стерпеть, но это была последняя рана, которую он еще мог залечить, и тепло руки заставило ее исчезнуть. Пару раз он вслух произнес имя сестры.

Лето только начиналось, когда Танкорикс окончательно бросила школу. За последние два года она лишь изредка заезжала в Лондон — если она пропускала занятия в школе в Нарбо, то отправлялась с матерью в Рим, где ее выводили в свет и где она старалась научиться искусству чаровницы. Но ей уже исполнилось семнадцать с половиной, и родители, которые в противном случае не особо стремились видеть друг друга, на короткий срок согласились объединить усилия, чтобы привлечь к дочери всеобщее внимание и начать отбирать из числа воздыхателей кандидатов в мужья. И вот Танкорикс с матерью вернулись в Британию.

Коробки и сундуки с их поклажей прибыли до них и вызвали у Сулиена непонятное беспокойство. Его пугало возвращение шумной и крикливой мучительницы, которая моментально приведет все и всех в доме в смятение после двух тихих, мирных лет. Когда день настал, Катавиний, почти в равной мере терзаемый дурными предчувствиями, предоставил Сулиену выходной, и тот слонялся по парку со своими друзьями, оттягивая, насколько мог, момент возвращения в захваченный дом.

Некоторые из его друзей были детьми свободных людей, но рабов среди них не было. Если бы он больше стеснялся своего странного положения, то это вряд ли было бы возможно, однако он просто ожидал дружбы и внимания и получал их. Часть дня он бесцельно бродил под деревьями, болтая с темноволосой Паулой, согреваясь теплом их бесхитростной взаимной симпатии. Иногда они целовались, потому что обо всем уже было переговорено, а иногда ложились на солнышке в траву, и Сулиен проводил своей искушенной рукой по ее груди или бедру. Тогда Паула старалась увернуться. Сулиен был совершенно уверен, что она перестала бы уворачиваться, если бы он сосредоточился, но он еще не окончательно решил, хочет ли этого. Все было и так хорошо.

Наконец к вечеру похолодало, и Паула сказала, что лучше пойдет домой. Сулиен ненадолго задержал ее, но она все же ушла, и в остывающем парке больше нечего было делать. Поэтому в конце концов он вернулся в дом и обнаружил Танкорикс в гостиной, где она лежала, свернувшись в лучах заходящего солнца, как золотистая персидская кошка.

Сулиен не сказал бы, что она стала неузнаваема. И все же было поразительно подмечать кое-где, в соответствии некоторых линий и черт, неопровержимые следы уродливой девочки, какой она когда-то была. Но все в ее внешности вдруг — или так только казалось? — встало на свои места, и ее некогда грубые черты как бы подернулись дымкой утонченного и блистательного изящества. Ее большой, слегка подкрашенный рот больше не выглядел бесформенным и унылым — полные, чувственные губы красовались на безмятежном овальном лице. Выщипанные брови красиво дугообразно изгибались. Волосы, чистые и сияющие легкой желтизной, были собраны в подобие замысловатого венца и ниспадали мелкими завитками, переходящими в длинные бледно-золотые локоны, светящиеся на лазурной ткани ее платья и на теплой коже округлившейся шеи и грудей. Когда она вставала, платье с простенькой вышивкой в виде листьев плюща по рукавам и подолу с притворной скромностью ниспадало до середины икр, но сейчас оно небрежными складками поднялось выше коленей, выставляя напоказ гладкие, скрещенные в лодыжках ноги. Она стала стройнее, чем была, но не слишком худой; ее тело приобрело мягкость очертаний, гибкость и плотность, а также глубину колорита, что делало обычные сравнения женской красоты более чем уместными: и не только с фруктами и розами, но и с более дорогими материалами — шелком и бархатом. При более жестком освещении можно было бы различить маленькие округлые шрамы, рассыпанные по ее щекам и лбу, там, где некогда были наиболее злостные скопления прыщей. Но даже это не вредило ее красоте.

Она еще не успела заметить его — приопустив веки, она без всякого выражения глядела в лежавшую у нее на коленях книжечку. Сулиен на секунду остановился в дверях, замерев при виде Танкорикс. Ему было приятно, и не только потому, что все его тело пронзили маленькие острые стрелы желания. Нелепо было бы сказать «Здорово!», однако слово это едва не вырвалось у Сулиена, ему хотелось поздравить Танкорикс с чудесным, счастливым превращением. Она возникла перед ним доказательством его веры в то, что все происходящее в мире — на благо.

Он сделал шаг вперед, она оторвалась от книги, и он увидел всегда поражавшую его голубизну ее неизменившихся глаз.

— Ну ты и высоченный! — сказала Танкорикс. Спрыгнув с дивана, она подошла ближе и остановилась на расстоянии вытянутой руки. Ее макушка едва доставала ему до плеча. — Ужасно! — улыбнулась она. — Когда это ты успел так вымахать? Рядом с тобой я просто карлик. Никому и в голову не придет, что я старше тебя.

Это была правда, и не только потому, что Сулиен стал высоким. В четырнадцать на него было жалко смотреть — таким ужасно вытянутым, долговязым и нескладным маленьким мальчишкой он казался, но теперь вид у него стал совсем иной. Его торс четко очерченным конусом сужался к узким бедрам, и ему слишком часто говорили, что он красавец, чтобы не поверить в это.

— Не желал бы я тебе быть высокой, — ответил он. — Я вечно за все задеваю. Ноги торчат из кровати. А за парту мне просто не поместиться.

На самом деле ему нравилось быть высоким.

— Рад тебя видеть, — сказал он.

— Не притворяйся таким удивленным, — ответила Танкорикс, и оба рассмеялись.

— Мне нравятся твои волосы, — сказал Сулиен почти так, как могла бы сказать ее подруга, впрочем не совсем невинно.

Танкорикс потянула за длинный завиток:

— На это уходит целая вечность. Знаешь, как болят руки, когда приходится самой делать завивку? Но мама говорит, что купит мне парикмахершу.

И она тут же отвела взгляд, закусив губу, и Сулиен понял, что, упомянув о рабах, она решила, что оскорбила его. Он почувствовал укол недоверчивости и неудовольствия, какой чувствовал всегда, когда ему напоминали, что он в некотором роде раб. Но это быстро прошло — главное, Танкорикс заботилась о том, чтобы не обидеть его.

— Где Катавиний и… — Сулиену было как-то неловко употреблять имя ее матери — Приска?

Танкорикс изысканно вздохнула и возвела взор к потолку:

— Решают, что со мной делать. Распоряжаются мной. На примете уже есть один молодой человек…

Тут они услышали звуки сандалий на лестнице и инстинктивно разбежались, сами не понимая почему.

Тем вечером он не ужинал вместе с остальной семьей, согласившись только появиться с запозданием.

Когда назавтра ему пришлось видеть Танкорикс, она украдкой улыбалась ему из-за спин родителей. Они уже чувствовали себя заговорщиками. В приемные часы ее лицо мерещилось ему вместо лиц пациентов.

В тот вечер он мельком увидел всю семью в сборе, прежде чем Катавиний повез дочь в город. Приска положила руку на плечо дочери, и ее красивое лицо выдавало едва сдерживаемое нетерпение. Она постоянно вздыхала. Катавиний, как всегда, смотрел на Танкорикс слегка нахмуренно и озадаченно, словно не понимал, кто она такая и что здесь делает. На лице Танкорикс было написано терпеливое, довольное и отсутствующее выражение, что казалось немыслимым несколько лет назад. Но она увидела Сулиена сквозь неплотно притворенную дверь, и краешки губ ее дрогнули.

Он снова поел один и пошел в приемную. Какое-то время он бесцельно проверял маленькие блестящие инструменты, разложенные на подносах. Затем, усевшись на кушетку для пациентов, стал читать. Но все равно плохо понимал, что делает. Они никак не договаривались, но Сулиен не сомневался, что рано или поздно Танкорикс как-нибудь найдет его здесь.

Прошло немало времени, когда он услышал, как вся троица вернулась и дом ожил, зашевелился, застучал, а затем снова погрузился в тишину. Но он ждал. Затем дверная ручка тихонько повернулась, и Танкорикс смущенно переступила порог приемной. Оба рассмеялись, одновременно делая друг другу знаки, что надо вести себя тише. Теперь они стояли совсем близко, и взгляды их встретились на нескромно затянувшееся время. И снова они рассмеялись, на сей раз притворно виновато. Сулиен знал, что смех это род признания, и подумал было поцеловать Танкорикс, но остановился в нерешительности и вежливым, скучающим тоном осведомился, хорошо ли она провела вечер.

— Театр. Такая скука, — сказала Танкорикс, поморщившись. — Впрочем, вряд ли можно винить пьесы за то, что они скучные, когда публика только и делает, что глазеет друг на друга. — Она была одета на выход, вся в белом. Изящным движением она присела на кушетку для пациентов и подпрыгнула на ней: — Фу. Больные. Как ты только можешь?

В конце концов оба оказались сидящими на полу, как дети, снова смущая друг друга долгими взглядами.

— Ты рада, что бросила школу? — спросил Сулиен.

Лицо Танкорикс застыло.

— Конечно. О, конечно, — тихо произнесла она. — Я ненавидела ее.

— Почему?

Она нахмурилась и продолжала, растягивая слова:

— Помнишь меня, когда я была моложе? Тяжелые были времена, правда? Конечно, потом… — Она снова замолчала и скромно оглядела свое красивое тело. — С тех пор как я поняла, что могу выглядеть нормально, многие девушки вдруг захотели со мной дружить… люди, которые… от которых потом было не отвязаться.

Прежде чем умолкнуть, голос ее напрягся. Но неожиданное напряжение тут же исчезло с ее лица, и она широко улыбнулась.

— Чем теперь думаешь заняться? — спросил Сулиен.

— Глупый вопрос. Что толку чем-то заниматься, все равно я ничего не умею. Хотя я знаю, что буду делать: выставляться напоказ в театре и на разных играх, а потом выйду за какого-нибудь скучающего богача. И, надеюсь, скоро разведусь.

Она грациозно потянулась и легла на спину на ковер, глядя на Сулиена снизу вверх.

— Ох, какая скука, какой скучной будет вся моя оставшаяся жизнь, — беспечно проворковала она. — Думаю, лучше бы мне было быть весталкой и ни о чем таком не ведать. — Затем она прикрыла веки и нежно сказала, словно обращаясь совсем не к Сулиену. — Хотя, конечно, мне не хватает соответствующей подготовки.

Сулиен был вконец заворожен и не мог придумать никакого вежливого ответа. Танкорикс неожиданно открыла глаза — посмотреть, как он воспринял ее слова, и они улыбнулись друг другу.

— Мне бы хоть чуточку, — мягко сказала она, — хоть чуточку попробовать чего-нибудь нескучного, прежде чем…

Тогда он наклонился и поцеловал ее.

Ее губы быстро раздвинулись, проворный язычок засновал у него во рту. Сулиен задрожал. Ее пальцы впились в его волосы и потянули вниз. Он испытующе и нерешительно обнял ее за талию, однако она нетерпеливо потянула его руку вверх, к груди, одновременно задирая подол своего белого платья. Сулиен почувствовал сквозь одежду ее голые ляжки и всполошенное сердце, неожиданно неистово забившееся под его пальцами. В конце концов она оказалась не такой уж самоуверенной.

Очень нескоро их разгоряченные лица немного отодвинулись, Сулиен наклонил голову, и их мягкие волосы спутались, и они снова рассмеялись, очень спокойно — над тем, что лежат на полу приемной, надо всем. В ту ночь они прокрались каждый в свою комнату и оставались там, в ту, но не в следующую.

Сулиен с опаской тихими шагами ходил по площадке за дверью Танкорикс. Было по-детски волнующе красться по темному дому. Танкорикс вышла и решительно обвила руками его тонкую талию, и, ничего не видя из-за поцелуев, неуклюже борясь со своей одеждой, они попятились в полутемную комнату и упали на мягкую постель. Неискушенные, они слепо терлись друг о друга, но их неуклюжесть казалась им забавной, и на протяжении всей своей неловкой любовной возни им постоянно приходилось подавлять смешки. Сулиен, боясь показаться — и будучи — неумелым и неопытным, поистине испытал облегчение, обнаружив, что, несмотря на превосходство в возрасте и откровения предыдущей ночи, Танкорикс вряд ли более сведуща, чем он. Хотя у Сулиена был небольшой запас противозачаточных средств, которые Катавиний с полгода назад начал тактично оставлять на видных местах, до сих пор он ими не пользовался, не было необходимости. Он боялся, что она заметит или догадается, что это для него внове, но Танкорикс ничего не сказала.

Они крепко уснули, переплетясь теплыми телами, яркие волосы Танкорикс разметались по его груди. Но не прошло, казалось, и минуты, как она уже трясла его за плечо, исступленно шепча:

— Уходи скорей, убирайся!

Сулиен неохотно открыл глаза:

— В чем дело? Который час?

Танкорикс сама наполовину спала. Затуманенным взглядом она посмотрела на еще темное ночное небо и, вздыхая, снова откинулась на подушку.

— Прости. Я думала, уже утро. Не надо было засыпать. Мои родители…

Она заохала и спрятала лицо у него на груди. Он обнадеживающе погладил ее, но она так и не подняла головы.

— Ты… жалеешь? — спросил Сулиен немного погодя.

Танкорикс ухмыльнулась сквозь волосы.

— Нет. Но это в самом деле нехорошо. Не надо было этого делать.

— Мне не кажется, что это было нехорошо, — осторожно сказал он.

— Как ты не понимаешь? — она отодвинулась, с любопытством взглянула на него и рассмеялась. — Нет, нет, нечего тут и понимать, бедненький мой, невинный. — Она поцеловала его в лоб, словно была намного старше. Оскорбленный Сулиен состроил гримасу, но Танкорикс, казалось, не заметила этого. — Через год-другой я, возможно, выйду замуж. Плохо уже то, что я с кем-то спала, сам понимаешь. Но… с рабом… — Улыбка исчезла с ее лица, и она нерешительно помолчала, прежде чем продолжать. — Ты разве не знаешь, что если им станет известно, что свободная женщина имела любовника-раба, то казнят обоих? Потом, уже позже, они стали вместо этого обращать женщин в рабство. Таков до сих пор закон. Не думаю, чтобы им особенно злоупотребляли в наши дни, но какая разница? Конечно, мужчины могут делать все, что хотят, но для девушки хуже не придумаешь. Если кто-нибудь узнает… никто не захочет даже прикоснуться ко мне. Они решат, что я… отвратительна.

Сулиен молча выбрался из кровати и начал недостойную охоту за своей одеждой. Танкорикс натягивала ночную сорочку.

— Такие вот дела, — констатировала она. — И не моя в том вина.

— Конечно, — тупо откликнулся Сулиен.

Танкорикс перегнулась через кровать и коснулась его руки.

— Послушай-ка, — снова игриво сказала она, — завтра ночью тоже не придется спать.

И хотя он прокрался к себе в комнату, стараясь стряхнуть с себя только что услышанное от Танкорикс, на следующую ночь он снова был у ее двери, и в эти тайные часы возбуждения легко было позабыть о какой-либо угрозе, вообще о любой опасности.

Дни шли, и они стали доверчивее, умнее друг с другом и больше уже сдавленно не смеялись.

Но однажды ночью они встретились слишком рано и, возможно, были недостаточно осторожны, позабыв о трясущейся кровати или собственных приглушенных криках, хотя сами думали, что все тихо, как обычно. Но то ли из-за звуков, то ли из подозрительности, то ли идя по какому-то мгновенно забытому поручению, Приска неожиданно распахнула дверь — и ринувшийся внутрь свет выхватил из темноты любовников.

Свет, вопли. Сулиен не думал, что замешательство может быть таким полным и таким ужасным. Как будто тела их облили кипятком, ожог по всей коже. Выскользнув из объятий друг друга и из постели, они цеплялись за простыни и за разбросанную одежду, стараясь укрыться от приближавшейся Приски. Она собиралась изо всех сил ударить Сулиена, но запнулась, когда удар пришелся мимо цели, и, пятясь к дверям, попыталась вцепиться в Танкорикс. Комнату сотрясали бессвязные звуки — завывания разъяренной Приски и дрожащими голосами произнесенные мольбы, призывающие ее замолчать.

Главное, что запомнилось Сулиену, был широко открытый рот Танкорикс и то, как ее новоприобретенная красота собирается в складки, морщится, как занавеска на открытом окне.

Приска неловко ухватила Танкорикс за волосы и наотмашь ударила по лицу, отчего одеяло выскользнуло у дочери из рук, вновь открыв ее наготу. Танкорикс скорчилась, нашаривая одежду, но Приска вслепую схватила ее в охапку и выволокла из комнаты. Дверь тяжело захлопнулась.

Сулиен остался стоять — беспомощный, голый и охваченный ужасом и совершенно не в силах представить, что будет дальше, потому что ему и вправду казалось, что хуже быть уже не может. Итак, момент, когда он мог ринуться прочь из комнаты и из дома, был упущен, и, когда ему пришло в голову потянуть дверь, он обнаружил, что она не открывается: Приске каким-то образом удалось заклинить замок.

Он быстро оделся, прикрыв пристыженное тело, что, впрочем, было небольшим утешением. До него доносился невнятный, но громкий шум разбуженных голосов, шедший снизу, и хлопанье дверей. Затем долго ничего не происходило, и время, передвигавшееся пугающими скачками, впало в штиль, так что Сулиену стало казаться, что его могут запереть в милой девичьей спаленке Танкорикс навсегда.

Затем он услышал тяжелые шаги на лестнице — двое, оба слишком тяжелые, чтобы оказаться Катавинием или Приской, приближались к спальне. И когда клин снаружи вышибли и двое стражников в форме набросились на него, до Сулиена понемногу дошло, что события не стояли на месте, напротив, они все быстрее и неумолимее приближались к зияющей пустоте непостижимого будущего.

Стражники скрутили его, словно это был опасный маньяк. Однако Сулиен не оказывал сопротивления, хотя инстинктивно и старался вырваться. Ему связали руки, и дальнейшая борьба была совершенно очевидно бессмысленной, даже если бы он не был и без того ошарашен. Однако когда они потащили его вперед, он стал упираться, затрудняя и действия стражников, и собственное сопротивление.

— Зз-а ч-что? — повторял он. Они сволокли его вниз по лестнице, так что каждая ступенька отзывалась болезненным ударом, и в холле он увидел Катавиния и Приску. Катавиний стоял, прислонясь к дверям приемной, склонив голову, и при виде его вызванная шоком пассивность Сулиена прошла, и он заметался, пытаясь прорваться к Катавинию.

— Зз-а ч-ч-то? — продолжал повторять он, как заика. Ему показалось, что откуда-то доносится плач Танкорикс, но самой ее не было видно.

Приска, отвечая ему, но не глядя на него, твердила одно:

— Он изнасиловал мою дочь.

— Изнасиловал? — глупо повторил Сулиен. Катавиний слегка выпрямился, но глаз так и не поднял.

— Она сама так говорит? — спросил Сулиен с таким видом, как если бы в комнате никого не было. Едва он сказал это, как перед ним, словно чертик из табакерки, выскочила двенадцатилетняя Танкорикс, обезумевшая от ярости и отчаяния. Неужели она…

— Катавиний! — крикнул Сулиен, на сей раз действительно отчаявшись, но все еще уверенный, что Катавиний сделает хоть малейшее движение, хотя бы попытается. — Катавиний, вы же знаете, что я никогда бы, что я…

Наконец Катавиний посмотрел на него — и в этом не могло быть сомнений — умоляюще. Но Катавиний лишь поднял на миг глаза, полные жалкого бессилия, — и тут же отвел взгляд, когда стражники силой вывели из дома Сулиена, который теперь был уверен, что твердо знает лишь одно: Катавиний все понял. Он понял, он знал, но ни тогда, ни позже, когда Сулиену выносили приговор, так ничего и не сделал.

Итак, Сулиен всю жизнь был чьей-то собственностью и не чувствовал этого, но, не окажись он рабом, не было бы никакой лжи и никакого ареста, и если бы он оказался римским гражданином, каким всегда бессознательно считал себя, то и речи бы не было о распятии, что бы он ни сделал.

Глазок в двери открылся снова. Половинки часа все еще проносились до неприличия быстро. Сулиен даже не поднял голову, чтобы вскользь увидеть глаз и часть щеки, и вряд ли слышал, как удаляется часовой. Немного погодя откуда-то снаружи донесся тупой и тяжелый звук удара по металлу. В одной из камер заключенный стал вопить и ругаться.

Пара минут прошли с поразительной оцепенелой быстротой, а затем послышался негромкий щелчок, не похожий на звук открывающегося глазка. Сулиен почувствовал, как мышцы его плеч, и без того напряженные, сводит судорогой, потому что это был звук ключа, поворачивающегося в замочной скважине, а стало быть, время вышло и они пришли отвести его к кресту.

Но катер еще не остановился…

Затем дверь потихоньку открылась и закрылась, и в маленькой камере оказалась худенькая девушка с длинными мокрыми волосами, которая повернула к Сулиену свое бледное лицо, словно озарившееся сквозь пласты отчуждения, пока не обрело черты его сестры, всплывшие на поверхность с семилетней глубины.

Уна так устала, что ее тело казалось ей похожим на какой-то заржавевший механизм, но, пока она сидела, сжавшись в комок за газовым коллектором на задней палубе, ей приходилось держать все свои чувства начеку. Когда офицеры когорты взошли на борт катера, ей пришлось мысленно уставить палец на каждого, чтобы при случае ненавязчиво заставить их обходить подальше ее жалкое убежище. Даже когда офицеры расселись в кубрике, на реке еще оставалось много народу, которого следовало опасаться: купцы и палубные матросы на других баржах, а с наступлением утра все большее число прохожих, сновавших по набережным. И постоянно каждая ее изможденная клетка, как свинцовое грузило, тянула ее на дно безразличия: ей даже казалось не важным, что случится с Сулиеном или с ней самой, если она сейчас растянется на палубе, закроет глаза и позволит слабеющему мозгу окончательно затухнуть. Но она все же держалась, сидя прямо и превозмогая боль, пока катер с трудом прокладывал себе путь вперед. По крайней мере дрожь немного поутихла. Утро теплым сиянием приникло к ее озябшей коже, хотя ночной холод застоялся во всем теле.

Наконец катер выбрался за пределы Лондона и поплыл вдоль тяжелого черного квадрата тюремного корабля. Уна почувствовала, как катер вздрогнул и остановился, немного накренившись в коричневых водах, когда опускали сходни. Затем она услышала клацающие шаги девяти заключенных, которых гуртом перегнали на паром, среди них был и ее брат. Она, не двигаясь, сидела за ящиком, поэтому ей не удалось увидеть его, но он был там, там, как правильно уловленная нота после семи лет молчания, в этом не могло быть ошибки.

Уна поняла, что, несмотря на долголетнюю уверенность, что найдет брата, она была совсем не готова к этой встрече. Незнакомые горькие слезы навернулись на ее воспаленные глаза, и ворчливый голосок внутри стал плаксиво причитать: «Семь лет, семь лет». С ней еще никогда такого не было. Только иногда, проснувшись после незапоминающегося кошмара, она чувствовала, что щеки ее влажны от слез; она могла не плакать годами. В растерянности она стала сердито тереть глаза, стараясь размазать упрямую влагу. Но трепет чувства, казалось, ненадолго вдохнул в нее новые силы, и, когда катер развернулся и тронулся обратно к Лондону, она снова обнаружила в себе способность думать.

Они проверяли заключенных каждые полчаса. Плохо, об этом она не подумала. И все же за полчаса, если побег пройдет незаметно, они смогут уйти достаточно далеко. За пределами Лондона река стала спокойнее, поэтому Уна осторожно поднялась на ноги, чувствуя, как суставы ее протестующе скрипят, будто за ночь она постарела лет на пятьдесят, и, ползком прокравшись вокруг мостика, заглянула в кубрик. Просто теперь она чувствовала себя увереннее — шум двигателя почти полностью заглушал ее легкие шаги, и не было нужды оказывать воздействие на психику офицеров.

Их было четверо, и у всех в кобурах были тяжелые револьверы. А за ними, на стене кубрика, висел ящичек с ключами на электронном замке. Уна в нерешительности прикусила губу. Затем, на мгновение напрягшись, вытянула комбинацию из памяти ближайшего офицера и снова убежала на корму. Она не видела иного способа достать ключи, кроме как войдя в тесное пространство, где находились четверо вооруженных мужчин.

Уна в последний раз почувствовала слабый приступ паники, но она и вправду настолько устала, чтобы обращать на это слишком много внимания. Правда, действовать было еще рано; ей пришлось дождаться, пока паром не приблизится к захудалой пристани.

Она чувствовала, как там, внизу, камеры набухают ужасом заключенных. Она попыталась оттолкнуть его или, по крайней мере, свести к однородному бормотанию, но она не могла не улавливать в этом гуле одну, отличную от других ноту — это были чувства Сулиена, скользящего от недоуменной недоверчивости к ужасу, до нее донеслось приглушенное эхо боли, когда память о ней поразила его, а за воспоминанием последовал приступ отчаяния. Было ужасно ждать, видя с каждым мгновением приближающиеся кресты.

Затем старые стены Лондона сомкнулись вокруг них, и река снова стала шумной от проплывавших мимо барж и паромов. В таком грохоте все пристани выглядели очень похоже. Уна внимательно следила, но иногда измождение мешало сконцентрироваться, и она словно проваливалась в безразличную ко всему пустоту. Но затем снова обретала бдительность, боясь, что паром уже слишком близко к цели.

Но тут ей показалось, что она узнаёт знакомую красную крышу пакгауза. Прямо по курсу была безлюдная пристань. Через пару минут они проплывут мимо. Пора.

Она встала и успела отступить как раз вовремя, когда один из офицеров вышел из кубрика проверить заключенных. Хорошо — одним меньше. Когда он вернется? Минуты через три?

Она пригнулась и, двигаясь по палубе, обогнула кубрик, собрав в комок остаток энергии, чтобы глаза окружающих ее людей глядели куда угодно, кроме тюремного парома. Она знала, что ей придется удерживать их в таком состоянии, одновременно делая нечто неизмеримо более трудное, не тратя лишних сил и постоянно ожидая услышать громыхающие по палубе шаги четвертого офицера.

Опустившись на колени перед дверью кубрика, она просочилась внутрь, как дым, повисший в воздухе, заставила их вдохнуть себя, проникая в их кровь и мозг. Распространившись среди троих человек, она почувствовала, что опасно истончается и уже наполовину растворилась, а оставшееся за металлической дверью тело теперь казалось темным и чужим, как онемевшая рука, которую отлежал во сне.

Это было прямо противоположно тому, что она сделала с мужчиной на военном пункте: вместо того чтобы направить их мысли в определенное русло, она старалась рассеять их, убаюкать, сквозь плавучий мусор случайных обыденных желаний завлечь в такую бездну отвлеченности, чтобы они даже не расслышали раздавшихся рядом чужих шагов. Она обнаружила, что ей помогает ритмичное урчание мотора и одинаковые узоры водной ряби. Она услышала, как приглушенные звуки разговора постепенно стихают и смолкают окончательно. Но она не могла заставить их впасть в нужное ей состояние, наполовину не впав в него сама; она разрывалась между мягко навалившейся вялостью и своей же собственной неусыпностью. Но она так устала, чувствуя, что каждую секунду может утратить равновесие и, освободившись от них, вернуться к себе в счастливой дреме.

Снаружи, на палубе, ее тело тяжело подняло руку и потянуло за дверную ручку. Это было все равно что направлять свои движения, глядя в зеркало. Неуклюжие пальцы промахнулись и вместо ручки ухватили воздух. Уна попробовала снова, вернув небольшую часть себя в свою черепную коробку. Ручка повернулась. Все еще держась за нее, она увидела, как управлявший катером офицер приподнял голову и застыл. Но тут же отвернулся, снова глядя на реку, и Уна почувствовала, как искорка бдительности, вспыхнувшая было в нем, гаснет.

Она открыла дверь и тихо ступила в кубрик. Часть ее, та, что слилась с самым молодым солдатом, смутно сосредоточилась на вкусе и твердости ногтя, который он грыз. Никто не пошевелился. Она протиснулась сквозь узкое пространство между сиденьями солдат и ленивым движением лунатика потянулась к ящику с ключами. Ничего не подозревающий рулевой следил за тем, как мелкие волны вспыхивают безупречно ограненными алмазами. Уна набрала комбинацию, вздрагивая при каждом писке, который издавала клавиатура. Снова почувствовав угрожающее внимание стоящего рядом, она замерла, дрожа. Но импульс снова затих. Уна взяла связку ключей, закрыла хранилище и все так же медленно, все так же мягко выплыла из кубрика.

Охранник поднимался по трапу. Дверь открылась в тот самый момент, когда Уна, одним яростным рывком вернувшись в себя, бросилась на корму, без всякой защиты, на виду у всех. Матрос с баржи увидел, как кто-то стремительно бежит через низко сидящее в воде серое судно, но, когда он повернулся, чтобы рассмотреть странное явление попристальнее, интерес его почему-то иссяк, и минуту спустя он уже ничего не помнил.

Через секунду после того, как охранник вошел в кубрик, Уна стремглав кинулась к двери и побежала вниз по лестнице.

Когда она достигла низа лестницы, что-то случилось с ее зрением, под ней словно разлилась темнота, и пол, медленно качнувшись и приподнявшись, ударился о ее колени и выбил ключи из рук. Только тут она поняла, что у нее подогнулись ноги. Она кое-как поднялась, яростно негодуя на себя, и схватила связку ключей. Слышал ли кто-нибудь ее падение? Да, но разве что заключенные. В обнаженном воздухе повис страх. Кто-то, не Сулиен, визгливо всхлипывал, жуткий звук. Но Уна, сжав губы, постаралась оттолкнуть назойливый звук как можно дальше. Некоторые из заключенных молились, но это мало ее интересовало.

Уна пошла вперед. И ключи, и камеры были пронумерованы, и она могла бы найти дорогу к Сулиену вслепую.

Едва войдя, она заговорила. «У нас двадцать пять минут», — твердо сказала она, испытав новый шок при виде брата: высокий и чужой, со знакомым лицом, но Уна тут же прервала поток старых образов, столпившихся, поблекших, отдаленно напоминающих цвет его волос и глаз, и поправилась. Семь лет. Времени на воспоминания не было.

— Двадцать пять минут, — повторила она. — Плавать умеешь? Надо идти сейчас же.

Но Сулиен, казалось, не слышал ее.

— Это не можешь быть ты, — сказал он то ли шепотом, то ли одним дыханием, словно реальный звук мог спугнуть ее, доказать, что ее вовсе и нет здесь. Он хотел крепко прижать ее к себе, чтобы удостовериться, что это Уна, но почему-то не смог. Он осторожно взял ее за руки, которые слегка отдернулись, но были вполне реальны.

Она знала, что Сулиен будет поражен, да и сама она была поражена не меньше, и знала или надеялась, что так оно и случится. И все же не могла не чувствовать, что драгоценные секунды ее плана пропадают впустую, и ей захотелось встряхнуть его.

— Сейчас же, Сулиен, — повторила она.

Вслед за сестрой Сулиен вышел из камеры. Если он не мог поверить в близкую смерть, то это спасение было ничуть не более достоверным: и то и другое будущее неясно маячили перед ним, и на мгновение оба они показались начисто лишенными смысла.

Когда они прошли половину коридора, воображаемый крест снова вонзил острые несуществующие шипы в руки и ноги Сулиена, и он ненадолго остановился. Рыдание, доносившееся из-за одной из дверей, превратилось в долгое безнадежное причитание.

— Погоди, — сказал Сулиен. — Отопри все двери.

Уна посмотрела на ключи и — ему было страшно видеть это — засомневалась.

— Я не хочу, чтобы они умирали! — резко произнесла она, хотя он не сказал ни слова. — Но я же не могу вывести их всех, неужели не ясно? Одиннадцать человек, когда было так трудно… — Ровным голосом она прибавила: — Я все спланировала. Чтобы спасти тебя, понимаешь? И я ничего не стану делать, чтобы подвергать нас опасности.

Из-за запертой двери рядом с ними раздался стон. По телу Уны пробежала дрожь, и она поняла, какой разбитой и измученной себя чувствует. Губы ее побелели, как и все лицо. Река оставила илистую отметину вокруг ее шеи, и что-то странное происходило с ее кожей — жидкие остатки толстого слоя грима растеклись, обнажив пожелтевшие синяки на левой стороне лица, обрамлявшие ее безжалостные глаза.

— Но охранники станут искать нас, — мягко, осторожно сказал Сулиен. — Если им придется искать больше народу, они не смогут сосредоточиться на нас, так? Разве это не шанс?

Уна застыла на мгновение без всякого выражения на лице, затем резко открыла глазок на двери ближайшей камеры и бросила ключи внутрь.

— Вот. Бери, — настойчиво произнесла она сквозь стиснутые зубы.

Они побежали вверх по лестнице, и Уна распахнула дверь. Когда дневной свет брызнул им в лицо, Уна, несмотря на всю спешку, остановилась, пошатнувшись. Сулиена тоже оглушил шум и хаотичное движение на реке. Столько людей, столько света — неужели она думала, что сможет помочь ему? Это же невозможно. В любую секунду их могут схватить, пристрелить — Сулиен не мог понять, почему это уже не случилось. Лучше бы его пристрелили, чем висеть на кресте, но тогда гибель Уны тоже окажется бесполезной. Но почему-то никто не посмотрел им вслед, пока Уна вела его на корму. Она тяжело дышала, но Сулиен не понимал почему.

Пристань сейчас была прямо за ними. Уна хотела показать, куда плыть, но это было слишком трудно, у нее не оставалось сил сосредоточиться, чтобы заговорить. Она жестом указала, в какую сторону двигать, перебралась через планшир и моментально бросилась в воду.

Вода прорвалась сквозь ее плотно сжатые губы и тяжело сомкнулась над головой в футе от поверхности. Она всплыла, барахтаясь и отплевываясь. Сулиен уже был рядом, потихоньку загребая в сторону, тревожно оглядываясь.

«Вперед», — распорядилась Уна. Голова ее казалась налитой свинцом, а шея — слишком худая и хрупкая, чтобы держать ее над водой. Не говоря о матросах с проплывавших мимо судов, которые могли следить за ними, было еще слишком много людей, чтобы спрятаться, — двенадцать, тринадцать, семнадцать…

Двигавшаяся сзади баржа скалой нависла над ней, а Сулиен был уже далеко впереди. Поднимая фонтаны брызг, Уна устремилась за ним. Нельзя сказать, чтобы сейчас она просто плыла, скорее — боролась с водой, неуклюже колошматя по ней руками и ногами. Она почти не двигалась, и времени оставалось все меньше — вот-вот баржа раздавит, подомнет ее под себя. Задыхаясь, она стала загребать назад, к тюремному парому с его вооруженными охранниками, как раз в тот миг, когда баржа проплывала между ними. Кильватерная струя снова накрыла ее с головой, сделав невидимой, но Сулиен оказался отрезан от той силы, что укрывала его. Сулиен оглянулся и увидел, что высоченная ржавая стена скрыла Уну из вида; он остановился, перебирая ногами, умоляя баржу проплыть скорее, не зная, что делать, и не понимая, насколько он сейчас беззащитен. Уна снова, пересиливая себя, приподнялась над водой. Ее ноющие от усталости глаза и ее сознание тщетно искали Сулиена.

Как только баржа прошла мимо, с парома раздался первый крик. Затем, сопровождаемые хриплым грохотом револьверов, пули засвистели над головой, вспарывая воду за беглецами, и Уна поняла, что, скорей всего, ее план не удался.

— Там, — подумала она, но мысль прозвучала как отдаленное, безразличное бормотание. — Они стреляют в нас. Все-таки это было невозможно.

И горько пахнущая вода накрыла ее бесполезно дергающееся тело, мирно всплеснув над ее головой.

 

МОЗАИЧНЫЙ ОРФЕЙ

Вилла на холме была прекрасна, но Лео и Клодия запустили ее. Половина возделываемой земли, некогда принадлежавшей государству, была продана, а остальное заросло крапивой и сорняками. Сад все еще выглядел мило, но исключительно по воле случая: Клодия посадила в нем хищные желтые розы, распространившиеся повсюду и поглотившие асфодели и бархатцы. Краски фресок, которыми дом был расписан изнутри, поблекли; красивое лицо Орфея на полу в кабинете было испещрено маленькими серыми шрамами — там, где мозаичные плитки выпали, обнажив бетонное основание. Слуг, чтобы присматривать за всем этим хозяйством, тоже не хватало.

Варий и Гемелла устроились в колоннаде. Был полдень, Варий рассеянно распутывал каштановые, собранные в узел волосы Гемеллы, лежавшей на скамье, положив голову ему на колени.

— Что ты наделал? — томно пожаловалась Гемелла, когда было уже слишком поздно. Варий, правда в меру, кичился собственными волосами, завитки которых были ровными полосками уложены от бровей до макушки, но только ими; одежда, даже дорогая, выглядела небрежно натянутой на грубо сколоченный костяк, словно долговязое тело Вария было рамой из держащихся на скрепах планок. Он был римским гражданином, родом из Египта, и лицо его, как и тело, было длинным и угловатым, встревоженным, с ранними складками вокруг глаз и рта. Ему исполнилось двадцать семь, Гемелле — двадцать пять, и вот уже почти два года, как они поженились. Утро они провели, просматривая бумаги Лео. Теперь Варий был душеприказчиком Лео, а до этого — его личным секретарем.

В раздумье Гемелла оттягивала нижнюю губу — это не красило ее узкое розовое лицо. Варий отвел ее руку, накрыв своей.

— Что теперь будем делать? — спросила Гемелла. И, когда Варий не ответил, добавила: — Если мы не попытаемся и что-то случится…

— Знаю, — спокойно ответил Варий. — Мы этого себе не простим.

— Ладно. Когда мы ему скажем?

— Пока я не могу его сюда зазвать. Они его не отпустят или по крайней мере начнут гадать, куда он отправился.

— Но надо спешить.

— Да, но сказать ему… — нерешительно ответил Варий. — Если мы его во все это втянем, а потом окажется, что мы ошибались… Ты видела его на похоронах? Он ходит как лунатик, бедняжка. Ему это может оказаться не по силам.

Гемелла состроила гримаску.

— Так страшно делать это… — призналась она.

— Пока в этом нет нужды.

Но она, подумав минутку, покачала головой:

— Сколько ему, шестнадцать? Мы не можем не сводить с него глаз, не объясняя ему причины — долго или нет, неважно….

Варий кивнул, но не смог подавить вздоха.

— Он поверит этому не больше, чем Лео. Возможно, это единственно разумная реакция.

Он потер переносицу.

Гемелла решительно приподнялась и поцеловала мужа в губы, в щеку, в уголок глаза.

— Если мы заблуждаемся, это хорошо. Но думаю, что нет. И ты тоже так не думаешь, я знаю.

— Нет, — сказал Варий, — я ненавижу их, а мы даже не знаем, кто они.

— Они могли бы не трогать Клодию, — горестно сказала Гемелла.

Варий погладил ее по спине. Глаза у нее еще с утра немного покраснели. Именно Клодия познакомила его с Гемеллой. Гемелла приходилась Клодии троюродной сестрой. Она помнила, как, когда ей было семь лет, трепетала перед Клодией в день ее свадьбы, и не только из-за ее красоты, но и потому, что в ней было нечто, внушающее невольную робость: прочность и увесистость золотого слитка, неуязвимый взгляд. Она и дальше продолжала внушать Гемелле робость, но оказалась не такой уж неуязвимой. Гемелла помнила и то, как насмешливо и до неприличия язвительно отзывалась она о Лео в последние года четыре. Услышав ее однажды, Варий, одновременно удивленный и встревоженный, спросил у Гемеллы: «Ты ведь никогда не будешь так говорить обо мне, правда?»

— Нет, они желали и ее смерти тоже, — ответил Варий, снова поглаживая жену по спине, поскольку это было комплиментом Клодии и в некотором роде утешением — думать, что это было не просто невезение.

Они выждали две недели, после чего Варий написал во дворец.

«Столь многие лжцы и предубежденные свидетели, — писал Марк, — исказили его подлинный характер и свершения, что мы никогда не сможем до конца опровергнуть их ложь. Однако мы можем доказать, что обвинения в том, что его путь к власти лежал через убийство, основаны на ненадежных словесных свидетельствах его преемников, у которых были свои причины изображать Нассения злодеем».

Он остановился. За несколько недель, последовавших за похоронами, он уловил в своей скорби какой-то укачивающий, вызывающий дурноту ритм. Порой горячие лезвия воспоминаний полосовали его, вызывая слезы. Но по большей части время текло медленно, скучно и как бы в какой-то дымке; шаткие глыбы времени, когда ничего не происходило, нечем было заняться и всего его охватывало странное изнеможение, или, точнее выражаясь, лень. Марк проводил досужие часы, слепо глядя на Фонтаны дворцового сада или отлеживаясь в ванной, не утруждая себя даже тем, чтобы написать письмо или почитать какую-нибудь книжку. Но иногда в нем вскипала черная, злая энергия, от которой бросало в дрожь и которая обращалась в панический ужас, если он вовремя не подыскивал какого-нибудь занятия. Когда это случалось, он работал, отчасти потому что больше делать было нечего, а отчасти — потому что это избавляло его от необходимости встречаться с домашними. Теперь он писал апологию Нассения — насквозь коррумпированного и крайне непопулярного императора, жившего в двадцать шестом веке. Его преемниками были Новии. Марк находил извращенное удовольствие, называя своих предков лжецами.

Он сомневался, что сам верит в то, что пишет. Его экзерсисы немного тревожили его по той же причине, по которой нравились: а именно потому, что под его пером каждый практически в равной степени оказывался достойным защиты и уязвимым для нападок. Но постепенно Марку это прискучило. Упражнения в сочинении речей были хороши для ораторской практики и давали повод свежими глазами посмотреть на историю, но было жалко доказывать, что Нассений не убийца: когда куда забавнее было бы, если бы он им оказался. Марк написал уже половину речи, пытаясь доказать, что Веспасиан был не умеренным государственным деятелем, а жестоким и алчным чудовищем. Но он не видел своего наставника после смерти родителей. Не оставалось никого, кто мог бы заставить его довести начатое до конца.

И вот летаргия снова сковала его, и, предоставив похожей на пещеру комнате погружаться в потемки, Марк сидел с пером в руках, с ненавистью глядя на парчовые занавеси и непроизвольно снова и снова прокручивая в уме свою надгробную речь, с неловкостью и уже перегоревшей болью. Теперь ему хотелось, чтобы как можно меньше людей услышали, как он говорит подобное. Была ли хоть доля правды в том, что его родители любили друг друга? Марк провел детство, попеременно надеясь и боясь, что они на грани развода. Если амбиций и сдержанного взаимоуважения было достаточно, чтобы удерживать их вместе, то искать здесь какую-то трудноопределимую форму любви — это уж чересчур… Теперь Марк видел, что развод не был выходом. Конечно, мать никогда не имела бы такого влияния без Лео, однако Лео в данном случае тоже достаточно знал себя, чтобы понимать, что не обойдется без Клодии, которая всегда решала за него, как ему поступать дальше.

Дела пошли лучше в последние полтора года, с тех пор как они решили свести свои отношения к деловому партнерству; по крайней мере, Марк верил, что они решили именно так; родители ничего не сказали ему, но теперь выглядели одновременно более дружески расположенными и более отдаленными. Марк был уверен, что Лео по-прежнему спит с другими женщинами, как делал всегда, — когда-то это вызывало бурные ссоры, подобные магнитным бурям на поверхности солнца, способным длиться годами.

Но ведь на людях они любили друг друга, подумал он вдруг. Держались за руки и улыбались, и в этом не было ничего принужденного; когда определенное число людей смотрело на них, они чувствовали себя поистине раскованно и были счастливы.

Он снова очнулся, только когда кто-то включил свет. Бесшумно войдя, высокий раб хотел помочь ему переодеться для ужина. Марка это немного покоробило.

— Нет. Спасибо. Не надо, я сам, — сказал он. Казалось, они исполняют некий танец: раб невозмутимо приближался, а Марк пятился через всю комнату. Марку пришлось до неприличия часто отнекиваться и извиняться, однако раб, похоже, не верил ему и, мягко протестуя, робко уставившись в пол, продолжал, неумолимо шаркая, надвигаться на него. Марк чувствовал, что попал в глупую ловушку. Дело не в том, что он никогда не заставлял себя ждать. В доме были слуги, которые готовили для него и переносили его с места на место, но то были слуги. На сей же раз — нечто иное, нечто отвратительное.

За ужином все тоже было скверно. Рабы парили над блистающим столом, как назойливые трупные мухи. Марк чувствовал, как они смотрят на него, пока он ест, стараясь предупредить его малейшее желание. Он наблюдал за тем, как Друз, лежа на стоявшем напротив ложе, приказывал им, что делать дальше, едва снисходя до слова или жеста. В этом было определенное изящество, словно рабы — это ноты мелодии, сочиняемой Друзом. Марку хотелось пить, но просить о чем-либо рабов было противно. Ему было противно смотреть на них, чувствовать у себя за спиной их легкие, быстрые шаги. Он подумал: как странно, что вина может так тесно граничить с враждебностью, словно рабы оказывали ему милость, а не наоборот. Он мог запросто встать и сам налить себе воды из кувшина, но это удивило бы всех, поэтому он не решался. Марк очень ясно помнил родителей, когда те возвращались после долгих визитов во дворец. Мать опускалась в кресло и говорила: «Ох, давай никогда туда больше не пойдем». И смеялась, хотя вид у нее был грустный. Марк заскрипел зубами, — образ матери не отступил, и он подумал, что пора домой.

Не только суматошные, повсюду снующие рабы делали дворец гнетущим. Гнетущей была и доброта семьи. Двоюродная сестра, Макария, которая — и Марк прекрасно знал это — не любила его, как и всех прочих юнцов, завела привычку неловко хлопать его по плечу всякий раз, когда они встречались, и делать ему маленькие подарки. Марк видел, что Макария никак не может придумать, о чем с ним говорить, а он не мог сказать ей, чтобы она и не пыталась. Возможно, с дядей, который любил Лео, было бы проще, но увы. Они утомили друг друга, стараясь, чтобы их по раздельности существовавшие скорби не столкнулись. Марку ужасно не нравилось, что лицо дяди становилось еще более напряженным каждый раз, как взгляды их встречались. Фаустус то и дело заводил с ним отрывистые невеселые разговоры. Это было все равно что пытаться разжечь огонь, высекая искру из двух комков земли.

Склонившаяся рядом Туллиола, по сравнению с Фаустусом, являла отрадное зрелище. Она, по крайней мере, была такой, как всегда. Туллиола зачаровывала Марка, не испытывавшего к ней никакого влечения, хотя была явно самой красивой женщиной, которую он знал, — со своими влажными глазами и мягко очерченным ртом. Скорее она вызывала у него желание подкрасться к ней сзади и громко крикнуть, чтобы посмотреть, что она станет делать. Марк ни разу не видел ее удивленной. Она держала свою словно выточенную из слоновой кости шею неестественно прямо под грузом зачесанных наподобие башенки темных волос. Стояла она или ходила, ее безупречно выработанная поза и тяжелая пирамида прически делали ее выше, хотя высокой она никогда не была. Она скользила по дворцу, недоступная, как айсберг или механический лебедь.

Рука Фаустуса расслабленно покоилась на ее бедре, и, Туллиола умиротворенно улыбалась, не отталкивая его холодностью, но в то же время словно ничего не замечая. Ей исполнилось всего двадцать восемь, на пять лет меньше, чем Макарии, и в Риме несколько неодобрительно относились к женитьбе Фаустуса. Но Туллиола была учтива, мила, ни во что не вмешивалась, так что ее непопулярность скоро позабылась.

Марк заметил, что Фаустус смотрит на него, болезненно подыскивая тему для разговора. Наконец он произнес:

— Что ты думаешь обо всем этом деле с Террановой, Марк?

Марк уклончиво ответил, что будет жаль, если начнется война.

— Что ж, мы все так думаем, — сказал Фаустус, неуклюже пытаясь успокоить племянника. — Но не слишком-то беспокойся, сразу ничего не бывает.

— Разве войны не будет? — пылко откликнулся Друз, встревоженно взглянув на Фаустуса.

— Рим войну затевать не станет, — сказал Фаустус, по-прежнему глядя на Марка и стараясь приободрить его.

— Но Рим и не затевает войну, — запротестовал Друз.

Марку было неинтересно, и он отключился от разговора. Но он представил себе террановийскую стену, как на уроке геометрии: ломаная линия, пролегающая через Западные горы, а затем превращающаяся в то, чем ей и надлежало быть, — ровную диагональ от вершины Камианского полуострова до Мисинипейского залива на севере. Затем он увидел ее в действительности, но очень издалека, словно из космоса.

Фаустус уже жалел, что затронул эту тему за ужином — плохая идея; он коснулся возможной войны только в надежде, что заинтересует Марка; теперь же она казалась ему такой скучной, как если бы уже длилась многие годы.

Тем не менее Друз проявил осведомленность и смекалку.

— По крайней мере мы должны установить контроль над Стеной, — сказал он.

— Что ж, это нам вполне по силам, — ответил Фаустус.

Марк медленно приближался к воображаемой Стене, припоминая бесконечную серую скалу, вздымавшуюся из безмятежной травы, четырехугольные сторожевые вышки. Он был там однажды, посещая войска с родителями в том месте, где Стена превращается в широкий мост, опирающийся на арки, перекинутые через Эмиссуриту. Но это было до того, как Нихония расположила отряды самураев по всей длине Стены.

— Нихония пожалеет, если продвинется хоть на пядь дальше, на этом их игры закончатся, — заключил Фаустус, снова обеспокоенно погладывая на Марка.

— Да, дядя, — сказал Марк. И все же он ощутил запоздалый, хотя и слабый проблеск интереса. Марк подождал, пока он угаснет, но вместо этого услышал собственный голос, произносящий, пожалуй, слишком громко: — Нет, такого быть не может.

Друз от удивления вздернул брови, а Макария, которая сквозь сонно полуопущенные веки с явным бессознательным неудовольствием наблюдала за Туллиолой, повернулась и посмотрела на Марка.

— Простите, — сказал он. — Я, конечно же, имел в виду, что Рим не может оказаться бессильным.

— Разумеется, нет! — воскликнул Друз.

— Мы ведь не ввяжемся в случайную войну, правда?

На мгновение Друз застыл, но тут же, с усталым и терпеливым выражением, произнес:

— Не случайную: дело в том, что Нихония сознательно пренебрегает своими обязательствами.

— Этому договору уже больше трехсот лет. И они ни разу не нападали на нас.

— Нападали, — терпеливо произнес Друз. — Нападали.

Марк снова неуютно поежился, но пробормотал:

— Да, но и мы…

— Мы? — спросил Друз.

Нихония заявляла, что самурайские войска необходимы, чтобы защитить ее народ от всяких посягательств — изнасилований, похищения людей и угона в рабство; утверждалось даже, что римские солдаты со Стены рыскают по чужой территории, убивая людей ради забавы. Марк сомневался… По большей части он всему этому не верил; положим, похищения людей могли иногда случаться, — хотя, несомненно, не так часто, как говорили нихонцы. Но он мог представить, каков будет ответ, если в этих историях есть хотя бы доля правды, хотя все наверняка знали, что доныне стена была проницаемой для римлян. Предполагалось, что нихонцы не осмелятся приблизиться к ней.

— Нет, — продолжал Марк, зондируя почву, — но эти мелкие стычки — думаю, невозможно сказать, с чего они начались. То есть я имею в виду, что они не отважатся на настоящее вторжение.

— Все обстоит далеко не так просто, — мягко произнес Фаустус.

— Да, — покорно согласился Марк.

— Мы не можем допустить присутствия действующей армии у самых наших пределов, — сказал Друз.

— Но наша армия — у них на пороге, — заметил Марк.

— Наше присутствие законно, они сами согласились на него еще при Мишигане. Пожалуй, поздновато теперь жаловаться.

До сих пор нихонцы не нарушали соглашения, подписанного Мишиганой, однако укрепляли границу, которую Рим сознательно ослабил.

— Но нам наверняка не следует ожидать, что война ограничится Террановой. А если дойдет до войны между империями, если одновременно произойдет вспышка в Индии, и учитывая, каким оружием и мы и они теперь располагаем…

— Они не настолько глупы, — сказал Друз.

— Это означает мировую войну, — ответил Марк.

— Все равно мы победим.

— До этого не дойдет, — сказал Фаустус. — К счастью, трезвомыслящие люди еще остались. Как, по-вашему, они должны себя чувствовать, когда за соседней дверью живут свободные римляне? Негоже стране быть разделенной на две половины. Эта территория всегда была римской. Вот чего хотят жители Террановы.

— Думается мне — только немногие, — сказал Марк.

— Были убиты римские граждане, — сказал Друз. — Разве это может остаться безнаказанным? — Он сказал это без явного злого умысла, но Марк помнил, как язвительно Друз улыбался, когда он, Марк, даже в детстве, оставался в дураках, вел себя, как глупый мальчишка, и почувствовал, как слабо тлеющий интерес внезапно вспыхнул, разгоревшись ожесточенным пламенем.

— Разве нельзя владеть этой территорией совместно? — спросил он, сам плохо понимая, куда клонит.

Макария посмотрела на него. Фыркнула и сказала:

— И кого ты таким образом собираешься осчастливить?

— Думаешь, Нихония допустит такое? — сказал Друз.

— А кто их спрашивает? — ответил Марк, и вокруг стола ненадолго воцарилось молчание. Марк решил не останавливаться. — В любом случае они ничего не потеряют, равно как и мы, или, по крайней мере, любая потеря будет с лихвой компенсирована. Вы снесете Стену, и больше не будет никакой границы. Они получат доступ на юг, и Рим может предоставить им средства…

— В Синото уже поговаривают, что мы хотим тайком колонизировать их… — сказал Фаустус, но теперь в выражении его лица проглядывала некоторая заинтересованность.

— Но это потому, что обстановка там напряженная; мне кажется, этот шаг все изменит. В прошлом мы оказывали влияние друг на друга; без контактов с нами они не стали бы Империей. Мы до сих пор покупаем у них шелк. Просто не верится, что отношения могут так измениться. У наших народов могло бы быть объединенное гражданство…

— Но как будет действовать такой механизм? Кто будет следить за всем?

— Не знаю, — ответил Марк, приподнимаясь на ложе и стараясь соображать побыстрее. — Нужно создать нечто вроде совета, состоящего из римлян и нихонцев. Надо обсудить эту идею с ними.

— Мне кажется, ты оказываешь им большую честь, настолько им доверяя, — сказал Друз. — Хотелось бы мне, чтобы все оказалось так просто, как тебе кажется, верно, дядя?

Марк почувствовал, что его провели. Склонив голову, он задумчиво сказал:

— Конечно, большая война разрешит проблему рабов.

И правда, проблема рабства существовала. На протяжении целого поколения не случалось крупных войн, а поскольку рождаемость среди рабов понизилась, число их уменьшалось. Уже говорили о том, что уж проще освободить их. Но за столом пробежал тревожный шепоток. Марк понял, что ему не следовало говорить этого. Даже Туллиола выглядела слегка озабоченной, хотя, скорей всего, это было отражением озабоченности на лице Фаустуса.

— Не может быть, чтобы ты и в самом деле так думал, — сказала Макария.

— Послушай, Марк, — вмешался Друз, — умоляю, не будь циником, здесь тебе не театр.

Полное лицо Фаустуса помолодело и выглядело уязвленным.

— Марк, не считаешь же ты, что я… — начал было он, но остановился и спросил упавшим голосом: — А что, Лео тоже так думал?

Марк понял, что в конце концов умудрился победить в споре, но Фаустус выглядел таким несчастным, что он все еще жалел о своих словах. Позднее он не раз задумывался, могло ли это повлиять на то, что произошло потом.

Теперь же он на мгновение замер, а затем дипломатично пробормотал:

— Не знаю.

— Что ж, вижу, ты много размышлял об этом, — вздохнул Фаустус.

— Да нет, не очень, — искренне ответил Марк.

— Так или иначе, — беспечным тоном произнес Друз после паузы, — в рабы нихонцы никак не годятся, они всегда кончают с собой, совсем как римляне.

И рассмеялся.

За все время спора вокруг Террановы Туллиола не произнесла ни слова. Теперь она, как всегда, нежно и вяло шлепнула Фаустуса по руке и сделала вид, что не замечает, как он переплел свои толстые пальцы с ее пальчиками.

— Ах да, Марк, — сказала она, — сегодня мы слышали, что Варий хочет пригласить тебя домой. Но, конечно, еще слишком рано.

Марк, все еще чувствуя себя виноватым перед Фаустусом, постарался скрыть, что ему это приятно.

— Он не сказал почему? Что-то случилось? — спросил он.

— Похоже, много шума из ничего, — строго произнес Фаустус. — Он говорит, что у него кое-какие вопросы по завещанию Лео. Туллиола права, еще слишком рано. Вряд ли тебе захочется ломать голову над всем этим.

— Именно теперь мне следует подумать обо всем этом, — осторожно откликнулся Марк. — Я не могу взвалить все на Вария, это будет нечестно.

Он подумал, что это правда, но ему не понравился собственный тон: слова прозвучали так, будто он захотел представиться этаким бесцветно послушным пай-мальчиком. Марк даже немного скривился, и ему еще больше захотелось домой. Он подумал, что Варий и Гемелла едва ли не единственные люди, которых он был расположен повидать.

Утром накануне отъезда Макария тяжело ввалилась в его комнату, где Марк разбирал собственные книги и книги, взятые в библиотеке Фаустуса, беспокойно наблюдая за тем, как высокий раб складывает его одежду. Макария натянуто выдавила из себя улыбку, как уже привыкла делать, встречаясь с Марком после гибели его родителей.

— Гляди, Марк, у меня тут кое-что для тебя есть. Ты ведь ее любишь, правда?

— Да, спасибо, — ответил Марк. Он не глядя угадал, что в плетеной коробочке лежала медовая нуга. Макария первая привезла из Греции эти оригинальные сласти, когда Марку было лет семь. Ему понравились мягкие маленькие кубики, так что Макария неустанно угощала его ими всякий раз, когда приезжала в Рим или когда был повод делать подарки, пока даже запах нуги не стал ему отвратителен. Обычно он отдавал ее друзьям или слугам, а иногда оставлял в своей комнате, дуясь, пока управляющий не выбрасывал ее.

— Хочу попрощаться, — сказала Макария. — Я тоже еду домой.

Она подразумевала свои виноградники на Сифносе, где жила большую часть времени в упрямом добровольном изгнании. Любовь Макарии к Греции началась, когда она еще девочкой посетила Афины, и окрепла, когда она стала девушкой и ей перевалило за двадцать, поскольку Макария увидела в этом способ позлить отца. Она приняла греческий вариант своего официального имени, Новия Фаустина, и на досуге любила порассуждать об искусстве и истории, восхваляя Грецию в противоположность Риму. Новый брак Фаустуса стал последней каплей. Ни для кого не было секретом, что Макария считает Италию слишком тесной для себя и Туллиолы.

— Когда вернешься? — спросил Марк, кладя сласти на письменный стол и довольный тем, что можно перевести разговор на другую тему.

— Может, никогда. Рим — убожество. Цивилизацию создали греки.

Она частенько говорила такое. Его родители при этом обычно смеялись. Марк улыбнулся.

Затем Макария неожиданно наклонилась к нему и заговорила быстро, не терпящим отлагательств тоном:

— Слушай, Марк. Ты нравился мне, когда был маленьким. И возможно, через несколько лет понравишься снова. Теперь я действительно тебя не выношу, но не воспринимай это лично — просто я думаю, что мальчики твоего возраста очень неряшливые, вы никогда не знаете, куда деть руки, лица всегда глупые, шеи торчком, и вы никогда не можете стоять прямо. Но мне так жаль твоих родителей… и если ты когда-нибудь решишь, что тебе здесь все ненавистно…

Но тут ей пришлось замолчать, потому что Туллиола тихонько постучала в дверь, прежде чем войти — вплыть, как струйка дыма. На лице у Макарии появилось брезгливое выражение, и, громко топая, она молча вышла.

— Дорогая Макария, — терпеливо произнесла Туллиола, ни к кому конкретно не обращаясь. — Уже складываешься, Марк? Дядя хочет с тобой попрощаться.

Машина, подкатившая к подъезду, чтобы отвезти его домой, в Тускулум, напомнила Марку одну из машин, которые были у родителей в Галлии: по ней сразу видно было, что она принадлежит человеку богатому, но она была поменьше и поскромнее, чем большинство увешанных гирляндами «гробов» из императорского гаража. Марк внимательно посмотрел на машину. Конечно, теперь он волей-неволей будет думать о катастрофе, позволит себе строго дозированное количество горестных воспоминаний; все равно это была всего лишь машина. Сходство между автомобилями на самом деле было не так уж и велико: его экипаж украшали завитки никелированных листьев, инкрустированные жемчужинами в виде звездочек; орнамент, покрывавший машину родителей, состоял из синоанских хризантем. Сменяя друг друга, перед глазами Марка мелькнули короткие обрывки: искореженный металл, разбитые стекла; ему едва-едва удалось сдержаться, чтобы не представить тела родителей, пробившие лобовое стекло. Он не сомневался, что все произошло очень быстро, и, конечно, оба были уже мертвы, прежде чем успела подоспеть помощь: но поворот, вылетевшая с дороги машина, скорость свободного падения — все это они наверняка успели увидеть и почувствовать одновременно со вспышкой надежды на то, что им удастся выжить.

Охранник-преторианец, который вел машину, попросил Марка для безопасности задернуть занавески, но тот хмуро отказался, глядя на сияющий за окном Рим. Всевозможные оттенки мрамора и стекла переливались различными цветами, как завитки чисто вымытых волос: коричневато-красными, белыми, как иней, телесно-розовыми, золотыми. Огни, которые то и дело прочерчивали небо по ночам, еще не зажглись.

Стараясь не подпускать боль слишком близко, Марк яростно принялся вновь просматривать апологию Нассения, с болезненной медлительностью заставлял себя вдумываться, решив, что дальше следует в общих чертах набросать портрет Нассения — каким он был и что успел совершить до того, как стал императором. Но сосредоточиться не удавалось, задуманное не вызывало ни малейшего интереса. Вместо этого Марк открыл коробочку со сластями — а вдруг в более взрослом возрасте они ему снова понравятся? Он принюхался — пахло миндалем и медом — и вспомнил мучнистое ощущение на языке. Марк состроил гримасу и решил подарить конфеты шоферу, когда они приедут, но, увидев Вария и Гемеллу, смотревших на него с балкона, он позабыл о своем намерении и взял коробочку с собой на тихую виллу.

Он любовно озирал утративший былое великолепие дом. Свет отвесно падал сквозь проем крыши в мелкий бассейн. Окружавшие яркое пятно стены оставались в тени, темнота и знакомое чувство скрывали изъяны стенной росписи. Марк подумал было, что возвращение в родительский дом может повлечь новый всплеск тоски, но эта бесцветная субстанция повсюду была одинакова.

Дворецкий пошел к машине за вещами, а Варий и Гемелла спустились в холл поприветствовать его. Гемелла поцеловала его в щеку. Когда она отступила назад. Марк подметил напряженный взгляд, которым обменялись супруги, и подавил легкую вспышку разочарования. Он надеялся, что уж они-то защищены от влияния окружавших его тревоги и беспокойства. Он рассказал им о прочувствованном монологе Макарии.

— Я выгляжу глупо только во дворце, потому что мне там скучно, — сказал он. — И шея у меня вовсе не торчком.

Варий и Гемелла рассмеялись, хотя и несколько нервно. Марк заметил, что после обмена взглядами исподтишка они избегали смотреть друг на друга. Они слегка напомнили ему родителей после ссоры, и Марк посетовал на себя, ведь Варий и Гемелла никогда не ссорились. Наверное, потому, подумал он, что женаты еще совсем недавно.

Он прошел в кабинет, где бумаги Лео были разбросаны по письменному столу и черным сундукам под мраморными бюстами его деда и двоюродных дедов. Марк мрачно подумал о том, что надо заказать бюст отца, хотя мысль, что мраморный отец будет все время следить за ним, не пришлась ему по душе.

Дворецкий догнал его и спросил:

— Подарок от вашей кузины, сэр, — и Марк понял, что все еще держит плетеную коробочку с нугой.

— Да, — ответил он, — а что, выбросить?

— Зачем же, — укоряюще сказал дворецкий. — Вашим гостям может понравиться. Разрешите положить на блюдо.

— Хорошо. Или можешь взять себе.

Марк передал коробочку дворецкому и не стал дожидаться, как он решит с ней поступить. Пройдя к себе в спальню, он бросился на синее постельное покрывало.

Затем пошел в небольшой храм, посвященный Ларам, в центре дома и — в память о родителях и потому что его самого не было дома почти месяц — преклонил колени перед маленькими серебряными изображениями танцующих юношей и девушек, накрытой вуалью богиней домашнего очага, налил немного вина и поставил перед ними. На миг он нашел некоторое утешение в обряде, словно за домом следила какая-то милосердная сила. Потом он заметил дырочку — там, где крохотный драгоценный камень должен был красоваться на рукаве одного из плясунов, и мгновенно и бесповоротно почувствовал, что хрупкий смысл, который он придавал пляшущим фигуркам, куда-то улетучился и наверняка никогда не вернется. Куколки, подумал он с внезапным презрением: я притворяюсь, что кормлю куколок. Почему все стремятся сделать все таким ребячливым? Еще какое-то время он простоял на коленях, с неприязнью и жалостью глядя на плясунов, потому что они продолжали все так же радостно прыгать, не подозревая, что кто-то видит их насквозь.

За ужином говорили о самых обыденных вещах, и все же чувство подавляемого беспокойства то и дело давало о себе знать: оно исходило от Вария и Гемеллы и сообщалось Марку. Хотя супруги перестали обмениваться взглядами, Марк чувствовал, что они каким-то образом взвешивают и оценивают каждое его слово: особенно когда разговор зашел о более серьезных вещах, как, например, Академия в Афинах, которую Марк, как предполагалось, начнет посещать с будущего года. Постепенно он понял, что их волнует нечто большее, чем атмосфера утраты и уж тем более ссора. Марк подумал, уж не худо ли дело с завещанием, может быть, родители оставили долги? Его самого это не очень заботило.

Позднее он услышал, как они говорят в кабинете, причем такими приглушенными голосами, что он не сомневался, что речь о нем. Не в силах больше выносить этого, Марк настежь распахнул решетчатую дверь. Варий с Гемеллой сидели рядом на скамье черного дерева и одновременно обернулись с виноватым видом, когда он вошел. Бумаги как ветром сдуло, и сласти Макарии кучкой лежали на стеклянном блюде с эмалями.

— В чем дело. Варий? — спросил Марк. — Неужели ты думаешь, что я ничего не заметил?

Наступило молчание.

— Меня лишили наследства? — спросил Марк, пытаясь подбодрить себя.

— Варий! — внятно и настойчиво произнесла Гемелла.

— Речь не о завещании, Марк, — сказал Варий, уже увереннее. — Дело в другом.

Марк почувствовал, что все в комнате, включая его самого, застыло в полной неподвижности.

— Не сердись, — умоляющим тоном обратилась к нему Гемелла.

— Мы думали, тебе будет тяжело вернуться, не будь у нас такой причины, как эта, против которой не возразишь….

— Да? — сказал Марк, услышав в своем голосе резкость, неприятно напомнившую ему отца в худшие минуты. — Так что же это такая за причина? В чем она?

— Нам нужно кое-что тебе сказать.

— Понятно, — сказал Марк уже другим тоном. Он сел лицом к супругам.

— Прости, Марк, — сказала Гемелла. — Речь не о завещании твоего отца, а о праве наследования. Но сначала я должна задать тебе один вопрос. Ты хочешь быть императором?

Марк быстро посмотрел на дверь и начал чертить пальцем узоры на столе.

— Так хочешь или нет? — не отставала Гемелла.

Марк следил за своей рукой.

— Нет, — коротко ответил он.

Варий и Гемелла переглянулись.

— Плохо, — сказала Гемелла.

— А мы надеялись, что ты им будешь. Теперь нам будет не хватать этой надежды.

Марк резко встал, повернулся к двери и смущенно произнес:

— Извините, я не хочу думать о…

— Придется, — сказал Варий. Марк вспомнил, что сказал Фаустусу, и замолчал. Пройдя обратно к своему креслу, он медленно опустился в него.

— Ты хоть понимаешь, что только что сказал? — спросил Варий. — А я-то думал, все Новии хотят власти, кроме, может быть, твоего дяди Луция.

— Знаю, — сухо сказал Марк и посмотрел на бюст двоюродного деда, тяжелые веки, мягко нависшие над белыми глазницами. — Это скверно, — сказал он, обращаясь к предку.

— Почему ты так говоришь? — продолжал допытываться Варий. — В конце концов, это семейная профессия.

Он улыбнулся, но Марк заметил, как пристально они с Гемеллой наблюдают за ним. Гемелла сидела, тесно обхватив руками колено.

— Когда я заговариваю с дядей о том, что может случиться, он отвечает мне: «Все не так просто», — неторопливо ответил Марк. — Или так говорит Друз. Не то чтобы я не верил им. Но как иначе узнать, правильно ли я поступаю? Наверное, это всегда будет казаться мне слишком сложным. Разве что я… или кто-нибудь еще… кто займет это место. — Ему показалось до странности неприятным употреблять слово «император» применительно к себе. — Возможно, тогда вы будете думать только о том, как бы оказаться при дворе. Отец… — Марк запнулся, потому что мысль об отце словно лишила его сил продолжать. — Вы знаете, как многое он хотел сделать. Но, может быть, дядя тоже когда-то был таким, не знаю.

— Не думаю, — сказал Варий.

— Может, и нет, — согласился Марк. — Но дело не только в этом. Просто хотеть — уже достаточно дурно. Отец думал, что станет императором. Он был так популярен. Поэтому он… считал, что может обходиться с людьми как ему вздумается. И так он и поступал, потому что мог. Захотел — и сделал. Даже с тобой он иногда поступал так, верно? — обратился он к Варию, затем бросил быстрый взгляд на Гемеллу. — А ты знала об этом, разве нет? Как он обращался с матерью. И со всеми этими остальными женщинами. Не могу сказать с уверенностью — знала ли она, что мне об этом известно. — Он снова посмотрел на свои опущенные руки. — Отец был во многом прав, — сказал Марк, — но я… мне кажется, я не слишком-то любил его.

— Марк, — спокойно проговорила Гемелла, — что ты имеешь в виду: что не хочешь быть императором или хочешь, но стыдишься этого?

Говоря, она смотрела на него в упор. Марк опустил глаза и, окунув палец в воображаемые чернила, начертал на столе слово «нет».

— Да, — сказал он почти шепотом. Супруги перевели дыхание, и Марку послышался в этом едва ли не вздох облегчения.

— Думаешь, справишься? — спросил Варий.

Марк еще ниже опустил голову.

— Да, — повторил он. — Сам не знаю почему.

— Что будешь делать?

— Мне кажется, войны в Терранове не должно быть, — ответил Марк. — И конечно, я согласен с родителями… насчет рабства.

На этот раз послышался явственный вздох, и Гемелла снова села в свое кресло, но трудно было сказать, чувствуют ли супруги облегчение или досаду.

— Ты говоришь, дядя сказал: «Все не так просто», — произнес Варий, намеренно переходя почти на шепот. — Верно. Хотелось бы знать, как ты себе представляешь, что случилось бы с Римом, лишись он рабов? Посмотри, что происходит с твоим домом. Платить слугам, чтобы они следили за всем, стоит несколько дороже, разве нет? А толку от них намного меньше. А ведь твои родители были очень богатыми, и они выбрали это — им нравилось обходиться без сующих повсюду свой нос рабов. А какой был дом? А рабы, помимо прочего, выращивают хлеб, пасут скот и добывают топливо; они же прокладывают дороги в горах. Некоторые из работ, которыми они занимаются, настолько опасны, что, пожалуй, никто не взялся бы за них по доброй воле. Сейчас есть очень и очень богатые люди, которые считают, что без рабов у них ничего не останется. Деньги потекут из Рима в разные стороны, взамен же мы не получим ничего. И уже не сможем успешно соперничать с Нихонией и Синой, как сейчас. В конце концов на месте Империи окажется горстка маленьких разрозненных стран.

И снова они с Гемеллой внимательно посмотрели на Марка.

— Значит, вот что вы хотели мне сказать? — возмущенно спросил Марк.

— Нет, — ответил Варий, его длинное лицо напряглось, — но я хотел удостовериться, что ты это понимаешь.

Марк нетерпеливо махнул рукой:

— Что ж, надо будет постараться, чтобы избежать всего этого или, по крайней мере, держать под контролем. Но даже если повернется именно так — все равно мы должны сделать то, что должны. Я не прощу себе, если меня это остановит. — Он встал. — Рад был выбраться из дворца, так что спасибо. Но, мне кажется, вам следовало бы сказать мне, почему я здесь.

Решительное выражение исчезло с лица Вария.

— Больница для рабов, которую хотел устроить твой отец…

— Нет, — сказал Марк. — Что бы то ни было, скажите мне позже. В чем дело? Почему вы не хотите? Почему у вас обоих такой пришибленный вид?

— Мы думаем, что твоих родителей убили, — сказала Гемелла.

Марк почувствовал, словно по каждому его нерву ударили молоточком, и, туго натянутые, нервы отозвались звоном цимбал. «Что?» — спросил он и, услышав собственный вопрос, только недоверчиво покачал головой.

— Нет, — твердо сказал он. — И как такое только могло вам взбрести в голову? Дело в дороге… машина…

Но тут он почувствовал охватившую его крупную дрожь и откинулся в кресле, хотя больше всего на свете ему хотелось убраться из этой комнаты.

Пальцы Гемеллы слегка сжали руку Вария.

— Если мы правы, то ты тоже в опасности.

— Но вы не правы, — жестко произнес Марк.

— Марк, — с внезапной горячностью сказал Варий, — даже если мы ошибаемся, то после того, что произошло с твоими родителями, мы не можем рисковать, оставив тебя в неведении. Ты должен это понять.

— Ладно, говори, — стиснул зубы Марк.

— Итак, — сказала Гемелла. — Прежде всего я кое-что услышала. Это было несколько месяцев назад, когда император заболел, помнишь? — Марк еле заметно кивнул. Весной дядю испугали боли в груди.

В это же время на вилле в Тускулуме устраивали прием. Как-то так получилось, что организация торжества легла в основном на плечи Гемеллы; сам прием и две недели, предшествовавшие ему, вконец измотали молодую женщину: дел оказалась целая прорва, и все постоянно висело на ниточке — уместно ли было принимать столько гостей, когда под ударом здоровье Фаустуса? За шесть часов, что длился прием, Гемелле едва удалось присесть, и почти весь следующий день она томно пролежала, вновь набираясь сил. Поздно следующим утром она отправилась в бани, в лаконикум, едва не засыпая в клубах пара. Ей хотелось полениться: в отличие от Вария, она не привыкла часами исступленно работать, опасаясь, что иначе все рухнет.

Прежде чем выйти за Вария, она виделась с Клодией не чаще раза в год, но затем они сблизились; отчасти это было вызвано растущим интересом самой Гемеллы, отчасти — бесконечными настоятельными просьбами Клодии помочь ей. Скоро они с Варием стали работать параллельно, Гемелла проводила столько же времени с Клодией, сколько с мужем. Во многом Клодии требовалось то же, что и Лео: человек, который редактировал бы тексты речей, устраивал встречи, человек, с которым можно было бы обсудить планы на будущее. Кроме того, Гемелла догадывалось, что Клодии нравится иметь собственных союзников, которые отстаивали бы ее интересы, а не интересы Лео.

Варий и Гемелла по-дружески радостно состязались друг с другом — кто из них больше нужен своему шефу. Обаяние Лео было сильным, но не таким постоянным, как у Клодии, больше завися от настроения: Варию чаще приходилось работать сверхурочно.

— Но тебе не приходится подбирать платья, — говорила Гемелла (Клодия желала выглядеть обольстительной, но верной женой). — К тому же тебе за это платят.

Свою плату Гемелла получала после демонстрации мод — подарками и подношениями (билеты в театр, синоанское изваяние, слишком большое для их квартирки), мыслями и разговорами — и всему была рада, даже если это были только мысли, чувство собственной причастности, того, что выбор за ней. Пожалуй, изменить жизнь стоило бы только в частностях, говорила она себе, хотя странное чувство неуверенности овладевало ею, когда она думала так. Она славно научилась выражать возмущение от лица различных людей: рабов и прочих женщин, к примеру Клодии, — несправедливо, что Клодии приходилось работать под маской, быть просто соучастницей Лео. Чувство недовольства собой — в этом было что-то чуждое и пугающее; оно не было естественным для Гемеллы. Но и быть особенно довольной собственной жизнью ей не всегда удавалось. Ведь Варий был единственной частью этой жизни, которую она выбрала сознательно.

Струя холодного воздуха ворвалась в лаконикум, и сконденсировавшаяся вода теплым дождиком закапала с потолка, когда вошли женщины, но они устроились в дальнем конце бани, и сквозь клубы пара Гемелла смогла различить только две тени, едва походившие на людей. Вероятней всего, и они не заметили ее: Гемеллу скрывала не только колонна, но и густая завеса пара, кроме того, она замерла, не двигаясь. Глаза ее снова закрылись.

— А что, если все обстоит серьезнее, чем нам сказали?

Гемелла тихонько вздохнула и постаралась не обращать внимания на капризный голосок, но он был визгливым, не то чтобы громким, но слишком пронзительным для мирной атмосферы лаконикума.

— Не может этого быть, Планкина. Замолчи сейчас же.

Но писклявый голосок не унимался. Казалось, ничего из того, что говорит вторая женщина, не могло заглушить его. Гемелла уже слишком долго пробыла в бане, только остатки томной расслабленности удерживали ее; тепло уже не доставляло удовольствия, а скорее раздражало.

— Даже если теперь ты и права, — заныла Планкина, — рано или поздно это все равно случится. И тогда всем нам придет конец. Ты же знаешь, какой огород собирается нагородить Лео. Почему он не заботится о нас? Выходит, рабы ему дороже? Я знаю — мы всего лишимся, нас вышвырнут на улицу, никто и не пикнет.

— Я этого не говорила!

Гемеллу слишком заинтересовало открытие, что Лео был источником подавленности Планкины, и еще минуту она не трогалась с места, но, поскольку жалобы продолжались, подняла голову и напряглась, готовясь встать. В такой позе она и застыла, теперь уже внимательно вслушиваясь в каждое слово.

Позже будет трудно объяснить Варию, как теперь Марку, почему интонации, с которыми говорились эти слова, так ее заинтересовали. Казалось, даже сама Планкина, ударившись в слезы, не замечает этого.

— Конечно, кто о нас позаботится? Почему ты не хочешь смотреть правде в лицо?

— Послушай, Планкина! — яростно взорвалась вторая женщина. Однако затем наступила пауза, словно она не могла решиться — продолжать или нет. Наконец она сказала: — У меня нет поводов для беспокойства, вот все, что я знаю. И у моего мужа тоже. Кстати, он покупает рынок рабов в Комуме.

Марку показалось, что по коже его провели холодным пером, но он все же пробормотал:

— Дядя может прожить еще лет двадцать. Это была всего лишь ангина. Врачи говорят — ничего серьезного. Может, она знала это или догадывалась.

— Варий сказал то же, когда я рассказала ему, — произнесла Гемелла. — И Клодия.

Она ушла домой — Клодия прислала ей в знак благодарности большое стенное панно, — по-прежнему убежденная, что слышала что-то важное и тревожное, но уже на следующий день не понимала почему, к тому же все вокруг были настроены так благодушно.

— Я вспомнил об этом только за неделю до того, как твои родители уехали в Галлию, — сказал Варий. — Если бы твой отец был жив, то на этой неделе он встретился бы с Флавием Габинием, знаешь, кто это?

— Конечно, — ответил Марк. Габиний владел строительным конгломератом, сооружавшим подвесной мост через Персидский залив. Он сделался одним из самых богатых людей в Риме.

— Я должен был организовать встречу, — сказал Варий. — Мы пытались убедить Габиния вложить деньги в больницу для рабов или возвести здание бесплатно. Казалось, это нетрудно сделать. Когда все знают, что скоро ты станешь императором, тебе обычно удается все, чего ни пожелаешь, только пожелай.

— И что? — спросил Марк. Он помнил о проекте больницы. Родители собирались ввести систему бесплатного здравоохранения для рабов, чтобы у хозяев не было оснований бросать их в случае болезни. Они вложили в это столько собственных средств, сколько могли, но Лео хотел, чтобы компании, в наибольшей степени зависевшие от рабского труда, приняли на себя основную часть расходов.

— И вдруг все осложнилось. Сама идея им никогда не нравилась, но они бы с нею смирились. Однако постепенно они стали… — его лицо исказилось болью пережитого унижения, — пассивно бесполезными. Я хотел, чтобы Габиний встретился с Лео на стройплощадке на той же неделе, но никто больше не хотел меня слушать и уж тем более договариваться о дате. И никто из тех, с кем мне удавалось поговорить, казалось, уже не воспринимает нас всерьез.

— Допустим, что он не хотел давать родителям денег, — сказал Марк, — но это ничего не значит.

— Нет, — признал Варий, — но я вовсе не потому вспомнил, что рассказала мне Гемелла. Однажды, не помню каким образом, мне удалось поймать Габиния, когда он разговаривал по дальнодиктору. У него не было времени отделаться от меня, я назначил ему дату на той неделе, и он согласился. Он сказал, что сейчас же запишет это в свой ежедневник, а потом выключил дальнодиктор. А потом… — Варий вздохнул, — не знаю, как все обернулось бы, не будь Лео таким невозможным. Он решил в тот же самый день навестить твоего дядю, ничего мне не сказав, так что мне пришлось встречу с Габинием перенести. Меня это задело, особенно после тех усилий, которые я потратил, чтобы договориться с Габинием. На сей раз, когда я попытался попасть к Габинию, меня принял только его помощник — думаю, из новеньких: имя Лео произвело на него такое впечатление, какое уже давно не производило ни на кого в этом офисе. Поэтому я поверил, когда он сказал, что Габиния нет на месте. По моей просьбе он пошел посмотреть ежедневник Габиния — не думаю, чтобы он даже заглянул в него, — и вернулся смущенный, сказав, что, должно быть, вышла ошибка, — потому что якобы Габиний нигде ничего не записал о встрече с Лео.

Марк молчал.

— Конечно, я подумал — ничего страшного, — продолжал Варий, — но все же помнил слова Гемеллы. Вроде бы ничего особенного. Просто складывалось впечатление, что Габиний впредь считает нецелесообразным затевать совместные предприятия с Лео. И как будто у него есть на то причины. Разумеется, я обо всем рассказал Лео, и тот ответил: «Бедный Габиний. Я постоянно забываю все записывать. Надеюсь, это не преступление». — «Если бы то были вы, — ответил я, — я ничего бы такого не подумал». Лео только рассмеялся. Сказал: «Я так заморочил себя бумажной работой, что просто помешался». Я подумал, что, наверное, он прав. В любом случае мне больше нечего было ему сказать — ни что произойдет, ни когда.

— А мать? — тихо спросил Марк. — Что подумала она?

— Ей я тоже рассказал. Она повелела мне тут же сообщать ей, если обнаружится что-то еще. Но и она мне не поверила. Прости, Марк, я хочу…

— То, что случилось, еще не значит, что вы правы, — машинально сказал Марк.

Варий кивнул, но добавил:

— Есть еще кое-что насчет Габиния. Теперь он приобрел рынок рабов в Комуме. Его жену зовут Хельвия; наверное, она и была той женщиной, с которой Планкина разговаривала в банях.

— И все же, — с усилием произнес Марк, — у родителей были телохранители, у них были… — Он замолчал. — И даже… даже если вы правы, то зачем лгали? Если вы и правда верите в это, почему не написали дяде?

— Потому что не знаем, кому это письмо может попасть в руки, — ответила Гемелла. — До твоего дяди добраться нелегко. И послушай, Марк, если подобный заговор существовал и дело было доведено до конца, то здесь не мог быть замешан один Габиний. У них могли быть свои люди среди преторианцев или охраны, мы не знаем. Но чтобы сделать такое, если они собирали сведения о твоих родителях, тут наверняка замешаны и члены сената. И придворные.

— Что? — снова ледяным и одновременно яростным тоном произнес Марк. — Ты хочешь сказать, что моя семья… мои двоюродные братья и сестры. Кто? — Он вспомнил, что накануне писал о Нассении, Нассении, умершем несколько столетий назад…

— Мы ничего не знаем! Ничего, кроме того, что рассказали тебе. Я понимаю, это немного. Но мы должны были выманить тебя из дворца, а теперь — оберегать для блага Рима, а не только твоего собственного.

— Я не нуждаюсь в защите, — холодно произнес Марк.

Наступила натянутая тишина.

— Сегодня вечером об этом больше ни слова… — сказал Варий, вставая.

Но тут Гемелла почувствовала, что у нее остановилось дыхание и кровь бросилась в лицо и глаза. Она хотела было сказать «Варий», но воздух вдруг загустел, и, когда она попыталась подняться и дотянуться до мужа, жаркая тьма с шумом обрушилась на нее, погасила светильники и тугими обручами сковала ее голову и сердце, оставив лишь миг для отчаянной борьбы и мольбы о пощаде.

Марк и Варий услышали, как Гемелла издала страшный хрип и задохнулась, и, повернувшись, увидели, как она соскользнула со своего кресла и, звеня браслетами, заметалась на полу, изображавшему мозаичный лик Орфея.

Все произошло быстро, хотя казалось, длится целую вечность. Марк подошел и опустился рядом с ней на колени — бесполезно, тогда он уступил место Варию, который старался удержать дергающееся тело жены, исступленно повторяя ее имя, пока, сотрясаемая судорогами, она тяжело билась в его руках.

— Позови кого-нибудь на помощь! — крикнул Варий, продолжая умолять: — Гемелла, пожалуйста, Гемелла.

Марк молча кивнул и неуклюже двинулся к двери, собираясь позвать слуг. Но, прежде чем он дошел до двери, Гемелла запрокинула голову, и ее напряженное, как струна, содрогающееся тело обмякло в руках Вария. Теперь в комнате слышалось только учащенное дыхание Марка и Вария.

На какую-то секунду Марка охватило жуткое оцепенение. Но он снова двинулся к двери, все еще сохраняя надежду на чью-то помощь.

— Стой где стоишь, — сказал Варий неузнаваемым скрипучим голосом. Медленно обернувшись, Марк увидел его страшное лицо, бессмысленно искаженное, желто-серое.

Варий перевел взгляд на блюдо с нугой, стоявшее на столе, а затем перевернул руку своей Гемеллы и увидел, что пальцы ее в сахаре от сласти, которую она поднесла ко рту.

Слезы навернулись Марку на глаза.

— О нет, — прошептал он. — О, Варий…

Варий едва соображал, что в комнате кроме него находится Марк. Он сжимал в объятиях Гемеллу, усыпая мелкими исступленными поцелуями ее волосы и покрасневшее от прилива крови лицо. Марк почувствовал, что не имеет права видеть это, и отвернулся.

Прошло довольно долгое время, пока он наконец сказал:

— Кого-нибудь… позвать?

Казалось, Варий не слышит.

— Где ты это взял? — спросил он все тем же чужим голосом, как будто никогда не был знаком с навыками речи, как будто его голосовые связки были неприспособлены издавать осмысленные звуки.

— Макария.

Марк едва расслышал самого себя, но произнес имя двоюродной сестры ровно, без выражения — ничто из того, что сказали ему супруги, не задело его по-настоящему.

Варий помотал головой, словно стараясь избавиться от звона в ушах. Резко, напряженно переведя дыхание, он сказал:

— Не звони. Как можно дольше. Никому не говори. Никто не знает. Понял? Уедешь сейчас же, сегодня ночью. После этого они будут уверены и… сделай все правильно.

Больше всего Марку хотелось, чтобы рядом — так или иначе — оказались родители, он не понимал, почему стоит здесь, это было неправильно. Поэтому он, заикаясь, произнес:

— П-пойду, п-позову кого-нибудь… — и вышел в холл.

— Не смей, — бросил ему вдогонку Варий, но Марку казалось, что все это шок, что Варий сам не понимает, что говорит. Он пересек тихий темный атриум; дальнодиктор безразлично висел на стене, но стоило ему надеть наушники, как Варий, ковыляя, догнавший его, почти выкрикнул:

— Я сказал, не смей! — И Марк вздрогнул, когда неточный удар сбил наушники с его головы. — Не трогай. Ничего не делай! — яростно скомандовал Варий.

Марк в замешательстве шагнул назад, вслед за чем наступил странный затянувшийся миг, когда Варий, казалось, не мог оторвать взгляда от упавшего дальнодиктора, минуту-другую покачивавшегося на холодном полу. При этом он еще чувствовал холод на груди и руках — там, где к нему прижималось теплое тело Гемеллы. Не промолвив ни слова, он отвернулся от Марка и пошел обратно к жене. Прежде чем дверь успела захлопнуться, Марку послышалось, что он снова позвал жену по имени, затем наступило молчание.

В отчаянии Марк стал метаться по кругу диаметром в несколько метров. Он был настолько ошеломлен повелительным тоном Вария, что не мог сдвинуться с места, где тот его оставил; снова увидев валявшийся на полу дальнодиктор, он даже не смог поднять его и повесить назад на стену. Ему казалось, что прошло уже так много времени — так много, что в конце концов он расширил круг своих блужданий, совершая короткие прогулки туда и обратно, но не покидая пределы прихожей. Часто он потихоньку подкрадывался к двери кабинета и даже один раз шепотом произнес: «Варий», — но так и не собрался с духом, чтобы сказать это громко или хотя бы открыть дверь, хотя не был уверен, что правильно вот так просто ждать здесь. Он, или кто угодно, должен был как-то утешать Вария, хоть что-нибудь говорить ему.

Марк не удержался и пошел к лестнице, глядя вверх в жалкой тоске. Почему он не может просто пойти в комнату матери? Несмотря на шок, на скорбь, она поняла бы, нашла бы нужные слова.

И — вся катастрофа привиделась ему снова — он вспомнил легкую плетеную коробочку со сластями в своей руке. Но мысли ускользали от него, как стекающие по наклонной плоскости капли. Когда ему пришло в голову, что слуги могли услышать крик Вария, он понадеялся, что они таки услышали его и сейчас спустятся. Но, похоже, никто ничего не слышал, никто не спешил на помощь.

— Марк, ты там? — наконец произнес Варий из-за запертой двери.

Марк осторожно приоткрыл дверь. Варий вставал с пола, держа на руках тело Гемеллы.

— Здесь нельзя оставаться долго, — пробормотал он.

Варий уже мало помнил из того, что произошло за последние полчаса, память перестала фиксировать происходящие события. С самого первого момента у него сохранилось только общее впечатление, длившееся несколько минут или секунд: вот он сидит и держит на руках Гемеллу, почти не глядя на нее и ничего не предпринимая. Да, один раз он выходил из кабинета. А вернувшись, стал щупать пульс, делать искусственное дыхание, хотя понимал — он делает все это, уже зная, что она мертва.

Но упрямое намерение позаботиться о дальнейшей судьбе Марка врезалось в его память визгом тонкой пилы, писком залетевшего в спальню насекомого, промеряя протяженность реального времени, которого, несмотря ни на что, прошло уже слишком много.

Варий взглянул на Марка, виновато сгорбившись в дверях, наконец резко сказал: «Ты сейчас же должен отсюда убраться, понимаешь?» — и Марк кивнул, словно ожидал, что Варий скажет что-нибудь вроде этого, хотя слова невнятным шумом пронеслись мимо, как и все остальное.

Варий прошел вперед и почувствовал, что между вдохом и выдохом существуют упорядоченные промежутки покоя, когда кажется, что ничего не случилось и ничего не надо делать; но каждый новый глоток воздуха напоминал ему опрятный запах кожи Гемеллы и ложился на сознание новым слоем режущего бремени. Сзади, в нескольких шагах Марк, как робот, следовал за ним. Они поднялись по лестнице, вошли в гостевую комнату, где поселились Варий с Гемеллой, и Варий медленно опустил тело жены на кровать. Сделав это и выпрямившись, освободившись от ноши, он яснее увидел, насколько она неподвижна и что произошло с ее лицом. Тут он впервые обнаружил, что слезы стоят у него в глазах, мягко, удивленно сморгнул, а затем ошеломленно почувствовал, как сухие рыдания сотрясают его тело с неотвратимостью астматического приступа, он буквально задыхался, и ему пришлось, поспешно выйдя из спальни, пройти в маленькую ванную, где его вырвало. На какой-то миг Варий с тупым изумлением уставился на забрызганную мраморную раковину, затем вышел.

— Варий, — прошептал Марк, дрожа от чувства вины и ужаса. — Это я виноват, прости. — Он подошел к Варию, который снова стоял у постели, и неловко, неуверенно накрыл его руку своей рукой.

Варий непроизвольно отшатнулся.

— Скорей отсюда, пойдем скорее, — бессвязно произнес он. Потом на мгновение замолчал и осторожно повернул голову Гемеллы на подушке, так, что ее рассыпавшиеся каштановые волосы скрыли искаженные черты и посиневшие губы. Затем поспешно вытолкал Марка из комнаты. Они уставились друг на друга.

— Что теперь говорить, — произнес Варий несколько более внятно. Он тихо прикрыл за собой дверь и встал перед ней, как часовой, словно думая, что Марк может внезапно броситься в комнату, где лежит Гемелла.

— Если бы я их выбросил… если бы даже съел, — и на какой-то момент Марк почувствовал себя таким пристыженным, что и вправду пожалел, что не сделал этого.

Варий сердито нахмурился.

— Заткнись, — резко сказал он. — Думаешь, мне приятно это слышать. Твоей вины тут нет. Хочешь притвориться виноватым? Считаешь, что это поможет?

Он тряс Марка за плечи. Эти незначительные насильственные действия приносили ему некоторое облегчение, как тогда, когда он выбил дальнодиктор из рук Марка. Ему надо было совладать с собой. Варий вытер взмокшее лицо и продолжал, напирая на каждое слово:

— Слышал, что я сказал? Нельзя терять ни минуты. Надо их опередить. Пойми, когда они будут уверены и… ты не должен допустить ошибки. — Но говорить с Марком было все равно что пытаться преодолеть крутые речные пороги. Варий сел, прислонившись к двери и беспомощно сказал: — Я не могу сосредоточиться… нам надо думать, что делать дальше, а я не могу сосредоточиться.

Марк сбежал по лестнице и через весь дом промчался на кухню, где после ужина на стойке оставалось еще полкувшина вина. Трясущимися руками он налил полный стакан. Правда, половину он все же расплескал, поднимаясь обратно; теперь мысли его занимало то, что Варий сказал об отъезде и что его, Марка, лицо всего две недели назад показывали на весь мир по дальновизору. Несмотря на то что яд чудом миновал его, мысль, что бегство невозможно, успокаивала, и, хотя он не знал, чем может помочь Варию, Марку не хотелось бросать его одного. Он отнес вино наверх Варию, который бросил взгляд на него, на стакан и с клинической точностью отметил, что Марк очень молод, очень подавлен, и напомнил себе, что совсем недавно он потерял родителей. Варий почувствовал к нему смутную жалость. Взяв стакан, он сказал со слабой иронией: «Спасибо», — не ощущая вкуса, сделал несколько глотков, поставил стакан и тут же забыл о нем.

— Слуги проснулись? — спросил он наконец.

— По-моему, нет, — ответил Марк.

— Хорошо, — сказал Варий. — Пойди приготовься.

— Я не могу, Варий, — мягко произнес Марк.

— Тогда они убьют тебя, — безжизненно откликнулся Варий.

— Нет, но… как я могу спрятаться где-то, когда каждому известно, как я выгляжу?

— Да, — согласился Варий, — придется тебе изменить внешность.

— Но послушай. Даже если я сделаю это, мне все равно некуда идти.

— Нет, есть одно место. Вряд ли о нем кто-нибудь знает. Может, там будет и лучше, но место это потаенное… пока больше ничего не могу придумать. Это в Пиренеях.

Марк молча покачал головой.

— Туда уходят рабы, — продолжал Варий. — Если им удается бежать и найти дорогу.

— Что? — с недоверчивым изумлением сказал Марк. — Что… как Спартак?

Варий снова прислонил голову к двери. Глаза его были закрыты.

— Это никакая не армия, просто место, где можно спрятаться. По-моему, некоторые из них осваивают мандаринский или нихонский язык, и Делир посылает их за пределы Империи — учителями латыни, а может… не знаю. Никогда там не был.

— Делир? — переспросил Марк. Название звучало чуждо и экзотично, не по-римски.

— По-моему, он перс. Обычно он… — Варий замолчал. Он знал, что Делир купец, и по заголовкам даже помнил обстоятельства, при которых тот пустился в бега. Он почувствовал нечто вроде укора, обращенного самому себе, укора в том, что все еще помнит эти мелочи после того, что случилось; он хотел знать только голую суть, факты. Нетерпение высвободило в нем ложную, лихорадочную энергию, которая начала скапливаться, но которой не могло хватить надолго. Марк заметил это. Варий торопливо и скороговоркой пробормотал: — Так или иначе он хозяин этого места. Твои родители давали ему деньги, отец однажды ездил туда. Поэтому, думаю, он тебе поможет. Думаю, они пытаются помочь каждому. Послушай. Не время сейчас толковать о нем. Тебе решать, едешь ты или нет.

— Если смогу там продержаться, то да, — ответил Марк, потому лишь, что, по-прежнему чувствуя себя слабым и виноватым, в конце концов готов был согласиться на все, чего хочет Варий.

Вернувшись к себе в спальню, Марк откинул крышку сундука, где были сложены его вещи, и тут же понял, что это бессмысленно. Его одежду выбрасывали почти новой, стоило ей лишь чуть-чуть обмахриться или полинять. Ему же нужно было что-нибудь старое и дешевое, и, глядя на вещи, которые он носил, Марк впервые понял, какой хорошей, какой очевидно дорогой была его одежда. Сейчас на нем была узкая, обшитая шерстью туника и хлопчатобумажные брюки — все угольно-черное и серое из-за траура; конечно, в этом ехать было нельзя, хоть покроя они были и нехитрого и, кроме цвета, казались ему самыми обычными, но только казались, теперь он это понял; слишком уж хорошо они на нем сидели, а ткань матово отливала, он никогда не мог запомнить, как это называется; один только тонкий черный кожаный ремешок, которым была подпоясана его туника, стоил столько, что на эти деньги можно было купить целый костюм из синтетики. Но Марк не знал цены вещам. Ощутив острый укол беспомощности, он решил раз и навсегда отступиться и больше не думать об одежде. Мельком посмотрев на себя в зеркало, он потер руками свое знаменитое лицо. Потом долго простоял неподвижно, не в силах сообразить, где могут лежать ножницы.

Включив свет в комнате матери, он неохотно прокрался в нее. После ее смерти комната приобрела прибранный, отчужденный вид, и Марку стало стыдно, что он оказался здесь. Однако после недолгих поисков он обнаружил лаковую с позолотой швейную шкатулку — подарок, которым мать пользовалась крайне редко. Как он и надеялся, в специальном отделении внутри лежали крохотные ножницы с ручками из слоновой кости, предназначенные, чтобы подрезать шелковую вышивку. Он взял ножницы, прошел в ванную и стал подстригать свои густые волосы. Изящные, маленькие ножницы прыгали в нетерпеливых руках Марка, и дело оказалось на удивление долгим и сложным. Лезвия были слишком малы, чтобы захватывать сразу помногу, и ему приходилось неловко подравнивать свою новую прическу сзади, на ощупь находя выбившиеся пряди. Мягкие волосы, покалывая, падали на одежду, за воротник. Когда волосы были подстрижены коротко и ровно, насколько это ему удалось, он срезал оставшееся бритвой. Тут ему неожиданно пришло в голову, что состриженные волосы не должны найти, и он смыл их в большое сливное отверстие в днище ванны. Светлые пряди кружились в струе воды и темнели, исчезая.

Затем Марк снова бегло поглядел на свое отражение. С короткой прической черты его лица изменились — стали жестче и костистее. Он подумал, что выглядит одновременно грубым, брутальным и беззащитным, и новая внешность ему не понравилась. Он несколько раз провел рукой по холодным волосам.

Показавшись в дверях и увидев, что сделал Марк, Варий кивнул и бесцветным голосом произнес: «Пожалуй, руки».

Марк обгрыз ногти до мяса и превратил гладкую, холеную кожу в шершавую, как наждак, хорошенько потерев ее моющим раствором и пемзой. Кожу покалывало, мелкие порезы кровоточили. «Хорошо», — сказал Варий.

Его опять охватила дрожь: ему пришлось зайти в спальню — взять кое-какую одежду и деньги, и он увидел Гемеллу, лежавшую на постели в своем розовом платье.

— Вот все деньги, которые мне удалось найти, — сказал он. — В банк тебе нельзя.

Денег было немного. Семья была богата, но причин держать наличность в доме не имелось.

— Возьми что-нибудь, что сможешь продать, драгоценности или что еще, — сказал Варий, передавая деньги Марку.

Они обыскали столовую, кабинет, снова комнату Клодии. Беря каждую вещь и взвешивая ее в руке, Марк все сильнее ощущал свое предательство и униженность, словно дом постепенно отступался, отказывался от него. Он старался брать вещи помельче, которых не хватились бы слуги, и не из ряда вон дорогие: бронзовую статуэтку из столовой, серебряную вазочку, а из материнской шкатулки с драгоценностями — довольно уродливый браслет, инкрустированный сердоликом, гребень и брошь из сардоникса и тяжелую нитку яшмовых бус. Он не помнил, чтобы мать когда-нибудь надевала эти вещи, и надеялся, что они ей не очень нравились. Потом сгреб все в армейский ранец, который отец принес как-то давным-давно.

Варий заставил его положить еще хлеб, воду, кухонный нож, бритву, одеяло.

Одежда, которую дал ему Варий, едва ли подходила лучше, чем его собственная, но, по крайней мере, никто его в ней не видел. Марк ножницами проделал в ней наугад несколько дырок.

Под конец пребывания в родном доме Варий показал ему вырванную из атласа страницу, отмеченное на ней кружком место в Восточных Пиренеях, милях в пятидесяти от Тарбы, и сказал:

— Сам я не знаю, где это точно находится, да и тебе вряд ли говорили. Вот тут деревушка, называется Атабия. Ступай туда и жди. Надеюсь, они тебя найдут.

Марк кивнул, но невольно прижал воспаленные пальцы к лицу — Атабия находилась в девятистах милях от дома. По железной дороге или самолетом он мог бы добраться туда за день, но Варий уже приказал ему держаться подальше от любого общественного транспорта.

— Тебе придется обходиться без всяких удостоверений, — сказал он. — Даже если бы для тебя это было безопаснее, то для них нет. Ты не должен привести туда ищеек.

— Но не навсегда же я там останусь, — ответил Марк, хотя вообще с трудом представлял, как доберется до места.

— О нет, — с подчеркнутым пафосом ответил Варий, но, как только Марк заикнулся насчет возвращения, резко оборвал его: — Не знаю… что-то должно измениться. Вечно так продолжаться не может.

До отъезда Варий, задумавшись над тем, что он будет делать, когда уедет Марк, раскопал в мусоре коробочку из-под сластей и с дрожью отвращения вынес из кабинета блюдо с нугой. Но войти в комнату, где лежала Гемелла, у него не хватило мужества, и он оставил коробочку со сластями на столике рядом с кроватью Марка.

Они взяли в кладовке ключи дворецкого и пробрались в гараж, расположенный позади виллы. Марк спрятался на полу машины Вария, мягко выкатившей из неосвещенного дома. Они обсуждали вариант с поездкой в Неаполь, откуда Марк мог бы через Средиземное море попасть в Массилию, но так и не могли придумать, как безопасно проникнуть на борт корабля без бумаг. Вместо этого они решили, петляя, преодолеть паутину дорог, окружавших Рим, и доехать до Петринакиан-уэй, где проходила ветка грузовых электропоездов, идущая через всю Италию до туннелей под Альпами.

— Все в порядке? — спросил охранник, открывая ворота, чтобы пропустить Вария.

— Мне надо поехать домой, сделать кое-какую работу, — выпалил Варий. Потом подумал, что следовало бы добавить некоторые подробности, по-компанейски пожаловаться, что им обоим пришлось работать всю ночь, но смог лишь пробормотать: «Утром увидимся».

Машина выехала из ворот. Варий считал, что не стоит беспокоиться об охранниках виллы; правда, к ним добавили преторианцев, но все они работали здесь уже многие годы.

— Хвоста нет. Наверное, ушли. Уже так поздно, — сказал он себе под нос. — Погоди-ка, нет…

Ему показалось, что он увидел тень, мелькнувшую среди кустов тамариска, росших возле ворот виллы, но это вполне могло быть плодом разыгравшегося воображения. Всю оставшуюся часть пути в темноте он молчал, пока Марк не спросил:

— А что будет с тобой, Варий? — И только тут с легким удивлением понял, что это даже не приходило ему в голову, и ответил: — Ничего.

Три часа Марк смотрел на бесконечные трамвайные провода и прерывистый пунктир уличных фонарей, мелькавших за темным квадратом окна, а Варий впился глазами в дорогу, как попавший в расселину альпинист в спускающуюся к нему веревку. Обоим едва не стало казаться, что устойчивая последовательность огней и шуршание шин по асфальту могут когда-нибудь закончиться. Однако через три часа Варий свернул на боковую дорогу к первому сортировочному пункту на Петринакиан-уэй.

Здесь он остановил машину на обочине; она накренилась, и два колеса зависли над покрытым дерном откосом. Молча они сползли по склону к путям. Наверху протянулись, переплетаясь, толстые провода. По платформам, вдоль которых медленно выстраивались вагоны, сцеплявшиеся в составы, уходившие в Лузитанию, Галлию и Ретию, расхаживали машинисты с белыми усталыми лицами, в бледном свете фонарей похожие на глубоководных рыб. Большую часть дороги они проспят, пока провода будут вести их через всю Европу.

Унылое, почти безлюдное место. Марк и Варий ждали, притаившись в траве, пока служащие не разошлись по своим будкам. Тут они увидели длинную цепочку вагонов, зачехленных брезентом, которые подкатили к галльскому составу и прицепились вслед за остальными. Варий посмотрел на знак на вагонах, приглушенно вскрикнул, почти расхохотался и ринулся вперед.

— Габиний, — прошептал он, задыхаясь, — это его. Слушай, он довезет тебя до самой Тарбы. Увидишься с Делиром послезавтра. Не забудь помянуть Габиния в своих молитвах. Я не забуду.

Вид у него был почти безумный.

— Откуда ты знаешь, что он идет так далеко? — тревожно спросил Марк. Варий уже начал лихорадочно возиться с брезентом, развязывая веревку, закреплявшую его над грузом мраморных плит.

— Знаю, — нетерпеливо ответил Варий, с опаской оглядываясь на очередную цепочку приближавшихся вагонов. Последние вагоны, шедшие в близлежащие города, первыми отцеплялись от состава. Вагоны с мрамором Габиния располагались как раз посередине; кроме того, Варий знал, что Габиний поставляет материалы для строительства нового дома губернатора в Тарбе. Варий торопливо помог Марку забраться под брезент, устроиться между плит, швырнул ему ранец Лео и снова принялся натягивать полотнище.

Сквозь уменьшавшееся отверстие Марк увидел изможденное лицо Вария и начал было:

— Варий… — Но тот не дал ему закончить.

— Никому кроме Делира не говори, кто ты, — коротко сказал он, — и не возвращайся, пока не получишь от меня известий. Будь начеку и, если что, сматывайся.

Даже слабый свет, пробивавшийся под брезент, погас, когда Варий затянул конец веревки. Варий стал карабкаться обратно по откосу. И снова ему вспомнилось, что Марк еще почти мальчик и что он, Варий, всегда относился к нему с такой теплотой и симпатией. Он сдержанно пожалел, что не сказал ему хотя бы нескольких добрых слов, могущих приободрить беглеца, но был уверен, что любой обмен эмоциями может роковым образом сказаться на всем предприятии; его просто внутренне не хватало на это. Он напряженно замер в машине, сухими, бесслезными глазами следя, как грузовые вагоны трогаются с места. Когда состав скрылся из вида, нереальность сегодняшней ночи нахлынула на него огромной когтистой волной, и он почти перестал понимать, как оказался здесь, как поедет обратно в Рим, когда у него неотвязно стоит перед глазами Гемелла, лежащая сначала на мозаичном полу, потом на кровати. Он откинулся на сиденье, представления не имея, сколько должно пройти времени, пока он сможет пошевелиться.

На следующее утро Марк услышал, как вагон отсоединяется от проводов, и ощутил силу инерции, когда он стал замедлять ход. Слабый теплый свет просачивался сквозь брезент над ним, и Марк понял, что, вопреки предостережениям Вария, уснул и беспорядочные мили, пройденные по холоду, ему просто приснились. Однако у него было чувство, что спал он недолго, и, хотя он старался убедить себя в обратном, было никак не отделаться от впечатления, что рассеянный свет свидетельствует о том, что еще рано.

Марк скинул одеяло. Место, выбранное им под брезентом, из холодильника превратилось в парилку, и мраморная пыль, въевшаяся в порезы на руках, причиняла жгучую боль. Порывшись в ранце, он достал нож, проделал дырку в брезенте, приник к ней, но увидел только голубое небо и белые облака в нем, погашенные уличные фонари и чуть позже деревья — когда вагон сошел с главного пути.

Но вот вагон остановился, и Марк услышал шаги машиниста по гравию. Марк подождал, бессознательно постукивая пальцами по мраморной плите. Он уже чувствовал, что что-то не так.

Шаги удалились, Марк расширил проделанную в брезенте дыру, протиснулся в нее и неловко свалился на залитый утренним светом гравий. Он встал и пошел вперед, мотая головой, моргая, отряхивая пыль с одежды, которую дал ему Варий.

Наконец он очутился на краю чисто прибранной стройплощадки, на которой, окруженный лесами, высился кирпичный остов какого-то сооружения. Марк остановился и стал разглядывать его.

«Эй! Эй!» — подняв сжатую в кулак руку, крикнул ему стоявший возле лесов строитель. Марк побежал по усыпанной гравием тропинке, пока та не скрылась в высоких зарослях лавра. Сердце билось о ребра, но ненадолго он все же почувствовал облегчение. Он был совершенно уверен, что строитель не узнал его.

Но все же что-то было не так, и Марк все еще не мог понять, что именно. Едва волоча ноги, он поплелся вверх по тропинке и вышел на тихую дорожку между отвесными зелеными изгородями, но шум оживленного шоссе доносился откуда-то справа, и Марк повернулся в ту сторону. Еще прежде чем добраться до какого-нибудь пригорка, он уже ни капли не сомневался в том, что так беспокоит его: если поблизости и были горы, то он их не видел. Чувство пространства, вообще все чувства были настолько нарушены в нем за последние сутки, что он все еще не верил своей ошибке. Он двинулся в сторону шумной дороги, сжимая и разжимая саднящие кулаки, но, когда он дошел до нее, дорожные указатели заставили его застыть на месте. Он был не в Тарбе и даже не рядом с ней. Дорога вела в Немаус, а до долины в Пиренеях было больше трехсот миль.

 

БЕЛОЕ И СЕРЕБРИСТОЕ

Сулиен, вздрагивая, прислушивался к разрывам пуль в воздухе и, так же как и Уна, предположил, что солдаты стреляют по ним и побег провалился. Баржа по-прежнему разделяла их, и в последнюю секунду, когда она проплыла мимо, он уже не сомневался, что Уну застрелили. Охваченный ужасом, он ждал, в страшном нетерпении барахтаясь в безмятежной воде, пока баржа медленно двигалась, закрывая ему обзор. На том месте, где была Уна, Сулиен увидел лишь постепенно стихавшую рябь, а затем, мгновение спустя, — колышущийся в воде темный подол ее платья и прожилки разметавшихся волос. Он тут же стал тяжело подгребать к сестре, не имея времени даже подумать, что делает, хотя и ждал, что второй залп остановит его, прежде чем он успеет до нее добраться.

Он не видел ни что происходит на тюремном пароме, ни из-за чего, хотя свистевшие в воздухе пули по-прежнему пролетали мимо.

Заключенные штурмовали кубрик. Когда первый из них, грузный мужчина, настежь распахнул дверь, ближайший к нему охранник успел вытащить пистолет и выстрелить ему в грудь. Но крупное, массивное тело рухнуло вперед, ненадолго внеся сумятицу в ряды солдат, в то время как другие заключенные сгрудились за ним. Наступило мгновение всеобщего замешательства, поскольку в тесном, узком пространстве оружие солдат оказалось практически бесполезным. Вторая пуля вдребезги разнесла оконное стекло, когда началась мрачная, судорожная борьба за револьверы. Никто на реке не заметил ни того, как Уна скрылась под водой, ни отчаянной попытки Сулиена добраться до нее; теперь все внимание было приковано к парому. На ближайших суденышках завыли сирены, когда потерявший управление паром расплющил о набережную маленький буксир и вклинился в плотное движение на реке, перегородив ее. Гребные винты ревели, вспенивая воду, пока лоцманы старались изо всех сил увести свои суденышки с его пути.

Солдата, который прорвался ко второму выходу из кубрика, звали Лэка. Ему было двадцать четыре, родители жили в далеком Пергаме, и всего несколькими минутами раньше он задумчиво грыз ноготь большого пальца. Теперь, после того как пистолет выбили у него из рук, он пробежал через палубу и бросился за борт. Но далеко уплыть ему не удалось: из кубрика на палубу вышел тощий человек, упоенно разглядывая непривычное оружие в своей руке. Это был мужчина, плакавший в камере. Он выстрелил в воду и продолжал стрелять просто так, ради удовольствия, даже после того как Лэка перестал двигаться в окрасившейся кровью воде.

Сулиен слышал рев моторов и крики, но среди них различал только выстрелы и старался не смотреть на то место на воде, где скрылась Уна. Она снова исчезла из поля его зрения, прежде чем он доплыл до него. Поднимая фонтаны брызг, он рванулся вперед и стал лихорадочно шарить в едкой воде, потом нырнул, скрывшись под зеленой водной пеленой. Его слепые руки не могли ничего ухватить. Прошла вечность, пока кончиками пальцев он не ощутил легкое прикосновение пряди волос. Сулиен ухватился за них, почувствовав тяжесть тела, и вытащил сестру на поверхность за волосы и отяжелевшую одежду.

Это напоминало борьбу. Сулиен толкал, тянул за собой сестру, безвольно, мертвым грузом повисшую у него на руках и, казалось, постоянно стремившуюся утащить его на дно, ускользавшую от него. Он не сразу догадался, что ему будет легче держать ее, если он перевернется на спину. Но даже так было тяжело; пловцом Сулиен был посредственным, и ему приходилось то и дело останавливаться и вновь отчаянно грести, уворачиваясь от разгружавшихся суденышек, и все время ему едва ли не мерещилось, что Уна сознательно вырывается из его рук, словно ей хотелось опуститься на мягкое речное дно.

Но наконец его ноги ударились о скользкие, поросшие водорослями ступени спуска, и, выбравшись из воды в мокрой, облепившей все тело одежде, он увидел, что на теле Уны нет ни единой раны. Он нащупал артерию на шее и ощутил, словно все время знал, что так оно и будет, нормальное биение крови. Уна не дышала, но Сулиен знал, что она будет дышать. Он даже ухмыльнулся, перенеся ее на бетон, потому что знал, что сейчас ее станет тошнить водой, которой она наглоталась, и что глаза ее откроются, и они открылись, Уна открыла глаза.

Она прерывисто хрипела и вся тряслась. Горячая, едкая вода бесконечно булькала у нее в глотке. Она хотела сказать, что надо поскорее убираться от реки, но не могла вымолвить ни слова между душераздирающими хрипами, рвавшимися из ее груди. Слезящимися глазами она посмотрела на реку, и только тогда они увидели паром.

Теперь вид у него был потрепанный, но он по-прежнему двигался вперед. Затем они увидели, как он сделал неожиданный резкий вираж и, рыская, поплыл в обратном направлении. Стоя на палубе, плакавший в камере заключенный смотрел на распростертые у его ног тела, потом поднял ближайшее и, с трудом дотащив его до леера, сбросил в воду.

Уна и Сулиен устало и удивленно наблюдали за происходящим с пристани. Затем Сулиен поднял сестру на ноги, и они, пошатываясь, побрели к пакгаузу. Поддерживая ее, он чувствовал, как ее застуженные кости ноют от слабости, но жжение в легких немного стихло, и она сказала:

— Не туда — под навес.

Они проковыляли через двор.

— Только не внутрь, — хрипло сказала Уна. Вряд ли, подумалось ей, она сможет снова вынести эту темноту, крысиную возню и запах.

Сулиен помог ей обойти навес, так, чтобы не было видно с реки, и оба соскользнули на землю, тяжело дыша, прислонясь к грубой, шершавой стене, с упоением чувствуя под собой сухую почву. Уна вспомнила остальную часть своего плана и почти с наслаждением подумала, что никогда больше не сможет двинуться. Как было бы приятно, если бы никто от нее больше ничего не ждал.

«Спасибо, Уна, огромное спасибо», — медленно выговорил Сулиен и, заключив сестру в объятия, крепко прижал к себе. Уна тоже обхватила его руками и со смутной печалью посмотрела на стену за его плечом. Ей не нравилось, когда ее трогают, даже когда совершенно случайно касаются рукой ее руки, если этого можно благоразумно избежать. Но теперь она поняла, что надеялась: стоит ей однажды выбраться из дома в квартале лупанариев, и она изменится. И это действительно произошло. Она почувствовала лишь легкую клаустрофобию, но не отвращение. Возможно, это было начало.

Сулиен отпустил ее, и Уна заметила, что он выглядит бледнее, чем раньше. Затем она согнулась в новом приступе удушья, извергнув последние остатки скопившейся в легких воды. Но когда она перевела дыхание, то увидела, что больше не дрожит и, несмотря на все еще одолевавшую ее усталость, может встать и идти. И поняла, что это сделал брат.

— Ведь ты это сделал, правда? — спросила она.

— Удалось немного, — ответил Сулиен. — Тебе нужно поесть, выспаться и хорошенько отмыться.

Он закрыл глаза.

— Я тебя не просила, — сказала Уна, плотно сжав губы.

Сулиен открыл глаза и пристально посмотрел на нее.

— Я должен был это сделать, разве нет? Куда бы ты пошла в таком виде?

— Я была в полном порядке, — сказала Уна вопреки очевидности. — А теперь ты устал. И ничего не сказал мне.

— Хочешь заболеть? — спросил Сулиен уже почти раздраженно. — Потом тебе было бы намного хуже. В этой воде чего только нет. А ты вытащила меня с катера… я должен был…

Уна поняла, что сказала глупость. Она сама до конца не понимала, почему так оскорбилась, разве что слишком привыкла к мысли, что не она, а кто-то другой находится в ее власти, пусть ненадолго и из самых добрых побуждений. А она даже не заметила, как все произошло.

— Все равно, надо было сказать мне, — произнесла она, делая неловкую попытку проявить чуть больше доброжелательности.

— Ладно, — ответил Сулиен, все еще слегка рассерженно.

— Так или иначе — спасибо, — запинаясь, произнесла Уна.

Сулиен с любопытством взглянул на нее:

— Как тебе удалось вытащить меня с катера? — Он посмотрел на свою промокшую тюремную робу и снова спросил: — Что будем делать дальше?

Уна встала, осторожно оглянулась и прошла в склад. До Сулиена донесся непонятный лязг, и через минуту Уна появилась, волоча за собой потрепанный черный рюкзак. Она открыла его, и Сулиен увидел аккуратно сложенные в рюкзаке одежду и дырявые полотенца.

— Ботинок достать не удалось, — говорила между тем Уна. — Но ничего, думаю, и так сойдет. Дойдем до Дубриса, а там — через туннель. Галлии я не знаю. И куда пойдем — тоже. Главное, чем дальше, тем лучше. После сегодняшнего путешествовать станет труднее.

— Но нам не обойтись без бумаг, — сказал Сулиен.

Уна открыла боковой карман рюкзака и коротко сказала:

— Это все, что мне удалось украсть.

Голос ее снова звучал сердито, но в этот раз она сердилась не на брата. Она протянула ему тонкий синий листок гражданского удостоверения личности, вложенный в пластиковый чехол. Сулиен вытащил бумаги и стал рассматривать перечень бесцветных фактов и фотографию невыразительного лица.

— Это ты, — быстро произнесла Уна, вытаскивая из рюкзака охапку одежды и бросая ему. Но человек на фотографии был лет на девять старше Сулиена и, не считая весьма приблизительного сходства в цвете глаз и волос, ничем на него не походил.

— Они не заметят, — сказала Уна. Сулиен уже собирался сказать, что, конечно, заметят, но затем вспомнил, что никто на реке не заметил, как они спрыгнули с катера.

— Да, — осторожно сказал он, как бы отвечая на собственную мысль, — будем надеяться.

Для себя Уна припасла небольшую пачку желтых документов вольноотпущенницы, но показывать их Сулиену не стала.

Сулиен пребывал в такой же растерянности, что и за минуту до того, но времени на раздумья не оставалось. Они торопливо переоделись, зайдя в пакгауз. Одежда была дешевая и поношенная, кроме того, она оказалась Сулиену мала. На Уне было короткое и слишком затянутое в бедрах зеленое летнее платье с рисунком из бледных звезд, но ее новый наряд оказался достаточно бесформенным, чтобы прийтись по мерке любому, и состоял из длинной, похожей на платье блузы и мешковатых синоанских брюк, которые женщины стали носить в последнее время. Все это было тускло-зеленого цвета и, казалось, впитало в себя, обесцветило ее и без того бледную кожу и волосы.

Свое мокрое платье Уна завернула в полотенце и спрятала обратно в рюкзак, но Сулиену велела набить робу кирпичами, прежде чем утопить в Темзе. Едва он принялся за дело, как она выхватила у него тюремное одеяние и стала сама набивать его камнями, жалуясь, что он такой копуша, да к тому же неаккуратный, одежда может всплыть, и тогда охранники, вполне возможно, поймут, где именно они сбежали, после чего, вполне возможно, кто-нибудь вспомнит, что видел их. Затем она вынута пачки с деньгами и, поколебавшись, дала одну Сулиену. Она понимала, что надежнее всего было бы поделить их поровну, но не могла справиться со страхом, что Сулиен потеряет все, что она скопила с таким трудом. Она даже представляла себе это: деньги, как дымовые сигналы, выдувает из его карманов и разносит в стороны, а он идет себе дальше как ни в чем не бывало. Он ничего не знал о той жизни, которую знала она, подумала Уна, ничего о том, как замышляют планы и держат все в тайне.

— Поосторожней с этим, — сказала она, с опаской на него глядя. Потом собрала волосы и завязала узлом, надеясь, что так будет меньше заметно, какие они мокрые.

Сулиен почувствовал приглушенное отчаяние. Уна была на год младше него, а обращалась с ним, как с дитем, которое на каждом шагу — обуза. Но деньги были ее, и он удивился, что их так много, особенно после того, как она заявила, что украла лишь документы. Когда же он спросил ее об этом, она ответила только:

— Мои, и все тут.

Прежде чем отправиться в путь, Уна достала из рюкзака горшочек с густым кремом. Сначала Сулиен удивился, поскольку все остальные упакованные вещи были чисто практического предназначения, а затем понял, когда увидел, как Уна без всякого зеркала втирает крем в самые заметные кровоподтеки. Другой косметики у нее не было, и теперь ее лицо словно подернулось восковой пленкой.

— Эти синяки… — сказал Сулиен, — я думаю, я смог бы…

— Они больше не болят, — ответила Уна.

— Но любой поймет, что ты рабыня. У свободной девушки таких синяков не бывает. — Уна слегка нахмурилась и показала ему наманикюренные ногти. — А это и совсем странно. Слишком броско, — лукаво добавил он, потому что его и в самом деле тревожило, как они будут выглядеть.

На сей раз Уна поняла, почему не хочет, чтобы Сулиен что-то делал с ней, хотя снова получалось нескладно: дело заключалось в том, что если тебя били, то синяки должны были остаться, — как же иначе можно доверять своей памяти? Но это было нелепо, поэтому она неохотно повернула лицо к Сулиену, закрыла глаза и только слегка отдернулась, когда он дотронулся пальцами до ее века и скулы.

— Я не могу сделать так, чтобы все бесследно исчезло, — сказал он. — Я не могу сделать так, чтобы то, что случилось, не случалось. Просто теперь их будет не так видно, а завтра они сойдут. Вот и все.

Сулиен увидел скопившуюся под кожей кровь и приказал ей всосаться в ткани, и Уна почувствовала, как синяки на лице полыхнули и поблекли. Словно по мышцам пробежались крохотные огоньки.

Выбравшись с верфи, они углубились в лабиринт лондонских улиц. Неожиданно город показался Сулиену чужим. Все знакомые звуки и цвета стали непохожи сами на себя, словно в них вкрался какой-то изъян, все лица выглядели причудливо и странно. Пусть теперь он и не испытывал параноидального страха, толпа на Лондонском мосту не казалась ему зловещей, и он не воображал, что люди следят за ним, когда они не обращали на него никакого внимания. Нет, но он чувствовал себя — и так оно и было — настолько отдельным от всякого прохожего на мосту, который не глядел на него угрожающе, а, напротив, бездумно полагал, что он такой же, как другие, и зря. Так одиноко ему было.

Он заметил, что Уна старается придать своему лицу выражение беспечной безмятежности, и понял, что она привыкла к этому, привыкла незаметно красться по улицам и чувствовать себя отрезанной от остальных. Но при всем том он подумал, что ему это удается чуть лучше, чем ей, потому что он, по крайней мере, знал, каково это — беззаботно бродить по Лондону, а она — нет. Она и вправду выглядела необычной. Ее призрачная одежда была слишком бесцветной; случайное выражение не шло к сумрачному, угрюмому лицу. Плечи ее были чуть подняты, она шагала, стиснув зубы.

С моста они увидели стальные кресты без висящих на них жертв, армейский катер, на полном ходу шедший по реке, и вооруженных солдат на палубе.

Идя по городским улицам, они говорили мало — потому что обоих вновь сковала усталость и потому что не могли придумать безобидных тем для разговора. Они заговаривали, лишь когда Сулиен благодарил Уну, но это случалось часто. Он благодарил ее, когда они выходили, когда шли мимо крестов, показавшихся Уне какой-то тугодумной выдумкой, и снова — когда они дошли до беленького блестящего вокзала Новия Фаустуса. Уна никогда не была внутри станции, и девушку поразили ее размах и красота: колонны блестели, как огромные сосульки, под белоснежным потолком, поезда ровными рядами улеглись вдоль платформ, как серебряные ожерелья в шкатулках для драгоценностей. Затем она увидела небольшую бригаду рабов, висевших на канатах на головокружительной высоте между угловых колонн. Они полировали млечно-белые стены.

Сулиен настоял на том, чтобы они купили что-нибудь поесть, прежде чем двинутся дальше. Уна направилась к очереди за билетами, внезапно почувствовав себя одинокой и застигнутой врасплох.

Ох, не стоило нам разделяться, подумала она, расплачиваясь с клерком и обаятельно улыбаясь ему. Он не вернется, сделает какую-нибудь глупость. Что-то случится.

Однако ничего не случилось. Сулиен вернулся с нелепым, на взгляд Уны, количеством еды и снова поблагодарил ее. Оценивая будущее, Уна холодно подумала, что хотела бы услышать от него не слова благодарности, а извинения. Но, сама того не ожидая, лучезарно улыбнулась ему, и Сулиен, привыкший видеть ее лицо хмурым или лишенным всякого выражения, удивился.

Прежде чем они пошли к глянцевито лоснящимся поездам, Сулиен достал бумаги, которые дала ему сестра, и прошептал ей:

— Что, если они уже объявлены в розыск?

— Я взяла их всего лишь неделю назад, — ответила Уна. — С тех пор они ему вряд ли понадобились. С чего бы ему хватиться их?

— А твои?

— Ну, они не совсем украдены, — сказала Уна.

Но ее это тоже волновало. Она подумала, что если контролер не станет особенно вглядываться, Сулиен может сойти за человека лет двадцати с небольшим, но, хотя она всегда считала себя старше своих лет, документы вольноотпущенницы принадлежали женщине, которой исполнилось уже тридцать один, и никто никогда не поверил бы, что ей можно дать столько. У нее не было никаких оснований считать, что она не сможет заставить любого не слишком внимательно смотреть ей в лицо или на фотографию, и все же, когда они подошли к контролерам, ей стало еще страшнее, чем когда она пробиралась в кубрик или когда-либо раньше. Теперь ей действительно было что терять.

Но когда Сулиен протянул билеты и документы, он услышал, как Уна глубоко и решительно вздохнула, и увидел, что, как она и говорила, контролер лишь мельком взглянул на форму и цвет документов, и они прошли мимо к поезду, следующему в Галлию. Едва он тронулся, Уна расслабленно сползла по зеленому кожаному креслу и крепко уснула.

Но поезд мчался с такой быстротой, что Лондон и окрестности так и мелькали за окном, слившись в смутное пятно. Полчаса спустя он остановился в Дубрисе, причем Уна проснулась, как от толчка, а затем покатил дальше, ненадолго скрывшись под морем, как нитка под тканью, вынырнул уже в Аррасе и повернул на юг, в Галлию. Они взяли самые дорогие билеты, какие позволяли средства Уны, до Лемовиса — места, о котором никто из них ничего не знал.

Уна снова заснула, а Сулиен смотрел в окно, за которым, по мере того как они двигались на юг, плоские поля раскинулись во всю ширь бледной голубизной лаванды под жарким синим небом. Сулиен не настолько устал, чтобы спать. Он съел немного купленного им хлеба с нашпигованными специями сосисками, и ему захотелось, чтобы Уна проснулась. Однако, взглянув на нее, он тут же пожалел о своем желании: во сне напряженное выражение покинуло ее лицо, и она выглядела красивее и намного нежнее, чем была в действительности. Такая она и есть, подумал Сулиен, я всегда был прав. Если бы не она, я висел бы сейчас над Темзой, хотя еще не умер бы, да, скорей всего, еще не умер. Он улыбнулся, потому что этого удалось избежать, но одновременно его снова охватила дрожь, и он снова стиснул запястье, массируя его большим пальцем. Он не знал, что до конца жизни будет бессознательно делать так, когда нервничает.

Прошло довольно много времени, пока поезд не остановился в Аурелиануме, и Уна проснулась с мыслью: я уснула, я совершила ужасную ошибку, они убили его. Затем она увидела мелькающую за окном голубизну и Сулиена, пододвигавшего ей через маленький столик пакет с едой. Уна недоверчиво улыбнулась ему. Да, это и вправду был Сулиен. Он снова поблагодарил ее.

— Ой, хватит, — оборвала она брата, слегка улыбнувшись.

Он разложил еду на столике: сосиски и хлеб, бутылку воды, горшочек с кроличьим мясом, тушенным с приправами, сыр. Уна ела медленно, поначалу чувствуя, что слишком устала, чтобы проголодаться, но аппетит мало-помалу возвращался к ней во время еды, к тому же все было очень вкусно.

Сулиен дождался, пока Уна закончит есть. Он не знал, о чем спросить в первую очередь.

— Ты что-то сделала с этими солдатами, — осторожно начал он, — и с людьми на реке, и с контролером.

— Почти ничего, — ответила Уна, — только то, что они могли бы сделать и сами. Просто… просто отвлекла их, ну, на минутку.

— Можешь сказать, о чем я думаю?

Уна ответила не сразу. Ей никогда и никому еще не приходилось этого объяснять.

— Нет, хотя я… нет.

— Хотя что? Значит, можешь?

— Нет, правда. Это слишком сложно. Так много всего. — Она замолчала, пытаясь сосредоточиться. — Нет. Я неясно выражаюсь. — Она снова помолчала. — Я вижу чувства. Всегда. Хотя… — Она закрыла глаза и нахмурилась. — Я могу… достать их. Вот так. А потом снова стану такой, как есть.

Она открыла глаза и вздохнула.

— Ты действительно что-то видишь? Вроде цвета?

— Нет, — Уна постаралась сформулировать это как-то иначе. Так трудно было подобрать нужные слова. — Черт, я могла бы сказать «слышу» или… иногда это бывает, как будто меняется температура воздуха. Но все равно это что-то другое.

— И еще, — она вытянула пальцы, словно пытаясь дотронуться до чего-то очень хрупкого и отдергивая руку, — там… как бы какая-то форма… будто слышишь разговор и не вполне улавливаешь слова, но все равно можешь сказать, о чем шла речь.

— Ты имеешь в виду мысли?

— Да, но не сами мысли, как я ни пыталась. Мысли о мыслях. Это не речь, не разговор. Большей частью это вообще тарабарщина. Это легко, это почти… витает в воздухе, но только как-то сложнее, и чем больше я хочу увидеть, тем труднее это становится, я ненавижу это, я не выдерживаю.

Сулиен скорее внушил себе, чем действительно вспомнил, как сестра отвечала на мысли, не произнесенные им вслух.

— Но там, под навесом?

— Это было как если бы ты просто замолчал. Достаточно было одного твоего вида. Иногда я вижу, даже специально не пытаясь, когда это что-то очень… наболевшее или когда человек не может думать ни о чем другом, и мне кажется, некоторые люди более… более прозрачные, что ли. Но так со всеми случается, разве нет? Почти каждый может это делать.

— Но ты обещаешь, что не пойдешь дальше, по крайней мере со мной?..

Уна слегка опустила глаза и ровным голосом сказала:

— Я уже так делала. На катере, пока ты еще не знал, что я там.

— Зачем? — сердито, но не слишком, спросил Сулиен. — Я хочу, чтобы ты больше так не делала, никогда.

— Пришлось, — спокойно ответила Уна, по-прежнему не глядя на брата. — Я хотела узнать, права ли я. Понимаешь, если бы я не была уверена… Понимаешь, — ее голос стих до еле слышного шепота, — если бы я не была уверена, что ты не… изнасиловал эту девушку…

Оба замолчали.

— Ладно, — с усилием произнес наконец Сулиен, — верю, пришлось.

Затем, почти помимо воли, у него вырвалось:

— А если бы и так, то… что сделала бы ты?

— Не знаю, — ответила Уна. Она сидела, крепко обхватив колено руками. Вдруг она подняла их и стала яростно тереть лицо. — Не знаю. Противно об этом думать.

— А как ты вообще обо мне узнала?

— Газетный лист. Просто обрывок. Просто твое имя, — резко, отрывисто ответила Уна и вдруг перешла на свистящий шепот. — А ты, как мог ты сделать такую глупость? Я всегда, все эти годы думала, что найду тебя, строила планы и… Но мы бы просто улизнули, и не было бы ничего подобного. Что теперь будет? Они никогда не перестанут искать тебя. А мы все время будем прятаться, потому что нам некуда идти, что — не так?

— Но я никогда не думал, что так выйдет, — запинаясь, пробормотал пораженный Сулиен. И тут же виновато вспомнил о том, как Танкорикс говорила ему, что нет ничего хуже того, чем они занимаются.

— Надо было подумать, — с горечью произнесла Уна. — Ты должен был понимать, чем рискуешь. И ради этого. Что, влюбился? — Последние слова она произнесла с отвращением.

— Нет, — слабо сказал Сулиен. — Мне так не кажется.

— Тогда зачем?.. — Голос у нее сорвался, она дрожала.

Не мог же Сулиен ответить, что Танкорикс была очень привлекательной.

— Я… прости, — беспомощно сказал он. Уна напряженно кивнула, чувствуя, что не в силах говорить. — Знаешь, я тоже всегда думал найти тебя, — сказал Сулиен. — Мы тебя искали. Где ты была все это время?

Дрожащие губы Уны чуть приоткрылись. Казалось, у нее перехватило дыхание.

— Ты искал меня? — еле слышно спросила она.

— Конечно, — Сулиен не понимал, что ее так поразило. — Я заставил Катавиния пообещать, что он купит тебя. Мы узнали, что ты работала где-то на фабрике, а потом в каком-то доме… но ему так и не удалось тебя разыскать, поэтому я сказал себе, что сам сделаю это, как только вырасту и меня освободят. Я знал, что снова увижу тебя, Уна.

— Он собирался тебя освободить? — Она выглядела все более потрясенной. — И он… он искал меня, просто так, потому что ты его попросил?

Думать о Катавинии было больно.

— Он был… — сказал Сулиен, — всегда так добр ко мне… и я не знаю, что думать о нем теперь. О, что это? Что случилось?

Уна слишком поздно постаралась смахнуть слезу, навернувшуюся ей на глаза.

— Я знала, где ты, — прошептала она. — Ты хочешь сказать, что мне надо было всего лишь войти?

Сулиен нахмурился, ничего не понимая.

— Я услышала, что Катавиний купил тебя, — пробормотала Уна. — Все слышали, ты ведь какое-то время был знаменит.

— Но ты так и не смогла попасть?.. — начал Сулиен.

— Могла! — сказала Уна. — Как только я сбежала из… из дома, я пошла туда — и стояла снаружи.

Сулиен лишился дара речи. Он протянул руку погладить сестру, но она отпрянула так яростно, что он убрал руку. Потом негромко сказал:

— Почему же ты не вошла?

— Они прогнали бы меня, это бы все испортило, — простонала Уна. — Мне было двенадцать. Тогда они узнали бы, кто я… хозяева перестали бы мне доверять, и дальше было бы еще тяжелее. Я даже подумала, что лучше мне было бы туда не ходить. Потому что я всегда надеялась, что мы убежим, а тогда было нельзя, я еще не достала деньги, и мы были слишком молоды. Я не знаю.

Он хотел обнять ее, но она отодвинулась, прижавшись к окну.

— Ты не могла предусмотреть?.. — спросил он.

Уна покачала головой:

— Тогда я многого еще не могла. Но я заглянула и уверена — ничего такого там не было.

— Да, — печально сказал Сулиен. — Если тебе было двенадцать, ничего бы не вышло.

Уна судорожно напряглась и придала своему лицу обычное выражение.

— Не важно, — сказала она, невесело усмехаясь. — Не знаю. Мне не хотелось, чтобы какой-нибудь красавчик купил меня и приглядывал бы за мной. Смотри.

Она бросила желтое удостоверение вольноотпущенницы на стол. Сулиен развернул его и почувствовал, будто его полоснули ножом, даже за мгновение до того, как он понял, что это имя было именем его матери, лицо — ее лицом. Да, именно так она и выглядела. Как многое он позабыл!

И не было проку ждать, что он испытает нечто более сильное, просто больше чувств не осталось. «Бедняжка», — сказал он, глядя на фотографию. Затем Сулиен осторожно сложил бумагу и сунул в карман. Он мог по крайней мере защитить фотографию от Уны. Потому что видел, насколько Уна презирает ее.

— Эта семья, где я работала, — сказала Уна, тщательно подбирая слова, — они продали меня, как только поняли, что ничего не смогут от меня добиться. Понимаешь? Я подумала, что они могут делать со мной все что угодно, но пусть кто-нибудь другой моет эти их лестницы, только не я, если сама не захочу. Они говорили, что я должна, но я ничего не была должна им. Вот и решила, что не буду. Они так сердились на меня. А мне было почти… приятно.

Сулиен понимал, что она имеет в виду, но было что-то во всем этом, отчего мурашки начинали бегать по коже. И пусть у него не было дара сестры, он понял: она имеет в виду, что хозяева наказывали ее, тяжко, и она из-за сущей чепухи, только чтобы все видели, выбрала наказание. Он не мог себе представить, у него не укладывалось в голове — как это можно не хотеть, чтобы тебя любили.

— И вот они продали меня, но во мне-то ничего не изменилось, и это было самое ужасное. Потом я подумала, и хорошо, что поняла, хотя проку в том было мало, что если не перестану вести себя так, то кто-нибудь может однажды прибить меня до смерти. Я так выводила людей из себя. Ну и вместо этого я изо всех сил начала стараться быть, притворяться хорошей. — Она снова усмехнулась. — А потом, мне было тогда, кажется, около одиннадцати, я начала понимать, что люди думают обо мне и чего от меня хотят, так что стало проще. Ну и они стали доверять мне, я заставила полюбить себя.

— Похоже, я вел себя так же, — сказал Сулиен, смущенно вспоминая, как он выжимал обещания из Катавиния. Но он уж точно никогда не был так расчетлив.

— Да, — сказала Уна, немного смягчаясь. — Ну, и они привыкли все чаще отпускать меня за покупками или относить вещи в чистку — вот такие вещи. Они знали, что я вернусь. Ну, я и отлучалась, все дольше и дольше. И возвращалась, к ней.

— У нее было все в порядке? — спросил Сулиен.

Уна задумчиво посмотрела на него и снова произнесла про себя слово «невинный». Ей почему-то вспомнились незапятнанная белизна и серебристый блеск стен вокзала Новия Фаустуса, на которых никогда не оседает грязь.

— Да, она не хворала, ничего такого. Была такой же, как всегда. Ты разве не помнишь?

— Нет. Я вообще мало что помню из того времени, только тебя. Вот почему мне ее жаль.

Уна вздохнула и подумала, ладно, хорошо, что он такой, не могу же я хотеть, чтобы он был злым или несчастным.

— Мы были свободны, — сказала она. — По завещанию отца мы были свободны. Все мы. Но длилось это минут десять. Вот почему у нее есть этот документ. Но она была такой слабой и знала только одно — быть рабыней, она не могла делать ничего, за что бы ей не платили, и просто испугалась. Ей нравилось быть чьей-то собственностью. Ей хотелось в эту новую семью — ты хоть понимаешь, что это были наши двоюродные братья и сестры? Ей так ужасно хотелось, чтобы ее взяли на содержание, что, когда они отказались содержать и нас тоже, она продала нас Руфию. Или позволила им продать нас, не уверена. Теперь ты?..

Но тут она запнулась, в конце концов, она не могла требовать, чтобы Сулиен прекратил жалеть бедную, перепуганную женщину.

— А она оставалась все такой же, — продолжала Уна. — Я рассказала ей, где и как живу, и предложила: пойдем со мной, перебьемся. И Сулиен будет с нами. Уедем куда-нибудь, и все будет прекрасно. Но она не хотела. Все твердила мне, что надо вернуться и что все не так уж плохо, как я говорю. В конце концов мы накричали друг на друга… и я сказала: по крайней мере, дай мне свои бумаги, они тебе все равно не понадобятся, потому что ты никогда отсюда не уйдешь. Она сделала это только потому, что привыкла делать все, что ей говорят. Но потом новые люди, ее хозяева, вернулись, и она рассказала им, после того как я доверилась ей, она все им рассказала, откуда я, и они забрали меня и…

Она коснулась своего лица, но синяки были уже почти незаметны.

— В общем, пришлось так долго заставлять их поверить мне снова, — продолжала Уна. — Вот почему я не вошла тогда в дом Катавиния.

Она посмотрела в окно на лавандовые поля и подумала о белых, поблескивающих и кружащихся в воздухе снежинках — легкой метели, беззвучном взрыве.

— Она всегда была такой молодой, — мягко сказал Сулиен, дотрагиваясь до кармана, где лежала бумага. — Никогда об этом не думал. Ей, наверное, было лет пятнадцать, когда я родился.

Уна еле заметно кивнула.

— Почему ты все время говоришь «они», Уна? — спросил Сулиен. — Кого ты имеешь в виду? Где ты была, когда мы не могли тебя разыскать? И откуда у тебя все эти деньги?

— Теперь не важно, так ведь? — ответила Уна.

Они продолжали сидеть в неловком молчании, и на этот раз Сулиен почувствовал облегчение, когда Уна снова заснула. Он представил себе карту мира и Рим, вытянувшийся на ней, как отдыхающая кошка, — от Персии до западной оконечности Террановы. Латынь была единственным языком, который они знали, и Уна была права, говоря, что нет ни пяди земли, где они могли бы чувствовать себя в безопасности.

Но по склонам холмов, проносившихся за окном, росли оливы и олеандры, и, хотя в вагоне воздух был искусственно охлажден, Сулиен уже почти ощущал на своей коже золотистое тепло; он мог бы уже умереть, но не умер. Он просто не мог быть несчастным.

 

СИБИЛЛИНА

Хорошо. Покупать еду было всякий раз тревожно и рискованно, и, учитывая это и пройденные пешком мили, кожа его с удивительной быстротой повисла на костях, как тряпье на пугале. С каждым днем он чувствовал себя все менее материальным. Кожа на груди сморщилась, и, обхватывая себя руками, он чувствовал, как заострившиеся локти впиваются в ладони. Сквозь истончившийся пергамент кожного покрова и темные, пыльные космы на голове он мог теперь вполне отчетливо разглядеть очертания своего черепа. Не такая густая, более светлая, но такая же спутанная поросль покрывала его подбородок. Он подумал, что лучше бы снова обрил голову. Волосам на подбородке он предоставил расти самим по себе, но надежд на полноценную бороду явно было маловато. Веки слегка припухли, и над ресницами проступила, похожая на речную карту, сеть лиловатых сосудов. Под глазами тоже — отпечатками пальцев — залегли лиловые синяки. Он не высыпался уже тринадцатую ночь кряду.

Да, тогда он был не очень похож на изображения, расклеенные на газетных стендах, появлявшиеся на большом экране над ипподромом или где-либо еще. Или на то, которое он держал в руках. Он с удовлетворением посмотрел на свое тощее отражение в стекле автомобиля и подумал, что, вполне вероятно, не имеет никакого отношения к этому человеку. Хорошо.

Он никогда прежде не думал, что его лицо можно размножить на таком количестве фотографий или что люди могут выглядеть такими возбужденно-завороженными. Он приплелся в Немаус в тот первый день и повсюду чувствовал себя инкогнито, в безопасности. Несмотря на лежащие впереди мили и мили, он почувствовал глубокое озорное удовольствие. Впервые в жизни он проходил мимо магазинов и лотков, и никто даже не смотрел в его сторону.

Затем, к полудню, донеслись первые известия, и всех словно охватила до сих пор не утихшая лихорадочная дрожь. Его имя стало раздаваться повсюду, и ему силой воли приходилось удерживаться, чтобы не откликнуться. Он видел людей, досконально изучавших его фотографию, прикрыв рукой рот. Хуже всего было, когда две молодые женщины выбежали из кабачка с обезумевшими глазами и врезались в него. Когда он дернулся прочь, одна из них, курчавая, схватила его за руку и воскликнула:

— Эй, знаешь, похитили Марка Новия? Мальчишку Лео!

— Да нет, сбежал он! — поправила ее подружка. — Ужасно, правда? Прямо после катастрофы! — Вид у них был едва ли не ликующий. Он ответил им что-то невразумительное и даже не понял, как они к этому относятся.

В ту ночь он не отважился даже справиться насчет жилья и без сна в едином глазу просидел, притулившись, на скамейке рядом с храмом Дианы. Рано следующим утром он, как и все остальные, узнал, что всякому, кто сможет найти его, обещано пять тысяч сестерциев.

Единственным ободряющим обстоятельством было то, что из газетных листков он узнал: его снимки развешаны повсюду — дома в Италии, в Хиеросолиме, а несколько живущих в Терранове римлян утверждали, будто видели его в Инкарумской Цезарее. Он часто задумывался о том, что же на самом деле видели люди и сколько вообще в мире людей, настолько похожих на него.

Отвернувшись от машины, он свернул на боковую улочку. У него уже почти выработалась привычка держать голову втянутой в плечи и идти, опустив лицо. Притаившись в подъезде, он разорвал фотографию Марка Новия на клочки, свернул в шарик, сунул в рот и жевал до тех пор, пока они не размякли от слюны. Потом языком протолкнул их за щеки и под верхнюю губу. После нескольких экспериментов он выработал этот способ изменять свою внешность однажды ночью на постоялом дворе, когда больше всего на свете стремился выглядеть не похожим на самого себя и мог думать только об этом. Он обнаружил, что странная форма нижней челюсти при этом бросается в глаза, однако, наполняя пазухи под скулами, он искажал линии рта, и верхняя губа, немного выступая вперед, выглядела у же. Его удивило, что это никак не сказывается на его голосе, когда он говорит. Он не был уверен, надолго ли этого хватит, чтобы избежать опасности быть выслеженным, но по крайней мере так он чувствовал себя немного спокойнее. Временами, скорее к собственному неудовольствию, он обнаруживал, что скрытое давление на десны почти приятно. Было бы невыносимо долго держать во рту мокрую бумагу, но так было лучше — он это уже понял, — когда приходилось заговаривать с кем-нибудь.

Марк был еще совсем маленьким, когда задумался — каково это, быть сумасшедшим, и как отличить нормальную мысль от безумной. Теперь едва ли не хуже страха, постоянно заставлявшего быть начеку, был факт, что такой страх совершенно очевидно ненормален. Притворяться, что ты это не ты, расхаживать, уставившись в мостовую, надеясь, что никому не удастся хорошенько разглядеть твое лицо, верить, что тебя преследуют убийцы из твоей родной страны, — наверняка сумасшедшие думают и поступают именно так. Более того, все вокруг говорили или намекали, что Марк — настоящий, римский, а не его бродячий двойник — сошел с ума или утратил здравый смысл из-за перенесенных потрясений. Он читал всякую чушь, вроде «опустошенный смертью родителей», и видел, как дальновизоры в магазинах без конца прокручивают сцену похорон, то, как тот, далекий Марк борется с Луцием, а затем плачет. Кроме того, в газетах сообщались тревожные вести о том, что Марка Новия надо во что бы то ни стало вернуть домой и оказать ему помощь, что его семья серьезно обеспокоена его здоровьем. Дальше изображения дяди Луция как символа Проклятия, тяготеющего над родом Новиев, газетные листки не шли, однако Марк был уверен, что они сознательно наводили людей на эту мысль. И хотя он на каждом шагу сталкивался с бесчисленными изображениями лица, больше ничем не напоминавшего его теперешнее, он ни разу не обнаружил ничего о Варии или смерти Гемеллы. Порой казалось нелепым безрассудством полагаться на свою память, когда буквально все вокруг вопияло о том, что он ошибается, считает небывшее бывшим и нет врагов, от которых надо прятаться. Но затем он вспоминал бьющееся на полу тело Гемеллы и переживал потрясение: как мог он усомниться в том, что узнал в ту ужасную ночь, и в такие минуты начинал все сильнее тревожиться о Варии. И он понял, что, кто бы во дворце ни тянул за ниточки, человек это умный; они не только науськивали всех искать его, но и заранее подготовили почву для того, чтобы при возможной поимке никто не поверил ни единому его слову. Теперь, даже если бы он захотел, он ни у кого не мог попросить помощи или укрытия.

Но порой даже эти мысли казались манией величия и паранойей, короче — безумием.

Он провел в Толосе всего несколько часов, когда начало темнеть. Последние три ночи он не спал под кровом, в постели, потому, что денег оставалось в обрез, потому что его со всех сторон окружали поля и из-за того, наконец, что случилось в последний раз. Но теперь он снова немного осмелел, и, кроме того, желание уснуть за запертой дверью стало выше его сил. Он уже высмотрел ветхую грязную гостиничку в пригороде, зашел и теперь жадно глядел на узкую кровать с тощим тюфяком, стоявшую на покосившемся полу комнаты, которую ему показывали. Осторожно переговорив с хозяйкой, он назвался Поллио, сказал, что работал подмастерьем у стеклодува в Рутене, но босс его выгнал и он не хочет ехать домой, чтобы не гневать родителей, — может, в Толосе найдется какая-нибудь работа?

На ходу он придумал множество других подробностей касательно Поллио, намного больше, чем могло понадобиться. По крайней мере, было о чем думать. Теперь он вовремя замолчал, чтобы попусту их не тратить. Рассказывая о себе, он украдкой пошарил в карманах и понял, что оставшаяся пачка банкнот меньше и тоньше, чем он ожидал, так что если он хочет снять номер, придется пойти и продать что-нибудь. Попросив хозяйку придержать за ним номер, Марк вернулся в Толосу, лежавшую на плоской равнине и похожую на беспорядочную груду черепков разбитой розовой тарелки.

Как следует набив рот бумажными шариками, он с минуту простоял перед витриной лавки, в которой тускло поблескивали кольца и стеклянные бусы. Похоже, место выбрано верно. Марк не знал, сколько стоят вещи, лежавшие в его свертке; возможно, продай он все, он смог бы купить электробироту и добраться до Пиренеев в три дня, а не за две недели. Его угнетали успехи, которые он делал. Но он не станет показывать все сразу, главное — осторожность. Он еще раз посмотрел на свое изможденное отражение в стекле витрины — удостовериться, что за последние несколько минут не успел снова превратиться в самого себя. Глубоко вдохнув, он вошел.

И сразу же застыл в нерешительности. На стеклянном прилавке лежала раскрытая газета, и хозяин переводил взгляд с нее на молодую женщину с матерью, примерявших кольца. Женщины чуть-чуть потеснились друг к дружке, когда вошел Марк, и хозяин бросил на него недовольный взгляд. В каком-то смысле это внушало уверенность, но не очень-то понравилось Марку. Он извиняюще расшаркался, постарался съежиться, выглядеть меньше. Он развязал сверток, медленно и у всех на виду, чтобы никто не подумал, что у него там нож, и нащупал внутри прохладные бусины.

— Просто стыд, — говорила между тем девушка. — Он всегда нравился мне больше всех. Но вряд ли мне захочется, чтобы он стал императором, если он каждый раз будет так тушеваться.

— Осмелюсь предположить, что он уже больше этого не сделает, — рассеянно ответила мать, придирчиво изучая синий камень на своем пальце, гадая, уж не хотят ли ей всучить цветное стекло.

Марк повернулся, почувствовав мелкую дрожь. Он и ушел бы, но хозяин лавки все еще подозрительно разглядывал его, наконец перегнулся через прилавок и грубо спросил:

— Чего желаете?

Но тут взгляд его задержался на яшмовых камушках, которые неловко сжимал Марк.

— Ой, красота-то какая, — вздохнула девушка.

— Да, хорошая вещь, — согласилась мать, критически озирая колтуны на голове у Марка и потрепанную одежду.

— Мама, может быть?.. — заискивающе произнесла девушка, впрочем без особой надежды, все еще любуясь прохладными зелеными кругляшками.

— Что я, из-за тебя разориться должна, что ли? Хватит с тебя и того колечка.

— Ну можно хотя бы примерить? Пожалуйста!

— Ни за что. И вообще, кто знает, откуда это. — Мать нахмурившись поглядела на Марка и добавила со значением: — Или чье.

— Совершенно верно, — заметил хозяин, тем не менее глядя на камни почти так же алчно, как девушка. — Где взял?

— Моя мать, — сказал Марк заранее подготовленную фразу. — Она потеряла работу. Хотите купить? Они у нее уже давно. Сама она никогда бы не решилась.

Старшая из женщин негромко скептически кашлянула, незаметно сняла с пальца синее кольцо и скрестила руки на груди. Теперь она переводила осуждающий взгляд с Марка на хозяина. Девушка состроила извиняющуюся гримаску, еще раз меланхолично зыркнула на яшму и отвернулась к лежавшей на прилавке рядом с газетой хозяина кучке драгоценностей.

— Мы не покупаем всякий хлам у людей, которые шатаются по улице, — заносчиво заявил хозяин. — Попробуй на блошином рынке.

Марк пожал плечами и уже собирался отвернуться, когда хозяин еле заметным движением бровей остановил его.

— Не понимаю, как он мог оказаться в Лакоте, — обронила девушка. — Мне кажется, люди просто говорят, чтобы привлечь к себе внимание.

— Уверена, им кажется, что они кого-то видели, — сказала мать, понемногу отходя и снова принимаясь рыться в кольцах. — Кругом одни блондины.

— Да уж это точно, — ответила дочь. Она снова с тоской посмотрела на яшму, уже исчезнувшую в мешке Марка, а затем взглянула ему в лицо.

— А знаете, вы на него похожи, — сказала она, и остальные в какой-то миг дружно посмотрели на Марка — задумчиво, оценивающе.

Однажды такое уже было. В предыдущем городе на постоялом дворе он оказался в одной комнате с парочкой туристов — братьями из Моны, несколькими годами старше его. Он провел с ними почти все время, делая вид, что его постоянно клонит в сон, пытаясь избежать разговоров, но одновременно не хотел выглядеть непривычно замкнутым, к тому же под утро братья говорили так громко, что притворяться спящим и дальше было бы нелепо. Они болтали о местах, которые повидали в Галлии, что здесь намного теплее, чем в Моне, и вдруг старший весело спросил:

— Эй, Поллио, а ты случайно не Марк Новий? Нос у тебя точь-в-точь такой.

На долю секунды Марк лишился речи.

— Да нет, — фыркнул брат помоложе, неожиданно выручая его. — Марк Новий никогда не стал бы ходить в таком рванье. Не обижайся, Поллио.

— Постараюсь, — выдавил из себя Марк. Рот и глотка у него пересохли, как пустыня. — Я бы не убежал. Подумайте только, какие там деньжищи.

Интересно, выглядел ли он таким бледным, каким себя чувствовал.

Поэтому теперь, хотя ему и показалось, что, сделав шаг, он провалился в трясину, он был подготовлен несколько лучше. И улыбнулся девушке.

— Мама всегда так говорит. Думает, она одна такая.

Девушка улыбнулась в ответ, и мать предостерегающе пихнула ее локтем. Девушка была миловидная, бусы бы ей подошли. Марк приказал сердцу биться ровнее, а рукам — перестать трястись.

Выйдя из-за прилавка, хозяин подтолкнул Марка к двери, одновременно пробормотав ему на ухо:

— Насчет блошиного рынка я нарочно, иди-ка к моему зятю Петру. Лоток с красными вазами. Он не станет разбираться, откуда вещи.

Какое-то время он провожал Марка взглядом, а когда женщины наконец остановили выбор на гранатовом и аметистовом кольцах и ушли, прошел к дальнодиктору в задней комнате.

Марк не знал, где находится блошиный рынок, и поначалу просто шел куда глаза глядят, чтобы успокоить дыхание и пульс. Ошметки мокрой бумаги стали немного беспокоить. Марк засунул пальцы в рот, чтобы вытащить их, и обнаружил, что прокладка над верхней десной немного съехала вниз. Возможно, ее было видно, когда он говорил, а значит, то, что сказала девушка… Стоп, стоп. Хватит. Марк подумал о кровати, запертой двери и деньгах. Слипшуюся бумагу он выбросил.

Он не решался спросить, как ему пройти, однако нашел блошиный рынок без особого труда. Миновав темный купол храма, он оказался где-то довольно далеко от центра, за невыразительными, ровно подстриженными деревьями и рядами дымовых труб, а затем, решая, в какую из улочек, разбегавшихся от маленькой площади цвета паприки, свернуть, увидел далеко слева деловито снующую толпу, озаренную светом электрических фонарей. Марк направился туда и обнаружил, что улочка без видимых признаков перетекает в рынок: в первых рядах находились обеспокоенно выглядевшие мужчины и женщины, сидевшие среди товаров, разложенных на поддонах или лоскутах материи: тут были спички, часы, поделки из кожи и серебряные украшения. Дальше виднелась грубая кровля из пластика и гофрированного железа, нависшая над вешалками с цветастой одеждой, а на улице стояли столы со старыми книгами. Они были похожи на обметанный язык, высунувшийся из разверстого аркой рта большого здания цвета обожженного кирпича, гудевшего, как пчелиный улей.

Внутри проход запутанно ветвился между развешанными коврами, бочонками красных и желтых специй, горами фруктов, снова одеждой и рулонами поблескивающих синтетических тканей. Изначально рынок представлял из себя просто ряды, но теперь больше походил на хаотичный муравейник. В воздухе плавала приятно сложная смесь запахов соли и жженого сахара, обжаренных орехов, имбиря, лука и жарящегося мяса. Марк с трудом протискивался сквозь толпу.

Он не собирался специально разыскивать лоток с красными вазами, но несколько первых ювелирных палаток, мимо которых пронесло его скопище людей, были явно не то: здесь в основном торговали серебряными амулетами на кожаных шнурках. Затем ему попался лоток побольше — свет играл на камнях и сусальном золоте, — напоминавший уменьшенную и уцененную копию магазина, где Марк только что побывал. Янтарные кулоны свисали на серебряных цепочках вперемешку с гирляндами сережек, броши в виде пауков лежали на прилавке, были здесь и — Марк заметил их, пробиваясь сквозь толпу к лотку, — статуэтки в египетском стиле и целое семейство больших кроваво-красных ваз, похожих на жировики и выточенных то ли из мрамора, то ли из чего-то напоминавшего мрамор.

Прямо посреди палатки на деревянном стуле сидел мужчина, вытянув ноги. Грузный, с квадратными плечами, он выглядел бы неуместно среди такого множества тонких, блестящих вещей, если бы всем своим существом не выражал, что он здесь хозяин. Когда Марк вошел, он встал и испытующе посмотрел на него. Мужчина помоложе, смахивавший несуществующую пыль с одной из каменных кошечек, последовал его примеру. Марк вспомнил, что вытащил изо рта бумажные шарики, и немного попятился. Ему показалось, что он обнажил свое подлинное лицо.

— Это ты был в магазине у Гаурия, ты? Парнишка с яшмой?

— Да, — хрипло ответил Марк и прочистил горло. — Это мамино. — Он снова вытащил ожерелье. За ожерельем потянулся сардониксовый гребень, серебряные зубья которого запутались в зеленой нити. Марк украдкой отцепил гребень и сунул обратно. Вдруг его поразила мысль, что ожерелье, возможно, куда ценнее, чем он думал, возможно, это фамильная драгоценность императорской семьи, и люди знают его, разыскивают. Но о нем точно ничего не говорилось в газетах, и в любом случае теперь было поздно.

— Ага, — непринужденно улыбаясь, сказал Петр и кивнул. Он взял ожерелье и, пропуская его сквозь пальцы, стал переливать из руки в руку, как жидкость. — Мамино, говоришь. Очень хорошо. Очень тонкая работа. Твоя мама, должно быть, важная дама. — И он снова неторопливо оглядел Марка. Марку захотелось закрыть лицо растопыренными руками, как маской.

— Ну, не совсем, — ответил он, проклиная себя. Зачем он так раскрылся? Бусы с таким же успехом могли принадлежать сестре, бабушке.

— По крайней мере, была. Я так думаю. Может, она что еще что-то тебе дала? Присаживайся, поговорим.

— Нет, — сказал Марк. Каждая мышца его напряглась, словно умоляя бежать отсюда без оглядки.

— Ладно, — небрежно произнес Петр. — Двадцать сестерциев — устраивает?

— Я знаю — оно стоит гораздо больше, — с негодованием ответил Марк.

— Может быть, может быть. Но больше тебе за него никто не даст, — мягко сказал хозяин лотка. — При твоем-то виде. Не стоит риска. Конечно, если у тебя еще что-нибудь есть от этой твоей матери?

Но Марк едва слышал его. Он заметил еще один выпуск новостей, лежавший на полу рядом с керамическими кошками, смятое изображение собственного улыбающегося лица. Он больше ни секунды не мог сохранять спокойствие, зная дотошность Петра и стоявшего в двух шагах от него молчаливого помощника. Выхватив ожерелье из рук торговца, он пробормотал: «Не важно», — и нырнул в самую гущу толпы покупателей.

Пошатываясь, он нетерпеливо пробивался сквозь медленно дрейфующую толпу; лицо у него было влажное и холодное. Марк отер пот. Наткнувшись на кого-то, он нечленораздельно извинился и инстинктивно оглянулся через плечо. Сзади, в некотором отдалении, он увидел Петра, пробивавшегося вперед настолько целеустремленно, насколько позволяла толпа. Увидев, что Марк заметил его, он начал протискиваться вперед еще быстрее, спокойно прокладывая себе дорогу локтями.

На мгновение Марк застыл, как парализованный, впившись глазами в черно-белый снимок помертвелого лица в газете. Люди шаркали вокруг, вид у всех был непроницаемый. Тогда он ринулся вперед, увертываясь и пихаясь, со стиснутыми зубами выискивая бреши в толпе, как скалолаз ищет выемки на поверхности скалы. Это напоминало один из тех кошмаров, когда тщетно стремишься убежать от кого-то, а ноги словно налиты свинцом. Оба, выбиваясь из сил, задыхаясь, медленно преодолевали расстояние, которое всякий мог бы покрыть за несколько секунд, не будь здесь такой давки.

Затем шайка мальчишек перед Марком неожиданно подалась вправо, к продуктовому лотку. На какой-то момент это даже затруднило продвижение, но после них в проходе осталась зияющая пустота, позволившая Марку совершить рывок, перейдя на бег, пока толпа не сомкнулась за ним, как вода. Он продолжал пробиваться вперед и, к своему удовольствию, заметил, что вместо очередного лотка рядом с ним открылся другой проход. Марк свернул в него и пошел так быстро, насколько позволяла окружавшая теснота. На мгновенье Петр скрылся из виду.

Ряды лотков впереди мало отличались от остальных — кроме одного, который трудно было назвать лотком, скорее это была узкая зеленая матерчатая кабинка, разрисованная и с первого взгляда бросающаяся в глаза. Стоявший снаружи паренек что-то говорил, но Марк почти не обратил на него внимания. Заметив занавешенный вход, он тут же спрятался за ним.

На мгновение он застыл, тяжело дыша, во внезапно наступившей темноте и неподвижности. Затем круто обернулся и выглянул в прореху в протершейся занавеске. Он увидел только мелькающие одежды, отделенные от него лишь тонкой тканью, но Петра видно не было.

Марк отступил на несколько шагов и перевел дыхание. Он стоял между двумя свисающими полотнищами обтрепанного сатина; отсюда, изнутри, зеленый узор на ткани напоминал беспорядочное переплетение разноцветных линий, как кишащее змеями гнездо. Это что-то напомнило Марку, и он, не веря своим глазам, обнаружил, что это помещение похоже на большую зеленую имперскую канцелярию, чьи стены украшены фреской, изображавшей виноградные лозы и плющ. Его даже позабавило, что он мог найти сходство между дворцовыми палатами и этим балаганом.

Только теперь краешком сознания Марк уловил, что стоявший снаружи паренек устало и занудно повторял: «Сибиллина. Странствующий оракул. Заходите. Сибиллина», — и что на стрелке снаружи, указывающей на занавешенный вход, написано «Предсказание Судьбы».

Занавеска заколыхалась, и Марк отступил перед пареньком, который вошел вслед за ним и вежливо сказал тонким голосом:

— Через минутку она будет готова. Она просто устала. Для начала — пять сестерциев, но, вы знаете, она может увидеть и больше, если вы будете великодушны.

Марк незрячими глазами посмотрел на треугольное загорелое лицо под шапкой каштановых волос и тяжело опустил монеты в протянутую руку. Это было слишком много за что-то, чего он вовсе не хотел, однако же он вручал деньги как залог за право убежища.

Ему захотелось взглянуть на предсказательницу, но он даже не вспомнил Сивиллу, которую Друз однажды посетил в Дельфах, и не задумался о том, верит ли сам в подобные вещи. В висках еще билась кровь. Он увидел, что кабинка поделена напополам еще одной парой занавесок, которые, собственно говоря, и не были занавесками, а просто длинными неподрубленными лоскутами материи, какой в галантерейных лавках прикрывают крючки и вешалки. Из-за тряпки цвета морской волны к нему обратился усталый голос: «Пожалуйста, входите».

Паренек ободряюще кивнул Марку и, сложив свои паучьи тонкие руки и ноги, сгорбившись, пристроился на низеньком табурете, устало листая журнал в неровных отсветах падавшего сквозь неплотно задернутую занавеску света. Марк покорно шагнул вперед, раздвинув сине-зеленые завесы.

Комнатушка прорицательницы была тускло освещена, но в ней было недостаточно темно, чему способствовали две старомодные масляные лампы, стоявшие на столе. Сибиллина сидела, спрятав лицо в ладони; длинные, с выраженными суставами пальцы нежно поглаживали и массировали виски. Прямые волосы свешивались вперед, бледно-коричневые, как заячий мех, и такие бледные, что казались едва ли не бесцветными. Волосы и пальцы скрывали почти все ее лицо, и Марк разглядел только высокий лоб, тонко очерченный нос с еле заметной горбинкой и круто изогнутые посередине бледные губы. Еще один ярко-зеленый лоскут, как шаль, был наброшен на голову, ниспадая на мягкие складки зеленого платья, — дешевая и несмелая претензия на таинственность.

Очень неожиданно она отняла руки и подняла на Марка лицо, такое же худое и юное, как его собственное, с округлыми, резко обведенными скулами и веками с неровно наложенной темной арабской краской, из-под которых на него устремился пронзительный взгляд черных глаз. Прорицательница недоверчиво расхохоталась. Она узнала его.

 

СКВОЗЬ ДЫМ

Уна смеялась.

Тесное темное помещение, завешенное зеленоватым искусственным шелком, и находившиеся в нем вещи — от оббитых масляных светильников до клейких комочков резко пахнущего ладана — было чем-то вроде хрупкой защитной оболочки, куколки, в которой Уна и Сулиен укрылись совсем недавно. В деревушке под Весуной она подкралась к вышедшей из булочной женщине и заносчиво прокаркала: «Хочешь погадаю?» — так, чтобы ее почти наверняка шуганули, что, к ее облегчению, и случилось.

Они с Сулиеном пешком вышли из Лемовиса, и воздух был таким теплым, а зелень так отличалась от грязно-зеленой Темзы и зелени лондонских парков. Уне еще никогда не доводилось побывать за городом. Какое-то время оба были не в состоянии представить себе будущую жизнь, по крайней мере состоящую из минут и дней. Они могли думать только о теплых полях, светящихся и безлюдных. Это было похоже на разливающуюся вокруг белизну, которую Уна научилась воображать, — но не холодную.

Как Марк, они искали объявления о розыске, прежде всего Сулиена. Его имя и фотографию исправно печатали, однако Сулиен не видел причин, по которым кто-то может обратить на него внимание. Фотография была маленькая, плохая, втиснутая среди еще девяти подобных.

Но на следующий день фотографий осталось всего пять, и их сделали немного покрупнее, чтобы заполнить страницу. Из газет они узнали, что трое бежавших заключенных были застрелены в болотах Темзы, а один утонул. Остальные или по-прежнему были в бегах, или река несла их тела в море.

— Порядок, — сказал Сулиен. — Они решат, что я утонул, а про тебя вообще ничего не знают.

Он замолчал, а Уна заметила:

— Все эти люди мертвы, и солдаты тоже.

Она почти не сомневалась, что количество фотографий будет сокращаться, пока не останется единственная — Сулиена.

Вначале Сулиену досаждало, что Уна взвалила на него заботы о пропитании, а все остальные решения принимала сама, потом он стал досадовать на себя — из-за того, что привык к такому положению дел. Иногда он словно опоминался и затевал ссору, но Уна всегда одерживала верх, да, по правде говоря, она и в самом деле лучше его умела рассчитывать все наперед, экономить деньги и выдумывать для них правдоподобные имена и истории.

Ей нравилось рассказывать, что их родители остались где-то в городе или деревне, или ушли в храм, пока они с братом отправились за покупками, или ждут их на углу. В ту первую ночь она раздобыла им номер, скорбно жалуясь на то, что их обчистили в другой гостинице. Затем мрачно протопала через холл и так убедительно помахала рукой воображаемым родителям, что даже Сулиен почти поверил. Когда они стали подниматься к себе, Уна продолжала громко хныкать:

— Почему мы не остановились в другом месте? — На Сулиена это произвело впечатление.

— Это несложно, — со снисходительной улыбкой сказала Уна.

Ей и вправду было легко выдумывать причины, по которым брат и сестра, такие молодые, да еще с британским акцентом, могли останавливаться в городе на ночь или на две, с родителями, которых никто никогда не видел, но в конце концов люди стали задумываться. Затем Уна начала чувствовать, как кто-нибудь гадает, уж не рабы ли они и не следует ли сообщить, куда следует, или, и того хуже, пытается вспомнить, не видел ли он уже где-то Сулиена, и тогда она чувствовала себя так, словно паук упал прямо на ее кожу. Она тут же принималась собираться. Сулиен не осмеливался даже спросить почему.

Уна думала, что они смогут укрыться в сельской, малонаселенной местности. Но уже через неделю считала себя набитой дурой. Им нужны были толпы людей, в которых можно раствориться, скрывая место, где могут находиться их родители. Вот почему они стали держаться больших и малых городов, где все было дороже, их бросало то на юг, то на запад, и нигде они не задерживались больше, чем на неделю. У них даже появилась мысль перебраться в Испанию, и дальше — через Гадезийский туннель и римскую Африку, прочь из империи. Но вряд ли бы им удалось оплатить такое путешествие, не говоря уже о том, что трудно было представить — каково это, оказаться вдали от мест, которые они более или менее знали.

Уна охраняла Сулиена, мрачно скрывала его в неприбранных, замусоренных комнатах постоялых дворов. Сулиен устало смирился с тем, что сестра никуда не позволяет ему выходить без присмотра. Он клялся себе, что в конце концов все минует и люди забудут о нем, разве нет? Рано или поздно они перестанут без конца переезжать с места на место, он подыщет себе какую-нибудь работу. Кроме врачевания. Если он чудесным образом кого-нибудь излечит, то шумиха вокруг него скоро сравнится с той, что поднялась вокруг преступников, бежавших с парома на Темзе. Так что частично он об этом позабыл. Он не задавался вопросом, надеется ли на продолжение медицинской карьеры. Все как-нибудь да образуется (он старался не замечать легкого, беспочвенного чувства неуверенности, которое охватывало его, когда он твердил себе это). Хотя временами он ощущал, даже больше, чем когда он жил у Катавиния, что делать какую-то другую работу более или менее продолжительное время для него невозможно, что он просто не выдержит, что он вообще не понимает, как живут люди, не занимающиеся медициной или чем-то в этом роде.

Почти все время он попросту боялся или скучал.

По какой-то непонятной причине он долгое время не понимал, почему Уна так толком и не рассказала ему, чем занималась все те годы, что они прожили врозь. Вместо этого она говорила о далеких временах в доме отца, а затем Руфия. Она помнила время, когда Сулиен столкнул ее с лестницы, лучше, чем он, и пыталась заставить его вспомнить кое-что: так, например, она могла подробно описать их дом и столовую Руфия, комнату за комнатой, так, что расположение лестничных площадок и пятен краски нервной дрожью отзывалось в сознании Сулиена, ярко, но болезненно, потому что он все еще не мог понять, подлинные ли это воспоминания или плоды его фантазии. Уна рассказала ему и про то, как он явно пытался сбежать из харчевни, когда ему было девять. Сама она отказалась бежать с ним, поскольку была уверена, что ничего не получится, а наказание будет жестоким, и так ему и сказала, причем настолько снисходительно, что он взбунтовался и решил бежать в одиночку. Он ушел дальше, чем ожидал, согласилась Уна, бродя по Лондону, пока в ту же ночь его не подобрали патрульные.

— Несколько дней тебе почти ничего не давали есть, и он бил тебя… неужели ты действительно не помнишь? — недоверчиво воскликнула она, но Сулиен только изумленно уставился на нее ничего не выражающим взглядом: он не помнил. Обо всем, что случилось с ней после, Уна безмятежно сказала:

— Пришлось какое-то время переезжать с места на место, сам понимаешь. Теперь это не важно.

Она не могла объяснить, что все это время единственным, что по-настоящему происходило с ней, было медленное накопление денег и подробностей. И все это время она оттачивала в себе сознание, что однажды она сможет с легкостью отринуть все. Она понимала, что неспособна на такие непостижимые провалы в памяти, неспособна забыть Сулиена, но она была верна своему прошлому, и было бы вероотступничеством, если бы с этим — она даже не хотела давать название тому ужасному времени — не было однажды покончено раз и навсегда.

В конце концов, с тревогой заметив упрямое и намеренное сопротивление сестры, Сулиен перестал спрашивать, так как, похоже, ей только этого и хотелось. Но она желала, чтобы он постепенно и естественно вообще забыл об этом, а он не забывал. Иногда он глядел на нее, думая об этом, это было так ясно написано на его лице, что любому не стоило бы труда догадаться. Иногда это так изводило Уну, будто Сулиен только и делал, что спрашивал ее о прошлом.

Денежная заначка Уны понемногу таяла. Страшно и думать было, на что они очень скоро будут покупать еду, снимать ночлег. И конца этому не было видно.

Самое большее уединение, которое каждый из них мог себе обеспечить за те деньги, которые у них были, — занавеска между кроватями. Однажды ночью Сулиену показалось, что до него доносятся приглушенные всхлипы, будто Уна украдкой плакала за занавеской, но когда он позвал ее, она не перестала и ничего не ответила, поэтому он неуверенно привстал и отдернул занавесь. Уна лежала, свернувшись клубочком, словно втиснувшись в кровать, и рыдала сквозь стиснутые зубы, слезы сочились из-под закрытых век, плач звучал придушенно, почти пристыженно, даже хотя она и спала.

Уне приснилось, что плоть ее стала пористой, как губка, и гниющей и зловонной, и от нее надо избавиться. Сначала она не особенно задумывалась над этим и работала уверенно, словно разделывая цыпленка. Как она и ожидала, ни боли, ни крови не было. Но никто не хотел оставить ее в одиночестве, чтобы сделать все правильно; навалившись на нее скопом, они срывали со всего ее тела клочья мяса, даже не задумываясь над тем, что делают, — работать чисто в таких условиях было невозможно. Их и ее руки наполнились ужасным скользким месивом, холодным и комковатым, и тогда она закричала и заплакала, потому что это было так мерзко и еще потому что ей вдруг показалось, что для этого нет вовсе никаких причин, — и откуда она только набралась таких мыслей? Ее собирались отвратительно изувечить без малейшего повода. И, поняв это, она все равно ничего не могла сделать, чтобы те, другие, перестали хищно, горстями отрывать сочащиеся куски ее тела. Ей нужно было чем-то прикрыться, накинуть на истерзанные останки длинное, широкое платье, но под рукой ничего не было; мясо лоскутьями свисало с ее рук, которые она вытянула, чтобы остановить их, — омерзительно подрагивая и хлюпая.

— Уна, — позвал Сулиен, она вскрикнула, но не проснулась. Он хотел было коснуться ее плеча, но она вдруг резко, судорожно открыла глаза, словно он уже сделал это, словно его взгляд был шумом, заставившим ее проснуться. На мгновение она непонимающе уставилась на него, не узнавая, но вся напрягшись, нервно и почти сердито. Затем она откашлялась и перевернулась на спину, приняв умиротворенную позу — скрестив ноги в лодыжках и вытянув руки вдоль тела. Казалось, ее плач мгновенно затих.

— Прости, я шумела? Разбудила тебя? — спросила Уна, слегка задыхаясь, но в остальном спокойно. Она вытерла лицо и, удивленно подняв брови, посмотрела на ладонь, словно то, что она влажная, удивило ее.

— Нет, — ответил Сулиен, будто ничего не случилось.

Взаимная ответственность подавляла каждого. Уне хотелось лежать и думать только о белом-белом свете, но Сулиен по-прежнему сидел на постели, пристально на нее глядя, с тревогой, жалостью и одновременно отчаянием, потому что она запретила ему спрашивать, в чем дело, а это было нечестно, она должна была понимать, что ему надо знать правду.

Уна через силу издала многострадальный вздох, словно ее насильно вытаскивали из постели, заставляя приниматься за скучную повседневную работу.

— Кажется, мне приснилось, что нас поймали, — заметила она, хоть как-то стараясь быть подобрее.

— Поймали? А дальше? — осторожно спросил Сулиен вопреки запрету.

— Не помню, — устало сказала Уна. — Спи.

Сулиен уснул не сразу, но, когда полотняная занавеска задернулась между ними, Уне снова показалось, что она где-то в другом месте, и дрожь смешанного облегчения и ужаса пробежала по ее нетронутому телу. Она призвала на помощь белый-белый свет, но давала ему распространяться понемногу, так, чтобы он медленно пронизывал все ее существо: я не позволю, не позволю, чтобы это случилось снова. Она решительно настроилась на то, что ее приказа послушают, и так оно и случилось, а может, она лучше научилась не замечать и не помнить — словно во сне она уподоблялась Сулиену. Как бы то ни было, кошмар той ночи не повторился.

Затем на протяжении трех изматывающих дней судьба их буквально висела на волоске, так что Сулиен не особенно вспоминал о случившемся, хотя в том, что люди начали узнавать его, было мало приятного. Уна постоянно была напряженной и злой, и, когда она с горечью бормотала, что все это без толку, города все одинаковые, один не лучше другого, он не мог придумать ничего в ответ. На третий день он спросил:

— Может, тебе будет лучше без меня?

Сказав это, он устыдился собственной плаксивости, но не мог удержаться, понадеявшись, что слова его заставят сестру держаться хоть немного подружелюбнее.

— Нет, — сказала Уна. — Дело и во мне тоже. Если бы парнишка вроде тебя расхаживал сам по себе, это не было бы так странно. Но всякий подумает: я не отпустил бы такую молоденькую девочку бродить одну, где ее мать? Так или иначе…

Она замолчала, так и не сказав: так или иначе я хочу быть с тобой, просто ласково хлопнула его по руке, а потом, превозмогая себя, ненадолго, легко обняла его за плечи.

— Почему бы просто не сказать, что наши родители умерли? — спросил Сулиен и тут же внутренне дрогнул, потому что Уна моментально бросила на него испепеляющий взгляд.

— Потому что это глупо. Разве это поможет объяснить, что мы здесь делаем? Если бы мы были свободными, то почему не остались у тетки или у бабушки с дедушкой? И каждый захочет все разузнать — как и когда это случилось, да сказать, как ему жаль. И потом, ни у кого родители не умирают одновременно.

— У Марка Новия, — сказал Сулиен.

Она узнала его.

Потом она много думала, как именно это произошло. Она могла бы мысленно обшарить его и повытрясти содержимое его карманов, но не сделала этого; времени было в обрез, но она не захотела. Она просиживала в полутьме почти по десять часов, разглаживая нити судеб, составляя из них узор, всегда связанный с деньгами, удовольствиями и любовью, любовью, любовью, пока ей не становилось дурно. Иногда, из вредности, она предсказывала неудачи и бедствия, но это был не лучший способ заработать.

Так она и сидела, запустив пальцы в волосы, словно стараясь вычесать чужие мысли из головы. Как вдруг на занавеске обозначилась чья-то тень, и натянутые нервы зазвенели, как струна…

Она ворчливо упрекнула себя. Кто-то пришел, чтобы его успокоили. Надо придумать какую-нибудь историю покрасивее, а потом — потом! Марк Новий отдернул занавеску, и она не сомневалась, что это он, даже прежде чем успела отнять ладони от лица или открыть глаза. Как мог он забраться так далеко? Но это не мог быть никто другой.

Как могла мысль, вихрь напряжения и панического страха, явиться с именем, прикрепленным к ней, как табличка на собачьем ошейнике?

Сын Лео попятился, пытаясь ощупью раздвинуть занавески, но по-прежнему не отрывая полных ужаса глаз от ее лица. Она не могла наверняка сказать, почему ей хочется остановить его или почему его присутствие кажется ей таким забавным. Она резко закрыла глаза.

Так же внезапно, как она взглянула на него, темные веки девушки захлопнулись, как ставни, скрыв буравящий его безошибочный взгляд, и выражение покинуло ее лицо настолько быстро, что Марку показалось, что оно ему примерещилось.

— Садись, — произнесла она горловым, взволнованным голосом. — Там на столе ладан, зажги его. Бог покажет мне твое будущее в клубах дыма.

Присущие всем гадалкам, режущие слух интонации ее голоса несколько приободрили Марка. Она не открывала глаз, и усмешка сбежала с изогнутых губ маленького рта. В скрытых теперь карих, почти черных зрачках он мог увидеть разве что отражение собственного страха перед Петром. И все же она чем-то смущала его.

Когда он пошел к стулу, девушка повернула вслед за ним свое лишенное выражения лицо, словно могла видеть сквозь веки. Марк сделал как она сказала. Ладан вспыхнул, распространяя резкий запах роз и клубники, свербяще сладкий и щекочущий гортань; однако благовоние скоро улетучилось, и теперь дым пах только дымом. Белая ниточка потянулась кверху и надломилась, спиралеобразно извиваясь, как закрученные лепестки в сердцевине розы, раскрываясь бледными волнистыми зевами крокусов, похожая на цветы, хотя и не пахнувшая ими.

Там, за этим дымом, Уна осторожно приподняла веки. Почувствовав, что уголки ее губ чуть-чуть приподнимаются в улыбке, она опустила их.

Они так и не осмелились бы арендовать палатку и таскались бы по задворкам Аквитании, где Уна запирала Сулиена в комнатах постоялых дворов и ночлежек, если бы исчезновение Марка Новия не вытеснило с газетных страниц и из людских мыслей побег на Темзе.

Почти сразу они почувствовали себя в большей безопасности. Они чаще в открытую заговаривали о том, как будут жить, потому что отныне все казалось не таким уж беспросветным. Уна сказала Сулиену, что подумывает, не заняться ли за деньги предсказаниями судьбы, и что уже пробовала делать это.

— Как оракулы? — заинтересованно спросил Сулиен.

— Что-то вроде, — ответила Уна, стараясь подавить некоторое замешательство, но Сулиен заметил его и догадался, что она ничего не знает о дельфийской Пифии, и оба вспыхнули. Он продолжал втихомолку удивляться, что человек, столь ясно и беспощадно мыслящий, мог знать так мало — островки понатасканных отовсюду фактов, разбросанные в огромном смятенном заливе. Она не знала, что в Терранова принадлежит Нихонии и даже где находится Нихония. Она считала, что Римом всегда правили Новии. Она умела читать и писать, но медленно и яростно, поскольку ум ее привык пробиваться вперед, с натугой буравя буквы, как кирпичную кладку.

Она считала это занятие убийственным. Иногда она страстно шипела брату на ухо:

— Ладно, скажи мне. Скажи, какой ответ. Думаешь, приятно быть глупой?

— Вовсе ты не глупая, — говорил Сулиен. Уна продолжала глядеть на него горящими несчастными глазами, пока он не выдерживал и говорил: — Сама знаешь. Будь все наоборот, ты не считала бы всех вокруг глупыми.

И он пытался рассказывать ей обо всем, но, видя перед собой ее напряженное, выжидающее лицо, чувствовал, как его знания разлетаются вдребезги, все, кроме анатомии. Уна хотела знать, зачем нужен сенат. Сулиен рассказывал ей о сердечных клапанах.

Так теперь, после паузы он спросил:

— Но ты ведь не знаешь будущего, правда?

— Не знаю. Конечно, если кто-то принимает решение, я могла бы узнать, какое именно. Если только он его уже принял. Может, этого и хватит. Но я попробовала, на одном человеке. Ничего хорошего из этого не вышло.

— Может, если ты будешь больше похожа на гадалку…

— А что значит — похожа на гадалку? — спросила Уна.

Они решили, что у гадалки сильно накрашенные глаза и обычно что-то накинуто на голову. Сулиен вносил свои предложения — например, курить ладан:

— Тебе же надо на что-то смотреть. Если будешь так же пялиться на людей, как сейчас, то им захочется поскорей убраться подальше.

Истории Уны изменились, стали более красочными и драматичными. По совету Сулиена она стала говорить, что они сироты или что убежали из дома жестоких, хоть и знатных родителей. Сибиллина не нуждалась в убедительном прошлом, да и в прошлом вообще. Накрашенных почти до черноты век и загадочной манеры держаться было достаточно.

Выдумка сработала. Денежные заначки стали пополняться. Через неделю, когда они приехали в Толосу, у них уже было достаточно средств, чтобы рискнуть раздобыть еще. И вот они сняли на блошином рынке палатку, что, хотя и делало их в определенном смысле более подозрительными, одновременно предоставляло Сулиену темный уголок, где он мог бы укрыться.

Сулиен заставил Уну выбрать материю для занавесей, и сначала она вела себя нетерпеливо и нерешительно.

— Не знаю, — говорила она, нервно перебирая пальцами искрящиеся рулоны. — Это ведь не так важно, правда?

— Важно. Давай, — отвечал Сулиен. — Ты должна лучше разбираться в украшениях. Ты же девушка.

Уна нахмурилась, но ответила:

— Пусть все будет зеленое.

И оба принялись с упоением придумывать, как будет выглядеть их палатка. Они привязали лоскут изумрудно-зеленой материи, мягко мерцающей над тем, кому предстояло рисовать указующий знак. В конце концов — планируя, как все будет выглядеть и как станут реагировать люди, — они настолько раскрепостились, что в них даже проявилось что-то общее. Они были похожи на двух детей, захваченных игрой.

Но, раз оказавшись за зелеными занавесями, они не видели белого света почти круглый день. Сулиену тоже надо было чем-то заняться, и порой он даже испытывал удовольствие, подстерегая прохожих, заманивая и улещивая, пока наконец не удавалось завлечь их в кабинку. Но даже когда люди улыбались в ответ и давали ему деньги, этого было недостаточно. Сулиен не мог отогнать от себя мысли о Катавинии, Танкорикс, но главное, о том, что существует нечто, с чем он мог бы управляться гораздо лучше — снимать лихорадку, лечить увечья.

Однажды он спросил Уну:

— Зачем, по-твоему, мы все это делаем?

И та ответила:

— А что, на все должны быть причины?

И хотя Уна довольно скоро обнаружила, что не надо так уж глубоко вглядываться в человека и говорить правильно и связно, чтобы зарабатывать деньги, сама по себе работа все же казалась ей утомительной и постыдной. В ожидании посетителей она сидела, напрягая зрение, и упрямо переписывала своим детским почерком страницы из книг, купленных в крытых брезентом лотках за пределами блошиного рынка. Таким образом она приучала себя затверживать цепочки слов и проводила долгие бесцельные минуты, стараясь добиться новых успехов.

Однако она терпеть не могла медленно преодолевать препятствия и терпеть не могла не понимать, что значит то или иное, так что всякий раз, когда она сталкивалась с чем-нибудь новым, впереди маячил новый затор невежества. Ей и в голову не приходило, что это уже само по себе признак прогресса. И она устало думала про себя:

— Ну и что — даже если ты чего-то не знаешь?

Сквозь дым испуганные глаза Марка Новия казались голубовато-серыми, холодного цвета.

— Ладно, — сказал он, облизывая пересохшие губы. — Видишь что-нибудь?

— Женщину, — нараспев произнесла Уна, фантазируя. Людям частенько нравилось слышать подобное, и она не собиралась выкладывать перед ним всю правду, не собиралась пугать его — пока.

На мгновение он задумался — возможно, гадалка имела в виду Гемеллу или Макарию, но затем она добавила:

— Да, молодую женщину и любовь. — И Марк с облегчением откинулся на стуле, чувствуя, что сглупил, приняв эту девчонку настолько всерьез.

— Нет такой женщины, — сказал он и нелепо добавил: — Сейчас нет.

— Тогда почему же я вижу ее? — настойчиво продолжала прорицательница, явно обращаясь к вьющемуся дымку.

— Ничем не могу помочь, — ответил Марк, уже слегка усмехаясь, начиная расслабляться, и Уна решила, что не позволит ему этого.

— Ты странствуешь, — сказала она, сурово глядя на Марка, стараясь успокоить дрожащий от смеха голос. — Ты выдаешь себя не за того. Ты лжешь.

Она с удовлетворением отметила, как он побелел и нервно сцепил пальцы.

— Нет… я не… — слабо запротестовал он. Так же ясно как Марк, она увидела кровать на постоялом дворе и почувствовала, что ноги готовы сами нести его туда.

Она намеренно широко раскрыла глаза и рассредоточила взгляд, снова перейдя на еле слышный шепот.

— Так это все-таки женщина… и ты лжешь ей? Не надо этого делать. Еще есть надежда на счастье.

— О, — сказал Марк, весь дрожа, сам не понимая, от облегчения или от страха у него в груди возникло это чувство зябкой пустоты. Он встал, слегка пошатываясь: — О, прекрасно, спасибо. Это все?

— Нет, — злорадно ответила Уна. — Только ты не бойся.

Марк встревоженно взглянул на нее, но перед ним снова была Сибиллина, чей блуждающий, неисповедимый взор был устремлен на него из-под накрашенных век. Путаясь в занавесках, Марк вышел, и Уна почти пожалела об этом. Такая замечательная была игра.

Сулиен услышал смех сестры одновременно с тем, как странный парнишка поспешно нырнул в рыночную толпу, и печально подумал, насколько незнаком и непривычен для него этот звук. Он вошел и увидел, как Уна гасит ладан, по-прежнему недоверчиво улыбаясь.

— Быстро, — сказал он. — Весело было?

Губы Уны раздвинулись в озорной улыбке.

— Знаешь, кто это был? — спросила она.

Сразу, как только занавеска опустилась за Марком, минуты, проведенные по другую ее сторону, показались ему туманными и похожими на сон, выпадающими из прожитого дня. Он не знал, что теперь думать об этой призрачной девушке, как изгнать ее из своих мыслей. Он протискивался сквозь толпу блошиного рынка, бездумно следуя непредсказуемой последовательности поворотов и мрачно думая, не попробовать ли уговорить хозяйку гостинички взять сардониксовый гребень как плату за комнату. Теперь он уже не решался заходить ни в какие палатки или магазинчики.

Скоро он добрался до выхода и увидел в конце прохода желтоватый полукруг ночного неба. Марк выскользнул на темную улицу, после густой рыночной духоты показавшуюся холодной. Он побрел по ней, погруженный в то же устало рассеянное состояние, сопровождавшее его во время бегства с рынка, и вдруг остановился, заметив, что по сторонам не видно сидящих на корточках разносчиков, и не до конца понимая, где оказался. Марк вздохнул и обернулся, ища нарушавший линию горизонта купол храма, и едва успел сделать это, как что-то навалилось сзади, срывая рюкзак и вцепившись в рукав, туго стянув одежду вокруг шеи. Он чуть было не упал навзничь, столкнувшись с чьим-то невидимым телом, после чего его стало швырять из стороны в сторону, и, обдирая ладони, он попытался упереться о стену, чтобы не потерять равновесия.

Прошедший день, казалось, вышиб из Марка весь страх, на какой он был способен. На мгновение он просто почувствовал злобу, но затем что-то в нем взорвалось. Он яростно, вслепую выбросил вперед кулак, и, к его удивлению, тот тяжело ударился во влажные губы и основание носа. Марк возликовал. Уже прицелившись, он хорошенько двинул нападавшего по ребрам, человек охнул, но, как только Марк изготовился нанести следующий удар, его руку схватили и заломили за спину, и в ту же секунду второй мужчина — Марк только теперь заметил, что их было двое, — с размаху заехал ему по лицу. Удар обжег скулу, голова Марка мотнулась в сторону, и нежная внутренняя кожа щеки напоролась на зубы, залив их кровью. Боль, на мгновение сосредоточившись в одном месте, тут же наполнила голову гулом. Марк обмяк, чуть не потеряв сознание. Его правую руку по-прежнему цепко держали, рюкзак, соскользнув с левого плеча, повис на локте и тянул вниз; вдвоем — да, это был Петр и тот молодчик с рынка — они схватили его и изо всех сил шмякнули спиной о стену. Голова Марка слегка прояснилась, и он со злобой, наугад ударил нападавших по ногам и затих только тогда, когда почувствовал неожиданно ощутимо биение крови в своем горле, сдавленном и уткнувшемся во что-то острое.

На один безумный миг он решил, что Петр и его подручный — агенты Габиния, посланные убить его, и он все еще раздумывал, как такое может быть, когда Петр окончательно стянул с него рюкзак, открыл и стал рыться в нем. Марк уставился на него и мигом представил гладкие выпуклости и изгибы драгоценностей, которых касаются сейчас пальцы этого человека. Как глупо! Он расхохотался бессмысленно, как сумасшедший, и почувствовал на шее острие ножа, следящее за каждым его вздохом.

— Хватит, — хрипло проворчал тот, что помоложе, когда Петр, довольный, приглушенно свистнул, наткнувшись на драгоценности, статуэтку и вазочку.

— Не слишком честно ты с нами обошелся, а? — проскрипел он в лицо Марку, нагнувшись, чтобы вытащить у него из карманов несколько уцелевших банкнот. Марк посмотрел на желто-черное небо и снова расхохотался — но в это мгновение кулак Петра снизу вверх врезался ему в солнечное сплетение. Грабители выпустили его, и он упал на четвереньки.

Немного погодя, когда к нему вернулось дыхание, Марк выплюнул кровь с металлическим привкусом на покрасневшую мостовую, а потом поднялся, держась за живот, и, превозмогая боль, пошел за ними. Он надеялся, что они куда-нибудь забросили рюкзак — и по крайней мере одеяло и карта уцелели. Но нигде ничего не было.

— Почему ты дала ему уйти? — спросил Сулиен.

— А как я могла его остановить? — требовательно переспросила Уна.

— Ты могла позвать меня!

Уна сняла с головы зеленую шаль.

— Но зачем? Ты ведь знаешь, мы ничего не можем поделать.

— Разве? — спросил Сулиен.

И ее глаза слегка расширились, понимающе, даже прежде, чем Сулиен продолжил:

— Если им так чертовски хочется заполучить его назад, они дали бы нам все, что мы захотим, верно? Например, простили бы меня. Например, навсегда освободили бы от рабства.

На Уну это произвело мимолетное впечатление, что порадовало брата, но затем она холодно произнесла:

— Ты хочешь сказать, после всего, что я сделала, чтобы нам спрятаться…

— Теперь можем больше не прятаться. Невелик риск.

— Нет, велик! — крикнула Уна. — Все поставлено на карту, нас обоих могут убить! Не доверяй им!

— Кому… охранникам? — спросил Сулиен. — Почему бы и нет? Если бы они нас послушались?..

— Нет, никому из римлян! — резко произнесла Уна. — Смотри, что стало с тобой. Они хотели убить тебя самым ужасным способом, до которого додумались. Неужели это ничего тебе о них не говорит?

Сулиен растерялся.

— Конечно, это плохо… это ужасно. Но это не значит…

— Значит, — сказала Уна.

Сулиен сел напротив нее на стул, где сидел Марк.

— Но это как раз то, что нам нужно. Все встало бы на свои места. — Он опустил глаза, обхватил рукой запястье и пробормотал: — Дело в медицине. Я ничем не хочу больше заниматься, правда, если я не смогу…

— Что, не терпится, чтоб тебя убили? — сердито вопросила Уна.

— Нет. — Сулиена поразило, что она могла сказать подобное. Он и сам не знал, как собирался закончить свою мысль. — Но мне показалось, что ты еще больше моего ненавидишь такую жизнь — постоянно переезжать с места на место. И я старался не… но это ужасно, если ты думаешь, что так может продолжаться вечно.

Уна вздохнула и снова спрятала лицо в ладонях, неожиданно сникнув.

— Знаю.

Сулиен подождал минутку.

— Он не был похож… ну, понимаешь, на сумасшедшего, как все говорят?

Уна вспомнила исходившие от Марка импульсы страха.

— Даже очень.

— Хорошо, — сказал Сулиен, снова воодушевляясь. — Ты можешь спрятаться где-нибудь, пока я буду говорить с ними. А потом, даже если что-нибудь выйдет не так, с тобой все будет в порядке.

— Ты хоть соображаешь, что говоришь? — Уна снова язвительно усмехнулась, почти с облегчением, потому что знала, что это не так. — Думаешь, они возьмут и пообещают тебе свободу и помилование просто так, за красивые глаза? И даже если и пообещают, то какие гарантии? Почему они обязаны держать слово?

— А почему бы и нет? Им-то ни жарко ни холодно.

— Убили четырех римских солдат. И это, по-твоему, ничего не значит?! Без риска в этом деле не обойтись. Ты хочешь сдаться им в руки, надеясь на лучшее?! Но это же римляне, они могут делать все, что хотят!

— Ты не можешь и вправду так думать, — неожиданно ответил Сулиен. — Разве мы сами не римляне?

— Римлян они не распинают! — вскинулась Уна. — И они не…

Сулиен немного помолчал, думая, что сестра, возможно, скажет что-нибудь о том времени, когда они были в разлуке, но она ничего не сказала.

— Но какая, в самом деле, разница. Кто же мы?

— Британцы. Кельты. Никто… Мы не часть их целого, — неуверенно ответила Уна.

— Ладно, пусть мы не римские граждане, но наш отец был гражданином Рима. И отец нашей матери — тоже. По крайней мере, если начать копаться в родословной, римляне где-нибудь да отыщутся.

— Ну и что? Важно, что они сделают с нами.

— Ладно, а что, если бы нас освободили, что тогда?

Уна искоса, почти с испугом посмотрела на брата:

— Нет, только не римлянкой. Никогда.

— Но если бы у тебя были дети, они были бы римлянами, — настаивал Сулиен.

Уна вздрогнула, вид у нее стал несчастный.

— Не думаю, что у меня когда-нибудь будут дети, — сказала она. — И никто не сделает нас свободнее, чем мы есть.

— Ну, ладно, — устало и раздраженно сказал Сулиен, выслушав этот достойный жалости приговор. И все же ему казалось так глупо — почти неестественно — упускать подобный шанс. И, уже наполовину позабыв, что только что пошел на попятный, добавил: — Мы всегда будем помнить, что могли сделать это. И когда через двадцать лет по-прежнему окажемся здесь или в каком-нибудь таком же местечке, будем помнить, что сами это выбрали.

— Надеюсь, привыкнем, — сказала бедная Уна, думая о скучных предсказаниях и твердокаменных фразах из своих книжек. Но затем она настороженно сощурила глаза и спросила: — Сулиен?

— Все в порядке, — ответил он. — Оставайся здесь, а я пойду и позову кого-нибудь.

Уна, охваченная ужасом, резко выпрямилась:

— Я сказала, не смей!

— Нет, все в порядке. Про тебя я ничего им не скажу. Но когда раздобуду денег, тебе это тоже пойдет на пользу, даже если мне придется расплачиваться с твоими хозяевами. И тебе достанется палатка, если что-нибудь случится, хотя думаю, что нет.

Поскольку он не мог поверить, что его снова могут забрать и распять, в нем неколебимо утвердилось чувство, что судьба намеренно забросила бедного безумного Марка Новия туда, где находились Уна и Сулиен, чтобы они могли получить награду, отправив его домой.

— Нет! — Уна рассмеялась с каким-то ожесточенным облегчением и сказала: — У тебя и в мыслях этого не было, просто хочешь запугать меня, чтобы я пошла с тобой.

Когда она сказала это, Сулиен понял, что пути к отступлению отрезаны. Он залился румянцем.

— Нет, я пойду один. Слушай, ведь это из-за меня нам приходится прятаться, вот я и должен что-то сделать.

— Да, и это из-за меня тебя не убили! И мне это нелегко далось! Меньшее, что ты можешь сделать, это никуда не ходить и остаться в живых!

— Но они не убьют меня, — сказал Сулиен.

— Еще как убьют! — произнесла Уна тоном обвинителя. — Ты все делаешь не так. Ты не знаешь, как заставить людей поступать по-твоему.

И она была вполне уверена в этом. Хорошенько все обдумав, она поняла, что если и есть шанс успешно донести на Марка Новия, то заняться этим должна она.

И то, что она сказала насчет детей, — это тоже важно. Уна верила собственным словам — она знала, что не сможет иметь детей, потому что знала, что никогда не сможет вынести замужества. Но Сулиену еще будут нужны друзья и подружки, и рано или поздно он женится. К тому же он мужчина и образован, и если им удастся продержаться достаточно долго, чтобы их не схватили, то он сможет это себе позволить. Но Уна могла предсказать и свое будущее, а именно, что остаток жизни ей придется провести за этими занавесками, полагаясь только на себя. И дело не в том, что ей не хотелось подышать вольным воздухом, скопить денег на прожитье, наконец преодолеть неподатливые книги… По крайней мере, так все можно было решить одним махом.

Когда Сулиен снова попытался навязаться ей в спутники, она ответила:

— Будет лучше, если я поговорю с ними. Про меня они не знают.

За несколько улиц от рынка была таверна с дальнодикторами, установленными возле подлокотников дешевых коек. Выйдя из теплой комнаты, Уна уселась сгорбившись и стала внимательно следить за Сулиеном, пока набирала код, а набрав, зашептала в трубку:

— Я знаю, где он, и хочу поговорить о вознаграждении.

— Прекрасно, — откликнулся скучный голос. — И где же вы его видели?

— Видела. Но прежде чем сказать, где он, я хотела бы поговорить о вознаграждении. Одних денег недостаточно. Мы хотим еще кое-чего.

Линия отключилась. Уна задохнулась от возмущения.

С самого начала переговоров Сулиен чувствовал растущее беспокойство. Еще до того как войти в таверну, Уна перестала упрекать брата за глупость и, казалось, готова была переложить всю ответственность на него, так что он невольно проникся ее чувствами; они действительно ставили на кон все, что имели.

— Они даже слушать тебя не хотят… — начал он.

Но Уна яростными движениями пальца уже снова набирала код:

— Ничего, выслушают, будь они прокляты.

На этот раз ответила женщина.

— Я только что говорила с кем-то, и меня отключили, — начальственным тоном проговорила Уна. — Это глупо. Я знаю, где находится Марк Новий, но не скажу, пока кто-нибудь не гарантирует мне помилование за… за одну вещь.

Но, продолжая говорить, она почувствовала, что нервы ее сдают, и стала слегка запинаться. Сулиен слышал повышенные тона вопросов, один за другим вылетавших из трубки дальнодиктора.

— Нет, это из-за… — сказала Уна. — Некоего человека, который не совершил ничего плохого. Скажите, что можете сделать это, и я скажу, о ком идет речь. Я хочу быть уверена, что нас снова не обратят… то есть, то есть, то есть не продадут…

Уна никогда не рискнула бы говорить с полицейскими с глазу на глаз, но теперь жалела и о том, что вообще воспользовалась дальнодиктором. Оператор мог находиться за сотни миль отсюда, Уна ничего не могла сказать о ней, кроме того, что произнес невозмутимый, компетентный голос.

— Должна ли я понимать это так, что вы беглые рабы? — спросила женщина. — Где вы находитесь?

Лицо Уны исказилось яростью, и она прошипела:

— Да. Я не могу сказать, где мы, пока вы не пообещаете, что… — Но тут она со страхом подумала, что звонок могут проследить.

— Продолжайте, — ровным голосом произнес оператор там, в далеком Риме. — Просто замечательно просить о таких вещах, когда у нас нет никаких оснований верить, что вы хотя бы видели его.

Особенно выбирать Уне не приходилось, и она решила остановиться на подробностях, которые могли стоить внимания.

— Он коротко подстригся. Похудел. Вот почему ему удалось забраться так далеко.

Операторша замолчала, и Уна прозрачно посмотрела на Сулиена, пока женщина вызывала старшего и между ними происходил какой-то неслышный разговор. Затем неожиданно вмешался грубоватый мужской голос, еще больше расстроивший Уну:

— Лучше скажите, где вы, потому что мы все равно вас найдем. Мы с преступниками и рабами торговаться не станем.

— Тогда вы его не получите, — сказала Уна.

— Вознаграждение значится только одно. Ничего прибавлять мы не собираемся.

— Почему? Если вы можете выплатить всю сумму?.. — Сулиен видел, как по лицу сестры пробежала тень панического страха, но теперь она, по крайней мере, овладела своим голосом, и презрительные нотки в нем приободрили обоих. Уна подумала, что если сказанное офицером правда, то произносить ее вслух не имело смысла. Он всего лишь пытался запугать ее. — Тогда свобода и помилование взамен части денег, — властно продолжала она. — Не знаю. Четверть — тогда мы согласны принять остальные три…

— Скажи, что мы отказываемся от денег, — предложил Сулиен, стараясь помочь сестре.

— Заткнись. Не глупи, — оборвала его Уна.

Так она мало-помалу вытягивала из него намеки на уступку в обмен на клочки информации, и ей уже начинало казаться, что она понемногу одерживает верх: офицер смягчился или, по крайней мере, делал вид, что смягчился. Окажись она в одном помещении с ним, она узнала бы сразу. Но это было непросто, поскольку она знала всего лишь один секрет; стоило ей сказать, где Марк, и она моментально лишилась бы всякой власти над своими собеседниками, а пока они не знали, где он, у них не было оснований ей что-либо обещать. Таким образом долгое время сохранялась патовая ситуация, чего и боялась Уна, так как знала, что, сколько бы она ни увиливала, именно ей придется в конце концов нарушить равновесие. В конечном счете, если она хотела чего-то добиться от стражников, ей ничего не оставалось, кроме как довериться им.

И вот наконец она сдалась и пробормотала жалким голосом:

— Толоса. Он был на блошином рынке.

Немного подождав, Уна выключила дальнодиктор и положила аппарат на пухлый подлокотник. Служащий подошел к ней с чеком.

— Ну что? — спросил Сулиен, когда служащий ушел. Он крутил пальцами провода дальнодиктора. Несколько минут он раздумывал о том, что Марк Новий уже, наверное, давно покинул Толосу и если прибудут стражники, то им с Уной останется вручить им в качестве добычи только самих себя.

— Он сказал, Толоса большая, — ответила Уна. — Он сказал, что они вышлют войска, и если мы приведем его к ним — или если будем на месте при задержании, — но все это вилами на воде писано. Думаю, даже если они что-то и пообещали, разница невелика.

Она не представляла себе встречи со стражниками. Так что теперь они могли только спрятаться или, еще лучше, немедля оставить Толосу. Но скорей всего, их так или иначе найдут.

— Что ты собираешься делать? — пробормотала она.

Сулиен потер запястье, но ответил:

— Найти его.

Проковыляв по мосту через Гарумну, Марк машинально направился в сторону гостиницы. Он как завороженный, не переставая, трогал изнутри языком раненую щеку. Вкус крови еще слабо ощущался во рту.

До гостиницы было довольно далеко, когда он остановился: конечно же, теперь в этом не было никакого проку. Присев на порог погруженной в темноту обувной лавки, он спрятался в тени. После драки его еще слегка трясло. Ладно, ладно, подумал он. Что же ты собираешься делать? Надо украсть денег, или бироту, или машину и добраться до Тарбы. А когда окажешься там, может, кто-нибудь и подскажет, как найти Делира. Можешь притвориться беглым рабом.

У Марка не было ни малейшего понятия о том, как вообще воруют, и он не представлял, как сможет удрать с краденым. Снисходительный отцовский голос, звучавший в ушах, отвечал ему:

— Будь умнее. Ты и так уже сделал все, что мог. Так что иди и скажи кому-нибудь, кто ты.

Но Марк так и продолжал сидеть, потихоньку ощупывая раздувшуюся щеку.

А тем временем стражники уже рыскали по блошиному рынку, а Уна и Сулиен подбирались все ближе.

Уна не знала точно, где находится облюбованная Марком гостиница, но чувствовала, в каком направлении он движется, — мост через бурую реку и дальше, туда, где земля образует небольшой склон, едва ли не единственный в этом плоском городе. Они шли медленно, то продвигаясь вперед, то сворачивая назад вдоль уличных решеток, Сулиен без устали шагал впереди, меж тем как Уна брела, неуверенно спотыкаясь, мысленно ощупывая стены и ухабистую землю.

Так прошел час, и Сулиен уже нетерпеливо подумывал о том, что у них мало шансов найти Марка. Но в то же время в нем росло подспудное облегчение, основанное на безрассудном чувстве, что их несет вперед и они не в силах остановиться.

— Впереди гостиница, — сказал Сулиен. — Мажет, он там.

— Нет, — сонно ответила Уна, — он не там. Он здесь, совсем рядом… — и она указала в какую-то точку, даже не проследив за движением собственной руки.

Сулиен на мгновение растерялся, потому что Уна указывала на пустую стену. Затем он понял, и оба бросились вперед и свернули на параллельную улицу. Уна схватила брата за руку, остановила и сказала:

— Там.

Сначала он ничего не увидел, но потом полосы тени у входа переместились, показались вытянувшиеся на приступке ноги, скрещенные в лодыжках. Марк медленно опустил свое костлявое тело на твердые плитки, неуклюже перевернулся набок и закрыл глаза.

— Отлично, — шепнула Уна напряженным, как струна, голоском: — Я пойду и скажу им.

— А что, если он уйдет? — спросил Сулиен.

— Пойди за ним следом. Задержи его.

Уна стиснула зубы и пошла в гостиницу, чтобы снова воспользоваться дальнодиктором. Сулиен стоял, наблюдая за тем, как другой юноша пытается заснуть, и мысленно громоздил между ними все то, без чего не мог: место, к которому привык, друзей, медицину. Предательское чувство вины подкралось так незаметно, что сначала он даже не понял, в чем дело, но чувство не унималось. Он подумал: ну ничего, вот приедут стражники, и этот паренек отправится домой спать на пуховых перинах. Мысль помогла, но не настолько, насколько хотелось бы.

Уна скоро вернулась.

— Дело сделано. Они уже едут, — сказала она с натянутой беспечностью.

Марк быстро впал в сонное оцепенение, но вряд ли приходилось рассчитывать, что удастся уснуть на приступке. Через несколько минут он мгновенно разлепил веки, почувствовав какое-то движение в конце улицы. Он тупо посмотрел в ту сторону и увидел худощавую тень, бесшумно метнувшуюся через улицу к кому-то стоявшему на углу, прислонившись к стене, и его поразило, что, должно быть, он уже видел их до этого, потому что теперь не сомневался, что они уже давно за ним наблюдают.

Несколько секунд он просто лежал, с любопытством поглядывая на своих преследователей. Затем, вглядываясь в четко обозначившиеся силуэты, колышущиеся длинные волосы девушки, он узнал их. Особенно не задумываясь, охваченный естественным раздражением, он резко встал и направился к ним.

Едва завидев его, оба метнулись за угол, с перепугу толкаясь и мешая друг другу. При виде этого Марк внутренне усмехнулся. Дойдя до конца улицы, он обнаружил их на том же месте, они неуверенно жались друг к дружке. Да, это были они, и явно брат и сестра, теперь Марк мог определенно утверждать это — оба высокие, широколобые, с маленькими ртами, хотя волосы у паренька были не такие светлые, да и глаза далеко не черные, как у сестры.

— Вы с блошиного рынка, верно? — холодно спросил Марк, слегка приподнимая руки, чтобы показать, что рюкзака у него нет. — Перестаньте за мной гоняться. У меня ничего не осталось.

Они ничего не ответили ему, только едва заметно сместились, еще плотнее прижавшись друг к другу. И Марк увидел, как расслабленное, лишенное мысли выражение исчезло с лица гадалки и за ним, как за маской, светился — светился всегда — жесткий, недоверчивый ум. Ум — вот что было главное в ней, и она знала, кто он. Оба знали.

— Вы сказали кому-нибудь? — прошептал Марк.

— Это для твоего же блага, — ответил юноша. Марк тронулся с места, но гадалка тут же преградила ему путь. Он попытался прорваться между ними, но девушка встала ему поперек дороги с такой точностью, как будто они уже не раз репетировали этот прием, так что он врезался в ее несопротивляющееся тело. Оттолкнуть ее оказалось проще, чем предполагал Марк, поскольку она не делала ни единой попытки удержать его, но, когда она тяжело, тяжелее, чем ему хотелось бы, упала навзничь, на него кинулся брат. Марку никогда не приходилось драться до сегодняшней ночи, а это было уже второй раз подряд. Он устал, ему было больно, но, хотя он и пошатнулся под весом чужого тела, все же устоял на ногах и с разворота изо всех сил ударил юношу кулаком в грудь. Ударив, он моментально понял, что они стараются не ранить его, не сделать ему больно, что они прикасаются к нему едва ли не с брезгливостью.

При всем том они абсолютно не скрывали своих намерений, и когда, отшвырнув мальчишку, Марк рванулся вперед, девушка, приподнявшись, вцепилась ему в лодыжки, и он упал. Она мрачно взобралась на него и постаралась всей тяжестью придавить к земле. Ее руки упрямо и почти с отвращением давили на плечи, так что на какой-то краткий миг ее пушистые волосы скользнули по шее Марка, и сквозь их пряди он увидел ее ясное лицо, на котором было написано отчаяние.

— Ты в порядке? — совсем не к месту спросил стоявший над ним брат.

Марк легко сбросил с себя девушку, но она впилась в его руку неослабной хваткой, с каким-то автоматизмом, и теперь уже паренек навалился сверху, стараясь заплести ноги Марка и в то же время даже с какой-то осторожностью прижимая к земле его руки. Было ужасно, но он не мог подняться.

— Пустите, — задыхаясь, выдохнул Марк и коротким рывком попытался приподняться, но они повисли на нем, повисли, вцепившись в одежду, руки и ноги, и всякий раз, что он старался оторвать руку, ее вновь прижимали к земле.

Конечно, они не собирались его отпускать, хотя и нервно поглядывали на свою жертву.

— Долго еще? — спросил паренек.

— Не знаю… минут пять, — ответила девушка.

Марк понимал, что это значит.

— Вы хоть понимаете, что случится? — дергаясь и извиваясь, спросил он.

— Они отвезут вас домой, ваше высочество, — успокаивающе проговорил юноша.

— Высочество! — И девушка с отвращением плюнула.

— Они хотят убить меня, — сказал Марк и, снова неистово рванувшись, освободился от цепких рук девушки, отшвырнул брата, и, спотыкаясь на каждом шагу, бросился бежать. Пробежав половину улицы, он понял, насколько плохи его дела: они должны были всего лишь задержать его, не отставать, что бы он ни делал на протяжении этих пяти минут. Они снова практически одновременно набросились на него, но Марк продолжал говорить:

— Что бы они вам ни обещали, клянусь, вы это получите, как только это кончится, можете прийти ко мне, и я дам вам…

— А нам надо сейчас, — злобно проговорила девушка.

— Нет, вы не понимаете, пожалуйста, — сказал Марк. Он все еще пытался отбиться, смутно соображая, как бы еще побольней ударить, скажем, размозжить парню голову о стену, а когда он упадет, прикончить его ногой. Но он понимал, что не сможет. Марк попытался заговорить спокойнее: — Они убьют меня, если найдут, только подумайте, ведь это может быть правда…

Неуверенная гримаска скользнула по лицу девушки и тут же исчезла.

— Ах ты, всезнайка, — глумливо сказала она, — а ты знаешь, каково это прятаться? Поезжай-ка домой и живи в своем дворце, потому что это наш единственный шанс, так дай нам им воспользоваться. Это единственная достойная вещь, какую ты можешь сделать. Или еще хочешь, чтобы мы тебя пожалели?

— Нет, просто хочу, чтобы вы от меня отстали, — почти безразлично произнес Марк.

— Ваше высочество, — мягко сказал паренек, не обращая внимания на гримасу сестры, — если они найдут нас одних, нам конец. Они приколют меня где-нибудь возле дороги, а на кресте люди умирают долго. А что будет с сестрой, я уж и не знаю. Поймите, для нас это реальнее реального.

— Для меня это тоже реально, — сказал Марк, снова пытаясь вырваться, дико таращась в темноту — не видно ли огней приближающихся фар.

— Это ведь неправда, верно? — обратился паренек к сестре. — Они не убьют его.

— Нет, — яростно произнесла она, но, проглотив слюну, добавила: — Ему… кажется. Просто ему так кажется.

— Хорошо, — сказал Марк. Он внезапно перестал сопротивляться и уставился на Уну и Сулиена леденящим взором. — Допустим, я не прав или сошел с ума, и все это мне только кажется; все равно однажды я стану императором и разыщу вас. И отберу все, что вы получите за то, что сделали.

Это была лишенная всякого смысла угроза — он знал, что, если его сейчас схватят, он никогда не будет императором, да и никем вообще, но его слова на мгновение поколебали их уверенность. Он снова попытался разорвать кольцо цепких рук, и это мигом привело его врагов в чувство; после короткой схватки они опять вцепились в него.

— Вы не найдете нас… — пробормотал паренек.

Марк снова рванулся, но уже скорее по инерции. Он подумал о том, что сказал паренек до этого, когда, задыхаясь от отчаяния, он едва расслышал его; быть «приколотым» означало распятие. Римских граждан распинать не могли, и все же брат с сестрой показались Марку вполне римлянами.

Он снова резко замер и посмотрел на них. На сей раз тон его смягчился.

— Вы рабы? Да? Вы бежали, потому что вы рабы… так вот почему все?

Юноша медленно кивнул. Его сестра немного покривилась при слове «раб».

— Тогда вам не следует делать этого, потому что я могу кое-что сделать для вас уже теперь, — выдохнул Марк. — А потом возьму вас в надежное место. Обещаю, место надежное, специально для беглых рабов, но пожалуйста, они едут, пожалуйста…

Брат с сестрой быстро переглянулись, но девушка разгневанно произнесла:

— Прятаться не значит быть свободным. И мы ничем тебе не обязаны.

— Нет, — сказал Марк в полном отчаянии, — но вы не можете.

Они снова переглянулись, и паренек настоятельно произнес:

— Уна.

И, едва заметно кивнув, девушка шагнула вперед и уставилась на Марка, уставилась так пристально, что, казалось, взгляд стал средоточием всего лица. Затем ее черные веки медленно опустились, и Марка, как никогда прежде, охватило впечатление, что она может видеть сквозь них. Очень медленно, очень осторожно она отпустила его запястье, как человек, отнимающий руку от тщательно установленной на ребро монеты. И все же ему потребовалось какое-то мгновение понять, что она больше не держит его, так как, хотя лицо девушки было всего в дюйме от его лица, Марку показалось, что оно еще ближе. И хотя никто его уже не держал, он замер, не шевелясь. Он посмотрел на застывшее лицо девушки, и, хотя так и не мог понять, что означает ее испытующий взгляд, больше не сомневался, что это последний шанс и что драка больше к добру не приведет. Он не шевельнулся, даже когда фары патрульной машины замаячили перед ними.

И девушка тоже ничего не сказала, даже: «Он говорит правду». Она просто открыла глаза, прерывисто вздохнула и, отступив от Марка, подала брату знак, и оба бегом бросились по улице.

Марк побежал за ними.

 

DOTUS AUREA

[1]

Варий ехал домой по набухшей светом серой ленте шоссе. Это была всего лишь перемена освещения: решив, что он еще не в состоянии упорядоченно обдумывать следующий шаг, он понял, что не должен думать о начале первого дня, которого не увидит Гемелла. Он боялся, что разобьет машину. Пытался отогнать мысль, которая, возможно, последовала бы за этой, — мысль о том, что, по сути, это не имеет значения: он старался вообразить себя сидящим за рулем автоматом. Бесшумно миновав многоцветный Рим, он подъехал к вилле Марка в самом начале седьмого. Он выбрался из теплой машины и заметил, как аккуратно уложен гравий, как — один к одному — расположились на кустах и деревьях остроконечные листья.

Слуги уже встали, и дворецкий появился на ступенях, заслышав подъезжавшую машину. Значит, никто еще не обнаружил, что лежит на постели Вария. Когда он входил в дом, дворецкий с любопытством посмотрел на него. Варий слегка, признательно кивнул ему, но заговорить так и не смог. Потом пошел наверх.

Заперся в комнате. Он не спал и поэтому ничего не забыл и не сомневался, что вернется и найдет Гемеллу мертвой. И все же он чего-то ждал, на что-то надеялся — на что? Что случится что-нибудь и подскажет, что делать дальше и какой оборот примет дело, или что все осталось без изменений и тело Гемеллы будет все таким же теплым, каким было, когда он оставил ее одну. Он медленно подошел к постели и потрогал ее волосы, которые были такие же, как всегда, жесткие, волнистые, живые. Варий не отважился откинуть их с ее лица. Но заметил бледность, разлившуюся по шее и обнаженным рукам. Он дотронулся до ее руки, и она оказалась не холоднее, чем дерево кровати или какой-нибудь другой неодушевленный предмет; даже не пытаясь приподнять ее, Варий почувствовал сопротивление плоти, застывшей, как будто суставы забыли о своем предназначении.

Варий отошел от нее — от этого, — открыл дверь и позвал: «Кто-нибудь сюда, помогите». Затем он спустился по лестнице и повторил то же самое. Он больше не пошел в комнату и не взглянул на Гемеллу.

Когда приехал врач, а вслед за ним стражники, Варий не знал, куда деться, и прошел в комнату Марка, где на эмалевом блюде мирно лежали желто-белые, обсыпанные сахаром кубики нуги. Он не мог поверить, что эти безобидные нежные конфетки могли наделать таких бед. И все же, глядя на них и чувствуя, как сердце, словно кулак, судорожно бьется изнутри о ребра, он подумал, что в конце концов они действительно выглядят смертоносными, набухшими ядом, вопиющими. Ему потребовалось какое-то время, чтобы усилием воли вернуть неистовый поток гнева в надлежащее русло, отведя его от Марка, Гемеллы и себя, которые все, как ему теперь казалось, должны были увидеть и догадаться.

Скоро все узнают, что Марк исчез. Надо снова собраться с мыслями. Все, что предстояло сделать в подобной ситуации любому, вдруг предстало перед ним во всей своей жестокой беспощадности — он должен сообщить о смерти Гемеллы ее и своим родителям. Путем сложных операций ему удалось на время избавиться от этой мысли. Он слышал, как стражники расхаживают по дому, внизу и вокруг. Варий перебрал в уме все самое очевидное, а именно: убийцы Гемеллы наверняка не действовали бы так смело, если бы стража хотя бы отчасти не была у них в руках. Даже если сейчас он ничего не скажет стражникам, скоро станет ясно, что он помог Марку бежать. Рано или поздно это все равно случится, и тогда он уже ничем не в силах будет помочь ни Марку, ни себе. Но в запасе у него оставалось еще несколько дней, чтобы помешать им и дать Марку возможность вернуться в Рим.

Он бросил два кусочка нуги в плетеную коробочку, в которой ее преподнесли, по возможности едва касаясь их, но все же ощутив кончиками пальцев их сахаристую упругость. Его затошнило. Он быстро снял пальто и как можно небрежнее швырнул его на кровать. Он спрятал коробочку в складках пальто, прежде чем в дверь негромко постучали и вошел центурион.

Это был высокий и достаточно крепко сложенный мужчина с квадратным мужественно красивым лицом, которое, однако, было таким болезненно багровым, что жесткие черты, казалось, плавятся, как сыр на жаре. Его жизнерадостно загорелая и неизменно румяная кожа, усеянная оранжевыми веснушками, дисгармонировала с темно-красной формой. Брови и ресницы едва намечены почти прозрачными рыжеватыми мазками.

Он вошел негромко, уважительно ступая, но его словно обожженное лицо изменилось, когда он заглянул в комнату.

— Я думал, молодой Лео уже вернулся, — сказал он.

— Да. Впрочем, не знаю, — ответил Варий. — Я зашел сказать ему.

— Внизу я его не видел.

— Он должен быть там, — шепнул Варий.

Центурион озабоченно покосился на него и вышел, чтобы вполголоса что-то сказать одному из своих легионеров. Затем вернулся и запоздало представился как Клеомен. Снял шлем, обнажив рыжеватые, почти наголо состриженные волосы. Внимательно оглядев Вария, он сказал:

— Мне так жаль.

Варий с усилием оскалился, что долженствовало изображать улыбку, и почувствовал, что снова не может говорить.

Клеомен сдержанно, понимающе кивнул и выдержал небольшую паузу, прежде чем спросить:

— Вы не могли бы помочь нам разобраться, как это случилось?

Варию до смерти хотелось спать. Его отвлекала не то чтобы галлюцинация, но навязчивое ощущение, что в нескольких метрах от него, слева, вне его поля зрения, сидит, скорчившись на полу, маленький мальчик. Он с трудом удерживался, чтобы не посмотреть в ту сторону и убедиться, что мальчик — всего лишь внезапная неполадка в его восприятии, зрительный призрак низкого стола, стоявшего на том же уровне, в том же месте. Говорить было трудно. Но лгать о том, что случилось с Гемеллой, было еще хуже, ужасно, он чувствовал, что просто неспособен на это. Стараясь найти выход из положения, он сказал:

— Я всего час как приехал.

— Однако слуги говорят, что вы были здесь сегодня ночью, — мягко произнес Клеомен.

Конечно, следовало ожидать, что центурион скажет это. Но всю усталость Вария как рукой сняло. На какой-то краткий, мучительный миг ему захотелось расхохотаться, так как он не мог поверить, что оказался таким глупцом. Находясь здесь, зная, что убийцы Гемеллы явятся за ним, он должен был сочинить более или менее правдоподобный рассказ о последних восьми часах, чтобы защититься от них. Однако он ни разу не задумывался о том, как представить эти события. Но что же тогда случилось? Его жена была мертва, он уже успел скрыть правду о ее смерти, его поведение было странным. Если Габиний и остальные — кто бы они ни были — захотят убрать его с дороги, у них был превосходный повод.

Сам по себе факт смерти Гемеллы — событие из ряда вон выходящее. Даже теперь, понимая, как это наивно, и проклиная себя как последнего идиота, Варий с трудом мог вообразить, что кто-нибудь заподозрит его в убийстве.

Все эти мысли промелькнули у него в голове за мгновение. Ему сразу же захотелось рассказать все от начала до конца — так захотелось, что в замешательстве он приоткрыл губы, чтобы начать фразу, которая сама собой превратилась во вздох. Он в упор смотрел на светящееся учтивое лицо Клеомена и страстно хотел угадать, что творится за этой маской и что будет твориться, если он расскажет правду. Центурион не сводил с Вария испытующего взгляда, в котором одновременно угадывались жалость и очевидный скептицизм. Варий задумался, как могут уживаться подобные вещи, как может человек испытывать жалость к кому-то, кого считает убийцей.

Но, с другой стороны, Клеомен, возможно, знал, что он невиновен, а хуже этого трудно было придумать. Варий постарался обрести внутреннее равновесие. На самом деле и то и другое было одинаково неважно. Хотя эта мысль была слишком бредовой, чтобы осознать ее до конца.

— Да, но я уехал домой сразу после одиннадцати, — сказал он со всей решимостью, на какую был способен.

— И ваша жена была еще жива? Простите.

— Конечно, — ответил Варий, вслушиваясь в то, как его подлинное горе чуточку помогает ему, объясняя звучавшую в его голосе нерешительность. Было отвратительно, что смерть Гемеллы дает ему хоть какое-то преимущество, однако он ничего не смог бы с этим поделать, даже если бы захотел. Сглотнув, он продолжал:

— Она как раз собиралась ложиться.

— А вам потребовалось ехать домой посреди ночи? — Теперь голос Клеомена звучал уже не столь сочувственно.

Варий, запинаясь, стал толковать что-то о больнице для рабов. Он так долго проработал над нею с Лео, что было нетрудно связать отдельные детали в достаточно правдоподобный рассказ, хотя Варий и понимал, что долго эта версия не продержится.

— Нам казалось, что мы собрали достаточные средства для приобретения земли под застройку… но с тех пор как Лео и Клодия Аурелия погибли, все… разумеется, доля Лео теперь принадлежит Марку Новию, и я не мог предпринять ни единого шага без его согласия. Я подумал, что еще слишком рано торопить его.

Клеомен снова кивнул, но один из уголков его рта раздраженно скривился.

— Но вчера рано утром один из наших спонсоров заявил, что выходит из дела. Я уговорил его подождать, пока не переговорю с Марком. Поэтому он и приехал домой. — (Это, по крайней мере, более или менее совпадало с его туманным письмом, которое они послали Фаустусу.) — Он выразил надежду, что больница может стать чем-то вроде мемориала, понимаете?.. Вот я и поехал домой и… проработал целую ночь, переводя все на имя Марка. И сочиняя новое предложение спонсору. Его нужно было подготовить к сегодняшнему утру, иначе мы потеряли бы площадку для строительства.

Варий остановился и перевел дух.

— И даже закончив работу, вы не легли спать! — воскликнул Клеомен.

— Нет. Мне надо было отчитаться перед Марком. А потом ехать утром к спонсору. Я уже говорил вам.

— Кто эти спонсоры?

Варий назвал дальновизорную компанию, ставившую комедии. С этой компанией у него на самом деле возникли некоторые проблемы, хотя и не такие серьезные, как он утверждал.

— Вы оставили бумаги в машине?

— Нет, они в кабинете, вместе с остальными, — сказал Варий.

— Поймите нас, мы должны все проверить.

— Да.

Варий надеялся, что документов там достаточно много, чтобы на какое-то время занять стражников. Он немного боялся, что позже ему могут понадобиться бумаги Лео, но ничего изменить было уже нельзя. Он попытался вспомнить, видел ли кто-нибудь из слуг, как он поднимается по лестнице, минуя кабинет, и ненароком в памяти всплыло все, случившееся в этой комнате. Он услышал задыхающийся вздох и даже с закрытыми глазами увидел падающую на пол Гемеллу.

Клеомен неотрывно наблюдал за ним.

— Могу я ехать домой? — хрипло спросил Варий.

— Одну минуточку, — ответил Клеомен.

— Но я уже все вам рассказал. — Варий по-прежнему не открывал глаз.

— Вы не можете вспомнить — у нее были враги?

— Никого, кто мог бы ее отравить, — пробормотал Варий, все еще стараясь вырваться из цепких объятий предыдущей ночи, все еще с безвольным телом Гемеллы на руках. Он моргнул, снова посмотрел на стол.

Клеомен медленно сощурился. Глаза его превратились в светло-карие, единственное почти бесцветное пятно на его лице.

— Итак, вы считаете, что это был яд, Кай Варий? — спросил он.

Варий стал бормотать что-то невнятное, но тут вошел один из легионеров Клеомена и сказал:

— Его нигде нет, сэр, и никто не видел его с прошлой ночи.

Выцветшие брови Клеомена поднялись, однако еще секунду он пребывал в нерешительности, не сводя глаз с Вария, прежде чем угрожающе проворчать:

— Ладно, только далеко не отлучайтесь, вы можете нам понадобиться. — И, снова помолчав, угрюмо добавил: — И пусть кто-нибудь из моих людей отвезет вас домой. Сразу видно, что сами вы не в состоянии.

И, тяжело шагая, вышел из комнаты.

Варий стоял не двигаясь. Затем судорожно повернулся и взял пальто, осторожно пряча коробочку в складках. Он спустился вслед за легионером по лестнице и лишь спустя какое-то время осознал, что стоит в лифте на первом этаже блочного дома, где они жили с Гемеллой, почти не помня того промежутка, когда он ехал в машине. Он даже не мог точно сказать, как долго стоит в неподвижном лифте. Он нащупал коробочку Макарии со сластями: она была на месте.

Он упрямо взобрался наверх по спиральной лестнице, решительно вошел в квартиру, симпатичную на вид, но буквально крохотную, потому что в Риме все стоило недешево. Варий включил весь свет, запретил себе обращать внимание на вещи Гемеллы и даже глазам — слишком подолгу останавливаться на чем бы то ни было. Надо было срочно позвонить ее родителям. Он постарался говорить настолько мягко и быстро, насколько это было возможно, и, собрав всю волю в кулак, несколько раз повторил, что не знает, что случилось, пока отец Гемеллы не начал почти сварливо задавать вопросы, а потом внезапно умолк. Хуже было с его собственной матерью, которая после первого горестного восклицания с силой произнесла:

— Я еду. Буду через час.

После длительных и нелегко давшихся ему просьб — под конец Варий уже умолял ее не приезжать, — ему удалось отложить визит матери на несколько дней. Он отключил дальнодиктор и задумался, сможет ли каким-то образом подготовить ее к тому, что, вероятно, случится дальше с ним самим. А может, и ничего, ничего дальше не случится. Сдаваться он пока не собирался.

Это была правда, что иногда ему приходилось брать работу на дом, что иногда, если требовалось, он сидел над ней целую ночь.

Нетерпеливый Лео, который все решал сгоряча, требовал всего вдруг и так же вдруг остывал к сделанному, ввел эту усердную кропотливость в привычку, хотя сам так до конца и не понимал ее — он не мог постичь, как кто-нибудь может настолько упиваться подробностями замысла.

На столе Вария все еще лежали экземпляры и черновики писем, касающихся некоторых официальных визитов Лео и Клодии, первые чертежи и отчеты по больнице для рабов. Почти все они были более давними, чем документы в кабинете Лео, и Варий подумал, что от них вряд ли будет какой-нибудь толк, однако сгреб все в кучу и начал скрупулезно разбирать, но вдруг, не успел и глазом моргнуть, проснулся одетый на своей кровати, распростертый среди бумажных завалов, совершенно не помня, что здесь к чему.

Фаустус расхаживал по дому Друза с необычайно высокими потолками, отделавшись от своей свиты, как змея, сбросившая кожу. Выглянув окно, он заметил в саду клочковатые седины Луция, который, пошатываясь, прогуливался в сопровождении своей сиделки. И этот спотыкающийся старик был его братом, на шесть лет моложе! А все это — из-за проклятия, которое на нем, Фаустусе, не сказалось. Одна из многочисленных причин как можно реже посещать Луция. И все же — бедняга Луций! Фаустус нервно ощупал свои волосы — он никогда не был тщеславным, как Лео, и с покорностью фаталиста позволял своему статному телу жиреть, но внезапно ему захотелось взглянуть на себя. Вместо этого он бросил взгляд на Туллиолу, почти такую же гладкую и лоснящуюся, как зеркало, и она улыбнулась ему в ответ. Ему захотелось привлечь ее к себе, чтобы она, как якорь, удержала его в этом гладком и молодом мире, но в данный момент он побаивался Макарии, которая хотела вернуться на Саламис, где у нее было развлечение в виде этих нелепых виноградников. Но он приказал ей явиться вместе с ним повидать Луция. Трое братьев Новиев уже никогда не соберутся вместе. Макария могла, по крайней мере, отложить свое бегство из Рима, предпринимаемое с единственной целью — расстроить отца.

И Макария таки навела на Туллиолу страх за завтраком. Туллиола, всегда такая тактичная, почти все время молчала.

— Думаю, ты могла бы сказать ему хоть несколько ласковых слов, — произнес Фаустус.

— Нет, не могла бы, — отрезала Макария. — Это лицемерие. С ним такая морока. И глаза вечно бегают.

— Ну, это несправедливо, — мягко сказала Туллиола, почти так же спокойно, как обычно. И явно почувствовала облегчение, когда Макария проигнорировала ее.

— Не понимаю, зачем я здесь.

— Теперь он мой единственный брат. Ты такая бессердечная молодая особа, — жалобно произнес Фаустус, а затем, чтобы наказать дочку, которая строптивилась все утро, добавил: — впрочем, не такая уж молодая.

— Да, — ответила Макария, хотя было неясно, с какой частью высказывания отца она соглашается. И, немного помолчав, глубокомысленно заметила: — Тебя-то уж точно это заставляет чувствовать себя стариком.

Откуда у него такая жестокая дочь? Инстинкт ранить человека в самое больное место проявился у нее с двенадцати лет.

— Никто не имеет права так разговаривать со мной. Я император. Я твой отец. Ты просто несчастье какое-то.

— Как домой хочется! — скорбно выговорила Макария.

— Ты и так дома, — резко сказал Фаустус. — Можешь уделить хотя бы одно утро.

— Видишь, ты даже не знаешь, что я не могу уделить утро. А следовало бы, следовало бы знать, как быстро могут прийти в расстройство дела. И это не одно утро, я уже несколько недель…

— Здесь — из-за похорон твоего дяди!..

— Я уже несколько недель торчу здесь, а там, может быть, все посадки гибнут из-за какой-нибудь болезни, и я ничего не могу поделать…

— Чушь. Не знаю, зачем ты тратишь время попусту на все это.

— Мне надо чем-то заняться.

— Да! — воскликнул Фаустус. — Замуж тебе надо.

— Я уже слишком стара, — устало ответила Макария. — Ты сам это сказал.

— Ничего я не говорил. Ты императорская дочь и не можешь быть слишком старой.

— Я всегда была слишком старой, — мрачно пробормотала Макария, ни к кому не обращаясь. Потом вслух, громко и отчетливо сказала: — Не понимаю, какой смысл, что я ему скажу. Он меня даже не узнает. Не думаю, чтобы он меня узнал, даже будь он в здравом уме.

Тут появился Друз и молча бросил на Макарию убийственный взгляд.

— Приношу за нее свои извинения, — громко произнес Фаустус. Друз только пожал плечами.

Фаустус пошел по газону навстречу Луцию. Бросив взгляд через плечо, он увидел, как Макария и Туллиола на мгновение оцепенело застыли рядом. Не держись они одинаково прямо, Фаустус решил бы, что это существа разной породы: Туллиола была само изящество и непринужденность, Макария напоминала угрюмого солдафона. Она не была дурнушкой — нет, она унаследовала черты всех Новиев, четко очерченные и властные, не считая сонно приспущенных век, сочных и слегка изогнутых губ. Но у Макарии на них лежала печать неизгладимой мрачности, она не предпринимала никаких усилий — помимо тех, что были необходимы, чтобы выглядеть более или менее опрятно, а не закоренелой неряхой. Фаустус жалел, что не выдал ее замуж, когда она была еще совсем молодой и податливой и могла не только шипеть и огрызаться, хотя, по правде говоря, теперь он не мог припомнить, было ли вообще когда-нибудь такое время. Долгие годы он с трепетом откладывал этот момент, к тому же намеки на обещания руки Макарии помогали ему ладить с упрямыми правителями или сенаторами, из которых требовалось вытянуть деньги. К тому времени как он понял, что с Макарией действительно пора что-то делать, ей уже исполнилось двадцать четыре, она уперлась, было поздно. Иногда он с сожалением думал — а что, окажись Макария мальчиком?

Друз вертелся около них, и Макария что-то говорила ему — возможно, извиняясь и благодаря, потому что Друз слегка улыбнулся ей.

— Луций, это я, Тит, узнаешь? — быстро проговорил Фаустус.

Да, глаза у Луция действительно бегали, хотя это могло быть и от испуга. Один раз взглянув на Фаустуса, он, казалось, больше не хочет его видеть. Пожав руку брату, он наконец произнес:

— Узнаю. — Но Фаустус ему не поверил.

Сиделка Луция, Ульпия, привлекательная, чем-то похожая на белку женщина, примерно ровесница Макарии, легко хлопнула его по плечу и сказала:

— Ну же, Луций Новий, это твой брат.

— Лео! — пробормотал Луций. Фаустус вздрогнул.

— Луций, ты прекрасно знаешь, что это не Лео. Тебе ведь известно, что случилось с Лео. Послушай, ты ведь должен знать.

Луций слегка поежился. Подошли Туллиола, Макария и Друз, который печально сказал:

— Не надо было брать его на похороны, дядя, уверен, до этого ему было лучше. Правда, папа?

Луций неопределенно кивнул, сел и принялся деловито вырывать траву с корнем.

— О Боже, — сказала Ульпия растерянно, но оптимистично.

— Зачем ты это делаешь? — спросил Друз ровным голосом, в котором тем не менее слышалось горестное приглушенное отчаяние. Луций быстро взглянул на сына и, к удивлению Фаустуса, остановился. — Как там Яни-сан, дядя? — небрежно осведомился Друз, словно бы Луция здесь не было. Яни-сан, губернатор Террановы, приехал в Рим обсудить планы укрепления великой Стены вдоль римско-нихонской границы; Фаустус не мог принять окончательное решение по этому вопросу.

— О, как обычно. Просто бич Божий, — ответил Фаустус так же небрежно, надеясь, что Друз сменит тему.

— Так нельзя, понимаете, — горячо сказал Друз. — С ним надо держать ухо востро — руки у него загребущие. Он только и хочет, чтобы вы выбрасывали на него деньги, и ничего не думает менять.

— Да, да, — ответил Фаустус, стараясь, чтобы его голос звучал одновременно по-стариковски добродушно и несколько рассеянно. Он знал, что молодой человек сам хочет стать правителем Террановы. Но за всю свою жизнь Друз едва ли месяц провел за пределами Рима. Упрятав Луция на самой уединенной семейной вилле, он слонялся из дома в дом, захаживал во дворец и, казалось, ни минуты не способен прожить без Рима. Как-то раз он помог руководить Народными Играми и, казалось, считал, что теперь по логике вещей должен руководить целой страной. Фаустус подумал, что Друз выглядит бледным, измотанным и, возможно, плохо себя чувствует. Старая тревога шевельнулась в нем, такая старая и привычная, что можно бы и не беспокоиться, если бы не присутствие Луция — живое свидетельство того, что кто-то еще из семьи сойдет с ума.

А может быть, Друз просто переусердствовал, посещая вечеринки, или был влюблен.

Наконец Макария довольно любезно произнесла:

— Как поживаете, дядя Луций? — сложив перед собой руки, как примерная девочка. После ее утренней воркотни Фаустус и впрямь подумал, что она лицемерка. Луций закашлялся, отрывисто рассмеявшись, и повторил:

— Как? Как? — Друз непроизвольно с раздражением вздохнул и отошел в направлении дома, где Туллиола по-прежнему стояла, тактично прислонившись к выходившим в сад дверям.

— Я только хочу спросить — вы в порядке? — не отставала Макария с деланным терпением.

— Марш в дом и оставь его в покое, — скомандовал Фаустус.

Макария испытала столь явное облегчение, что не стала протестовать и покорно удалилась.

— О, Луций, — взмолился Фаустус с чуть заметной дрожью в голосе, появившейся после ухода Макарии. — Скажи хоть что-нибудь разумное. Лео умер. Это я.

— Да, я знаю, Тит, — внезапно пробормотал Луций.

— Луций! — выдохнул Фаустус.

Затем кто-то, а точнее, Гликон, личный секретарь Фаустуса, стремительно появился на лужайке, Макария и Туллиола поспешали вслед за ним.

— Государь, государь, боюсь, мне нужно с вами переговорить.

— В чем дело? — рявкнул Фаустус, раздраженно оборачиваясь.

— Папочка, Марк пропал, — сказала Макария. — И в его доме нашли мертвую женщину. И никто не знает, что случилось.

— Мертвая женщина! — шепотом подхватил Луций, закрыв рот грязными руками, испуганный, как никогда. Фаустус стоял, моргая, с таким чувством, будто уже заранее все знал: «Конечно», — безысходно крутилось у него в голове. Их всех в конце концов прикончат. Затем он увидел, как побелели и какими напряженными стали лица его домочадцев, как, несмотря на взаимные обиды, они инстинктивно прижались друг к дружке, объединенные недолговечным дружеским чувством, замешанным на испуге, после чего фыркнул, мгновенно овладев собой и выпятив грудь. Уж он-то не будет стоять как истукан. Пройдя между женщинами, он направился к Гликону.

— Просят выкуп?

— Нет, — запинаясь, пробормотал Гликон. — Госпожа Новия права. Мы даже не знаем, похитили ли его, государь.

— Что же тогда могло случиться? — У Гликона был жалкий вид, он всячески старался не встречаться взглядом с императором. — Я серьезно спрашиваю, — жестко произнес Фаустус.

— Извините, но я не знаю.

— Жалкая отговорка. Каждый должен рассказать мне все, что ему известно. Луций… — Фаустус помолчал и ненадолго опустил руку на плечо брата. Луций ответил ему взглядом, в котором трудно было прочесть что-нибудь определенное, глаза его затуманились, он грыз ногти. Фаустус снова устало заворчал и пошел к дому, со слабым удовлетворением чувствуя, что остальные потихоньку потянулись вслед за ним. — Куда только стража смотрит?

Уже сидя в машине, Макария вдруг сказала:

— Даже если дело не в выкупе, без денег тут не обойтись. Надо назначить вознаграждение.

— Конечно, надо, — машинально откликнулся Фаустус, хотя подобная мысль еще не успела прийти ему в голову. Он мысленно перебирал то, что предстоит сделать днем: отправить в отставку губернатора, поговорить с советниками, поручить кому-нибудь сделать заявление для прессы…

Макария закрыла глаза, явно делая вид, что во всем повинуется отцу, но при этом у нее нерешительно, почти невольно вырвалось:

— Полагаю… они думают, что он жив?..

— Мне известно ровно столько же, сколько тебе, — ответил Фаустус, чувствуя, что дело не в этом. — И не будь такой бесчувственной.

— Что ты, папочка. Просто я думаю, нам надо быть наготове.

— Макария, дорогая, это ужасно, — мудро изрекла Туллиола. — Ни у кого нет ни малейшей причины его убивать, он представляет ценность только живой. Вопрос исключительно в том, как скоро нам удастся его вернуть. — Ее ладонь скользнула в руку Фаустуса, и она сказала: — Даже думать об этом не хочу! Вот уж, наверно, натерпелся страху.

— Так, так, — сказала Макария, слишком озабоченная, даже чтобы язвительно усмехнуться словам Туллиолы. — Это если его похитили. Если же мы скоро не получим никаких требований, то, может, это и не похищение? Странная история с этой женщиной. Я вовсе не хочу сказать, что его убили.

Она перевела дыхание, собираясь продолжать, но мужество, похоже, оставило ее.

— Могла бы и сказать, — вяло заметил Друз. — Ты ведь думаешь — что такое могло с ним случиться? Совсем как мой отец…

— Я сказал, не смейте больше говорить о таких страшных вещах! — прогремел Фаустус, но затем нервно добавил: — У Луция никогда не было склонности к насилию… он никогда не представлял ни для кого опасности, ни разу не поранился…

— Да, а Марк прекрасно себя чувствовал три дня назад, — заметила Туллиола.

— Это может начаться совершенно неожиданно, — печально пробормотал Фаустус.

Все замолчали, пока Туллиола, стараясь привнести ноту обычной галантности, не сказала:

— На чем поедешь, Макария? Может, тебе понадобится машина?

Макария посмотрела нее круглыми глазами.

— Неужели я могу сейчас уехать? — ответила она.

Проснувшись, Варий задержал дыхание, припоминая, проверяя себя, чтобы увериться, что все случившееся случилось на самом деле. Может быть, это какое-то недоразумение, может, привиделось от переутомления или в ночном кошмаре? Не похоже. Какое-то мгновение он лежал, мрачно уставясь в стену, потом встал. Попытался разгладить скомканные бумаги, пока вдруг не понял, что не знает, который час, так что он вполне мог проспать до следующего утра. Варий включил висевший на стене дальновизор, на экране которого сразу же появилось лицо Марка. Время близилось к четырем. Варий моргнул, заставив себя думать о путешествии Марка. Стало быть, с тех пор как состав тронулся с места, прошло почти двенадцать часов. Сейчас Марк уже, наверное, в Тарбе — задержится ли он там или сразу двинется дальше на юг? Варий подумал, что он самым плачевным образом лишен прикрытия, и пожалел, что не дал ему более подробных советов. Ясно было одно: Марка до сих пор не нашли; даже если в его наставлениях и были кое-какие недочеты, они продолжали действовать.

Затем вместо лица Марка появилась Туллиола, вытянувшая свою длинную шею под высоко взбитыми темными волосами, с притворной скромностью сидевшая на фоне какого-то роскошного, но неустановленного дворцового интерьера. Варий несколько удивился, так как вообще-то Туллиола редко выступала перед публикой.

— Мой муж попросил меня сказать несколько слов, — начала она довольно скованно, даже не пытаясь скрыть, что читает по бумажке. Едва она открыла рот, Варий понял, почему выбрали именно ее. Даже когда она была подавлена, во всем ее облике чувствовалась какая-то чинность, чрезвычайные обстоятельства смягчались одним лишь ее присутствием и не вызывали шока, а производили впечатление некоей серьезной проблемы, подлежащей разрешению. К тому же, не будучи сама из рода Нови-ев, в критических ситуациях она отвлекала внимание от семьи.

Разумеется, о Гемелле не было сказано ни слова.

— Уверена, вы поймете, насколько глубоко озабочены все мы тем, чтобы Марк вернулся домой, — закончила Туллиола. — Император рад предложить пять тысяч сестерциев за любую информацию, способствующую его возвращению. Разумеется, это крайне тяжелый момент для нашей семьи и всего римского народа, особенно теперь, когда все мы скорбим о гибели Лео и Клодии. Но, надеюсь, императора утешат наши молитвы, блестящая работа наших следователей и неослабная поддержка народа. Спасибо за внимание.

Варий прошел в ванную и кое-как вымылся. Мимоходом он успел даже разозлиться на себя за то, что уснул, но ему и вправду не верилось, что он сможет что-нибудь найти в бумагах Лео. Работая над ними, чего он только не передумал: от разного рода хитрых штучек до взлома в офисе Габиния, где могло обнаружиться что-нибудь так или иначе связанное со двором, или до установки во дворце аппаратуры для прослушивания. На свежую голову все это казалось сплошной нелепицей. Взяв сласти Макарии и пачку бумаг, он сел в трамвай, идущий на другой конец города, к Палатинскому холму.

Здание дворца, перестраивавшееся по меньшей мере раз в столетие, все еще называлось по-прежнему — Золотой Дом. Фаустус заменил квадратные приплюснутые башенки на каждом углу высокими, стройными шпилями, сооруженными из похожих на рыбью чешую стеклянных пластин медового цвета, увенчанных сусальным золотом и ярко-синей черепицей; повсюду, где выступала прежняя основа, ее маскировала позолота и бронза. Большая плоская надстройка из желтоватого камня, которую Нассений возвел между башен, осталась почти что в прежнем виде, хотя Фаустус перекрыл ее лишенным всяческой архитектурной нагрузки куполом, похожим на синий абажур, и то тут, то там добавил золота и синего стекла. Лик Нассения некогда нервно хмурился из круглых витражей выгнувшихся арками окон. Более благочестивые Новии заменили его яркими изображениями улыбчивых богов в лазурном небе, хотя все божества имели явное портретное сходство с членами семьи Новиев. Варий даже не взглянул на них. Он настолько привык к дворцу, что практически не видел его, хотя сегодня зрелище дворцовых построек лишь усугубило отвратительные напластования, покрывавшие все вокруг.

Варий миновал старые, маленькие постройки, униженно сгрудившиеся возле дворца, обогнул Киркус Максимус и, обойдя Золотой Дом, свернул к служебному входу, показав преторианцу свой пропуск. Он решил не беспокоиться и не заходить в заброшенный офис Лео в юго-западной башне — вряд ли там можно было что-нибудь отыскать, Лео никогда особенно не интересовался бумажной работой. Вместо этого он прошел коридорами второго этажа, по которым между башнями без конца сновали чиновники, и вошел во внешний офис Фаустуса в самом сердце Золотого Дома. Высокое, просторное помещение, отделанное в бело-золотых тонах, полнилось негромким жужжанием кондиционеров — сквозь огромные новые окна потоками струился солнечный свет. Там, снаружи лежал в удушливом пасмурном мареве Рим, но из новейших частей дворца он всегда выглядел солнечно, просачиваясь сюда сквозь синие и золотые стекла.

Блеклый офис шумел деятельнее, чем когда-либо, но при виде входящего Вария всех охватила дрожь ужаса. Это не было для него неожиданностью. Он не обратил внимания на укол самолюбия, на ряды застывших в изумлении помощников. В противоположном конце комнаты широкий стол Гликона баррикадой возвышался между офисом и закрытой, охраняемой дверью в личную канцелярию императора. Варий направился прямо к ней.

Завидя его приближение, Гликон встал.

— Варий, — сказал он, — тебе не следовало бы здесь находиться.

— Почему же? — угрожающе вопросил Варий.

Гликон был хрупким на вид человеком, с умным лицом, виновато изогнувшейся, похожей на цаплю фигурой; тонкие пушистые волосы с глубокими залысинами на висках ниспадали на лоб длинными мягкими прядями. Варий знал его недостаточно хорошо — и уж наверняка слишком мало, чтобы полагаться на Гликона сейчас, — но всякий раз, общаясь с ним, он чувствовал себя подавленным и разбитым. Гликон определенно не был глуп или некомпетентен, но он был настолько осмотрителен и дипломатичен, что любая решимость, соприкасаясь с ним, словно таяла в воздухе. Таким образом, Гликону всегда удавалось избегать ошибок.

Гликон на мгновение задумался, но, прежде чем успел что-нибудь сказать, Варий продолжил:

— Император уже встречался со стражниками?

— А я-то думал, ты дома.

— Так встречался или нет?

— Нет. Но ты неважно выглядишь.

— Я в порядке, — Варий указал на преторианца, флегматично стоявшего перед императорской дверью. — У себя?

На лице Гликона появилось тревожное выражение.

— Чего ты хочешь, Варий? На нас здесь лежит ответственность за ход дел во всем мире, а сегодня…

— Я должен повидать его сегодня.

Гликон обиженно, страдальчески уставился на Вария:

— Это невозможно.

— Нет, возможно, — упрямо повторил Варий. Хотя нет, нет, от Гликона ничего не дождешься, если будешь продолжать в том же духе. Пересилив себя, Варий сказал: — Извини, Гликон, я знаю, что веду себя неподобающе.

— Понимаю, понимаю, — мягко произнес Гликон. — Но, Варий, ты же знаешь, что даже в обычный день я ничего не могу для тебя сделать, у него все расписано по минутам. Все хотят его видеть. Мы отменяем все, что только возможно. Сегодня он даже перенес встречу с синоанским послом и губернатором Террановы, а времени все равно не хватает. А ты!.. — Помолчав немного, Гликон почти ласково шепнул: — Сожалею, но не уверен, что сегодня самый подходящий день.

— Да, я знаю, — ответил Варий. — Знал еще до того, как прийти. Поэтому, сам понимаешь, я и не пытался бы, не будь это жизненно важно.

— Ты можешь оставить мне записку, — предложил Гликон.

— Не могу. Извини. Мне необходимо лично встретиться с ним.

Гликон задумчиво закусил нижнюю губу.

— Хорошо, о чем речь?

Вария снова охватила нерешительность, он старался взвесить каждое слово, чувствуя его значимость.

— Понимаю, насколько это некстати. Понимаю, что ставлю тебя в неловкое положение, ты уж прости. Прости, что больше ничего не могу тебе сказать. Мне нужно сообщить нечто императору, ему и только ему.

В замешательстве Гликон издал негромкое «ах!» и обессиленно бросил взгляд на стену, словно ища сочувствия. Волей-неволей Варий чуть понизил голос:

— Понимаешь ли, Гликон, мне никогда не приходилось делать ничего подобного. Пожалуйста, просто скажи, а там уж как сам решит, вот и все.

Гликон беспомощно, в отчаянии махнул рукой, и на какой-то миг показалось, что он сейчас сделает или скажет что-нибудь. Но затем, словно действуя наудачу, он молча повернулся, страж уступил ему дорогу, и Гликон скрылся за дверью.

Варий тяжело перевел дух, снова чувствуя тяжкий прилив усталости. Он присел к столу Гликона и стал нервно просматривать бумаги Лео. По крайней мере он мог доказать, как внезапно и без всяких на то причин Габиний утратил интерес к больнице для рабов. И Фаустус несомненно должен узнать о сластях Макарии, чтобы понять, насколько неправдоподобно, что с их помощью он, Варий, убил свою жену. Но что он скажет? Варий постарался отрепетировать про себя свое слово: Ваше величество, я обвиняю исключительно Габиния. Я не знаю, откуда взялся яд. Пожалуйста, разрешите заняться расследованием преторианцам, не доверяйте обычной страже.

Он сидел так почти в трансе, когда наконец вернулся Гликон и, еле заметно пожав плечами, сказал:

— Можете войти.

Усевшись за стол, Фаустус начал одну за другой подписывать бумаги: занудные петиции, законопроект в защиту пенсионных прав ветеранов — это была популярная мера, смертный приговор. Одновременно он выслушивал доклад младшего адъютанта Агеласта об отклике на выступление Туллиолы. Фаустус привык работать над двумя делами зараз, но сегодня было труднее сосредоточиться на том, какие бумаги он подписывает; ему не удавалось даже бегло просмотреть тот или иной документ. Кроме того, он забыл хотя бы вполглаза следить за рукой, выводящей подпись. Подпись ему не нравилась. Впрочем, ему всегда не нравилась его подпись. Когда-то он беспокоился, что она выглядит чересчур по-детски, затем — что излишне коряво, но хуже всего было теперь, когда он вдруг испугался, что, несмотря на старания сосредоточиться, буквы по-старчески дрожат. Какая чушь, ему исполнился всего шестьдесят один год. Но нет, сегодня его рука действительно запиналась и дрожала. Было отчего. Но дело шло к концу — и никто не скажет, что он стал развалиной.

Друз старался помочь, но только отвлекал, висел над душой и, глядя лихорадочно блестящими от перевозбуждения глазами, постоянно прерывал Агеласта. Однако Фаустус не отсылал молодого человека — обычно ему не нравилось, когда вся семья собирается в его офисе, но, конечно, они хотели быть в курсе, и сегодня лучше было знать, где находится каждый.

— Поступают сообщения, что его видели в Лондоне, Томнее, Пальмире…

— Неужели они думают, что он мог так далеко забраться? — спросил Фаустус, продолжая расписываться.

Друз ухмыльнулся.

— Возможно, и нет, — сказал он, прежде чем Агеласт успел открыть рот. — В Перузии его видела целая толпа, так что лучше уж пусть это будет подальше. Кто-то видел, как он садится на поезд. По тамошним меркам, дядя, это не расстояние. Его вернут домой сегодня к полудню.

— Но если он садился на поезд, то, значит, уехал по собственной воле, — сказала Макария, сидевшая напротив Туллиолы на одной из темно-зеленых низких кушеток, рядком протянувшихся перед столом императора.

Фаустус состроил жалостную гримасу:

— Ну, не думаю. Может быть, это дело рук сепаратистов или кого-нибудь вроде них?

— Да, государь, четыре группировки взяли на себя ответственность, — сказал Агеласт.

Ухмылка сбежала с лица Друза.

— Одни заявляют, что казнили его, — спокойно сказал он. Фаустус закрыл лицо ладонями.

— Но они могут заявлять все что угодно. Это же просто сумасшедшие, — возразила Макария.

— Она права. Нет никаких оснований им доверять, — сказала Туллиола. При слове «сумасшедший» Фаустус сердито посмотрел на дочь.

— Нет оснований доверять кому бы то ни было, от этого только хуже, — сказал Фаустус. Но, подняв голову, взглянул на Туллиолу: — Ты отлично справилась, — стараясь в присутствии Макарии подавить ласковые нотки в своем голосе, надеясь, что Туллиола прочтет его одобрение по губам.

Она улыбнулась в ответ и покачала головой:

— Ничего особенного. Читать по бумажке всякий может.

— Все равно нужен был подходящий человек. — Фаустус передал письма Агеласту, и вид у него стал озадаченный. — И что мне теперь делать? — спросил он, обращаясь ко всем присутствующим. Но тут вошел Гликон и доверительно прошептал на ухо Фаустусу, что Варий настаивает на немедленной аудиенции.

Члены семьи ненадолго недоверчиво притихли. Гликон негодующе воздел руки:

— Я не имею ни малейшего намерения убеждать вас, государь; он отказался сообщить мне что-либо и кажется очень взволнованным. Я лишь подумал, что вам следует знать, что он настаивает на важности своего дела.

— Почему вы решили, что он знает, важное оно или нет? — требовательно спросила Макария.

— Дальше у вас встреча по финансовым вопросам, государь, — добавил Агеласт, заглядывая в ежедневник.

— Скажите ему, пусть убирается. Кто он вообще такой, этот Варий? — набыченно спросил Фаустус, не побеспокоившись даже хоть как-то связать с посетителем слабо припоминавшееся ему имя.

— Он тебе писал? Это один из прихлебателей Лео, — сказала Макария.

Только тогда Фаустус не без труда представил себе зримые черты безликого Вария: то ли египтянин, то ли нумидиец, словом, откуда-то оттуда, один из людей, раздражавших императора несоответствием молодости и занимаемого места…

— А… — Фаустус резко откинулся на спинку кресла. — Варий. Это не он ли был в Тускулуме? Присматривал за вещами Лео. Он должен был последним видеть Марка, выходит так? — Руки у него затряслись от беспомощности, какой он никогда не чувствовал прежде.

— Пора, государь, — настойчиво повторил Агеласт.

— Да, я знаю Вария, — заметила Туллиола ровным, но печальным голосом. — Та мертвая женщина была его женой.

Макария и Фаустус одинаково нахмурились, на какой-то миг приобретя комическое сходство.

— Ах вот оно что, — с расстановкой произнес Фаустус, снова поднеся руку ко лбу. Но где-то в глубине души ему стало чуть поуютнее. По крайней мере, было почти, почти ясно, что следует делать.

— Что-то не так? — встревоженно спросила Туллиола.

— Это совершенно неприемлемо, — сказала Макария. — Папа, ты не имеешь права связывать свое имя с подобным субъектом.

— Знаю, — тяжело вздохнул Фаустус. — А что, если это ниточка?

— Тогда пусть обратится к страже, — сказал Друз. — Это не ваша работа.

Фаустус посмотрел на Туллиолу, переводившую взгляд с одного на другого, мгновенно замолчал и пожалел о сказанном.

— Не понимаю, — произнесла Туллиола. — Какая ниточка?

— Человек в его положении… — устало поправил Фаустус.

Макария посмотрела на Туллиолу чуть ли не с жалостью.

— Вот именно, человек в его положении. В лучшем случае у него шок и он сам не понимает, что делает. Ты сказал, что он явно не в себе, верно, Гликон?

— Именно так, госпожа.

— У императора нет свободного времени, чтобы тратить его на подобную чепуху. Но, возможно, все обстоит еще хуже. Возможно, он убил эту женщину.

Фаустус утробно проворчал в знак согласия, но Туллиола так и впилась взглядом в Макарию.

— Как ты можешь говорить такое?

Макария грубо хохотнула.

— Такое случается, не правда ли? Мужья убивают жен, — Туллиола поежилась. — Может, он думает, что папа защитит его. А может, он виноват в том, что случилось с Марком… у него могут быть контакты с одной из этих группировок. Лео не особенно-то заботился о своем окружении.

— Я чувствую… — начал Фаустус. Но затем выпрямился, снова приняв решительную позу. — Нет, стража должна что-то о нем знать. Если они считают, что он не представляет опасности, мы всегда успеем его вернуть. Когда приезжает городской префект?

Макария все еще хмурилась.

— Почему стража не допрашивает его прямо сейчас? Кроме того, сюда не должны забредать люди с улицы. Почему никто не остановил его, Гликон?

— Я сейчас же скажу ему, чтобы убирался, госпожа, — пообещал Гликон, одновременно испытывая облегчение и неловкость.

— Я думаю, нам следует вызвать стражу, — настаивала Макария.

— Нет, — сказала Туллиола.

И снова семья притихла в изумлении, хотя на сей раз Макария тоже выглядела оскорбленной. Фаустус, хоть и соглашался со всем, что говорила дочь, остался доволен.

— Ты права, дорогая, — сказал он, не сдержавшись, — Макария немножко увлеклась.

— Конечно, Макария права, что проявляет бдительность, — осторожно произнесла Туллиола, всегда проявлявшая терпеливость в отношении Макарии, особенно когда чувствовала провокацию; Фаустусу захотелось крепко обнять ее и вручить приз. — Но, мне кажется, неправильно выдвигать подобные обвинения против человека только потому, что с ним что-то случилось… В конце концов, неудивительно, что он подавлен, так ведь, Гликон? Всякий на его месте чувствовал бы себя подавленно. А тебе, Тит, разумеется следует выслушать, что скажет о Варии городской префект, и не отменять встречу. Но с ним могу поговорить я, — она застенчиво опустила глаза. — Если это поможет.

Фаустус задумался.

— Что ж, если тебе нетрудно… — сказал он.

— Даже если ему нечего сказать, не страшно, что я потрачу время попусту, — с улыбкой ответила Туллиола.

— Мы и так уже опаздываем, государь, — позволил себе вмешаться Агеласт. — Вряд ли совещание по финансовым вопросам имеет смысл откладывать.

— Разумеется, нет, — оборвал его Фаустус и даже отважился поцеловать Туллиолу на глазах у Макарии, прежде чем через личный выход покинуть императорскую канцелярию, оставив жену.

Макария с Друзом последовали за ним, причем Макария успела злобно пробормотать:

— Верно, нам в такие дела путаться негоже.

После чистенького, сверхделовитого и светлого внешнего офиса канцелярия Фаустуса показалась роскошно-антикварной. По стенам раскинулись фрески, изображавшие сад, более запущенный, чем любой из дворцовых садов, с завитками жимолости и розовым ломоносом, темными виноградными лозами, а поскольку художник не чувствовал себя стесненным временами года, а может быть, потому, что в виду имелся елисейский или олимпийский сад, пятна белых соцветий виднелись на некоторых из деревьев. Несмотря на свои размеры, помещение выглядело неярко освещенным и укромным уголком среди ветвей и пририсованных теней от них, напоминавших разнообразные малахитовые узоры. Устремив взор на огромный орехового дерева стол императора, Варий на какой-то миг подумал, что канцелярия пуста. Но тут же увидел Туллиолу, стоявшую как белое, неясное отражение богини, окруженной апельсиновыми деревьями, нарисованными на стене за ее спиной.

Варий стоял неподвижно, дрожа от унижения и гнева. Туллиола подошла к нему, с улыбкой протягивая руку. Прежде чем она успела приблизиться вплотную, Варий сказал:

— Не хотелось бы тревожить вас. Я ухожу.

— Пожалуйста, не уходите, Варий, — произнесла Туллиола, — я понимаю, вы разочарованы.

Ему пришлось ответить на рукопожатие, неловко прижав локтем коробочку с нугой и бумаги. Второй раз за день он прикасался к женской коже и снова почувствовал безжизненную стылость и оцепенелость, странным образом обволокнувшие теплые пальцы Туллиолы. Голос его прозвучал судорожно, искаженно:

— Вы очень добры, что встретили меня. Но я пришел сюда с единственным намерением — видеть императора. Только императора, и никого более. Глупо было надеяться.

Независимо от того, что он собирался делать дальше, все планы заканчивались тем, чтобы рассказать Фаустусу все от начала и до конца, иначе оставалось просто вернуться домой и ждать, пока стража не приедет арестовать его.

— Нет, нет, конечно, не глупо, — возразила Туллиола. — Он впервые вынужден вам отказать. Сегодня у него гораздо больше дел, чем обычно, уверена, Гликон уже говорил вам… но причина не только в этом… Он не знает, что ему делать. Не знает, чем помочь. И кроме того… — она в нерешительности замолчала, явно не уверенная, что не проболталась, и после этой паузы голос у нее упал и она слегка покраснела. — Скорее, это инстинктивное. Видите ли, все здесь настолько… привыкли, что дела делаются определенным образом. А он, то есть мой муж, он боится показаться… ну, вы понимаете. Подвластным эмоциям, колеблющимся. И особенно сегодня.

— Понимаю, госпожа Туллия, — ответил Варий, хотя сам думал далеко не так. Больше всего его удивило, что она может так явно быть озабочена взаимопониманием с Фаустусом; они с Гемеллой иногда задумывались над тем, как могла Туллиола продаться (именно так полагали они) человеку вдвое ее старше, и единственное, что приходило им в голову, была ее полная безмятежность, позволявшая не замечать этого.

Туллиола чувствовала себя неудобно на толстом ковре, но она подняла глаза и снова улыбнулась.

— Это всегда звучит так, будто речь идет о ком-то другом. Называйте меня Туллиола.

Варий кивнул, но на сей раз постарался вообще избежать имени.

— Все равно… — сказал он.

— Все равно, — решительно прервала его Туллиола, — если это действительно важно, если это касается Марка, то он примет вас, Варий, я уверена.

Варий ответил не сразу. Потом пробормотал:

— Я уже сказал, это важно.

— И касается Марка? Наверное, ведь вы были там, правда? Пожалуйста, Варий, скажите, что с ним?

Варий проглотил слюну.

— Нет, меня там не было.

— О, — сказала Туллиола, смущенно и разочарованно, — я думала… — Она подошла к зеленой кушетке и села. — То есть у меня и в мыслях не было… И, конечно, вам страшно и тяжело говорить об этом. Извините. Я совсем запуталась. Конечно, я ничем не могу утешить вас, я про Гемеллу. Но мне так хотелось бы.

Никто до сих пор не упоминал имени Гемеллы.

— Благодарю, — сухо, официальным тоном ответил Варий. У Туллиолы был такой вид, будто она слушает его, хотя Варий молчал. Немного погодя, он чуть приблизился к ней.

— Если вы думаете, что он вас послушает… — отважился он, — пожалуйста, скажите ему во что бы то ни стало.

Туллиола кивнула, но одновременно начала нервно крутить на пальце одно из своих колец.

— Но в таком случае я должна верить, что ваше сообщение действительно важно… что все эти ужасные вещи, которые говорят люди, неправда…

— Я не убивал ее, — сердито ответил Варий и сразу же понял, что ему следует быть более осторожным. Туллиола подперла голову рукой.

— Просто не знаю, что делать, — сказала она еле слышно.

— Я сказал вам.

Она беспомощно махнула рукой:

— Ничего вы мне не говорили. Вижу, вы мне не доверяете: я даже не спросила почему и не стану, но он не будет слушать, если у меня не найдется, что ему рассказать… Макария… — Туллиола замолчала, затем снова заговорила, осторожно подбирая слова. — Никто не даст ему слушать.

— Да, — ответил Варий, — но вы должны все рассказать ему наедине.

Туллиола снова выпрямилась и положила руку ему на рукав.

— Но что я ему расскажу? Что вы можете помочь им найти Марка, так? По крайней мере не заставляйте нас думать, что можете вернуть его, если он погиб. Если же нет, то скажите, что с ним будет, пожалуйста.

Варий молчал.

— Могу ли я, по крайней мере, сказать хоть это? — умоляюще произнесла Туллиола. — Могу ли я сказать, что, как вам известно, он жив?

Так они стояли молча и целую вечность смотрели друг на друга. Затем Варий отвел взгляд и коротко мотнул головой, что отдаленно напоминало утвердительный кивок.

— Вы действительно не хотите больше ничего мне сказать? — вздохнула Туллиола. — Знаете, мне действительно хочется, чтобы он вернулся. Терпеть не могу, когда все такие… Терпеть не могу гадать, что чувствует Фаустус…

— Пожалуйста, вы не могли бы сходить за императором прямо сейчас? — прошептал Варий.

И Туллиола ответила:

— Хорошо. Я скажу ему.

Через дверь в личный коридор протянулось плоское изображение вьюнка. Туллиола подошла к нему и остановилась, что-то соображая.

— Может быть, подождете в офисе Лео? Я приведу его туда, а вы пока побудете одни…

Варий так и не успел ответить, потому что скрытые лепестками петли повернулись и открывшаяся дверь образовала проем среди поддельных деревьев. На пороге стояла Макария.

Рука Вария напряженно прижала коробочку со сластями; она была спрятана под бумагами, но он даже не отваживался посмотреть, боясь, что любая попытка скрыть коробочку привлечет внимание Макарии. Она ощупывала Вария взглядом, улыбка застыла у нее на губах, но прежде, чем она успела сказать хоть слово, — инстинктивно и по тому, как испуганно попятилась Туллиола, — Варий был уже абсолютно уверен, что всему пришел конец.

— Ну так что, узнала что-нибудь? — бесцветным голосом спросила Макария.

Туллиола продолжала отступать в глубь комнаты.

— Я думаю, Варию следует повидаться с твоим отцом, — сказала она явно вызывающе, но вызов ее прозвучал так слабо.

Макария сдавленно перевела дыхание и кисло кивнула:

— Я полагала, что так оно и будет. А почему ты так думаешь? — Туллиола подавленно молчала. Макария повернулась к Варию: — Ну, давай. Что ты собираешься рассказать отцу?

— Мне нечего сказать вам, госпожа, — тупо повторил Варий, но поглядел на Туллиолу, внутренне умоляя ее не проговориться, чтобы все не испортить.

— Верится с трудом. Тогда почему ты мог сказать это госпоже Туллии?

— Он почти ничего и не сказал, Макария, — не выдержала Туллиола, — просто я думаю…

— Так он ничего тебе не сказал? — недоверчиво переспросила Макария. — Тогда с какой стати папе с ним видеться? Ты что, не слышала, сколько у него дел?

— Слышала и считаю, что это самое важное.

— Думаю, это не тебе решать.

— Но и не тебе. Я его жена, — сказала Туллиола, сверкнув глазами, ее миловидное лицо словно окаменело от гнева.

— Да, — ответила Макария. — И знаешь его года четыре, верно? А я знаю его уже тридцать три и прекрасно вижу, когда он по-настоящему обеспокоен и страдает. И я не стала бы выводить его из себя и попусту обнадеживать без очень серьезной на то причины. Во всяком случае, не по твоей прихоти, Туллия.

— Я пойду, — повторил Варий, желая только одного — как можно скорее выбраться из этой расписной комнаты.

— Так-то лучше, — согласилась Макария.

— Варий кое-что знает о Марке, он говорит, что Марк жив! — крикнула Туллиола.

Замерев на месте, в полной тишине, Варий оглянулся, уже недосягаемый для гнева или страха, только чтобы холодно поинтересоваться реакцией Макарии.

— Правда? — спросила та изменившимся голосом и снова изменившимся голосом обратилась к Туллиоле: — Тогда ему следует обо всем рассказать страже, это его долг.

— Прости, Варий, — надломленно произнесла Туллиола.

Но когда Варий, уже ничему не удивляясь, снова повернулся, Макария заметила коробочку с нугой у него под локтем.

— Зачем это тебе? — резко спросила она.

И только теперь, поняв, что он был прав и это действительно конец, Варий почувствовал лишь возбуждение, по крайней мере лучшего слова он не мог подобрать. Точно так же он не мог обозначить свое следующее решение, хотя с радостным оживлением чувствовал, как оно мчится навстречу на всех парах.

— Прости, Варий! — снова крикнула ему вслед Туллиола, когда он сдвинулся с места, выйдя из густолиственной комнаты, пройдя мимо стражника, у которого уже не было оснований задерживать его. Белизна и шум внешнего офиса ослепили его, он смутно услышал, как Гликон или кто-то другой окликнул его по имени, но продолжал двигаться к выходу прохладными залитыми солнцем коридорами. У него достало присутствия духа пройти в офис Лео и спрятать бумаги Габиния среди других документов, хотя он не думал, что это так уж важно — пусть даже их найдут при нем. Он был почти уверен, что выдал себя с головой, подробности вряд ли имели значение. Но, по крайней мере, он не сделал нечто худшее: Марк, возможно, был уже в безопасности, и никто не знал где.

Выйдя из арки палатинских ворот, Варий увидел приближавшуюся к нему небольшую группу людей, возглавляемую рыжим центурионом, кричавшим: «Кай Варий, у меня ордер на ваш арест», — или что-то вроде этого, Варий не слышал.

Он невозмутимо повернулся спиной к Клеомену. Еще раз посмотрел на ярко блестевший дворец и, пока пальцы его неуклюже шарили в сахаристом нутре плетеной коробочки, подумал: «В конце концов, я римлянин».

И ему вспомнился сад и Гемелла, которая зубами взяла из его руки отравленный медовый кубик.

 

СИНЯЯ ДОРОГА

Присев на корточки посреди влажной кладбищенской травы, Уна и Сулиен смотрели на Марка, спавшего под их расшитыми занавесками. Они все еще находились на окраине Толосы, в самой глубине кладбища, вынесенного за городскую черту, поскольку хоронить мертвых на территории римских городов воспрещалось. Но в этих полях, между дорогами, ведущими из Толосы, вырос богатый урожай: урны, надгробия и пирамиды, беспорядочная мешанина последних пристанищ, с тоской и легкой завистью теснившихся к городу, как жалкое предместье мраморных лачуг.

Сулиен знал, как долго этому другому парнишке, ворочавшемуся с боку на бок на тонком лоскуте ткани, не удавалось уснуть, потому что, прежде чем самому закрыть глаза, он лежал, спокойно наблюдая за ним, пока не уверился, что Марк спит. Он не был уверен, чего, собственно, ждет, за чем наблюдает, почему не спит, разве что сдержанная недоверчивость Марка оказалась заразительной.

Не то чтобы Сулиену пришло в голову называть его Марком. Он перестал обращаться к нему «ваше высочество», потому что Уна сказала — «не называй его так», и потому что было чистой воды безумием использовать этот титул, когда они наугад, петляя, пробирались по притихшим улицам и все вместе прятались за какой-нибудь бадьей. Но Сулиен не знал, как обращаться к нему иначе. Они остались одни среди могил, пока Уна ходила на блошиный рынок, и Сулиен перебирал все остальные возможности: Новий, Фаустус, Лео — имена звучали странно и были слишком широко известны, чтобы ими пользоваться. Парнишка же ничего не говорил на этот счет, равно как и не запрещал называть себя «высочеством». Казалось, ему это все равно или он не обращает внимания, он просто сидел, без кровинки в лице, вежливый, устало прислонясь спиной к стене мавзолея. Сулиен уговаривал себя оставить его в покое, он видел, как изможден Марк. И все же в нем ощущалось чувство не то чтобы превосходства, как могла бы подумать Уна, но некоторой дистанции. Это раздражало Сулиена. Он не мог с этим смириться. Кроме того, он был любопытен.

— Ты ходил в школу? — спросил он.

— Раньше, когда был помладше, — после усталой паузы донесся далекий голос. — А потом у меня были воспитатели.

— Но разве люди могли обращаться с тобой как с остальными… разве могли хоть на минуту забыть, кто ты?

— Не знаю. Как я могу судить?

— Верно, не можешь. Диковинно это все.

Марк тусклым голосом согласился.

— Зато с девчонками это удобно, да? — спросил Сулиен, практически не рассчитывая на ответ, и поэтому не удивился, когда Марк что-то еле слышно пробормотал и снова умолк.

Марк не узнал Сулиена ни по имени, ни по лицу, но он помнил ряды фотографий, которые показывали по дальновизору после похорон родителей, и знал, что Сулиен, должно быть, один из преступников, бежавших в Лондоне. Он сидел, прислонившись к камню, и спокойно думал о том, что мог сделать этот человек: убить, изнасиловать или что-нибудь, Марк не знал — он вообще мало на что обращал тогда внимание.

Спустя какое-то время Сулиен, на сей раз правильно, догадался, в чем дело. Придвинувшись к Марку, он негромко спросил:

— Новий?.. Лео?.. Хочешь знать, за что они хотели меня казнить?

— Можешь ничего не рассказывать, это не важно, — невозмутимо ответил паренек.

— Нет, важно, — сказал уязвленный Сулиен, — поэтому я и хочу объяснить… они все врали… я не сделал ничего плохого.

— Ну и ладно, — слишком поспешно согласился Марк Новий Фаустус Лео. Сулиен испытал нечто вроде оскорбленного недоверия, которое всегда чувствовал в Лондоне, когда что-нибудь напоминало ему о том, что он раб. Сердито уставившись в темноту, он решил ничего не объяснять про Танкорикс и Катавиния. К тому времени, когда Уна вернулась с одеждой, занавесями, деньгами и книгами, он уже обращался к Марку только на «ты», как сестра.

В другой раз Уна пошла и разбудила бы Сулиена уже давно, потому что было ясно, что им нужно поговорить о том, как вести себя дальше, пока тот, другой, римлянин, еще спит. Но сейчас ей доставляло какое-то пронзительное удовольствие быть одной. Она смочила ладони о мокрую траву и вытерла лицо собранной росой. В черном рюкзаке с гримом Сибиллины лежала кое-какая косметика, бутылочки шампуня и масла, но здесь особой нужды в них не было. Она положила свое зеркальце среди сваленных в кучу вещей, проверила, что под глазами не осталось серых следов краски, и пошла побродить в бледных сумерках, расчесывая волосы, с удовольствием чувствуя прохладно подсыхающую на коже влагу, ей нравился белый туман и похожее на обломки кораблекрушения кладбище, напоминавшее ей о ее тайниках там, в Лондоне. Статуи и надгробия, кичащиеся тем, сколько денег на них потрачено, все чушь! Однако в то утро Уна была не в настроении безжалостно судить кладбище. Хаотичное нагромождение саркофагов, решила она, по крайней мере выглядит естественнее, чем упорядоченные ряды одинаковых могил.

Глухо ступая по траве — мимо увядших букетиков и обугленных останков принесенной в жертву снеди, — она вернулась к продолговатой лужайке, где Сулиен и Марк Новий лежали, с трех сторон укрытые могильными плитами. Сулиен спал, как могут спать только очень высокие люди, расслабленно раскинувшись, отчего его длинная фигура была ей еще милее, в ней было больше бессознательной беззащитности — или это тоже только казалось? — чем в спящей женщине или скромнее скроенном мужчине; он лежал, неподвижно разметавшись, и его длинные руки и ноги уходили в темноту, промеряя ее, как лоты или якорные цепи. Нет, она еще подождет и подумает, прежде чем будить Сулиена.

Пересчитывая в уме деньги, она подобралась к сыну Лео и долго сидела возле него, задумчиво на него глядя, вспоминая огромное лицо, незрячими глазами следившее за ней с высоты на Джулиан-сквер. Что им делать с этим лицом? Тонкий слой въевшейся грязи на коже, обозначившийся на щеке синяк. Она потрогала соответствующее место на своем лице, где были подобные отметины, стараясь решить, поможет ли это, сыграет ли роль темной полумаски или только подчеркнет передававшееся по наследству выражение глаз, ярче обозначит унаследованную форму черепа? Чем дольше она в него вглядывалась, тем призрачнее ей казались произошедшие с ним перемены. Выпачканное копотью лицо, худоба, неровно состриженные волосы — все это ничего не значило, было едва ли не так же прозрачно, как повисший в воздухе туман. Неужели люди, видевшие эти многократно увеличенные черты над городом, теперь не распознают, кто перед ними, и как, снова подумала Уна, как ему удалось забраться так далеко? Теперь они знали и про волосы, и про обтрепанный вид, она сама об этом рассказала, сама выдала скудный камуфляж, в котором он предстал перед ней, а теперь ей приходится с ним возиться. Хотя, вероятнее всего, никто не помнил, что она сказала. Рынок наводнен стражниками — но почему бы им не решить, что это всего лишь розыгрыш. Ведь они всего лишь мельком видели три убегающие фигуры.

Уна неприязненно сжала губы: какую ужасную речь о своей любви к Риму ей пришлось произнести.

Над ними нависала миниатюрная башенка мавзолея, душераздирающая небольшая композиция, напоминавшая белую дымовую трубу: конус, опирающийся на кольцо колонн, окружающих установленную на кубическом постаменте статую, — нечто вроде сооружения из детского конструктора. Когда достаточно рассвело, Уна, чтобы попрактиковаться, прочитала высеченную на постаменте надпись:

«Рок похитил тебя у жизни и у меня, Элий, муж мой. Я, Фадилья, установила это великое надгробие в память о тебе, я поставила над ним башню, я поместила внутрь твое изваяние: пусть каждый ведает, каким видным человеком ты был в Толосе. Я всегда буду лежать рядом с тобой, и как в жизни дом наш служил нам прибежищем, так и это надгробие упокоит наши кости».

Не растроганная надписью, Уна стремительно ринулась между колонн, ей не терпелось выяснить, как быстро она сможет идти, запнулась посередине и остановилась, вспыхнув, рассерженная и сбитая с толку. Но это не в счет, ведь этого не случилось бы, не торопись она так. Затаив дыхание, она про себя перечитала надпись — быстрее или все так же медленно, она сказать не могла. Уна вздохнула и с грубой ухмылкой посмотрела на надгробие. В описании Фадильи все звучало куда красивее, чем было на самом деле, и все же было в этом нечто неистребимо римское — чванное, самодовольное и бестолковое. В окружении колонн изваяние Элия выглядело мягким, теплым и почти живым. Ничто не указывало на то, что Фадилья лежит с ним рядом.

Уна снова посмотрела на Марка и подумала, что в конце концов, пожалуй, знает, как ему оставаться неузнанным, ведь только потому, что его лицо можно было увидеть повсюду, казалось невероятным, чтобы кто-нибудь из Новиев мог оказаться здесь, на кладбище, или где-нибудь еще, он был слишком знаменитым, чтобы занимать так мало места, ему следовало быть крупнее и не таким выразительным, возможно, разделиться на несколько телесных оболочек. И лицу его поменьше бы неповторимых особенностей, всех этих мелочей — ну, скажем, того, как внезапно его густые ресницы из темных становятся белесыми.

Сулиен заворчал, проснулся и увидел Уну, угловато сидящую на корточках: руки она скрестила на коленях, опустив подбородок на костистое запястье, и внимательно изучала беззащитное лицо Марка.

— Шшш! — сказала она.

Сулиен медленно встал, потирая затылок, чувствуя, что тело его приняло форму земли, как бисквит на противне. В каком-то смысле это тоже была вина Марка Новия: всю неделю до этого они с Уной спали на блошином рынке, но только Уна могла вернуться туда теперь, вполне уверенная, что ее не узнают.

— У него ничего нет. Теперь нам придется кормить его и всякое такое. Наших денег на троих не хватит.

Сулиен угрюмо кивнул. На самом деле глупо было винить в этом Марка, когда то была его вина. По крайней мере, Уна пока этого не сказала.

— Вот пожили бы здесь еще лет двадцать, тогда знали бы, чего не надо делать, — сказал он. Теперь дело вовсе не казалось таким уж рискованным. Легко верилось, что они могли бы спокойно забыть, что когда-либо видели Новия во плоти.

И вместе с Уной он принялся вглядываться в лицо Марка, хмурившегося во сне.

— Мне кажется, он не слишком похож на свои фотографии, — сказал Сулиен, — и все же…

— Я купила ему шапку, — задумчиво произнесла Уна.

— Правда? — Сулиену понравилось, что Уна уже начала решать проблему Марка.

— Недорогую, — почти извиняющимся тоном сказала Уна. — По дороге на рынок. Потому что я сказала им, что он подстригся. Но вряд ли это поможет, как думаешь?

Сулиен посмотрел на Марка, стараясь представить, что поможет, но так и не смог вообразить шляпы, которая скрыла бы безмятежную властность этого лица.

— Лучше надеть ему на голову мешок, — раздраженно ответил он. Уна вдумчиво и с интересом на него поглядела.

— Что ты? — спросил Сулиен.

— Вчера, — Уна с трудом сдержала улыбку, — я уж решила, что ты у него автограф попросишь.

Сулиен скорчил недовольную гримасу.

— Да, я пытался, пробовал с ним заговорить, но он… так разважничался… — ответил он. Но, беспокойно взглянув на Марка, он заметил быстро растекавшийся синяк и почувствовал обычную жалость к раненому человеку. — Он в порядке. И, я думаю, ты тоже была бы, если была бы… сама знаешь кем. Просто не понимаю, какая теперь разница, вот и все, — Сулиен помотал головой. — Ладно, не важно. Как насчет места, куда он собирается?

— Он сам точно не знает, где это, — ответила Уна.

— Что? — слишком громко сказал Сулиен.

— Тише, он проснется, — предупредила Уна, и они немного отодвинулись. — Это где-то на юге, — продолжала она вполголоса. — Там есть место, называется Атабия, но он идет не совсем туда. Не знаю… находят же его люди, даже если это тайна, разве нет?

— Значит, и ты можешь найти?

— Может он, могу и я, — подумав, ответила Уна.

Сулиен отодвинул сестру еще дальше от Марка.

— Тогда почему бы нам не отправиться туда самим? Или куда-нибудь еще? Конечно, мы не можем позволить, чтобы его убили, а если уж это и случится, не можем брать за это деньги. Пусть поступает как ему заблагорассудится. Хуже ему от этого не будет.

— Зато нам — будет, — яростно прошептала Уна. — Теперь они ищут в Толосе беглых рабов и, может, додумаются, что один из них — ты. Я обо всем этом уже подумала. Конечно, он не имеет к нам никакого отношения и хочет быть с нами не больше, чем мы с ним. Он даже не попросил нас помочь ему. Но он обещал освободить нас. И деньги. Может, если мы останемся с ним, то сможем заставить его сдержать слово.

Сулиен вздохнул, немного поостыв от пылкости, с какой говорила сестра, разочарованный перспективой и дальше составлять компанию Марку, но вместе с тем, когда оба снова повернулись посмотреть на сына Лео, лежащего у подножия гробницы, вспомнил, как Марк накануне ночью пытался пристроиться на приступке, один-одинешенек, и почувствовал к нему все ту же неясную жалость.

— Кто-то действительно хочет убить его? — спросил он. Уна кивнула. — Кто?

— Он не знает.

— Похоже, он вообще не много знает, — сказал Сулиен. — А какой он?

— Он… — начала было Уна и поняла, что не хочет отвечать, не хочет вспоминать или думать об этом, деликатный вопрос. Иногда ей казалось, что люди вообще «никакие», что это нагромождение странных компонентов, которые могут означать что угодно, когда вы смотрите на них непредубежденными глазами… Но неужели Сулиен и она сама тоже были «никакими»?

Марк боялся распасться, распылиться, из последних сил стараясь не позволять себе плыть по течению.

Поэтому она заколебалась, не зная даже, как сказать такую малость, и не могла больше думать о Марке без некоей дрожи и отвращения.

— Он проснулся, — сказала Уна.

Марк не открывал глаз. Проснувшись, он моментально понял, что они где-то рядом и говорят о нем, и он лежал, прислушиваясь. Он нервно вскинул голову и увидел, что, внезапно умолкнув, они стоят над ним. Паренек отвернулся, пытаясь изобразить виноватую улыбку, но девушка, Уна, глядела на него в упор, воинственно и ни капельки не смущенно.

— Ты сделаешь, о чем говорил? — спросила она. — Свобода и деньги, мы получим их в любом случае. Так ты обещаешь?

— Да, — ответил Марк. Ему хотелось всего-навсего снова уснуть. Девушка кивнула.

— Ну, что думаешь? — спокойно обратилась она к брату.

Брат, Сулиний, или как там его, странное имя, быстро взглянул на Марка и сказал:

— Значит, ты все еще думаешь, что он сделает это?

Уна состроила гримаску, нагнула голову и безвольно произнесла:

— Он не верит, что до этого когда-нибудь дойдет, но если дойдет, то да.

Они переглянулись, потом оба посмотрели на Марка, раздумчиво, с заговорщицким видом.

— Тогда ладно, — сказал паренек.

Девушка отошла, порылась в их разбросанных пожитках и вскоре вернулась к Марку и протянула ему что-то костистой рукой.

Она переоделась: сняла зеленое платье, и теперь на ней был серый, похожий на саван, балахон, а темная косметика не приглушала взгляда горящих глаз. От поддельного обаяния Сибиллины не осталось и следа; она выглядела такой же бледной, чумазой и обтрепанной, как и все они, разве что, подумалось Марку, какой-то более светлой и резко очерченной среди курящихся могил, напряженной, бросающейся в глаза и мстительной. Он удивленно и растерянно взял это нечто измятое из ее рук, и Уна тут же, не говоря ни слова, отвернулась и стала быстро и ловко складывать вещи, принесенные с блошиного рынка.

Марк пригляделся: это оказалась вязаная шапочка из темной, синеватой шерсти.

Еще Уна купила хлеба и фруктов, и они начали есть почти в полном молчании, не считая того, что Сулиен — казалось, он просто не может сдержаться — время от времени заводил какую-нибудь веселую беседу, но слова оказывались хрупкими, и разговор быстро смолкал.

Какая-то часть сознания Марка, по обыкновению наблюдавшая все бесстрастно и со стороны, шепнула: «Давай, поговори с ними, расспроси, откуда они, тебе же еще долго с ними мыкаться».

Но, глядя на говорливого паренька и его враждебно насупленную сестру, он был не в силах вымолвить ни слова. Тоска по Риму, по всему, что начало блекнуть и исчезать шесть недель назад со смертью родителей, казалось, превратилась в настоящую опухоль, даже пока он спал, совсем как разукрашенная синяком щека. Никогда прежде она не была такой сильной и физически ощутимой, — как холодный сгусток тумана, который, проникнув в легкие, нагоняет волны озноба, рассредоточивая остатки внимания.

Но дело было не только в этом. Марку действительно не хотелось связываться с этими двумя. Конечно, они не были похожи на льстивых дворцовых рабов, но, зная, кто они, думая о том, каким он должен им казаться, Марк чувствовал то же смущение и неприятную виноватую нервозность. В данный момент он ничего не мог для них сделать. А если он начнет копаться в том, что привело их сюда, что сделал этот паренек и почему, то что дальше, что еще он может им сказать? Особое затруднение представляла девушка, казалось, она уже втихомолку проклинает его за что-то, и если, а иначе и быть не могло, за то, что он свободен, богат и принадлежит к семье Новиев, то что он с этим-то мог поделать? Отныне он будет зависеть от их денег. Это было унизительно. Он хотел отмены рабства. Он не хотел этого постоянного, олицетворенного упрека.

И все же надо было что-то придумать, поэтому после долгой паузы Марк сказал:

— У меня была карта, но ее украли вместе с рюкзаком. Мне… то есть нам придется достать новую в ближайшем городе.

— Хорошо, я куплю, — сказала Уна. — Только не в Толосе.

— Спасибо, — ответил Марк. Он слегка покраснел, не почувствовав этого. — Но тогда нам придется добираться до ближайшего города без нее. Вы хорошо знаете Толосу?

— Мы здесь всего неделю, — ответил Сулиен.

— Ладно, до него идет дорога. По-моему, вдоль реки. Так что карта нам не понадобится.

— Слушай, — произнесла Уна, наклоняясь вперед и громче, чем обычно, — я имела в виду, что куплю карту не только потому, что это наши деньги. Даже если бы у тебя и были свои, ты не смог бы ими пользоваться. Ты не должен ни с кем заговаривать, по крайней мере не сейчас. Не думаю, что нам следует идти по большим дорогам и заходить в города. Считаю, что нам следует передвигаться только в темноте. Никто не должен видеть тебя. Или Сулиена.

Это поразило Марка.

— Ты хочешь пробираться в темноте? Лесными тропинками? — спросил он.

— Нет, не хочу ни того, ни другого, — ответила Уна. — Но если мы собираемся докуда-то добраться, это единственный способ.

— Но тогда мы будем постоянно сбиваться с пути. Ты не представляешь, как это далеко. На это уйдет целая вечность. Я уже должен был быть там… столько пришлось отшагать.

— Мы не можем позволить себе ничего иного, — сказала Уна.

— Да, — сказал Марк, с сожалением думая о вещах, которые украл Петр, — но я добрался на товарном поезде до самого Немауса.

— Нет, — спокойно повторила Уна. — Я категорически против. Если мы пойдем пешком и кто-нибудь нас заметит, можно, по крайней мере, убежать.

— Но тогда у них будет больше времени нас поймать, — возразил Марк. Он почувствовал легкое недоверие, хотя в словах Уны, несомненно, была своя правота.

— Если мы пойдем открыто, у всех на виду, им совсем не понадобится времени.

— Но мне удалось забраться в такую даль. — Марк больше не скрывал своего раздражения. — Ты узнала меня только потому… — Он умолк, не зная, как ей это удалось.

— Но стражники знают, как ты теперь выглядишь, — сказала Уна. — Я рассказала им.

Марк похолодел и не смог вымолвить ни слова. Девушка произнесла это легко и спокойно, уведомительным тоном и, широко раскрыв глаза, с видом человека, убежденного в своей правоте, немного похожая на прежнюю Сибиллину, смотрела на Марка, явно заинтересованная тем, как он это воспримет.

На самом деле Уна напряглась, испуганная тем, что натворила, но все так же расчетливо: это была первая схватка, и она не собиралась проигрывать. Правда ей хотелось закончить поскорее.

Сулиен видел, как они, сверкая глазами, смотрят друг на друга, незримое столкновение явно продолжалось.

— Слушай, — быстро сказал он Марку, — конечно, мы хотели всего, о чем говорили, но тогда мы думали, что тебе лучше вернуться домой. Все было за это.

Марк знал, что это правда. И даже в противном случае, даже если бы у него было право проклинать их, знал, что ссориться с ними не в его интересах. Он был в ярости, но ни сделать, ни сказать ничего не мог. Он отвел глаза, опустил их, словно разглядывая свои руки.

— Знаю, — сказал он дрожащим от напряжения голосом. — Ладно, хватит на этом.

Бессмысленные слова, с горечью подумал он.

— Главное, чего ты хочешь, это оказаться в безопасности, — сказала Уна не терпящим возражений тоном. — Поэтому не важно, насколько это далеко или как долго туда добираться. Пока ты жив, будешь делать все, что от тебя требуется. Так что нет смысла совершать глупости.

— Это не глупости, я же не знал, что вы наделали, — оборвал ее Марк, чувствуя захлестнувшую его волну непонятного гнева. Только некоторое время спустя до него дошло, что никогда до этого никто из его ровесников — и уж тем более какая-то девчонка — не называл его глупцом.

— На этот раз стражники могут нам и не поверить, — устало, примиряюще сказал Сулиен. — Ты все еще можешь быть в Кесарее Инкорум, в Томисе или где-нибудь еще.

— Вряд ли, — пробормотал Марк.

— Нет, точно, — согласилась девушка, на сей раз вполне мирно: было очевидно, что она победила.

— Так или иначе, дольше оставаться здесь нельзя, — сказал Сулиен. — Придут люди.

Прежде чем уйти, Марк, так же как и Уна, на минутку задержался прочитать надпись на надгробии Элия:

«Я всегда буду лежать рядом с тобой, и как в жизни дом наш служил нам прибежищем, так и это надгробие упокоит наши кости».

Он подумал о родителях, провощенных и совершенных, все так же покоящихся в крипте за пределами Рима. Он понял, что у него почти не было времени поверить, что их действительно убили, что можно проклинать за это кого-то вполне реального, и даже сейчас он слишком занят, чтобы скучать по ним — по ним обоим, — испытывать острые приступы тоски, способной вызвать справедливый гнев. И шофера, подумал он, беднягу шофера они тоже убили.

Затем, почувствовав укол вины, он вспомнил о Гемелле и о Варии.

Обернувшись, Марк увидел, что девушка снова с любопытством наблюдает за ним, хотя на сей раз она моментально опустила глаза, так и не встретившись с ним взглядом.

Марк вспомнил о шапке, которую она ему дала. Он надел ее, натянув как можно глубже, полностью закрыв затылок и лоб — так, что даже бровей не было видно.

— Совсем другое дело, — к удивлению Марка, спокойно пробормотала девушка, — теперь не важно, какого цвета у тебя волосы.

— Ладно, — согласился Марк, впрочем без особого выражения.

Он смотрел на туман. Это было плохо, это означало, что осень выдастся нешуточная.

Марк не сомневался, что на карте все выглядело просто, но отыскать реку в правильном направлении оказалось труднее, чем он думал. Они двинулись через кладбище, миновали растущие рядком ели, из-за которых донесся протяжный печальный рев. И они поняли, что другого выхода нет, что им придется пробираться через ощетинившуюся развязками шоссейную сеть, шарахаться от машин, мчащихся сквозь насыщенный выхлопными газами удушливый воздух. Дойдя до средокрестья дорог, они наконец увидели реку, но она была настолько закрыта автострадами и государственными предприятиями, что ее было едва видно и подобраться к ней не представлялось никакой возможности. Даже если бы им удалось оторваться от дорог, они заблудились бы без указателей на Тарбу и Лорду — заблудились бы еще безнадежнее, чем сейчас. По мере возможности они двигались участками, поросшими бурой травой, продирались сквозь заросли чертополоха и ворсянки. Но иногда не оставалось ничего иного, кроме как ступить на узкое полотно дороги, следуя ее изгибам, уворачиваясь от проносящихся мимо машин, вдвойне пугающих — скоростью и парой глаз за лобовым стеклом. Шапка съехала совсем низко, Марк с большей решимостью, чем когда-либо, изучал асфальт впереди. Было совершенно ясно, что разгуливать пешком здесь не следует. Прошло два часа, прежде чем они добрались до прямой, как стрела, магистрали, пересекавшей затопленную Гарумной равнину.

Сжав кулаки, Уна остановилась на одном из треугольных земляных участков, обрамлявших дорогу, уперла руки в бока.

— Слушайте, теперь надо быть поосторожнее. Придется сойти с этой дороги, а здесь повсюду тысячи рабов. Рабочих.

Далеко за высокими изгородями и рыхлыми конусами гравия и глинистого сланца их взгляду открывался только крохотный кусочек реки. Равнина была плоской и безлюдной — бескрайнее пространство в наростах бумажных фабрик, заводов по переработке гравия, боен, кварталов, где ютились рабы, и огромных комбинатов, производивших двигатели для магнитных поездов. Странно было думать, что совсем рядом работают сотни людей, так как на всей равнине не было видно ни единого человека.

— Надеюсь, все уже успели сообразить, — продолжала Уна, — появляться возле мест, где живут рабы, нам не стоит. — Быстро взглянув на Марка, она добавила: — Так что хватит валять дурака с этой шапкой. Здесь до тебя особо никому дела нет. Кроме твоего затылка они все равно ничего не увидят.

Марк даже не удостоил ее взглядом. В последние часы, когда он покорно плелся между ними, как заключенный, тоска по дому и скорбь снова охватили его с такой силой, что словесные выпады Уны не могли ни приободрить, ни задеть его. После затянувшейся паузы он преодолел себя и апатично спросил:

— Ты работала где-нибудь в таком месте?

— Да. Я много где работала, — коротко, неопределенно ответила Уна, и больше они не заговаривали.

Но сойти с дороги было по-прежнему некуда. Конечно, на другой стороне обочины их было бы не так видно из машин, но зато слева они хорошо просматривались с фабрик. Они двинулись вперед. Уна, скрипя зубами, смотрела по сторонам, не следит ли кто-нибудь за ними, стараясь почувствовать заброшенные в их сторону рыболовные крючочки любопытства и, если что, увернуться от них, но машины мелькали слишком быстро, она не успевала проникнуть в чужое сознание, прежде чем оно уносилось прочь. Она отвела взгляд от дороги, сосредоточившись на серой каше дворов и построек, надеясь, что ей все еще удалось сохранить лондонское чутье на заброшенные места. Она почувствовала облегчение, когда ей пришлось оставить своих спутников и зайти в стоящий на бетонной площадке магазин, чтобы купить что-нибудь, хотя при этом ей пришлось улыбаться продавцу и разговаривать с ним. Лучше было оказываться там, где привыкли к посетителям. Было так несложно притворяться, что родители ждут ее на парковочной площадке, но в этом и не было настоятельной необходимости, — никто не смотрел на нее с удивлением, пока она спокойно брала продукты с полок, вытаскивала карту из кипы брошюр возле двери. Она вышла, весело таща в обеих руках магазинные пакеты, и быстро, жизнерадостно направилась к акациевой рощице за парковкой, где прятались Марк и Сулиен, и, прежде чем успела дойти до них, начался дождь. Сначала он просто моросил, казался прохладным и освежающим, но тем не менее замедлял их шаг и в конце концов стал действовать на нервы, так что они были почти рады, когда примерно через час он превратился в настоящий ливень и вымочил их до нитки.

Наконец, пройдя через низкорослый ракитник, они доковыляли до безлюдных корпусов цементного завода и, скользнув в гараж, дрожа, стали ждать наступления темноты. Они прошли не более семи миль, но вымотались до предела. В скудном свете стали изучать карту, Уна хмурилась от неловкости и досады, поскольку ей потребовалось какое-то время, чтобы, разобравшись в путанице разноцветных ниточек, убедиться, что широкая красная полоса действительно была той автострадой, с которой они недавно сошли. Наконец, наклонившись, она неуверенно провела извилистую линию, петлявшую между знакомыми Марку объездными дорогами, железнодорожными путями и проселками и дотянувшуюся до самых гор. Мысленно превратив извилистую линию в прямую, Марк только вздохнул.

Это был плохой день, но последующие дни и ночи выдались ненамного лучше. К восходу следующего дня фабрики превратились в узкую линию на горизонте, и теперь путники могли идти берегом реки через бобовые и пшеничные поля. Внезапно на востоке, по другую сторону дороги, резко обозначились округлые холмы. В свете разгоравшейся зари они увидели бледные тени далеких облаков, неожиданно превратившиеся в белоснежные вершины гор, прозрачные, как калька. Они уставились на них, охваченные недолгим радостным возбуждением. Уна никогда прежде не видела гор, не считая картинок в газетах или плакатов, рекламирующих места для проведения отпусков.

Но они оставались бледными, хрупкими, далекими силуэтами в небе и, казалось, никогда не станут ближе. Впереди, на западе, окружавшая дорогу земля тянулась бесконечной равниной, по которой, конечно же, было легче идти, но которая усиливала их ощущение, что они не двигаются, что дорога прокручивается у них под ногами, как конвейер. Возбуждение Марка при виде гор быстро улетучилось, и его угнетенно молчаливое состояние тяжело повисло над всеми. Даже Уне с Сулиеном стало труднее разговаривать друг с другом. Сулиен продолжал думать, может ли он что-нибудь сделать с покрытым синяками лицом Марка, и уже в первые ночи заметил неловкую походку своего спутника и то, что временами он держится за живот. Порой Сулиену чуть ли не хотелось, чтобы им подвернулся какой-нибудь покалеченный человек, которому он обязан помочь, он так страдал от своей бесполезности. Но Марк был настолько непроходимо погружен в себя, что Сулиен не мог придумать, как объяснить, что он собирается делать, и как вообще подступиться к пациенту, а когда он вспоминал об их несостоявшемся разговоре на кладбище, ему и вовсе не хотелось помогать Марку. А поскольку синяки были легкие, он в конце концов дал им исчезнуть самим по себе.

Дождь не стихал. Боковая дорога, по которой они шли, вновь свернула к автостраде, и ночью грязь в конце концов заставила их вернуться на магистраль, доверившись тому, что темнота и кобальтовые огни превратят их в синие подводные тени. Ночной воздух изрядно посвежел, и Марк понял, что план Уны — передвижение в темноте — по крайней мере, дает им возможность отоспаться днем, в тепле, хотя это не решало проблем с мокрой одеждой, мокрой землей и дневным светом.

Более того, хотя их и беспокоило то, что ночные водители могут кое-что заподозрить в тяжело бредущих силуэтах при беглом взгляде на залитые подводным светом лица, и хотя иногда они видели издалека трудящихся в поле рабов, никто вот уже четыре дня, а теперь уже и четыре ночи, не видел его с близкого расстояния. И он не видел никого, никаких лиц, кроме этих двух. Однажды вечером его поразило, как, в сущности, мало он знает о них, едва сознавая их близкое присутствие, постоянно глядя на асфальт или грязь под ногами. И все же их лица глубоко запали ему в душу, так, что он в любой момент мог извлечь их из памяти и был вполне уверен, что, встреть он их через пару лет или даже лет пять спустя, он безошибочно узнал бы их.

Однако было ясно, что дальше так идти они не могут. Их одежда и одеяла были слишком тонкими, а теперь все стало холодным и влажным от грязи и дождя. Все, что было надето на Марка, принадлежало Сулиену — брюки, которые Уна купила брату в Лондоне и синяя туника с рисунком в виде ярко-красного языка пламени, которую Уна всегда считала слишком яркой и бросающейся в глаза. На Уне было красно-коричневое платье с длинным рукавом, а поверх него — серая синоанская блуза, однако ноги оставались босыми: широкие брюки впитывали дорожную влагу, и мокрая, холодная, как лед, материя липла к телу. Переодеться было не во что. Они попробовали отмыть самые грязные пятна в Гарумне, но сушить одежду после этого было негде. Уна купила в пришоссейном магазине газовую зажигалку для духовок, поздравив себя со счастливой мыслью — как развести костер, однако единственное, что им удалось, это слегка подпалить груду мокрых веточек, нетерпеливо пристраивая зажигалку и так и сяк, злясь друг на друга.

Они обсуждали, где достать новую одежду, на пятую ночь, не доходя нескольких миль до Лугдунум Конвенарума, с трудом покинув холодное здание фермы, в котором провели ночь.

— Пойми же, — терпеливо втолковывал Марк Уне, — как только я снова окажусь в Риме, я возмещу вам все убытки.

Его слабый голос звучал официально и непреднамеренно покровительственно. Шли дни, и пока никто не обнаружил их, поэтому Марку иногда казалось, что Уна, должно быть, была права, предложив двигаться в потемках. Он по-прежнему думал, что они — он — могли бы рискнуть и снова забраться в какой-нибудь товарный вагон: тогда, возможно, они были бы уже на месте.

— Да, пятьсот тысяч сестерциев, — резко напоминала ему Уна, — думаю, это все покроет. — И мягко добавляла (она всегда и во всем была пессимисткой): — Если ты когда-нибудь снова окажешься там. — Она имела в виду, что, насколько они знали, в Риме он никогда не будет в безопасности, но понимала, что Марк, внутренне вздрогнув, воспринимает это на свой лад — «если останешься жив», — тогда она приходила в отчаяние и уже ничего не объясняла.

— Однако он прав, — сказал Сулиен. — Так мы все заболеем.

— Знаю! — крикнула Уна, чувствуя себя загнанной в угол. — Но мне нужно чистое платье, прежде чем я смогу что-нибудь сделать… И без того достаточно странно, что я из своего кармана покупаю одежду для двух парней… но, если я появлюсь в таком виде, все наверняка решат, что я рабыня.

— Я могу сделать это, — сказал Сулиен. — Просто объясню, что я на каникулах и выпачкался, пока шел по дороге, что правда.

Пройдя несколько шагов вперед, Марк остановился, пораженный неожиданно напряженной тишиной сзади. Обернувшись, он увидел, что Уна стоит, черты ее лица смягчились, вид был испуганный.

— Нет, они могут увидеть тебя, — прошептала она. — Ты можешь не вернуться.

— Ты тоже. Мы с тобой в одинаковом положении, — ответил Сулиен.

— Нет. Ты не сможешь узнать, что они думают о тебе. А меня рядом не будет.

— Но это же магазин, а не военный участок! — воскликнул Сулиен.

Уна на мгновение замолчала.

— Я правда не хочу, чтобы ты ходил, — наконец сказала она тихо.

— Я тоже не хочу, чтобы ходила ты, — вздохнув, ответил Сулиен.

— Мне просто надо умыться, — снова пробормотала Уна, и Марк так и не понял, почему наблюдает за ними, откуда в нем такое любопытство.

— Почему все остановилось? — вдруг сказал Сулиен.

И правда. Было часа два ночи, и, не считая бесконечно и беспорядочно курсирующих товарных составов, синяя дорога практически опустела, но впереди быстро росла цепочка задних огней.

— Авария, — сказал Марк, и в эту минуту, заскрипев тормозами, остановился один из составов. Но Уна тоже остановилась, вглядываясь в темноту, где протянулся ряд задних огней.

— С дороги, скорее с дороги! — хрипло крикнула она.

Они вскарабкались на поросшую жесткой травой насыпь и пригнулись. Сулиен почувствовал, как нога его соскользнула и в штанину набился целый ком грязи.

— Что это? — шепнул он. — Вы что-нибудь видите?

Уна выглянула, прижавшись к верху насыпи.

— Не уверена… но по-моему, там кто-то был, — она покачала головой. — Так или иначе, пока они стоят, у машинистов больше времени заметить нас.

— Если бы только это… — нетерпеливо начал Марк, думая, что не было никакой необходимости заставлять их прыгать в холодную грязь, им надо было всего лишь отойти в сторонку, подальше от огней. Он попробовал встать, но девушка мгновенно прошипела «Нет!» и яростно схватила его за руку, пригибая к земле; хватка не ослабевала, Уна отчаянно вцепилась в него, не давая двинуться с места. Лежа рядом с ней в высокой бурой траве, Марк проследил за ее взглядом, устремленным на остановившийся поток транспорта, и заметил движущиеся огоньки электрических фонариков, по очереди обшаривавших каждую остановившуюся машину, каждый вагон и постепенно приближавшихся.

— Это не авария, — выдохнула Уна. — Они перегородили дорогу. Это стража.

Марк догадался, что она права, по звуку расчехляемых вагонов. Офицеры проверяли их изнутри.

— Придется убираться с дороги, — сказал Сулиен.

— Погоди… погоди… — пробормотала Уна.

— В чем дело? — спросил Сулиен. Желтые огоньки приближались, теперь они могли разглядеть размахивавших ими людей в военной форме.

— Хочу посмотреть… — шепнула Уна. Она неподвижно уставилась на состав, при этом опасно высунувшись из-за насыпи: по крайней мере, ее голова и плечи наверняка были видны.

— Уна, — предостерегающе произнес Сулиен.

— Они меня не увидят, — мягко ответила она. Ее рука по-прежнему бессознательно впивалась в руку Марка, и он почувствовал, что не только ее пальцы, но и все тело окаменело от напряжения.

За три вагона впереди стражники развязывали брезент, пошарили под ним, раздался какой-то крик, и они медленно вытащили на поднятых руках нечто длинное и тяжелое, которое вдруг стало извиваться и биться, стараясь вырваться.

— О! — вздохнула Уна, наконец скатившись с невысокой насыпи. Фигура, дергавшаяся в руках у офицеров, обмякла, и они уносили ее, двигаясь вдоль состава. Марк подумал, что, судя по размерам, это, должно быть, мужчина, но сказать наверняка не мог.

— Кто это? — прошептал он. — Что они с ним сделают?

— Во всяком случае, не убьют, — сказала Уна. — Но, думаю, добром это для него не кончится. Не один ты додумался путешествовать подобным образом.

Дождь холодными струйками стекал за шиворот Марка, капли его сновали по коже, как насекомые, Марка пробрал озноб.

— Он не был… не был тем, кого они искали? — Марк умолк, неожиданно задумавшись, почему, собственно, она должна была это знать, если видела ровно столько же, что и он, а затем вспомнил, как она узнала его в Толосе. И еще подумал, уж не знала ли она заранее, что случится; нет, навряд ли, иначе она никогда не держалась бы так близко к дороге.

Уна мрачно покачала головой:

— Нет. С чего бы им устраивать такую облаву? Думаю, они рассчитывали поймать нас. Или, по крайней мере, думают, что ты в Галлии. Но почему? Правда, везде были развешаны твои фотографии…

Марка снова пробрала дрожь, когда он вспомнил о ребятах на постоялом дворе, о девушке с матерью в ювелирной лавке.

— На меня уже не раз обращали внимание, — сказал он. — Но я был уверен, что они не знают наверняка… думал, что мне удалось их переубедить.

— Возможно, — сказала Уна. — Возможно, они подумали, раз уж ты ушел… Позвонить ведь нетрудно. Для большинства. Зато какая куча денег.

Марк почувствовал, что должен был сказать что-нибудь, что она права, но Уна уже отдалялась от дороги в темное поле, протянувшееся рядом с ней.

Сулиен обернулся, взглянул на дорогу. Фонари возвращались.

— Этот раб, — сказал Сулиен. — Может, он пробирался туда же, куда и мы.

Уна не знала, времени для выяснений не было. Пришедшая в голову Сулиену мысль одновременно взволновала и испугала их; если это так, то было легче поверить, что они направляются в какое-то реально существующее место. Однако они только что собственными глазами видели, как быстро и легко все может сорваться.

Они свернули налево, к черным холмам, держась подальше от фонарей стражников и постоянно залитой синим светом автострады. У них был свой электрический фонарик, но они еще долго брели в темноте, прежде чем включить его. Уна, споткнувшись, со всего размаху растянулась на мокрой, болотистой земле. Обошлось без повреждений, но, когда она встала, ее синоанская блуза оказалась настолько запачканной, что она предпочла снять ее и остаться дрожать на сыром ветру. Скоро она выглядела ненамного лучше остальных — струи дождя хлестали их, пока они не начали стучать зубами от холода.

Они слепо брели вперед, пока, практически случайно, снова не почувствовали под ногами твердый асфальт. Наконец они включили фонарик, увидели, что стоят на узкой тихой дороге, и по выхваченном светом кругу обнаружили, что понятия не имеют, что это за дорога и как далеко они зашли в мокрой тьме. Они двинулись по ней только потому, что больше не могли идти по раскисшим полям и поскольку думали, что, по крайней мере, дорога уводит их от автострады. Они прокрались через деревню, где ни в едином доме не было ни огонька, а на выходе из нее луч фонарика уткнулся в бледный квадрат дорожного указателя. Они шли на юг в направлении городка со странным названием Волчий Шаг, за которым начинался путь на Таррагону.

— Вот где мы купим одежду, — сказал Сулиен.

Уна ничего не сказала, растирая озябшие предплечья онемевшими руками, и с тоской подумала, что чем острее они будут нуждаться в вещах — не только одежде, но и еде, — тем труднее им будет доставать их. Она избегала смотреть на себя и остальных в свете фонарика, но чувствовала, что волосы ее свисают мокрыми сосульками, а грязь после падения длинными полосами стекает по рукам, ногам и подолу платья.

Какое-то время дорога шла то вниз, то вверх, но затем привела их к месту, плоскому, как озеро, которое, видимо, когда-то было здесь, хотя теперь их со всех сторон окружали холмы, становившиеся все более остроконечными. А прямо впереди, совсем близко, были горы, уже не призрачные очертания в небе, какими они казались с автострады, а высоченные каменные громады, одновременно гладкие и ощетинившиеся покрывавшей их лесистой порослью.

На заре Марк увидел нечто круглое, но переливчатое, как жидкость, глянцевито поблескивавшее у подножия холма. Он чуть было не принял это за озеро, слишком усталый, чтобы мыслить ясно. Но когда они подошли ближе и стало светлее, белое нечто превратилось в упорядоченные цепочки стеклянных полусфер, похожих на большой слипшийся ком бледной лягушачьей икры, и Марк понял, что это промышленные оранжереи, выстроившиеся рядами, оранжереи, где в теплом воздухе наливаются красками желтые лилии и тропические орхидеи. Вокруг них на несколько акров раскинулись низкие туннели из белой сетки, накинутой на яблони.

Сулиену, похоже, пришла в голову та же мысль.

— Там будет тепло, — благодарно произнес он и одним махом перескочил через придорожную изгородь, направившись к стеклянным домикам.

Уна задержалась, достаточно изголодавшаяся по теплу, чтобы позабыть про осторожность, но все же нерешительно сказала:

— Сюда придут люди.

— Не думаю, — ответил Марк, поворачиваясь к ней. — Думаю, эти штуки работают сами по себе.

— Но кто-то ведь должен приходить и забирать цветы?

— Не часто, — сказал Марк. Уна подозрительно смотрела на стеклянные домики, нервно переплетя пальцы. — И потом посмотри, какие они большие, — спокойно продолжал Марк, — мы сможем спрятаться. Можем спать по очереди. Все будет в порядке.

Бледные купола слабо сияли по всей равнине, и когда они подошли ближе, то увидели подвешенные внутри лампы, дававшие растениям свет. В первых оранжереях полы были сплошь уставлены низкими поддонами, в которых росли цикламены, и огромные купола над ними выглядели странно: так много света и сводчатого пространства ради таких малюток. Уна закусила губу. Внутри их будет видно за милю.

— Нет, не здесь, — сказал Марк, и они пошли дальше между ровными рядами стеклянных строений, пока не дошли до большой перевернутой чаши, затуманившейся изнутри, как от человеческого дыхания; в клубах тумана поднималась высокая насыщенно зеленая листва тропических растений, испещренная оранжевыми, желтыми и розовыми пятнами.

Заметив погнутую раму, Сулиен попытался поддеть ее: она многообещающе подалась, но так и не открылась, и в конце концов Уна, нахмурясь, обернула руку своей серой блузой и выбила стекло.

Потом шагнула внутрь, под ногами хрустела рассыпчатая земля и осколки стекла.

— О, — тихо сказала она. — Здесь и вправду тепло.

Тепло поднималось от пола, исходило от яркого сияния ламп, пронизывая пахучий влажный воздух. Под лампами протянулись, перекрещиваясь, тонкие трубы с кранами, и, когда Уна, успокоенная и завороженная, медленно шла между орхидеями, бромелиями и пышно разросшимся папоротником, они вдруг зашипели, разбрызгивая вокруг теплую воду. Она приоткрыла рот от удивления и пробормотала:

— Как же мы здесь высушимся? — Но в бархатистом воздухе влажность была приятной, и, к своему изумлению, Уна поняла, что она ее больше не беспокоит: после стольких холодных дней тепло действовало гипнотически. Уна улыбнулась.

Марк и Сулиен последовали за ней в кружевной воздух, и Сулиен подумал, какое это странное место: в некотором смысле такое стерильное, а хрупкое стекло подсвечено так, что растениям не ведомы ни ночь, ни зима, и все это яркое разнообразие так опрятно, так, почти идеально, упорядоченно. И все же это было такое очеловеченное место, извилистое и теплое, как кровь, и, когда они оказались под пульсирующим спринклером, Сулиен посмотрел наверх, и сеть трубок напомнила ему сосуды.

— Для чего они? — спросил он, дотронувшись до похожего на птичье перо листа.

— Думаю, для частных бань, — раздался сзади голос Марка. Он сидел на корточках, стараясь закрыть разбитое стекло одной из занавесок, полагая, что здесь должны быть термометры, и, если температура упадет, возможно, сработает сигнализация и кто-нибудь придет. Его удивляло, что он с уверенностью может сказать, на кого эти двое рабов похожи, а вот Уне это почему-то никогда не приходило в голову, а ведь эта мысль — совсем в ее духе. Он встал и прошел вперед между растениями, застав Уну как раз в тот момент, когда она — медленность и мягкость движения показались замечательными и неправдоподобными — вытянувшись и закрыв глаза, любовно приникла к теплому полу. В этот момент Марк подумал, что она выглядит другим человеком: скованное, угловатое тело расслабилось, рукам вернулась женственная округлость, мокрые волосы разметались по сторонам, чувственность вместе с капельками воды ненадолго коснулась лица, обычно рассерженного или лишенного выражения, разрумянившейся кожи.

Но лишь на мгновение. Уна сонно вздохнула и вдруг вскочила, как распрямившаяся пружина, снова резкая и бескомпромиссная. Трезвым, практичным взглядом она окинула трубы.

— А больше воды они дать не могут? Нам надо все перестирать.

Она с трудом поднялась и проковыляла вперед, скрывшись за следующим рядом посадок.

Уна осторожно двигалась извилистым путем, по-прежнему испытывая наслаждение от тепла, но на сей раз отрешенно, сонливость и мечтательность как рукой сняло, она часто поглядывала вверх, на переплетение труб, внимательно следила за водой. Где-то в самых кончиках нервов она испытывала слабую дрожь тревоги и настороженности, связанных с сыном Лео, но она была едва ощутима, длилась секунду, не более. Пройдя через круглую оранжерею, она обнаружила коридор, который вел в соседний купол.

Здесь воздух был прохладней и суше, и перед Уной открылось восхитительное зрелище. Тут выращивали водяные лилии. В бетонном полу был устроен большой продолговатый пруд, не более фута глубиной. Он был прозаически обложен листами прозрачного пластика, и желтые отражения огней покачивались, сходясь и расходясь между круглыми листьями и розовыми, белыми и темно-желтыми мясистыми цветами.

К Уне вновь вернулось мечтательное настроение, хотя все еще с оттенком нервозности. Она молча прошла вперед, поставила рюкзак и погрузила руки в воду: вода была примерно такой же температуры, как та, что орошала тропические растения, не то чтобы очень теплая, но терпимая, и уж куда приятнее, чем дождь и речная вода, за долгие дни вымочившие ее до нитки. Уна сполоснула лицо, затем сняла заляпанные грязью туфли, на которые было страшно смотреть, и стала обтирать их влажными руками, надеясь если не отчистить их, то сделать так, чтобы они выглядели, по крайней мере, просто поношенными. Затем, хотя работа была еще не закончена, она опустила свои перепачканные ноги в воду между похожими на шарики цветами и пластиковыми трубками на дне, в которых крепились их корни. Затем она вскочила и, шлепая босыми ногами, бросилась в теплую оранжерею.

— Тут есть вода, но только не входите, обождите минутку! — крикнула она, предупреждая своих спутников.

Марк, бродивший среди влажных папоротниковых зарослей, обернулся и увидел брызги и отпечатки мокрых ног на бетоне.

Он стянул шерстяную шапку и глубоко вдохнул туманный воздух. Он все еще ощущал пустоту под кожей, но причиняемая ею боль стала мягче, теплее.

Уна нашла в рюкзаке маленькие бутылочки и смущенно присела, испуганная стеклом и электрическим освещением, желая оказаться где-нибудь далеко отсюда, в темноте. Как уже бывало прежде, стоило ей почувствовать себя обнаженной, она испытывала какую-то безличную неприязнь к своему телу. Не то чтобы она чувствовала в своей плоти врага, не сравнивала ее с другими — просто иногда ей хотелось стать бестелесной. Быстро вздохнув, она рывком стянула через голову коричневое платье, сбросила нижнее белье и, как бы продолжая движение, скользнула в пруд.

Какое-то мгновение она просидела на корточках, покрывшись мурашками, стараясь убедить свое тело, что тепло тропической оранжереи никуда не делось, что скоро она туда вернется. Быстрыми, резкими движениями она стала тереть себя, и, по мере того как смывалась грязь, ощущение холода прошло, Уна медленно вытянулась во весь рост, отталкивая попадавшиеся на ее пути горшки с цветами. Она словно парила в воде, на какое-то мгновение почувствовав, что тело ее истончается, становится легким, почти полностью укрытое покрывалом из водяных лилий. Она окунулась с головой, чтобы вымыть волосы, и на мгновение открыла глаза, разглядывая розоватый испод листьев, и тут ей припомнилась Темза, и Уна с холодной отчетливостью подумала, что практически утонула, уже почти пошла ко дну. И ровно столько, сколько длилась эта мысль, она лежала неподвижно, задержав дыхание, с открытыми глазами.

Она пробыла в воде совсем недолго. Выкарабкавшись из пруда, поспешно натянула свое лондонское платье. Ей хотелось бы избавиться от этого наряда не только из-за того, о чем он ей напоминал, но и потому, что со временем он превратился в нечто мешковатое, неопределенного цвета, да к тому же на плече порвался по шву. Но надо же было что-то надеть, пока она будет заниматься стиркой. Она бросила коричневое платье, серую синоанскую одежду в цветы, наблюдая за тем, как они расправляются и темнеют в воде, и попробовала шампунем отмыть грязные пятна.

— Все в порядке? — донесся из перехода голос Марка Новия Фаустуса Лео.

— Да, — сказала Уна, но для пущей безопасности перебралась на другую сторону пруда, перетащив с собой плавающую в воде одежду.

Медленно войдя, Марк окинул взглядом покрытое лилиями пространство.

— Такие есть в Риме, в дворцовых садах, — сказал он, обращаясь к самому себе.

— Дорогие, значит, — прокомментировала Уна со слабой ноткой то ли обвинения, то ли предостережения в голосе.

— Не знаю, — признался Марк.

Он встал на колени в дальнем конце пруда и бросил испачканную одежду Вария в воду. Затем минуту-другую молча полоскал ее.

— Лучше бы тебе было сначала свое постирать, — заявила Уна, с некоторым даже удовлетворением наблюдая за Марком.

— Нет, сначала это.

Она швырнула ему бутылочку шампуня:

— Не высший класс, но все лучше, чем ничего.

Марк посмотрел на свои руки, мявшие мокрую материю, и по какой-то причине сосредоточился на них, словно это было сложное и трудное занятие. Вода всколыхнулась, небольшая волна тихо докатилась до него из дальнего конца пруда: Марк поднял глаза и увидел, что виновницей тому Уна; она ступила в воду, чтобы выловить свою одежду, и теперь стояла во влажном коротком платье, а листья и округлые цветы доходили ей до половины икр.

Они посмотрели друг другу в глаза и тут же отвели их, оба сознавая, что за несколько минут до этого она была совершенно нагой. Когда они находились на одном конце пруда и Уна сидела, поджав ноги, это было не так очевидно.

Как ни в чем не бывало она продолжала заниматься своими делами; в этом не было ни угрозы, ни малейшего повода пойти на попятный. Она стала выжимать синоанские брюки. Ей удалось повесить их на провода, и она начала тщательно расправлять материю, чтобы та не высохла мятой. Листья облепили ее ноги.

— Никак не отмыть туфли, — практично заметила она. — Но, может, и так сойдет? Как тебе кажется?

Она поняла, что снова предлагает ему разглядывать себя. Ну и что тут такого?

Марк послушно закивал, но оба знали, что это притворство: он понятия не имел, как может выглядеть свободная, но не очень богатая девушка. Плеснув немного шампуня, он продолжал тереть одежду.

— Мой двоюродный брат Друз однажды ездил в Дельфы к Сивилле, — неожиданно для себя заговорил Марк. — Не знаю, что она ему сказала, но это касалось его будущего. Но ты… ты ведь не знаешь, что должно случиться, доберемся мы до гор или нет.

— Не знаю, — ответила Уна, развешивая коричневое платье.

— Но ты вроде нее, ты… — Марк не мог подобрать нужного слова. — Ты… что-то знаешь.

Уна пожала плечами и выбралась из воды.

— Про тебя — знаю, — ответила она как можно более непринужденно. — А может, и про каждого.

Уна снова деловито принялась смывать грязь с туфель, ожидая, пока до Марка дойдет смысл ее слов. В это мгновение в оранжерею ворвался рассерженный Сулиен. Казалось, ничего не произошло.

— О, — без особого выражения произнес Марк. Уна бросила на него быстрый взгляд — он высоко поднял брови, хотя скорее это выражало удивление, чем недоверие.

— Хотелось бы и мне так уметь, — сказал он наконец.

Уну потрясло, что это заинтересовало его больше, чем что-либо прежде. Она ничего не ответила.

— И все-таки ты не все обо мне знаешь, — это прозвучало скорее как утверждение, чем вопрос.

Покачав головой, она неуверенно сказала:

— Что было, то было, там, на улице, когда мы пытались тебя схватить. Я пробовала увидеть, почему ты думаешь, что тебя хотят убить, и если бы мне показалось, что это правда… но я не смогла обнаружить это… потому что я не… или — не знаю…

Она умолкла, снова не умея это выразить, и ей захотелось остановиться: когда она начинала слишком много об этом думать, то мысленно возвращалась к той ночи в Толосе.

— Далеко не все, что ты когда-нибудь думал или что с тобой происходило, я знаю, да ты и сам этого не знаешь.

Марк кивнул, пытаясь представить себе, на что же это похоже, на какой-то миг почти поверив, что, может, нет, это было бы слишком странно, он не мог себе этого вообразить. И вдруг послышался голос, казалось не принадлежавший ему:

— Ты видела?.. — И запнулся на середине вопроса, боясь его закончить, хотя теперь стало очевидно, что он спрашивает все о том же. — Что-то нехорошее, — продолжал Марк, принуждая себя. — Что-то похожее на?..

И снова он не смог продолжать. Он коснулся лба, поглядел на Уну.

Он был без шапки, пар уже отчасти смыл грязь, и Уна даже увидела, что его рыжеватые волосы немного отросли, теперь это было заметно. Более чем когда-либо он был похож на себя, на рослого принца с лондонского экрана, но кто бы мог подумать, что один из Новиев может выглядеть подобным образом: настолько исходить мольбой, что Уна пришла в замешательство? Какая-то неосязаемая часть ее шепнула — ты знала, как он боится этого, знала, каково это чувствовать. Она встревоженно замолчала, потом уклончиво ответила:

— Но я не знаю, что ты имеешь в виду.

— Нет, ты должна знать, — настойчиво продолжал Марк, хриплый голос едва не срывался на крик. И он был уверен: она должна что-то знать. Глядя на Уну, Марк ничего не мог сказать: взгляд ее уже не был беспощадным, но на лицо словно опустилось забрало.

Затем непроницаемость исчезла.

— Нет, — пробормотала Уна, — ничего такого я не видела.

— О, — выдохнул Марк, глаза его сами собой закрылись. На какое-то мгновение, пока дрожь напряжения не улеглась, он почувствовал себя таким же потрясенным, как если бы она сказала обратное: облегчение подступило к горлу, захлестнуло отчаянной волной. Затем все прошло, позабылось, счастье переполняло его. Марк ухмылялся, нижняя челюсть его дрожала.

— Думается мне, ты был немного… зажатым, по крайней мере сначала, — спокойно продолжала Уна, — потому что так боялся, что кто-то хочет убить тебя, хотя причин к этому не было никаких. Но не потом.

Лицо Марка омрачилось, когда он почувствовал, что страх, с которым он вырос, никуда не делся, что тень его возвращается.

— Но даже если не сейчас, это может случиться?

— Что ж, — ответила Уна. — Да. — Она отмыла туфли почти дочиста. Сполоснула руки и поднялась. — Но это может случиться со всяким, — коротко добавила она.

— Это правда, верно? — спросил Марк. — Ты не просто?..

— Хочешь успокоить себя? — сухо закончила Уна и еле сдержала улыбку. — Не собиралась помогать тебе в этом.

Когда она ушла, Марк разделся и быстро вымылся в пруду, чувствуя себя неловко под развешанной одеждой Уны. Немного погодя Сулиен позвал его, крикнув, что нашел в тропической оранжерее плодоносящее дерево, хотя далеко не все плоды еще созрели.

 

ВОЛЧИЙ ШАГ

Казалось, лето вернулось, если бы временами не задувал ветер, но Волчий Шаг был стиснут горами, как закладка между книжными страницами, и, когда под вечер они добрались до него, солнечный свет уже легко скользил над крышами, едва касаясь их, и широкая сизо-серая тень прохладно раскинулась над узким сизо-серым городком.

И еще казалось, что они уже очень давно не видели ничего, даже друг друга, при солнечном свете. Украдкой пробираясь вдоль оранжерей, они жмурились от дневного света и с опаской шли по дорогам: на свету их легко мог заметить любой фермер, окруженный стадом рыжих коров в зеленом поле.

Но зато они могли снова видеть все в красках. Уна не знала, какой это будет шок, не понимала, как мир, двумерный в синем или желтом ночном освещении, станет нормальным. Теперь согретые солнцем горы были похожи на груды монет или кусочков янтаря. Она никогда не бывала в таких краях, никогда не видела ничего подобного десяти крупным птицам, серповидным, цвета ржавчины, метавшимся в небе и возле земли над полем скошенной кукурузы.

Они с Сулиеном остановились, задрав головы.

— Не на жизнь, а на смерть, — пробормотал Сулиен. Вид птиц заставил его вспомнить кое-что, и по телу пробежал легкий озноб; конечно, они были прекрасны, но с какой яростью бросались они друг на друга, стараясь отогнать, распугать остальных.

— Приходится, — сказала Уна.

Их изумление даже слегка позабавило Марка, неловко вмешавшегося:

— Да ведь это всего лишь канюки.

Чувствуя, что ей тычут в глаза ее невежеством, Уна развернулась и резко оборвала его:

— В Британии таких нет, по крайней мере в Лондоне. Не каждый, как ты, станет трезвонить повсюду, какой он всезнайка. Я не знала, что птицы бывают такие большие. — Она отвернулась и тихо повторила: — Канюки, — чтобы запомнить название и смягчить внезапную жгучую досаду из-за того, что известно всем на свете, кроме нее.

Марк понял, что он наделал, и одновременно подумал, что Уна до нелепого обидчива. Сулиена это, похоже, особо не тронуло.

А впереди, под отливающими медью горными пиками, краски снова отступили, и Волчий Шаг стал невыразительно одноцветным. Они направились к нему в раздраженном молчании.

Уже на самом подходе к городу, словно взявшись ниоткуда, с дорогой поравнялась линия железной дороги. Короткий состав прогрохотал рядом, подняв бледные клубы лежавшей повсюду серой пыли, и с перестуком укатил в городок. До сих пор они не понимали, как, должно быть, важен путь в Гиспанию. Когда облако пыли налетело на них, что-то в ней показалось Марку знакомым; потом, заметив серые глыбы, утесисто вздымавшиеся между деревьев городка, он понял, что это мрамор и где-то неподалеку должен быть карьер.

При виде состава Уна забеспокоилась, где бы спрятать Марка, но это оказалось довольно просто. Сразу за железнодорожными путями они увидели усыпанную гравием тропинку, спускавшуюся от дороги к воде. Это была все та же река, вдоль которой они следовали на всем пути, на карте она тянулась синей ниточкой, едва заметной под переплетением красных и желтых линий, сворачивая на юг почти там же, где свернули они. Конечно, настоящая Гарумна никогда не была синей, и вот она лежала перед ними, неузнаваемая, в гребешках белой пены, перламутрово-зеленая, очень быстрая и на вид очень холодная.

Спустившись к реке, тропинка бесцельно вела к большой постройке, по всей видимости некогда бывшей амбаром. Возможно, кто-то до сих пор использовал ее как дровяной сарай; беспорядочно сваленные доски и бревна выглядели свежими, но с трудом верилось, что кто-либо часто наведывается сюда, поскольку у самого сарая был почти по-театральному заброшенный вид: квадратная дверь раззявилась на петлях, в черепичной кровле зияла большая дыра, стены внутри оплел плющ.

Поверх дров загадочным образом валялись три или четыре школьные парты. Не заходя в сарай, Уна порылась в рюкзаке и достала свою косметику.

— Отлично, к тому же сзади деревья. Если кто-нибудь и придет, сможете спрятаться.

— Правда? — устало усмехнулся Марк. — А я было решил, что мне надо написать на лбу свое имя, встать здесь и орать «Да здравствует Цезарь».

Возясь с кисточкой для краски, Уна искоса посмотрела на него, поняла, что он хочет в отместку поддеть ее, и продолжала накладывать черный грим на веки. Она вообще не собиралась отвечать ему — какой смысл? — но, не удержавшись, произнесла с притворной кротостью:

— Пожалуйста, воля твоя, но только это было раньше, а теперь нам придется тебя попридержать.

Марк вспомнил, как она швырнула его на землю там, у дороги, и закрыл глаза со смешанным чувством стыда и гнева. Он так и не поблагодарил ее должным образом, но вряд ли сейчас это было возможно. Его неправильно поймут. В самой же глубине души он чувствовал себя сбитым с толку Уной и негодовал на себя, что с такой готовностью отзывается на ее подначки и вступает в полускрытую перепалку. И чем дальше, тем хуже: до сих пор они никогда так открыто не нападали друг на друга. Как это могло случиться из-за каких-то птиц? У пруда в оранжерее Марк уже начинал подумывать, что в конце концов они смогут найти общий язык, что это не безнадежно, и она сказала ему… но, когда он принимался думать об этом, у него в голове воцарялось полное смятение, и ему хотелось, чтобы она как можно скорее оставила его, чтобы в мыслях наступила прежняя ясность.

И вот, охваченный подобными чувствами, Марк вдруг поймал себя на том, что завороженно следит за тем, как Уна накладывает косметику; насколько он помнил, ему ни разу не доводилось видеть пред собой красящуюся женщину. Она была полностью поглощена своим занятием, гримируясь умело, но так быстро и яростно, что Марк испугался за ее нежную кожу. Он следил за тем, как она подмигивает себе в зеркальце: одно безвольно приопущенное веко становилось все темнее, другое оставалось бледным и открытым над сосредоточенно глядящим глазом.

По крайней мере, когда она уйдет, я хотя бы спрошу Сулиена, почему мы делаем все, что она велит. Затем он увидел, что у него явно ничего не получится, так как Сулиен вместе с Уной доставал связки денег из ее рюкзака.

— Так вы оба идете?

— Денег не хватает, — ответил Сулиен. — По крайней мере, на еду. Поэтому Уне придется побыть гадалкой.

Они прихватили несколько яблок и тропический плод — все, что удалось собрать в оранжереях и окрестных фруктовых садах, но хлеба оставалась только черствая горбушка. Марку снова — и более чем когда-либо — стало смертельно стыдно, что он стоит двум рабам таких затрат и такого риска, усугубляя их и без того трудное положение.

— Простите, — сказал он осипшим голосом.

Сулиен пожал плечами. Тратить лишние деньги на Марка было досадно, но так уж теперь обстояли дела, и в этом не было ничего личного, как в надолго зарядившем дожде. Затянувшаяся и явная пристыженность Марка начинала утомлять.

— Хотя мне бы хотелось, чтобы ты остался, — сказала Уна.

— Знаю, — ответил Сулиен.

Уна вздохнула, обмотала вокруг шеи зеленую шаль, и оба стали подниматься по тропинке.

Общество рабов, особенно в первые дни по дороге из Толосы, заставляло Марка чувствовать себя только еще более одиноким, и ему ужасно хотелось снова уверенно встать на собственные ноги, так, чтобы об этом больше не приходилось думать. Покой одиночества, выпавший ему теперь, поначалу показался ему глотком чистой воды; куда лучше, чем тишина, оттого что все молчат. Он оставил глупые мысли о том, что Уна сломала его волю и заставляет действовать по своей указке. Немного погодя он заметил темную ящерку в белых крапинках и следил за ней, пока она снова не скрылась в траве.

Но бездействие прискучило ему гораздо быстрее, чем он ожидал. Заняться было нечем. Марк поставил на землю одну из парт и неуклюже уселся за нее в полутьме, однако, когда тени залегли глубже, и стало холоднее, и никто за ним не приходил, ему показалось, что оставаться так нет никаких причин, он поднялся и стал мерить шагами поросшую высокой травой землю перед навесом. Он понял, что ему снова хочется двигаться ради самого движения, а не из привычной боязни попусту потерять время или попасться. Марк знал, что это затишье длится дольше, чем оно продолжается на самом деле, поэтому, не желая знать, сколько времени прошло, он решил вернуться к началу тропинки, просто надеясь издалека увидеть, как возвращаются брат с сестрой.

Уна и Сулиен поднимались по дороге в лежащий в потемках город, когда мимо прокатил еще один трамвай, призрачный и неуместный на главной улочке, поскольку Волчий Шаг был забытым богом местом — три улицы, бок о бок шедшие по берегу реки. И вряд ли он заслуживал именоваться городом, разве что выглядел оживленнее, чем деревня, через которую они проходили ночью. За мостом, ведущим к тихому ряду пепельно-серых домов, главная улица заканчивалась стиснутой со всех сторон площадью, размером не больше лондонского сада на заднем дворе. Пройдя еще немного, они увидели, что по сторонам улицы, как они и надеялись, размещаются лавки. На том берегу реки, на утесе, высился маленький храм. Белое изваяние Минервы сурово взирало с него на Волчий Шаг, четко рисуясь на фоне бледно-серого неба.

Когда они проходили по площади, Уна бегло окинула ее взглядом и шепнула Сулиену:

— Отлично, вот тут я и устроюсь, но сначала надо найти, где продается одежда.

Излучина реки заставила и улицы изогнуться мягкой двойной дугой, и в изгибе второго поворота они нашли, что искали: лавку, торговавшую обувью, одеждой и спальными мешками для гор. Они осторожно заглянули внутрь. Покупателей не было.

— Здорово, — сказал Сулиен. — Я мигом вернусь и найду тебя. Если хочешь, можешь пока сама купить еду.

— Ладно, — ответила Уна, жалостно улыбнувшись. Она закутала голову платком и в одиночестве побрела обратно к площади.

Нервно выглядывая из-за угла, она изучающе оглядела площадь. На ней стояла крохотная базилика, по всей видимости закрытая днем, перед которой, однако, все еще толпился народ. Преимущественно машинисты, подумала Уна, вышедшие поразмяться и теперь, вытянув шеи, следящие за тем, что происходит на грязном экране общественного дальновизора, криво подвешенном на более высоком из двух желтых облупившихся кабаков в углу площади.

Кто-то несмелой рукой попытался оттереть экран от осевшей на нем пыли. Показывали какой-то патриотический фильм и, возможно, под патриотическую песню, поскольку в кадр попались несколько ликующих, разряженных детей, немо, как рыбы, открывавших и закрывавших рты, осыпая лучезарно улыбающегося Фаустуса розовыми лепестками; но жители городка не слышали ни звука. В молчании Фаустуса короновали, Фаустус махал рукой толпам исступленных римлян, Фаустус сочетался браком с Туллиолой. Все это выглядело чрезвычайно жизнерадостно. Вот Фаустус улыбался, обнимая Лео и Клодию, как будто они все еще были в живых.

Уна вздохнула и стиснула зубы. Здесь, в отличие от блошиного рынка, особо рассчитывать на клиентов не приходилось; ничего не оставалось кроме как вылавливать их поодиночке и делать всю работу, даже не зная, заплатят ли тебе.

Потихоньку выйдя на площадь и обогнув базилику, Уна заприметила мужчину, который за что-то расплачивался у одного из пластмассовых столиков. Когда он встал, она подошла и почти с отвращением схватила его за рукав.

— Хотите погадаю, сэр? — спросила она голосом Сибиллины. И ненадолго почувствовала замешательство. Несколько мужчин смотрели на нее с разной степенью интереса, кое-кто — владелец кабака, на котором висел экран, — изучал ее ноги, оценивая их стройность под коричневым платьем. Но он исчез вместе со своими банкнотами, и ей стало полегче. В конце концов, привлекательность Сибиллины шла только на пользу делу — какой иначе прок был от всего этого грима?

Однако машинист, которого она подцепила, не обращал на нее почти никакого внимания.

— Убирайся — грубо сказал он, отдергивая руку, как она и ожидала.

Отступив немного, Уна произнесла как бы невзначай:

— Возможно, я могла бы сказать, действительно ли Момус собирается выставить тебя. И что имела в виду Дора, когда говорила так о Сицилии.

И, повернувшись, пошла прочь, изображая улыбку, уверенная, что мужчина последует за ней.

Когда они дошли до ступеней базилики, Уна попросила у него три сестерция. Усевшись рядом с клиентом, она завела обычное:

— Дора устала жить в Лугдунуме, но это не значит, что она устала от тебя.

Через четверть часа Уна сказала, что больше не сможет ничего увидеть, если не получит еще денег. Она знала, что мужчина откажется, но это было ей только на руку — отделаться от него и перейти к кому-нибудь другому. Сложив бумажки в тоненькую пачку, она подумала: «Попробую провернуть это еще четыре-пять раз».

Раз или два она ошиблась и проработала попусту несколько минут с людьми, которые слушали ее вполуха и уходили не расплатившись, но скоро у нее было уже шесть сестерциев, а потом двенадцать, и она слишком расслабилась, чувствуя подступающую скуку. Продолжая плавно и вполголоса говорить, она не могла оторваться от ярко светящегося дальновизора на желтом кабаке. Фильм уже кончился, и на экране замелькали числа экономических сводок, исчезавшие в мутной ряби помех. Уна не понимала, зачем их показывают, но иногда, между клиентами, пристально вглядывалась в них, словно одним усилием воли могла придать смысл этим цифрам.

Цифры вспыхнули и поблекли, экран ненадолго потемнел. Перестань грезить, сказала себе Уна, пора снова за работу.

Она прилежно пыталась сосредоточиться на том, что женщина из лавки рассказывала ей о бедах с приемными детьми, когда экран неожиданно ярко вспыхнул, на нем появился неподвижный белый квадрат, и Уна, не выдержав соблазна, оглянулась на дальновизор и увидела, что белый квадрат — это рисунок, а рядом с ним идет обычное изображение. Две картинки, и на обеих был Марк. Но на одной крутили запись похорон, а на другой был искусно сделанный набросок уже остриженного Марка.

Маленькая площадь покачнулась и наполнилась зловещим звоном. Уна сбилась и только беззвучно раскрывала рот, как поющие на экране дети, но наконец пришла в себя и, запинаясь, дрожащим голосом произнесла:

— Нет, ваш муж не прав.

Но на экране под обоими лицами синей лентой уже полз текст, сообщавший, что хотя звонок, описывавший Марка Новия, мог оказаться преступной шуткой (если же это не так, текст взывал к сознательности беглых рабов, прося и далее содействовать поискам), но публику просят быть на чеку, поскольку Марк Новий мог изменить внешность. Зрителям рекомендовалось также на всякий случай осмотреть подвалы своих домов и надворные постройки.

Уна улыбнулась женщине и попыталась собраться. Этого-то она и ждала, именно поэтому предпочитала двигаться в темноте, поэтому Марка оставили на берегу реки. Возможно, рисунок показывали впервые, попыталась размышлять далее Уна, но нет, наверняка нет — пересекавшая площадь пухлая женщина едва взглянула на него и внутренне кивнула, как старому знакомому. У всех в Волчьем Шаге засела в головах эта картинка, и кто-то, быть может, уже прочесывал окрестности, спускался по гравийной тропинке. И к тому же сейчас был день, светло. Они с Сулиеном вернутся и…

Недовольная собой. Уна заставила себя справиться с коротким приступом паники. Ладно, решительно подумала она или, вернее, заставила себя подумать: предположим худшее, предположим, что мы вернемся к сараю, а они уже его взяли, да, если бы мы знали, что он убит, — чего уж там, давай начистоту, — лучше бы нам туда не возвращаться. Мы потеряем деньги, но избавимся от опасности.

Уна удерживала в голове эту холодно отшлифованную мысль, но вопреки ей мурашки бегали у нее по телу от убеждения, что это ее вина, что именно она донесла на Марка стражникам. Она убила его.

Женщина что-то искренне рассказывала ей, так что Уна, слава Богу, могла минутку помолчать и клялась про себя, что покончит с этим делом и тут же уйдет. А затем, упомянув о беглых рабах, дальновизор попутно напомнил, что трое лондонских преступников еще на свободе и вот как они выглядят.

Сулиен не появлялся уже более часа. Это было невыносимо. Уна вскочила, чувствуя, что ее мутит, что она захлебывается, почти так же, как там, на Темзе, и неразборчиво пробормотала:

— Все, я больше не могу, простите.

— О нет, пожалуйста, — запротестовала клиентка, выглядевшая растерянной, обиженной, и скорбно преградила ей путь.

— Можете забрать деньги. Простите, — сказала Уна. Она пошарила в кармане и попыталась как можно скорее отделить банкноты. Презрительно глядя на себя со стороны, уже предвидела, что случится, но ничего не могла поделать: руки ее дрожали, деньги неминуемо должны были упасть. Она вцепилась в самую толстую пачку, но несколько банкнот упорхнули, и Уна бы так их и оставила, однако женщина инстинктивно нагнулась помочь и потянулась за улетающими бумажками, так что Уна не могла двинуться вперед, не наткнувшись на нее. И кто-то еще — все тот же хозяин кабака — услужливо присоединился к ним, подбирая рассыпавшиеся банкноты, подбадривая. Когда Уна отступила, чтобы оглядеться, женщина уже поднялась и совала ей деньги, умоляюще хватая за руку. Уна почувствовала, что сейчас закричит.

— Не нужны мне деньги, — молила женщина. — Вы собирались сказать, что мне делать.

Взяв Уну за запястье, хозяин кабака вложил деньги в ее ладонь.

— Вам надо… не знаю. Перестаньте так стараться понравиться Лавинии. Молитесь Юноне. Вы должны сами решить. Я больше ничего не вижу, простите.

Наконец женщина разочарованно отвернулась, но что-то было не в порядке. Уна почувствовала, как что-то поглаживает ее, неотвратимо забирается за ворот, под юбку…

Кабатчик по-прежнему не отпускал ее запястья.

— Вы немножко переволновались, верно? — сказал он. — Лучше потратьте часть этих денег на апельсиновый сок или что-нибудь еще.

Точно так же, как тогда, когда упали деньги, Уна видела, что случится, но не могла предотвратить это.

Кабатчик был не выше ее, с редкими мягкими волосами, и дружелюбно заглядывал ей в лицо, хотя на самом деле оценивал скрытые платьем груди. И все же его изучающий взгляд был не только похотливым, он словно взвешивал ее на весах, измерял лентой объем талии. Подобное уже иногда случалось с ней на лондонских рынках.

— О, это было бы замечательно, — сказала Уна, одаривая кабатчика яркой полупомешанной улыбкой. — Но я опаздываю.

В отчаянии она подумала, что если скроет, что ей известно, не выдаст своего испуга, то, возможно, заставит мужчину поколебаться, и, возможно, этого будет достаточно.

Ей удалось мягко, с улыбкой освободить запястье, так что у мужчины не было причин задерживать ее, но его сочувственная рука тут же легла ей на плечо:

— Давай, я угощаю. Налью тебе полный пластиковый стаканчик, и пей сколько хочешь. Твой хозяин не будет против, верно? Кстати, где он?

Уна понимала, что лучше согласиться, что она рабыня, убедить кабатчика, что ее действительно ждет хозяин, но тогда как она сможет объяснить, что зарабатывает деньги одна, без всякого присмотра, да еще таким образом?

— Что? — спросила она как прокаркала, хотя старалась, чтобы голос ее звучал одновременно весело и возмущенно. — Вы хотите сказать, мой папа?

— Твой папа? — повторил кабатчик чуть тише, но так же непринужденно, как и раньше.

И Уна поняла, что теперь он окончательно уверился в своих подозрениях, и, что бы она ни сказала, уже не важно, и ей остается только бежать.

Его теплая рука готова была стиснуть ее левое плечо, другой он собирался схватить ее, если она метнется вправо.

— Да, папа, — тихо произнесла Уна и неожиданно рванулась назад, так что кабатчик чуть не упал и его пальцы запоздало сомкнулись в воздухе.

Уна почувствовала, как болезненно торжествующее рыдание свербит у нее в груди, когда мужчина пошатнулся, ненадолго утратив равновесие, с пустыми руками. Но за ней был только кабак, она позволяла ему загнать себя, как овцу. Она оказалась в ловушке, и с площади было не выбраться, кроме как проскочив мимо кабатчика. Уна металась из стороны в сторону, но места было слишком мало; она ринулась вперед, сметая на своем пути столики, так что едва не свалилась на сиденье белого пластикового стула, остальные разлетелись по бетону. Уна закричала от ярости, выпрямилась и стала прорываться, опрокидывая все на своем пути. Худощавый темноволосый юноша лет девятнадцати сидел, прислонившись к стене кабака, и неуверенно наблюдал за происходящим, немного шокированный, немного смущенный. «Почему ты не поможешь мне?» — в отчаянии крикнула ему Уна.

— Все в порядке, Туккий, — прорычал сзади кабатчик, немного задыхаясь, но все еще ласково и увещевающе. Конечно, далеко убежать ей не удалось, рука кабатчика стиснула ее руку так, что хрустнули кости, схватила другую, отбивавшуюся изо всех сил, вытащила ее из-под груды перевернутой мебели, тесно прижала к плотному телу. Уна бросила ему в лицо что-то бессвязное, вроде: «Я тебя убью», — и ударила коленом в промежность, но кабатчик только беззаботно ухмыльнулся и, окончательно скрутив Уну, оторвал ее от земли. Руки ее были намертво прижаты к его груди, тело зажато, как в тисках, и почему, почему, неистовствовала Уна, природа сделала ее такой легкой и слабой? Она даже не причинила ему боли. Ей хотелось, чтобы из каждого ее сустава торчало лезвие ножа, вместо связок была колючая проволока, позвоночник ощетинился гвоздями, чтобы, сжимая ее, он изранился, истек кровью, умер.

Туккий нерешительно кивнул и скрылся.

— Знаешь, у нас тут куча беглых, — влажно шепнул ей на ухо кабатчик, — уж не знаю почему. Вот ты и поможешь нам их выследить.

— Я не рабыня! — попыталась крикнуть Уна, вспыхнув. Она ударила его по коленной чашечке и испытала такое острое удовольствие, оттого что нанесла врагу хотя бы минимальный урон, что даже почти не обратила внимания на то, что он сделал потом — настолько это было ей привычно: вывернул запястье и заломил руку за спину.

— А теперь пошли, милочка, — сказал кабатчик почти с жалостью. — Теперь, если тебя поймают за такие слова, то могут даже казнить — вот будет потеря.

Изнутри кабак был неубедительно расписан белым и синим под прибрежный пейзаж. Где-то играла музыка; младенчески капризное сопрано хищно набрасывалось на придыхания флейт; любовная песня. Машинист с кием примеривался к бильярдному столу, словно собираясь начать игру. Второй, за стойкой, пил подслащенное вино из покрытой белым налетом рюмки, ему прислуживала женщина с пышными волосами, странно выкрашенными в оранжевый с пурпурными полосками цвет, что в целом должно было означать нечто золотисто-коричневое. Они с каким-то безразличным любопытством поглядели на Уну, визжащую и извивающуюся в руках кабатчика. Если понадобится, оба были готовы помочь связать Уне руки изолентой и через маленькую дверь препроводить в заднюю комнату. Они такого уже насмотрелись.

Что бы он ни говорил Уне, Сулиен чувствовал неладное, прежде чем войти в пустой магазин, но вошел прямо, уверенно и стал изучать куртки из водоотталкивающей ткани, вспоминая, как делал это раньше; ему не приходилось прилагать таких усилий, как Уне, чтобы выглядеть обычно. Она вдолбила ему несколько историй о братьях и каникулах, чем заставила его только еще больше разнервничаться, но скоро он уверился, что беспокоиться не о чем, — по крайней мере, мельком взглянув на него, хозяин не помчался за стражей. В магазине не было никого, кроме скучающей молодой женщины, сонно склонившейся над прилавком, которая поначалу не проявила к нему абсолютно никакого интереса.

И в магазине тоже было сонно. Лампы светили тускло, а развешанная по стенам одежда вся как на подбор была земляного и древесного цвета или иногда приглушенных серо-голубых тонов. На Сулиена она произвела смутно гнетущее впечатление, особенно когда он обнаружил, насколько дорогие эти вещи. Он без особого подъема отобрал несколько самых дешевых, а затем, окончательно приуныв, повернулся к полкам, где стояли коричневые и желтые ботинки, увесистые и ко всему безразличные, как корнеплоды. Сулиен стал брать один ботинок за другим и крутить его так и эдак. Купить все необходимое и уложиться в намеченную сумму оказалось труднее, чем он ожидал.

Разбуженная частыми вопросами насчет цен, а теперь стало ясно, что молодой человек собирается накупить много вещей, продавщица устало вздохнула, заученным шагом подошла к Сулиену и мрачно посмотрела на выбранные им ботинки.

— Эти никуда не годятся, — произнесла она, растягивая слова.

Сулиен с некоторым удивлением посмотрел на ботинки.

— На вид ничего, — сказал он. — А для какой это погоды?

— Когда дождя нет. Вообще непонятно, зачем такие делают. Вода через них проходит, как через решето. Вам, наверное, вот какие нужны.

Продавщица легко хлопнула по ботинкам, оказавшимся на пятнадцать сестерциев дороже, чем те, которые выбрал Сулиен. Вид у нее был уверенный, и Сулиен быстро подумал, не подождать ли, пока Уна заработает еще денег, но побоялся, что это займет слишком много времени, и вспомнил, что даже дешевые городские туфли, купленные им в Толосе, выглядели не столь плачевно.

Странно было разговаривать с продавщицей, и он понял, как давно уже не говорил ни с кем кроме Уны и Марка. В Сулиене проснулось недоверие. Он попытался представить себе, что за люди живут в Хользарте, но, сколько ни напрягал воображение, оно отказывалось работать, и ничего зримого он вообразить так и не смог. Внезапно он почувствовал себя подавленным. Нет, не такой жизни мне бы хотелось, подумал он.

Видя, что ей не верят, продавщица восприняла это как личное оскорбление, и Сулиен даже подумал, что она, наверное, врет, когда обнаружилось, что ботинок такого типа, по такой цене, при этом достаточно маленьких, для Уны, нет. Сказать по правде, ему с самого начала показалось, что все в магазине не того размера. Наконец, с видом человека, одержавшего нравственную победу, девица вытащила из задней комнаты нечто. Ботинки были явно хитро задуманы и стоили вдвое дороже, чем мог себе позволить Сулиен.

Кончилось тем, что он потратил двадцать минут, побито кружа по городку в поисках другого магазина, которого, похоже, не существовало. В отчаянии он вернулся, поторговался с продавщицей из-за ботинок для Уны, прикидывая, пока ум за разум не зашел, что он может купить на оставшиеся деньги. Наконец девушка завернула ему покупки в толстую бумагу, и Сулиен снова оказался на главной улице, чувствуя, что его понемногу начинает мутить от вида серого городишки. Снаружи было темнее, чем ему казалось, и Сулиен на мгновение задумался — чем занимается все это время Марк?

По крайней мере, идти было недалеко. Основное неудобство составляли многочисленные свертки, не то чтобы тяжелые, но слишком объемистые, и Сулиену приходилось то и дело останавливаться, чтобы их переложить. Сначала он не увидел Уну на площади и решил, что она, должно быть, вернулась и ждет с Марком у реки. Только шум опрокидывающихся пластмассовых столов и стульев заставил его посмотреть в сторону кабака с желтым фасадом, где он увидел направлявшегося к дверям мужчину, схватившего в охапку женщину, точнее, девушку, которую он силой волок, тянул…

Конечно, Сулиен сразу признал Уну. Но мужчина почти целиком закрывал ее своим телом, так что на мгновение Сулиен увидел то же, что видели немногочисленные прохожие, оказавшиеся на площади: хозяин наказывает раба.

Бросив свертки, Сулиен ринулся к ним. На какой-то момент негодование возобладало над страхом за Уну, поскольку он не сомневался, что легко отобьет ее у незнакомца. Потасовки, иногда случавшиеся на улице, где жил Катавиний, или в парке, всегда быстро заканчивались и никогда не были слишком яростными, Сулиен испытывал к ним только отвращение, но участие в них дало ему основание полагаться на свой высокий рост. Он уже подметил, что противник пониже, постарше, не такой уж коренастый, и Сулиен, даже не особенно задумываясь над этим, рассчитывал напугать его почти без драки. Но кабатчик успел втянуть Уну внутрь, прежде чем Сулиен добежал до них, и, когда он рванул на себя расхлябанную дверь, ему вдруг пришло в голову, что мужчина хочет продать Уну, и если он уже делал это раньше, то у него может быть нож или пистолет.

Внутри, перекрывая томную мелодию, звучал жуткий, душераздирающий, пронзительный визг, почти не похожий на голос Уны, почти нечленораздельный, однако Сулиен все же разобрал, что он хрипло повторяет: «Я тебя убью. Я тебя убью». Уна была распластана на бильярдном столе, и ее лицо тоже исказилось до неузнаваемости: пылающее, с безумными, сухими, уставленными в одну точку глазами и оскаленным ртом, из которого вылетали эти ужасные звуки. Но когда Сулиен рванулся к ней, она глубоко вздохнула, страшные звуки смолкли, перекосившая лицо судорога на мгновение исчезла, и перед Сулиеном мелькнуло лицо сестры.

Оружия он не заметил, но увидел, что хозяин и пурпурная красотка пытаются связать Уне руки, а в помещении есть еще какие-то люди. Его появления явно не ожидали, и на какую-то секунду двое машинистов, встревоженные, приведенные в замешательство, застыли в неуклюжих позах, когда он промчался мимо. Один из них даже сказал: «Ты это чего делаешь?» — когда Сулиен, схватив хозяина за плечи, оторвал его от Уны. Она соскользнула со стола, выдернула связанные запястья из рук пурпурноволосой дамы и, освободившись, на секунду предстала прежней Уной. Сулиен повернул к себе круглую физиономию трактирщика и ударил так, что тот шмякнулся о синюю поверхность стены.

Но затем остальные двое набросились на него сзади, и, пока Сулиен старался вырваться от них, мужчина встал, слегка пошатываясь, и пошел помогать жене, тащившей Уну через всю комнату к блестящей синей двери в задней стене, и Уна снова закричала, безнадежно, яростно, истошно, когда они швыряли ее в проем и запирали дверь. Сулиен слышал, как сестра бьет ногами по двери и бросается в нее всем телом с другой стороны.

Сулиен наносил удары руками и ногами, потому что так было нужно. Но как только дверь закрылась, драка утратила стройность и ясность, превратившись в неприглядное и вызывавшее почти дурноту взаимное избиение. Более грузный из машинистов, тот, на котором Сулиен сосредоточился в первую очередь, двинул кулаком ему в лицо, и Сулиен удивился, что у него хватило времени и сил отразить выпад; движения его стали замедленными и слабыми. Но когда он отбил нацеленный ему в лицо кулак, вопрос, заданный мужчиной: «Ты это че делаешь?» — снова повис в воздухе. Что же он такое делал? Неужели он и вправду надеялся настолько вывести из строя троих мужчин, чтобы они позволили ему пройти через комнату, вытащить ключ из кармана кабатчика, отпереть и открыть дверь и, развязав Уну, снова пройти мимо них? А ведь еще была женщина, спрятавшаяся за стойку, — как подумал Сулиен, в поисках чего-нибудь тяжелого, что попадется под руку, а может быть, пистолета, которого он боялся с самого начала.

Теперь он тоже мог слышать звуки драки: разговор состоял преимущественно из гласных и брызг слюны. Кабатчик тоже теперь смог присоединиться. Сам не понимая почему, Сулиен бросился ему навстречу, и тогда мужчина поменьше, бесплодно пытавшийся завернуть Сулиену руки за спину, заплел ему ногу и со всего размаха ударил кулаком. Острый край стеклянного столика полетел в Сулиена достаточно медленно, чтобы он мог начать воображаемую беседу с Катавинием, обсуждая, какие возможные травмы он может получить. Сулиен интересовался остротой угла и скоростью и с сострадательной профессиональной заботой спрашивал: «Он может раздробить кости черепа?» — когда увесистый столик разбился.

Но Сулиен отделался легким испугом. Светлые осколки, сами по себе довольно красивые, разлетелись по полу и пронзили воздух. Сулиен, в полудремоте, обнаружил, что лежит на прохладном полу, хотя не мог понять, как на нем оказался; видимо, поскользнулся. Один глаз тяжело набряк и ничего не видел, другим Сулиен продолжал невозмутимо разглядывать обшарпанные ножки столика. Он бы уснул, если бы его оставили одного, но возня продолжалась: теперь они связывали ему лентой запястья. Сулиена охватило безразличие — он все равно ничего не мог сделать. В окутавшем его сонном теплом тумане боли это было, пожалуй, лучшее. Они поместят его вместе с Уной. А позже они смогут выбраться, если…

О, им удастся поговорить, они что-нибудь да придумают, безвыходных положений не бывает.

Затем он услышал, звуки, доносившиеся уже давно: глухие удары по дереву, голос. Воздух словно наполнился дымкой, пространство словно сузилось до размеров большой монеты, но в нем он мог думать. Вставай, поднимайся, глупый мальчишка. Возможно, голос просто отчаянно звал его по имени. Сулиен.

Он попытался поднять голову, светящиеся точки снова закружились перед глазами, и ком боли в голове, быстро разрастаясь, затопил все. Голова Сулиена снова откинулась, и он использовал этот момент, чтобы исправить положение.

Обычно он клал руку на пораненное место; если такой возможности не было, дело обстояло труднее — но сейчас он почувствовал, что как будто разделился надвое, — это все равно, что с помощью сломанных щипцов эти же самые щипцы и чинить. Но, все еще лежа неподвижно, он старался осмыслить, что же происходит с его головой. Он почувствовал боль и туман и через силу приказал им: ступайте прочь, убирайтесь.

Он только еще начал работать, но резко освободил стянутые клейкой лентой руки, которые были так нужны ему теперь, и, чувствуя головокружение, поднялся. У него было такое чувство, будто он только что неуклюже перескочил через головокружительно высокую стену. Но на какой-то миг все были так ошарашены, что даже не попытались схватить его. Они комически стояли и таращились на Сулиена, который покачивался перед ними, глядя на запертую дверь. Он попятился и выбежал на площадь, длинный обрывок черной ленты развевался на запястье.

Он домчался до моста и остановился — так ему было дурно. Он прислонился к низкой стене и оперся на нее, в голове все пульсировало и кружилось. Он не помнил, чтобы его ударили в живот, но чувствовал, что сейчас его стошнит. Конечно, мысли его находились в полном беспорядке. Вполне естественно. Сотрясение мозга. Он поднес руку ко лбу, прерывисто дыша, по-прежнему пытаясь обдумать головокружительное положение, пока мозг успокаивал расходившиеся нервы.

Кровь по-прежнему струилась по его лицу. Сулиен вытер ее как мог лучше и, нахмурившись, не особенно задумываясь, обтер красные ладони об одежду. Он ощупал пальцами кровоточащий порез и прижал его. Теперь боль была не сильнее обычной головной.

Никто за ним не гнался. Он даже не успел об этом подумать. Слишком серьезную работу он только что проделал. Он отлепил ленту и выбросил ее.

Уже когда он, задыхаясь и вздрагивая, бежал по асфальту, он начал сдавленно стонать. Он просил ее — против этого ничего не попишешь, и никуда не денешься от чувства предательства. Боль вины множилась в воздухе. Он остановился в первом же попавшемся месте, сейчас лучше было остаться здесь. Он не мог вспомнить, действительно ли Уна выкрикивала его имя, и он понадеялся, что придумал это сейчас, поскольку это подсказало ему бежать, оставив сестру. Сулиен оглянулся и увидел ряды солдат, марширующих на экране дальновизора, висящего на кабаке. Он ушел вовсе не так далеко. Уна была всего в шестидесяти метрах отсюда, отделенная от Сулиена двумя тонкими стенками. Ей было бы легче, если бы она знала, что он вернется за ней, но она не знала этого и считала, что все кончено. А если они сделают то, что, как казалось Сулиену, собирались, и один из этих мужчин продаст ее в Испанию или куда-нибудь еще, он не выдержит мыли об этом, тем более что ничем не сможет помочь.

Но он уже знал достаточно, видя пугающую одержимость в лице Уны. Невозможно было предсказать, что может случиться с ней. Сулиен видел, как это начинается. Она не будет покоряться никому, пока кто-нибудь не убьет ее или пока не покончит с собой. Ему хотелось бы думать, что он недостаточно знает ее, чтобы быть уверенным в этом, но разве не она сама сказала ему, на что способна, в тот, первый день?

Нет, конечно же, ничего этого не случится, он помешает им. Как это сделать, уже должно быть решено, ему только нужно было время, чтобы додуматься.

Но помимо нескольких бессвязных мыслей о том, как убить их всех, он ничего не планировал, только рыдал от ужаса и чувства вины. Он представил себе, как они вталкивают ее в синюю дверь и громко говорят: «Ах, бедняжка», — и от одного звука этих слов все становилось еще хуже. Грязные продолговатые следы клея на запястье, легкое покалывание там, где лента вырвала несколько волосков, заставили его вспомнить о кресте и обо всем, что он натворил. Он рыдал, презирал, поносил себя, пока ему не удалось хотя бы на время остановиться.

Если бы их было двое, смутно подумал Сулиен о сыне Лео. Но для Марка Уна — чужая, он не захочет рисковать или выдать себя из-за какой-то рабыни. И будь даже Сулиен уверен в нем, а он отнюдь не был, то все равно численный перевес был бы на стороне врага и за случившееся их отправили бы в Толосу, к тому же Сулиен считал Марка более слабым бойцом, чем он сам. И кроме того, он совершенно позабыл о существовании Марка.

Что еще? С обратной стороны кабака могла быть дверь — вышибить ее? Нет, пожалуй лучше взломать замок. Но чем? Как?

Сулиену не давала покоя мысль: может, просто вернуться в кабак и забить всех до смерти? Это было все равно что обыскивать одно и то же место, отыскивая пропажу. К тому же это была всего лишь глупая идея: оружия у него не было, и он никого не мог убить, не говоря уже о четырех людях, что бы они ни делали.

У него не было оружия, но даже если бы и было и если бы он вернулся и стал угрожать — нет, не просто угрожать, а действительно хотел убить их, коли на то пошло, — а ведь оружие у него было: в одном из рюкзаков лежал нож, который Уна купила на автостраде и которым они пользовались, чтобы резать хлеб. Он был не очень острым, но если соответственно настроиться и ударить изо всех сил, то этого могло оказаться достаточно.

В десять лет Сулиену никогда не приходило в голову приставить нож к собственному телу, — даже когда он подтолкнул Руфия, чтобы пролить кипяток ему на руку. Но теперь внутри у него словно пробежал какой-то холодок, соединяя его, как ряд швов соединяет порез; и, в противоположность всему, что он думал о себе, теперь он знал, что сможет вонзить нож в чужую плоть и, если придется, сделать это хладнокровно. Но он знал и то, что после этого уже никогда не будет таким, как прежде, как бы оправданно и необходимо это ни было, — он не сможет простить себя.

Что ж, это не имело значения.

Он пошел по дороге к тропинке — и через несколько шагов повернул назад, не потому что изменил свои намерения, а потому что боялся оставить мост: они могли перевести куда-нибудь Уну, пока его не будет. Несколько раз он, как тигр в клетке, прошелся взад-вперед, прежде чем собрался идти.

За дверью была холодная лестница, сверху донизу загроможденная пластмассовыми стульями. Уна взобралась на башню из стульев, пока кубарем не скатилась вниз, беспомощно, как волна, ударившись о дверь, и повторяла это снова и снова, не потому что это был выход, а чтобы причинить себе боль.

Она почувствовала дрожь надежды, когда Сулиен ворвался в кабак, но, стоило мужчинам накинуться на него, она поняла, что единственный вопрос в том, закончится ли для него это так же, как для нее. И когда они впервые швырнули ее в неразбериху стульев, ей почти захотелось, чтобы так оно и было: они не должны были разделяться ни после пяти недель, ни после семи лет разлуки.

Затем глухие удары происходившей снаружи драки неожиданно смолкли. Что-то случилось с Сулиеном, казалось, его там нет. Распаленное сердце Уны словно облило холодом. Сулиен, прошептала она и закрыла глаза, чтобы увидеть его. Это была, возможно, единственная вещь в мире, на которой она могла сосредоточиться. Они действительно ранили его, он едва был в сознании. Она снова задрожала и впустую пробормотала его имя. Давай, Сулиен, подымайся. Уна снова изо всех сил заколотила в деревянную дверь, тяжело вздыхая, но не слыша себя. Подымайся.

Когда он убежал, ей показалось, что его вообще здесь никогда не было. Скоро Уна снова стала беззвучно метаться среди рассыпанных стульев. С каким-то убийственным весельем она подумала, что если переломает себе все кости, то, к разочарованию кабатчика и иже с ним, они выручат за нее меньше.

Время от времени она переводила дух и успокаивалась настолько, что могла думать: хорошо, это со мной уже бывало, я знаю, когда кто-нибудь купит меня, я буду хорошей и прилежной, пока мне не поверят, тогда я сбегу, мне это удастся. Но она оплакивала себя, ведь даже если ей это удастся сделать и затеряться где-нибудь в Испании или Африке, у нее не будет денег, и она никогда уже не сможет разыскать Сулиена. И в любом случае, хотя ее кожа горела от ярости, а сердце колотилось так, что казалось, вот-вот взорвется, как запальник, она понимала, что не может больше ждать, планировать и оставаться в бездеятельности долее. Она с трудом могла думать, как думала прежде.

Она сама пугала себя. Ее безудержно несло, и было уже не остановиться. Уна попыталась представить белый-белый свет, но это не подействовало, она не могла даже разжечь первой искры, не могла дышать.

Марк уже несколько раз прошелся взад-вперед по дороге. Ему хотелось что-нибудь почитать. Он все еще думал, что рабы не могли уйти на неопределенно долгое время, просто все дело в том, что он сходит с ума от нечего делать. Он сел за парту, принялся раскачиваться на ней и вдруг вспомнил, что иногда видел по утрам Уну с книгой в руках. Марк жалел, что эта мысль не пришла ему в голову раньше, и все же какое-то время колебался, прежде чем приняться за поиски, — ее не было, он не мог ее предупредить, а просто так рыться в ее вещах не имел права. Но они провели вместе уже целую неделю, пожитки их и без того перепутались, и Марк, наверное, уже не меньше дюжины раз видел их высыпанные из рюкзаков вещи. Поэтому он наудачу расстегнул «молнию» на рюкзаке и с удовольствием увидел, что книга втиснута сбоку. Он вытащил ее, и тут же из книги выпала целая россыпь бумажек. Марк нагнулся подобрать их, сознательно стараясь не заглядывать, решив, что это письмо. Но нескольких слов, на которые он старался не смотреть, оказалось достаточно, чтобы он узнал их:

О, Илион, обитель богов…

По какой причине она переписывала эту книгу? Марк развернул один из смятых листков и прочел:

…О юноши, тщетно пылают Храбростью ваши сердца! Вы готовы идти, не колеблясь, С тем, кто решился на все, — но исход вам известен заране! Вы отсюда ушли, алтари и храмы покинув. Боги, чьей волей всегда держава наша стояла. Что же! Погибнем в бою, но горящему граду поможем! Для побежденных спасенье одно — о спасенье не думать!..

Это был один из отрывков, которые он учил на память. Марк сам не знал, чего ждет, но только не этого. Он понимал, что это своего рода урок. Уне приходилось с чего-то начинать — не с чтения в прямом смысле слова, но хотя бы с умения читать книгу. Марк смотрел на эти записи и был в каком-то смысле тронут и впечатлен тоже, поскольку из всех устаревших слов и бесконечного перечисления названий городов и имен героев Уна выбрала именно этот безумно честолюбивый отрывок. Но Марк подумал, что сможет догадаться почему. Именно потому что Вергилий считался лучшим, вершиной, чем-то, что ты должен был знать, если вообще собирался знать что-нибудь. В школе они потратили на него бесчисленные часы. Было забавно читать его теперь, сидя за детской партой.

Марк решил, что мог бы утверждать, что клочок бумаги принадлежит Уне, даже если бы не видел в ее руках книги, хотя слишком многое удивило его. Прилежные буквы строго переносились на бумагу, но почерк был округлым, детским, стоило же Уне допустить ошибку, как она яростно вымарывала ее. На полях она рисовала нечто похожее на увеличенные копии печатных литер в книге, хотя он не мог сказать наверняка — для практики или из озорства: Z, U, выписанные длинными, протяжными линиями, навязчиво щеголяли безупречными засечками, а иногда — птиц, деревья или человеческие лица.

Какое-то время Марк сидел, читая знакомые слова, но дневной свет понемногу гас, а в сумерках он уже с трудом различал строки. Он положил листок на место и засунул книгу обратно, гадая, поймет ли Уна, что он брал ее, и не вспылит ли снова. Он надеялся, что нет, потому что хотел спросить ее, что она об этом думает, и узнать, правильны ли его предположения. Он не был уверен в этом после первого прочтения.

Марку хотелось, чтобы она, чтобы они вернулись.

Он встал и снова пошел по тропинке, но на сей раз не стал медлить у обочины дороги, а направился прямиком в Волчий Шаг. Поняв, что делает, он заколебался, но только на мгновение. Почти стемнело, он натянул шапку до самых бровей, и было трудно поверить, что такое тихое местечко может быть опасным. И все же на ходу Марк испытывал странное растущее чувство срочности, безотлагательности; отправиться на их поиски казалось важным.

В конце концов он наткнулся на Сулиена, который шел из города один и как раз оглянулся назад.

— Привет, — сказал Марк. — Где Уна? — И только тогда его поразило лоснящееся от пота лицо Сулиена, разукрашенное синяками.

Сулиен смутно заметил, что Марк слегка побледнел при виде кровоподтеков. Они явно произвели на него впечатление. Драматичный вид, нечего сказать. Поняв это, Сулиен даже испытал какое-то идиотское удовольствие.

— Привет, — сказал он.

— Что с тобой? — запинаясь, произнес встревоженный Марк. — Неважно выглядишь. Может, присядешь или… или…

— Все нормально, — рассеянно ответил Сулиен, стараясь, чтобы голос его звучал вежливо, несмотря на судорогу волнения. — Можешь сделать для меня кое-что?

— Но ты весь в крови, — возразил Марк.

— Послушай, со мной все в порядке, — нетерпеливо сказал Сулиен. — Просто на голове слишком много сосудов. Я учился медицине. Так что немного подлечился.

Марк в замешательстве увидел, что действительно, несмотря на всю размазанную по лицу Сулиена кровь, раны выглядят уже зарубцевавшимися. Опешил он и от того, что Сулиен учился медицине, для него это было откровение, но Сулиен продолжал:

— Не мог бы ты пойти последить за тем кабаком — на случай, если они вздумают перевести Уну в другое место?

Марк не понял его, но лихорадочно блуждающий взор Сулиена гораздо больше, чем кровь на его лице, говорил о том, что дела обстоят плохо. Такой же взгляд был у Вария, когда умерла Гемелла. Он предположил, что стражники схватили Уну, но почему тогда она должна быть в кабаке?

— Что случилось? — повторил он почти шепотом. — Почему она там?

— Думаю, они торгуют людьми… словом, черный рынок, — путано ответил Сулиен, чувствуя, как при рассказе о случившемся его вновь захлестывает опасная волна стыда и панической растерянности. — Там было еще несколько машинистов. Похоже, они догадались, что она рабыня, и схватили ее. Мне пришлось убраться.

— Еще даже не стемнело! — произнес Марк патрициански гневным тоном, сам чувствуя его смехотворность. — Какое право они имеют хватать людей на улице?!

— Почему бы тебе не пойти и не сказать им это? — крикнул внезапно разъярившийся Сулиен, снова с трудом сдерживая слезы. Марк не отреагировал. — Ты-то, конечно, можешь, — продолжал Сулиен уже не так резко. — Можешь, если считаешь, что всем все равно или что никто не в силах ничего поделать. Но я-то не мог позвать стражу, верно?

На мгновение воцарилась тишина.

— И что же ты собираешься делать? — спросил Марк.

Сулиен бросил быстрый взгляд на Марка, стоявшего неподвижно, с затуманенными, невидящими глазами. Насколько он мог судить, Марка просто возмутило свершившееся беззаконие, к тому же, возможно, он немного переживал за Уну. Сулиена это не волновало. Но он боялся сказать, что у него на уме. Выраженное вслух, это прозвучало бы слишком нелепо или слишком страшно.

— Какая разница, — коротко ответил он и уже хотел пройти мимо Марка, когда, к его удивлению, Марк с внезапной решимостью произнес:

— Нет, Сулиен, что же ты собираешься делать?

И Сулиен тут же послушно остановился.

— Собираюсь взять нож, — нерешительно проговорил он. — А там посмотрим.

Поначалу Марк ничего не ответил, вся его властность куда-то подевалась, он просто стоял, и в глазах его снова появилось отсутствующее выражение. Так до конца и не поняв, почему он остановился, Сулиен вновь повернулся, чтобы идти, и на этот раз Марк спросил:

— Ты купил одежду?

На долю секунды Сулиен потерял дар речи. Затем недоверчиво переспросил:

— Одежду? — И, развернувшись, он ударил бы Марка, но при взгляде на него ему стало слишком противно. Он лишь толкнул его и выпалил с презрением, которое, как он сам полагал, не способен был испытать ни к кому:

— Я бросил ее на площади. Не знаю, цела ли она. Пойди сам да посмотри, если тебя это так волнует.

— Нет, надо, чтобы это сделал ты, — ответил Марк. — Если, конечно, ты уверен, что тебя не поймают.

И снова Сулиен с отвращением сжал кулаки, однако в голосе Марка не было слышно ни беспечности, ни отстраненности, наполовину отрешенное выражение тоже исчезло с его лица. У него был вид и голос человека, на что-то решившегося.

— Почему? — хрипло спросил Сулиен.

И Марк ответил:

— Потому, что, если они увидят меня, прежде чем мы пойдем, у нас ничего не получится.

Сулиен моргнул и спросил голосом, колебавшимся где-то на грани насмешки и хрупкой, неуверенной надежды:

— Почему ты хочешь идти туда? Что ты можешь сделать?

— Именно то, о чем ты говорил. Сказать им, что они не имеют права, — ответил Марк.

Одежда, которую купил Сулиен, была новой, вся в хрустящих складках никогда не ношенного платья. Но, пожалуй, это было ее единственное достоинство, и, хотя она стоила дороже, чем он мог бы себе с легкостью позволить, Сулиен сомневался, что ее новизна скроет то, что досталась она ему сравнительно дешево.

— Послушай, — сказал он. — Ты не подумал вот о чем. Даже если они не узнают тебя, все равно ты был с нами и ты наш ровесник, и мы оба хотим ее освободить. Они просто решат, что ты тоже раб.

Марк замешкался с ответом, потому что сосредоточенно избавлялся от проявлений раболепия, которое он усвоил с тех пор, как покинул Рим.

— Не решат, — наконец мягко произнес он.

Сулиен тревожно вздохнул и сунул нож в карман. На всякий случай. Потом потер лицо. Кровь зернисто запеклась над бровью и вязкими катышками свернулась на лбу и щеке, однако он не стал смывать ее, равно как и не сменил перепачканной в крови одежды. Пусть между ними по крайней мере будет контраст. Договорились также, что Сулиен понесет один из рюкзаков, а Марк пойдет налегке.

Но когда они приближались к темной площади, Сулиен заметил в Марке перемены. Он распрямился и высоко поднял голову, так что Сулиен впервые понял, что его спутник до сих пор постоянно сознательно горбился и их разница в росте меньше, чем он думал. Но не это главное. Распрямившись, Марк выглядел совершенно естественно, от напряженного усилия не осталось и следа.

Затем экран над ними замигал, и на нем появилось то, чего прежде ни один из них не видел: два ярких квадрата — стоп-кадр, сделанный на похоронах, и карандашный набросок Марка таким, каким он выглядел сейчас.

Сулиен с Марком остановились, беспомощно переглянувшись. Трудно было что-либо сказать. Наконец Сулиен пробормотал: «А я и не знал». Он подумал, что, пожалуй, следует сказать Марку, что все в порядке, что его помощь не требуется, но он никак не мог собраться произнести это — язык не поворачивался, настолько лживо звучала первая половина. Не мог он и просить, умолять Марка просто вести себя так, будто ничего не случилось. Поэтому ему не хотелось видеть, как Марк принимает решение, и он в некотором смущении отвел взгляд, стараясь представить, на что он способен в одиночку, с ножом.

Марку же хотелось, чтобы Сулиен вообще промолчал. Не мог же он просто ответить: «Это не важно», — равно как и не хотел признавать существование изображений на экране, не хотел снова на что-то решаться. Отвлеченно он сознавал, что решаться так или иначе придется, что он уже делает выбор, однако он сознательно старался не обращать на это внимания. Он даже не позволял себе подумать, что Уна помогла ему избежать ловушки, что она начала читать книгу и еще не закончила ее и что теперь пути назад нет. Он просто отвел глаза от экрана и притворился, что не замечает его.

Сулиен услышал, как он сказал: «Прости», — и безропотно подумал: «Ладно».

— Но ты должен пойти первый, должен открыть дверь, — извиняющимся тоном продолжал Марк.

Сулиен лишь недоверчиво промямлил:

— Спасибо. — Но когда он сделал шаг вперед, интонации Марка встревожили его. В них ощущалось недоброе предчувствие, неуверенность, они никак не соответствовали важности, с какой Марк держался.

Небрежно войти именно в эту дверь казалось чистой воды безрассудством. Сгрудившаяся за маленькими столиками публика показалась переутомленному, настороженному взгляду Сулиена особенно тревожным признаком: машинисты и просто местные жители принимались за вечернюю выпивку. Некоторые с неприязнью разглядывали окровавленное лицо Сулиена. Кабатчик, у которого — не без удовлетворения отметил про себя Сулиен — уже зрел под глазом синяк, недоверчиво уставился на него, и один из машинистов, принимавших участие в драке, встал, но Сулиен приуныл, видя, что второго, который поставил ему подножку, уже нет и Уна ни единым звуком не выдает своего присутствия. Если они уже увели ее, в отчаянии подумал он…

А Марк между тем старался привести себя в нужное расположение духа и внезапно вспомнил о Друзе, Друзе, который, находясь в центре внимания услужливо круживших подле него рабов, смотрел на него через стол так, что в неправоте Марка не оставалось никаких сомнений. И хотя в данный момент Марк чувствовал себя неловко и несостоятельно, он знал, как держался бы на его месте Друз: для него рабы были всего лишь механизмами, которые по желанию можно было заставлять делать то или иное.

Сулиен оглянулся, увидел Марка, вступившего в круг электрического света, и был поражен его побелевшим от ярости лицом, хотя гнев был всего лишь маской, за которой скрывалось нечто куда более глубинное, — покой, абсолютная уверенность в своем праве находиться здесь или где бы то ни было. Прежде чем заговорить, Марк неторопливо оглядел кабак, как-то съежившийся под его взглядом: вдруг по-особому ясно стали видны заляпанные столешницы и свалявшаяся по углам пыль вперемешку с паутиной, которой до Марка словно бы и не было.

Тем же холодным взглядом он окинул кабатчика, вдруг показавшегося еще более жалким и потрепанным, чем прежде, и очень спокойно и при этом громко и внятно произнес:

— Хотелось бы знать, что вы делаете с моей рабыней?

Поерзав под взглядом Марка, хозяин, однако, отметил, насколько тот молод, и неуверенно повторил:

— Вашей рабыней?

— Именно, — коротко откликнулся Марк.

— Кто-то, видно, ошибся, — сказал хозяин, пожимая плечами. — Да и молоды вы иметь своих рабов.

Женщина за одним из столиков нервно захихикала, презрение и ярость, написанные на лице Марка, проступили еще отчетливее, и он разом оборвал разглагольствования кабатчика, сказав:

— Полагаю, мой возраст не дает вам права на мою собственность. Хотелось бы получить ее назад, и поскорее, пожалуйста.

Кабатчик воздел руки в притворном удивлении:

— Да что вы такое говорите! У нас ваших людей нет.

Марк, явно теряя терпение, обратился к фиолетовокудрой жене хозяина.

— Откройте эту дверь, — приказал он, и, к удивлению Сулиена, кабатчица едва не бросилась исполнять, что ей велено.

— Эй! — сказал кабатчик, загораживая дверь своим телом и взглядом останавливая жену. — Полегче. Вы тут людям нервы треплете да еще что-то толкуете насчет собственности. Мое это, и баста. Присаживайтесь и заказывайте что-нибудь или убирайтесь.

Стараясь быть наготове, Сулиен поставил рюкзак и нащупал в кармане нож, но Марк шепнул:

— Не делай этого, пока, — голосом, который в равной степени мог принадлежать надменному аристократу и замкнутому, вечно чем-то обеспокоенному юноше, который шел с ними из Толосы.

— Да кто вы такой, кто вы такой, я спрашиваю? — не унимался кабатчик. И хотя он начал достаточно набыченно и агрессивно, к концу голос его нервно дрогнул и стих. И он снова бросил на Марка по-прежнему враждебный, но одновременно испытующий и недоуменный взгляд.

Марк испугался, что хозяин вот-вот заметит в нем знакомые черты, но не хотел отвечать слишком быстро и, холодно нахмурившись, выдержал настырный взгляд кабатчика, словно считая, что отвечать на вопрос о своем имени ниже его достоинства.

— Квинт Корнелий Лартий, — сказал он наконец, смешав имена двух своих школьных приятелей, сенаторских сыновей.

Ох ты, подумал Сулиен, сенаторы не могут проезжать через такое местечко и чтобы об этом никто не знал, как ты собираешься это объяснить? И действительно, хозяин выпучил глаза и сказал:

— Никогда не слышал, чтобы в нашем-то городе жили Корнелии.

Но Марк всего лишь пожал плечами и язвительно ответил:

— И не услышите. — И Сулиен понял, что Марк и не думал об объяснениях, просто потому что ничего не собирался объяснять.

— Если моя рабыня не здесь, то где она? — продолжал Марк. — И как вы объясните вот это?

И одним резким движением он схватил Сулиена за подбородок и рывком развернул его голову, выставив на всеобщее обозрение кровавое месиво, в которое превратилась половина его лица. Сулиен почувствовал, как голова его вновь раскалывается от боли и шока, поскольку Марк проделал все это с такой безразличной уверенностью, почти не глядя на него. Подобным образом он мог бы показывать царапину на крыле своего автомобиля.

Хозяин, похоже, пришел в нешуточное замешательство. Часть клиентов нагло разглядывала их, но некоторые все же предпочли смущенно удалиться.

— Сам накинулся как маньяк, — запротестовал кабатчик, — никто его не бил, сам упал и расшибся. Посмотрите лучше, какой синяк он мне поставил.

— Вы пытались что-то стянуть, а он хотел остановить вас. Так что на особое сочувствие не рассчитывайте. А теперь поглядите на него — мы на целый вечер лишились его услуг и услуг девушки.

Нелегко было Сулиену стоять там молча, притворяясь покорным рабом или даже вещью, все еще не веря, что с ним могли так обойтись, не зная, по-прежнему ли Уна находится за синей дверью или нет. При всем том он не мог сдержать мурашек, от омерзения забегавших по всему его телу, таким ледяным высокомерием повеяло от лица и голоса Марка. Сулиен не знал, в чем источник таких чувств, ведь он понимал, почему Марк так ведет себя, и был благодарен ему за то, что он делает. Но, конечно, этот молчаливый, завладевший им гнев был в действительности направлен не против Марка и даже, к его удивлению, не против кабатчика — виновника всего случившегося. В конце концов, с отвращением подумал Сулиен, дело в том, что во мне видят раба и по этому судят обо всем остальном. И не только во мне, не только здесь. Повсюду.

И хотя он пытался вспомнить, как вел себя на кухне Руфия, но на деле не знал, каково это — быть рабом. Он даже не знал, дозволено ли ему заговорить, но дольше терпеть не мог, а потому сказал:

— Разрешите проверить, там ли она, — и неловко добавил: — Сударь.

Марк ответил ему взглядом, в котором явно сквозило смутное удивление и неудовольствие от того, что Сулиен заговорил с ним, но все же кивнул.

Хозяин стоял на его пути как вкопанный, но при виде приближающегося Сулиена нерешительно вздрогнул и, хотя так и не сдвинулся, не осмелился помешать Сулиену оттолкнуть себя. Сулиен бросился к двери, легонько постучал в нее и прошептал:

— Уна, Уна, ты еще там? Уна!

Какое-то ужасное мгновение длилась тишина, но затем неузнаваемый, скрежещущий голос произнес по слогам:

— Что ты делаешь? Что происходит?

Вконец вымотавшись, Уна в болезненном оцепенении лежала на мощенном плиткой полу. Услышав голос брата, она дотянулась до дверной ручки и теперь держалась за нее, стараясь встать. Она потеряла слишком много сил и слишком отчаялась, чтобы сообразить, что происходит по ту сторону двери: там было шумно, и она не знала о Марке.

— Итак, — сказал Марк, — это она.

— Ну… — слабым голосом пробормотал кабатчик. Марк проигнорировал его.

— Отоприте дверь. Немедленно.

— Погодите, погодите, — упрямо произнес хозяин, — если она ваша… у вас должны быть бумаги… доказательства…

— Это вам потребуются доказательства. С меня достаточно и этого, — спокойно сказал Марк. — Полагаю, стража до поры до времени закрывала глаза на ваши делишки, но больше они этого делать не станут, мой отец в том порукой. — Еле заметным, но выразительным движением руки он указал на Сулиена и произнес: — Беги и позови их, — при этом подумав, что кабатчик стоит между ними и может легко их задержать. К тому же он надеялся, что старикан не заметит его скрытого волнения.

Однако вместо этого хозяин выдавил из себя кривую ухмылку и окончательно пошел на попятный.

— Ладно, — сказал он. — Ладно. Больно уж вы чувствительный. Сударь. Я просто… может, вам следует быть с ними поосторожнее, не позволять бегать, где хотят… просто ошибочка вышла.

И он действительно дружески похлопал Сулиена по плечу, одновременно отодвигая его в сторону, чтобы подойти к двери. Отперев ее, он скромно отвел глаза в сторону, дабы не видеть пошатывающейся походки Уны, так, словно ее связанные руки станут менее заметны, если он не будет на них смотреть. Марк, так же как и Сулиен, подумал, что Уна выглядит полубезумной: в лице ни кровинки, широко открытые глаза, блуждающий взор. Но это длилось лишь мгновение, потому что Сулиен тут же схватил сестру в объятия, приговаривая:

— Все в порядке, держись, все в порядке.

Пока Сулиен развязывал черную ленту, кабатчик не умолкая бубнил:

— Клянусь, если бы она сказала, кто вы… но она разгуливала тут, знаете… даже уверяла меня, что вовсе не рабыня.

— Да, — сказал Марк, не ослабляя хватку, — она приличная девушка. На мой взгляд, это наше дело и не должно вас касаться. Или вы думали, что похищаете свободную гражданку?

Хозяин снова радушно ухмыльнулся.

— Никому никакого вреда, верно? — сказал он, понимая, чем рискует.

— Вы изувечили моего раба, а это будет стоить моей семье времени и денег, — сказал Марк, на этот раз довольно устало. Но, к его изумлению, хозяин обошел стойку, открыл кассу и слегка дрожащими руками отсчитал сорок сестерциев.

— Мои извинения, — слабым голосом произнес он, пододвигая Марку банкноты.

Марк почувствовал, что вот-вот не выдержит, но помедлил ровно столько, сколько было нужно, внимательно разглядывая деньги, как будто они грязные, и наконец без лишних слов сунул в карман.

— Если желаете выпить, то… за счет заведения… — сказал кабатчик, вслепую ощупывая бутылки у себя за спиной. Марк бесстрастно покачал головой и ответил:

— Я и так уже здесь задержался, — что, как одновременно подумал он, было едва ли не единственной правдой, которую он здесь сказал.

Он развернулся, Уна и Сулиен, пошатываясь, двинулись за ним под взглядами клиентов. Сулиен одной рукой обнимал Уну за плечи, но ему пришлось отпустить ее и остановиться, чтобы подобрать у стойки рюкзак.

Марк почувствовал себя менее уверенно, более уязвимым теперь, когда ему пришлось повернуться спиной к публике. Он слышал, как хозяин и несколько клиентов приближаются к дверям — проследить, как он уходит, и принудил себя не оглядываться. Но, едва оказавшись за дверьми, он замедлил шаг и поравнялся с Уной и Сулиеном. Руки Уны были теперь свободны, и поначалу Марку показалось, что она ранена, прихрамывает, но, едва приблизившись к ней, он понял, что девушка настолько закоченела, что с трудом стоит на ногах и вообще передвигается. Теперь, когда все было позади, его самого била дрожь, как, впрочем, и всех остальных. Он протянул руку, чтобы поддержать Уну, надеясь, что зеваки сзади примут это за собственнический жест превосходства. Девушка так резко отшатнулась, что Марк, в свою очередь, едва не отпрянул в сторону, но затем она, не поворачиваясь, не глядя на него, благодарно ухватилась за кончики его пальцев. Он хотел высвободиться, решив, что Уна не хочет, чтобы он к ней прикасался, но она не отпускала его, и тогда он понял, что она старается увести его вправо, совсем в другую сторону, через Волчий Шаг к Испанскому перевалу.

— Почему туда? Зачем? — вполголоса спросил Марк.

— Потому что они узнают, догадаются! Пока до них не дошло, но рано или поздно дойдет!

Уна перевела дыхание, голос ее звучал странно высоко, заглушённое рыдание сквозило в нем. Ее рука безвольно выпустила его руку, и больше она не заговаривала. Марка поразило, что при таких обстоятельствах она вообще может думать. Он непроизвольно оглянулся на следившую за ними шайку, столпившуюся в дверях кабака, и увидел над ними то, чего они пока видеть не могли, — собственное лицо. Кровь застыла у него в жилах, и все трое, медленно пройдя через площадь, свернули на главную улицу.

Как только кабак скрылся из виду, Сулиен снова опустил рюкзак на землю и прижал Уну к себе, но через секунду она механическим движением подняла руки и попятилась. Они неподвижно застыли на месте в полном молчании, пока Сулиен не спросил сквозь зубы:

— Они сделали тебе больно? Да? — И Уна в ответ только молча покачала головой. Марк было собирался отойти в сторонку, как вдруг Сулиен шагнул навстречу и прижал к себе их обоих, причем с такой силой, что Марк едва не потерял равновесия. Он почувствовал между собой и Сулиеном все еще дрожавшее тело Уны. Пораженный Марк легонько хлопнул обоих по плечу, внезапно осознав, что, кроме членов его семьи, почти все в Риме прикасались к нему с большой опаской, а если и делали это, то всегда медленно, с предосторожностями, словно он был очень хрупким, или очень агрессивным, или заразным.

Уна мягко высвободилась, повернулась к Марку и с какой-то суровой искренностью прохрипела: «Спасибо». Быстро миновав серую улицу, они дошли до другого моста и двинулись дальше под балконами бледных домов, над которыми высился храм Минервы. Им пришлось воспользоваться первым мостом за площадью, где стоял кабак, чтобы выбраться на дорогу, ведущую к сараю, где были спрятаны другие рюкзаки и одежда для Уны и Сулиена. Но теперь было уже по-настоящему темно, кабатчик скрылся в своем заведении и если и звонил стражникам, что Марк Новий обнаружился в Волчьем Шаге, то они еще не приехали.

Несмотря на случившееся, им пришлось остановиться, чтобы зайти в лавчонку в притихшей деревушке недалеко к западу от Волчьего Шага и купить там хлеба и несколько пакетов риса, но в ту ночь они не смогли далеко уйти, хотя и дожидаться утра тоже было нельзя. Через несколько часов они сошли с робко пробивавшейся тропинки, которая начиналась от разъезженной дороги, и углубились в темный горный сосняк. Круто уходившая вверх земля оказалась на удивление мягкой и пружинистой, с припухлостями мха на рассыпчатом черноземе. Впервые после кладбища им пришлось спать в полном смысле слова под открытым небом — до сих пор им всегда удавалось найти заброшенную ферму или заводской корпус. Они прошли мимо расположенной у подножия горы водоразливочной фабрики: теперь, по крайней мере, они могли спокойно пить воду из ручьев, но потом началось совершенно необжитое пространство — мили и мили без единого огонька или дорожного шума.

Уна и Сулиен никогда так не удалялись от этих признаков цивилизации, да и Марку не приходилось забираться в такую глушь. Он как-то проезжал через пустоши, окружавшие Большое Ущелье в Терранове, но то был целый кортеж: он ехал с родителями, телохранители — впереди, а слуги и адъютанты — в машинах сзади.

По крайней мере, теперь у них имелись спальные мешки, кастрюлька, в которой можно было сварить рис, и невероятно — однако им удалось развести костер.

— Волчий Шаг, — сказал Сулиен. — Стало быть, тут должны быть волки. Как думаете, они еще здесь водятся?

— Их почти везде перебили, — ответил Марк, — и на людей они нападают только зимой, когда нечего есть.

— А как насчет осени и людей, которые уютно спят в своих мешках?

— Думаю, с нами ничего не случится, — сказал Марк.

— Хм, — сказал Сулиен и стал приглушенно подвывать, как приближающийся волк. Марк рассмеялся. — Значит, нам теперь придется всю дорогу называть тебя Квинт Корнелий Как Его Там? — неловко поинтересовался Сулиен.

Марк никогда не обращал внимания на то, что Уна и Сулиен не знают, как его называть. Ему стало стыдно.

— Нет, — ответил он. — Если Уна права, эта кабацкая публика может сказать страже, что я назвался этим именем. Уна, — добавил он, — с тобой все в порядке?

Дело в том, что Уна уже очень долго не произносила ни слова и ни разу не открыла свою книгу. Она молча, неподвижно лежала на спине с открытыми глазами.

— Да, — сухо ответила она, но не пошевелилась.

— Но должны же были вас как-то звать до того, как мы встретились, — не отставал Сулиен.

— Да, — напряженно ответил Марк, не совсем понимая, куда тот клонит. — Но я… мне больше этого не хочется. Надоело. Вы не можете звать меня Новий или… каким-либо другим именем, потому что они тоже… А вот Марк — в самый раз. Каждого второго зовут Марк.

— Если только никто не узнает тебя в лицо, — невыразительно пробормотала Уна. Но в конце концов, повернувшись к нему, она произнесла все тем же бесцветным голосом: — Впрочем, здесь никого нет, так что неважно.

В таком случае, подумал Марк, они с равным успехом могли бы называть меня одним из моих более официальных, более опасных имен. Но вслух он этого не сказал. Было таким облегчением, что кто-то снова называет его по-свойски. Они помолчали, а затем Уна сказала в темноте:

— Расскажи нам, что будешь делать, когда станешь императором.

— Я могу так и не стать императором, — нерешительно ответил Марк. — Дядя может выбрать любого, кто ему понравится. Им должен был стать мой отец. Он мог сделать меня цезарем… — Марк замолчал. Думать об этом сейчас было трудно. Так или иначе, ему никогда не нравилась мысль об отце в роли императора, собственное же будущее теперь представлялось более чем нереальным. — А теперь… вряд ли я им стану, скорее уж Друз. Он старше.

Внезапно он вспомнил, что сказала девушка в ювелирной лавке, — она не хотела, чтобы он был императором, потому что он сбежал. Марку стало интересно — уж не думает ли дядя так же.

— Ладно, пусть будет Друз, — сказал Сулиен. — Кто хотел тебя убить?

Марк ничего не ответил. Наконец спокойно сказал:

— Конечно, я об этом думал.

Несколько мгновений он не мог продолжать, потом, превозмогая боль, произнес:

— Он мой двоюродный брат. Возможно, они хотят видеть императором его, я имею в виду людей, которые… которые убили моих родителей. Вероятно, они просто хотят кого-то другого, только не отца и не меня. Друз мог ничего об этом и не знать.

Он снова посмотрел на Уну, однако так и не смог отчетливо различить ее лицо, одни лишь блестящие точки глаз.

— Разве ты не знаешь, что я сделаю, если это когда-нибудь произойдет?

Она вздохнула, словно собираясь ответить, но промолчала, и Сулиен сказал:

— Это ты о чем?

— О рабстве, наверное, — ответил Марк, по-прежнему наблюдая за Уной. — Все считали, что люди ничего не знают, а они проведали. Отец сказал, что отменит рабство. Вот я и думал, что это может случиться к тому времени, когда я стану императором. На самом деле я никогда не строил никаких планов, все казалось таким далеким. Но теперь все изменилось. Теперь больше некому это сделать.

— Значит, ты сделал бы это ради отца? — двусмысленно заявила Уна.

— Это была не его идея, — с горечью ответил Марк. — Она принадлежала матери. Хотя теперь трудно разобраться. Думаю, он сам забыл.

— Ты должен это сделать, — сказал Сулиен и, повернувшись к Уне, спросил: — Так ты знала? Что же ты не сказала ничего?

— До сих пор не знала, — тихо ответила она.

— Знала, иначе бы не спрашивала, — упрямо повторил Сулиен.

Уна ответила не сразу, а когда заговорила, обратилась к Марку:

— Нет. Было что-то, но я толком не понимала что. Не думала, что это так важно.

— Что? — изумленно, с возмущением спросил Марк. — Важно, да еще как. Из-за этого все и происходит. Я всегда думал… то есть я хочу сказать, всегда знал, что рабство — это нехорошо, я всегда хотел его отменить.

— Я знала, что ты хочешь, чтобы рабов не было, потому что они стесняли тебя. Потому что ты оказался в нашей компании, а тебе этого не хотелось.

— Неправда, — проговорил Марк, вспыхнув.

— Сердишься, потому что я знала, что ты так к нам относишься? — спросила Уна, поднимаясь на локте. — Конечно, знала. И Сулиен тоже. По тому, как ты говорил. Вообще достаточно было на тебя посмотреть. Любой бы догадался.

— Какая разница? — сказал Сулиен. — Мне не важно, почему он это делает и что это для него значит. Я не знаю ни одного человека, которому это хотя бы пришло в голову. Мне не важно, считает ли он это неправильным или глупым, ненавидит нас или нет, лишь бы он это сделал.

— Это тебе никогда не приходило в голову, — мягко сказала Уна. — Ты вообще никогда не был против.

Сулиен нахмурился.

— Да, — согласился он, понемногу успокаиваясь. — Да, никогда не был против. Просто хотел отстранить это. Для себя. Но теперь все изменилось.

— Я сделаю это. Я положу этому конец, — сказал Марк. И хотя именно это завело его так далеко, обещать отмену рабства настоящим рабам оказалось труднее, чем он думал.

Они снова замолчали, хворост догорал, обращаясь в пепел, и, вспоминая этот бесконечный день, Сулиен повернулся на бок и быстро заснул. Но ему снилось, что у него развилось заболевание глаз, новая разновидность глаукомы, — а именно что он не может увидеть ничего с близкого расстояния: все расплывалось и становилось невидимым. Он мог различить комнату, свою руку, держащую стакан с водой, а потом обхватившую рукоятку ножа, но ни самого ножа, ни стакана он не видел, и все приходилось делать на ощупь. Он расплескал воду, порезался. Он видел раму и зеркало, но его отражение в зеркале растаяло так быстро, что он даже не понял, что именно не в порядке. Ему казалось, что что-то случилось с его лицом.

Марк совсем забыл про деньги, которые дал ему хозяин кабака. Он с удивлением вспомнил о них, трудно было поверить, что они в самом деле существуют, но он украдкой нащупал их — деньги были на месте.

Стоило ему захотеть, и он мог в одиночку добраться на них до Хольцарты. Марк уставился в темноту. Казалось настолько в порядке вещей, что ему приходится путешествовать вместе с рабами, что было странно сознавать, что причина этого теперь где-то далеко-далеко. Дело было не только в том, что ему были не нужны их деньги. Отныне, после того что произошло в кабаке, он с ними расквитался, и теперь оставалось лишь дожидаться того, когда они найдут свою дорогу. Даже хотя на сей раз он мог бы им помочь, с ним они, скорей всего, находились в большей опасности, чем без него. И он оставит им адрес, чтобы они могли востребовать свои пятьсот тысяч на случай, если они никогда больше не увидятся. Он даже мог оставить половину денег, что у него были, как возмещение связанных с ним убытков.

Но вряд ли они его поймут. Может статься, они не верят в окончательную награду. Возможно, это следует сделать тайно. А если с ними что-то и случится, он не узнает. Он же наконец вернется домой и поедет учиться в Афины, и время, проведенное с ними, покажется ему какой-то сказкой, но он будет всегда готов выплатить деньги — запрос на которые может так и не поступить.

— Марк, — шепнула Уна — неподвижная тень за перисто догоравшим костром. У него даже дыхание перехватило, впрочем, может быть, только потому, что он думал, что она спит. Но она уж точно впервые называла его первым именем, да и вообще по имени.

— Что? — спросил он.

— Мы не будем против. О нас не беспокойся. Если хочешь, мы не пойдем с тобой.

Он слышал лишь ее голос, и говорила она так беспечно, что он даже не заподозрил, что ей известны его мысли, и только спешно стал подыскивать слова для строгих указаний на прощание.

Ему хотелось увидеть ее, но, как ни напрягал он зрение, ничего кроме одинокого силуэта в темноте различить не мог. Он так и не спросил ее о переписанных из книги страницах. А теперь вспомнил, как скучал, сидя за партой, ожидая, пока оба вернутся.

Он сел и протянул Уне зажатые в кончиках пальцев, свернутые в трубочку банкноты.

— Он дал их мне, потому что решил, что вы мои рабы, — сказал Марк. — Но на самом деле это компенсация за то, что он над вами учинил.

Сначала ответом было молчание.

— Лучше уж пригляди за ними сам, — наконец пробормотала Уна.

— Ладно, — ответил Марк и немного погодя сунул деньги в один из своих башмаков, стоявших рядом; таким образом, банкноты оказались как бы на нейтральной территории, и ему не пришлось спать, прижав их к телу. Сделав это и уткнувшись лицом в пахнувшую свежестью парусину, Марк уснул быстрее, чем засыпал на протяжении нескольких последних недель.

Уна лежала и сквозь черную игольчатую хвою глядела на усыпанное колючими звездами незнакомое небо. Кабатчик уже, должно быть, закрыл на ночь свое заведение, а потом, убедившись, что жена крепко спит… но Уна не решилась додумать свою мысль и начала растягивать клочок белизны, чтобы отгородиться от нее, теперь это было ей по силам.

Но уснуть она так и не смогла — слишком тревожило сознание, что по другую сторону погасшего костра лежит Марк. Она не знала, как теперь к нему относиться. Впрочем, нет, знала, знала, что ей следует испытывать благодарность; она испытывала ее, и даже куда более. Она была потрясена тем, что он сделал, она считала, что он никогда на такое не способен. Но он действовал не только как какой-то отвлеченный отважный знатный юноша, он действовал, как то было свойственно его природе. «Да, она приличная девушка». Как могла она не отшатнуться от человека, который инстинктивно знал, каким тоном произносить подобное, как по-хозяйски оглядывать всех и вся, принимать и отвергать? Марк был римлянином до мозга костей. И он сделал это для нее. И боялся сойти с ума. Она знала о нем так много разных глупых мелочей.

Она завела разговор о рабстве, превозмогая боль, словно собирая причитающуюся ей дань, словно приближаясь к черте, за которой находилось то, о чем она не могла сказать прямо. Она могла бы и поточнее выведать, что намеревается делать Марк. Теперь же она почти въяве видела, что причина ее нежелания именно в этом, что именно поэтому ей не следует чувствовать то, что она чувствует. Поэтому она могла думать о нем без оговорок. И в смятении она подумала, что хочет, чтобы он ушел прямо сейчас, хочет, чтобы они никогда не встречались.

И это было неправильно, равно как и не было правдой. Она чувствовала, что переживания ее нелепы, чувствовала себя какой-то предательницей.

 

Я — РИМСКИЙ ГРАЖДАНИН

Кто-то ударил его сзади по голове. Варий постарался проглотить ядовитый комок, но центурион схватил его за горло, решительно впился растопыренной пятерней в лицо, разжал стиснутые зубы. Варий поперхнулся, кусаясь и одновременно пытаясь вывернуться. Клеомен перевел дух и выругался, глядя на пораненный палец, снова со знанием дела ударил его, заломил руку. Наконец кусочек нуги вырвали у него изо рта, в слюне и чуть окровавленный; кровь Клеомена, подумал Варий, хотя по крайней мере один из его зубов, кажется, сломали.

Но это было не важно; он чувствовал, что так иди иначе это наступает.

— Поздно, — тяжело выдохнул он, потому что воздух больше не проходил в легкие, кровь отхлынула от судорожно сжавшегося сердца, все стало двоиться и удаляться. Так вот оно, вот оно, подумал он, ну давай же, скорее. Он лежал, выжидая, пока земля не начала кружиться вокруг него и он не перестал думать, а окружающее — существовать.

Позднее он вслепую пытался закончить начатое, но не мог вспомнить, в чем оно состоит; паника охватила его, когда он почувствовал, что задание не выполнено, не сделано самое главное. Он двигался, но непонятно куда, шум мотора и дороги волнами доносились до него, и еще он чувствовал постоянно подступающую дурноту от запаха — прокислого пота вперемешку с хлоркой — и тупой всеобъемлющей боли.

Подлая жара. Кто-то долго без передышки кричал, и слова вырывались единым, слитным потоком:

«Ублюдокулажающийлжецовэтопредумышленныйобманэтопреступлениеяримскийгражданинэтонасилиенадмоимиправамивсевынеобразованныекретиныэтовопиющеепохищениеэтонепочеловеческинелюди».

Послышались приближающиеся шаги, и голос резко смолк.

Он лежал под гладким синим одеялом на скрипучей казенной койке, к которой его привязали. Стало быть, тюремный лазарет. Варий почувствовал тоскливое отвращение. Поскольку он даже не успел подумать о второй попытке и не особенно интересовался своим обездвиженным телом, казалось бессмысленным, что он лежит здесь, на койке, где его как такового не было. Он закрыл глаза, все еще видевшие смутно, как будто этого достаточно.

Клеомен, терпеливо стоявший в дверях, сказал:

— Да, натворили вы глупостей.

Варий не понял, зачем городить такую несусветицу, и ничего не ответил.

— Варий. Дальновизорная компания никогда не делала вам нового предложения. Вы спрятали от нас яд. Домой вы тоже не ездили. Куда вы увезли Марка Новия?

— Почему вы не хотите оставить меня в покое, — пробормотал Варий. — Вам-то какая разница?

— Да, это не по закону, — решительно произнес Клеомен. Варий негромко язвительно фыркнул. — Но вы поможете нам найти Марка Новия, — добавил Клеомен.

— Что ж, может быть, вы его и найдете, — сказал Варий, — но я вам не помощник, потому что не знаю, где он.

Но все равно с опаской быстро окинул взглядом небольшую камеру, дверь, безобидный на вид шкафчик и центуриона с багровым лицом в форме цвета крови. Осторожно согнул, напряг связанные члены. Жаркий спертый воздух с резким шипеньем вырывался изо рта на месте сломанного зуба — там, где костяная изгородь оказалась слишком слабой, чтобы удержать яд. Он испугался, что Клеомен или кто-нибудь еще найдет способ силой, болью выжать из него правду. Он не знал, насколько может доверять себе. Вместе с остальным образованием он впитал множество вдохновенных историй, возможно сочиненных специально для мальчиков, о чудесах проявленного римлянами мужества. Они рассказывали об ужасных вещах, которые учиняли над римлянами варвары, ужасных вещах, которые те сносили с неизменным достоинством. Альтернативой было предательство Рима, и никто в этих историях не совершал его, что бы с ним ни делали. Среди них была одна, которую Варий, ему было тогда тринадцать, предпочел бы никогда не читать и не слышать, потому что она еще несколько недель не давала ему покоя. В ней говорилось о вырванных и пришитых обратно веках, после чего жертву оставили на палящем солнце, но этот человек все равно отказывался совершить низкое предательство, которого от него требовали. Сначала, узнав о том, что история, скорей всего, вымышленная, Варий испытал подлинное облегчение, но затем подумал, что если такое — проделанное с чьими-либо глазами — придумано, то, наверное, оно где-нибудь да произошло или произойдет. Он подумал — возможно, он заблуждался, — но все же подумал, что в мире слишком много людей, чтобы поверить, что ни один из них при соответствующих обстоятельствах не решится на подобное. Во что действительно верилось с трудом, так это в героическое терпение жертвы, и если, подумалось Варию, хоть один человек с успехом прошел через подобное испытание, то это, уж наверное, как-то связано со случайностью, удачей или недостаточной подготовленностью допрашивавшего.

Конечно, ему не стоило волноваться из-за таких зверств, во всяком случае в Риме. Это была еще одна мысль, которую внушали подобные истории, — римских граждан пытать нельзя, никогда. Однако он не верил, что может просто отнекиваться и после этого ждать, что его оставят в покое.

— Так вы избавились от тела, Варий? Или он от вас удрал?

Варий лежал молча, стараясь сосредоточиться на синей поверхности одеяла, но вопросы центуриона слегка озадачили его. Он нахмурился.

— Ваша жена, — устало повторил Клеомен. Варий насторожился. Теперь боль, причиняемая мыслью о Гемелле, притупилась, смутно насытив собою все вокруг, став частью общего фона. — Вы нашли что-то или это только ваши догадки? Думаете, это как-то связано с молодым Лео?

Варий искренне рассмеялся и выпалил:

— Вы правда думаете, что это я убил Гемеллу?

Клеомен в свою очередь фыркнул.

— Мы знаем, что вы были там, когда она умерла. Вы не позвонили и не попросили помощи, не вызвали врача. Перенесли ее тело, а потом исчезли на семь часов. Да, я думаю, это вы ее убили.

— Хорошо, — ответил Варий, и растерянность обозначилась на лбу Клеомена веснушчатыми складками. Он больше уже не казался Варию зловещим призраком, скорее — забавным и обаятельно глупым существом. — Но тогда вашей работе скоро конец.

— О чем это вы?

— Думаю, я больше вас не увижу. Думаю, что буду даже скучать по вам. — Озадаченный и раздраженный Клеомен уже открыл было рот, но Варий перебил его: — Почему же я не избавился от ее тела, Клеомен? Это был яд, значит, я все спланировал заранее. Планировать, составлять планы — такая уж у меня работа. Похоже, вы считаете меня нетрудоспособным. Если у меня было время все обдумать, все то время, что я искал яд, то зачем мне было оставлять ее там, да еще возвращаться?

Его веселость, если можно так выразиться, внезапно иссякла.

— К тому же я бы никогда не сделал этого, — прошептал он.

— Выходит, любили? — мрачно спросил Клеомен. Варий непроизвольно зарычал и резко напрягся, стараясь порвать свои путы; внезапно ожившее сознание того, что Гемелла мертва, вызвало эту неожиданную вспышку. Центурион словно грубо вторгся куда-то, что-то грубо нарушил. — Видите ли, — продолжал Клеомен, — в это я готов поверить, хотя и не верю всему остальному. Может, вы подумали, что это ради ее же собственного блага, может, решили, что она будет счастлива. Я таких людей встречал. И, смею вас уверить, это не всегда были дураки. Но вот ваши дальнейшие поступки мне непонятны. Какая-то бессмыслица получается, только и всего.

— Тогда ладно, — наконец сказал Варий, тщательно взвешивая каждое слово. — Тогда поймет публика. Ведь будет суд, верно?

— Меня это не волнует, — угрюмо произнес Клеомен.

— А зря, стоило бы поволноваться, — ответил уже успокоившийся Варий. — Пожалуйста. — И добавил: — До свиданья.

Клеомен не проявил никаких признаков того, что собирается уходить, но после того Варий только скучно смотрел на одеяло или на белый потолок и не отвечал на вопросы центуриона, притворившись, что их обоих здесь просто нет.

Наконец сдавшись, Клеомен обернулся в дверях и проворчал:

— Рано или поздно мы выясним, куда вы ездили. Сами знаете, что выясним. В молчанку играть — долго не стерпите.

— Клеомен, — негромко, с расстановкой произнес Варий, по-прежнему не глядя на центуриона. — Нугу подарила Марку госпожа Макария.

На какое-то мгновение Клеомен смутился, затем бросил на Вария грозный взгляд и хлопнул дверью, которая без всякой нужды защелкнулась за ним на замок. Варий подумал, что ему вообще не надо было ничего говорить, — в лучшем случае Клеомен сболтнет кому-нибудь из своих сослуживцев, и только, зато теперь заговорщики узнают, как много Варию о них известно. Он боялся, что Клеомен прав: он не сможет долго продержаться так.

Но он должен был, и ему не следовало позволять себе подобные мысли, что бы его ни ожидало.

Физически ему замечательно быстро становилось лучше. Даже не было нужды сообщать ему на следующее утро, что с ним практически все в порядке. Он все еще чувствовал неясные боли, но сердце, дыхание, глаза снова пришли в норму. Он не понимал, как что-то могло так смертельно болеть, а потом так скоро пройти.

Еще долго он ни с кем не перемолвился ни словом. Как он и ожидал, другие люди в красной форме приходили повидать его, но Клеомен не возвращался. Варий решил не заговаривать даже с дневальными, которые приносили ему еду или время от времени позволяли сойти с койки. Это был очередной пункт его стратегии. Он пытался, как всего лишь за день до этого пытался доехать до Рима, оставаться здесь по возможности недолго. Он думал: если убедить себя, что ты неодушевленный предмет, камень, не владеющий даром видения или речи, то стражников тоже можно заставить поверить в это и отступиться.

Но в то же время он пытался анализировать происходящее, то, что делают сестры, врачи, надзиратели и солдаты, на случай если из этого можно извлечь хоть какую-то пользу. Иногда, правда, ему казалось, что это ловушка, что он может потерпеть полный крах, пытаясь отличить преднамеренные действия от обычной рутины. Так, например, хотя он уже чувствовал себя хорошо, его не спешили переводить из лазарета и не позволяли вставать с койки, не считая походов в ванную. Ему приходилось носить все ту же пропотевшую ночную рубашку, которую ему выдали в самом начале. Он был совершенно уверен, что кое-что из этого делается намеренно, чтобы заставить его почувствовать свою беспомощность, и это знание отчасти помогало ему. Но почему они держат его здесь? Потрепать ему нервы больничными запахами, криками — подходящее место, чтобы нанести человеку психическую травму? Или потому, что новое место еще не готово? Решив ни с кем не разговаривать, он не мог этого спросить.

Пока, вопреки его ожиданиям, не произошло ничего страшного; офицеры-надзиратели били его, иногда душили подушкой. Где Марк Новий, кричали они. Но от их присутствия было только больше шума. Он не отвечал им, пытаясь выработать в себе уверенность, что они тоже неодушевленные предметы, вещи, вдруг пришедшие в неистовое движение; разговора с ними получиться не могло — так град безответно барабанит по земле. Лишь когда они уходили, он позволял себе думать о них как о людях и судить за чрезмерную раздражительность и полное отсутствие воображения. Они могли случаем и убить его, наносили раны, но с каким-то скучным однообразием, которое не мешало притворяться, что его здесь нет.

Затем охранники, с грохотом шагая по металлическому полу, отвели его через госпитальное крыло в тюрьму. Он испытал физическое облегчение от возможности встать и двигаться, но только на мгновение, а затем оно потерялось в страхе, что это, должно быть, начало, начало чего-то куда худшего. Они провели его в обычную, выкрашенную в желтый цвет камеру без окон, с унитазом, и удалились. Варий прошелся по камере — мышцы его наслаждались движением, — думая, что может извлекать хоть какое-то удовольствие из этой минимальной свободы, пока еще возможно, прислушиваясь к звукам в коридоре и ожидая. Никто не вошел, ничего не случилось.

Так продолжалось долго. Свет не выключали, поэтому Варий не знал, сколько прошло дней. Сначала он был абсолютно уверен, что бесконечный свет, тишина и ожидание были рассчитаны на то, чтобы заставить его выболтать кое-как застрявшие в памяти сведения о Хольцарте. Потом он подумал, что про него, вероятно, забыли, но мгновенно заподозрил, что именно этого они и хотят. И все же — что они делали все это время? В один прекрасный день — или прекрасную ночь? — ему пришло в голову, что, возможно, они больше не приходят к нему с расспросами о Марке, потому что знают, что так или иначе найдут его, а пока просто решили убрать Вария с дороги, пока не настанет подходящий момент убить и его тоже.

Еду по-прежнему подавали молча. Варий ел немного и подумывал, уж не прекратить ли есть вообще. Но пройдет слишком много времени, пока станет очевидно, что он делает, и тогда они прекратят это, и что-то изменится. Он боялся снова все испортить и, проснувшись, обнаружить, что дела пошли еще хуже; боялся сделать что-нибудь могущее привлечь к нему внимание.

Минута, час, пока ничего не происходило, гарантировали следующую минуту, следующий час.

Несмотря на это и свет, он спал и не знал, как долго он спит, ему казалось, что недолго, хотя на самом деле иногда сознание его отключалось на восемнадцать часов кряду. До сих пор он избегал непосредственных мыслей о Гемелле, и не только потому, что это было слишком больно, но и потому, что чувствовал: опасно в его положении позволять себе нечто настолько человечное, но со временем он перестал сдерживаться. Какое-то время он верил, что, если заговорит с ней, она услышит, что на самом деле они нераздельны, — крохотное расстояние между ними скоро сотрется. В такие минуты свет и тишина умиротворяли, их было легче переносить. Но иногда становилось только хуже. Лучше не делать этого. Он предавался этим играм с памятью всякий раз, когда мысли его начинали прыгать и переходили в бессвязный маниакальный лепет, как сломавшийся поршень, хотя иногда эти игры сами угрожали завести в безумие, вместо того чтобы предотвратить его. Но было и невозможно поддерживать умышленную, полусознательную апатию, которую ему удавалось имитировать в лазарете. Частично он чувствовал себя несколько больше самим собою — хотя в таких условиях это не могло долго продолжаться — и ужасно беспокоился о своих родителях. Сообщили ли им что-нибудь вообще, знают ли они, что он собирался с собой сделать, или его мать приехала в Рим и нашла только запертую квартиру? Им могли сказать, будто это он убил Гемеллу. От одной мысли об этом у него появлялся комок в горле. Они не поверят, твердо заявлял он себе, но иногда его посещала гнусная мысль, что могут и поверить, может показаться, что иного объяснения нет, и тогда они поверят.

Он думал, и это граничило с бредом, что почти хочет, чтобы стражники поскорее пришли, даже чтобы снова избить его, ему было так тоскливо. И выходило, что сказал он правду: в каком-то смысле он скучал по Клеомену, было бы таким облегчением увидеть хоть кого-нибудь.

Затем, как-то ночью (он называл это ночью, потому что спал), дверь отперли, и это разбудило его. Ему показалось, что ледяной ключ поворачивается у него в груди, мигом вернув в состояние бодрствования. Четыре тюремных охранника вошли в камеру, и снова тело его судорожно сжалось в мрачном предчувствии, и он подумал: вот оно. Он сел, оцепенело прижавшись к стене, и не сопротивлялся, но и не помогал надеть наручники на запястья и лодыжки. За ними стояли двое других мужчин, выглядевших как охранники или надзиратели, но были одеты в синюю форму, которую Варий не сразу узнал; это было несколько забавнее, чем обычная одежда охранников, и чем-то напоминало лакейскую ливрею. Он никак не мог решить, что из всего этого наиболее отвратительно.

Варий напомнил себе: не разговаривать — хотя соблазн спросить, что происходит, был на сей раз исключительно велик. Они успели отвести его вниз, на первый этаж, прежде чем он подумал: о, лестница. Но шанс был упущен. Впрочем, не совсем так, потому что охранники никогда не позволили бы ему сделать это. Он подавил странный, болезненный смешок, потому что мысль каким-то образом вырваться из их рук, как неуступчивая рыба, которую они поймали, и с криком броситься в лестничный пролет на бетонный пол поразила его своей забавностью.

Сначала Варий решил, что его переводят в другое место в тюрьме, но вместо этого охрана заставила его прошаркать, как инвалида, во двор, где ожидал глянцевито поблескивающий фургон. Не тюремный. Он ослепительно блестел, отражая дневной свет, и при виде этого Варий только изумленно заморгал, но один из мужчин в ливреях тут же напялил ему на голову нечто вроде грубого мешка. Варий моментально решил, что это единственно для того, чтобы напугать его, и на мгновение страх затмило мелкое досадливое чувство — нечто вроде «какого черта?». Если бы он даже видел, куда его везут, что бы он мог поделать?

Насколько он мог судить, забраться в фургон ему помогли охранники, но увезли его те двое. Сидя на заднем сиденье в грубом капюшоне, Варий напряженно улыбался своей мизерной победе, ибо именно в тот момент, когда на него надевали мешок, он понял, что в синей форме точно есть что-то знакомое. Он попытался догадаться, к какому воинскому или гражданскому подразделению они приписаны, но он был прав, подметив экстравагантность ливрей; он был почти уверен, что они состоят в отряде частных телохранителей, и поэтому догадывался, куда они направляются, даже если ему готовили сюрприз, хотя легче ему от этой догадки не стало.

Не дав гудка, другая машина могла слишком быстро вырваться на перекресток, водитель фургона мог бы увидеть, как она надвигается, но времени не оставалось и ничего поделать было нельзя; он, Варий, ничего не узнал бы до самого столкновения. Фургон стало бы кидать из стороны в сторону, пока он не перевернулся и не скатился бы с дороги. Он услышал бы звук разбивающегося стекла, беспомощные крики страха и боли, поскольку все сидевшие в фургоне были бы теперь в равной степени беспомощны, их сорвало бы с сидений, перекувырнуло, размазало по стенкам и окнам; он почувствовал бы дождь осколков, просыпавшихся на капюшон. После такого столкновения на нем не осталось бы ни царапины — нет, ожидать этого было бы уж слишком невероятно, — возможно, выброшенный из фургона, он при падении услышал бы, как ломается запястье, хрустят ребра. Затем он лежал бы неподвижно, между стенкой и потолком, а вокруг было бы тихо, разве что кто-нибудь бы стонал в тишине, но никто не двигался бы. Он с трудом стянул бы с себя капюшон и, пораженный, увидел бы, что охранники без сознания, не могут пошевелиться или мертвы. Конечно, было бы нелегко поверить в такое. Поэтому неуверенно, ожидая, что они вот-вот очнутся и задержат его, он обыскал бы охранников в поисках ключей. Нашел бы их. Один из мужчин посмотрел бы на него, не узнавая, и со стоном попросил бы о помощи. Варий отвел бы взгляд. Цепи мешали бы ему, да и мелкие ушибы, которые он получил. Теперь открыть кандалы. Выкарабкаться из усыпанной разбитыми стеклами скорлупы и спокойно пойти прочь в ярких лучах солнца….

Фургон продолжал плавно катить вперед.

Он впервые рисовал себе побег, при котором оставался в живых. Вария встревожило, как внезапно и отчетливо он увидел все это, как ярко эта сцена разыгралась во тьме под капюшоном, словно не он сам все это выдумал. Этого делать нельзя. Он напомнил себе, что он — вещь. Ему позволялось наблюдать за происходящим, но не более, он не должен был воображать или желать чего бы то ни было. Так будет только хуже.

Примолкшие провожатые были где-то далеко, и даже сквозь капюшон Варий чувствовал залитое солнцем пространство. Он слышал птичье пение, а потом до него донеслось искаженное эхо пронзительного крика, от которого его неприятно передернуло, пока ему не пришло в голову, что, скорей всего, это кричит павлин, усевшись на высокую невидимую садовую ограду. Да, все указывало на то, что он прав. Дверь, через которую его затолкали внутрь, судя по движениям охранников, показалась узкой — служебный вход, подумал Варий. Однако он понимал, что все эти украдкой уловленные детали не более чем одна из игр памяти, способ отвлечься от того, что, наверное, случится наверху этой лестницы, в конце этого коридора, за этой дверью.

Он услышал наплывавшие волнами вздохи и не понял, что это. И сразу же покачнулся и чуть не упал. Он был уже внутри, и все же пол казался наклонным. Кандалы помешали ему сохранить равновесие, и он рухнул на четвереньки, непроизвольно издав горестный короткий стон от излишнего унижения. Он почувствовал мягкий ковер и встал так быстро, как мог, неловко шаря вокруг растопыренными руками. Кто-то помог ему, поддержал за локоть. Почувствовав прикосновение, он, словно защищаясь, тщетно дернулся, но в нем уже успел развиться некий предрассудок, касавшийся любого проявления чувств, поэтому постарался скрыть удивление, когда мешок сняли и он понял, где находится.

Он стоял в широком проходе между пухлыми, сонными креслами роскошного театрального зала. Проход наклонно, как прибрежная полоса к морю, сбегал к глубоко расположенной овальной сцене, предназначенной, возможно, для танцовщиц, поскольку одна секция сцены могла задвигаться, открывая небольшую оркестровую яму. За сценой поднимался изогнутый экран, занимавший даже часть потолка, наподобие огромного купола, на нем можно было смотреть дальновизорные программы или записи шоу трансляций, мог он выступать и в качестве задника; была здесь и подсветка, создавшая мнимые световые образы среди танцовщиц, богов и кентавров. Но сейчас экран был всего лишь движущейся фреской, на которой кристальные воды лагуны колыхались над сценой под сахаристо голубым небом, по которому иногда пролетали птицы с кричаще ярким оперением.

Кресла не были составлены вплотную, как в государственных театрах, их разделяли небольшие бары из розового дерева, где стеклянные коробочки с марципанами и засахаренным имбирем стояли между амфорами с винами и крепкими напитками. Придыхания и шепот, которые он слышал, доносились из встроенных в стены громкоговорителей. Нечто вроде этого, должно быть, есть и во дворце, но Варий никогда не видел ничего подобного собственными глазами, и ему показалось, что это наименее подходящее место в мире, чтобы стоять здесь скованному по рукам и ногам, со сломанным зубом, в ожидании пыток.

Варий догадался, что очутился в доме Габиния. Однако не ожидал этого и не ожидал увидеть Габиния собственной персоной.

— Варий, — сказал Габиний, так, словно они продолжают обсуждать условия спонсорства больницы для рабов, голос его был по-приятельски бодрым и все же сознательно окрашенным и иными интонациями — участия, сожаления.

Разумеется, он знал Габиния в лицо и знал бы, даже если бы они никогда не встречались, — Габиний был не сказать знаменитым, но широко известным человеком и поражал воображение одним своим телесным обликом. Варий даже где-то слышал, что двенадцатилетний Габиний получил травму во время борьбы в школе, и с тех пор по какой-то причине у него навсегда перестали расти волосы. Безбородый, без ресниц, с гладкой розовой кожей, до странности нежной и исключительно чистой, с большими светящимися серыми глазами, которым больше пошел бы голубой цвет, под стать младенческому лицу. Кроме того, он был чудовищно большим, настолько большим, что оскорблял чувство пропорциональности: метра за два ростом, весь обложенный глыбами жира, стянутыми упругой кожей. На нем хорошо бы смотрелась атлетическая форма, но атлетикой он никогда не занимался. Рядом с ним — упругим, пирамидально сужающимся кверху и созданным на века — жировые отложения Фаустуса казались дряблыми и неряшливыми. Варий молча посмотрел на него горящим от ненависти взглядом и, волоча ноги, присел на краешек податливого кресла, глядя прямо перед собой на мелкие волны, морщившие гладь лагуны.

Для такой горы плоти Габиний передвигался с удивительной быстротой. Во мгновение ока он оказался в кресле рядом с Варием и — как друг к другу — склонился к нему над бутылками и амфорами.

— Варий, — спросил он сострадательным, не терпящим отлагательств тоном, — вы нездоровы? Если вам все еще больно, я могу кого-нибудь срочно вызвать. Послушайте, я тут ни при чем, так что простите. Хочу, чтобы вы поняли, что мне нет никакой нужды творить подобное. Это не в моем вкусе. Правда. И здесь вам ничто не угрожает. Вы понимаете? Вы доверяете мне?

Варий ничего не ответил, но Габиний, похоже, тут же расслабился. Усевшись поудобнее, он устремил безмятежный взгляд в наэлектризованное небо. И тут же произнес бытовой скороговоркой:

— Вот бы вам куда-нибудь в такие края. Это место, знаете ли, действительно существует, кроме разве птиц, думаю, это монтаж. Куда-нибудь, знаете ли, где здоровый климат. Отдых — вот что вам нужно. Это я говорю. Не думайте, что вам уже никогда не полегчает. Полегчает. Рано или поздно.

Варий почувствовал тошнотворное недоверие: Габиний не мог разговаривать с ним в таком тоне. Было слишком очевидно, что его нельзя отпустить живым, и он понимал это. Но не понимал, куда клонит Габиний.

Не дождавшись ответа, Габиний быстро произнес уже совсем другим голосом, не менее дружелюбно, но тише и отрывистей:

— Да бросьте, Варий. Я знаю, вы можете говорить. Какая разница. — Но после очередной паузы жизнерадостно продолжал, словно просто поддерживая беседу: — Один из этих головорезов сломал вам зуб, правда? Ужас. Ничего, на днях новый вставите. Мой сын, ему девять, так он на гимнастике выбил себе два передних, прямо посередине. Теперь ни за что не заметишь.

Он глубокомысленно поднес ко рту и слизнул ложечку сливочного мороженого, после чего встал и устремился к экрану, внимательно оглядел его, затем повернулся и взглянул на Вария.

— Поймите, — решительно произнес он. — Все это вы можете себе позволить. В пределах разумного, конечно, но практически все.

Спокойно выждав, через мгновение спросил:

— Говорите же, чего вы хотите?

Варий непроизвольно наблюдал за ним, сначала смущенно, потом недоверчиво. И снова коротко застонал, на сей раз от отвращения.

— В чем дело? — спросил Габиний. — Что вы имеете в виду?

— Вы думаете, это сработает?.. — прошептал Варий.

— Что?

— Вы думаете, что после всего, что вы сделали, вы можете предложить мне деньги в обмен на мою помощь?

— Нет! — сказал Габиний. — Нет, мне такое и в голову не приходило. Я вовсе не предлагаю вам деньги. Деньги я вам уже дал. На вашем счету сейчас миллион сестерциев, и они будут лежать там, что бы ни случилось и что бы вы ни сделали. Я просто сказал, что, по-моему, вам лучше с ними сделать, но, если не хотите, у вас есть выбор. Если угодно, вложите их в эту клинику.

Варий отрицательно покачал головой и снова замкнулся в молчании. Но он дрожал от ярости, какой не чувствовал с тех пор, как говорил в лазарете с Клеоменом, дрожал от желания причинить Габинию вред. Он даже оглядел содержимое ближайшего бара, примериваясь, что можно использовать как оружие. Нет, глупо, иначе зачем эти цепи? Успокойся, уговаривал он себя, тебя здесь нет.

И все же было невозможно, хоть он теперь и вспомнил об этом и попытался это сделать, представить себе Габиния вещью.

Усаживаясь рядом с ним, Габиний скорбно произнес:

— Да, знаю. Сколько вам лет? Вы ведь еще молоды. Очень молоды. В вашем возрасте люди думают иначе. — Варий, который без особой на то причины никогда, даже ребенком, не чувствовал себя молодым, почувствовал нечто вроде удивления. — Кажется, я догадываюсь, что вы вбили себе в голову, — продолжал Габиний. — Думаю, вы ищете новой возможности сделать то, что пытались сделать, выйдя из Золотого Дома. И думаете, что это у вас выйдет. Либо — что один из этих охранников, или надзирателей, или кто-нибудь из моих людей, хоть я и уверял вас в обратном, сделает это. И, может быть, мы скажем, что вы сделали это сам. А может, если будете по-прежнему держаться так же, устроим суд, и суд, разумеется, приговорит вас к казни.

По телу Вария пробежали мурашки, оттого, с какой точностью это было сформулировано, однако он только пожал плечами. Габиний напустил на себя уязвленный вид.

— Понимаете, вот это-то меня больше всего и расстраивает. Вы ведь даже не противитесь. А все потому, что с вами случился этот ужас, и теперь вы думаете, что больше в жизни у вас ничего не осталось. Но это не так, далеко не так.

Варий, пошатываясь, встал с кресла и упрямо заковылял вверх по проходу, чтобы оказаться от Габиния как можно дальше, насколько позволяли кандалы и скромно стоявшие в дверях телохранители. Габиний совершенно невозмутимо выдержал паузу, перевел дыхание.

— Я лучше бы понял вашу позицию, если бы я сам был человеком, который хочет что-то изменить, развалить все, но я не такой. Этого хотите вы. По мне, все и так хорошо. Неужели все и вправду так плохо, что из-за этого стоит швыряться своей жизнью, заставлять родителей проходить через такие испытания? Откуда это все-таки пошло? Разве Лео и Клодия… не знаю, как выразиться, внушили вам подобные мысли? Или ваша семья как-то… связана, имела какие-то неприятности из-за рабовладения? Можешь ответить? Я знаю, люди обычно предпочитают скрывать такие вещи.

Уже в самом верху прохода, при упоминании о родителях. Варий в страхе остановился. Уверившись, что по его лицу этого не понять, он медленно обернулся.

— Нет, — сказал он.

— Нет? А у моих были. Не так давно. У моего деда. — Конечно, Варий знал об этом, все знали о происхождении Габиния. — Он начинал во дворце, мыл на кухне полы. А теперь… — Габиний легко повернулся, обводя зал рукой, словно в подтверждение того, что все здесь принадлежит ему. — Я не то чтобы… чтобы стыдился его. Замечательный был человек. Я первый из нашей семьи, кто может представлять сенат. И я собираюсь. Это, это… может произойти только в империи. Варий, везде в мире рабство в той или иной форме существует, кроме мест, где все по существу рабы. Но мы — единственные, кто дает им шанс хоть как-то выкарабкаться.

— Не многим это удается, — возразил Варий.

— Что ж, — ответил Габиний, — тогда в их число попадут самые лучшие и самые умные, люди вроде моего деда, люди, не привыкшие останавливаться на полпути. Мне кажется, что это хорошее качество. Иначе, знаешь ли, все начнут жирком обрастать. — Он оглядел свое тело, добродушно ухмыльнулся и поправился: — Лениться.

— Думаю, нам никогда друг друга не переубедить, — сказал Варий.

— Тут вы, возможно, правы, — вздохнул Габиний. — Но я очень надеюсь, что смогу помешать вам погубить себя собственными руками. Потому что в конечном счете это эгоизм. И вы наверняка это понимаете. Извини, повторюсь, но как должны чувствовать себя ваши родители? Если вы умрете, и не просто умрете, а умрете убийцей и предателем?

— А вы знаете, что чувствуют ваши родители, глядя на вас? — неосторожно произнес Варий. И, как уже много раз до того, пообещал себе, что, конечно же, его родители ничему такому не поверят.

Габиний лишь молча кивнул в знак согласия и сказал:

— Я не предатель. А вот Лео был. Жаль, что он встретил эту женщину, понимаю, дело не только в этом, но… я — римский гражданин и просто хочу спасти Рим, а он не хотел. И я хочу надежного мира, в котором вырастут мои дети, по-моему, это естественно. И — мне следовало пояснить это раньше, но, я думал, вы и сами поняли, что покушение исходит из дворца, — я не причастен к тому, что случилось с вашей женой. Варий. Пожалуйста. Я не дал бы такому случиться. Разумеется, это было дурно, иначе мы не были бы сейчас здесь. И что бы вы ни подумали, мне жаль, и я просто хочу помочь вам.

Он пошел за Варием вслед по уклонистому проходу, Варий снова отшатнулся от него и, хотя понимал, что это бесполезно, сказал стоявшему к нему ближе остальных телохранителю в синей ливрее:

— Отвезите меня обратно в тюрьму.

— Вы знаете, что он этого не сделает. А коли уж вы спросили о моих родителях, что ж, печально, но оба скончались, и даже в моем возрасте невозможно не скучать о них. Но по крайней мере так уж заведено: дети не должны умирать прежде родителей, вот в чем суть. Я уже сказал вам: деньги будут лежать на счету, что бы ни случилось и что бы ты ни сделал, даже если ты не останешься в живых, чтобы потратить их, хотя в таком случае можно считать их выброшенными на ветер. Все тайное становится явным. Вы ведь были секретарем Лео, правда? Полагаю, рано или поздно выяснится, что примерно такой же суммы недостает в его имуществе. А отсюда и причина, по которой вы убили их: сначала Марка Новия, а затем свою жену, все потому что они раскрыли твои проделки. Ваши родители проведут остаток дней, вспоминая ужасного сына, думая, что никогда не обращали внимания на то, какое чудовище взрастили.

Варий вздрогнул от причиненной боли, туго натянул ручные кандалы. Но сказал, почти выхаркивая слова:

— Мне все равно, даже если вы сумеете придать этому правдоподобие. Я и без того был готов отказаться от своей репутации.

— Правда? Неужели? Да нет, зачем, вы ведь надеетесь, что Новий однажды вернется. Конечно, вы можете до этого не дожить, но именно на это вы и рассчитываете. Однако ваши родители не так уж молоды… вы ведь поздний ребенок, верно? Кажется, у вашей матери были проблемы с вынашиванием ребенка. Три выкидыша. Так что ни братцев, ни сестричек. Уф! — Габиний надул щеки и покачал головой. — Просто невозможно себе представить, что она почувствует. — В руке у него оказался дистанционный пульт. Варий даже не заметил, откуда он взялся. — Так что помните: они могут умереть, так и не дождавшись твоей реабилитации.

Сонные вздохи прибоя слышались еще какое-то мгновение после того, как небо и бирюзовое море окрасились черным. Поразительно, какой убедительной была зловещая иллюзия пространства, зал внезапно потемнел, стал удушливо тесным. Послышались новые звуки: чьи-то тяжелые шаги и поскрипывание ботинок, неразборчивое бормотание, слегка учащенное дыхание невидимого человека, приникшего к объективу. Новая картинка занимала лишь центральную часть экрана, и сначала это была неприбранная спальня, затем лестница, затем брошенная гостиная. Нигде никаких следов его маленькой суетливой матери, медлительного отца, без конца слушающего новости; впрочем, с учетом происходящего, их вряд ли можно было застать за такими обыденными занятиями.

Варий уже догадывался, с того момента как уверился, что над ним не учинят физической расправы, с того момента как Габиний впервые заговорил о его родителях, что именно это он должен увидеть здесь, но все равно это поразило его, как предельно громкий звук, предельно яркий свет, ворвавшиеся в сновидение. Снова запутавшись в кандалах, он неожиданно сел на пол, единственное, что ему теперь оставалось, это мольбы.

— Теперь их там нет, — сказал неподвижно застывший в кресле Габиний. — Они здесь, в Риме, ищут тебя. Не хотят признаваться друг другу, как боятся, что ты наделал глупостей, что, разумеется, правда.

— Пожалуйста, не надо, — выдохнул Варий, закрыв глаза.

Габиний повернулся и несколько неуклюже, с понятным для такого крупного человека трудом, нагнулся и присел на корточки.

— Тогда остановите меня, — спокойно, терпеливо произнес он.

— Нет.

Ни звука в ответ. Затем:

— Варий, — тихо, почти нежно позвал Габиний. Варий заскрипел зубами, протяжный стон вырвался у него. Снова сказать «нет» он не мог, но больше так ничего и не сказал. При этом ему мешала заговорить вовсе не мысль о рабах; умозрительно он понимал, насколько это важно, даже важнее всего остального, однако сейчас это было слишком тяжело; гнетущие изображения родительского дома заслоняли от него привычную бесконечную жестокость, абстрактные смерти, которые можно предотвратить. Но Марк был так молод, и Варий отвечал за него, кто-то же должен был делать это после ухода Лео и Клодии. Он прижал запястья к закрытым глазам, пока глазным яблокам не стало больно, словно стараясь прорваться сквозь пульсирующую тьму.

Тяжело вздохнув, Габиний встал. Варий видел перед собой лишь кромешную тьму, но чувствовал, каким медленным было это движение, слышал усталое дыхание своего собеседника.

— Варий, — сказал Габиний. — Послушайте…

Варий понимал, что от него требуется, но нет, он этого не сделает.

— Ни братцев, ни сестричек, — скучным голосом повторил Габиний, как минимум с неохотой. — Ужасно. По крайней мере, родителям твоей жены не пришлось пройти сквозь такое.

Варий обессиленно уронил руки, голова непроизвольно поднялась. Он так крепко давил на глаза, что прошла почти минута, прежде чем густая пелена перед ними рассеялась. Но изображение на экране тоже было смутным — на сей раз они снимали, присев на корточки, сквозь листву, возможно, где-то в саду, в предместье. Объектив двигался, выискивая просветы. Показалась улица, которую он не узнал, хотя приблизительно мог предположить, где она. Показалась человеческая фигура, изображение мерцало, дергалось, Фигура выпала из кадра, вернулась; она медленно шла по дальнему концу улицы, сложив руки на груди, возможно, возвращаясь из школы.

Роза была на удивление долговязой и словно покрытой маленькими бугорками, В голове у Вария не умещалось, что ей было уже тринадцать, а теперь четырнадцать, — он запомнил ее одиннадцатилетней. Стало еще хуже оттого, что, по правде говоря, она никогда ему особо не нравилась. Весь первый год, всякий раз, что он приходил к Гемелле, Роза ни на минуту не упускала их из поля зрения; она казалась одновременно обиженной и очарованной им и бравировала этим. Она всячески старалась подловить его наедине, чтобы по-инквизиторски прошипеть что-нибудь вроде:

— Так ты влюблен в Гемеллу? — А затем сварливо, словно была Гемелле не сестрой, а отцом: — И каковы же твои намерения?

Но теперь она выглядела уныло повзрослевшей — это выдавал не столько увеличившийся рост, сколько пустынная улица, по которой она шла, тяжело волоча ноги, и выражение лица, которое неожиданно стало видно, после того как объектив дрогнул.

На сей раз Варий не испытал шока: со всем этим, казалось, покончено.

— Как только новости о вас и о том, что вы сделали, выплывут, — пробормотал Габиний, — у них останется слишком мало времени, чтобы сообразить, что к чему, тогда-то и настанет черед твоих родителей. Это… — Роза снова заступила за край кадра, но объектив быстро нашел ее, в отчаянии стоящей перед дверью дома, прежде чем войти. — Это случится позже. Семья Гемеллы узнает, что вы виновны в смерти их дочери, — дело получит широкую огласку. И вина ваша будет доказана. — Тело Вария дернулось, как будто сквозь него пропустили ток, хотя сам он вряд ли сознавал это. Он беспомощно посмотрел на крупное лицо Габиния между собой и экраном. — Послушайте, прежде чем продолжать, хочу, чтобы вы знали: мы будем осторожны, когда найдем Марка Новия, никаких автомобильных катастроф, никакого яда, как в сластях госпожи Макарии. Обещаю вам, он ничего не почувствует. Ему не сделают больно. Но ее… хочу расставить все точки над «i». Так вот однажды она исчезнет, а потом ее найдут, но опознать ее будет трудно… скажем, потому, что она сгорела или ее разрезали на кусочки. И они узнают, что это случилось не сразу.

Варий застонал, его еще можно было потрясти.

— Все нормально, — Габиний покачал головой, словно снедаемый угрызениями совести. — Этого не случится, ведь так? Я не шутки шучу. Мне нужны гарантии.

Варий неистово уцепился за мысль о том, что мельком показалось ему уязвимым местом Габиния. Он встал задыхаясь, позвякивая цепями:

— Ты не сделаешь этого.

— Конечно, нет, — Габиний впервые казался слегка задетым. — Другое дело — Лео, — промямлил он.

И Варий, говоривший скорее по наитию, забормотал почти нечленораздельно, балансируя на пугающей волне надежды:

— Незачем. Марку еще и семнадцати нет. Вы сказали, что я слишком молод, что у вас маленький сын. Марку шестнадцать. Незачем. Кто внушил вам подобное? — С болезненным удивлением Варий услышал странную мягкость, вкравшуюся в его голос, словно он говорил с поранившимся ребенком. Он даже подтянул цепь, чтобы утешно накрыть руку Габиния ладонью. — Конечно, с Лео было иначе. Это было как… ну совсем как на войне, правда? Чтобы защитить Рим. Я понимаю. Он был угрозой, он… он понимал, что делает себя уязвимым. Но Марк… и она, — у него не было сил снова взглянуть на Розу. — Они же дети. Вы этого не сделаете?

— Это не моя мысль, — печально пробормотал Габиний. — Мне бы хотелось устроить все по-другому. — Он обернулся и свирепо поглядел на Вария, меж тем Роза, вся дрожа, отшатнулась от дома и меланхолично продолжала свой путь по улице. — А как насчет моих детей? Как насчет их наследства? — Он снова кивнул на пышный зал и сказал: — Все это для них. Не для меня. А что останется, если все повернется как вы хотите?

— Нет, вы будете постоянно помнить об этом, вы не можете… — продолжал умолять Варий.

Габиний, который до сих пор даже ни разу не повысил голос, рявкнул:

— Можете сколько угодно говорить, что я не должен! Но знайте, что я это сделаю! Итак, начнем? Может, начнем с ваших родителей, чтобы вы поняли, что это не шутки? Хотите, чтобы кто-нибудь облил эту девчонку кислотой? Отныне на мне вины нет! Это вы меня вынудили!

Он вытер лоб.

Варий опустошенно поник. Габиний сгреб его за плечи:

— Говори, куда ты его отправил, немедленно!

— Не знаю, — прошептал Варий.

— Не будьте чертовым идиотом! — снова яростно прикрикнул на него Габиний.

— Нет, — еле слышно ответил Варий. — Нет, никто не должен знать. Это убежище беглых рабов. — Еще долго он ничего не мог сказать. Словно его тело хотело успокоить его, словно оно вспомнило о яде и теперь — слишком поздно — желало покоя. — Это в Пиренеях. Я сказал Марку, чтобы он поехал в город Атабию. Думал, кто-нибудь найдет его там и укажет дорогу. Так делают рабы. Я не знаю, где это.

— Рабы? — повторил Габиний, и лицо его на мгновение стало отсутствующим, будто он что-то вспомнил. — Но не в восточных Пиренеях? — нахмуренно спросил он. — Может, это местечко называется Волчий Шаг, а оттуда прямой путь в Испанию?

Варий сокрушенно и непонимающе посмотрел на него.

— Если вы лжете, вам же хуже, — с сомнением произнес Габиний.

Варий только покачал головой.

Снова вздохнув, Габиний положил руку Варию на плечо и почти нежно довел до одного из кресел. Варий не сопротивлялся и откинулся на бархатном сиденье, как разбитое тело в разбитой машине.

— Хорошо, — сказал Габиний. Он взял пульт, и поблескивающее море снова затопило экран, белый парус медленно проплыл через него, и прибой вновь затянул свою навевающую забвение однообразную песню. — Хорошо. Как только это закончится, поедешь домой. Поедешь прямо домой и увидишь свою бедную мать. Послушай, встряхнись. Ты вел себя совершенно правильно. Иначе и быть не могло. Грязное дело. В какие времена мы живем, а? Куда денешься?

 

ДАМА

Даме снилось, что у него выпадают зубы. Началось с одного из верхних коренных. Он почувствовал, как зуб зашатался, раскачиваясь взад-вперед в ноющей лунке, а затем острый корень оцарапал вкусовые луковицы и мясистую плоть, когда он выталкивал его языком. Дама выплюнул его на ладонь, почему и понял, что это сон, и подумал: ладно, без одного обойдусь.

Затем стали выпадать и другие. По два, а иногда и по три, случалось раскалываясь, когда держались слабо, вываливаясь мокрыми кусочками, с хрустом, как расколотые орехи или засахаренные сласти. Его передернуло, и в ужасе он тяжело задышал, отчего зубы стали выпадать еще быстрее. Спотыкаясь, он ринулся прочь из башни, мимо вывалившихся камней, задыхаясь и рыдая, эмалевая крошка сыпалась у него изо рта.

Проснулся он весь в поту, и после первой волны облегчения, когда он крепко стиснул здоровые челюсти, ему стало досадно. Он не понимал, откуда такой непреодолимый ужас и почему, уж если ему снятся кошмары, они должны быть о зубах. Это было недостойно. Есть много чего и похуже.

Разлеживаться он не стал. Немного помолился про себя, в голове, без всяких внешних проявлений. По большей части он старался делать это без слов, чувствовал, сам не зная почему, что неправильно слишком выделяться, просить что-то, даже просто говорить. Но он не мог подавить нечто вроде внутреннего бормотания, лежавшего в основе его молитв. Бог. Укажи мне, что делать. Дай какое-нибудь дело для рук моих. Через час-другой вернется Лал, поможет ему почистить зубы, подрезать волосы на лице. Он знал, что ей не нравится делать это, хотя никто ее силком не тянул. Ему самому это не нравилось, но надо же было кому-то помогать ему. Столько уже времени прошло, и он должен привыкнуть, прятаться не станет.

Лал пришлось пройти четырнадцать миль — до городка, и обратно, — чтобы коротко подстричь волосы, как некоторые девушки носили в те дни в Риме. Делир сердился на нее, что она рискует из-за таких глупостей. Дама не мог сказать точно, в самом ли деле он испытывает отчаяние при мысли, что она хочет перенять что-то римское, ведь нельзя просто брать что-то, что тебе по нраву, из злого места, не трогая остального. Бедная маленькая Лал, ей тоже было скучно. Не ее в том вина.

Дама постарался не думать, что на сегодня у него действительно нет никакой работы или, вернее, ничего срочного. Он мог следить за мониторами, хотя была и не его очередь, но сидеть без дела и высматривать что-то, что даже теперь вряд ли появится, — это его раздражало.

Сначала ему все объяснили: как выровнять наклон, накладывать лучи, как распределять нагрузку, пользоваться генератором. Теперь, хотя по-прежнему было много работы, чтобы поддерживать систему в действии, его от этого воротило.

Пожалуй, можно пройтись и проверить выходы, удостовериться, не провисли ли провода.

Возможно, плохие сны снились ему из-за спиралекрылых, хотя он был единственный, кто на самом деле их не боялся. Прошлой ночью они снова услышали приближение скрежещущего рокота, который затем развернулся в воздухе и стал удаляться, так что слух ожидал, что он исчезнет совсем, и старался внушить, что так оно и есть, хотя на самом деле рокот стабилизировался и снова начал нарастать. Все пришли в ужас. Они с Делиром продолжали твердить, что эти твари невидимы. Они отключили всю аппаратуру, хотя больше покоя ради, чем по необходимости.

Дама вышел, хотя Лал просила его не делать этого. Нужны специальные очки, сказала она, с ними можно видеть и в темноте. Сквозь камни и деревья все равно ничего не увидишь, ответил он.

Его беспокоило, что каждую секунду шум, описывающий круги над его головой, может превратиться в зримый самолет, он был уверен в этом. Он стоял, поторапливая их, но картавый рокот становился все громче, а он не видел даже огней.

Давайте. Вот он я.

Сначала они услышали звук, раздирающий утреннее небо, — от ночных переходов они отказались, потому что леса были настолько роскошно пустынными, что им почти расхотелось добираться до конечного пункта. Впрочем, скорей все началось не со звука, просто одновременно голоса их притихли, дрожь пробрала, когда они услышали, как громко разговаривают. Они едва осмеливались взглянуть друг на друга, чтобы убедиться в реальности звука, пока весь воздух не наполнился им; нарастающий приближающийся рык.

Звук надвигался, и единственное, что им оставалось, это застыть на месте; серебряный жук буравил воздух. Он возник сзади — окружавшие их молодые деревца показались такими редкими и прозрачными — и внезапно стал до ужаса зримым; они могли подробно различить тусклый блеск его обшивки, швы на панелях брюха. Они почувствовали, как волосы их зашевелились, полы одежды захлопали в холодном перемешанном лопастями воздухе. Вгрызаясь в пространство, самолет пролетел над ними на запад.

Уна отлепилась от дерева, к которому прижималась, возбужденно сделала несколько шагов вслед за самолетом, словно хотела поймать его, потом резко обернулась и, посмотрев на Марка, крикнула:

— Вот что случилось в Волчьем Шаге! Я знала, что они узнают тебя. Ублюдки, ненавижу!

Она разгорячилась и вся дрожала. Но Марка могли искать в Испании просто потому, что его искали повсюду, так что по справедливости ей не в чем было себя винить.

— Уна. Они даже не снизились. Они ничего не видели, — сказал Сулиен, следуя за сестрой.

Первую пару дней, после того как они покинули Волчий Шаг, Уна была такой молчаливой, погруженной в себя, слепо бредущей вперед, но потом вдруг словно очнулась. И с тех пор они уже меньше беспокоились, сколько им следует проходить за день, стали разговаривать все громче и громче. Уна и Сулиен узнали про Вария, Марк услышал историю Танкорикс и побега из Лондона и поверил всему до единого слова. Уна рассказала — и рассказ получился одновременно ребячливым и вселяющим уверенность — о годах, проведенных в Лондоне, когда она была одна; о том, как в одиннадцать лет собирала с подоконника дохлых мух и аккуратно засовывала их в пироги и торты, которые ей полагалось упаковывать. Они снова нашли общий язык. Казалось, анекдоты про дохлых мух на фабрике ничем не отличаются от историй Марка о напившемся божественном императоре.

Но Уна по-прежнему думала, что все это лишь потому, что они здесь, где нет характерной для каждого окружающей среды. И потому все это лишь временно.

— Перестань меня успокаивать, надо думать, что делать дальше! Они могут приземлиться вон там?.. Нет, приземлиться они не могут, но могут пролететь ниже и заметить нас.

Марк смотрел на запад, вслед «спиральке». Потом спокойно сказал тоном сведущего человека:

— Это «дедал», такую модель используют в армии, не для розыскных операций.

— Что? Какая разница? Все они гоняются за тобой, разве нет? — подступила к нему Уна, но тут же, не переводя дыхания, сказала: — Ты знаешь, сколько людей может в нем поместиться?

— Думаю, около десяти.

Уна кивнула, слегка приободренная числом, равно как и почти любой достоверной информацией.

— Но, по-моему, они никого не ищут. Это могут быть просто военные учения.

— Ты же понимаешь… — начала Уна с горячечным нетерпением. Потом замолчала, внимательно глядя на Марка. — Ты же понимаешь, что это не учения, — мягко закончила она.

Марк ответил не сразу, подумал, чувствуя на себе взгляд Уны, и наконец вынужден был согласиться:

— Ладно, допустим. Допустим, они ищут нас. Но я летал в одном таком. Сулиен прав, они нас не видели. И неудивительно. Они могли бы заметить нас, только если бы мы двигались.

Уна не отрывала от него взгляда, пока он не произнес:

— Ладно, я тоже подумал, что они хотят убить нас. Но это неразумно. — И она чуть не рассмеялась.

И на какое-то время в лесах снова воцарился мир. Но во второй половине того же дня они снова услышали рокот моторов, самолеты летели на юг, в направлении Испании, и опять, уже слабее, в ночь накануне того, как добрались до Атабии, и в первый раз они не могли определить, где находятся «спиральки». Затем заметили пару огней, шаривших взад и вперед в темноте над городом и вокруг него.

Волчий Шаг показался им крохотным, но Атабия была вряд ли больше. Обойти городок по окружности можно было меньше чем за пять минут. На окнах маленьких выбеленных домов — темно-красные или зеленые ставни; крытые черной черепицей крыши одного или двух украшали небольшие шпили, в прочих отношениях в них не было ничего примечательного. Мощенные булыжником кривые улочки оплетали куцый фонтанчик и уводили в никуда. Только одна едва различимая дорога вела из города вниз, со всех сторон стиснутая крутыми зелеными склонами, на которых не было видно никаких других строений. На ближайшем голом отроге, где клин буковой рощи расступался и было видно пастбище, паслось стадо овец, и все. Даже в центре Атабии улицы, казалось, вымерли.

Они не хотели выдавать свое присутствие, но в противном случае рассчитывать было не на что. Стоя среди влажной листвы, они не могли решить, что делать с рюкзаками, и в конце концов спрятали их, чтобы не слишком бросалось в глаза, что они путешественники, и всегда можно было сбежать.

— Ладно, — сказал Марк, когда не оставалось ничего иного кроме как спуститься в город. Они обреченно пошли по улице к фонтанчику.

Зарядил мелкий дождь. Общественных дальновизоров нигде не было видно. Единственная беленая лавка была заодно и кабачком: сквозь открытую дверь они мельком увидели нескольких стариков, угрюмо, необщительно расположившихся со стаканами в руках рядом с полкой, на которой стояли консервные банки и горшочки с едой, бутылки с маслом для волос и лежали шариковые ручки.

— Я их не понимаю, — внезапно заявила Уна. Вид у нее был испуганный.

— Что ты хочешь сказать?

— Я… на вид здесь все то же самое… но слова… это не латынь, и я не знаю, что это такое.

Конечно, в Лондоне встречались синоанцы и нихонианцы, но никогда прежде Уна не попадала в другую языковую среду, и это угнетало и тревожило ее. Никогда не считая себя настоящей римлянкой, Уна никогда не осознавала, насколько она зависит от латыни, латынь была такой вездесущей, что было легко забыть, что это вообще язык, настолько легко она слетала с уст каждого.

— Мы в самом сердце империи — почему же они не говорят на латыни?

Сулиен с Марком теперь тоже услышали это, молодой человек и ребенок в комбинезонах о чем-то спорили возле гаража. Для их слуха это звучало более чем необычно: длинные цепочки дребезжащих слогов, ощетинившиеся шипящими звуками: на какую-то секунду Сулиен вспомнил, как маленький Катавиний учил его греческому, но следующей его мыслью было, что это так же непохоже на греческий, как и на латынь, сопоставить услышанное было не с чем. Секунду спустя они поняли, что слышат также и латинские слова, вкрапленные в речь, или их искаженные версии, поначалу неузнаваемые и довольно странно звучавшие среди остального: машина, мотор.

— А какая разница? — спросил Сулиен. — Если бы они собирались сообщить о нас, ты бы догадалась.

Уна нерешительно обернулась, переводя взгляд с гаража на лавку.

— Не знаю. Да, может быть, но… — Могло бы показаться, что, когда так многого не понимаешь, становится легче, но легче не становилось, Уне казалось, что у нее шумит в ушах, и она сосредоточенно ожидала, пока шум пройдет.

— Помнишь лавку? — сказал Сулиен. — Не думаю, чтобы там появлялись информационные листки. Если они не говорят на латыни, то, может, они даже не слышали о Марке. Так или иначе им будет труднее на нас донести.

— Они могут знать латынь. Просто думают на другом языке.

— Мне это даже не пришло в голову, — внезапно сказал Марк. — В Пиренеях другой язык. Они… как бишь их… баски..

Это мало что добавило к тому, что и без того было очевидно.

— Ты его понимаешь? — спросил Сулиен.

— Нет. Просто когда-то слышал, даже не припомню когда. На самом деле это аквитанский. Но не думаю, чтобы они называли его так. Он древнее латыни.

Чувствуя себя в глупом положении, они стояли возле фонтана.

— А тут преподают иностранные языки? — спросила Уна, спустя какое-то время, за которое ровным счетом ничего не произошло.

— Варий говорит, да, — ответил Марк. — Мандаринский и нихонианский.

При мысли о Варии он поморщился, чувствуя себя виноватым. Последние шесть дней — по крайней мере до того, как они впервые услышали «спиральку», — было куда легче, он даже был счастлив. Но чем лучше обстояли дела и чем дальше он оказывался от Рима, тем больше переживал, что покинул его. Навязчивым, повторяющимся мотивом эта мысль звучала в его голове, слышнее всего — тихими ночами, застигая Марка на пороге сна. Ему не следовало позволять Варию решать все за себя. Он сам должен был до конца продумать все возможные последствия.

— Никто из нас не обязан ехать в Сину, — сказал Сулиен. — Когда все кончится, мы сможем жить, где захотим.

Они снова посмотрели вверх. Но в сером небе по-прежнему ничего не было видно.

— Да, но все же мы что-то можем сделать, — сказала Уна.

Сулиен повернулся к Марку:

— Ты мог бы на спор выучить мандаринский и нихонианский?

— Ну да, — смущенно пробормотал Марк. — Я их уже знаю. — Брат с сестрой уставились на него. — То есть как бы знаю. Греческий давался мне лучше, но греческий годится только чтобы писать.

— Мандаринский, нихонианский и греческий, — задумчиво произнесла Уна.

— Пришлось, — сказал Марк. Затем улыбнулся и добавил: — Еще я могу сказать: «Спасибо, для меня большая честь находиться здесь», — на кечуа и навахо.

— Так скажи, — резко скомандовала Уна.

— Нет.

— Скажи, скажи — не отставали Уна и Сулиен, покатываясь со смеху.

Но механик посмотрел на них поверх открытого капота древнего автомобиля, и они примолкли.

— Мы будем вести себя тихо, — пробормотала Уна. — И не будем при людях называть тебя по имени, даже теперь.

— Да, — с сожалением произнес Марк. — Я привык отзываться на Поллио.

— Нет, повторяться нельзя.

— Знаю. Просто так надоели фальшивые имена.

Но Уна едва заметно попятилась и словно бы невзначай оглядела горы.

— Механик что-то о нас проведал, — сказала она.

Марк быстро взглянул на нее.

— Узнал меня?

— Нет. Почти уверена, что нет. Но кажется, он понимает, что мы рабы.

— Что ж, — сказал Сулиен. — Может, так и надо.

— Он идет, — предупредил Марк.

Механик уже задвинул мотор на место и быстрым шагом приближался к ним. Они сели чуть теснее.

Механик остановился и посмотрел на них. Ему было около тридцати, невысокий и крепкий, как пони, с прямыми, по-лошадиному жесткими рыжеватыми волосами.

— Латинцы? — осведомился он.

Уна нерешительно кивнула.

— Хмм… — проворчал он, но к ним это не относилось. Нетерпеливо морща лоб, механик с видимым усилием подыскивал следующее слово.

— Заблудились?

— Не совсем, — ответила Уна.

— Подождите здесь. Я подумав, — доброжелательно произнес мужчина. — Кто-нибудь за вами придет, понимаешь?

Они не нашлись, что ответить. Мужчина ободряюще улыбнулся:

— Римляне. Здесь это все равно. Понимаешь?

Они не поняли или поняли не до конца.

— Мы здесь очень… — снова начал было мужчина, но его запас латинских слов иссяк, и он раз, другой хлопнул в сложенные горкой ладони, словно пытаясь сказать «тесно связанные», «самоуглубленные», и оставил их одних.

— Мне кажется, он собирается кому-то сказать, — пробормотала Уна, когда механик ушел.

— Не думаю, что он пошел за охранниками, — возразил Марк. — Зачем тогда он сказал, что за нами придут? Он вообще бы не стал с нами разговаривать.

Уна сокрушенно, в замешательстве помотала головой.

— Думаю, с этим все в порядке, — нерешительно продолжал Марк после паузы. — Но есть кое-что еще.

— Что?

— Варий. Прошлой ночью «спиральки» были именно здесь. Они искали не где-нибудь, а именно здесь. Не думаю, что это из-за того, что случилось в Волчьем Шаге. Наверное, они решили, что мы идем в Испанию. Уверен, что сначала так оно и было. Может, это дело рук Вария. Но его просто так не сломаешь. Даже не хочется думать…

Марк не договорил и скрипнул зубами, потому что это было в буквальном смысле слова немыслимо.

— Он мог сказать кому-то, на кого полагался, — и ошибиться, — спокойно возразил Сулиен.

Марк быстро благодарно взглянул на него: подобное не приходило ему в голову.

— Но в любом случае, похоже, они знают, где мы.

— Хочешь сказать, что надо уходить? — спросила Уна.

— А ты, если это и в самом деле случилось?

— Возможно, — нерешительно сказала Уна.

— Нет, — произнес Сулиен, обращаясь к ним обоим, — мы проделали такой путь, и мы не можем теперь сдаваться и идти куда-то еще, потому что этого «еще» не существует. Слушайте, я думаю, что если охранники найдут нас здесь, то найдут и в любом другом месте, а мы можем от них оторваться. Пока что ничего лучшего не придумать.

Немного погодя они почувствовали, что им слишком надоело переживать и тревожиться. Дождь продолжал накрапывать с приводящей в отчаяние настойчивостью. Сулиен с Марком хотели было что-нибудь купить в лавке — не чтобы они действительно проголодались, просто надо же как-то скоротать время! — но их удержал риск и языковой барьер. Но через два часа Сулиену так наскучило ожидание, что он купил несколько бисквитов, объясняясь посредством знаков и улыбок. Они с мрачным видом съели их, устало растянувшись на земле напротив фонтана.

Затем кто-то кругами ходивший позади них произнес на чистой латыни без малейшего акцента:

— Я знаю, кто вы.

Марк, инстинктивно встревожившись, поднял глаза, но молодой человек, стоявший над ними, после секундного колебания заклинающим тоном произнес:

— Сулиен.

Потрясенный, Сулиен медленно встал. С тех пор как они приехали в Толосу, он почти уверился, что судьба беглецов с тюремного катера никого больше не волнует. Бесконечные предосторожности Уны на его счет, иногда докучные, иногда милые, стали казаться просто проявлением невроза, и он терпел их, только чтобы не обижать сестру. И даже когда он увидел, что человек, назвавший его по имени, не был стражником и вообще солдатом, шок не прошел. Словно незнакомец нес его с собой, облекался в него. Нет, в его лице и голосе не было никакой враждебности, и не надо было быть Уной, чтобы заметить, что незнакомец узнал его с не лишенным приятности, взволнованным интересом. Однако Сулиен смотрел на него с физическим ощущением ужасной, плачевной ошибки.

Марк заметил, что оба, Уна и Сулиен, слегка попятились, и Сулиен поднял руку и, словно защищаясь, прижал ее к груди, не как раненый, а так, будто сжимал в руке талисман или сокровище.

И верно — все в Даме выглядело до крайности несуразно. Ростом он был ниже Марка и Сулиена, коренастый, плотный, но что-то в том, как он держался, как его круглая голова сидела на широких плечах, не соответствовало мускулистому торсу. Еще совсем не так давно он был ангельски красивым мальчиком, и при определенном освещении и выражении лица еще были заметны остаточные проблески пронзительной красоты. Его вьющиеся волосы были того цвета, какого, по-видимому, добивалась женщина из кабака в Волчьем Шаге, — глянцевитые, медно-рыжие. Но вместо того чтобы вытянуться и приобрести взрослое благообразие, тонкие, мелкие черты остались почти теми же, маленький нос нелепо торчал, очертания были слишком мягкими, пухлые, бесформенные щеки окружали херувимски красный ротик, а на маленьком остром подбородке пробивалась нелюбимая клочковатая бородка. Опрятные красно-коричневые веснушки выглядели странно рядом с несколькими морщинами, еще неглубокими, поскольку Даме было лет двадцать, не больше, но тем более бросавшимися в глаза на свежем юношеском лице, — явно взрослые отметины, как стрелка компаса, прочертили чистый лоб и залегли вокруг век. Глаза у него были большие, круглые, с длинными ресницами, аквамариновые радужки без единого пятнышка или прожилки четко очерчивали темно-синие зрачки, как два инкрустированных минерала, обведенные эмалью глазных яблок.

Выражение, беспомощно прямодушное и целеустремленное, как брошенный камень, пошло бы куда более взрослому, суровому лицу с орлиным профилем. Сулиену оно показалось смутно знакомым, хотя сначала он не понял, что именно такое выражение иногда появлялось на лице Уны.

Уна пережила точно такой же шок и не могла сказать, что это и откуда. Латынь явно была родным языком Дамы, но ее было почти так же трудно постичь или перевести, как баскский, даже еще сложнее, поскольку в данном случае от нее был скрыт не только смысл слов. Слова незнакомца звучали странно не только из-за его непроницаемого лица, но и потому, что за ним что-то таилось. Она ощутила нечто вроде сопротивления, когда — а начала она сразу — попыталась нащупать суть его мыслей и ее каким-то образом развернуло к самой себе, будто она с разбега налетела на сферу или зеркало. Возможно, дело было и в гнетущей непонятности баскского, но Уна почувствовала, что ей брошен вызов и что она зачарована.

— Как это случилось? Как тебе удалось сбежать? — нетерпеливо спросил Дама Сулиена, но тут же умерил пыл и покачал головой — мол, отвечать не надо. Потом уставился на всю троицу. — Неподходящее время вы выбрали, — сказал он, мрачно кивая в сторону пустого неба. — Слышали, верно, «спиральки». Кто-то проболтался.

Все промолчали, только Марк обеспокоенно кивнул.

— Дело хитрое. Тут надо соблюдать равновесие. У нас все в порядке, пока никто о нас не знает. Но если пойдут разговоры, нам крышка. До того как уехать, или по дороге, вы хоть кому-нибудь говорили, куда идете?

— Нет, — ответила Уна.

— Что вы вообще можете мне сказать об этом? — Он снова бросил неумолимый взгляд на небо.

Уна заколебалась, не желая отвечать.

— Что-то случилось по пути. Кое-кто догадался, что мы рабы. Они могли вызвать стражу.

— Когда это было?

— С неделю назад.

Дама задумчиво кивнул:

— Неделя… И вы все рабы?

— Да, — сказал Марк.

— Нет, больше нет, — сказала Уна.

Дама восхищенно ухмыльнулся, и это моментально превратило его в ребенка, у которого все написано на лице.

— Нет. Хорошо сказано. Конечно нет, — с чувством согласился он. Он подметил сходство между Уной и Сулиеном, а затем пристально поглядел на Марка, впрочем, насколько могла судить Уна, без малейшей тени подозрительности. — Вы брат и сестра. Но вы… вы ведь были на том катере?

— Нет, Гней был слугой там, где я работала; он со мной, — спокойно произнесла Уна. Марк с каким-то бесшабашным замешательством почувствовал, что смутно благодарен Уне за эти слова. — Об этом месте я услышала от него.

Дама так и впился своими лазурными глазами в Марка.

— А ты как узнал про нас?

— Встретил кое-кого в Сине, — ответил Марк.

— Одного из наших?

— Нет, думаю, он просто знал кого-то, кто знал кого-то. Это было давно, — намеренно уклончиво сказал Марк.

— Надеюсь, он был осторожен, когда рассказывал про это.

— Был, — пообещал Марк. — Я тогда работал на другого человека. Но сказал Уне, когда решил покончить с Лондоном. Больно уж там тяжко было. А потом еще эта история с Сулиеном.

Дама смерил его взглядом, а потом резким кивком подозвал Уну.

— Значит, вот как оно все было? — невозмутимо спросил он ее. — Он тебе сказал?

— Да. Разумеется, это была правда.

Сулиен не понимал, почему, по крайней мере, она не видит, что тут что-то не так, почему никто не видит.

— Вы шпики? — с обезоруживающей простотой спросил Дама, делая шаг назад.

— Нет, — ответил Марк, высоко поднимая брови. — Но разве люди в таком признаются?

Дама снова улыбнулся, но на сей раз холодно.

— Шпиков у нас еще не было, — мягко произнес он. — Просто спросил, не обижайтесь. Невозможно сказать, что человек врет, если не заставишь его соврать.

Говоря это, он продолжал изучать Марка наметанным глазом. Сулиен, решив, что следует отвлечь от него внимание Дамы, и чтобы успокоить его, сказал, превозмогая чувство подступающей дурноты:

— Ты ведь не думаешь, что мы врем, правда? Мы проделали такой путь.

— Нет. Просто я знаю, что вы были рабом. А раз вы, то и Уна тоже, — Дама посмотрел на Уну и добавил торжественно и учтиво: — Я имею в виду — когда-то были. И вы оба ручаетесь за Гнея. Итак…

Тут он прервался, нахмуренный и встревоженный, пытаясь понять, каково это — быть обманутым. И все же он верил, что эти трое не представляют угрозы, — что касалось действительно важных вещей, они говорили правду.

Дама повернулся к Сулиену, который, перегнувшись через ограду фонтана, смотрел на льющуюся воду.

— Но тогда выходит, что они гонятся за вами. Они никогда еще не подбирались так близко. Уже много лет как отказались искать нас.

— Простите, — сказал Сулиен, испытывая искреннее сожаление, словно позабыв, что он не единственный, кого ищут «спиральки».

Дама поглядел на него печально и сочувственно.

— Все в порядке. Вам нужна наша помощь. Мы готовились к чему-то вроде этого. Ну что ж, пошли.

И он пошел впереди. Уна последовала за ним, спрашивая на ходу:

— А что, если бы ты пришел сюда и попал в засаду, и тебя бы схватили?

— Я уже говорил. Хуже еще не бывало. Они никогда не знали, где искать. Но если бы я пошел сюда и не вернулся, это было бы хорошим предостережением.

Он помолчал, затем пробормотал:

— А схватив меня, они бы все равно ничего не добились.

— Как ты можешь знать наверняка? — спросил Марк, которого снова больно уколола мысль о Варии, оказавшемся в подобной же ситуации.

Дама ничего не ответил.

У Сулиена разболелась голова, ему было плохо.

— И все-таки — как насчет обитателей деревни? — спросила Уна.

— Таких, которые могли бы выдать нас, немного. Большинство вроде Пальбена. А он знает, что делает. Даже если бы показал им дорогу. Сами увидите.

Уна с немым вопросом повернулась к Сулиену. Тот слабо улыбнулся в ответ, но не столько чтобы приободрить ее, сколько чтобы молча сказать — его руки.

Уна испуганно приоткрыла рот. Должно быть, она поняла.

Немного погодя Дама весело сообщил им, что если они шпионы и у них есть с собой выслеживающее устройство, то оно не сработает; у него при себе аппарат, блокирующий все сигналы вокруг; и в лагере тоже имелась аппаратура. Дернув головой, он указал им на устройство размером и формой с кирпич, которое оттопыривало нагрудный карман его толстой куртки.

В этот момент Уна быстро взглянула на Сулиена, который еле заметно кивнул. Было бы более естественно указать на устройство пальцем, но руки Дамы были словно по швам привязаны к телу. При всем том он, вероятно, был самым тревожаще энергичным человеком, которого Сулиен когда-либо видел. Несмотря на пройденные мили, ему не сиделось на месте, он нетерпеливо рвался вперед, пока они собирали рюкзаки и когда однажды остановились на привал.

По гребню холма он провел их обратно в лес, в чащу тонких белых стволов и серо-зеленой колючей хвои. Какое-то время, как они постепенно поняли, он вел их цепочкой быстро чередующихся, уверенных кругов, сквозь лесные трущобы, откуда им не было видно форму окружающих гор и где не было тропинок.

Похоже, он утратил всякий интерес к Марку, обратив все свое неуемное любопытство на Уну и Сулиена, на побег с Темзы.

Марк не понимал, почему Уна и Сулиен так подавлены и так покорно выкладывают все жадно слушавшему их Даме, который под конец рассказа впал в почти маниакальное возбуждение. Но даже Марк успел заметить, что руки Дамы безвольно висят в толстых рукавах, как у спеленатого младенца или как флажок в безветренный день. Они явно не были абсолютно неподвижны — раз, другой он слегка приподнимал левую руку, чтобы отвести гибкую ветку. Но движение было неестественным, скованным; запястье чуть ли не со скрипом едва поднималось на уровень локтя. Это напоминало судорожные сокращения гальванизируемого трупа.

Алчно поблескивая глазами, он продолжал выспрашивать:

— Интересно, мог ли кто-нибудь из тех людей с Темзы добраться сюда? Теперь остаешься только ты и эти двое. Не знаешь, что с ними случилось? Вместе все задумали? Как же ты все-таки выбрался?

— Сестра, — коротко ответил Сулиен.

Дама, весь светясь от смущения и благоговейного трепета, почтительно взглянул на Уну.

— Так это ты перестреляла всю охрану?

— Нет! — сказал Сулиен, прежде чем Уна успела ответить, внезапно вздрогнув при воспоминании еще об одном обстоятельстве, про которое давно не вспоминал: тело солдата, повисшее на леере, пока худощавый раб сталкивал его за борт, безвольно нырнувшее в густые воды реки. — Нет, к тому времени нас уже не было на катере.

— Но если охранники были еще живы, как вам удалось отпереть камеры?

Уна рассказала ему, как доплыла до парома, но постаралась напустить тумана там, где рассказ касался того, как она пряталась, как ей удалось завладеть ключом. Сейчас она не могла вдаваться в объяснения: ее в равной степени нервировало безудержное любопытство Дамы, наглухо закрытые двери в его сознание, таившиеся за показным возбуждением, и то, что, как она теперь понимала, случилось с ним.

— Почему же они тебя не заметили? — нахмурился Дама.

— Нам повезло, — быстро вставил Сулиен.

Дама на мгновение остановился и вздохнул.

— Близко подплыли? — уже спокойно спросил он. — К крестам?

Тут кроны деревьев заколыхались. Они даже не услышали ее, пока она не возникла прямо над ними: «спиралька» возникла словно ниоткуда и, нырнув, проскрежетала так низко, так рядом, что скрывающая их листва на мгновение расступилась.

Уна, Сулиен и Марк, вздрогнув, застыли, но Дама просто пригнулся к земле, сел, прислонившись к дереву, и с видом знатока посмотрел наверх. Уна наблюдала за ним, пока «спиралька» кругами блуждала в небе над ними, губы его почти беззвучно шевелились: он что-то говорил, негромко, презрительно, и Уна поняла, что он обращается к пилоту:

— Идиот. Куда летишь? Мог бы и получше управиться. За кого ты нас принимаешь?

«Спиралька» скрылась. Дама встал, разминая плечи, и заметил, пряча насмешку за внешней беспристрастностью:

— Думаете, они узнали? Чтобы у них был хоть малейший шанс, им нужны люди здесь, внизу. — И быстро продолжал, не обращая внимания на то, как его слова встревожили их, обратившись к Сулиену: — Ну, и что же ты натворил?

— Ничего, — ответил Сулиен.

Лицо Дамы скривилось от нескрываемого непроизвольного разочарования, даже более — от презрения. Но это выражение тут же исчезло.

— А изнасилование? — сказал он.

— Я никого не насиловал, — пробормотал Сулиен. Возражение прозвучало слишком шатко, так что волей-неволей ему пришлось добавить: — Это… это продолжалось почти каждую ночь шесть недель.

Дама постоял, переваривая услышанное.

— Сука! — воскликнул он наконец. Сулиен задумчиво покачал головой. Уж конечно, Танкорикс не предприняла никаких серьезных усилий спасти его жизнь, но ему все же удавалось не думать, сука она или нет, и не хотелось сейчас начинать все сначала, ворошить прошлое. Часа через два они дошли до реки, стеклянистыми буграми перекатывающейся через гладкие, поблескивающие камни, расколовшей гору на две острые, неровные половинки, похожие на створки устричной раковины. Вход в ущелье, казалось, перекрыт уходившим в реку каменным завалом. Но Дама легко и быстро преодолел осыпь, на мгновение зацепившись за выступ двумя крохотными пальчиками, но чаще яростно раскачиваясь взад-вперед, чтобы удержать равновесие, перепрыгивая с камня на камень, прежде чем они успевали уйти у него из-под ног. Лицо его от усилий выглядело яростным и счастливым. Они последовали за ним и увидели, как он, покачнувшись, спрыгнул на землю. Дама остановился и посмотрел вверх, на деревья.

— Можете помахать им, если хотите, — сказал он. — Они вас видят.

Все трое посмотрели в ту же сторону, испытывая недоброе предчувствие, но камер слежения среди ветвей заметно не было. Есть еще датчики давления, сказал Дама, подсоединенные к проложенным под землей проводам, которые передадут сигнал тревоги, если кто-то посторонний найдет путь через ущелье. Стали видны еле заметные тропинки, чуть пошире проложенной оленем или барсуком тропки, по ним едва удавалось пробраться через замшелые влажные камни.

— Значит, у вас и дальновизор есть? — спросил Сулиен.

— А как же, — ответил Дама. — Только плохонький.

— Мы дальновизора уже тысячу лет как не видели, — осторожно, как бы походя, заметила Уна. — Марка Новия уже нашли?

Уна испугалась, что опасно сворачивать беседу в это русло, но она чувствовала, что они должны знать, как далеко зашла кажущаяся неосведомленность Дамы касательно Марка и насколько остальные обитатели ущелья разделяют ее.

— Уф! — с отвращением произнес Дама. — И ты туда же.

— Что?

— Кого это волнует — нашли, не нашли? Глупости это, истерия, люди словно с ума посходили из-за кого-то, кого и в жизни-то никогда не видели. Даже здесь! И то правда — по дальновизору его все время показывают. Будто какой-то испорченный мальчишка, которого кто-то прихлопнул или похитил, важнее всего на свете. Никогда ваш дальновизор не смотрю. Как только включат, ухожу куда-нибудь. — Вздохнув, он добавил: — Нет, не нашли. Я и этого-то не хочу знать, но как тут будешь? Дальновизоры не для того сделаны. А чтобы показывать что-нибудь про нас, про наших людей. Вот откуда мы узнаем о людях вроде вас, — тепло продолжал он, явно преодолев свое раздражение. — Когда случается такое — рабы захватывают тюремный паром!

Казалось, он почти позабыл, что Уна и Сулиен не принимали в этом участия.

Марк с Уной переглянулись. Они поняли, к чему надо готовиться. Марк поправил шапку.

— Информационные листки мы тоже иногда получаем, от Пальбена, это механик, которого вы встретили, хороший человек. По правде говоря, мы почти всё от него получаем: еду, оборудование и… и болеутоляющие. Остальные баски просто пытаются нас не замечать. Понимаете, это-то нам и было нужно, когда мы здесь обосновались. Разве не поразительно — быть так близко от Рима, а вокруг ни одного римлянина!

Даме доставляло явное удовольствие объяснять все это — и про систему тревоги, и что оползень был не природный, а это хольцартеанцы соорудили его как переднюю линию обороны. Он ухмыльнулся с нескрываемым удовлетворением, видя, как они удивлены, что колония, очевидно, гораздо хитрее устроена и гораздо лучше защищена, чем они полагали.

Однако Сулиен гадал, заметили ли другие нечто менее очевидное, чем увечные руки Дамы, а именно, что чем дальше они шли, тем это становилось труднее: ноги сводило судорогой, а переступая с пятки на носок, они испытывали дергающую боль и ковыляли, как дети.

— Пришли, — сказал Дама.

И снова они ничего не увидели, чуть не решив, что колония, жилища — все это существует лишь в воображении Дамы. Они дошли до сворачивающего вправо склона ущелья, а за поворотом отрог, расширяясь наподобие колокола, затененный деревьями и зарослями папоротника-орляка, уходил вниз и обрывался почти отвесной скалой, под которой шумела невидимая река.

— Вот! — гордо произнес Дама. — Ничего не видно, правда?

Он по-крабьи стал спускаться к краю скалы, причем так проворно, что Сулиену даже не удалось заметить, как у него выходит цепляться за неровности почвы своими атрофированными руками и откуда в суставах ног взялась гибкость, благодаря которой он не свалился со скалы, а умудрился затормозить на самом краю, уперевшись ногами в корни деревьев, всей тяжестью тела откинувшись назад, и встал, ожидая, пока они последуют за ним.

— Глядите.

За край скалы выдавалась балка, практически невидимая, пока вы не оказывались над нею, а с балки свисало нечто вроде стальной корзины, которую можно было поднимать и опускать с помощью системы блоков.

Дама неподвижно застыл.

— Есть еще лестницы, — наконец сказал он, светясь, — но я ими пользоваться не могу. Даже подъемником, мне… Вам придется мне помочь. Сам спуститься я не могу.

— Как тебе удалось выжить? — спросил Сулиен.

Дама замер как подстреленный. Весь напрягшись, он уставился на Сулиена обвиняющими синими дробинками глаз, веснушки изрыли кожу оспинами шрапнели, лицо подернулось тусклой бледностью, ничего детского в нем не осталось.

Медленно, очень медленно часть природных красок вернулась.

— Ах, ну да — сказал он. — Ты же работал у врача…

— Не просто работал, он меня учил, — ответил Сулиен. — И теперь я… теперь я кое-что могу. — Он умолк, затем осторожно продолжал: — Дай мне посмотреть.

— Нет, — сжавшись, ответил Дама.

Сулиену претило сказать, я могу помочь тебе, он боялся, что не сможет, ему виделись омертвевшие нервные окончания, лежавшие под кожей, как зола, лишь сохранявшие прежнюю форму, готовые рассыпаться при первом прикосновении.

— Одна рука действует лучше другой?

— Заткнись. — Дама качнулся вперед, словно хотел оттолкнуть Сулиена. — Не важно, как это выглядит. Лучше все равно не станет. Не суй свой нос, куда не следует. Я, я должен принять это, как оно есть, навсегда. Радуйся, что тебе не довелось. Не хочу, чтобы люди даже видели это.

Сулиену было стыдно после этого настаивать на своем, но он должен был, и его голос прозвучал как команда:

— Я понимаю, что, но я…

На сей раз он должен был сказать хоть что-то насчет помощи.

— Оставь, пожалуйста, — тихо, неподдельно искренне взмолился Дама.

— Прости. Не могу. Пожалуйста, дай мне взглянуть.

Дама повернулся, понуро согнувшись, мелкими шажками подошел к Сулиену и резко пробормотал, обращаясь к Марку и Уне:

— Может, отойдете в сторонку?

Они немного отошли назад вдоль края скалы. Дама обернулся к Сулиену, не переставая переминаться с ноги на ногу и не глядя на него.

— Как давно это случилось? — спросил Сулиен.

— Слишком давно, чтобы кто-нибудь мог что-нибудь сделать, — продолжал упрямиться Дама, но затем еле слышно выдохнул: — А ты можешь?

— Возможно, не знаю.

— Не говори так, — запинаясь, прошептал Дама.

Сулиен подумал, что ему придется помочь Даме оголить руки, но тот нетерпеливо сказал:

— Сам.

Он сердито и напряженно стал копаться у пояса, и Сулиен увидел, что толстая куртка, которую он носил, была перешита так, чтобы Дама мог надевать и снимать ее без посторонней помощи. Она застегивалась, на измененный синоанский манер, низко по бокам, длинными колышками, продетыми сквозь толстые шерстяные петли. Двумя подвижными пальцами Дама вытащил колышки, что от смущения и вызывающей досады получилось у него не так уверенно, как обычно, прижал материю подбородком, стиснул зубами и, весь покраснев, выбрался из рукавов. Под курткой на нем был только подшитый кусок холстины, вроде жилета. Он не был прошит по бокам, так что надеть его можно было и без помощи рук, просунув голову в отверстие посередине.

Руки свисали костями в лохмотьях кожи, и серые изборожденные кисти напоминали когтистые лапы — под шрамами в форме подсолнухов, изукрасившими запястья.

Дама даже не посмотрел на них.

— Не все такие счастливчики, как ты, — почти грубо произнес он.

— Или как ты, — мягко и заботливо сказал Сулиен, стараясь дать понять, что сознает, какая огромная между ними разница. — Ты ведь жив.

Дама поднял на него искаженное лицо:

— Да, да, да. Не думай, что я такой неблагодарный. Делир, он не думал, просто взял и сделал. — Помолчав, Дама сказал твердо, словно изрекая абсолютную истину: — Мне с ним в жизни не расплатиться.

Сулиен мягко и профессионально взял правую руку Дамы, пытаясь за счет особых интонаций и скупых движений сведущего врача внушить пациенту мысль, что он видел вещи и пострашнее. Но это было неправда, он еще никогда не видел ничего столь ужасного, как вандализм, учиненный над хитросплетением связок и нервов, как этот умышленно причиненный вред.

Оба продолжали разговаривать не только потому, что Сулиен хотел скрыть свой ужас и любопытство, но и чтобы отвлечь Даму от возможной помощи.

— Делир спас тебя? Как?

— Это было на Аппиевой дороге, — ровным голосом, без всякого выражения произнес Дама, сухо перечисляя факты. — Я был последним в ряду. Дальше на дороге произошел несчастный случай. Солдаты пошли разбираться. Делир увидел меня. Он был купцом, ехал в Рим. Я был очень молод. Так все и началось. Просто он — он и его друзья попытались сломать верхушку креста, ну там, где рычаги, и им удалось каким-то образом вывести механизм из строя и опустить крест. Они сняли меня, увезли и спрятали. У Делира был друг, доктор. У него было много друзей. Они вправили суставы. Они давали мне таблетки, от боли и укрепляющие.

Главный нерв, управлявший движениями большого, указательного и среднего пальцев, был полностью разорван, под мокнущей нашлепкой — там, где шип пробил руку — от него оставались только клочья. Как он уже успел заметить, остатки жизни еще теплились в безымянном пальце и мизинце, но рука гудела от застарелой боли; боль тонкими, негнущимися штырями пролегла вдоль костей, кольцами свернулась в плече, под развороченными связками и разрушающимися мышцами.

— Только таблетки? — Сулиен постарался скрыть сквозящую в его голосе жуть.

— Сильные таблетки. В больницу везти меня было нельзя, — ответил Дама. — Не могли же они сказать, что я так покалечился, упав с лестницы?

Сулиен кивнул.

— Как долго ты провисел? — пробормотал он.

Дама опустил глаза, позволяя себе взглянуть на свою изувеченную плоть.

— Часов шесть-семь, — пробормотал он. Сулиен с трудом проглотил слюну и на мгновение отвлекся от своих манипуляций, но Дама продолжал: — Но я ничего не помню.

Сулиен только и сказал, искренне:

— Да, такое иногда случается, когда худшее позади, — однако смог вздохнуть с облегчением и благодарностью Даме за то, что тот рассказал ему, что они поспособствовали спасению Дамы хотя бы в такой малой степени, помогли не свершиться этой мерзости.

— Знаю, — неопределенно ответил Дама.

Сулиен спросил, но не «что ты сделал?», а:

— Почему они сделали с тобой это?

Дама посмотрел на вздымающийся остроконечными пиками горизонт.

— Я убил троих людей, — бесцветным голосом произнес он.

Сулиен оторвал взгляд от руки, которую обследовал, чувствуя, как мурашки, словно чужие пальцы, пробежали у него по хребту. Дама ответил ему холодным, отрешенным, всепрощающим взглядом. Руки Сулиена чуть поднялись, оторвавшись от его рук, и Дама невозмутимо подумал: «Небось, теперь гадаешь, что они сделали?» Он решил, что Сулиен не станет его больше ни о чем спрашивать, хотя в данный момент Дама испытывал к нему вполне дружелюбные чувства и не был бы против.

Сулиен и вправду полностью отключился от мыслей об изуродованных руках Дамы, ему мерещилось убийство. Сначала припомнился невидимый нож из сна, а затем — вполне реальный, и мысль об убийстве, посетившая его в Волчьем Шаге, — отчетливая злобная вспышка, словно существовал риск, что он все еще способен на подобное. Ему хотелось выбросить все это из головы. Он говорил себе, что в данный момент лично его ничто не должно интересовать больше, чем искалеченные руки Дамы. И понял, что, пожалуй, что-то удастся сделать. Обе руки, казалось, пострадали в равной степени, связки были порваны, кисти омертвели, но все же левое запястье, должно быть, привязали под небольшим углом или затянули туже, чем другое. Шип только оцарапал кость, но каким-то образом скользнул мимо главного нерва, задев его, но не разрезав совсем. Это место теперь затянулось волокнистой тканью шрама, но под уродливой коростой продолжала течь кровь, и нерв, мягко разветвляясь, уходил в пальцы. Под весом Дамы, качнувшегося вправо, нервный узел плеча медленно натянулся и порвался. Грубое напряжение, приходившееся на правую руку, ослабило давление на другую в достаточной степени, чтобы сохранить сеть пролегающих в ней нервов в относительной целости. При заживании клеток на бледных нервных оболочках образовались бугорки, покрывавшие их так плотно, что разве что дятел мог продолбить их, заставить мышцы работать и вернуть им чувствительность, но рука была жива. Сулиену было проще простого представить, что такое могло произойти с его собственным телом.

Он легко приложил палец к шраму, другую руку опустил на плечо. Большой палец Дамы, а затем указательный и средний дернулись, как будто он подзывал кого-то.

Дама, в свою очередь, подпрыгнул в шоке.

— Как ты это сделал? — настойчиво спросил он. Вытаращенными глазами он уставился на свои пальцы, ему хотелось, чтобы они снова шевельнулись. — Я до сих пор ничего не чувствую. Как ты это сделал?

— Не знаю, — ответил Сулиен, сосредоточившись на шраме и нерве.

— Они не двигались уже… уже четыре года, — задыхаясь, проговорил Дама. — Это… это чудо, правда? Но я до сих пор ничего не чувствую…

— Что? — рассеянно спросил Сулиен. — Ты не можешь двигать ими, потому что здесь блоки — тут и вот тут, — потребуется время, и я не могу ничего обещать, но, может быть, смогу убрать их. Чувствительность, вероятно, отчасти вернется и подвижность тоже.

Лицо Дамы стало страшным, одновременно светясь радостью и исказившись от отчаяния.

— А правая?..

— Нет, — поспешил прервать его Сулиен. — Во всяком случае, не пальцы. Прости. Нервы тут…

— Ты сможешь что-нибудь сделать?

— Нет, — упавшим голосом повторил Сулиен, — нервы перерезаны. А лечить нервы хуже всего. Поздно.

Дама все так же, широко раскрыв глаза, смотрел на него, надежду и разочарование невозможно было отличить друг от друга. Наконец он кивнул.

— Я сделаю все, что смогу, — пообещал Сулиен, чувствуя, что хоть на секунду хочет мысленно отвлечься.

Лицо Дамы вновь исказилось двусмысленной злой гримасой.

— Спасибо, — сказал он.

Стоявшие в отдалении Марк и Уна видели, как Дама яростно борется, снова влезая в куртку. Но Уна объяснила, что с ним случилось.

— Думаешь, ему еще больно? — спросил Марк.

Уна только молча кивнула. Обоим захотелось неистово замахать руками, мечась из стороны в сторону, но они побоялись, что Дама может их увидеть.

— Если бы я мог положить этому конец, — начал было Марк и внезапно замолчал, на лице застыла гримаса боли. — Я думал о распятом мальчике из отцовского рассказа. Я подумал, что если смогу остановить это, то, может быть, сниму проклятие с Новиев. Но дело не в проклятии, верно?

— Нет, — с инстинктивной суровостью ответила Уна, но затем добавила. — Это будет не единственная причина, по которой ты сделаешь это. Не можешь же ты отогнать собственные мысли. И никакого эгоизма тут нет.

Они снова заглянули в ущелье, но по-прежнему ничего не увидели кроме листвы.

— Как долго ты… то есть мы здесь пробудем? — внезапно спросила Уна. — Откуда ты узнаешь, что можно спокойно возвращаться домой?

— Полагаю, дядя или кто-нибудь еще выяснит, кто убил моих родителей. Об этом объявят по дальновизору, — неуверенно ответил Марк. — А может, Варий… может, Варий приедет сюда.

— Но сколько времени это займет, как тебе кажется? — Разумеется, Марку нечего было ответить. — Я имею в виду, что ты решишь, если не получишь никаких известий? Что станешь делать тогда?

— Тогда мне в любом случае придется вернуться, — спокойно ответил Марк.

— Но ты не можешь, — горестно и досадливо нахмурилась Уна.

— Я не могу всегда оставаться в стороне. Я должен встретиться с дядей. Пока мне удастся заставить его верить мне, все будет в порядке.

— Просто глупо, — сказала Уна с уверенностью, которая порой бывала такой сокрушительной. — Именно этого они и боятся. Именно к этому они будут готовы. — Марк ничего не ответил. Уна продолжала все тем же рассудительным тоном, но необычно быстро: — Конечно, через несколько лет — скажем, года через два или через четыре — это будет другое дело. Они перестанут из-за тебя беспокоиться, будет легче пробраться незамеченным. И ты станешь старше, изменишься внешне. Я словно вижу, как это будет. Об этом ты думаешь, разве нет? Что надо выждать годика два?

Она знала, что это не так.

— Что ж, — сказал Марк, — может быть, я не стану ждать, может быть, завтра… — Он умолк и в наступившей тишине бросил на Уну быстрый взгляд, он подумал, что при правильном освещении глаза у нее темно-вишневые, почти черные, и что вряд ли кому-нибудь приходило в голову, что это красиво. Он вовсе не хотел сказать, что завтра собирается домой, потому что понял, что это неправда, но эта же мысль вернула его к началу, к чувству вины: ему не следовало бросать Вария, не следовало покидать Рим.

— А тогда вы с Сулиеном приедете навестить меня, — сказал Марк с неуместной задушевностью. — Вам стоит посмотреть Рим…

— Да, — покорно согласилась Уна, потому что теперь он нуждался в ней. Но одновременно подумала, что не сможет поехать в Рим, этот путь для нее заказан.

Дама окликнул их. Сулиен, все еще бледный, но спокойный, вполголоса рассказал Марку, как им помочь Даме с подъемником. Дама, напряженно пошатываясь и плотно сжав губы, стоял между ними, пока они опускали его в стальную корзину. Как рюкзак, подумал Сулиен, чувствуя подступающую дурноту, когда они бросили рюкзаки вслед за ним.

Дама указал на рукоятку, которую не мог повернуть, и яростно взглянул на нее, дрожа от еле сдерживаемого возбуждения. Уна спокойно справилась с рукоятью, тросы пришли в движение, лифт качнулся и стал медленными толчкообразными движениями спускать их в ущелье. И вот, после четвертого или пятого рывка они вдруг поняли, что за влажным плющом уже не влажная скала, а деревянный настил, и услышали, на одном из уровней, чьи-то шаги по рукотворному полу, а вслед за тем негромкую надтреснувшую музычку на фоне низкого гула генератора.

Прилепившись к стене ущелья, как ступени лестницы, опрятные и ровные, как офисное здание, рядами шли обшитые досками домики, всего около тридцати, то тут, то там опиравшиеся на стальные рамы и бетонные плиты — нижний же уровень стоял над самой водой на сваях. Домики соединялись между собой узкими переходами и лестницами, достаточно отлогими, чтобы по ним мог пробраться Дама. Крытые травой, папоротником и даже маленькими деревцами, они были не видны сверху; трудно было разглядеть их и с противоположной стороны из-за густой поросли вьюнка и плюща, а также потому, что местами домики были выкрашены в зеленый или серый цвет — под окружавшую их листву и камень. Наверху, там, где камуфляж заканчивался, располагался еще один домик. Дверь и коробчатые окна его были выкрашены меандром зигзагообразных лепестков, между которыми предусмотрительно располагались ласточкины гнезда, так что все вместе выглядело почти как игрушечный домик, за исключением линий, прочерченных со взрослой или почти взрослой отчетливостью. Казалось, что все это придумано человеком, который видел в этом едва ли не единственное свое занятие. Однако на самой нижней стене совсем недавно кто-то уверенной рукой намалевал ряд вызывающе красных синоанских иероглифов.

«МЫ ИМЕННО ЗДЕСЬ!» — не вполне уверенно перевел Марк. Рядом, на латыни, выведенная уже другой рукой, аккуратными, хотя и угловатыми буквами, красовалась желтая надпись, не совсем подходящая для граффити: «ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ ИЗ РИМА».

По другую сторону реки протянулась цепочка более старых домиков, над крышами из куманики торчали антенны.

Прежде чем лифт успел коснуться укрепленного берега реки, дверь в лепестках распахнулась настежь, и девушка в расшитом платье винно-красного цвета — городском, совершенно неподходящем для гор — выбежала и, взглянув на них, горячо воскликнула:

— Наконец-то!

— Лал, — не вполне вразумительно пояснил Дама. Сулиен помахал рукой. Лал уже стремительно спускалась по переходам, направляясь к ним. Вслед за ней появился Делир, и Дама выкарабкался из лифта и пошел ему навстречу — сказать про Сулиена и что скоро его рукам станет лучше и все изменится.

Так или иначе, забравшись столь далеко, все трое ожидали увидеть перед собой какого-нибудь колосса, человека внушительного и несущего бремя сознательного предназначения, каким был Лео, на худой случай — крупного и важного с виду, как Фаустус или даже Габиний. Но Делир оказался коротышкой, с короткими ручками и ножками, с самоуверенным личиком и бодрой размашистой поступью, которую он начал вырабатывать с младых лет и которая была призвана скрадывать его низкорослость. Однако, когда он подошел поближе, Уна заметила, что живость его, по крайней мере, в какой-то степени напускная. Его красивые черные волосы были зачесаны назад; тонкие и редкие, они росли, не скрывая черепа. Издалека он, благодаря хрупкости и ослепительно широкой улыбке, казался юным и беспечным и даже при ближайшем рассмотрении одним лишь усилием воли укреплял это впечатление. Его темные широко открытые глаза, казалось, почти сознавали свою настороженную яркость, чтобы сознательно подделываться под нее. Даже морщины его выглядели оптимистично, словно говоря: посмотрите, мы не в счет, это от постоянной улыбки. Но если его маска на мгновение спадала, как сейчас, то вы могли увидеть, как глубоко залегли эти складки, и было невозможно с уверенностью сказать, к сорока ему или к шестидесяти. Когда он оставался один, даже в скудные мгновения между одним делом и другим, между приездом нового члена колонии и отъездом другого, его глаза закрывались, и он прислонялся к чему-нибудь, столу или стене, почти в коме, прежде чем снова собраться и обрести прежнюю порывистость. Теперь жизнерадостная улыбка его постепенно сменялась печально-удивленной, и это становилось еще очевиднее.

Уна старалась придумать что-нибудь насчет Марка — Гнея, слуги из Лондона, но Дама уже говорил, громко и горячо:

— Помнишь, что случилось в Лондоне, Делир, ну как заключенные захватили катер, так вот, они здесь, и послушай…

Но Делир явно не слушал. Пройдя между Лал и Дамой, он в немом оцепенении уставился на Марка.

— Господи, — прошептал он, — Лео.

Лицо Дамы сморщилось, в невинном изумлении он переводил взгляд с Делира на Марка, а затем разразился полубезумным, похожим на икоту смехом.

— Ну конечно. Ты же Марк Новий. Прикидывался рабом, а сам императорский племянник. Какого черта ты здесь делаешь?

Покачиваясь, он шагнул к Марку, и все вдруг поняли, что он собирается броситься на него, но Дама, словно ударившись о стену, остановился примерно в футе от Марка, сжав комичные кулачки, приподняв изувеченные руки, насколько мог. Посмотрев на них, он издал придушенный крик ярости и, поскольку больше ничего не мог сделать, смачно плюнул Марку в лицо. Марк только отшатнулся и, не спуская глаз с Дамы, вытер лицо.

— Ты все погубишь, — крикнул Дама. — Знаешь, сколько времени ушло на то, чтобы это построить? Ты привел их сюда!

Дико дернув головой, он указал на небо, поскольку не мог сделать этот яростный жест руками.

— Дама, — сурово предупредил Делир, но Дама уже ничего не слышал.

— Это не твое! И это не для тебя! Зачем ты вообще явился? Убирайся! Оставь нас!

 

КАРТА МИРА

— Дама, — твердо сказал Делир. — Хва-тит.

Сам коротышка, он сгреб Даму за плечи и неистово встряхнул, так что тот еле устоял на ногах. Если вдобавок учесть обездвиженную ярость Дамы, то картина была почти шокирующей. Доведенный до белого каления, Дама трясся, не в силах вымолвить ни слова, и под горящим взглядом Делира, чья власть над ним, по крайней мере, в данный момент была абсолютной, только прошептал:

— Прости.

Просьба о прощении адресовалась исключительно Делиру. На Марка же Дама посмотрел так, словно мог повторить сделанное, но не стал.

Лал, в полном упоении привставшая на цыпочки, даже нетерпеливо подпрыгнула от удовольствия.

— А что, если кто-нибудь об этом узнает? — благоразумно произнесла она, хотя даже несколько громче, чем Делир или Дама.

Постепенно стали появляться люди: синоанская женщина из противоположного домика с антеннами, трое или четверо молодых мужчин лет двадцати или чуть за тридцать. Делир кивнул в сторону женщины и сказал:

— Нам лучше зайти.

Пройдя за Делиром — не в разрисованный домик, а тот, что под ним, — все трое с беспокойством отметили, что женщина следует за ними. Внутри домик был очень чистый, хотя и несколько тесноватый, но обставленный с почти навязчивой комфортабельностью. Тут были кресла с мягкими подушками и книги, расставленные вдоль письменного стола и стопками высившиеся на полу. Кровать Делира была практически видна сквозь разделявшую комнату простую занавеску. Состоявшая из трех частей карта мира занимала большую часть самой широкой стены и явно служила скорее для украшения, чем для использования, поскольку это была действительно красивая вещь, не проколотая булавками, без отметок пером.

Женщине было лет под сорок, черные волосы коротко подстрижены, она была худощавой, но не такой изящной, как представлялись синоанки Марку; она была на дюйм с небольшим выше Делира и выглядела как статуэтка, хотя относительно ширококостная. Для Уны она не была книгой за семью печатями, как Дама или баски, однако и не вполне прозрачной; между языками происходил челночно быстрый обмен, слова сновали взад-вперед слишком торопливо, чтобы за ними успевать.

— В чем дело. Делир? — спросила женщина на безупречной, хотя и несколько выхолощенной латыни.

— Пока точно сказать не могу, — ответил Делир и, пока Марк беспокойно ерзал в кресле, куда с неохотой уселся, продолжал: — Все в порядке. Не знаю, зачем ты сюда пришел, но Зи-е в полной безопасности, обещаю.

Поначалу и даже иногда теперь мысль о Хольцарте и незыблемой твердыне расположенных рядами домиков колонии вспыхивала в голове Делира, и его охватывало волнение и гордость. Теперь он временами устраивал общий смотр, подсчитывал, сколько в колонии людей, которые иначе могли бы погибнуть или влачили бы жалкое существование, и думал, что это — хорошее дело, а человек, создавший это, — хороший человек. И тогда вместо гордости он испытывал нечто вроде уколов беспокойства, словно производил на людей ложное впечатление и дурачил сам себя. Он знал, что он не чувствует себя ни хорошим, ни плохим, и никогда не беспокоился о себе в этом отношении. Но он точно не был человеком, которому такое написано на роду. Он любил вещи и не переставал о них жалеть. По правде говоря, он любил и деньги, осмысленное перетекание капиталов, и был в этом силен. Теперь же, когда Пальбен не успевал вовремя пополнять его запасы вина, он думал, что может не выдержать. Он мог выговаривать Лал за стрижку, за то что она разрисовывает домики, испытывать смутное беспокойство по поводу ее старых журналов мод, но это было несправедливо, ведь он сам их ей подарил.

Именно из-за Лал Делир не мог не чувствовать угрозы при взгляде на двух молодых людей. Один, чьего имени он еще не успел узнать, с усталым вздохом опустился в слишком низкое для него кресло (для Делира таких проблем никогда не существовало), неопрятно вытянув длинные ноги, затем, словно вдруг устыдившись, подобрал их под себя, так что коленки неуклюже торчали над сиденьем. Делира чуть ли не забавляли роковые предчувствия, охватывавшие его, когда он окидывал взглядом высокорослого юношу со взъерошенными каштановыми волосами и впалыми щеками; а при мысли о правильных чертах Марка Новия и его завораживающем общественном статусе он не переставал испытывать недостойное негодование из-за окутывающей бедного мальчика трагической ауры. Он был рад, что с ними, по крайней мере, есть девушка, оцепенело сидевшая, сцепив руки, с ничего не выражающим лицом, возможно, она подойдет Лал. Среди рабов наблюдалось плачевное единообразие — они почти всегда были молодыми людьми. Лично Делира это не затрагивало, когда Лал было тринадцать, но стало куда важнее теперь, когда она повзрослела на год. Сейчас она старалась поменьше резвиться, не сталкиваться с драматическими или вызывающими любопытство явлениями жизни. Все это было замечательно, и добродетель тоже (хотя теперь он стыдился называть это так), но уж точно не было ничего замечательного и добродетельного в том, чтобы вырастить из своей девочки изготовительницу фальшивок. Он этого не хотел. Просто фальшивые бумаги были неизбежной составной частью их дела, а Лал так наловчилась управляться с кисточками, пинцетами и пластиковыми лекалами.

Как все это произошло? Не случайно: если поначалу, увидев мальчика, распятого на Аппиевой дороге, он внезапно решил, что не может, не должен с этим смириться, если не вполне понимал, во что ввязывается, то уж наверное знал, что круто меняет в своей жизни все. А затем, конечно же, было много этапов, когда он мог остановиться. И возможно, он сам довел свою мысль о хорошем человеке до таких пределов, будучи совершенно уверен, что эти этапы позади и теперь он никогда не остановится, пока в таком месте есть хоть какая-нибудь необходимость. И это несмотря на то, что, оставаясь один, закрыв глаза и проникнувшись всей серьезностью положения, прислонясь к чему-нибудь, иногда даже сидя на полу, он не переставал повторять, временами даже вслух: «Я не могу, не могу…» Всего четыре года назад он почти никогда не уставал, по крайней мере не так. И дело не в том, что он не высыпался. Разумеется, он был достаточно здравомыслящим, чтобы сознавать, что одному человеку все не под силу, но ему не давали покоя бесконечные истории, которые он слышал, понимание того, что даже в этом маленьком местечке скопилось больше телесных и духовных увечий, чем он когда-либо сможет исправить, — взять хотя бы Даму, — не говоря уже о зле, творящемся повсюду на этой прекрасной карте мира.

Марк, думая, что Дама втихомолку замышляет что-то недоброе у него за спиной и все еще сомневаясь в Зи-е и Лал, сбивчиво рассказал Делиру, что ему пришлось бежать из Рима, потому что кто-то пытался убить его, но вместо этого убил женщину по имени Гемелла.

— Прости, — сказал Делир. — Мне не следовало упоминать твое имя. Просто это был шок. Я виделся с Клодией и Лео — когда же, когда же? Да, всего три месяца назад.

— Я не знал, — сказал Марк, впервые чувствуя слабый укол из-за того, что именно Варий рассказал ему о Делире, что его родители не доверяли ему. И без обиняков добавил: — Их тоже убили.

— Я знала это! — взволнованно воскликнула Зи-е, до сих пор не выказывавшая особых эмоций. Когда она поняла, кто такой Марк, глаза ее чуть расширились от удивления и интереса, но она оставалась вполне сдержанной. У нее тоже были шрамы, помельче, но более многочисленные и беспорядочные, чем у Дамы, и все же это были шрамы, которые не могли появиться в результате несчастного случая и даже (поскольку она наверняка была рабыней) простых побоев. На подбородке и в углу глаза у нее были вертикальные порезы, сделанные, по всей вероятности, каким-то лезвием, малоприглядная треугольная отметина на щеке, неровный полукруглый след на челюсти, оставшийся, насколько мог судить Сулиен, от неоднократного удара о тупой зазубренный предмет. Но он был уверен, что впоследствии раны хорошо промыли и аккуратно наложили швы, потому что все хорошо зажило и кожа на лице оставалась практически гладкой. На ее сильных, голых по локоть руках виднелось несколько похожих шрамов. В отличие от Дамы с его курткой, она ничего не делала, чтобы скрыть свои раны, а клочковатые волосы даже, казалось, были рассчитаны на то, чтобы выставить напоказ все, что могли бы скрывать свисающие локоны.

— И я тоже! Разве я не говорила? — выпалила Лал.

Зи-е перехватила украдкой брошенный взгляд Сулиена, изучавшего страшные отметины на ее коже, и невозмутимо в упор посмотрела на него, подняв брови, так что ему стало стыдно и захотелось рассказать о своем медицинском образовании. Вместо этого он принялся рассматривать Лал, искоса обводя взглядом ее голову: скользнув по лбу и волосам — потом на стену — по губам — потом на Делира, — делая вид, что просто оглядывается. Но подобным образом было трудно составить цельное впечатление, и Сулиену почти захотелось, чтобы Лал на минутку закрыла глаза и он мог сложить воедино все увиденное: загорелую и одновременно розовую кожу; короткие черные разлетающиеся волосы (Сулиен не заметил, что стрижка совсем недавняя, хотя она и понравилась ему, придавая Лал, ее манере держать голову какой-то ликующий вид), черные и широкие, но четко очерченные шелковистые брови, ее глаза, явно не карие, скорее зеленые, но с какой-то рыжинкой. Не намного ниже отца, но все равно миниатюрная, она сохранила унаследованную от него живость, на сей раз неподдельную. Когда она закончила говорить, Сулиен наконец совершил ошибку, прямо взглянув на нее, но, по крайней мере, обнаружил, что был прав, подозревая, что она тоже на него смотрит. Он улыбнулся, и Лал в ответ коротко хохотнула.

— Да, мы думали об этом. Но, мне кажется, нельзя назвать наши мысли вполне… непредвзятыми, — сокрушенно произнес Делир, обеспокоенно взглянув на Лал. — Надеюсь, ты понимаешь. Если ты знаешь, что кто-то желает чьей-то смерти, трудно поверить в несчастный случай, проще думать, что в этом, по крайней мере, был какой-то умысел…

— Был, — мрачно отозвался Марк.

— Конечно, конечно, я тебе верю. И полагаю, ты не случайно здесь оказался. — Делир бросил быстрый взгляд на Даму и мягко напомнил: — Здесь каждый нуждается в убежище.

— Не очень-то это надежное теперь убежище. И не за каждым стоит целая империя, — очень спокойно сказал Дама, впрочем, не до конца веря собственным словам.

— Каждого кто-то ищет. Особенно тебя и меня. А с этими «спиральками» они нас не найдут.

— Это не одно и то же. Ладно, пусть они не могут нас заметить. Но если это так важно, то они своего добьются, ведь они могут делать, что хотят. Достаточно нагнать сюда солдат.

— Они сделали бы это, если бы хотели отвезти его домой, — сказала Зи-е. — Но чтобы тайком убить кого-то…

— Успокойся, Дама, — мягко, но настоятельно сказал Делир.

Дама и без того пытался успокоиться. Но на месте ему не стоялось: как норовистая лошадка, он бегал к двери и обратно по маленькому вытянутому кругу. Когда сегодня днем Пальбен подал сигнал о появлении новых рабов, он так радовался, был так благодарен, что нашлось хоть какое-то достойное дело. Теперь же ему было не справиться со своим пульсом, бьющимся яростно, с надеждой и любопытством, так что успокоиться он никак не мог.

— Что, больше некуда пойти? — наконец бросил он Марку, почти извиняясь и куда более спокойно, чем раньше.

Делир посмотрел на него взглядом, в котором смешались отчаяние, сочувствие и ощущение собственной вины.

— Ты знаешь, что мы успеем убраться отсюда, прежде чем кто-нибудь приблизится.

— И все бросим? — спросил Дама с тоской, поскольку именно он планировал все, лежа по ночам без сна и мысленно обтачивая каждую планку, чтобы другие могли затем копать настоящую землю и класть настоящие балки.

— Не вижу, почему это должно так далеко зайти, — осторожно заверил его Делир. — Однако ты прав: надо быть наготове, даже больше, чем прежде. Ты проверял сегодня утром маршруты, не так ли? Уже закончил?

Всем, включая Даму, было очевидно, что Делир по доброте своей предлагает ему хороший повод уйти и спокойно поразмыслить над случившимся. Помолчав, Дама вздохнул про себя, борясь с непривычной горечью, примешавшейся к благодарности.

— Нет, не закончил. Все в порядке, — сказал он и неискренне-терпеливо улыбнулся Делиру. Потом неуверенно посмотрел на Марка и сказал Уне и Сулиену: — Еще увидимся.

Когда он ушел, Уна тихо спросила:

— Вы уверены, что он никому не скажет?

— Да, — безоговорочно заверил ее Делир.

— Просто, когда мы впервые увидели Марка, то позвонили стражникам и хотели заключить сделку. Не только из-за денег, но из-за свободы тоже. Думаю, кто-нибудь здесь может попытаться сделать то же.

— Только не Дама, — настойчиво повторил Делир. — И ни один из тех, кто живет здесь постоянно. Но… — он замолчал.

— Да нет же, никто! — возразила Лал.

— Надеюсь, нет. Думаю, нет, — сказал Делир. — Кроме того, отсюда сделать это будет нелегко. Но если люди куда-то отлучаются, тогда, естественно, возникает риск.

— Я хочу, чтобы все знали, — резко произнес Марк, напрягшись. Он знал, что Уне это не понравится, и обратился к ней. — Если даже всем станет известно про меня, никто ничего не скажет. Потому что Габиний и любой другой на его месте захочет расправиться с тем, кто расскажет обо мне. — Он повернулся к Сулиену, думая о том, что сказал в Волчьем шаге о доморощенных работорговцах. — Особенно если это беглый раб, потому что… Потому что тогда некому будет жаловаться.

Он хотел, чтобы его снова называли по имени, и страшно хотел, чтобы Уна согласилась с ним, но она сказала:

— Варий говорил, никому не рассказывать кроме Делира.

— Варий не знал, как долго придется сюда добираться и что я встречу тебя. Шесть человек уже знают, не считая каждого, кто видел меня по дороге.

— Многовато, — спокойно сказала Уна.

— Думаю, будет лучше, если ты постараешься смешаться с остальными, — согласился Делир.

— Но на кого ты намекаешь? Кто способен на такое? — не отставала расстроенная Лал. — Навредить не только ему, но и тебе, и всем нам. О ком ты говоришь?

— Ни о ком. Но каждый, кто приходит сюда после всего, что с ним случилось… мы не можем быть уверены, что они сделают. А твою фотографию все еще показывают — каждый день. Я мог бы ограничить пользование дальновизором… это в любом случае опасно.

— Если ты это сделаешь, то кто-нибудь уж точно догадается, — с насмешкой в голосе произнесла Лал. — Только представь, человек смотрит на новенького и говорит себе: «Смотри-ка, всего лишь раб, а вылитый Марк Новий!» — и вдруг ему запрещают смотреть дальновизор! Если бы все оставалось по-прежнему, это бы еще прошло. И потом, если ты выключишь дальновизор, тут все с ума сойдут.

— Верно, — сказала Зи-е Делиру. Сулиен подметил, что Лал состроила гримаску, не то чтобы недовольную, но уж точно язвительную.

— Хорошо, — сказал Делир, — ты смотрела отчеты не реже остальных. Ты бы догадалась, кто он, если бы тебе не сказали?

Марк почувствовал себя вконец несчастным — как выставочный экспонат или вещественное доказательство, — пока Зи-е разглядывала его. Потом пожала плечами:

— Не думаю. Нет, вряд ли.

— А я бы узнала, — в пику ей заявила Лал, только укрепляя растущее чувство раздражения, которое она пробудила в Уне. Уне хотелось, чтобы кто-нибудь хоть как-нибудь подбодрил Марка, но сама не могла этого сделать — слишком много было народу, к тому же ей ничего не приходило в голову.

К счастью, Делир, похоже, испытал ту же потребность.

— Не волнуйся. Обычно мы отпускаем людей в определенное время, когда знаем, что есть сочувственно настроенные, со своим хозяйством и так далее, даже портовые охранники, готовые помочь им. До следующей смены еще долго.

— Да, и не только ты будешь говорить, что был рабом, — сказал Сулиен, — но и мы с Уной тоже. Скажем, что ты был в Лондоне.

Марк кивнул. Он ожидал, что его нежелание ехать в Хольцарту пройдет, как, скажем, нежелание идти на вечеринку проходит во время вечеринки. Но Дама внес свою лепту на всю оставшуюся жизнь. Теперь Марк не знал, где ему хочется быть.

— И ты не должен покидать ущелье один, — сказал Делир, положив конец дискуссии.

Лал объявила, что покажет им, где спать, и что Уне придется поселиться с ней. Уна мило улыбнулась, пожалуй, чуточку дольше, чем следовало.

Оказавшись наедине с Новием и рабами, Лал внезапно почувствовала, что ее задор куда-то делся — так обычно все и происходило. «Я им не понравилась», — уныло подумала она. Потому что она, как всегда, слишком много говорила и делала слишком много лишнего. Впрочем, такие мысли никак не влияли на ее поведение; если даже она и перекрикивала всех, преувеличивала все и изо всех сил старалась казаться забавной, то по-другому она не умела.

— Не так страшен черт, как его малюют, — игриво сказала она, имея в виду перебои с горячей водой и нужники, которые могли пахнуть и хуже.

Ее одежда приводила ее в отчаяние. Темно-красное платье должно было выглядеть нелепо в сочетании с тяжелыми горными башмаками, которые ей приходилось носить, — а Делир недвусмысленно заявлял, что выглядит она глупо или, по крайней мере, с каждым днем все больше намеренно увиливает от дела, на цыпочках обходя грязь в своих блестящих туфельках, хотя именно он подарил их ей на день рождения. И несмотря на то что она жила в ущелье уже почти четыре года, ей нечего было больше носить. Одежда, в которой она копала репу, ничем не отличалась от ее тонких ярких платьев, разве что была выношена до дыр и везде жала, так что Лал перестала обращать на нее внимание. Она никак не могла избавиться от раз и навсегда усвоенного мнения, что в непогоду нужно носить что-то с длинным рукавом, из чего бы это ни было сшито. Отсюда следовало, что если она не расфуфыривалась, то выглядела еще большей оборванкой, чем любой из беглых рабов, и часто мерзла. Так или иначе, перед ужином она надевала свои модные туфельки, отчего ее бросало в жар, пока не удавалось спрятать ноги под столом, где их, слава богу, было не видно.

Уна, Сулиен и Марк поняли, что в первый вечер от них не ждут ничего особенного. Из-за воздушных шпионов был объявлен комендантский час и затемнение, так что поели они очень рано; произошло это в самом большом из домиков на дне ущелья, где было слышно, как река журчит за деревянными стенами, оклеенными деловыми извещениями об эвакуации. Было здесь и несколько детских рисунков, старых и навевавших тоску, на которых разноцветные фигурки оранжево улыбались, тайком выбираясь из темных домов и прячась в синих поездах.

Временами в ущелье собиралось до сотни человек; сейчас было всего тридцать девять. Почти все встретили их с каким-то агрессивным удовольствием, в котором, однако, не было ничего личного; просто, несмотря на «спиральки», присутствующие хотели доказать, что голыми руками их не возьмешь. Они сидели на длинных скамьях среди, как особенно казалось Уне, неразличимой массы моложавых мужчин, каждому из которых было по крайней мере лет на пять больше, чем можно было дать по внешности. Лэт, Кальв, Келер — Лал представляла каждого бойко и громогласно, так что было невозможно уследить за тем, кому какое имя принадлежит, а потом со знанием дела сказала Уне и Марку:

— Вам, наверное, долго пришлось пробыть втроем, и такое множество народу вас пугает. Ничего, это только поначалу.

Однако чувство это так до конца и не прошло. Там была высохшая, как щепка, Пирра, находившаяся в ущелье уже четыре месяца, но по-прежнему сидевшая или стоявшая, как ствол срубленного дерева, словно разбитая параличом страха и отчаяния при виде того, во что упирался ее помертвелый взгляд, будь то стена или стоявшая перед ней пища. Едва за что-то принявшись, она тут же это бросала, касалось ли это еды или ее длинных редких волос, космами ниспадавших на костлявые плечи, волос, которые она безуспешно пыталась заплести в косички. Сейчас ей было даже хуже, чем обычно, и уже давно, потому что она не поверила, когда Делир сказал, что солдаты их не найдут. Вообще Делир умел хорошо распутывать подобные узлы ужаса и шока, но пока, сколько он ни говорил с Пиррой, ни сидел молча рядом, ни подбирал ей какой-нибудь несложной работы — ничто не давало заметных результатов. Она почти ни с кем не разговаривала кроме своей маленькой, с осунувшимся личиком дочери Айрис, которой приходилось упрашивать и уламывать ее, заставляя встать, сесть или проявить хоть какой-то признак жизни. Пирра и ела-то только потому, что Айрис постоянно шпыняла ее, жутковато разыгрывая роль бабушки: «Ну-ка давай, я хочу, чтобы у нас была чистая тарелка», — и Пирра безо всякой охоты поднимала и подносила ко рту тяжелую ложку.

Айрис исполнилось девять, но она была сверхъестественно взрослой и сведущей для своих лет. Она без всяких понуканий, как робот, мыла и чистила все в доме, совершенно невозмутимо, и, похоже, относилась к Пирре почти равнодушно, как к вызову, требующему от нее еще большего героического терпения. Невольно приходило в голову, что девочка должна была вести за собой мать вверх и вниз по горам всю дорогу от самой Ретин, иначе трудно было понять, как такая развалина могла забраться так далеко, на что и у более сильного человека не хватило бы сил. Но она добралась.

— Нет, нет, — объяснила Лал, беспомощно стараясь одна поддержать общую беседу и ободряюще улыбаясь Пирре. — Она действовала просто поразительно: в один прекрасный день сгребла Айрис в охапку и сбежала, и половину пути проехала на хозяйской машине, хотя раньше никогда не садилась за руль. Это Айрис мне рассказала. На самом деле она только теперь такая, думаю, потому что… — Делир строил ей отчаянные гримасы, пока она не замолчала, хотя Пирра держалась по обыкновению апатично, а Айрис только кивала, холодно на них глядя.

При виде их Уна чувствовала снедающий ее бессильный гнев, равно как и нечто вроде непонятной зависти, из-за того что Пирра сгребла дочь в охапку и сбежала, что у нее хватило решимости, по крайней мере, на это, даже если ее ничто больше не удерживало.

Глядя на Пирру и Айрис, Сулиен ощутил несообразно сильный укол тоскливой боли, хотя не стал про себя напрямую сравнивать их с собственной матерью. По правде говоря, его даже не испугала собравшаяся в комнате большая компания, напротив, его охватила приведенная в полную боевую готовность жизнерадостность, и он попросту испытывал облегчение оттого, что люди все еще могут собираться большими группами, а не жить, пресмыкаясь, прячась от чужих глаз по двое и по трое.

И хотя Пирра была самым страшным примером, было тут и еще несколько людей с таким же оцепенело-оглушенным видом — пусть и не в такой крайней степени; злоба то и дело мелькала на лице мужчины, сидевшего рядом с Сулиеном, случайно прорываясь сквозь выражение сдержанной доверительности, ему свойственное. Мужчине этому, с мягкими темными волосами, было тридцать с небольшим, и звали его… Кальв, нет, Товий. Оказалось, что именно он написал на внешней стене «Все дороги ведут из Рима», и теперь, казалось, слегка смущен этим. «Ребячество», — пробормотал Товий.

Будучи рабом, Товий начинал с того, что с утра до вечера читал вслух своему неграмотному хозяину, тоже некогда бывшему рабу, позднее же исполнял работы, за которые на самом-то деле полагалось платить, вел счета или просто служил одушевленной записной книжкой. Теперь он учил обитателей ущелья читать фальшивые документы, которые изготовляла для них Лал, и подписываться новыми, фальшивыми именами.

— Нет, я тут не останусь, это точно, во всяком случае не навсегда, — сказал он. — Вот только не знаю, куда податься. Тут я, по крайней мере, знаю людей. Когда я сбежал, мне хотелось что-то делать: стучаться в дома, заходить в кварталы, где живут рабы, и просто говорить: «Ну, давайте же». Но я не мог. Теперь, если они сбегут сами, я помогаю им выстоять.

Сулиен посмотрел на Товия, потом отвел взгляд, пораженный его словами. Он подумал о руках Дамы, и тоскливое, жутковатое чувство шевельнулось в нем. Если он поможет Даме, а вслед за ним потянутся остальные, это не будет невеселым заштопыванием ран и искуплением чьей-то вины; вот увидишь, смутно подумал он, ты будешь работать во имя чего-то. А потом, если они с Уной когда-нибудь станут свободными?.. И тут, как ясный свет откровения, на него снизошла потрясающая, хотя и вполне очевидная мысль о задуманной Лео и Клодией больнице. Сулиен пришел в волнение. Но он не мог спросить Марка о больнице для рабов, поскольку, разумеется, Марку полагалось быть Гнеем и он не мог ничего об этом знать.

Лал на мгновение заколебалась, не зная, где сесть. Она почувствовала себя нахалкой, которой следовало бы оставить чужеземцев в покое, но одновременно ей показалось, что это будет выглядеть пренебрежительно, и она плюхнулась рядом с Уной, напротив Сулиена и Марка. Отчасти потому что Делир продолжал строить гримасы, она наклонилась над столом и шепнула:

— Ну что, догадались насчет моего отца и Зи-е?

— Нет, о чем? — оглянулся Сулиен. Зи-е и Делир сидели за разными столами в разных концах комнаты. Делир, явно отбросив всю напускную суровость предшествующего разговора, весело спорил с кем-то, то ли что-то объяснял, воздев руки в воздух. Зи-е вкушала свою пищу невозмутимо, с видом неколебимого сдержанного величия. Сулиен ничего не заметил, кроме разве того, что они пару раз обменялись взглядами.

— Они и вправду думают, что если будут сидеть в разных концах, то я ничего не пойму, — сказала Лал.

— Ты уверена?

Как и предполагалось, Сулиен не мог не заметить разительного несходства этой пары, но не знал, как выразить это, ненароком не задев обоих.

— Она… вроде как выше его… — запинаясь, пробормотал он.

— Не в том дело, — прошипела Лал. — Она может убивать людей голыми руками. — А затем поникшим тоном добавила: — Только она этого не знает.

— Как… почему она убивала?

— Конечно, она никого не хотела убивать, просто пришлось. Она была гладиаторшей, а все синоанки бьются так, без оружия, то есть иногда оно у нее было, в общем научилась она у себя разным штучкам, приемчикам всяким. И в конце концов это возненавидела. И чем больше она это ненавидела, тем хуже дралась, и поняла, что рано или поздно вообще станет никуда не годной и кто-нибудь убьет ее. И конечно, я все вижу и понимаю, как она это ненавидит, но мне все равно хочется, чтобы она показала людям, как это делается, им бы это пригодилось. Понимаешь, если бы, например, Пирра знала, что может убивать, ну пусть не убивать, а просто ранить, может, тогда у нее не был бы такой каменный вид. Я не за то, чтобы расхаживать и убивать первого встречного. Просто знать, что ты можешь. Но она не станет, Зи-е точно не станет.

Товий приумолк, вежливо притворяясь, что ничего не слышит, и все же он явно не был удивлен ни единым словом. Уна с Марком тревожно переглянулись: способности Лал держать что-либо в тайне показались им весьма сомнительными. Однако Лал держалась вполне естественно, называя Марка Гнеем, и доверчиво выслушивала его смешанное с правдой вранье, когда Товий спросил, откуда они и как им удалось бежать. И действительно, немного погодя Сулиен с удивлением понял, что опасность исходит не от Лал, а от Уны и Марка. Уна и Сулиен принялись начистоту рассказывать все, что знали о Лондоне, и как в детстве их разлучили. Лал слушала увлеченно и с благодарностью, но Сулиен чувствовал, что неотвратимо приближается момент, когда ему придется рассказать о кресте и о том, почему он направился именно сюда, и все, что минуту назад представлялось ярким и осмысленным, сменилось беспокойным, нечистым чувством. Ему не хотелось гадать, поверят ли Товий, Делир или Лал его словам или усомнятся в них.

Невнятно пробормотав, что Уна знала, где его искать, и украла бумаги, он замолчал. Никто явно не узнавал его, как узнал Дама, и, конечно, никому не было дела до истории о распятии, но Сулиен понимал, что она выплывет на свет и лучше рассказать об этом сейчас, но не мог собраться с духом.

Тогда заговорила Уна и стала объяснять, как поселившийся по соседству Гней рассказал ей о Хольцарте. Мельком и довольно туманно упомянула о распятии, а потом сказала, что они с Гнеем разошлись, когда она отправилась на поиски Сулиена, после чего снова встретились в Дубрисе. Марк, до того сидевший в удрученном молчании, стал вяло вторить ей, затем как-то ненароком упомянул, что работал в Сине, и внезапно Лал и Сулиен с тревогой заметили, что чересчур увлеклись его рассказом. Товий, имея в виду время, проведенное ими в услужении в воображаемом лондонском доме, спросил:

— Плохо пришлось?

— Хорошего мало, — спокойно ответила Уна, и, вместо того чтобы пускаться в дальнейшие выдумки или просто замолчать, обратилась к Марку: — Верно?

— Да, нас… били с утра до вечера, — поспешно сказал сбитый с толку Марк.

— Сам виноват, — вежливо откликнулась Уна. — Надо было пореже попадаться ему на глаза.

— Ну, уж если они за тебя принимались… Приходилось делать вещи и похуже. Например, его спальное белье.

— Потел? — рискнула предположить Уна.

— Хуже, — беспечно произнес Марк. — Чесался круглые сутки. — Уна кивнула, внутренне вздрогнув при упоминании о вымышленном постельном белье. — В общем, я так до конца и не решился, — продолжал Марк…

— Струсил, — осторожно поддела его Уна.

— Еще бы, — сказал Марк, — он потом понял, что у Уны какой-то план, и мне показалось… — Он выдержал умышленную паузу и мягко сказал: — Мне показалось, что это знак.

— Было ужасно, когда Гней узнал. Я считала его занудой. Да, сударь, нет, сударь. Ты казался таким надутым. Никогда бы не подумала…

— А ты? — Марк наклонился к ней через стол. — У тебя вечно был такой вид, будто кусок в горле застрял, — отсутствующий.

Марк начертил отсутствующее лицо Уны в воздухе, не сознавая, что его пальцы едва не касаются ее кожи.

— Ладно, зато ты на меня стукнул, по крайней мере раз, когда первый ключ не подошел, — кому же еще было.

— Никогда бы такого не сделал, — запротестовал Марк с видом оскорбленного достоинства. — Хозяин был просто ублюдок.

— Это точно.

Они ухмылялись, посмеиваясь друг над другом. Возникла опасность, что окружающие заметят явную игру. Уна не просто переносила Марка в свое реальное прошлое, и это не был дом в квартале лупанариев. Конечно, воображаемый дом смахивал на ад, поэтому они и сбежали. Но сделали они это вместе, и, кроме них, в этом доме никто не жил.

Лал незаметно толкнула Уну ногой под столом, и та опустила глаза, словно от внезапного отвращения, хотя, как показалось Лал, слегка переиграла.

Уне же вдруг припомнился голос, так убедительно произнесший: «Да, это приличная девушка».

Лал и Сулиен решительно и нервно завели речь о Даме, которого не было за столом, и явно не из-за того, что случилось возле лифта.

— Он никому не позволяет смотреть, как он ест, — сказала Лал. — Думаю, ему приходится становиться на карачки, не знаю.

— Тогда где он? — с еле заметной дрожью в голосе спросила Уна.

Дама ел в одиночестве, в мониторной, ненавидя свои ни к чему не пригодные руки, ревностно выискивая на экранах тени убийц, выжидая. Но в тот вечер в небе не было ни одной «спиральки», на тропах — ни одного лазутчика.

Позже, когда Лал и Уна оказались в разрисованном домике, Лал радостно воскликнула: «Вот!» — словно давая понять, что наступил новый этап увлекательно-испытательного срока, а потом долго молчала. Временами в домике Лал спали сразу пять человек, но часто в Хольцарте было достаточно просторно, чтобы она могла сама жить в нем. Изнутри стены были ровно обшиты планками, и за год до того Лал рисовала на них большие картинки — длинные женщины в длинных платьях, разделенные одинаковыми, как кариатиды, интервалами, ничем не занятые, просто стоящие или прогуливающиеся, манекенно изогнув руки. Это были всего лишь фантазии на расхожие модные темы, и все же им было присуще некое удлиненное, плоское изящество, как египетским изображениям: потолок покоился на их разукрашенных головах, длинные ноги заостренными носками невесомо касались пола, миндалевидные глаза глядели загадочно.

Синие и пурпурно-красные, они выглядели несколько призрачно в надвигающейся тьме. В распоряжении Уны и Лал была электрическая лампа, шнура которой едва хватило, чтобы постелить Уне; растянувшись на кровати, Уна испытала удивительное чувство: скептически вжимаясь спиной, бедрами и плечами в простыни, она тщетно пыталась ощутить под обманчиво мягкой периной бугры и камни, которые должны же были быть там, как комки в каше.

Она выразила свое восхищение рисунками Лал, впрочем не вкладывая в свои слова особого чувства, и пробормотала что-то подобающее по поводу расставленного на письменном столе оборудования для изготовления фальшивок. И все же ее мнение об этой глупой девчонке несколько улучшилось: непросто, должно быть, при помощи одних кисточек и комочков ваты делать такое кропотливое и сложное дело. Но Лал тут же снова засыпала Уну абсурдными, на взгляд последней, в своем любопытстве вопросами насчет Сулиена.

В другой раз она, пожалуй, и заинтересовалась бы подделками, но сейчас ей было никак не расслабиться, несмотря на покойную, обволакивающе мягкую постель.

Внимательно рассмотрев в полутьме длинные бледные волосы Уны, Лал легонько встряхнула головой, с удовольствием чувствуя, как ее собственные волосы мягко щекочут ей щеки и шею, как множество живописных кисточек, одновременно испытывая мимолетное сожаление к отрезанному черному завитку, слегка изогнувшись лежавшему на столе среди пузырьков с чернилами и растворителем, как если бы могла однажды вновь прикрепить его.

— А какой красивый, длинный был локон, — печально произнес Делир, закончив отчитывать дочь за поход в Атабию.

— И вовсе не красивый, — ответила Лал. — Лохмы да и все.

Чувствуя себя отчасти собственницей, она испытала неудержимое желание переделать прическу Уны на свой фасон и сказала:

— Какие прямые у тебя волосы, можно я их как-нибудь подстригу?

— Нет, — инстинктивно встрепенулась Уна.

— Ладно. Я тебя понимаю. Когда у меня были длинные волосы, Поппака и Флора — они уже давно, много месяцев как ушли — все время пытались заплетать мне косички, такая тоска. Когда волосы слишком длинные, надо что-то с ними делать. Но вот я взяла и подстриглась, а теперь мне не с чем играть.

Она с надеждой посмотрела на Уну, думая: зачем продолжать, люди всегда рассчитывают, что ты подружишься с шестилеткой, потому что тебе самому шесть, а на самом деле я сейчас говорю сама с собой, как дура.

— Обычно я с ними ничего не делаю. Просто иногда забираю наверх, — ответила Уна, рассеянно пытаясь, по крайней мере, вежливо имитировать такого рода беседу.

— Вот взять тебя и Сулиена, — продолжала Лал, не в силах противиться любопытству. — Вас можно принять за брата и сестру, но ведь вы не похожи, хотя на самом деле похожи. Вы действительно не виделись семь лет, или ты сказала это, только чтобы прикрыть Марка? Просто страшно подумать — и после стольких лет ты все же его нашла.

— Я все время об этом думала, — сказала Уна. — Он тоже пытался меня найти, только я не знала.

— Ох, — сказала Лал, довольная тем, что справедливое воссоединение свершилось, печалясь, что несколько призрачные Уна и Сулиен могли бы и до сих пор в одиночестве бродить по Лондону. Однако вскоре снова спросила озорным тоном:

— А Марк? Расскажи, как вы познакомились.

Уна закрыла глаза, чувствуя себя в ловушке, разбитой, с истрепанными нервами. Ей не хотелось говорить о Марке. Рассказала о блошином рынке в Толосе. К временному облегчению Уны, Лал ненадолго отвлеклась на предсказания судьбы, по-дружески заинтригованная, хотя, казалось, и не до конца доверявшая Уне, но снова свернула разговор на Марка.

— Понимаешь, мне кажется, ему больше идут растрепанные волосы, — размышляла Лал. — Больше чем прилизанные, как на картинках, это точно. Жалко только, что он белобрысый, ведь все остальные Новии брюнеты, верно? Одна только Клодия Аурелия, а мне кажется, мужчинам светлые волосы не идут.

— Не такой уж он и белобрысый, — уклончиво ответила Уна.

— Ну конечно, только слепой не заметит, что тебе это нравится, — поддразнила ее Лал. — И подумать только — ведь ты могла его убить! Хорошо еще, что он не злопамятный. Вы уже целовались?

— Нет, — беспомощно пробормотала Уна, жалобно пошевелившись на кровати. Когда Марк смотрел на нее, когда они улыбались друг другу через стол — и потом, когда Лал помогла ей разом сбросить чары безответственной игры, которую они затеяли, — Уне показалось, что все то легкое и одновременно зрелое, что возникло между ними, вдруг облеклось в гранит, вплелось в какой-то узор; это было чересчур. Конечно, она не могла не видеть этого раньше, и хотя тонкие, как волос, черточки его существа, западали ей в душу — то дразня, то веселя, то чаруя, — все они сами по себе были такими безобидными, почти ничем.

А Лал каким-то образом увидела все с первого взгляда, и, собственно, зачем ей было молчать?

— Нет, — смущенным эхом откликнулась Лал, потупившись. — Прости. — Она подождала, но Уна, по-прежнему с несчастным видом лежавшая на кровати, молчала, и Лал осторожно, очень осторожно, спросила: — И тебе этого никогда не хотелось?.. Разве ты не чувствовала?..

— Нет, — сказала Уна. — Ничего хорошего бы из этого не вышло.

А теперь, что мне теперь делать, едва не застонала она.

— Ладно, не хочешь, так не хочешь, никто не заставляет, — благоразумно заметила Лал, хотя ей было страшно жалко Марка. Снова выждав, она спросила: — Но почему?..

— Потому…

Уна не понимала, почему должна отчитываться перед этой участливой Лал, к тому же такой сплетницей и такой молодой, подумала Уна, забыв, что сама всего лишь на год старше. Но она чувствовала, что должна, пусть это и неправильно, пусть она виновата, по крайней мере, в пренебрежении чужими интересами, и не сможет объяснить это Марку.

Голос ее был похож на стенание; Уна постаралась, чтобы он звучал ровно и уверенно, властно приподнялась на локтях.

— Потому, видишь ли, что какой в этом смысл? — сказала она. — Если бы у него все было в порядке, мы никогда не встретились бы, а встреться, не смогли бы даже заговорить. Будь он в Риме, он не чувствовал бы себя так. Рим — вот его настоящая жизнь, а не это, даже он сам здесь — не он. Он снова станет собой, каким-то другим, только когда вернется. Всего лишь кажется, что мы друг друга знаем. Не знаем, нет.

— Думаю, отец и Зи-е тоже не были бы вместе, не посади их в одну клетку здесь. — Впрочем, Лал не стала развивать эту тему. Она не то чтобы не одобряла связь Делира и Зи-е, но та казалась ей какой-то нелепой.

— Но они останутся здесь, — сказала Уна. — А он — нет. — Она снова замолчала и наконец мрачно закончила: — И я не останусь, не выдержу.

Лал непроизвольно захотелось крепко обнять Уну или, по крайней мере, хлопнуть по плечу, но ее поразила мысль, что той может не понравиться, что ее трогают, во всяком случае чужие люди, некоторые из приходивших в Хольцарту были именно такими. Ах, вот в чем дело, подумала она, бедная Уна.

В целом Уна все больше сдавала под напором безудержной симпатии Лал к Марку и к ней самой, словно они были жертвами голода или землетрясения. И все же, к собственному удивлению, она тоже поуспокоилась.

— Ладно, не надо ничего говорить, — сказала она.

Уна не сомневалась, что Марк еще ничего не заметил, что он не понимает, как многого хочет от нее.

— Надеюсь, — сказала она, превозмогая боль, — я не буду часто видеть его, по крайней мере пока мы здесь.

Лал не очень-то понравился этот план, но она не могла придумать ничего иного и поэтому решила не противоречить, только пробормотала в ответ что-то убаюкивающее. Уна молча переоделась в старую ночную рубашку, которую ей дали, и вместо того чтобы лежать без сна, переживая из-за Марка, свернулась опрятным клубочком на мягкой постели и провалилась в желанный сон без сновидений сразу, как только нашла выключатель, — провал, темнота.

Назавтра Уна встретила в одном из переходов Даму, он больше не был бледен и разъярен — напротив, казался доволен встрече с ней и всем на свете.

— Я видел твоего брата, — сказал он, — и моя рука уже лучше, как такое может быть?

Пониже плеча, там, где некогда вздувались мышцы, теперь провисавшие спущенной струной, проявились овальная припухлость. Только теперь Дама понял, что это было одно из немногих явлений, связанных с его ранами, которое он считал само собой разумеющимся: временами, ударяясь о что-нибудь, он замечал неощутимые, пустячные синяки, но никакой боли он не ощущал и значения им не придавал. Теперь припухлость на онемевшей левой руке неясно покалывало, словно булавками, и жгло, как от крапивы. Там, где ткань рукава касалась кожи, словно образовалась ссадина, набухшая и зудевшая; это было замечательно.

— Сулиен рассказал мне про тебя, — произнес Дама. — Ты тоже можешь помочь нам. Видно, судьба так решила, что вы оба оказались здесь.

— Мы бы здесь не оказались, если бы не Марк, — ответила Уна, подавив новую вспышку беспокойства при звуке этого имени. Она еще не виделась с ним, поначалу решив, что ему покажется странной такая встреча спозаранку, теперь она казалась странной ей самой. Раньше они встречались волей-неволей.

— Постойте-ка, нет — только там, в лесах.

Дама, казалось, колеблется.

— Что ж, — неуверенно сказал он, — вчера я… конечно, мне не следовало этого делать… но… — в порыве чувств он легко коснулся скрюченными пальцами ее руки. — Я тебе кое-что покажу.

Выяснилось, что он ведет ее в пустой домик Делира.

— А это можно? — спросила Уна.

— Да, да. Это, в сущности, его контора, и… — Дама не закончил фразу, решив, что это пустая трата времени; ему хотелось поскорее объяснить, зачем он ее сюда привел. — Смотри.

— Куда?

— Да на карту, на карту. Видишь, как все на ней искажено?

Уна в смущении и растерянности посмотрела на океаны, потом на Даму. Три листа карты были изящно развешаны дюймах в шести друг от друга, так что массивы суши жалостно тянулись друг к другу через стену, а моря выливались в бледное пространство. Конечно, Дама имел в виду не это, но тогда что же еще?

— Представь, что снимаешь с мира кожуру, — быстро принялся объяснять Дама. — Форма кожуры не может быть такой плоской, верно? Значит, ты не можешь превратить шар в прямоугольник без искажений.

— Не знаю, — ответила Уна, кротко и в то же время рассерженно, слегка поежившись. Такое любому могло прийти в голову, подумала она; сколько же в мире всего, о чем я даже помыслить не могу.

Дама бросил на нее быстрый взгляд.

— Откуда тебе знать? — спросил он мягко и нетерпеливо. — Кто мог сказать тебе? Было ли у тебя время или причина задуматься над этим? А теперь смотри, как они это сделали. Они сделали Европу, и Италию, и Рим, — коротко хохотнул он, но тут же вновь посерьезнел, — вдвое больше, чем на самом деле. А все остальное — ужали. По крайней мере — к югу. Африка больше, чем выглядит здесь. Видишь? Вот отсюда досюда. — Тут он в отчаянии стиснул зубы, потому что не мог правильно показать, и ему пришлось придвинуться к продолговатому миру так, что лицо его оказалось всего в нескольких дюймах от карты, и переступить от конца к концу, яростно мотая головой, указывая на границы империи. — Но даже этого показалось мало, им пришлось пойти еще дальше… Не понимаю, зачем Делир…

Зачем Делиру такая карта, мог бы сказать он, но вовремя остановился. А спустя мгновение добавил, пытаясь указать на Пиренеи:

— А мы — вот тут, и это не их земля.

— Ты когда-нибудь видел Лео? — спросила Уна. Дама чуть слышно вздохнул и кивнул головой. — Тогда, может, ты знаешь… что он собирался сделать?

Дама задумчиво нахмурился.

— Я знаю, он говорил про отмену рабства, — пробормотал он наконец. — Но когда? Что бы он ни говорил, он был на их стороне. — Снова дернув подбородком, Дама указал на карту. — Могу только сказать; он ждал, что все будут почитать его как… как бога. Особенно женщины и рабы. А раз он ждал, то они так и делали. Но почему мы, — он прервался и как-то странно поправился, — должны кому-то поклоняться. Тем более — благодарить.

Уна ожидала, что он скажет: «благодарить, тем более — поклоняться», — но со смешанным чувством вины вспомнила, что Марк сделал для нее в Волчьем Шаге, как он это сделал.

— Но ведь больше никто даже не пытался отменить рабство. А Марк…

— А почему мы должны кого-то дожидаться? — прервал ее Дама.

— В конце концов не важно, каким он был, куда важнее, что он собирался сделать. А теперь у нас есть Марк. Ты спросил, почему он здесь. Пришлось. Вот почему.

— Но этого можем добиться и мы сами, — с горячностью сказал Дама. — Нас так много. Помнишь, что ты сказала мне вчера, когда я спросил, рабы ли вы? Почему мы ведем себя как какие-то слабаки, когда это не нужно, ведь на самом деле мы — сила. Вот чего тебе должно хотеться.

Ясные глаза устремили на нее пронзительный взгляд, на который Уна не могла не ответить.

— Конечно, мне этого хочется, — ответила она.

— Вот и хорошо, — шепнул Дама. — Я так и знал.

Оба уставились на карту с одинаковым возмущением.

— Может, они и стали бы звать его, Лео, богом, но теперь он мертв, — пробормотал Дама. — Научились сжимать континенты, а теперь думают, что все, что они ни скажут, правда. Ох уж все эти дешевые боги. Либо один бог, либо ни одного. Не то чепуха получается.

 

УБИЙСТВО

«Спиральки» не вернулись. Если они проведали о городе, то что делали сейчас, чем занимались? Марк испытывал необходимость думать о чем-нибудь другом, о чем-нибудь, что не было бы связано с угрозой им, Варию, Уне.

Он подметил, что теперь ему никогда не удается встретиться с Уной наедине. Причин тому было множество; хотя он не был так занят, как она, у него было достаточно дел, мешавших им видеться. Готовка, стирка, сбор овощей, мониторы — они занимались одним и тем же, но почти никогда одновременно, разве что в тех случаях, когда вокруг было полно народа и они могли только перекинуться парой слов, да и то неискренних. Марк не мог покидать ущелья и поэтому не мог, как то иногда удавалось Уне, помогать пасти овец на тайном выпасе на одном из ближайших холмов. Иногда рядом с ней оказывался Товий — почему он, спрашивал себя Марк. Ей могло понадобиться время для практики, но учить читать ее было не нужно.

Кроме того, были еще и уроки синоанского. В первое же утро Марк пошел к Зи-е и сказал на мандаринском:

— Может быть, я могу помочь тебе с уроками? Конечно, только самые основы.

Зи-е улыбнулась, услышав, что Марк заговорил на ее родном языке, но ответила:

— У тебя очень милый акцент. Думаю, лучше не раскрываться. Лучше не выглядеть слишком образованным.

— Раб тоже может кое-чему научиться. Я уже говорил, что работал в Сине слугой.

— Хорошо, — сказала Зи-е, снова переключаясь на латынь, — будешь моим помощником. Возможно, ты окажешься более терпеливым.

Уна пришла одной из первых и так упорно работала над иероглифами, что Марку даже ничего не приходилось делать самому, и все их разговоры сводились исключительно к синоанскому. Иного не следовало и ожидать. По правде сказать, ему нравился ее хищный вид, когда она сосредоточивалась, временами закусывая губу, потому что именно такой она виделась ему мысленно. Затем однажды она не пришла. Появилась еще раз, но и только.

И все же они иногда встречались за едой.

— Что, разонравился мандаринский? — спросил Марк.

— Понимаешь, так много других дел, — ответила Уна. — Я еще и в латыни-то не до конца разобралась.

— Да брось. Ты же говоришь, — возразил Марк. — И читать умеешь, и писать.

— Не очень. Потом, как говорит Сулиен, мы же не едем в Сину.

Этот разговор на несколько дней отпечатлелся на периферии сознания Марка. Это было не в ее обыкновении — отступаться, бросать дело на полпути, а вот упрямое выражение на уроках синоанского было именно ее. Ты не такая, говорил он призраку Уны, теперь повсюду, хотел он того или нет, бродившему рядом с ним, заводившему споры, когда он учил Айрис складывать слоги во фразу, означавшую «Меня зовут Айрис», ненавязчивый, но неотвязный, как прикосновение одежды. Когда это она так небрежно относилась к тому, что чего-то не умеет? И с чего это вдруг она так переняла у Сулиена уверенность, что им никогда не придется отправиться в Сину, — никогда прежде Уне не доставляло большого удовольствия рассчитывать на деньги и свободу, обещанные Марком, так почему же теперь, когда они, возможно, со всех сторон окружены, все изменилось? Поэтому временами он стал сомневаться, уж не избегает ли она его сознательно. Почему мандаринский не мог мне наскучить, как всем? — вопрошал призрак Уны. И, хотя у Марка сложилось определенное представление о ней, у нее не было никаких причин ему соответствовать.

Иногда — и на то не было никаких оснований, связанных с работой или учебой, — она проводила время с Дамой.

Каждый день Марк ждал, что это кончится, ему надо было видеть ее. Но он воспринимал это чувство как медленно разъедавшее его нетерпение, соединившееся с растущим чувством, что все не так, что ему не следует быть здесь. Марк не понимал, что происходит, пока как-то утром не услышал стук башмаков Уны, догонявшей его, когда он уже собирался войти в домик Зи-е. Обернувшись, он увидел, как она резко остановилась, словно вдруг стреноженная, и посмотрела вниз. Странно, она казалась сама не своя.

— Делир узнал от Пальбена, что в городе новый раб. Я тоже пойду, — сказала она и убежала.

— Пожалуйста, осторожнее, — крикнул ей вслед Марк.

И тут заметил Даму, уже ожидавшего ее у лифта.

Делир показался в дверях, чтобы проследить за тем, как Уна и Дама поднимаются, исчезая из виду, и улыбнулся Марку, не заметив выражения лица юноши, когда тот, нагнувшись, вошел в домик Зи-е. Он, Делир, испытывал нечто вроде виноватого облегчения всякий раз, что Дама покидал ущелье. И не хотел избавляться от этого чувства. Он любил Даму из-за Хольцарты, из-за того, что кто-то же должен был любить его. И все же Дама, как то ему и полагалось, был похож на повсюду мелькающее пятно крови, свидетельство преступления. Но Делир не мог понять, почему ему кажется, что преступление совершил он, как если бы он желал смерти Дамы или хотел изувечить его, а вовсе не спас ему жизнь.

Делир думал исключительно о том, что он делал в тот день на Аппиевой дороге. Но он верил, что его религия, о которой он в те дни особенно не думал, но которая оседала, накапливалась в нем, коварно направила его на спасение Дамы и предрешила все последующее. И еще он верил, что в любом случае поступил бы именно так. Даже замечая противоречивость своих чувств и мыслей, он не особенно переживал.

Но, с трудом карабкаясь по склону, глупо колошматя по подножию креста, крича своим изумленным коллегам: «Давайте же! Идиоты!» — он ни разу не задумался о том, что Дама будет делать впоследствии. Сначала не было времени, а затем, когда им пришлось перевозить мальчика от одного приятеля к другому, когда Делир изо всех сил нажимал на бедного Полибия (как-то сложилась его судьба?), заставляя доставать лекарства, которые помогли бы уберечь раны от нагноения, вдруг выяснилось, что единственная заслуга Делира в том, что он предоставил Даме шанс умереть в полубессознательном состоянии на мягком ложе морфина. Когда кровоточащие отверстия стали затягиваться и выяснилось, что Дама будет жить, — это был прощальный дар той замечательной физической крепости, которую вырвали у него с мясом — Делир, все еще не зная, как долго продлятся боли, стал понимать, что для Дамы на земле нет ни одного уголка, куда бы он мог отправиться, даже ползком преодолев неизмеримое расстояние, отделяющее его от обычной жизни. В то время Дама еще не мог ни двигать руками, ни ходить, не испытывая при этом смертельных мук. И все же были не только часы, проведенные на кресте, которые Дама, слава богу, не помнил, но и предшествовавшие им годы. Теперь Делир знал, что совершил Дама.

Делир никогда и не думал кого-либо обращать, но Даме хотелось любым образом отгородиться от жизни, и религия, которую унаследовал от предков Делир, первой оказалась под рукой. Делир помнил, с какой силой вцепляются дети в палец, стоит хотя бы слегка пощекотать им ладошку, как трогало (впрочем, как и всех родителей) это его и его жену в Лал, потому что казалось безусловным знаком доверия. Наблюдая за тем, как Дама старается хотя бы на несколько секунд удержаться от стонов, он подумал, что это укоренившийся инстинкт, отчаявшееся упрямство, непрестанный страх и готовность оказаться брошенным в роковую минуту. Никакой доверчивостью здесь и не пахло. И он испытал то же неистребимое желание, что и Дама, жажду спасительной соломинки, брошенной утопающему веревки, хоть малой толики душевного спокойствия, хоть чего-то. Прежде он никогда не видел свою религию в таком свете, она просто существовала, как доставшийся по наследству дом, однако Делир почувствовал, что, покривив душой, может подтолкнуть Даму к чему-то, что обещало бы ему помощь, даже если он сам, Делир, ни во что не верил.

Он до сих пор не знал, что еще мог дать. Но так или иначе ему было не очень приятно об этом думать. То же беспокойство отравляло память обо всей операции по спасению, был в нем и привкус сожаления. Приближение этого чувства приводило Делира в ужас. Но что он мог сделать другое? Оставить Даму умирать на кресте? Нет, это было лишено всяческого смысла. Неужели какая-то часть его, Делира, сознания могла полагать, что человек непригоден для жизни, потому что ему трудно пошевелить руками? Мысль эта была настолько отвратительной, что он отшатывался от нее, парализованный, и поэтому не мог ни на йоту приблизиться к истине, которая заключалась в том, что, сняв юношу с креста, он дал ему обещание, которое не было и не могло быть выполнено. Однако благодарности Дамы не было границ, и оба ничего не могли с этим поделать. Иногда Делир думал, что Дама с равным успехом мог бы и ненавидеть его. Он знал, что Дама сделает практически все, что он ему ни прикажет, и не хотел обескураживать его, потому что чувствовал: раз кто-то должен заботиться о Даме, то кто-то должен и держать его под контролем.

Он чувствовал себя ответственным за Даму, будто сотворил его или воскресил в спешке, на живую нитку, и, поставив кривобокого недоделка на израненные ноги, сказал, ну давай, ступай.

Дамы, видимо, не будет большую часть дня. Делир вздохнул, пока сгустившееся чувство вины не отступило перед облегчением. И все же он должен был на что-то решиться.

В то утро он как бы невзначай спросил Даму:

— Ты, случаем, не знаешь, за что они собирались казнить этого мальчика? — инстинктивно избегая слова «распять». И Дама действительно, с благодарностью и нетерпением, подметил в голосе Делира с трудом сдерживаемое чувство. Просто скажи, подумал он, кому это повредит?

Но, сам ни на минуту не сомневаясь в невиновности Сулиена, ответил на вопрос Делира.

По правде говоря, Сулиен испытывал к Даме нечто похожее. Никакая хирургия ему бы не помогла, никакой скальпель не смог бы устранить многочисленные мелкие повреждения, не задев новые нервы, прежде чем устранить наросты и шрамы. Молча стоя над Дамой каждое утро, пытаясь исправить, возобновить и ускорить то, что уже пытался сделать сам организм, Сулиен острее чем когда-либо чувствовал знакомое любому врачу желание уклониться, не пробуждать надежд, не дать припереть себя к стенке. Но чувствительность, жарко пузырясь, возвращалась скрюченным пальцам Дамы и медленно распрямляла их. Он мог вытягивать обе руки дальше, чем раньше, и даже поднимать левую на уровень головы на несколько мучительно долгих, напряженно трепещущих секунд.

Но скоро Сулиен уже не сможет ничего сделать. Со временем, благодаря упражнениям мышцы наберут силу, но Дама был правшой, а большой и указательный пальцы правой руки по-прежнему оставались оцепенело согнутыми, будто навечно отмороженные. По крайней мере сейчас Дама с таким исступленным восторгом воспринимал каждое улучшение, что казался обеспокоенным меньше Сулиена, хотя Сулиена тревожило, что он не вполне понимает: руку до конца не исправить. Но хотя после этих сеансов Сулиен и чувствовал себя выжатым как лимон, она целиком поглощала его и доставляла ему радость.

После них он шел и растягивался на полу домика Лал под тем предлогом, что навещает Уну.

— Нравится здесь? — спрашивал он.

— Летом хорошо. Такие красивые места. А каких цветов тут только не сыщешь. Жаль, что тебя тогда не было… — О господи, думала она, внутренне сжимаясь, внезапно услышав сквозящее в своих словах притворное воодушевление.

— И то, чем мы здесь занимаемся, тоже хорошо, конечно, мне это нравится. Взять хотя бы подделки, — торопливо продолжала она, чувствуя, что выбирается на твердую почву, уже не боясь заболтаться и ненароком проговориться. — Это же произведения искусства. По правде говоря, вначале было интереснее, хотя и утомительнее, целыми неделями я просто красила бумагу в желтый и синий… многое потом приходилось выбрасывать. Зато теперь у меня уже целая куча правильно оформленных бумаг. А потом приходится задумываться над тем, как краски начинают выцветать. Допустим, мне нужен какой-то определенный оттенок красного, но через несколько месяцев он превращается в розовый. А это, понятное дело, плохо. Конечно, сначала лучше копировать настоящие документы, а не фальшивки, потому что, если не считать номеров, ни одна из моих не выдержала бы тщательной проверки. А на днях мы получили несколько настоящих удостоверений — один баск продал нам несколько почти совсем новых. Но просто менять картинки — немного механическая работа.

— Покажи мне.

— Сейчас, — коротко отвечала Уна.

Она садилась за стол и показывала Сулиену, как смывает имя или дату, оставляя бумагу нетронутой для внесения новых данных, а также вырезанные ею печати. Она испытывала болезненный страх опрокинуть пузырек с растворителем, развести грязь и уничтожить плоды своего труда. Поэтому работала медленнее и кропотливее, чем обычно, без тени улыбки на лице, ни разу не взглянув на брата за время всего процесса. Эффект был, мягко говоря, неблагоприятный. Ей хотелось как-то загладить сказанное о цветах, и, глядя на себя как бы извне, она со смущением думала о том, что ее-то саму насквозь видно.

Бывали моменты, когда Сулиен с удовольствием начинал откровенничать насчет Лал, прежде всего когда ее не было или в начале разговоров. Но не всегда. Испытывая смешанное чувство стыда и собственной правоты, он как-то спросил Уну, нравится ли он Лал.

— Уверена, что ты сам узнаешь, — ответила взбешенная Уна.

— Ну а все-таки, нравлюсь или нет?

— Ты что, слепой? — спросила Уна, одновременно забавляясь и досадуя на то, что ей приходится либо оставлять молодых людей наедине всякий раз, когда Сулиен приходил к ним в домик, либо оставаться сидеть подле них невольной дуэньей. Она подумала, неразумно, как показалось Сулиену, что будет нечестно открывать ему всю правду. И все же он приободрился. Но в такие моменты ему казалось, что Лал, должно быть, изменила свое отношение к нему. Он не понимал, почему она такая нервная — из-за чего нервничать?

— Блестяще, — сказал он, когда Лал протянула ему синий документ, законченный едва наполовину, но в деталях почти неотличимый от настоящего. — А деньги ты тоже можешь так делать? Это было бы даже лучше.

Лал усмехнулась, довольная, позабыв про пузырьки с растворителями и красками.

— Неблагодарное это дело, учитывая, сколько времени на него уходит. И потом с такими бумагами далеко не уедешь. Когда-то отец много путешествовал, иногда и я с ним ездила. Но теперь, когда я действительно смогла бы оценить увиденное, мне не позволяют ходить даже в городок. А мне бы хотелось побывать в театре, походить по магазинам, посмотреть вещи. Это плохо, как тебе кажется?

— Что же тут плохого?

— Дама считает, что это плохо. А хуже всего — Рим. Мне кажется, он думает, что нельзя поехать туда, даже думать о нем нельзя, иначе… — она нахмурилась, подбирая правильные слова, — иначе он сотрет тебя в порошок. Иначе ты рано или поздно станешь оправдывать все, что он творит. Может, Дама и прав. Но ты-то там бывал? А мне бы хотелось, хоть на недельку, хоть на день, просто взглянуть. Там должно быть столько всего…

Сулиен поднял наполовину законченное удостоверение:

— Можешь сделать себе такое и поехать.

— Сама по себе?

Сулиен мог бы ответить: «Со мной», но это было бы уже слишком. Он мог бы рассказать ей и о Лондоне тоже, возможно, она с удовольствием послушала бы про парки и бега. Но еще не время, снова подумал он. И ему стало легче, что Лал ничего не спросила.

— Нет, я не могу. Но посмотри, я приготовила бумаги, — сказала Лал, вынимая их из ящика. Сулиен придвинулся, встав на колени рядом с ее стулом. Фотография принадлежала Лал, только имя было другое. — Они лишили отца гражданства, когда все это началось, когда узнали, что он спас Даму, а потом оба исчезли. Теперь нас как бы не существует.

Сулиен перебрал и отбросил все варианты ответа: Ты в хорошей компании, Теперь нас двое или Не важно. Не только в знак согласия он положил руку ей на колено, впрочем лишь слегка коснувшись его, так, чтобы при необходимости это можно было истолковать как жест утешения.

По своей несчастной неспособности оставаться в тишине Лал, видя, что они смотрят друг на друга и молчат, сказала:

— И никто не остается здесь… конечно, есть Зи-е и Товий и… но нет никого, с кем я могла бы…

Ей стало стыдно, что она так разнылась. Прежде чем закончить какой-нибудь глупостью, она увидела, что лицо Сулиена тянется к ней снизу. Сама не понимая зачем, она положила руки ему на плечи. И ей пришлось наклониться, чтобы губы их встретились.

В тот день, когда Уна с Дамой отправились встречать нового раба, Сулиен решил, что, может быть, и не станет намеренно рассказывать Лал о Танкорикс и кресте, но избегать поводов сделать это тоже не будет.

Марк знает это, Уна знает. Они могут никому и не сказать, но не станут прилагать особых усилий, чтобы держать это в тайне. Они просто пошли за домики, вверх по холму, направляясь к месту, которое было вне поля слежения камер. Но вдруг на них обрушился такой яростный ливень, что они повернули обратно и Лал сказала: «Еще одна особенность этого места». Деревья скрипели, еле заметная тропинка превратилась в настоящий водопад. Оба промерзли и серьезно рисковали упасть, и, преувеличив опасность того и другого, вцепились друг в дружку, пошатываясь бредя по бурой воде.

Для начала они заговорили о Марке; Лал неопределенно спросила, все ли у него в порядке.

— Не знаю. Похоже, не очень. Он волнуется за своего друга Вария.

— Ну, положим, не только из-за своего друга, из-за твоей сестры тоже, — заметила Лал.

— Что? — сказал Сулиен.

— Ничего! — крикнула Лал. Только потом она виновато поняла, что проговорилась, пусть ненароком, пусть потому, что не могла сдержаться, но в ее словах не было и безнравственного любопытства — убедиться, не знает ли Сулиен.

— А все-таки?..

— Просто глупость, теперь я сама вижу, что ошибалась! Не важно! Поговорим о другом… да, расскажи по порядку, как ты добрался сюда, ты никогда об этом не говорил.

И это сбило Сулиена с толку куда сильнее, чем он ожидал.

— Ну, мы и вправду встретились с Марком в Толосе… — нерешительно начал он.

— Знаю. Уна говорила. А до этого? Какой он, Лондон?

— Грязный… и красивый.

— Вернешься?

Сулиену представлялось нечто вроде непринужденной пешей экскурсии по приятным лондонским местечкам, экскурсии, которая с ужасающей постепенной неотвратимостью вела бы к дому Катавиния, катеру на Темзе.

— Не знаю, — резко ответил он, чувствуя, как у него перехватило дыхание, — меня должны были… распять.

— Ох, — сказала насмерть перепуганная Лал. Какое-то мгновение она пристально вглядывалась в Сулиена, потом, словно защищая, схватила его запястье, как он сам делал когда-то, быстро поднесла к губам и поцеловала с внутренней стороны в переплетение вен. Непонятно почему это обожгло Сулиена острее, чем все их поцелуи в губы до сих пор. Он прижался к ней, их ноги одновременно заскользили, они пошатнулись, теряя равновесие, но не замечая этого. Лал снова поцеловала его, так же горячо, как и в первый раз, и не отрывалась от его губ, но он почувствовал, что положение ее тела изменилось, руки, обвивавшие его шею, механически повисли, а все тело не то чтобы напряглось или, наоборот, расслабилось, но почуяло недоброе. Они отодвинулись друг от друга.

— За что? — осторожно спросила Лал.

— Ладно, — произнес Сулиен, набравшись мужества. Он не готовился к этому специально, однако решил, что если дело дойдет до признания, то выложит все напрямик, быстро и решительно. — Ладно. У человека, которому я служил, была дочь. Летом она закончила школу и вернулась домой. И мы с ней стали спать. — Это был один из сложных переходов в его истории. Сулиен не сомневался, что не сделал ничего плохого; возможно, сглупил, но весь тот отрезок времени теперь настолько вопиял смятением и ужасом, что провести разделительную черту было трудно. Сулиен вспыхнул, но благополучно миновал этот момент. Он не мог позволить Лал представить себе надвигающиеся огни и вопли. — Ее родители узнали. Кто-то из них, девушка или ее мать, кто-то из них сказал… — Это была вторая, еще более трудная часть. Сулиен прервался и, не глядя на Лал, скороговоркой пробормотал: — Кто-то из них сказал, что я ее изнасиловал. Вот за что.

— Ох, — повторила Лал. Она почувствовала себя молодой и дурашливой. — Это ужасно, — добавила она.

— Ты мне веришь?

— Конечно, — Сулиен чувствовал, что сейчас, когда его руки по-прежнему обнимали ее, она просто должна ответить так, чтобы сохранить лицо. И все же он видел, что она говорит правду; она действительно поверила ему. Но это было упование, вера, доверие, и скажи он: «А ты, наверное, знаешь, что я невиновен?» — то, прежде чем в ответ раздалось бы вежливое «да», пауза могла бы и затянуться.

Дождь полил, только когда Уна и Дама почти добрались до городка. Дорога показалась недолгой, потому что они беспрерывно толковали, оживленно и немного беспорядочно обсуждая возможность войны с Нихонией и как она все изменит.

И он рассказал ей о секте, с досадой объясняя:

— Делир думает, что в конце концов она вымрет… но он знает, что этого не может быть, как это возможно, если это — истинная вера?

— А почему она вымрет?

— Якобы потому что в нее не допускают новых людей, во всяком случае это не предусмотрено. В этой вере надо родиться. Причем исповедовать ее должны оба родителя. Но вряд ли дело в этом. Мне кажется, это все из-за Рима. Это плата за то, что к ним никто не суется. За то, что не случится ничего неожиданного. Это как у евреев. Вроде карантина. Были и другие секты, но исчезли. И другие пророки. Мани. Иисус. Рим знает, что делает, он убирает с дороги все, что бросает ему вызов. Глупые божки его не волнуют.

— Сулиен рассказывал, что зороастрийцы поклоняются огню, но…

— Нет. Но огонь — это символ. Если бы здесь был храм, то в нем постоянно горело бы пламя. Только и всего. В Риме делают то же самое. Во имя Весты. — На губах у него зазмеилась презрительная улыбочка.

— А тебе все это зачем?

Поколебавшись, Дама тихо, нараспев произнес, так, чтобы Уна поняла, что это цитата из Святого Писания:

— Властелин властелинов, царь царей, недреманное вечное око, творец вселенной, податель насущного хлеба.

После некоторого молчания Уна попыталась выведать:

— Но если они не принимают новых людей… то как же ты?..

— Нет. Но устоять перед этой верой невозможно, — ответил Дама.

Они увидели нового раба, который сидел, надвинув капюшон, в кабаке и, прислонившись к окну, со страхом наблюдал за пьющими стариками. Уна легонько стукнула в стекло, отчего новенький подпрыгнул и, побледнев, уставился на них, прежде чем выбраться наружу.

Он был тихий, худенький, болезненный. Руки его тряслись, он зашелся кашлем и шепнул:

— Вы правда из Хольцарты? Сам не понимаю, как сюда добрался… не понимаю, как выдержал.

— Как тебя зовут?

— Тазий. — Он захрипел, схватившись за грудь, из которой вырвался нутряной скрежещущий звук — так галька хрустит на морском берегу, перекатываемая прибоем. — Я с Сицилии. — И снова надсадный, раскатистый звук, — он посмотрел на них водянистыми глазами, в которых читалось страдание, слабо улыбнулся: — Некуда… было идти… только сюда… мне все хуже…

— Ничего, поправишься, — резко оборвал его Дама. — У нас есть человек, который тебе поможет. Что ты делал на Сицилии?

— Серные копи. Лет десять. Наверное. Это пыль — аааа — которую ты там вдыхаешь, а потом не можешь выдохнуть. Хуже. Весь этот год. Я думал, что хотя бы узнаю… есть ли у меня шанс. Но пыль — аааа, — она в легких, это как… и становится все хуже… даже на свежем воздухе.

— Поправишься, — повторил Дама, скованный праведным гневом.

Сначала Уна заметила только, что Тазий действительно нервничает, что было естественно. Затем — что он постоянно думает о чем-то, что лежит в его мешке, что зашито в его одежде. Затем — что его нервозность одновременно сильнее и слабее, чем должна была быть; он сказал, что проделал весь этот путь, но настоящего облегчения в нем не чувствовалось, и наконец — что он на самом деле не боится — ни их, ни басков, ни стражников, которые идут по его следу, ни своей болезни. Подлинные его чувства она увидеть не могла. Он постоянно следил за тем, чтобы произвести на них нужное впечатление, делал все, чтобы казаться убедительным.

— Спасибо тебе за доброе слово, — шепнул он.

— Тебя подослали? — вдруг спросил Дама, как делал это и раньше.

— Что? — тяжело выдохнул Тазий. — Нет. Почему, почему ты думаешь, что тут должны быть лазутчики?

Но сзади, у него на шее, в воротник был зашит «жучок» величиной с монету. Пучок тонких отравленных игл прятался в складках сумы. Легкие его были в полном порядке.

Уна стояла спокойно, не отрывая глаз от Тазия; ни один мускул на ее лице не дрогнул. Но маленькое устройство, вшитое в воротник, должно быть, что-то передавало кому-то, кому-то находившемуся в миле, а то и меньше. Ком черных проводов, который нес Дама, неизбежно вызывал помехи, и все же они подобрались слишком близко к Марку. Перед глазами Уны возникла отчетливая картинка — его картинка: темно, Марк спит, игла потихоньку входит в него. Она стерла изображение. Все что угодно, но этому не бывать.

— Это близко? — спросил хрупкий Тазий, держась за бок.

— Нет, — ответила Уна. — Нет, это далеко.

Окажись на месте Дамы Сулиен, или Марк, или кто-нибудь еще, она, не глядя, узнала бы, понял он это или нет. Но она не знала и не должна была смотреть.

— Но вы пришли?..

— Нет, не оттуда, — постаралась улыбнуться Уна. — Оттуда пешком не дойти.

Она заколебалась, стоит ли ей продолжать, но тут вмешался Дама, в голосе его чувствовалась лишь легкая напряженность:

— Мы были в Осаскии, просто приходится время от времени проверять пеленгаторы.

Он видел, что Уне нужна помощь; конечно, она не знала названий близлежащих городков. Но больше он сказать не осмелился. Лгал он редко и неумело, да к тому же был в ярости.

Уна была в отчаянии, что ей приходится поддерживать разговор одной.

— Тебе лучше не мокнуть под дождем, — торопливо, заботливо посоветовала она Тазию. — Нам надо еще поговорить кое с кем. Ты что-нибудь ел?

Ему ничего не оставалось кроме как позволить Уне доброжелательно затолкать себя обратно в кабак, а Даме — по-баскски попросить хозяйку принести немного супа и хлеба. Уна быстро вытащила Даму на улицу, и они молча дошли до фонтана в центре городка.

Пока Дама не заговорил, Уна не понимала, насколько он разгневан, и ей показалось странным — идти рядом с человеком, буквально кипевшим, как чайник, и не почувствовать этого.

— Ублюдок, — сказал Дама сквозь зубы. — Подонок, подлец. И как он только посмел замахнуться на такое? Как посмел прийти сюда и притворяться, что ему сломали жизнь? Наверное, считает себя умником, че-ло-ве-ком! Да, должно быть, наловчился. Ты только подумай, ведь он говорил все это, потому что знал, что такое бывает, а ему хоть бы хны! — Дама сглотнул, явно упрекая себя за то, что разразился такой тирадой, но слишком уж велико было отвращение — не остановиться. — Оружие у него есть?

— Да.

— Пистолет?

— Не думаю.

— Уже кое-что, — сказал Дама. Затем, ровным голосом, он добавил: — Значит, оно ему и не нужно. Толкового парня прислали. Наверное, вояка, прошел обучение. Верно говорю?

Уна кивнула.

— Значит, хорошо владеет ножом, а может, и без него обходится.

Мелкими шажками, ковыляя, он дошел до фонтана и вернулся. Коротко сказал:

— Я тоже нож прихватил.

Уна промолчала.

— Заведем его в лес. Так он хоть ничего ждать не будет. По-моему, другого выбора у нас нет.

— Ты не сможешь, — пробормотала Уна. — Как же твои руки?

— Да, — сразу согласился Дама. — Прости. — Он снова отвернулся, пробуя руки, глядя на онемевшие пальцы правой с такой ненавистью, какую не чувствовал с того момента, как в ущелье появился Сулиен. — Прости, — мягко повторил он. — Но я не хочу, чтобы ты это делала. Вообще не хочу, чтобы ты была возле него.

Уна не могла до конца понять, почему ей это так противно. Запертая на черной лестнице кабака в Волчьем Шаге, она боялась того, что может сделать, если ей развяжут руки, непреоборимого чувства собственной правоты, которое ничто не могло остановить. Чувство это все еще было в ней живо, так что об него можно было ненароком обжечься, как о раскаленную плиту. Но она по-прежнему стояла не шелохнувшись, в упор глядя на Даму, спокойная, словно все это ее не касалось.

Возможно, она все еще чувствовала нечто вроде жалости к человеку погибающему, как в романе. Ибо не только не хотела сама делать этого, но не хотела, чтобы это вообще случалось.

— Но он пока еще ничего не сделал, — наконец внятно произнесла она.

Дама беспокойно вздохнул:

— А тебе бы хотелось, чтобы он уже что-то сделал?

— Конечно нет.

— Уна. Это тяжело, но ты не должна винить себя из-за него. Он сам явился за этим. Он вынудил нас, он не должен был сюда приходить. И это разумно, что мы защищаемся.

— Марк, — сказала Уна все тем же отрешенно упавшим голосом. — Он пришел за Марком.

Если бы образ ядовитого острия, приближающегося к руке Марка, был реален; если бы Тазий приблизился к нему, чтобы осуществить свой замысел, и, если бы она, Уна, оказалась там и воочию увидела, что происходит, — тогда другое дело, тогда ничего иного бы не оставалось. Он близко, подумала она, но эта близость измерялась милями, а не дюймами, не расстоянием вытянутой руки.

Дама снова нетерпеливо кашлянул.

— Ладно, — сказал он. — С чего начали, тем и закончили. В любом случае такому, как он, не место в жизни. Ты, ты же лучше меня знаешь, какой он.

— Да.

— Поэтому, — повторил Дама, — у нас и нет иного выбора.

— Да.

Впрочем, произнося это, она представляла себе все очень и очень смутно. Они снова замолчали. Уне действительно не хотелось убивать теплое тело, которое вот сейчас, сию минуту, ело и пило в кабаке, невиновное ни в роковых поворотах истории, ни в злых умыслах, не отвечающее за мысли своего хозяина.

Она заметила гараж Пальбена, и у нее само собой вырвалось:

— Можно взять машину Пальбена.

— Зачем? Ты что, водить умеешь?

Уна виновато, со стыдом покачала головой.

— А ты?

— Раньше умел, — горько произнес Дама.

— А теперь?

Дама помолчал, попробовал вытянуть руки, потянуть на себя.

— Даже если бы я смог… — начал он, растягивая слова.

— Мы могли бы его увезти. Куда-нибудь далеко-далеко и просто бросить. Что бы он тогда стал делать?

— Даже если бы я смог, все равно это выглядит неправдоподобно, — ответил Дама. — Если бы понадобился водитель, разве бы стал Делир посылать кого-нибудь с такими руками?

— Но когда мы только встретились, я тоже сначала ничего не поняла, а теперь тебе намного лучше, — взмолилась Уна. — Он ничего не заметит.

— Да… — пробормотал Дама, вдруг как-то странно внутренне переключившись. — Может, и не заметит. — Он нахмурился. — Тогда мы окажемся с этим убийцей на равных.

— Знаю, — ответила Уна. — Но он здесь. И тут уж ничего не поделаешь..

Отчасти это был просто страх перед ней.

Надо его преодолеть, твердил себе Марк. Он был в домике Зи-е, разглядывал карточки. Просто перестань об этом думать. Но даже если это получится, то что потом?

Она не знала, что творится там, далеко, всякое могло случиться. Марку вообще не хотелось раздумывать, он хотел следовать за ней. Ты мог бы, подумал он. Почему бы и нет? И все возможные благоразумные предостережения казались трусливыми, глупыми и несуразными. Марк впервые понял, что, когда в последнее время думает при разговоре, что случалось нередко, тот, другой голос, уже больше не принадлежал ему или кому-то из родителей, как бывало прежде. Дело было даже не в том, что он всегда мог с уверенностью предсказать, что она скажет, просто все зримое, слышимое, осязаемое было ею. Разумеется, и голос должен был принадлежать Уне.

Зи-е терроризировала унылого Тиро, который даже не заглянул в листки с иероглифами, выписанными ею для него между занятиями. Когда она сказала, что у нее не хватает терпения, Марк не поверил. Она всегда отличалась таким самообладанием. Однако затем он был потрясен ее ледяным гневом и тем, как буквально каменеют ее жертвы. Тиро, двадцатипятилетний увалень, согбенно ерзал, уставившись в пол, губы его побелели.

— Продолжай. Скажи мне, в чем проблема! — прошипела Зи-е. — Зачем ты сюда явился? Тебе что, родного языка мало?

Она стояла над Тиро и ожидала ответов. Превращать риторические вопросы в обычные было одним из ее способов продлевать боль.

Но теперь Марк понимал, что все-таки был прав на ее счет. После двадцати лет, проведенных на цирковых аренах, не было ничего удивительного в том, что она научилась изображать гнев, даже притворяться садисткой, при этом подавляя все спонтанные вспышки ярости. Теперь, если это вообще было возможно, она напугает Тиро до того, что заставит овладеть, для собственного же блага, самыми расхожими навыками. И она была осторожна. Пусть она и не сочувствовала оцепенелому страху Пирры так, как Делир, она никогда не обращала свою язвящую тактику против таких колючих людей.

Пирра приходила на занятия, потому что Айрис приводила ее за руку, клала перед ней бумагу, и иногда ей удавалось скопировать какой-нибудь иероглиф, издать подражательный звук. Но сегодня Айрис пришла одна, Пирра заболела.

Мать. Учитель. Кошка. Собака. Марку досталась необременительная обязанность обучать детей. Карточки предназначались для Айрис; остальные трое, Криспин, Феликс и Марина, были детьми Мариния и Хелены, которая распоряжалась едой в колонии. Они жили там так долго, что, хотя были моложе Айрис, успели намного обогнать ее и теперь под присмотром Марка старательно переводили историю о собаке, кошке, матери и учителе.

— В чем смысл? — наконец пробормотал Тиро. — Я не могу учить латыни, ничему не могу учить. И Сины не знаю. Как я там буду?

— Действительно, как ты там будешь, если не прилагаешь никаких усилий?.. — снова завела Зи-е, для его же собственного блага.

Марк машинально перебирал карточки. Почему-то они раздражали его. Он серьезно пытался сосредоточиться на образовании Айрис. Все, что отвлекало от Уны, раздражало его, и все, что отвлекало, было необходимо. Он раскачивался взад-вперед безостановочно, до звона в ушах, как язык колокола.

— Ши может означать «учитель», «мертвое тело» или «вошь», — резко сказал он, отложив карточки.

Вряд ли имело смысл говорить это Айрис. Ей было девять. Марк бессознательно воспроизводил слова одного из своих наставников.

— А еще — «поэзия» или «сырость», — продолжал он.

— Как это?

— Когда-то это слово имело различные значения, если произносить его в разных тонах. Как и другие слова, которые ты учила, например, ма. Но теперь все значения произносятся на одном тоне: ши.

— А куда же подевались тона?

— Не знаю, — солгал Марк. Сложные слова были уже где-то далеко: он видел Уну, бегущую по переходу к Даме, и, перенесясь в прошлое, — их первую встречу.

— Теперь ты должна прибавить какое-нибудь другое слово, например занг…

— А что ты здесь делаешь, Марк Новий Фаустус? — спросила Айрис.

Медленно поднявшись на поверхность сквозь взвихренные слои воспоминаний об Уне, Марк недоверчиво покосился на Айрис. Она говорила спокойно, так что блестящая тирада Зи-е заглушала ее, и невозмутимо смотрела на Марка.

Он не был к этому готов, его застали врасплох. Но, что было еще хуже, катастрофически, кровь бросилась ему в лицо. Он попытался вспомнить, как это могло случиться.

— Думаешь, я похож на Марка Новия? — улыбнулся он.

Айрис бросила на него серьезный взгляд.

— Очень, очень похож, — сказала она.

— Что ж. Мне даже почти стыдно, что я не Марк Новий, — попытался отшутиться Марк. — Вот было бы весело. Боюсь, я даже никогда не был в Риме.

Личико Айрис сморщилось, она задумалась и решила положить конец спору.

— Я видела тебя по дальновизору. Люди волнуются, — укоряюще произнесла она. — Думаю, тебе не надо оставаться здесь. Возвращайся домой.

Марк не знал, на что решиться: попробовать убедить Айрис никому ничего не рассказывать или продолжать притворяться, что она ошибается.

— Мне некуда больше идти, Айрис, — твердо ответил он. — Так же как и тебе.

От хорошо поставленных, отработанных предсмертных хрипов Тазия их бросало в дрожь. Уна чувствовала, что готова все сорвать, крикнуть: «Слушай, мы знаем, что тебя подослали, что теперь будешь делать?» — только чтобы заставить его остановиться. У нее самой заныло в груди, и она непроизвольно несколько раз кашлянула, подражая Тазию.

Он лежал, согнувшись, рядом с ней на сиденье, с закрытыми глазами, но Уна знала, что из-под белесых ресниц он украдкой наблюдает за мелькающими в окне горами. Временами он даже слабо припадал головой к ее плечу. Она старалась не напрягаться, не втягивать воздух.

Дама остро сознавал, как близко Тазий находится к Уне. Он осторожно вывел автомобиль из городка, сразу почувствовав его вес, ощутив давление на мышцы рук. Вообще заставить машину двигаться было самым большим, на что он мог рассчитывать, и он чувствовал неистовое, благодарное удовольствие от этого и от чего-то еще. Он не мог ухватиться за правый рычаг и двигал его, только налегая всем телом. Ему не следовало так себя вести, не следовало радоваться таким пустякам.

Они медленно выехали из Атабии по изрытой дороге, петлявшей сквозь леса, а затем поднимавшейся по голому склону горы. Пошел мелкий снег.

— Мне казалось, это ближе, — хрипло произнес Тазий. По правой руке Дамы в первый раз пробежала дрожь. Как бы случайно, он поднял ее с контрольного рычага, осторожно согнул, опустил обратно.

— Так безопаснее, — коротко ответил он.

— Расскажи, как ты бежал! — воскликнула Уна, чтобы хоть как-то отвлечь его.

— Слишком… аааа… устал. Прости, — прошептал Тазий. За перевалом налетавший порывами снегопад прекратился, буки уступили место сухому сосняку. Они въехали в завесу дождя, где воздух был чуть теплее и характер почвы быстро изменился. Здесь было даже пустыннее, чем на неровных пиках, окружавших Атабию, или так только казалось, потому что обзор стал шире — на много миль бесконечными ровными рядами тянулись коричневатые безмолвные деревья. Ниточка дороги терялась в них. Когда машина поехала вниз по склону, они увидели искореженные, вздыбленные пласты земли, указывавшие на процесс горообразования, а теперь ритмично вздымавшиеся и падавшие, острые, как лезвия бритвы, мозолистые, как ладони, приготовившиеся хлопать.

Тазий чуть напрягся.

— Едем в Испанию?

— Да, — ответил Дама, плотно сжав губы.

Догадался ли Тазий (имя показалось Уне правдоподобным — почему бы, в конце концов, и не использовать настоящее имя? Разве кто-нибудь в Хольцарте мог узнать его?), догадался ли, что они знают? Не совсем пока. Но что-то показалось ему не так. Возможно, только то, что поездка затягивалась; но он был хороший солдат: не давая чувству заглохнуть, он в то же время не позволял ему ввергнуть себя в панику, он изучал его. Уна чувствовала, как он прокручивает про себя встречу в Атабии, взвешивая каждое свое слово, — не могло ли оно дать им достаточный повод заподозрить его. Он думал о серных копях на Сицилии — мог ли он сказать о них что-то, что настоящий раб признал бы невозможным? Нет, наверняка нет. Он и сказал-то всего ничего и в каждом случае знал, что говорит, на то и готовился.

Мысль его внезапно заработала так активно, что Уне даже не надо было прилагать усилий, и она отвернулась к окну, чтобы скрыть мелькнувшее на ее лице выражение ужаса, — как они могли выжить в такой глуши? Да и почва тут слишком сухая — как они могли возделывать ее?

Руки Дамы заметно тряслись, не мелкой дрожью от холода или страха, а вибрировали, как провода на сильном ветру. Связки, протестуя, сокращались, боль в локтях и плечах усиливалась. С болью можно торговаться, используя дыхание, долгие вдохи и выдохи, как дипломаты осажденного города, поступаясь болью, оттягивают решающий штурм или по крайней мере отвлекают противника. Дама все это знал, но не мог свободно воспользоваться своим знанием, он принуждал себя не дышать слишком глубоко, не издавать ни звука, разве что под прикрытием фальшивой одышки Тазия.

Уна сознавала все это, равно как и Дама — присутствие развалившегося рядом с ней убийцы. Казалось, теперь нет никакой разницы, что она не может непосредственно сказать, что думает и чувствует Дама, она все равно знала.

Тазий вздохнул и зашелся хриплым, гортанным кашлем, позволив Даме поглубже втянуть ненадолго смягчающий его муки воздух. Потом он встал и неуклюже перебрался на другой край сиденья, подальше от Уны. Она бессильно наблюдала, как на секунду он, пошатываясь, остановился над Дамой и наверняка мог и должен был увидеть, как тот побледнел, как вздрагивают его руки. Неподвижно сидя за Тазием, она собрала все силы, какие только могла использовать против него, чтобы отвлечь его внимание. Однако тот был слишком начеку, слишком бдителен, и все, что ей удалось, это заставить его усиленно задуматься над нехваткой воды.

Услышав, как Тазий встает, Дама стиснул зубы и напряг руки, на какое-то мгновение добившись того, что они перестали дрожать, при этом нервы его, протянувшиеся от позвоночника к кончикам пальцев, словно ожгло, и он, так же как и Уна, подумал: ты ничего не видишь, ты не должен ничего заметить. А Тазий всего лишь улегся и вытянулся, легко сложив на груди свои длинные, оплетенные венами руки, осторожно расслабив каждую мышцу, словно чтобы успокоить собственные расходившиеся нервы, подумать. Тут могут быть источники, они могли вырыть колодцы, не пустыня же это. Теперь-то понятно, почему их невозможно было найти. И все же он просто допускал эти мысли как возможные доводы, бесстрастно переплетенные с сомнениями, которые не переставали тревожить его.

Он явственно обдумывал наихудший вариант развития событий и свою реакцию — что он сделает, когда почувствует себя лучше. Если он по какой-либо причине не сможет сделать то, зачем пришел, то должен, по крайней мере, точно установить местонахождение колонии. Поэтому, если тут какая-то ловушка, он…

Уна смотрела на бурые деревья, росшие вдоль самой обочины. Как помешать ему думать, если его не разговорить? Она могла и сама завести разговор, но почему он был обязан ее слушать, как его заставить?

И она начала болтать, почти как Лал.

— Как забавно, что вы появились именно сейчас, каких только людей не появлялось у нас в последнее время. Когда мы приедем, вы услышите много любопытного.

Хорошо, это привлекло его внимание.

— Правда? Кто? — слабым голосом спросил Тазий.

— Да, мать, сбежавшая со своей дочуркой. Она проехала на хозяйской машине сотню миль, хотя раньше вообще никогда не водила. Просто невероятно, да?

— Удивительно, — послушно пробормотал Тазий, снова закрыв глаза.

— Кто же еще у нас есть? Дайте-ка сообразить… — Но если так пойдет и дальше и она не расскажет про Марка, то он задумается, почему она этого не сделала, и может догадаться. — Ничего, сами увидите, мы уже близко, — жалобно закончила она.

Короткая передышка, ничего более. Тазий думал про обстоятельства, при которых может камнем или просто кулаком ударить Уну и сломать ей шею.

— Вот и хорошо, — сонно сказал он.

Потом слегка приоткрыл глаза и улыбнулся ей терпеливой улыбкой инвалида, буравя ее взглядом. Он не находил ее привлекательной, слишком уж она была бесцветная, рот слишком маленький, да и слишком молода, и все же в ее чертах была разлита какая-то миловидность, и через несколько лет она могла стать очень хорошенькой. Жаль будет, если она сама нарвется и ее придется убить. Сам себе он представлялся несчастным случаем, неверным шагом, слепой преградой; нет, он не злоумышленник, просто то, что может случиться с ней по неосторожности или невезению. Ему не хотелось делать ей больно — ни ей, ни ему, но ей особенно. Он чувствовал, что нехорошо ранить или убивать женщин. Точно так же он знал, что разбить зеркало — плохая примета. Лучше не бить зеркала, но если одно, несмотря на все предосторожности, выскользнет из рук или по какой-то странной причине его придется разбить сознательно, — что ж, ладно. И она была всего лишь вторым или самое большее третьим человеком, которого он убивал, и последним, потому что, как только это кончится, ему уже больше не придется, он уволится и никому больше не причинит вреда.

Но тогда надо было сосредоточиться на молодом человеке. Если все пойдет не по плану, ему почти наверняка придется убить одного из них, хотя бы потому, что теперь они забрались так далеко, что будет трудно держать под контролем обоих, пока он не вернется, и уж конечно, он не мог позволить им предупредить остальных. У него не было оружия, кроме иголок, до которых так сразу не доберешься. Пусть это будет на случай, если они захотят обыскать его. (Мысль приободрила — разумеется, они ничего не заподозрили, иначе бы уже давно сделали это.) Но если они что-нибудь и раскопают, он не должен дать им опомниться. На этот случай кругом полно камней. Вот что он сделает: схватит одного, воспользуется ножом, если он у них есть, а если нет, даст понять, что справится и голыми руками, и заставит рассказать, как добраться до сына Лео. Вполне возможно, каждый из них настолько безумен, чтобы дать убить себя, так и не проговорившись, но вряд ли настолько, чтобы пожертвовать другим. Ему надо было решить, кто из них скорее выберет смерть. Девушек считают более мягкосердечными, однако мужчины, кажется, более эмоциональны и ответственны. Единственное, что если он будет удерживать девушку, а значит, придется убить молодого человека, то наступит неудобный момент, когда он будет вынужден поменять их местами.

Он решил, что ранит девушку достаточно сильно, чтобы она не могла передвигаться, отбросит ее в сторону, парень бросится к ней, тогда он ударит его коленом в спину, а потом воспользуется камнем — один точный удар в висок, и этого хватит. Затем возьмет машину и отвезет девушку на базу; даже если молодой человек до сих пор врал, позже они все вытянут из нее.

Тазий расслабился. Теперь беспокоиться было не о чем.

И Уна никак не могла сообщить об этом Даме.

Наконец Дама слезящимися глазами увидел высоко в коричневато-серых скалах длинные расселины, которых дожидался (пока мышцы и связки бесновались в бессильной ярости) и о появлении которых молил: это был первый видимый признак пещерной системы, казавшейся на сей раз гораздо дальше, чем ему запомнилось четыре года назад.

— Приехали, — выдохнул он, тяжело уронив гудящие руки на колени. — Глядите, пещеры.

Какое-то мгновение Уна сидела неподвижно, досадуя, что теперь невозможно просто распахнуть дверцу, подождать, пока Тазий выйдет, и укатить. Он наверняка сделает все возможное, чтобы оставаться поближе к ним, кроме того, его притворная немощность делала куда более естественным, что он последует за ней. И состояние Дамы тоже нельзя было дольше скрывать: Тазию следовало лишь попристальнее взглянуть на него, чтобы понять, что он страдает, увидеть, что с его руками. Она подумала, что если выдавать сказанное Тазию за правду, то кому-то придется отогнать машину обратно в Атабию.

Она резко вышла из машины и придержала дверцу, чтобы помочь Тазию выкарабкаться. В какую-то долю секунды у нее мелькнула мысль рискнуть и запрыгнуть обратно, однако Тазий уже оказался тут как тут, на него напал новый приступ кашля, он покачнулся и привалился к дверце, блокировав ее, а потом — к Уне, всей тяжестью повиснув у нее на плечах, улыбаясь и шепча «прости» задыхающимся голосом.

Уна сочувственно вздохнула и отодвинулась от дверцы.

— Ладно, увидимся на следующей неделе, — быстро сказала она Даме. Потом резко повернулась, чтобы не видеть написанного на его лице ужаса, и, сойдя с дороги, углубилась в кустарник.

Несмотря на корни и камни, она сделала несколько шагов с закрытыми глазами. Сулиен, подумала она, а затем — Марк.

Тазий, кашляя, заковылял вслед за ней.

Сулиен и Лал, пошатываясь, вымокшие насквозь, разошлись по своим домикам, не умолкая, поскольку молчание показалось бы обоим невыносимым, но разговаривая какой-то напряженной скороговоркой, то и дело восклицая что-нибудь насчет ужасного дождя, выискивая какие-нибудь отметины на стволах деревьев, чтобы показать их друг другу. Лал наскоро поцеловала Сулиена и, бросившись к себе в комнату, уставилась на иероглифических женщин, чьи миндалевидные глаза, казалось, глядели на нее насмешливо, словно скрывая недоступное ей знание, хотя это она сама нарисовала их. Она еще ни разу ни с кем не спала, и уж тем более ее не собирались за это казнить — не спала, и взятки гладки, так вернее.

Едва Сулиен успел зайти в свой домик, как подошел Делир и заглянул в отворенную дверь.

О нет, подумал Сулиен, точно представляя, как все произойдет, — оказалось, что он не ошибся.

Делир невольно привстал на цыпочки и вошел танцующей походкой, как делала Лал, отчасти чтобы выглядеть выше, отчасти — комичнее. Он чувствовал себя совершенно не в своей тарелке.

— Иногда здесь ужасно, верно? — спросил он, а затем, подумав, что это может относиться к людям, добавил: — Я имею в виду, как можно привыкнуть к этим ужасным дождям. Но, понимаешь, нам нужно было место, где можно полагаться на коренных жителей, а баски…

Так же как Лал, нервничая, он иногда начинал говорить невнятно.

Сулиен смотрел на него молча, заранее изнывая в мучительной агонии. Он чувствовал, что ему нужно поскорее собраться с мыслями и прямо спросить, слышал ли Делир о том, что случилось в Лондоне, но у него еще оставалась крохотная надежда, что тот действительно пришел пожаловаться на погоду, и он не мог.

Как бы со стороны, Делир услышал, что начинает рассказывать, как и почему выбрал именно это ущелье в Пиренеях, но, обладая большей, чем Лал, способностью вовремя прервать себя, сказал:

— Мне надо с тобой поговорить..

— Насчет Лал?

— Да. Думаю, ей было очень нелегко жить здесь. Великая несправедливость. Полагаю, долгое время она надеялась, что появится кто-нибудь ближе ей по возрасту. Тогда она могла бы завести друзей. И вот появляешься ты. И Марк. И твоя сестра. И ты… уж не знаю, что ты там сделал с Дамой, не думаю, что это возможно, но ему лучше, я сам вижу. Это очень хорошо. Спасибо тебе.

— Все нормально…

— Кроме Лал.

Наступило молчание. На этот раз Сулиен не смог его выдержать и благородно произнес:

— Вы знаете, в чем меня обвиняют?

Делиру даже удалось благодарно улыбнуться.

— Да, отчасти поэтому я и пришел.

— Я этого не делал.

Сколько еще в жизни ему придется говорить это? Делир ничего не ответил, только печально покачал головой, что отдаленно напоминало кивок.

— Вы знаете, на что они способны, — тихо, но внушительно произнес Сулиен. — Они римские граждане. Могут говорить все, что хотят.

— Знаю. Прости. Слушай, я почти полностью верю тебе. Вот настолько, — он поднял руки, выпрямил пальцы, а потом загнул один из больших. На девять десятых. — Вероятно, я поверил бы и полностью, если бы речь не шла о Лал или она была мне чужой. Это несправедливо, и ты вправе сердиться, но она — моя дочь. И — прости, — но, я полагаю, правда, что ты, по крайней мере, обольстил ту девушку?

Слово «обольстил» прозвучало для обоих нелепой тенью слова. Сулиен не мог придумать, что делать: согласиться или поправить Делира. Так или иначе, они посмотрели друг на друга.

— А Лал — четырнадцать.

— Я, мы, мы не собирались, — жалко промямлил Сулиен. Скорее, это была правда. Конечно, он думал об этом, но не как о непосредственном плане действий, а как о смутно бродивших в нем желаниях.

Слово «запрещаю» было здесь не слишком уместно. Постепенно выяснилось, что Делир обиняками, стыдливо просит не о том, чтобы Сулиен не виделся с Лал, и даже не о том, чтобы они не виделись наедине, а лишь о том, чтобы это случалось пореже и, разумеется, Сулиен не распускал руки.

Оставшись один, Сулиен испытал такой гнев к Танкорикс, Катавинию и Приске, какого никогда не испытывал прежде. Он, подумал, что это безумие — словно они имели больше прав замучить его до смерти, чем вмешиваться в непреднамеренные перипетии его судьбы. Ему всегда легко удавалось порвать с прошлым — тем более неестественным казалось, что оно может самовольно настигать его. Все было, все должно было быть позади, не считая случайной глубинной дрожи, отголоска былого страха и кошмаров, которые пару раз приснились ему после встречи с Дамой.

Было бы легче, если бы он злился на Делира, но Делир не вызывал у него злобы.

Он попытался разыскать Марка, но тот был на занятиях.

Позже, когда он вернулся в темный домик, мрачно уклонившись от очередной стирки, вихрем ворвалась Лал, вся светясь от страсти и гнева, сменив нерешительность на неистовую ярость, и буквально кинулась на Сулиена, осыпая его поцелуями и пронзительно крича:

— Ты позволишь ему сделать это?! Да какое он имеет право?

Сулиен понимал, что происходящее никак не соответствует вялому обещанию, которое он дал Делиру: он не мог даже попятиться или удержать Лал. Большее, на что его хватило, это постепенное отступление, поцелуи не в губы, а в щеку, волосы.

— Что я еще могу сделать? — спокойно спросил он. — Если бы не Делир, мне некуда было бы идти.

— Это он тебе сказал?! — Негодование давалось проще, чем внезапная и ужасная неопределенность; она не ворвалась бы сюда не подумав, не уяснив все себе. Лицо ее пылало. В конце концов, думала она, отец не так уж и против.

— Нет.

И Сулиену захотелось сказать, вернее, он едва удержался, чтобы не сказать, это была почти физическая потребность:

— Это всего лишь на какое-то время, так не может продолжаться всегда.

А собственно, почему бы и нет? Его могут простить, Марк может сделать его свободным человеком, но что от этого изменится? Делир всегда будет задаваться вопросом, виновен ли он, да и другие люди тоже, люди всегда до всего докопаются. Но что-то случится, упрямо подумал он, сжимая Лал в объятиях, даже не сознавая, что это всего лишь инерция, привычка.

Делир подошел к домику, ступая так тяжело, как только мог такой маленький человечек, чтобы дать знать о своем приближении, и сказал:

— Лал.

— Тебе что, и этого мало?! — крикнула Лал, повернувшись к нему лицом, и разрыдалась, оскорбленная до глубины души.

— Прошу тебя, Лал, я только хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

— Но я не в порядке, я живу здесь! — И Делир вздрогнул, это была чистая правда. — Если уж мне суждено быть здесь, то почему ты не хочешь позволить мне жить по-своему! Ты лицемер! Мне не нравилось, что ты с Зи-е, но я ни слова не сказала, потому что вам хорошо!

Делир в испуге отшатнулся.

— Зи-е? Так ты знаешь про Зи-е? — сказал он осипшим голосом.

Но тут они услышали доносящиеся снаружи крики, пронзительные задыхающиеся рыдания. Кто-то звал Делира по имени.

Оглядываясь, Тазий уже не видел пролегавшей над пиниями дороги, но услышал, как машина тронулась с места. Мягко заурчало электричество, в воздухе пронеслось теплое дуновение. Уна вела его за собой, сжавшись от страха, ей хотелось наверняка знать, что делает Дама. Тазию придется идти медленно, пока он окончательно не сбросит маску, и сначала Уна думала извлечь из этого преимущество: она могла уйти вперед, затаиться, а потом обогнуть его, перебегая от дерева к дереву. Но в таком случае ей пришлось бы пробежать вдвое большее расстояние, а Тазий, как и теперь, будет находиться между ней и дорогой. Он найдет ее, прежде чем она успеет продраться сквозь такой частый кустарник. Нет, надо как-то вынудить его идти первым.

— Как ты? — спросила она, оборачиваясь и заботливо улыбаясь. — Уверен, что можешь идти?

— Да, — тяжело выдохнул Тазий, но после разыгранной возле машины сценки он не мог спокойно рисковать, притворившись, что к нему внезапно вернулись силы; поэтому он позволил Уне нагнуться и придержать ветку, чтобы дать ему пройти. Таким образом он на какую-то секунду оказался на шаг впереди, но тут же снова пошатнулся, захрипел и оперся об Уну, приковав ее к месту. Его вялая рука, тяжелая, несмотря на всю свою худобу, мигом воскресила в ней резкое отвращение к любому прикосновению. Но она переборола желание судорожно передернуть плечами. Теперь они, по крайней мере, шли вровень.

Уна отломила конец приподнятой веточки, сунула в карман острым концом вниз, придавила.

— Уже близко, — многообещающе сказала она, но если они углубятся намного дальше, то станет очевидно, что она не знает эти сухие холмы.

Отпустив веточку, она начала лениво похлопывать себя по платью, затем шарить в карманах, постепенно учащая дыхание, хмурясь, молча умоляя даже не Тазия, а весь мир: это должно выглядеть правдоподобно, пожалуйста…

— Только не это, — сказала она.

— Что случилось?

— Смотри, у меня в кармане дырка, — сказала Уна и показала Тазию сделанную ею прореху. — Только не это! Я знала, что платье порвалось, но потом забыла, вот дура! Посмотри, ты не видишь ключа, такого большого, на черной ленточке? Пожалуйста… — Оба поглядели вниз. — Я же знаю, что он у меня был, когда я выходила из машины, это я виновата. Ты не видел его на сиденье?

— Нет, — Тазий в нерешительности, изучающе поглядел на нее. — А что, был ключ?

— Мы перегородили все внешние выходы из пещер и поставили ворота, — рассеянно ответила Уна, снова затеяв игру в шарады и шаря по карманам. — Он не мог остаться в машине, он должен быть здесь, наверное, просто выпал…

— А они не — ааааа — впустят нас без ключа?

— Да, в конце концов они найдут нас… но это может быть только к ночи… или к завтрашнему утру… Куда же он запропастился!

Тазий нагнулся, хмуро вглядываясь в пыль. Конечно, это могла быть и хитрость, но если нет, если ключ действительно существует, а он погубит свое прикрытие из-за такой ерунды?

— Осторожно, — выдохнула Уна, — здесь так пыльно, его могло засыпать.

Она побоялась сказать «не двигайся», стараясь не показывать, как ей хочется отойти от него. Она разыграла целый спектакль, шаря в песке прямо у его ног, даже обогнув его, так что он снова оказался между ней и дорогой. А затем потихоньку начала отодвигаться, почти ползком, похлопывая по песку, разрывая его.

Камень размером с кулак лежал прямо перед ее дрожащей рукой. Заостренный с одного края, толстый и увесистый с другого; Уне показалось, что она видит его с необычайной, растянувшейся во времени отчетливостью, словно ей предстояло запомнить его до конца дней. Она подобрала его, не зная, что будет с ним делать, испытывая лишь странное удовлетворение от того, что ей удалось выскользнуть из поля зрения Тазия.

Теперь она была от него метрах в шести, не больше, но хриплое дыхание за спиной стихло.

Машина, должно быть, уже отъехала достаточно далеко, чтобы ее было слышно, но внезапное дуновение ветерка донесло до Тазия не скрип поворачивающихся колес, а ровное гудение работающего мотора. В тот же миг он подумал, что если они были достаточно осторожны, чтобы поставить пеленгаторы в сорока милях от лагеря, то почему выбрали пещеры, которые прекрасно видно с дороги?

И он в несколько прыжков преодолел разделявшее их небольшое расстояние. Уна рванулась вперед, со всего маху то ли рухнула, то ли нырнула в низкую поросль, впиваясь пальцами, извиваясь, как змея, в клочья раздирая одежду о камни и шипы, до крови раня руки. Потом замерла, свернувшись тугим клубком, укрывшись за вывороченным комлем сухого ракитника. Она услышала, как пробиравшийся по ее следу Тазий замедлил шаг. Он знал, что Уна всего в каких-то нескольких метрах от него, но не видел ее. Все равно она не могла двинуться без того, чтобы не выдать себя, она дала ему преимущество во времени, сама угодила в ловушку.

Уна метнулась сквозь хлещущие по лицу и телу ветви, высоко занеся кулак, и, торжествующе крикнув «Нашла!», заставила Тазия на мгновение смешаться — и тут же швырнула в него камень. Он был так близко, что она, вопреки своим ожиданиям, не промахнулась, хотя у нее практически не было времени на рассуждения и уверенности в своих силах и меткости, но камень, задев вскинутую для защиты руку, попал ему в голову. Правда, он оставил всего лишь синяк, однако Тазий еле устоял на ногах, пошатнувшись на неровной почве, и, уворачиваясь от летящего камня, вынужден был отвести глаза от Уны.

Она даже не увидела всего этого. Петляя, продираясь сквозь кусты, она кинулась к осыпающемуся придорожному склону, и тут наступил его черед догонять, тут он должен был схватить ее почти наверняка; и правда, он был уже в самом низу короткого подъема, а Уна всего лишь на середине. Он потянулся, и она почувствовала, как он схватил ее за ногу, и если бы только у него хватило силы покрепче взяться за каблук, он мог бы вывернуть ей лодыжку, но у него ничего не вышло: Уна выскользнула в тот самый миг, когда кончики его пальцев коснулись каблука, и Тазий проехался по песку, пытаясь выиграть лишних несколько сантиметров, которые позволили бы ему мертвой хваткой уцепиться за нее. Уна пошатнулась, и он снова схватил ее — было мгновение, когда оба могли покатиться вниз по склону, но Уна уже стояла на твердой дороге, а Тазий нет, и, рванувшись, он столкнула его на обочину.

Дверца машины была распахнута настежь. Дама развернулся, проехал вверх по дороге метров пятьдесят, а потом, когда решил, что его уже больше не видно, сделал осторожный разворот и вернулся на прежнее место. Когда Тазий погнался за ней, Уна услышала, как Дама в отчаянии, сам не слыша себя, кричит: «Прыгай, прыгай, о господи!» — как будто сама она не догадалась бы. Уна ринулась в машину сквозь открытую дверцу, цепляясь за сиденье, за Даму. Тазий крикнул: «Стойте, немедленно стойте, не то обоих убью!» — и ему наконец удалось ухватиться за Уну; Дама ударил по рычагам — этот удар пронзительной болью отозвался во всем его теле — и машина совершила неловкий вираж; ноги Уны по-прежнему торчали наружу, волоча за собой Тазия по усыпавшим дорогу мелким камням. Впервые она приглушенно застонала, потому что Тазий всем весом навалился на нее, стараясь либо самому забраться в машину, либо вытащить Уну. Дама вилял из стороны в сторону, его бесполезная правая рука терлась о тело Уны, но была не в состоянии ухватить ее; и все же ему как-то удалось изогнуть руку и неуклюже обхватить ее голову и плечо, вскрикнув, когда ее вес, вес их обоих потянул дрожащие мышцы. Уне с его помощью удалось не только подтянуться, но и изо всех сил вслепую ударить по рычагам. Скорости переключились, машину дернуло, она едва не слетела с дороги, но Тазий удержаться не смог, его отшвырнуло в сторону и забросало летевшим из-под колес песком. Машина, переваливаясь с боку на бок, рванула вверх по дороге, распахнутая дверца хлопала изо всех сил.

Солнце садилось. Тазий встал. В ярости ударил ногой по земле, и мелкие острые камешки веером рассыпались в стоячем воздухе. На сотни миль кругом раскинулось ничто.

Дама проехал пятнадцать миль, не проронив ни слова, весь в поту от боли. Наконец сказал голосом, узнать который было трудно:

— Он может вызвать подкрепление?

— Нет, у него только «жучок».

Переведя дух, Дама отпустил рычаги управления, и машина, дернувшись, остановилась. Он ссутулился над своими руками, словно защищая их, убаюкивая, и тяжело дышал.

— Прости, — шепнула Уна. — Сулиен должен быть на месте.

— Нет, все в порядке. Нет, правда, все хорошо. Никогда не думал, что снова смогу водить.

Однако он сидел, откинувшись на сиденье, как в свое время Тазий, с закрытыми глазами, искаженным болью лицом, задыхаясь.

— Обратно могу повести и я. Я наблюдала. А ты будешь говорить мне, что делать.

Дама устало улыбнулся:

— Я не позволю тебе разбить машину Пальбена. Через минутку-другую мне станет легче… просто посидим здесь немного… — Он открыл глаза, нахмурился. — Машина. Я даже не подумал об этом. Он сможет опознать ее. Придется сказать Пальбену, чтобы он ее куда-нибудь спрятал, не то за ним тоже установят слежку. — Дама вздохнул. — Понимаешь, ему понадобится несколько дней, но мы так и не отделались от него.

— Знаю, — ответила Уна, виновато помолчав. — Но он не знает, где находится колония. Она может быть где угодно. Я не смогла. Мы… не должны были.

— Мы имели право, — повторил Дама.

— Так или иначе он был готов к чему-то вроде этого. Он задержал бы меня, а тебя убил.

— Просто у нас было время подумать, — сказал Дама, но снова улыбнулся Уне. — Ты сумасшедшая, — сказал он. — Просто взяла и пошла с ним. Ради кого ты это сделала?

Уна на всякий случай отвела взгляд.

— Какая разница, мне и раньше все время приходилось рисковать.

— Со мной, — ответил Дама. — Нет, от меня помощи мало.

— Но ты помог, — мягко сказала Уна. — Ты же сам знаешь, что помог.

Дама снова закрыл глаза. Рукава его куртки поднялись, стали видны круглые шрамы на запястьях.

— Чем ты занимался, когда был рабом? — спросила Уна.

— Как и ты. Всяким разным, — пробормотал он, не открывая глаз. — Во-первых, когда я был маленьким, я пел, если веришь. У меня был один из тех голосов, очень чистый. Теперь это не диво. В общем, пел на вечеринках и всякое такое. А для себя — в маленьких хорах… Как давно это было. Последняя работа была на стройке. Прокладка рельсов. Офисное здание… очень высокое… — Он искоса посмотрел на Уну. — Уж наверное, Сулиен рассказывал тебе, что я сделал.

Рассказывал. Уна не знала, что ответить.

— Все в порядке. Могу и сам рассказать. Но это не было несчастным случаем или ошибкой, не надейся, меня не подставили, как Сулиена. Это даже не было самообороной. И никому не принесло пользы. В этом вся разница. — Повернув голову, он посмотрел на пустынную дорогу. Затем намеренно выдержал паузу, сжав губы, и твердо сказал: — Это было неправильно, это был злой поступок, несмотря ни на какие обстоятельства… теперь-то я понимаю, теперь-то мне жаль. — Однако, едва закончив фразу, он разразился бурей негодования. — Господи, меня и так уже достаточно наказали, и разве я хоть чуточку изменился?! А они? По крайней мере, все произошло быстро.

— У тебя, наверное, были причины, — осторожно сказала Уна.

— Да, — горько ответил Дама, снова, как бы через силу, поправляя себя. — По крайней мере, мне так казалось. Я уже сказал, мы строили эту башню. И там был паренек… — Помолчав, он задумчиво продолжал: — Он был старше меня, это я был пареньком. Ну да ладно. Мы здорово отставали со сроками, все шло из рук вон… а тут еще погода, и материалы поступали не вовремя… мы уже должны были возводить стены, а еще не закончили каркас. Работали по двенадцать, по четырнадцать часов в день. Стояла страшная жара. Может, это, конечно, лучше, чем холод… но это было безумие, нормальный человек не мог это выдержать. Люди мерли как мухи.

— Так вот почему?

Дама неопределенно покачал головой:

— Я терял вес. Но не болел. Я почти никогда… Но другие. Человек, о котором я говорю. Думаю, у него была дизентерия. Что-то вроде. Он даже не был моим лучшим другом и вообще пробыл там недолго. Если бы не тот случай, я, наверное, забыл бы, как его зовут, я многих не помню, и это, наверное, плохо, потому что тогда… понимаешь, когда работаешь вместе с людьми и все время с ними, они кажутся тебе единственными людьми на свете, так что… начинаешь любить их.

— Нет, — вынуждена была с болью произнести Уна и уже открыла было рот, но так и не вымолвила больше ни слова, только провела ладонью по лицу. — Не знаю. Но в Лондоне было не так. Я всегда готовилась сбежать, только об этом и думала, понимаешь? Не могла сосредоточиться ни на ком кроме Сулиена и людей, которым прислуживала. Так они больше доверяли мне. — Они помолчали, и Уна повторила: — Понимаешь?

— Что ж. У тебя вышло лучше, — почти с издевкой пробормотал Дама. Потом взглянул на Уну и быстро произнес: — Нет, конечно, понимаю. Так слушай. Я был парень рассудительный. Я сказал: простите, но неужели вы не видите, что Никерос так дальше не может? Нет, я говорю не о себе, да, я знаю, у нас проблемы с клиентом. «Это точно — проблемы, и ничего удивительного, что мы не можем подняться выше фундамента, если вы все сачкуете». Но наконец он сказал: «Ладно, посмотрим». Я знал, что пользы от этого не будет. И я мог ударить или даже убить его прямо тогда. Потому что любому зрячему человеку было ясно, что Никерос умирает. Но я решил, что, пожалуй, мастер и сможет что-то сделать — все лучше, чем ничего. А потом пришел инженер с клиентом, они начали обходить стройплощадку и остановились у лесов: «Просто ужас. Что, черт побери, здесь происходит? Как вы можете допускать такое?» — сказал он мастеру. Тогда они установили восемнадцатичасовой рабочий день.

Дама на мгновение пристально посмотрел на Уну, негодуя, словно все это происходило прямо сейчас, ища поддержки. Уна кивнула.

— Но раз уж они оказались там, я сказал, на этот раз инженеру, чтобы они отпустили Никероса. А инженер ответил: «К сожалению, мы не можем бросаться рабочей силой в таком положении». Клиент ничего не сказал, но, ради всего святого, у него должны же были быть какие-то соображения, и, в конце концов, это было его здание. У них был шанс.

Он замолчал, ничего не добавляя и не исправляя.

— И все же я не ожидал, что все так случится. Думал, однажды утром они не смогут заставить его подняться и увидят, как он плох, а потом через несколько часов он умрет. Но вместо этого мы клали поперечные балки. Я даже не заметил, что он стоит у самого края. И ничего не услышал. А когда оглянулся, его просто не было. Когда я посмотрел вниз, то не увидел его, потому что угол был наклонный, поэтому… думаю, он просто потерял сознание, но… даже хотя ему некуда было пойти, даже хотя не было времени, ведь я не слышал его крика, не видел, как он упал, у меня появилась мысль. — Дама снова покачал головой, нахмурился. — По правде, я уже тогда знал, что убью их. Это странно, что я уже заранее знал, странно, как мне это удалось.

Уна будто ждала именно этих слов. Физически она расслабилась, безвольно развалившись на сиденье, словно под действием анестезии или чего-то еще — неизбежного, принудительного.

— Что ты имеешь в виду?

— Я хотел, чтобы мастер оставил гаечный ключ где-нибудь, где бы я смог его взять, — сказал Дама. — Я просто думал о том, как он делает это, и, куда бы он ни пошел, говорил ему, заставлял сделать это, буквально видел место, куда бы мне хотелось, чтобы он положил его, и знал, что он так сделает.

С каждым словом его голос становился все спокойнее и проникновеннее. Он больше не смотрел на Уну, лицо его застыло, тело почти не шевелилось.

— Он был нужен мне для подъемника, с которого они собирались осматривать леса. Мы клали стропила на крыше. В конце концов можно было разглядеть очертания будущего здания. Инженер с клиентом поднялись на верхний уровень и говорили, что вот теперь это, по крайней мере, похоже на башню. Мне нужен был только ключ, а он у меня был. Пока они обходили здание, я взял его и подошел к подъемнику. Никто меня не остановил. Я знал, что они ничего не заметят. Тогда я забрался в подъемник и стал — Дама поднял относительно здоровую руку и издал некое подобие скрипа, звучавшего настолько громко в его памяти, что ему и в голову не приходило, что Уна может не слышать его и не видеть, как восемь массивных гаек свинчиваются с болтов. — Я отвинтил четыре болта, остальные оставил. Все это время мне пришлось стоять в корзине подъемника. Мой вес он еще выдерживал. Но не вес троих взрослых мужчин, когда они в него заберутся.

Их падение не было безмолвным, как падение Никероса: какую-то секунду болты еще держали корзину, затем послышался скрип, вопли находившихся в ней мужчин, смерть их была быстрой — всего лишь время падения из корзины с провалившимся полом, так много недорассказанных анекдотов, предназначенных, чтобы скоротать спуск. — Дама знал, что с его стороны это еще акт милосердия. Сами погибшие вряд ли считали так, но им не с чем было сравнивать. Дама вздохнул, поднимаясь из глубин памяти.

— Вот так, — сказал он.

— А потом… — Возможно, Уне хотелось, чтобы рассказ миновал убийство, и она могла потянуть время и не сразу решить, как отреагировать на него. — Как они узнали, что это ты, кто им сказал?

Лицо Дамы было неподвижным, застывшим. Теперь же он моргнул с кротким, невинным удивлением, отчего стал похож на десятилетнего мальчика:

— Да я и сказал.

Уна уставилась на него, не в силах вымолвить ни слова. Она с трудом могла разобраться в собственных чувствах.

— И ты знал, что случится потом? — наконец прошептала она.

— Да. Конечно, я не думал об этом, когда убивал, я думал только о том, что делаю. Но пришлось. Подрядчики сказали, что сделают это с каждым десятым, если только… — Он покачал головой, словно кого-то прощая. — Так или иначе самого события я не помню. Просто очнулся однажды в маленьком домике где-то в Неаполе.

— Неправда, — сказала Уна, не читая его мысли привычными способами, а скорее с несвойственной ей интуитивной уверенностью. — Помнишь.

Дама почувствовал шок — будто мягко толкнулась в сердце кровь.

— Как ты узнала? — беспомощно, судорожно глотнув воздух, спросил он. — Ты говорила, что не можешь читать мои мысли.

— Иногда, — нерешительно сказала Уна, — кажется, что ты кое-что знаешь обо мне. И Лал тоже, — добавила она мгновение спустя.

Дама отрицательно покачал головой — было нечто более важное, чем то, как она узнала. Уна сидела справа от него, поэтому ему пришлось накрыть ее руки своей больной рукой, все еще дрожавшей от затихающей боли.

— Ты не можешь сказать Делиру. И любому другому, иначе это все равно до него дойдет.

— Хорошо, не скажу, даю слово.

— Этого никто не знает, — сказал Дама, чуть расслабившись.

Но они по-прежнему не могли отвести глаз друг от друга.

Вскоре, завершая разговор, Дама сказал:

— Это правда, какой-то период я не могу вспомнить, но это было позже, — из-за лекарств и потому что мне было плохо. Вот почему было так просто сказать, что я все забыл.

Еще через несколько минут они снова тронулись с места, часто останавливаясь, и временами Уна наклонялась поддержать руки Дамы.

После урока Марк перешел через реку, вошел в домик, где стояли мониторы, и предложил сменить за ними Товия.

Полчаса назад Айрис пожала плечами, сказала «Ну, тогда ладно» и смиренно вернулась к изучению различных форм иероглифа ши. Марк боялся, что она не поверила ему, просто решила, что они пошли на компромисс, но стоит лишь надавить, и все сомнения будут устранены.

Однако было трудно сосредоточиться даже на этом. Вернись, умолял он про себя Уну, глядя на расположенные перед ним экраны, стараясь, чтобы световые пятнышки сложились в ее образ. С тобой не может случиться ничего плохого. Вернись же, вернись.

И вот она появилась в целости и сохранности (он еще не успел заметить синяки и мелкие царапины на ее руках и лице), но где же новый раб? Он волновался не зря, что-то случилось, Марк видел это по ее походке, по тому, как она смотрела на Даму.

Кроме Уны и Дамы никого не было, и на секунду Марку показалось, что они держатся за руки, хотя они всего лишь шли, тесно прижимаясь друг к другу. И все же, когда облегчение оттого, что с ней все в порядке, прошло, он почувствовал жгучий безошибочный укол ревности, которая сама по себе уже была ответом на вопрос, невозмутимо вставший перед ним утром, когда она убежала от него.

Вопрос был: «Ты влюблен в Уну?» — хотя, поскольку голос принадлежал ей же, на самом деле он звучал: «Ты влюблен в меня?»

Но хотя он уже знал, он все равно не мог понять, как не замечал этого прежде. В первый раз, когда она отняла руки от лица, и потом, когда она пыталась его поймать, ее прикосновение, ее лицо над ним, скрытое завесой волос, и полные отчаяния взгляды, которыми они обменялись. И позже, на кладбище, когда он то ли подумал, то ли почувствовал — она светится, — и не понял, что это значит, как могло такое случиться?

И она знала! Мгновенная дрожь пробежала по его телу. Вот почему он повсюду искал и не находил ее. Она не могла испытывать ничего подобного к нему, хотя теперь он вспомнил, что иной раз ему и казалось… Внезапно он почувствовал, что ему не следует следить за ней, и он посмотрел на нее, лишь когда она перешла с одного экрана на другой.

В этот момент он услышал долетавший снаружи шум, по ту сторону реки кто-то кричал и звал Делира.

Прошло еще двадцать минут, прежде чем Уна с Дамой достигли домиков, но к тому времени все в колонии уже было вверх дном, Они не сразу поняли, что случилось, а случилось вот что: Айрис сказала матери, что Гней — это Марк Новий Фаустус. От ужаса Пирра впала в исступление. Значит, «спиральки» действительно охотились за ними и не остановятся, пока не найдут их. Теперь это знали все.

 

ХОЛОДНЫЕ КЕДРЫ

Разговор в зале не шел у Вария из головы. Даже отвлекаясь от его сути, состоявшей в том, что Марк умрет и это случится из-за него, некоторые фразы неотвязно преследовали его, и он не мог разорвать странную, жутковатую связь, установившуюся между ними. Варию казалось, что они вообще не могут понять друг друга, ему хотелось, чтобы Габиний был от него как можно дальше, чтобы их разделяло нечто, не поддающееся объяснению. Но Габиний не только раскопал факты, которые не имел права знать, — к примеру, выкидыши его матери, его поведение после смерти Гемеллы, — но и явно сложил из этих фрагментов образ Вария, непозволительно похожий на него. С другой стороны было то же самое. Варий обнаружил, что теперь понимает кое-какие черты характера Габиния, которые вовсе не желал понимать. Так, когда, после того как Габиний закончил с ним, кто-то неожиданно сделал ему инъекцию успокоительного, Варий понимал, что это не просто затем, чтобы смягчить его страдания и использовать в будущем; Габиний действительно видел в этом проявление доброты. И Варий так это и воспринял, он был так благодарен, что кто-то на время отключил его сознание.

И точно так же он не сомневался, что, когда это случится, он снова увидит Габиния лично; Габиний сам скажет ему все.

Вария поселили в симпатичной белой комнатушке где-то на одном из верхних этажей дома. Там было все, что нужно, чтобы занять себя: книги, музыка. Он ни к чему не прикоснулся. Когда лекарства не погружали его в теплое безразличие или сон, он сидел, глядя в окно, которое невозможно было ни открыть, ни разбить, на холодные кедры.

Он помнил, что Габиний сказал про убийство Марка. «Он даже ничего не почувствует». Конечно, конечно, надо было надеяться, что это правда, что все произойдет быстро. Но из какого-то извращенного самолюбия он хотел, чтобы Марк знал, что это он предал его, потому что мысль о том, что Марк до самого конца будет думать, что Варий послал его в безопасное место и до сих пор отстаивает его интересы, — эта мысль была невыносима.

Что он станет делать, если Габиний действительно отпустит его? Они могут обезопаситься, не позволив ему никогда более приближаться к Фаустусу или какому-нибудь другому важному лицу. Над Розой и его родителями постоянно будет нависать угроза — и над любым, кому он вздумает все это рассказать. Так или иначе, он достиг стадии, когда все почти утратило смысл. Скоро некого будет спасать.

Иногда он устало, как бы из чувства долга, думал, что нет, это нехорошо, — вероятно, ему следовало описать все случившееся, сделать много экземпляров, послать их — куда-нибудь — оставить, чтобы их прочел — кто-нибудь, — но он был не в состоянии додумать эту мысль до конца и во всех подробностях, подозревая, что уже не сможет сделать этого никогда.

А затем (до этого он и не надеялся выжить), затем, когда теперь пытался представить себе свое существование вне сложившейся ситуации, в общем-то обычная вещь, его сознание словно ударялось о невидимую стену и отступало, ошеломленное и растерянное. Это было все равно что пытаться представить себе непредставимую бесконечность. Он уже не думал о самоубийстве как о стоическом выходе, вообще как о поступке, просто все остальное казалось недостоверным. Но все, что Габиний сказал о его родителях, загнало их в тупик, такой же очевидный и неизбежный, как смерть.

Иногда он чувствовал, что должны быть слова, чтобы как-то объяснить им, заставить понять, что это действительно к лучшему. Но все равно знал, что это невозможно. Но все равно не мог думать ни о чем другом.

Габиний не имел к этому чувству никакого отношения.

Теперь у Вария не было удобного случая. Его ни на минуту не оставляли одного. Телохранители в синих ливреях постоянно находились в его комнате, по большей части храня вежливое молчание, хотя один, моложавый и светловолосый, время от времени пытался подбодрить его. Варий никогда не отвечал ему, теперь уже не потому, что упрямо решил молчать, а просто не мог, у него не осталось на это сил.

Были и еще два обстоятельства, заставлявших его ждать. Во-первых, у него было чувство, что он должен быть здесь, чтобы услышать о смерти Марка, засвидетельствовать ее, раз уж он сделал ее возможной. Но кроме того, он иногда думал о Туллиоле и Клеомене и в конце концов понял, что надеется, что, быть может, им удастся что-нибудь сделать, быть может, удастся предотвратить ее. Он не верил, что нечто подобное может случиться. Но когда голова его была ясной, этого было достаточно, чтобы поддерживать его в состоянии мрачного и неопределенного, тревожного ожидания.

Поэтому, когда Габиний вошел, суровый, со сложенными на груди руками, на лице — ни следа оживленной приветливости, и начал, буквально теми же словами, какие воображал Варий: «Я хотел сам сказать тебе», — то Варий почувствовал студенистую дрожь во всем теле и вместе с тем нечто близкое к облегчению.

— Я обещал отправить тебя домой, но не могу. Мы не нашли его.

Варий на мгновение позабыл о Розе и родителях и пережил приступ ошеломительной радости, такой неожиданной и бурной на фоне бесцветного отчаяния, что все вокруг будто залил колышущийся нездешний свет. Но потом он с испугом вспомнил и сказал:

— Ничего не делай. Я все сказал. Это правда.

— Знаю, знаю, — примирительным тоном откликнулся Габиний. — Об этом не беспокойся. Мы говорили кое с кем из колонии. Кое-кто сам на нас вышел.

— Один из рабов?

— Да.

Варий сел у окна. Ему стало плохо. Потом он скучно подумал, что не имеет права испытывать ничего подобного после того, что сделал. Он облокотился о подоконник, подпер голову рукой и посмотрел на темные деревья.

— Ты думаешь, это то, что нужно, — сказал Габиний. — Но кажется — или, вернее, нам так сказали, — что нам до него не добраться. Они могут заметить приближение врага и просто исчезнуть. Они уже подумывают об этом. И явно тот раб ничего не сможет или не захочет сделать для нас. Поэтому у нас возникла небольшая проблема. Понимаешь?

Варий испытал мгновенное нерассуждающее удовольствие единственно оттого, что у Габиния возникла проблема.

— Видишь ли, мне никогда не хотелось вмешивать тебя во все это. Твоей вины тут тоже нет. Нам следовало быть более осторожными. И мне казалось, что это так. А у тебя, именно потому что ты большой путаник, множество хороших качеств. Я о тебе совсем иного мнения, чем о Лео.

— Да, я знаю, — раздраженно ответил Варий.

— Итак. С моей точки зрения, чтобы покончить со всем этим быстрее, необходимо, чтобы он покинул этих людей.

Казалось, Габиний хочет, чтобы Варий сам угадал, что он имеет в виду. Немного погодя он заметил:

— А ведь он стольким обязан тебе.

И до Вария постепенно дошло, почему Габиний так мрачен. На самом деле он пришел сказать: «Мне очень жаль, но в конце концов тебя, вероятно, придется убить», — почти, подумал Варий, как он мог бы сказать своему служащему: «Знаешь, какой был плохой год, боюсь, тебе придется уволиться». Мысль эта заставила его рассмеяться, и Габиний сразу же принял обиженный и смущенный вид.

После этого разговора Варий ощутил, что кровь быстрее бежит по жилам и сердце судорожно бьется в груди. Столь длительная безнадежность настолько притупила его чувства, что теперешнее возбуждение казалось неестественным, почти опасным, словно внезапно он стал вдвое выше и никак не мог привыкнуть к этому, не мог двигаться, не задевая за углы и не разбивая чего-нибудь.

Не будь идиотом, Марк, умолял он, оставайся там, где ты есть.

На самом деле он не думал, что у Марка много шансов, слишком уж близко они подобрались к нему, да и на кого он мог положиться — на него, Вария, на рабов?

Но теперь окружающее перестало бесследно исчезать в незримой воронке; положение стало неопределенным. Варий больше не мог часами сидеть, пустым взглядом уставившись на кедры; встав, он начал бесцельно бродить по комнате, даже впервые раскрыл одну из книг, хотя сосредоточиться на словах было трудно.

В тот вечер, в Золотом Доме, Фаустус был один, тяжело развалившись на диване в полуночно синей гостиной; рядом стоял графин с вином; ему не хотелось видеть даже Туллиолу, и он не замечал, что музыка, которую он слушал, давно кончилась.

— Почему бы вам не пойти ко всем чертям? — сказал он вместо приветствия, когда дверь открылась.

Но это была Макария, с помятым лицом, красными глазами, в руках она держала несколько тонких листков бумаги.

— Папа, папа, это так ужасно, прости, но ты должен прочесть это…

Фаустус грузно поднялся.

— Что, нашли они его?

Он мигом догадался, что Макария хочет сообщить о смерти Марка, потому что она никогда не позволяла ему видеть себя заплаканной. После всех этих недель и приступов ложной надежды он уже больше не верил в самый многообещающий вариант с похищением Марка. Ему сказали, что Вария допрашивают в связи со смертью женщины (явно задушенной), и он решил, что самое большее, на что остается надеяться, это что сцена убийства каким-то образом привела в действие проклятие Новиев и кто-то, кто уже не был Марком и никогда вновь не станет им, в ужасе скитается по империи.

— Нет, но это был он, Варий.

Макария протягивала Фаустусу признание. Варий показал, что Марк обнаружил, что он разворовывает имущество Лео. Гемелла застала его сразу вскоре после того, как он убил Марка, и стала кричать, приведя его в панику. Он никогда не собирался убивать ее и, увидев, что она мертва, не мог в это поверить; поэтому он оставил ее на вилле в Тускулуме, отчасти надеясь, что она всего лишь потеряла сознание, и, вернувшись, он найдет ее в полном порядке.

Потом он беспорядочно разъезжал по Риму, поднялся в Лаций, где и сбросил тело Марка в Тибр. Поскольку его до сих пор так и не нашли, теперь это совсем маловероятно.

— Но эти люди, которые видели его… — инстинктивно начал Фаустус, но глаза его уже помутились от слез.

Макария только покачала головой; она уже рыдала навзрыд, так что не могла говорить. Фаустус обнял ее, и она прижалась к нему так, как не делала этого уже много лет, по сути двадцать, после того как он развелся с ее матерью, а ей было тринадцать.

 

ЧЕРНЫЕ ШТАНДАРТЫ

После обратного пути сначала сквозь метель, потом под дождем, после длительной дороги сквозь мокрые буковые рощи Уна и Дама были настолько измотаны, задыхались и дрожали и вместе с тем настолько охвачены чем-то вроде беспорядочного оживления, что едва ли думали о том, что скажут про Тазия. Уна помогла Даме, который все еще морщился от боли, забраться в подъемник, и оба притихли, когда ноги их коснулись металлического днища и подъемник стал раскачиваться, опускаясь, а они погрузились в воспоминания.

Спустившись же, они оказались среди такого переполоха, что сразу обо всем позабыли.

— Что правда? Кто-то сказал мне, что это правда! — настойчиво спрашивал кто-то. Ему вторил детский голос:

— Ладно, ладно, она права, разве нет? Для начала надо было сказать нам, по крайней мере у нас был бы выбор. Зачем врал?

— Ты знал? Кто еще знал?

Несмотря на шум, Уна первым делом заметила Марка, возможно потому, что на него глядело сейчас такое множество народа. Он стоял на мосту, окруженный небольшой, но постоянно растущей плотной кучкой людей, и все же пока они не трогали его, оставив ему по меньшей мере полметра свободного пространства, отпихивая друг друга от него, как будто он был болен заразной болезнью.

Марк выглядел потрепанным, бледным и напряженным и все же показался Уне каким-то другим. Ей снова вспомнилось лицо на экране лондонского дальновизора, но уже без патрицианского высокомерия, проявившегося в Волчьем Шаге; казалось, что теперь, когда так много людей знает, кто он, ореол имперского величия становился зримым и рос соответственно росту обращенного на него внимания, как шелковая оболочка воздушного шара над горелкой, как марево, в жару неизбежно встающее над землей, хотел того Марк или нет. Он и держался по-иному, воспринимая пространство вокруг себя как данное свыше. И выглядел старше.

Сулиен, однако, тоже был там — единственный человек в охраняемой суеверием пустоте вокруг Марка. Он пытался подбодрить всех и каждого, но при этом он бросал беспомощные взгляды на Лал, в ужасе смотревшую вниз со следующего уровня. Они не могли прервать этот обмен взглядами, означавший прежде всего бессилие что-либо изменить. Лал расплакалась, но затем справилась с собой и поэтому выглядела как-то не к месту здесь, где каждый, начавший лить слезы, уже не мог остановиться.

— Это было единственное место, куда он мог пойти, — говорил Сулиен кому-то, кажется, Тиро.

— «Спиральки» так и не вернулись, — уже спокойнее произнес Марк.

И он посмотрел на Уну почти в то же самое мгновение, когда она впервые посмотрела на него и тут же остро почувствовала себя на виду, словно все взгляды были прикованы не к нему, а к ней, такой видимой, что, казалось, сейчас исчезнет, как человек, стоящий на слишком ярком свету, против солнца. Пульс виновато стучал у нее в висках, словно ее поймали благополучно пытавшейся стянуть какую-то пустячную вещицу, с которой, она уже не сомневалась, ей удастся улизнуть.

Пожалуйста, не надо, снова подумала она. Это чересчур, я не могу.

— Ты в порядке? — обратился он к ней над головами Тиро, Кальвия и Товия, уверенный, что она услышит его, несмотря на разделявшую их стену шума и криков.

Тиро инстинктивно посмотрел, к кому обращается Марк, а затем настойчиво продолжал:

— …раньше на нас вообще не обращали внимания. Дела никому не было. А теперь! Теперь это только вопрос времени!

Посреди всеобщего переполоха Делир старался успокоить Пирру, стоя рядом с ней очень спокойно и что-то говоря, но так тихо, что на расстоянии они не могли услышать, что именно. Однако дергающееся, искаженное лицо Пирры, казалось, обратилось в ртуть, в нерешительном исступлении она металась взад-вперед, размахивая кулаками в воздухе перед самым носом Делира, словно ей когда-нибудь хватило бы смелости в самом деле ударить его, тянула за собой смиренную Айрис, одновременно пытаясь собрать выпавший у нее из рук и рассыпавшийся узелок с беспорядочно собранной одеждой. Пена пузырилась у нее на губах, она, задыхаясь, скороговоркой выпаливала слова, которые можно было бы разобрать, только если бы они не произносились с такой скоростью:

— Что мы будем делать… здесь оставаться нельзя… зачем я пришла?.. зачем я только сюда пришла? Почему вы ничего не делаете?

Уна поняла, что вообще впервые слышит, как Пирра говорит.

Одно из платьиц Айрис упало вниз, на самый берег быстрой реки, и быстро вымокло на мокром обомшелом камне. Единственный ребенок, который не плакал, Айрис, с отрешенно жалобным выражением не сводившая глаз с вопящей матери, осторожно потянулась, чтобы достать его.

— Не подходи к воде! — визгливо крикнула Пирра и, когда Айрис из последних сил все же, вопреки матери, попыталась дотянуться до платья, так резко дернула дочь за руку, что Айрис не устояла на ногах. Пирра стала наотмашь бить ее свободной рукой, разрывая последнюю одежду. — Нет, ты будешь меня слушать! Будешь меня слушать, я твоя мать!..

Уна вздрогнула, вновь вспомнив о своей матери, которая не хотела их видеть, даже находиться там же, где они.

Одновременно Сулиен, заметив царапины Уны, побитый вид ее и Дамы, подошел и спросил:

— Что случилось?

— Я… — начала и запнулась Уна, понимая, что желательно было иметь наготове какой-нибудь выдуманный ответ, но вдруг почувствовав себя страшно усталой; она не была готова к такому, и ей казалось, будто всю ее сообразительность вытряхнули из нее.

Тиро, дергавшийся в приступе вновь пробудившейся паранойи, воинственно обернулся к ним:

— Привели кого-то?

— Никого не было, — ответила Уна.

Тиро засомневался.

— Тогда почему так долго? — сам же заражаясь подозрительностью своего вопроса, спросил он. — Дама, что происходит?

Дама, все еще белый как полотно, бережно прижавший искалеченные руки к телу, пробормотал:

— Это был не раб, а соглядатай. Но ты не волнуйся, мы от него отделались.

— Так они были в деревне?

Несмотря на все недоверие, перепуганный голос Тиро прозвучал слишком громко.

Сулиен с Марком тут же озабоченно подошли к ней и почувствовали, как тревога почти осязаемо распространяется от Тиро во все стороны, как лава из трещины в земле. Пирра, вся дрожа, осела на землю и вцепилась в Айрис, которая одеревенело стояла в ее костлявых объятьях. Пирра прижалась головой к Айрис, словно ища у нее укрытия и одновременно чтобы защитить и успокоить дочь, стеная:

— Надо было оставаться там, где мы были… я бы вытерпела… а вот уж когда нас найдут, будет совсем плохо.

Товий, не желая поддаваться общей панике, спокойно, рассудительно произнес, обращаясь скорее к себе, чем к Марку или Делиру:

— Не понимаю. Почему нельзя было распутать все это в Риме?

Оставив Пирру, Делир оглянулся и решительно произнес:

— Кто следил за мониторами?

— Я, — ответил Марк.

— Вот и возвращайся к ним, — сказал Делир. — Пожалуйста, возвращайся, Марк, — категоричным тоном добавил он, вызвав новый, но уже не такой сильный шок среди присутствующих и снова заставив Пирру взвыть, но почти сразу вслед за его словами на всех остальных словно нашло какое-то оцепенение.

Марк в нерешительности стоял на месте, чувствуя, что хочет остаться, если разговор пойдет о нем, желая объясниться.

— Еще никогда мониторы не оставались без присмотра, — твердо заявил Делир.

— Потом расскажешь, что случилось, — сказал Марк Уне и неохотно повернулся, чтобы идти к домику, где стояли мониторы. Стоявшие на его пути Кальвий и Хелена инстинктивно расступились, освобождая ему дорогу.

— Хорошо, — сказал Делир. — А теперь никому не покидать лагеря, предварительно не сообщив. За мной.

Домик, где помещалась столовая, был самым большим в колонии. Делир, казавшийся в толпе почти карликом, подпрыгнул на цыпочках, бросив взгляд на длинный стол. Нет, слишком высокий. Сознательно и неловко подражая воробью, он вспрыгнул на стул, наполовину намеренно покачнулся, дабы удостовериться, что привлекает всеобщее внимание, затем повернулся и начал говорить, моментально утратив всякую комичность.

— Да, это Марк Новий Фаустус. Он пришел сюда, потому что его вынудили. Я всегда готов бескорыстно прийти на помощь всякому, особенно молодому человеку, который боится, что его убьют.

И все же в данном случае я был не до конца бескорыстен. Если кто-нибудь еще не знает, зачем и почему сын Лео оказался здесь, то я скажу: потому что он собирался покончить с рабством, когда станет императором. И тогда колонии вроде нашей будут уже не нужны. — Он произнес это с пафосом, хотя голос его звучал по-прежнему ровно, и только Уна, Зи-е и Лал понимали, какой заряд мечтательной тоски вложен в эти слова, разве что Лал, уныло прислонившись к самой дальней стене, в данный момент не испытывала к отцу особой симпатии.

Она посмотрела на Сулиена, стоявшего рядом с Уной и Дамой в противоположном конце столовой. И снова Сулиен бросил на нее несчастный взгляд, и, хотя Лал и ответила ему тем же, на сей раз ей не удалось подавить раздражения.

— Потому что мы сможем жить где угодно и нам не придется больше лгать, — продолжал Делир. Ему и раньше случалось произносить речи, и он намеренно говорил не «вы», а «мы», хотя сознавал, что их история и его — не одно и то же. Но, в конечном счете, его лишили гражданства и он тоже был преступником. — Мы уже добились того, что никто не имеет на нас права, и рано или поздно каждый человек в мире поймет, что это так. Вот за что убили Лео и его жену. Это не был несчастный случай. То же и по той же причине произойдет с Марком Новием, если его найдут. Каждый знает, как рыщут по его следам стражники, знает, что за его голову обещана награда. Но если кто-нибудь, здесь или где-нибудь еще, поможет им схватить Марка, это будет означать только одно: его смерть. И он не случайно зовется только своим первым именем, Марк — как могли бы называть его близкие друзья или как его звали ребенком, таким обычным, простым именем, без всякой мишурной позолоты, и если Марк умрет, то мы уже никогда не будем чувствовать себя уверенно. Теперь мы прячемся, как делали это всегда, но скоро в этом не будет нужды.

— Ты мог бы сказать нам это с самого начала, — мягко, как и прежде, заметил стоявший в первых рядах Товий. — Мог бы на нас положиться.

Делир не знал, что ближе к правде: да, подумал он, я мог бы положиться на тебя, Товий, но далеко не на каждого.

— Товий, — с улыбкой воззвал он к нему, — посмотри на бедную Пирру.

Пирра сидела за столом, сжав голову руками, все еще тихо жалуясь, Айрис, как заботливая нянька, похлопывала ее по плечу.

— В прошлом у нее были веские основания жить в страхе. Конечно, это пугающие новости. Я не хотел никого напугать. Но продолжаю утверждать, что нас не найдут. Даже если они найдут ущелье и подберутся к нам совсем близко, это будет нелегко, и они не найдут нас. Важны только люди, не место.

Дама сердито втянул воздух сквозь стиснутые зубы, но ничего не сказал, нет, это было бы изменой. Но ничего, я еще поговорю с Делиром, подумал он.

Товий в сомнении кивнул, безусловно сознавая, что Делир попросту ушел от вопроса. Делир спрыгнул со стула, сказав:

— А ну-ка иди сюда, Пирра, я налью тебе вина, а ты скажешь мне, как уговорить тебя не волноваться.

Но это не сработало, во всяком случае не очень — с Пиррой такие штуки не проходили. Даже терпение Айрис, казалось, навсегда иссякло, и, пока Делир старался успокоить ее мать, она безнадежно и устало вздохнула и отошла.

Уна и Сулиен старались протиснуться к выходу: теперь Уна была почти так же скована, как Марк, и вконец сбита с толку.

Их остановило на месте не по-детски изможденное лицо Айрис.

— Это я виновата, — произнесла она, впрочем без всякого выражения. — Не надо было ей говорить. Я бы никогда и не сказала. Но она просто сидела молча, сами знаете как, и не хотела одеваться. Я просто хотела ее разговорить. Думала, ей будет интересно. Но все новое ее только пугает, все, не надо было мне про это забывать.

Наедине Айрис выглядела не такой удрученной, как вместе с Пиррой.

— Ты ведь не знала, что кто-то хочет убить Марка? — спросил Сулиен.

Айрис тяжело помотала головой. Но Тиро уже спрашивал Уну:

— Откуда ты узнала, что этого человека подослали?

— Иногда я просто знаю о людях такие вещи, — уклончиво ответила Уна. Но Пирра уже жалобно звала дочь, и Делир ушел — многих еще надо было утихомирить.

— Ну ладно, — покорно произнесла Айрис, пожимая узкими, худыми плечами, и снова вернулась к работе.

Позже Делир разыскал Марка на другой стороне ущелья, в домике, где стояли мониторы. С ним была Зи-е, и, хотя они не прикасались друг к другу — более того, казалось, что еще недавно они о чем-то спорили, впервые было явно заметно, что они живут вместе, и Марк, не понимая, чем вызвано такое небрежение к строго хранимой тайне, был удивлен.

— Ты иди, мы понаблюдаем, — сказала Зи-е.

— Все… в порядке?

— Надеюсь, да, — ответила Зи-е, как всегда чуть язвительно, впрочем не имея в виду Марка.

Делир устало подмигнул юноше.

— Зи-е считает, что нам нужно немедленно эвакуироваться.

— Думаю, всем будет легче, если у каждого найдется определенное занятие, — спокойно ответила Зи-е. — Ты слишком устал всех успокаивать. И это правда — деревня слишком близко.

— Простите, что из-за меня такое случилось, — сказал Марк.

— Нет, нет, — Делир сел и уставился на экраны мониторов, где все казалось застывшим — кроме дождя. — Никому не желаю смерти, — негромко сказал он, — но хочу, чтобы ты поскорее стал императором.

Выйдя, Марк остановился. Кругом никого не было. Внизу река, казавшаяся белой в темноте, что-то сердито бормотала, перекатываясь по камням. Ему показалось, что лагерь затаился, вжавшись в землю, как раненая шипящая змея. Он вернулся в свой домик и сочувственно посмотрел на Сулиена растянувшегося на кровати. Вид у него был наполовину довольный, наполовину отчаявшийся.

Он все рассказал Марку и неожиданно спросил:

— У вас с Уной что-то есть?

Марк почувствовал, что его загоняют в угол.

— Нет, — ответил он.

— Ладно. Нет, так будет. Собираешься что-нибудь предпринять?

Какое-то время Марк в нерешительности молчал.

— А ты против? — спросил он наконец.

— Уф, — с горечью произнес Сулиен. — Да, возможно, мне следовало бы тебе запретить. Пожалуй, я предпочел бы, чтобы это был кто-нибудь другой. Да. Держись подальше от моей сестры, извращенец, я не хочу, чтобы ты ее растлил. — На какое-то мгновение Сулиен почувствовал, что не прав перед Делиром, который не сказал ничего подобного, но все равно ему стало легче. Он кисло усмехнулся. По крайней мере, ему удалось заставить Марка невесело рассмеяться. — А если она на тебя заглядывается, — добавил он, — то мне придется от нее отречься и заставить тебя пожалеть, что ты вообще родился. Нет, конечно нет, — спокойно продолжал он. — А неплохая мысль, верно? Я имею в виду: если что-нибудь сделаешь, берегись.

— Непременно, — пробормотал Марк.

— Так-то оно лучше. Я не шучу. — Прежде чем продолжать, Сулиен помолчал. Семь лет, подумал он, а я ведь так и не знаю, где она все это время была. — Потому что… думаю, лучше бы тебе было найти кого-нибудь, кто… Думаю, ей очень нелегко кого-то полюбить. По крайней мере, не теперь и не так.

Марк едва удержался от опасного вопроса: «А как же Дама?».

— Смелей, — не отставал Сулиен. — Считай, что тебе повезло. По крайней мере, ты можешь найти другую. — И Марк опять не знал, что сказать в ответ, он не мог признаться ни Сулиену, ни кому-либо вообще, что это невозможно. Поэтому только сделал вид, что не совсем согласен. — Ничего сложного, — настаивал Сулиен. — Помнишь, что я сказал в Толосе? Как только тебе нечего будет бояться, ты запросто можешь сказать: «Привет, дорогая, я наследник императорского престола». А мне что прикажешь делать? Так и мыкаться до конца жизни?

Оба погрузились в глубокое, беспросветное молчание. Наконец Марк сказал:

— Ты абсолютно уверен, что здесь нельзя напиться?

Назавтра все пошло своим чередом: уроки синоанского, работа на кухне. Но Марк не мог не чувствовать, что люди вокруг него то становятся напряженнее, то снова успокаиваются, это походило на зыбь вокруг лодки.

— Веди себя как раньше, — сказал Сулиен. — Привыкнут, мы же привыкли.

Но весь тот день Делиру приходилось посылать небольшие поисковые группы в леса, чтобы найти Пирру, которая бежала, безутешно рыдая, и пробиралась к испанским горам, таща за собой Айрис. Только к ночи Зи-е вернулась, ведя за руку Айрис, безутешную, проливающую потоки слез. Она возвращалась в колонию за помощью, но не могла точно описать путь, которым шла, и только еще через четыре часа Товий и Тиро привели Пирру домой: когда они нашли ее, она лежала на холодной, сырой земле под грудой белого мусора — пластиковый мешок, старое платье. Она всего лишь оцарапала запястья о колючие ветви и потеряла сознание, скорее от переохлаждения, чем от потери крови. Даже после того как она согрелась и Сулиен определил, что серьезных повреждений нет, она дрожа лежала в постели и только временами что-то лепетала или стучала зубами. Айрис пристроилась рядом с ней в свитом ею из одеял гнезде и три дня пролежала неподвижно, не пуская в комнату никого кроме Сулиена.

Марк нес корзину с грязными тарелками из столовой в посудомойню, когда Делир окликнул его из своей комнаты:

— Брось возиться с этим, Марк, заходи.

Марк поставил корзину рядом с дверью. К собственному удивлению, он увидел внутри Уну, она стояла возле третьей части карты, и за ней поднималась Сина. От волнения она сжала руки в кулаки.

— Я подумал, что нам следует знать, чего опасаться, — сказал Делир.

Он все еще не верил в предсказания Уны, хотя продолжал думать об этом, пока Дама не описал встречу с Тазием. Даже теперь Делир испытывал легкое неудовольствие в связи с этой историей, хотя и понимал, что должен извлечь из этого пользу.

— Уна, ты сможешь сказать, способен ли кто-нибудь рассказать стражникам о Марке?

Делир никогда не считал себя человеком наивным, поэтому он допускал, что у кого-нибудь в лагере может мелькнуть такая мысль, и полагал, что готов услышать от Уны все, что она скажет, но и он был потрясен, когда она прошептала:

— Почти любой.

Уной вновь овладело отчетливое чувство, что она куда-то исчезает. Она взволнованно шагнула вперед.

— На самом деле все не совсем так. Они просто ничего не могут с собой поделать. Это всего лишь… импульсы, они сами приходят людям в голову, и те думают — да ведь я смогу разбогатеть. Потом они думают: «Нет, нет, это ужасно», — Уна прикусила губу и пробормотала: — Но иногда они снова думают об этом.

— Ладно, — Делир откинулся в кресле, испуганный, но быстро взял себя в руки. — Ладно. А кто-нибудь думает об этом всерьез?

— Возможно, Мариний. Возможно, Тиро. Речь только о том, как часто они думают об этом, но я не знаю… я не могу постоянно быть рядом с кем-то, да если б и смогла, кругом слишком много людей, так что ничего нельзя сказать наверняка. Но, конечно, я попробую.

— Я поговорю с Маринием и Тиро. — Делир решительно выпрямился, и Уну с Марком в равной степени поразило, насколько твердо он верит, что всеобщее жертвоприношение может уладить практически все.

— А Дама? — непроизвольно спросил Марк.

Он тут же пожалел о сказанном, это показалось самым унизительным способом выдать свою ревность. Уна потупилась и побелела как мел. Но Марк не забыл бессильной ненависти, с которой Дама плюнул ему в лицо.

Делир, в свою очередь, пришел чуть ли не в ярость.

— Нет, нет и нет. Никогда. Разве тебе не известно, что это он разработал план этого места? Это все, что у него есть, и ненависть, которую он питает к Риму… она чрезмерна, это плохо, но разве она позволит ему даже обратиться к ним, не то что взять от них деньги?

— Марк, — шепнула Уна, — он убил бы того шпиона, если б смог.

Но она должна была дать ответ Хольцарте, Делиру, а не Марку. И всем троим тут же пришло в голову, что если можно поторговаться из-за свободы двух людей, то почему не сорока, почему не ради того, чтобы на незаконное поселение в горах смотрели сквозь пальцы? После стольких провалов и неудач это могло стать вполне приемлемым уговором. И мысленно каждый еще на шаг приблизился к мысли, что на предательство способен любой.

Делир обернулся к Уне, вся его нерешительность растворилась в неистребимом желании опровергнуть выдвинутое обвинение.

— Но тогда ты бы знала?

— Нет, — спокойно возразила Уна и попыталась объяснить, с каким сопротивлением сталкивается, когда пытается прочесть мысли Дамы.

— И все же, — сказал Делир. — Я знаю его. Это совершенно невозможно.

Подобные вещи он обычно предпочитал не говорить.

Уна беспокойно расхаживала перед домиком, пока Марк снова не поднял корзину. Оба очень остро сознавали, что остались вместе и наедине. Они чувствовали, что прошла почти целая вечность, хотя, будь они друзьями и живи в городе, время пролетело бы незаметно. Был момент, когда никто не решался заговорить. Уна понимала, что можно просто улыбнуться и ускользнуть, пока Марк относит тарелки на кухню, но при мысли об этом сердце ее заныло от жалости к себе и своей несчастной доле. Она тосковала по нему, но не могла подумать словами: я тосковала по тебе. Она испытывала нечто, с каждой секундой становящееся все ближе к панике, что язвило ее, как раскаленное железо — дешевую ткань, пока кроме этого чувства ничего не осталось, так, что она даже не могла сказать, отчего ей так больно, она чувствовала себя животным, напуганным до того, что не знает, в какую сторону бежать, способным только ненавидеть себя за то, что оно — это оно.

— Ты все еще читаешь ту книгу, Вергилия? — чопорно спросил Марк.

— Это пропаганда.

— Ты должна была понять это сразу, — нетерпеливо произнес Марк.

— Это чтение не приносит мне радости. Каждый раз как я беру эту книгу, мне начинает казаться, что мне на роду написано прочесть ее, и это меня останавливает… эта книга хочет, чтобы я восхищалась чем-то, что я…

Да как она вообще могла говорить такое?

— Но не хочешь же ты сказать, сама того не желая, что она тебе нравится? — Кто-то когда-то уже задавал ему подобный вопрос, но кто и когда — он ни за что бы не вспомнил.

— Да, мне… мне хочется узнать, чем там все кончается.

— Он так и не закончил ее. А перед смертью просил друзей сжечь, потому что считал ее несовершенной.

Они уже спустились к самой воде. Марку едва ли было лучше, чем ей; он думал: Сулиен был прав, не к добру это, и ты это знал с самого начала. Это было странное чувство, и любое дальнейшее подтверждение его оказалось бы невыносимым; и все же он был охвачен безрассудным желанием знать все наверняка и еще более острой потребностью, чтобы она не уходила. Марк направился вверх по течению, к домикам, ни слова не говоря, но было ясно, что он хочет, чтобы Уна последовала за ним.

— Мне нужно остаться… — слабо пробормотала Уна. Шум воды заглушил ее слова, Марк не мог их расслышать. Тогда она позвала громче: — Мне нужно остаться, вдруг кто-нибудь вздумает выдать тебя…

— Тебе, должно быть, здорово надоело заниматься этим. Нужно немного передохнуть.

И Уна пошла за ним. Единственное, в чем она могла без утайки признаться себе, это в том, что ей не хотелось разочаровывать его, она чувствовала, что должен найтись какой-то постепенный и нечувствительный способ сделать это.

Они дошли до того места, где изломы скал были самыми острыми, где вода, вспениваясь белыми бурунами, с пронзительным воплем прорывалась сквозь них.

Уна чувствовала, что и в самом деле перестала существовать, словно ее привычка воображать что-нибудь белое — снег или белесый свет, — вырвалась из-под контроля и поглотила ее.

Марк взял ее за руку, забрызганную прохладной изморосью, которой тянуло от реки.

— Уна, мне все равно, что меня ищут, — выпалил он. — Я рад, что пришлось бежать из Рима, рад, что все пошло не по плану… иначе я никогда не встретил бы тебя.

Он не был уверен, что говорит достаточно громко, что она вообще слышит его.

И он коснулся ее лица, вкладывая в каждое движение ту же осторожность, с какой в Риме люди прикасались к нему, давая достаточно времени, чтобы отстраниться. Уна не отстранилась. И даже когда он поцеловал ее, она чуть раздвинула холодные губы, Марк почувствовал в этом оттенок повиновения, которое испугало его. С таким же успехом он мог бы обнимать и целовать статую; Уна была такой же безответной и, казалось, такой же неспособной отстоять себя, воспротивиться.

Марк отступил на шаг и увидел, что Уна едва ли не плачет, чего ему видеть еще не приходилось.

— Прости, я… — сказала она, но запнулась и больше не могла вымолвить ни слова. Губы ее прыгали, и совладать с этим было невозможно.

Прежде ему случалось видеть ее испуганной, но никогда такой беззащитной, такой ослабевшей, все, во что он был влюблен, лишилось покрова таинственности. Как мог он сделать такое? Невозможно было не почувствовать себя неотесанным мужланом, и в то же время знать, что это не так. Марк рассердился на Уну, заставившую его почувствовать себя таким грубым. Недоверчиво, в отчаянии, он подумал: почему же ты боишься меня?

Эта новая, хрупкая, неузнаваемая личность нуждалась в утешении, поэтому Марк мягко сказал, стараясь, чтобы слова его прозвучали правдиво:

— Все в порядке. — И уже далеко не так искренне добавил: — Пустяки.

Уна коротко, с отчаянным видом, кивнула. Рискуя все окончательно испортить, Марк обнял ее и по-дружески привлек к себе; он, пожалуй, поцеловал бы ее в лоб или что-нибудь в этом роде, но не смог — это было бы нечестно.

— Хочешь, чтобы я ушел?

Уна снова жалко и беспомощно улыбнулась.

Когда Марк ушел, она, сгорбившись, села на камень, сквозь горячие линзы влаги глядя на бурлящую реку. И еще долго слезы стояли у нее в глазах, не стекая по щекам, не высыхая.

Марк медленно брел обратно. Злость на Уну минуту-другую не давала ему сосредоточиться. Почему она позволила поцеловать себя, если это казалось ей таким нестерпимым?

Но это ощущение длилось недолго. Хотя он все еще не мог понять ее чувства, ему казалось, что он почти помнит их: бессилие, потому что боишься оказаться бессильным, отсутствие выбора, потому что выбора нет. Приходилось ли ему раньше испытывать нечто подобное? Нет, просто на какое-то мгновение она показалась ему более реальной, чем он сам, — он не мог вспомнить, каким должен быть он сам.

И он сознавал, что, кроме того, она боялась причинить ему боль, хотя, конечно, каким-то образом все же причинила.

Поскольку теперь уже поздно было что-либо изменить, он весь, казалось, обратился в навязчиво пульсирующую, обращенную к ней мольбу — окликнуть его, сказать, что все это неправда. Жалкое комедиантство. Еще он подумал, что все погубил, хотя понимал, что — поступи он так или иначе — это все равно рано или поздно случилось бы. Ему захотелось вернуться туда, где он оставил Уну, не затем, чтобы что-либо сделать или сказать, а просто потому, что чувствовал, что идет по неправильному пути, словно против течения.

Должно быть, Товий увидел по монитору, как он приближается (и как он целует Уну — тоже? Марк вспыхнул, но так и не смог вспомнить, на какие именно участки были направлены камеры), потому что выскочил ему навстречу из крытого куманикой домика: вид у него был нервный, озадаченный.

— Новий… — сказал он, произнося это имя с некоторой недоверчивостью и смущением, как некую причудливую цитату. Марк покачал головой — пожалуйста, только не сейчас. Товий всем своим видом показывал, что дело не терпит отлагательств. — Что-то случилось. Я сам только что видел по дальновизору…

Значит, он не вел наблюдения, поскольку дальновизор и камеры слежения помещались в соседних домиках. Товий иногда разрешал своим ученикам смотреть дальновизор, заставляя их произносить по буквам слова, которые они слышали. Похоже, он специально искал Марка.

— Это про тебя… — сказал он. — Прямо не знаю, что и делать.

Он неуверенно, но настойчиво указывал жестами на дверь домика, где стоял дальновизор. Превозмогая усталость и недобрые предчувствия, Марк внял уговорам Товия и, взойдя по ступенькам, вошел в приоткрытую дверь, посмотрел на стоявший в углу обшарпанный дальновизор. Перед ним сидели Тиро, Келер и Мариний с женой. Они обернулись, потрясенно глядя на Марка, а затем снова уткнулись в экран.

— …За измену императору и государству.

В тишине появилось заполнившее весь экран его собственное изображение, которого он не узнал; по всей вероятности, он был тогда на год-два младше, но на вид ему было лет двенадцать, очень светлые волосы, солнце, отразившееся в глазах. Медленная, постепенно нарастающая музыка, и вот он снова стоит на подиуме, только что закончив надгробную речь. Они выхватили один-единственный момент, когда Марк, по чистой случайности, принял подобающий вид: прямой, торжественный, обращенный вовне взгляд, казалось, он смотрит прямо в глаза — в данном случае в свои собственные. Прежде чем показать, как он тяжело, неуклюже спускается по ступеням, зажав в руке бумаги, на экране замелькали другие съемки: вот Марк с родителями, машет рукой.

— Закончилось, — сказала Хелена.

— Погодите минутку, — пробормотал Товий. — Они крутят это снова и снова.

И вправду, появилась сделанная темными буквами надпись. «Специальный выпуск новостей. Остальные программы на сегодня отменяются».

Неподвижное изображение Золотого Дома. Черные штандарты по всему фасаду, черные вымпелы, свисающие из верхних окон.

— Правительственная резиденция, — произнес чей-то голос за кадром, — поручила нам обратиться к римскому народу со следующим заявлением. «Императору сообщили, что охрана больше не надеется найти Марка Новия Фаустуса Лео живым. В этот тяжелый час никто из членов императорской семьи не сможет выступить перед народом лично».

Это было явно все, что собирался заявить по данному поводу дворец. Изображение исчезло, и сдержанный диктор новостей тактично объяснил следующее:

— Стало достоверно известно, что Кай Варий, бывший секретарь брата императора, признался в убийстве Марка Новия, а также в убийстве своей жены, Гемеллы Паулины, о чьей смерти публично не сообщалось вплоть до последнего времени, и в скорейшем времени предстанет перед судом за эти преступления, равно как и за измену императору и государству.

Фотография Вария появилась в углу экрана и оставалась там все время, пока говорил диктор; Варий ошеломленно глядел в камеру, стоя на размытом фоне какой-то кирпичной стены. Хотя и казалось, что он только-только очнулся и на лице его не было заметно следов побоев, даже по такой маленькой фотографии Марк понял, что Варий глубоко потрясен, измучен, еле жив. Он с трудом приоткрыл веки, мышцы лица безвольно обвисли. Всякому, кто знал его, неплохо было бы увидеть это фото.

Марк вытянул руку и медленно, словно играя на публику, оперся о стену.

Затем снова повторились его кадры на подиуме, осененные скорбной музыкой.

— Это что, так и буду повторять весь день? — с явным неудовольствием спросила Хелена, когда цикл возобновился.

Мариний присвистнул:

— Какого черта?

А Тиро спросил:

— Ты знаешь этого человека?

Марк покачал головой, не отрицая, но как бы отмахиваясь от вопроса. Затем внятно произнес:

— Нет, в сущности, не знаю, он работал на отца. Это, наверное, какая-нибудь ошибка… ничего не понимаю.

— Куда ты?

— Скажу Делиру.

Он не обратил внимания на то, что они говорили ему вслед. Ты должен решиться на это сейчас, прямо сейчас, говорил он себе, прежде чем кто-нибудь узнает и остановит тебя. И все же он не хотел принимать окончательного решения до возвращения Уны. Переходя через мост, он напряженно думал, впрочем, вряд ли сознавая это; и точно так же, хотя он понимал, что потрясен, хотя чувство вины перед Варием и страха за него разбушевались в нем с новой силой и ему хотелось выть от сознания, что все его опасения до сих пор были недостаточны и дело обстоит гораздо хуже, — все это отошло на второй план.

Он собирался было вернуться в комнату, которую делил с Сулиеном, просто чтобы ненадолго укрыться от чужих глаз и спокойно все обдумать, но в этом не было нужды. Он миновал и домик Делира, заходить к которому у него не было ни малейшего намерения.

Лал беззаботно составляла расписание дежурств на следующую неделю. Прервав работу, она встала и абсолютно без всякой цели, кроме, быть может, желания выглядеть распущенной молодой особой и тем причинить Делиру новые беспокойства, начала аккуратно и тщательно наносить оставленный Флорой золотистый грим на один глаз, но симметричный рисунок на втором никак ей не давался. Горячие слезы вдруг градом покатились из-под неодинаковых золотистых век. Лал стала стирать грим, утратив всякий интерес к нему, и снова уселась за стол, со следами краски на веках, просматривать составленное ею расписание. По крайней мере было хорошо получить задание, позволявшее ей слоняться по домику, где ей не угрожала опасность и вероятность столкновения с Сулиеном, так же как и раздражающая несообразность всего остального. Но в то же время это была и опасная работа, поскольку имя Сулиена, проскальзывавшее в списках, жгло как огонь. Предопределять его действия, помещать его то в одну клеточку, то в другую, доставляло мучительное удовольствие. Она была справедлива, не пытаясь ни облегчить, ни затруднить ему жизнь по сравнению с остальными, хотя ей хотелось и того, и другого (почему, собственно, человек не имеет права рваться в бой, думала она, вновь касаясь его имени пальцем).

Когда в дверь постучали, ей на какой-то миг показалось, что это Сулиен, просто потому, что все ее мысли были о нем, и она в ужасе принялась быстро тереть запачканные глаза. Увидев входящего Марка, она ненадолго приуныла от разочарования, но в тот же момент, заметив его озабоченный, напряженный вид, она, вопреки себе, оказалась настолько заинтригованной, что слегка утешилась. Что-нибудь с Уной, подумала она, почти угадав, но не ожидала, что Марк настоятельным тоном произнесет:

— Ты можешь мне помочь?

Лал нахмурилась, оценивая ситуацию. Она не сомневалась, что дело в Уне, но выходило не так.

— Мне нужно, чтобы ты сделала мне кое-какие бумаги. Можешь сделать это быстро?

— Что?

— И еще мне нужны взаймы деньги, чтобы вернуться в Рим.

— Что?

— Я должен вернуться и остановить их. — Его пальцы отбивали по стене прерывистый, нервный ритм. — Они говорят, что Варий убил Гемеллу, что он убил меня. Они казнят его.

— Кто такой Варий?

Марк вздохнул и нетерпеливо объяснил, кто такой Варий, чувствуя, что начинает дрожать от безнадежности и тревоги.

— Я не знал, что с ним происходит, все это время. А теперь хватит. Я должен идти прямо сейчас, иначе Делир наверняка меня остановит.

— Нет, — решительно произнесла Лал, — тебя остановлю я.

— Ты не понимаешь…

— Я-то понимаю, а вот ты — нет. И не стану тебе помогать, потому что именно этого они от тебя и ждут. Точно. Они хотят выманить тебя, чтобы убить.

— Я знаю.

Лал задумалась, но потом раздраженно мотнула головой, словно перечеркивая сказанное Марком.

— Марк, теперь все думают, что ты мертв, они уже объяснили твое исчезновение, так что сделать это теперь им проще простого.

— Я пойду не там, где меня поджидают.

— Откуда тебе знать, где они тебя поджидают?! Черт побери! — Лал спрыгнула на пол, вдруг поняв, насколько все серьезно. — Они не сделают этого, пока не узнают, где мы… они только и ждут, чтобы ты объявился!

— В этом ты тоже можешь мне помочь. Они знают, что мы шли в Атабию, так что туда я не пойду, мы можем все обдумать…

— Нет, не можем!

Снова наступило молчание, разговор зашел в тупик, когда они могли лишь упрямо глядеть друг на друга, отворачиваться и снова встречаться неуступчивыми взглядами, лица обоих были искажены отчаянием и призывом: передумай!

— Послушай, Лал. Для меня это тоже проще, — наконец сказал Марк. — Теперь им никто не поможет. Если я уже мертв, то кому вздумается звонить стражникам, увидев человека, похожего на меня? Если ты дашь мне документы, я смогу отправиться куда захочу.

— Не в документах дело, — устало ответила Лал. — Ты даже не сможешь ими воспользоваться.

— Смогу, — Марк резко обернулся, стиснув зубы, вздрагивая, словно уворачиваясь от летящих в него камней. Он вспомнил, как Гемелла безвольно соскользнула на мозаичный пол. — Гемелла и Варий были женаты. Она умерла, один человек уже погиб из-за меня.

— Ты не можешь винить себя в этом.

— Я не виню! Я не знал, что случится, не мог этому помешать! Но потом!..

На сей раз Лал яростно перевела дух, так что у нее даже перехватило дыхание. Она села на кровать и спрятала лицо в ладонях.

— Ладно. Возможно, ты всегда будешь чувствовать себя виноватым. Возможно. А возможно, тебе придется… — произнесла она еле слышно, ей хотелось, чтобы кто-нибудь другой сказал за нее это, — тебе придется смириться. Потому что есть более важные вещи, чем то, что ты чувствуешь.

Она подняла голову и, чувствуя недоброе, взглянула на Марка, боясь, что он испытывает к ней отвращение, как всякий порядочный человек. Марка снова пробрала дрожь, но он ничего не ответил, против воли заметив, как тяжело ей дались эти слова. Он прочистил горло, но смог всего лишь пробормотать:

— Но Варий…

Лал сказала уже несколько спокойнее:

— Это он послал тебя к нам. Чтобы ты был в безопасности.

— Да.

— И что он велел тебе делать?

Марк ответил не сразу. Наконец с неохотой произнес:

— Да, он велел мне оставаться на месте.

После этого он успокоился, как успокоилась прежде и Лал, оба сидели не шевелясь.

— То же сказал бы и Делир, и ты вот говоришь, хотя Дама был прав: это из-за меня стражники подобрались так близко, из-за меня все в опасности. Так в чем же дело? Почему все так стараются для меня?

— Потому что мы хотим, чтобы ты стал императором, — ответила Лал.

— Да. Но если я дам этому случиться, то как смогу стать императором? Если я даже не попытаюсь? Если буду просто позволять другим людям защищать себя и ничего не сделаю для них?

— Сделаешь. Сделаешь, когда придет время.

— А когда оно придет? Кто заставит его прийти? Я пока еще даже не наследник. Если дядя думает, что я умер, то он так или иначе назовет кого-нибудь другого. — Бедный дядя Тит! — с внезапным состраданием подумал Марк. Мой отец, и вот теперь я! — А весной он болел, или, может быть, они уже и его убили! Тогда все, что сделал Варий, чтобы помочь мне, и все, что сделал Делир, и Уна, и Сулиен…

Лучше бы он не упоминал их. Ужасное предчувствие утраты шевельнулось в нем, едва он впервые осознал, что пытается уйти, даже не увидев их, не сказав им ни слова, не попрощавшись, что его уход проложит между ним и Уной сотни миль. Лал заметила это, заметила, как он запнулся.

— Тогда вообще нет смысла возвращаться, — все же закончил Марк. — Императором будет Друз, не я. Да и почему я должен быть императором? Я позволил Варию отправить себя сюда, здесь я надежно укрыт. Что такого я сделал, чтобы стать императором? И Варий был единственным, кто знал, что творится. Если он умрет, а я буду сидеть здесь сложа руки, разве в Риме хоть что-то изменится? Я должен быть там. Я должен вернуться домой.

И Лал даже не поняла, почему у нее не нашлось слов ему возразить. Дело было даже не в том, что она уверилась в его правоте, но все ее аргументы вдруг показались такими шаткими, даже ей самой вдруг стало не важно, что она думает. И она уже больше не верила, что надо кого-то в чем-то разубеждать, отказывать в помощи, сообщать отцу. Вместо этого она пошла на последнюю уловку:

— А как же Уна?

Марк смотрел ей прямо в глаза. Теперь же он потупился, словно вдруг утратив дар речи, всю ясность своих доводов. Он не знал, что Лал это известно.

— Объясни ей. Попрощайся за меня, — пробормотал он.

— И все?

Марк криво улыбнулся:

— Остальное она и сама знает. — Подумав, он добавил: — Скажи, что все, о чем мы договаривались насчет денег и их свободы, остается в силе.

Его самого поразило, каким холодом повеяло от этих слов, как далеки они были от того, что он хотел сказать на самом деле: «Скажи, наконец, что я хочу видеть их обоих, ее и Сулиена, пусть приезжают в Рим».

Но он не мог вообразить, что такое возможно. Сказав это, он понял, что никогда больше не увидит никого из них, никогда больше не увидится с Уной.

Если бы кто-нибудь, особенно Уна, попытался остановить его в тот момент, Марк, по крайней мере, заколебался бы, а это означало, что в конце концов он бы сдался. Делир наверняка мог бы воспрепятствовать его уходу, возможно даже физически, если бы все остальное не помогло.

Но Лал закрыла глаза и как бы со стороны услышала собственный голос:

— Я скажу им. Стань там. — Она повесила на дверь простыню, чтобы создать ровный фон для фотографии.

У нее уже были готовые бланки, но время, которое потребовалось на то, чтобы сделать снимки, вклеить фото, вписать новое имя, место и дату рождения, поставить печать, показалось Марку невыносимо мучительным. Как давно оставил он Уну у водопада? Наверное, с полчаса.

— Гней Неметорий Карий — годится?

— Да, да.

Вся вторая половина дня тянулась бесконечно, до темноты оставалась еще уйма времени. Раздобыть карту, по крайней мере, удалось быстро, они лежали повсюду: предполагалось, что каждый должен досконально знать окружавшие ущелье горы, вытвердить на память отмеченные маршруты бегства. Марк внимательно изучил их, и теперь окружавшая колонию пустошь заставила его вздохнуть. На севере, всего в семнадцати милях, находился городок Илуро, где он мог сесть на поезд до Тарбы, а оттуда — на Рим. К сожалению, он вынужден был признать, что всякий, кто посмотрел бы на этот участок карты, без труда предсказал бы подобный маршрут. Лучше было избрать внешне неправильный путь — в Испанию. Но на этом пути не было ничего на протяжении тридцати−тридцати пяти миль. Марк стал мрачно подсчитывать: на пути из Немауса он иногда проходил до двадцать миль в день, но, поскольку по-настоящему выспаться не удавалось, а тело ныло и болело, на следующий день он обычно идти не мог. А в лесах, на пути из Волчьего Шага, они двигались не быстрее и не дальше, чем то было им по силам. Но в этот раз, если он выложится полностью, будет идти днем и ночью, не экономя сил на завтра, поскольку это будет ни к чему, он пройдет весь путь за один день, даже меньше, сурово решил он, словно предупреждая свое тело о грядущих испытаниях. Была еще станция в Пантикосе, крохотном городишке на водах, как сказала Лал; он ухватился за этот вариант, поскольку он казался самым неразумным: глупо было уклоняться так далеко к юго-востоку. Правда, Марк не знал точно, что делать дальше — направиться ли прямо через Галлию или сначала добраться до Помпело и Цезараугусты, но надеялся, что разница невелика. Он прикинул, что может оказаться в Риме рано утром послезавтра, хотя в это и верилось с трудом: все-таки такая даль.

Оставались еще деньги. У Лал своих практически не было, а Марку требовалось двести или, кто знает, триста сестерциев.

— Все в порядке, у отца есть небольшой сейф, я могу открыть его, — сказала Лал.

— Я верну.

— Хорошо.

— Там хватит?

— Да.

— Но можешь ли ты взять их — обойдется ли без них колония?

— Не беспокойся, по крайней мере об этом.

Марк с несчастным видом кивнул, но было бы нечестно проявлять колебания по этому поводу, словно подсказывая Лал разделить ответственность за кражу с ним, подтолкнуть его к побегу.

Громко ступая, Лал подошла к двери Делира, надеясь, что его нет, но, услышав голоса, остановилась.

— Противно думать, что в Атабии могут ждать люди, а за ними никто не приходит.

— Мы можем передать им словечко с Пальбеном, он расскажет им, как пройти.

Да, это была Зи-е.

— Но если они не могут идти дальше? Вспомни, как было с Пиррой или Чило.

Лал чуточку покраснела, но все же вошла. Делир слегка удивленно улыбнулся: уже много дней, как она не приходила к нему по своей воле. Но сейчас разыгрывать перед отцом дружелюбие, зная, что через полчаса он поймет — его провели, было бы жестоко; поэтому она лишь холодно сказала:

— Айрис говорит, что Пирра снова заговорила. И просит тебя прийти.

Делир мигом поднялся на ноги.

— Делир, — сказала Зи-е, — это может подождать…

— Нет, нет, не может. Ты идешь, Лал?

— Я еще не закончила расписания, — произнесла Лал с прохладцей.

Делир скорбно посмотрел на дочь. Эх ты, жалкий маленький нытик, вдруг отчетливо подумала Лал, колеблясь между досадой и симпатией. Она беспокоилась, что Зи-е может не пойти с Делиром, но та с опаской улыбнулась Лал и мгновенно выскользнула вслед за ним. Боится остаться наедине со мной! — с крайним удивлением и одновременно удовольствием поняла Лал.

Она отдернула занавеску, скрывавшую кровать Делира; сейф был внизу.

Пока Лал не было, Марк, теперь уже охваченный нетерпением и тревогой, нервно перебирал бумаги, удостоверяющие его личность, и карту. Если Делир все еще там, как она вытащит деньги? Если же он ушел, кто-нибудь обязательно расскажет ему о дальновизоре и Варии. Он попробовал было сочинить письмо Делиру, но дальше: «Простите. Спасибо», — дело не шло.

Он посмотрел на себя в зеркальце Лал. Волосы его все еще были короче, чем в Риме, но больше уже не топорщились и выглядели нормально. Ему показалось, что он вырос, но трудно было сказать наверняка — возможно, он выдавал желаемое за действительное. Марк неуверенно ощупал подбородок, думая, что форма лица тоже должна была как-то измениться. Перемены эти были ему приятны, если действительно имели место, но, подумал он с недоверчивой дрожью, скоро я захочу, чтобы люди признали меня, скоро не будет иного выхода.

Лал вошла и молча протянула ему пачку банкнот.

— Можешь поменяться с тем, кто сейчас дежурит у мониторов? — наконец спросил Марк. — Иначе меня заметят. Постарайся и веди себя спокойно, сколько сможешь.

Лал еле слышно, но тяжело вздохнула:

— Такая беда, ты втянул меня в такую беду!..

Марк сжал ее руку:

— Я не забуду.

Прежде чем он вышел, она чмокнула его в щеку. Он никогда больше не увидит ее, не увидит Делира… Марк встряхнулся. К чему эти мысли. Он не даст себя убить. Почему бы ему и не приехать потом?

Ему нужна была его куртка, смена одежды. Складывая вещи, он понял, что ему практически нечего с собой брать. Он сунул одежду, которую Сулиен купил ему в Волчьем Шаге, в мешок Сулиена. Где-то должен был лежать другой рюкзак, но Марк не мог его найти. То немногое, что оставалось, либо принадлежало Варию, либо было оставлено в колонии мужчинами или юношами, которых он никогда не видел, которые — даже в спешке эта странная мысль успела мелькнуть в его голове — занимались настоящим делом, жили в настоящих местах, если только остались в живых.

Марк схватил куртку, под ней оказалась иссиня-серая шапка, которую подарила ему Уна. Он судорожно, торопливо складывал вещи в рюкзак, но тут словно забыл, что делает, и спокойно, внимательно посмотрел на шапку, словно это было произведение искусства. Надевать ее он не стал. Аккуратно сложив, он положил ее, совершенно ненужную, в карман рюкзака.

Усевшись перед серыми экранами, Лал видела, как он быстро прошел мимо лифта к одной из ближайших лестниц, выбрался на тропу и свернул с нее в буковую рощу.

Но на вершине холма, уже невидимый Лал, Марк остановился. Внизу перед ним лежало большое пустынное пространство, размежеванные участки холодной травы, усыпанные тощими овцами. Он стоял на краю поля, прикусив губу. Он как бы увидел себя на расстоянии, движущуюся цветную точку, крохотное, но отчетливо различимое живое пятно на горном склоне. С воздуха или даже просто наблюдая из долины, любой заметил бы его, как только он выйдет из-под прикрытия деревьев. А если он станет пробираться лесами, отыскивая другой путь на юго-восток, сколько времени это займет?

Открывшийся перед ним простор сначала взбодрил его. Но теперь он же приковал его к месту. Идиот, подумал Марк. Это было дальше, чем ему представлялось, конечно, ведь он же не мог идти по прямой через горы.

И он позволил имени Уны стучать у него в висках, подстраиваясь к его шагу тем громче и яростней, чем дальше он уходил от нее. Он принялся думать, как неправильно все это — не только потому, что он не увидит ее снова, но и потому, что им довелось встретиться в последний раз именно так — после неудачного поцелуя, когда она была такой кроткой и бессловесной, словно совершенно другой человек. И что она делает сейчас, что станет делать, что почувствует, узнав, что он ушел?

Он просто стоял, забыв о том, что должен присматриваться, прислушиваться! Внезапно Марк представил, как кто-то беззвучно подходит к нему сзади, увидел его так отчетливо, словно не тот, другой, а он сам был убийцей. Марк обернулся. Но ничего не увидел.

Мысль вернуться он отбросил начисто. Иди же, иди, понукал он себя — и не мог.

А за две мили к северу маленькая группа людей знала, где он сейчас. Они отпустили его достаточно далеко, чтобы не сомневаться, что он вне поля зрения камер, вне пределов слышимости и помочь ему не может никто. Они знали, что сначала Марк прошел по ущелью на восток, потом свернул к югу, знали, когда он остановился. И только тогда тронулись с места.

 

ТЕРНИИ

Надо найти какую-нибудь зацепку, чтобы вернуться, подумала Уна. И немедленно — пока хватает сил, нечего ждать, что станет лучше, не станет.

И она цеплялась снова и снова, пока наконец не встала, выпрямившись, как подобает, и не пошла по ущелью обратно к домикам, с бесстрастным, как ей казалось, ничего не выражающим лицом.

Не дожидаясь, пока застывшие в глазах слезы высохнут, она одним ловким движением утерла их. Они так долго стояли в глазах, что, казалось, она и не плакала вовсе, и то, что она сделала, могло быть продиктовано простым стремлением к опрятности. Она тщательно вытерла лицо, как умывающаяся кошка.

Кроме того, у нее было чувство, что она все разрушила. Она никак не могла придумать, как вернуть себе уверенность, или только пообещать себе, что, сделай она это, все сразу наладится. Она не могла решить даже, чего она хочет — быть с Марком или остаться в колонии. Теперь ей хотелось только одного — потянуть время.

Она никого не хотела видеть и в то же время чувствовала, что больше не может оставаться одна. Можно было, скажем, разыскать Сулиена и помочь ему, что бы он ни делал, ничего не объясняя. С мягким удивлением она обнаружила, что думает и о Лал тоже — можно было пойти к ней, посидеть среди ее настенных росписей, помочь с расписанием и дать ей волю поговорить о Сулиене. Но Лал умела выуживать из людей то, что у них на уме, ей нравилось это, она была слишком опасна.

Конечно, она и сама умела выуживать из людей то, что у них на уме, но это было совсем другое. И единственное, что она могла сделать сейчас для Марка, было побродить по колонии, проверяя и прислушиваясь. По крайней мере, она могла сделать это, хотя ей вовсе не хотелось знать, что чувствуют люди.

Сразу за домиками, на склоне, Уна увидела Даму, который яростно тянул за веревку, перекинутую через молодую ветвь, при этом безостановочно крутя руками. Правый конец веревки он обмотал вокруг пальцев и запястья, схватить его он не мог.

Уне захотелось узнать, видел ли он возвращавшегося Марка, но в любом случае было хорошо встретить кого-нибудь не слишком назойливого. Она не сомневалась, что ей удастся приветливо сказать: «Эй, что это ты делаешь?» — без приметной дрожи в голосе или лице.

— Сулиен сказал, что мне надо почаще делать упражнения вроде этого. Чтобы развивать мышцы плечей. Здорово помогает.

И все же он остановился и с неприязнью снял обмотанную вокруг пальцев веревку.

— Глупо, наверно, выглядит. Будто я тягаюсь с деревом.

— Ничего не глупо.

Но Дама не стал возобновлять своих упражнений и вместо этого пошел рядом с Уной.

— Ты в порядке? — спросил он. — Больно у тебя вид какой-то несчастный.

Это был удар ниже пояса; Уна не подготовилась к неожиданным проявлениям симпатии. Застигнутая врасплох вопросами Дамы, она ответила:

— Нет.

— Нет? А мне кажется, да.

Он хотел бы утешить Уну, но не знал наверняка, как сделать это лучше, и боялся, что невольно заставит ее сказать про Марка что-нибудь, чего ему отнюдь не хочется слышать.

— Все прекрасно! — Но Уна поняла, что этого мало, что, если она ограничится сказанным, все ее притворство пойдет впустую. — Просто… устала.

— Ну, в порядке, так в порядке, — натянуто улыбнулся Дама. — И я не выгляжу глупо.

— Нет, не выглядишь, — нетерпеливо вздохнула она, будто он не может понять такую простую вещь, но реплика Дамы еще больше вывела ее из равновесия. — А что?

— Дело в том… — замурлыкал Дама, — сначала ты привыкала к мысли, что должна убежать, должна спасти Сулиена, прийти сюда, а теперь?..

Уна перевела дыхание, чувствуя, что понемножку расслабляется, впадает в какое-то безвольное невеселое состояние, что она слишком устала и ей даже легче, что Дама ни словом не упомянул о Марке. Теперь она уже не так внимательно следила за своим голосом.

— Я… да, я думала, что делать дальше.

И это была правда: связанные с Марком страдания, казалось, переполнили чашу, пропитали собой все. С тех пор как он оставил ее, Уна только и думала: что же мне делать, для чего я вообще существую?

— Ты можешь остаться и помогать нам. — Уна терпеливо кивнула. — Только этого мало, — сказал Дама.

— Ох, да… — Уна подумала, что Даму оскорбляет выражение ее лица. — И мне так кажется.

Какое-то время они шли молча, наконец Уна шепнула:

— Откуда ты узнал?

— По-моему, мы в каком-то смысле похожи.

— Да, — сказала Уна, все еще пребывая в трансе.

— Но ты не должна думать, что тратишь жизнь впустую, и я знаю, ты так никогда не скажешь. И никто из нас не может так говорить, когда кругом столько работы, столько зла, против которого стоит бороться: Рим, рабство.

— Это дело Марка, — с горечью произнесла Уна.

— Нет, это общее дело. И ты это знаешь, чувствуешь.

— Да, потому что всякий, кто бездействует, становится частью этого, — к собственному удивлению, ответила Уна, и от сознания этого на душе у нее потеплело.

И, как тот момент, когда Уна сказала, что она больше не рабыня, лицо Дамы просветлело от удовольствия. Но Уна тут же устало произнесла:

— Да, я чувствую это, но не знаю, что нам с этим делать, я не могу…

Они дошли до домиков. Для Уны они как-то поблекли, словно опустели, словно им чего-то не хватает, словно она смотрела на них, прищурив один глаз. Это казалось естественным.

— Если твой Новий… — Дама услышал грубые нотки в своем голосе и моментально понял, что совершает ошибку. — Если это случится, — быстро начал он снова, — то все изменится и нам придется быть наготове. Помочь. Чтобы никто наверняка не встал у него на пути, не помешал. А если не выйдет, то мы должны приготовиться ко второй попытке.

— И вовсе он не мой, — впервые с холодком ответила Уна.

Делир, переваливаясь с боку на бок, бросился им наперерез справа, поспешавшая рядом Зи-е крикнула:

— Вы не видели Лал? Или Пирру?

Уна отрицательно покачала головой.

— О, эта женщина, — необычным для себя брюзгливым тоном сказал Делир и действительно стал похож на нытика. — Если она окончательно спятила, то клянусь, я тоже спячу, еще как спячу, и тогда посмотрим, как ей это понравится.

Но Уна не шевельнулась и едва заметила, как Делир и Зи-е, торопливо спустившись по лестницам, промчались по мосту мимо нее. Ощущение холода, утраты только обострилось. Она словно позабыла о предупреждении, вошла в знакомую комнату, тени в которой сместились, потому что одна из лампочек перегорела.

— Что такое? Все, как я говорил? — встревожился Дама.

— Нет, — ответила Уна рассеянно и постояла еще мгновение, чтобы все в комнате ее ощущений встало на свои места, потому что скоро ей предстояло увидеть, в чем дело. Медленно, автоматически она посмотрела по сторонам. — Он не должен был покидать ущелья, он…

Она сделала то, чего никогда не делала прежде, и, подбежав к домику, где жили Марк с Сулиеном, распахнула дверь.

— Что ты делаешь? — спросил последовавший за ней Дама.

Уна, замерев, разглядывала беспорядок в комнате. Она не представляла, что она может увидеть. Марка в комнате не было, но это еще ни о чем не говорило. Она увидела одежду, показавшуюся ей одеждой Марка, вперемешку с вещами Сулиена; пожитки обоих были настолько скудными и неотличимыми друг от друга, что по отсутствию той или иной вещи еще нельзя было с уверенностью сказать, что кто-то из обитателей исчез.

Ей не пришло в голову поискать вязаную шапку — сейчас она даже не представляла, какой силой наделила эту пустячную вещицу. В лихорадочной спешке она выдвинула неподатливый ящик, — должна же была быть хоть одна улика. Но Марка и след простыл, и с каждым мгновением Уне все меньше верилось, что ей удастся найти его, однако это еще не означало, что он покинул ущелье, вполне вероятно, Тиро, или Мариний, или кто-нибудь еще и вправду хотел убить его, а она этого не заметила?!

Дама стоял, уязвленно и бдительно за ней наблюдая.

— Он ушел?

— Его куртка! — вскрикнула Уна. — И еще у Сулиена были наши рюкзаки, теперь их тоже нет! Марк.

Она закрыла лицо ладонями, но через мгновение почувствовала сердитое и в то же время трепетное облегчение. Если он покинул ущелье по собственной воле, то подверг себя необдуманному риску, однако Пирре в лесах никто не причинил вреда, или, вернее, единственный вред причинила себе она сама. К тому же найти ее оказалось совсем просто.

Неужели он ушел из-за нее, с досады? Эта пугающая мысль смутила Уну, но в то же время в ней заключалась язвительная насмешка, которая всегда подкрепляла ее, как обжигающий глоток спиртного. Вдруг оказалось возможно взглянуть на случившееся как на нелепое недоразумение.

— Делиру виднее, — расслабленно произнес Дама.

Странно, однако Уне это до сих пор не приходило в голову — единственным инстинктивным желанием было рассказать обо всем Сулиену.

Но Сулиен и Делир уже вместе выходили из дальновизорной. Стиравшая белье Хелена сказала Сулиену, что в новостях сообщили, будто Марк Новий давным-давно убит, и что других передач сегодня не будет; Делир же разыскивал Лал и заметил маленькую аудиторию, ошеломленно приникшую к экрану, на котором снова и снова демонстрировали скорбный ролик.

Подойдя поближе, Уна с Дамой услышали, как Делир сердито спрашивает Товия:

— Почему никто не пришел и не сказал мне?

— Я думал, что вам уже сказали, думал, вы сейчас обсуждаете все это с Марком Новием.

— Так Марк уже видел это?

Уна не понимала, почему все вдруг пришли в такое волнение, но по спине у нее побежали холодные мурашки; все хуже, все гораздо хуже, подумала она.

— Он ушел, — лаконично сообщил Дама.

Сулиен и Делир повернулись к нему со слегка обиженным видом людей, которые не все успели расслышать.

— Что Марк? Что ты хочешь сказать? — спросил Сулиен.

Передача была явной попыткой сообщить об окончательном исчезновении Марка, но Сулиен и Делир увидели в ней прелюдию к новому штурму; до них не сразу дошло, что цель заключалась в том, чтобы выманить Марка из колонии.

— Что там такое? Про Вария?.. — шепотом спросила Уна.

Она чуть было не кинулась между Сулиеном и Делиром в дальновизорную, чтобы увидеть все собственными глазами. Но что-то остановило ее, незримое присутствие человека, сжигаемого чувством вины, скрытого знания, страха. Лал — теперь это было ясно как день.

Уна взбежала по ступенькам в мониторную.

Лал, согнувшаяся над светящимися экранами, бросилась к дальней стене, словно ожидая физического нападения. После исчезновения Марка она все еще смотрела на верхние справа экраны, крепясь, превозмогая страшную неуверенность, временами ерзая и отбивая такт ногой, по мере того как неуверенность перерастала в физическую боль. До нее донесся шум снаружи, топот ног, приближающийся к ее двери, и она еще больше съежилась, когда Уна возникла на пороге олицетворением мести: не сводя с нее пристального взгляда, с побелевшим, обвиняющим лицом, но Лал спокойно сказала, не дожидаясь вопроса:

— Да, он возвращается в Рим к Варию. И попросил меня сказать об этом тебе.

Вслед за Уной ворвались остальные, и Лал приготовилась к яростному выплеску эмоций если не со стороны Уны, то, по крайней мере, со стороны Делира, но все молчали, и Уна продолжала напряженно смотреть на нее, но уже не вглядываясь — она смотрела машинально. Такой ее застали.

— Лал! — воскликнул ошеломленный Делир. — О чем это ты толкуешь?

Уна не сознавала, что Дама следит за ее лицом, ловя малейший признак того, насколько это для нее важно.

— Значит, они где-то рядом, — невозмутимо заявила она. — Они хотели выманить его отсюда, и выманили.

Затем ей ненадолго показалось, что она здесь совершенно лишняя; внезапно накатилась слабость, и становящийся все громче шум переполошенных голосов Лал, Делира, Зи-е и Сулиена лишь едва коснулся ее слуха, сама она в разговор не вступала. Внезапно она почувствовала, как легонько ударилась плечами и затылком о стену, иначе бы она не удержалась на ногах; все, что ей оставалось, это вяло, безвольно стоять на месте. Они с Дамой, единственные, сохраняли спокойствие.

— И ты сидела здесь и молчала? Лал! Неужели ты не понимаешь, что теперь они точно знают, где мы, неужели не подумала, насколько важно рассказать все мне?

— Что ж, вот оно, — пробормотала Зи-е. — Теперь двух мнений быть не может, оставаться здесь нельзя. — А Товий принялся вполголоса поносить последними словами все на свете.

— Я должна была… — Но теперь, когда Марк ушел, Лал никак не могла припомнить, что он ей говорил, почему она пошла у него на поводу. — Я должна была помочь ему.

— Ты хотела помочь ему и разрешила уйти вот так, неужели ты и в самом деле не думала, что творишь? — Какая-то мысль внезапно поразила Делира, и он поперхнулся. — Выходит, ты нарочно пришла, чтобы солгать мне… но почему?

— Чтобы ты ушел и я могла взять для него часть твоих денег. — Лал решила выложить все начистоту, ею овладела жажда самобичевания.

Она протянула отцу записку Марка, но Делир едва взглянул на нее.

— Так, значит, ты воровка?.. — начал он, и Сулиен, больно задетый тем, какой несчастный вид у Лал, встал между ними и сказал:

— Прекратите, Делир, она не виновата. Марк прекрасно понимал, что делает.

Лал тронули его слова, тронули, но не вполне утешили, ибо, бросив на Сулиена быстрый взгляд, она заметила, как ужас постепенно овладевает им. Он взял у нее из рук листок бумаги, и два слова, написанные на нем, показались ему настолько безнадежными и окончательными, что он мало-помалу начал верить в случившееся.

— Он думал, что сумеет ускользнуть от них, он пошел на юго-восток, еще ничего не ясно — он может! — упрямо стояла на своем Лал, больше всего желая самой верить в достоверность сказанных ею слов.

Но Делир взглянул на Лал и Сулиена с удрученным видом человека, в очередной раз убедившегося, что дважды два — четыре, чего до сих пор с ним не случалось.

— Ах, так вот почему, значит, это была твоя идея — обмануть меня?

— Нет! — пронзительно крикнула Лал, впервые бросаясь в яростную контратаку, оглядываясь, словно ища, чем бы запустить в него. — Это тут ни при чем, как ты мог сказать такое?! Кстати, как насчет Вария?

Ей удалось заставить Делира выдержать горестную паузу.

— Мы не в состоянии разрешить все проблемы, мы не можем защитить каждого, — сказал он.

К Уне словно вернулся слух; она посмотрела на Сулиена, не на Даму. Сулиен, уязвленный, сказал, протягивая ей листок бумаги:

— Человек не может просто так взять и исчезнуть… он проделал с нами весь путь. Я подумал, что он хотя бы сказал что-нибудь. — Уна только покачала головой. — Значит, нет. Нельзя было его отпускать.

Лал оторвалась от продолжавшего кипятиться Делира и умоляюще произнесла:

— Он не хотел. Он попрощался и велел сказать, чтобы вы нашли его в Риме, потом.

Услышав слово «потом», Уна вздрогнула и шагнула вперед.

— Вот дурак! — крикнула она. — Ведь они убьют его. Хотя почему я говорю убьют? Как давно он ушел? Конечно, они уже убили его.

И снова все замолчали. Лал прерывисто, глубоко вдохнула, разделив вдох на три части, как три ступеньки, словно готовясь заговорить или заплакать, но только еще больше съежилась на своем месте.

Сулиен, тоже почувствовав укор совести из-за того, что не может определиться, хотя это и длилось всего минуту, твердо сказал:

— Нет. Мы можем поймать его. Лал. Какой дорогой он пошел?

Лал что-то промямлила, но Уна резко схватила ее за запястье:

— Давай, показывай!

Лал позволила себя увлечь, и обе чуть было не выбежали из домика.

— Это он?

Дама уже готов был невозмутимо уступить им дорогу, и Сулиен едва не врезался в него. И вдруг все четверо, включая Лал, которую цепко схватила за руку Уна, в неловких позах застыли в дверях.

Товий хлопнул по одному из нижних экранов:

— Я видел кого-то на периметре.

Уна бросилась к монитору, но на экране были видны только поникшие ветви деревьев.

— Что? Нет, — Лал, вся дрожа, обернулась к мониторам и, прищурившись, оглядела их. Потом указала в противоположный угол. — Нет, он был здесь. Он шел в Пантикосу, это в Испании.

Только сейчас ей пришло в голову, что она послушно описывает маршрут Марка, даже не задумываясь над этим, тогда как Марк просил ее хранить молчание. Это перепугало ее; она вела себя так, будто думала, что у Марка ничего не получится, а в таком случае она действительно сделала ужасную вещь.

— Ты уверена? Кто-то приближается? — Делир нерешительно уставился на пустой экран. — Лал, ты хотя бы наблюдала за ним?

— Я не могла сосредоточиться, — призналась Лал, едва ли не всхлипывая.

— Нет, — сказал Товий, уже вполне успокоившись. — Он двигался от нас, иначе мы бы его сейчас видели.

— Может быть, он решил пойти другой дорогой, может быть, он возвращается?..

— Мы не должны просто стоять здесь! — в ярости крикнула Уна, теперь мучительно ощущавшая каждую потерянную секунду.

И теперь ее послушались — все выбежали из домика и рассыпались по ущелью. Никакого формального разделения на поисковые группы не было. Товий двинулся в сторону городка и тени, которую он видел на экране, а Делир, карабкавшийся в направлении, указанном Лал, сердито прикрикнул на нее, когда она увязалась за ним:

— Нет, пожалуйста, возвращайся, не надо рисковать!

— Я не могу! — воскликнула Лал и, отстав от Делира, бросилась за остальными — Товием, Зи-е и Уной. Она ожидала, что Зи-е, по крайней мере, попытается отослать ее назад, но та бросила на Лал заинтересованный взгляд, не сердитый и не сочувствующий, а скорее товарищеский, а затем сосредоточилась на окружавших их со всех сторон деревьях и, казалось, перестала замечать ее.

Уна вряд ли смогла бы сказать, почему пошла именно в этом направлении, разве что фигура, которую увидел Товий, по крайней мере, означала нечто определенное и живое, за чем можно было гнаться. Они не бросят его тело, подумала она, я никогда не узнаю, что они сделали с ним, пройдут месяцы, прежде чем мы удостоверимся, что он действительно мертв.

Но в то же время ее поддерживало рассудительная и оптимистичная мысль, достойная, пожалуй, Сулиена: их не может быть много. Одно дело, когда на ноги поставлена вся стража; но многим ли можно доверять в подобной ситуации — многие ли могут убить одного из Новиев и сохранять при этом полное спокойствие? Тут надо выбирать осторожно. Возможно, они уже отчаиваются найти его. А в таких лесах, да еще в гористой местности, нужно точно знать, где находится то, что ты ищешь, ты можешь быть в полумиле от цели, даже меньше, и все равно не обнаружить ее. Он может, может ускользнуть от них.

Преодолев искусственную насыпь, прикрывавшую вход в ущелье, они, после некоторых колебаний, разошлись в разные стороны, вдоль реки, вверх по склону, но довольно скоро Уна и Лал, задыхаясь пробиравшиеся сквозь чащу, услышали крик Товия. Обе остановились, на мгновение окрыленные надеждой. Лал, забыв, что Уна не любит, когда к ней прикасаются, сжала ее руку. Но Уна не противилась, у нее просто не было времени обращать на это внимание, пока они, не разбирая дороги, мчались вниз, в долину; кроме того, она обнаружила, что напряжение, через пальцы, может передаваться другому, уходить в землю.

У подножия холма они увидели Зи-е, и в тот же момент у Уны буквально опустились руки от разочарования, поскольку впереди Товия был кто-то, но только не Марк, — два человека, которые, спотыкаясь, пустились наутек, как только они поняли, что их заметили.

Но шансов убежать у них не было, поскольку Зи-е тут же рванулась вслед за ними. Она была далеко не в лучшей форме, но другим ее рывок показался удивительным и устрашающим, это была стремительная, красивая волчья побежка, и даже Лал, несмотря на свое плачевное положение, не смогла сдержать волнение при мысли, что наконец-то увидит кое-что из боевого арсенала Зи-е. Однако они ничего не увидели, вернее, увидели не совсем то. Вместо хитроумных выпадов руками и ногами Зи-е одним бесподобным прыжком просто сбила Пирру с ног с такой свирепой, звериной ловкостью, что, казалось, в обеих женщинах не осталось ничего человеческого; костистое существо, бившееся в цепких руках Зи-е, так напоминало охваченную паникой добычу — воробья или кролика, — и присутствующие вряд ли удивились бы, увидев, как Зи-е моментально разорвет ей глотку клыками или когтями.

На самом деле она, разумеется, всего лишь легко прижимала Пирру к земле, обездвижив ее.

Сначала Лал ничего не могла понять и подумала, что Пирра просто убежала в новом приступе паники. Пирра тут же начала причитать и всхлипывать, а Айрис с воплями гневно стала молотить Зи-е по спине и голове своими кулачками, а потом и палкой, после того как Зи-е в первый раз эффектно отшвырнула ее в сторону. Какое-то мгновение Товий стоял как вкопанный, ошеломленный происходящим, но затем ринулся вперед, чтобы ее оттащить. Айрис билась в его руках, плевалась и лягалась.

— Айрис, Айрис, — скорбно простонала Пирра.

Айрис царапалась, тузила Товия, но, увидев несмело приблизившихся к ним Уну и Лал, поняла, что противник превосходит их числом, и, моментально утратив всякий интерес к происходящему, безвольно обвисла в руках Товия, который дал ей потихоньку соскользнуть на землю. Она озиралась и бесстрастно смотрела на мать, не предпринимая никаких дальнейших попыток помочь ей, и было очевидно, что она окончательно отрешилась от ситуации, в чью бы пользу она ни складывалась. Она отошла и устало прислонилась к дереву.

— Уна, — произнесла Зи-е сквозь зубы, — скажи, права я или нет.

Уна плавно двинулась вперед, чувствуя себя призраком, сгущением сырого, холодного воздуха, рука ее по-прежнему безответно покоилась в руке Лал. Она впилась глазами в Пирру и прошептала:

— Ты продала его.

— Нет, нет, они бы и так его схватили, — простонала Пирра. — Они бы нашли нас, отняли бы у меня Айрис, так лучше. Ох, отпустите, отпустите меня!

— А как насчет Марка, и Делира, и всех нас, кто помог тебе? — с отвращением прошипела Зи-е.

— Как ты с ними договорилась? — требовательно спросила Уна, хотя голос ее все еще звучал так слабо. — Что они собираются делать?

Но после этого они уже ничего не могли добиться от Пирры, которая, как уже нередко случалось, целиком оказалась во власти страха и мании преследования.

— Айрис, Айрис, девочка моя, — без конца причитала она, — приглядите за ней, я уже никуда не гожусь, я никогда ни на что не годилась, я ничего не могу, что еще вы от меня хотите?

— Могли бы и отпустить нас, — задумчиво заметила Айрис, обдирая кору с веточки. — Какая теперь разница?

В ее голосе слышалась такая спокойная уверенность, что Уна вздрогнула.

— Не говори с ними, — взмолилась Пирра. Айрис не обратила на нее внимания.

— Это было в тот день, когда ты сбежала, — сказала Уна все так же, почти неслышно. — Ты ходила в деревню.

Какое-то мгновение она не могла понять, как же она не заметила, но потом, увидев, как Айрис с трепетом наблюдает за ней, с горечью поняла, что они попросту никогда не оказывались рядом с ней. Потому что они прятались. И как они только додумались? Какое-то время она с трудом старалась вспомнить как, но потом ответ пришел сам собой: когда я рассказывала Тиро, как узнала правду о Тазии, Айрис стояла рядом. Так вот зачем был весь этот спектакль с болезнью, когда Айрис никого не подпускала к матери!

А у нее самой никогда не было особого желания водиться с Пиррой и Айрис.

— Нет, не так, не сразу, все было так ужасно! — жалобно захныкала Айрис. — Ты знаешь, как она испугалась. Я не хотела идти с ней, но мне пришлось. А потом она не знала, куда идти, и… я сказала, что надо возвращаться, и бросила ее, потому что решила, что тогда она пойдет за мной. Но она не пошла, так что мне пришлось вернуться, а она сделала это со своими запястьями. Она ведь у нас актриса, — Айрис посмотрела на Пирру с привычным презрением. — А время все шло и шло. И было так холодно.

Она передернула плечами.

— Ох, нам надо идти, почему вы нас держите, они нас там дожидаются, — посетовала Пирра.

— И я все время говорила, надо вернуться, никуда не надо ходить. У нас совсем не было денег. Но в конце концов я подумала: конечно же, деньги можно раздобыть.

Товия это потрясло больше, чем все, случившееся прежде.

— Так это твоя мысль? Ну и ребенок!.. — Потом он повернулся к Пирре: — А ты, ты совершила убийство, потому что тебе подсказала это твоя девочка?!

— Никого я не убивала! — истерично взвизгнула Пирра.

Айрис вздохнула:

— Не знаю, не помню, было так холодно и ужасно! Кажется, я этого не говорила. Может, мы одновременно про это подумали. Просто… — Она снова взглянула на Пирру, в этот раз с сожалением. — Просто, когда мы убежали, она была лучше. Понимала, что делает. Потом она сказала: пошли, пошли в Атабию. Она была такой, пока мы не пошли обратно, и тут она снова… забеспокоилась, — сказала Айрис, заменяя одно слово другим, и пожала плечами. — Ну вот, мы и пошли в город. Мы… то есть она сказала, что знает, где… где он.

Ей явно хотелось никак не называть Марка.

Дрожь, бившая Пирру, поутихла, она сказала обиженно, просительным тоном, словно надеясь всех растрогать:

— И они хотели, чтобы я убила, чтобы… они думали, я могу убить, но, конечно же, я не могла и не стала бы. — Она посмотрела на них, округлив глаза, изображая притворную мольбу. — Тогда… они просто попросили меня подождать, принесли одну штучку, чтобы я взяла ее с собой, вот и все, больше я ничего не делала.

— Какую штучку? — хрипло спросила Зи-е, и Пирра снова зарыдала, голова у нее затряслась; Уна почти зримо увидела, что это могло быть, но у нее не хватило силы воли признаться в этом себе, пока не заговорила Айрис, — услышав ее, она сжалась еще больше.

— Штучку, которую надо было прицепить к нему или его рюкзаку, чтобы они могли видеть, куда он идет, — скучно сказала Айрис. — Жучок. Они сказали сделать это сегодня утром. — Она посмотрела на всех снизу вверх и, пытаясь улыбнуться, добавила со своими интонациями заботливой наседки: — Так что вот так! Чего теперь спорить!

Энергия горячим бессмысленным ключом клокотала в Лал: она увидела, как, вместо того чтобы украсть у отца деньги, входит в его комнату и говорит: «Помоги мне, Марк хочет убежать из колонии», — и это казалось таким вероятным, виделось так ясно, словно все еще можно было поправить. Крупные слезы беззвучно текли из ее глаз. Она отпустила Уну и закрыла лицо руками, потому что теперь боялась Уны, всякого, кто мог бы верно оценить, что она наделала, но особенно Уны… и Сулиена.

А Уна закрыла глаза, ощутив тупую боль от уверенности, что наконец-то стоит на земле.

— Как давно это случилось? — громко спросила она.

— Я… я не знаю, — прошептала Лал.

— Но больше часа назад?

Было маловероятно, что убийцы стали бы ждать так долго, прежде чем перехватить его.

Уна кивнула, ей тоже показалось издевкой, что все в жизни может так быстро измениться, — еще так недавно они стояли рядом над белопенным потоком! Но у нее было чувство, что теперь все это — холодное, далекое, невозможное. Поэтому она не подумала: «если бы я только сделала это»; напротив, ей захотелось устранить себя из памяти, подменить себя кем-то, кто покачал бы головой, когда Марк сказал: «Хочешь, чтобы я ушел?» — и поцеловал бы его как следует или, по крайней мере, сказал бы что-нибудь напоследок.

Ей едва ли не показалось, что вместо этого ей надо было повиснуть на нем, не боясь, что это показное, просто всем своим весом потянуть его вниз, как тогда, во время ночной драки.

Кожу Уны больно покалывало в тех местах, где он касался ее.

Зи-е подняла Пирру на ноги с таким мрачным и недобрым выражением на покрытом шрамами лице, что Айрис протестующе вскрикнула, а Пирра, охваченная зловещим предчувствием, застыла и только негромко, запинаясь, пробормотала:

— Что вы со мной сделаете?

— Я скажу тебе — только потому, что у тебя ребенок, — медленно произнесла Зи-е, — иначе я бы и секунды на тебя не потратила. Сама у себя спроси — оставили бы они тебя в живых, если ты столько знаешь?

Сказав это, она оттолкнула Пирру и выпалила ей в лицо:

— А теперь убирайся куда глаза глядят, только смотри — держись от меня подальше.

Она повернулась к ней спиной, оставив Пирру стоять на месте, дрожащую, онемевшую.

— Это не они, — из последних сил выдохнула Лал. — Они сами не понимали, что творят, а я… Я могла бы запросто остановить его. Ох, Уна, прости, мне так жаль.

Уна исподлобья поглядела на нее.

— Откуда ты могла знать, — сказала Зи-е.

Но Лал сама не могла простить себе этого и в отчаянии покачала головой. Оправданий она не искала.

— Теперь не важно, — пробормотала она. — Я слишком хорошо понимала, что не следует этого делать.

Ей припомнилась вся та правда, которую она сказала Марку: это именно то, что они от тебя хотят, теперь сделать это будет проще простого, есть вещи поважнее того, что ты чувствуешь, — почему же она так, вдруг от всего этого отступилась? Только потому, что все это казалось правильным, а обосновать свою правоту она не могла.

Тогда Уна сказала ей высоким усталым голосом, но сознательно, напрямую, без передышки:

— Он решал. Не ты. А для него это было правильно. Но для нас правильно попытаться вернуть его…

Она запнулась, услышав, как прошедшее время неумолимо нагоняет Марка; однако не сказала «он был». Пристально глядя на Лал, она потянула ее за руку, вызвав вспышку безрассудной, не поддающейся объяснению надежды.

— Нет, мы еще пока ничего не знаем. Надо искать. Давай, мы еще можем попробовать.

У Тазия был маленький переносной экран, на котором яркая точка — Марк Новий — снова устремилась на юг, словно чувствуя их приближение.

Как правило, Тазий никогда не испытывал желания кого-то убить, с него было достаточно ощущения, что он способен сделать это, сознания, что методичные убийства уже изменили его настолько, насколько это вообще возможно; в них не было для него абсолютно ничего нового. Но это было какое-то особенное: на сей раз, даже понимая, что речь идет всего лишь об уничтожении юноши — почти ребенка, которого он и в глаза не видел и который не причинил ему никакого вреда, — он жаждал крови. Убить быстро, со знанием дела, как он запланировал. Он хотел доказать, что на самом деле искуснее и лучше, чем двое шедших с ним, Энний и Рамио, что он по праву был выбран главным. Его даже слегка пугала разыгравшаяся в нем кровожадность, то, как ему хотелось стереть с лица земли ту девчонку и того странного молодого человека, наказать их, хотя они и не имели никакого отношения к полученному заданию.

Он не мог от этого отделаться и так и кипел от гнева из-за того, чем ему приходилось заниматься сейчас: следить за точкой на экране, это любой дурак может. Энний и Рамио тоже приводили его в ярость — так невысоко он их ставил. Он видел, что они слишком распущенные, слишком много болтают, ему казалось, что они попусту тратят время на глупое бахвальство своей храбростью. (Ему не пришло в голову, что он не обращал на это внимания, пока колкости не посыпались в его адрес.)

Хоть стрелять-то они толком умели? Тут уж он хватал через край — конечно, им полагалось быть хорошими стрелками, несомненно. Оба — бывшие преторианцы и бывшие военные, как и он сам, или, по крайней мере, так он рассудил про себя, не спрашивая у них. Наверняка не промахнутся. Что его вряд ли удивит — это если сначала они заденут мальчишке плечо, прежде чем всадить пулю ему в голову. Положим, на конечный результат это не влияет, но Тазий всерьез воспринял указание о том, что мальчишка должен по возможности меньше мучаться, и продолжал воспринимать всерьез, несмотря на тревожно разгоравшееся в нем желание поскорее прикончить его. Уж если ему не достанется роль стрелка, то лучше бы он присоединился к какой-нибудь другой группе — об этом он тоже жалел.

Конечно, дело было не в армии: как такового чина он не получил, так что его не разжаловали. Однако он понимал, что статус его резко упал. Энний и Рамио, да и другие, относились к нему презрительно-насмешливо — не всегда, но не скрывая этого. Чувство унижения не переставало душить его. Надо было солгать, когда он, выдохшийся и взбешенный, добрел наконец до небольшого лагеря в лесу в десяти милях к северо-востоку от Атабии. Он мог сказать, что технология у рабов оказалась лучше, или что они пронюхали больше, чем даже он мог предположить или чем то было на самом деле. Ему хотелось бы, чтобы Уна и Дама действительно обнаружили его иглы. Но досада так измучила его, что он рассказал все как есть, что он сделал все правильно, и тем не менее девчонка его раскусила.

Начальство решило, что он попросту врет, что, уж наверное, сделал какую-нибудь настолько вопиющую глупость, что даже эти отъявленные негодяи распознали его, а у Тазия не хватило ни ума, ни хитрости узнать местонахождение колонии у одного из них. Ему еще чертовски повезло, что после всей этой истории так быстро объявился информатор. Сегодня Рамио, вручая ему аппарат для слежения, спросил:

— Думаешь, управишься?

Он не знал, как это скажется, и скажется ли вообще, на его вознаграждении. Они по-прежнему нуждались в его молчании. День или два он не мог избавиться от малоприятного сознания, что есть и другой способ обеспечить это молчание, но после начала операции перестал серьезно тревожиться по этому поводу. Просто не мог дождаться, когда наконец распрощается с этими людьми, настолько вся затея претила ему.

— Двигаемся прямо, курс — юг, — сказал он нейтральным тоном.

— Что он делает? — пробормотал себе под нос Энний, не дожидаясь ответа; и действительно — Марк беспокойно метался по замкнутому кругу и минуту назад снова повернул на север, к лесу. Тазий ничего не сказал, хотя вопрос привел его в отчаяние. Он находил блуждания Марка вполне естественными. Кретин, подумал он, имея в виду Энния; он просто не знает, какой путь безопаснее. Он напуган. Он хочет вернуться.

И он не мог сдержать недозволенной, неприятной мысли: а что, если план заключается в том, что он просто выведет Энния и Рамио на след Марка Новия — а дальше они будут действовать по собственному усмотрению? В конце концов, он тоже вооружен, и, пожалуй, мгновенный меткий выстрел лучше подойдет к ситуации, чем хитроумная уловка с отравленными иглами, которые он принес в Атабию. Кое-что еще может измениться, ему еще может представиться шанс.

Достигнув вершины, пригнувшись, они посмотрели вниз на голый зеленый склон, где должен был находиться Марк.

До заката оставалось еще несколько часов, но с низкого серого неба сквозь деревья просачивался только слабый сумеречный свет. Сулиен увидел, что Делир и Дама сильно поотстали. Он выждал секунду, решая, не лучше ли им и вправду рассыпаться, а потом попробовал удостовериться, что двигается в правильном направлении. Потом снова пошел вперед, впервые задумавшись, что станет делать, если найдет Марка, как сможет убедить его вернуться. Сосредоточившись на этой мысли, он продолжал продираться сквозь деревья и кусты, словно Марк должен был немедля понять, что совершил ошибку, как только Сулиен появится перед ним и скажет это. Или словно он просто заблудился и его надо подобрать.

Сулиен начал репетировать свою речь с неподдельной и все растущей злостью, споря с Марком от имени миллионов людей, включая Вария, которым Марк не сможет помочь, если даст убить себя. Однако заключительная часть получалась у него самой нелогичной, хотя, как он сам чувствовал, она звучала убедительнее всего: «Должен быть какой-то другой способ выручить Вария, вернись, и я помогу тебе» — так думал Сулиен, когда на самой периферии зрения, не такой уж и далекой сквозь частую поросль буков, он заметил промелькнувшую тень, на миг закрывшую пространство между стволами и явно человеческую.

Слава богу, он еще удержался и тут же не крикнул «Марк!» Потому что это была небольшая группа людей — трое или четверо, разобрать он не смог, — решительно кравшаяся вперед. Сулиен замер, затем громко и запоздало, или так ему только показалось, отступил за ствол дерева, слишком тонкого, чтобы скрыть его, и мысленно, за единый миг, увидел, как его хватают, допрашивают, пристреливают, прежде чем, еще через момент, люди скрылись из вида.

Сулиен не понимал, почему они собрались в одну группу, вместо того чтобы прочесывать лес порознь, почему не оглядывались по сторонам; если бы они были так же поглощены разглядыванием окружающего, как он, то наверняка заметили бы его. И все же чувствовалось, что движутся они уверенно, наверняка сосредоточенные на чем-то. Значит, они идут по следу Марка? Сулиен нерешительно подумал, уж не обучены ли они выслеживать людей по сломанным веточкам или помятым листьям, как, говорят, умеют или когда-то умели делать охотники из Африки и Террановы.

Он не знал, что ему делать. Если они шли за Марком, то как мог Сулиен обогнать их? Он подумал: а не удастся ли ему как-нибудь отвлечь их — сквозь деревья они могли легко принять его за Марка — и увести в сторону, куда бы они ни шли. Но Сулиен тут же вспомнил, что Уна рассказывала ему про шпиона, гнавшегося за ней сквозь кусты, к машине, и понял, что он слишком близко и безопасного места, куда можно было бы увести этих людей, нет, равно как и способов сбить их с толку. Это могло закончиться только одним, и очень скоро.

Кроме того, он боялся, что Делир и Дама могут наткнуться на них, ведь они были где-то поблизости. Но если он пойдет обратно, чтобы предупредить их, то потеряет убийц, и они никогда не узнают, что произошло.

Сам с трудом понимая почему, он стал ползком продвигаться вслед за ними, вздрагивая от им самим же производимого шелеста и хруста, от мысли, что на самом деле ничем не сможет им помешать. Положим, они ошибаются, подумал или, вернее, пожелал Сулиен, положим, он всего лишь ранен, тогда я смог бы…

И, как у Вария в Риме (хотя он и не знал этого), у Сулиена появилось чувство, что если единственное, что он может, это наблюдать, то по крайней мере надо наблюдать. Он позабыл о своем негодовании, так мучило его отчаянное, бессильное чувство, что смерти Марка он не переживет.

Энний смотрел вниз через бинокль, Рамио уже взял ружье на изготовку, оба по-прежнему вели себя вполне сдержанно, спокойно. У одного Тазия от волнения сводило желудок.

— Это неправильно, — пробормотал он, хоть это и было ему противно.

Напарники должны были поверить, что Марк прячется в складках долины.

Они посмотрели на него, скорее с презрением, чем вопросительно, он знал, что так и будет. Он прочистил горло, стараясь скрыть охватившие его гнев, замешательство и ужас.

— Теперь его должно быть видно.

— Ты случайно не держишь эту игрушку вверх ногами? — спросил Рамио.

— Он метрах в трехстах отсюда, — спокойно, профессионально ответил Тазий. — Прямо перед нами.

Рамио вырвал у него из рук экран и в недоумении уставился на него.

— Масштаб правильный? — спросил он с сомнением в голосе.

Но Тазий не обратил внимания на его слова, поскольку им вдруг овладела пугающая и будоражащая уверенность. Он выхватил аппарат у Рамио и, выйдя из-за прикрытия деревьев, стал стремительно спускаться по жухлой, подмороженной траве. Маленькое стадо тощих овец с безумными глазами встревоженным вихрем метнулось мимо него, когда он подошел ближе, а затем перешло на неторопливую беззаботную рысцу. Тазий стоял и хохотал над ними, как безумный. Одна из овец бежала, прихрамывая; длинная тонкая терновая ветвь зацепилась сбоку за ее клочковатую шерсть и волочилась по земле. И еще Тазий заметил перекрученный клок сероватой ткани, прикрепленный к терниям. Тазию захотелось изо всех сил швырнуть аппарат о землю, и в то же время он испытал нечто вроде радостного потрясения — почти приятного, — которое, он знал, скоро сменится вполне реальным страхом и недобрыми предчувствиями. Он слышал, как Энний и Рамио, так ничего и не поняв, осыпают его сердитыми ругательствами. Но на сей раз винить его было не в чем.

Он даже не стал проверять, что животное в точности повторяет движения точки на экране — стало быть, передатчик болтался в завязанной узлом рубахе.

Бегом одолевая склон холма, Уна почувствовала, как боль острыми зубами впилась ей в бок, кровь тяжело стучала в голове, но она продолжала бежать, зная, что останавливаться, даже чтобы перевести дыхание, смерти подобно. Она хорошо помнила это по той неделе, когда замышляла спасти Сулиена от креста, по ночи своего побега. Однажды решив, что не даст им убить его, по крайней мере ни одно ее усилие не пропадет даром, она почти смогла сдержать страх за брата. Но теперь она чувствовала, что во второй раз это неумолимое состояние подведет ее, потому что это обман, ложь. В Лондоне она знала, что и когда должно случиться, знала, что еще не все потеряно, что Сулиен все еще жив, вплоть до того момента когда услышала выстрелы.

Все же она не могла тягаться с Зи-е, которая скрылась из виду. Лал, тяжело дыша, все еще всхлипывая, старалась не отставать от нее — и в этот момент они увидели Зи-е, поджидавшую их прямо над лагерем вместе с Делиром, Дамой и Сулиеном. При виде их Лал снова шмыгнула носом, после нового укола вины, который она ожидала, ее охватило страшное предчувствие — так подавленно и покорно все четверо стояли там.

Уне они показались всего лишь такими же неуверенными, как прежде, и, даже не переводя дух, она требовательно спросила:

— Значит, вы его не нашли? Почему же вы вернулись? Надо искать дальше.

— Не стоит тебе дальше ходить в ту сторону. Слишком опасно, — сказал Дама.

— Нет, это была Пирра, а они выслеживают его, как вы не понимаете? — задыхаясь, сказала Уна и попыталась прорваться сквозь них.

Сулиен осторожно схватил ее и сказал:

— Нет, послушай. Как они его вели?

Делир уже поуспокоился, преисполнился надежды, но теперь, когда критическая ситуация миновала, с него словно спала маска и он снова превратился в самого себя: волшебным образом прибавившиеся несколько дюймов роста пропали, настороженное выражение исчезло с лица, стало видно, что он выдохся.

— Сулиен считает, — сказал он, — что они еще не нашли Марка. Они могли каким-то образом потерять его.

— Они точно не нашли его, — упрямо повторил Сулиен и попытался объяснить, что ему довелось увидеть.

Когда он вел наблюдение с гребня холма, у него словно открылось второе зрение; по дергающимся, взволнованным движениям мужчин внизу он понял, что случилось нечто, чего они не ожидали, но почему-то ему так же мало верилось в это, как и в то, что случилась беда; зрение старалось убедить его, что то, чего он так страшился, все же произошло, заставить его увидеть в куске тряпки и длинной ветви мертвое тело.

Один из мужчин, как ему показалось, говорил по радио-дальнодиктору. А потом они разделились, рассыпавшись по жухло-зеленому склону, обратно к лесу и вниз по долине, таращась по сторонам. Только после того как Рамио снова углубился в лес к западу от него, Сулиен, весь исколовшийся об острые ветви, осмелился пошевелиться. Затем он бросился в лес, в ужасе слыша за собой треск ломающихся сучьев, но это были Дама с Делиром, тщательно проверявшие окраину леса.

Сначала он не упомянул о тряпке, которую они тащили с собой, поскольку на таком расстоянии даже не мог различить, что это — рубашка, а именно — рубашка Марка. Он сказал единственно, что видел, как мужчины разделились. Было нелегко объяснить, почему он так уверен, что они чем-то поражены и рассержены.

Уна слушала, поначалу страшно жалея времени на пустые разговоры, в легких и горле запершило, словно туда набились колючки.

— Возможно, они разделились… чтобы окружить его, — сказала она, почти протестующе. К ее удивлению, это прозвучало натянуто и малоправдоподобно. — На нем «жучок», такой же, как был на Тазии.

— Это сделали Пирра и маленькая Айрис, — невозмутимо добавил Товий, подошедший вслед за Лал, которая снова шепнула:

— Это я виновата.

— Пирра! — Лал видела, что Делир пытается принудить себя принять даже это безучастно, не показать, что удивлен или чувствует, что его предали.

— Значит, Марк его нашел, — убежденно сказал Сулиен, мигом сообразив, что к чему.

И тут все замолчали — так же как тогда, когда Лал впервые рассказала, что случилось.

И все же, подумала Уна, мы ничего не знаем наверняка. Даже если это и так — все равно он в опасности, особенно если он будет двигаться в сторону Рима. Но конкретная мысль снова приободрила ее. Она подняла голову.

— Нам опять нужна машина. Мы можем встретить его в Пантикосе.

Несмотря на всю свою прямоту и суровость, она казалась Делиру слишком юной, и он почти бессознательно мягко предостерег ее:

— На этот раз все может сложиться не так гладко. Откуда нам знать, там он или нет?

— Если он не там, мы поедем в Рим, — произнес Сулиен, так же уверенно, как Уна.

— Я могу повести, — негромко сказал Дама, прежде чем Делир успел что-либо возразить.

— Сможешь? — с сомнением спросил Делир. — Так далеко?

— Смогу, — слегка вызывающе, настойчиво повторил Дама. Потом сказал, обращаясь к Уне: — И я знаю Рим. Вам это понадобится, если окажетесь там.

Лал уже достаточно пришла в себя, чтобы до нее дошло: ах, вот в чем дело, оказывается!

— Знаешь Рим? — удивилась Уна.

— Я там родился и вырос, — нетерпеливо сказал Дама, словно все уже знали такие подробности его биографии. Потом обратился к Делиру: — Или решим, что все это — его личное дело? А ведь могли бы. Могли бы решить, что у него своя дорога, а мы сами о себе позаботимся и не будем слоняться повсюду в поисках такой важной птицы. Лично я был бы только рад. Но ты хочешь, чтобы кто-нибудь отправился за ним сейчас? Если да, то так и скажи.

Он добивался от Делира ответа с настойчивостью, которая одновременно казалась почтительной и слегка враждебной, готовый согласиться со всем, что тот скажет, но в то же время почти провоцируя его.

— Да, — сказал Делир почти так, словно признавал свое слабое место.

— Тогда я так и сделаю, — просто ответил Дама.

Делир обвел собравшихся взглядом, моргая, словно вот-вот заснет, и сказал:

— Вам понадобятся деньги, — и с упреком посмотрел на Лал.

Складывая одежду, документы, электрический фонарик, Уна заметила, что Лал тоже мрачно собирается, укладывая все свои яркие платья, которые в Риме показались бы самыми непримечательными.

Уна не знала, что и сказать по этому поводу. Какое-то мгновение она просто стояла, наблюдая, но Лал никак не пояснила свои действия. Подумав, Уна решила: нет, ей не надо ехать, но почувствовала, что это не ее дело.

— Хоть бы попрощалась, — сказала она наконец.

— Само собой, — сварливо ответила Лал.

Дама с Сулиеном ждали снаружи. Лал невозмутимо подошла к Сулиену и сказала:

— Я готова, еду с тобой. — И Сулиен почувствовал, как его охватывает тревожное возбуждение, но, прежде чем он решал, что ответить, показались Делир и Зи-е с конвертами наличных, и Делир в ужасе уставился на Лал с сумкой через плечо.

Выдавая беспокойство за оживленность, он спросил:

— Ты что, совсем с ума сошла, Лал?

— Нет, — ответила Лал.

— В последнее время ты и так ведешь себя по-детски… вечно какие-то глупые тайны… а теперь хочешь сбежать из дома?

Едва эти слова вырвались у него, ему захотелось в ярости влепить себе пощечину. Все вокруг него только и делали, что от чего-то бежали.

Но Лал было нелегко сбить с толку.

— Никуда я не бегу, — ответила она. — Вот узнаю, что случилось с Марком, и вернусь.

— Это тебе так кажется, — сказал Делир слегка заплетающимся языком. — Ты не можешь! Я не допущу!.. — Да разве мог он сказать, когда Уна, Сулиен и Дама стояли совсем рядом: «Ты не можешь ввязываться в такое опасное дело» или «Я не допущу, чтобы ты куда-то уезжала с этим мальчишкой» (при том что на самом деле Сулиен был ему достаточно симпатичен и порой он испытывал чувство вины перед ним за то, что когда-то сказал ему). — Нет, ты не сделаешь ничего подобного! — воскликнул он.

Лал терпеливо посмотрела на него. Ну что можно было на это ответить?

— Ты абсолютно не представляешь, что говоришь! Но я-то знаю, ты надеешься на увлекательную экскурсию в Рим!

— Это ты так думаешь… — взъелась Лал, но ценой невероятного, почти зримого усилия заставила себя безропотно замолчать.

— Нет, так оно и есть! — крикнул Делир, чувствуя зарождающееся сомнение, видя, что все его буйство ни к чему не приведет, но беспомощно продолжая в том же духе: — Поэтому настоятельно прошу — откажись от своей затеи и веди себя разумно!

Лал, уже вполне беззлобно, сказала то, что миллионы детей рано или поздно говорят своим родителям:

— Можешь заткнуть мне рот, все равно ты меня не остановишь.

И, смерив взглядом коротышку отца, который был примерно того же роста, что и она, довольно-таки миролюбиво сказала:

— Но даже заткнуть рот мне будет непросто.

— Не мели чепухи, Лал!

— Она совершенно права, — невозмутимо заметила Зи-е.

Делир и Лал удивленно посмотрели на нее, и, воспользовавшись мгновением, пока Делир стоял, не в силах вымолвить ни слова, Лал подошла к нему и нерешительно коснулась его руки.

— До свидания, — сказала она.

Делир продолжал стоять неподвижно и, только когда она отошла достаточно далеко, кинулся вслед за ней.

— Хорошо, Лал. Поезжай, если хочешь, но лучше тебе не ездить. Пожалуйста, не надо.

Лал даже слегка подпрыгнула от отчаяния.

— Ох, прости, только… давай не будем начинать все сначала…

— Слушай. Хорошо. Я знаю, ты девочка не глупая. Ты же понимаешь, это опасно. Я знаю, тебе кажется, что ты должна. Но подумай, пожалуйста, подумай.

— Я все равно не передумаю. Ты сам сказал, что я должна остановить его.

— Допустим, — согласился Делир и увещевающе взял ее руки в свои. — Ты пыталась остановить его. Уверен, пыталась. Но он все равно ушел, и посмотри, каково теперь тебе. Что буду делать я, если ты сейчас же не остановишься?

Лал поняла, что теперь она начинает колебаться. Она посмотрела на Сулиена, надув губы и нахмурившись, словно о чем-то печалясь или прося помощи.

— Ты хочешь, чтобы я поехала? — шепотом спросила она.

— Да! — тут же с чувством произнес Сулиен, впрочем так, что Лал поняла: это не совет.

— Ох, милый, — промолвила она после долгой паузы, глаза ее снова засияли. — Видно, не судьба.

Сулиен кивнул и, поскольку в конечном счете уезжал надолго, открыто поцеловал Лал, не предупредив Делира и даже не посмотрев на него извиняющимся взглядом. Поцелуй получился мгновенный, резкий, зубы стукнулись друг о друга. Лал сняла сумку и обняла Сулиена за голову.

Слава богу, подумал Делир, внутренне поежившись, но глядя на прощальную сцену сквозь пальцы, упиваясь лучезарным чувством легкости.

— Пожалуйста, береги себя, — сказала Лал, и Сулиен шепнул в ответ:

— Я вернусь.

И Лал быстро обняла Уну, потом снова Сулиена, прежде чем неохотно и все еще фыркая, но мягко опустить голову на плечо Делира.

Большую часть пути Сулиен молчал, но, когда они подъехали к городку, пробуя почву, сказал Уне:

— Думаю, это правильно.

— Конечно, правильно, — ответила она.

— Но я имею в виду не только… — Он замолчал, подбирая слова. — Помнишь, ты как-то сказала: зачем искать причины наших поступков? Так вот мне кажется, что причина есть или, по крайней мере, может быть.

— Чтобы нельзя было больше торговать людьми, — закончила за него Уна вполголоса. — Мы могли бы сказать, что боролись за это.

— Вот и скажете, — хрипло буркнул Дама, как каркнул. Однако, помолчав, Уна скептически спросила:

— Кому?

— Это только начало, — произнес Сулиен. — Мы предназначены сделать это.

— Кем? Судьбой? Богом? — снова резко вмешался Дама.

— Нет. — Сулиена меньше всего заботило, чтобы это звучало складно. — Или, да, судьбой, возможно, но только потому, что мы сами так решили, не иначе. Не раньше, чем мы сами решили.

Дама слегка нахмурился, но лишь пробормотал:

— Что ж, возможно, разницы и нет.

Теперь настала очередь Сулиена нахмуриться: и правда, почему я делаю это? Он все еще сердился на Марка. Зачем он к ним привязался?

Еще находясь в Атабии, он вынужден был признать, что они хорошо сделали, что взяли с собой Даму, поскольку Пальбен, что неудивительно, не хотел расставаться со своей машиной: старую ему пришлось спешно поменять совсем недавно. Дело было даже не столько в том, что Дама достаточно владел баскским, чтобы поддерживать разговор, он ко всему прочему прибег к хитрой выжидательной тактике, неумолимо вынуждая Пальбена сдаться, что тот в конце концов и сделал.

Уна следила за Дамой и думала, как уже не раз думала прежде: он может руководить событиями, может заставлять людей подчиняться себе. И она далеко не была уверена, что это менее необычно, чем читать чужие, еще не высказанные мысли или залечивать порезы: а может, все дело исключительно в силе воли: или разница все же есть?

Реальнее всего Марк мог оказаться в Пантикосе рано утром. Но они прождали намного дольше, до самого конца следующего дня; слонялись по станции, изображая клиентов маленьких минеральных купален; Уна нервно, украдкой изучала других пассажиров и случайно забредавших сюда офицеров стражи. Марк так и не появился.

Вагон напоминал тускло освещенную расселину, стиснутую со всех сторон скоростью и темнотой, поезд, как скальпель, разрезал города и залегавшие между ними поля, со свистом проносясь сквозь глянцевитые напластования густого воздуха. Марк сонно подумал: пока он не остановится, я в безопасности, сюда никто пробраться не может. Он откинул голову на подголовник сиденья, и не верилось, что может хоть чуточку приподнять ее; каждый сустав, каждая напряженная связка понемногу расслаблялись, боль уступала теплу. Во всем теле ощущалась приятная расслабленность.

Рукой он слабо сжимал вязаную шапку, все так же сложенную в мягкий квадрат. Он так и нес ее в руке или в кармане куртки, как амулет, с того момента, как страх сковал его на холме. Тогда он открыл рюкзак, первым делом ища карту, а затем, глядя на нее и практически не видя, почувствовал маленький моток шерсти и подумал: как это сентиментально, как жалко — то, что он делает.

Доставая его, он кончиками пальцев слегка коснулся чего-то, что сквозь изнанку кармана было вшито в подкладку рюкзака. Между двумя кусками ткани что-то лежало; оно было размером с монету, и сначала Марк так и подумал. Диаметром с монету, но намного толще. В первый момент, в спешке, Марку пришла в голову глупая мысль, что это — часть рюкзака, непонятным образом необходимый вес. Но затем он понял, что нет. А затем понял, что это.

Конечно, первой его реакцией был чисто физический импульс — выбросить это, отделаться от этого как можно скорее, как от чего-то мерзкого, гниющего, заразного. Его рука, которую даже свела небольшая судорога отвращения к тому, что лежало у нее на ладони, сама собой замахнулась, чтобы сделать это. Затем он подумал — если бы только эта вещь продолжала двигаться, если только мне удастся заставить ее…

А после наступило сумасшедше долгое время, когда Марк, видимый со всех сторон, думал, что ему никогда не удастся подобраться достаточно близко к глупым овцам — они уворачивались у него из-под ног, а он гонялся вслед за ними, размахивая рубашкой, все более напоминавшей неловко связанное лассо. Это было почти забавно. И все это время он едва удерживался, чтобы не заорать на себя: брось это, брось это, беги! Он додумался только до того, чтобы накинуть рубашку с металлическим комком внутри на шею одного из животных. Но это было просто только на словах. Наконец, увидев волочившуюся по земле ветку терновника, он в отчаянии бросил на нее рубашку и не мог поверить своим глазам, когда та зацепилась, и зацепилась прочно. Он побежал, упал, снова побежал.

Затем он, поняв, что движется все время в одном, юго-восточном, направлении, описал круг и свернул на запад и, преодолев на одном отчаянном дыхании двадцать километров чахлого леса, наконец добрался до Илуро. Он все еще старался замести следы. В Илуро, стоя в тени, долго следил за ярко освещенными дверями вокзала. Кто-то наверняка поджидал его в эту минуту. Он надеялся, что они все еще слабо представляют себе его дальнейшие действия, но у них было время прийти к какому-нибудь решению, каким-то образом спутать его планы. Можно было снова расставить повсюду стражников. Отслеживать одинокого парнишку, похожего на мертвого Марка Новия, который старается пробраться в Рим.

Марк простоял в тени, дождавшись, покуда мимо не пройдет стайка молодых людей, отправлявшихся на вечерний пикник. Они были на несколько лет старше, но он решил не обращать на это внимания и окликнул их, приветствуя как старых друзей, и, прежде чем они успели изумиться, подбежал, спросил, который час, чтобы завязать хоть какую-то беседу, а потом пошел с ними, безостановочно говоря на ходу, затесался в середину, когда они дошли до проверявшего билеты контролера, непринужденно сказал «мы вместе» — и прошел с ними до поезда, прежде чем они успели прийти в себя и прогнать его. Выяснилось, что он купил билет до Акенсия, находившегося на северо-западе, в стороне от нужного ему маршрута, что было хорошо. Едва оказавшись в поезде, он, к облегчению своих новоприобретенных друзей, отвязался от них, сошел уже через несколько миль после Кенеарния и купил билет на Тарбу. Только достигнув ее, он двинулся прямо в Италию.

Ему хотелось рассказать Варию, что происходит, сказать: подожди, но только не жди, пока тебя убьют, послушай, я уже в Немаусе.

Было удивительно, что человек может уехать так далеко за такое малое время. Поезд, скрипя тормозами, въехал в Толосу, и Марк напрягся, потому, что его здесь уже видели и потому, что название это было так тесно связано с Уной. Но он настолько устал, что даже постоянная мысль о ней пульсировала ничем не отзывавшимся гипнотическим покоем, как теплая боль, линиями и узлами разлившаяся по всему телу. Марк еще раз бездумно погладил большим пальцем мягкую шерсть. И уснул.

 

ПЕЩЕРА ОТПЕЧАТКОВ

Уна подметила, что переняла у Дамы привычку раз за разом повторять про себя «Господи Боже». И действительно, любой ее яростный порыв к абсолютному началу наводил на мысль о едином Боге, стоящем за всем сущим, пронизывавшем пространство, как законы физики, о которых она знала так мало, или о равномерной механической пустоте. На этой стадии обе возможности казались Уне практически взаимозаменяемыми; обе подразумевали ясную и бескомпромиссную завершенность, и ей это нравилось. Но она придерживалась этой зачаточной молитвы непроизвольно, даже несмотря на то, что по здравом размышлении любая из этих сил, стоило ее попросить, могла оградить Марка, в противном же случае — погубить его, а это было не лучше, чем переругивающиеся в Пантеоне малолетки, все больше напоминавшие ей потрепанных старых зеков. Она пробовала расспросить Даму, но тот отвечал как-то невнятно, и Уна решила, что, наверное, обидела его.

Проведенное в Пантикосе время было ужасно, потому что заняться было нечем, не было ничего определенного, чего можно было бы дожидаться, — даже признака того, что ожидание бессмысленно. Ну, давай же, объявись, нервно думали они; нет, должно быть, он решил хорошенько передохнуть, а может, заблудился, подождем еще час.

Когда же они снова двинулись в путь, хотя от принятого решения и стало легче, Уне не давало покоя чувство, что они всего лишь разыгрывают выдуманную ими же самими историю, словно могли заставить Марка жить, ведя себя в соответствии с их представлениями. Когда Пантикоса осталась позади, разговаривать стало труднее. Для Уны и Сулиена была нестерпима мысль, что они уехали ни с того, ни с сего, что Марк мог появиться буквально через несколько минут после их отъезда или, что гораздо хуже, уже слишком поздно искать Марка живым, но ни о чем другом помыслить они не могли.

Особенно молчаливо держался Дама. Сжав зубы, он угрюмо вел машину на восток, вдоль засушливых гор, пока наконец не повернул на север и кругом пошли влажные сосны. Им приходилось ненадолго останавливаться почти каждый час, чтобы он мог дать отдых рукам, а Сулиен — попытаться снять боль.

— Не уверен, что тебе следует делать это, — сказал Сулиен, и Дама ответил коротко и честно:

— Теперь уже поздно. — А затем добавил: — Пустяки, все в порядке.

Но Уне он казался еще более закрытым, чем прежде, и то, что она принимала за глянцевитый панцирь над его мыслями, стало еще более непроницаемым именно тогда, когда ей показалось, что оно поддается. Но даже хотя он продолжал молчать, даже когда она закрывала глаза, ей ни на минуту не удавалось позабыть, что он в машине. Она знала, как ему больно, но это было не все. Он отягощал собой завесу мира вещей, исторгал силу, шок, который они все испытали, увидев его впервые. Словно составлявшие его атомы группировались плотнее, чем у обычного человека.

Наконец они проехали за грузовыми составами через самое сердце Волчьего Шага, так что Уне пришлось выбирать — либо повернуть голову влево и бросить взгляд через площадь на желтый фасад кабака, либо уставиться перед собой и постараться ничего не видеть. Она намеренно и холодно посмотрела в сторону кабака, и ее передернуло, но при этом она почувствовала, что не терпящее отлагательств желание найти Марка становится еще нестерпимее, и одновременно припомнила его презрительный, самонадеянно-насмешливый голос.

Было уже далеко за полночь. Через несколько миль после Волчьего Шага Дама сказал:

— Надо где-то заночевать. Сегодня я больше не могу.

Нет, нет, надо ехать дальше, хотела сказать Уна, но молча кивнула.

— Я знаю где, — продолжал Дама. — В горах так много пещер, и мы думали обосноваться здесь, но это слишком близко к людям. Мы не могли доверять им.

— И правильно, — сказал Сулиен, которому тоже стало не по себе в Волчьем Шаге.

— Ну, одну-то ночку нас тревожить не будут, они считают, что здесь привидения, — сказал Дама с еле сдерживаемой издевкой.

Он повез их, теперь маневрируя более открыто, через зеленую равнину перед Волчьим Шагом к сгрудившимся холмам и там резко затормозил. Неловко ухватив фонарик за тесьму, он повел Уну и Сулиена вверх по небольшому поросшему лесом холму, а затем сквозь расщелину — в глубокую заводь тьмы. В полу виднелось несколько плоских углублений, словно оставшихся от перевернутой мебели, а в глубине пещера оскалилась скальными наростами, свисавшими с потолка и поднимавшимися от пола, скорее напоминавшими колышущуюся драпировку и тяжелый складчатый занавес, чем каменные столбы. Они словно развевались из стороны в сторону в такт покачиваниям света, и казалось, что с потолка свисают тысячи пальцев. Пещера была просторная — величиной с небольшой дом.

— Спать здесь слишком холодно, — весь дрожа, сказал Сулиен. Было видно, как его дыхание превращается в пар.

Дама не обратил на это никакого внимания.

— Смотрите, смотрите.

Он обвел фонарем пещеру — неровно, потому что руки его снова тряслись.

Сначала в дрожащем свете они увидели только густой слой запекшейся крови, поначалу показавшийся каким-то естественным отложением; красновато-бурые пятна и потеки испещрили бледные стены. Потом сквозь красную дымку они заметили множество отпечатков: очертания рук, ладоней, от которых словно исходило слабое свечение.

— Сколько веков прошло, — прошептал Дама. — Вот почему они думают, что здесь водятся привидения.

— Я видел нечто подобное в одном журнале, — заинтересованно начал Сулиен.

— Посмотри на их пальцы, — прервала его Уна.

Все руки были изуродованы — кривые культи, отрубленные по первый сустав, рядом с нетронутыми большими пальцами. Большие, поменьше и совсем маленькие.

— Как их много. Смотрите, — все тем же зачарованным голосом произнес Дама. — Женские руки. А вот детская, но ее не тронули. Но все остальные обрублены точно так же. У некоторых уцелело по нескольку пальцев. Как они могли выжить в те поры после такого? Должно быть, они голодали. Смотрите. Это правая рука.

Он поднял свою правую руку как мог высоко, сравнивая ее с одним из красновато светящихся отпечатков.

— Разве что кто-нибудь им помог, — нерешительно предположила Уна.

— Никто никому не помог, — негромко сказал Дама, как если бы он был там и видел все собственными глазами.

— Пальцы не обязательно должны были отрубить, — почти шепотом произнес Сулиен. — Они могли просто согнуть их, вот так. Он поднял свою руку, чтобы показать, как именно. Ему подсказал это Дама, его согнутые указательные пальцы.

Дама резко, раздраженно дернулся, он почувствовал, хотя не смог бы объяснить точно, будто Сулиен критикует или посягает на что-то ему не принадлежащее. Вернувшись к этим образам прошлого, он пережил то же странное ликующее чувство, какое испытал, когда впервые увидел их, открыто столкнулся с ними.

— Зачем? Это наказание. Или пытка. И они хотели показать, что с ними сделали. Дальше есть еще.

Сначала они не заметили, что за выступом пещера уходит дальше вниз черным разинутым зевом. Сулиен попятился:

— Я дальше не пойду.

Дама посмотрел на него слегка презрительно.

— Я не боюсь этого, — нетерпеливо сказал Сулиен, указывая на отпечатки, — но как насчет пещеры? Откуда ты знаешь, что она не обвалится?

И хотя он был полон решимости пойти и далее, будь в этом необходимость, древняя тьма под толщей земли заставила его отпрянуть.

— Да все нормально, я же говорил, что уже был здесь, — сказал Дама, но на самом деле ему не хотелось, чтобы Сулиен шел с ними, — он хотел поговорить с Уной наедине.

— Так или иначе, — сказал Сулиен, — становится все холоднее. Лучше остаться в машине.

— В машине будет так же холодно, если она не на ходу, так что мы разведем костер. А снаружи света не будет видно.

Но, сказав это, Дама не повернулся к выходу, явно не собираясь искать хворост, напротив, стал карабкаться в отступавшую кромешную тьму. Фонарь оставался у него, и, вероятно, исключительно повинуясь инстинкту следовать за светом, Уна сделала как он хотел и пошла за ним.

— Уна, — предостерегающе сказал Сулиен.

— Все будет в порядке, — ответила она.

Сулиен постоял с минуту в темноте, а потом побрел обратно к машине, посмотреть, не забыли ли они зажигалку, и потому что ночное небо показалось ярким по сравнению с темнотой, обступившей его со всех сторон, как только унесли фонарь.

Дама передал фонарь Уне, отчасти чтобы она сама выбирала, на что смотреть, отчасти потому что у него заныли руки. Они подошли к самому краю ровного темного пространства; сырой низкий потолок нависал над их головами, убегая вдаль, насколько хватало света; стен было не видно, так что могло показаться, будто они очутились под скалистым небом, под одним из многих слоев пустой породы или между страницами каменной книги. Сырой пол был изборожден проточенными влагой канавками, похожими на мягкую рябь влажного песка на морском берегу, но на самом деле они оказывались твердыми и не рассыпались под ногами.

Уна последовала за Дамой в маленький донжон, или храм, кровлю которого поддерживала миниатюрная колоннада поднимавшихся с пола сталагмитов; стены были покрыты еще более густым слоем запекшейся крови с темными отпечатками растопыренных пятерней, видневшимися по всей каменной поверхности; в сводчатой нише, где могло бы стоять изваяние бога домашнего очага, появился выступивший из черной тьмы беспалый отпечаток узкой женской ладони.

— Что же тебе здесь нравится? — спросила Уна.

— Нравится? — Дама был поражен, ему и в голову не приходило, что это место может нравиться, только что оно было важным и его стоило осмотреть. — Не знаю. Мне кажется… если ты увидел это, то сможешь понять… сможешь понять, что…

Дама не то чтобы лишился дара речи, но то, что он чувствовал, не укладывалось в слова; чувства, смысл приходилось втискивать в них. Наконец он сказал:

— …просто таковы люди. И такими они были всегда.

Свет фонаря, который держала Уна, упал ему на глаза, так что зрачки вздрогнули и сузились, превратясь в черные точки, окруженные как никогда ярко и чисто блестевшей бирюзой. Тени странным образом заострили возбужденные черты его лица, сделали их отчетливее, чем при солнечном свете, — красивыми и совсем не детскими.

— Для тебя все по-другому, и так или иначе ты сама должна была всегда это знать, — сказал Дама.

А может, она и вправду всегда это знала?

— Было бы проще не знать, — нерешительно улыбнулась Уна.

— Проще, но не лучше, потому что, как только ты понимаешь это, и говоришь, ладно, так уж обстоят дела… тогда ты… не то что чувствуешь себя в безопасности, физической безопасности… но можешь делать дело. Которое другим не под силу. Скажем, ты. Ты спасла Сулиена. Сделала невозможное. И провела того человека.

— Мы оба сделали это. Я была уверена, что он увидит… — Уна в нерешительности замолчала, но закончила: — Ты не дал ему увидеть, что у тебя искалечены руки.

— Ладно, оба, потому что знали. Если ты захочешь, то можешь преодолеть любое препятствие. Даже себя. Ты многое можешь сделать, если начнешь с этого. — Дама помолчал и сказал решительно: — Почему ты поехала?

Слова Дамы взволновали Уну, она понимала их скрытый смысл, но все же еле заметно испуганно вздрогнула, словно предчувствуя недоброе.

— Ты знаешь. Либо тебя самого бы здесь не было.

— Я поехал потому, что обещал, — мгновенно откликнулся Дама.

— Тебя никто не заставлял.

— Я сказал, что помогу, потому что так хотел Делир, а я всем обязан ему. И потому, что поехала ты…

В тишине словно звякнул колокольчик или кто-то одиноко хлопнул в ладоши.

— Ты слышал, что сказали мы с Сулиеном, — ответила Уна, будто ничего такого не было. — Из-за всех таких же, как мы. Вот почему.

— Да, но этот Новий — не единственная наша надежда, такого человека вообще быть не может. Вернее, надежд так же много, как людей, которые готовы понять, что от них требуется, и в самом деле совершить это — что бы то ни было.

— Так или иначе, он наша главная надежда, — сказала Уна.

Дама кивнул, не столько соглашаясь, сколько допуская такую возможность, и, прежде чем ответить, отвел взгляд.

— И это единственное, почему ты хочешь помочь ему?

— Ох… — вздохнула Уна, чувствуя, что ее загоняют в угол. — Почему ты спрашиваешь? Ты же знаешь, как долго мы пробыли вместе, добираясь до Хольцарты. Конечно, я должна знать, что с ним все в порядке.

— Вы пробыли вместе не так уж и долго.

— Но изо дня в день, постоянно… сам знаешь, как это бывает. Потом кажется, что это долго.

— Ты что, хочешь сказать, что вы подружились?

И снова Уна вспомнила Волчий Шаг и Марка, так блестяще разыгравшего роль хозяина, и у нее предательски мелькнуло, нет, правда, как я могла? И она сказала:

— Не знаю.

— Но… ты не влюблена в него?

— Нет, — ответила Уна, быстро, как мигает глаз, когда в него летит мошка.

— Отлично, — так же быстро откликнулся Дама. Конечно, он хотел услышать от нее именно это, но почему-то чувствовал, что на этот ответ нельзя положиться, и потому добавил, словно чтобы заполнить паузу, словно вместо Уны и ради нее: — Иначе это ничем хорошим бы для тебя не обернулось, даже найди мы его и удостоверься, что он в порядке. Что бы он ни думал сейчас о своих чувствах к тебе, чем бы ты с ним была? В худшем случае — обузой, а в лучшем — чем-то, что он подобрал ради забавы, пустышкой, вещью. Разве его семья позволила бы тебе быть чем-то еще? А это не слишком-то отличается от того, чем ты была прежде.

Уна не ответила ни словом, ни жестом. И только теперь Дама понял, что лучше бы он ничего не говорил. Но ему не терпелось, чтобы она поняла, что он и в мыслях не имел оскорбить ее, как он мог? И все же, говоря о причиненном ей зле, он не мог не задеть и ее саму. Это заставило его поспешно перейти к другому, самому важному:

— Так что бы ты стала делать потом?

— Я не могу думать о том, что будет потом. Я должна думать о том, что происходит сейчас, — машинально ответила Уна.

— Нет, придется тебе подумать, — сказал Дама. Потом придвинулся к ней. — Возвращайся со мной. Помоги мне. То есть давай поможем друг другу. Сначала, возможно, в Хольцарту, но потом мы сможем поехать, куда захотим, туда, где будем нужны. Так будет правильно. Так суждено…

Он взял ее за плечо, сначала здоровой, относительно здоровой, рукой привлек к себе. Уне показалось, что гора налегла на нее всей своей тяжестью, это было даже не искушение, скорее демонстрация весомости, силы. Но где-то в самом центре клокотал очажок неуступчивого гнева, соприкасаясь с которым все плавилось, текло. Вздор, что она должна пассивно, безвольно стоять здесь, когда совсем не обязана.

Уна отвела его руки, аккуратно опустила по швам, посмотрела на Даму через разделявший их фут пустоты.

— Нет. Так не суждено.

— Ладно, — сказал Дама без всякого выражения. Они отодвинулись друг от друга. Прошло несколько секунд. Посмотрев на свои пронзенные, обезображенные шрамами запястья, Дама спросил: — Из-за этого?

— Если бы ты и правда думал, что из-за этого, то вообще не захотел бы иметь со мной дела.

— Тогда из-за Марка Новия?

— Ты не знаешь его. И не тебе о нем говорить! — вдруг вся вспыхнув, сказала Уна.

— Скажи, что из-за него.

— Да, — отрезала Уна, словно порывисто подписывая что-то, чего даже не читала.

— Ладно, — повторил Дама. Он отодвинулся от света, и лицо его скрылось во тьме. — Хорошо. Итак, — методично начал он. — Я сказал, что помогу тебе в Риме. Значит, помогу. Но когда я буду уверен, что дело сделано, я просто пойду… понимаешь? Не люблю слоняться без дела.

— Обратно к Делиру?

— Возможно, — бесцветным голосом сказал Дама, но затем прошипел сквозь зубы: — Нет. Нет мне нужды туда возвращаться. Да и он не очень-то пожалеет.

Негодование Уны оставалось раскаленным, как спираль лампочки, но мало-помалу она начала чувствовать тревогу и беспокойство за Даму, его участь, недоверчиво задумалась: что это? что мы такое друг другу говорим?

— Я не хочу, чтобы ты сделал это.

— Какая разница, чего ты хочешь, боюсь, никакой.

Уна посмотрела на него и только покачала головой, не в силах сказать «прости»; оставив фонарик Даме, она, спотыкаясь, двинулась обратно в беспроглядную тьму, находя дорогу ощупью и по памяти. Странно, однако на какое-то мгновение гнев или то, что она по-прежнему называла гневом, превратилось в нечто вроде растерянного изумления.

Дело было не в том, что Дама сказал ей, о чем напомнил. Дело было в том, что то, как он говорил о Марке, заставило ее увидеть в его чувстве к ней ленивую уверенность собственника. Дама даже не понял, что натворил.

Неужели она сказала «да» лишь потому, что была охвачена гневом? Дама так не подумал, а она ничего не сказала, чтобы поставить его на место; и почему, в конце концов, она так переживает из-за пренебрежения к Марку, которое все равно не способно задеть его? Разве не она сама всего минуту назад, вспоминая голос и выражение лица Марка в Волчьем Шаге, говорила себе, что они не могут быть настоящими друзьями? Разве это не единственный, пусть и неправильный, но справедливый и разумный взгляд на вещи?

И это было неправильно, совершенно неправильно, и какое ей дело до семьи Марка, она не имеет к ним никакого отношения.

Нет, она прекрасно понимала, что Дама добивается у нее ответа на вопрос, любит ли она Марка. Она не думала, что говорит, считала, что слово можно взять обратно; не тут-то было.

Возможно, вам кажется, что признать явление, дать ему правильное имя, по которому оно истошно стенает, значит утихомирить, приручить его. Но Уна поняла, как в свое время понял и Марк, что правильно обратное, что все, что она чувствовала к нему, начиная с их первой встречи за зелеными занавесями, а теперь — этот ужасный страх, что она никогда не увидит его снова, жадно накинулось на слова — «любовь» и «да» — и в хищном неистовстве поглощает их, разрастаясь с чудовищной, неумолимой скоростью.

Уна закрыла глаза и представила себе белизну; белое марево над водопадом, холодный поцелуй.

Она все еще помнила, что почувствовала тогда; что это чересчур, еще один шаг — и она обратится в ничто, и не могла удержаться, чтобы не сравнить это с тем, что почувствовала тогда ночью на улице в Толосе. И тогда это тоже было чересчур, но теперь стало неважным, не шло в счет.

Еще одно биение головокружительного счастья; Уна знала, что он чувствовал то же, — как поразительно и многим ли это дано?

А затем неизбежно, словно потолок действительно обрушился над ней, но не дождем каменных осколков, а комьями сырой земли, она почувствовала, как страх и сожаление схватили ее за горло. Уна не хотела возвращаться в то полустершееся мгновение у реки, ей хотелось позабыть все, но она хотела увести за собой и его, так чтобы он оказался сейчас рядом, она по-прежнему не знала, как сказать, объяснить ему, чтобы он наконец понял, понял, но как, если он уже, возможно, мертв?

Пальцы Уны осторожно, слепо ощупывали дорогу впереди, в любой момент готовые цепко сжаться, ухватиться за того, чье неосязаемое присутствие витало в темноте. Казалось, черный воздух внезапно впился в нее сзади, она не могла сказать, в правильном ли направлении движется или все это — плод ее фантазии. Вполне вероятно, она шла совсем не туда. Она не могла вернуться к Даме за фонариком. Уна обернулась и немедленно пожалела об этом: все спуталось, и теперь было уже окончательно невозможно сказать, в какую сторону она идет. Тьма вспучилась у нее перед глазами.

— Сулиен! — в панике крикнула она.

— Что? — отозвался Сулиен; голос его звучал далеко, но этого было достаточно, в конце концов она не ошиблась. Уна сделала еще несколько неуверенных шагов в направлении его голоса и оказалась в первой пещере, где уже не обратила внимания на отпечатки на стенах и вообще ни на что кроме бледно светящегося, ведущего наружу проема, в котором стоял Сулиен, вернувшийся на ее крик; он нашел зажигалку, но так и не набрал сухого хвороста, мысли его были обращены к Лал.

— Что случилось?

— Мы не можем ждать здесь часами, — резко сказала Уна, — все равно никто не уснет, — и, крепко обняв брата за плечи, расплакалась.

Чтобы успокоить ее, Сулиен несколько раз провел рукой вверх и вниз по ее спине, сочувственно и уверенно, как всегда. Он не скрывал своего удивления. И, не спрашивая больше, в чем дело, сказал:

— Конечно, с ним все в порядке. Конечно, ты снова его увидишь.

 

SAEVA URBS

[2]

Кругом был сплошной город и множество улиц, о которых он даже не подозревал. Марк провел ночь и потратил последние деньги, оставшиеся после того, как он колесил по Галлии, в обшарпанной маленькой гостинице в Субурре, где никогда не бывал раньше.

Хозяин взглянул на него и захлопал глазами.

— Вам, должно быть, это уже тысячу раз говорили… но вы страшно похожи на…

— На Марка Новия, да, я знаю, — спокойно ответил Марк. Ему даже пришла мысль наклониться к хозяину и сказать ему на ухо: сейчас я расскажу вам, что случилось, но это было слишком сложно, он слишком устал для подобных штучек. В комнате, размерами больше напоминавшей буфет, он уснул, репетируя то, что ему предстоит сказать, ужимая и урезывая свой монолог, зная, что времени у него будет мало. Проснувшись, он обнаружил по всему телу страшно зудевшие огромные розовые пятна от укусов клопов, которых даже не заметил, так вымотался.

На всем пути в Рим, до самого конца, он продолжал заметать следы, поэтому не стал выходить на огромном, гудящем на все лады вокзале Ватикан-Лилд, а проехал через Остию, где пересел на трамвай и вернулся в римские предместья. Всю дорогу он ломал голову над тем, сможет ли увидеться с Фаустусом наедине, избежав предварительных проволочек и допросов, и всякий раз со все более неумолимой уверенностью отвечал: не смогу. Дело было даже не в конспирации, хотя эта проблема, вероятно, возникнет, и уж наверняка с ней придется столкнуться впоследствии, просто он не мог прямо так взять и пройти в лощеный квартал, где жил дядя, хотя он и был так близко.

Но теперь Марк знал, что и как будет делать, и, решив это, большую часть дня бродил по Риму, как обычный турист, слегка прихрамывая после трудного перехода накануне. Страх за себя и Вария волной накатывал на него со все сокращающимися интервалами; решив, что ничего не будет предпринимать до завтра, он вдруг подумал, что у Вария может и не быть в запасе столько времени: они знают, что дело плохо, знают, что я ушел из Хольцарты, и они не могут меня найти, — какой смысл тогда устраивать суд? Они убьют его и скажут, что это самоубийство, или несчастный случай, или дело рук другого заключенного — патриота, разгневанного покушением на императорскую семью. Это может случиться в любой момент.

Нет, пытался он убедить себя, наверняка не так скоро.

И все же в основном его преследовал не страх, а похожее на сон чувство невозможности снова оказаться здесь, будто он нарушил не просто изустный запрет, а закон физики. Он видел Рим как бы в измененном масштабе, словно сквозь прозрачную толщу воды, сквозь напластования времени — времени куда более долгого, чем несколько месяцев его отсутствия. Хотя каждый вид — стеклянный купол Колизея, сверкающие на солнце золотые башни дворца, Тибр — отзывался в нем острым уколом узнавания, ничто не выглядело как прежде, все казалось либо увеличенным, либо скошенным, виделось под странным углом; яростно рыча, мчались бесконечным потоком машины, погруженные в собственные мысли пешеходы, не обращавшие на Марка никакого внимания, сердито шаркали подошвами, и ноги их напоминали ножницы, мелькавшие в руках у закройщика. Он знал, что его город — самый суматошный в мире, но еще никогда жизнь столицы не казалась ему такой сумасшедше оживленной, а сам он, влекомый людским потоком, никогда не чувствовал себя таким одиноким. Марк растерялся. Когда прежде он оказывался в каком-либо месте, все вокруг замирало. Теперь же он плыл сквозь толпу с обезумевшими глазами, как угорь, беспокоясь, что может выделяться на общем фоне, потому что шагает слишком медленно, ибо, вопреки всему, он был заворожен. Ему надо было ощупать все, будь то колонна или стена, он провел рукой по гладким перилам моста через Тибр, поглаживая их.

Он никогда не понимал с такой отчетливостью, как сейчас, насколько знакомые городские вехи увязаны друг с другом, теперь же понял, что мыслил их почти как отдельные острова, разделенные не расстоянием, а числом минут, необходимых, чтобы добраться на машине от одной до другой, преодолевая маленькие временные туннели. Теперь он пешком двигался от Остиевой дороги до Авентина, затем к Форуму, подножию Палатинского холма. Это было все равно что внезапно понять математическое уравнение, ощутив почти физическое удовольствие от его стройности.

Такое не повторяется.

И повсюду ему мерещилась Уна: учитывая неумолимую способность ее призрака складываться из рисунка древесных ветвей и воздуха, ему следовало быть готовым к тому, что ее не остановить, когда кругом столько реальных девушек и женщин, в которых можно воплощаться, сотни и сотни самозваных Ун, поражавших его той же длиной волос, или стройностью, или бледным оттенком кожи — ему даже не было нужды видеть эти качества вместе, — поскольку он мог воссоздавать ее из самых малообещающих черт, вдруг утрачивавших сходство, когда он снова смотрел на них. Тем не менее она казалась Марку абсолютно ни на кого не похожей. И в то же время, с глупой настойчивостью, в голове у него снова и снова мелькала мысль, что она приехала вслед за ним, что она здесь, в Риме.

Себя он тоже ощущал собственным призраком. Он стоял возле большой извилистой аркады, где помещались магазины, и смотрел самый крупный в мире общественный дальновизор, огибавший подковообразную внешнюю стену. Экран сиял мыльной пеной реклам, затем на нем появились танцоры высотой с дом, чахоточные и меланхоличные, а затем покупателям и туристам сообщили, что завтра император выступит с заявлением по поводу убийства своего племянника. Черные вымпелы в знак скорби по нему виднелись повсюду, кое-кто, предположительно сверхверноподданически настроенные монархисты, даже облачились в траур — пожалуй, самое странное зрелище, какое Марк когда-либо видел.

Он вышел из гостиницы пораньше, чтобы вовремя добраться до Форума и занять место поудобнее. Оставалось еще два часа, но сотни людей уже были там с тем же намерением, что и Марк, пододвинувшись настолько близко к ростре, насколько позволяли преторианцы, оставив место для нескольких рядов сумрачных аристократов и сенаторов. Охранники и стража окружали Форум, пристроились на крышах близлежащих храмов и стеклянной базилике. Быстро и мрачно обыскав Марка и даже не посмотрев ему в лицо, они протолкнули его сквозь кордон вместе с остальными. Марк исподтишка изучал Форум, задержавшись взглядом на статуе крылатой женщины, символизировавшей Победу, которая, казалось, на всех парах мчится к ростре.

Несколько дальновизорщиков слонялись вокруг. Какая-то семья рядом с ним преспокойно устроилась на ранний пикник. Форум постепенно, равномерно заполнялся, пока толпа почти не скрыла подиум от Марка. Император сильно запаздывал. Марк успел забыть, что опаздывать — его привычка, и нервно едва ли не приплясывал на месте от нетерпения. Он прислонился к цоколю Победы и слегка дрожал. И, подобно многому другому, эта статуя, то самоуглубленное выражение, которое, как ему показалось, придал ей скульптор, напоминало ему Уну, хотя в действительности лицо статуи улыбалось неумолимой, но безмятежной улыбкой — вопреки стремительной позе бегуньи.

На сей раз — из-за того, что он собирался сделать — одна мысль пронзила хрупкую смиренную оболочку, в которую он заключил Уну; будь здесь, подумал Марк.

Фаустус не понимал, что опаздывает. Он сидел, испытывая нечто вроде досужего облегчения, в середине короткого ряда автомобилей, плавно преодолевавших крохотное расстояние до Форума. Он умудрился позабыть, какой это недолгий путь, и его раздражало, как скоро придется снова выбираться из машины.

Черные парчовые ширмы, расставленные от дороги, мимо храма Сатурна, прикрывали проход к ростре для членов семьи. Выйдя из машины, Макария ненадолго задержалась здесь, от нечего делать поправляя темную шаль на голове. Если бы Фаустус не вглядывался так пристально и не помнил, по какому поводу все это происходит, ему, пожалуй, было бы приятно увидеть дочь в таком наряде, делавшем ее, как ему казалось, вполне женственной, вполне грациозной: вуаль смягчала очертания ее короткой стрижки и военную выправку плеч. Но когда она бессознательно на минутку остановилась, Фаустус увидел, какой у нее изможденный, потерянный вид.

На то были причины. Все это время она держалась — и он не находил слов, чтобы выразить это или поблагодарить ее, — великолепно. Она за всем присматривала, почти не спала. Когда он распекал злополучного писаку за первые несуразные наброски своего обращения, Макария, ни слова не говоря, ловко и расторопно записала все замечания отца и сама все переписала, прежде чем он успел что-либо понять и разворчаться на подобную нелепость. Как то и полагалось.

Друз старался, может, и не меньше Макарии, но на деле мог предложить лишь благонамеренные усилия, которые предпринимал. Что правда, то правда — он действовал успешно, убирая с пути Фаустуса ненужных людей, и постоянно вносил различные предложения, но затем каким-то образом сам оказывался у него на пути. Фаустус поручил Друзу председательствовать на нескольких собраниях — на встрече с отделом прессы, с сенаторским комитетом. Друз сказал сенаторам, что Фаустус слишком занят, чтобы встретиться с ними, и чтобы денег от него не ждали, на что главным образом и был расчет, но Друз даже не пожелал устраивать представления, выслушивая жалобы сенаторов, и оставил их в полном расстройстве чувств и негодовании, так, что Фаустусу пришлось частным образом встречаться почти с каждым из них и задабривать, чтобы уладить дело, а то и просить об этом Макарию. Друз был одновременно слишком невозмутим и слишком озабочен, или невозмутим и озабочен попеременно по ничего не стоящим поводам.

Фаустус смотрел на него и впервые задавался мыслью: а ну как тебе придется не сегодня-завтра стать императором, как же ты управишься? Не мог он и четко сказать, что уже принял было твердое решение в пользу Марка, хотя ему и казалось, что так было бы честнее и справедливее перед Лео. По правде сказать, после смерти брата он весь внутренне съеживался, когда вообще приходилось думать на эту тему.

Друза явно угнетала небольшая задержка, вызванная тем, что они готовились показаться на публике, и, повинуясь какой-то унаследованной привычке, он барабанил пальцами по дверце автомобиля, выстукивая сложные пассажи, как, бывало, делал Марк, когда нервничал или когда его снедало нетерпение. Ни Лео, ни Луций никогда так не делали. Фаустус постарался вспомнить, не могли ли оба унаследовать это от кого-то из предков, но так ничего и не вспомнил.

Что ж, думать об этом теперь не имело никакого смысла, так или иначе Фаустус был тут бессилен, разве что, сломав прямую генеалогическую линию, усыновить кого-то из сенаторов и передать ему власть; но — бедняга Друз! — в этом не было никакой нужды.

Друз подошел к Макарии и слегка подтолкнул ее локтем, предположительно с намерением подбодрить; та через силу улыбнулась и коротко ответила:

— Порядок. Надо же кому-то это сделать, верно?

Сказав это, она бросила бравый взгляд на Туллиолу. Дело в том, что в последние дни Макария из всех сил пыталась угодить даже ей — получалось слегка неуклюже, слегка раздражало, — и все же Фаустус вынужден был признать, что по крайней мере отчасти виновата в этом сама Туллиола. Не то чтобы Туллиола сделала или сказала какую-нибудь грубость, разумеется нет, но, казалось, ей слегка претят дружеские излияния Макарии, и держалась она с отрешенностью неестественной даже на фоне ее обычного невозмутимого спокойствия. Вероятно, сама будучи человеком, проявлявшим такого рода старания, Туллиола была слегка поражена, увидев отражение этого в Макарии. Это было понятно. Сейчас она стояла, держа Фаустуса за руку, траур несколько бледнил ее. Она никогда не принимала активного участия в подготовке к чему бы то ни было кроме похорон. И Фаустуса это радовало; казалось, Туллиола понимает, как ему приятно, что хоть кто-то рядом постоянно не твердит ему о Марке, что хоть кто-то даже теперь способен изливать на него умиротворяющий покой.

Они медленно взошли на ростру, и Туллиола потихоньку пожала Фаустусу руку, прежде чем он оставил ее с остальными, когда он пошел прямо к подиуму. Фаустус посмотрел вниз, на свободный прямоугольник, где должно было лежать тело, но, конечно, все было забито народом.

Он сразу же начал зачитывать речь и после невнятного, хриплого бормотания вначале привычно взял себя в руки и стал разыгрывать как по нотам написанное Макарией обращение, соблюдая ритм и делая паузы, дабы произвести нужный эффект. Ему никогда не пришло бы в голову назвать это лицедейство неискренним, он одобрял произносимые им слова и чем более властно говорил, тем больше убеждал себя, что нуждался именно в них, что они единственно правильные.

И Марк услышал произошедшую перемену и понял, что делал почти то же самое, ожидая нужного момента в речи, точки, когда одним заранее рассчитанным движением можно завладеть толпой.

— Нет нужды повторять вам ужасные новости, которые впервые дошли до нас три дня назад. Я хотел бы сказать, что нахожу утешение в мысли, что не только моя семья, но и весь римский мир разделяют наше потрясение и нашу скорбь, и если это еще не в полной мере так, то я все равно верю, что так будет, и с огромным волнением благодарю вас всех, пришедших разделить с нами наше горе. Трудно осознать, как подобные трагедии могут следовать одна за другой с такой быстротой. И совсем уже невозможно понять человека, который отнял у нас моего племянника Марка Новия во цвете его юных лет, лишил его будущего, которое несомненно…

Марк вздрогнул — так странно было слышать подобные слова. Добравшись до цоколя статуи, он почувствовал страх перед сценой, как впервые выходящий на нее актер, подтянулся, ухватившись за край пьедестала, и уцепился за бронзовую руку, бронзовую складку шелка.

Какое-то мгновение Фаустус еще продолжал упрямо читать, почти не глядя на растрепанную худую фигурку, возникшую где-то на периферии его зрения, как выползший из земли червь; фигурка карабкалась по одной из статуй, как по шведской стенке, пренеприятно размахивая руками и ногами, наподобие ребенка или акробата. Краешком сознания Фаустус подумал с напряженным, но в то же время посторонним интересом: кто же это — просто полоумный или он собирается в меня выпалить? Но еще сильнее Фаустус переживал из-за того, что лицо его исказила ярость, что он поставлен в дурацкое положение, вынужденный решать, прервать ли чтение или подождать, пока с этим безобразием разберется охрана, но едва ли не больше всего он был взбешен бездушием юнца.

А тот между тем кричал что-то, что Фаустус не мог расслышать из-за собственного голоса.

— Дядя!

Через секунду после того, как Марк вознесся над толпой, группа охранников уже пробивалась к нему, то ли не узнавая, то ли не расслышав хорошенько, что он кричит, а возможно, из чисто профессионального желания убрать наглого нарушителя спокойствия подальше с глаз долой. Из последних сил Марк забрался еще выше, уцепившись за прочные распростертые крылья богини.

— Я — Марк Новий Фаустус. Посмотри на меня, дядя.

Фаустус отреагировал не сразу. И если бы не потрясенная тишина вокруг него, мог бы и не расслышать слов, произнесенных несколько мучительно долгих мгновений назад. Прежде чем снова взглянуть на юношу на статуе, он обернулся и увидел, что Друз закрыл рот рукой. У Макарии тряслась голова, и она что-то еле слышно шептала — кажется: этого не может быть. Фаустус снова повернулся и вгляделся повнимательнее — и что же? — тот же возраст, тот же цвет волос, возможное сходство, которое наверняка ничего не значит.

— Когда мне было десять, ты хотел подкупить меня, чтобы я не рассказывал отцу, что ты разбил маску, которую он привез из Мексики.

Фаустус даже не заметил, как листы бумаги посыпались с подиума из его вдруг онемевшей руки.

Но не к одному Фаустусу хотел обратиться Марк. Опасно накренясь, он перевесился через плечи статуи, так что ему стали видны глаза стоявших внизу людей.

— Эй, там. Камеры сюда. Римляне. — Как странно было употреблять это обращение, но оно сработало; теперь уже охране было тяжело добраться до него, поскольку не они одни рвались к статуе, вокруг нее плотно сомкнулась целая толпа.

— Римляне. Посмотрите на меня, перед вами — живое доказательство того, что вам лгали. Правда в том, что люди, которые хотят, чтобы вы думали, что Варий убийца, это те же люди, которые убили моих родителей и Гемеллу Паулину… именно от них мне пришлось прятаться все это время. Дядя, они вокруг тебя…

— Марк! — крикнул Фаустус, когда охранники поползли по цоколю. Он сделал было попытку ринуться к племяннику с ростры, но преторианцы удержали его и, пожалуй, были правы: разбушевавшаяся толпа ревела, а его возглас только подлил масла в огонь. Недоверчивый гул все усиливался, местами почти переходя в здравицы, и перерос в протестующее улюлюканье, когда офицеры набросились на Марка и хватка его ослабла настолько, что, не соскользни он вовремя в их руки, потерял бы равновесие и рухнул на землю.

Как только им удалось стянуть его вниз, охранники едва не потеряли Марка под ногами толпы, настолько обуяло зевак желание не только увидеть, но и потрогать его, словно он мог оказаться галлюцинацией или каким-нибудь голографическим трюком. Они ликующе хлопали его по плечу, хватали за руки, ерошили волосы. Марк не противился этому, даже наоборот — тряс протянутые к нему руки и, уворачиваясь от охранников, заглядывал в лица, говоря:

— Помни Вария. Помни, что видел меня.

Все успокаивали Фаустуса:

— Государь, ваша безопасность…

Фаустус потерял Марка из виду, пытался, но не мог уследить за движущимся центром переполоха, к тому же к нему уже протискивались его собственные телохранители. Яростно рыча, он отпихнул их:

— Какого черта вы делаете? Разве я не могу идти, куда захочу, а я-то думал, что я ваш херов император!

А затем нараставшая людская волна стихла. Они все еще завывали и топали снаружи, но в тот момент, когда дверца фургона тяжело захлопнулась за Марком, он почувствовал перемену, словно вдруг стал меньше, очутившись в маленьком замкнутом пространстве. Словно за секунду до того он был старше, и власть и слава согревали его, а теперь вновь превратился в испуганного беспомощного подростка. Он надеялся, что колотившая его дрожь не будет заметна. Он молча озирал офицеров охраны, которые в свою очередь таращились на него, и убеждал себя: они не смогут сделать этого сейчас, я остановил их, они не могут убить меня. Все случилось почти в точности, как он ожидал.

И все же он крепко обнял себя, как от холода. Единственное, что он чувствовал, была физически ощутимая реальность, что теперь они — хозяева положения, он один и заперт с ними, и, что бы ни случилось с ним дальше, права голоса он отныне лишен. Больше ему ничего не оставалось. Он использовал все средства.

Охранники не знали, что с ним делать. Они условились обращаться к Марку «сударь», говорили отрывисто и в то же время учтиво. Можно было увидеть в этом издевку, но все зависит от того, как сложатся дела дальше. Фургон ехал не останавливаясь.

Недовольный и вконец расстроенный Фаустус быстро спустился с ростры, укрывшись за темными ширмами.

— Ну, кто мне скажет, что они творят? — хрипло пролаял он. — Куда они его повезли?

Какой-то миг казалось, что никто этого не знает. Преторианцы и охрана пытались контролировать толпу; разноголосый гам волнами расходился по Форуму и доносился снаружи: люди, видевшие случившееся по общественным дальновизорам, пытались прорваться на Форум, не в силах сдержать свое любопытство. Нескольких уже арестовали, фургоны отъезжали от площади один за другим.

Макария не выдержала и отошла, чтобы на минутку прислониться к одной из машин, закрыв лицо согнутой рукой.

Гликон пытался добиться от капитана преторианцев:

— Как вы думаете, безопасно ли императору снова выходить к народу, поможет ли это? Государь, если бы вы вернулись и обратились к ним…

— Я отказываюсь предпринимать что-либо, пока кто-нибудь не даст мне объяснений по поводу того, что здесь происходит, — оборвал его Фаустус, сложив руки на груди. — Вот ты. Ты знаешь, куда они его увезли?

— Должно быть, они отвезут его в участок и обыщут хорошенько, — нерешительно ответил капитан. — И если… — он нахмурился, словно давая понять, что сам не особенно верит тому, что говорит. — Если это была просто шутка, возможно, продержат его ночь, а потом отпустят.

— Что вы городите? О чем вы?

— Но это не могло… — еле слышно шепнула Туллиола… — мы даже не знаем, кто это был…

Фаустус обвел тяжелым взглядом всех присутствующих.

— Верните Марка, — раздельно и зловеще произнес он. — Я хочу видеть его немедленно.

И, словно покоряясь его воле, все умолкли. Только Гликон сказал:

— Да, конечно.

Марк решил, что они остановились у военного участка, но дверей никто не открыл, и через минуту они снова тронулись с места.

— Куда мы едем? — спросил он.

— В больницу.

— Хорошо.

Марк еще больше встревожился, хотя звучало это вполне складно.

После этого охранники, чуть больше робея, чем при выполнении обычных заданий, стали требовать, чтобы он доказал, что он и в самом деле является Марком Новием Фаустусом Лео. Скрываясь так долго, Марк испытал сильнейшую неохоту говорить им что бы то ни было, однако теперь не было никаких причин отказываться. Он спокойно одну за другой описал им залы дворца, помещения собственного дома, рассказал о государственном визите в Терранову два года назад. К своему удивлению, он обнаружил, что старается вести себя так, чтобы выдать эту правду за правду.

— Замечательно. — Они не могли тут же проверить, не врет ли он. — А где вы все это время находились?

И снова — хорошо поставленным, агрессивно-вежливым тоном.

Марк не мог выдержать такого прямого вопроса.

— Лучше я сначала расскажу об этом дяде, — пробормотал он.

В больнице Эскулапа все, разумеется, задавали ему одни и те же вопросы. Узкий остров с обеих сторон соединялся с остальной частью города мостами, и, пожалуй даже больше, чем река, раскидистые пинии охраняли его от угрожающе надвинувшейся громады Рима. Это была небольшая элегантная, прилизанная клиника, словно излучавшая довольство сквозь бледно-охристые стены. Больные или искалеченные люди показались бы здесь неуместными, и, хотя они должны были здесь находиться, Марк так и не увидел ни одного болящего; сначала его проводили наверх в приемную, а затем — в комнату, похожую на обычную спальню, с тремя мягкими креслами и письменным столом, на фоне которых больничные койки казались едва ли не случайностью. Марку показалось, что он слышит непрестанный шум подъезжающих автомобилей. Он почувствовал себя в осаде. Сохранять замкнутость и внутреннее равновесие становилось все труднее, все труднее — отказываться от настойчивых просьб. Сестры уговаривали его прилечь или присесть, но он по-прежнему стоял слегка согнувшись, не подпуская никого слишком близко, настороженно обхватив себя руками.

Здешний персонал, казалось, более расположен поверить, что он — это действительно Марк Новий. Они не держались так скованно, как охранники, или по крайней мере, лучше знали, как себя вести. Сестра и врач сосредоточенно изучали несколько его фотографий, сопоставляя длину и ширину черт с фотографиями Фаустуса, Лео и Друза.

Фотографии были не из газет — тогда откуда — из дворца?

— Император знает, что я здесь? — спросил Марк.

— Уверена, что да, — успокаивающе сказала сестра, обеспокоенно вглядываясь в нижнюю часть его лица и затем переведя взгляд на свои фотографии. — Черты лица в вашем возрасте меняются так быстро, — заметила она.

— Долго это протянется?

— Пожалуйста, не волнуйтесь, присядьте. Если вы и дальше будете расхаживать по палате, все только усложнится. — Марк неохотно подошел поближе, но так и не сел. — Нам действительно важно, чтобы вы рассказали, где были.

— Потом расскажу. Не хочу подвергать опасности людей, которые помогли мне.

Даже в этот момент он задумался, не сболтнул ли лишнее.

— А почему они должны подвергаться опасности?

Марк ничего не ответил.

Подобные интервью шли одно за другим. В промежутке, когда ему сказали подождать и оставили одного, Марк вылез в коридор — сначала просто для того, чтобы убедиться, что его не заперли. Он добрался до площадки, где было окно, выходившее на примыкавший к больнице участок. Да, охранники, которые привезли его, по-прежнему стояли у входа, появились и новые, крутившиеся возле моста. Он видел, как подъехал фургон с преторианцами. Он подумал, что если Фаустус собирается приехать, то это неизбежно, особенно если он поверил тому, что Марк выкрикивал на весь форум. Однако казалось маловероятным, что при необходимости ему удастся выбраться. Он вернулся в коридор и обследовал еще клочок территории. Он пробрался мимо дверей других спален и наконец увидел еще одного пациента — старика в халате с золотым шитьем, сидевшего на краю кровати и мельком глянувшего в приоткрытую дверь; хмуро посмотрев на Марка, он кашлянул. Второе окно Марк обнаружил на боковом фасаде здания. Кроны деревьев скрывали землю под ним, так что Марку не удалось разглядеть никаких офицеров, даже если они там и были. В виде эксперимента, просто чтобы узнать, возможно ли открыть окно, он потянул на себя раму. Она не открывалась. В любом случае — как бы он спустился вниз?

Сестра, сверявшая его лицо с фотографиями, заметила его. Марк виновато отодвинулся от окна.

— Не могли бы вы вернуться и подождать в вашей комнате?

Она проводила его обратно. Через некоторое время вошел другой, по всей видимости, старший врач, в сером, с коротко подстриженными, колючими, как у барсука, черными волосами с проседью.

— Скажите, вы хорошо себя чувствовали за все время вашего отсутствия? — Марк кивнул. — И вы никому не хотите рассказать о причине вашего исчезновения?

— Я уже всем рассказал, — ответил Марк.

— Вы полагаете, вашей жизни угрожала опасность?

— Да.

— Исходившая от Кая Вария?

— Нет.

Его уже об этом спрашивали.

— А Лео и Клодия Аурелия — приношу свои соболезнования — кажется, вы сказали, что их убили?

— Да.

Мужчина бесстрастно кивнул.

— Вы общались с людьми с серьезными заболеваниями, ну, скажем, тифом или туберкулезом?

— Думаю, нет. Я знаю, что здоров. Я уже говорил это. Дважды. Могу я уйти или приедет император?

Врач что-то записал.

— Да, он должен вот-вот быть. Участвовали в драках?

— Да, но уже давно.

— Травмы головы во время драк получали?

— Нет. То есть были царапины на лице, но уже давно зажили, — нервно ответил Марк.

Врач встал, и Марк инстинктивно попятился, чтобы не подпускать его ближе.

— Я должен пощупать ваш пульс, — терпеливо объяснил врач.

— Ничего вы не должны, — стоял на своем Марк. — Это уже делали.

— Надо сделать еще раз. — Доктор шагнул вперед.

— Нет, — сказал Марк.

Недоверие, которое он чувствовал с момента приезда в клинику, обожгло его с новой силой, и он посмотрел на дверь, но на какую-то роковую секунду его обезоружил тот факт, что он ведет себя неразумно, ведь ничего пока не случилось и нельзя просто так выбегать из комнаты или набрасываться на людей только потому, что они тебя нервируют. Доктор же, с которого мигом слетело все его невозмутимое спокойствие, всем весом прижал Марка к стене, куда тот отступил, и теперь, после того как это случилось, даже практически ничего не заметив, Марк понял, что, шагнув вперед, мужчина одновременно выученно встряхнул запястьем, и что-то спрятанное в рукаве выскользнуло, готовое нанести удар. Марк дернулся, стараясь отмахнуться, освободить руку, но было уже поздно, ведь это была даже не драка, а дело считанных секунд, одного еле заметного, выверенного движения, и — с холодным недоверием ощутил Марк — это успело случиться. Врач отпустил его и исчез за дверью, оставив Марка притиснутым к стене, с рукой онемевшей в том месте, где холодная игла, пройдя сквозь ткань рукава, вонзилась в тело.

Несмотря на твердость духа, проявленную Фаустусом на ростре, следующий час прошел в судорожной спешке. После такого потрясения всем было почти дурно. Дрожь неприятия, нежелания поверить, что кто-то, кого ты считал мертвым, на самом деле жив, — как бы тебе этого ни хотелось, оказалась более сильной и изматывающей, чем предполагал Фаустус. И — на фоне этого чувства — одно только извращенное упрямство поддерживало его уверенность в том, что юноша действительно Марк; в большей степени оно, чем анекдотическая история про бирюзовую маску Лео. Все выглядели болезненно, с посеревшими лицами. Они передислоцировались во внешний офис Золотого Дома, где персонал и члены императорской семьи повисли на дальнодикторах, обращенные в стремительное бегство, лишь ускоренное словами Фаустуса:

— Еще минута, и — я обещаю — полетят головы…

По всему казалось, что либо Марк так и не доехал ни до какого участка, либо кто-то мгновенно переправил его в другое место. Прошло какое-то время — совершенно нормальное, заранее предсказуемое время, — необходимое, чтобы связаться с верными людьми, которые могли установить это; хотя беспорядки на Форуме еще не утихли, верные люди были повсюду.

Макария с некоторыми паузами перебегала от одного дальнодиктора к другому.

— Папочка, бога ради, ты все только усугубляешь. Даже если это он, откуда охране знать про это, что еще они могли сделать?

— Да что ты все твердишь одно: он, не он? — Фаустус помолчал. — Помнишь, что он кричал насчет… Да узнает ли кто-нибудь наконец, почему этот, не важно, как его зовут, признавался, что его хотят убить, а сам живехонек?

— Не знаю! — И Макария ринулась в свою контору.

— Он сказал, что кто-то убил Лео и Клодию, — произнес Фаустус.

Тогда Туллиола, выглядевшая такой потрясенной, какой Фаустус никогда не видел ее прежде, позвала его из другого конца комнаты:

— Мы нашли его. Тит… это действительно он.

— Знаю, — откликнулся Фаустус, явно думая о чем-то другом.

— На острове. В клинике Эскулапа. — Чутье призывало Туллиолу вести себя как можно наивнее и постараться успокоить мужа. — Там так хорошо.

— Это всего лишь в какой-то чертовой миле отсюда, почему так долго узнавали? И почему он в больнице? По-моему, так он совершенно здоров, — настаивал Фаустус, хотя на самом деле плохо разглядел Марка и только теперь вспомнил, что у него был вид оборванца.

— Полагаю, они хотят удостовериться, что с ним все в порядке, — слабым голосом произнесла Туллиола. — Полагаю, они хотят его куда-то увезти. Но это звучит так, будто они действительно верят, что он — это он.

Через несколько минут Фаустус был в клинике Эскулапа.

Преторианцы расступились, давая ему дорогу, когда он проворно взбежал по ступеням.

— Он в порядке, не так ли? — спросил Фаустус приветствовавшего его врача с бурой бородой.

Прежде чем ответить, доктор поклонился, вероятно стараясь выиграть время. Однако Фаустус заметил это.

— Он… в состоянии крайней тревоги. Лучше посмотрите сами, прежде чем мы продолжим беседу. Разумеется, мы приложили все усилия, чтобы установить, кто он, и не стали бы попусту отнимать у вас время, если бы не существовала возможность, что он действительно ваш племянник, но это не то же самое, что член семьи.

— Я знаю, что это Марк.

Доктор сокрушенно кивнул, что тоже не укрылось от глаз Фаустуса, и провел его наверх.

Марк неподвижно, скованно стоял посреди комнаты. Когда Фаустус вошел, он повернулся к двери, но не посмотрел на дядю, просто скользнул по нему рассредоточенным взглядом, потом опустил глаза, отвел их влево, уставясь невидящими глазами в никуда.

— Дядя, — официально произнес он.

— Марк, — шепнул Фаустус, — что, черт побери, случилось, где ты был?

Он хотел было обнять племянника и даже не понял, что его остановило. Только краешком сознания он заметил, что Марк, решительно выпрямившись, отодвинулся, словно его перекорежило от отвращения, но он постарался скрыть это. Однако он увидел, что Марк весь трясется, причем дрожь эта сильнее, чем когда-либо приходилось видеть Фаустусу, хотя в то же время на его побелевшем лице застыло сложное выражение напряженной заторможенности, поддерживаемое каким-то пугающим внутренним воздействием.

— В Галлии, — коротко ответил Марк. — Можем мы куда-нибудь отсюда уехать?

Марка словно током дернуло, когда он увидел вошедшего вслед за Фаустусом стриженного бобриком доктора.

— Ваше величество, — сказал он, — извините, но сестра видела, как он пытается вылезти из окна.

После нескольких первых минут, в течение которых он был оглушен и повергнут в состояние некоего завороженного ожидания и не мог пошевельнуться, Марк, пошатываясь и затаив дыхание, снова выбрался из палаты и спустился по лестнице. Он смотрел на проходивших мимо врачей как сквозь толстое стекло, не зная, к кому подойти, кому рассказать о случившемся.

Другая сестра, постарше, сказала:

— Пожалуйста, вы тут не одни, — а затем, увидев его лицо: — Вам плохо?

— Да, — прошептал Марк. — Пожалуйста, помогите мне, тот врач, мужчина с седыми волосами…

— Какой врач?

— Он притворяется. Послушайте, пожалуйста, он сделал мне какой-то укол…

— Да, — рассудительно ответила сестра, игнорируя притворяющегося доктора. — Вы, кажется, странно себя чувствуете. Не обращайте внимания. Уверена, средство вам скоро поможет, почему бы вам не вернуться и не прилечь?

— Нет, вы не понимаете, это было не лекарство. — Марк перевел дыхание и сказал, стараясь унять дрожь в голосе, сказать это оказалось на удивление трудно: — Думаю, это был яд.

Какое-то мгновение сестра молча вдумчиво, оценивающе его разглядывала.

— Понимаю, — ласково сказала она. — Нет, здесь вам никто ничего такого не сделает. Пожалуйста, не волнуйтесь. Все в порядке.

— Нет, — сказал Марк, видя, как она на него смотрит, голос его прозвучал безнадежно слабо. Он попытался снова: — Послушайте, пожалуйста, думаю, это был человек не отсюда. Высокий, но не тот, что с бородой. И волосы у него не то чтобы седые, скорее… пегие.

Было непросто свести мысли со словами, Марк не мог отчетливо вспомнить, как выглядел тот человек.

— Ну, это описание подходит многим врачам, — сказала сестра.

— Но это был не врач.

— Давайте поднимемся обратно, — сказала сестра.

Марк в отчаянии оглянулся, ища, куда бежать. Он не видел другого способа сказать это так, чтобы ему поверили — по крайней мере, здесь; просто странно, подумал он, как ему удалось заставить поверить себе людей на Форуме; здесь же самый свет, сами прочные кирпичные стены начисто лишали его слова правдоподобия. Если он станет сопротивляться, если ему удастся сбежать из госпиталя, если он попытается рассказать это кому-то еще, — толку все равно не будет. Почему все случилось так, подумал он, я ничего не понимаю.

Ничего, попробовал он убедить себя, скоро она мне поверит.

Сестра измерила ему температуру, явно нормальную. Марк подумал, что, когда ему станет хуже, когда станет очевидно, что что-то не так или, возможно, приедет Фаустус, у него может появиться шанс. Он чуть было не принялся умолять сестру и доктора, которого она вызвала, не оставлять его в одиночестве. Они говорили о том, чтобы дать ему успокоительное, но пока решили повременить. Пообещав скоро вернуться, они ушли.

Марк сел, снова ожидая, дрожа.

Прости, Варий, подумал Марк — и снова почувствовал, что не в состоянии поверить — не в состоянии поверить, что сейчас умрет, ведь наверняка все поймут, что он говорил правду, — нет, это не утешение — они проговорились, предали сами себя, почему? Это было неправильно, этого не должно было случиться. Он не мог сказать, что означает рваный, шероховатый ритм его сердцебиений — первые ли это симптомы отравления или ужас от того, что с ним случилось.

Стены, вернее, мазки кисти, наносившей кремовую краску, несколько отвлекли его внимание, вдруг проступив с удивительной отчетливостью. Затем они пришли в легкое равномерное движение, как бледная нива, колышущаяся под порывами ветерка, или как крохотные частицы тканей, вовлеченных в какой-либо органический процесс, как реснички эпителия в легких.

Какое-то время, правда недолго, это казалось более или менее нормальным, Марку нужно было столько всего передумать. Ждать одному было невыносимо, поэтому внутренним собеседником он выбрал Сулиена, с сожалением думая: да, то было совсем другое, мы были настоящими друзьями. Что ж, прощай!

А затем, когда им вновь овладел протестующий порыв — но это бессмыслица! — он на секунду подумал, что потерял вязаную шапку, которую держал при себе всю дорогу. Но, поняв, что она все еще в кармане его куртки, висевшей на одном из кресел, он не осмелился взглянуть на нее; при воспоминании об Уне слезы навернулись у него на глаза. Он позволил себе мысль, что, пожалуй, вынесет все это, если только сможет хоть кому-то все объяснить, но нет, если я только снова увижу тебя ведь этого больше никогда не случится; Марк подумал, что, если еще хоть раз попытается мысленно представить ее себе со всей отчетливостью, это его доконает.

Затем он снова посмотрел на стены, сначала с каким-то отрешенным интересом, не зависимым от все продолжающегося ужаса. Он мог бы почувствовать облегчение оттого, что это ничем не прикидывается, что это — то, что оно есть, а стало быть, он не умрет. Но чем больше он вглядывался в разводы на стенах, тем больший страх вызывало у него их движение, он не мог отличить свое отвращение к колыханию крохотных стебельков от страха смерти, который усиливался с каждой секундой.

Но он попытался, и ему в конце концов удалось выискать в своем теперешнем состоянии пусть небольшую, но упругую силу сопротивления. Ну давай, подумал он. Пока ты знаешь, что все это морок, и помнишь, что с тобой произошло, ты будешь в порядке. Он не мигая сосредоточился на стене, на том, что краска и штукатурка не могут прийти в движение. Это напоминало попытку левитации с помощью взгляда, но трепещущая холстина не поддавалась его воле, у нее не было никаких причин исполнять его желания. Марк закрыл глаза, стараясь совладать с приступом морской болезни, безумной качки, в которую он попал. Тогда он открыл глаза, и ему стало в сто раз хуже.

Раскрашенная кожа стен расползалась, обнажая освежеванное мясо. Кожа липла к телу, сопротивляясь, но палач безжалостно стягивал ее. Красная плоть была живой, она пульсировала и сочилась.

Все это было нереально, и Марк это знал, но головокружение и судорожный спазм заставили его покачнуться, так что он едва не потерял сознание. Марк стиснул зубы: он не хотел быть таким, и он не будет таким слабым, таким подверженным панике, конечно же он может держаться куда лучше. Он принудил себя подойти к стене и дотронуться до нее рукой, хотя это было ужасно, он мог сделать это, только собрав остатки воли, уговаривая себя, что сейчас ладонь его ощутит прохладную штукатурку.

И он почувствовал, но это было жарким и липким от крови: но, что еще хуже, оно вздрогнуло при его прикосновении, забившись в агонии, Марк даже услышал доносившееся откуда-то громкое дыхание умирающего животного.

Марк попятился, и ему пришлось нагнуть голову, задыхаясь, он чувствовал, что ему никогда не вернуть того дыхания и запаса сил, которые отняли у него эти несколько шагов, это прикосновение. Дело было не в том, что он поверил в реальность происходившего, но то, что оно нереально, казалось, уже не имеет никакого значения. Он ничего не мог с этим поделать, так могло продолжаться до бесконечности. А когда все это кончилось, ему показалось, что он наконец понял. Нет, он не умрет, а скорей всего, сойдет с ума, вероятно, лекарство способно сделать это, возможно, оно привело в действие проклятие Новиев, и ему придется видеть подобные вещи до конца дней; мысль была невыносима — он предпочел бы, чтобы это был яд.

Пол постепенно становился мягким, как губка, и начал вращаться, поэтому устоять на ногах было все труднее, но после того, что он пережил, Марк не мог дотронуться до чего бы то ни было. И все же он никогда еще не прилагал такого яростного усилия, стараясь казаться нормальным, по крайней мере, в такой степени, чтобы его выслушали. Но именно поэтому он не мог смотреть на Фаустуса: он знал, что если увидит, как сдирают заживо кожу с человека, то завопит во весь голос и никакая решимость ему не поможет.

— Я не могу разговаривать с тобой при нем, могли бы мы куда-нибудь уехать?

— Что? — сказал Фаустус.

— Он не врач. Должно быть, он приехал на одном из этих фургонов. Он сделал мне укол, так что ты не поверишь тому, что я сейчас скажу. Послушай, — Марк заговорил тише, но все же не приближаясь к Фаустусу. — Кажется, — произнес он, с какой-то невероятной осторожностью подбирая слова, — это случилось со мной, ну заклятие. Они это тебе говорят?

— Нет, конечно нет, — успокоил его Фаустус, проникнувшись бесконечной жалостью к племяннику. Марк тяжко вздохнул.

— Мы еще ничего ему не давали, — негромко сказал мнимый доктор, — но он, кажется, чем-то очень напуган, и с момента прибытия состояние его все время ухудшается. Он что-то сказал насчет яда. Но что-то вроде этого он уже говорил, когда его привезли.

— Уходите, убирайтесь отсюда, — спокойно сказал Марк, но слова его все еще звучали как подавленный вопль, каковыми они и были. Он проглотил слюну и снова через силу, задыхаясь, сказал: — Сначала я не понял, что это было, но если все решат, что я стал… вроде дяди Луция, то это почти так же безопасно, как если бы меня убили. Понимаешь?

— Понимаю, — ответил Фаустус так мягко, что бессильные слезы снова навернулись на глаза Марка. Стены пульсировали, кровоточили.

— Пожалуйста, давай уедем. Пожалуйста, хотя бы… хотя бы из-за Вария…

— Да, сейчас куда-нибудь поедем. А насчет Вария я узнаю, — все так же мягко пообещал Фаустус.

Значит, это оно, подумал Марк, и ничего теперь не поделаешь.

За дверями палаты раздался шум борьбы, беспорядочный топот ног. Марк услышал, как сестра, словно схватившись с кем-то, придушенно вскрикнула:

— Что вы себе позволяете?! Сюда нельзя, здесь нет охраны!

Другой голос, нет, этого не может быть, ответил:

— Ну, так и вам лучше сдаться, а я никуда отсюда не уйду.

И она ворвалась в распахнутую дверь.

В первый момент Марк не мог посмотреть на нее, потому что боялся того, что может случиться, если он это сделает, но не мог удержаться, и, хотя освежеванные туши по-прежнему мелькали вокруг нее, она не изменилась, и ее лицо, ее покрасневшие, с темными кругами глаза, были прекрасны. Мне это просто мерещится, подумал Марк, нет, она никак не могла оказаться здесь.

Уна бросилась прямо к нему, едва не врезавшись, не коснувшись его, но тут же отступила на шаг назад, не сводя с него глаз. Затем она мельком взглянула на стену, словно та все еще истекала кровью, хотя Марк знал, что Уна не может этого видеть.

— Это не на самом деле, — сказала она.

— Знаю, — ответил Марк.

— Но это скоро кончится, — пробормотала она. Затем повернулась к Фаустусу и ровным тоном произнесла: — Я знаю, в это нелегко поверить, но придется. Он верно говорит, это уловка, но, если вы не будете отпускать его от себя, все пройдет. Я знаю.

— Как ты здесь оказалась? — прошептал Марк.

Фаустус следил за тем, как Марк разговаривает с пустотой, и ему хотелось разрыдаться от жалости. Стриженный бобриком мужчина переоделся в форму охранника, в которой приехал, и уже полчаса как ушел, хотя Фаустус даже не заметил этого. Теперь в палате кроме них с Марком никого не было.

Несколько часов спустя он выслушивал Агеласта.

— Нам надо подумать, как объявить об этом народу, — сказал тот.

— Ради всего святого, позже, — выдохнул Фаустус.

— Но он говорил разные подстрекательские вещи, и, боюсь, люди не поймут, что он был не в себе. Разве только… увидят его в теперешнем состоянии. Конечно, пару минут, не больше.

Фаустус тут же его рассчитал.

 

CAELIAN

Дама злился, и ему было стыдно, хотя он ни за что не признался бы себе в этом. Он никогда не повторял сказанные ими друг другу слова, не задумывался над тем, действительно ли выглядел нелепо. Если ему и не удавалось не прокручивать постоянно в сознании этот эпизод, опаляющий, ядовитый, то он мог, по крайней мере, ужать его, обеззвучив, сведя до размеров короткой пантомимы, словно они с Уной, стоя в пещере, которая теперь могла уместиться на ладони, разыгрывали немую сценку в неровном свете фонаря и сотрясенном воздухе. Под конец он упростил ее до простого обмена жестами: Уна отводит его руки, движения обоих скомканные и дерганые, как у марионеток.

Он пытался отдать каждую частицу себя, которая могла почувствовать разочарование — которая могла хотя бы помыслить о подобном, — тому, что он делает, изжить ее, с головой уйдя в конкретное занятие, словно действительно любил Марка. Он вел машину, мстительно согнувшись над баранкой. Он был почти рад боли, которую это причиняет, ему хотелось вложить в это еще больше силы и страсти, но затем, когда вождение стало действительно изматывать его, он, разумеется, начал злиться на машину, дорогу, собственное тело.

Они с запозданием узнали, что произошло на римском Форуме. Когда Марк взобрался на статую, тяжелый черный автомобиль все еще катил по прибрежной дороге из Ареласа в Никею, Уна не отрывала глаз от серого моря, они ехали вперед дремотно, почти ни о чем не думая.

И все же иногда белые и платиновые световые шары появлялись на поверхности воды и, казалось, ослепительно сверкали сами по себе, словно не завися от грозового неба, и Уна, которая едва смотрела на море, с тех пор как они покинули Британию, снова почувствовала изумление, будто разряды молний были как-то связаны с Марком и с ней.

А затем снова пошли смутные воспоминания и догадки; глядеть на море казалось преступно бессмысленным занятием, а серебряные вспышки — дурным предзнаменованием. Как и Дама, она чувствовала себя заряженной миной, готовой взорваться от безделья, и сидела совершенно неподвижно, словно легкое движение запястья могло навлечь страшную беду. Разговаривали они лишь изредка, но, спустя час после того как пересекли границу Италии, стало ясно, что Даме, глядящему вперед затуманенным взором, нужно нечто большее.

Рядом с Дамой, где до сегодняшнего дня сидела Уна, Сулиен чувствовал себя так, будто руки его обожжены и горят, напряжение копилось в машине, как в лейденской банке. Сначала он беспокоился из-за Дамы, а затем и вправду начал подумывать о том, что они могут разбиться, если никто не остановит вошедшего в раж водителя.

— Остановись, Дама, — сказал он. — Ну, давай. Мы почти не спали эту ночь, да и накануне, на сегодня ты уже хорошо поработал. Остановись, остановись.

Он чувствовал, как сидящая сзади Уна медленно переводит дыхание, как ей хочется воспротивиться ему, но она сдерживается. Еще полчаса Дама делал вид, что не слышит настойчивых просьб Сулиена, но потом, уже подъезжая к Генуе, неожиданно сдался и наконец остановился на полупустой посыпанной гравием парковке у порта.

— Я в порядке, — заметил он обычным, дружелюбным голосом и вскоре уснул. Уна прерывисто, с облегчением вздохнула.

Они с Сулиеном выбрались из машины.

— Уверена, что один из нас может повести, — заявила Уна.

— Вполне вероятно, но слушай, сначала надо поесть.

Уна видела, что эта передышка неизбежна, но подумала, как думала во время каждого привала, что, возможно, именно сейчас мы все погубим, возможно, именно в это, проведенное здесь, упущенное время он умирает. Но даже это была слишком смелая мысль: вероятнее всего, они в любом случае не смогут ему помочь. Было непонятно, как, оказавшись в Риме, они смогут найти Марка, даже если он там.

— Ладно, — с улыбкой произнесла Уна. Сулиену было ее очень жаль.

Они не знали, почему большинство магазинов закрыто. Уне показалось, что весь город распух от мелких препон и недоразумений, намеренно стараясь их задержать. И поначалу из-за какого-то сдвига в замкнутом на себе восприятии было неудивительно, что Марк может бродить по этим улицам, как ветерок, разносящий слухи, что другие люди думают о нем.

Затем — им наконец удалось отыскать булочную — появился пожилой человек, мрачно смотревший на буханки и батоны, а в голове у него крутился обрывок фразы: «…вас обманули», и в сознании мелькали обрывки сцены или рассказа, не то чтобы образы или слова, а сгустки памяти, составленные из того и другого: статуя, римский Форум, Марк — все эти вещи были как-то связаны, но Уна пока не могла их осмыслить, а мужчина между тем серьезно сосредоточился на том, что будет есть на обед и как это несправедливо, что ему придется готовить самому. Уна была в бешенстве. Она уже собиралась вновь выцарапать только что мелькнувшую мысль, а затем обернулась, забыв про булочника, будто Марк был где-то в магазине. Подобное же настроение царило повсюду, копилось в домах и слишком напоминало ее собственное, чтобы она могла охватить его разом. Это была суспензия, мелькающая телевизионная картинка, возникшая недели, месяцы назад, с того дня, когда разнеслась весть об исчезновении Марка Новия. В окно она увидела женщину, перебегавшую улицу, чтобы потолковать с соседкой, возбужденную, но и сердитую, словно ее обвели вокруг пальца, обворовали, и в то же время напряженно что-то обдумывающую, и пронзительная мысль ее ниточкой протянулась к Уне: худенький, он такой худенький.

Уна почувствовала неистовую, танталову жажду облегчения, но загвоздка была в том, что все вокруг никак не хотело складываться в единое целое, никто до конца не понимал, что произошло.

И Сулиен тоже обратил внимание на царившую кругом атмосферу, прежде чем Уна успела что-нибудь сказать. Магазин, казалось, открыт не так давно, однако через прилавок ему была видна задняя комната, откуда мужчины, сажавшие хлеб в печь и раскатывавшие тесто, явно не хотели выходить, чтобы обслужить покупателей или хотя бы разложить товар по полкам; мальчишка, которого они время от времени посылали за прилавок, спешил обратно к происходившему там разговору.

— Думаю, он жив или недавно был жив… — шепнула Уна. — Думаю, его показывали по дальновизору. Все что-то знают.

Сулиен на мгновение уставился на нее, а затем подошел и окликнул булочников с прямотой, которая даже несколько поразила Уну:

— Эй, мы со вчерашнего дня в дороге, что-то пропустили?

В Риме, хотел было добавить он, но булочники поняли его с полуслова. И им это было приятно, лица озарились белозубыми улыбками, горячим желанием поскорее поделиться новостью; своей неосведомленностью Сулиен словно преподнес им подарок. Они ринулись к нему, отпихивая друг друга, готовые чуть ли не подраться.

— Так вы не знаете? Но хоть знаете, что сегодня была церемония?

— Нет, — приветливо признался Сулиен. Уну обуревали противоположные чувства, чутье подсказывало, что им следует быть более осторожными, ей хотелось вытянуть из этих людей информацию на свой манер.

— И где вы только были? Слушайте, это показывали по дальновизору, кто-то выскочил из толпы…

— Сначала ничего видно не было, — прервал его помощник булочника, — только слышно, как кто-то кричит.

Булочники снова дрались за право рассказать о случившемся — выиграл старший.

— Были слышны только крики, но потом изображение сдвинулось, и показали парнишку на пьедестале… то есть на статуе, и император, кажется, решил, что это Марк Новий, но!.. — Булочник хлопнул в ладоши и свирепо ухмыльнулся; Уна с Сулиеном обменялись взглядами, в которых сквозила неприкрытая тревога и надежда. — Так вот, они ничего не сказали, не объяснили. Не понимаю, как такое может быть!

— Что вы имеете в виду? Что случилось потом? — требовательным тоном спросила Уна, и голос ее прозвучал на удивление громко.

— Прервали. Запустили какую-то музыку.

Стоявший за ними старик вмешался с подлинно юношеским негодованием:

— А теперь притворяются, что ничего не было! Что-то там такое творится, и они не хотят, чтобы он про это сказал. Просто отвратительно. Он сказал, что Лео и Клодию убили, я тоже всегда так думал!

— Может, это и не он был, — сказал до сих пор молчавший мальчуган.

Присутствующие повернулись к нему, и снова на их лицах появилось радостное выражение.

— Ты ж даже не смотрел! А почему прервали речь? Сам император назвал его Марком!

— Может, он ошибся.

Все снова враз заговорили, да с таким жаром, что Уна с Сулиеном при желании могли бы уйти не заплатив. Возбужденные поиски общественного дальновизора ничего не дали, они были слишком далеко от центра, а когда наконец нашли маленький частный передатчик на углу возле кондитерской, оказалось, что, что бы ни случилось, повтора не будет.

Уна чуть не разбила экран, не желавший выдавать свои тайны. Миллионы людей видели Марка. Естественно, изображения Марка на погребальной церемонии тоже не повторяли, хотя, как последнее средство, она хотела бы посмотреть их, словно при достаточно пристальном изучении они могли бы приоткрыть завесу, не говоря уже о том, чтобы увидеть его лицо.

Пока же не было даже намека на какое-либо объяснение. И хотя они уже успели выслушать множество рассказов о появлении Марка на Форуме, подробности всегда были разные, и, когда они возвращались к машине, у них не было полной уверенности в том, что же произошло на самом деле.

— Значит, он добрался и еще четыре часа назад был жив, — задумчиво произнесла Уна. — И по-прежнему жив… так должно быть, кто же решится убить его после того, что он сказал? По крайней мере, именно этого он и добивался. Но тогда… почему они не говорят, да, он жив, это чудо?

— Четыре часа — не так уж много, — сказал Сулиен, хотя противоречивость и замедленность, с какой поступали новости, поубавили оптимизма, который он, разумеется, пытался себе внушить. С одной стороны, теперь ему легко было повторять Уне, что они наверняка знают — Марк в безопасности; а в то же время из-за самой этой легкости слова его звучали неубедительно. — На том, что мы делаем, это сказаться не должно. Единственное, теперь мы знаем, что ехать в Рим стоит. Он хотел встретиться с нами там. Если все в порядке, то так и будет.

Уна в отчаянии поймала себя на мысли, что, даже если Марк исполнил задуманное, для нее он все равно безвозвратно потерян, и если она снова увидит его, то в какой-нибудь огромной зале, которую она даже не могла представить, где он будет ждать и где сказать будет ничего нельзя. И ей хотелось расплакаться от отвращения к себе: как она смеет придираться, когда речь идет о спасении Марка?

Дама все еще спал, но проснулся, встрепенувшись, почувствовав их беззвучное приближение. Он глядел на них ничего не понимающим взглядом, часто моргая, веснушки снова стали похожи на россыпь темных маленьких ран на белой как мел коже.

— Долго я спал? Теперь могу вести опять.

— Минут сорок, не больше, и вести ты все равно не можешь, — сказал Сулиен. И стал делить еду. Дама ел медленно, лицо его стало замкнутым, и Сулиен вспомнил, как он не любит, когда кто-нибудь видит его за едой. Впрочем, теперь он делал это так, что его увечье было почти незаметно, только хлеб держал на сложенной горсткой ладони, а не сжимал большим и указательным пальцами, поддерживал локоть левой руки правой и, пожалуй, чуть больше обычного наклонял вперед голову. И все же он хранил молчание и не глядел на Уну и Сулиена. Тело его было напряжено, он словно ожидал чьего-то недоброжелательного выпада, хотя Сулиена так и подмывало сказать, скорее от отчаяния, чем из сочувствия: никто ничего не заметит, если не будет знать заранее, по крайней мере если ты не будешь сидеть с таким видом.

Он пересказал Даме услышанное, Уне это было бы слишком тяжело. Они с Дамой словно молча сговорились никогда впредь не общаться друг с другом наедине, а лишь непременно вовлекая в это общение Сулиена.

Выслушав его. Дама невозмутимо произнес:

— Четыре часа — это немало. Надо ехать.

Сулиен вздохнул: он знал, что руки Дамы часа через полтора снова онемеют от боли и усталости; непереносима была и сама мысль о том, что из-за этого они будут привязаны к месту — это было хуже, чем та опасность, которая может из этого воспоследовать.

— Я поведу, — сказала Уна примерным, преувеличенно рассудительным голоском. — Я внимательно следила, как он это делает. Иначе мы потеряем остаток дня.

— Вот черт, — встревоженно произнес Сулиен, переводя взгляд с Уны на Даму, раздумывая: кто из этой парочки погубит их всех, и чувствуя, что не в силах остановить обоих.

— Ничего. Послушай, сколько нам еще осталось? Дорога все время идет прямо, только вот тут поворот, а дальше снова прямо. Знай себе жми на педали.

Она сказала это им обоим, но Дама, нарушая уговор, посмотрел на нее в упор.

— Покажи сначала, можешь ли ты объехать вокруг парковки, — сказал он наконец.

Машину слегка тряхнуло, потом она, переваливаясь с боку на бок, медленными, но пугающими рывками двинулась вперед. Сулиен застонал.

— Заткнись, — сказала Уна, униженно, мрачно склонившись над рычагами управления, скрипя зубами.

— Неплохо, — сдержанно сказал Дама. — Только не дергай так резко. Расслабься, и получится более плавно.

Уна вздохнула, переключила скорости и объехала парковку, на сей раз действительно более плавно.

— Еще круг, — сказал Дама. Уна снова вздохнула и снова стала заводить машину на круг.

— Что ты делаешь? Нет! — воскликнул Сулиен, но Дама, перекрикивая его, повторил:

— А теперь еще.

— Хорошенького понемножку! — твердо ответила Уна и, резко крутанув баранку, почти как заправский шофер вырулила на дорогу. Сулиен беспомощно посмотрел вперед, ища глазами, во что же они сейчас врежутся.

Но Дама бросил бесстрастный взгляд сначала на Уну, потом на дорогу и все так же заботливо сказал:

— Все будет в порядке, пока я буду следить за тобой, а ты — меня слушаться.

Теперь, когда Уна и Дама снова сидели рядом, стало яснее ясного, что нечто — Дама или, если не переходить на личности, — возникшее между ними напряжение вот-вот выплеснется какой-нибудь необузданной выходкой и жестоко накажет Уну. То, что этого не происходило, искусно замаскированное желание избежать этого, было, пожалуй, еще более томительно. Дама оказался, по крайней мере для Уны, на удивление хорошим учителем, внимательным, терпеливым; все, что он ей советовал — или не советовал, — было хорошо продумано. И Уна оказалась прилежной ученицей: легкая дрожь и рывки автомобиля скоро прекратились. Она боялась ехать быстрее, но Дама сказал:

— Здесь опаснее, когда едешь медленно. Главное, не расслабляйся. — И Уна доверчиво, хотя и побледнев, нажала на педаль газа. Делая общее дело, они по-прежнему были дружны. Сулиен заметил это, и ему захотелось стать на колени перед ними обоими, перед Дамой, чтобы это остановить.

Четыре часа спустя Сулиен с опозданием увидел, что ему следовало бы подготовиться к последней миле Пертинакиан-уэй перед въездом в Рим, но, когда ему удавалось хоть немного расслабиться и перестать думать о том, как Уна ведет машину, в голове у него мелькали печальные мысли о том, как могла бы сложиться поездка, будь с ними Лал, удалось ли бы ей избавить его от чувства попавшейся в капкан жертвы, возникавшего в машине из-за Дамы.

И вот фары начали выхватывать из темноты кресты, их тени плоско лежали на земле в синем свете. Они выглядели почти как невинные строительные детали: опоры изгородей, миниатюрные колонны — но притягивали взгляд Сулиена не только из-за болезненного неодолимого любопытства, но и потому что он чувствовал: взглянуть на них в упор, не отводя глаз, — его долг. Только на нескольких, ближайших к городу, как галстуки, висели тела. Должно быть, все уже мертвы, подумал он.

Вслед за дурнотой напала слабость. Он еще сильнее жалел, что с ними нет Лал, вспоминая, как она целовала его запястье, и в то же время был рад, что ее здесь нет, ведь могло случиться всякое, с Дамой и с ним, — их уже один раз остановили у контрольной будки проверить удостоверения, и Уна, должно быть, ослабила наблюдательность охранника, чтобы тот не обратил внимание, что документы фальшивые и вообще как странно выглядят пассажиры этой машины; но все еще было впереди.

Уна понимала, что скоро ей придется уступить место водителя Даме, который сможет, притормаживая и снова набирая скорость, колесить по узким, петляющим дорогам и улочкам, чего ей пока доверить было нельзя. Она пожалела, что не сделала этого раньше, не пересела к Сулиену.

— Потерпи еще минутку, — сказала она.

Сулиен не смог ответить ей, как если бы они были наедине, — из-за Дамы. Его присутствие не давало проявляться и его чувству к сестре, и ее заботе о нем. Он знал, не глядя, что Дама внимательно разглядывает кресты — не ошеломленно, как он сам, а с каким-то горячечным отвращением. Как ты можешь, подумал Сулиен.

И, словно отвечая на непрозвучавший вопрос. Дама обернулся и со странной улыбкой быстро взглянул на него. Отчасти это был взгляд приветливый, словно говорящий: ну, как тебе? но в то же время блюдущий разницу между ними, чуть снисходительный. Дама смотрел на Сулиена как на новичка — ведь он куда больше знал о том, что испытали мертвые тела на крестах.

Несмотря на то что его чуть не тошнило, Дама испытывал острое удовольствие карателя, въезжая в Рим, окруженный крестами, в Рим, где никогда не мечтал оказаться вновь, словно приехал сюда, чтобы дотла спалить это место.

Чувство дурноты снова заставило его закрыть глаза, и Сулиен подумал: смотрел ли бы я на них так же, случись это со мной? Неужели в этом вся разница? Но, конечно. Дама совершил убийство, и не одного человека. И все же в Волчьем Шаге я тоже мог бы убить, ты не поверишь, но мог бы… все мы, все трое могли, но только Дама…

Сулиен не верил, что Марк способен на такое — во всяком случае, пока. Но если он станет императором, то ему придется, не самому, это правда, но все равно придется… никуда не денешься.

Еще он вспомнил, что, когда думал об убийстве, ему пришло в голову, что, убив, он уже никогда не останется таким, как прежде, и снова посмотрел на Даму, но лица его уже не было видно, он спокойно помогал Уне свернуть на обочину; она вышла и пересела назад, к Сулиену, и взволнованно улыбнулась ему, пока Дама вел машину по предместьям.

Затем Рим проглотил машину, как таблетку. Уна и Сулиен думали, что привыкли к городам, но даже римские предместья, несмотря на их древность, теплым сиянием исходившую от мрамора и медно поблескивающих камней, дышали такой неистовой силой и новизной, какой не было в Лондоне, словно само время отполировало и покрыло лаком здешние древности так, что они сияли.

Они вышли из машины и пошли к центру, перекрытому плотным куполом электрического света, удерживавшим пятнистую тьму так высоко над землей, что люди могли двигаться под ним так же деловито, как если бы этой тьмы не существовало вовсе.

Сулиен был оглушен, как боксер, оказавшийся в нокдауне. Он знал, что Уна теперь постоянно думает, что Марк здесь, здесь. Казалось, они уже настолько хорошо знают Форум по открыткам и дальновизору, что им не верилось в него как в реальное, существующее по законам физики место. Уна огляделась, стараясь догадаться, где стоял Марк. Но Дама стремительно вел их сквозь все эти чудеса, презрение скользнуло по его лицу, когда он заметил, что Уна и Сулиен замедляют шаг, чтобы получше рассмотреть статуи или башни Золотого Дома. Сулиен, понемногу забывая о крестах, думал: неужели все это — кресты и эта красота — части единого целого, и вид Дамы, молча, неумолимо шагающего по направлению к дворцу, словно вопиял — да, каждый камень и каждое оконное стекло здесь виновны. Но все же это было так прекрасно, так вдохновенно и полно такой жизненной силы, что было бы нечестно по крайней мере не признать это. И Сулиен глядел на все глазами Лал, чувствуя, что, хотя Делир жестоко обвинил ее в том, что ей хочется съездить на экскурсию, будет несправедливо, если она никогда не попадет сюда, ей бы действительно понравилось.

Колизей показался меньше, чем на открытках, но все же законченным и величественным.

И снова они пропустили сводку новостей. Уна видела, что, хотя возбуждение, вызванное появлением Марка, все еще присутствует, оно поулеглось, отчасти насытилось, хотя тут и там чувствовались очаги неутоленных подозрений и недовольства. На сей раз она едва успела истолковать их, поскольку они мгновенно бросились к ближайшему дальновизору.

Обычно экран Колизея показывал только рекламу и съемки игр внутренних чемпионатов, а не новости, но сегодня на нем появился текст заявления, на протяжении последних двух часов периодически транслировавшегося на всю империю.

«Никакие обстоятельства не могли умерить радости императора, связанной с пока еще не объяснимым появлением его племянника. Тем не менее здоровье Марка Новия вызывает серьезную озабоченность, и вполне вероятно, что какое-то время ему будет оказываться медицинская помощь. Новые сведения в связи с делом Кая Вария расследуются».

Это было самое пространное заявление, на какое согласился Фаустус.

Все трое уставились на него в некотором замешательстве.

— Его здоровье?.. — нерешительно пробормотала Уна, стараясь приглушить готовую вырваться у нее нотку острой тревоги. — Что они с ним сделали?

Неужели они могли сказать это, если его уже нет в живых, и только потом обнародовать правду?

Почему император допустил такое после того, что Марк сказал на Форуме?

В первый раз Сулиен прочитал заявление с уже знакомым ему смятенным и подавленным чувством — что с Марком, ему плохо? Затем он вчитался в слова на экране более трезво, словно это симптомы какого-то заболевания.

— Они имеют в виду, что он сошел с ума, — сказал он. Дама, нахмурившись, поглядел на текст.

— Откуда ты знаешь? — Сулиен покачал головой. — Именно так они и должны были сказать. Смотри. «Обстоятельства». Это единственное, что они могут сказать, ничего не сказав.

— Он прав, — негромко, рассудительно произнесла Уна. — Что еще это может означать? — Подумав, она повернулась к Сулиену. — Ты бы смог такое проделать? Есть лекарства, которые действуют так?

— Есть, — согласился Сулиен.

Уна кивнула и помолчала. Потом спокойно заметила:

— Он боялся сойти с ума.

— Знаю, — ответил Сулиен.

Уна внимательно перечитала послание, думая о Марке с какой-то даже строгостью, противясь нахлынувшему чувству жалости.

— Хорошо. Не важно, — сурово произнесла она. — Теперь нам остается только найти его.

Но, оторвавшись от дальновизора и Колизея, они увидели Рим, сиявший огнями и враждебно громоздившийся вокруг. Марка могло и не быть здесь.

— А что будет, если это затянется? — прошептала Уна.

Сулиен отвел глаза и ответил уклончиво:

— Не знаю, какой препарат они использовали и какую дозу. Думаю, это вряд ли могло его убить.

— Но мог он измениться настолько, что никогда больше не станет таким, как раньше?

— Я же сказал — не знаю!

При мысли об этом Уна чуть сжала губы, как от боли, но кивнула:

— Что ж, тогда — в Золотой Дом.

И вот они поднялись на Палатинский холм, к украшенному арками фасаду, где, конечно же, была куча вооруженных до зубов преторианцев в форме — перед и за дворцовыми воротами. Сулиен почувствовал нехорошую дрожь только оттого, что они так близко.

И все же они были не единственные, притиснувшиеся так близко к воротам, как позволяли преторианцы, не единственные, кто глядел на Золотой Дом, высившийся позади залитых светом прожекторов пиний. И снова с трудом верилось, что это место реально существует, и еще менее — что кто-то реальный, знакомый может жить там. Сулиен попытался вообразить входящего и выходящего из ворот Марка и не смог. И даже если Марк сейчас там, подумал он, как к нему прорваться сквозь такие заслоны?

Уна беспомощно посмотрела на вызолоченное строение — уж слишком большим оно было, слишком много людей находилось внутри.

— Думаю, он не здесь, — сказала она. Потом изучающе посмотрела на преторианцев. — Как вы думаете, они знают?

Но если только он здесь, подумала она, я обязательно выясню это и проберусь внутрь, никто меня не остановит.

— А ведь он один мог занимать целый этаж, — с отвращением пробормотал Дама, — вы только посмотрите!

И они почти сразу же отошли от дворца, так, словно им было куда идти. Но идти было некуда. Они спустились к Форуму, но здесь, на плоской поверхности, среди множества людей почувствовали себя без прикрытия, уязвимыми. Они прошли чуть дальше, Уна и Сулиен не знали куда, и ненадолго просто присели в конце длинной изогнутой лестницы. На чью-то помощь рассчитывать не приходилось. Случайно Уна, с чувством пробуждающегося страха, поняла, что на них наверняка смотрят. В самом деле — трое молодых людей сидят, прислонившись к ступенькам лестницы, и не просто сидят, а практически замерли и молчат, тогда как все вокруг движется и шумит. Вид у них был как в самый разгар ссоры: Уна и Сулиен сидели рядышком, не глядя друг на друга, Уна обхватила голову руками, а Дама расхаживал перед ними взад-вперед, но все вместе выглядело неестественно, как немая сцена.

— Кое-кто знает, где он, — сказала Уна. — Даже многие. Надо потихоньку подобраться к кому-нибудь поближе.

Наконец Сулиен сказал:

— Где живет Луций Новий? Может, они отвезли его туда?

— Неужели они сообщают, кто где живет? — посмотрела на него Уна.

— Где-то в Келиане, — сказал Дама.

— Сможешь найти?

— Я пел там пару раз, — вспыхнув, сказал Дама, словно это был какой-то неловкий и неприличный поступок, за который он до сих пор должен отчитываться. — То есть не в самом доме, а на вечерах, которые устраивали неподалеку. Помню, люди говорили про него. Думаю, я еще смогу вспомнить, как, по их словам, туда пройти. Это не большой дом, а несколько маленьких вилл.

Сулиен и Уна практически понятия не имели, что это такое — Келиан; Уна даже не знала, что это холм. Идти пришлось недалеко, и все же, когда они оказались на месте, темные общественные сады, казалось, приглушили свет и шум, как лоскут мягкой ткани, и с трудом верилось, что Форум и Колизей так близко. Всего несколько красивых, залитых фонарным светом улиц и тропинки, петлявшие между дубов и кипарисов, — но умиротворенность щедро изливалась из рассыпанных за высокими оградами по холму вилл.

Сначала дыхание Дамы участилось от напряженного отчаяния, в которое он впал, когда ему показалось, что все уютные дорожки в темноте выглядят одинаково. Он стал что-то бормотать себе под нос, стараясь вызвать в сознании образ дома, куда его возили петь. Это оказалось труднее, чем он ожидал, поскольку о той своей жизни он вспоминал без особого удовольствия.

Затем они прошли по подъездной дорожке к небольшой вилле, ворота которой были украшены изваяниями дельфинов и морских раковин. Точно, раковины, подумал Дама, и презрительно рассмеялся в лицо дому:

— Тогда он казался побольше. Похоже на торт, верно. — Он обернулся и посмотрел вниз, на восток. — Порядок. Это сюда.

Когда они нашли виллу Луция, то еще прежде, чем двое совершавших обход преторианцев свернули прямо перед ними и вошли в скрипучие ворота, они догадались, что это здесь. И не по тому, что внешнее убранство виллы сияло великолепием, а именно по его отсутствию. Часть виллы, открывшаяся их взглядам, смотрела на них слепыми, безумными окнами, ничего, в отличие от дворца, не выставляя напоказ. Перед ними высились только ничем не украшенные стены, обрамленные густой живой изгородью, за которой виднелся только краешек крыши и верхушки нескольких деревьев. Несмотря на все это, было непохоже, что дом усиленно охраняется, да и через стену вполне можно было перелезть. Но на крыше они заметили камеры, нацеленные вниз, туда, где вполне мог оказаться не сад, а защитный ров, окружавший главное здание.

Они отступили к северной стене и спрятались за деревьями.

— Что скажешь? — спросил Сулиен.

Уне не хотелось думать, что Марка здесь нет, — иначе что еще они могли предпринять? Но она не чувствовала его присутствия за стенами виллы, по крайней мере пока.

— Может, если мы снова вернемся к входу, я, по крайней мере, смогу подобраться поближе к преторианцам, — печально пробормотала она.

Они видели, как стража входит в усадьбу с восточной стороны, значит, теперь она должна была приближаться вдоль западной стены.

— С той стороны кто-то есть, — сказала Уна. — Он идет.

До сих пор они не делали ничего незаконного, однако охранникам, само собой, не понравилось бы, узнай они, что кто-то слоняется возле виллы, а времени добежать до ближайших деревьев не было. Инстинктивно все трое вжались в основание стены, отбрасывавшей густую тень.

— Преторианцы? — шепотом спросил Дама.

— Да. Возможно. Что-то вроде этого, но…

Кто-то, стараясь, чтобы его не заметили, крался, отделенный от них только стеной, высматривая, но кого — их или других незваных гостей? Уна вздохнула и неохотно принялась внушать ему, какого направления придерживаться, повторяя — вот так, хорошо, думай о том, как тебя разозлили — о префекте, Лавинии, просто беда. (Это явно был преторианец или офицер охраны, Уна плохо понимала разницу.) Да, ни о чем другом он уже не мог думать: эта жуткая ссора с Лавинием, его карьере конец…

От волнения у нее перехватило дыхание — у офицера мелькнула мысль о Марке, который находился в доме.

Теперь они увидели его; высокая тень мужчины в темном, но не в форме, он приближался медленно, косясь, как и они, на фонари. Но почему он так злится, почему не знает, что ищет?

Если он пройдет еще немного, то врежется прямо в них. Он действительно был настолько мрачен и настолько погружен в подробности ссоры с начальником, что мог пройти в нескольких футах от них, не заметив мелких сигналов бокового зрения, но он по-прежнему машинально огибал периметр стены, что, казалось, делал уже по крайней мере один раз, так что, если они не побегут, в случае чего окажутся прямо у него на пути, ему достаточно будет отодвинуть рукой ветку и коснуться их.

Уна чувствовала, что Дама напрягся и весь дрожит, и не сомневалась, что это не только от страха, но и от отвращения: эту дрожь могла вызвать всего лишь мысль о том, что это преторианец или офицер охраны.

Затем мужчина в нерешительности остановился, прислонясь к стене, скорбно закрыв лицо рукой, и подумал, а по сути дела почти простонал вслух:

— Что я делаю?

И просто не верилось, но он свернул в парк, и Уне припомнился рассказ Дамы — как он был уверен, что мастер оставит гаечный ключ и он без помех сможет вывести подъемник из строя, странное вынужденное везение, которое помогло этому произойти.

Но в данном случае мужчина был несчастен и жалок, обременен виной и приглушенной яростью.

— Не волнуйтесь, — ободряюще шепнула Уна остальным. — Но никто не знает, что он здесь, и надо с ним поговорить.

Сулиена едва ли не меньше удивило это заявление, чем свирепость, с какой Дама попытался остановить Уну, молча, отчаянным движением схватив ее своей правой рукой: он был в таком ужасе, что даже забыл, что пальцы его неспособны ничего удержать.

Мужчина вздрогнул, виновато почувствовав, что его заметили, и как-то неловко, словно оправдываясь, пожал плечами. Он увидел, как женщина — нет, скорее просто девчонка, если приглядеться повнимательнее, выступила из темноты, а затем еще одна, две тени неохотно последовали за ней, выйдя на открытое пространство.

Может, пока они еще ничего и не натворили, но их явно не должно было быть здесь. Девчонка шляется ночью по частным владениям с двумя парнями — да куда только родители смотрят? Чутье подсказывало, что ему следует вышвырнуть их отсюда, и он даже почувствовал досаду, что придется делать за преторианцев их работу, но тут же он вспомнил, зачем он здесь, и застыл, растерянный и ошеломленный. Конечно, он сам подозрительно слонялся вокруг виллы и даже помышлял, сам себе не веря и боясь в этом признаться, о том, чтобы перелезть через стену. Он не хотел верить, что рыскает вокруг дома, принадлежащего члену императорской семьи, как обычный взломщик, что специально подыскал для этого темный костюм, выкопал шляпу, чтобы прикрыть слишком светлые волосы.

Но даже если все это было и неправда, он не знал, имеет ли больше прав выгнать отсюда малолетних плутишек, чем всякий другой гражданин. Он не знал, велит ли это ему отныне долг службы.

У Клеомена чесались руки — не то чтобы ему хотелось избивать людей, даже мысленно — нет, он бы побил, скажем, мебель, но он и этого не мог себе позволить. Круглые дни он обнаруживал, что кулаки у него непроизвольно сжимаются, а нога готовится нанести удар, по стене ли, столу, и он готов зарычать от ярости. Но до удара дело никогда не доходило. Его парализовала одна лишь мысль о том, что звуки насилия (даже против неодушевленных предметов) разнесутся по всему дому сквозь тонкие стены. Конечно, если подходить с практической точки зрения, он мог пораниться и сам, мог сломать вещи, которые потом было бы не по карману купить. Ему хотелось быть богатым, чтобы свободно крушить свое имущество. Но это не так заботило его во время и после катастрофической (а иначе и не назовешь) встречи с Лавинием в тот день, когда ему страстно захотелось смахнуть со стола шефа все бумаги, хотя на деле он просто вышел, яростно хлопнув за собой дверью, входить в которую теперь ему было заказано.

Он не мог сделать этого, потому что, несмотря на вспышки возмущения, ему постоянно казалось, что он — одну за другой — совершает чудовищные ошибки. Дела просто не могли обстоять так, как обстояли, а в том, что они обстоят именно так, он был все более уверен. Что ты делаешь? — в ужасе спрашивал он себя, в последнюю секунду удержав кулак, который, словно извиняясь, всего лишь легко постукивал по стене; ты сознательно губишь свою карьеру.

Если он был прав — если то, на что, как он думал, намекает Варий, было правдой, — то он сам скоро мог оказаться в опасности, если уже не оказался. Это предположение было настолько смехотворно, что уже одно это доказывало: он не прав. И все же вот до чего это его довело.

И все же — отчасти от неловкости, отчасти испугавшись (не дай бог!) свидетелей — он сделал такой жест, как будто хотел сказать «брысь!», причем старший из подростков ощетинился и встал в оборонительную позу, и произнес низким голосом:

— Убирайтесь, вам здесь делать нечего.

Это было настолько похоже на то, что он услышал в тот день от Лавиния, что он даже сам на себя рассердился.

Мальчишки между тем с нескрываемой поспешностью старались выполнить его приказы; тот, что пониже ростом, изо всех сил тянувший за собой девчонку, огрызнулся:

— Да уходим, уходим, просто дом хотели посмотреть, — но какая, готовая перехлестнуть через край ненависть прозвучала в этих словах! Должно быть, они и вправду попали в передрягу.

— Мы по делу, — сказала девочка. — Ищем Марка.

У Клеомена перехватило дыхание. Сначала он не нашел ничего лучшего как переспросить:

— Марка? — понимая, кого она имеет в виду, но не одобряя столь фамильярного обращения.

— Мы вправе его так называть. Мы его знаем. Он был с нами все это время.

На лице Клеомена медленно появилось недоуменно-хитроумное выражение, но на сей раз он промолчал.

— Мы, как и вы, подумали, что он может быть здесь. А вы пришли, чтобы узнать про Вария, верно?

— Кто тебе сказал? — снова задохнувшись, спросил Клеомен, не только ошеломленный, но и испуганный; на протяжении последних часов его мучил безотчетный страх, что о его намерениях, какими бы смутными они ни были, могут узнать и что с ним что-нибудь случится. Хотя постойте, каким образом эти маленькие оборванцы могли иметь хоть какое-то отношение — и к кому? к его товарищам по работе, людям, которых он знал? Опять все пошло наперекосяк.

— Мы не должны общаться с ним, — яростно прошипел Дама, — что ты делаешь?

— Когда мы встретились с Марком, — твердила свое Уна, — он уже две недели как сбежал, это было в Толосе. Слышали? И вы правы: все, что он сказал на Форуме, правда. Варий никогда не пытался убить ни его, ни Гемеллу.

— Но кто? — тихо спросил Клеомен.

— Это дворцовые разборки.

Клеомен приоткрыл рот, но ничего не сказал, абстрактно понимая, что это не вздор и никто не собирается потехи ради издевнуться над ним. Он потупился.

— Я хочу войти, — сказала девушка. — Вы можете провести нас?

— Нет, — ответил Клеомен — произнесенная вслух, его собственная мысль испугала его, слепо шарахнувшись, как от нахального нищего. Нищие попрошайки.

— Но вы правы, были правы, что еще вам тут делать?

Паренек повыше сказал:

— Что такое, Уна, кто это? — И эта ужасная девчонка потянула его за локоть:

— Почему вы молчите? Почему не хотите сказать нам?

— К вам это не имеет отношения, — упрямо ответил Клеомен.

— К нам — имеет, да еще какое! — крикнула она срывающимся от злости голосом, заставив Клеомена заинтересованно поглядеть на нее. — Я уже сказала вам — мы знаем Марка. А вы, разве не затем сюда пришли, чтобы узнать, что происходит? Почему вы хотите от нас отделаться, если мы все про это знаем?

Клеомен остановился, нерешительно шагнул вперед, когда Сулиен сказал:

— Так или иначе, но вы скажете нам, здесь Марк или нет.

— Не знаю, — тяжело вздохнув, ответил Клеомен и остановился. — Я пришел сюда потому, что…

— Почему?

Клеомен взмахнул рукой, словно физически стараясь стряхнуть это навязчивое явление.

— Просто… я действительно не знал, куда пойти.

Он пошел домой, быстро переоделся, пока в сознании настойчиво свербило: не оставайся здесь, уходи поскорее. И он ушел, захватив удостоверение охранника и пистолет.

— Я пытался добиться встречи с Варием, — сказал он чуть более внятно, — но они никого к нему не пускали. По крайней мере, меня. Но даже еще до всего этого он говорил, что нечто подобное может случиться. Я исколесил весь город. И это действительно случилось сразу после того, как я произвел арест. Но он так много врал и ничего не говорил мне, а потом — хлоп! — но было уже слишком поздно. Так что я, по-вашему, должен был делать?

Работу, которую ему доверили — возглавлять отряд, вылавливавший вооруженные банды в Субурре, — вряд ли можно было расценивать как продвижение по службе, но еще никогда его работа не требовала такого стратегического чутья, никогда его не окружали такие интересные люди, и было одновременно более престижно и более захватывающе исполнять такое особо важное поручение. Ему дали понять, что здесь у него появляется хороший шанс на действительное повышение. Неожиданное перемещение, конечно, но, значит, виды начальства изменились, и все тут.

Но Клеомен постоянно думал о том, что сказал ему Варий про госпожу Макарию, и еще чаще — о том, как Варий вел себя во время того разговора: о том, как он далеко не сразу поверил, что Клеомен действительно подозревает его, о его странном смехе. Клеомену сказали, что, поскольку дело касается императорской семьи, он не должен ни с кем обсуждать его до окончательного разрешения. С этим он спорить не стал. Но его одолевало слишком сильное беспокойство, и он продолжал следить за делом.

И вот, хотя он отчитался обо всем, что говорил ему Варий, он как-то отпросился на полдня и поехал на виллу в Тускулуме, где уже кишмя кишели охранники и преторианские гвардейцы, которым его появление определенно не понравилось. Он не стал путаться под ногами — просто потолковал с дворецким и установил, что госпожа Макария действительно передала сласти, как делала это всегда, хотя у Вария, конечно, было предостаточно времени, чтобы отравить их после приезда Марка. Клеомен записал его слова как дополнение к первому рапорту и послал в свой старый участок. Ответа так и не последовало. Это было в порядке вещей, и все же он продолжал ждать, позванивая время от времени, когда на сердце начинало скрести. Ему сказали только, что Варий по-прежнему молчит, а поиски Марка теперь в основном ведутся на основании его фотографий. Когда он впервые услышал, что Варий наконец сознался, то почувствовал укол разочарования, что пропустил такое.

И вот теперь, стоя в потемках Келианского холма и глядя на мрачно нахмурившихся подростков, он начал снова, словно до сих пор разговаривал во сне.

— Кто вы такие? — спросил он. — И что здесь делаете?

— Я уже сказала, — терпеливо ответила Уна. — Мы ищем Марка.

— Ах да, вы же встретились в Толосе, — произнес Клеомен жизнерадостно, на грани истерики. — Так вот где он все это время был?

— Нет, не все время.

Дама посмотрел на Уну, и та поняла, что его страх перед центурионом не прошел, и решила, что ни словом не обмолвится о Хольцарте, даже о рабстве, если только не вырвется само.

— Вы арестовали Вария… так вы из охраны или преторианец? — спросил Сулиен.

Клеомен снова обратил внимание на тон, каким были произнесены слова, на то, что в них слышится страх, и снова посмотрел на второго молодого человека, стоявшего немного на отшибе, словно приготовившегося сбежать, но связанного невидимыми путами.

— В каком-то роде из охраны, — фыркнул Клеомен, — но, думаю, теперь это вряд ли кого беспокоит.

— Мы требовали вознаграждения, пока он не сказал нам, что намерен делать, — быстро, но необычайно ясным, отчетливым голоском продолжала девушка. — Мы знаем об отравленных сластях, а от кого еще мы могли узнать, как не от него? — Клеомен чуть не подпрыгнул от удивления. — Они убили Гемеллу, хотя, конечно, яд предназначался ему. Похоже на правду, разве нет?

Два с половиной дня Клеомен искал хоть кого-нибудь, кому мог бы открыться, но в то же время действовал осторожно, не делая поспешных выводов, ожидая, пока сам поверит в справедливость собственных сомнений. Теперь, в растерянности и замешательстве, он понял, что складывает оружие перед сжатым рассказом о своих же поступках. Все в целом казалось теперь такой похожей на сон бессмыслицей, что он не видел оснований упрямиться.

— В признании Вария о яде не было ни слова, — медленно, с расстановкой начал он. — И мне так и не удалось увидеть эти самые сласти и даже мой рапорт. Эти люди пытались… остановить меня. Да, теперь это ясно. Я плохо делал свою работу с тех пор, как прочел это. Лавиний так и сказал: не твое дело устанавливать причины смерти, это не в твоей компетенции. Он спросил, приходилось ли мне видеть задушенных, а мне не приходилось, трупы, да, но не задушенных, и все же я видел ее.

— Клеомен, над этим делом работает хорошая команда, — вполне дружелюбно сказал ему Лавиний. — У тебя своих дел полно. Надо же время от времени и еще кому-то поработать.

После чего Клеомен присел к письменному столу Лавиния, поразмыслил минуту-другую и написал записку Ренату, городскому префекту и непосредственному начальнику Лавиния.

— Такой работой мне действительно еще не приходилось заниматься. Я ездил в тюрьму. Я встретился со всеми родителями. И тут Лавиний, и Сегест, и Бутео сказали мне, на полном серьезе: брось это. Вчера я подумал, что, пожалуй, это похоже на угрозу… нет, это я не точно выразился, — мгновенно поправился Клеомен и замолчал. Потом пробормотал: — Предостережения. Да. Или угрозы. В общем…

И снова прошло несколько секунд, прежде чем он заговорил. Казалось, он считая, что его рассказ прозвучит полнейшей нелепицей, а теперь встревожился, что это не так.

— И никто ничего не объяснил его родителям, — продолжал он. — Они даже не знали, что их сын арестован, и впервые услышали об этом только по дальновизору.

Клеомен помнил, как это было; за неделю до заявления о признании они чуть было открыто не поссорились по поводу того, считать ли Вария в живых. Отец практически неподвижно лежал в кресле и почти не обращал внимания на Клеомена; мать, напротив, бегала и мельтешила, без конца проливая слезы и в то же время яростно, безостановочно говоря, словно плакала вовсе не она.

— Посмотрите на него. Что они сделали с ним? — И, конечно, дальше началось; — Варий никогда бы не сделал ничего подобного. Они были так счастливы вместе. И, даже если и не были бы, никогда, никогда.

Разумеется, Клеомен слышал такого рода вещи и прежде и подумал, что почти немыслимо, чтобы мать говорила что-нибудь другое, к тому же он знал, что не следует обращать внимания на фотографию Вария с Гемеллой, которую она ему тыкала. У Вария на лице было написано, что натура у него нервная, неустойчивая, Гемеллу он представлял себе почти такой же; да, конечно, думал он, возможно, они и любят друг друга, но наверняка почти каждый день бьют посуду. Но на фотографии они выглядели иначе; рядышком, в саду, в достаточно условной супружеской позе, но в их облике сквозил такой глубокий мир и покой, что даже в официальной фотографии чувствовался некий трепет, некая теплота. Это ничего не значило, кроме того, что мать Вария права, по дальновизору Варий выглядел плохо — хуже, чем когда Клеомен видел его в последний раз.

Он надеялся, что Варий хоть немного рассказал родителям о том, что случилось и что он собирается делать, но — нет. С родителями Гемеллы Клеомен тоже разговаривал, и ее мать мрачно сказала:

— Вот так — думаешь, что знаешь человека… — И, вся дрожа, уткнулась взглядом в колени, между тем как нескладная младшая дочь с несчастным видом продолжала биться над домашним заданием. Отец же, напротив, воскликнул:

— Нет, нет, это какая-то ошибка! Зачем ему сознаваться в том, чего он не делал? Он говорил со мной. Я бы наверняка знал.

— Откуда тебе знать, — сказала жена сквозь зубы. — Ты же сам сказал, что он еле языком ворочал.

— Я бы наверняка знал, — настойчиво повторил Паулиний.

Клеомен вернулся в участок, не вполне уверенный, что ему действительно удалось что-то выведать, и понимая, что теперь придется как-то отчитываться за пропущенную встречу. Участок располагался вокруг площади, и Клеомен увидел возле входа для посетителей и дальше, по дороге к камерам, множество тарахтящих фургонов, по всей видимости вернувшихся после церемонии на Форуме. Отзвуки кипевших страстей еще не достигли его корпуса, и он, жалко озираясь, прокрался вверх по лестнице к себе в офис. Его секретарша Антония мигом нырнула в дверь с криком:

— Марк Новий только что был на Форуме! — И Клеомен, хлопая глазами, застыл на месте, словно поперхнувшись вопросом:

— Что? — прежде чем ринуться вслед за Антонией в главный офис, где стоял дальновизор.

Ему повезло больше, чем Уне и Сулиену: коллеги записали трансляцию. Клеомен сел и прокрутил запись несколько раз, дабы увериться, что правильно расслышал Антонию. В данный момент он просто не мог делать ничего иного, ослепленный яростью и недоверием. Все верно, подумал он и встал, но никак не мог сразу сообразить, как далеко заведет его эта вспышка гнева. Он безуспешно попытался связаться с Ренатом, уже практически уверенный, что от Лавиния проку не будет. В конце концов он снова поехал в тюрьму, словно только для того, чтобы его вдвойне взбесило, когда его опять завернули. Он вернулся обратно, чтобы услышать — на несколько часов раньше, чем весь остальной мир, — о состоянии Марка, как раз перед тем как Лавиний вызвал его наверх, в свой кабинет.

Лицо Лавиния было бледно и потно от гнева.

— Может, объяснишь, зачем ты пытался связаться через мою голову с Ренатом? Надеюсь, сможешь.

Клеомен был уже слишком зол, чтобы ответить униженным, виноватым голосом, как того хотел Лавиний.

— Почему меня не пускают к Варию?

— Потому что незачем тебя к нему пускать. У тебя сотня человек и важное дело, на которое тебе плевать, мало того — ты и меня под монастырь подвел. Никак не пойму, зачем я только доверил тебе этот пост.

— Когда его выпустят? Теперь ясно как день, что дело придется закрыть.

— И ведь я не раз тебя предупреждал, но ты сознательно не хотел меня слушать…

— Так закрываем мы дело или нет? Теперь двух мнений быть не может.

Лавиний кисло посмотрел на него, но сказал:

— Торопишься. Он все еще единственный главный подозреваемый в убийстве.

— Как можно теперь подозревать его в убийстве?

— Его жена мертва на все сто. Алиби — коту под хвост, ты сам это доказал.

— Ладно, но теперь у нас есть еще один свидетель, самый факт существования которого делает признание, мягко говоря, странным, сударь. Свидетеля, который настаивает, что Варий не убийца.

— Есть другие варианты? А то что-то мне твой тон не нравится.

Клеомен посмотрел на Лавиния и неожиданно почувствовал легкую дрожь. Впервые за всю их беседу он слегка сгорбился, как того требовало положение, словно извиняясь, потупил глаза и ничего не ответил.

Лавиния это слегка смягчило, и он снизошел до объяснений:

— Возможно, люди, которые допрашивали его, зашли слишком далеко. Должно быть, он решил, что мы хотим услышать от него именно это. Это еще не означает, что весь огород, который он нагородил, неправда. Вполне вероятно, он намеревался или пытался убить Марка Новия, который, боюсь, лепечет что-то бессвязное. Кажется, он думает, что все в мире, кроме Вария, хотят убить его, включая людей, попросту несуществующих. Я сам слышал от преторианцев. Он разговаривает со стенами и предметами. Настоящая трагедия. Я, конечно, не врач, но вспомни сам, что случилось, и вдруг такое предательство…

Клеомен выслушал только первую часть сказанного Лавинием, но тщательно обдумал ее, как будто в словах начальника в любой момент могло вспыхнуть, высветиться иное, более сложное значение. Наконец он спросил спокойным, но охрипшим от волнения голосом:

— Признание, полученное под пыткой?

— Ну, хватит, хватит. Такое только в книжках бывает. Я не сказал «под пыткой».

— Тогда что же…

Лавиний слегка постучал пальцами по столу, словно пытаясь устало втолковать докучному, непонятливому ребенку и без того до предела разжеванный смысл своих слов, и произнес:

— Я сказал: по мере возможности. Применить. Более жесткие меры.

Клеомен тоже успел подумать об этом и резонно спросил:

— Что это значит?

Какое-то время Лавиний молчал. Наконец заметил:

— К подследственным. Но если окажется, что преступнику, для того чтобы выйти на свободу, достаточно всего лишь сделать ложное признание…

— Но он римский гражданин, мы не можем… кстати, как насчет сластей?

— Что насчет сластей?

— Но ведь они были отравлены, не так ли? Варий сам чуть было не покончил с собой с их помощью, верно? Если он убил жену, не используя их, и больше никого не убивал, зачем они тогда?

Лавиний снова вздохнул:

— Никакой информации о яде у меня нет.

— В моем рапорте все сказано.

— У меня нет сейчас твоего рапорта. Наверное, им кто-то занимается. Так или иначе — зачем невинному человеку бегать с какой-то отравой, да еще пытаться покончить с собой, ничего не объяснив?

Именно этот вопрос уже несколько недель поддерживал уверенность Клеомена в виновности Вария, и он до сих пор не знал на него ответа. Тем не менее он уже собирался сказать, что сласти из дворца, и нам это известно, но, переводя дыхание, снова почувствовал дрожь и подумал: зачем я трачу время, пытаясь убедить его в том, что он и так уже знает? Он сам в этом замешан.

Он только посмотрел на босса, не зная, что еще сказать. Внезапно им овладел страх — страх напомнить Лавинию о том, что известно ему, Клеомену.

— Я хочу встретиться с его адвокатом, — неуверенным тоном сказал он наконец.

— Делай, что хочешь, только в личное время, — оборвал его Лавиний.

— И сделаю, — так же резко ответил Клеомен и тяжелой, воинственной поступью вышел из кабинета, из здания — на улицу. По крайней мере в данный момент он не понимал, сам ли уходит в отставку или его увольняют.

Какое-то время он провел в кабаках, в окрестностях Рима, пытаясь по дальнодиктору выловить адвоката, который, по логике вещей, должен был представлять интересы Вария. Когда Клеомен наконец дозвонился до него, адвокат не проявил ни малейшего интереса к тому, что он сказал.

— Но я арестовал вашего клиента, — настаивал Клеомен. — А теперь, мне кажется, у меня есть данные в его пользу.

— Тогда оставьте свое имя и адрес, я свяжусь с вами позже.

— Правда? — сердито спросил Клеомен, и адвокат повесил трубку.

После этого Клеомен мог думать единственно о том, как выяснить, действительно ли Марк Новий разговаривает с несуществующими людьми. Приехать в Келиан ему, как и Сулиену, подсказала мысль о Луции Новии, но у Клеомена были кое-какие основания надеяться, что это правильная мысль. За два часа до этого он разговорился с консьержем соседней виллы поменьше, который видел, как сегодня ближе к вечеру к холму подъехали с севера две большие темные машины.

— Все это насчет Лео и Клодии… — пробормотал Клеомен, — и что народ обманывали люди из окружения императора… и Варий…

— Вы заранее знали, что это правда, — твердо заявила Уна.

Клеомен кивнул и снова как-то неуверенно, с досадой махнул рукой:

— Черт… Варий! Почему он ничего мне про это не сказал?

— Значит, башка еще в порядке, — невольно пробормотал Дама.

— А тебе-то что за дело? — резко спросил Клеомен, как во время настоящего допроса, и, нахмурившись, посмотрел на Даму. Тот пожал плечами и отвернулся, снова сложив руки так, будто баюкает на них ребенка. Клеомену ничего не оставалось делать, как опять обратиться к Уне: — Но он должен был… он знал, что я в этом не замешан.

— Даже если и так, вы могли передать его показания начальству.

— Я так и сделал, — почти неслышно произнес Клеомен. — Что бы там ни произошло… по-твоему, это все только испортило? — По лицу его скользнуло почти детское выражение страха и беспомощности. Но только скользнуло. — Хорошо, — резко сказал он и зашагал обратно к вилле. Они снова последовали за ним. — Ждите здесь! — приказал Клеомен.

— Нет! — произнес Сулиен и потянул его назад, готовясь к долгому спору, но Клеомен лишь мрачно взглянул на них и повторил: — Хорошо.

Они пошли за ним, но Дама с горечью шепнул Уне:

— Мы сделаем огромную ошибку, если свяжемся с ним. Хуже таких во всем свете нет, только вспомни, что они творят.

Хуже, чем даже императоры, хотел сказать он, у императоров, по крайней мере, почти нет выбора.

Клеомен провел их за собой к воротам, словно возглавляя атаку. Сняв шляпу, он поднял над головой удостоверение охранника и крикнул:

— Охрана! Проверка безопасности!

В черных воротах приотворилось окошко, и легионер-преторианец, свежий и ранимый, как только что открытая устрица, спросил:

— В чем дело?

Клеомен вложил удостоверение в его руки, так, словно это было какое-то сокровище. Более высокий чин всего лишь давал ему более широкие полномочия, но по крайней мере, прикинул он, даже если он уволен, преторианцы вряд ли об этом уже слышали.

— Ввиду последних событий, — громко и покровительственно произнес он, — императорская охрана должна быть в полной боевой готовности. Проверка поручена мне. Ваша оборона сплошь дырявая, так что, если начнется, будет много трупов.

Молодой человек встревоженно нахмурился:

— Но меня не информировали.

— Вам известно, — грозно и презрительно поинтересовался Клеомен, — каковы обязанности проверяющего?

— Но вы не преторианец.

— Так, понятно. Дело в том, что провалы успели превратиться у преторианцев в дурную привычку, должен же кто-то выбить из вас эту дурь. Послушай, я не прошу, а приказываю. И давай-ка побыстрее, ладно? Мне нужно уточнить, под каким углом установлены камеры и какие меры приняты внутри объекта.

Он двинулся вперед, но стражник, все еще недоверчиво, встал у него на пути.

— А это кто такие?

— Хороший вопрос. Так, детишки, лазают себе взад-вперед через стену, а из вас никто и ухом не поведет. К счастью, это ребятишки Рената, помогают мне — верно я говорю?

Он по-свойски обнял Сулиена и Уну за плечи, инстинктивно избегая Даму. Те улыбнулись.

— Рената? — переспросил преторианец, побледнев как смерть, так что Клеомен ощутил жгучую вину и жалость.

— Именно, — ответил он.

— Ладно, — беспомощно произнес стражник, возвращая Клеомену удостоверение. — Тогда все в порядке.

Он провел их через будку привратника, махнув удостоверением двум другим молодым преторианцам, расположившимся там. Высокая вилла недоверчиво притулилась за стеной в конце подъездной дорожки, все же куда более скромная, чем то полагалось бы резиденции члена императорской семьи, боязливо прячась в потемках окружавшего ее сада. Клеомен оглядывался по сторонам, критически пофыркивая. Он страшно жалел, что для пущей важности не захватил блокнота, и надеялся, что преторианец все еще слишком нервничает, чтобы заметить его отсутствие.

Стражник с виноватым видом инстинктивно попытался сопроводить их и даже провести вокруг виллы, но Клеомен заворчал:

— Ступай назад. Проверяющий — я, и тебя я уже проверил. — И преторианец пугливо и покорно пропустил их в дом.

Как только дверь захлопнулась за ними, Клеомен припал к ней и, несильно ударяясь лбом о гладко выкрашенную деревянную панель, мучительно простонал:

— О боже, что я делаю? Бедный парень. Что я дела-ю?

Уна и Сулиен не знали, как теперь себя вести.

— Пошли. Все в порядке, — скороговоркой произнесла Уна.

— Так вы сказали, в Толосе? — сухо спросил Клеомен и, прищурившись, бросил на них изучающий взгляд, а затем резко, так что все трое вздрогнули, выбросил вперед руку, схватил Даму за запястье и поднял рукав его куртки.

— О черт, — сказал он.

Дама, белый как мел, яростно задергался, освобождая руку, и прошипел:

— Никогда… никогда не смей ко мне прикасаться!

Но Клеомен уже выл, хотя в голосе его и слышались нотки какого-то смешанного с ужасом восхищения.

— О черт! Так, значит, вы рабы… ну, конечно! — Схватив Сулиена за плечи, он внимательно вгляделся в него. — Ты! — злорадно вскричал он. — Я тебя знаю, ты ведь беглый, верно? О Юпитер! Что, черт побери, я делаю?

И снова поник.

— Послушайте, — сказал Сулиен, — да, мы все рабы, и там, где мы были, нам было безопаснее, и все же мы решили, что стоит рискнуть и приехать сюда. То же было и с Марком: он знал, что его могут убить, если он вернется домой, но он сделал это, чтобы рассказать о том, что случилось. И он сделал это, рассказал хоть кому-то — уж не вам ли?

Клеомен вздохнул, неохотно признав:

— Да, теперь волноваться не о чем. Но его здесь нет. Все равно ваш план не сработал бы, даже если ты говоришь правду.

И Уна с ужасным разочарованием поняла, что это так. И не только потому, что уже больше не верила, что может находиться в одном доме с Марком и не почувствовать этого. Поскольку, если бы Марка перевезли сюда в тот же день, это наверняка предполагало бы многочасовую подготовку и вызвало бы страшный переполох среди стражников и — подумала она со смутным чувством — рабов. Напряжение не успело бы спасть, она бы его почувствовала.

Потому что теперь она ощутила присутствие рабов: они занимались уборкой, гасили свет, запирали дом.

Они стояли, не зная, что делать дальше. Тем временем Даме пришлось отойти и склониться над столиком, где стояла ваза с лилиями, чтобы успокоить сбившееся дыхание. Уна подумала, что он может упасть в обморок, но он словно отдалился от них, и она ничего не могла ему сказать.

— Все равно кто-нибудь здесь может знать, где он, — сказала она наконец. — Вы же сами говорили, что сегодня кто-то приезжал.

— Что? Будешь теперь бродить по дому, надеясь что-нибудь найти? Пока не столкнемся с кем-нибудь из Новиев? — сказал Клеомен и снова застонал. — Нас всех арестуют, и тогда… ох, это всего лишь шутка.

— А почему бы и нет? — спросила Уна. — Они подумают, что у нас все в порядке, иначе стража бы нас не пропустила.

Они смущенно прошли через холл в дом. Когда они дошли до окружавшей сад колоннады, из прилегавшей столовой вышла девушка с ведром белья и стиральным порошком. Увидев их, она инстинктивно, в испуге отступила назад, быстрота, с какой она это сделала, послужила как бы извинением за то, что показалась им на глаза. Клеомен помахал своим пропуском, в чем, впрочем, не было нужды, поскольку девушка не осмелилась приставать к ним с расспросами.

Дама, продвигавшийся неуверенной, пошатывающейся походкой, чувствуя головокружение от ярости и шока, бросил на нее долгий взгляд, и ему захотелось пожать ей руку; сейчас симпатия к ней и ужас, который он испытывал к этому месту, были нераздельны. Ему хотелось вырваться отсюда, упасть на прохладную траву. Дышал он по-прежнему прерывисто и неровно. Лилии в вазе, даже ковры казались ужасными, отвратительными.

Клеомен, почувствовав неловкость из-за впечатления, которое он производил на Даму, тем не менее сказал:

— Лучше самим поискать кого-нибудь, чем дать им первыми заметить нас, — и стал распахивать одну за другой двери гостиных, сиявших полированным деревом и мозаиками. Библиотека, вторая столовая. Он застал врасплох дворецкого, явно проверявшего, вся ли мебель стоит точно на своих местах.

— Извините, что потревожили, — охрана, — снова сказал Клеомен.

Дворецкий, казалось, легко поверил ему, поскольку хотя и был старше, чем юный преторианец, но куда больше привык соглашаться со всем, что ему говорят. Но он все же заволновался, почти испуганный, однако не так, как попавшаяся им навстречу девушка, — просто оттого, что столкнулся не с рабом. Тут было что-то другое.

— Хоть бы предупредили кто-нибудь, — капризно произнес он.

— Это было невозможно.

— Да, понимаю, прекрасно понимаю. Просто я хотел… нет, нет, все в порядке.

— Да вы не волнуйтесь, — пообещал слегка озадаченный Клеомен. — Просто мне нужно задать вам несколько вопросов. К вам приезжали сегодня из дворца? Скажите, в каких комнатах их принимали?

— Большинство адъютантов императора ждали здесь и в холле. Император с императрицей прошли прямо наверх, к Луцию Новию. Оставались недолго.

— Так, так, — сказал Клеомен. Затем подошел к окну и притворился, что осматривает его. Одновременно, делая вид, что возвращается к случайно завязавшейся беседе, сказал, чувствуя, что звучит это не очень складно: — А вы не… Полагаю, люди императора говорили кое о чем, например, о сегодняшних событиях? Насчет Марка Новия. Просто не верится.

— О нет, может, они и говорили друг с другом, я не прислушивался, — ответил дворецкий нервно и благоговейно. — Но совершенно согласен с вами — невероятная история, и такая печальная.

Еще какое-то время разговор продвигался неуклюжими толчками, но скоро угас. Уна почти не сомневалась, что дворецкий не располагает никакими полезными сведениями, но сказать это Клеомену никак не могла. Конечно, все они и раньше встречали таких рабов, как этот дворецкий, рабов, до глубины души преданных своим хозяевам. Сулиен, конечно, и сам был таким, и даже теперь ему приходилось специально вырабатывать в себе отвращение к такому поведению — как у Дамы и Уны, хотя Уна старалась держаться как можно скромнее, а Дама переминался в дверях, в прямом смысле слова оставаясь в тени.

— Ну ладно, — сказал Клеомен, окончательно отступаясь. — Пора мне продолжить.

— Я мог бы пока поухаживать за молодыми людьми, — с досадой произнес дворецкий. — Принести им чего-нибудь, пока вы тут осматриваетесь.

— Очень мило с вашей стороны, но, право, не стоит, мы управимся за какую-нибудь пару минут, — сказал Клеомен, поскольку вряд ли другие рабы могли заметить что-то, чего не заметил бы дворецкий.

— Вам ведь не понадобится сам Луций Новий? Если да, то сначала я — или, вернее, сиделка — должны доложить ему.

— Не думаю, — ответил Клеомен, гуськом выводя за собой Уну, Сулиена и Даму.

— Видите ли, ему это вредно, — воззвал к нему дворецкий, и снова, подумала Уна, было что-то странное в его голосе.

— Ну так пошли, пока нас не раскололи, — мрачно произнес Клеомен, когда они снова оказались в коридоре.

— Нет, давайте сначала поговорим с Луцием Новием, — шепнула Уна, сделав легкое движение в сторону притихшей лестницы.

— Только не это, — взмолился Клеомен. — Вернись. Нет. Да он вообще хоть… говорит?

— Думаю, да, — сказал Сулиен. — А если нет, то и арестовать нас не сможет.

— Бедный старик, — сказал Клеомен, подумав о том, какие черствые молодые люди ему попались.

— Я могу с ним и не говорить, — сказала Уна. Клеомен покачал головой, но — волей-неволей — поплелся вслед за ними.

Из окон первой площадки были видны росшие в саду лекарственные травы и рододендроны. Их окружала пышная, буйная и явно дорогая поросль, и все же у дома в целом был какой-то оцепенелый, нездоровый вид. Темно-бордовые стены украшала мрачноватая роспись, изображавшая виноградные листья. Они ступили на мягкий, пухлый ковер и вспугнули еще одну стайку молодых рабынь, безмолвно метнувшихся на темный верхний этаж.

Но из-под тяжелой двери пробивалась полоска света и доносилась умиротворяющая музыка.

— Там кто-то есть. Наверное, он, — сказала Уна, и, даже если бы не было необходимости по возможности соблюдать тишину, перед этой дверью ее голос стих бы до шепота, — и, мягко подойдя к стене и приникнув к ней, продолжала: — Точно он, но… — И морщина, залегшая у нее между бровей, медленно разгладилась, превратившись в недоверчивую, презрительную улыбку, и, к ужасу Клеомена, она открыла дверь.

Они увидели старичка — ибо так выглядел Луций в свои пятьдесят пять, сидевшего, завернувшись в длиннополый халат, обратившего к ним затуманенный взор поверх прикрывшей лицо ладони, и его сиделку, красивую женщину, немногим за тридцать, с мягко вьющимися волосами теплого каштанового оттенка, стоявшую посреди спальни с потревоженным видом человека, внезапно отпрянувшего от кресла, от Луция.

— Мы ни за чем не посылали! — сердито вскрикнула Ульпия.

— Он не сумасшедший, — ровно, без всякого выражения произнесла Уна.

— Кто это, скажите, чтобы убирались!

Голос был неровный, тонкий, прерывистый, и морщины, хотя и глубокие и прочерченные уже давно, тоже были неровными и дрожащими, придавая лицу постоянное выражение встревоженного и в то же время коварного беспокойства.

— Вы не сумасшедший, — на сей раз с отвращением произнесла Уна, решительно входя в спальню.

Луций заморгал, глядя на них, но ничто в выражении его лица не изменилось, серо-зеленые подернутые дымкой глаза все так же блуждали, однако он сказал:

— Разве? — печально, испуганно хихикая, словно икая.

И, по крайней мере, на какой-то миг Уна почувствовала себя сбитой с толку. Работать с Луцием было трудно, его мысли ускользали, крошились, как и его голос, лишаясь смысла, даже не успев сформироваться. Однако, подумала Уна, он делает это нарочно, словно позволяя себе забыть об умственном разладе, и вряд ли что-либо могло быть хуже, но забвение успокаивало его. Луций не был безумен в том смысле, которого боялся Марк, но назвать его умственно здоровым тоже было нельзя.

— Кто вы такие? Прочь! — запинаясь, пробормотала Ульпия и первым делом подумала прорваться сквозь них и позвать на помощь и только потом, вспомнив о звонке на стене, сделала несколько неуверенных шагов к нему.

— Если вы это сделаете, я всем расскажу, — поставила ее в известность Уна. Затем, жестом пригласив войти Сулиена, Клеомена и Даму, закрыла дверь.

— Нет, о нет, — сказал Луций, между тем как Ульпия пришла в полное замешательство. — Что вам нужно? Вы грабители?

Только тогда остальные стали понемногу доверять собственным глазам, и Клеомен, инстинктивно повернувшись прежде всего к Ульпии, спросил:

— Так он действительно не…? А вы, значит?..

— Но почему? — потребовал ответа Сулиен.

— Вы расстраиваете его, убирайтесь немедленно, — жалким голосом произнесла Ульпия. Луций весь как-то сморщился и прикрыл нижнюю часть лица. Горячая краска залила его щеки и лоб да самых густых седых волос.

— Мы хотим видеть императора.

— Тита? Но его здесь нет, — протестующе прохныкал Луций.

— Вызовите его.

Луций в изумлении отнял руки от лица:

— Я никогда этого не делаю. Не могу.

Уна нетерпеливо, яростно скрипнула зубами — и это жалкое существо еще стоит между нею и Марком?

— Мне без разницы, пусть это сделает кто-нибудь еще!

— Нет, — проскулил Луций, съеживаясь, как от удара. — Я ничем не стану вам помогать. Вы хотите убить брата? Я всегда знал, что что-нибудь подобное произойдет.

— Уже произошло, — сказал Сулиен, подходя к Луцию.

Краска сбежала с лица Луция Новия, и он медленно положил руки на колени. Впервые туманный взгляд чуть прояснился, и в нем мелькнул намек на скорбь, как если бы — и это было странно, потому что Уна не сомневалась в обратном, — Луций уже думал об этом.

— Лео… о, бедный Лео, — невыразительно произнес он.

— Не только Лео, но и Марк, — настойчиво сказал Сулиен. — Если вы вызовете сюда вашего брата и заставите его выслушать нас, он сможет это предотвратить.

— Так, значит, Марк жив, — с облегчением вздохнул Луций. — Кто бы мог подумать? Люди явно считали, что он умер, но, слава богу, мне ничего не говорили, пока все окончательно не выяснилось. Теперь ему нужен уход, и он поправится.

— Не нужен ему никакой уход, с ним и так все в порядке! — крикнула Уна.

— Возможно, ненадолго, — глухо произнес Дама, удивив всех, так как уже очень давно молчал. — А потом скажут, что он выбросился из окошка или утонул в ванне.

Уна вздрогнула. Но Луций, казалось, уже позабыл все, что ему говорили, и даже то, что успел в это поверить, и покачал головой:

— Нет, они этого не сделают. Это неправильно.

Ульпия немного оправилась и сказала:

— Рассказывайте, кому хотите. Никто вам не поверит.

Она снова шагнула к звонку, но Клеомен, одним прыжком преодолев разделявшее их расстояние, схватил ее за плечи, профессионально встряхнул и, поскольку она едва не завопила от гнева и страха, с виноватым видом зажал ей рот рукой. Луций торопливо вскочил на ноги, и Клеомен твердо сказал, обращаясь к ним обоим:

— Простите. Не понимаю, что вы тут затеваете, сударь… — Но тут же сам испугался своих слов и продолжал: — Что бы то ни было, это нелепо и глупо. Так что советую вам прекратить. Нам нужно, чтобы вы сделали кое-что полезное, и никто не дотронется до звонка, пока я не буду уверен, что мы договорились.

— Но я не могу, и я не верю вам, я не могу… прошло уже двадцать лет! — жалобно произнес Луций. — Вы ведь не причините вреда Ульпии, правда?

— Нет, — ответил Клеомен, — но, надеюсь, вы понимаете, что это посерьезнее, чем… играть в ладушки или чем вы тут, черт возьми, занимаетесь.

Луций снова пронзительно хохотнул и робко закудахтал:

— Но, видите ли, я и правда не имею никакого отношения… раз уж люди поверили в это, их ничем не переубедишь. Иногда мне кажется, что, даже если бы я и захотел… я и вправду ничего не могу поделать. Я просто потакаю своим маленьким слабостям… вот и все, просто позволяю себе кое-какие вольности, с меня и этого хватит.

— Но, боже мой, ради чего весь этот спектакль? — недовольным тоном, в отчаянии спросил Клеомен.

Луций снова зарделся.

— Я думал, это действительно случится, — доверительно прошептал он. — Думал, что схожу с ума. Несколько ужасных лет. Тит почти не бывал в Италии, а Лео отправился в армию, и мне пришлось разъезжать повсюду и делать все это… все эти народные празднества, но хуже всего — собрания и речи, раньше я неделями не мог уснуть. Не мог, и все тут. А Тит уехал в Индию, и я подумал: а что, если с ним стрясется что-нибудь там или еще где-нибудь и мне придется заниматься этим все время? А тут еще Друзилла, мне никогда не следовало жениться, страшная ошибка, они меня просто заставили. А Друз… это не давало мне покоя… я всегда так боялся этого, мы все боялись — и мой отец, и тетушки, и Тит. И Лео. Но когда дело дошло до… я подумал… о боги. Все мигом уладится. Тогда кому-нибудь другому придется… а меня оставят в покое.

— Но ради всего святого, — сказала Уна, — никто не может требовать, чтобы его совсем оставили в покое. Вы не имели права.

— Ох-ох-ох, — подавленно ответил Луций, впрочем, не особенно следя за мыслью своей собеседницы. — Тит был в полном порядке, а… а Друз был еще совсем маленький, и я действительно редко его видел.

— Но это же позор! — взорвался Сулиен. — А как же народ?

— Зато у меня появилась Ульпия, — сказал Луций, пытаясь ободряюще ей улыбнуться. — И дворецкий Сорекс тоже знает, но никогда не скажет ни одной живой душе. Ценнейший человек. — Дама язвительно усмехнулся, но Луций не обратил на это внимания и продолжал: — Иногда… иногда и у меня выпадают приятные минутки. Тит… он вообще не привык быть один. Думаю, как раз сейчас он чувствует себя одиноким… он был такой расстроенный сегодня… но я не знал, что это случится. — Он скорбно опустил глаза и повторил: — Бедный Лео.

— Но ваш сын? — спросил Сулиен, окончательно запутавшись и мотая головой. — Друз Новий знает?

— Друз… — На выцветших глазах Луция блеснули слезы. — О, — прошептал он. — Для него это был такой удар. Да… он узнал, — и Луций так покосился на Ульпию, что Уна и Сулиен оба уверенно подумали: Друз Новий застал их вдвоем, и тогда они не успели… вот как все случилось. Но ей-то зачем это?

— Да, вот уже шесть лет, — сказал Луций, — и он ни разу меня не подвел, никому не проболтался. Не думал, что это так много для него значит… никогда не думал… а это так опасно, будучи членом семьи, и ведь я не хотел… вы понимаете, насколько это нелепо и опасно?

Уна обожгла его презрительным взглядом, в котором читалось отвращение, а Клеомен напряженно, но терпеливо проговорил:

— Именно поэтому мы и стараемся, по мере сил. Так помогите же нам.

Луций погрузился в задумчивое молчание, потихоньку вытирая слезы. Но вдруг странная виноватая дрожь пробежала по всему его телу, и, вскочив на ноги, он хрипло крикнул, словно истерически пародируя властный тон Новиев:

— Нет! Вы не имеете никакого права здесь находиться! Оставьте меня! Мы вызовем стражу, и Ульпия скажет, что вы ворвались и угрожали мне… и не важно, что вы будете говорить, они вам не поверят… вас всех распнут…

Они были потрясены — почти в равной степени тем, что на Луция было страшно и неловко смотреть, как на зашедшегося в крике ребенка, его словами и сознанием того, что оказались в ловушке.

— Спокойно, спокойно, — сказал Клеомен и, поскольку Луций и Ульпия оба бросились к звонку, медленно и нерешительно, словно сам боясь того, что делает, вытащил пистолет и наставил его на Луция.

Они, конечно же, мгновенно остановились, и Ульпия прошептала сквозь слезы:

— Не делайте глупостей. Это вам не поможет. Таким образом вы все равно не доберетесь до императора. Вас только всех убьют. И вы это знаете.

— Просто стойте на месте, — сказал Клеомен, чуть дрожа, сам на грани паники от того, что делает, пытаясь думать единственно о том, как им выбраться. Ульпия была права, и она вызовет преторианцев или стражу, как только уверится, что никто из них ее не слышит. Уже сама мысль связать и заткнуть кляпом рот императорскому брату была не из лучших, но еще хуже было то, что Клеомен не понимал, с помощью чего это можно сделать.

Игнорируя патовую ситуацию, Уна подошла поближе и посмотрела на Луция.

— Император сказал вам, где Марк? — ласково спросила она.

— Нет, — ответил Луций, тяжело дыша и весь съежившись под дулом пистолета. — Разве он должен передо мной отчитываться?

Уна уставилась на него, словно не реагируя, но Сулиен испытал острое разочарование. На доли секунды он, как и все, застыл, уставившись на пистолет и Клеомена, у которого был такой жалкий вид, как будто оружие нацелено на него, но теперь казалось, что декорации в комнате переменились: им, скорей всего, были отрезаны все пути к отступлению, и чего ради? Внезапно он обернулся, словно чего-то ища, ощупывая дверь изнутри, и действительно — в замочной скважине торчал ключ. Сулиен вытащил его, одновременно спросив: «Нож, Клеомен, у вас есть нож?» — и Луций с Ульпией помертвели от страха, когда Дама откликнулся все тем же низким, тусклым голосом, каким говорил и прежде:

— У меня есть.

Он вытащил из кармана нож, старый, тупой, бесформенный — самоделка, заточенная только с одного края, и Уна поняла, что это тот самый нож, который он предлагал ей, чтобы убить Тазия. Дама держал его в левой руке, обхватив большим и указательным пальцами, основная работа приходилась на остальные. Трудно было представить, как он может им воспользоваться. И все же Уне полегчало, когда она увидела нож в руке Сулиена, как будто опасность миновала, но нет, все становилось только хуже.

Шнур от звонка был проведен внутри стены и, появляясь на поверхности, тянулся дальше в продолговатом углублении. Сулиену пришлось осторожно пробраться сквозь застывшую группу — Клеомен, Ульпия, Луций, — чтобы дотянуться до него и осторожно прижимать, пока он его перепиливал. Потом он медленно отпустил шнур, молясь, чтобы звонок не зазвонил, чувствуя, как Ульпия следит за ним, молясь, чтобы произошло обратное. Концы шнура скрылись в отверстии.

— Этого недостаточно, — бесцветным голосом произнес Клеомен.

— Достаточно, пошли, — скомандовал Сулиен, таща Клеомена и Уну за руки и пятясь к двери. Клеомен замыкал процессию. Когда все вышли, Сулиен щелкнул ключом. Спускаясь по ступеням — быстрым шагом, но еще не бегом, — они услышали, как Ульпия колотит в дверь, призывая на помощь, а если они могли услышать это, то могли и рабы. И они услышали: пока Сулиен вместе с остальными спускался по лестнице, окружавшей центральный пролет, они выглянули на звук встревоженных шагов у них над головами. Беглецы промчались по нижнему лестничному маршу и наткнулись на дворецкого, тоже заслышавшего шум и теперь бежавшего им навстречу, и, поравнявшись с ним, Клеомен с натугой, но прочувствованно произнес:

— Да, вам лучше подняться, похоже, у них там какие-то проблемы… ну-ка посторонитесь, ребята…

Оставив позади внешний сад, они ворвались в сторожевую будку, где навстречу им бросились преторианцы, и сердце у Дамы замерло в груди, облитое холодком, однако остальные вдоволь посмеялись про себя при виде встревоженных, почтительных лиц гвардейцев, которых по-прежнему пугало только, что они дали маху перед центурионом. Клеомену все же удалось проворчать напоследок:

— Скоро вы о нас услышите. — И они поспешили прочь с виллы.

Как только они оказались за воротами, Уна впилась в руку Сулиена, и он увидел, как на лице ее мелькнула полубезумная улыбка.

— Он лгал, Сулиен! — шепнула она. — Я не хотела, чтобы он понял, что я знаю, но это либо больница, либо храм… я знаю, где это!

Тут до них из сторожки донесся пронзительный звонок. Клеомен в замешательстве подтолкнул их, сказав:

— За мной, бегом!..

Дама знал, что, стоит ему побежать, и ноги начнет сводить судорогой от накопившейся усталости, он мог бежать, но слишком медленно, и, когда он стал отставать и услышал, как распахивается дверь сторожки и преторианцы догоняют их, его озарило: такова природа — кто не может бежать, тот не выживет.

А затем он пережил острое, мучительное унижение, когда Клеомен, заметив, что происходит, сгреб его за плечо и, грубо ухватив за куртку, поволок за собой. Они метнулись сквозь цепочку деревьев, которые ни в коей мере не могли бы послужить прикрытием в дневное время, поскольку преторианцы начали стрелять, но в темноте постоянно мазали, и Клеомен, таща Даму и направляя Уну и Сулиена, ринулся вниз по холму, обогнув соседнюю виллу, чтобы замаскировать отступление и прорваться на улицу, где он оставил машину. В неверном свете Клеомен, чертыхаясь, уже подумал, что никогда не сможет набрать знакомый код, но после второй яростной попытки дверцы распахнулись, все, пихаясь, полезли внутрь, и, когда машина, взвизгнув шинами, выехала на дорогу, где все было спокойно, Сулиен, тяжело переводя дух, спросил:

— Куда мы едем?

— Не знаю, — резко ответил Клеомен. Вопреки чувству, подсказывавшему гнать изо всех сил, он старался успокоиться, замедлить ход и перейти на неприметную тихую скорость, после того как свернул на более плотно застроенную улицу. Одновременно он думал, смогут ли преторианцы разгадать их маршрут и откуда следует ожидать вызванных ими патрульных машин.

— В Тиволи, — сказала Уна, затаив дыхание. — Марк в Тиволи.

Клеомен помотал головой, словно чтобы стряхнуть мокрые волосы или отогнать дым.

— Ладно, потом посмотрим, — пробормотал он и свернул на юг, к Авентинскому холму, высматривая более оживленные улицы, где проще скрыться.

 

ПРИЮТ

По крайней мере, с яростной решительностью подумал Клеомен, теперь все окончательно ясно. Больше можно не беспокоиться из-за работы, не гадать, гонится ли за ним кто-нибудь и не сделал ли он какой ошибки. В данный момент самое главное было — где и когда избавиться от машины, ведь стража знала ее, а у преторианцев было его имя. А после этого ему некуда будет пойти, он не сможет отвезти рабов ни к себе, ни к брату, отделаться от них, теперь они на равных, и ничем тут не поможешь.

Он подумал, что, в конце концов, Луций прав: раз уж катастроф не избежать, какая-нибудь положительная сторона в них да отыщется.

Они оставили машину Клеомена на какой-то тихой улочке в районе Авентинского холма и наконец блаженно растянулись на полу и сиденьях машины Пальбена, посреди огромного скопления автомобилей вокруг вокзала Яникулум. Рабы, по крайней мере, прихватили с собой одеяла, но все равно было холодно, тесно — жалкое положение! — и, хотя стояла уже глубокая ночь, Клеомен поразился тому, как быстро и крепко они уснули. Девушка с братом лежали, свернувшись, напротив друг друга на задних сиденьях, белесые волосы девушки скрывали ее лицо, как платок, и одной рукой она придерживала их — то ли чтобы согреться, то ли маскируясь, даже во сне. Молодой человек со шрамами на запястьях неподвижно лежал между ними на полу. Клеомену показалось, что он вспомнил это дело: купец по какой-то причине спас мальчика. Он ни минуты не сомневался, что Дама — убийца.

На самом деле, хотя Сулиен буквально рухнул на сиденье, вконец вымотавшись от скопившейся за две последние ночи усталости, и лежал спокойно, сначала ожидая, пока сон придет, а затем уже сознательно пытаясь уснуть, выстрелы у них за спиной бросили его в дрожь, которая никак не могла улечься. Он удивлялся, как кто-то вообще доживает до старости, когда тело так ранимо и хрупко, и в то же время настойчивое биение собственного сердца, свидетельствовавшее о том, что ничто не властно остановить этот процесс, не давало ему уснуть. Он вздрогнул от неумолимо логичной мысли: если нас поймают, надо драться, а потом бежать, сделать какую-нибудь глупость, которая заставит их убить тебя на месте.

Клеомен ворочался и без конца вздыхал на переднем сиденье. Наконец Сулиен рывком сел и спокойно сказал:

— Вы думаете, нам это удастся?

— Что? — пробормотал Клеомен, стараясь убедить себя, что спит.

— Вытащить Марка и доставить его к императору Фаустусу?

Клеомен уже открыл было рот, чтобы ответить, но приступ слабости заставил его замолчать, ведь именно это они и пытались сделать, да, именно это, и если он еще рассчитывал на какое-то будущее, то оно целиком и полностью зависело от их успеха.

— Собственно говоря, речь даже не совсем об этом, — осторожно продолжал Сулиен. — Для себя я, по крайней мере, решил, что сделаю все возможное. Видите ли, мы хотим, чтобы он стал новым императором, и вот это очень важно, и он этого достоин… Так или иначе… я не могу взять и бросить его. Дама правильно говорит: они его убьют. То, что они уже сделали, и без того плохо. И ясно, что если и это не сработает, то…

Конечно, он собирался сказать что-то о смерти вообще, но, судя по взгляду, который он бросил на Уну, ее скрытое волосами лицо, стало ясно, что он имеет в виду и ее смерть, и смерть Дамы, и Сулиен почувствовал, что лучше об этом не говорить, если он не хочет поставить себя под удар. И не надо было забывать о Клеомене, перед которым он внезапно почувствовал себя виноватым, и ему стало его жаль.

— Но вам совсем не обязательно впутываться в это дело, — сказал он.

— А что мне теперь остается? Есть Варий, и это моя ошибка, которую нужно исправить. А иначе что же — прятаться? Всегда? Это не по мне. Разве это жизнь?

Сулиен вспомнил про Лал и, пожалуй, мог бы ответить: «Да, конечно». Но промолчал, подумав: что ж, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, нельзя же, чтобы все шло по твоей указке. Поэтому только кивнул и сказал:

— Короче. Если наш план не сработает, я знаю, чем все закончится. По крайней мере, мне кажется, что все правильно, а может, и нет, не важно. Но… но я подумал: интересно, как вы считаете — есть у нас хоть какие-то шансы? Ведь после всего этого мы уже больше не сможем никого уболтать. А выбираться… что ж, выбираться придется под пулями. — Он замолчал и пробормотал еле слышно: — Хотя, конечно, это лучше, чем…

Клеомен увидел, что юноша обхватил рукой запястье, и догадался, что значит этот жест. Бегство раба было преступлением уже само по себе, но Клеомен решил, что Сулиен, вероятно, сотворил что-нибудь и похуже. Вот, собственно, и все, что Клеомен успел узнать о нем. Но было печально, что такой молодой парнишка сам пророчит себе смерть.

Клеомену снова вспомнился Луций. Он почувствовал, что у него самого с головой что-то слегка не в порядке, и поверил бы любому, кто назвал бы его сумасшедшим.

— Да, — сказал он, — да, мы заставили преторианцев и стражу поволноваться… но они всего лишь люди. А людям, понимаешь ли, свойственно переоценивать число преступлений, которые мы раскрываем, я уже не говорю — предотвращаем. Да ты и сам это знаешь. — Сулиен невесело усмехнулся. — Да, — продолжал Клеомен, это… это не безнадежно, ничего невозможного нет.

Непонятно почему, но было так абсолютно необходимо подбодрить парнишку, что, пока говорил, Клеомен сам верил своим словам, хотя потом, в тот момент, когда он увидел эффект от сказанного, подумал: ну, и намолол же я чепухи.

Уна проспала почти ровно два часа, но и сон, и пробуждение пролетели как-то незаметно. Ей казалось, что все это время она составляет для себя список — расположение стражи, камер, место, где поставить машину, — хотя она понимала, что все это бессмысленно, пока она не увидит больницы в Тиволи. А иногда ей казалось, что она уже там, бежит по лестницам и через подвалы, отчасти напоминавшие дом, из которого она скрылась в Лондоне, хотя и разросшийся, подобно опухоли, пыльными этажами и пристройками, где она пряталась и бежала дальше, потому что преследование не прекращалось ни на миг. И все же здесь было окно, через которое она уже выбиралась однажды, а теперь через него можно забраться внутрь, потому что это было ужасное место для Марка — и она не могла найти его, — но затем нашла, но ее прервали, прежде чем они успели коснуться друг друга, и Уна поняла, что это всего лишь сон и она добралась до Марка исключительно благодаря силе своего желания, перехитрив лабиринт сна, созданный для бесконечных поисков.

Немного погодя она откинула волосы с лица и еще полежала, уставившись перед собой, по-прежнему думая об окнах, о сигнализации — как она работает? После пережитой во сне пронзительной радости серая пелена укрыла ее, и она почувствовала себя одураченной. На мгновение ей показалось, что она видит Марка во всех подробностях — темно-русые ресницы с белесыми кончиками, точно выверенную асимметрию рта. Ее рука по-прежнему ощущала фактуру его каштановых волос, до которых она даже не успела дотронуться. Здесь наступили первые небольшие провалы в ее мыслях, когда любовь, придавив ее всей своей тяжестью, мешала думать дальше. На самом деле это было совершенно ужасное состояние — не лучше ли ей жилось до того, как она встретила его, даже до того, как по-настоящему привязалась к Сулиену, не была ли она тогда более нетронутой в самой сути своего существа? Но, возможно, ей еще удастся стать такой, как прежде… возможно, если она не сумеет спасти Марка, а сама уцелеет. При этой мысли она содрогнулась от ужаса, нет, такого не может быть.

Все ее тело начало покалывать от нетерпения, от того, что приходится лежать и ждать. Она боролась с собой, сколько могла, боясь разбудить остальных, но в конце концов зуд стал невыносимым: лежа в машине, она ничего не могла придумать, ей надо было увидеть здание.

Выбравшись из машины так тихо, как могла, она неслышно прикрыла за собой дверцу и пошла к закрытой бензозаправке. Постояв по очереди перед каждой стеной, она прикинула, какой у нее будет обзор, а потом внимательно оглядела окна. Она не сомневалась, что если разобьет хотя бы одно стекло, то сигнализация сработает, но никаких датчиков не было видно. Задумавшись над этим, Уна почувствовала себя чуть получше.

По спине у нее пробежал холодок, предупреждавший, что кто-то приближается сзади. Это был Дама, шедший за ней от самой машины.

— Ладно, пошли обратно, — сказал он. — Ты будешь ни на что не годна, если не выспишься. — Но Уна беспокойно отступила, не давая ему приблизиться и перебивая, словно ожидала его появления:

— Надо поторопиться, не откладывать, пока они не придумают чего-нибудь нового, пока там только та охрана, которая есть сейчас.

И хотя слова ее прозвучали намеренно деловито. Дама понял, что она думает о том, сколько уже часов Марк провел взаперти, под воздействием лекарств, что ему придется прождать еще остаток ночи и весь следующий день, прежде чем она хотя бы попытается помочь ему. И Уна увидела, что он ее разгадал; странно, но с тех пор, как они покинули пещеру, она, против воли, ясно воспринимала все его мысли, хотя постоянно хотела от него отделаться.

Так или иначе она почувствовала, что ее страстная тоска по Марку непристойно источается из всех ее пор, загустевая в воздухе, как варево. Она виновато сложила руки на груди, словно чтобы помешать этому.

— Они поставят столько стражников, сколько захотят, — заметил Дама.

— Да, но я имею в виду камеры и… как это называется?

— Не надо так торопиться. Мы должны осмотреть место, все должно идти по плану. Это не шутки.

— Знаю. Я уже пробую.

— Вижу.

Уна отвела взгляд и снова принялась рассматривать окно.

— Можно вырезать стекло?

— Само собой, — сказал Дама, и в голосе его прозвучала еле слышная враждебная нетерпеливость, чего никогда не случалось раньше, когда Уна проявляла свою неосведомленность в чем-то.

Уна вспыхнула и примиряюще сказала:

— То есть я хочу сказать — это легко? И если тебе понадобится какой-то инструмент, его легко купить?

— Да, — на этот раз мягко ответил Дама и добавил: — В сигнализации я немножко разбираюсь. Ставил ее в Хольцарте. По крайней мере, могу определить, где у них датчики.

— Ладно. А я постараюсь, чтобы меня до поры до времени не видели. Но я не могу быть далеко от них, а если они наблюдают, сосредоточены на этом, тогда еще труднее. Я подумала, что если незаметно подобраться…

— Они не могут все время держать там одних и тех же стражников, у них должны быть смены. Может, когда они будут меняться? Хотя, постой, они наверняка уже все просчитали. И как насчет остальных пациентов?

Так они принялись обсуждать свои возможности, пытаясь по крайней мере хорошенько обдумать то, что им было уже известно, и то, что могли не без оснований предположить, и по мере того как оба все больше сосредоточивались на этой беседе, напряжение между ними начало спадать. Уна даже почувствовала, хотя чувство это далось ей нелегко, благодарность за то, что Дама здесь, что пришел поговорить с ней, помочь, порассуждать практически: Дама помогал ей думать.

— Надо, чтобы все произошло поздно вечером, — сказала Уна, — так для меня легче: люди уже плохо соображают.

— Неужели? А как же ты, сейчас?

— Это другое дело. Я прекрасно себя чувствую. Все-таки поспала.

— Теперь до следующей ночки уже не придется.

И вот они пошли обратно к машине: Сулиен что-то проворчал со сна, на мгновение проснувшись от звука захлопнувшейся дверцы. И хотя ей самой с трудом верилось, что это возможно, Уна снова погрузилась в нервную, деловитую дремоту. Мягкие пряди ее волос свесились с сиденья над Дамой, просто волосы, гладкие, но почти бесцветные в темноте и даже некрасивые. И ему захотелось дотронуться до них — не обязательно как-то чувственно, а просто быстро коснуться их кончиками пальцев. И всего какая-то мелочь, и она никогда не узнает, но именно поэтому это казалось неприглядной уловкой, и Дама лежал не шевелясь, просто глядя на них. И ненадолго Дама почувствовал к Уне самую обычную нежность, самую обычную, как если бы единственное, чего он хотел, это чтобы она была счастлива, И он лежал, упиваясь этим чувством и одновременно сознавая, насколько оно преходяще.

Езды было всего часа полтора.

— Думаю, за нами никто не гонится, — сказала Уна, тем не менее Клеомен то и дело с тревогой посматривал на дорогу сзади, хотя ему и пришло в голову, что если мыслить логично, то ей следовало бы поверить, ведь и в Тиволи они ехали по одному ее слову. Он не додумал эту мысль до конца, хотя что-то внутри подталкивало к этому — но, черт побери, что все это значит? Откуда она берет все эти сведения, и следует ли во всем с ней соглашаться? Но все в этом деле от начала до конца было странно и невероятно: подумай он об этом хорошенько — и он остановился бы, а останавливаться он не мог, было уже поздно.

И все же остальные, казалось, погрузились в хрупкое спокойствие; Сулиена не отпускала дурнота, вызванная страхом пред тем, что должно было скоро случиться, — оно надвигалось неумолимо, однако тревогу каким-то образом удавалось смягчить. Он дремотно следил за постепенно появлявшимися по обеим сторонам дороги лесами, когда они подъезжали к Тивуртинским холмам, — хорошенько выспаться так и не удалось.

В Риме Клеомен купил все необходимое — в разных магазинах: чутье подсказывало ему, что если он попросит все сразу, это будет выглядеть более чем подозрительно. Как ни странно, он почти начисто позабыл, как правильно используются все эти вещи: веревка, стеклорез, кусачки, прочная изолента, кувалда (хотя прекрасно понимал, что последнее приобретение — глупость, лишняя обуза, а попытайся он использовать его, кто-нибудь почти наверняка услышит). Толстая бумага, которая, по крайней мере, выглядела вполне невинно. Набор отверток. Стамески. Мятая глина. Экипировавшись подобным образом, он почувствовал себя во всеоружии, хотя и подумал, что купил больше, чем необходимо. Его покупок хватило бы для того, чтобы устроить римейк всех незаконных вторжений, о которых он когда-либо слышал.

И конечно же, при нем был его пистолет, и конечно же, он надеялся, что ему никогда не придется его использовать, особенно сейчас, поскольку ситуация, в которой ему пришлось бы стрелять и при этом остаться в живых, казалась немыслимой.

Тиволи показался им безмятежным и беззаботным: элегантные, уединенные домики, в меру загорелые хозяева. Они позавтракали за столиками, выставленными на улицу из какой-то забегаловки, хотя кусок в горло не лез. Было холодно, но воздух был осязаемо чистым, и Уна с Сулиеном впервые подумали об облаке грязи, повисшем над Римом. Городок расположился среди глубокой, нетронутой зелени холмов, наполовину утопая в оливах и кипарисах. Теперь они воочию видели, почему люди бегут сюда из Рима и почему богатые прячут здесь своих сумасшедших, здесь, где прозрачный, почти светящийся воздух целительным бальзамом изливался на обостренную антипатию к большим городам.

Однако несколько богато разукрашенных машин ожидало возле здешнего Форума, и они увидели изможденных, рассерженных людей, окруженных рабами в униформе; все это мало напоминало праздник или увеселительную прогулку. Рабы пытались запихнуть какую-то молодую женщину со спутанными волосами и красным от беспомощного гнева лицом в отделанный бронзой автомобиль.

— Нет, не хочу, — рычала женщина, — нет, никуда я с вами не поеду. Противные! Противные! — Между тем как женщина постарше, вполне вероятно, ее мать, с пышной прической из золотистых кудряшек, в изысканном темно-вишневом платье, следила за происходящим, сложив руки на груди. Лицо ее напряженно хмурилось — то ли от жалости, то ли от отвращения. Она явно чувствовала, что Форум полон зевак, которые с увлечением бесстыдно пялятся на эту сценку.

Ибо в приюте Галена других пациентов отныне не было: Фаустус приказал всех вышвырнуть. Те, кого нельзя было сразу отправить домой, провели ночь в расположенных поблизости гостиницах, пока срочно вызванные домочадцы не приехали за ними. Домочадцы сомневались, в какой степени проявлять свою ярость — вместе с обременительной родней они получили кругленькие неустойки. Часть медперсонала продолжала опекать своих бывших пациентов в городе, остальные были уже отряжены ухаживать за Марком, как будто могли вылечить его за счет численного превосходства.

По всему по этому найти приют Галена оказалось несложно, хотя и располагался он не в самом Тиволи, а на приличествующем расстоянии четырех миль к югу, на склоне лесистого холма. Они разок проехали мимо и увидели часовых, охранявших тяжелые ворота, за которыми тянулась длинная подъездная дорожка, окруженная дубовыми и ореховыми деревьями, скрывавшими сам приют.

— Мы не можем оставлять машину рядом с ними. Вряд ли нам удастся подобраться ближе, — недовольно сказал Клеомен сквозь стиснутые зубы. — Но если бы они действительно серьезно беспокоились из-за него, то оцепили бы весь холм, а не только само заведение.

— Они нас не увидят, — ответила Уна.

— Не увидят? Ну, тогда порядок, — сказал Клеомен, слегка недоверчиво пожимая плечами.

— И все же, как насчет машины? Если они сразу не спохватятся, почему какая-то машина часами стоит на дороге рядом с ними, вдалеке от какого-либо жилья, то рано или поздно это их заинтересует.

Уже больше часа небо хмурилось, и внезапно полил настоящий ливень. Клеомен вздохнул.

Они объехали холм, очутившись на пустынной дороге, где машину, казалось, можно спокойно оставить хоть на несколько дней, однако Клеомен не успокоился, пока они не нашли заросшую тропинку, уводившую в лес от приюта. Потом медленно забрались на холм по мокрой траве, тяжело дыша под обрушившимся с небес водопадом. Чем ближе они подбирались к приюту, тем сильнее скребло на душе у Уны, ожидание и неизвестность мучили ее.

Но по-настоящему тревожно ей стало, когда она прикинула расстояние, отделявшее их от машины. От границы больничных владений до нее было ярдов восемьсот; еще двести ярдов предстояло пробираться по саду, где поблекшие лаванда и миндаль гнулись под зимним дождем, непосредственно до приюта, крыша которого высилась над кронами деревьев, как верхушка айсберга.

Восемь-девять минут, бегом, в темноте? Конечно, было не важно, насколько это далеко, если никто до завтрашнего утра не узнает что они там были. Но Клеомен оказался прав: холм патрулировали еще двое мужчин, однако они оказались недостаточно близко, чтобы Уна могла что-нибудь у них выведать. Однажды, впрочем, когда они наблюдали через изгородь за приютом, им пришлось поспешно спрятаться за деревьями, поскольку появился смотритель в дождевике, мрачно поглядевший на дождь из-за ограды.

С той стороны был высажен ряд деревьев, которые должны были скрывать уродливую металлическую изгородь. Местами они росли достаточно часто, чтобы за ними можно было укрыться. Когда они добрались до западной стороны, Уна остановилась и сказала:

— Не думаю, чтобы нас разглядели сквозь кусты, а там еще это маленькое здание.

И действительно, прямо перед ними рос высокий и пышный лавр, а за ним возвышался небольшой храм, почти на полпути к приютским стенам. Но между лавром и храмом лежал кусок открытого пространства, а дальше только низкие кусты могли укрыть их от охранников, сумрачно поглядывавших с балконов, расположенных на каждой из бледных стен приюта. На таком расстоянии Уна могла сказать не больше, чем любой из них: а именно, что там кто-то есть. Возможностей давить на сознание охранников еще сильнее было не больше, чем поговорить с ними.

Марк тоже оставался неразличим.

Дама переключил свое внимание с охраны на изгородь.

— Если мы ее перережем, тот, в плаще, сразу заметит — для этого он тут и поставлен, — пробормотал он. Но особой необходимости резать изгородь не было: она была из простой проволочной сетки, так что Уна оказалась права, тем более что времени устраивать дискуссию не было. Ограда была футов десять высотой и достаточно прочная, но даже Дама, если ему немного помочь, смог бы перелезть через нее.

— До сих пор они гораздо меньше думали о тех, кто может сюда пробраться, чем о тех, кто может выбраться… — пробормотал он, словно разговаривая вслух с самим собой. — Не думаю, что они уже поставили камеры… — Он встал на колени и посмотрел сквозь дырки изгороди, не дотрагиваясь до нее. — Что бы сделал на их месте я… Помните, что я говорил вам, когда вы пришли в ущелье? Я бы поставил датчики на столбах или чуть прикрыв землей…

Он поднял голову, посмотрел на льющий с неба дождь и вдруг резко всем своим весом обрушился на изгородь, так что она погнулась и лязгнула.

— Ты что делаешь? — крикнул Клеомен.

— Пробую, есть ли тут сигнализация, — ответил Дама, быстро придержав рукой проволоку, чтобы она не дрожала.

— А что, если есть?

Отсюда они бы все равно ничего не услышали.

— Придется прятаться, — сказал Дама, и голос его зазвенел от удовольствия, когда Клеомен явно дал слабину. Он уже галопом мчался вниз по холму, в лес.

Сигнализация между тем сработала. И им снова пришлось нырнуть в кусты, прижаться к земле, спрятаться за стволами деревьев, и тут же в саду, быстро и тяжело ступая, показался охранник, немного опережая смотрителя, которому пришлось бежать вприпрыжку, чтобы не отставать. Сулиен, сидевший прислонясь к дереву, надеясь, что его ноги скрыты палой листвой, был единственный, кто видел, как они быстро обходят всю изгородь, время от времени раздраженно и уверенно ощупывая проволоку. Сулиен слышал, как они переговариваются, встревоженно и сердито, но слов из-за дождя различить не мог.

Он увидел, как мужчина в форме преторианца внимательно глядит сквозь сетку, и что-то в его взгляде, что-то даже еще более сильное, чем страх быть замеченным, холодно кольнуло его.

И Уна, пытаясь поторопить мужчину, используя его нетерпение и раздражение, почувствовала такой же укол. Этот преторианец был не похож на смотрителя и охранников с виллы Луция, он просто делал свое дело, отгоняя незваных гостей. Уна подумала, что он похож на Тазия. Если бы было нужно, он убил бы Марка во мгновение ока, не задумываясь; в данное время он находился здесь, чтобы удерживать его в доме. Он знал, что Марк не безумен.

Но он прошел мимо. Уна, задыхаясь, выбралась из кустов.

— Нельзя ждать ни минуты. В лесу есть другие, они уже идут.

Клеомен был в ярости:

— Какого черта ты лезешь на рожон? И без тебя все хуже некуда…

Но Дама не обратил на него никакого внимания, он ликующе поглядывал на решетку, лицо его светилось, как у ангела.

— Надо чем-нибудь швыряться, чтобы их отвлечь. — Схватив узловатую гнилую корягу, он сунул ее в руки Сулиену:

— Давай лучше ты, у меня не полупится.

Сулиен попятился:

— Они кого-то здесь ищут…

Уна, следившая за Дамой с озабоченностью и любопытством, сказала:

— Только не днем, надо подождать, пока все успокоится. — Но тут же помотала головой и прошипела: — Скорей, бежим вниз!

Но можно было без труда избежать смотрителей, огибающих здание, зная, что они здесь, и зная, откуда они приближаются. Они снова бросились к задней стороне дома, и Дама все же заставил Сулиена швырнуть корягу в изгородь, на сей раз порыв ветра донес до них из здания слабый звонок.

— Это может быть из-за погоды, — запыхавшись, произнес Дама. — Или где-то замкнуло цепь. Если так будет продолжаться несколько часов, то к тому времени, когда мы войдем в здание, они перестанут обращать на это внимание или вообще выключат. Но даже если нет, а им придется каждый раз выходить под дождь и все проверять, они подумают, что там никого нет. Мы можем, по крайней мере, добраться до вон того лавра, пока они внизу, теперь мы знаем, что времени для этого достаточно. Правда, не знаю, что делать потом, но…

— Подожди в саду, — сказала Уна.

Она увидела, что охранники на приютских балконах не те, которые отвечают за сигнализацию, и это было плохо. Но когда и так очевидно, что к зданию нельзя приблизиться незамеченным, да к тому же в часы, когда приют находился в состоянии лихорадочной деятельности всего из-за своего единственного пациента, — охранники и доктора вряд ли поверили бы, что кто-то осмелится на такую попытку.

Многое в тот день доставляло им такое же удовольствие, как проказы разбаловавшимся детям, Потому что они действительно какое-то время баловались. Сулиен и Уна смеялись друг над другом, крадясь вдоль изгороди, швыряясь из своих укрытий тем, что попадется под руку, и без конца выманивая отчаявшихся преторианцев под дождь. Ибо охранники были сознательные и выходили на каждый звонок, даже когда стало очевидно, что вероятность обнаружить кого-нибудь ничтожно мала. Должно быть, существовало некое правило, по которому на любой сигнал тревоги надо было реагировать при любых обстоятельства. Как-то раз Сулиен сказал насмешливо и с сожалением:

— Надо дать им передышку. — И они почти на целый час оставили изгородь в покое, так что персонал решил, что проблема сама собой утряслась, но зато потом начали такой обстрел, что охранники едва успевали приводить сигнализацию в порядок, хотя дождь успел им чертовски надоесть.

Но дождь понемногу стал стихать.

— Думаю, лучше зайти, пока он окончательно не перестал, — сказал Дама. — Готов поспорить, они во всем винят погоду. Да и темнеет уже.

Было еще не поздно, но серые сумерки разлились в воздухе. Остальные сомневались. Уна подумала, что раньше десяти им не стоит показываться.

— Ладно, — сказала она.

Они подкрались к изгороди с западной стороны.

— Давай, ты первый, — сказал Сулиен Даме.

Клеомен с сомнением посмотрел на Даму.

— Ты уверен, что не хочешь подождать в машине? — сказал он, стараясь, чтобы это прозвучало сочувственно. — Я имею в виду, что всем нам идти не обязательно.

Глаза Дамы снова неприязненно вспыхнули.

— Чем я хуже других? — только и сказал он. Он быстро покровительственно посмотрел на Уну и Сулиена и снова подумал: я сделаю это первый. Я должен убедиться, что с ними все будет в порядке. Первый.

— Нам-то с Уной в любом случае придется идти, — пробормотал Сулиен.

— Ладно, помоги мне, — сказал ему Дама.

Сулиен прочно уперся ногой в столб ограды, и они снова услышали донесшийся из приюта слабый пронзительный звонок. Сулиен поднял Даму, чтобы тот смог ухватиться больными руками за верх и неуклюже перевалиться на другую сторону. Клеомен следил за этой операцией с нескрываемым дурным предчувствием, думая, что начало не сулит ничего хорошего. Дама повернулся и бросился к лавру. Сулиен перемахнул за ним через ограду, немножко пристыженный тем, как ловко это у него получилось.

Внутри, за стеной из листьев, дерево образовывало как бы комнату, неровной формы, достаточно высокую, чтобы все они могли стоять, хотя и неудобную: колючие ветви царапали колени и плечи.

Уна зашла, огляделась и решительно произнесла:

— Ладно. Здесь при необходимости можно было бы устроить уборную.

Трое мужчин посмотрели на нее и в замешательстве отвели глаза.

— Сейчас, наверное, уже десять, — сказала Уна. — Можно приступать.

Они услышали, как охранник снова обходит изгородь.

— Сюда тоже заглянут, — прошептал Клеомен.

Но после стольких ложных тревог преторианец и смотритель всего лишь потоптались у границы сада, и Уне даже не пришлось отвлекать их внимание от лавра.

Пару раз они включали сигнализацию, пока дождь не прекратился, просто чтобы чем-нибудь заняться. Уна пыталась, как уже делала это раньше, погрузиться в оцепенение, пока они не смогут двигаться. Жалкое, скучное время. Сначала они были слишком скованы страхом, чтобы говорить. Затем Сулиен и Клеомен завели непринужденную беседу, не переставая поражаться, что могут так свободно беседовать в подобном месте. Уна негромко присоединилась, чтобы сдержать волнение при мысли о близком присутствии Марка.

Затем, когда небо потемнело, в приютских окнах зажглись и выключились огни, и все здание озарилось слепящей лимонно-желтой подсветкой, так что даже листья лавра стали просвечивать, как осколки зеленого стекла.

Клеомен вздохнул в страшном отчаянии:

— Это безумие. Как мы теперь с этим справимся? Что толку было перелезать через изгородь, если дальше мы и шагу ступить не сможем?

Уна стиснула зубы. Лавр стоял напротив правого крыла западного фасада приюта, так что охранник на южной стене сможет увидеть всего лишь кусочек его, не считая низкого овального храма, почти целиком прикрывавшего выступ здания, так что левый его выступ закроет охраннику обзор. Уна подумала, что если бы они появились из храма, то оказались в пределах зрения не одного, а двух охранников, но были бы видимы только боковым зрением — а это лучше. Но пространство между лавром и храмом было совершенно открыто для преторианца на западной стене. И хотя она могла видеть его мысли более отчетливо, сил ее не хватало, и он не повиновался ей.

— Может, когда они будут меняться, — пробормотала она.

— Ничего хорошего не выйдет, — сказал Клеомен. Его слова едва не заставили Уну завопить от гнева, но он был прав. Несколько часов спустя, глядя сквозь светящиеся листья, она сама в этом убедилась: выйдя на балкон, охранник просто встал рядом со своим коллегой, который не повернулся, пока другой не занял его места. Они не разговаривали и вообще никак не отвлекали друг друга. Таким образом, сад ни на минуту не оставался без наблюдения.

Уна сжала лицо руками и снова посмотрела через лужайку на маленький белый храм.

— Думаю, я смогла бы сделать это, окажись я так близко, — сказала она Сулиену.

— Сделать так, чтобы он нас не видел? — шепотом откликнулся Сулиен. — Но как ты туда проберешься?

Оба попытались измерить расстояние до храма, на глазок выходило метров тридцать-сорок; он казался им огромной белой окаменелостью.

Сулиен посмотрел на человека с пистолетом на приютской стене и безутешно произнес:

— Нет, Уна.

Но что толку было говорить это? Он не смог бы остановить ее, и в любом случае что бы они стали делать дальше, как еще могли бы подобраться ближе, разве что перелезть обратно через изгородь? И Сулиен даже не мог пойти с сестрой.

— Я думаю, что смогу понять, когда это можно будет сделать.

— По крайней мере, можем мы хоть как-то тебе помочь? — спросил Сулиен, судорожно, наугад цепляясь за другие варианты. — Мы можем отвлечь их. Можем снова включить сигнализацию.

— Этот не из тех, кто пошевельнется, даже если сигнализация сработает. Он будет вглядываться еще пристальнее. И потом она всех разбудит. Нет, я буду ждать, как сказала, пока им не надоест и они не устанут. — Уна улыбнулась, чтобы подбодрить его. — А пока подожду.

Но Сулиену почти хотелось, чтобы она пошла сразу же, как и собиралась, оставалось еще слишком много времени, чтобы вообразить, как это случится, чтобы строить новые планы и, возможно, выдумать что-нибудь лучшее, продумать все тысячу раз от начала до конца, нет, я не дам этому случиться, я не должен отпускать ее. Все сели у подножия дерева, и никто не мог произнести ни слова.

И вот это случилось, глаза мужчины блуждали по саду, прочесывали его из конца в конец, как быстрые маятники, но его утомленное внимание остановилось на чем-то в другом конце территории, это что-то было похоже на нагромождение теней, не похоже на человеческую фигуру и не представляло угрозы — вот только был ли это странно подстриженный куст или груда мусора, которую забыл вымести смотритель? Одна-две секунды, и вот ей уже была пора идти, она перевела дыхание и шепнула Сулиену:

— Я махну рукой. Бегите все разом.

Но она так и не шевельнулась, ее ноги словно свело судорогой или приковало к месту; она ждала подходящей минуты, но охранник уже снова успел перевести взгляд, ибо ему ничего не мешало. Секунды, за которые она могла бы достичь храма, прошли, она упустила момент. Подул ветер, и загадочный предмет стал раскачивать, не двигаясь с места, — куст; охранник отвел от него взгляд. Уна тихо, сокрушенно вздохнула. Она подумала о Марке, и эта мысль словно опалила ее: она никогда не знала, что такая трусиха.

— Я могла бы успеть, это действительно не так далеко, — хрипло сказала она.

— Верно, мы преувеличивали, это недалеко, — таким же охрипшим голосом ответил Сулиен. Откашлялся и продолжал: — Теперь это будет проще.

И вот прошло больше часа — да, временами концентрация внимания охранника ослабевала, но внешне он держался все так же неутомимо, и был готов резко отреагировать на все, что бы ни произошло: Уна, сама не своя от упущенной возможности, не отрывала от него глаз, и всякий раз, когда он устремлял взгляд в дальний конец сада, отчаянно думала: может быть, сейчас?

Затем они увидели, как он трет глаза, а когда опустил руки, зевнул и поднял глаза к небу, которое расчистилось и на нем показалось несколько звезд, и охраннику показалось, что он видит где-то вдалеке «спиральку», даже не обратив внимания, что думает о ней. Ничего, днем он еще отоспится и будет готов к очередному ночному дежурству. Волна усталости, нахлынувшая на него, не ускользнула от Уны.

— Думаю, пора, — шепнула она.

— Тогда иди, — сказал Сулиен, стараясь, чтобы его голос звучал уверенней, и Уна поняла, что он произносит это против воли, но притворилась, что ничего не заметила. Она ползком выбралась в круг желтого света, сначала медленно, чтобы не пошевелить ни один листок.

Ни о чем не думай, думала она на бегу, следя за бледной стеной. Но не думать она не могла, хотя чувствовала, что это лишает ее скорости: белизна, которую она воображала, распадалась на отдельные куски, и она видела, что стена приближается недостаточно быстро: она считала каждую секунду своего бега, стараясь представить, что обманывает сама себя, считает слишком медленно, что у нее еще много времени в запасе: не забывала она следить и за охранником святилища, сознавая, что Сулиен и Дама, затаив дыхание, наблюдают за ней. И думала о Марке. Охранник моргнул и краешком глаза заметил, как что-то стремительно мелькнуло слева от него. Он повернулся к храму и поднял пистолет.

Уна бросилась в отбрасываемую храмом тень, стараясь прыгнуть, упасть в темноту пространства, как она падала на траву, работать быстрее и более резко, чем прежде, и все-таки чувствовала себя далеко не в своей прежней форме — неуверенной и напряженной. То, что охранник действительно видел, как кто-то бежит, было всего лишь одной мыслью, но ведь должны были быть и остальные. Он не мог правильно видеть перспективу — птица, птица, возможно, это была всего лишь птица, — Уна изо всех сил старалась внушить это охраннику. Тот внимательно и долго осматривал пространство вокруг храма, но так ничего и не заметил. Ровным счетом ничего.

Уна чувствовала, как колотится в ее груди сердце, но все же как далека она была от самой себя, — точно так же, как иногда, когда ей снилось, что она беспомощно соскальзывает с крыши, уже наполовину проснувшись, чувствуя, что лежит в постели.

Довольно долго, будучи начеку, она позволяла охраннику оглядываться, пытаясь лишь внушить ему мысль о птице, надеясь, что через какую-то минуту он действительно подумает, что ему действительно привиделись темные крылья. Сулиен и Дама следили за тем, как она мучается, вжавшись в стену храма, стараясь не шелохнуться, переводя взгляд с нее на приютский балкон; они видели, как охранник повернулся в ту сторону. Наконец Уна вздохнула, опустившись на землю и припоминая старый и добрый способ снимать напряжение; ей хотелось сконцентровать и направить в одну точку сонное, рассеянное настроение. Она собиралась оказать такое же воздействие на другого преторианца, на южной стене, пока была одна, и это было трудно и отнимало много сил, но она знала, что справится. Она подняла руку и медленно, слепо помахала ею, не глядя на лавр.

Сулиен примчался мгновенно. Уна продолжала усиливать и ослаблять давление на мысли стражника, размыкая его сознание, создавая в нем слепые пятна, еще несколько секунд, но она чувствовала, что преторианцы еще более легкая добыча, чем охранники, все, что они умели, — моргая, вглядываться в темноту.

Последним прибежал Дама, его все еще трясло, когда он вспоминал стремительный бег Уны, так она мчалась к нему от Тазия.

Ненадолго они, задыхаясь, присели на корточки, прислонясь к изогнутой стене; не от бега, а скорее от удивления и слабости, что им все удалось. Они были в безопасности на территории приюта; и никто их не видел. Они медленно обогнули храм и сквозь приоткрытые двери различили в темноте статую какого-то юного бога, Аполлона или Бахуса; медицина и безумие, подумал Сулиен, но кто это был точно, сказать они так и не могли. На сей раз шли парами: Сулиен и Уна первыми, оставив Даму и Клеомена в потемках храма, так что Клеомен с изумлением увидел, что Дама проделал то же, что и тогда, когда казался куда более отчаявшимся; они действительно незамеченными скользнули сквозь ярко залитый луной сад, на виду у стражи, но преторианцы даже не пошевелились.

Клеомен по-прежнему сознавал, что Дама испытывает к нему молчаливую ненависть; более того — молодой человек не сомневается: его оставили с Клеоменом, чтобы за ним наблюдать, дабы защитить друзей от центуриона. Клеомен в отчаянии на него посмотрел и даже пробормотал:

— Ну, что я могу сделать? Подумай хорошенько.

Дама промолчал. А что, подумал Клеомен, даже если он вдруг решит закричать, призывая на помощь преторианцев, что тогда станет делать Дама?

Уна и Сулиен стремительно бросились по кратчайшей диагонали к углу здания и внезапно исчезли из виду в орнаментальных кустах, окружавших его основание. К своей радости, Клеомен понял, что можно пробежать вдоль стены храма, по крайней мере с этой стороны, проскочив освещенные дневным светом окна подвала. И это было отлично: теперь-то они нашли прекрасное убежище, где их никто не услышит, а возможно, и не увидит.

Но, поспешая за Дамой, Клеомен не переставал твердить про себя: это сон, это невозможно, однако им это удалось, они оказались на клумбе. Спустившись в низкое, находящееся практически на уровне земли окно, они ступили на влажный покатый бетонный пол.

Клеомен прямо прошел к ближайшему окну, в нескольких ярдах влево, оно было ближе к стоявшему на балконе охраннику, но тут уж ничего поделать было нельзя. Он заглянул в него: желтый свет из сада чуть просачивался в темную комнату; о самой комнате Клеомен многого сказать не мог, однако комната и коридор за ней тоже не были освещены; полоски света под дверью видно не было.

И, как он и думал, здесь размещался датчик, еле заметный внутри стекла, повторяющий контуры оконной рамы. Тонкая проволочка должна была порваться при любой попытке разбить стекло, одновременно включив другую систему сигнализации. Клеомен слегка нахмурился, потому что стекла были не такими большими, как ему бы хотелось, а следовательно, отверстие, которое он собирался проделать, будет еще меньше.

Первым делом он достал клейкую ленту, откусил от нее кусок зубами и приклеил к центральной панели окна, плотно прижав, так что получился прямоугольник, точно вписанный в линию цепи. Уна, все еще заглушавшая наблюдательность охранников, сонно посмотрела на него, не в состоянии разделить интерес, который ей хотелось бы почувствовать. Но даже Дама, видевший, что делает Клеомен, ощутил прилив виноватого восхищения от мрачноватой профессиональности, с какой тот работал, с царапающим звуком, от которого мурашки бегали по коже, залепляя стекло еще одним, внутренним прямоугольником. Дотягиваясь до рюкзака Сулиена, чтобы достать пасту и бумагу, Клеомен точно помнил, где что лежит. Возможно, какая-то часть его натуры всегда мечтала заняться чем-то подобным.

Он размазал пасту по прямоугольнику на стекле, но слой получился недостаточно толстым; тогда он протянул руку, ухватил пригоршню влажной земли с клумбы и смешал ее с клеем.

— Помоги, — коротко сказал он. Сулиен подчинился, размазывая клейкую смесь по стеклу, но осторожно, поскольку чувствовал, насколько хрупким оно становится вдоль намеченных линий.

Клеомен прижал бумагу к гуще и на секунду застыл в нерешительности, потому что все легко могло сорваться, удар следовало нанести сильный, чтобы разбить стекло точно по прочерченным линиям, несмотря на ленту, которая должна была его держать; трещины могли разбежаться по осколкам и коснуться проволочки, и хотя предполагалось, что глина и бумага смогут удержать остатки стекла и смягчить звук, в момент удара он мог проникнуть в дом. Сначала Клеомен разок легонько стукнул по размокшей бумаге, как по стене, по которой ему хотелось хорошенько вмазать последние четыре дня. Потом ударил кулаком, и обрамленный лентой стеклянный прямоугольник вывалился с влажным, глухим стуком — не похожим на обычный пронзительный звон разбивающегося стекла. Однако и этого оказалось достаточно, чтобы заставить всех вздрогнуть и замереть в ожидании на минуту-другую.

Клеомен с тревогой следил, как девушка легко проскользнула в дыру, да и для двух пареньков это не составило особой сложности; ее брат, хоть и был такого же роста, как Клеомен, оказался куда более худощавым. Грузного Клеомена пришлось тащить изнутри, неловко раскачивая то вправо, то влево, и он замер, когда, несмотря на все его предосторожности, слегка задел плечом заклеенный край стекла, где все еще стоял чуткий датчик. Но, похоже, ничего не произошло, и Клеомен тоже пробрался внутрь.

Грязные осколки стекла похрустывали под ногами. Они прошли сквозь то, что, по всей видимости, было приютским лазаретом. Острый запах дезинфекции и чистоты поразил Сулиена, как неожиданная встреча со старым знакомым, он смотрел на койки пациентов, маленькие боксы с чувством грызущей тоски по прошлому.

Услышав, как Уна резко вздохнула, он повернулся к ней:

— Ты знаешь, где он?

Уна вздохнула и сказала тихим напряженным голосом:

— Да. Но не здесь, он не…

Теперь, когда она осмелилась оторваться от охранников на внешних балконах, она живо, почти ощутимо почувствовала присутствие Марка: он был двумя этажами выше и далеко, на другой стороне дома, так что с трудом верилось, что какие-то четыре дня назад он был так близко.

— Насколько он плох? Что с ним?

Уна отрицательно покачала головой:

— Не знаю. Что-то ужасное. Это почти не он… — И это была правда, хотя и не вполне, потому что его было ни с кем не спутать, и он был узнаваем с первого взгляда, и Уна ни с кем не могла бы его спутать, чего она так было опасалась. Однако все же с ним творилось что-то очень нехорошее, он казался дальше, гораздо дальше, чем был на самом деле, — за семью морями, за семью горами.

— Мы так и думали, — спокойно ответил Сулиен. На мгновение все замолчали. — Похоже, эта дверь заперта.

Так и оказалось, но замок был простейший, установленный исключительно ради того, чтобы уберечь пациентов от какой-нибудь опасности. Клеомен разобрал его в два счета, переживая только из-за лишней потери времени.

— Это выход, — пробормотал он, — и нам надо попытаться и вернуться к нему. Они входят и выходят через одну и ту же дверь.

Выйдя, они шли, придерживаясь руками за темные стены, будто слепые, не осмеливаясь зажигать света. Коридор был сложной формы — то резко сворачивал, то обрывался невидимыми лесенками. Наконец он привел их к главной лестнице, и они поднялись на первый этаж, где, по крайней мере, можно было что-то различить: желтый свет из сада просачивался сквозь ничем не защищенные окна, через широкий пустой вестибюль, блестел на полу безмолвной столовой. Внезапно они почувствовали себя на виду и попятились к стенам.

В дальнем конце вестибюля наверх гордо вела широкая лестница.

— Он там, наверху, — прошептала Уна, почти опаленная его близостью и какой-то новой, еще неведомой ей паникой. — Но вокруг него люди. Вы не сможете… не сможете даже близко подойти к этой комнате. Они стоят наверху лестницы. И они не дремлют.

— Что ты хочешь сказать? Где они? — настоятельно спросил Клеомен.

Уна состроила невнятную гримаску и встревожила всех, неслышно пробежав через вестибюль и ползком поднявшись по лестнице, пока ей не удалось заглянуть на площадку. Но она вернулась.

— Там галерея, и стеклянные двери, и палаты, но они сидят перед дверьми, везде горит свет, вы не сможете пробраться. Есть еще люди, они спят в дальнем конце, думаю, это врачи. Весь этаж.

— Но тебя-то никто не увидел… ты помешала им? — настойчиво спросил Сулиен.

— Да… но двери заперты. Я не могу сделать этого: достать ключ и провести вас за собой… они — прямо на пути.

— Я думал, что они сделают это, — бесстрастно кивнул Клеомен.

Уну посетило нелепое чувство, что это несправедливо, неправильно, охрана не имела права оккупировать и коридор, они уже и так сделали все мыслимое и немыслимое.

— А что насчет верхнего этажа? — спросил Клеомен.

Уна слегка расслабилась и сосредоточенно задумалась.

— Наверное, там еще пациенты. Нет, там все же пусто. Если бы нам только удалось пробраться наверх. Но эта лестница…

Отсюда им был виден свет на втором этаже.

— Наверх должен быть еще один путь, — сказал Сулиен, неожиданно с неловкостью осознавая, что в таком месте должны быть рабы, которые занимались бы уборкой, а тогда им потребовались бы потайные ходы и запасные лестницы — так было заведено даже в доме Катавиния, для других, но не для него.

И они нашли этот путь — узкую лесенку за столовой, но Уна неистово замотала головой и потянула всех остальных назад, потому что на площадке второго этажа здесь тоже стоял охранник, а лесенка была такая узенькая, что, вздумай они подняться по ней, могли бы столкнуться прямо с ним.

— Тогда с другой стороны, — сказал Дама.

Но сначала возникла пауза, все остановились, словно внутренне примеряясь к какому-то весу.

— Ладно, — сказал Клеомен, но вытащил пистолет, когда они мелкими шажками двинулись через холл, а затем по ведущим наверх ступенькам.

Многое тут пришло на помощь Уне: охранники едва успели протереть глаза, чтобы заметить на площадке незаконных пришлецов. Они уже позволили себе слегка расслабиться, учитывая поздний час; большая часть расположилась сидя; одни читали, другие, закрыв глаза, даже оперлись головой на руки, словно боясь, что могут свалиться во сне. Уна села, съежившись, на четвертой ступеньке, прислонясь лицом к перилам и закрыв глаза. Она одними губами сказала что-то Сулиену, и, хотя он не был уверен, что расслышал ее и не хотел первым ее оставлять, он двинулся вверх по ступеням, стараясь перенести тяжесть своего тела в основном на перила, чтобы ступени не так скрипели. Остановившись прямо напротив двери, ведущей к Марку, он увидел охранников, увидел очень близко: один, со слезящимися глазами, уткнулся в журнал, второй, казалось, уставился прямо на Сулиена, который на какую-то долю секунды, охваченный трепетом ужаса, застыл, не видя ступеней, ведущих на второй этаж, не зная, куда идти.

— Направо, — он подумал, что это пытается сказать ему Уна; и почти вслепую он нырнул к углу галереи, где следующий марш лестницы был у же, темнее, — спад после уверенной широты первого пролета.

Уна шла последней, выжатая как лимон от напряжения, но едва взглянула на охранников, не заинтересовавшись короткой вспышкой яркого света, прежде чем не добралась до спасительной темноты второй лестницы, но и здесь она не остановилась и продолжала карабкаться вверх.

Теперь она вела и направляла остальных, распахнув перед собой еще одну пару двойных дверей, ведущих в черный коридор, где за несколькими открытыми дверями можно было увидеть торопливо разворошенные палаты. Уна ускорила шаг, почти перешла на бег, неуклонно двигаясь к концу коридора, где внезапно бросилась в одну из неосвещенных комнат. Остальные догнали ее, когда она стояла на коленях на полу, выжидая.

— Здесь, — сказала она. Дама увидел, как ее ладонь, бессознательно прижатая к ковру, почти ласкает его.

Клеомен отрезал узкий кусок ткани, медленно приподнял доски пола, постучал по штукатурке. В комнатах были высокие потолки, и в темноте они едва могли различить пол под ногами, и ничего более, но вряд ли бы им удалось удержать Уну, немедля проскользнувшую в дыру. Клеомен сгреб ее за руки, приподнял, а потом отпустил, и она почти упала, приникла к кругу раскрошенной штукатурки.

— Марк, — прошептала она.

 

ВО ТЬМЕ

Комната казалась доверху налитой тьмой, как жидкостью; они были в цистерне тьмы, дышали ею; смотрели друг на друга сквозь нее. Марк был тенью на постели, Уна — тенью в середине комнаты, лиц друг друга они не видели. Только через мгновение она заметила окружавший ее беспорядок: вся мебель в комнате была перевернута, постельное белье темной грудой громоздилось у ее ног; должно быть, Марк швырнул его туда. Хотя было уже поздно, хотя он лежал на кровати, он не спал. Словно — временами он думал, что так может быть в буквальном смысле слова — способность спать удалили у него из головы. Он почти чувствовал острые углы и кромки пространства. Сердце билось гулко, как будто перед тем он пробежал милю.

Марк приподнялся на локте. Уна увидела, как он медленно поднимает глаза к дыре в потолке. Грохот, который они произвели своим вторжением, и шум осыпавшейся штукатурки он воспринял встревоженно, однако при этом без всякого удивления. Более ощутимая, плотная тьма пересыпалась теперь подобно черному песку в часах.

Посередине высилась человеческая фигура, похожая на колонну тьмы, слегка пошатываясь, вбирая весь свет. Это было воплощение Уны. Случившееся продолжалось. Марк уже не понимал, как долго находится здесь это существо; время превратилось в стоячую заводь.

Он все еще помнил, что ему делали какие-то уколы, уже несколько раз; это продолжалось годы, всю его жизнь — даже дольше — века. Отдельные фрагменты настигали его со всей силой откровения: он понял, что случилось со временем и почему он выпал из него: это случилось потому, что уже произошло когда-то (он вспомнил шок, который тогда почувствовал), он был мертв, по крайней мере так казалось; и наконец он понял, что люди хотят убить его. Кроме того, он знал, что его родители погибли и что они здесь. Он видел их смутно, но они были где-то рядом. Иногда он думал, что они повсюду в этом приюте, просто комнатой ниже или в смежной; иногда он понимал, что они даже еще ближе — кроются в ранее не замеченной складке пространства. Он слышал, как они шевелятся там.

Ни вера в то, что он просто сошел с ума, ни воспоминание об инъекциях были несовместны с этим знанием. Все казалось равно вероятным — параллельным.

— Марк, — повторила Уна и на мгновение почувствовала, что тело ее как готовая распрямиться пружина: она прижмется к нему, поцелует его, и этого будет достаточно. Но к ее испугу, неподвижность сковала ее; она посмотрела вверх и, как и подозревала, увидела Даму, который, свешиваясь над отверстием в полу, наблюдал за ними.

Она медленно шагнула к кровати, и Марк отодвинулся, терпеливо глядя на нее, но весь напряженно подобравшись на голом матрасе, не отрывая глаз от Уны.

Он чувствовал, что голос Уны наугад приближается к нему, создавая завихрения в расползшейся по полу тьме. Чернота продолжала изливаться на них, маленькие газообразные завитки поднимались там, где ее потревожили. Ужас снова стал неодолимой волной накатываться на него; вряд ли это по-прежнему был страх смерти, просто беспредметный и безответный ужас, бескрайний, бесконечный.

— Уходи, убирайся, — сказал Марк.

Уна попятилась, не в силах выдержать силы удара. Она стояла беспомощно и все видела: себя, свой искаженный опаляющей тьмой облик: чувствовала бесформенное время, захлестывающую черную волну, стекающую по всему телу.

Стараясь не поддаваться, она с тревогой посмотрела вверх. Клеомен и Сулиен старались спустить веревку, и если бы ей удалось поднять перевернутый стол, то они с Марком могли бы встать на него и дотянуться, но в таком состоянии Марк был на это не способен. Хотя даже ей это казалось опасным и малоприятным. Но другого выхода она не видела; окно было зарешечено, и не без оснований: попробуй они вытянуть Марка через окно, все мигом бы провалилось.

У нее не хватало храбрости включить свет.

Она снова осторожно приблизилась к нему, и Марку эта тень показалась горячей, дымящейся, как раскаленный докрасна металл. Поэтому он вздрогнул, когда тень попыталась коснуться его руки. Но пальцы были прохладные, и она подошла достаточно близко, чтобы он мог различить в падающем из окна неверном свете бледные волосы и — да — это было действительно похоже на лицо Уны.

— Пожалуйста, Марк. Мы виделись всего четыре дня назад, помнишь? Я… — она в нерешительности запнулась. — И мы слышали, что ты сделал, миллионы людей видели это. Ты все подготовил, просто дело осталось незаконченным. Но еще не поздно.

Марк беспомощно и подозрительно смотрел на ладони, накрывшие его руки. Он чувствовал, что его хотят одурачить каким-то нелепым образом, и, даже понимая это, хотел поддаться обману, да, он был тот самый дурачок.

— Я спускаюсь, — сказал Сулиен, пролезая сквозь дыру, погружаясь в черный поток. Марк вновь заволновался, поняв, что их на самом деле больше и там, наверху, у них свой резерв.

Но голос.

— Сулиен? — неуверенно спросил Марк.

— Да, — Сулиен вынырнул из темноты и подошел прямо к нему, не обращая внимания на разлившиеся кругом потемки. Внимательно посмотрел на Марка. Сколько времени потребуется, чтобы это прошло само собой — день или больше? Похоже, Марку давали дозу два-три раза, это могли делать охранники или новый врач; старый персонал приюта не должен был видеть неожиданного выздоровления Марка. Сулиен заметил, что Марк устало наблюдает за ними, и сказал:

— Ты в порядке, Марк, правда, ты же не всегда таким был. Это быстро пройдет.

— Ты можешь что-нибудь сделать? — спросила его Уна.

— Да, — ответил Сулиен, по-прежнему глядя на Марка. — Раз надо, значит надо.

Однако он нервничал. Работая, он всегда точно понимал, что не в порядке с пациентом, а тут боялся, что разобраться не сможет. Он приблизился к Марку даже еще медленнее, чем Уна, хотя и опасался, что излишняя забота может только навредить, что он делает все как-то украдкой, словно стараясь что-то поймать. Присев на кровать, он попытался отнять руку Марка у Уны, чтобы пощупать пульс, но судорожный предостерегающий спазм памяти заставил Марка угрюмо вырвать руку и сжать кулаки.

— Ладно, хорошо, — сказал Сулиен, успокаивая его, хотя в данный момент был в полной растерянности. Он решил впредь вообще не дотрагиваться до Марка, несмотря на то что это значительно усложняло дело. И попытался придумать что-нибудь еще.

— Послушай, — спокойно начал он. — Ты тут вообще ни при чем. Это сложное медицинское явление, и оно пройдет само собой. Но я…

Голос его заглох. Но он нашел определенный низкий тембр и ритм, так что слова должны были не просто взбодрить Марка; это было решение, средство. Он почувствовал, что слова могут быть заменой пальпации, он различал (впрочем, различал не совсем точное слово) в темноте многочисленные искрящиеся точки в похожих на звезды клетках. Но это было так сложно, что Сулиен не знал, чем тут можно помочь. И уже успел почувствовать, что помощь его бессильна, Марк не успокаивался.

— Что? — спросила Уна, не в силах сдержаться. Она буквально сгорала от волнения, наблюдая за Марком. Но слишком поздно заметила, что Марк ведет себя все более настороженно, искушение довериться им, которое он испытывал было, слабеет, когда он слышит, что они говорят о нем, решают, что с ним делать.

— Не уверен, правильно ли я… — начал Сулиен.

Внезапно Марк оттолкнул Сулиена, причем так сильно, что тот не удержался и упал, вздрогнув от звука падения среди разбросанной по комнате мебели, даже прежде чем почувствовал физическую боль. Марк, неуверенно пошатываясь, встал на кровати, хотя и ее тоже скоро должна была поглотить темнота. Шероховатая тьма плескалась уже в футе над полом, и Марк не знал, что случится, если он коснется ее, — не то бы он бросился к двери и стал бы молотить в нее, если она заперта. Демоны или призраки, принявшие обличье его друзей…

— Нет, — громко и властно прозвучал в комнате его собственный голос, хотя он и знал, что ничего не говорил. — Их просто здесь нет, вот и все.

Потерпев такое поражение, Уна отвернулась от Марка, проверяя, сильно ли расшибся Сулиен. Сулиен поднялся целый и невредимый, однако испытывая болезненное замешательство, — странно, как нелегко предвосхитить подобное, пусть даже тут нет никакой вины Марка. Они с Уной переглянулись, вид у обоих был жалкий. Они боялись, что, если вновь приблизятся к Марку, он еще раз может напасть на них или закричать — и тогда его услышат.

— Бога ради, — сказал Дама Клеомену, — полезайте туда и врежьте ему хорошенько. Мы должны его увезти.

Марк вздрогнул. Он обязан встретить угрозу лицом к лицу. Какой бы ужасной она ни была. Он мог никогда не встретиться с ними. Если их не было здесь, в комнате, их, вероятно, могло вообще не быть.

— О нет, вы не можете, — возразила Уна, пораженная, чувствуя, как у нее щиплет в глазах. Повинуясь внезапной скорби, она снова с силой сжала его руку, забыв, что надо действовать медленно и осторожно. — Марк, я знаю, ты не можешь в это поверить.

Марк напрягся, но не отнял руки. Нет, подумал он с бесконечным облегчением, это правда, видения у него бывали самые разные, но он не мог просто выдумать Уну и Сулиена, а если бы и выдумал, то не мог бы испытывать к ним такие сильные чувства; но это было слабое утешение: существовали они здесь или еще где-то, в каком-то недосягаемом уголке пространства. Уна…

Но Клеомен уже сидел на краю проделанной им дыры, нерешительно свесив ноги. Он видел здравый смысл в предложении Дамы, ведь, что бы ни делал Сулиен, у него ничего не получалось. Однако он боялся сделать то, что ему предложили; это только Даме казалось, что можно вот так, запросто послать человека в нокаут, не причинив ему длительной травмы. Да еще учинить такое с Его Высочеством Марком Новием. В любом случае он сомневался, удастся ли им протащить бесчувственное тело сквозь дыру в потолке.

— Подождите, — пробормотала Уна. Марку удалось хотя бы частично расслабиться. В конце концов — можно было ведь и так посмотреть — слышать голоса Уны и Сулиена все лучше, чем ничего, даже если их двойники на самом деле злоумышленники. Он усмехнулся над самим собой, но пусть это и глупость, безумие, но почему бы ему и не предоставить их себе — что бы они ни сделали, хуже уже некуда.

Сулиен снова шагнул к Марку, на сей раз своей обычной походкой, какой мог бы подойти к любому. Но, нерешительно взглянув на Марка, пока ничего делать не стал.

— Давай, — пробормотала Уна, — я думаю, я…

Она подумала, что, если бы могла помочь Марку прислушаться к Сулиену, даже восстановить между ними тоненькую, как ниточка, связь, даже такая малость могла значить многое. Она пристально посмотрела на тяжелую плотную тьму, плескавшуюся уже у самого края кровати.

— Порядок, — сказал Сулиен. — Недуг рано или поздно отпустит тебя. Он уже проходит, с каждой минутой.

Марк с Уной медленно посмотрели на него, утопавшего в темной трясине, и Уна подумала, что самому Сулиену тоже не помешала бы помощь.

Следить за работой Сулиена было захватывающе; Уна одновременно почувствовала, что ей никогда не понять этого — не понять того, как можно манипулировать такими немыслимо крохотными и сокровенными вещами, и что сама она может сейчас видеть все это гораздо более отчетливо, чем Сулиен, поскольку может наблюдать за обоими. Сулиену поможет, если он удостоверится, в чем причина болезни, и поймет собственные действия.

Она и не стремилась скрыть от обоих, что тоже присутствует при таинственной процедуре, наблюдая. Она знала, как, ценой огромных усилий, можно устанавливать тончайшие препоны, легким толчком предопределять направление мысли, однако впервые ей показалось, что она способна на большее — взять на себя какой-то груз, тяжеленный и вросший в землю, как валун, и перенести его на ошеломительное, огромное расстояние.

Она вздохнула, словно засыпая; казалось, сама непомерность задачи отвлекает ее от самой себя, ибо на мгновение она забыла, что собирается сделать, забыла все.

— Но я пробую ускорить выздоровление, — сказал Сулиен Марку, — потому что ты поедешь с нами. Помоги мне, поможет даже то, что ты будешь внимательно меня слушать.

Что-то в его голосе заставляло к нему прислушиваться. Наверху нерешительный Клеомен завороженно уставился вниз.

Сулиен подавил готовый вырваться вздох. На какое-то ужасное мгновение ему показалось, что тьма в комнате сгущается, движется, клубится. Но это прошло, и вслед за дрожью облегчения Сулиен понял, что ему надо изгнать.

И тут-то внизу маленькая трещина, оставленная Клеоменом в стекле, доползла до хрупкой проволочки, и вся сигнализация в приюте надсадно взвыла и заверещала на все лады. Без остановки.

И словно воздух каждым атомом ударил в их барабанные перепонки; в первое мгновение никто не был в силах пошевельнуться, они только тяжело дышали, все думали только о том, как бы скрыться, спрятаться от этих звуков. Казалось, вопли сирен действуют не только на уши, но и на все тело. Уна, едва в состоянии расслышать саму себя, сказала нечто само собой разумеющееся:

— Они идут…

— Выбирайтесь оттуда, уходим! — отчаянно, беспомощно завопил Дама. И Уна с Сулиеном из последних сил потащили за собой Марка, но поскольку сами они были почти полностью парализованы истошным улюлюканьем, ужасом и перенесенным напряжением, то для него это было только хуже. В миг инстинктивной надежды Сулиен подумал о том, что, возможно, они смогут спрятаться, но ничто не могло скрыть дыру в потолке, и, хотя они умоляли: «Марк, ну пойдем, пожалуйста», — Сулиену тут же пришло в голову, что этим же путем — через потолок и вниз по лестнице — им не уйти. К тому же взобраться наверх троим не было времени, даже если бы Марк был в состоянии сделать это без посторонней помощи. Охранники бежали по коридору; Сулиен расслышал их шаги даже сквозь вой сирен.

Клеомен спрыгнул в комнату и с размаху ударил по всем выключателям. Свет разорвал тьму в клочья, не оставив во всей палате ни единого темного уголка. Преодолевая боль, которую причинял его глазам резкий свет, Марк увидел Уну и Сулиена — ошеломленные и нерешительные, они все же несомненно были здесь, хотя воздух полнился воем, таким же плотным, как тьма, через который было так же трудно пробиться. Рыжеволосый человек каким-то невероятным образом бороздил эту завывающую стихию, рассекая звуковые волны, подобно красному кораблю.

Одной рукой Клеомен сорвал Марка с кровати и отшвырнул в сторону, протащил кровать через комнату, перевернул набок и попытался забаррикадировать дверь. Сулиен услышал, как поворачивается в замке ключ, увидел, как приоткрывшаяся дверь упирается в кровать и ринулся к баррикаде; оба с рыком столкнулись. Уна на мгновение съежилась возле Марка, который весь трясся, стоя у окна; ему все еще не удавалось преодолеть внутренний раздор, звук то свивался кольцами, то дребезжал, как гремучая змея, но теперь он видел ту же комнату, которую видели они. Тогда она подбежала и всем весом навалилась на кровать, выдохнув в лицо Сулиену:

— Нет, у тебя же получалось, давай дальше, я подержу!

После мгновенного колебания Сулиен метнулся к Марку, стараясь снять беззвучно противящуюся лихорадочную дрожь, охватившую всю его нервную систему, но затем Уна вскрикнула от усилия, когда дверь поддалась, и ему пришлось снова вернуться к их заградительному сооружению.

Наверху Дама спускал веревку — Сулиен уже привязал ее к оконной решетке, хотя и понимал, что проку от этого немного. Он не мог помочь никого поднять; от двери было не отойти. Дама уже приготовился спрыгнуть вниз и присоединиться к обороняющимся, но робел и не мог понять, что его удерживает.

— Немедленно отойдите от двери, — сказал кто-то снаружи.

— Нет. Я вооружен. Убирайтесь, не то я застрелю Марка Новия, — импровизируя на ходу, крикнул в ответ впавший в неистовство Клеомен.

— Им все равно, — жалостно прошептала Уна, — они знают и только того и хотят.

И дверь снова заходила ходуном под яростным натиском.

Да, подумала Уна, они могут сделать это, убить всех нас, и Марка тоже, а потом свалить на нас всю вину. Нет, мрачно подумала она, уж если вы собрались это сделать, подумайте о чем-нибудь. Пожалуйста, и помогите подумать мне.

Ладно, сказала она себе, попробуй подумать.

Она повернулась, придерживая кровать спиной и плечом, и рассеянно оглядела разворошенную комнату, зарешеченное окно, пол.

Выбежав на середину комнаты, она крикнула:

— Дама, спускайся и прихвати все остальное.

Дама никак не мог решиться. Он швырнул оборудование Клеомена вниз, но сам спускаться не стал. Уна не могла ждать и думать, почему так, она рылась в вещах, которые на мгновение показались бессмысленно парящими перед ее глазами, беспомощно теряя секунды из-за спешки и сотрясавший ее тело шум. Наконец она нашла нож с коротким лезвием, которым Клеомен резал ковер.

— Там, где стояла кровать, — сказал Дама.

Уна бездумно повиновалась и, присев в незагроможденном углу, стала кромсать ковер, скрипя зубами от натуги. Потом увидела, что Марк с опаской на нее поглядывает.

— Что ты делаешь? — нерешительно пробормотал он, и Уна ответила:

— Первый этаж — там нет решеток.

Но дверь снова заходила ходуном, и теперь держать ее было некому кроме Клеомена и Сулиена. Сулиен изо всех сил налег на державшую дверь кровать и громко крикнул:

— Дама, помоги!

Дама только сдавленно вздохнул, как загнанный зверек, и не тронулся с места.

— Они будут стрелять через дверь, — пронзительно вскрикнула Уна, — чего вы ждете, они будут стрелять через дверь, Сулиен!

Какое-то мгновение, скорчившись над проделанной в ковре дырой, она сама не могла пошевелиться, пока не увидела, как Сулиен и Клеомен бросаются на пол; тогда, впившись в руку Марка, она с силой дернула его вниз, так что он упал как раз в тот самый момент, когда раздался новый стрекочущий звук и дерево затрещало.

От усеявших створки двери дырок только щепки летели, дымки от выстрелов курились в тех местах, где был пробит матрас, пули впивались в стены, стекла дребезжали в окнах. Уна и Марк спокойно, почти расслабленно лежали под свистевшими над ними пулями. Ее рука, пригвоздившая его к полу, лежала на нем, ладонь касалась волос.

— Прости, — шепнула Уна. — Мы все провалили. Но… я должна была приехать за тобой, должна была увидеть тебя. — И кончиками пальцев быстро коснулась его лица, пробежала по виску и скуле.

А щель в двери, прижатой кроватью, все росла, Клеомен, вконец отчаявшись, стрелял в нее, Сулиен, лежа на полу, пинал кровать, что было мочи стуча ею по двери, удерживая шаткое равновесие. Наконец Клеомен рывком поднялся и, прижавшись к стене, сделал еще несколько выстрелов сквозь дверь.

Потом прекратил стрелять, тяжело дыша; до него не донеслось ни единого крика, свидетельствовавшего, что он ранил или убил кого-нибудь. Должно быть, они сейчас совещаются там, в коридоре, он сам минуту назад предупредил их, что живыми они не сдадутся. Он нащупал в кармане единственную оставшуюся обойму — та, что в пистолете, была пуста.

Сулиен из последних сил встал на колени, тяжело привалился плечом к двери, хотя ненадолго давление с той стороны ослабло. Он понимал, что они вернутся; их было по крайней мере трое, подтянутся и еще, а у Клеомена в запасе оставалось всего несколько выстрелов. Уна не добралась даже до досок.

Марк неуверенно поглядел на Уну, впрыснутый препарат еще бродил в его крови.

— Уна, — сказал он, — все равно, здесь ты или нет. Я пойду за тобой, куда захочешь.

Сирены смолкли. Холод от корней волос разлился по черепу каждого. Казалось, они мчатся на бешеной скорости и только сейчас, остановившись, ощутили всю головокружительность этого полета. В следующую секунду резкий мужской голос стал кричать что-то сквозь простреленную дверь. В промежутках, когда наступала гудящая тишина, Марк и Уна лежали, как на согретой солнцем траве.

Голос, где-то до жути близко к Сулиену, завопил:

— Отойди от двери. Оружие тебе не поможет. Скоро прибудет подкрепление. Мы высадим эту чертову дверь и пристрелим любого, кто окажется рядом.

— Не отвечай, — одними губами произнес Клеомен, хотя Сулиен уже собирался заорать, что комната забита взрывчаткой, и пусть эта охрана бережется. Он придвинулся.

— Это твой последний шанс, прочь с дороги, и я не стану стрелять.

И резко, даже до того как успели прозвучать последние слова, Сулиен почувствовал еще один сильнейший удар, сотрясший дверь с той стороны. Клеомену, все еще возившемуся с пистолетом, пришлось неловко рухнуть на кровать. Створка приоткрылась, тяжело захлопнулась, приоткрылась снова.

И тут Марк увидел, как Сулиен из последних сил борется, чтобы удержать дверь, которая буквально рушилась на него. Шатаясь — голова шла кругом от эха пальбы и криков, — он сделал несколько шагов по зыбкому полу и, не вполне понимая, из-за чего, собственно, здесь разыгралось такое сражение, неловко врезался в забаррикадированную дверь рядом с Сулиеном.

— Марк, недоумок, кретин, — тяжело дыша и сам плохо понимая, что говорит, выпалил Сулиен, и оба навалились на дверь, почти тут же позабыв о сказанном.

А Уна между тем снова отчаянно долбила пол, яростно вклинивая стамеску между досками, исступленно шипя, когда те не поддавались. Ударив по стамеске молотком, она выломала первую доску, отшвырнула ее в сторону и наткнулась на слой штукатурки, попыталась продолбить его — сил почти хватало, но только почти. Ей снова пришлось предостерегающе закричать, прежде чем следующая очередь прошила дверь, а сама она, лежа на постепенно формирующейся дыре, продолжала расширять ее, пока воздух полнился оглушительным грохотом. Верхнюю створку успели изрешетить насквозь, так что, глядя через нее, человек мог бы спокойно прицелиться и выстрелить. Клеомен так и сделал, и на мгновение наступила тишина.

Уне удалось сдвинуть третью доску.

— Дама, спускайся, — снова позвал Сулиен.

— Нет, — извиняющимся тоном прошептал Дама, так что Сулиен вряд ли расслышал его, — я не могу спуститься… мне потом не залезть обратно, я не успею…

— Что?

— Они не знают, что здесь случилось, — уже более решительно проговорил Дама. — Поставьте кровать на место. Спрячьте все. Да поживее.

Несчастная Уна виновато посмотрела него.

Сначала это показалось невозможным. Клеомен отогнал охранников от двери еще одним залпом, но Сулиен, задыхаясь, крикнул ему:

— Дайте это мне… вы тяжелее — держите дверь.

— Нет.

— И глупо.

Клеомен приглушенно зарычал от досады, но сделал, что ему сказали — вложил в руку Сулиена тяжелый пистолет, а сам занял его место у двери. Сулиен тревожно взвесил пистолет в руке, так, словно не сам просил его.

— Вперед, — сказал он.

Он попятился в комнату и, хотя ни во что не верил, почему-то обратился к Аполлону: пожалуйста, сделай так, чтобы я никого не убил. И выстрелил по центру двери. Еще ни один из выстрелов не показался ему таким оглушительно громким, отдачей чуть не вывихнуло плечо, но все же ему удалось удержаться хотя бы на мгновение, пока…

Запыхавшийся Клеомен встал на четвереньки, пока Уна тащила кровать обратно, на середину комнаты. Потом выстроила кругом разбросанную мебель. Не отставая от нее, Клеомен попытался возвести вокруг себя своего рода ограждение из хрупких стульев.

— Вперед, — повторил Сулиен и снова выстрелил.

— Пошли, — сказала Уна, и Марк последовал за нею, протиснувшись сквозь ощерившуюся неровными краями дыру и прыгнув в разверстую внизу темноту.

— А теперь поставьте кровать обратно, — сказал Сулиен, стреляя. — Клеомен оставил дверь, прикрытием которой служили теперь только пистолет да несколько стульев, сдвинул кровать к стене над проделанной дырой, заполз под нее и скрылся в отверстии. Сулиен остался в комнате один.

Он снова нажал на курок, но обойма была пуста. Дама что-то крикнул ему сверху — казалось, он ходит по комнате, громко шаркая, но Сулиен ничего не слышал и не видел: он бросился на пол и забрался под свисавшие простыни в тот самый момент, когда продырявленная дверь с грохотом распахнулась настежь, сметая обломки мебели.

Клеомен поглядел на Марка; тот был весь в синяках и царапинах, лодыжка растянута; Уна сидела, вцепившись в его руку, на полу приемной врача.

— Надо идти, — хрипло сказал Клеомен. Но идти они не могли, они могли только стоять, ожидая появления Сулиена. Но он так и не появился, и они услышали крики, шум ожесточенной потасовки.

Сулиен лежал на развороченном полу и не мог пошевелиться.

Простыня едва скрывала его, дыра была в футе впереди. Он не успел перевернуться, и теперь любое его движение могло выдать, куда подевались остальные; единственное, что ему, пожалуй, оставалось, — это нырнуть в дыру головой вперед. Он приник щекой к дереву, азарт борьбы по капле покидал его, и было до странности приятно наслаждаться мягким исподом своих век, едва слышным биением пульса в касавшемся дерева виске, даже впившимися в руку занозами.

Дама несколько раз обмотал правую руку веревкой, превозмогая боль, протиснул нижнюю часть тела в дыру и повис, поддерживаемый веревкой, опершись о край грудью и левой рукой.

Ну, теперь давайте, горячо пожелал он.

Он дергался, брыкался, снова вспомнил, как Уна бежит от Тазия, и громко крикнул, обращаясь к пустоте:

— Бегите, скорее — они близко!

В палату осторожно вошел охранник, увидел, как Дама бьется, пытаясь протиснуться сквозь дыру в потолке, и позвал своих:

— Они захватили его, они наверху!

Он услышал их! Они бежали по коридору к лестнице! Дама беззвучно рассмеялся, между тем как охранник тянул его за ноги, а он не сдавался… и тут в левой руке почувствовал нечто, чего даже не замечал прежде, — отвертку, которой Клеомен взламывал пол. Дама резко, всем своим весом рухнул на плечи стоявшего внизу человека и отмахнулся отверткой; в голове у него не было ни единой мысли, ясного, осознанного ожидания смерти, он чувствовал только, как ослепительно ярко и неумолимо растягивается каждая секунда, что, собственно, и означает смерть.

Он никак не попытался смягчить силы своего падения, ведь это было единственное, чем он располагал, только вложил всю инерцию своего падающего тела в зажатый в левой руке тонкий металлический штырь. Сам себе не веря, с яростным торжеством, ликуя, он ощутил кровь, пузырившуюся между его пальцев. Когда они рухнули на пол, Сулиену были видны лишь руки Дамы, но голова охранника безвольно откинулась на сторону, он посмотрел прямо Сулиену в глаза, тяжело вздохнул и захрипел. Позвать на помощь он уже не мог. Отвертка по-прежнему торчала у него из горла. Дама, тоже задыхаясь, склонился над ним, изо всех сил навалившись на отвертку. Кровь, булькая, текла из раны.

Сулиен смотрел на них, и ему казалось, что этому не будет конца. Наконец Дама встал.

— Вылезай, Сулиен, — сказал он. Сулиен услышал, как, вместо того чтобы ползти к дыре в полу, Дама, задевая опрокинутые стулья, выбежал в коридор.

Сулиен даже не понял, как Дама узнал, что он все еще здесь.

Еще какое-то время он был не в силах отвести глаза от убитого. Мужчина был — казался — живым и здоровым. Сулиен принялся гадать, сколько ему лет. Охранник ответил на его взгляд; он был еще жив. Сулиен подумал, что, возможно, еще мог бы спасти его.

Кровь ключом била у него изо рта. И он мог бы убить Сулиена, или его сестру, или его друга, и, наоборот, один из выстрелов Сулиена с легкостью мог бы убить его. Но солдату оставались считанные секунды одиночества, прежде чем он захлебнется собственной кровью, и Сулиен следил за этим с жалостью и страшной, острой благодарностью за то, что не ему пришлось сделать это. Дрожь, которую ему удавалось сдерживать, вновь охватила его с ног до головы.

Затем он встал, чувствуя, как мужчина уже затуманившимися глазами провожает его, и, подойдя к дыре, раскачался и спрыгнул.

Дама, трясясь и задыхаясь, подпрыгивая, выскочил в коридор и обнаружил, что остановить его некому, охранники уже возились на верхнем этаже. Он рассмеялся. Пошатываясь, прошел по коридору, вприпрыжку спустился по черной лестнице. Он подумал, что охранники уже, должно быть, напали на его след и сейчас бегут вниз, но он ворвался в столовую, а ничего так и не произошло. Дама на минутку остановился, оглядел холл, напряженно пытаясь догадаться, где могут быть Уна и Сулиен. Уже в саду? Прячутся за храмом? И это при таком-то освещении? А сам-то он где? Он помнил, как спустился по лестнице для рабов, — значит, сзади кухня и подсобка, — Дама снова рассмеялся коротким, режущим слух смешком, когда ему стало яснее ясного, что предстоит сделать теперь.

Он вбежал в подсобку, включил свет, поскольку больше причин сидеть в темноте не было, и, точно зная, что теперь ему нужно и где почти наверняка это находится, он подошел к распределительному щиту так уверенно, как будто сам его устанавливал. Щит располагался высоко на стене, но Дама забрался на стойку и сорвал крышку, мельком обратив внимание на кровавую отметину, которую оставил на металле. Он яростно колотил по щиту, по пробкам, с мясом вырывая провода, до которых мог дотянуться. Свет погас, это верно, и в саду тоже, но его ничего не стоило включить снова — слишком очевидно было, почему он погас. Да, он расслышал грохот бегущих ног наверху. Почему он не взял молоток? Дама метнулся на кухню, налил воды в кувшин и бегом вернулся к щиту. Плеснул водой на провода, которые зашипели и заискрились синими искрами. Дама улыбнулся, зачарованный волшебным зрелищем, и через холл прошел к подвальной лестнице, как раз в тот момент, когда охранники появились на верху главной лестницы и увидели его. Давайте, ребята.

Охрана открыла огонь, однако Дама успел сбежать вниз, споткнулся в темноте и последние несколько ступенек пролетел кувырком. В голове мелькнула смутная мысль, не задело ли его пулей, может, он просто не заметил, но он снова поднялся на ноги и, ориентируясь по памяти, уверенно проковылял по темному коридору.

— Бегите! — протяжно крикнул он снова своим воображаемым спутникам и тут же забеспокоился, уж не заметят ли преследователи истеричные, маниакальные нотки в его голосе. Ударившись о стену, он отскочил и оказался перед открытой дверью лазарета. Забраться так далеко он и не надеялся. Оцарапавшись об острую оконную раму, он перелез через низкое ограждение лестничной площадки и на негнущихся ногах побежал в темный сад.

Как он и ожидал, вокруг снова засвистели пули — стреляли из окон, с площадки, — однако, врезавшись в стену храма, он, к величайшему удивлению, обнаружил, что не ранен. На какое-то мгновение его скрутила тошнота. Он подумал, сколько у них уйдет времени, чтобы обнаружить труп в палате Марка. Теперь четверо, это четвертый…

Он рванулся с места, и снова послышались выстрелы. Ему казалось, что стреляют только в него, и если уж он добежал досюда на своих негнущихся ногах, то Уна и Сулиен должны были уйти намного дальше, ведь ему же это удалось и удается, пока удается. Он подбежал к изгороди и понял, что ему не одолеть ее снова, он даже удивился, как давно это было, но прыгал, цеплялся, делал, казалось, невероятное — бежал по вертикали, — и все же проволока, оцарапав, пружинисто сбросила его на сырую землю, и перед его удивленным взором открылись ночные леса.

Бежать, просто шевелиться — не хотелось. Даме хотелось лежать там, где он лежит. Внезапно он почувствовал, что абсолютно обессилел, уж точно никогда еще так не уставал. Ему хотелось заплакать, но слез не было, тогда он заставил себя встать и устало заковылял вниз по холму. Что они предпримут теперь? Они шли с фонарями, прочесывая лес. Дама тихонько свернулся за упавшей веткой, и это было такое облегчение — просто неподвижно лежать там, свернувшись в клубочек. Уткнувшись лицом в землю, он снова попытался заплакать, но слезы не шли; заплакать не от сожаления, нет, ведь то, что он сделал сейчас, не могло перевесить его прежних деяний, ведь это убийство было самоочевидно необходимым, хорошим. Он спас их жизни — Сулиена… Уны…

И все же охранники не нашли его. Дама снова вытер руки о землю, уныло поднялся и пошел вперед. Кровь волновала его меньше, чем тепло чужого тела, которое он чувствовал, колючую щетину на затылке. Ему пришлось касаться его, прижиматься к нему так долго — да, убить кого-то так — интимнейшее переживание, не то что тех троих…

Однако он еще далеко не в безопасности; его будут искать, и он знал, что даже не попытается вернуться к машине, казалось слишком ясно, что он никогда и не собирался. Итак, никакого транспорта, всего немного денег, которые дал ему Делир, и такие неунимающиеся боли в руках и ногах, что он практически не чувствовал, что куда-то идет. Но он будет идти — если или пока — его не убьют.

Но почему этого не случилось раньше? Казалось неправильным — казалось какой-то ошибкой умереть теперь, когда он так слаб, так замерз и так никчемен, ведь всего лишь минуту назад он весь светился уверенностью, был упоен своим всемогуществом. Почему, Господи? Дама почувствовал, что причина должна быть, и медленно подумал: возможно, что-то хранило меня, и я был спасен потому, что предназначался для чего-то большего, чего-то лучшего? Огонек умиротворения и гордости на какой-то миг согрел его, но Дама слишком устал, чтобы не дать ему погаснуть, к тому же надежда на то, что с Уной все в порядке, понемногу убывала, — даже если они добрались до машины, Дама не представлял, куда им теперь ехать, но он сделал все, что мог.

Наконец он снова встал и, с трудом волоча ноги, направился во тьму.

Марк бежал, уколы острой боли в растянутой лодыжке беспокоили, но как-то смутно; он понимал, что должен бежать — куда бы то ни было, — и бежал. И все же все казалось медленным, тягучим, даже сама спешка; они могли бежать, перебираться через изгородь, снова бежать — и так часами. Вероятность того, что все происходящее нереально, больше не язвила и не мучила — это казалось приемлемым, незаметно вписывалось в порядок вещей. И он больше не задавался вопросом, где он. Все это получалось вполне осмысленно и скрывало в себе еще один, скрытый смысл: Уна была рядом — они были в лесах — в Пиренеях…

А Уна кусала губы, чтобы не заплакать. Тьма внезапно, чудодейственно разлилась над садом как раз в тот момент, когда они уже приготовились бежать, со всех сторон выхваченные резким светом. Они услышали эхо выстрелов — причина могла быть только одна. Но громкие хлопки не стихали, и, хотя казалось невозможно радоваться этому, зачем бы им было продолжать стрельбу, если одна из пуль настигла Даму?

Но наконец они прекратили стрелять, и Уна не могла понять почему. Может быть, он уже в машине, мелькнуло у нее, или мы можем объехать окрестности и поискать его. Однако она сама тут же ответила себе; нет. Конечно, у них не было времени, но не в том суть. Дама сказал, что просто уйдет, и если его не убили, то, значит, он так и сделал.

Но Сулиен в конце концов свалился сквозь дыру в потолке, дрожа, но в общем целый и невредимый, а Марк… Порой он прихрамывал, болела лодыжка, да и земля под ногами была вся в рытвинах. Уна, пошатываясь, брела рядом с ним, тянула за руку. Собственные пальцы показались ей такими холодными и тонкими, когда ей пришлось отпустить его, чтобы самой перебраться через изгородь. Незнакомое чувство, когда кто-то добровольно позволяет так долго касаться себя, не позволило ей сразу же снова схватить его руку, когда они оказались на другой стороне. Но снова пришлось бежать, и она позабыла про изгородь и что они вообще когда-то существовали по раздельности.

Добравшись до дороги, они побежали по ней. Сулиен боялся, что они не успеют найти машину, в голове у него все еще царил туман, он не помнил пути. Зато Клеомен, казалось, помнил все очень хорошо, он и вывел их на заросший проселок. Черная машина по-прежнему стояла там.

— Дама, — горестно произнес Сулиен, видя, что машина пуста, — видя руки Дамы, сомкнувшиеся на заляпанной кровью отвертке.

— Плохо. Залезай, — не терпящим возражений голосом сказал Клеомен, подталкивая его к машине.

Для Марка в этот момент все поплыло, перевернулось — и так было и дальше: они с Уной бежали через лес, но зачем? Боль снова обожгла лодыжку, на этот раз сосредоточившись — конкретная боль в конкретном суставе. Тягучее тиканье медлительных секунд вдруг оборвалось. Марк опустил глаза и увидел, что кто-то держит его за руку.

На мгновение он отвернулся с неохотой, не желая смотреть на нее, на случай, если его чувства все еще во власти чьих-то хитроумных манипуляций, хотя теперь почему-то было очевидно, что это не так. Но Марк все равно повернул голову с опаской — Уна была рядом.

Немота поразила его решительно, как топор, раскалывающий бревно, лишила не только дара речи, но и дара дыхания, способности двигаться; это было больше, чем немота, это было болезненное чувство преизбыточности.

Марк снова осторожно посмотрел на их соединенные руки, вспомнив, как она словно застыла в его объятиях там, в ущелье, возле реки, — и перестал сопротивляться.

— Забирайся, — сказала Уна.

Марк забрался в машину. Уна села рядом, их разделял всего какой-то дюйм, когда машина тронулась с места. Клеомен подал назад, вслепую съехал с холма. Уна с Марком продолжали как-то полувопросительно глядеть друг на друга всякий раз, стоило ему подступиться к тому, что случилось, — они докопались до него сверху, — и снова его поражала немота, отсекая способность мыслить. Он даже не мог спросить, как долго находился под действием лекарств. Как ты до меня добралась? Марк помнил, как лежал на полу рядом с ней, он был почти уверен, что она сказала: я должна была увидеть тебя, — но как мог он полагаться на это, когда уже видел сочившуюся из половиц плотную тьму и кровоточащие стены? Какое-то время казалось, что они могут сидеть так бесконечно, молча, не чувствуя боли.

Затем она медленно, умышленно прижала свои губы к его губам, потом отодвинулась так, чтобы они могли посмотреть друг на друга, затем поцеловала снова.

Марк ответил на ее поцелуй, он с первого раза запомнил точно выточенный изгиб ее маленького рта и теперь не понимал, как все могло так перемениться. Шевельнувшееся внутри изумление помешало удовольствию. Как? Что случилось? Он притянул ее к себе, затем в сомнении остановился: сомневаясь не в том, что она это она, но — с тревогой подумал он — не делает ли она это по принуждению? Но Уна яростно обняла его, губы ее почти сердито впились в его губы. Он подумал, что она, должно быть, знает, о чем он думает, и был не против.

Он на мгновение отодвинул ее, сжав лицо девушки своими ладонями. Прошептал, тихо смеясь:

— Так, значит, ты передумала?

— Заткнись, — сказала она, и губы их снова соединились. Они даже не были одни, им надо было поговорить, надо было остановиться. Уне показалось, что кожа Марка теплее, чем у других людей, равномерное тепло без горячечного жара; невесомые язычки пламени с его губ и зубов перекинулись на нее. Они были видны сквозь кожу, и она увидела бы их, если бы открыла глаза.

 

МАКАРИЯ

— Варий, — сказал внезапно охваченный паникой Марк. — Они не… он жив, правда?

— Надеюсь, ваше высочество, — ответил Клеомен, и Уна с Сулиеном удивленно переглянулись; казалось, они совсем позабыли, что Марка можно величать и так.

— Что это значит? — спросил Марк, глядя на затылок Клеомена с мягким изумлением, запоздало осознав, что этот рыжеволосый мужчина действительно существует.

— По крайней мере, вчера днем, насколько могу судить, Лавиний собирался допросить его, даже несмотря на то, что вы живы.

— Вчера? — переспросил Марк. — Как давно это было?

— Весь вчерашний день и ночь накануне, — ответил Сулиен, который сидел на переднем сиденье и тер кулаком глаза. — Полтора дня или около того. Часов сорок.

— Всего?!! — Марк снова замолчал, потом сказал тихо: — Все-таки кажется, будто… — Он покачал головой, — память о том, что случилось в приюте, постепенно прояснялась, и он заподозрил, что за это время они могли натворить еще многое. — Сулиен, просто не знаю, как сказать… я так рад тебя видеть.

Сулиену зримо представился человек, захлебывающийся собственной кровью, и ему страшно захотелось рассказать кому-нибудь про то, что он видел, чтобы не он один в машине знал об этом. Он видел, что Уна слишком занята Марком, чтобы обращать внимание еще на что-либо. Она прижалась к Марку, его подбородок покоился у нее на голове, а руки переплелись так, словно от этого зависели их жизни. Они были счастливее, чем он когда-либо видел каждого из них, но виновато пытались это скрыть, чувствуя, что момент не самый подходящий.

— Ты всегда накидываешься с кулаками на людей, которых рад видеть? — ухмыльнулся он.

— Ох… — сказал Марк, вспоминая их встречу, и смущенно рассмеялся. — Я ведь не сделал тебе больно, правда?

— Ты — мне? — с некоторой натугой попытался пошутить Сулиен. Как же долго я не спал, подумал он.

Они мчались между холмов, окружавших автостраду.

— Вы держали дверь, чтобы они не ворвались, — обратился Марк к Клеомену. — Простите… но я вас не знаю.

Клеомен вкратце изложил, кто он такой.

— Спасибо за помощь, — сказал Марк. И снова в голове у него все слегка помутилось.

— Не спешите благодарить, — мрачно отозвался Клеомен. — Сильно боюсь, что они попытаются перерезать нам путь.

Он слышал, как Уна целуется с Марком. С одной стороны, он был доволен собой, поскольку накануне ночью предполагал именно такое испытание. И все же не мог отделаться от мысли, что если обоим удастся выпутаться из этой истории, то кое для кого это будет большой неприятностью.

— Неужели они успеют? — спросила Уна. — Им пришлось бы обнаружить, по какой дороге мы едем, и потом они никогда не видели этой машины.

— Так или иначе они успели позвонить своим людям во дворце. Мы ведь туда направляемся, я полагаю?

— Туда, и только туда, — сказала Уна.

«Но они-то этого не знают, — сказал Сулиен. — Мне кажется, они решат, что мы заляжем на дно. Наркотик еще долго не выветрится».

— В любом случае, — настойчиво повторил Клеомен. — Они используют своих людей во дворце.

— Знаю, — сказал Марк. — С самого начала я не мог туда поехать. Но теперь все изменилось. Дядя знает, что я жив, все знают. Они не могут выдать меня за кого-то другого, куда-нибудь спрятать и сделать вид, что ничего не случилось. И вы все этому свидетели.

Клеомен подумал, значит, и нас тоже убьют, но Марк говорил правду: больше ехать было некуда.

— Потом есть ты, — шепнул Марк Уне. — Не знаю, кто в этом замешал, но ты узнаешь, тебя им не провести.

— Конечно, — ответила Уна, — с нами все будет в порядке, — и Марк улыбнулся, потому что она почти никогда не говорила ничего подобного. Но затем им вновь овладела тревога, и он спросил Клеомена: — Вам не кажется, что они могут убить Вария именно теперь?

Клеомен ответил не сразу.

— Слишком рискованно, после всего этого, — и больше ничего не добавил, хотя конец фразы явно повис в воздухе.

Марк вздохнул, начинала сказываться усталость. Волосы Уны мягко терли его щеку, большой палец задержался на отвороте ее рукава. Только там, где шея и тонкие запястья, он чувствовал, как его тепло передается ей. Он снова подумал о смерти Вария, и эта мысль помешала ему поцеловать Уну, однако не сделать этого было почти невозможно: ее губы должны были стереть тревогу из его сердца, ему так хотелось оказаться с ней где-нибудь наедине или даже просто уснуть вот так, если ничего другого не позволялось.

Небо просветлело, но то был не свет зари, до которой было еще далеко, а огни города. Золотой Дом, сверкая, высился над ним, умиротворенный и бессонный одновременно.

— Верни мне пистолет, — неожиданно сказал Клеомен.

— Обойма пустая, — ответил Сулиен.

— Хорошо. Только смотри, никому не говори, — улыбнулся Клеомен. — Марк Новий, вы знаете, какой из входов меньше всего охраняется?

— Да, — сказал Марк, — но туда ехать не надо. Подъезжайте спереди.

На Марке все еще была ночная пижама. Все, что они могли дать ему, была кое-какая одежда, которую Сулиен носил первую пару дней после того, как они покинули Хольцарту. Одежда была грязноватая, но без нее было не обойтись; Марку вспомнился кабак в Волчьем Шаге — существовал определенный тон, который невозможно принять, если ты хоть как-то не одет. Перед тем как напялить ее по возможности быстро, они с Уной обменялись дурашливыми улыбками, одновременно заговорщицкими и смущенными. Уна слегка отвернулась, но исподтишка подглядывала сквозь волосы на мелькнувшие полуобнаженные руки, спину…

Выйдя из машины, они пошли к извилистому фасаду Палатинских ворот. Четыре преторианца наблюдали за металлическими воротами в покрытом резьбой камне, еще шестеро, а может, и больше, бесстрастно стояли за дворцовой стеной. Столько стволов, подумал Сулиен с недобрым предчувствием.

Марк, зевая, разминал затекшие мышцы спины и шеи. Посмотрев на охранников, он подумал: хорошо, чем больше, тем лучше, и направился прямо к ним.

— Вы знаете, кто я, — сказал он. — Откройте ворота.

Стражники пристально уставились на него, ни одному из них и в голову не пришло, что это может быть кто-то кроме Марка Новия — можно и так сказать.

После небольшого замешательства один из охранников крикнул, но не Марку, а Клеомену и остальным:

— Зачем вы привезли его сюда? Отойдите в сторону.

Окружив Марка, Уна, Сулиен и Клеомен не тронулись с места и не сказали ни слова.

— Я запрещаю разговаривать с ними в таком тоне, — наконец произнес Марк.

Ошеломленный охранник виновато и невинно пробормотал:

— Но вы… Ваше Высочество… вы не должны были, вам следовало…

— Оставаться в приюте в Тиволи, — сказал Марк окончательно смутив остальную охрану. — Так вы считаете, что мне следовало оставаться там? Неужели у меня такой вид?

Он стоял, позволяя разглядывать себя. До рассвета оставалось еще часа два. Марк тесно переплел свои пальцы с пальцами Уны; волосы его были всклокочены, одежда — с чужого плеча, торопливо накинутая в темноте; босой, он к тому же еще и припадал на одну ногу. Охранник опустил глаза.

— Нет, — мягко согласился он.

Марк подавил легкую дрожь облегчения.

Одно слово — «Нет» — мигом переменило все, стало совершенно очевидно, что Марка нельзя отправлять обратно в приют Галена.

— Так откройте же ворота, — сказал Марк.

Тогда из задней линии охранников донесся приказ:

— Открыть ворота! — И рука стража слегка коснулась пистолета, скорее инстинктивно, от отчаяния, чем решительным жестом. Он не знал, что делать, ему нужны были указания — ясно было только, что следует отогнать всех этих людей от юноши.

Он нажал кнопку на стене, и ворота распахнулись.

— Пройдемте со мной, Ваше Высочество, — сказал он, — ваши друзья могут подождать, простая проверка, меры безопасности…

Рука Уны напряглась, но Марку особого знака и не потребовалось.

— Нет. Они пройдут со мной. Через главные ворота, по главной лестнице. Нам всем нужно повидать дядю.

— В это время?

Охранник стиснул зубы, боясь провала и не в силах ничего предпринять. Остальные преторианцы уже с удивлением поглядывали на него.

— Так или иначе, Ваше Высочество, пройдемте со мной, — произнес он охрипшим голосом.

— Вы думаете, со мной может что-то случиться, пока я иду к дверям? — спросил Марк, посмотрев на охранника, но затем улыбнулся, неожиданно пожав плечами. — Ладно, — миролюбиво произнес он. — Я пойду с вами. А вы двое, можете приглядеть за моими друзьями, если вы так о них волнуетесь. И он указал на двух охранников, причем Уна почувствовала, как он слегка вопросительно пожимает ее руку — подходят? Она кивнула.

Но едва они успели подойти к дверям, преторианец, открывший ворота, стремительно метнувшись, скрылся за углом, приведя остальных в замешательство, граничащее с паникой.

— Он кому-нибудь сообщит, — пробормотала Уна.

— Все будет в порядке, — сказал Марк.

И они вошли. За огромными синими окнами широкая лестница стекала на мраморный пол, поблескивающий цветами и листьями, выложенными зеленой, голубой и позолоченной плиткой. Внезапно осознав свой убогий вид, и не только это, но и то, сколько времени провел он вне дворца, Марк на мгновение смущенно помедлил. И все же он знал, куда идет.

Нерешительно ступив на первую ступеньку, Уна и Сулиен испытали странное, благоговейное чувство — не слишком приятное. Так вот какой он изнутри, Золотой Дом, подумали они. И они увидели, что для Марка в этом не было ничего странного: он уверенно шагал в огромное раззолоченное пространство над ними, и было так непросто поверить в нечто самоочевидное — что кто-то, кого они знают, видел все это уже тысячу раз. Они вошли в просторную залу, по стенам висели картины, стояли на цоколях бюсты, золото, капелью стекали подвески люстр; Уна и Сулиен смотрели на все это буйство золота и эмали, и Уна подумала: ненавижу!

Человек, которого узнал Марк, — дворецкий, занимавшийся хозяйством и покупкой рабов, — вышел им навстречу на неверных ногах, часто моргая и очень похожий на Марка по небрежности своего облачения.

— Ваше Высочество, — произнес он заспанным голосом, — вы, должно быть, совсем выбились из сил. Позвольте отвести вас в ваши обычные апартаменты?

— Прежде я должен повидать императора.

— Разумеется, — ответил дворецкий. — Но уже так поздно. Придется его будить, объяснять ему, в чем дело.

— Этим я и займусь.

Марк попытался пройти, но дворецкий с мрачно-угодливой миной преградил ему путь.

— Вам действительно придется подождать. Ваша одежда… к тому же на вас нет ботинок. Император рассердится, если его разбудить. Вы хоть понимаете, который час?

Он сгреб Марка за руку, что было удивительно уже само по себе, поскольку явно относилось к числу запрещенных жестов.

— Кто бы вы ни были, он решит, что вы — просто какой-то молодой человек. Давайте сообща уладим ваши дела.

В этот же момент Уна вскрикнула, когда открывший ворота охранник и его сослуживец набросились на них, стараясь оттащить Марка в сторону.

Теперь они знали, что делать, хоть и были до смерти напуганы, — отвести Марка Новия в какое-нибудь закрытое помещение, как можно дальше от императора, и любыми средствами держать его тихо — наркотик будет через двадцать минут, это все, что им нужно. Других надлежало убить, а тела спрятать; охранникам, которые их видели, можно сказать, что это преступная группа, по какой-то причине использовавшая бедного мальчика в своих интересах. Впечатление, что они видели умственно здорового человека, должно, обязано пройти, и вообще им следовало сделать выговор, сказать, что им еще повезло, что императору не сообщили о проявленной ими глупости…

Но их было всего трое, собрать остальных не успели. И пистолеты их были так же бесполезны, как пистолет Клеомена, — хотя и этого было достаточно, чтобы напугать дворецкого, — поскольку звук выстрела погубил бы последний шанс, который им предоставлялся. Впрочем, он уже был погублен: людей было слишком много, чтобы можно было обойтись без шума, Марк вырывался и махал кулаками, а когда они попытались оторвать от него Уну, то не могли помешать ей выкрикнуть:

— Проснитесь, идите сюда! — После чего уже все разорались, взывая к Фаустусу Августу, прося о помощи. Сулиен внезапно прекратил драться и вместо этого толкнул ближайший цоколь. Тот упал с оглушительным шумом, а голова стоявшего на нем бюста покатилась, как отрубленная, и тут же весь дворец проснулся. Марк и его друзья ринулись прочь, в дальний конец зала, а дворецкий, дрожавший на полу рядом с упавшим бюстом, понял, что вместо того чтобы погнаться за ними, преторианцы предпочли метнуться в противоположную сторону, подальше от поднятого ими шума.

Двери, которые они распахивали на бегу, были сделаны из благовонных пород дерева и покрыты резьбой или росписями, изображавшими птиц и сельские пейзажи, они бежали по мозаичным полам, коврам, сияющим красками, и тут, выйдя из собственных апартаментов в окружении адъютантов с тяжелыми веками, навстречу им явился сам Фаустус, рыча от гнева, с помятым от сна лицом.

При виде его все, кроме Марка, застыли от изумления: еще бы, ведь перед ними — здесь и сейчас — стоял сам император. Он был высок ростом, но все же, как им показалось, недостаточно высок, просто занимал слишком много места. Тем не менее, даже учитывая, что его подняли с постели, он решительно ничем не отличался от своих изображений, и это разительное сходство тоже несколько тревожило, как при виде близнецов. Уна быстро взглянула на Марка, потому что он когда-то произвел на нее похожее впечатление, но память об этом уже притупилась. Он снова взял ее за руку.

— Марк… что ты здесь делаешь? — промямлил Фаустус, затем, вспомнив, что Марк, вероятно, не сможет этого объяснить, печально повторил: — Марк, — обвел подозрительным и гневным взором остальных и, запинаясь в притворной ярости, грозно обратился к своим адъютантам: — Кто эти люди? Как они сюда попали?

— Теперь со мной все в порядке, — быстро сказал Марк. — Разве ты не видишь?

Фаустус уставился на него, весь как-то осев, обмякнув от удивления.

— Дядя, все, что я сказал тебе, было чистой правдой, но в больнице меня обкололи наркотиками еще до твоего приезда. Когда ты разговаривал со мной, у меня… были видения, но теперь все позади. По крайней мере видения меня больше не мучают… — Он знал, что никогда не забудет освежеванные стены, нарастающий ужас. — Это со мной пока не случилось, как и с тобой.

Фаустус нахмурился: неужели это еще одна уловка болезни? Неужели Луций когда-нибудь рассуждал так ясно и здраво? Ему доводилось слышать о сумасшедших, обладающих даром убеждения, но к проклятию Новиев это не относилось, да и Марк выглядел совсем не так, как в больнице Эскулапа.

— Моя сестра и я были с ним почти все время, — сказал Сулиен. — И я… ну, как бы врач. Так вот — он не сумасшедший.

Фаустус ошеломленно помотал головой. Паренек никак не походил на врача. И он был оскорблен тем, что какая-то оборванка беззастенчиво держит Марка за руку и с любопытством, без тени почтения пялится на самого Фаустуса, но Марк уж точно не мог бы подцепить ни одну девчонку в том состоянии, в каком он был тогда…

— Не понимаю… — выдохнул он.

— Ваше Величество, я могу подтвердить, что на него было совершено покушение, — добавил Клеомен. — Я видел это собственными глазами. Я центурион охраны или был таковым пару дней назад. Полагаю, имею основание утверждать, что в этом деле замешан городской префект и несколько моих коллег, а также кое-кто из тех, кто носит преторианскую форму.

— И Габиний, — сказал Марк и запнулся: было нелегко говорить все это, потому что у Фаустуса вдруг стал слабый и больной вид охваченного ужасом человека. Марку чуть ли не стало стыдно. — И люди из дворца, дядя, — все же закончил он. — Они убили моих родителей.

Неожиданно чувство утраты переполнило его, как налитый до краев сосуд. Уна придвинулась ближе — так, чтобы через свой и его рукав чувствовать его прикосновение..

— Не понимаю, — повторил Фаустус. Эти слова, голос, каким он произносил их, не нравились ему, это звучало так глупо и напыщенно. Императору не след говорить такие вещи, и все же Фаустусу никак не удавалось собраться. Он мучительно пытался придумать вопрос получше, но получше не получалось, и он спросил: — О ком ты говоришь? Как… как ты здесь оказался?

Марка раздирала внутренняя борьба: он боялся, что, если будет вести себя слишком эмоционально, Фаустус снова решит, что он сумасшедший. Он хотел сказать: они привезли меня сюда, вот это Уна, это Сулиен, ты не знаешь, как много они сделали. И он сказал бы все это, если бы успел, но времени было слишком мало.

— Пожалуйста, попроси привезти сюда Вария, прямо сейчас… но никому ничего не говори заранее, не давай им шанса. Они могут убить его даже теперь.

— Я тоже должен обязательно поехать за ним, — вмешался Клеомен.

— Да, — поспешно сказал Марк, — он должен попасть туда, и побыстрее. Пожалуйста, напиши что-нибудь грозное всякому, кто попытается его остановить. Или причинить вред Варию.

Фаустус неопределенно покачал головой и прошаркал обратно в свои апартаменты за позолоченными дверями, словно приглашая их следовать за ним.

Варий чувствовал, что, по крайней мере, держаться подальше от Габиния — проще; в тюрьме все было проще. Он вернулся сюда вот уже пять дней назад, и в определенном смысле ему было здесь лучше, чем прежде. Свет включался и выключался во вполне нормальное время; Габиний даже прислал ему книги из своей библиотеки. Их присутствие тревожило Вария; с ними невозможно было притворяться, что Габиния не существует. Теперь, когда его вновь охватила неистовая жажда знать, что происходит, он обнаружил, что вместе с нею к нему вернулась способность скучать, однако он никоим образом не хотел пользоваться дарами Габиния. Книги хмуро валялись в его комнате, и время от времени он лихорадочно пролистывал их, а потом злился на себя, что казалось полным идиотизмом. Его предоставили самому себе, за что он был искренне признателен; вряд ли он смог бы сейчас вынести общество других людей, особенно в больших количествах, разве что они могли бы ему что-нибудь рассказать. С тех пор как он распрощался с Габинием, никто ему ничего не объяснял, тревожное ожидание томило его; сон лишь с натяжкой можно было назвать сном, скорее это были блуждания по темным закоулкам сознания.

Когда дверь открылась, он моментально, даже не успев открыть глаза, подумал: «Я знаю, еще ночь. Они передумали, время пришло, что это будет: дубинка, пистолет?» Однако он увидел перед собой рыжеволосого мужчину, и даже не в форме, а в каком-то растерзанном темном костюме. Клеомен увидел, как лицо Вария озарилось удивлением и надеждой, впрочем, это выражение держалось недолго, вскоре сменившись не более чем вежливым интересом.

— Клеомен, — официально произнес он.

— Да. Простите, — выпалил Клеомен.

— Пустяки, — пожал плечами Варий.

— Пойдемте, — сказал Клеомен, распахивая дверь.

— Хорошо. — Когда Варий встал, Клеомен заметил деловитую подтянутость, странную в этом осунувшемся изможденном человеке. — Куда?

— Во дворец.

Варий ненадолго замедлил шаг, но не остановился.

— Значит ли это, что Марк там? — невозмутимо спросил он.

— Да.

Варий помолчал. Клеомен ожидал новых вопросов, хоть какой-то реакции… но Варий только мягко сказал:

— Хорошо.

Клеомен был смущен. Любопытно, однако казалось, что на Вария не произвело никакого впечатления его освобождение и ход дела в целом. Держался он спокойно, но не казался вялым, апатичным, словно был слишком потрясен или ослаблен, чтобы воспринимать происходящее. Он довольно-таки проворно прошел коридорами тюрьмы к машине. Когда Клеомен заговаривал с ним, он отвечал вежливо и без колебаний, однако сам разговора не заводил. По большей части он молчал, иногда озираясь внутри автомобиля или выглядывая в окно с каким-то кротким скептицизмом. Почему-то Клеомену припомнился школьный учитель, которого в свое время он почти не замечал, но теперь подумал: да, Варий точь-в-точь как этот учитель, читающий речь на заданную тему, написанную учеником, — кивает без особого интереса и периодически слегка удивленно приподнимает брови: «Ах, так вот как вы решили повернуть?»

Неужели он думает, гадал Клеомен, что это какая-то ловушка, что я собираюсь его убить или что-нибудь в этом роде? Но он знает, что я в этом не замешан, а если бы и был, то просто сделал бы это, и незачем было бы сначала лгать. Сознавать все это было печально.

Чувства Вария были намного проще. Сам не понимая почему, когда Клеомен сказал, что Марк жив, он поеживался при мысли о дальнейших расспросах, но думать тут было особенно нечего. Когда он поднимался к дворцу, движения его носили заученный характер, как все, что он делал, он ожидал встречи как своего рода доказательства.

Марк дремотно сидел на кушетке, а девушка, пристроившаяся рядом, спала. Еще один юноша тяжело раскинулся в кресле и клевал носом. Туллиола теперь тоже была здесь и, в отличие от Фаустуса, выглядевшего неряхой в своем пышно расшитом халате, прежде чем выйти, оделась со всей изысканностью, только темные волосы свисали мягкими прядями, не закрученные в обычную «башню».

Марк сразу вскочил на ноги:

— Варий!

Варий посмотрел на него, и воздух, который он перед тем вдохнул, надолго застрял у него в легких, в остальном же лицо его никак не переменилось.

— Это я сказал им, где тебя найти, — произнес он.

— Как они заставили тебя сделать это? — спросил Марк.

Варий отвел глаза — не так, словно было слишком ужасно говорить о подобных вещах, а так, словно просто потерял интерес к теме.

— Не важно.

— Конечно, важно, — сказала Туллиола. — Прости, Варий. Хотелось бы верить, что это не ты, но я никак не могла понять… Я хотела, чтобы ты рассказал мне все.

Варий кивнул, давая понять, что не связывал себя никакими обязательствами. Марк хотел было подойти к нему, но Варий сел напротив Фаустуса, всем своим видом выражая сдержанность и готовность оказаться полезным.

— Я не знаю, сколько вам успели рассказать, — произнес он.

— Все, — вмешался Марк. Он явно был подавлен.

— Что ж, не стоит повторяться. Если еще и остались какие-то сомнения, полагаю, я помогу их разрешить. — По-прежнему не глядя на Марка, он бесстрастно продолжал: — Мы уже почти не сомневались, что Лео и Клодию убили. Моя жена по ошибке погибла вместо Марка. Яд принесли из дворца, поэтому я отослал Марка — куда, он сам вам расскажет. Это было все, что я мог сделать. На следующий день я попытался рассказать вам, но меня арестовали.

Варий замолчал, сложив руки на груди. Ему казалось, что сказанного достаточно, хотя он и понимал, что это не так.

— Что случилось после того, как вас арестовали? — спросил Фаустус, устало приглаживая волосы. — Ваше признание — они применили силу, чтобы его вынудить?

Варий казался изумленным и даже слегка развеселился.

— Что? Нет. В этом не было необходимости. Полагаю, им было проще написать его самим.

— Но рано или поздно выяснилось бы, что это фальшивка.

Варий непроизвольно саркастически усмехнулся.

— Не думаю. Скорей всего, я не стал бы его оспаривать… — Вдруг он вскочил, на лице его был написан ужас. Сжав кулаки, он сказал: — Я напишу несколько имен и адресов… пожалуйста, удостоверьтесь, что с этими людьми все в порядке. Конечно, теперь вряд ли имеет смысл, у них и так было время, но…

— Но какое это имеет отношение?..

— Вы сделаете это? — спросил Варий.

— Да, — ответил Фаустус. По телу Вария пробежала дрожь, он замер. — Но почему они в опасности?

— О… — Варий покачал головой, словно отгоняя какую-то мысль, вновь внешне невозмутимый, но внутренне обеспокоенный. — Габиний угрожал убить их. Меня только недавно вернули в тюрьму. Долгое время я был у Габиния.

— Габиния? — повторил Фаустус. — Почему?

Похоже, он воспрял духом, снова взял себя в руки, но Варию было явно не по себе, он нервничал.

— Вот так я и рассказал им, где найти Марка, — вырвалось у него.

— И чтобы предотвратить это, вы пытались покончить с собой?

Марк побледнел от испуга.

— Что? — прошептал он. — Не может быть, Варий. Неужели это правда?

Варий нахмурился, обиженно посмотрел на Фаустуса и сделал еще один уклончивый жест, на сей раз смущенный. Казалось, он сжался, словно ожидая удара.

— Мне показалось… показалось… что это разумно, — пробормотал он.

— Разумно? — Марк заморгал глазами. Вызванные потрясением слезы навернулись ему на глаза. — Мне так жаль…

— Это было в государственных интересах, — сказал Варий несколько более отчетливо. Он поднял глаза и изобразил мимолетную невыразительную улыбку. — Ты не виноват. Я уже говорил тебе. И не бери в голову, — он снова отвернулся от Марка. Затем, встав с кресла, решительно спросил Фаустуса: — Госпожа Новия в Риме?

— Макария? Да, где-то здесь. Она задержалась во дворце из-за мемориальной церемонии… она так замечательно…

— Думаю, ее следует пригласить сюда, и немедленно.

Услышав обращенные к себе в таком тоне слова, Фаустус почувствовал, как вся только что обретенная уверенность сменяется паническим холодком.

— Макария? — умоляюще прошептал он.

Туллиола заметила произошедшую в его лице перемену и скорбно произнесла:

— Не могли бы мы не беспокоить ее до утра?

Казалось, Фаустус не слышал ее, он продолжал с мольбой смотреть на Вария.

— О нет, вы наверняка ошибаетесь, я этого не вынесу, — пробормотал он. Но его моментально поразила мысль: все из-за меня, это я виноват — и он понял, что вина — это нечто настолько текучее, преступление было таким подготовленным и неотвратимым, что он разделял его с Макарией, знал правду, потому что это была его ошибка. Она никогда не любила — он вздрогнул, — даже ненавидела Лео, потому что он смеялся над ней — любил дразнить старой девой — только это? Он не знал. Но, говоря начистоту, дело было не в Лео и даже не в Марке: дело было в нем, ее матери, разводе, — в нем самом. Он явно никогда не понимал ее до конца, бедная, маленькая… у него никогда не было оснований считать, что он знает свою дочь, даже до того, как все случилось.

Затем он внезапно встряхнулся и резко сказал:

— Нет, это не может ждать. Попроси Алексиона сходить за ней.

Вздыхая, Туллиола подошла к двери, чтобы отдать приказание рабу, и разбудила Уну — та открыла глаза, почувствовав резкий укол беспокойства, связанного с Марком. Какое-то мгновение она растерянно смотрела на расшитую стрекозами ткань под головой. Не то чтобы она совсем позабыла, где находится, но не могла поверить, что уснула в императорских покоях. Она села на кушетке и увидела человека, изможденного и все же более молодого, чем ожидала, видимо, Вария, уверенно сидевшего за столом напротив Фаустуса, несмотря на усилие, которого это требовало, словно он не был до мозга костей пропитан недоверием и опасливостью.

Неподалеку с несчастным видом стоял Марк, но, увидев, что она проснулась, вернулся и сел рядом.

Вошла Макария, ссутулившаяся и раздраженная, но ступая уверенно, не как беспомощно шатающийся, внезапно разбуженный человек; должно быть, она проснулась еще раньше, из-за всего этого шума.

— Что случилось, с тобой все в порядке, папа? — начала она и осеклась, увидев такое скопление людей — Вария, затем Марка. Она стояла одна в дальнем конце зала, и все посмотрели в ее сторону, словно она была актрисой на сцене. — Что-то не так? — спросила Макария.

Фаустус тяжело поднялся и подошел к ней.

— Да, есть очень хорошие новости, Макария. С Марком все в порядке.

— Хорошо, — безучастно произнесла она.

— Я имею в виду — с его рассудком. Его совершенно напрасно поместили в приют Галена.

Макария быстро перевела взгляд с Марка на Вария. Затем, доверительно понизив голос, спросила у Фаустуса:

— Откуда ты знаешь?

— Я в полном порядке, Макария, — спокойно сказал Марк.

Макария уставилась на него, и лицо ее медленно расплылось в улыбке.

— Марк! — воскликнула она.

Варий не смог смотреть на нее и, глядя на крышку стола, медленно, тщательно взвешивая каждое слово, сказал:

— Моя жена отравилась сластями, которые госпожа Новия дала Марку.

— Что… теми сластями? — Макария заморгала. — Ничего подобного, — она встревоженно нахмурилась. И, снова перейдя на подозрительный шепоток, спросила: — Папа, почему ты разрешаешь ему… и что делают здесь все эти люди?

Варий принудил себя встать и посмотреть ей прямо в лицо.

— Простите, ваше величество. Именно она помешала мне встретиться с вами. И сразу же после встречи с ней меня арестовали.

— Хорошо… — Макария покачала головой. — Ладно, допустим, но что из того?

— У тебя были какие-нибудь отношения с Габинием — все равно, на какой почве? — мягко спросил Фаустус.

— С Габинием? Он отвратителен, зачем мне с ним общаться? — Казалось, Макарии ненадолго полегчало, вид у нее стал почти радостный, словно она почувствовала себя в безопасности, но это прошло. — Что ты говоришь? Что я… что я хотела причинить вред Марку?

— И Лео, и Клодии, — сказал Варий.

— Нет, но это просто смех, — заметила Макария с кажущейся уверенностью, ожидая, что кто-нибудь с ней согласится, но Фаустус смотрел в сторону, и все один за другим отвели от нее взгляды. И вдруг совершенно неожиданно краска сбежала с ее лица, и оно мигом обратилось в древнюю маску ужаса. Чтобы не упасть, ей надо было хоть за что-то ухватиться, и, чувствуя безвыходность положения, она припала к Фаустусу: — Папа! Это невозможно, откуда ты, откуда ты знаешь?

— Я ничего пока не знаю, Макария, дорогая… — пробормотал Фаустус, почти извиняясь, он еще никогда не говорил ей «дорогая», и ему было так жаль, так жаль ее.

Макария оторвалась от него и неверной походкой подошла к Марку:

— Но ничего из этого… Марк, неужели ты и вправду думаешь, что я когда-нибудь могла сделать такое? Те сласти… они ведь нравились тебе, потому что я беспокоилась за тебя, хотела пригласить в Грецию. И неужели я могла отдать приказ арестовать Вария? Я этого не делала. Конечно, я думала, что ему не следует быть здесь, я не помешала Туллии позвонить…

— Макария, — терпеливо и сострадательно начала Туллиола, но не могла сдержаться, в лице ее вспыхнул гнев — Варий видел это всего лишь во второй раз. — Если бы я поняла, что случится с Варием, я остановила бы тебя. Я знала, что не ошибаюсь в нем, просто я так струсила. Никогда не надо было бояться тебя.

Макария так внимательно смотрела на Марка, что едва слышала, что говорит Туллиола. Затем медленно обернулась в тот момент, когда Варий решительно кивнул, подтверждая слова Туллиолы.

— Зачем ты это говоришь? — спросила она.

— О, Макария, — повторил Фаустус.

— Но это несправедливо… чего ты добиваешься? — Туллиола лишь печально отвернулась от нее, но Макария, ловя воздух ртом, продолжала: — Это она. Я понятия не имею, в чем дело, но это она, папа…

— Только прошу тебя, — расстроенно произнесла Туллиола, — так будет только хуже…

До сих пор лежавшая, свернувшись клубочком, в углу кушетки, Уна приподнялась и села; она потерла лицо, словно смывая следы усталости, сосредоточилась, стараясь увериться до конца, потом встала и прошептала на ухо Марку:

— Это правда.

Марк вздрогнул от удивления и, позабыв о Макарии и Туллиоле, уставился на нее. Бессмысленно было спрашивать:

— Ты уверена?

Он и без того знал, что это так.

И Варий прежде почти не обращал внимания на девушку с бледным лицом и светлыми волосами, теперь же его поразило, насколько уверенно она выглядит, судит, словно она сама была в императорском кабинете и все слышала.

— Кто ты? — спросил он. — И что хочешь этим сказать?

Еще он увидел, что Марк верит ей, и не только Марк, но и второй парнишка тоже, и — что самое странное — Клеомен.

Марк посмотрел на Туллиолу и пробормотал, словно в забытьи:

— Это могла быть и ты. Я забыл. Ты вошла после того, как Макария дала мне сласти. Сказала, чтобы я пошел к дяде, а сама осталась. У тебя было время.

Ему хотелось увидеть ее удивление: поначалу оно почти никак не проявилось. Туллиола нахмурилась, на ее млечно-белом лбу, подвижном, как у младенца, не появилось ни одной морщины, только ровные темные брови сдвинулись — и все. Она изумленно и обиженно хохотнула.

— Конечно, это была не я… Марк, пожалуйста… я знаю, ты расстроен… все это так ужасно…

Варий снова вскочил и в исступлении посмотрел на Марка — открыто впервые за все время. Он задыхался.

— Я сказал ей, что знаю, что ты жив. — Он шагнул к Туллиоле, а затем попятился, с отвращением, гневом на самого себя, в ярости и скорби. — Вот почему именно вы принимали меня, верно? И уж хорошенько постарались, чтобы вытянуть из меня все. Вы сказали госпоже Новии, я думал, что все поэтому… но это были вы, я сказал вам.

Фаустус растерянно уставился на Туллиолу:

— Почему ты ничего мне об этом не сказала?

— Потому что Макария, — настойчиво повторила Туллиола. — Я не знала, что это правда… я поверила страже, почему бы и нет? А Макария…

Варий не прислушивался к их разговору.

— Вы говорили мне о ней, что вам так жаль, а сами убили ее, — и Туллиола боязливо, в страхе перед Варием, попятилась к мужу, но Фаустус медленно произнес:

— Ты встала раньше меня… с кем ты разговаривала? И это ты предложила отправить Марка в приют Галена…

— Тит.

— Почему ты вышла за меня?

— Ох, Тит. О таких вещах не спрашивают.

И Фаустус действительно думал, что это нечестный, глупый вопрос. Только взгляните на нее, и он еще спрашивает, почему она за него вышла.

— И это после всего, что я для тебя сделала? Я люблю тебя, — простонала Туллиола.

Ее лицо подергивали гримаски ярости и ужаса. Они не могли сделать ее менее прекрасной; казалось, ничто не властно сделать это. Ее глаза светились, дивные, как глаза тюленя или жирафа, на тяжелых, мягких, как перья, ресницах блестели слезы.

Видя все это, Фаустус как мог быстро подошел к Макарии и обнял ее, защищая, словно Туллиола могла броситься на нее или выстрелить.

— О, моя дорогая, мне так жаль, пожалуйста, попытайся простить меня… мне так жаль…

— Как ты мог? — запинаясь, проговорила Макария, которую била дрожь.

— Мне так жаль… так жаль.

Туллиола зашлась истеричными всхлипами.

Фаустус не выпускал Макарию. Потом сказал, обращаясь сразу ко всем, ему не было необходимости давать кому-то конкретные указания:

— Уведите ее. Позаботьтесь, чтобы с ней хорошо обращались. Но только уведите ее поскорее.

И это было сделано на удивление быстро и безжалостно, как будто практиковалось уже сотни раз, хотя все еще долго слышали, как Туллиола зовет на помощь и рыдает в коридоре.

Макария наконец обмякла в объятиях Фаустуса, стараясь перевести дыхание. Фаустус надеялся, что за неимением прочего она простит его, поскольку у нее не было сил спокойно уйти, кто-то должен был постоянно утешать ее. Подобно любому человеку, которого предали, он чувствовал, как мучительная боль проникает в него, вроде первых приступов озноба при болезни, мышцы ослабли, по коже пробежали морщины; он уже предчувствовал, что этого удара ему не перенести. Но с Макарией все было в порядке, и это главное. Главное, что наступило облегчение. Фаустус действительно чувствовал его.

Варий поспешно отошел в дальний конец зала, по возможности дальше от остальных, и рухнул в кресло. На мгновение он закрыл лицо руками, но потом отнял их, по-прежнему исполнительный и собранный.

Фаустус, превозмогая себя, пробормотал:

— Итак, Варий, мы поговорим позже, но, может быть, мы в состоянии сделать для вас что-то прямо сейчас?

Варий встал:

— Да, мне нужно повидать родителей.

— Конечно, я это устрою, — мрачно сказала Макария, утирая слезы и выпрямляясь. — В синем кабинете есть дальнодиктор.

Варий почувствовал и подавил опасливое нежелание идти с ней. Когда они были уже в дверях, Марк бросился за ними, чувствуя, что между ним и Варием осталось что-то недосказанное, очень важное, хотя он и не знал, что именно.

— Варий, — повторил он с мукой в голосе.

Варий резко обернулся и положил руку на плечо Марка, нежно, но в то же время словно отталкивая его.

— Послушай, — сказал Варий, голос его звучал сурово, чтобы скрыть дрожь, — просто не верится, что с тобой все в порядке. Это замечательно, и мне хотелось бы поговорить с тобой. И спасибо тебе, потому что, полагаю, ты вернулся из-за меня. Не знаю, как тебе это удалось, хотелось бы услышать, и, полагаю, я тоже мог бы рассказать… что я тут делал. Но пока еще рано. Обо мне не волнуйся, со мной все в порядке, просто я пока не могу с тобой встретиться, вот и все.

Он поднял руку, снова опустил ее, что-то вроде дружеского похлопывания, и вышел.

Позже, когда Клеомен тоже ушел, Фаустус подумал, что не станет теперь ложиться, только не в эту постель и только не после этого.

— Пошли, Марк, — сказал он, — тебе еще многое надо мне рассказать. Лучше разобраться во всем, не откладывая, — и поспешно увел его за собой.

Уна и Сулиен остались ждать в утренних сумерках. Появились рабы, предлагая им лечь или принять ванну, старательно выманивая их из зала, отчего они почувствовали себя неуютно, словно зараженные, но не хотели уходить, пока не вернется Марк. Они попытались завести разговор о том, как странно оказаться здесь, о том, что будут теперь делать, но слишком устали — казалось, усталость эта копилась неделями. Уна снова безотчетно прилегла на расшитую кушетку. Сулиен сполз с кресла на шелковое покрывало, опустив голову на сиденье, как на подушку, подложив руки.

Вернулся Марк и поцеловал Уну в щеку сквозь волосы. От внезапного пробуждения она дернулась и тихонько вскрикнула, но тут же в ответ поцеловала Марка, и они рассмеялись. Приподняв ее на руках, Марк сказал:

— Пошли, не можешь же ты всю ночь проспать здесь.

— Уже утро, правда? — Она села и посмотрела на серое небо, действительно окрасившееся желтизной. — Где Сулиен?

— Я уже нашел ему комнату. Я вернулся за тобой, мне хотелось… побыть с тобой наедине.

Они вышли в коридор, где стены были расписаны золотыми деревьями, а длинные шпалеры окрашены киноварью и малахитовыми узорами.

— Я правда не хочу спать во дворце, это ужасно, — все еще полусонно произнесла Уна.

— Знаю, — печально ответил Марк, — мне никогда не нравилось приезжать сюда.

— Не нравилось? — спросила Уна и с любопытством посмотрела на него. — Что-нибудь не так?

— Нет, все так. Хороший дворец.

Уна поняла.

— Ах, да, — спокойно сказала она. — Все дело в императоре.

Марк вздохнул, молча пообещав себе и ей: это ненадолго. Хотя дядя и выглядел намного старше своих лет, он оправится, у них впереди еще так много времени.

— Да, он изменил свое завещание.

— И теперь ты наследник?

Марк кивнул.

— И конечно же, вы с Сулиеном отныне свободны. Я с ним уже договорился.

Уна замолчала, хмурясь и задумчиво поглаживая его пальцы. Возможно, она слишком устала, чтобы понять все значение этих слов. Она сознавала присутствие рабов во дворце: как они просыпаются в отведенных им комнатушках, шныряют по коридорам, как мыши, чтобы их не заметили. Неужели она теперь совсем другая? Неужели это возможно?

— И про вознаграждение, — добавил Марк. — Правда, это не мои деньги, а дядины… обещал он одно, а вы, конечно же, сделали намного больше, чем просто сообщили, где я. Я подумал, что тебе следует знать об этом, потому что…

Уна кивнула.

— Да… спасибо…

И они посмотрели друг на друга, как будто от всего этого им вдруг стало грустно, и снова поцеловались.

— А Дама? — внезапно спросила Уна.

— Дама? Не знаю… Он тоже там был? Я не понял. Я поговорю.

Уна вспомнила — они ни разу не были в комнате вместе: Марк не мог понять, что случилось, когда в приютском саду погас свет. Бедный Дама — ей следовало больше думать о нем в последние часы. А она почти позабыла о нем сейчас, и что они во дворце, и про все, о чем Марк рассказал ей, потому что они снова обнялись, и теперь уже без всякой грусти, в этот раз ей показалось, что тепло — это как жидкость, как сироп, и, сама того не замечая, она выпила бы ее до дна, и у него ничего бы не осталось, но удержаться она не могла.

— Нет. Постой, — сказала она, отстраняясь. — Ты еще не в безопасности, а как же Друз? Он во дворце?

— Нет.

— Ладно, тогда доставь его сюда. Уверена, что она думала о нем, и Луций… теперь я понимаю, в чем дело. Он не хотел забивать себе голову, но, когда мы все рассказали ему, он уже почти не сомневался, что Друз замешан в этой игре. Вот почему он отказался нам помочь.

— Дядя Луций?

Уне пришлось объяснить, в чем дело. Марк отнесся к ее рассказу так недоверчиво, что они еще не скоро вернулись к Друзу. Наконец Марк сказал:

— Сенат должен одобрить завещание дяди завтра. Но там говорится, что Друз в любом случае не может стать преемником… даже если что-то случится со мной.

— Стало быть, он подозревает?

— Не совсем. Он говорит, что все это для того, чтобы никто не мог использовать Друза как подставное лицо… но, думаю, он ведет себя отчасти наподобие дяди Луция: не хочет ни до чего докапываться.

— И ты тоже? Не можешь же ты просто оставить все как есть: это неправильно и слишком опасно. Вели доставить его во дворец.

Марк покачал головой:

— Я не могу. Слушай, даже если это и правда, теперь он ничего не может мне сделать. Все равно он ничего не выиграет, к тому же это опасно для него самого. И после сегодняшней ночи… да еще смерти моего отца; дяде слишком тяжело, Уна, думаю, он этого не перенесет. Похоже… нас и осталась-то всего горстка.

— Ты не прав, — неодобрительно пробормотала Уна, но решила убедить Марка, что он ошибается, когда хорошенько выспится, сейчас это было слишком утомительно.

— Просто не могу поверить насчет дяди Луция, — повторил Марк. — Не знаю, что и делать. Может, ничего. Думаю, дяде Титу говорить не стоит, будет ужасно, если он узнает об этом теперь, — Марк покачал головой. — Но тогда выходит, что проклятие не сбывалось вот уже несколько десятков лет. Не знаю, хорошо это или плохо. Ведь оно нам на роду написано.

— Что ж, тебе решать, — сказала Уна. — Стоит жене Новия выдать ребенка своего дружка за ребенка от мужа — и никакого проклятия.

— Тогда я могу оказаться вовсе не Новием. И никогда не стану императором.

Оба усмехнулись.

— Может, и станешь. В любом случае конкурентов много не будет.

— Ох, нет, нет, клянусь, я не смогу жить с собой в мире, лучше уж от всего отказаться. А мы с тобой… мы… уехали бы куда-нибудь и жили, скажем, на острове.

— Не знаю. Если ты не Новий, а я… что ж, теперь из меня невеста хоть куда.

Но такого рода шутки были немного болезненными. И Уна снова подумала о Зи-е, и Товии, и Даме.

— И все же, — мягко произнес Марк, — как думаешь, это возможно?

— Не уверена. А те картинки на окнах снаружи — вылитый ты. Только вот волосы…

Уне запомнились стриженные ежиком волосы Марка, и она погладила их.

Марк открыл дверь в спальню, всю медно-золотистую и серовато-зеленую, кровать была слишком большой для кровати. Он обнял ее, и она почувствовала желание и нервную слабость, страх перед соскальзывающей с нее одеждой — так иногда осязание путает горячее и холодное, и кажется, что кончики пальцев, попавшие в кипяток, обжег ледяной холод.

— Я не могу, понимаешь… не сейчас… просто пока…

— Тс-с-с, — сказал Марк. — Думаешь, я жалуюсь? Я решил, что уже никогда тебя не увижу.

И, неловко, неуверенно ступая, они вошли в спальню, один за другим повалились, как убитые, на поблескивающее покрывало и, едва успев покрепче обняться, уснули, не раздеваясь.

Габиний говорил, что на самом деле человеку нужно всего шесть часов сна, и с его стороны это было еще щедро. Он тренировался, приучая себя спать все меньше и меньше. Ему нравилось бодрствовать, он смотрел на это почти как на спорт, в котором преуспел. Несмотря на ожирение, он считал, что в активности намного превосходит любого. Поэтому, когда раб поднял его до зари и позвал к дальнодиктору, это, конечно же, означало, что что-то не так, но и ничего исключительного в этом тоже не было. Уж лучше недоспать, чем оказаться не в курсе.

Его домашний офис, конечно же, находился рядом со спальней, отделенный только столовой, где он завтракал, так что Габинию удалось не разбудить жену, и мысль, что она сможет услышать разговор, не отвлекала его.

Слушая, что ему говорят по дальнодиктору, он застыл от страха и недоверия, потому что думал, что уж с этим наконец покончено.

— Заткнись, — сказал он. Мужской голос рассказывал об агенте, убитом в комнате Марка, что в данный момент было совершенно неуместно; Габинию важно было знать всего две вещи: — Когда это случилось и как долго он еще не придет в себя?

Он позвонил Лавинию.

— Полагаю, вы знаете, что случилось? Это все тот же центурион? — спросил Габиний. Он сдерживался, поскольку уже успел задать Лавинию хорошую взбучку. — Как вы могли проявить подобный непрофессионализм? Вы должны были точно знать, кто может там появиться, а не только — если все пойдет по плану!

Повторяться он не любил.

Примерно то же он говорил Туллиоле, но в более мягкой форме, потому что она была такая красавица.

Голос Лавиния звучал напряженно.

— Мы стараемся, но не забывайте, что он знает. Дома не появляется, а его машину сегодня днем мы нашли на Авентинском холме.

— Тогда проследите за его друзьями… родственниками. Должен же он был куда-то поехать, ему нужно еще двенадцать часов, если он думает что-то доказать.

— Мы делаем все возможное.

Габиний выключил дальнодиктор, чувствуя незнакомое ему предвестие надвигающейся опасности, Лавиний боялся, но явно не его.

Иногда Габиний в шутку говорил, что никто, никто кроме него во всей империи не справится лучше с любым делом. Но это была шутка только отчасти. На самом деле он добродушно давал понять: посмотрите, как я любуюсь собой, но что правда, то правда.

Он связался с Ренатом и договорился встретиться немедленно в главном управлении охраны, так чтобы он собственными глазами мог убедиться, что они предпринимают… они уже потратили немало его денег; Ренат говорил с явной неохотой, и это встревожило Габиния — если ублюдки думают, что теперь они могут умыть руки…

Время, впрочем, еще было; они вели его с того момента, как он внезапно появился на Форуме. Все еще можно было поправить.

Но он еще не успел одеться, когда снова зазвонил дальнодиктор.

— Это Туллиола, — раздался испуганный шепоток. — Он здесь. Я должна идти.

— Что?

— Он здесь.

— Уже?

— Я, конечно, пыталась его задержать… но не успела. Они везут Вария.

— Даже часа не прошло… — с каким-то суеверным трепетом прошептал Габиний. Но все же выключил дальнодиктор. Она не нуждалась в его помощи, даже если бы он и мог помочь ей. Он был уверен: Варий не знает, что Туллиола замешана в этом деле.

Габиний остановился, поджав губы, неохотно просчитывая возможные варианты: что мы выиграем, если уберем Вария, если это еще возможно? Пребывая в нерешительности, он снова попробовал позвонить Ренату и спросил более вкрадчиво, чем обычно:

— Насчет Вария. Можем мы найти человека в тюрьме, который бы?..

На сей раз Ренат не стал скрывать, что хочет отделаться от него.

— Кто, по-вашему, теперь за это возьмется? — прорычал он, и линия отключилась. Последнее, пожалуй, даже больше, чем слова Рената, действительно потрясло Габиния.

Весь покрывшись потом, он привалился к столу, как будто пытаясь его передвинуть. Он был не дурак и заранее обдумал, что станет делать, если подобное произойдет, деньги всегда были у чего наготове. Но отступаться было так тяжело — мешал оптимизм, подсознательный и неумолимый. Он по-прежнему считал, что все еще можно разрешить, если быть достаточно энергичным и внимательным. Оглянувшись, он подумал: останься, даже пойди в суд; потяни время, это всего лишь вопрос денег.

Но нет, нет, сказал он себе. Когда наступают такие времена, приходится признать это. На какую-то долю секунды Габиний положил голову на стол — раньше, сколько он помнил, он никогда так не делал. Конечно, он пытался защитить собственную империю, конечно, хотел попасть в Сенат — но будущее, будущее… Ярость и жалость к Риму переполняли его. Великий город погибнет, погибнет, больше никому не было до этого никакого дела.

Он снова позвал раба.

— Уложи мой чемодан и приготовь машину.

Несмотря ни на что, он хмуро испытывал даже некоторое облегчение, узнав о судьбе Вария. Он и вправду надеялся, что есть способ оставить его в живых, и жалел беднягу, когда показалось, что это невозможно. Он не хотел ненужных смертей. Более того: он наверняка знал, что Варий никогда не простит его, но у Габиния теплилась надежда, что со временем, когда Варий станет старше, он хоть немного уразумеет, как на самом деле устроен мир. И ему нравилось думать, что в этом будет заслуга его, Габиния.

Он босиком прошлепал к сейфу и взял все.

Потом ласково разбудил Гельвию:

— Мне срочно позвонили. Еду в Комум. Вернусь через пару дней.

Гельвия неподвижно уставилась на него и ничего не ответила. Догадалась, наверное, подумал Габиний, а теперь слишком боится что-либо сказать, и это внезапно вывело его из себя. Что ж, поступай как знаешь. Почувствовав неожиданный прилив нежности, он захотел пойти и попрощаться с детьми, но он никогда не сделал бы этого перед деловой поездкой: не стоит их без нужды беспокоить. Пусть лучше побудут одни, пока его нет, но рано или поздно, как устроится, он заберет их. Но все же он на мгновение задержался на площадке, с тоской глядя наверх, где были их комнаты. Потом поднял два уложенных чемодана и стал спускаться.

Шофер удивленно остался стоять на ступенях дома. Проезжая через ворота, Габиний разбудил павлинов, и те раскричались. Уже давно он никуда не ездил сам и, наверное, в те поры был похудее, потому что сейчас ему было тесно за рулем. Ни в какой Комум он, конечно, не поехал. Упрямо направляясь к побережью, он досадливо поглядывал на свое тело: да, труднехонько ему будет смешаться с толпой. Терранова, подумал он, вот где простор. Возможно, в нихонской части будет даже безопаснее, Габиний надеялся, что там есть места, где римские ценности успели укорениться, — ему хватит, чтобы чувствовать себя как дома.

Остановившись в Остии, он поспешил на пристань. Он отпер ворота перед сходнями на свою увеселительную яхту, выгрузил чемоданы с деньгами и одеждой на палубу, швырнул их на плюшевые сиденья каюты. Завел двигатель, мощный, к нему он привык больше, чем к машине. Само собой, яхта была отличная, и он быстренько окажется где-нибудь далеко отсюда.

Но едва яхта успела вспороть блестящую черную воду, как наперерез ей метнулись два катера береговой охраны, и собравшаяся на причале группа людей закричала, чтобы он остановился и вышел; они целились в него. Он проклял Лавиния и Рената, и всех остальных, бросивших его в решающую минуту. Он поклялся себе всем, что только ни есть на земле и на небесах, почти отчаявшись — и все же не до конца, даже сейчас.

Он заглушил мотор и медленно, бочком выбрался на палубу, широко разведя руки, но они все равно открыли огонь.

Первые пули застряли в тяжелой броне его плоти, так что он успел страшно удивиться, прежде чем еще две одновременно прошили его череп и отшвырнули за борт, в море.

 

СИВИЛЛА, КИСТОЧКА И МАРСОВО ПОЛЕ

I

Варий

Варий шел по римским улицам. Стоял декабрь, но сегодня холодный воздух был голубым и стеклянистым, и облаченный им город казался странно изысканным и чистым. Варий смотрел на все вокруг как на тонкую, хрупкую чеканку, на которую и смотреть-то надо осторожно — осторожно, но недолго. Как тогда у себя в квартире, в день ареста, он с неохотой позволял взгляду подолгу останавливаться на чем-либо. Он шел так отчасти затем, чтобы устать, а затем, если повезет, уснуть, а отчасти затем, чтобы показать, что никто и ничто не может помешать ему.

Отец поехал к нему на квартиру, чтобы забрать кое-что из одежды и других вещей. Варий до сих пор не мог там появляться, как все еще не мог прямо смотреть в лицо Марку, родителям Гемеллы и Розе, с которыми придется иметь дело, когда дойдет до того, чтобы наконец все разобрать и решить, как быть с вещами Гемеллы. Но он займется этим скоро; он сознавал, что какие-то решения начинают созревать сами собой; он уже почти представлял, какие именно из ее вещей оставит у себя, по крайней мере пока, а какие отправят по коробкам, хотя пока даже не знал, куда эти коробки отправятся.

Он собирался рассказать родителям самую малость, поберечь их — и в конце концов рассказал все. Мать упрямо копалась в туманных местах его рассказа, а когда он пробовал думать о совершившейся лжи, его голова отказывалась работать, словно все могло произойти только так, а не иначе. И это отнюдь не казалось ему благом. Он все еще злился на себя за это, думал, что ему следовало быть более решительным и находчивым. Он оставался с родителями с того момента, когда приехал к ним из дворца, еще до зари, под крики удивления и радости.

С тех пор отец взял привычку заводить с ним длительные, вкрадчивые беседы о внешней политике, пытаясь скрыть немую мольбу во взгляде, произнося целые монологи о положении ацтеков, поднимая вопросы о том, какую позицию может занять Сина в случае войны, как будто все это было полезно, как детское питание, как протертые яблоки или морковка. А мать следовала за ним повсюду, говорила с ним, фыркала из-за сломанного зуба, пока он не послушался и не поставил коронку; хотя сам практически уже не замечал этого изъяна, — по сути, ни на минуту не оставляя его одного. Он понимал, что все это — проявления любви и был признателен, однако понемногу они начали его утомлять; то была еще одна причина, по которой он старался почаще выбираться на воздух. Долго так продолжаться не могло.

Во второй половине дня после возвращения он услышал о смерти Габиния.

Варий пересек Марсово поле. При желании он мог бы выйти за городскую черту, уехать из страны. Однако, вспомнив бодрый голос Габиния, рекомендовавшего ему взять хороший отпуск, он почувствовал презрение и заупрямился, не желая делать ничего, что походило бы на совет врага.

И все же этого было, скорей всего, не избежать. У него до сих пор остались деньги, которые дал ему Габиний. Он полагал и надеялся, что кто-нибудь конфискует их, но, хотя адвокаты все еще тщательно копались в мельчайших подробностях дела, они удивительным образом отказывались поверить, что он прикарманил эти деньги, так что выходило, будто они принадлежат ему. Что ж, тогда придется от них избавиться, иначе невозможно… тошно будет проживать деньги, нажитые таким путем. Он не хотел иметь к этому никакого отношения, но факт оставался фактом, долг — долгом. Логично было бы потратить их на больницу для рабов, но его стесняло, что Габиний мог предугадать это, — глупо, конечно, просто надо переступить через самого себя. Даже оставив в стороне деньги, больница теперь, по всей вероятности, будет зависеть от него, если ее вообще когда-нибудь построят: связанные с ней планы успели приобрести весьма расплывчатый характер после гибели Лео и Клодии и его тюремного заключения. Не сейчас, пока он еще не мог, но рано или поздно придется что-то предпринять. Варий знал, что для него может найтись работа в Золотом Доме, но он этого не хотел.

При известии о смерти Габиния он почувствовал совсем не то, что хотел бы. Варий хотел испытать кровожадную, нераскаянную радость, а вместо этого почувствовал тревогу и беспокойство. Он говорил себе, что это потому, что не было суда, — Варий помнил, что сказал Клеомен в тюремном лазарете, — что это не было торжеством справедливости, и Габиний теперь уже никогда ничего не объяснит. Но на самом деле он знал, что и не хочет ничего слышать от Габиния, и, говоря начистоту, был благодарен, что суд не состоялся; ему не хотелось бы снова выступать в этой пьесе. Габиний понес наказание; он умер — чего еще было желать Варию?

Ему не хотелось думать, что он каким-либо образом, пусть даже немного, сожалеет о смерти Габиния как таковой, только из-за тех откровенных разговоров, которые они вели. Разве это было возможно, когда Варий знал, что сделал Габиний и что собирался сделать, и никогда не прекращал ненавидеть его? Выходила бессмыслица; он скорей предпочел бы поверить в терзающую его свирепую неудовлетворенность тем, что Габиний пострадал недостаточно.

Варий поднялся на Яникулум. Особой жажды жить он не чувствовал, в лучшем случае воспринимая жизнь как данность. Тем не менее он договорился на сегодня о встрече с Клеоменом, хотел поблагодарить, что тот спас его жизнь, принимал в этом участие, от имени своего возможного будущего «я», которое могло действительно порадоваться этому.

Тибр блестел так, будто воды его были чисты. Варий слишком долго смотрел на него с вершины Яникулума, и холодные слезы сверкали у него на глазах. Он боялся всего этого: своих блужданий по Риму, того, что постепенно начнет делать, казалось бы, невозможное, вернется к планам больницы, боялся, что слишком доверится всему этому и позабудет, что ничто не вернет ему Гемеллу. Он все дальше забивался в тупик; когда он снова заживет как нормальный человек, тогда и только тогда он яснее ясного поймет, что потерянного не вернуть. Так какой же в этом прок?

Тем не менее было еще слишком рано, до встречи с Клеоменом оставалось два часа. До сих пор все прогулки Вария были спонтанными и бесцельными, но теперь ему пришло в голову, что одновременно он может делать что-то полезное. Он никогда больше не вернется в свою квартиру, будет подыскивать место, где можно жить. Похолодало. Варий сложил руки на груди и стал спускаться с Яникулума в сторону Транстиберины, Эмилианского моста и растущих за ним платанов.

II

Сулиен

Пальбен изрядно обрадовался тому, что получил обратно машину, да еще и деньги в придачу, и всячески отмахивался от их извинений, но казалось, что теперь он немного не доверяет Марку. Он с беспокойством посмотрел на сопровождавших Марка охранников и пробормотал:

— Вы ведь императору… не брат, не могу припомнить… но родня, да? Так что же вы здесь делали?

Марк попытался объяснить ему, но было непонятно, каковы познания Пальбена в латыни, и через минуту Пальбен нахмурился и перестал понимающе поддакивать.

— Были неприятности?

— Да.

Пальбен кивнул.

— Я так и думал, — он подошел поближе, понизил голос и, указав в сторону гор, сказал: — Что-то они там попритихли.

Их, разумеется, это встревожило.

Горные вершины показались им белее, снежинки порхали между облетевших деревьев. Охранники были добродушные и веселые, поэтому Марк остановил выбор на них. Им не полагалось упускать Марка из виду, но они только то и делали. Присутствие их за всю дорогу не было таким обременительным, как ожидали Уна и Сулиен, но Сулиен все равно подумал: как такое можно — все время находиться под присмотром? Уна почти не замечала их, но было хорошо и странно, когда они держались на расстоянии, приятно снова оказаться в малолюдном месте.

Присутствие Дамы в лесу ощущалось постоянно, словно он шел чуть впереди, показывая им дорогу, как в первый день. Уна лелеяла надежду, что они могут найти его в колонии живым и невредимым, хотя на самом деле не верила, что шансов на его возвращение много. Если же он не вернулся, то она боялась, что когда Делир услышит о том, что случилось, то подумает, что Дама погиб, и тогда ей и самой придется думать так. Если же он там, то увидит ее с Марком, и что он тогда почувствует, что смогут они сказать друг другу?

— Мне бы хотелось… — пробормотал Марк. — Просто швыряться деньгами, когда так осложнил жизнь людям… мне бы хотелось быть хотя бы капельку более полезным.

— Деньги — это нормально, — сказала Уна. — Все лучше, чем ничего.

Однако на самом деле Марк думал не о Пальбене. Он хотел явиться перед Делиром и сказать: обо мне больше не беспокойтесь, вы все теперь в безопасности. И он подумал, что после всего случившегося Фаустусу не составит труда понять, что Делир не был, не может считаться преступником.

Но Фаустус торжественно произнес:

— Послушай, Марк. Простить его за все, что он сделал, это одно. И если бы дело было только в этом, я бы не колебался… но собирается ли он остановиться?

Марк был обескуражен.

— Конечно, — вздохнул Фаустус, — я никого не пошлю к нему с обвинениями. И я понимаю, я верю тому, что ты говоришь о нем. Но я не могу просто предоставить ему право творить все, что ему вздумается, не говоря уже о тех, кто может оказаться рядом с ним. Вполне вероятно, что некоторые из них даже и не рабы. Ты просто не знаешь, что они сделали, — может быть, он и сам не знает. И даже если ты можешь поручиться за каждого, кто был там с тобой, ты сам сказал, что все время прибывают новые люди…

— Но он не может остановиться, — спокойно ответил Марк. — Он должен продолжать начатое. И я хочу, чтобы людям было куда пойти. Хочу помочь ему.

Они сидели в зеленом имперском офисе окруженные росписями, изображавшими виноградные лозы и деревья в цвету. Фаустус кивнул:

— Знаю. И хочу, чтобы ты стал императором, как прежде хотел, чтобы им стал Лео. Я знаю, что ты собираешься делать. Но я не собираюсь делать этого, не собираюсь пустить все на ветер… — Он вздохнул и замолчал так надолго, что Марк подумал, уж не забыл ли он, о чем они говорят. — Я не создан для этого. И до тех пор, пока эти преступления не прекратятся…

Но как бы встревожены и опечалены они ни были таким поворотом дел, Марк с Уной не переставали улыбаться друг другу, изумленные и размякшие, почти не воспринимая того, что происходило вокруг.

— Бедняги, да им дурно сделается, когда они увидят тебя, — сказал Сулиен, когда они еще были в Атабии. Он был весь в напряжении, ему казалось, что они слишком медлят.

Неделю назад он виделся с Танкорикс.

Всем руководил Гликон. Он был мягок и сдержан. Просто невозможно было выразить, какой плачевной ошибкой представлялось ему все это дело. Пока процесс шел своим чередом, Сулиен испытывал растущее раздражение оттого, что требуется такая мягкость, чтобы уговорить Танкорикс сказать правду. Гликон нашел Танкорикс, она жила с мужем в Яовомагиусе, в Германии. Он миролюбиво переговорил с нею: от нее требовалось всего лишь сказать, что произошло на самом деле — что бы то ни было, — дать ему составить показания, подписать их, судья просто ознакомится с ними, с нею ничего не случится. Хотя правилами предполагалось, что ее муж или отец должны осуществлять надзор и представлять ее интересы, этого можно было избежать, если ей этого не хочется, тогда ее семья вообще ничего не узнает.

— Хорошо, — сказала Танкорикс, к крайнему удивлению Гликона. — Я приеду.

— Что вы имеете в виду? Вам вовсе незачем уезжать из дома.

— Я должна приехать и увидеть Сулиена, — воинственно сказала она.

— Нет, в этом нет никакой необходимости.

— Если я не увижусь с ним, я ничего не стану делать.

— Но мы не можем допустить, чтобы создалось впечатление, что он вас запугивает.

Танкорикс удивилась.

— Но он младше меня, — по-детски объяснила она.

И вот она приехала в Рим, и Сулиен встретился с ней в апартаментах судьи на Капитолийском холме.

Она не похожа была на замужнюю женщину. Она выглядела едва ли не моложе, чем когда он видел ее в последний раз, и была больше похожа на саму себя в унылом тринадцатилетнем возрасте. Ее кожа и волосы были словно подернуты какой-то вязкой, маслянистой пленкой: поредевшие волосы были зачесаны назад. На мгновение ему показалось, что она просто снова слегка пригорюнилась, но вдруг со внезапной ясностью и тревогой он увидел то, что было почти скрыто, чего не заметил бы человек, не обладающий наметанным взглядом врача.

— Ты не переживай, — кисло произнесла она, видя, как он на нее смотрит, и сверкнув взглядом, но не на него. — Все абсолютно законно. И вообще это не твое дело.

И все же все свежие краски ее лица сохранились, правда, просвечивая лишь изредка. Сулиену стало жаль ее.

И она вся дрожала, хотя и подняла голову с какой-то хрупкой бравадой.

— Ладно, — излишне громко сказала она. — Вот и ты, будем считать. Я не… говорила родителям, что ты меня изнасиловал. И так было понятно, чем мы занимались, верно? Это сделала мать нам в наказание. Даже, собственно, не нам, она говорила, что это вина отца, потому что он так с тобой обходился. Она говорила, что доверила ему меня и вот что случилось из-за того, что он тебя распустил, что заботился о тебе больше, чем обо мне.

Тут они взглянули друг на друга, оба чувствуя себя брошенными и испытывая боль, с одинаковым, как зеркальное отражение, видом. Сулиен терпеливо склонил голову. Просто надо было через это пройти. Когда он выйдет отсюда, когда она подпишет бумагу, все будет позади.

— Она заперла меня в своей комнате, — продолжала Танкорикс, — прежде чем тебя арестовали. И запирала еще несколько раз, пока улаживала дело с Эпимахом.

— Ох, — сказал Сулиен.

Казалось, Танкорикс в отчаянии.

— Да не охай ты — невелика разница, этим горю не поможешь. Нельзя же всегда быть таким добреньким, Сулиен. Меня-то она запирала, но распять должны были тебя. Тебе не кажется, что я могла бы постараться немножко побольше?

— Не знаю, — слабо произнес Сулиен.

— Отец не хотел, чтобы это случилось. Если бы мы были с ним заодно, он смог бы что-нибудь сделать для тебя. Вот что не пришло мне в голову. Я все умоляла, но это было все равно, что плакать в детстве, и я не ждала, что из этого что-нибудь выйдет. Я была так растеряна, мне казалось, неважно, что произошло на самом деле, все равно я ничего не могу поделать. Я могла бы открыть окошко и кричать об этом на крик. Но на самом деле мне хотелось, чтобы никто ничего не знал, иначе бы все кончилось… и я сдалась, струсила. Я поступила так же плохо, как и он.

— Он когда-нибудь что-нибудь говорил? — шепотом спросил Сулиен.

— Ему просто хотелось легкой жизни, — горько произнесла Танкорикс.

— Что ж, ему это было проще, чем тебе. А ты здесь, …ты — совсем другая…

Танкорикс изумленно перевела дыхание и с явной издевкой закатила глаза, хотя в них блестели слезы.

— Что ж… спасибо… ты совершенно… невыносимый человек, но все равно это очень мило, — она проглотила слезы и, слегка встряхнувшись, взяла себя в руки. — Между прочим, хорошо сработано, естественно я была очень этому рада.

Замужество было для нее практически карательной мерой — с такой скоростью оно совершилось, к тому же Танкорикс отослали насколько возможно дальше, вне досягаемости общества. Эпимах был старым приятелем Катавиния, не скрывавшим своих интересов уже несколько месяцев, однако — вплоть до того дня в Лондоне — Ирис считала, что Яовомагиус это глушь для Танкорикс, а Эпимах слишком для нее стар.

— Как там? — мягко спросил Сулиен.

Танкорикс вздохнула и жеманно пожала плечами. Лицо ее приняло лукавое и усталое выражение, и на какой-то миг оно снова похорошело.

— Скука там зеленая, ненавижу это место. Провинция, холода. Это все там, — она быстро взглянула на свой живот. — А теперь меня все время тошнит. Про мужа и не говорю — терпеть его не могу.

— Сколько ему?

— Сорок один.

Это было примерно то, чего он ожидал, и все же лицо его засветилось приязнью. Он снова посмотрел на ее живот и подумал: какой ужас, и если до сих пор он даже намеком не давал понять, что простил ее, то теперь эти его чувства готовы были излиться потоком.

— Именно, — сказала Танкорикс, стараясь казаться веселой, хотя в голосе ее звучало отчаяние. — Он ничего про тебя не знает и, уж конечно, не знает, что у меня кто-то был. Пришлось вымазать простыни красными чернилами. Мать велела.

Гликон откашлялся. Танкорикс заговорила тише, но чисто условно. Каждое ее слово было прекрасно слышно.

Ничуть не смутившись, Танкорикс грациозно повернулась к Гликону:

— Мысль о том, что никто не узнает… звучит не очень убедительно. Скажите прямо, в какой степени дело будет предано огласке?

Гликон попытался сдержать досаду.

— Но ваше имя в любом случае никогда не упоминалось публично. И поскольку вы сами согласились, что…

Но Танкорикс даже не дала ему закончить. Она бросила на него испепеляющий взгляд такой силы, словно все ее существо выразилось в нем:

— Все равно, мне со-вер-шен-но все равно! Можете растрезвонить хоть на каждом углу! Мне нет никакого дела до этих людей, и свой брак я защищать не собираюсь!

Сулиен тоже почувствовал себя вовлеченным в перепалку и встревожился:

— Слушай, может, не стоит…

— Что хочу, то и делаю! — от возбуждения Танкорикс вся засветилась, но то были предгрозовые зарницы. — В конце концов главное — правда! Оставляю мужа при его личном мнении, если уж ему это так не по душе. А что касается моих родителей…

Сулиен беспокойно переминался с ноги на ногу и, как будто кто его тянул, решил дать благоразумный совет:

— Я знаю, ты несчастлива, но надо быть осторожней..

— А вот и нет, — сияя, ответила Танкорикс, — и как раз сейчас я это окончательно поняла.

— Но когда ты вернешься…

Танкорикс задумчиво вздохнула:

— А я не вернусь. Я вообще никому не сказала, что еду. Хотела, правда, соврать, что навещу школьную приятельницу в Нарбо. Но не стала, просто приехала, почему — сама не знаю.

— Но что ты будешь делать?

— Не знаю, — расхохоталась Танкорикс. — Ребенка рожу! Увидишь, что тогда будет!

— Но я не хочу, чтобы у тебя все было плохо.

— Ради всего святого! — воскликнула Танкорикс в неподдельном изумлении. — Пожалуйста, не беспокойся о том, что я буду делать. Все равно всегда о тебя будут вытирать ноги, так уж мир устроен.

— Неправда, — вдруг заявил Сулиен, неожиданно почувствовав, что голос его дрожит. — По крайней мере, я так не думаю. Я чуть не убил нескольких человек.

Торжествуя и в то же время словно почуяв опасность, Танкорикс чуть попятилась.

— Ты? — спокойно спросила она, посмотрев на Сулиена. — Ты имеешь в виду тех солдат на катере? Конечно, я слышала.

— Нет, по крайней мере, может, это тоже считается…

— Нет, не считается.

— Значит, мне просто повезло.

— Спорю, что это неправда, — сказала Танкорикс.

— Правда, — непонятно почему, но Сулиену было уже не остановиться. — И это значит, что сделать это вместо меня пришлось кому-то другому, а я даже не знаю, где он теперь. И все же я не мог помочь тому человеку, хотя он был ближе ко мне, чем ты и… — Сулиен непроизвольно приложил два пальца к горлу. — Он захлебывался кровью. А я даже… не помог ему, но…

— Но, конечно же, помог.

— Да, но тогда он убил бы нас всех, и я не знаю, почему… нет, знаю, но…

Танкорикс смущенно покачала головой:

— Не знаю, о чем ты. Но ты же хороший, Сулиен. Это за версту видно.

Сулиен вздохнул, покачал головой, но все же осторожно улыбнулся:

— Что ж, спасибо. — За что он ее благодарил? — Я имею в виду спасибо, что приехала.

— Не стоит благодарности, — Танкорикс с тоской — ошибки быть не могло — взглянула на него. — Это к делу не относится, но я по тебе скучала, — заметила она.

Похоже, она и не ждала ответа, и это было хорошо, потому что Сулиен все равно не мог придумать, что ей сказать. Он хотел было сказать, что тоже скучал по ней, чтобы ее подбодрить… но не сказал, язык не поворачивался. Он сам не мог понять, зачем рассказал ей о человеке, которого убил Дама.

Потом он удивлялся, как не скоро испытал радостное облегчение от случившегося: ведь теперь все было позади, и никто уже больше не придет за ним, и он может рассказать все Делиру. Но в тот момент он чувствовал прежде всего тревогу. Ему хотелось поскорей избавиться от Танкорикс, хотя он в изумлении смущенно чувствовал, что не только жалеет, но и снова любит ее. Ему захотелось срочно увидеть Лал.

Редкие снежинки медленно падали с неба, исчезая в быстрых водах реки и мокрой траве. Ведущая вверх тропинка была едва различима, так что Уна, Сулиен и Марк не видели ничего кроме деревьев. Но по мере приближения к колонии Уна стала хмуриться, зашагала быстрее и, когда они добрались до первой лестницы, прошептала что-то вроде:

— Ох, только не…

— Что? — спросил Сулиен, но догадался и, не дожидаясь ответа, первым вскарабкался по лестнице, пробежал по ведущему к лагерю дощатому настилу.

Ни души.

Уна и Марк последовали за ним, спотыкаясь об обломки, разбросанные по дну ущелья, оцепенев от страха, что найдут трупы, распростертые на полах домиков. Но трупов не было, хотя в ярости или от отчаяния Тазий и его спутники разнесли лагерь на куски, вскрывая полы в поисках тайников, вдребезги разбив мониторы, которые, должно быть, предупредили Делира и всех остальных, что они близко. Превращенное в груду щепок дерево долго мокло под снегом и дождем, со дня погрома уже, наверное, прошли недели; это могло случиться всего через несколько часов после того, как они пустились в погоню за Марком.

Марк и Уна беспомощно посмотрели друг на друга, отвернувшись от картины разрушения, затем посмотрели на Сулиена и вновь спрятали лица.

— Лучше б я сюда не приезжал, — тяжело дыша, произнес Марк. Столько трудов, подумала Уна. Теперь она горячо надеялась, что Дама не увидит всего этого.

Разрисованная дверь домика Лал раскачивалась на холодном сквозняке. Сулиен бросился к ней, потому что — с обреченной убежденностью сновидения — ему пришло в голову, что она написала ему письмо, и хотя, скорей всего, спрятала его, агенты не стали бы искать писем, и он его сразу найдет. И хотя в этом письме она не могла ясно описать, куда ушла, разве что каким-нибудь шифром, он просто прочтет его и поймет, где ее искать.

Но если письмо и было, то навсегда смешалось с мокрым тряпьем; все насквозь пропиталось дождевой водой, которая неделями беспрепятственно лилась сквозь распахнутые двери, и от сырых стен тянуло гнетущим запахом плесени. К тому же у нее явно не было времени. Сначала Сулиена ужаснуло, сколь немногое она взяла с собой — почти все ее вещи, а он знал, как она любила их, были разбросаны по полу и растоптаны. С пугающей скоростью в голове у него промелькнули картины: Лал, беспомощно пробирающаяся через горы, ее ловят, допрашивают, убивают.

Нет — он вспомнил о картах, чертежах Делира — пачки их на крайний случай были свалены в мониторной. И тогда, собираясь с ними, Лал упаковала и другой рюкзак.

Но вымокшее вишневое платье лежало, свернувшись, на полу, жалостно напоминая мертвое животное с мокрой шерстью на обочине дороги. Оно было на Лал в тот день, когда Тазий появился в Атабии, в тот день, когда Сулиен рассказал ей о кресте и Танкорикс. Тогда платье тоже было мокрым от дождя, но он помнил тепло ее тела, когда они тесно прижались друг к другу. И Сулиен прижал свою руку к запястью не затем, чтобы защитить его от воображаемых шипов, а чтобы удержать ощущение от ее поцелуя на пульсирующих сосудах.

— Ох, Лал, — произнес он вслух.

Он дотронулся до платья, но, ощутив его набрякший вес, не стал его поднимать. Но еще больнее было видеть осколки стекла, лежавшие рядом с перевернутым столом, — уничтоженные орудия для подделки документов. Сулиен скорбно нагнулся над ними; тут он стоял на коленях перед тем, как впервые поцеловать ее. Ему захотелось взять что-нибудь из вещей Лал на память, и наконец он нашел кисточку и пузырек с чернилами — они валялись на полу нетронутые — и осторожно подобрал их. Но всего лишь какое-то время подержал их на ладони, задумчиво на них глядя.

А Уна с Марком нашли нечто вроде прощания, это был знак: поверх других граффити Товий написал «Туда», от которого во все стороны, как солнечные лучи, протянулись неудержимые стрелки.

III

Друз

Фаустус считал не подлежащим обсуждению, что Туллиола не должна ожидать суда в обычной тюрьме, поэтому в данный момент она находилась на крохотной и очень красивой вилле в Кампанье, но взаперти; ей не позволяли даже выходить в сад. Вилла принадлежала Фаустусу, и Друз знал, зачем она была ему нужна: в период между разводом и второй женитьбой он обычно привозил туда женщин, Туллиола вполне могла побывать с ним там, плавая в небольшом обсаженном ивами озере. Мысль показалась Друзу неприятной. Посылать ее туда теперь было отвратительно.

Туллиола сидела возле окна, на тяжелых занавесях лежали светлые квадраты. Друз не понял, почему занавески задернуты: неужели это была составная часть ее заключения? неужели Фаустус настолько жесток? А может быть, она не хотела, чтобы ее видели, и у нее не хватало мужества даже выглянуть? Второе казалось более правдоподобным, судя по произошедшим в ней переменам. Ее платье цвета слоновой кости было прекрасно, как всегда; вопреки обыкновению, она даже надела кое-какие украшения, но все казалось каким-то неряшливым и неопрятным, сидело на ней, как на манекене. Прямая, изящная осанка куда-то подевалась, она никогда не допускала, чтобы посторонние видели ее такой сгорбившейся, отчаявшейся; она сидела, неуклюже подвернув под себя ноги, как хромоножка.

Волосы были зачесаны наверх, но лишь отдаленно напоминали гладкую темную башню, и Друз был немного разочарован — в свое время ему так нравилось по завитку распутывать это высотное сооружение; он никогда не мог понять, как Туллиоле удается носить такую прическу.

Едва он вошел в комнату, Туллиола бросилась к нему с криком:

— Друз… ты пришел помочь мне. Ты поможешь мне…

Оба бросились друг к другу со слезами на глазах.

— Они услышат, — сказала Туллиола, но он ответил:

— Не важно, не важно, — в отчаянии целуя ее, когда они упали на ковер. Они беспорядочно покусывали и слегка царапали друг друга, тяжело дыша и всхлипывая, впиваясь в голое тело сквозь торопливо сброшенные одежды: они никогда не занимались этим нагишом. Движения их были быстрыми, отчаянными; Друз не заметил, как наслаждение родилось из скопившегося в каждой мышце тоскливого желания, только понимал: что бы это в конце концов ни было, оно закончится, и наступит умиротворенная пустота. И только перед самым этим мигом он подумал о смертельно раненном, бьющемся в судорогах животном, рыбе, прыгающей по палубе.

А потом они, дрожа, сидели рядышком на полу, как в развороченной бомбой воронке.

— Ты ничего не сказала? — спросил Друз.

— Нет, конечно нет, — прошептала Туллиола, схватив его руки. — Ты вытащишь меня, Друз.

Друз стал поправлять свою одежду, а чуть погодя — ее.

— И что же, ты думаешь, я могу сделать? — спокойно спросил он, разглаживая глубокий вырез ее платья. Брошь, скреплявшая его на плече, немного зацепила белую ткань, но Друз застегнул ее, и порванного места стало не видно.

— Скажи Титу…

Друзу никогда не нравилось, что Туллиола упоминает его дядю. Его губы сжались.

— Что? Чтобы он про все забыл? Конечно, я хотел бы, но что я могу?

— Убеди его, ты должен. Я не могу… я не пойду на суд. Я не хочу, чтобы меня казнили. Друз.

Туллиола снова расплакалась.

— Тсс-с, — прошептал Друз, поглаживая ее, прижимая к себе, утешая просто теплом своего тела, пока слезы снова не высохли у нее на глазах.

— Я слышала про Габиния, — шепнула она.

— Дурак, надо было ему сдаться.

— Зачем? — спросила Туллиола. — Результат был бы тот же. Возможно, он решил, что так лучше.

— Возможно, ты права, — согласился Друз.

— А может, это твоих рук дело? — нерешительно выдохнула Туллиола, уткнувшись ему в грудь.

Друз ничего не ответил и продолжал поглаживать ее волосы.

— Ты тоже впутался, так что кое-кто из охранников должен быть твоим человеком, — так же мягко произнесла она.

— Можешь считать, что меня здесь не было, — прочувствованно сказал Друз.

— Хорошо, но сделай так, чтобы я могла выбраться из этого дома, неужели это невозможно? Куда-нибудь уехать — единственное, что мне нужно. А потом я могу исчезнуть. — Она снова нерешительно помолчала. — Нам вовсе не надо расставаться. Ты можешь поехать вместе со мной.

— Прости, Туллиола… это невозможно, слишком опасно.

Туллиола не шевельнулась, но ее рука, лежавшая у него на груди, напряглась, и Друз снова почувствовал ее коготки.

— Тогда что же ты собираешься делать? Ты не можешь допустить, чтобы это случилось со мной, ты у меня в долгу…

Друз немного отодвинулся.

— Что я тебе должен? — невозмутимо спросил он. — Что я от всего этого выиграл? У меня меньше шансов стать императором, чем когда-либо.

Туллиола выпрямилась и пристально поглядела на него.

— Но рисковала я, и я все сделала своими руками. Для тебя. Почему теперь я должна одна за все расплачиваться, за все, что я сделала для тебя?

— Все пошло прахом, — прошептал Друз, — и теперь не имеет никакого смысла. Мне сказали…

— Я знаю, — простонала Туллиола.

— Она выразилась так ясно. Я все думал, что это фокус, но она сказала… когда-не-останется-больше-никого…

Друз вспомнил свое прежнее состояние и почувствовал, что оно возвращается: он уже бредил Туллиолой, это началось на ее свадьбе и продолжалось каждый день, и чем сильнее становилось это наваждение, тем более губительным казался ему нелепый секрет отца, приводивший его в бешенство. Потому что это всегда будет мне в минус, твердил он себе, я никогда и ничего не могу с этим поделать. И все же он не мог собраться с духом и подвести Луция, — даже если я сделаю это, думал он, уже слишком поздно, он никогда не станет таким, как Лео. Популярность Лео казалась ему излишне кичливой и бесстыдной. Что ты все хочешь всех ублажить, думал он с горечью всякий раз, когда Клодия добивалась для Лео новой аудиенции. Ты уже получил все, что хотел.

Друз не всегда думал об этом и не знал, почему изо дня в день пребывает в такой панике, почему его не оставляет ужасное, удушливое чувство, что он — малодушный трус, позорно бегущий с поля боя. Иногда ему казалось, что это — первые признаки безумия. Он не знал, верит ли Пифии, но ему хотелось, чтобы кто-нибудь взглянул на него и установил, в чем его беда, чтобы кто-нибудь что-нибудь ему сказал, иначе он умрет.

Сивиллы всегда представлялись ему маниакальными оборванками. Эта же, взгромоздившись в темноте на высокий веретенообразный треножник, выглядела величественной и дородной и все же неотразимой, со своими волчьими изжелта-зелеными глазами на бледном, одутловатом лице.

Какое же облегчение он почувствовал с самого начала, узнав, что отец в конце концов испортил ему не все! И как потом испугался, потому что сивилла словно ответила на невозможную мысль, уже крутившуюся у него на уме: что он все еще может что-то сделать, его положение может измениться. Он узнал, что есть люди, которые хотят ему помочь. Не всем нравился Лео. И это должно было означать, что то, о чем он мечтал, сбудется, хотя Друз до сих пор считал, что этому сбыться не суждено.

Даже еще не взглянув на его лицо сквозь клубы дыма и не узнав его, сивилла сказала низким, протяжным, монотонным голосом, так что трудно было сразу определить смысл произнесенных ею слов:

Когда-не-останется-больше-никого-кто-сможет-взять-власть-твои-желания-исполнятся-и-ты-станешь-последним-из-Новиев-императором-Рима-ты

И почти сразу же пророчество стало сбываться. Ему было обещано то, чего он хочет. Всего через несколько недель после возвращения из Дельф он сидел наедине с Туллиолой возле фонтана в дворцовом саду.

— Как Греция, Друз? Видел Макарию? — спросила она, безмятежно улыбаясь. И он почти тут же стал выкладывать ей все, что сказала ему сивилла, закончив несколько нервно, поскольку Туллиола так недавно напугала его, теперь же бремя величия давалось ей без видимых усилий, и к тому же она была на несколько лет старше.

— Конечно… я пошел к ней просто из любопытства… чтобы набраться опыта. Тогда это поразило меня, вот и все, уверен, что это ничего не значит.

И они молча посмотрели друг на друга, после чего Туллиола сказала:

— А я уверена, что значит. — И все страхи Друза как рукой сняло, он понял, что может поцеловать ее. Туллиола прохладно ответила на его поцелуй и, ни слова не говоря, грациозным движением выскользнула из его объятий, но он знал, что может пойти за ней, и последовал за Туллиолой в гостевую спальню, где она приникла к нему с тщетным возбуждением — таким же яростным, как и его собственное.

— Ты сказала кому-нибудь? — снова спросил он.

— Нет! — крикнула она, но голос ее звучал прерывисто и неровно, чего он и ожидал, и это было ему понятно. Если бы он не смог помочь ей, она сказала бы, даже если бы это не принесло ей никакой пользы.

— Хорошо. — Он снова привлек ее к себе. Он приглаживал ее волосы, пытаясь собрать их кверху, но ничего не мог поделать с тонкими шнурками и булавками, он и косу-то не знал, как заплести, хотя ему частенько приходилось играть густыми прядями.

Ее золотая заколка лежала у него на коленях. Это был семидюймовый острый и тонкий шип, увенчанный грушей из синего турмалина, сжатой мелкими золотыми зубчиками над рядом крохотных жемчужин и бусинок лазурита.

Она осталась в его спальне всего однажды, и он никогда не приносил ее сюда снова и не заговаривал об этом — не по забывчивости, а потому, что ему так нравилось. По крайней мере, у него оставалось это воспоминание, хотя он слишком ясно представлял себе Туллиолу в постели Фаустуса. Его ревность порой смущала его, казалась безрассудной. Он знал, что она не любит мужа, но и не ожидал, что она оставит его, это бы все погубило. Они были очень осторожны. Однако ему хотелось, чтобы у нее не всегда был такой умильный вид. Это постоянно держало его в ужасном напряжении — неужели для нее все это пустяки и нет никакой разницы? Когда Фаустус целовал ее или клал руку ей на бедро, ему хотелось заметить в ее лице хоть какую-то перемену, понятную только ему, которую никто другой не мог бы заметить, — гримаски отвращения, чтобы показать, что прикосновения Фаустуса ей противны и она хочет его, Друза, что для нее мучительно, когда с ней занимается любовью кто-то другой. Он никогда не был уверен, что ей по-настоящему кого-то хочется. Друз подумал — и ошибся, — что драгоценная заколка могла быть подарком Фаустуса, а теперь она у него, и никто про это не знает. Казалось, будто маленький золотой дротик — это своего рода тотем, и Друз верил, что он дает ему власть над Туллиолой. И так оно и было.

— О, — невыразительно произнесла она, — надо же, где ты ее взял?

Сначала она, должно быть, подумала, что заколка просто выпала у нее из волос, но потом вспомнила, что уже несколько месяцев, почти год, она не попадалась ей на глаза.

И тогда ее веки чуть удивленно приподнялись, и он снова успокаивающе шепнул: «Тс-с-с», и, прежде чем Туллиола успела встревожиться и позвать на помощь, Друз поцелуем заглушил ее крик, одновременно вонзив в ее сердце золотое острие.

Когда он выдернул его, Туллиола попыталась вырваться, но уже слишком ослабела от шока. Пока ее разорвавшееся сердце напрягалось и кровоточило, а силы убывали, Друз снова лег с ней на пол, накрыл ее своим телом, руками и губами заглушая вырывавшиеся у нее крики, — и пробормотал:

— Тсс-с, успокойся, я люблю тебя, прости, мне пришлось, тихо…

Он никогда никого не убивал, по крайней мере самолично. Поэтому ждал, что с ним вот-вот произойдет какая-то великая перемена, но ничего не происходило. Во всяком случае, пока он не чувствовал никакой вины, только растерянность и скорбь оттого, что Туллиола мертва. Словно ее убил кто-то другой, словно она сама убила себя. Друз согнул ее пальцы, обхватив ими заколку, положил ее теплую руку на грудь, рядом с раной. В то утро он чуть подточил кончик, хотя этого почти и не требовалось, и металл был таким мягким, что это было не сложно: так или иначе она могла сделать это сама. Он снова поцеловал ее, поцеловал ее шею и соски. Они были еще такими теплыми и мягкими — словно то, что случилось, не имело особого значения, Туллиола оставалась все такой же, — никто из них не изменился. Он чуть переменил ее позу, теперь она лежала так тихо, а он гладил ее волосы и что-то шептал, будто она все еще кричит, а он ее успокаивает.

Наконец он встал и прошел в соседнюю комнату. Он оставил там смену одежды и, когда переоделся, еще сильнее почувствовал, будто на самом деле ничего не случилось, хотя знал, что делать дальше.

Он запихнул окровавленную одежду в сумку. Охраннику в холле сказал:

— Смотри, чтобы до ужина ее не беспокоили.

Этот человек был в приюте Галена, Друз уже заплатил ему за это. Скоро он тихо исчезнет из расследования по делу охранников и преторианцев, но Друз устало подумал, что, несмотря на деньги, он всегда будет занозой, хотя доказательств у него нет, до тех пор пока Друз не придумает какого-нибудь способа окончательно в нем удостовериться. Но в данный момент такие мелочи его не тревожили. Отъезжая в машине и глядя на солнечный свет, он испытал какую-то скуку. Какой пустой тратой времени была вся эта затея, подумал он. Но чем еще смог бы он занять это время, чем займет его сейчас?

На вилле в Квиринале, где он в данный момент жил, он сжег одежду и надолго погрузился в глубокую ванну, опьяненный горячей водой.

Позднее Фаустус позвонил ему, чтобы рассказать о случившемся.

— Конечно, они должны были отобрать у нее все эти булавки и шпильки, — сказал он охрипшим и слабым голосом. — И все же у меня такое чувство, что это лучше, чем если бы дело предали огласке: в конце концов, у нее должно было быть какое-то чувство чести, но…

— Но для вас это должно быть ужасно, дядя, — ответил Друз. — Просто не могу выразить, как мне жаль.

Он еще посидел внизу. Марк скоро вернется в Рим. Это несносно. Он никогда так долго не жил за городом, что ж — теперь придется.

Затем он задернул в доме все занавеси, хотя было еще светло, и улегся в кровать, одним яростным движением подмял под себя все простыни и покрывала и, обнимая их, так и уснул в слезах.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

Это первая из трех книг, описывающая Римскую империю, которая не погибла, а захватила половину мира.

НАСЛЕДНИК ИМПЕРАТОРА

Формально каждый новый император назначался сенатом; в действительности роль сената сводилась к штампованию того, кого выбрал своим наследником предыдущий император, или того, кто согнал его с престола. Автоматической системы престолонаследия по крови не существовало; в действительности, вплоть до византийского периода, власть редко передавалась от отца к сыну — хотя обычно это происходило либо потому, что не было подходящего сына, либо потому, что власть менялась насильственным путем. Если у него была такая возможность, император назначал кого-нибудь из своей семьи — это мог быть и брат, и племянник — цезарем, титул, означавший что-то вроде «кронпринца».

ДАТЫ

Римляне считали годы от основания города (ab urbe conditia), относившегося к 753 г. до н. э. Таким образом, 2005 г. н. э. — 2758 A.U.C.

НАЗВАНИЯ МЕСТ И НАРОДОВ

При работе над книгой я стремилась к балансу между привычным и странным — отсюда противоречия в названиях мест. «Лондиниум», к примеру, звучит неблагозвучно и архаически, по крайней мере на мой вкус, и поскольку ни в каких англоязычных книгах Рим не называли «Рома», я использую нынешнее название города. Точно так же город Тиволи я называю современным, а не древним именем. Однако в других случаях я использую латинские названия, поскольку современные французские и испанские названия разрушили бы впечатление мира, говорящего сплошь по-латыни — например, Толоса и Немаус (а не Тудуза и Ним). Название «Пассос Люпи» я перевожу как «Волчий Шаг» (это название времен Помпея, сейчас город зовется Сент-Бит).

Мне пришлось иметь дело и с теми именами, которые римлянам не были известны, — с Дальнего Востока и из Америки. Например, первый слог слова «Киото» по-латыни непроизносим, но римляне могли бы трансформировать его, добавляя «н» — Киното. Япония при этом произносится как «Нихония» — латинская транскрипция японского слова.

Временами кажется, что различия в названии некоторых стран и народов в латинском и английском языках не так уж значительны. Иногда я заменяла «х» на «ч» или «ц». Латинское слово для обозначения китайцев — синцы — восходит к имени династии Цинь. Английское слово «China» того же происхождения.

Думаю, что древние, до-римские имена могли носить рабы и те, кто родился далеко от сердца империи. Уна звучит по-латински, но на самом деле это кельтское имя, как и Сулиен, а Делир — персидское.

Конечно, языки менялись с течением столетий — это объясняет то, что в противном случае наверняка выглядело бы как ошибка.

Римская империя не рухнула. Она существует в параллельной исторической реальности, захватив большую часть мира. И граждане Рима живут вполне цивилизованно: разъезжают на автомобилях, говорят по дальнодиктору и смотрят дальновизор. Для них, римских граждан, существуют и свобода, и законность, а тяжелые работы по-прежнему выполняют многочисленные бесправные рабы, которых распинают за неповиновение на механизированных крестах, воздвигнутых на окраинах городов. Тем, кто хочет изменить существующий порядок, трудно остаться в живых, какое бы положение в обществе они не занимали…

Интригующий сюжет, изящный стиль и живой язык — блестящий дебют молодой английской писательницы и поэтессы Софии Мак-Дугалл.
THE GUARDIAN

Ссылки

[1] Золотой Дом ( лат. ).

[2] Жестокий город.