— Дама, — твердо сказал Делир. — Хва-тит.

Сам коротышка, он сгреб Даму за плечи и неистово встряхнул, так что тот еле устоял на ногах. Если вдобавок учесть обездвиженную ярость Дамы, то картина была почти шокирующей. Доведенный до белого каления, Дама трясся, не в силах вымолвить ни слова, и под горящим взглядом Делира, чья власть над ним, по крайней мере, в данный момент была абсолютной, только прошептал:

— Прости.

Просьба о прощении адресовалась исключительно Делиру. На Марка же Дама посмотрел так, словно мог повторить сделанное, но не стал.

Лал, в полном упоении привставшая на цыпочки, даже нетерпеливо подпрыгнула от удовольствия.

— А что, если кто-нибудь об этом узнает? — благоразумно произнесла она, хотя даже несколько громче, чем Делир или Дама.

Постепенно стали появляться люди: синоанская женщина из противоположного домика с антеннами, трое или четверо молодых мужчин лет двадцати или чуть за тридцать. Делир кивнул в сторону женщины и сказал:

— Нам лучше зайти.

Пройдя за Делиром — не в разрисованный домик, а тот, что под ним, — все трое с беспокойством отметили, что женщина следует за ними. Внутри домик был очень чистый, хотя и несколько тесноватый, но обставленный с почти навязчивой комфортабельностью. Тут были кресла с мягкими подушками и книги, расставленные вдоль письменного стола и стопками высившиеся на полу. Кровать Делира была практически видна сквозь разделявшую комнату простую занавеску. Состоявшая из трех частей карта мира занимала большую часть самой широкой стены и явно служила скорее для украшения, чем для использования, поскольку это была действительно красивая вещь, не проколотая булавками, без отметок пером.

Женщине было лет под сорок, черные волосы коротко подстрижены, она была худощавой, но не такой изящной, как представлялись синоанки Марку; она была на дюйм с небольшим выше Делира и выглядела как статуэтка, хотя относительно ширококостная. Для Уны она не была книгой за семью печатями, как Дама или баски, однако и не вполне прозрачной; между языками происходил челночно быстрый обмен, слова сновали взад-вперед слишком торопливо, чтобы за ними успевать.

— В чем дело. Делир? — спросила женщина на безупречной, хотя и несколько выхолощенной латыни.

— Пока точно сказать не могу, — ответил Делир и, пока Марк беспокойно ерзал в кресле, куда с неохотой уселся, продолжал: — Все в порядке. Не знаю, зачем ты сюда пришел, но Зи-е в полной безопасности, обещаю.

Поначалу и даже иногда теперь мысль о Хольцарте и незыблемой твердыне расположенных рядами домиков колонии вспыхивала в голове Делира, и его охватывало волнение и гордость. Теперь он временами устраивал общий смотр, подсчитывал, сколько в колонии людей, которые иначе могли бы погибнуть или влачили бы жалкое существование, и думал, что это — хорошее дело, а человек, создавший это, — хороший человек. И тогда вместо гордости он испытывал нечто вроде уколов беспокойства, словно производил на людей ложное впечатление и дурачил сам себя. Он знал, что он не чувствует себя ни хорошим, ни плохим, и никогда не беспокоился о себе в этом отношении. Но он точно не был человеком, которому такое написано на роду. Он любил вещи и не переставал о них жалеть. По правде говоря, он любил и деньги, осмысленное перетекание капиталов, и был в этом силен. Теперь же, когда Пальбен не успевал вовремя пополнять его запасы вина, он думал, что может не выдержать. Он мог выговаривать Лал за стрижку, за то что она разрисовывает домики, испытывать смутное беспокойство по поводу ее старых журналов мод, но это было несправедливо, ведь он сам их ей подарил.

Именно из-за Лал Делир не мог не чувствовать угрозы при взгляде на двух молодых людей. Один, чьего имени он еще не успел узнать, с усталым вздохом опустился в слишком низкое для него кресло (для Делира таких проблем никогда не существовало), неопрятно вытянув длинные ноги, затем, словно вдруг устыдившись, подобрал их под себя, так что коленки неуклюже торчали над сиденьем. Делира чуть ли не забавляли роковые предчувствия, охватывавшие его, когда он окидывал взглядом высокорослого юношу со взъерошенными каштановыми волосами и впалыми щеками; а при мысли о правильных чертах Марка Новия и его завораживающем общественном статусе он не переставал испытывать недостойное негодование из-за окутывающей бедного мальчика трагической ауры. Он был рад, что с ними, по крайней мере, есть девушка, оцепенело сидевшая, сцепив руки, с ничего не выражающим лицом, возможно, она подойдет Лал. Среди рабов наблюдалось плачевное единообразие — они почти всегда были молодыми людьми. Лично Делира это не затрагивало, когда Лал было тринадцать, но стало куда важнее теперь, когда она повзрослела на год. Сейчас она старалась поменьше резвиться, не сталкиваться с драматическими или вызывающими любопытство явлениями жизни. Все это было замечательно, и добродетель тоже (хотя теперь он стыдился называть это так), но уж точно не было ничего замечательного и добродетельного в том, чтобы вырастить из своей девочки изготовительницу фальшивок. Он этого не хотел. Просто фальшивые бумаги были неизбежной составной частью их дела, а Лал так наловчилась управляться с кисточками, пинцетами и пластиковыми лекалами.

Как все это произошло? Не случайно: если поначалу, увидев мальчика, распятого на Аппиевой дороге, он внезапно решил, что не может, не должен с этим смириться, если не вполне понимал, во что ввязывается, то уж наверное знал, что круто меняет в своей жизни все. А затем, конечно же, было много этапов, когда он мог остановиться. И возможно, он сам довел свою мысль о хорошем человеке до таких пределов, будучи совершенно уверен, что эти этапы позади и теперь он никогда не остановится, пока в таком месте есть хоть какая-нибудь необходимость. И это несмотря на то, что, оставаясь один, закрыв глаза и проникнувшись всей серьезностью положения, прислонясь к чему-нибудь, иногда даже сидя на полу, он не переставал повторять, временами даже вслух: «Я не могу, не могу…» Всего четыре года назад он почти никогда не уставал, по крайней мере не так. И дело не в том, что он не высыпался. Разумеется, он был достаточно здравомыслящим, чтобы сознавать, что одному человеку все не под силу, но ему не давали покоя бесконечные истории, которые он слышал, понимание того, что даже в этом маленьком местечке скопилось больше телесных и духовных увечий, чем он когда-либо сможет исправить, — взять хотя бы Даму, — не говоря уже о зле, творящемся повсюду на этой прекрасной карте мира.

Марк, думая, что Дама втихомолку замышляет что-то недоброе у него за спиной и все еще сомневаясь в Зи-е и Лал, сбивчиво рассказал Делиру, что ему пришлось бежать из Рима, потому что кто-то пытался убить его, но вместо этого убил женщину по имени Гемелла.

— Прости, — сказал Делир. — Мне не следовало упоминать твое имя. Просто это был шок. Я виделся с Клодией и Лео — когда же, когда же? Да, всего три месяца назад.

— Я не знал, — сказал Марк, впервые чувствуя слабый укол из-за того, что именно Варий рассказал ему о Делире, что его родители не доверяли ему. И без обиняков добавил: — Их тоже убили.

— Я знала это! — взволнованно воскликнула Зи-е, до сих пор не выказывавшая особых эмоций. Когда она поняла, кто такой Марк, глаза ее чуть расширились от удивления и интереса, но она оставалась вполне сдержанной. У нее тоже были шрамы, помельче, но более многочисленные и беспорядочные, чем у Дамы, и все же это были шрамы, которые не могли появиться в результате несчастного случая и даже (поскольку она наверняка была рабыней) простых побоев. На подбородке и в углу глаза у нее были вертикальные порезы, сделанные, по всей вероятности, каким-то лезвием, малоприглядная треугольная отметина на щеке, неровный полукруглый след на челюсти, оставшийся, насколько мог судить Сулиен, от неоднократного удара о тупой зазубренный предмет. Но он был уверен, что впоследствии раны хорошо промыли и аккуратно наложили швы, потому что все хорошо зажило и кожа на лице оставалась практически гладкой. На ее сильных, голых по локоть руках виднелось несколько похожих шрамов. В отличие от Дамы с его курткой, она ничего не делала, чтобы скрыть свои раны, а клочковатые волосы даже, казалось, были рассчитаны на то, чтобы выставить напоказ все, что могли бы скрывать свисающие локоны.

— И я тоже! Разве я не говорила? — выпалила Лал.

Зи-е перехватила украдкой брошенный взгляд Сулиена, изучавшего страшные отметины на ее коже, и невозмутимо в упор посмотрела на него, подняв брови, так что ему стало стыдно и захотелось рассказать о своем медицинском образовании. Вместо этого он принялся рассматривать Лал, искоса обводя взглядом ее голову: скользнув по лбу и волосам — потом на стену — по губам — потом на Делира, — делая вид, что просто оглядывается. Но подобным образом было трудно составить цельное впечатление, и Сулиену почти захотелось, чтобы Лал на минутку закрыла глаза и он мог сложить воедино все увиденное: загорелую и одновременно розовую кожу; короткие черные разлетающиеся волосы (Сулиен не заметил, что стрижка совсем недавняя, хотя она и понравилась ему, придавая Лал, ее манере держать голову какой-то ликующий вид), черные и широкие, но четко очерченные шелковистые брови, ее глаза, явно не карие, скорее зеленые, но с какой-то рыжинкой. Не намного ниже отца, но все равно миниатюрная, она сохранила унаследованную от него живость, на сей раз неподдельную. Когда она закончила говорить, Сулиен наконец совершил ошибку, прямо взглянув на нее, но, по крайней мере, обнаружил, что был прав, подозревая, что она тоже на него смотрит. Он улыбнулся, и Лал в ответ коротко хохотнула.

— Да, мы думали об этом. Но, мне кажется, нельзя назвать наши мысли вполне… непредвзятыми, — сокрушенно произнес Делир, обеспокоенно взглянув на Лал. — Надеюсь, ты понимаешь. Если ты знаешь, что кто-то желает чьей-то смерти, трудно поверить в несчастный случай, проще думать, что в этом, по крайней мере, был какой-то умысел…

— Был, — мрачно отозвался Марк.

— Конечно, конечно, я тебе верю. И полагаю, ты не случайно здесь оказался. — Делир бросил быстрый взгляд на Даму и мягко напомнил: — Здесь каждый нуждается в убежище.

— Не очень-то это надежное теперь убежище. И не за каждым стоит целая империя, — очень спокойно сказал Дама, впрочем, не до конца веря собственным словам.

— Каждого кто-то ищет. Особенно тебя и меня. А с этими «спиральками» они нас не найдут.

— Это не одно и то же. Ладно, пусть они не могут нас заметить. Но если это так важно, то они своего добьются, ведь они могут делать, что хотят. Достаточно нагнать сюда солдат.

— Они сделали бы это, если бы хотели отвезти его домой, — сказала Зи-е. — Но чтобы тайком убить кого-то…

— Успокойся, Дама, — мягко, но настоятельно сказал Делир.

Дама и без того пытался успокоиться. Но на месте ему не стоялось: как норовистая лошадка, он бегал к двери и обратно по маленькому вытянутому кругу. Когда сегодня днем Пальбен подал сигнал о появлении новых рабов, он так радовался, был так благодарен, что нашлось хоть какое-то достойное дело. Теперь же ему было не справиться со своим пульсом, бьющимся яростно, с надеждой и любопытством, так что успокоиться он никак не мог.

— Что, больше некуда пойти? — наконец бросил он Марку, почти извиняясь и куда более спокойно, чем раньше.

Делир посмотрел на него взглядом, в котором смешались отчаяние, сочувствие и ощущение собственной вины.

— Ты знаешь, что мы успеем убраться отсюда, прежде чем кто-нибудь приблизится.

— И все бросим? — спросил Дама с тоской, поскольку именно он планировал все, лежа по ночам без сна и мысленно обтачивая каждую планку, чтобы другие могли затем копать настоящую землю и класть настоящие балки.

— Не вижу, почему это должно так далеко зайти, — осторожно заверил его Делир. — Однако ты прав: надо быть наготове, даже больше, чем прежде. Ты проверял сегодня утром маршруты, не так ли? Уже закончил?

Всем, включая Даму, было очевидно, что Делир по доброте своей предлагает ему хороший повод уйти и спокойно поразмыслить над случившимся. Помолчав, Дама вздохнул про себя, борясь с непривычной горечью, примешавшейся к благодарности.

— Нет, не закончил. Все в порядке, — сказал он и неискренне-терпеливо улыбнулся Делиру. Потом неуверенно посмотрел на Марка и сказал Уне и Сулиену: — Еще увидимся.

Когда он ушел, Уна тихо спросила:

— Вы уверены, что он никому не скажет?

— Да, — безоговорочно заверил ее Делир.

— Просто, когда мы впервые увидели Марка, то позвонили стражникам и хотели заключить сделку. Не только из-за денег, но из-за свободы тоже. Думаю, кто-нибудь здесь может попытаться сделать то же.

— Только не Дама, — настойчиво повторил Делир. — И ни один из тех, кто живет здесь постоянно. Но… — он замолчал.

— Да нет же, никто! — возразила Лал.

— Надеюсь, нет. Думаю, нет, — сказал Делир. — Кроме того, отсюда сделать это будет нелегко. Но если люди куда-то отлучаются, тогда, естественно, возникает риск.

— Я хочу, чтобы все знали, — резко произнес Марк, напрягшись. Он знал, что Уне это не понравится, и обратился к ней. — Если даже всем станет известно про меня, никто ничего не скажет. Потому что Габиний и любой другой на его месте захочет расправиться с тем, кто расскажет обо мне. — Он повернулся к Сулиену, думая о том, что сказал в Волчьем шаге о доморощенных работорговцах. — Особенно если это беглый раб, потому что… Потому что тогда некому будет жаловаться.

Он хотел, чтобы его снова называли по имени, и страшно хотел, чтобы Уна согласилась с ним, но она сказала:

— Варий говорил, никому не рассказывать кроме Делира.

— Варий не знал, как долго придется сюда добираться и что я встречу тебя. Шесть человек уже знают, не считая каждого, кто видел меня по дороге.

— Многовато, — спокойно сказала Уна.

— Думаю, будет лучше, если ты постараешься смешаться с остальными, — согласился Делир.

— Но на кого ты намекаешь? Кто способен на такое? — не отставала расстроенная Лал. — Навредить не только ему, но и тебе, и всем нам. О ком ты говоришь?

— Ни о ком. Но каждый, кто приходит сюда после всего, что с ним случилось… мы не можем быть уверены, что они сделают. А твою фотографию все еще показывают — каждый день. Я мог бы ограничить пользование дальновизором… это в любом случае опасно.

— Если ты это сделаешь, то кто-нибудь уж точно догадается, — с насмешкой в голосе произнесла Лал. — Только представь, человек смотрит на новенького и говорит себе: «Смотри-ка, всего лишь раб, а вылитый Марк Новий!» — и вдруг ему запрещают смотреть дальновизор! Если бы все оставалось по-прежнему, это бы еще прошло. И потом, если ты выключишь дальновизор, тут все с ума сойдут.

— Верно, — сказала Зи-е Делиру. Сулиен подметил, что Лал состроила гримаску, не то чтобы недовольную, но уж точно язвительную.

— Хорошо, — сказал Делир, — ты смотрела отчеты не реже остальных. Ты бы догадалась, кто он, если бы тебе не сказали?

Марк почувствовал себя вконец несчастным — как выставочный экспонат или вещественное доказательство, — пока Зи-е разглядывала его. Потом пожала плечами:

— Не думаю. Нет, вряд ли.

— А я бы узнала, — в пику ей заявила Лал, только укрепляя растущее чувство раздражения, которое она пробудила в Уне. Уне хотелось, чтобы кто-нибудь хоть как-нибудь подбодрил Марка, но сама не могла этого сделать — слишком много было народу, к тому же ей ничего не приходило в голову.

К счастью, Делир, похоже, испытал ту же потребность.

— Не волнуйся. Обычно мы отпускаем людей в определенное время, когда знаем, что есть сочувственно настроенные, со своим хозяйством и так далее, даже портовые охранники, готовые помочь им. До следующей смены еще долго.

— Да, и не только ты будешь говорить, что был рабом, — сказал Сулиен, — но и мы с Уной тоже. Скажем, что ты был в Лондоне.

Марк кивнул. Он ожидал, что его нежелание ехать в Хольцарту пройдет, как, скажем, нежелание идти на вечеринку проходит во время вечеринки. Но Дама внес свою лепту на всю оставшуюся жизнь. Теперь Марк не знал, где ему хочется быть.

— И ты не должен покидать ущелье один, — сказал Делир, положив конец дискуссии.

Лал объявила, что покажет им, где спать, и что Уне придется поселиться с ней. Уна мило улыбнулась, пожалуй, чуточку дольше, чем следовало.

Оказавшись наедине с Новием и рабами, Лал внезапно почувствовала, что ее задор куда-то делся — так обычно все и происходило. «Я им не понравилась», — уныло подумала она. Потому что она, как всегда, слишком много говорила и делала слишком много лишнего. Впрочем, такие мысли никак не влияли на ее поведение; если даже она и перекрикивала всех, преувеличивала все и изо всех сил старалась казаться забавной, то по-другому она не умела.

— Не так страшен черт, как его малюют, — игриво сказала она, имея в виду перебои с горячей водой и нужники, которые могли пахнуть и хуже.

Ее одежда приводила ее в отчаяние. Темно-красное платье должно было выглядеть нелепо в сочетании с тяжелыми горными башмаками, которые ей приходилось носить, — а Делир недвусмысленно заявлял, что выглядит она глупо или, по крайней мере, с каждым днем все больше намеренно увиливает от дела, на цыпочках обходя грязь в своих блестящих туфельках, хотя именно он подарил их ей на день рождения. И несмотря на то что она жила в ущелье уже почти четыре года, ей нечего было больше носить. Одежда, в которой она копала репу, ничем не отличалась от ее тонких ярких платьев, разве что была выношена до дыр и везде жала, так что Лал перестала обращать на нее внимание. Она никак не могла избавиться от раз и навсегда усвоенного мнения, что в непогоду нужно носить что-то с длинным рукавом, из чего бы это ни было сшито. Отсюда следовало, что если она не расфуфыривалась, то выглядела еще большей оборванкой, чем любой из беглых рабов, и часто мерзла. Так или иначе, перед ужином она надевала свои модные туфельки, отчего ее бросало в жар, пока не удавалось спрятать ноги под столом, где их, слава богу, было не видно.

Уна, Сулиен и Марк поняли, что в первый вечер от них не ждут ничего особенного. Из-за воздушных шпионов был объявлен комендантский час и затемнение, так что поели они очень рано; произошло это в самом большом из домиков на дне ущелья, где было слышно, как река журчит за деревянными стенами, оклеенными деловыми извещениями об эвакуации. Было здесь и несколько детских рисунков, старых и навевавших тоску, на которых разноцветные фигурки оранжево улыбались, тайком выбираясь из темных домов и прячась в синих поездах.

Временами в ущелье собиралось до сотни человек; сейчас было всего тридцать девять. Почти все встретили их с каким-то агрессивным удовольствием, в котором, однако, не было ничего личного; просто, несмотря на «спиральки», присутствующие хотели доказать, что голыми руками их не возьмешь. Они сидели на длинных скамьях среди, как особенно казалось Уне, неразличимой массы моложавых мужчин, каждому из которых было по крайней мере лет на пять больше, чем можно было дать по внешности. Лэт, Кальв, Келер — Лал представляла каждого бойко и громогласно, так что было невозможно уследить за тем, кому какое имя принадлежит, а потом со знанием дела сказала Уне и Марку:

— Вам, наверное, долго пришлось пробыть втроем, и такое множество народу вас пугает. Ничего, это только поначалу.

Однако чувство это так до конца и не прошло. Там была высохшая, как щепка, Пирра, находившаяся в ущелье уже четыре месяца, но по-прежнему сидевшая или стоявшая, как ствол срубленного дерева, словно разбитая параличом страха и отчаяния при виде того, во что упирался ее помертвелый взгляд, будь то стена или стоявшая перед ней пища. Едва за что-то принявшись, она тут же это бросала, касалось ли это еды или ее длинных редких волос, космами ниспадавших на костлявые плечи, волос, которые она безуспешно пыталась заплести в косички. Сейчас ей было даже хуже, чем обычно, и уже давно, потому что она не поверила, когда Делир сказал, что солдаты их не найдут. Вообще Делир умел хорошо распутывать подобные узлы ужаса и шока, но пока, сколько он ни говорил с Пиррой, ни сидел молча рядом, ни подбирал ей какой-нибудь несложной работы — ничто не давало заметных результатов. Она почти ни с кем не разговаривала кроме своей маленькой, с осунувшимся личиком дочери Айрис, которой приходилось упрашивать и уламывать ее, заставляя встать, сесть или проявить хоть какой-то признак жизни. Пирра и ела-то только потому, что Айрис постоянно шпыняла ее, жутковато разыгрывая роль бабушки: «Ну-ка давай, я хочу, чтобы у нас была чистая тарелка», — и Пирра безо всякой охоты поднимала и подносила ко рту тяжелую ложку.

Айрис исполнилось девять, но она была сверхъестественно взрослой и сведущей для своих лет. Она без всяких понуканий, как робот, мыла и чистила все в доме, совершенно невозмутимо, и, похоже, относилась к Пирре почти равнодушно, как к вызову, требующему от нее еще большего героического терпения. Невольно приходило в голову, что девочка должна была вести за собой мать вверх и вниз по горам всю дорогу от самой Ретин, иначе трудно было понять, как такая развалина могла забраться так далеко, на что и у более сильного человека не хватило бы сил. Но она добралась.

— Нет, нет, — объяснила Лал, беспомощно стараясь одна поддержать общую беседу и ободряюще улыбаясь Пирре. — Она действовала просто поразительно: в один прекрасный день сгребла Айрис в охапку и сбежала, и половину пути проехала на хозяйской машине, хотя раньше никогда не садилась за руль. Это Айрис мне рассказала. На самом деле она только теперь такая, думаю, потому что… — Делир строил ей отчаянные гримасы, пока она не замолчала, хотя Пирра держалась по обыкновению апатично, а Айрис только кивала, холодно на них глядя.

При виде их Уна чувствовала снедающий ее бессильный гнев, равно как и нечто вроде непонятной зависти, из-за того что Пирра сгребла дочь в охапку и сбежала, что у нее хватило решимости, по крайней мере, на это, даже если ее ничто больше не удерживало.

Глядя на Пирру и Айрис, Сулиен ощутил несообразно сильный укол тоскливой боли, хотя не стал про себя напрямую сравнивать их с собственной матерью. По правде говоря, его даже не испугала собравшаяся в комнате большая компания, напротив, его охватила приведенная в полную боевую готовность жизнерадостность, и он попросту испытывал облегчение оттого, что люди все еще могут собираться большими группами, а не жить, пресмыкаясь, прячась от чужих глаз по двое и по трое.

И хотя Пирра была самым страшным примером, было тут и еще несколько людей с таким же оцепенело-оглушенным видом — пусть и не в такой крайней степени; злоба то и дело мелькала на лице мужчины, сидевшего рядом с Сулиеном, случайно прорываясь сквозь выражение сдержанной доверительности, ему свойственное. Мужчине этому, с мягкими темными волосами, было тридцать с небольшим, и звали его… Кальв, нет, Товий. Оказалось, что именно он написал на внешней стене «Все дороги ведут из Рима», и теперь, казалось, слегка смущен этим. «Ребячество», — пробормотал Товий.

Будучи рабом, Товий начинал с того, что с утра до вечера читал вслух своему неграмотному хозяину, тоже некогда бывшему рабу, позднее же исполнял работы, за которые на самом-то деле полагалось платить, вел счета или просто служил одушевленной записной книжкой. Теперь он учил обитателей ущелья читать фальшивые документы, которые изготовляла для них Лал, и подписываться новыми, фальшивыми именами.

— Нет, я тут не останусь, это точно, во всяком случае не навсегда, — сказал он. — Вот только не знаю, куда податься. Тут я, по крайней мере, знаю людей. Когда я сбежал, мне хотелось что-то делать: стучаться в дома, заходить в кварталы, где живут рабы, и просто говорить: «Ну, давайте же». Но я не мог. Теперь, если они сбегут сами, я помогаю им выстоять.

Сулиен посмотрел на Товия, потом отвел взгляд, пораженный его словами. Он подумал о руках Дамы, и тоскливое, жутковатое чувство шевельнулось в нем. Если он поможет Даме, а вслед за ним потянутся остальные, это не будет невеселым заштопыванием ран и искуплением чьей-то вины; вот увидишь, смутно подумал он, ты будешь работать во имя чего-то. А потом, если они с Уной когда-нибудь станут свободными?.. И тут, как ясный свет откровения, на него снизошла потрясающая, хотя и вполне очевидная мысль о задуманной Лео и Клодией больнице. Сулиен пришел в волнение. Но он не мог спросить Марка о больнице для рабов, поскольку, разумеется, Марку полагалось быть Гнеем и он не мог ничего об этом знать.

Лал на мгновение заколебалась, не зная, где сесть. Она почувствовала себя нахалкой, которой следовало бы оставить чужеземцев в покое, но одновременно ей показалось, что это будет выглядеть пренебрежительно, и она плюхнулась рядом с Уной, напротив Сулиена и Марка. Отчасти потому что Делир продолжал строить гримасы, она наклонилась над столом и шепнула:

— Ну что, догадались насчет моего отца и Зи-е?

— Нет, о чем? — оглянулся Сулиен. Зи-е и Делир сидели за разными столами в разных концах комнаты. Делир, явно отбросив всю напускную суровость предшествующего разговора, весело спорил с кем-то, то ли что-то объяснял, воздев руки в воздух. Зи-е вкушала свою пищу невозмутимо, с видом неколебимого сдержанного величия. Сулиен ничего не заметил, кроме разве того, что они пару раз обменялись взглядами.

— Они и вправду думают, что если будут сидеть в разных концах, то я ничего не пойму, — сказала Лал.

— Ты уверена?

Как и предполагалось, Сулиен не мог не заметить разительного несходства этой пары, но не знал, как выразить это, ненароком не задев обоих.

— Она… вроде как выше его… — запинаясь, пробормотал он.

— Не в том дело, — прошипела Лал. — Она может убивать людей голыми руками. — А затем поникшим тоном добавила: — Только она этого не знает.

— Как… почему она убивала?

— Конечно, она никого не хотела убивать, просто пришлось. Она была гладиаторшей, а все синоанки бьются так, без оружия, то есть иногда оно у нее было, в общем научилась она у себя разным штучкам, приемчикам всяким. И в конце концов это возненавидела. И чем больше она это ненавидела, тем хуже дралась, и поняла, что рано или поздно вообще станет никуда не годной и кто-нибудь убьет ее. И конечно, я все вижу и понимаю, как она это ненавидит, но мне все равно хочется, чтобы она показала людям, как это делается, им бы это пригодилось. Понимаешь, если бы, например, Пирра знала, что может убивать, ну пусть не убивать, а просто ранить, может, тогда у нее не был бы такой каменный вид. Я не за то, чтобы расхаживать и убивать первого встречного. Просто знать, что ты можешь. Но она не станет, Зи-е точно не станет.

Товий приумолк, вежливо притворяясь, что ничего не слышит, и все же он явно не был удивлен ни единым словом. Уна с Марком тревожно переглянулись: способности Лал держать что-либо в тайне показались им весьма сомнительными. Однако Лал держалась вполне естественно, называя Марка Гнеем, и доверчиво выслушивала его смешанное с правдой вранье, когда Товий спросил, откуда они и как им удалось бежать. И действительно, немного погодя Сулиен с удивлением понял, что опасность исходит не от Лал, а от Уны и Марка. Уна и Сулиен принялись начистоту рассказывать все, что знали о Лондоне, и как в детстве их разлучили. Лал слушала увлеченно и с благодарностью, но Сулиен чувствовал, что неотвратимо приближается момент, когда ему придется рассказать о кресте и о том, почему он направился именно сюда, и все, что минуту назад представлялось ярким и осмысленным, сменилось беспокойным, нечистым чувством. Ему не хотелось гадать, поверят ли Товий, Делир или Лал его словам или усомнятся в них.

Невнятно пробормотав, что Уна знала, где его искать, и украла бумаги, он замолчал. Никто явно не узнавал его, как узнал Дама, и, конечно, никому не было дела до истории о распятии, но Сулиен понимал, что она выплывет на свет и лучше рассказать об этом сейчас, но не мог собраться с духом.

Тогда заговорила Уна и стала объяснять, как поселившийся по соседству Гней рассказал ей о Хольцарте. Мельком и довольно туманно упомянула о распятии, а потом сказала, что они с Гнеем разошлись, когда она отправилась на поиски Сулиена, после чего снова встретились в Дубрисе. Марк, до того сидевший в удрученном молчании, стал вяло вторить ей, затем как-то ненароком упомянул, что работал в Сине, и внезапно Лал и Сулиен с тревогой заметили, что чересчур увлеклись его рассказом. Товий, имея в виду время, проведенное ими в услужении в воображаемом лондонском доме, спросил:

— Плохо пришлось?

— Хорошего мало, — спокойно ответила Уна, и, вместо того чтобы пускаться в дальнейшие выдумки или просто замолчать, обратилась к Марку: — Верно?

— Да, нас… били с утра до вечера, — поспешно сказал сбитый с толку Марк.

— Сам виноват, — вежливо откликнулась Уна. — Надо было пореже попадаться ему на глаза.

— Ну, уж если они за тебя принимались… Приходилось делать вещи и похуже. Например, его спальное белье.

— Потел? — рискнула предположить Уна.

— Хуже, — беспечно произнес Марк. — Чесался круглые сутки. — Уна кивнула, внутренне вздрогнув при упоминании о вымышленном постельном белье. — В общем, я так до конца и не решился, — продолжал Марк…

— Струсил, — осторожно поддела его Уна.

— Еще бы, — сказал Марк, — он потом понял, что у Уны какой-то план, и мне показалось… — Он выдержал умышленную паузу и мягко сказал: — Мне показалось, что это знак.

— Было ужасно, когда Гней узнал. Я считала его занудой. Да, сударь, нет, сударь. Ты казался таким надутым. Никогда бы не подумала…

— А ты? — Марк наклонился к ней через стол. — У тебя вечно был такой вид, будто кусок в горле застрял, — отсутствующий.

Марк начертил отсутствующее лицо Уны в воздухе, не сознавая, что его пальцы едва не касаются ее кожи.

— Ладно, зато ты на меня стукнул, по крайней мере раз, когда первый ключ не подошел, — кому же еще было.

— Никогда бы такого не сделал, — запротестовал Марк с видом оскорбленного достоинства. — Хозяин был просто ублюдок.

— Это точно.

Они ухмылялись, посмеиваясь друг над другом. Возникла опасность, что окружающие заметят явную игру. Уна не просто переносила Марка в свое реальное прошлое, и это не был дом в квартале лупанариев. Конечно, воображаемый дом смахивал на ад, поэтому они и сбежали. Но сделали они это вместе, и, кроме них, в этом доме никто не жил.

Лал незаметно толкнула Уну ногой под столом, и та опустила глаза, словно от внезапного отвращения, хотя, как показалось Лал, слегка переиграла.

Уне же вдруг припомнился голос, так убедительно произнесший: «Да, это приличная девушка».

Лал и Сулиен решительно и нервно завели речь о Даме, которого не было за столом, и явно не из-за того, что случилось возле лифта.

— Он никому не позволяет смотреть, как он ест, — сказала Лал. — Думаю, ему приходится становиться на карачки, не знаю.

— Тогда где он? — с еле заметной дрожью в голосе спросила Уна.

Дама ел в одиночестве, в мониторной, ненавидя свои ни к чему не пригодные руки, ревностно выискивая на экранах тени убийц, выжидая. Но в тот вечер в небе не было ни одной «спиральки», на тропах — ни одного лазутчика.

Позже, когда Лал и Уна оказались в разрисованном домике, Лал радостно воскликнула: «Вот!» — словно давая понять, что наступил новый этап увлекательно-испытательного срока, а потом долго молчала. Временами в домике Лал спали сразу пять человек, но часто в Хольцарте было достаточно просторно, чтобы она могла сама жить в нем. Изнутри стены были ровно обшиты планками, и за год до того Лал рисовала на них большие картинки — длинные женщины в длинных платьях, разделенные одинаковыми, как кариатиды, интервалами, ничем не занятые, просто стоящие или прогуливающиеся, манекенно изогнув руки. Это были всего лишь фантазии на расхожие модные темы, и все же им было присуще некое удлиненное, плоское изящество, как египетским изображениям: потолок покоился на их разукрашенных головах, длинные ноги заостренными носками невесомо касались пола, миндалевидные глаза глядели загадочно.

Синие и пурпурно-красные, они выглядели несколько призрачно в надвигающейся тьме. В распоряжении Уны и Лал была электрическая лампа, шнура которой едва хватило, чтобы постелить Уне; растянувшись на кровати, Уна испытала удивительное чувство: скептически вжимаясь спиной, бедрами и плечами в простыни, она тщетно пыталась ощутить под обманчиво мягкой периной бугры и камни, которые должны же были быть там, как комки в каше.

Она выразила свое восхищение рисунками Лал, впрочем не вкладывая в свои слова особого чувства, и пробормотала что-то подобающее по поводу расставленного на письменном столе оборудования для изготовления фальшивок. И все же ее мнение об этой глупой девчонке несколько улучшилось: непросто, должно быть, при помощи одних кисточек и комочков ваты делать такое кропотливое и сложное дело. Но Лал тут же снова засыпала Уну абсурдными, на взгляд последней, в своем любопытстве вопросами насчет Сулиена.

В другой раз она, пожалуй, и заинтересовалась бы подделками, но сейчас ей было никак не расслабиться, несмотря на покойную, обволакивающе мягкую постель.

Внимательно рассмотрев в полутьме длинные бледные волосы Уны, Лал легонько встряхнула головой, с удовольствием чувствуя, как ее собственные волосы мягко щекочут ей щеки и шею, как множество живописных кисточек, одновременно испытывая мимолетное сожаление к отрезанному черному завитку, слегка изогнувшись лежавшему на столе среди пузырьков с чернилами и растворителем, как если бы могла однажды вновь прикрепить его.

— А какой красивый, длинный был локон, — печально произнес Делир, закончив отчитывать дочь за поход в Атабию.

— И вовсе не красивый, — ответила Лал. — Лохмы да и все.

Чувствуя себя отчасти собственницей, она испытала неудержимое желание переделать прическу Уны на свой фасон и сказала:

— Какие прямые у тебя волосы, можно я их как-нибудь подстригу?

— Нет, — инстинктивно встрепенулась Уна.

— Ладно. Я тебя понимаю. Когда у меня были длинные волосы, Поппака и Флора — они уже давно, много месяцев как ушли — все время пытались заплетать мне косички, такая тоска. Когда волосы слишком длинные, надо что-то с ними делать. Но вот я взяла и подстриглась, а теперь мне не с чем играть.

Она с надеждой посмотрела на Уну, думая: зачем продолжать, люди всегда рассчитывают, что ты подружишься с шестилеткой, потому что тебе самому шесть, а на самом деле я сейчас говорю сама с собой, как дура.

— Обычно я с ними ничего не делаю. Просто иногда забираю наверх, — ответила Уна, рассеянно пытаясь, по крайней мере, вежливо имитировать такого рода беседу.

— Вот взять тебя и Сулиена, — продолжала Лал, не в силах противиться любопытству. — Вас можно принять за брата и сестру, но ведь вы не похожи, хотя на самом деле похожи. Вы действительно не виделись семь лет, или ты сказала это, только чтобы прикрыть Марка? Просто страшно подумать — и после стольких лет ты все же его нашла.

— Я все время об этом думала, — сказала Уна. — Он тоже пытался меня найти, только я не знала.

— Ох, — сказала Лал, довольная тем, что справедливое воссоединение свершилось, печалясь, что несколько призрачные Уна и Сулиен могли бы и до сих пор в одиночестве бродить по Лондону. Однако вскоре снова спросила озорным тоном:

— А Марк? Расскажи, как вы познакомились.

Уна закрыла глаза, чувствуя себя в ловушке, разбитой, с истрепанными нервами. Ей не хотелось говорить о Марке. Рассказала о блошином рынке в Толосе. К временному облегчению Уны, Лал ненадолго отвлеклась на предсказания судьбы, по-дружески заинтригованная, хотя, казалось, и не до конца доверявшая Уне, но снова свернула разговор на Марка.

— Понимаешь, мне кажется, ему больше идут растрепанные волосы, — размышляла Лал. — Больше чем прилизанные, как на картинках, это точно. Жалко только, что он белобрысый, ведь все остальные Новии брюнеты, верно? Одна только Клодия Аурелия, а мне кажется, мужчинам светлые волосы не идут.

— Не такой уж он и белобрысый, — уклончиво ответила Уна.

— Ну конечно, только слепой не заметит, что тебе это нравится, — поддразнила ее Лал. — И подумать только — ведь ты могла его убить! Хорошо еще, что он не злопамятный. Вы уже целовались?

— Нет, — беспомощно пробормотала Уна, жалобно пошевелившись на кровати. Когда Марк смотрел на нее, когда они улыбались друг другу через стол — и потом, когда Лал помогла ей разом сбросить чары безответственной игры, которую они затеяли, — Уне показалось, что все то легкое и одновременно зрелое, что возникло между ними, вдруг облеклось в гранит, вплелось в какой-то узор; это было чересчур. Конечно, она не могла не видеть этого раньше, и хотя тонкие, как волос, черточки его существа, западали ей в душу — то дразня, то веселя, то чаруя, — все они сами по себе были такими безобидными, почти ничем.

А Лал каким-то образом увидела все с первого взгляда, и, собственно, зачем ей было молчать?

— Нет, — смущенным эхом откликнулась Лал, потупившись. — Прости. — Она подождала, но Уна, по-прежнему с несчастным видом лежавшая на кровати, молчала, и Лал осторожно, очень осторожно, спросила: — И тебе этого никогда не хотелось?.. Разве ты не чувствовала?..

— Нет, — сказала Уна. — Ничего хорошего бы из этого не вышло.

А теперь, что мне теперь делать, едва не застонала она.

— Ладно, не хочешь, так не хочешь, никто не заставляет, — благоразумно заметила Лал, хотя ей было страшно жалко Марка. Снова выждав, она спросила: — Но почему?..

— Потому…

Уна не понимала, почему должна отчитываться перед этой участливой Лал, к тому же такой сплетницей и такой молодой, подумала Уна, забыв, что сама всего лишь на год старше. Но она чувствовала, что должна, пусть это и неправильно, пусть она виновата, по крайней мере, в пренебрежении чужими интересами, и не сможет объяснить это Марку.

Голос ее был похож на стенание; Уна постаралась, чтобы он звучал ровно и уверенно, властно приподнялась на локтях.

— Потому, видишь ли, что какой в этом смысл? — сказала она. — Если бы у него все было в порядке, мы никогда не встретились бы, а встреться, не смогли бы даже заговорить. Будь он в Риме, он не чувствовал бы себя так. Рим — вот его настоящая жизнь, а не это, даже он сам здесь — не он. Он снова станет собой, каким-то другим, только когда вернется. Всего лишь кажется, что мы друг друга знаем. Не знаем, нет.

— Думаю, отец и Зи-е тоже не были бы вместе, не посади их в одну клетку здесь. — Впрочем, Лал не стала развивать эту тему. Она не то чтобы не одобряла связь Делира и Зи-е, но та казалась ей какой-то нелепой.

— Но они останутся здесь, — сказала Уна. — А он — нет. — Она снова замолчала и наконец мрачно закончила: — И я не останусь, не выдержу.

Лал непроизвольно захотелось крепко обнять Уну или, по крайней мере, хлопнуть по плечу, но ее поразила мысль, что той может не понравиться, что ее трогают, во всяком случае чужие люди, некоторые из приходивших в Хольцарту были именно такими. Ах, вот в чем дело, подумала она, бедная Уна.

В целом Уна все больше сдавала под напором безудержной симпатии Лал к Марку и к ней самой, словно они были жертвами голода или землетрясения. И все же, к собственному удивлению, она тоже поуспокоилась.

— Ладно, не надо ничего говорить, — сказала она.

Уна не сомневалась, что Марк еще ничего не заметил, что он не понимает, как многого хочет от нее.

— Надеюсь, — сказала она, превозмогая боль, — я не буду часто видеть его, по крайней мере пока мы здесь.

Лал не очень-то понравился этот план, но она не могла придумать ничего иного и поэтому решила не противоречить, только пробормотала в ответ что-то убаюкивающее. Уна молча переоделась в старую ночную рубашку, которую ей дали, и вместо того чтобы лежать без сна, переживая из-за Марка, свернулась опрятным клубочком на мягкой постели и провалилась в желанный сон без сновидений сразу, как только нашла выключатель, — провал, темнота.

Назавтра Уна встретила в одном из переходов Даму, он больше не был бледен и разъярен — напротив, казался доволен встрече с ней и всем на свете.

— Я видел твоего брата, — сказал он, — и моя рука уже лучше, как такое может быть?

Пониже плеча, там, где некогда вздувались мышцы, теперь провисавшие спущенной струной, проявились овальная припухлость. Только теперь Дама понял, что это было одно из немногих явлений, связанных с его ранами, которое он считал само собой разумеющимся: временами, ударяясь о что-нибудь, он замечал неощутимые, пустячные синяки, но никакой боли он не ощущал и значения им не придавал. Теперь припухлость на онемевшей левой руке неясно покалывало, словно булавками, и жгло, как от крапивы. Там, где ткань рукава касалась кожи, словно образовалась ссадина, набухшая и зудевшая; это было замечательно.

— Сулиен рассказал мне про тебя, — произнес Дама. — Ты тоже можешь помочь нам. Видно, судьба так решила, что вы оба оказались здесь.

— Мы бы здесь не оказались, если бы не Марк, — ответила Уна, подавив новую вспышку беспокойства при звуке этого имени. Она еще не виделась с ним, поначалу решив, что ему покажется странной такая встреча спозаранку, теперь она казалась странной ей самой. Раньше они встречались волей-неволей.

— Постойте-ка, нет — только там, в лесах.

Дама, казалось, колеблется.

— Что ж, — неуверенно сказал он, — вчера я… конечно, мне не следовало этого делать… но… — в порыве чувств он легко коснулся скрюченными пальцами ее руки. — Я тебе кое-что покажу.

Выяснилось, что он ведет ее в пустой домик Делира.

— А это можно? — спросила Уна.

— Да, да. Это, в сущности, его контора, и… — Дама не закончил фразу, решив, что это пустая трата времени; ему хотелось поскорее объяснить, зачем он ее сюда привел. — Смотри.

— Куда?

— Да на карту, на карту. Видишь, как все на ней искажено?

Уна в смущении и растерянности посмотрела на океаны, потом на Даму. Три листа карты были изящно развешаны дюймах в шести друг от друга, так что массивы суши жалостно тянулись друг к другу через стену, а моря выливались в бледное пространство. Конечно, Дама имел в виду не это, но тогда что же еще?

— Представь, что снимаешь с мира кожуру, — быстро принялся объяснять Дама. — Форма кожуры не может быть такой плоской, верно? Значит, ты не можешь превратить шар в прямоугольник без искажений.

— Не знаю, — ответила Уна, кротко и в то же время рассерженно, слегка поежившись. Такое любому могло прийти в голову, подумала она; сколько же в мире всего, о чем я даже помыслить не могу.

Дама бросил на нее быстрый взгляд.

— Откуда тебе знать? — спросил он мягко и нетерпеливо. — Кто мог сказать тебе? Было ли у тебя время или причина задуматься над этим? А теперь смотри, как они это сделали. Они сделали Европу, и Италию, и Рим, — коротко хохотнул он, но тут же вновь посерьезнел, — вдвое больше, чем на самом деле. А все остальное — ужали. По крайней мере — к югу. Африка больше, чем выглядит здесь. Видишь? Вот отсюда досюда. — Тут он в отчаянии стиснул зубы, потому что не мог правильно показать, и ему пришлось придвинуться к продолговатому миру так, что лицо его оказалось всего в нескольких дюймах от карты, и переступить от конца к концу, яростно мотая головой, указывая на границы империи. — Но даже этого показалось мало, им пришлось пойти еще дальше… Не понимаю, зачем Делир…

Зачем Делиру такая карта, мог бы сказать он, но вовремя остановился. А спустя мгновение добавил, пытаясь указать на Пиренеи:

— А мы — вот тут, и это не их земля.

— Ты когда-нибудь видел Лео? — спросила Уна. Дама чуть слышно вздохнул и кивнул головой. — Тогда, может, ты знаешь… что он собирался сделать?

Дама задумчиво нахмурился.

— Я знаю, он говорил про отмену рабства, — пробормотал он наконец. — Но когда? Что бы он ни говорил, он был на их стороне. — Снова дернув подбородком, Дама указал на карту. — Могу только сказать; он ждал, что все будут почитать его как… как бога. Особенно женщины и рабы. А раз он ждал, то они так и делали. Но почему мы, — он прервался и как-то странно поправился, — должны кому-то поклоняться. Тем более — благодарить.

Уна ожидала, что он скажет: «благодарить, тем более — поклоняться», — но со смешанным чувством вины вспомнила, что Марк сделал для нее в Волчьем Шаге, как он это сделал.

— Но ведь больше никто даже не пытался отменить рабство. А Марк…

— А почему мы должны кого-то дожидаться? — прервал ее Дама.

— В конце концов не важно, каким он был, куда важнее, что он собирался сделать. А теперь у нас есть Марк. Ты спросил, почему он здесь. Пришлось. Вот почему.

— Но этого можем добиться и мы сами, — с горячностью сказал Дама. — Нас так много. Помнишь, что ты сказала мне вчера, когда я спросил, рабы ли вы? Почему мы ведем себя как какие-то слабаки, когда это не нужно, ведь на самом деле мы — сила. Вот чего тебе должно хотеться.

Ясные глаза устремили на нее пронзительный взгляд, на который Уна не могла не ответить.

— Конечно, мне этого хочется, — ответила она.

— Вот и хорошо, — шепнул Дама. — Я так и знал.

Оба уставились на карту с одинаковым возмущением.

— Может, они и стали бы звать его, Лео, богом, но теперь он мертв, — пробормотал Дама. — Научились сжимать континенты, а теперь думают, что все, что они ни скажут, правда. Ох уж все эти дешевые боги. Либо один бог, либо ни одного. Не то чепуха получается.