Уна смеялась.

Тесное темное помещение, завешенное зеленоватым искусственным шелком, и находившиеся в нем вещи — от оббитых масляных светильников до клейких комочков резко пахнущего ладана — было чем-то вроде хрупкой защитной оболочки, куколки, в которой Уна и Сулиен укрылись совсем недавно. В деревушке под Весуной она подкралась к вышедшей из булочной женщине и заносчиво прокаркала: «Хочешь погадаю?» — так, чтобы ее почти наверняка шуганули, что, к ее облегчению, и случилось.

Они с Сулиеном пешком вышли из Лемовиса, и воздух был таким теплым, а зелень так отличалась от грязно-зеленой Темзы и зелени лондонских парков. Уне еще никогда не доводилось побывать за городом. Какое-то время оба были не в состоянии представить себе будущую жизнь, по крайней мере состоящую из минут и дней. Они могли думать только о теплых полях, светящихся и безлюдных. Это было похоже на разливающуюся вокруг белизну, которую Уна научилась воображать, — но не холодную.

Как Марк, они искали объявления о розыске, прежде всего Сулиена. Его имя и фотографию исправно печатали, однако Сулиен не видел причин, по которым кто-то может обратить на него внимание. Фотография была маленькая, плохая, втиснутая среди еще девяти подобных.

Но на следующий день фотографий осталось всего пять, и их сделали немного покрупнее, чтобы заполнить страницу. Из газет они узнали, что трое бежавших заключенных были застрелены в болотах Темзы, а один утонул. Остальные или по-прежнему были в бегах, или река несла их тела в море.

— Порядок, — сказал Сулиен. — Они решат, что я утонул, а про тебя вообще ничего не знают.

Он замолчал, а Уна заметила:

— Все эти люди мертвы, и солдаты тоже.

Она почти не сомневалась, что количество фотографий будет сокращаться, пока не останется единственная — Сулиена.

Вначале Сулиену досаждало, что Уна взвалила на него заботы о пропитании, а все остальные решения принимала сама, потом он стал досадовать на себя — из-за того, что привык к такому положению дел. Иногда он словно опоминался и затевал ссору, но Уна всегда одерживала верх, да, по правде говоря, она и в самом деле лучше его умела рассчитывать все наперед, экономить деньги и выдумывать для них правдоподобные имена и истории.

Ей нравилось рассказывать, что их родители остались где-то в городе или деревне, или ушли в храм, пока они с братом отправились за покупками, или ждут их на углу. В ту первую ночь она раздобыла им номер, скорбно жалуясь на то, что их обчистили в другой гостинице. Затем мрачно протопала через холл и так убедительно помахала рукой воображаемым родителям, что даже Сулиен почти поверил. Когда они стали подниматься к себе, Уна продолжала громко хныкать:

— Почему мы не остановились в другом месте? — На Сулиена это произвело впечатление.

— Это несложно, — со снисходительной улыбкой сказала Уна.

Ей и вправду было легко выдумывать причины, по которым брат и сестра, такие молодые, да еще с британским акцентом, могли останавливаться в городе на ночь или на две, с родителями, которых никто никогда не видел, но в конце концов люди стали задумываться. Затем Уна начала чувствовать, как кто-нибудь гадает, уж не рабы ли они и не следует ли сообщить, куда следует, или, и того хуже, пытается вспомнить, не видел ли он уже где-то Сулиена, и тогда она чувствовала себя так, словно паук упал прямо на ее кожу. Она тут же принималась собираться. Сулиен не осмеливался даже спросить почему.

Уна думала, что они смогут укрыться в сельской, малонаселенной местности. Но уже через неделю считала себя набитой дурой. Им нужны были толпы людей, в которых можно раствориться, скрывая место, где могут находиться их родители. Вот почему они стали держаться больших и малых городов, где все было дороже, их бросало то на юг, то на запад, и нигде они не задерживались больше, чем на неделю. У них даже появилась мысль перебраться в Испанию, и дальше — через Гадезийский туннель и римскую Африку, прочь из империи. Но вряд ли бы им удалось оплатить такое путешествие, не говоря уже о том, что трудно было представить — каково это, оказаться вдали от мест, которые они более или менее знали.

Уна охраняла Сулиена, мрачно скрывала его в неприбранных, замусоренных комнатах постоялых дворов. Сулиен устало смирился с тем, что сестра никуда не позволяет ему выходить без присмотра. Он клялся себе, что в конце концов все минует и люди забудут о нем, разве нет? Рано или поздно они перестанут без конца переезжать с места на место, он подыщет себе какую-нибудь работу. Кроме врачевания. Если он чудесным образом кого-нибудь излечит, то шумиха вокруг него скоро сравнится с той, что поднялась вокруг преступников, бежавших с парома на Темзе. Так что частично он об этом позабыл. Он не задавался вопросом, надеется ли на продолжение медицинской карьеры. Все как-нибудь да образуется (он старался не замечать легкого, беспочвенного чувства неуверенности, которое охватывало его, когда он твердил себе это). Хотя временами он ощущал, даже больше, чем когда он жил у Катавиния, что делать какую-то другую работу более или менее продолжительное время для него невозможно, что он просто не выдержит, что он вообще не понимает, как живут люди, не занимающиеся медициной или чем-то в этом роде.

Почти все время он попросту боялся или скучал.

По какой-то непонятной причине он долгое время не понимал, почему Уна так толком и не рассказала ему, чем занималась все те годы, что они прожили врозь. Вместо этого она говорила о далеких временах в доме отца, а затем Руфия. Она помнила время, когда Сулиен столкнул ее с лестницы, лучше, чем он, и пыталась заставить его вспомнить кое-что: так, например, она могла подробно описать их дом и столовую Руфия, комнату за комнатой, так, что расположение лестничных площадок и пятен краски нервной дрожью отзывалось в сознании Сулиена, ярко, но болезненно, потому что он все еще не мог понять, подлинные ли это воспоминания или плоды его фантазии. Уна рассказала ему и про то, как он явно пытался сбежать из харчевни, когда ему было девять. Сама она отказалась бежать с ним, поскольку была уверена, что ничего не получится, а наказание будет жестоким, и так ему и сказала, причем настолько снисходительно, что он взбунтовался и решил бежать в одиночку. Он ушел дальше, чем ожидал, согласилась Уна, бродя по Лондону, пока в ту же ночь его не подобрали патрульные.

— Несколько дней тебе почти ничего не давали есть, и он бил тебя… неужели ты действительно не помнишь? — недоверчиво воскликнула она, но Сулиен только изумленно уставился на нее ничего не выражающим взглядом: он не помнил. Обо всем, что случилось с ней после, Уна безмятежно сказала:

— Пришлось какое-то время переезжать с места на место, сам понимаешь. Теперь это не важно.

Она не могла объяснить, что все это время единственным, что по-настоящему происходило с ней, было медленное накопление денег и подробностей. И все это время она оттачивала в себе сознание, что однажды она сможет с легкостью отринуть все. Она понимала, что неспособна на такие непостижимые провалы в памяти, неспособна забыть Сулиена, но она была верна своему прошлому, и было бы вероотступничеством, если бы с этим — она даже не хотела давать название тому ужасному времени — не было однажды покончено раз и навсегда.

В конце концов, с тревогой заметив упрямое и намеренное сопротивление сестры, Сулиен перестал спрашивать, так как, похоже, ей только этого и хотелось. Но она желала, чтобы он постепенно и естественно вообще забыл об этом, а он не забывал. Иногда он глядел на нее, думая об этом, это было так ясно написано на его лице, что любому не стоило бы труда догадаться. Иногда это так изводило Уну, будто Сулиен только и делал, что спрашивал ее о прошлом.

Денежная заначка Уны понемногу таяла. Страшно и думать было, на что они очень скоро будут покупать еду, снимать ночлег. И конца этому не было видно.

Самое большее уединение, которое каждый из них мог себе обеспечить за те деньги, которые у них были, — занавеска между кроватями. Однажды ночью Сулиену показалось, что до него доносятся приглушенные всхлипы, будто Уна украдкой плакала за занавеской, но когда он позвал ее, она не перестала и ничего не ответила, поэтому он неуверенно привстал и отдернул занавесь. Уна лежала, свернувшись клубочком, словно втиснувшись в кровать, и рыдала сквозь стиснутые зубы, слезы сочились из-под закрытых век, плач звучал придушенно, почти пристыженно, даже хотя она и спала.

Уне приснилось, что плоть ее стала пористой, как губка, и гниющей и зловонной, и от нее надо избавиться. Сначала она не особенно задумывалась над этим и работала уверенно, словно разделывая цыпленка. Как она и ожидала, ни боли, ни крови не было. Но никто не хотел оставить ее в одиночестве, чтобы сделать все правильно; навалившись на нее скопом, они срывали со всего ее тела клочья мяса, даже не задумываясь над тем, что делают, — работать чисто в таких условиях было невозможно. Их и ее руки наполнились ужасным скользким месивом, холодным и комковатым, и тогда она закричала и заплакала, потому что это было так мерзко и еще потому что ей вдруг показалось, что для этого нет вовсе никаких причин, — и откуда она только набралась таких мыслей? Ее собирались отвратительно изувечить без малейшего повода. И, поняв это, она все равно ничего не могла сделать, чтобы те, другие, перестали хищно, горстями отрывать сочащиеся куски ее тела. Ей нужно было чем-то прикрыться, накинуть на истерзанные останки длинное, широкое платье, но под рукой ничего не было; мясо лоскутьями свисало с ее рук, которые она вытянула, чтобы остановить их, — омерзительно подрагивая и хлюпая.

— Уна, — позвал Сулиен, она вскрикнула, но не проснулась. Он хотел было коснуться ее плеча, но она вдруг резко, судорожно открыла глаза, словно он уже сделал это, словно его взгляд был шумом, заставившим ее проснуться. На мгновение она непонимающе уставилась на него, не узнавая, но вся напрягшись, нервно и почти сердито. Затем она откашлялась и перевернулась на спину, приняв умиротворенную позу — скрестив ноги в лодыжках и вытянув руки вдоль тела. Казалось, ее плач мгновенно затих.

— Прости, я шумела? Разбудила тебя? — спросила Уна, слегка задыхаясь, но в остальном спокойно. Она вытерла лицо и, удивленно подняв брови, посмотрела на ладонь, словно то, что она влажная, удивило ее.

— Нет, — ответил Сулиен, будто ничего не случилось.

Взаимная ответственность подавляла каждого. Уне хотелось лежать и думать только о белом-белом свете, но Сулиен по-прежнему сидел на постели, пристально на нее глядя, с тревогой, жалостью и одновременно отчаянием, потому что она запретила ему спрашивать, в чем дело, а это было нечестно, она должна была понимать, что ему надо знать правду.

Уна через силу издала многострадальный вздох, словно ее насильно вытаскивали из постели, заставляя приниматься за скучную повседневную работу.

— Кажется, мне приснилось, что нас поймали, — заметила она, хоть как-то стараясь быть подобрее.

— Поймали? А дальше? — осторожно спросил Сулиен вопреки запрету.

— Не помню, — устало сказала Уна. — Спи.

Сулиен уснул не сразу, но, когда полотняная занавеска задернулась между ними, Уне снова показалось, что она где-то в другом месте, и дрожь смешанного облегчения и ужаса пробежала по ее нетронутому телу. Она призвала на помощь белый-белый свет, но давала ему распространяться понемногу, так, чтобы он медленно пронизывал все ее существо: я не позволю, не позволю, чтобы это случилось снова. Она решительно настроилась на то, что ее приказа послушают, и так оно и случилось, а может, она лучше научилась не замечать и не помнить — словно во сне она уподоблялась Сулиену. Как бы то ни было, кошмар той ночи не повторился.

Затем на протяжении трех изматывающих дней судьба их буквально висела на волоске, так что Сулиен не особенно вспоминал о случившемся, хотя в том, что люди начали узнавать его, было мало приятного. Уна постоянно была напряженной и злой, и, когда она с горечью бормотала, что все это без толку, города все одинаковые, один не лучше другого, он не мог придумать ничего в ответ. На третий день он спросил:

— Может, тебе будет лучше без меня?

Сказав это, он устыдился собственной плаксивости, но не мог удержаться, понадеявшись, что слова его заставят сестру держаться хоть немного подружелюбнее.

— Нет, — сказала Уна. — Дело и во мне тоже. Если бы парнишка вроде тебя расхаживал сам по себе, это не было бы так странно. Но всякий подумает: я не отпустил бы такую молоденькую девочку бродить одну, где ее мать? Так или иначе…

Она замолчала, так и не сказав: так или иначе я хочу быть с тобой, просто ласково хлопнула его по руке, а потом, превозмогая себя, ненадолго, легко обняла его за плечи.

— Почему бы просто не сказать, что наши родители умерли? — спросил Сулиен и тут же внутренне дрогнул, потому что Уна моментально бросила на него испепеляющий взгляд.

— Потому что это глупо. Разве это поможет объяснить, что мы здесь делаем? Если бы мы были свободными, то почему не остались у тетки или у бабушки с дедушкой? И каждый захочет все разузнать — как и когда это случилось, да сказать, как ему жаль. И потом, ни у кого родители не умирают одновременно.

— У Марка Новия, — сказал Сулиен.

Она узнала его.

Потом она много думала, как именно это произошло. Она могла бы мысленно обшарить его и повытрясти содержимое его карманов, но не сделала этого; времени было в обрез, но она не захотела. Она просиживала в полутьме почти по десять часов, разглаживая нити судеб, составляя из них узор, всегда связанный с деньгами, удовольствиями и любовью, любовью, любовью, пока ей не становилось дурно. Иногда, из вредности, она предсказывала неудачи и бедствия, но это был не лучший способ заработать.

Так она и сидела, запустив пальцы в волосы, словно стараясь вычесать чужие мысли из головы. Как вдруг на занавеске обозначилась чья-то тень, и натянутые нервы зазвенели, как струна…

Она ворчливо упрекнула себя. Кто-то пришел, чтобы его успокоили. Надо придумать какую-нибудь историю покрасивее, а потом — потом! Марк Новий отдернул занавеску, и она не сомневалась, что это он, даже прежде чем успела отнять ладони от лица или открыть глаза. Как мог он забраться так далеко? Но это не мог быть никто другой.

Как могла мысль, вихрь напряжения и панического страха, явиться с именем, прикрепленным к ней, как табличка на собачьем ошейнике?

Сын Лео попятился, пытаясь ощупью раздвинуть занавески, но по-прежнему не отрывая полных ужаса глаз от ее лица. Она не могла наверняка сказать, почему ей хочется остановить его или почему его присутствие кажется ей таким забавным. Она резко закрыла глаза.

Так же внезапно, как она взглянула на него, темные веки девушки захлопнулись, как ставни, скрыв буравящий его безошибочный взгляд, и выражение покинуло ее лицо настолько быстро, что Марку показалось, что оно ему примерещилось.

— Садись, — произнесла она горловым, взволнованным голосом. — Там на столе ладан, зажги его. Бог покажет мне твое будущее в клубах дыма.

Присущие всем гадалкам, режущие слух интонации ее голоса несколько приободрили Марка. Она не открывала глаз, и усмешка сбежала с изогнутых губ маленького рта. В скрытых теперь карих, почти черных зрачках он мог увидеть разве что отражение собственного страха перед Петром. И все же она чем-то смущала его.

Когда он пошел к стулу, девушка повернула вслед за ним свое лишенное выражения лицо, словно могла видеть сквозь веки. Марк сделал как она сказала. Ладан вспыхнул, распространяя резкий запах роз и клубники, свербяще сладкий и щекочущий гортань; однако благовоние скоро улетучилось, и теперь дым пах только дымом. Белая ниточка потянулась кверху и надломилась, спиралеобразно извиваясь, как закрученные лепестки в сердцевине розы, раскрываясь бледными волнистыми зевами крокусов, похожая на цветы, хотя и не пахнувшая ими.

Там, за этим дымом, Уна осторожно приподняла веки. Почувствовав, что уголки ее губ чуть-чуть приподнимаются в улыбке, она опустила их.

Они так и не осмелились бы арендовать палатку и таскались бы по задворкам Аквитании, где Уна запирала Сулиена в комнатах постоялых дворов и ночлежек, если бы исчезновение Марка Новия не вытеснило с газетных страниц и из людских мыслей побег на Темзе.

Почти сразу они почувствовали себя в большей безопасности. Они чаще в открытую заговаривали о том, как будут жить, потому что отныне все казалось не таким уж беспросветным. Уна сказала Сулиену, что подумывает, не заняться ли за деньги предсказаниями судьбы, и что уже пробовала делать это.

— Как оракулы? — заинтересованно спросил Сулиен.

— Что-то вроде, — ответила Уна, стараясь подавить некоторое замешательство, но Сулиен заметил его и догадался, что она ничего не знает о дельфийской Пифии, и оба вспыхнули. Он продолжал втихомолку удивляться, что человек, столь ясно и беспощадно мыслящий, мог знать так мало — островки понатасканных отовсюду фактов, разбросанные в огромном смятенном заливе. Она не знала, что в Терранова принадлежит Нихонии и даже где находится Нихония. Она считала, что Римом всегда правили Новии. Она умела читать и писать, но медленно и яростно, поскольку ум ее привык пробиваться вперед, с натугой буравя буквы, как кирпичную кладку.

Она считала это занятие убийственным. Иногда она страстно шипела брату на ухо:

— Ладно, скажи мне. Скажи, какой ответ. Думаешь, приятно быть глупой?

— Вовсе ты не глупая, — говорил Сулиен. Уна продолжала глядеть на него горящими несчастными глазами, пока он не выдерживал и говорил: — Сама знаешь. Будь все наоборот, ты не считала бы всех вокруг глупыми.

И он пытался рассказывать ей обо всем, но, видя перед собой ее напряженное, выжидающее лицо, чувствовал, как его знания разлетаются вдребезги, все, кроме анатомии. Уна хотела знать, зачем нужен сенат. Сулиен рассказывал ей о сердечных клапанах.

Так теперь, после паузы он спросил:

— Но ты ведь не знаешь будущего, правда?

— Не знаю. Конечно, если кто-то принимает решение, я могла бы узнать, какое именно. Если только он его уже принял. Может, этого и хватит. Но я попробовала, на одном человеке. Ничего хорошего из этого не вышло.

— Может, если ты будешь больше похожа на гадалку…

— А что значит — похожа на гадалку? — спросила Уна.

Они решили, что у гадалки сильно накрашенные глаза и обычно что-то накинуто на голову. Сулиен вносил свои предложения — например, курить ладан:

— Тебе же надо на что-то смотреть. Если будешь так же пялиться на людей, как сейчас, то им захочется поскорей убраться подальше.

Истории Уны изменились, стали более красочными и драматичными. По совету Сулиена она стала говорить, что они сироты или что убежали из дома жестоких, хоть и знатных родителей. Сибиллина не нуждалась в убедительном прошлом, да и в прошлом вообще. Накрашенных почти до черноты век и загадочной манеры держаться было достаточно.

Выдумка сработала. Денежные заначки стали пополняться. Через неделю, когда они приехали в Толосу, у них уже было достаточно средств, чтобы рискнуть раздобыть еще. И вот они сняли на блошином рынке палатку, что, хотя и делало их в определенном смысле более подозрительными, одновременно предоставляло Сулиену темный уголок, где он мог бы укрыться.

Сулиен заставил Уну выбрать материю для занавесей, и сначала она вела себя нетерпеливо и нерешительно.

— Не знаю, — говорила она, нервно перебирая пальцами искрящиеся рулоны. — Это ведь не так важно, правда?

— Важно. Давай, — отвечал Сулиен. — Ты должна лучше разбираться в украшениях. Ты же девушка.

Уна нахмурилась, но ответила:

— Пусть все будет зеленое.

И оба принялись с упоением придумывать, как будет выглядеть их палатка. Они привязали лоскут изумрудно-зеленой материи, мягко мерцающей над тем, кому предстояло рисовать указующий знак. В конце концов — планируя, как все будет выглядеть и как станут реагировать люди, — они настолько раскрепостились, что в них даже проявилось что-то общее. Они были похожи на двух детей, захваченных игрой.

Но, раз оказавшись за зелеными занавесями, они не видели белого света почти круглый день. Сулиену тоже надо было чем-то заняться, и порой он даже испытывал удовольствие, подстерегая прохожих, заманивая и улещивая, пока наконец не удавалось завлечь их в кабинку. Но даже когда люди улыбались в ответ и давали ему деньги, этого было недостаточно. Сулиен не мог отогнать от себя мысли о Катавинии, Танкорикс, но главное, о том, что существует нечто, с чем он мог бы управляться гораздо лучше — снимать лихорадку, лечить увечья.

Однажды он спросил Уну:

— Зачем, по-твоему, мы все это делаем?

И та ответила:

— А что, на все должны быть причины?

И хотя Уна довольно скоро обнаружила, что не надо так уж глубоко вглядываться в человека и говорить правильно и связно, чтобы зарабатывать деньги, сама по себе работа все же казалась ей утомительной и постыдной. В ожидании посетителей она сидела, напрягая зрение, и упрямо переписывала своим детским почерком страницы из книг, купленных в крытых брезентом лотках за пределами блошиного рынка. Таким образом она приучала себя затверживать цепочки слов и проводила долгие бесцельные минуты, стараясь добиться новых успехов.

Однако она терпеть не могла медленно преодолевать препятствия и терпеть не могла не понимать, что значит то или иное, так что всякий раз, когда она сталкивалась с чем-нибудь новым, впереди маячил новый затор невежества. Ей и в голову не приходило, что это уже само по себе признак прогресса. И она устало думала про себя:

— Ну и что — даже если ты чего-то не знаешь?

Сквозь дым испуганные глаза Марка Новия казались голубовато-серыми, холодного цвета.

— Ладно, — сказал он, облизывая пересохшие губы. — Видишь что-нибудь?

— Женщину, — нараспев произнесла Уна, фантазируя. Людям частенько нравилось слышать подобное, и она не собиралась выкладывать перед ним всю правду, не собиралась пугать его — пока.

На мгновение он задумался — возможно, гадалка имела в виду Гемеллу или Макарию, но затем она добавила:

— Да, молодую женщину и любовь. — И Марк с облегчением откинулся на стуле, чувствуя, что сглупил, приняв эту девчонку настолько всерьез.

— Нет такой женщины, — сказал он и нелепо добавил: — Сейчас нет.

— Тогда почему же я вижу ее? — настойчиво продолжала прорицательница, явно обращаясь к вьющемуся дымку.

— Ничем не могу помочь, — ответил Марк, уже слегка усмехаясь, начиная расслабляться, и Уна решила, что не позволит ему этого.

— Ты странствуешь, — сказала она, сурово глядя на Марка, стараясь успокоить дрожащий от смеха голос. — Ты выдаешь себя не за того. Ты лжешь.

Она с удовлетворением отметила, как он побелел и нервно сцепил пальцы.

— Нет… я не… — слабо запротестовал он. Так же ясно как Марк, она увидела кровать на постоялом дворе и почувствовала, что ноги готовы сами нести его туда.

Она намеренно широко раскрыла глаза и рассредоточила взгляд, снова перейдя на еле слышный шепот.

— Так это все-таки женщина… и ты лжешь ей? Не надо этого делать. Еще есть надежда на счастье.

— О, — сказал Марк, весь дрожа, сам не понимая, от облегчения или от страха у него в груди возникло это чувство зябкой пустоты. Он встал, слегка пошатываясь: — О, прекрасно, спасибо. Это все?

— Нет, — злорадно ответила Уна. — Только ты не бойся.

Марк встревоженно взглянул на нее, но перед ним снова была Сибиллина, чей блуждающий, неисповедимый взор был устремлен на него из-под накрашенных век. Путаясь в занавесках, Марк вышел, и Уна почти пожалела об этом. Такая замечательная была игра.

Сулиен услышал смех сестры одновременно с тем, как странный парнишка поспешно нырнул в рыночную толпу, и печально подумал, насколько незнаком и непривычен для него этот звук. Он вошел и увидел, как Уна гасит ладан, по-прежнему недоверчиво улыбаясь.

— Быстро, — сказал он. — Весело было?

Губы Уны раздвинулись в озорной улыбке.

— Знаешь, кто это был? — спросила она.

Сразу, как только занавеска опустилась за Марком, минуты, проведенные по другую ее сторону, показались ему туманными и похожими на сон, выпадающими из прожитого дня. Он не знал, что теперь думать об этой призрачной девушке, как изгнать ее из своих мыслей. Он протискивался сквозь толпу блошиного рынка, бездумно следуя непредсказуемой последовательности поворотов и мрачно думая, не попробовать ли уговорить хозяйку гостинички взять сардониксовый гребень как плату за комнату. Теперь он уже не решался заходить ни в какие палатки или магазинчики.

Скоро он добрался до выхода и увидел в конце прохода желтоватый полукруг ночного неба. Марк выскользнул на темную улицу, после густой рыночной духоты показавшуюся холодной. Он побрел по ней, погруженный в то же устало рассеянное состояние, сопровождавшее его во время бегства с рынка, и вдруг остановился, заметив, что по сторонам не видно сидящих на корточках разносчиков, и не до конца понимая, где оказался. Марк вздохнул и обернулся, ища нарушавший линию горизонта купол храма, и едва успел сделать это, как что-то навалилось сзади, срывая рюкзак и вцепившись в рукав, туго стянув одежду вокруг шеи. Он чуть было не упал навзничь, столкнувшись с чьим-то невидимым телом, после чего его стало швырять из стороны в сторону, и, обдирая ладони, он попытался упереться о стену, чтобы не потерять равновесия.

Прошедший день, казалось, вышиб из Марка весь страх, на какой он был способен. На мгновение он просто почувствовал злобу, но затем что-то в нем взорвалось. Он яростно, вслепую выбросил вперед кулак, и, к его удивлению, тот тяжело ударился во влажные губы и основание носа. Марк возликовал. Уже прицелившись, он хорошенько двинул нападавшего по ребрам, человек охнул, но, как только Марк изготовился нанести следующий удар, его руку схватили и заломили за спину, и в ту же секунду второй мужчина — Марк только теперь заметил, что их было двое, — с размаху заехал ему по лицу. Удар обжег скулу, голова Марка мотнулась в сторону, и нежная внутренняя кожа щеки напоролась на зубы, залив их кровью. Боль, на мгновение сосредоточившись в одном месте, тут же наполнила голову гулом. Марк обмяк, чуть не потеряв сознание. Его правую руку по-прежнему цепко держали, рюкзак, соскользнув с левого плеча, повис на локте и тянул вниз; вдвоем — да, это был Петр и тот молодчик с рынка — они схватили его и изо всех сил шмякнули спиной о стену. Голова Марка слегка прояснилась, и он со злобой, наугад ударил нападавших по ногам и затих только тогда, когда почувствовал неожиданно ощутимо биение крови в своем горле, сдавленном и уткнувшемся во что-то острое.

На один безумный миг он решил, что Петр и его подручный — агенты Габиния, посланные убить его, и он все еще раздумывал, как такое может быть, когда Петр окончательно стянул с него рюкзак, открыл и стал рыться в нем. Марк уставился на него и мигом представил гладкие выпуклости и изгибы драгоценностей, которых касаются сейчас пальцы этого человека. Как глупо! Он расхохотался бессмысленно, как сумасшедший, и почувствовал на шее острие ножа, следящее за каждым его вздохом.

— Хватит, — хрипло проворчал тот, что помоложе, когда Петр, довольный, приглушенно свистнул, наткнувшись на драгоценности, статуэтку и вазочку.

— Не слишком честно ты с нами обошелся, а? — проскрипел он в лицо Марку, нагнувшись, чтобы вытащить у него из карманов несколько уцелевших банкнот. Марк посмотрел на желто-черное небо и снова расхохотался — но в это мгновение кулак Петра снизу вверх врезался ему в солнечное сплетение. Грабители выпустили его, и он упал на четвереньки.

Немного погодя, когда к нему вернулось дыхание, Марк выплюнул кровь с металлическим привкусом на покрасневшую мостовую, а потом поднялся, держась за живот, и, превозмогая боль, пошел за ними. Он надеялся, что они куда-нибудь забросили рюкзак — и по крайней мере одеяло и карта уцелели. Но нигде ничего не было.

— Почему ты дала ему уйти? — спросил Сулиен.

— А как я могла его остановить? — требовательно переспросила Уна.

— Ты могла позвать меня!

Уна сняла с головы зеленую шаль.

— Но зачем? Ты ведь знаешь, мы ничего не можем поделать.

— Разве? — спросил Сулиен.

И ее глаза слегка расширились, понимающе, даже прежде, чем Сулиен продолжил:

— Если им так чертовски хочется заполучить его назад, они дали бы нам все, что мы захотим, верно? Например, простили бы меня. Например, навсегда освободили бы от рабства.

На Уну это произвело мимолетное впечатление, что порадовало брата, но затем она холодно произнесла:

— Ты хочешь сказать, после всего, что я сделала, чтобы нам спрятаться…

— Теперь можем больше не прятаться. Невелик риск.

— Нет, велик! — крикнула Уна. — Все поставлено на карту, нас обоих могут убить! Не доверяй им!

— Кому… охранникам? — спросил Сулиен. — Почему бы и нет? Если бы они нас послушались?..

— Нет, никому из римлян! — резко произнесла Уна. — Смотри, что стало с тобой. Они хотели убить тебя самым ужасным способом, до которого додумались. Неужели это ничего тебе о них не говорит?

Сулиен растерялся.

— Конечно, это плохо… это ужасно. Но это не значит…

— Значит, — сказала Уна.

Сулиен сел напротив нее на стул, где сидел Марк.

— Но это как раз то, что нам нужно. Все встало бы на свои места. — Он опустил глаза, обхватил рукой запястье и пробормотал: — Дело в медицине. Я ничем не хочу больше заниматься, правда, если я не смогу…

— Что, не терпится, чтоб тебя убили? — сердито вопросила Уна.

— Нет. — Сулиена поразило, что она могла сказать подобное. Он и сам не знал, как собирался закончить свою мысль. — Но мне показалось, что ты еще больше моего ненавидишь такую жизнь — постоянно переезжать с места на место. И я старался не… но это ужасно, если ты думаешь, что так может продолжаться вечно.

Уна вздохнула и снова спрятала лицо в ладонях, неожиданно сникнув.

— Знаю.

Сулиен подождал минутку.

— Он не был похож… ну, понимаешь, на сумасшедшего, как все говорят?

Уна вспомнила исходившие от Марка импульсы страха.

— Даже очень.

— Хорошо, — сказал Сулиен, снова воодушевляясь. — Ты можешь спрятаться где-нибудь, пока я буду говорить с ними. А потом, даже если что-нибудь выйдет не так, с тобой все будет в порядке.

— Ты хоть соображаешь, что говоришь? — Уна снова язвительно усмехнулась, почти с облегчением, потому что знала, что это не так. — Думаешь, они возьмут и пообещают тебе свободу и помилование просто так, за красивые глаза? И даже если и пообещают, то какие гарантии? Почему они обязаны держать слово?

— А почему бы и нет? Им-то ни жарко ни холодно.

— Убили четырех римских солдат. И это, по-твоему, ничего не значит?! Без риска в этом деле не обойтись. Ты хочешь сдаться им в руки, надеясь на лучшее?! Но это же римляне, они могут делать все, что хотят!

— Ты не можешь и вправду так думать, — неожиданно ответил Сулиен. — Разве мы сами не римляне?

— Римлян они не распинают! — вскинулась Уна. — И они не…

Сулиен немного помолчал, думая, что сестра, возможно, скажет что-нибудь о том времени, когда они были в разлуке, но она ничего не сказала.

— Но какая, в самом деле, разница. Кто же мы?

— Британцы. Кельты. Никто… Мы не часть их целого, — неуверенно ответила Уна.

— Ладно, пусть мы не римские граждане, но наш отец был гражданином Рима. И отец нашей матери — тоже. По крайней мере, если начать копаться в родословной, римляне где-нибудь да отыщутся.

— Ну и что? Важно, что они сделают с нами.

— Ладно, а что, если бы нас освободили, что тогда?

Уна искоса, почти с испугом посмотрела на брата:

— Нет, только не римлянкой. Никогда.

— Но если бы у тебя были дети, они были бы римлянами, — настаивал Сулиен.

Уна вздрогнула, вид у нее стал несчастный.

— Не думаю, что у меня когда-нибудь будут дети, — сказала она. — И никто не сделает нас свободнее, чем мы есть.

— Ну, ладно, — устало и раздраженно сказал Сулиен, выслушав этот достойный жалости приговор. И все же ему казалось так глупо — почти неестественно — упускать подобный шанс. И, уже наполовину позабыв, что только что пошел на попятный, добавил: — Мы всегда будем помнить, что могли сделать это. И когда через двадцать лет по-прежнему окажемся здесь или в каком-нибудь таком же местечке, будем помнить, что сами это выбрали.

— Надеюсь, привыкнем, — сказала бедная Уна, думая о скучных предсказаниях и твердокаменных фразах из своих книжек. Но затем она настороженно сощурила глаза и спросила: — Сулиен?

— Все в порядке, — ответил он. — Оставайся здесь, а я пойду и позову кого-нибудь.

Уна, охваченная ужасом, резко выпрямилась:

— Я сказала, не смей!

— Нет, все в порядке. Про тебя я ничего им не скажу. Но когда раздобуду денег, тебе это тоже пойдет на пользу, даже если мне придется расплачиваться с твоими хозяевами. И тебе достанется палатка, если что-нибудь случится, хотя думаю, что нет.

Поскольку он не мог поверить, что его снова могут забрать и распять, в нем неколебимо утвердилось чувство, что судьба намеренно забросила бедного безумного Марка Новия туда, где находились Уна и Сулиен, чтобы они могли получить награду, отправив его домой.

— Нет! — Уна рассмеялась с каким-то ожесточенным облегчением и сказала: — У тебя и в мыслях этого не было, просто хочешь запугать меня, чтобы я пошла с тобой.

Когда она сказала это, Сулиен понял, что пути к отступлению отрезаны. Он залился румянцем.

— Нет, я пойду один. Слушай, ведь это из-за меня нам приходится прятаться, вот я и должен что-то сделать.

— Да, и это из-за меня тебя не убили! И мне это нелегко далось! Меньшее, что ты можешь сделать, это никуда не ходить и остаться в живых!

— Но они не убьют меня, — сказал Сулиен.

— Еще как убьют! — произнесла Уна тоном обвинителя. — Ты все делаешь не так. Ты не знаешь, как заставить людей поступать по-твоему.

И она была вполне уверена в этом. Хорошенько все обдумав, она поняла, что если и есть шанс успешно донести на Марка Новия, то заняться этим должна она.

И то, что она сказала насчет детей, — это тоже важно. Уна верила собственным словам — она знала, что не сможет иметь детей, потому что знала, что никогда не сможет вынести замужества. Но Сулиену еще будут нужны друзья и подружки, и рано или поздно он женится. К тому же он мужчина и образован, и если им удастся продержаться достаточно долго, чтобы их не схватили, то он сможет это себе позволить. Но Уна могла предсказать и свое будущее, а именно, что остаток жизни ей придется провести за этими занавесками, полагаясь только на себя. И дело не в том, что ей не хотелось подышать вольным воздухом, скопить денег на прожитье, наконец преодолеть неподатливые книги… По крайней мере, так все можно было решить одним махом.

Когда Сулиен снова попытался навязаться ей в спутники, она ответила:

— Будет лучше, если я поговорю с ними. Про меня они не знают.

За несколько улиц от рынка была таверна с дальнодикторами, установленными возле подлокотников дешевых коек. Выйдя из теплой комнаты, Уна уселась сгорбившись и стала внимательно следить за Сулиеном, пока набирала код, а набрав, зашептала в трубку:

— Я знаю, где он, и хочу поговорить о вознаграждении.

— Прекрасно, — откликнулся скучный голос. — И где же вы его видели?

— Видела. Но прежде чем сказать, где он, я хотела бы поговорить о вознаграждении. Одних денег недостаточно. Мы хотим еще кое-чего.

Линия отключилась. Уна задохнулась от возмущения.

С самого начала переговоров Сулиен чувствовал растущее беспокойство. Еще до того как войти в таверну, Уна перестала упрекать брата за глупость и, казалось, готова была переложить всю ответственность на него, так что он невольно проникся ее чувствами; они действительно ставили на кон все, что имели.

— Они даже слушать тебя не хотят… — начал он.

Но Уна яростными движениями пальца уже снова набирала код:

— Ничего, выслушают, будь они прокляты.

На этот раз ответила женщина.

— Я только что говорила с кем-то, и меня отключили, — начальственным тоном проговорила Уна. — Это глупо. Я знаю, где находится Марк Новий, но не скажу, пока кто-нибудь не гарантирует мне помилование за… за одну вещь.

Но, продолжая говорить, она почувствовала, что нервы ее сдают, и стала слегка запинаться. Сулиен слышал повышенные тона вопросов, один за другим вылетавших из трубки дальнодиктора.

— Нет, это из-за… — сказала Уна. — Некоего человека, который не совершил ничего плохого. Скажите, что можете сделать это, и я скажу, о ком идет речь. Я хочу быть уверена, что нас снова не обратят… то есть, то есть, то есть не продадут…

Уна никогда не рискнула бы говорить с полицейскими с глазу на глаз, но теперь жалела и о том, что вообще воспользовалась дальнодиктором. Оператор мог находиться за сотни миль отсюда, Уна ничего не могла сказать о ней, кроме того, что произнес невозмутимый, компетентный голос.

— Должна ли я понимать это так, что вы беглые рабы? — спросила женщина. — Где вы находитесь?

Лицо Уны исказилось яростью, и она прошипела:

— Да. Я не могу сказать, где мы, пока вы не пообещаете, что… — Но тут она со страхом подумала, что звонок могут проследить.

— Продолжайте, — ровным голосом произнес оператор там, в далеком Риме. — Просто замечательно просить о таких вещах, когда у нас нет никаких оснований верить, что вы хотя бы видели его.

Особенно выбирать Уне не приходилось, и она решила остановиться на подробностях, которые могли стоить внимания.

— Он коротко подстригся. Похудел. Вот почему ему удалось забраться так далеко.

Операторша замолчала, и Уна прозрачно посмотрела на Сулиена, пока женщина вызывала старшего и между ними происходил какой-то неслышный разговор. Затем неожиданно вмешался грубоватый мужской голос, еще больше расстроивший Уну:

— Лучше скажите, где вы, потому что мы все равно вас найдем. Мы с преступниками и рабами торговаться не станем.

— Тогда вы его не получите, — сказала Уна.

— Вознаграждение значится только одно. Ничего прибавлять мы не собираемся.

— Почему? Если вы можете выплатить всю сумму?.. — Сулиен видел, как по лицу сестры пробежала тень панического страха, но теперь она, по крайней мере, овладела своим голосом, и презрительные нотки в нем приободрили обоих. Уна подумала, что если сказанное офицером правда, то произносить ее вслух не имело смысла. Он всего лишь пытался запугать ее. — Тогда свобода и помилование взамен части денег, — властно продолжала она. — Не знаю. Четверть — тогда мы согласны принять остальные три…

— Скажи, что мы отказываемся от денег, — предложил Сулиен, стараясь помочь сестре.

— Заткнись. Не глупи, — оборвала его Уна.

Так она мало-помалу вытягивала из него намеки на уступку в обмен на клочки информации, и ей уже начинало казаться, что она понемногу одерживает верх: офицер смягчился или, по крайней мере, делал вид, что смягчился. Окажись она в одном помещении с ним, она узнала бы сразу. Но это было непросто, поскольку она знала всего лишь один секрет; стоило ей сказать, где Марк, и она моментально лишилась бы всякой власти над своими собеседниками, а пока они не знали, где он, у них не было оснований ей что-либо обещать. Таким образом долгое время сохранялась патовая ситуация, чего и боялась Уна, так как знала, что, сколько бы она ни увиливала, именно ей придется в конце концов нарушить равновесие. В конечном счете, если она хотела чего-то добиться от стражников, ей ничего не оставалось, кроме как довериться им.

И вот наконец она сдалась и пробормотала жалким голосом:

— Толоса. Он был на блошином рынке.

Немного подождав, Уна выключила дальнодиктор и положила аппарат на пухлый подлокотник. Служащий подошел к ней с чеком.

— Ну что? — спросил Сулиен, когда служащий ушел. Он крутил пальцами провода дальнодиктора. Несколько минут он раздумывал о том, что Марк Новий уже, наверное, давно покинул Толосу и если прибудут стражники, то им с Уной останется вручить им в качестве добычи только самих себя.

— Он сказал, Толоса большая, — ответила Уна. — Он сказал, что они вышлют войска, и если мы приведем его к ним — или если будем на месте при задержании, — но все это вилами на воде писано. Думаю, даже если они что-то и пообещали, разница невелика.

Она не представляла себе встречи со стражниками. Так что теперь они могли только спрятаться или, еще лучше, немедля оставить Толосу. Но скорей всего, их так или иначе найдут.

— Что ты собираешься делать? — пробормотала она.

Сулиен потер запястье, но ответил:

— Найти его.

Проковыляв по мосту через Гарумну, Марк машинально направился в сторону гостиницы. Он как завороженный, не переставая, трогал изнутри языком раненую щеку. Вкус крови еще слабо ощущался во рту.

До гостиницы было довольно далеко, когда он остановился: конечно же, теперь в этом не было никакого проку. Присев на порог погруженной в темноту обувной лавки, он спрятался в тени. После драки его еще слегка трясло. Ладно, ладно, подумал он. Что же ты собираешься делать? Надо украсть денег, или бироту, или машину и добраться до Тарбы. А когда окажешься там, может, кто-нибудь и подскажет, как найти Делира. Можешь притвориться беглым рабом.

У Марка не было ни малейшего понятия о том, как вообще воруют, и он не представлял, как сможет удрать с краденым. Снисходительный отцовский голос, звучавший в ушах, отвечал ему:

— Будь умнее. Ты и так уже сделал все, что мог. Так что иди и скажи кому-нибудь, кто ты.

Но Марк так и продолжал сидеть, потихоньку ощупывая раздувшуюся щеку.

А тем временем стражники уже рыскали по блошиному рынку, а Уна и Сулиен подбирались все ближе.

Уна не знала точно, где находится облюбованная Марком гостиница, но чувствовала, в каком направлении он движется, — мост через бурую реку и дальше, туда, где земля образует небольшой склон, едва ли не единственный в этом плоском городе. Они шли медленно, то продвигаясь вперед, то сворачивая назад вдоль уличных решеток, Сулиен без устали шагал впереди, меж тем как Уна брела, неуверенно спотыкаясь, мысленно ощупывая стены и ухабистую землю.

Так прошел час, и Сулиен уже нетерпеливо подумывал о том, что у них мало шансов найти Марка. Но в то же время в нем росло подспудное облегчение, основанное на безрассудном чувстве, что их несет вперед и они не в силах остановиться.

— Впереди гостиница, — сказал Сулиен. — Мажет, он там.

— Нет, — сонно ответила Уна, — он не там. Он здесь, совсем рядом… — и она указала в какую-то точку, даже не проследив за движением собственной руки.

Сулиен на мгновение растерялся, потому что Уна указывала на пустую стену. Затем он понял, и оба бросились вперед и свернули на параллельную улицу. Уна схватила брата за руку, остановила и сказала:

— Там.

Сначала он ничего не увидел, но потом полосы тени у входа переместились, показались вытянувшиеся на приступке ноги, скрещенные в лодыжках. Марк медленно опустил свое костлявое тело на твердые плитки, неуклюже перевернулся набок и закрыл глаза.

— Отлично, — шепнула Уна напряженным, как струна, голоском: — Я пойду и скажу им.

— А что, если он уйдет? — спросил Сулиен.

— Пойди за ним следом. Задержи его.

Уна стиснула зубы и пошла в гостиницу, чтобы снова воспользоваться дальнодиктором. Сулиен стоял, наблюдая за тем, как другой юноша пытается заснуть, и мысленно громоздил между ними все то, без чего не мог: место, к которому привык, друзей, медицину. Предательское чувство вины подкралось так незаметно, что сначала он даже не понял, в чем дело, но чувство не унималось. Он подумал: ну ничего, вот приедут стражники, и этот паренек отправится домой спать на пуховых перинах. Мысль помогла, но не настолько, насколько хотелось бы.

Уна скоро вернулась.

— Дело сделано. Они уже едут, — сказала она с натянутой беспечностью.

Марк быстро впал в сонное оцепенение, но вряд ли приходилось рассчитывать, что удастся уснуть на приступке. Через несколько минут он мгновенно разлепил веки, почувствовав какое-то движение в конце улицы. Он тупо посмотрел в ту сторону и увидел худощавую тень, бесшумно метнувшуюся через улицу к кому-то стоявшему на углу, прислонившись к стене, и его поразило, что, должно быть, он уже видел их до этого, потому что теперь не сомневался, что они уже давно за ним наблюдают.

Несколько секунд он просто лежал, с любопытством поглядывая на своих преследователей. Затем, вглядываясь в четко обозначившиеся силуэты, колышущиеся длинные волосы девушки, он узнал их. Особенно не задумываясь, охваченный естественным раздражением, он резко встал и направился к ним.

Едва завидев его, оба метнулись за угол, с перепугу толкаясь и мешая друг другу. При виде этого Марк внутренне усмехнулся. Дойдя до конца улицы, он обнаружил их на том же месте, они неуверенно жались друг к дружке. Да, это были они, и явно брат и сестра, теперь Марк мог определенно утверждать это — оба высокие, широколобые, с маленькими ртами, хотя волосы у паренька были не такие светлые, да и глаза далеко не черные, как у сестры.

— Вы с блошиного рынка, верно? — холодно спросил Марк, слегка приподнимая руки, чтобы показать, что рюкзака у него нет. — Перестаньте за мной гоняться. У меня ничего не осталось.

Они ничего не ответили ему, только едва заметно сместились, еще плотнее прижавшись друг к другу. И Марк увидел, как расслабленное, лишенное мысли выражение исчезло с лица гадалки и за ним, как за маской, светился — светился всегда — жесткий, недоверчивый ум. Ум — вот что было главное в ней, и она знала, кто он. Оба знали.

— Вы сказали кому-нибудь? — прошептал Марк.

— Это для твоего же блага, — ответил юноша. Марк тронулся с места, но гадалка тут же преградила ему путь. Он попытался прорваться между ними, но девушка встала ему поперек дороги с такой точностью, как будто они уже не раз репетировали этот прием, так что он врезался в ее несопротивляющееся тело. Оттолкнуть ее оказалось проще, чем предполагал Марк, поскольку она не делала ни единой попытки удержать его, но, когда она тяжело, тяжелее, чем ему хотелось бы, упала навзничь, на него кинулся брат. Марку никогда не приходилось драться до сегодняшней ночи, а это было уже второй раз подряд. Он устал, ему было больно, но, хотя он и пошатнулся под весом чужого тела, все же устоял на ногах и с разворота изо всех сил ударил юношу кулаком в грудь. Ударив, он моментально понял, что они стараются не ранить его, не сделать ему больно, что они прикасаются к нему едва ли не с брезгливостью.

При всем том они абсолютно не скрывали своих намерений, и когда, отшвырнув мальчишку, Марк рванулся вперед, девушка, приподнявшись, вцепилась ему в лодыжки, и он упал. Она мрачно взобралась на него и постаралась всей тяжестью придавить к земле. Ее руки упрямо и почти с отвращением давили на плечи, так что на какой-то краткий миг ее пушистые волосы скользнули по шее Марка, и сквозь их пряди он увидел ее ясное лицо, на котором было написано отчаяние.

— Ты в порядке? — совсем не к месту спросил стоявший над ним брат.

Марк легко сбросил с себя девушку, но она впилась в его руку неослабной хваткой, с каким-то автоматизмом, и теперь уже паренек навалился сверху, стараясь заплести ноги Марка и в то же время даже с какой-то осторожностью прижимая к земле его руки. Было ужасно, но он не мог подняться.

— Пустите, — задыхаясь, выдохнул Марк и коротким рывком попытался приподняться, но они повисли на нем, повисли, вцепившись в одежду, руки и ноги, и всякий раз, что он старался оторвать руку, ее вновь прижимали к земле.

Конечно, они не собирались его отпускать, хотя и нервно поглядывали на свою жертву.

— Долго еще? — спросил паренек.

— Не знаю… минут пять, — ответила девушка.

Марк понимал, что это значит.

— Вы хоть понимаете, что случится? — дергаясь и извиваясь, спросил он.

— Они отвезут вас домой, ваше высочество, — успокаивающе проговорил юноша.

— Высочество! — И девушка с отвращением плюнула.

— Они хотят убить меня, — сказал Марк и, снова неистово рванувшись, освободился от цепких рук девушки, отшвырнул брата, и, спотыкаясь на каждом шагу, бросился бежать. Пробежав половину улицы, он понял, насколько плохи его дела: они должны были всего лишь задержать его, не отставать, что бы он ни делал на протяжении этих пяти минут. Они снова практически одновременно набросились на него, но Марк продолжал говорить:

— Что бы они вам ни обещали, клянусь, вы это получите, как только это кончится, можете прийти ко мне, и я дам вам…

— А нам надо сейчас, — злобно проговорила девушка.

— Нет, вы не понимаете, пожалуйста, — сказал Марк. Он все еще пытался отбиться, смутно соображая, как бы еще побольней ударить, скажем, размозжить парню голову о стену, а когда он упадет, прикончить его ногой. Но он понимал, что не сможет. Марк попытался заговорить спокойнее: — Они убьют меня, если найдут, только подумайте, ведь это может быть правда…

Неуверенная гримаска скользнула по лицу девушки и тут же исчезла.

— Ах ты, всезнайка, — глумливо сказала она, — а ты знаешь, каково это прятаться? Поезжай-ка домой и живи в своем дворце, потому что это наш единственный шанс, так дай нам им воспользоваться. Это единственная достойная вещь, какую ты можешь сделать. Или еще хочешь, чтобы мы тебя пожалели?

— Нет, просто хочу, чтобы вы от меня отстали, — почти безразлично произнес Марк.

— Ваше высочество, — мягко сказал паренек, не обращая внимания на гримасу сестры, — если они найдут нас одних, нам конец. Они приколют меня где-нибудь возле дороги, а на кресте люди умирают долго. А что будет с сестрой, я уж и не знаю. Поймите, для нас это реальнее реального.

— Для меня это тоже реально, — сказал Марк, снова пытаясь вырваться, дико таращась в темноту — не видно ли огней приближающихся фар.

— Это ведь неправда, верно? — обратился паренек к сестре. — Они не убьют его.

— Нет, — яростно произнесла она, но, проглотив слюну, добавила: — Ему… кажется. Просто ему так кажется.

— Хорошо, — сказал Марк. Он внезапно перестал сопротивляться и уставился на Уну и Сулиена леденящим взором. — Допустим, я не прав или сошел с ума, и все это мне только кажется; все равно однажды я стану императором и разыщу вас. И отберу все, что вы получите за то, что сделали.

Это была лишенная всякого смысла угроза — он знал, что, если его сейчас схватят, он никогда не будет императором, да и никем вообще, но его слова на мгновение поколебали их уверенность. Он снова попытался разорвать кольцо цепких рук, и это мигом привело его врагов в чувство; после короткой схватки они опять вцепились в него.

— Вы не найдете нас… — пробормотал паренек.

Марк снова рванулся, но уже скорее по инерции. Он подумал о том, что сказал паренек до этого, когда, задыхаясь от отчаяния, он едва расслышал его; быть «приколотым» означало распятие. Римских граждан распинать не могли, и все же брат с сестрой показались Марку вполне римлянами.

Он снова резко замер и посмотрел на них. На сей раз тон его смягчился.

— Вы рабы? Да? Вы бежали, потому что вы рабы… так вот почему все?

Юноша медленно кивнул. Его сестра немного покривилась при слове «раб».

— Тогда вам не следует делать этого, потому что я могу кое-что сделать для вас уже теперь, — выдохнул Марк. — А потом возьму вас в надежное место. Обещаю, место надежное, специально для беглых рабов, но пожалуйста, они едут, пожалуйста…

Брат с сестрой быстро переглянулись, но девушка разгневанно произнесла:

— Прятаться не значит быть свободным. И мы ничем тебе не обязаны.

— Нет, — сказал Марк в полном отчаянии, — но вы не можете.

Они снова переглянулись, и паренек настоятельно произнес:

— Уна.

И, едва заметно кивнув, девушка шагнула вперед и уставилась на Марка, уставилась так пристально, что, казалось, взгляд стал средоточием всего лица. Затем ее черные веки медленно опустились, и Марка, как никогда прежде, охватило впечатление, что она может видеть сквозь них. Очень медленно, очень осторожно она отпустила его запястье, как человек, отнимающий руку от тщательно установленной на ребро монеты. И все же ему потребовалось какое-то мгновение понять, что она больше не держит его, так как, хотя лицо девушки было всего в дюйме от его лица, Марку показалось, что оно еще ближе. И хотя никто его уже не держал, он замер, не шевелясь. Он посмотрел на застывшее лицо девушки, и, хотя так и не мог понять, что означает ее испытующий взгляд, больше не сомневался, что это последний шанс и что драка больше к добру не приведет. Он не шевельнулся, даже когда фары патрульной машины замаячили перед ними.

И девушка тоже ничего не сказала, даже: «Он говорит правду». Она просто открыла глаза, прерывисто вздохнула и, отступив от Марка, подала брату знак, и оба бегом бросились по улице.

Марк побежал за ними.