Варий ехал домой по набухшей светом серой ленте шоссе. Это была всего лишь перемена освещения: решив, что он еще не в состоянии упорядоченно обдумывать следующий шаг, он понял, что не должен думать о начале первого дня, которого не увидит Гемелла. Он боялся, что разобьет машину. Пытался отогнать мысль, которая, возможно, последовала бы за этой, — мысль о том, что, по сути, это не имеет значения: он старался вообразить себя сидящим за рулем автоматом. Бесшумно миновав многоцветный Рим, он подъехал к вилле Марка в самом начале седьмого. Он выбрался из теплой машины и заметил, как аккуратно уложен гравий, как — один к одному — расположились на кустах и деревьях остроконечные листья.

Слуги уже встали, и дворецкий появился на ступенях, заслышав подъезжавшую машину. Значит, никто еще не обнаружил, что лежит на постели Вария. Когда он входил в дом, дворецкий с любопытством посмотрел на него. Варий слегка, признательно кивнул ему, но заговорить так и не смог. Потом пошел наверх.

Заперся в комнате. Он не спал и поэтому ничего не забыл и не сомневался, что вернется и найдет Гемеллу мертвой. И все же он чего-то ждал, на что-то надеялся — на что? Что случится что-нибудь и подскажет, что делать дальше и какой оборот примет дело, или что все осталось без изменений и тело Гемеллы будет все таким же теплым, каким было, когда он оставил ее одну. Он медленно подошел к постели и потрогал ее волосы, которые были такие же, как всегда, жесткие, волнистые, живые. Варий не отважился откинуть их с ее лица. Но заметил бледность, разлившуюся по шее и обнаженным рукам. Он дотронулся до ее руки, и она оказалась не холоднее, чем дерево кровати или какой-нибудь другой неодушевленный предмет; даже не пытаясь приподнять ее, Варий почувствовал сопротивление плоти, застывшей, как будто суставы забыли о своем предназначении.

Варий отошел от нее — от этого, — открыл дверь и позвал: «Кто-нибудь сюда, помогите». Затем он спустился по лестнице и повторил то же самое. Он больше не пошел в комнату и не взглянул на Гемеллу.

Когда приехал врач, а вслед за ним стражники, Варий не знал, куда деться, и прошел в комнату Марка, где на эмалевом блюде мирно лежали желто-белые, обсыпанные сахаром кубики нуги. Он не мог поверить, что эти безобидные нежные конфетки могли наделать таких бед. И все же, глядя на них и чувствуя, как сердце, словно кулак, судорожно бьется изнутри о ребра, он подумал, что в конце концов они действительно выглядят смертоносными, набухшими ядом, вопиющими. Ему потребовалось какое-то время, чтобы усилием воли вернуть неистовый поток гнева в надлежащее русло, отведя его от Марка, Гемеллы и себя, которые все, как ему теперь казалось, должны были увидеть и догадаться.

Скоро все узнают, что Марк исчез. Надо снова собраться с мыслями. Все, что предстояло сделать в подобной ситуации любому, вдруг предстало перед ним во всей своей жестокой беспощадности — он должен сообщить о смерти Гемеллы ее и своим родителям. Путем сложных операций ему удалось на время избавиться от этой мысли. Он слышал, как стражники расхаживают по дому, внизу и вокруг. Варий перебрал в уме все самое очевидное, а именно: убийцы Гемеллы наверняка не действовали бы так смело, если бы стража хотя бы отчасти не была у них в руках. Даже если сейчас он ничего не скажет стражникам, скоро станет ясно, что он помог Марку бежать. Рано или поздно это все равно случится, и тогда он уже ничем не в силах будет помочь ни Марку, ни себе. Но в запасе у него оставалось еще несколько дней, чтобы помешать им и дать Марку возможность вернуться в Рим.

Он бросил два кусочка нуги в плетеную коробочку, в которой ее преподнесли, по возможности едва касаясь их, но все же ощутив кончиками пальцев их сахаристую упругость. Его затошнило. Он быстро снял пальто и как можно небрежнее швырнул его на кровать. Он спрятал коробочку в складках пальто, прежде чем в дверь негромко постучали и вошел центурион.

Это был высокий и достаточно крепко сложенный мужчина с квадратным мужественно красивым лицом, которое, однако, было таким болезненно багровым, что жесткие черты, казалось, плавятся, как сыр на жаре. Его жизнерадостно загорелая и неизменно румяная кожа, усеянная оранжевыми веснушками, дисгармонировала с темно-красной формой. Брови и ресницы едва намечены почти прозрачными рыжеватыми мазками.

Он вошел негромко, уважительно ступая, но его словно обожженное лицо изменилось, когда он заглянул в комнату.

— Я думал, молодой Лео уже вернулся, — сказал он.

— Да. Впрочем, не знаю, — ответил Варий. — Я зашел сказать ему.

— Внизу я его не видел.

— Он должен быть там, — шепнул Варий.

Центурион озабоченно покосился на него и вышел, чтобы вполголоса что-то сказать одному из своих легионеров. Затем вернулся и запоздало представился как Клеомен. Снял шлем, обнажив рыжеватые, почти наголо состриженные волосы. Внимательно оглядев Вария, он сказал:

— Мне так жаль.

Варий с усилием оскалился, что долженствовало изображать улыбку, и почувствовал, что снова не может говорить.

Клеомен сдержанно, понимающе кивнул и выдержал небольшую паузу, прежде чем спросить:

— Вы не могли бы помочь нам разобраться, как это случилось?

Варию до смерти хотелось спать. Его отвлекала не то чтобы галлюцинация, но навязчивое ощущение, что в нескольких метрах от него, слева, вне его поля зрения, сидит, скорчившись на полу, маленький мальчик. Он с трудом удерживался, чтобы не посмотреть в ту сторону и убедиться, что мальчик — всего лишь внезапная неполадка в его восприятии, зрительный призрак низкого стола, стоявшего на том же уровне, в том же месте. Говорить было трудно. Но лгать о том, что случилось с Гемеллой, было еще хуже, ужасно, он чувствовал, что просто неспособен на это. Стараясь найти выход из положения, он сказал:

— Я всего час как приехал.

— Однако слуги говорят, что вы были здесь сегодня ночью, — мягко произнес Клеомен.

Конечно, следовало ожидать, что центурион скажет это. Но всю усталость Вария как рукой сняло. На какой-то краткий, мучительный миг ему захотелось расхохотаться, так как он не мог поверить, что оказался таким глупцом. Находясь здесь, зная, что убийцы Гемеллы явятся за ним, он должен был сочинить более или менее правдоподобный рассказ о последних восьми часах, чтобы защититься от них. Однако он ни разу не задумывался о том, как представить эти события. Но что же тогда случилось? Его жена была мертва, он уже успел скрыть правду о ее смерти, его поведение было странным. Если Габиний и остальные — кто бы они ни были — захотят убрать его с дороги, у них был превосходный повод.

Сам по себе факт смерти Гемеллы — событие из ряда вон выходящее. Даже теперь, понимая, как это наивно, и проклиная себя как последнего идиота, Варий с трудом мог вообразить, что кто-нибудь заподозрит его в убийстве.

Все эти мысли промелькнули у него в голове за мгновение. Ему сразу же захотелось рассказать все от начала до конца — так захотелось, что в замешательстве он приоткрыл губы, чтобы начать фразу, которая сама собой превратилась во вздох. Он в упор смотрел на светящееся учтивое лицо Клеомена и страстно хотел угадать, что творится за этой маской и что будет твориться, если он расскажет правду. Центурион не сводил с Вария испытующего взгляда, в котором одновременно угадывались жалость и очевидный скептицизм. Варий задумался, как могут уживаться подобные вещи, как может человек испытывать жалость к кому-то, кого считает убийцей.

Но, с другой стороны, Клеомен, возможно, знал, что он невиновен, а хуже этого трудно было придумать. Варий постарался обрести внутреннее равновесие. На самом деле и то и другое было одинаково неважно. Хотя эта мысль была слишком бредовой, чтобы осознать ее до конца.

— Да, но я уехал домой сразу после одиннадцати, — сказал он со всей решимостью, на какую был способен.

— И ваша жена была еще жива? Простите.

— Конечно, — ответил Варий, вслушиваясь в то, как его подлинное горе чуточку помогает ему, объясняя звучавшую в его голосе нерешительность. Было отвратительно, что смерть Гемеллы дает ему хоть какое-то преимущество, однако он ничего не смог бы с этим поделать, даже если бы захотел. Сглотнув, он продолжал:

— Она как раз собиралась ложиться.

— А вам потребовалось ехать домой посреди ночи? — Теперь голос Клеомена звучал уже не столь сочувственно.

Варий, запинаясь, стал толковать что-то о больнице для рабов. Он так долго проработал над нею с Лео, что было нетрудно связать отдельные детали в достаточно правдоподобный рассказ, хотя Варий и понимал, что долго эта версия не продержится.

— Нам казалось, что мы собрали достаточные средства для приобретения земли под застройку… но с тех пор как Лео и Клодия Аурелия погибли, все… разумеется, доля Лео теперь принадлежит Марку Новию, и я не мог предпринять ни единого шага без его согласия. Я подумал, что еще слишком рано торопить его.

Клеомен снова кивнул, но один из уголков его рта раздраженно скривился.

— Но вчера рано утром один из наших спонсоров заявил, что выходит из дела. Я уговорил его подождать, пока не переговорю с Марком. Поэтому он и приехал домой. — (Это, по крайней мере, более или менее совпадало с его туманным письмом, которое они послали Фаустусу.) — Он выразил надежду, что больница может стать чем-то вроде мемориала, понимаете?.. Вот я и поехал домой и… проработал целую ночь, переводя все на имя Марка. И сочиняя новое предложение спонсору. Его нужно было подготовить к сегодняшнему утру, иначе мы потеряли бы площадку для строительства.

Варий остановился и перевел дух.

— И даже закончив работу, вы не легли спать! — воскликнул Клеомен.

— Нет. Мне надо было отчитаться перед Марком. А потом ехать утром к спонсору. Я уже говорил вам.

— Кто эти спонсоры?

Варий назвал дальновизорную компанию, ставившую комедии. С этой компанией у него на самом деле возникли некоторые проблемы, хотя и не такие серьезные, как он утверждал.

— Вы оставили бумаги в машине?

— Нет, они в кабинете, вместе с остальными, — сказал Варий.

— Поймите нас, мы должны все проверить.

— Да.

Варий надеялся, что документов там достаточно много, чтобы на какое-то время занять стражников. Он немного боялся, что позже ему могут понадобиться бумаги Лео, но ничего изменить было уже нельзя. Он попытался вспомнить, видел ли кто-нибудь из слуг, как он поднимается по лестнице, минуя кабинет, и ненароком в памяти всплыло все, случившееся в этой комнате. Он услышал задыхающийся вздох и даже с закрытыми глазами увидел падающую на пол Гемеллу.

Клеомен неотрывно наблюдал за ним.

— Могу я ехать домой? — хрипло спросил Варий.

— Одну минуточку, — ответил Клеомен.

— Но я уже все вам рассказал. — Варий по-прежнему не открывал глаз.

— Вы не можете вспомнить — у нее были враги?

— Никого, кто мог бы ее отравить, — пробормотал Варий, все еще стараясь вырваться из цепких объятий предыдущей ночи, все еще с безвольным телом Гемеллы на руках. Он моргнул, снова посмотрел на стол.

Клеомен медленно сощурился. Глаза его превратились в светло-карие, единственное почти бесцветное пятно на его лице.

— Итак, вы считаете, что это был яд, Кай Варий? — спросил он.

Варий стал бормотать что-то невнятное, но тут вошел один из легионеров Клеомена и сказал:

— Его нигде нет, сэр, и никто не видел его с прошлой ночи.

Выцветшие брови Клеомена поднялись, однако еще секунду он пребывал в нерешительности, не сводя глаз с Вария, прежде чем угрожающе проворчать:

— Ладно, только далеко не отлучайтесь, вы можете нам понадобиться. — И, снова помолчав, угрюмо добавил: — И пусть кто-нибудь из моих людей отвезет вас домой. Сразу видно, что сами вы не в состоянии.

И, тяжело шагая, вышел из комнаты.

Варий стоял не двигаясь. Затем судорожно повернулся и взял пальто, осторожно пряча коробочку в складках. Он спустился вслед за легионером по лестнице и лишь спустя какое-то время осознал, что стоит в лифте на первом этаже блочного дома, где они жили с Гемеллой, почти не помня того промежутка, когда он ехал в машине. Он даже не мог точно сказать, как долго стоит в неподвижном лифте. Он нащупал коробочку Макарии со сластями: она была на месте.

Он упрямо взобрался наверх по спиральной лестнице, решительно вошел в квартиру, симпатичную на вид, но буквально крохотную, потому что в Риме все стоило недешево. Варий включил весь свет, запретил себе обращать внимание на вещи Гемеллы и даже глазам — слишком подолгу останавливаться на чем бы то ни было. Надо было срочно позвонить ее родителям. Он постарался говорить настолько мягко и быстро, насколько это было возможно, и, собрав всю волю в кулак, несколько раз повторил, что не знает, что случилось, пока отец Гемеллы не начал почти сварливо задавать вопросы, а потом внезапно умолк. Хуже было с его собственной матерью, которая после первого горестного восклицания с силой произнесла:

— Я еду. Буду через час.

После длительных и нелегко давшихся ему просьб — под конец Варий уже умолял ее не приезжать, — ему удалось отложить визит матери на несколько дней. Он отключил дальнодиктор и задумался, сможет ли каким-то образом подготовить ее к тому, что, вероятно, случится дальше с ним самим. А может, и ничего, ничего дальше не случится. Сдаваться он пока не собирался.

Это была правда, что иногда ему приходилось брать работу на дом, что иногда, если требовалось, он сидел над ней целую ночь.

Нетерпеливый Лео, который все решал сгоряча, требовал всего вдруг и так же вдруг остывал к сделанному, ввел эту усердную кропотливость в привычку, хотя сам так до конца и не понимал ее — он не мог постичь, как кто-нибудь может настолько упиваться подробностями замысла.

На столе Вария все еще лежали экземпляры и черновики писем, касающихся некоторых официальных визитов Лео и Клодии, первые чертежи и отчеты по больнице для рабов. Почти все они были более давними, чем документы в кабинете Лео, и Варий подумал, что от них вряд ли будет какой-нибудь толк, однако сгреб все в кучу и начал скрупулезно разбирать, но вдруг, не успел и глазом моргнуть, проснулся одетый на своей кровати, распростертый среди бумажных завалов, совершенно не помня, что здесь к чему.

Фаустус расхаживал по дому Друза с необычайно высокими потолками, отделавшись от своей свиты, как змея, сбросившая кожу. Выглянув окно, он заметил в саду клочковатые седины Луция, который, пошатываясь, прогуливался в сопровождении своей сиделки. И этот спотыкающийся старик был его братом, на шесть лет моложе! А все это — из-за проклятия, которое на нем, Фаустусе, не сказалось. Одна из многочисленных причин как можно реже посещать Луция. И все же — бедняга Луций! Фаустус нервно ощупал свои волосы — он никогда не был тщеславным, как Лео, и с покорностью фаталиста позволял своему статному телу жиреть, но внезапно ему захотелось взглянуть на себя. Вместо этого он бросил взгляд на Туллиолу, почти такую же гладкую и лоснящуюся, как зеркало, и она улыбнулась ему в ответ. Ему захотелось привлечь ее к себе, чтобы она, как якорь, удержала его в этом гладком и молодом мире, но в данный момент он побаивался Макарии, которая хотела вернуться на Саламис, где у нее было развлечение в виде этих нелепых виноградников. Но он приказал ей явиться вместе с ним повидать Луция. Трое братьев Новиев уже никогда не соберутся вместе. Макария могла, по крайней мере, отложить свое бегство из Рима, предпринимаемое с единственной целью — расстроить отца.

И Макария таки навела на Туллиолу страх за завтраком. Туллиола, всегда такая тактичная, почти все время молчала.

— Думаю, ты могла бы сказать ему хоть несколько ласковых слов, — произнес Фаустус.

— Нет, не могла бы, — отрезала Макария. — Это лицемерие. С ним такая морока. И глаза вечно бегают.

— Ну, это несправедливо, — мягко сказала Туллиола, почти так же спокойно, как обычно. И явно почувствовала облегчение, когда Макария проигнорировала ее.

— Не понимаю, зачем я здесь.

— Теперь он мой единственный брат. Ты такая бессердечная молодая особа, — жалобно произнес Фаустус, а затем, чтобы наказать дочку, которая строптивилась все утро, добавил: — впрочем, не такая уж молодая.

— Да, — ответила Макария, хотя было неясно, с какой частью высказывания отца она соглашается. И, немного помолчав, глубокомысленно заметила: — Тебя-то уж точно это заставляет чувствовать себя стариком.

Откуда у него такая жестокая дочь? Инстинкт ранить человека в самое больное место проявился у нее с двенадцати лет.

— Никто не имеет права так разговаривать со мной. Я император. Я твой отец. Ты просто несчастье какое-то.

— Как домой хочется! — скорбно выговорила Макария.

— Ты и так дома, — резко сказал Фаустус. — Можешь уделить хотя бы одно утро.

— Видишь, ты даже не знаешь, что я не могу уделить утро. А следовало бы, следовало бы знать, как быстро могут прийти в расстройство дела. И это не одно утро, я уже несколько недель…

— Здесь — из-за похорон твоего дяди!..

— Я уже несколько недель торчу здесь, а там, может быть, все посадки гибнут из-за какой-нибудь болезни, и я ничего не могу поделать…

— Чушь. Не знаю, зачем ты тратишь время попусту на все это.

— Мне надо чем-то заняться.

— Да! — воскликнул Фаустус. — Замуж тебе надо.

— Я уже слишком стара, — устало ответила Макария. — Ты сам это сказал.

— Ничего я не говорил. Ты императорская дочь и не можешь быть слишком старой.

— Я всегда была слишком старой, — мрачно пробормотала Макария, ни к кому не обращаясь. Потом вслух, громко и отчетливо сказала: — Не понимаю, какой смысл, что я ему скажу. Он меня даже не узнает. Не думаю, чтобы он меня узнал, даже будь он в здравом уме.

Тут появился Друз и молча бросил на Макарию убийственный взгляд.

— Приношу за нее свои извинения, — громко произнес Фаустус. Друз только пожал плечами.

Фаустус пошел по газону навстречу Луцию. Бросив взгляд через плечо, он увидел, как Макария и Туллиола на мгновение оцепенело застыли рядом. Не держись они одинаково прямо, Фаустус решил бы, что это существа разной породы: Туллиола была само изящество и непринужденность, Макария напоминала угрюмого солдафона. Она не была дурнушкой — нет, она унаследовала черты всех Новиев, четко очерченные и властные, не считая сонно приспущенных век, сочных и слегка изогнутых губ. Но у Макарии на них лежала печать неизгладимой мрачности, она не предпринимала никаких усилий — помимо тех, что были необходимы, чтобы выглядеть более или менее опрятно, а не закоренелой неряхой. Фаустус жалел, что не выдал ее замуж, когда она была еще совсем молодой и податливой и могла не только шипеть и огрызаться, хотя, по правде говоря, теперь он не мог припомнить, было ли вообще когда-нибудь такое время. Долгие годы он с трепетом откладывал этот момент, к тому же намеки на обещания руки Макарии помогали ему ладить с упрямыми правителями или сенаторами, из которых требовалось вытянуть деньги. К тому времени как он понял, что с Макарией действительно пора что-то делать, ей уже исполнилось двадцать четыре, она уперлась, было поздно. Иногда он с сожалением думал — а что, окажись Макария мальчиком?

Друз вертелся около них, и Макария что-то говорила ему — возможно, извиняясь и благодаря, потому что Друз слегка улыбнулся ей.

— Луций, это я, Тит, узнаешь? — быстро проговорил Фаустус.

Да, глаза у Луция действительно бегали, хотя это могло быть и от испуга. Один раз взглянув на Фаустуса, он, казалось, больше не хочет его видеть. Пожав руку брату, он наконец произнес:

— Узнаю. — Но Фаустус ему не поверил.

Сиделка Луция, Ульпия, привлекательная, чем-то похожая на белку женщина, примерно ровесница Макарии, легко хлопнула его по плечу и сказала:

— Ну же, Луций Новий, это твой брат.

— Лео! — пробормотал Луций. Фаустус вздрогнул.

— Луций, ты прекрасно знаешь, что это не Лео. Тебе ведь известно, что случилось с Лео. Послушай, ты ведь должен знать.

Луций слегка поежился. Подошли Туллиола, Макария и Друз, который печально сказал:

— Не надо было брать его на похороны, дядя, уверен, до этого ему было лучше. Правда, папа?

Луций неопределенно кивнул, сел и принялся деловито вырывать траву с корнем.

— О Боже, — сказала Ульпия растерянно, но оптимистично.

— Зачем ты это делаешь? — спросил Друз ровным голосом, в котором тем не менее слышалось горестное приглушенное отчаяние. Луций быстро взглянул на сына и, к удивлению Фаустуса, остановился. — Как там Яни-сан, дядя? — небрежно осведомился Друз, словно бы Луция здесь не было. Яни-сан, губернатор Террановы, приехал в Рим обсудить планы укрепления великой Стены вдоль римско-нихонской границы; Фаустус не мог принять окончательное решение по этому вопросу.

— О, как обычно. Просто бич Божий, — ответил Фаустус так же небрежно, надеясь, что Друз сменит тему.

— Так нельзя, понимаете, — горячо сказал Друз. — С ним надо держать ухо востро — руки у него загребущие. Он только и хочет, чтобы вы выбрасывали на него деньги, и ничего не думает менять.

— Да, да, — ответил Фаустус, стараясь, чтобы его голос звучал одновременно по-стариковски добродушно и несколько рассеянно. Он знал, что молодой человек сам хочет стать правителем Террановы. Но за всю свою жизнь Друз едва ли месяц провел за пределами Рима. Упрятав Луция на самой уединенной семейной вилле, он слонялся из дома в дом, захаживал во дворец и, казалось, ни минуты не способен прожить без Рима. Как-то раз он помог руководить Народными Играми и, казалось, считал, что теперь по логике вещей должен руководить целой страной. Фаустус подумал, что Друз выглядит бледным, измотанным и, возможно, плохо себя чувствует. Старая тревога шевельнулась в нем, такая старая и привычная, что можно бы и не беспокоиться, если бы не присутствие Луция — живое свидетельство того, что кто-то еще из семьи сойдет с ума.

А может быть, Друз просто переусердствовал, посещая вечеринки, или был влюблен.

Наконец Макария довольно любезно произнесла:

— Как поживаете, дядя Луций? — сложив перед собой руки, как примерная девочка. После ее утренней воркотни Фаустус и впрямь подумал, что она лицемерка. Луций закашлялся, отрывисто рассмеявшись, и повторил:

— Как? Как? — Друз непроизвольно с раздражением вздохнул и отошел в направлении дома, где Туллиола по-прежнему стояла, тактично прислонившись к выходившим в сад дверям.

— Я только хочу спросить — вы в порядке? — не отставала Макария с деланным терпением.

— Марш в дом и оставь его в покое, — скомандовал Фаустус.

Макария испытала столь явное облегчение, что не стала протестовать и покорно удалилась.

— О, Луций, — взмолился Фаустус с чуть заметной дрожью в голосе, появившейся после ухода Макарии. — Скажи хоть что-нибудь разумное. Лео умер. Это я.

— Да, я знаю, Тит, — внезапно пробормотал Луций.

— Луций! — выдохнул Фаустус.

Затем кто-то, а точнее, Гликон, личный секретарь Фаустуса, стремительно появился на лужайке, Макария и Туллиола поспешали вслед за ним.

— Государь, государь, боюсь, мне нужно с вами переговорить.

— В чем дело? — рявкнул Фаустус, раздраженно оборачиваясь.

— Папочка, Марк пропал, — сказала Макария. — И в его доме нашли мертвую женщину. И никто не знает, что случилось.

— Мертвая женщина! — шепотом подхватил Луций, закрыв рот грязными руками, испуганный, как никогда. Фаустус стоял, моргая, с таким чувством, будто уже заранее все знал: «Конечно», — безысходно крутилось у него в голове. Их всех в конце концов прикончат. Затем он увидел, как побелели и какими напряженными стали лица его домочадцев, как, несмотря на взаимные обиды, они инстинктивно прижались друг к дружке, объединенные недолговечным дружеским чувством, замешанным на испуге, после чего фыркнул, мгновенно овладев собой и выпятив грудь. Уж он-то не будет стоять как истукан. Пройдя между женщинами, он направился к Гликону.

— Просят выкуп?

— Нет, — запинаясь, пробормотал Гликон. — Госпожа Новия права. Мы даже не знаем, похитили ли его, государь.

— Что же тогда могло случиться? — У Гликона был жалкий вид, он всячески старался не встречаться взглядом с императором. — Я серьезно спрашиваю, — жестко произнес Фаустус.

— Извините, но я не знаю.

— Жалкая отговорка. Каждый должен рассказать мне все, что ему известно. Луций… — Фаустус помолчал и ненадолго опустил руку на плечо брата. Луций ответил ему взглядом, в котором трудно было прочесть что-нибудь определенное, глаза его затуманились, он грыз ногти. Фаустус снова устало заворчал и пошел к дому, со слабым удовлетворением чувствуя, что остальные потихоньку потянулись вслед за ним. — Куда только стража смотрит?

Уже сидя в машине, Макария вдруг сказала:

— Даже если дело не в выкупе, без денег тут не обойтись. Надо назначить вознаграждение.

— Конечно, надо, — машинально откликнулся Фаустус, хотя подобная мысль еще не успела прийти ему в голову. Он мысленно перебирал то, что предстоит сделать днем: отправить в отставку губернатора, поговорить с советниками, поручить кому-нибудь сделать заявление для прессы…

Макария закрыла глаза, явно делая вид, что во всем повинуется отцу, но при этом у нее нерешительно, почти невольно вырвалось:

— Полагаю… они думают, что он жив?..

— Мне известно ровно столько же, сколько тебе, — ответил Фаустус, чувствуя, что дело не в этом. — И не будь такой бесчувственной.

— Что ты, папочка. Просто я думаю, нам надо быть наготове.

— Макария, дорогая, это ужасно, — мудро изрекла Туллиола. — Ни у кого нет ни малейшей причины его убивать, он представляет ценность только живой. Вопрос исключительно в том, как скоро нам удастся его вернуть. — Ее ладонь скользнула в руку Фаустуса, и она сказала: — Даже думать об этом не хочу! Вот уж, наверно, натерпелся страху.

— Так, так, — сказала Макария, слишком озабоченная, даже чтобы язвительно усмехнуться словам Туллиолы. — Это если его похитили. Если же мы скоро не получим никаких требований, то, может, это и не похищение? Странная история с этой женщиной. Я вовсе не хочу сказать, что его убили.

Она перевела дыхание, собираясь продолжать, но мужество, похоже, оставило ее.

— Могла бы и сказать, — вяло заметил Друз. — Ты ведь думаешь — что такое могло с ним случиться? Совсем как мой отец…

— Я сказал, не смейте больше говорить о таких страшных вещах! — прогремел Фаустус, но затем нервно добавил: — У Луция никогда не было склонности к насилию… он никогда не представлял ни для кого опасности, ни разу не поранился…

— Да, а Марк прекрасно себя чувствовал три дня назад, — заметила Туллиола.

— Это может начаться совершенно неожиданно, — печально пробормотал Фаустус.

Все замолчали, пока Туллиола, стараясь привнести ноту обычной галантности, не сказала:

— На чем поедешь, Макария? Может, тебе понадобится машина?

Макария посмотрела нее круглыми глазами.

— Неужели я могу сейчас уехать? — ответила она.

Проснувшись, Варий задержал дыхание, припоминая, проверяя себя, чтобы увериться, что все случившееся случилось на самом деле. Может быть, это какое-то недоразумение, может, привиделось от переутомления или в ночном кошмаре? Не похоже. Какое-то мгновение он лежал, мрачно уставясь в стену, потом встал. Попытался разгладить скомканные бумаги, пока вдруг не понял, что не знает, который час, так что он вполне мог проспать до следующего утра. Варий включил висевший на стене дальновизор, на экране которого сразу же появилось лицо Марка. Время близилось к четырем. Варий моргнул, заставив себя думать о путешествии Марка. Стало быть, с тех пор как состав тронулся с места, прошло почти двенадцать часов. Сейчас Марк уже, наверное, в Тарбе — задержится ли он там или сразу двинется дальше на юг? Варий подумал, что он самым плачевным образом лишен прикрытия, и пожалел, что не дал ему более подробных советов. Ясно было одно: Марка до сих пор не нашли; даже если в его наставлениях и были кое-какие недочеты, они продолжали действовать.

Затем вместо лица Марка появилась Туллиола, вытянувшая свою длинную шею под высоко взбитыми темными волосами, с притворной скромностью сидевшая на фоне какого-то роскошного, но неустановленного дворцового интерьера. Варий несколько удивился, так как вообще-то Туллиола редко выступала перед публикой.

— Мой муж попросил меня сказать несколько слов, — начала она довольно скованно, даже не пытаясь скрыть, что читает по бумажке. Едва она открыла рот, Варий понял, почему выбрали именно ее. Даже когда она была подавлена, во всем ее облике чувствовалась какая-то чинность, чрезвычайные обстоятельства смягчались одним лишь ее присутствием и не вызывали шока, а производили впечатление некоей серьезной проблемы, подлежащей разрешению. К тому же, не будучи сама из рода Нови-ев, в критических ситуациях она отвлекала внимание от семьи.

Разумеется, о Гемелле не было сказано ни слова.

— Уверена, вы поймете, насколько глубоко озабочены все мы тем, чтобы Марк вернулся домой, — закончила Туллиола. — Император рад предложить пять тысяч сестерциев за любую информацию, способствующую его возвращению. Разумеется, это крайне тяжелый момент для нашей семьи и всего римского народа, особенно теперь, когда все мы скорбим о гибели Лео и Клодии. Но, надеюсь, императора утешат наши молитвы, блестящая работа наших следователей и неослабная поддержка народа. Спасибо за внимание.

Варий прошел в ванную и кое-как вымылся. Мимоходом он успел даже разозлиться на себя за то, что уснул, но ему и вправду не верилось, что он сможет что-нибудь найти в бумагах Лео. Работая над ними, чего он только не передумал: от разного рода хитрых штучек до взлома в офисе Габиния, где могло обнаружиться что-нибудь так или иначе связанное со двором, или до установки во дворце аппаратуры для прослушивания. На свежую голову все это казалось сплошной нелепицей. Взяв сласти Макарии и пачку бумаг, он сел в трамвай, идущий на другой конец города, к Палатинскому холму.

Здание дворца, перестраивавшееся по меньшей мере раз в столетие, все еще называлось по-прежнему — Золотой Дом. Фаустус заменил квадратные приплюснутые башенки на каждом углу высокими, стройными шпилями, сооруженными из похожих на рыбью чешую стеклянных пластин медового цвета, увенчанных сусальным золотом и ярко-синей черепицей; повсюду, где выступала прежняя основа, ее маскировала позолота и бронза. Большая плоская надстройка из желтоватого камня, которую Нассений возвел между башен, осталась почти что в прежнем виде, хотя Фаустус перекрыл ее лишенным всяческой архитектурной нагрузки куполом, похожим на синий абажур, и то тут, то там добавил золота и синего стекла. Лик Нассения некогда нервно хмурился из круглых витражей выгнувшихся арками окон. Более благочестивые Новии заменили его яркими изображениями улыбчивых богов в лазурном небе, хотя все божества имели явное портретное сходство с членами семьи Новиев. Варий даже не взглянул на них. Он настолько привык к дворцу, что практически не видел его, хотя сегодня зрелище дворцовых построек лишь усугубило отвратительные напластования, покрывавшие все вокруг.

Варий миновал старые, маленькие постройки, униженно сгрудившиеся возле дворца, обогнул Киркус Максимус и, обойдя Золотой Дом, свернул к служебному входу, показав преторианцу свой пропуск. Он решил не беспокоиться и не заходить в заброшенный офис Лео в юго-западной башне — вряд ли там можно было что-нибудь отыскать, Лео никогда особенно не интересовался бумажной работой. Вместо этого он прошел коридорами второго этажа, по которым между башнями без конца сновали чиновники, и вошел во внешний офис Фаустуса в самом сердце Золотого Дома. Высокое, просторное помещение, отделанное в бело-золотых тонах, полнилось негромким жужжанием кондиционеров — сквозь огромные новые окна потоками струился солнечный свет. Там, снаружи лежал в удушливом пасмурном мареве Рим, но из новейших частей дворца он всегда выглядел солнечно, просачиваясь сюда сквозь синие и золотые стекла.

Блеклый офис шумел деятельнее, чем когда-либо, но при виде входящего Вария всех охватила дрожь ужаса. Это не было для него неожиданностью. Он не обратил внимания на укол самолюбия, на ряды застывших в изумлении помощников. В противоположном конце комнаты широкий стол Гликона баррикадой возвышался между офисом и закрытой, охраняемой дверью в личную канцелярию императора. Варий направился прямо к ней.

Завидя его приближение, Гликон встал.

— Варий, — сказал он, — тебе не следовало бы здесь находиться.

— Почему же? — угрожающе вопросил Варий.

Гликон был хрупким на вид человеком, с умным лицом, виновато изогнувшейся, похожей на цаплю фигурой; тонкие пушистые волосы с глубокими залысинами на висках ниспадали на лоб длинными мягкими прядями. Варий знал его недостаточно хорошо — и уж наверняка слишком мало, чтобы полагаться на Гликона сейчас, — но всякий раз, общаясь с ним, он чувствовал себя подавленным и разбитым. Гликон определенно не был глуп или некомпетентен, но он был настолько осмотрителен и дипломатичен, что любая решимость, соприкасаясь с ним, словно таяла в воздухе. Таким образом, Гликону всегда удавалось избегать ошибок.

Гликон на мгновение задумался, но, прежде чем успел что-нибудь сказать, Варий продолжил:

— Император уже встречался со стражниками?

— А я-то думал, ты дома.

— Так встречался или нет?

— Нет. Но ты неважно выглядишь.

— Я в порядке, — Варий указал на преторианца, флегматично стоявшего перед императорской дверью. — У себя?

На лице Гликона появилось тревожное выражение.

— Чего ты хочешь, Варий? На нас здесь лежит ответственность за ход дел во всем мире, а сегодня…

— Я должен повидать его сегодня.

Гликон обиженно, страдальчески уставился на Вария:

— Это невозможно.

— Нет, возможно, — упрямо повторил Варий. Хотя нет, нет, от Гликона ничего не дождешься, если будешь продолжать в том же духе. Пересилив себя, Варий сказал: — Извини, Гликон, я знаю, что веду себя неподобающе.

— Понимаю, понимаю, — мягко произнес Гликон. — Но, Варий, ты же знаешь, что даже в обычный день я ничего не могу для тебя сделать, у него все расписано по минутам. Все хотят его видеть. Мы отменяем все, что только возможно. Сегодня он даже перенес встречу с синоанским послом и губернатором Террановы, а времени все равно не хватает. А ты!.. — Помолчав немного, Гликон почти ласково шепнул: — Сожалею, но не уверен, что сегодня самый подходящий день.

— Да, я знаю, — ответил Варий. — Знал еще до того, как прийти. Поэтому, сам понимаешь, я и не пытался бы, не будь это жизненно важно.

— Ты можешь оставить мне записку, — предложил Гликон.

— Не могу. Извини. Мне необходимо лично встретиться с ним.

Гликон задумчиво закусил нижнюю губу.

— Хорошо, о чем речь?

Вария снова охватила нерешительность, он старался взвесить каждое слово, чувствуя его значимость.

— Понимаю, насколько это некстати. Понимаю, что ставлю тебя в неловкое положение, ты уж прости. Прости, что больше ничего не могу тебе сказать. Мне нужно сообщить нечто императору, ему и только ему.

В замешательстве Гликон издал негромкое «ах!» и обессиленно бросил взгляд на стену, словно ища сочувствия. Волей-неволей Варий чуть понизил голос:

— Понимаешь ли, Гликон, мне никогда не приходилось делать ничего подобного. Пожалуйста, просто скажи, а там уж как сам решит, вот и все.

Гликон беспомощно, в отчаянии махнул рукой, и на какой-то миг показалось, что он сейчас сделает или скажет что-нибудь. Но затем, словно действуя наудачу, он молча повернулся, страж уступил ему дорогу, и Гликон скрылся за дверью.

Варий тяжело перевел дух, снова чувствуя тяжкий прилив усталости. Он присел к столу Гликона и стал нервно просматривать бумаги Лео. По крайней мере он мог доказать, как внезапно и без всяких на то причин Габиний утратил интерес к больнице для рабов. И Фаустус несомненно должен узнать о сластях Макарии, чтобы понять, насколько неправдоподобно, что с их помощью он, Варий, убил свою жену. Но что он скажет? Варий постарался отрепетировать про себя свое слово: Ваше величество, я обвиняю исключительно Габиния. Я не знаю, откуда взялся яд. Пожалуйста, разрешите заняться расследованием преторианцам, не доверяйте обычной страже.

Он сидел так почти в трансе, когда наконец вернулся Гликон и, еле заметно пожав плечами, сказал:

— Можете войти.

Усевшись за стол, Фаустус начал одну за другой подписывать бумаги: занудные петиции, законопроект в защиту пенсионных прав ветеранов — это была популярная мера, смертный приговор. Одновременно он выслушивал доклад младшего адъютанта Агеласта об отклике на выступление Туллиолы. Фаустус привык работать над двумя делами зараз, но сегодня было труднее сосредоточиться на том, какие бумаги он подписывает; ему не удавалось даже бегло просмотреть тот или иной документ. Кроме того, он забыл хотя бы вполглаза следить за рукой, выводящей подпись. Подпись ему не нравилась. Впрочем, ему всегда не нравилась его подпись. Когда-то он беспокоился, что она выглядит чересчур по-детски, затем — что излишне коряво, но хуже всего было теперь, когда он вдруг испугался, что, несмотря на старания сосредоточиться, буквы по-старчески дрожат. Какая чушь, ему исполнился всего шестьдесят один год. Но нет, сегодня его рука действительно запиналась и дрожала. Было отчего. Но дело шло к концу — и никто не скажет, что он стал развалиной.

Друз старался помочь, но только отвлекал, висел над душой и, глядя лихорадочно блестящими от перевозбуждения глазами, постоянно прерывал Агеласта. Однако Фаустус не отсылал молодого человека — обычно ему не нравилось, когда вся семья собирается в его офисе, но, конечно, они хотели быть в курсе, и сегодня лучше было знать, где находится каждый.

— Поступают сообщения, что его видели в Лондоне, Томнее, Пальмире…

— Неужели они думают, что он мог так далеко забраться? — спросил Фаустус, продолжая расписываться.

Друз ухмыльнулся.

— Возможно, и нет, — сказал он, прежде чем Агеласт успел открыть рот. — В Перузии его видела целая толпа, так что лучше уж пусть это будет подальше. Кто-то видел, как он садится на поезд. По тамошним меркам, дядя, это не расстояние. Его вернут домой сегодня к полудню.

— Но если он садился на поезд, то, значит, уехал по собственной воле, — сказала Макария, сидевшая напротив Туллиолы на одной из темно-зеленых низких кушеток, рядком протянувшихся перед столом императора.

Фаустус состроил жалостную гримасу:

— Ну, не думаю. Может быть, это дело рук сепаратистов или кого-нибудь вроде них?

— Да, государь, четыре группировки взяли на себя ответственность, — сказал Агеласт.

Ухмылка сбежала с лица Друза.

— Одни заявляют, что казнили его, — спокойно сказал он. Фаустус закрыл лицо ладонями.

— Но они могут заявлять все что угодно. Это же просто сумасшедшие, — возразила Макария.

— Она права. Нет никаких оснований им доверять, — сказала Туллиола. При слове «сумасшедший» Фаустус сердито посмотрел на дочь.

— Нет оснований доверять кому бы то ни было, от этого только хуже, — сказал Фаустус. Но, подняв голову, взглянул на Туллиолу: — Ты отлично справилась, — стараясь в присутствии Макарии подавить ласковые нотки в своем голосе, надеясь, что Туллиола прочтет его одобрение по губам.

Она улыбнулась в ответ и покачала головой:

— Ничего особенного. Читать по бумажке всякий может.

— Все равно нужен был подходящий человек. — Фаустус передал письма Агеласту, и вид у него стал озадаченный. — И что мне теперь делать? — спросил он, обращаясь ко всем присутствующим. Но тут вошел Гликон и доверительно прошептал на ухо Фаустусу, что Варий настаивает на немедленной аудиенции.

Члены семьи ненадолго недоверчиво притихли. Гликон негодующе воздел руки:

— Я не имею ни малейшего намерения убеждать вас, государь; он отказался сообщить мне что-либо и кажется очень взволнованным. Я лишь подумал, что вам следует знать, что он настаивает на важности своего дела.

— Почему вы решили, что он знает, важное оно или нет? — требовательно спросила Макария.

— Дальше у вас встреча по финансовым вопросам, государь, — добавил Агеласт, заглядывая в ежедневник.

— Скажите ему, пусть убирается. Кто он вообще такой, этот Варий? — набыченно спросил Фаустус, не побеспокоившись даже хоть как-то связать с посетителем слабо припоминавшееся ему имя.

— Он тебе писал? Это один из прихлебателей Лео, — сказала Макария.

Только тогда Фаустус не без труда представил себе зримые черты безликого Вария: то ли египтянин, то ли нумидиец, словом, откуда-то оттуда, один из людей, раздражавших императора несоответствием молодости и занимаемого места…

— А… — Фаустус резко откинулся на спинку кресла. — Варий. Это не он ли был в Тускулуме? Присматривал за вещами Лео. Он должен был последним видеть Марка, выходит так? — Руки у него затряслись от беспомощности, какой он никогда не чувствовал прежде.

— Пора, государь, — настойчиво повторил Агеласт.

— Да, я знаю Вария, — заметила Туллиола ровным, но печальным голосом. — Та мертвая женщина была его женой.

Макария и Фаустус одинаково нахмурились, на какой-то миг приобретя комическое сходство.

— Ах вот оно что, — с расстановкой произнес Фаустус, снова поднеся руку ко лбу. Но где-то в глубине души ему стало чуть поуютнее. По крайней мере, было почти, почти ясно, что следует делать.

— Что-то не так? — встревоженно спросила Туллиола.

— Это совершенно неприемлемо, — сказала Макария. — Папа, ты не имеешь права связывать свое имя с подобным субъектом.

— Знаю, — тяжело вздохнул Фаустус. — А что, если это ниточка?

— Тогда пусть обратится к страже, — сказал Друз. — Это не ваша работа.

Фаустус посмотрел на Туллиолу, переводившую взгляд с одного на другого, мгновенно замолчал и пожалел о сказанном.

— Не понимаю, — произнесла Туллиола. — Какая ниточка?

— Человек в его положении… — устало поправил Фаустус.

Макария посмотрела на Туллиолу чуть ли не с жалостью.

— Вот именно, человек в его положении. В лучшем случае у него шок и он сам не понимает, что делает. Ты сказал, что он явно не в себе, верно, Гликон?

— Именно так, госпожа.

— У императора нет свободного времени, чтобы тратить его на подобную чепуху. Но, возможно, все обстоит еще хуже. Возможно, он убил эту женщину.

Фаустус утробно проворчал в знак согласия, но Туллиола так и впилась взглядом в Макарию.

— Как ты можешь говорить такое?

Макария грубо хохотнула.

— Такое случается, не правда ли? Мужья убивают жен, — Туллиола поежилась. — Может, он думает, что папа защитит его. А может, он виноват в том, что случилось с Марком… у него могут быть контакты с одной из этих группировок. Лео не особенно-то заботился о своем окружении.

— Я чувствую… — начал Фаустус. Но затем выпрямился, снова приняв решительную позу. — Нет, стража должна что-то о нем знать. Если они считают, что он не представляет опасности, мы всегда успеем его вернуть. Когда приезжает городской префект?

Макария все еще хмурилась.

— Почему стража не допрашивает его прямо сейчас? Кроме того, сюда не должны забредать люди с улицы. Почему никто не остановил его, Гликон?

— Я сейчас же скажу ему, чтобы убирался, госпожа, — пообещал Гликон, одновременно испытывая облегчение и неловкость.

— Я думаю, нам следует вызвать стражу, — настаивала Макария.

— Нет, — сказала Туллиола.

И снова семья притихла в изумлении, хотя на сей раз Макария тоже выглядела оскорбленной. Фаустус, хоть и соглашался со всем, что говорила дочь, остался доволен.

— Ты права, дорогая, — сказал он, не сдержавшись, — Макария немножко увлеклась.

— Конечно, Макария права, что проявляет бдительность, — осторожно произнесла Туллиола, всегда проявлявшая терпеливость в отношении Макарии, особенно когда чувствовала провокацию; Фаустусу захотелось крепко обнять ее и вручить приз. — Но, мне кажется, неправильно выдвигать подобные обвинения против человека только потому, что с ним что-то случилось… В конце концов, неудивительно, что он подавлен, так ведь, Гликон? Всякий на его месте чувствовал бы себя подавленно. А тебе, Тит, разумеется следует выслушать, что скажет о Варии городской префект, и не отменять встречу. Но с ним могу поговорить я, — она застенчиво опустила глаза. — Если это поможет.

Фаустус задумался.

— Что ж, если тебе нетрудно… — сказал он.

— Даже если ему нечего сказать, не страшно, что я потрачу время попусту, — с улыбкой ответила Туллиола.

— Мы и так уже опаздываем, государь, — позволил себе вмешаться Агеласт. — Вряд ли совещание по финансовым вопросам имеет смысл откладывать.

— Разумеется, нет, — оборвал его Фаустус и даже отважился поцеловать Туллиолу на глазах у Макарии, прежде чем через личный выход покинуть императорскую канцелярию, оставив жену.

Макария с Друзом последовали за ним, причем Макария успела злобно пробормотать:

— Верно, нам в такие дела путаться негоже.

После чистенького, сверхделовитого и светлого внешнего офиса канцелярия Фаустуса показалась роскошно-антикварной. По стенам раскинулись фрески, изображавшие сад, более запущенный, чем любой из дворцовых садов, с завитками жимолости и розовым ломоносом, темными виноградными лозами, а поскольку художник не чувствовал себя стесненным временами года, а может быть, потому, что в виду имелся елисейский или олимпийский сад, пятна белых соцветий виднелись на некоторых из деревьев. Несмотря на свои размеры, помещение выглядело неярко освещенным и укромным уголком среди ветвей и пририсованных теней от них, напоминавших разнообразные малахитовые узоры. Устремив взор на огромный орехового дерева стол императора, Варий на какой-то миг подумал, что канцелярия пуста. Но тут же увидел Туллиолу, стоявшую как белое, неясное отражение богини, окруженной апельсиновыми деревьями, нарисованными на стене за ее спиной.

Варий стоял неподвижно, дрожа от унижения и гнева. Туллиола подошла к нему, с улыбкой протягивая руку. Прежде чем она успела приблизиться вплотную, Варий сказал:

— Не хотелось бы тревожить вас. Я ухожу.

— Пожалуйста, не уходите, Варий, — произнесла Туллиола, — я понимаю, вы разочарованы.

Ему пришлось ответить на рукопожатие, неловко прижав локтем коробочку с нугой и бумаги. Второй раз за день он прикасался к женской коже и снова почувствовал безжизненную стылость и оцепенелость, странным образом обволокнувшие теплые пальцы Туллиолы. Голос его прозвучал судорожно, искаженно:

— Вы очень добры, что встретили меня. Но я пришел сюда с единственным намерением — видеть императора. Только императора, и никого более. Глупо было надеяться.

Независимо от того, что он собирался делать дальше, все планы заканчивались тем, чтобы рассказать Фаустусу все от начала и до конца, иначе оставалось просто вернуться домой и ждать, пока стража не приедет арестовать его.

— Нет, нет, конечно, не глупо, — возразила Туллиола. — Он впервые вынужден вам отказать. Сегодня у него гораздо больше дел, чем обычно, уверена, Гликон уже говорил вам… но причина не только в этом… Он не знает, что ему делать. Не знает, чем помочь. И кроме того… — она в нерешительности замолчала, явно не уверенная, что не проболталась, и после этой паузы голос у нее упал и она слегка покраснела. — Скорее, это инстинктивное. Видите ли, все здесь настолько… привыкли, что дела делаются определенным образом. А он, то есть мой муж, он боится показаться… ну, вы понимаете. Подвластным эмоциям, колеблющимся. И особенно сегодня.

— Понимаю, госпожа Туллия, — ответил Варий, хотя сам думал далеко не так. Больше всего его удивило, что она может так явно быть озабочена взаимопониманием с Фаустусом; они с Гемеллой иногда задумывались над тем, как могла Туллиола продаться (именно так полагали они) человеку вдвое ее старше, и единственное, что приходило им в голову, была ее полная безмятежность, позволявшая не замечать этого.

Туллиола чувствовала себя неудобно на толстом ковре, но она подняла глаза и снова улыбнулась.

— Это всегда звучит так, будто речь идет о ком-то другом. Называйте меня Туллиола.

Варий кивнул, но на сей раз постарался вообще избежать имени.

— Все равно… — сказал он.

— Все равно, — решительно прервала его Туллиола, — если это действительно важно, если это касается Марка, то он примет вас, Варий, я уверена.

Варий ответил не сразу. Потом пробормотал:

— Я уже сказал, это важно.

— И касается Марка? Наверное, ведь вы были там, правда? Пожалуйста, Варий, скажите, что с ним?

Варий проглотил слюну.

— Нет, меня там не было.

— О, — сказала Туллиола, смущенно и разочарованно, — я думала… — Она подошла к зеленой кушетке и села. — То есть у меня и в мыслях не было… И, конечно, вам страшно и тяжело говорить об этом. Извините. Я совсем запуталась. Конечно, я ничем не могу утешить вас, я про Гемеллу. Но мне так хотелось бы.

Никто до сих пор не упоминал имени Гемеллы.

— Благодарю, — сухо, официальным тоном ответил Варий. У Туллиолы был такой вид, будто она слушает его, хотя Варий молчал. Немного погодя, он чуть приблизился к ней.

— Если вы думаете, что он вас послушает… — отважился он, — пожалуйста, скажите ему во что бы то ни стало.

Туллиола кивнула, но одновременно начала нервно крутить на пальце одно из своих колец.

— Но в таком случае я должна верить, что ваше сообщение действительно важно… что все эти ужасные вещи, которые говорят люди, неправда…

— Я не убивал ее, — сердито ответил Варий и сразу же понял, что ему следует быть более осторожным. Туллиола подперла голову рукой.

— Просто не знаю, что делать, — сказала она еле слышно.

— Я сказал вам.

Она беспомощно махнула рукой:

— Ничего вы мне не говорили. Вижу, вы мне не доверяете: я даже не спросила почему и не стану, но он не будет слушать, если у меня не найдется, что ему рассказать… Макария… — Туллиола замолчала, затем снова заговорила, осторожно подбирая слова. — Никто не даст ему слушать.

— Да, — ответил Варий, — но вы должны все рассказать ему наедине.

Туллиола снова выпрямилась и положила руку ему на рукав.

— Но что я ему расскажу? Что вы можете помочь им найти Марка, так? По крайней мере не заставляйте нас думать, что можете вернуть его, если он погиб. Если же нет, то скажите, что с ним будет, пожалуйста.

Варий молчал.

— Могу ли я, по крайней мере, сказать хоть это? — умоляюще произнесла Туллиола. — Могу ли я сказать, что, как вам известно, он жив?

Так они стояли молча и целую вечность смотрели друг на друга. Затем Варий отвел взгляд и коротко мотнул головой, что отдаленно напоминало утвердительный кивок.

— Вы действительно не хотите больше ничего мне сказать? — вздохнула Туллиола. — Знаете, мне действительно хочется, чтобы он вернулся. Терпеть не могу, когда все такие… Терпеть не могу гадать, что чувствует Фаустус…

— Пожалуйста, вы не могли бы сходить за императором прямо сейчас? — прошептал Варий.

И Туллиола ответила:

— Хорошо. Я скажу ему.

Через дверь в личный коридор протянулось плоское изображение вьюнка. Туллиола подошла к нему и остановилась, что-то соображая.

— Может быть, подождете в офисе Лео? Я приведу его туда, а вы пока побудете одни…

Варий так и не успел ответить, потому что скрытые лепестками петли повернулись и открывшаяся дверь образовала проем среди поддельных деревьев. На пороге стояла Макария.

Рука Вария напряженно прижала коробочку со сластями; она была спрятана под бумагами, но он даже не отваживался посмотреть, боясь, что любая попытка скрыть коробочку привлечет внимание Макарии. Она ощупывала Вария взглядом, улыбка застыла у нее на губах, но прежде, чем она успела сказать хоть слово, — инстинктивно и по тому, как испуганно попятилась Туллиола, — Варий был уже абсолютно уверен, что всему пришел конец.

— Ну так что, узнала что-нибудь? — бесцветным голосом спросила Макария.

Туллиола продолжала отступать в глубь комнаты.

— Я думаю, Варию следует повидаться с твоим отцом, — сказала она явно вызывающе, но вызов ее прозвучал так слабо.

Макария сдавленно перевела дыхание и кисло кивнула:

— Я полагала, что так оно и будет. А почему ты так думаешь? — Туллиола подавленно молчала. Макария повернулась к Варию: — Ну, давай. Что ты собираешься рассказать отцу?

— Мне нечего сказать вам, госпожа, — тупо повторил Варий, но поглядел на Туллиолу, внутренне умоляя ее не проговориться, чтобы все не испортить.

— Верится с трудом. Тогда почему ты мог сказать это госпоже Туллии?

— Он почти ничего и не сказал, Макария, — не выдержала Туллиола, — просто я думаю…

— Так он ничего тебе не сказал? — недоверчиво переспросила Макария. — Тогда с какой стати папе с ним видеться? Ты что, не слышала, сколько у него дел?

— Слышала и считаю, что это самое важное.

— Думаю, это не тебе решать.

— Но и не тебе. Я его жена, — сказала Туллиола, сверкнув глазами, ее миловидное лицо словно окаменело от гнева.

— Да, — ответила Макария. — И знаешь его года четыре, верно? А я знаю его уже тридцать три и прекрасно вижу, когда он по-настоящему обеспокоен и страдает. И я не стала бы выводить его из себя и попусту обнадеживать без очень серьезной на то причины. Во всяком случае, не по твоей прихоти, Туллия.

— Я пойду, — повторил Варий, желая только одного — как можно скорее выбраться из этой расписной комнаты.

— Так-то лучше, — согласилась Макария.

— Варий кое-что знает о Марке, он говорит, что Марк жив! — крикнула Туллиола.

Замерев на месте, в полной тишине, Варий оглянулся, уже недосягаемый для гнева или страха, только чтобы холодно поинтересоваться реакцией Макарии.

— Правда? — спросила та изменившимся голосом и снова изменившимся голосом обратилась к Туллиоле: — Тогда ему следует обо всем рассказать страже, это его долг.

— Прости, Варий, — надломленно произнесла Туллиола.

Но когда Варий, уже ничему не удивляясь, снова повернулся, Макария заметила коробочку с нугой у него под локтем.

— Зачем это тебе? — резко спросила она.

И только теперь, поняв, что он был прав и это действительно конец, Варий почувствовал лишь возбуждение, по крайней мере лучшего слова он не мог подобрать. Точно так же он не мог обозначить свое следующее решение, хотя с радостным оживлением чувствовал, как оно мчится навстречу на всех парах.

— Прости, Варий! — снова крикнула ему вслед Туллиола, когда он сдвинулся с места, выйдя из густолиственной комнаты, пройдя мимо стражника, у которого уже не было оснований задерживать его. Белизна и шум внешнего офиса ослепили его, он смутно услышал, как Гликон или кто-то другой окликнул его по имени, но продолжал двигаться к выходу прохладными залитыми солнцем коридорами. У него достало присутствия духа пройти в офис Лео и спрятать бумаги Габиния среди других документов, хотя он не думал, что это так уж важно — пусть даже их найдут при нем. Он был почти уверен, что выдал себя с головой, подробности вряд ли имели значение. Но, по крайней мере, он не сделал нечто худшее: Марк, возможно, был уже в безопасности, и никто не знал где.

Выйдя из арки палатинских ворот, Варий увидел приближавшуюся к нему небольшую группу людей, возглавляемую рыжим центурионом, кричавшим: «Кай Варий, у меня ордер на ваш арест», — или что-то вроде этого, Варий не слышал.

Он невозмутимо повернулся спиной к Клеомену. Еще раз посмотрел на ярко блестевший дворец и, пока пальцы его неуклюже шарили в сахаристом нутре плетеной коробочки, подумал: «В конце концов, я римлянин».

И ему вспомнился сад и Гемелла, которая зубами взяла из его руки отравленный медовый кубик.