Летом 1886 года любивший путешествовать британец Джордж Кристофер Дэвис на своей паровой яхте «Аталанта» предпринял длинную поездку по рекам и каналам Нидерландов. Его путевые заметки содержат интересную моментальную зарисовку. Инфраструктура, которую он описывает, устарела, но была отлично организована. Везде по берегам рек и каналов наготове стояли лошади, которые при неблагоприятном ветре могли тащить парусное судно в нужном направлении. Это был мир из древесины, от деревянных пристаней до деревянных башмаков, и бросалось в глаза множество девушек и женщин, которые что-то мыли и чистили на набережных. «Некоторые из девиц с голыми руками и в коротких юбках были настолько раскованны, что посылали нам воздушные поцелуи и поддразнивали нас короткими насмешками». Затем Дэвис увидел гнездо аиста. «Аист стоял на одной ноге и в полном спокойствии взирал сверху на открывавшуюся под ним полную жизни сцену, где паровые и парусные суда проплывали мимо друг друга под мостом, а крестьяне на телегах ожидали своей очереди перебраться на другую сторону реки». Из открытых окон школы было слышно пение псалма.
Разумеется, здесь многое изменилось, но ландшафт и система водного хозяйства, которые наблюдал Кристофер Дэвис во время своего путешествия, по существу мало отличались от того, что тремя столетиями раньше видел известный нам испанский кавалерийский капитан дон Бернардино де Мендоса. Не случайно, пишет британский историк Симон Шама, благодаря заимствованию нидерландского слова landschap («ландшафт») в конце XIX века в английском языке появилось слово landscape. Дело в том, что составная часть вышеприведенного нидерландского слова -schap, как и соответствующая немецкая -schaft, вероятно, родственны слову schaffen («творить», «создавать»), и если существует регион, который может быть обозначен как сотворенная людьми земля, то этим регионом было, конечно, чудо инженерного искусства — голландские польдеры. И в итальянском искусстве того времени существовала идея ландшафта — аркадского, идиллического ландшафта с ручьями и мерцающими золотом холмами как идеальный фон для мифологических представлений. Но, как писал Шама, в Нидерландах созданный людьми ландшафт, напротив, уже был целым повествованием, достаточным самим по себе.
Это чувство победы над водой имело, однако, оборотную сторону. Сегодня нидерландцы настолько крепко держат в руках контроль над своим водным хозяйством, что подавляющее большинство населения о нем больше не думает, но даже в середине XX века связанные с ним меры безопасности были, по крайней мере, сами собой разумеющимися.
«Если бы не было дамб, то в результате сколько-нибудь высокого наводнения под воду ушли бы все расположенные у моря провинции до линии Гронингена, Лееувардена, Хейренфейна, Стейнвейка, Зволле, Амерсфорта, Утрехта, Горинхема, Бергена-на-Зооме и Антверпена, — писал геолог Винанд Старинд в 1856 году. — Тут и там вдоль этой линии остались бы в половодье мысы на высотах, где сейчас находятся Волвега, Стейнвейкерволт и Гой, а дюны виднелись бы над водой как вытянутые острова». Вплоть до середины XX века за привычными дамбами и плотинами таилась неопределенная угроза со стороны моря, и сознание этой опасности воздействовало на чувство жизни у голландцев как перманентная угнетенность. Ведь бурный залив Зёидерзее был укрощен гидротехническими сооружениями Афслёйтдейка только в 1932 году. А после этого должны были пройти десятилетия, прежде чем устья Рейна, Мааса и Шельды были защищены дамбами и защитными сооружениями от штормового нагона, без которых морские наводнения могли беспрепятственно проникать внутрь страны; плотины были вообще уже, ниже и гораздо уязвимее, чем сегодня.
Польдер Гроотслах у Энкхёйзена. Неизвестный художник (ок. 1600)
Каждый житель побережья время от времени сталкивался с угрозой наводнения. Например, дом на краю Схидама, в котором жили поколения нашей семьи, находился в ряду домов, которые одновременно служили чем-то вроде плотины, сдерживавшей водный поток при разливе Мааса. В случае опасности окна и двери закрепляли толстыми досками, а пазы и щели замазывали жирной глиной. В старом школьном сочинении моего отца я нашел описание такой бурной ночи: «Ты сидишь на корточках, засовывая глину в щели, сидишь до боли в ногах; справа и слева, насколько хватает глаз, видна линия призрачных огней, у которых различаешь смутные человеческие фигуры. К твоим пяткам подступает вода, покрытая соломой и ряской, иногда очень близко, а потом опять уходит. Над твоей головой под порывом ветра противно скрипят и шуршат ветки деревьев…»
Но вода могла наступать и с суши, по руслам Рейна и Мааса. Особенно весной возникали иногда крайне опасные ситуации, когда ледяная масса могла вздыбиться, став горой в несколько метров, против которой не в состоянии устоять никакая плотина. Такие большие озера, как Харлеммермеер и Зёйдплас могли до 30-х и 40-х годов XIX века при прорыве плотин превращать целый район между Роттердамом, Гаагой, Лейденом и Гаудой во внутреннее море. Еще в феврале 1953 года этот южноголландский район польдеров, включая названные города, едва избежал катастрофы только благодаря тому, что шкипер Ари Эвергрун ввел свое судно «Два брата» в начинавшую расти пробоину в плотине на голландском Эйсселе у Ниверкерка. Так он сумел в последний момент спасти около трех миллионов людей от наводнения.
Конечно, обо всех этих опасностях знали, но, хотя о них не думали постоянно, вольно или невольно такое знание покрывало психику многих нидерландцев тонким налетом страха. Они жили в ловушке, которую сами и создали, в городках, расположенных на несколько метров ниже уровня моря, в деревнях и на фермах, связанных с внешним миром дорогами, по которым с трудом можно было проехать, на польдерах, где ночью могло быть темно, как в склепе.
Нидерландский писатель Артур ван Схендел в романе «Водолей» описал прорыв речной плотины, увиденный глазами мальчика. «Он видел повсюду льдины, громоздившиеся друг на друга, переворачивавшиеся, двигавшиеся вперед, там, по ту сторону башни и крыш, но нигде ни земли, ни плотин. Он стоял выпрямившись и высматривал, но не было ничего, кроме воды и льда, подальше — плачущие люди и кричавшие мужчины, и везде несчастные мычащие коровы. Тетка крепко прижала его к себе под своим пальто, накрыла ему голову и не переставая повторяла: “Тихо, тихо…”. Бабушка, воздев руки к небу, стонала: “Более! Боже! Что же мы такого сделали…”»
Низинные части Нидерландов, все эти польдеры, все эти равнины за плотинами, юг Голландии и Зеландии, устье Рейна и Мааса, области вокруг бывшего залива Зёидерзее, части Гронингена и Фрисландии, — это не откровения божественной природы, но от начала и до конца творение рук человеческих, и их жители проникались ясным сознанием этого на протяжении веков. Церкви здесь обычно массивные и большие, но до неба они недостают. Это была — и отчасти по-прежнему остается — страна одетых в черное, строго верующих кальвинистов; страна глубоко укоренившейся ортодоксальной традиции, которая оказала значительное влияние на нидерландскую политику; страна, где упрямо борются с водой и другими природными стихиями, но где в то же время питают глубокое уважение к величию Господа. Страна человеческой устремленности и покорности судьбе, уверенности в себе и зависимости, веры в божественное Предопределение и одновременно глубокого чувства вины; страна протестантизма, всегда находящегося в поиске, которому не суждено завершиться.
Итак, это была страна неустанного религиозного беспокойства: поступаю ли я по-настоящему хорошо? как нам избежать кары? какое учение истинное? Когда с конца XVIII века в Нидерландской реформатской церкви (Hervormde Kerk) стали распространяться либеральные и просвещенческие идеи, именно из этой строго верующей среды последовала резко негативная реакция, хотя сначала свое недовольство там не выражали открыто. Тут и там ортодоксальные верующие стали собираться маленьким крутом на домашние молитвы, они бойкотировали церкви, где вместо давно знакомого торжественного пения исполняли новые «вольнодумные» песни, и призывали к строгому и скромному образу жизни в соответствии с «учением праотцов». Под последними подразумевались ортодоксальные теологи и политики, которые к началу XVII века первыми пытались сформулировать нечто подобное национальному кальвинистскому самопониманию.
В 1834 году эти протестантские фундаменталисты впервые заявили о себе как самостоятельная группа. Община деревни Улрюм в провинции Гронинген заявила, что ее членов не устраивает (по их мнению, легкомысленная) Нидерландская реформатская церковь, пользовавшаяся поддержкой государства, и что они отделяются от нее и создают новую, самостоятельную церковь. Вскоре к ней присоединились и другие общины и уже в том же году была основана Христианская реформатская церковь (Christelijke Gereformeerde Kerk). Это было начало мощного течения, которое благодаря эмигрантам достигло и Соединенных Штатов и из которого вышли многие выдающиеся нидерландцы: от Хендрика Колейна, который в 30-е годы как премьер-министр принимал все решения, через премьера нидерландского правительства в изгнании Питера Шурда Гербранди, находившегося в Лондоне в годы войны, и известного лидера социал-демократов Йоопа ден Эйла до недавнего премьер-министра Яна Питера Балкененде.
В течение первой половины XIX века Нидерланды постепенно обрели те физические параметры, в которых мы их сегодня знаем, благодаря утверждению границ, строительству важных магистральных дорог и каналов и первых участков железных дорог. По мере того как страна во второй половине этого столетия превращалась в единое целое, все актуальнее становилось формирование ее общеприемлемого образа, вопрос о будущем характере нации. Во всех сферах общества возникали движения, которые пытались содействовать формированию этой общности, и здесь существенную роль играли религиозные вопросы. Зарождавшееся ортодоксально-кальвинистское движение за отделение ориентировалось на прошлое, католики же, остававшиеся в течение веков гражданами второго сорта, напротив, жили прежде всего настоящим: повсюду строились новые церкви и монастыри, все больше молодых людей чувствовали себя призванными стать священниками, миссионерская деятельность достигла невиданного размаха. В особенности на юге страны католическая церковь переживала вторую молодость.
Однако все попытки разными способами пробудить чувство национальной общности были обречены на провал, до тех пор пока внимание не уделялось острейшей проблеме, которая буквально раздирала общество и которую уже нельзя было игнорировать, а именно так называемому социальному вопросу.
В середине XIX века население Нидерландов насчитывало чуть больше трех миллионов человек. Несколько сотен тысяч из них — точные цифры неизвестны — жили в крайней нищете. Самых бедных могли без суда и следствия депортировать из больших городов в колонию нищих Оммерсханс в Оверэйсселе — Сибирь тогдашних Нидерландов. Членов одной семьи разъединяли, супруги больше никогда не видели ни друг друга, ни своих детей; кто не мог интенсивно работать, получал всё меньше пищи и угасал от голода: замкнутый круг, из которого не было выхода.
Для сотен тысяч нидерландцев голод был реальной проблемой. Картофель в XVIII веке заменил ржаной хлеб в качестве народной еды, и во многих семьях в общем-то ничего другого на стол и не подавали. Поэтому в стране произошла настоящая катастрофа, когда в 1845 году и несколько лет потом поля подверглись атаке печально известной картофельной гнили: урожаи падали, а цены стремительно росли. Дауэс Деккер в 1864 году в нескольких строчках описал жизнь многих нидерландских рабочих. Он просто привел записи домашних расходов рабочего лесопильни Клааса Риса. Расходы на питание мужа, жены и троих детей — в основном хлеб и картофель — составляли две трети бюджета. На одежду, обувь и возможные расходы на лечение у семьи оставалось ровно 22,5 цента. На вопрос Дауэса Деккера: «Вы что-нибудь тратите на то, чтобы доставить немного удовольствия для себя, вашей жены или ваших детей?» — Рис ответил: «Я не знаю, откуда бы я на это мог взять денег».
И всё же остается вопрос: были ли жизненные обстоятельства Клааса Риса в то время действительно нормой. Немало нидерландцев жили в самом деле намного хуже, чем раньше, но это объяснялось прежде всего тем, что люди впадали в нищету, поскольку опустели благотворительные кассы; во времена Батавской республики были распущены такие старые институты, как гильдии, которые служили сетью социальной поддержки. Рост цен на продукты питания создавал большие проблемы. С другой стороны, в Нидерландах почти не было перенаселенных промышленных городов, где рабочие вынуждены не только переносить нечеловеческие условия труда, но и проживать в убогих условиях многолюдных квартир, что было, например, обычным явлением в Англии XIX века. После 1850 года наметился явный поворот к лучшему. Развитие больших прилегающих германских регионов привело к оживлению и нидерландской экономики. Благодаря прибыли, которую давала «система принудительных культур» в Ост-Индии, удушающий государственный долг мог быть снижен до нормального уровня. Хотя и позже, чем в остальной Европе, прокладывалась сеть железных дорог: в 1856 году Амстердам был соединен железнодорожной линией с германской Рейнской областью; в 1872 году посредством гигантского железнодорожного моста Мурдейкбрюх через голландский Дип были соединены северные и южные провинции, а в 1874 году стал доступным и север. Мощеные дороги прекратили зимнюю изоляцию многих деревень и городов. Телеграфная связь внесла новую динамику в хозяйственную жизнь. Население столицы удвоилось в течение нескольких десятилетий: от чуть более двухсот тысяч человек в 1840-м до более чем полумиллиона в 1900 году.
Если в 1849 году журнал «Хидс» («Вожатый») ещё писал, что Нидерланды как будто «погрузились в смертельный сон», то десятью годами позже специальное издание «Экономист» констатировало, что во многих нидерландских городах почту доставляли ежедневно пять, шесть или более раз — после прибытия каждого поезда. «Если раньше были, возможно, жалобы на слишком медленные почтовые сообщения, то в наших торговых городах теперь можно услышать сетования, что бесконечное получение писем, иногда каждый час, совсем не дает передышки». Такая хозяйственная динамика, естественно, оказывала воздействие на жизнь большой части населения. Статистика показывает: между 1850 и 1880 годами зарплата рабочих удвоилась, что привело к значительному увеличению потребления мяса, указывающего на растущее благосостояние, а с 1855 года средний рост рекрутов — важный показатель улучшения питания и здоровья населения — из года в год увеличивался.
Но как раз эти первые позитивные изменения повысили чувствительность к огромному социальному неравенству. Около 1870 года рабочие впервые начали объединяться в профсоюзы. Харизматичный бывший пастор Фердинанд Домела Нивенхёйс неутомимо разъезжал по стране и проповедовал в сотнях маленьких залов спасительное послание социализма. Его журнал «Recht voor Allen» («Право для всех») зачитывали до дыр. «Наш Спаситель» — говорили о нем нищие фризские рабочие. В Париже в 1871 году восстали коммунары. В амстердамском районе Йорда-ан в 1886 году во время так называемого мятежа Угрей в ходе уличных стычек между рабочими и военными погибло 25 человек и не менее сотни было ранено. Даже в Маастрихте дело дошло до забастовок.
Осознание неотложности социального вопроса стало настолько всеобщим, что в 1887 году практически вся Вторая палата согласилась с тем, что необходимо провести расследование относительно условий труда на фабриках. Все опросы были опубликованы, и каждое новое сообщение о расследовании, которое появлялось в прессе, потрясало страну. На сахарной фабрике рабочие были вынуждены разбить окна, чтобы получить хоть немного свежего воздуха, — никто из них не жил дольше пятидесяти лет. На маастрихтских фабриках Регоута температура у печей была настолько высокой, что один бывший рабочий задавался вопросом, как Бог мог такое допустить. «Рабочие должны находиться в таком жарком помещении, куда фабрикант не пустил бы свою охотничью собаку или свою лошадь».
После этого расследования был принят ряд законов об охране труда, а социалистическое движение получило импульс для своего развития. В 1894 году в здании «Де Атлас» в Зволле было объявлено о создании Социал-демократической рабочей партии — предшественницы нынешней Партии труда — под руководством увлеченного идеей социализма адвоката Питера Йеллеса Трулстра. Социал-демократический союз Домела Нивенхёйса, основанный в 1881 году, в глазах многих социалистов был слишком анархистским и антибуржуазным. Трулстра и его сподвижники стремились, как и социал-демократы других европейских стран, к реальному участию в управлении государством. Уже в 1888 году Домел Нивенхёис был избран во Вторую палату, а в 1897 году Социал-демократическая рабочая партия завоевала свои первые места в парламенте. В 1914 году социал-демократы получили доступ в магистрат Амстердама. Но только в 1939 году, после того как они удалили из своей предвыборной программы положение о классовой борьбе, им удалось войти в правительство.
Почти религиозное содержание социалистического идеала давало католическому духовенству основание уделять всё больше внимания социальному вопросу. В Лимбурге, например, главный капеллан Хенри Пуле инициировал создание — вполне лояльных властям — местных профсоюзов шахтеров и железнодорожников; он сам организовал, по социалистическому образцу, такие потребительские кооперации, как «Хлеб наш насущный», и также по его инициативе возникло местное католическое товарищество по жилищному строительству. Он торопился со своими социальными проектами. «Если дела на социальной кухне идут недостаточно быстро, то блин подгорит, и его уже не снимешь со сковороды!»
У протестантов тоже происходило нечто подобное. Параллельно с социалистическими организациями они стали создавать собственные профсоюзы, собственные школы, собственные газеты, собственные больничные кассы. Нидерланды, таким образом, все меньше становились государственной нацией, какой была, например, Франция и которую хотел создать в 1813 году король Вильгельм I, Скорее в стране формировалась нация, объединявшая множество более или менее закрытых религиозных или мировоззренческих сообществ.
Примечательно прежде всего, как харизматичный пастор Абрахам Кёйпер сумел перевести подспудное недовольство в среде ортодоксальных кальвинистов в политическую акцию и объединить своих сторонников в строго управляемую массовую организацию. Он начал с собственной ежедневной газеты «Стандаард», основанной им в 1872 году. В 1879-м Кёйпер стал первым председателем «Центрального комитета антиреволюционного объединения избирателей», то есть практически главой образованной затем Антиреволюционной партии. В 1880 году он основал ортодоксально-кальвинистский Свободный университет Амстердама. В 1886 году Кёйпер наконец порвал с Нидерландской реформатской церковью, пользовавшейся поддержкой государства, и начал создание собственного церковного сообщества — Реформатского церковного объединения (Gereformeerde Kerken). Позднее произошло слияние его движения с движением Отделения, существовавшим с 1834 года. Ведь, по сути дела, и то и другое произошло из той кальвинистской среды, которая отвергала светские идеалы Просвещения. Сторонники Кёйпера создавали повсюду собственные школы как альтернативу безбожному, по их мнению, общественному образованию. В течение десятилетий дискуссия о требуемом ими государственном финансировании этих конфессиональных школ будет постоянно создавать проблемы в нидерландской политике.
Таким образом, различные движения за эмансипацию, прежде всего социалистические, ортодоксально-протестантские и католические постепенно создавали основу для специфического нидерландского партикуляризма, при котором каждая мировоззренческая группа, включая так называемые нейтральные, образовывала собственную общественную «колонну»; поэтому говорят о «колоннизации» Нидерландов.
Сторонники Абрахама Кёйпера к началу нового столетия составляли около 7 процентов населения страны, но они были прекрасно организованы. Совместно с католиками в 1901 году они одержали убедительную победу на выборах. А их инициативный пастор стал даже премьер-министром.
Однако теперь обнаружилась противоречивость в самом эмансипаторском движении Абрахама Кёйпера. Его сторонники выразительно называли себя «антиреволюционерами». Они хотели вернуть уважение к идеям своих «праотцев», провозглашенным в XVII веке, питали отвращение к так называемой рекатолизации Нидерландов, слышать не хотели о либерализме и социализме, отвергали, по их собственным словам, «дух времени», но вместе с тем их движение в некоторых отношениях тоже было современно. Они не колеблясь воспользовались новой техникой и коммуникационными возможностями второй половины XIX века для своих целей. Например, благодаря значительно улучшившейся работе почты газета Кёйпера «Стандаард» достигала каждого уголка страны. С помощью своей газеты он создал собственное «воображаемое сообщество». Новая сеть железных дорог, а позже и велосипед создали проповедникам и пропагандистам возможность добираться до любого места и организовывать массовые мероприятия, где Кёйпер и другие руководители его партии могли лично обращаться к собравшимся. Газовое освещение упростило проведение долгих и обстоятельных собраний по вечерам — любимое мероприятие соратников Кёйпера, и не только их одних. Телеграф и телефон позволяли осуществлять быстрый информационный обмен, несмотря на расстояния и государственные границы, и, соответственно, принимать быстрые решения.
Антиреволюционная партия Кёйпера всеми рассматривается как первая современная партия в нидерландской политике, но еще полвека назад подобная организация уже только по практическим причинам была бы невозможна. С другой стороны, партия имела антисовременную идеологию, духовно она ориентировалась прежде всего на XVII век, впрочем, с некоторой примесью национализма XIX века. Возможно, здесь уместно сравнение с Германией Вильгельма. С одной стороны, огромное впечатление производили новые возможности, которые неожиданно открывались в этот период истории, а с другой — скорость, с которой изменялось общество, переполняло многих людей страхом, вызывая у них стремление ухватиться, возможно, и за не существовавшее в действительности прошлое. Именно ортодоксальнопротестантские движения выражали эти противоречивые чувства. Они вели своих сторонников в современный мир, но одновременно — что, возможно, еще важнее — постоянно давили при этом на тормоз. Они осторожно знакомили с новым, но прежде всего предлагали безопасность.
Нидерланды, состоявшие из множества сообществ, «колонн», которые возникли в XIX веке, были политичными и аполитичными одновременно. В конце столетия разгорелись серьезные политические конфликты: по поводу конфессиональных школ, социального вопроса, распределения власти между правительством и Второй палатой, права на забастовку (в 1903 году всеобщая забастовка железнодорожников, организованная социалистами, была подорвана Абрахамом Кёйпером и членами его «христианских» профсоюзов) и по поводу избирательного права, которое постепенно предоставлялось все новым группам населения.
Однако система более менее закрытых сообществ предполагала определенную аполитичность. «Колонны» — «колонна» рядом с «колонной» — существовали помимо друг друга, по крайней мере в политическом плане. Серьезные дискуссии велись внутри собственной группы, затем в правительстве, во Второй палате, в муниципальных советах и других органах власти достигались компромиссы и разрубались узлы по принципу: «открыто на вершине, закрыто у подножья» (отдельных «колонн»). Возникла некая национальная рабочая формула, которая основывалась на кооперации и консенсусе и использовалась на протяжении большей части XX века: на международном уровне нейтралитет, чтобы уберечь страну от военно-политических конфликтов на неспокойном континенте, и безусловный приоритет мирного решения внутриполитических проблем.
Данная система могла долго функционировать потому, что одно из событий, потрясших мир в XX веке, — Первая мировая война для Нидерландов событием не стала. Эта катастрофа в 1914 году почти до основания разрушила соседнюю Бельгию, одну из наиболее развитых стран Европы. Благодаря поздним изменениям в германских планах ведения войны это бедствие миновало Нидерланды. Однако подобное отсутствие события тоже может оказать воздействие на ход истории: Нидерланды не приобрели опыта, который глубоко изменил остальную часть континента, что в еще большей степени замкнуло страну на самой себе.
Полностью отгородиться от войны было невозможно — границу переходили сотни тысяч беженцев из Бельгии, ставшей главной ареной сражений. Некоторое их количество оставалось в Нидерландах всю войну; во многих городах электролинии были проложены электриками, бежавшими из Бельгии, где в этой области было больше достижений. В 1915 году Нидерланды были буквально изолированы от остальной Европы: немцы соорудили прямо по нидерландскобельгийской границе забор из проволоки с электрическим током — 200 километров в длину, 2 метра в высоту, напряжение в сети составляло 2 тысячи вольт. У «проволоки» расстались с жизнью от 500 до 3000 беженцев и контрабандистов.
Внутри страны война вызвала больше терпимости. Был создан Национальный кризисный комитет, в котором были представлены все религии и идеологии. В 1917 году предпринят еще один смелый шаг: между правыми и левыми произошло что-то вроде обмена, взаимный компромисс по двум важным и долго обсуждавшимся конфликтным вопросам. Конфессии получили равные права для своих школ, а социалисты — всеобщее и равное избирательное право для мужчин (избирательное право для женщин было введено немного позже). Кроме того, было положено начало разработке нового социального законодательства, чтобы предотвратить протест населения. Вместе с этим так называемым умиротворением безусловно признавались суверенитет отдельных группировок и мировоззренческие различия. Нидерланды должны были стать страной «единства в многообразии».
Однако вскоре обнаружилось, что этому новому внутреннему миру угрожает опасность. К концу Первой мировой войны повсюду, и прежде всего в проигрывавших войну странах, вспыхивали бунты, забастовки и уличные столкновения. Не менее дюжины монархий, в том числе две империи с многовековой историей, развалились. Германия балансировала на грани гражданской войны.
В некоторой степени волнения перекинулись и в Нидерланды. Были забастовки и беспорядки, в некоторых казармах стало неспокойно. Когда германский кайзер попросил политического убежища на нидерландском пограничном посту Эйсдене, лидер Социал-демократической рабочей партии Питер Йеллес Трулстра посчитал, что и в Нидерландах настало время для социалистической революции. В эмоциональной речи во Второй палате он заявил, что в данных обстоятельствах правительство больше не представляет народ Нидерландов. Слова «государственный переворот» не прозвучали, но всем было ясно, что имел в виду Трулстра. И он должен был констатировать, что практически оказался в одиночестве.
Его левые сторонники не испытывали энтузиазма в отношении подобного переворота. Более того, народное движение, на которое он надеялся, возникло справа. Первыми быстро отреагировали конфессиональные партии: они выставили вооруженные отряды горожан и организовали массовые антиреволюционные демонстрации, высшей точкой которых стала крупнейшая манифестация на площади Маливелд в Гааге, где огромная толпа с восторгом приветствовала королевскую семью. Сигнал был ясен: где-то в Европе королевские дома могут падать один за другим, в Нидерландах такого не произойдет.
Во Второй палате Трулстра был вынужден пойти на попятную. Он заявил, что порицает любую форму революционного насилия, и никогда не произносил слов «государственный переворот». Самая большая рабочая партия Нидерландов окончательно стала буржуазной. Какими бы необычными новостями ни удивляла непредсказуемая Европа, революция в любом случае не будет допущена в страну.