Вилла на холме была прекрасна, но Лео и Клодия запустили ее. Половина возделываемой земли, некогда принадлежавшей государству, была продана, а остальное заросло крапивой и сорняками. Сад все еще выглядел мило, но исключительно по воле случая: Клодия посадила в нем хищные желтые розы, распространившиеся повсюду и поглотившие асфодели и бархатцы. Краски фресок, которыми дом был расписан изнутри, поблекли; красивое лицо Орфея на полу в кабинете было испещрено маленькими серыми шрамами — там, где мозаичные плитки выпали, обнажив бетонное основание. Слуг, чтобы присматривать за всем этим хозяйством, тоже не хватало.

Варий и Гемелла устроились в колоннаде. Был полдень, Варий рассеянно распутывал каштановые, собранные в узел волосы Гемеллы, лежавшей на скамье, положив голову ему на колени.

— Что ты наделал? — томно пожаловалась Гемелла, когда было уже слишком поздно. Варий, правда в меру, кичился собственными волосами, завитки которых были ровными полосками уложены от бровей до макушки, но только ими; одежда, даже дорогая, выглядела небрежно натянутой на грубо сколоченный костяк, словно долговязое тело Вария было рамой из держащихся на скрепах планок. Он был римским гражданином, родом из Египта, и лицо его, как и тело, было длинным и угловатым, встревоженным, с ранними складками вокруг глаз и рта. Ему исполнилось двадцать семь, Гемелле — двадцать пять, и вот уже почти два года, как они поженились. Утро они провели, просматривая бумаги Лео. Теперь Варий был душеприказчиком Лео, а до этого — его личным секретарем.

В раздумье Гемелла оттягивала нижнюю губу — это не красило ее узкое розовое лицо. Варий отвел ее руку, накрыв своей.

— Что теперь будем делать? — спросила Гемелла. И, когда Варий не ответил, добавила: — Если мы не попытаемся и что-то случится…

— Знаю, — спокойно ответил Варий. — Мы этого себе не простим.

— Ладно. Когда мы ему скажем?

— Пока я не могу его сюда зазвать. Они его не отпустят или по крайней мере начнут гадать, куда он отправился.

— Но надо спешить.

— Да, но сказать ему… — нерешительно ответил Варий. — Если мы его во все это втянем, а потом окажется, что мы ошибались… Ты видела его на похоронах? Он ходит как лунатик, бедняжка. Ему это может оказаться не по силам.

Гемелла состроила гримаску.

— Так страшно делать это… — призналась она.

— Пока в этом нет нужды.

Но она, подумав минутку, покачала головой:

— Сколько ему, шестнадцать? Мы не можем не сводить с него глаз, не объясняя ему причины — долго или нет, неважно….

Варий кивнул, но не смог подавить вздоха.

— Он поверит этому не больше, чем Лео. Возможно, это единственно разумная реакция.

Он потер переносицу.

Гемелла решительно приподнялась и поцеловала мужа в губы, в щеку, в уголок глаза.

— Если мы заблуждаемся, это хорошо. Но думаю, что нет. И ты тоже так не думаешь, я знаю.

— Нет, — сказал Варий, — я ненавижу их, а мы даже не знаем, кто они.

— Они могли бы не трогать Клодию, — горестно сказала Гемелла.

Варий погладил ее по спине. Глаза у нее еще с утра немного покраснели. Именно Клодия познакомила его с Гемеллой. Гемелла приходилась Клодии троюродной сестрой. Она помнила, как, когда ей было семь лет, трепетала перед Клодией в день ее свадьбы, и не только из-за ее красоты, но и потому, что в ней было нечто, внушающее невольную робость: прочность и увесистость золотого слитка, неуязвимый взгляд. Она и дальше продолжала внушать Гемелле робость, но оказалась не такой уж неуязвимой. Гемелла помнила и то, как насмешливо и до неприличия язвительно отзывалась она о Лео в последние года четыре. Услышав ее однажды, Варий, одновременно удивленный и встревоженный, спросил у Гемеллы: «Ты ведь никогда не будешь так говорить обо мне, правда?»

— Нет, они желали и ее смерти тоже, — ответил Варий, снова поглаживая жену по спине, поскольку это было комплиментом Клодии и в некотором роде утешением — думать, что это было не просто невезение.

Они выждали две недели, после чего Варий написал во дворец.

«Столь многие лжцы и предубежденные свидетели, — писал Марк, — исказили его подлинный характер и свершения, что мы никогда не сможем до конца опровергнуть их ложь. Однако мы можем доказать, что обвинения в том, что его путь к власти лежал через убийство, основаны на ненадежных словесных свидетельствах его преемников, у которых были свои причины изображать Нассения злодеем».

Он остановился. За несколько недель, последовавших за похоронами, он уловил в своей скорби какой-то укачивающий, вызывающий дурноту ритм. Порой горячие лезвия воспоминаний полосовали его, вызывая слезы. Но по большей части время текло медленно, скучно и как бы в какой-то дымке; шаткие глыбы времени, когда ничего не происходило, нечем было заняться и всего его охватывало странное изнеможение, или, точнее выражаясь, лень. Марк проводил досужие часы, слепо глядя на Фонтаны дворцового сада или отлеживаясь в ванной, не утруждая себя даже тем, чтобы написать письмо или почитать какую-нибудь книжку. Но иногда в нем вскипала черная, злая энергия, от которой бросало в дрожь и которая обращалась в панический ужас, если он вовремя не подыскивал какого-нибудь занятия. Когда это случалось, он работал, отчасти потому что больше делать было нечего, а отчасти — потому что это избавляло его от необходимости встречаться с домашними. Теперь он писал апологию Нассения — насквозь коррумпированного и крайне непопулярного императора, жившего в двадцать шестом веке. Его преемниками были Новии. Марк находил извращенное удовольствие, называя своих предков лжецами.

Он сомневался, что сам верит в то, что пишет. Его экзерсисы немного тревожили его по той же причине, по которой нравились: а именно потому, что под его пером каждый практически в равной степени оказывался достойным защиты и уязвимым для нападок. Но постепенно Марку это прискучило. Упражнения в сочинении речей были хороши для ораторской практики и давали повод свежими глазами посмотреть на историю, но было жалко доказывать, что Нассений не убийца: когда куда забавнее было бы, если бы он им оказался. Марк написал уже половину речи, пытаясь доказать, что Веспасиан был не умеренным государственным деятелем, а жестоким и алчным чудовищем. Но он не видел своего наставника после смерти родителей. Не оставалось никого, кто мог бы заставить его довести начатое до конца.

И вот летаргия снова сковала его, и, предоставив похожей на пещеру комнате погружаться в потемки, Марк сидел с пером в руках, с ненавистью глядя на парчовые занавеси и непроизвольно снова и снова прокручивая в уме свою надгробную речь, с неловкостью и уже перегоревшей болью. Теперь ему хотелось, чтобы как можно меньше людей услышали, как он говорит подобное. Была ли хоть доля правды в том, что его родители любили друг друга? Марк провел детство, попеременно надеясь и боясь, что они на грани развода. Если амбиций и сдержанного взаимоуважения было достаточно, чтобы удерживать их вместе, то искать здесь какую-то трудноопределимую форму любви — это уж чересчур… Теперь Марк видел, что развод не был выходом. Конечно, мать никогда не имела бы такого влияния без Лео, однако Лео в данном случае тоже достаточно знал себя, чтобы понимать, что не обойдется без Клодии, которая всегда решала за него, как ему поступать дальше.

Дела пошли лучше в последние полтора года, с тех пор как они решили свести свои отношения к деловому партнерству; по крайней мере, Марк верил, что они решили именно так; родители ничего не сказали ему, но теперь выглядели одновременно более дружески расположенными и более отдаленными. Марк был уверен, что Лео по-прежнему спит с другими женщинами, как делал всегда, — когда-то это вызывало бурные ссоры, подобные магнитным бурям на поверхности солнца, способным длиться годами.

Но ведь на людях они любили друг друга, подумал он вдруг. Держались за руки и улыбались, и в этом не было ничего принужденного; когда определенное число людей смотрело на них, они чувствовали себя поистине раскованно и были счастливы.

Он снова очнулся, только когда кто-то включил свет. Бесшумно войдя, высокий раб хотел помочь ему переодеться для ужина. Марка это немного покоробило.

— Нет. Спасибо. Не надо, я сам, — сказал он. Казалось, они исполняют некий танец: раб невозмутимо приближался, а Марк пятился через всю комнату. Марку пришлось до неприличия часто отнекиваться и извиняться, однако раб, похоже, не верил ему и, мягко протестуя, робко уставившись в пол, продолжал, неумолимо шаркая, надвигаться на него. Марк чувствовал, что попал в глупую ловушку. Дело не в том, что он никогда не заставлял себя ждать. В доме были слуги, которые готовили для него и переносили его с места на место, но то были слуги. На сей же раз — нечто иное, нечто отвратительное.

За ужином все тоже было скверно. Рабы парили над блистающим столом, как назойливые трупные мухи. Марк чувствовал, как они смотрят на него, пока он ест, стараясь предупредить его малейшее желание. Он наблюдал за тем, как Друз, лежа на стоявшем напротив ложе, приказывал им, что делать дальше, едва снисходя до слова или жеста. В этом было определенное изящество, словно рабы — это ноты мелодии, сочиняемой Друзом. Марку хотелось пить, но просить о чем-либо рабов было противно. Ему было противно смотреть на них, чувствовать у себя за спиной их легкие, быстрые шаги. Он подумал: как странно, что вина может так тесно граничить с враждебностью, словно рабы оказывали ему милость, а не наоборот. Он мог запросто встать и сам налить себе воды из кувшина, но это удивило бы всех, поэтому он не решался. Марк очень ясно помнил родителей, когда те возвращались после долгих визитов во дворец. Мать опускалась в кресло и говорила: «Ох, давай никогда туда больше не пойдем». И смеялась, хотя вид у нее был грустный. Марк заскрипел зубами, — образ матери не отступил, и он подумал, что пора домой.

Не только суматошные, повсюду снующие рабы делали дворец гнетущим. Гнетущей была и доброта семьи. Двоюродная сестра, Макария, которая — и Марк прекрасно знал это — не любила его, как и всех прочих юнцов, завела привычку неловко хлопать его по плечу всякий раз, когда они встречались, и делать ему маленькие подарки. Марк видел, что Макария никак не может придумать, о чем с ним говорить, а он не мог сказать ей, чтобы она и не пыталась. Возможно, с дядей, который любил Лео, было бы проще, но увы. Они утомили друг друга, стараясь, чтобы их по раздельности существовавшие скорби не столкнулись. Марку ужасно не нравилось, что лицо дяди становилось еще более напряженным каждый раз, как взгляды их встречались. Фаустус то и дело заводил с ним отрывистые невеселые разговоры. Это было все равно что пытаться разжечь огонь, высекая искру из двух комков земли.

Склонившаяся рядом Туллиола, по сравнению с Фаустусом, являла отрадное зрелище. Она, по крайней мере, была такой, как всегда. Туллиола зачаровывала Марка, не испытывавшего к ней никакого влечения, хотя была явно самой красивой женщиной, которую он знал, — со своими влажными глазами и мягко очерченным ртом. Скорее она вызывала у него желание подкрасться к ней сзади и громко крикнуть, чтобы посмотреть, что она станет делать. Марк ни разу не видел ее удивленной. Она держала свою словно выточенную из слоновой кости шею неестественно прямо под грузом зачесанных наподобие башенки темных волос. Стояла она или ходила, ее безупречно выработанная поза и тяжелая пирамида прически делали ее выше, хотя высокой она никогда не была. Она скользила по дворцу, недоступная, как айсберг или механический лебедь.

Рука Фаустуса расслабленно покоилась на ее бедре, и, Туллиола умиротворенно улыбалась, не отталкивая его холодностью, но в то же время словно ничего не замечая. Ей исполнилось всего двадцать восемь, на пять лет меньше, чем Макарии, и в Риме несколько неодобрительно относились к женитьбе Фаустуса. Но Туллиола была учтива, мила, ни во что не вмешивалась, так что ее непопулярность скоро позабылась.

Марк заметил, что Фаустус смотрит на него, болезненно подыскивая тему для разговора. Наконец он произнес:

— Что ты думаешь обо всем этом деле с Террановой, Марк?

Марк уклончиво ответил, что будет жаль, если начнется война.

— Что ж, мы все так думаем, — сказал Фаустус, неуклюже пытаясь успокоить племянника. — Но не слишком-то беспокойся, сразу ничего не бывает.

— Разве войны не будет? — пылко откликнулся Друз, встревоженно взглянув на Фаустуса.

— Рим войну затевать не станет, — сказал Фаустус, по-прежнему глядя на Марка и стараясь приободрить его.

— Но Рим и не затевает войну, — запротестовал Друз.

Марку было неинтересно, и он отключился от разговора. Но он представил себе террановийскую стену, как на уроке геометрии: ломаная линия, пролегающая через Западные горы, а затем превращающаяся в то, чем ей и надлежало быть, — ровную диагональ от вершины Камианского полуострова до Мисинипейского залива на севере. Затем он увидел ее в действительности, но очень издалека, словно из космоса.

Фаустус уже жалел, что затронул эту тему за ужином — плохая идея; он коснулся возможной войны только в надежде, что заинтересует Марка; теперь же она казалась ему такой скучной, как если бы уже длилась многие годы.

Тем не менее Друз проявил осведомленность и смекалку.

— По крайней мере мы должны установить контроль над Стеной, — сказал он.

— Что ж, это нам вполне по силам, — ответил Фаустус.

Марк медленно приближался к воображаемой Стене, припоминая бесконечную серую скалу, вздымавшуюся из безмятежной травы, четырехугольные сторожевые вышки. Он был там однажды, посещая войска с родителями в том месте, где Стена превращается в широкий мост, опирающийся на арки, перекинутые через Эмиссуриту. Но это было до того, как Нихония расположила отряды самураев по всей длине Стены.

— Нихония пожалеет, если продвинется хоть на пядь дальше, на этом их игры закончатся, — заключил Фаустус, снова обеспокоенно погладывая на Марка.

— Да, дядя, — сказал Марк. И все же он ощутил запоздалый, хотя и слабый проблеск интереса. Марк подождал, пока он угаснет, но вместо этого услышал собственный голос, произносящий, пожалуй, слишком громко: — Нет, такого быть не может.

Друз от удивления вздернул брови, а Макария, которая сквозь сонно полуопущенные веки с явным бессознательным неудовольствием наблюдала за Туллиолой, повернулась и посмотрела на Марка.

— Простите, — сказал он. — Я, конечно же, имел в виду, что Рим не может оказаться бессильным.

— Разумеется, нет! — воскликнул Друз.

— Мы ведь не ввяжемся в случайную войну, правда?

На мгновение Друз застыл, но тут же, с усталым и терпеливым выражением, произнес:

— Не случайную: дело в том, что Нихония сознательно пренебрегает своими обязательствами.

— Этому договору уже больше трехсот лет. И они ни разу не нападали на нас.

— Нападали, — терпеливо произнес Друз. — Нападали.

Марк снова неуютно поежился, но пробормотал:

— Да, но и мы…

— Мы? — спросил Друз.

Нихония заявляла, что самурайские войска необходимы, чтобы защитить ее народ от всяких посягательств — изнасилований, похищения людей и угона в рабство; утверждалось даже, что римские солдаты со Стены рыскают по чужой территории, убивая людей ради забавы. Марк сомневался… По большей части он всему этому не верил; положим, похищения людей могли иногда случаться, — хотя, несомненно, не так часто, как говорили нихонцы. Но он мог представить, каков будет ответ, если в этих историях есть хотя бы доля правды, хотя все наверняка знали, что доныне стена была проницаемой для римлян. Предполагалось, что нихонцы не осмелятся приблизиться к ней.

— Нет, — продолжал Марк, зондируя почву, — но эти мелкие стычки — думаю, невозможно сказать, с чего они начались. То есть я имею в виду, что они не отважатся на настоящее вторжение.

— Все обстоит далеко не так просто, — мягко произнес Фаустус.

— Да, — покорно согласился Марк.

— Мы не можем допустить присутствия действующей армии у самых наших пределов, — сказал Друз.

— Но наша армия — у них на пороге, — заметил Марк.

— Наше присутствие законно, они сами согласились на него еще при Мишигане. Пожалуй, поздновато теперь жаловаться.

До сих пор нихонцы не нарушали соглашения, подписанного Мишиганой, однако укрепляли границу, которую Рим сознательно ослабил.

— Но нам наверняка не следует ожидать, что война ограничится Террановой. А если дойдет до войны между империями, если одновременно произойдет вспышка в Индии, и учитывая, каким оружием и мы и они теперь располагаем…

— Они не настолько глупы, — сказал Друз.

— Это означает мировую войну, — ответил Марк.

— Все равно мы победим.

— До этого не дойдет, — сказал Фаустус. — К счастью, трезвомыслящие люди еще остались. Как, по-вашему, они должны себя чувствовать, когда за соседней дверью живут свободные римляне? Негоже стране быть разделенной на две половины. Эта территория всегда была римской. Вот чего хотят жители Террановы.

— Думается мне — только немногие, — сказал Марк.

— Были убиты римские граждане, — сказал Друз. — Разве это может остаться безнаказанным? — Он сказал это без явного злого умысла, но Марк помнил, как язвительно Друз улыбался, когда он, Марк, даже в детстве, оставался в дураках, вел себя, как глупый мальчишка, и почувствовал, как слабо тлеющий интерес внезапно вспыхнул, разгоревшись ожесточенным пламенем.

— Разве нельзя владеть этой территорией совместно? — спросил он, сам плохо понимая, куда клонит.

Макария посмотрела на него. Фыркнула и сказала:

— И кого ты таким образом собираешься осчастливить?

— Думаешь, Нихония допустит такое? — сказал Друз.

— А кто их спрашивает? — ответил Марк, и вокруг стола ненадолго воцарилось молчание. Марк решил не останавливаться. — В любом случае они ничего не потеряют, равно как и мы, или, по крайней мере, любая потеря будет с лихвой компенсирована. Вы снесете Стену, и больше не будет никакой границы. Они получат доступ на юг, и Рим может предоставить им средства…

— В Синото уже поговаривают, что мы хотим тайком колонизировать их… — сказал Фаустус, но теперь в выражении его лица проглядывала некоторая заинтересованность.

— Но это потому, что обстановка там напряженная; мне кажется, этот шаг все изменит. В прошлом мы оказывали влияние друг на друга; без контактов с нами они не стали бы Империей. Мы до сих пор покупаем у них шелк. Просто не верится, что отношения могут так измениться. У наших народов могло бы быть объединенное гражданство…

— Но как будет действовать такой механизм? Кто будет следить за всем?

— Не знаю, — ответил Марк, приподнимаясь на ложе и стараясь соображать побыстрее. — Нужно создать нечто вроде совета, состоящего из римлян и нихонцев. Надо обсудить эту идею с ними.

— Мне кажется, ты оказываешь им большую честь, настолько им доверяя, — сказал Друз. — Хотелось бы мне, чтобы все оказалось так просто, как тебе кажется, верно, дядя?

Марк почувствовал, что его провели. Склонив голову, он задумчиво сказал:

— Конечно, большая война разрешит проблему рабов.

И правда, проблема рабства существовала. На протяжении целого поколения не случалось крупных войн, а поскольку рождаемость среди рабов понизилась, число их уменьшалось. Уже говорили о том, что уж проще освободить их. Но за столом пробежал тревожный шепоток. Марк понял, что ему не следовало говорить этого. Даже Туллиола выглядела слегка озабоченной, хотя, скорей всего, это было отражением озабоченности на лице Фаустуса.

— Не может быть, чтобы ты и в самом деле так думал, — сказала Макария.

— Послушай, Марк, — вмешался Друз, — умоляю, не будь циником, здесь тебе не театр.

Полное лицо Фаустуса помолодело и выглядело уязвленным.

— Марк, не считаешь же ты, что я… — начал было он, но остановился и спросил упавшим голосом: — А что, Лео тоже так думал?

Марк понял, что в конце концов умудрился победить в споре, но Фаустус выглядел таким несчастным, что он все еще жалел о своих словах. Позднее он не раз задумывался, могло ли это повлиять на то, что произошло потом.

Теперь же он на мгновение замер, а затем дипломатично пробормотал:

— Не знаю.

— Что ж, вижу, ты много размышлял об этом, — вздохнул Фаустус.

— Да нет, не очень, — искренне ответил Марк.

— Так или иначе, — беспечным тоном произнес Друз после паузы, — в рабы нихонцы никак не годятся, они всегда кончают с собой, совсем как римляне.

И рассмеялся.

За все время спора вокруг Террановы Туллиола не произнесла ни слова. Теперь она, как всегда, нежно и вяло шлепнула Фаустуса по руке и сделала вид, что не замечает, как он переплел свои толстые пальцы с ее пальчиками.

— Ах да, Марк, — сказала она, — сегодня мы слышали, что Варий хочет пригласить тебя домой. Но, конечно, еще слишком рано.

Марк, все еще чувствуя себя виноватым перед Фаустусом, постарался скрыть, что ему это приятно.

— Он не сказал почему? Что-то случилось? — спросил он.

— Похоже, много шума из ничего, — строго произнес Фаустус. — Он говорит, что у него кое-какие вопросы по завещанию Лео. Туллиола права, еще слишком рано. Вряд ли тебе захочется ломать голову над всем этим.

— Именно теперь мне следует подумать обо всем этом, — осторожно откликнулся Марк. — Я не могу взвалить все на Вария, это будет нечестно.

Он подумал, что это правда, но ему не понравился собственный тон: слова прозвучали так, будто он захотел представиться этаким бесцветно послушным пай-мальчиком. Марк даже немного скривился, и ему еще больше захотелось домой. Он подумал, что Варий и Гемелла едва ли не единственные люди, которых он был расположен повидать.

Утром накануне отъезда Макария тяжело ввалилась в его комнату, где Марк разбирал собственные книги и книги, взятые в библиотеке Фаустуса, беспокойно наблюдая за тем, как высокий раб складывает его одежду. Макария натянуто выдавила из себя улыбку, как уже привыкла делать, встречаясь с Марком после гибели его родителей.

— Гляди, Марк, у меня тут кое-что для тебя есть. Ты ведь ее любишь, правда?

— Да, спасибо, — ответил Марк. Он не глядя угадал, что в плетеной коробочке лежала медовая нуга. Макария первая привезла из Греции эти оригинальные сласти, когда Марку было лет семь. Ему понравились мягкие маленькие кубики, так что Макария неустанно угощала его ими всякий раз, когда приезжала в Рим или когда был повод делать подарки, пока даже запах нуги не стал ему отвратителен. Обычно он отдавал ее друзьям или слугам, а иногда оставлял в своей комнате, дуясь, пока управляющий не выбрасывал ее.

— Хочу попрощаться, — сказала Макария. — Я тоже еду домой.

Она подразумевала свои виноградники на Сифносе, где жила большую часть времени в упрямом добровольном изгнании. Любовь Макарии к Греции началась, когда она еще девочкой посетила Афины, и окрепла, когда она стала девушкой и ей перевалило за двадцать, поскольку Макария увидела в этом способ позлить отца. Она приняла греческий вариант своего официального имени, Новия Фаустина, и на досуге любила порассуждать об искусстве и истории, восхваляя Грецию в противоположность Риму. Новый брак Фаустуса стал последней каплей. Ни для кого не было секретом, что Макария считает Италию слишком тесной для себя и Туллиолы.

— Когда вернешься? — спросил Марк, кладя сласти на письменный стол и довольный тем, что можно перевести разговор на другую тему.

— Может, никогда. Рим — убожество. Цивилизацию создали греки.

Она частенько говорила такое. Его родители при этом обычно смеялись. Марк улыбнулся.

Затем Макария неожиданно наклонилась к нему и заговорила быстро, не терпящим отлагательств тоном:

— Слушай, Марк. Ты нравился мне, когда был маленьким. И возможно, через несколько лет понравишься снова. Теперь я действительно тебя не выношу, но не воспринимай это лично — просто я думаю, что мальчики твоего возраста очень неряшливые, вы никогда не знаете, куда деть руки, лица всегда глупые, шеи торчком, и вы никогда не можете стоять прямо. Но мне так жаль твоих родителей… и если ты когда-нибудь решишь, что тебе здесь все ненавистно…

Но тут ей пришлось замолчать, потому что Туллиола тихонько постучала в дверь, прежде чем войти — вплыть, как струйка дыма. На лице у Макарии появилось брезгливое выражение, и, громко топая, она молча вышла.

— Дорогая Макария, — терпеливо произнесла Туллиола, ни к кому конкретно не обращаясь. — Уже складываешься, Марк? Дядя хочет с тобой попрощаться.

Машина, подкатившая к подъезду, чтобы отвезти его домой, в Тускулум, напомнила Марку одну из машин, которые были у родителей в Галлии: по ней сразу видно было, что она принадлежит человеку богатому, но она была поменьше и поскромнее, чем большинство увешанных гирляндами «гробов» из императорского гаража. Марк внимательно посмотрел на машину. Конечно, теперь он волей-неволей будет думать о катастрофе, позволит себе строго дозированное количество горестных воспоминаний; все равно это была всего лишь машина. Сходство между автомобилями на самом деле было не так уж и велико: его экипаж украшали завитки никелированных листьев, инкрустированные жемчужинами в виде звездочек; орнамент, покрывавший машину родителей, состоял из синоанских хризантем. Сменяя друг друга, перед глазами Марка мелькнули короткие обрывки: искореженный металл, разбитые стекла; ему едва-едва удалось сдержаться, чтобы не представить тела родителей, пробившие лобовое стекло. Он не сомневался, что все произошло очень быстро, и, конечно, оба были уже мертвы, прежде чем успела подоспеть помощь: но поворот, вылетевшая с дороги машина, скорость свободного падения — все это они наверняка успели увидеть и почувствовать одновременно со вспышкой надежды на то, что им удастся выжить.

Охранник-преторианец, который вел машину, попросил Марка для безопасности задернуть занавески, но тот хмуро отказался, глядя на сияющий за окном Рим. Всевозможные оттенки мрамора и стекла переливались различными цветами, как завитки чисто вымытых волос: коричневато-красными, белыми, как иней, телесно-розовыми, золотыми. Огни, которые то и дело прочерчивали небо по ночам, еще не зажглись.

Стараясь не подпускать боль слишком близко, Марк яростно принялся вновь просматривать апологию Нассения, с болезненной медлительностью заставлял себя вдумываться, решив, что дальше следует в общих чертах набросать портрет Нассения — каким он был и что успел совершить до того, как стал императором. Но сосредоточиться не удавалось, задуманное не вызывало ни малейшего интереса. Вместо этого Марк открыл коробочку со сластями — а вдруг в более взрослом возрасте они ему снова понравятся? Он принюхался — пахло миндалем и медом — и вспомнил мучнистое ощущение на языке. Марк состроил гримасу и решил подарить конфеты шоферу, когда они приедут, но, увидев Вария и Гемеллу, смотревших на него с балкона, он позабыл о своем намерении и взял коробочку с собой на тихую виллу.

Он любовно озирал утративший былое великолепие дом. Свет отвесно падал сквозь проем крыши в мелкий бассейн. Окружавшие яркое пятно стены оставались в тени, темнота и знакомое чувство скрывали изъяны стенной росписи. Марк подумал было, что возвращение в родительский дом может повлечь новый всплеск тоски, но эта бесцветная субстанция повсюду была одинакова.

Дворецкий пошел к машине за вещами, а Варий и Гемелла спустились в холл поприветствовать его. Гемелла поцеловала его в щеку. Когда она отступила назад. Марк подметил напряженный взгляд, которым обменялись супруги, и подавил легкую вспышку разочарования. Он надеялся, что уж они-то защищены от влияния окружавших его тревоги и беспокойства. Он рассказал им о прочувствованном монологе Макарии.

— Я выгляжу глупо только во дворце, потому что мне там скучно, — сказал он. — И шея у меня вовсе не торчком.

Варий и Гемелла рассмеялись, хотя и несколько нервно. Марк заметил, что после обмена взглядами исподтишка они избегали смотреть друг на друга. Они слегка напомнили ему родителей после ссоры, и Марк посетовал на себя, ведь Варий и Гемелла никогда не ссорились. Наверное, потому, подумал он, что женаты еще совсем недавно.

Он прошел в кабинет, где бумаги Лео были разбросаны по письменному столу и черным сундукам под мраморными бюстами его деда и двоюродных дедов. Марк мрачно подумал о том, что надо заказать бюст отца, хотя мысль, что мраморный отец будет все время следить за ним, не пришлась ему по душе.

Дворецкий догнал его и спросил:

— Подарок от вашей кузины, сэр, — и Марк понял, что все еще держит плетеную коробочку с нугой.

— Да, — ответил он, — а что, выбросить?

— Зачем же, — укоряюще сказал дворецкий. — Вашим гостям может понравиться. Разрешите положить на блюдо.

— Хорошо. Или можешь взять себе.

Марк передал коробочку дворецкому и не стал дожидаться, как он решит с ней поступить. Пройдя к себе в спальню, он бросился на синее постельное покрывало.

Затем пошел в небольшой храм, посвященный Ларам, в центре дома и — в память о родителях и потому что его самого не было дома почти месяц — преклонил колени перед маленькими серебряными изображениями танцующих юношей и девушек, накрытой вуалью богиней домашнего очага, налил немного вина и поставил перед ними. На миг он нашел некоторое утешение в обряде, словно за домом следила какая-то милосердная сила. Потом он заметил дырочку — там, где крохотный драгоценный камень должен был красоваться на рукаве одного из плясунов, и мгновенно и бесповоротно почувствовал, что хрупкий смысл, который он придавал пляшущим фигуркам, куда-то улетучился и наверняка никогда не вернется. Куколки, подумал он с внезапным презрением: я притворяюсь, что кормлю куколок. Почему все стремятся сделать все таким ребячливым? Еще какое-то время он простоял на коленях, с неприязнью и жалостью глядя на плясунов, потому что они продолжали все так же радостно прыгать, не подозревая, что кто-то видит их насквозь.

За ужином говорили о самых обыденных вещах, и все же чувство подавляемого беспокойства то и дело давало о себе знать: оно исходило от Вария и Гемеллы и сообщалось Марку. Хотя супруги перестали обмениваться взглядами, Марк чувствовал, что они каким-то образом взвешивают и оценивают каждое его слово: особенно когда разговор зашел о более серьезных вещах, как, например, Академия в Афинах, которую Марк, как предполагалось, начнет посещать с будущего года. Постепенно он понял, что их волнует нечто большее, чем атмосфера утраты и уж тем более ссора. Марк подумал, уж не худо ли дело с завещанием, может быть, родители оставили долги? Его самого это не очень заботило.

Позднее он услышал, как они говорят в кабинете, причем такими приглушенными голосами, что он не сомневался, что речь о нем. Не в силах больше выносить этого, Марк настежь распахнул решетчатую дверь. Варий с Гемеллой сидели рядом на скамье черного дерева и одновременно обернулись с виноватым видом, когда он вошел. Бумаги как ветром сдуло, и сласти Макарии кучкой лежали на стеклянном блюде с эмалями.

— В чем дело. Варий? — спросил Марк. — Неужели ты думаешь, что я ничего не заметил?

Наступило молчание.

— Меня лишили наследства? — спросил Марк, пытаясь подбодрить себя.

— Варий! — внятно и настойчиво произнесла Гемелла.

— Речь не о завещании, Марк, — сказал Варий, уже увереннее. — Дело в другом.

Марк почувствовал, что все в комнате, включая его самого, застыло в полной неподвижности.

— Не сердись, — умоляющим тоном обратилась к нему Гемелла.

— Мы думали, тебе будет тяжело вернуться, не будь у нас такой причины, как эта, против которой не возразишь….

— Да? — сказал Марк, услышав в своем голосе резкость, неприятно напомнившую ему отца в худшие минуты. — Так что же это такая за причина? В чем она?

— Нам нужно кое-что тебе сказать.

— Понятно, — сказал Марк уже другим тоном. Он сел лицом к супругам.

— Прости, Марк, — сказала Гемелла. — Речь не о завещании твоего отца, а о праве наследования. Но сначала я должна задать тебе один вопрос. Ты хочешь быть императором?

Марк быстро посмотрел на дверь и начал чертить пальцем узоры на столе.

— Так хочешь или нет? — не отставала Гемелла.

Марк следил за своей рукой.

— Нет, — коротко ответил он.

Варий и Гемелла переглянулись.

— Плохо, — сказала Гемелла.

— А мы надеялись, что ты им будешь. Теперь нам будет не хватать этой надежды.

Марк резко встал, повернулся к двери и смущенно произнес:

— Извините, я не хочу думать о…

— Придется, — сказал Варий. Марк вспомнил, что сказал Фаустусу, и замолчал. Пройдя обратно к своему креслу, он медленно опустился в него.

— Ты хоть понимаешь, что только что сказал? — спросил Варий. — А я-то думал, все Новии хотят власти, кроме, может быть, твоего дяди Луция.

— Знаю, — сухо сказал Марк и посмотрел на бюст двоюродного деда, тяжелые веки, мягко нависшие над белыми глазницами. — Это скверно, — сказал он, обращаясь к предку.

— Почему ты так говоришь? — продолжал допытываться Варий. — В конце концов, это семейная профессия.

Он улыбнулся, но Марк заметил, как пристально они с Гемеллой наблюдают за ним. Гемелла сидела, тесно обхватив руками колено.

— Когда я заговариваю с дядей о том, что может случиться, он отвечает мне: «Все не так просто», — неторопливо ответил Марк. — Или так говорит Друз. Не то чтобы я не верил им. Но как иначе узнать, правильно ли я поступаю? Наверное, это всегда будет казаться мне слишком сложным. Разве что я… или кто-нибудь еще… кто займет это место. — Ему показалось до странности неприятным употреблять слово «император» применительно к себе. — Возможно, тогда вы будете думать только о том, как бы оказаться при дворе. Отец… — Марк запнулся, потому что мысль об отце словно лишила его сил продолжать. — Вы знаете, как многое он хотел сделать. Но, может быть, дядя тоже когда-то был таким, не знаю.

— Не думаю, — сказал Варий.

— Может, и нет, — согласился Марк. — Но дело не только в этом. Просто хотеть — уже достаточно дурно. Отец думал, что станет императором. Он был так популярен. Поэтому он… считал, что может обходиться с людьми как ему вздумается. И так он и поступал, потому что мог. Захотел — и сделал. Даже с тобой он иногда поступал так, верно? — обратился он к Варию, затем бросил быстрый взгляд на Гемеллу. — А ты знала об этом, разве нет? Как он обращался с матерью. И со всеми этими остальными женщинами. Не могу сказать с уверенностью — знала ли она, что мне об этом известно. — Он снова посмотрел на свои опущенные руки. — Отец был во многом прав, — сказал Марк, — но я… мне кажется, я не слишком-то любил его.

— Марк, — спокойно проговорила Гемелла, — что ты имеешь в виду: что не хочешь быть императором или хочешь, но стыдишься этого?

Говоря, она смотрела на него в упор. Марк опустил глаза и, окунув палец в воображаемые чернила, начертал на столе слово «нет».

— Да, — сказал он почти шепотом. Супруги перевели дыхание, и Марку послышался в этом едва ли не вздох облегчения.

— Думаешь, справишься? — спросил Варий.

Марк еще ниже опустил голову.

— Да, — повторил он. — Сам не знаю почему.

— Что будешь делать?

— Мне кажется, войны в Терранове не должно быть, — ответил Марк. — И конечно, я согласен с родителями… насчет рабства.

На этот раз послышался явственный вздох, и Гемелла снова села в свое кресло, но трудно было сказать, чувствуют ли супруги облегчение или досаду.

— Ты говоришь, дядя сказал: «Все не так просто», — произнес Варий, намеренно переходя почти на шепот. — Верно. Хотелось бы знать, как ты себе представляешь, что случилось бы с Римом, лишись он рабов? Посмотри, что происходит с твоим домом. Платить слугам, чтобы они следили за всем, стоит несколько дороже, разве нет? А толку от них намного меньше. А ведь твои родители были очень богатыми, и они выбрали это — им нравилось обходиться без сующих повсюду свой нос рабов. А какой был дом? А рабы, помимо прочего, выращивают хлеб, пасут скот и добывают топливо; они же прокладывают дороги в горах. Некоторые из работ, которыми они занимаются, настолько опасны, что, пожалуй, никто не взялся бы за них по доброй воле. Сейчас есть очень и очень богатые люди, которые считают, что без рабов у них ничего не останется. Деньги потекут из Рима в разные стороны, взамен же мы не получим ничего. И уже не сможем успешно соперничать с Нихонией и Синой, как сейчас. В конце концов на месте Империи окажется горстка маленьких разрозненных стран.

И снова они с Гемеллой внимательно посмотрели на Марка.

— Значит, вот что вы хотели мне сказать? — возмущенно спросил Марк.

— Нет, — ответил Варий, его длинное лицо напряглось, — но я хотел удостовериться, что ты это понимаешь.

Марк нетерпеливо махнул рукой:

— Что ж, надо будет постараться, чтобы избежать всего этого или, по крайней мере, держать под контролем. Но даже если повернется именно так — все равно мы должны сделать то, что должны. Я не прощу себе, если меня это остановит. — Он встал. — Рад был выбраться из дворца, так что спасибо. Но, мне кажется, вам следовало бы сказать мне, почему я здесь.

Решительное выражение исчезло с лица Вария.

— Больница для рабов, которую хотел устроить твой отец…

— Нет, — сказал Марк. — Что бы то ни было, скажите мне позже. В чем дело? Почему вы не хотите? Почему у вас обоих такой пришибленный вид?

— Мы думаем, что твоих родителей убили, — сказала Гемелла.

Марк почувствовал, словно по каждому его нерву ударили молоточком, и, туго натянутые, нервы отозвались звоном цимбал. «Что?» — спросил он и, услышав собственный вопрос, только недоверчиво покачал головой.

— Нет, — твердо сказал он. — И как такое только могло вам взбрести в голову? Дело в дороге… машина…

Но тут он почувствовал охватившую его крупную дрожь и откинулся в кресле, хотя больше всего на свете ему хотелось убраться из этой комнаты.

Пальцы Гемеллы слегка сжали руку Вария.

— Если мы правы, то ты тоже в опасности.

— Но вы не правы, — жестко произнес Марк.

— Марк, — с внезапной горячностью сказал Варий, — даже если мы ошибаемся, то после того, что произошло с твоими родителями, мы не можем рисковать, оставив тебя в неведении. Ты должен это понять.

— Ладно, говори, — стиснул зубы Марк.

— Итак, — сказала Гемелла. — Прежде всего я кое-что услышала. Это было несколько месяцев назад, когда император заболел, помнишь? — Марк еле заметно кивнул. Весной дядю испугали боли в груди.

В это же время на вилле в Тускулуме устраивали прием. Как-то так получилось, что организация торжества легла в основном на плечи Гемеллы; сам прием и две недели, предшествовавшие ему, вконец измотали молодую женщину: дел оказалась целая прорва, и все постоянно висело на ниточке — уместно ли было принимать столько гостей, когда под ударом здоровье Фаустуса? За шесть часов, что длился прием, Гемелле едва удалось присесть, и почти весь следующий день она томно пролежала, вновь набираясь сил. Поздно следующим утром она отправилась в бани, в лаконикум, едва не засыпая в клубах пара. Ей хотелось полениться: в отличие от Вария, она не привыкла часами исступленно работать, опасаясь, что иначе все рухнет.

Прежде чем выйти за Вария, она виделась с Клодией не чаще раза в год, но затем они сблизились; отчасти это было вызвано растущим интересом самой Гемеллы, отчасти — бесконечными настоятельными просьбами Клодии помочь ей. Скоро они с Варием стали работать параллельно, Гемелла проводила столько же времени с Клодией, сколько с мужем. Во многом Клодии требовалось то же, что и Лео: человек, который редактировал бы тексты речей, устраивал встречи, человек, с которым можно было бы обсудить планы на будущее. Кроме того, Гемелла догадывалось, что Клодии нравится иметь собственных союзников, которые отстаивали бы ее интересы, а не интересы Лео.

Варий и Гемелла по-дружески радостно состязались друг с другом — кто из них больше нужен своему шефу. Обаяние Лео было сильным, но не таким постоянным, как у Клодии, больше завися от настроения: Варию чаще приходилось работать сверхурочно.

— Но тебе не приходится подбирать платья, — говорила Гемелла (Клодия желала выглядеть обольстительной, но верной женой). — К тому же тебе за это платят.

Свою плату Гемелла получала после демонстрации мод — подарками и подношениями (билеты в театр, синоанское изваяние, слишком большое для их квартирки), мыслями и разговорами — и всему была рада, даже если это были только мысли, чувство собственной причастности, того, что выбор за ней. Пожалуй, изменить жизнь стоило бы только в частностях, говорила она себе, хотя странное чувство неуверенности овладевало ею, когда она думала так. Она славно научилась выражать возмущение от лица различных людей: рабов и прочих женщин, к примеру Клодии, — несправедливо, что Клодии приходилось работать под маской, быть просто соучастницей Лео. Чувство недовольства собой — в этом было что-то чуждое и пугающее; оно не было естественным для Гемеллы. Но и быть особенно довольной собственной жизнью ей не всегда удавалось. Ведь Варий был единственной частью этой жизни, которую она выбрала сознательно.

Струя холодного воздуха ворвалась в лаконикум, и сконденсировавшаяся вода теплым дождиком закапала с потолка, когда вошли женщины, но они устроились в дальнем конце бани, и сквозь клубы пара Гемелла смогла различить только две тени, едва походившие на людей. Вероятней всего, и они не заметили ее: Гемеллу скрывала не только колонна, но и густая завеса пара, кроме того, она замерла, не двигаясь. Глаза ее снова закрылись.

— А что, если все обстоит серьезнее, чем нам сказали?

Гемелла тихонько вздохнула и постаралась не обращать внимания на капризный голосок, но он был визгливым, не то чтобы громким, но слишком пронзительным для мирной атмосферы лаконикума.

— Не может этого быть, Планкина. Замолчи сейчас же.

Но писклявый голосок не унимался. Казалось, ничего из того, что говорит вторая женщина, не могло заглушить его. Гемелла уже слишком долго пробыла в бане, только остатки томной расслабленности удерживали ее; тепло уже не доставляло удовольствия, а скорее раздражало.

— Даже если теперь ты и права, — заныла Планкина, — рано или поздно это все равно случится. И тогда всем нам придет конец. Ты же знаешь, какой огород собирается нагородить Лео. Почему он не заботится о нас? Выходит, рабы ему дороже? Я знаю — мы всего лишимся, нас вышвырнут на улицу, никто и не пикнет.

— Я этого не говорила!

Гемеллу слишком заинтересовало открытие, что Лео был источником подавленности Планкины, и еще минуту она не трогалась с места, но, поскольку жалобы продолжались, подняла голову и напряглась, готовясь встать. В такой позе она и застыла, теперь уже внимательно вслушиваясь в каждое слово.

Позже будет трудно объяснить Варию, как теперь Марку, почему интонации, с которыми говорились эти слова, так ее заинтересовали. Казалось, даже сама Планкина, ударившись в слезы, не замечает этого.

— Конечно, кто о нас позаботится? Почему ты не хочешь смотреть правде в лицо?

— Послушай, Планкина! — яростно взорвалась вторая женщина. Однако затем наступила пауза, словно она не могла решиться — продолжать или нет. Наконец она сказала: — У меня нет поводов для беспокойства, вот все, что я знаю. И у моего мужа тоже. Кстати, он покупает рынок рабов в Комуме.

Марку показалось, что по коже его провели холодным пером, но он все же пробормотал:

— Дядя может прожить еще лет двадцать. Это была всего лишь ангина. Врачи говорят — ничего серьезного. Может, она знала это или догадывалась.

— Варий сказал то же, когда я рассказала ему, — произнесла Гемелла. — И Клодия.

Она ушла домой — Клодия прислала ей в знак благодарности большое стенное панно, — по-прежнему убежденная, что слышала что-то важное и тревожное, но уже на следующий день не понимала почему, к тому же все вокруг были настроены так благодушно.

— Я вспомнил об этом только за неделю до того, как твои родители уехали в Галлию, — сказал Варий. — Если бы твой отец был жив, то на этой неделе он встретился бы с Флавием Габинием, знаешь, кто это?

— Конечно, — ответил Марк. Габиний владел строительным конгломератом, сооружавшим подвесной мост через Персидский залив. Он сделался одним из самых богатых людей в Риме.

— Я должен был организовать встречу, — сказал Варий. — Мы пытались убедить Габиния вложить деньги в больницу для рабов или возвести здание бесплатно. Казалось, это нетрудно сделать. Когда все знают, что скоро ты станешь императором, тебе обычно удается все, чего ни пожелаешь, только пожелай.

— И что? — спросил Марк. Он помнил о проекте больницы. Родители собирались ввести систему бесплатного здравоохранения для рабов, чтобы у хозяев не было оснований бросать их в случае болезни. Они вложили в это столько собственных средств, сколько могли, но Лео хотел, чтобы компании, в наибольшей степени зависевшие от рабского труда, приняли на себя основную часть расходов.

— И вдруг все осложнилось. Сама идея им никогда не нравилась, но они бы с нею смирились. Однако постепенно они стали… — его лицо исказилось болью пережитого унижения, — пассивно бесполезными. Я хотел, чтобы Габиний встретился с Лео на стройплощадке на той же неделе, но никто больше не хотел меня слушать и уж тем более договариваться о дате. И никто из тех, с кем мне удавалось поговорить, казалось, уже не воспринимает нас всерьез.

— Допустим, что он не хотел давать родителям денег, — сказал Марк, — но это ничего не значит.

— Нет, — признал Варий, — но я вовсе не потому вспомнил, что рассказала мне Гемелла. Однажды, не помню каким образом, мне удалось поймать Габиния, когда он разговаривал по дальнодиктору. У него не было времени отделаться от меня, я назначил ему дату на той неделе, и он согласился. Он сказал, что сейчас же запишет это в свой ежедневник, а потом выключил дальнодиктор. А потом… — Варий вздохнул, — не знаю, как все обернулось бы, не будь Лео таким невозможным. Он решил в тот же самый день навестить твоего дядю, ничего мне не сказав, так что мне пришлось встречу с Габинием перенести. Меня это задело, особенно после тех усилий, которые я потратил, чтобы договориться с Габинием. На сей раз, когда я попытался попасть к Габинию, меня принял только его помощник — думаю, из новеньких: имя Лео произвело на него такое впечатление, какое уже давно не производило ни на кого в этом офисе. Поэтому я поверил, когда он сказал, что Габиния нет на месте. По моей просьбе он пошел посмотреть ежедневник Габиния — не думаю, чтобы он даже заглянул в него, — и вернулся смущенный, сказав, что, должно быть, вышла ошибка, — потому что якобы Габиний нигде ничего не записал о встрече с Лео.

Марк молчал.

— Конечно, я подумал — ничего страшного, — продолжал Варий, — но все же помнил слова Гемеллы. Вроде бы ничего особенного. Просто складывалось впечатление, что Габиний впредь считает нецелесообразным затевать совместные предприятия с Лео. И как будто у него есть на то причины. Разумеется, я обо всем рассказал Лео, и тот ответил: «Бедный Габиний. Я постоянно забываю все записывать. Надеюсь, это не преступление». — «Если бы то были вы, — ответил я, — я ничего бы такого не подумал». Лео только рассмеялся. Сказал: «Я так заморочил себя бумажной работой, что просто помешался». Я подумал, что, наверное, он прав. В любом случае мне больше нечего было ему сказать — ни что произойдет, ни когда.

— А мать? — тихо спросил Марк. — Что подумала она?

— Ей я тоже рассказал. Она повелела мне тут же сообщать ей, если обнаружится что-то еще. Но и она мне не поверила. Прости, Марк, я хочу…

— То, что случилось, еще не значит, что вы правы, — машинально сказал Марк.

Варий кивнул, но добавил:

— Есть еще кое-что насчет Габиния. Теперь он приобрел рынок рабов в Комуме. Его жену зовут Хельвия; наверное, она и была той женщиной, с которой Планкина разговаривала в банях.

— И все же, — с усилием произнес Марк, — у родителей были телохранители, у них были… — Он замолчал. — И даже… даже если вы правы, то зачем лгали? Если вы и правда верите в это, почему не написали дяде?

— Потому что не знаем, кому это письмо может попасть в руки, — ответила Гемелла. — До твоего дяди добраться нелегко. И послушай, Марк, если подобный заговор существовал и дело было доведено до конца, то здесь не мог быть замешан один Габиний. У них могли быть свои люди среди преторианцев или охраны, мы не знаем. Но чтобы сделать такое, если они собирали сведения о твоих родителях, тут наверняка замешаны и члены сената. И придворные.

— Что? — снова ледяным и одновременно яростным тоном произнес Марк. — Ты хочешь сказать, что моя семья… мои двоюродные братья и сестры. Кто? — Он вспомнил, что накануне писал о Нассении, Нассении, умершем несколько столетий назад…

— Мы ничего не знаем! Ничего, кроме того, что рассказали тебе. Я понимаю, это немного. Но мы должны были выманить тебя из дворца, а теперь — оберегать для блага Рима, а не только твоего собственного.

— Я не нуждаюсь в защите, — холодно произнес Марк.

Наступила натянутая тишина.

— Сегодня вечером об этом больше ни слова… — сказал Варий, вставая.

Но тут Гемелла почувствовала, что у нее остановилось дыхание и кровь бросилась в лицо и глаза. Она хотела было сказать «Варий», но воздух вдруг загустел, и, когда она попыталась подняться и дотянуться до мужа, жаркая тьма с шумом обрушилась на нее, погасила светильники и тугими обручами сковала ее голову и сердце, оставив лишь миг для отчаянной борьбы и мольбы о пощаде.

Марк и Варий услышали, как Гемелла издала страшный хрип и задохнулась, и, повернувшись, увидели, как она соскользнула со своего кресла и, звеня браслетами, заметалась на полу, изображавшему мозаичный лик Орфея.

Все произошло быстро, хотя казалось, длится целую вечность. Марк подошел и опустился рядом с ней на колени — бесполезно, тогда он уступил место Варию, который старался удержать дергающееся тело жены, исступленно повторяя ее имя, пока, сотрясаемая судорогами, она тяжело билась в его руках.

— Позови кого-нибудь на помощь! — крикнул Варий, продолжая умолять: — Гемелла, пожалуйста, Гемелла.

Марк молча кивнул и неуклюже двинулся к двери, собираясь позвать слуг. Но, прежде чем он дошел до двери, Гемелла запрокинула голову, и ее напряженное, как струна, содрогающееся тело обмякло в руках Вария. Теперь в комнате слышалось только учащенное дыхание Марка и Вария.

На какую-то секунду Марка охватило жуткое оцепенение. Но он снова двинулся к двери, все еще сохраняя надежду на чью-то помощь.

— Стой где стоишь, — сказал Варий неузнаваемым скрипучим голосом. Медленно обернувшись, Марк увидел его страшное лицо, бессмысленно искаженное, желто-серое.

Варий перевел взгляд на блюдо с нугой, стоявшее на столе, а затем перевернул руку своей Гемеллы и увидел, что пальцы ее в сахаре от сласти, которую она поднесла ко рту.

Слезы навернулись Марку на глаза.

— О нет, — прошептал он. — О, Варий…

Варий едва соображал, что в комнате кроме него находится Марк. Он сжимал в объятиях Гемеллу, усыпая мелкими исступленными поцелуями ее волосы и покрасневшее от прилива крови лицо. Марк почувствовал, что не имеет права видеть это, и отвернулся.

Прошло довольно долгое время, пока он наконец сказал:

— Кого-нибудь… позвать?

Казалось, Варий не слышит.

— Где ты это взял? — спросил он все тем же чужим голосом, как будто никогда не был знаком с навыками речи, как будто его голосовые связки были неприспособлены издавать осмысленные звуки.

— Макария.

Марк едва расслышал самого себя, но произнес имя двоюродной сестры ровно, без выражения — ничто из того, что сказали ему супруги, не задело его по-настоящему.

Варий помотал головой, словно стараясь избавиться от звона в ушах. Резко, напряженно переведя дыхание, он сказал:

— Не звони. Как можно дольше. Никому не говори. Никто не знает. Понял? Уедешь сейчас же, сегодня ночью. После этого они будут уверены и… сделай все правильно.

Больше всего Марку хотелось, чтобы рядом — так или иначе — оказались родители, он не понимал, почему стоит здесь, это было неправильно. Поэтому он, заикаясь, произнес:

— П-пойду, п-позову кого-нибудь… — и вышел в холл.

— Не смей, — бросил ему вдогонку Варий, но Марку казалось, что все это шок, что Варий сам не понимает, что говорит. Он пересек тихий темный атриум; дальнодиктор безразлично висел на стене, но стоило ему надеть наушники, как Варий, ковыляя, догнавший его, почти выкрикнул:

— Я сказал, не смей! — И Марк вздрогнул, когда неточный удар сбил наушники с его головы. — Не трогай. Ничего не делай! — яростно скомандовал Варий.

Марк в замешательстве шагнул назад, вслед за чем наступил странный затянувшийся миг, когда Варий, казалось, не мог оторвать взгляда от упавшего дальнодиктора, минуту-другую покачивавшегося на холодном полу. При этом он еще чувствовал холод на груди и руках — там, где к нему прижималось теплое тело Гемеллы. Не промолвив ни слова, он отвернулся от Марка и пошел обратно к жене. Прежде чем дверь успела захлопнуться, Марку послышалось, что он снова позвал жену по имени, затем наступило молчание.

В отчаянии Марк стал метаться по кругу диаметром в несколько метров. Он был настолько ошеломлен повелительным тоном Вария, что не мог сдвинуться с места, где тот его оставил; снова увидев валявшийся на полу дальнодиктор, он даже не смог поднять его и повесить назад на стену. Ему казалось, что прошло уже так много времени — так много, что в конце концов он расширил круг своих блужданий, совершая короткие прогулки туда и обратно, но не покидая пределы прихожей. Часто он потихоньку подкрадывался к двери кабинета и даже один раз шепотом произнес: «Варий», — но так и не собрался с духом, чтобы сказать это громко или хотя бы открыть дверь, хотя не был уверен, что правильно вот так просто ждать здесь. Он, или кто угодно, должен был как-то утешать Вария, хоть что-нибудь говорить ему.

Марк не удержался и пошел к лестнице, глядя вверх в жалкой тоске. Почему он не может просто пойти в комнату матери? Несмотря на шок, на скорбь, она поняла бы, нашла бы нужные слова.

И — вся катастрофа привиделась ему снова — он вспомнил легкую плетеную коробочку со сластями в своей руке. Но мысли ускользали от него, как стекающие по наклонной плоскости капли. Когда ему пришло в голову, что слуги могли услышать крик Вария, он понадеялся, что они таки услышали его и сейчас спустятся. Но, похоже, никто ничего не слышал, никто не спешил на помощь.

— Марк, ты там? — наконец произнес Варий из-за запертой двери.

Марк осторожно приоткрыл дверь. Варий вставал с пола, держа на руках тело Гемеллы.

— Здесь нельзя оставаться долго, — пробормотал он.

Варий уже мало помнил из того, что произошло за последние полчаса, память перестала фиксировать происходящие события. С самого первого момента у него сохранилось только общее впечатление, длившееся несколько минут или секунд: вот он сидит и держит на руках Гемеллу, почти не глядя на нее и ничего не предпринимая. Да, один раз он выходил из кабинета. А вернувшись, стал щупать пульс, делать искусственное дыхание, хотя понимал — он делает все это, уже зная, что она мертва.

Но упрямое намерение позаботиться о дальнейшей судьбе Марка врезалось в его память визгом тонкой пилы, писком залетевшего в спальню насекомого, промеряя протяженность реального времени, которого, несмотря ни на что, прошло уже слишком много.

Варий взглянул на Марка, виновато сгорбившись в дверях, наконец резко сказал: «Ты сейчас же должен отсюда убраться, понимаешь?» — и Марк кивнул, словно ожидал, что Варий скажет что-нибудь вроде этого, хотя слова невнятным шумом пронеслись мимо, как и все остальное.

Варий прошел вперед и почувствовал, что между вдохом и выдохом существуют упорядоченные промежутки покоя, когда кажется, что ничего не случилось и ничего не надо делать; но каждый новый глоток воздуха напоминал ему опрятный запах кожи Гемеллы и ложился на сознание новым слоем режущего бремени. Сзади, в нескольких шагах Марк, как робот, следовал за ним. Они поднялись по лестнице, вошли в гостевую комнату, где поселились Варий с Гемеллой, и Варий медленно опустил тело жены на кровать. Сделав это и выпрямившись, освободившись от ноши, он яснее увидел, насколько она неподвижна и что произошло с ее лицом. Тут он впервые обнаружил, что слезы стоят у него в глазах, мягко, удивленно сморгнул, а затем ошеломленно почувствовал, как сухие рыдания сотрясают его тело с неотвратимостью астматического приступа, он буквально задыхался, и ему пришлось, поспешно выйдя из спальни, пройти в маленькую ванную, где его вырвало. На какой-то миг Варий с тупым изумлением уставился на забрызганную мраморную раковину, затем вышел.

— Варий, — прошептал Марк, дрожа от чувства вины и ужаса. — Это я виноват, прости. — Он подошел к Варию, который снова стоял у постели, и неловко, неуверенно накрыл его руку своей рукой.

Варий непроизвольно отшатнулся.

— Скорей отсюда, пойдем скорее, — бессвязно произнес он. Потом на мгновение замолчал и осторожно повернул голову Гемеллы на подушке, так, что ее рассыпавшиеся каштановые волосы скрыли искаженные черты и посиневшие губы. Затем поспешно вытолкал Марка из комнаты. Они уставились друг на друга.

— Что теперь говорить, — произнес Варий несколько более внятно. Он тихо прикрыл за собой дверь и встал перед ней, как часовой, словно думая, что Марк может внезапно броситься в комнату, где лежит Гемелла.

— Если бы я их выбросил… если бы даже съел, — и на какой-то момент Марк почувствовал себя таким пристыженным, что и вправду пожалел, что не сделал этого.

Варий сердито нахмурился.

— Заткнись, — резко сказал он. — Думаешь, мне приятно это слышать. Твоей вины тут нет. Хочешь притвориться виноватым? Считаешь, что это поможет?

Он тряс Марка за плечи. Эти незначительные насильственные действия приносили ему некоторое облегчение, как тогда, когда он выбил дальнодиктор из рук Марка. Ему надо было совладать с собой. Варий вытер взмокшее лицо и продолжал, напирая на каждое слово:

— Слышал, что я сказал? Нельзя терять ни минуты. Надо их опередить. Пойми, когда они будут уверены и… ты не должен допустить ошибки. — Но говорить с Марком было все равно что пытаться преодолеть крутые речные пороги. Варий сел, прислонившись к двери и беспомощно сказал: — Я не могу сосредоточиться… нам надо думать, что делать дальше, а я не могу сосредоточиться.

Марк сбежал по лестнице и через весь дом промчался на кухню, где после ужина на стойке оставалось еще полкувшина вина. Трясущимися руками он налил полный стакан. Правда, половину он все же расплескал, поднимаясь обратно; теперь мысли его занимало то, что Варий сказал об отъезде и что его, Марка, лицо всего две недели назад показывали на весь мир по дальновизору. Несмотря на то что яд чудом миновал его, мысль, что бегство невозможно, успокаивала, и, хотя он не знал, чем может помочь Варию, Марку не хотелось бросать его одного. Он отнес вино наверх Варию, который бросил взгляд на него, на стакан и с клинической точностью отметил, что Марк очень молод, очень подавлен, и напомнил себе, что совсем недавно он потерял родителей. Варий почувствовал к нему смутную жалость. Взяв стакан, он сказал со слабой иронией: «Спасибо», — не ощущая вкуса, сделал несколько глотков, поставил стакан и тут же забыл о нем.

— Слуги проснулись? — спросил он наконец.

— По-моему, нет, — ответил Марк.

— Хорошо, — сказал Варий. — Пойди приготовься.

— Я не могу, Варий, — мягко произнес Марк.

— Тогда они убьют тебя, — безжизненно откликнулся Варий.

— Нет, но… как я могу спрятаться где-то, когда каждому известно, как я выгляжу?

— Да, — согласился Варий, — придется тебе изменить внешность.

— Но послушай. Даже если я сделаю это, мне все равно некуда идти.

— Нет, есть одно место. Вряд ли о нем кто-нибудь знает. Может, там будет и лучше, но место это потаенное… пока больше ничего не могу придумать. Это в Пиренеях.

Марк молча покачал головой.

— Туда уходят рабы, — продолжал Варий. — Если им удается бежать и найти дорогу.

— Что? — с недоверчивым изумлением сказал Марк. — Что… как Спартак?

Варий снова прислонил голову к двери. Глаза его были закрыты.

— Это никакая не армия, просто место, где можно спрятаться. По-моему, некоторые из них осваивают мандаринский или нихонский язык, и Делир посылает их за пределы Империи — учителями латыни, а может… не знаю. Никогда там не был.

— Делир? — переспросил Марк. Название звучало чуждо и экзотично, не по-римски.

— По-моему, он перс. Обычно он… — Варий замолчал. Он знал, что Делир купец, и по заголовкам даже помнил обстоятельства, при которых тот пустился в бега. Он почувствовал нечто вроде укора, обращенного самому себе, укора в том, что все еще помнит эти мелочи после того, что случилось; он хотел знать только голую суть, факты. Нетерпение высвободило в нем ложную, лихорадочную энергию, которая начала скапливаться, но которой не могло хватить надолго. Марк заметил это. Варий торопливо и скороговоркой пробормотал: — Так или иначе он хозяин этого места. Твои родители давали ему деньги, отец однажды ездил туда. Поэтому, думаю, он тебе поможет. Думаю, они пытаются помочь каждому. Послушай. Не время сейчас толковать о нем. Тебе решать, едешь ты или нет.

— Если смогу там продержаться, то да, — ответил Марк, потому лишь, что, по-прежнему чувствуя себя слабым и виноватым, в конце концов готов был согласиться на все, чего хочет Варий.

Вернувшись к себе в спальню, Марк откинул крышку сундука, где были сложены его вещи, и тут же понял, что это бессмысленно. Его одежду выбрасывали почти новой, стоило ей лишь чуть-чуть обмахриться или полинять. Ему же нужно было что-нибудь старое и дешевое, и, глядя на вещи, которые он носил, Марк впервые понял, какой хорошей, какой очевидно дорогой была его одежда. Сейчас на нем была узкая, обшитая шерстью туника и хлопчатобумажные брюки — все угольно-черное и серое из-за траура; конечно, в этом ехать было нельзя, хоть покроя они были и нехитрого и, кроме цвета, казались ему самыми обычными, но только казались, теперь он это понял; слишком уж хорошо они на нем сидели, а ткань матово отливала, он никогда не мог запомнить, как это называется; один только тонкий черный кожаный ремешок, которым была подпоясана его туника, стоил столько, что на эти деньги можно было купить целый костюм из синтетики. Но Марк не знал цены вещам. Ощутив острый укол беспомощности, он решил раз и навсегда отступиться и больше не думать об одежде. Мельком посмотрев на себя в зеркало, он потер руками свое знаменитое лицо. Потом долго простоял неподвижно, не в силах сообразить, где могут лежать ножницы.

Включив свет в комнате матери, он неохотно прокрался в нее. После ее смерти комната приобрела прибранный, отчужденный вид, и Марку стало стыдно, что он оказался здесь. Однако после недолгих поисков он обнаружил лаковую с позолотой швейную шкатулку — подарок, которым мать пользовалась крайне редко. Как он и надеялся, в специальном отделении внутри лежали крохотные ножницы с ручками из слоновой кости, предназначенные, чтобы подрезать шелковую вышивку. Он взял ножницы, прошел в ванную и стал подстригать свои густые волосы. Изящные, маленькие ножницы прыгали в нетерпеливых руках Марка, и дело оказалось на удивление долгим и сложным. Лезвия были слишком малы, чтобы захватывать сразу помногу, и ему приходилось неловко подравнивать свою новую прическу сзади, на ощупь находя выбившиеся пряди. Мягкие волосы, покалывая, падали на одежду, за воротник. Когда волосы были подстрижены коротко и ровно, насколько это ему удалось, он срезал оставшееся бритвой. Тут ему неожиданно пришло в голову, что состриженные волосы не должны найти, и он смыл их в большое сливное отверстие в днище ванны. Светлые пряди кружились в струе воды и темнели, исчезая.

Затем Марк снова бегло поглядел на свое отражение. С короткой прической черты его лица изменились — стали жестче и костистее. Он подумал, что выглядит одновременно грубым, брутальным и беззащитным, и новая внешность ему не понравилась. Он несколько раз провел рукой по холодным волосам.

Показавшись в дверях и увидев, что сделал Марк, Варий кивнул и бесцветным голосом произнес: «Пожалуй, руки».

Марк обгрыз ногти до мяса и превратил гладкую, холеную кожу в шершавую, как наждак, хорошенько потерев ее моющим раствором и пемзой. Кожу покалывало, мелкие порезы кровоточили. «Хорошо», — сказал Варий.

Его опять охватила дрожь: ему пришлось зайти в спальню — взять кое-какую одежду и деньги, и он увидел Гемеллу, лежавшую на постели в своем розовом платье.

— Вот все деньги, которые мне удалось найти, — сказал он. — В банк тебе нельзя.

Денег было немного. Семья была богата, но причин держать наличность в доме не имелось.

— Возьми что-нибудь, что сможешь продать, драгоценности или что еще, — сказал Варий, передавая деньги Марку.

Они обыскали столовую, кабинет, снова комнату Клодии. Беря каждую вещь и взвешивая ее в руке, Марк все сильнее ощущал свое предательство и униженность, словно дом постепенно отступался, отказывался от него. Он старался брать вещи помельче, которых не хватились бы слуги, и не из ряда вон дорогие: бронзовую статуэтку из столовой, серебряную вазочку, а из материнской шкатулки с драгоценностями — довольно уродливый браслет, инкрустированный сердоликом, гребень и брошь из сардоникса и тяжелую нитку яшмовых бус. Он не помнил, чтобы мать когда-нибудь надевала эти вещи, и надеялся, что они ей не очень нравились. Потом сгреб все в армейский ранец, который отец принес как-то давным-давно.

Варий заставил его положить еще хлеб, воду, кухонный нож, бритву, одеяло.

Одежда, которую дал ему Варий, едва ли подходила лучше, чем его собственная, но, по крайней мере, никто его в ней не видел. Марк ножницами проделал в ней наугад несколько дырок.

Под конец пребывания в родном доме Варий показал ему вырванную из атласа страницу, отмеченное на ней кружком место в Восточных Пиренеях, милях в пятидесяти от Тарбы, и сказал:

— Сам я не знаю, где это точно находится, да и тебе вряд ли говорили. Вот тут деревушка, называется Атабия. Ступай туда и жди. Надеюсь, они тебя найдут.

Марк кивнул, но невольно прижал воспаленные пальцы к лицу — Атабия находилась в девятистах милях от дома. По железной дороге или самолетом он мог бы добраться туда за день, но Варий уже приказал ему держаться подальше от любого общественного транспорта.

— Тебе придется обходиться без всяких удостоверений, — сказал он. — Даже если бы для тебя это было безопаснее, то для них нет. Ты не должен привести туда ищеек.

— Но не навсегда же я там останусь, — ответил Марк, хотя вообще с трудом представлял, как доберется до места.

— О нет, — с подчеркнутым пафосом ответил Варий, но, как только Марк заикнулся насчет возвращения, резко оборвал его: — Не знаю… что-то должно измениться. Вечно так продолжаться не может.

До отъезда Варий, задумавшись над тем, что он будет делать, когда уедет Марк, раскопал в мусоре коробочку из-под сластей и с дрожью отвращения вынес из кабинета блюдо с нугой. Но войти в комнату, где лежала Гемелла, у него не хватило мужества, и он оставил коробочку со сластями на столике рядом с кроватью Марка.

Они взяли в кладовке ключи дворецкого и пробрались в гараж, расположенный позади виллы. Марк спрятался на полу машины Вария, мягко выкатившей из неосвещенного дома. Они обсуждали вариант с поездкой в Неаполь, откуда Марк мог бы через Средиземное море попасть в Массилию, но так и не могли придумать, как безопасно проникнуть на борт корабля без бумаг. Вместо этого они решили, петляя, преодолеть паутину дорог, окружавших Рим, и доехать до Петринакиан-уэй, где проходила ветка грузовых электропоездов, идущая через всю Италию до туннелей под Альпами.

— Все в порядке? — спросил охранник, открывая ворота, чтобы пропустить Вария.

— Мне надо поехать домой, сделать кое-какую работу, — выпалил Варий. Потом подумал, что следовало бы добавить некоторые подробности, по-компанейски пожаловаться, что им обоим пришлось работать всю ночь, но смог лишь пробормотать: «Утром увидимся».

Машина выехала из ворот. Варий считал, что не стоит беспокоиться об охранниках виллы; правда, к ним добавили преторианцев, но все они работали здесь уже многие годы.

— Хвоста нет. Наверное, ушли. Уже так поздно, — сказал он себе под нос. — Погоди-ка, нет…

Ему показалось, что он увидел тень, мелькнувшую среди кустов тамариска, росших возле ворот виллы, но это вполне могло быть плодом разыгравшегося воображения. Всю оставшуюся часть пути в темноте он молчал, пока Марк не спросил:

— А что будет с тобой, Варий? — И только тут с легким удивлением понял, что это даже не приходило ему в голову, и ответил: — Ничего.

Три часа Марк смотрел на бесконечные трамвайные провода и прерывистый пунктир уличных фонарей, мелькавших за темным квадратом окна, а Варий впился глазами в дорогу, как попавший в расселину альпинист в спускающуюся к нему веревку. Обоим едва не стало казаться, что устойчивая последовательность огней и шуршание шин по асфальту могут когда-нибудь закончиться. Однако через три часа Варий свернул на боковую дорогу к первому сортировочному пункту на Петринакиан-уэй.

Здесь он остановил машину на обочине; она накренилась, и два колеса зависли над покрытым дерном откосом. Молча они сползли по склону к путям. Наверху протянулись, переплетаясь, толстые провода. По платформам, вдоль которых медленно выстраивались вагоны, сцеплявшиеся в составы, уходившие в Лузитанию, Галлию и Ретию, расхаживали машинисты с белыми усталыми лицами, в бледном свете фонарей похожие на глубоководных рыб. Большую часть дороги они проспят, пока провода будут вести их через всю Европу.

Унылое, почти безлюдное место. Марк и Варий ждали, притаившись в траве, пока служащие не разошлись по своим будкам. Тут они увидели длинную цепочку вагонов, зачехленных брезентом, которые подкатили к галльскому составу и прицепились вслед за остальными. Варий посмотрел на знак на вагонах, приглушенно вскрикнул, почти расхохотался и ринулся вперед.

— Габиний, — прошептал он, задыхаясь, — это его. Слушай, он довезет тебя до самой Тарбы. Увидишься с Делиром послезавтра. Не забудь помянуть Габиния в своих молитвах. Я не забуду.

Вид у него был почти безумный.

— Откуда ты знаешь, что он идет так далеко? — тревожно спросил Марк. Варий уже начал лихорадочно возиться с брезентом, развязывая веревку, закреплявшую его над грузом мраморных плит.

— Знаю, — нетерпеливо ответил Варий, с опаской оглядываясь на очередную цепочку приближавшихся вагонов. Последние вагоны, шедшие в близлежащие города, первыми отцеплялись от состава. Вагоны с мрамором Габиния располагались как раз посередине; кроме того, Варий знал, что Габиний поставляет материалы для строительства нового дома губернатора в Тарбе. Варий торопливо помог Марку забраться под брезент, устроиться между плит, швырнул ему ранец Лео и снова принялся натягивать полотнище.

Сквозь уменьшавшееся отверстие Марк увидел изможденное лицо Вария и начал было:

— Варий… — Но тот не дал ему закончить.

— Никому кроме Делира не говори, кто ты, — коротко сказал он, — и не возвращайся, пока не получишь от меня известий. Будь начеку и, если что, сматывайся.

Даже слабый свет, пробивавшийся под брезент, погас, когда Варий затянул конец веревки. Варий стал карабкаться обратно по откосу. И снова ему вспомнилось, что Марк еще почти мальчик и что он, Варий, всегда относился к нему с такой теплотой и симпатией. Он сдержанно пожалел, что не сказал ему хотя бы нескольких добрых слов, могущих приободрить беглеца, но был уверен, что любой обмен эмоциями может роковым образом сказаться на всем предприятии; его просто внутренне не хватало на это. Он напряженно замер в машине, сухими, бесслезными глазами следя, как грузовые вагоны трогаются с места. Когда состав скрылся из вида, нереальность сегодняшней ночи нахлынула на него огромной когтистой волной, и он почти перестал понимать, как оказался здесь, как поедет обратно в Рим, когда у него неотвязно стоит перед глазами Гемелла, лежащая сначала на мозаичном полу, потом на кровати. Он откинулся на сиденье, представления не имея, сколько должно пройти времени, пока он сможет пошевелиться.

На следующее утро Марк услышал, как вагон отсоединяется от проводов, и ощутил силу инерции, когда он стал замедлять ход. Слабый теплый свет просачивался сквозь брезент над ним, и Марк понял, что, вопреки предостережениям Вария, уснул и беспорядочные мили, пройденные по холоду, ему просто приснились. Однако у него было чувство, что спал он недолго, и, хотя он старался убедить себя в обратном, было никак не отделаться от впечатления, что рассеянный свет свидетельствует о том, что еще рано.

Марк скинул одеяло. Место, выбранное им под брезентом, из холодильника превратилось в парилку, и мраморная пыль, въевшаяся в порезы на руках, причиняла жгучую боль. Порывшись в ранце, он достал нож, проделал дырку в брезенте, приник к ней, но увидел только голубое небо и белые облака в нем, погашенные уличные фонари и чуть позже деревья — когда вагон сошел с главного пути.

Но вот вагон остановился, и Марк услышал шаги машиниста по гравию. Марк подождал, бессознательно постукивая пальцами по мраморной плите. Он уже чувствовал, что что-то не так.

Шаги удалились, Марк расширил проделанную в брезенте дыру, протиснулся в нее и неловко свалился на залитый утренним светом гравий. Он встал и пошел вперед, мотая головой, моргая, отряхивая пыль с одежды, которую дал ему Варий.

Наконец он очутился на краю чисто прибранной стройплощадки, на которой, окруженный лесами, высился кирпичный остов какого-то сооружения. Марк остановился и стал разглядывать его.

«Эй! Эй!» — подняв сжатую в кулак руку, крикнул ему стоявший возле лесов строитель. Марк побежал по усыпанной гравием тропинке, пока та не скрылась в высоких зарослях лавра. Сердце билось о ребра, но ненадолго он все же почувствовал облегчение. Он был совершенно уверен, что строитель не узнал его.

Но все же что-то было не так, и Марк все еще не мог понять, что именно. Едва волоча ноги, он поплелся вверх по тропинке и вышел на тихую дорожку между отвесными зелеными изгородями, но шум оживленного шоссе доносился откуда-то справа, и Марк повернулся в ту сторону. Еще прежде чем добраться до какого-нибудь пригорка, он уже ни капли не сомневался в том, что так беспокоит его: если поблизости и были горы, то он их не видел. Чувство пространства, вообще все чувства были настолько нарушены в нем за последние сутки, что он все еще не верил своей ошибке. Он двинулся в сторону шумной дороги, сжимая и разжимая саднящие кулаки, но, когда он дошел до нее, дорожные указатели заставили его застыть на месте. Он был не в Тарбе и даже не рядом с ней. Дорога вела в Немаус, а до долины в Пиренеях было больше трехсот миль.