Особым нидерландским праздником является семейный и прежде всего детский праздник Синтерклаас, который отмечается 5 декабря, накануне дня святого Николая, заступника моряков, странствующих купцов и детей. Согласно легенде — а в нее верят практически все дети в Нидерландах, — он прибывает из Испании на большом пароходе, нагруженном пакетиками и сверточками, в сопровождении толпы черных прислужников — так называемых «черных питов». Затем он скачет по крышам на белом коне, прислушивается у печных труб, желая узнать, как ведут себя дети, бросает пряники и подарки в трубы, а на следующее утро гостинцы чудесным образом оказываются расставленными в идеальном порядке у батареи отопления. Но при этом всегда «вершится суд»: если дети вели себя очень плохо — а это фиксируется в некой большой книге, — их засовывают в пустой мешок из-под подарков и на обратном пути забирают в Испанию, где они целый год должны будут трудиться на огромной фабрике игрушек.

Этот старинный праздник с подарками — в одной из прошлых глав он уже упоминался — со временем обрастал дополнительными деталями, например пароходом в XIX веке. Некоторые утверждают, что «черные питы» связаны с прошлым нидерландской работорговли, но это не так: черные фигуры вокруг Синтерклааса появились еще в Позднем Средневековье; первоначально это были чертенята, закоптившиеся в аду и скакавшие вокруг процессии Синтерклааса, чтобы нагнать страху на детей.

Каждый праздник Синтерклааса начинается с прибытия святого, желательно на настоящем пароходе, а лучшее место для праздника — Фолендам, берегущая традиции рыбацкая деревня на берегу бывшего залива Зёйдерзее, примерно в 15 километрах к северу от Амстердама. Ритуал совершается всегда в сумерках, и ближе к вечеру, при последнем свете дня, можно видеть всех жителей деревни, идущих к пристани, взволнованных детей с их родителями, но также и девиц из дискотеки и проворных юных предпринимателей из Маринапарка, поселка для отпускников. На окнах маленьких домов, стоящих в ряд вдоль плотины, все занавески раздвинуты, можно рассмотреть подробности жизни голландских обывателей: здесь сидит семья за столом — они ужинают необычно рано; там мужчина зевает на диване перед телевизором — показывают всё то же прибытие Синтерклааса; мальчик за компьютером; целая семья перед телевизором; ребенок играет с лего; женщина с книгой, — ничего нельзя скрывать, и ничто не будет скрыто.

Затем на набережной, до отказа заполненной людьми, наступает ожидание того момента, когда уже из полутьмы появится судно. Десятки «черных питов» ликующе кричат и танцуют, Синтерклаас машет, на борту действительно настоящая белая лошадь, а из поддельной трубы вылетают и кружатся облака пара. Вся набережная поет, фейерверк гремит. Это Синтерклаас, это Фолендам.

Сегодня Фолендам — известная туристическая достопримечательность, со своими старыми деревянными домами и старинными нарядами, а также с обычаями, сохраняемыми в жизни прежде всего для туристов; кроме того, это место расположения некоторого числа строительных предприятий и интернет-компаний, рай для любителей музыки — «палингсаунд» десятков фолендамских певцов и рок-групп известен в Голландии — и родина футбольного клуба «Фолендам». В некоторых отношениях это крутая деревня: потребление алкоголя и наркотиков среди молодежи вызывает тревогу. И, будучи католической деревенской общиной, Фолендам всегда был чужд кальвинистскому сердцу Голландии.

Хотя Фолендам находится прямо на берегу, в общем-то это всегда был остров. В течение веков в деревню можно было попасть только с моря. Со стороны суши простирались сплошные болота, а единственная тропинка вглубь с 24 досками через 24 канавы была обычно непроходимой. Не случайно, что деревню в конце XIX века первые туристы открыли как «исконную Голландию», где еще каждый день носили старинную одежду с типичными шляпами, чепчиками, шерстяными рубахами, шароварами и деревянными башмаками, где еще живы народные обряды и где еще говорили на неискаженном ватерландском диалекте.

Такое изолированное существование тоже Фолендам. И в этом смысле Фолендам — Нидерланды в миниатюре: открытый морю, современный, а иногда даже ультрасовременный, но одновременно полный недоверия к континенту и ко всем неведомым опасностям, которые оттуда приходят, склонный тоже замыкаться в себе, потому что в большом мире, там, за границей, с такой маленькой деревней, во всяком случае в политическом отношении, больше не считаются.

Уже в 1839 году Нидерланды окончательно забыли о каких-либо властных амбициях в Европе, и с тех пор внешнеполитически страна сильно ограничена в своей способности к действию. Экономически она в значительной мере зависела от Германии, а ее безопасность так или иначе должна была гарантировать Англия. Британцы никогда бы не согласились на то, чтобы устья Рейна, Мааса и Шельды оказались в руках Франции или Германии. Препятствовать этому уже в течение веков было важной целью британской политики на континенте, а в 1914 году, в начале Первой мировой войны, это заставило Великобританию решиться на интервенцию, когда Германия напала на Бельгию.

С другой стороны, этот естественный европейский «союзник» следил за богатыми нидерландскими колониальными владениями, как кот за выводком цыплят. Со времени последней морской войны против Англии в конце XVIII века у Нидерландов больше не было достаточно мощного военного флота, чтобы помешать насильственному захвату колоний. Более того, уязвимые транспортные пути к колониям, от которых в значительной мере зависели Нидерланды, могли обеспечиваться только благодаря британскому господству на море. Но в то же время британцы дали понять своей войной против южноафриканских буров, близких нидерландцам по духу и языку, что ради своей империи готовы на всё. А на восточной границе неспокойная Германия, со своими новыми амбициозными планами в отношении Европы, представляла всё большую угрозу. Короче говоря, нидерландские дипломаты были вынуждены постоянно балансировать, как канатоходцы, чтобы страна не была раздавлена между великими державами.

С середины XIX века, в том что касается отношений к остальному миру, Нидерланды в первую очередь сосредоточилась на своих остиндских колониях. На собственном континенте страна завернулась в кокон нейтралитета. В крайнем случае надеялись объединиться со старым врагам — водой: благодаря хитроумной системе плотин и шлюзов, так называемой голландской ватерлинии, часть страны могла уйти под воду, а Рандстад превратился бы в остров или, по меньшей мере, в нечто похожее на Фолендам. Да, в остров, как и Великобритания, недосягаемой изолированности которой, пусть отчасти, хотели бы достичь Нидерланды.

Со временем идея нейтралитета постепенно получала новое содержание. Нейтралитет как необходимость был осмыслен как добродетель, а невозможность применить силу в международных отношениях когда-нибудь станут рассматривать не как проблему, но как принцип: слабость есть нечто благородное, а у силы всегда грязные руки. Таким образом, эта страна миллионов учителей, пасторов, пророков, публицистов и других высокоморальных спорщиков снова медленно находила свой собственный путь.

Политика нейтралитета на практике оказалась для Нидерландов успешной, хотя в 1914 году стране едва удалось избежать участия в большой европейской войне. Первоначально германской Генеральный штаб планировал наступление в обход французских укреплений, так называемый «удар серпом», не только через бельгийскую, но и через нидерландскую территорию, однако незадолго до начала военных действий было решено пощадить Нидерланды: в случае блокады могла понадобиться нейтральная «отдушина».

Впрочем, война в Европе заставила Нидерланды вновь взглянуть фактам в лицо. В снабжении продовольствием страна зависела от заграницы, в первую очередь от США; уголь, железо и другие полезные ископаемые поступали из Германии, а подвоз товаров из колоний едва ли можно было назвать надежным, потому что Великобритания по собственному произволу блокировала морские пути и другие коммуникации. Возникали перебои с продовольствием, кое-где вспыхивали беспорядки, но в общем и целом страна относительно благополучно пережила эти страшные годы.

Более того, если остальная Европа некоторое время после 1918 года с трудом приходила в себя, то экономика Нидерландов переживала невиданный подъем. Существовал огромный спрос на средства производства, и нидерландская промышленность, не подвергшаяся разрушению, как никакая другая в Европе, могла благодаря каучуку, нефти и другому импорту из Индонезии осуществлять поставки всего, что тогда было особенно необходимо.

Огораживающая дамба Амслёйтдейк. Фото (1930-е годы) 

Эта новая динамика изменила даже нидерландский ландшафт. В 1918 году было решено превратить Зёйдерзее во внутренние воды. Большой морской залив издавна был коварным врагом — еще в 1916 году сильный шторм разрушил во многих местах дамбы и затопил значительные территории провинции Северная Голландия. Кроме того, в годы войны стало более чем очевидно, что трудные времена страна сможет пережить только при условии, если сама будет производить достаточно продовольствия для населения, а это с необходимостью требует значительного увеличения посевных площадей, то есть осушения прибрежной полосы в больших масштабах. К тому же теперь появилась техника, позволявшая осуществлять гидротехнические работы грандиозных масштабов.

Первым шагом стало укорочение береговой линии благодаря постройке гигантской огораживающей дамбы Афслёйтдейк между Северной Голландией и Фрисландией. В результате отсечения от моря и благодаря притоку речной воды залив Зёйдерзее должен был превратиться в пресноводное озеро, что прекращало серьезное засоление прибрежных районов. Впоследствии в этом новом озере Эйсселмеер путем огораживания небольшими внутренними дамбами будут созданы и осушены пять больших польдеров.

Осуществление колоссального проекта — строительства Афслёйтдеика — началось 29 июня 1920 года в половине двенадцатого дня с торжественной церемонии засыпки первого грунта в воду между Северной Голландией и тогдашним островом Виринген. В последующие 12 лет тысячи рабочих, работая 55 часов в неделю, на участке длиной в 32 километра заложили фундамент дамбы, употребив более 1,5 миллионов фашин, сделанных из ивовых плетений; они вычерпали с помощью плавучей землечерпалки 13 миллионов кубометров валунной глины, намыли 23 миллиона кубометров песка. Для укрепления дамбы использовали циновки из ивовых прутьев и примерно 1,5 миллиона базальтовых блоков. Двадцать пятого мая 1932 года последнее отверстие в дамбе было заделано.

Через 60 лет строительство Афслёйтдейка в основном завершилось. В результате были созданы четыре огромных польдера — пятый остался незаконченным из-за изменившихся в 90-е годы взглядов на сельское хозяйство и охрану природы. На польдерах, лежащих от 3 до 5 метров ниже уровня моря, были основаны три совершенно новых города (быстро растущий Алмере в Южном Флеволанде сейчас насчитывает около 180 тысяч жителей), а поверху Афслёйтдейка проложено четырехполосное шоссе, как будто это было самым обычным делом на свете.

Экономический рост и промышленный бум явились причиной того, что после Первой мировой войны до тех пор застывшей страной овладел новый дух. Потребление стремительно росло; огромной популярностью стали пользоваться дансинги, кинотеатры и другие виды развлечений больших городов; литература, театр и изобразительное искусство экспериментировали с новыми формами; рабочие требовали и получали более высокую заработную плату и больше свободного времени. В то же время эта современная жизнь вызывала у большой части населения много острых вопросов. В стране моих дедушки и бабушки, скажем так, в Нидерландах периода между 1885 и 1965 годами, в большей степени, чем где-либо в Европе, дискуссии вновь и вновь определялись одной большой темой: борьбой этой в основе своей традиционалистской и религиозно воспитанной страны с феноменом Модерна.

Система так называемых «колонн», то есть суверенных общественных групп, организованных по принципу принадлежности к какому-либо религиозному или идеологическому течению, продолжала оставаться регулирующей в отношениях между ними, даже на только что созданных территориях прежнего Зёйдерзее. В 20-е и 30-е годы при отборе первых поселенцев для этих польдеров серьезное внимание уделялось равномерному представительству конфессий и мировоззрений. В каждом новом достаточно большом поселении польдера появлялись, по меньшей мере, три школы: католическая, ортодоксально-кальвинистская и государственная.

Дисциплине внутри конфессиональной группы придавалось в те годы даже большее значение, чем раньше. Теперь следовало охранять паству не только от инакомыслящих, но и от соблазнов благосостояния и современного бытия в самом общем смысле. Так, к примеру, в строгой кальвинистской среде моих родителей велась острая дискуссия о том, следует ли женщинам носить чулки телесного цвета. «Там плохая книга, там кино, там театр, — писал главный иллюстрированный журнал консервативных кальвинистов «De Spiegel» («Зеркало»). — Все это в равной мере пагубно, богопротивно, унижает человека, который есть подобие Бога…» А похожая газета «Onze Eeuw» («Наш век») высказывала следующее мнение: «Говорят о какой-то новой жизни, но откуда она может появиться в наше время, которое проходит в грохоте автомобильных и мотоциклетных гонок, в хождении по кинотеатрам в поисках острых ощущений?»

Большой проблемой стало появление радио. Нежелательные книги и газеты можно было не допустить в пределы семьи, посредством строгого социального контроля внутри «колонн» можно было препятствовать посещению театров, танцев, кино и политических мероприятий противников, но звук радио проникал через все разделяющие стены. «Зазвучал язык, который не следовало слышать, — писал комментатор все того лее журнала «Зеркало». — Звуки мирской музыки навязывают мысли о танцевальных залах». Да, радио «оказало очень плохую услугу» христианским семьям.

Сторонников тех или иных «колонн» — будь то ортодоксальные кальвинисты, католики, социалисты или коммунисты — посредством проповедей, газет и партийных собраний, а также бесконечных маршей, демонстраций и других массовых мероприятий постоянно мобилизовывали на борьбу с Чуждым, Другим. Только во второй половине XX века, с появлением телевидения, распространением светского мировоззрения и постепенным разрушением системы «колонн», все это утратило значение.

Однако институт «колонн» продолжал служить двум различным, а порой и противоречащим друг другу целям: с одной стороны, «колонны» способствовали сохранению в столь разделенной стране дисциплины внутри различных мировоззренческих и религиозных групп и толерантности в их отношениях друг с другом, а с другой — для сотен тысяч простых людей — и социалистов, и консервативных кальвинистов — они были чем-то вроде социального лифта, помогавшего им заглядывать за пределы собственной среды, больше слышать, видеть, учиться, образовывать себя. Таким образом, «разлагающее» радио в 30-е годы играло двоякую роль. Ведь это средство массовой информации можно было использовать и для того, чтобы подстегнуть собственный народ, и для того, чтобы изо дня в день устраивать что-то вроде «виртуальных митингов» и убеждать инакомыслящих. Первым нидерландским политиком, который в 1924 году выступил с речью по радио, не случайно был лидер консервативных «маленьких людей», председатель Антиреволюционной партии Хендрик Колейн. А первым общественным радиоканалом, появившимся в стране, стало НХРО (Нидерландское христианское радиообщество), тесно связанное с той же консервативной средой.

Другие «колонны», в свою очередь, также основали свои радиовещательные организации: «нейтральное» Всеобщее радиовещательное объединение (ВРО), красное Объединение рабочих-радиолюбителей (ОРР), Католическое радиовещание (КР) и либерально-протестантское, позднее — либеральное Просвещенное протестантское радиовещание (ППР). Таким образом, и общественное радиовещание в Нидерландах оставалось мировоззренчески разобщенным. Каждое сообщество получало — по результатам регулярных подсчетов его сторонников — определенную долю времени вещания, и каждое преподносило события дня в своих цветах и оттенках.

Телевидение с 50-х годов распределялось таким же способом: на единственном телевизионном канале — лишь позже в Нидерландах появились еще два канала — один вечер предоставляли социал-демократам, а на другой день ортодоксальным кальвинистам, за которыми иногда в середине вечера следовало «шокирующее» выступление либералов-протестантов. Коммерческие каналы до 80-х годов удавалось не допускать в страну, и таким образом эта своеобразная, но мощная система конфессионального и мировоззренческого радио- и телевещания просуществовала почти до конца XX века как последний обломок системы «колонн».

В период с 1918 по 1939 год у Нидерландов был свой вариант «сильной личности» — ранее упоминавшийся Хендрик Колейн. Ненавидимый левыми за свою жесткую политику сокращения расходов, он тем не менее пользовался авторитетом среди большей части населения. «Ложитесь спокойно спать, правительство бодрствует» — так закончил он свое выступление по радио во время одного из серьезнейших экономических кризисов, и большинство нидерландцев ему верили.

Колейн был типичным «питомцем» польдера, выросшим в фермерской семье на территории только что осушенного озера Харлеммермеер. Он обладал бойцовскими качествами и привык добиваться своего в любой ситуации; если надо, то и с применением насилия. Как и многие фермерские сыновья, он служил в армии и в 1894 году в чине лейтенанта прибыл в Нидерландскую Индию, где принял участие в печально известном походе на Ломбок. В одном из писем к жене он сообщает, что вместе с мятежниками-мужчинами ему приходилось убивать женщин и детей, не обращая внимания на их мольбы о пощаде. «Это была неприятная задача, но по-другому нельзя было никак. Солдаты охотно вколачивали им в тело свои штыки».

В 20-е и 30-е годы казалось, что такие войны в далекой Ост-Индии окончательно ушли в прошлое. Колония во всех отношениях считалась в Нидерландах чем-то само собой разумеющимся. В последний предвоенный год примерно седьмая часть национального дохода прямо или косвенно поступала из Ост-Индии, а экономика такого города, как Амстердам, в основном держалась на переработке колониальных продуктов: кофе, чая, сахара, табака и каучука. А между тем связи с Ост-Индией были и оставались не слишком надежными. Нидерландский военный флот не был в состоянии обеспечивать реальную безопасность морского сообщения между колонией и метрополией, и на самом Индонезийском архипелаге нидерландцы не могли — их колониальная армия насчитывали 35 тысяч человек — представлять серьезную военную силу для потенциального захватчика.

Большинство нидерландских политиков и властителей дум, когда о том заходила речь, не имели никакого представления об этом индонезийском мире, формально находившемся под их властью. На европейской карте он занимал бы территорию от Ирландии до Турции. И еще меньше они осознавали, как мало европейцев участвовало в сохранении их колониального режима: немногим более 100 тысяч при общем населении 70 миллионов человек. Абрахам Кёйпер в этом вопросе опередил свое время. Уже в 1914 году он писал о Нидерландской Индии как о фикции или, по меньшей мере, искусственно созданной конструкции, существованию которой так или иначе в обозримое время придет конец. Единственным убедительным основанием дальнейшего пребывания там нидерландцев, считал он, было «воспитание в индонезийском народе способности создать собственное государство».

Такой взгляд — по сути «ориенталистский» вариант гражданского идеала эпохи Просвещения — должен был в последующие десятилетия задавать тон в так называемом «этическом направлении» колониальной политики: Нидерландам следовало выполнять на Индонезийском архипелаге «нравственную миссию» «христианской державы». И действительно, в то время было открыто множество деревенских школ и медицинских пунктов; индонезийцы могли получать образование в Нидерландах, а позже и в самой Индонезии; большая часть страны была коренным образом модернизирована. Кроме того, в Нидерландах стали осознавать, что колониальному господству когда-нибудь придет конец. Впрочем, очень хотелось отодвинуть этот конец в далекое будущее. Формировавшееся националистическое движение, ведущими представителями которого были Мохаммад Хатта и Ахмед Сукарно, вызывали мало интереса. Под прикрытием красивых цивилизаторских идеалов на колонии по-прежнему делались очень большие деньги.

Вернувшись на родину, Хендрик Колейн стал одним из немногих предпринимателей международного масштаба в предвоенных Нидерландах. В течение многих лет он был директором Батавской нефтеперерабатывающей компании, предшественницы компании «Шелл». В 1922 году он сменил на посту председателя Антиреволюционной партии Абрахама Кёйпера, с 1923 по 1926 год был министром финансов, а в 1925–1926 годах и с 1933 по 1939 год — премьер-министром. Именно он определял политический курс Нидерландов в кризисные годы.

В самые скверные годы экономического кризиса безработица в Нидерландах была все-таки ниже, чем, например, в Великобритании, Германии или Соединенных Штатах. Тем не менее для многих нидерландцев эти годы оказались крайне драматичными, потому что кризисный период затянулся в стране надолго. В то время как положение в экономике, например, Германии и Франции давно стабилизировалось, безработица в Нидерландах зимой 1936 года достигла высшей точки — 500 тысяч человек, или 15,5 процентов работоспособного населения.

Большая продолжительность кризиса в Нидерландах в основном была вызвана тем, что правительство Колейна, в отличие от почти всех других стран, девальвировавших свою валюту, последовательно отказывалось от девальвации гульдена. Поэтому нидерландские экспортеры не могли конкурировать с более дешевой европейской продукцией. Правительство Нидерландов, однако, считало, что интересы страны — в данном случае это означало: интересы нидерландской торговли — требуют прежде всего надежности курса национальной валюты. Примечательно, что эту политику подкрепляли моральным императивом, согласно которому и здесь граница между коммерсантом и проповедником стиралась. «Мы не фальшивомонетчики» — так звучала формула, выведенная директором Центрального банка страны.

Но в конце концов и Нидерланды вынуждены были отказаться от «золотого стандарта». Когда 26 сентября 1936 года даже Швейцария пошла на девальвацию своей валюты, нидерландский «девственный гульден» оставался единственной недевальвированной валютой в мире. Днем позже правительство Колейна все же капитулировало перед экономической реальностью. Гульден потерял пятую часть стоимости, но в экономике Нидерландов практически сразу наметился рост. Впрочем, психологические последствия кризиса еще долго оставались ощутимыми. Целое поколение политиков и государственных деятелей, которые в эпоху мирового экономического кризиса были детьми или, как сейчас сказали бы, тинейджерами, находилось под влиянием этого опыта, и до 80-х годов включительно глубоко укоренившийся страх перед безработицей оставался всеопределяющим фактором при принятии многих разумных и не слишком разумных государственных решений в области экономики.

Доходившее до крайности стремление правительства Колейна к финансово-политической автономии, вероятно, можно объяснить и во многих отношениях одиноким положением Нидерландов в Европе, хотя экономически и прежде всего в военном отношении они были полностью зависимы от других. Здесь, как и в других странах, в 30-е годы росло беспокойство, особенно в правительственных кругах, по поводу событий в Германии. После мюнхенского краха стало понятно, что маленькие страны больше не оказывают никакого влияния на новую игру сил в Европе: то, что произошло с Чехословакией, завтра могло случиться с Нидерландами. Если бы дело дошло до военного конфликта, то была надежда на то, чтобы некоторое время удержаться за Голландской ватерлинией, но затем должна была бы очень быстро прийти военная помощь из Франции и особенно из Англии. В британском обществе, однако, не наблюдалось никакой поддержки возможному повторению сценария Первой мировой войны, когда британский экспедиционный корпус ценой больших жертв должен был таскать из огня каштаны для французов, бельгийцев и нидерландцев.

Правительству Нидерландов в этой ситуации не оставалось практически ничего другого, как сохранять нейтралитет, чего бы это ни стоило. Насколько было возможно, власти старались сохранять хорошие отношения со всеми партиями, что постоянно приводило к неприятным инцидентам. Хотя Колейн и его сторонники лично не испытывали никакой симпатии к национал-социализму, они делали всё, чтобы подавлять критику нацистского режима. Противникам Гитлера в Нидерландах выносили в судах обвинительные приговоры «за оскорбление главы дружественного государства», а иностранцев, выступавших против нацистов, как, например, молодого немца Герберта Фрама (позже ставшего Вилли Брандтом), депортировали за границу, а в отдельных случаях даже прямо передавали в руки гестапо. В январе 1940 года в речи перед нижней палатой британского парламента Уинстон Черчилль упрекал Нидерланды за их безграничную уступчивость: «Каждая страна надеется, что если она будет хорошо кормить крокодила, то он сожрет ее последней. И все надеются, что беда минует прежде, чем настанет их очередь быть проглоченными». Нидерландские газеты выразили возмущение.

В то же время «современный» и динамичный характер национал-социализма обладал определенной притягательной силой для некоторых нидерландцев, прежде всего для молодых людей, которым нравилась раскованная современная жизнь и которые чувствовали растущее разочарование в мещанском менталитете «колонн». Характерны в данном отношении метания юного Йоопа ден Эйла — ставшего позднее социал-демократом, а в 70-е годы премьер-министром, — о которых можно судить по его школьным сочинениям и записям в дневнике, найденным биографами. Ден Эйл происходил из ортодоксально-кальвинистской семьи и испытывал духовный раскол, типичный для молодежи этой среды. Несмотря на все свои теневые стороны, — к которым он относил прежде всего «расовое учение, преследование евреев, отношения церкви и государство», — национал-социализм выглядел для него кое в чем привлекательно. Молодой ден Эйл писал, что в Германии Гитлера он увидел «возродившуюся, осознавшую себя нацию, в единодушном порыве сплотившуюся вокруг своего фюрера».

Вообще, у многих людей в буржуазных кругах вызывали одобрение призывы со стороны национал-социализма и других новых правых движений. Некоторые до известной степени разделяли антипатию нацистов к большевикам, современному искусству, британцам, еврейским писателям и другим приметам времени, которые воспринимались ими как падение нравов, и при этом до последнего возлагали надежды на нейтралитет. Моя мать писала 22 апреля 1940 года из Ост-Индии родным в Нидерландах: «В своем последнем письме вы набросились на наших восточных соседей. Не стоит ли нам договориться, как и с детьми, чтобы в наших письмах говорить только нейтрально о войне и политике? Если мы как народ хотим сохранять нейтралитет, то мы должны начинать с самих себя и не перекладывать всю ответственность за нейтралитет на правительство, а в своих собственных высказываниях не сдерживать себя».

Не прошло и шести недель, как мой старший брат, который был оставлен вместе с сестрой в Нидерландах для учебы, писал ей: «В Роттердаме бедствие не поддается описанию. Весь центр города разрушен». Моя старшая сестра помнит вступление немецких войск в Цейст; молодцевато марширующие, светловолосые солдаты, оснащенные современной военной техникой. «Все, кто стоял по краям улицы, подавленно наблюдали за ними… Был только один человек, который поднял руку в фашистском приветствии. Я не верила своим глазам. Это был не кто иной, как мой собственный воспитатель. Он даже не был членом национал-социалистического движения или сочувствующим, ему просто понравилось то, что он здесь видел, этот порядок, строгость, современность».

Десятого мая 1940 года немецкие войска вторглись в Нидерланды, что являлось частью их плана оккупации Франции. Как быстро обнаружилось, старая Ватерлиния оказалась неспособной быть преградой для современной военной машины, а крупномасштабной высадки воздушного десанта за этой самой линией нидерландцы и вовсе не ожидали.

Уже утром 13 мая королевская семья и правительство эмигрировали в Лондон, где было сформировано правительство в изгнании. Откуда королева Вильгельмина вскоре обратилась к нидерландцам с первым из своих знаменитых радиообращений, призвала к единодушию и сопротивлению и стала играть ту же роль в воодушевлении и объединении соотечественников, какую позже играл де Голль для Франции. Днем позже, после бегства правительства, разрушительным бомбежкам подвергся Роттердам. Когда немецкое командование пригрозило, что та же судьба постигнет Утрехт, нидерландские военные приняли решение о капитуляции. Военные действия продолжались ровно пять дней.

События мая 1940 года имели глубокие общественные и психологические последствия. Замкнутый мир нидерландцев, которые рассматривали свою страну как остров нейтралитета, был неожиданно предан чужому насилию и стал жертвой жестокой борьбы за власть на континенте. «Вероятно, — писал нидерландско-американский писатель Ян де Хартог, — только те, чью страну захватывали враги, могут представить себе широко распространившееся в те дни апокалиптическое чувство, ощущение гибели культуры».

В те майские дни сотни людей свели счеты с жизнью: еврейские беженцы из Германии, не видевшие другого выхода, но также и известные нидерландские деятели, например социалист, криминолог Биллем Адриаан Бонхер и писатель Менно тер Брак. Однако средний нидерландец, хоть и с ворчанием, старался приспособиться к ситуации. Преобладало чувство облегчения в связи с «корректным» поведением вермахта. Нидерланды, чье население было признано нацистами «братским германским народом», в отличие от других поверженных стран, стали управляться гражданской властью во главе с выходцем из Австрии, рейхскомиссаром Артуром Зейсс-Инквартом. В 1940 году Германия еще рассчитывала на довольно быстрое завершение войны на Западе, и Зейсс-Инкварт проводил вначале двойную политику: с одной стороны, Нидерланды в экономическом и военном отношении становились неотъемлемой частью германского рейха, а с другой — насколько это вообще было возможно, с ними обращались как с более или менее независимой страной. При этом вынашивалась также мысль о возможности претендовать на Нидерландскую Индию, если бы дело дошло когда-нибудь до мирных переговоров. Впрочем, в начале 1942 года колония была оккупирована Японией.

Поэтому под контролем немцев был сформирован временный орган гражданского управления — Коллегия государственных секретарей, состоявшая, по существу, из высших чиновников различных министерств. Однако нидерландское НСД (Национал-социалистическое движение), в отличие от норвежского, никогда не имело возможности формировать собственное правительство.

Экономическая привязка к Германии стимулировалась еще и тем, что нидерландская экономика, зависевшая от поставок из колоний и внешней торговли, после захвата немцами практически дышала на ладан: в июне 1940 года безработных было больше, чем на пике мирового кризиса. Когда новые хозяева пригрозили отправить нидерландских безработных в качестве рабочей силы в Германию, руководство министерств и руководство предприятий решили объединить усилия: очень скоро почти вся нидерландская промышленность работала на германскую военную машину. Уже в конце лета 1940 года кризис миновал, а затем нидерландская экономика вошла в стадию роста и даже достигла показателей 20-х годов. Ряд новшеств, введенных оккупантами, — выплаты за детей, переход на среднеевропейское время — были оставлены и после войны.

«Медовый месяц». Фото (1940)  

«Была война, — записал Йооп ден Эйл в своем дневнике. — После пяти дней разочарования несколько простых констатации. Важнейшая из них то, что в жизни самым главным является не мышление, а действие… Мышление здесь, конечно, не “использование своего рассудка”, а диалектика, сомнение, принципиально критическое, вопрошающее мышление — поиск истины и смысла. Действие есть [sic!] штык, автомат, контроль светомаскировки».

Начался «медовый месяц», который продолжался несколько месяцев. «Думающая» часть нидерландцев пребывала в большом замешательстве. Колейн опубликовал статью, в которой высказался за то, чтобы принимать факты такими, каковы они есть. «Всеопределяющим является тот факт, что, если действительно не произойдет чуда… на европейском континенте в будущем станет доминировать Германия».

«Слабость» демократии как причина поражения — важнейшая тема разговоров в Европе летом 1940 года — в Нидерландах интерпретировалась многими прежде всего как крах системы «колонн». Некоторые известные люди хотели с помощью нового движения, Нидерландского союза, бороться с мещанским духом «колонн» и таким образом создать альтернативу НСД. Это движение (которое, впрочем, запретили уже в конце 1941 года) было готово признать немецкое господство и устранение демократии, если Нидерландам все-таки будет позволено оставаться Нидерландами и если сохранятся такие основополагающие ценности, как толерантность и свобода вероисповедания. В момент наивысшего подъема это движение насчитывало не менее 800 тысяч членов. Проявлением хаоса, царившего в умах, была также дискуссия в июньском номере студенческого журнала «Libertas ex Veritate» («Свобода через истину»), в котором сотрудничали Йооп ден Эйл. В то время как его главный редактор собирался хоронить парламентскую демократию, — мол, в данных обстоятельствах неизбежен авторитарный режим, осуществляемый группой сильных личностей, — ден Эйл сделал поворот на 180 градусов: оккупация, писал он, «означает в принципе ликвидацию нашей свободы, не любой свободы, но самой ценной». Возмущение вторжением заставило его отказаться от былых симпатий к Германии, но чувство неприязни к немцам переросло во враждебность, когда в январе 1943 года его подруга, еврейка Леони Норден, медсестра в еврейской психиатрической клинике, вместе с ее пациентами была депортирована в Освенцим. Через несколько дней в своем дневнике в 25 тезисах он порвал с кальвинистской верой. Из «мыслителя» он превратился в «человека дела», присоединился к Сопротивлению, а после войны продолжил свою борьбу в политике.

Тогда ему было 23 года. Но, как пишет его биограф, депортация Леони Норден в лагерь смерти осталась для него вечным источником чувства вины, незаживающей раной, событием, которое невозможно забыть.