Конан подъехал к деревне в тот самый миг, когда первый луч солнца озарил землю робким еще, но быстро набирающим силу светом. Пара ветхих заброшенных развалюх, однако, не вызвали у него желания остановиться, поэтому он поскакал дальше, по пустынной холмистой местности, про себя удивляясь такому странному расположению селения — за много сотен локтей ни одного жилого дома он еще не увидел.

Спутники его — он слышал это, хотя не поворачивал головы, — спешили за ним, причем сайгад неустанно ворчал и жаловался. За время пути он совсем разнуздался: обращался к Эрлику с разными идиотскими просьбами и предложениями, громко охал, пел фальцетом, заставляя птиц смолкать от ужаса, а однажды, совершенно обнаглев, попытался даже всплакнуть, горюя о несчастной своей судьбине. Он так и сказал — «судьбина», от какового слова, годного лишь для употребления в кругу старых дев, варвар долго отплевывался.

Парминагал, вопреки опасениям, вел себя вполне прилично. В разумении варвара это значило мало говорить, не стонать, изредка — в случае необходимости — ругаться, а также пить много вина и не особенно от него хмелеть. Вот только с женщинами он явно не желал иметь дела. Поначалу Конана это несколько удивило и, естественно, вызвало некоторое подозрение, но потом, коротко поговорив с ним при выезде из Хоарезма, он понял, что шаман так устроен:

он ждал свою единственную любовь и до той поры предполагал сохранить свою чистоту в целостней возможной сохранности.

Конечно, киммериец до конца так и не смог уяснить, зачем мужчине нужно сохранять чистоту. Он тоже намеревался когда-нибудь (в далеком будущем) одарить любо вью красивую, умную и добрую девушку, которая будет ему верна и родит для него сына, или двух, или трех. Он, Конан, быть может, тоже будет ей верен. Но сейчас-то он с ней вовсе не знаком! Зачем же ей его верность?

На эти соображения Парминагал ничего вразумительного сказать не смог — только пожал плечами и улыбнулся. И тогда Конан сказал сам: «Живи как думаешь, парень. Но если тебе вдруг захочется хорошенькую девчонку — скажи мне. У меня есть одна подружка…» (тут он немного слукавил, ибо подружек у него в каждом городе, где ему пришлось побывать, было с десяток). Шаман и на это ничего не ответил, да варвар ответа и не ждал.

Так, размышляя на непривычную для себя тему — девственность и порочность, — Конан достиг наконец деревянных ворот, кои стояли в самом узком месте тропы, между двух пышных холмов, похожих на грудь Кумбаровой матроны, и обозначали въезд в селение.

— Постой! — почему-то шепотом крикнул ему Парминагал.

Он остановился, подождал шамана.

— Прошу тебя, Конан…

— Вздор! — Не дослушав, киммериец снова пустил коня вскачь.

В ворота он влетел вихрем и так же промчался по небольшому полю, что серебрилось в утреннем нежном свете. Сзади он слышал опять причитания утомленного дорогой царедворца — эти омерзительные звуки только подгоняли его. Инстинктивно он стремился оторваться от спутников, чтобы не слышать, как хнычет старый толстый кабан.

За полем Конан обнаружил перелесок, а уже за ним виднелись и крыши домов. Только здесь он почувствовал близость моря: ветер, свежий, напитанный запахом соли B рыбы, стал сильнее и гнал по небу длинные белые перья облаков.

Десять лет назад он так же стремил коня к морю Вилайет. Там, на Острове Железных Идолов, находился замок отвратительного колдуна, похитившего дочь у доброго хона Буллы, который отнесся к юному варвару как к собственному сыну. В ответ Конан решил освободить его Адвенту, для чего и отправился на поиски злодея. Сопровождал его в путешествии сем Майло, полуоборотень-получеловек. Хон Булла взял его к себе еще младенцем, и — увы, на горе, а не на радость, ибо колдун, не удовольствовавшись тем, что мальчишка с каждым годом становится все более зверем, определил еще и срок его жизни — в двадцать пять Майло должен был умереть.

Киммериец усмехнулся, припоминая подробности этого похода. Особенно развеселило его сейчас то, отчего тогда он пришел в неописуемый ужас, хотя и не признался в том: в зале Железных Идолов Майло, который до тех пор был сварлив, но зато добр и внешне весьма красив, превратился в настоящего монстра- Слава Митре, душа у него осталась прежняя — с ней колдун ничего не смог сотворить. Правду сказать, если б не приемный сын хона Буллы, то Конан сейчас вряд ли ехал бы спасать Воина Белку — Майло заслонил его собой от смертоносного взора колдуна, он же с ним и сразился… Жаль только, девчонка к тому времени была уже мертва…

Вдруг Конану захотелось повидать старых друзей. Хон Булла, наверное, давно уж переселился на Серые Равнины — ему и тогда, десять лет назад, было почти что восемьдесят, а вот его парень, должно быть, жив, женат и многодетен… Какой он сейчас? Помнит ли юного варвара и их совместный поход к морю Вилайет, на Остров Железных Идолов? Конан был уверен, что помнит. Разве можно такое забыть?

— Ко-о-она-а-ан1

Голос сайгада разнесся по полю и рассыпался в перелеске* «Ан-ан…» Киммериец сплюнул на лету и остановил вороного. Запыхавшись, словно это он, а не его лошадь, скакал всю ночь от самого Хоарезма, Кумбар подъехал к спутнику.

— Шаман говорит, там черная зона, — сказал он, махнув толстой рукой в сторону деревни. — Он сам это видел.

— Проклятие! — В ярости Конан дернул повод так резко, что вместе с конем крутанулся на месте. — Когда он это видел? Он же говорил, что был там лет пятнадцать назад!

— Лет пятнадцать назад там все было в порядке, — спокойно заметил Парминагал, приближаясь. — А сейчас над этим местом сплошная чернота.

Несмотря на невозмутимый вид шамана, Конан заметил в карих глазах его тщательно скрываемую тревогу и даже страх. Он и на миг не усомнился, что тот действительно видит — а скорее чувствует — некую черную зону, но это только раззадорило его. Отступать перед мраком он не желал (напрочь забыв сейчас свое бегство из Пунта от зомби) — во всяком случае, так определял он для себя намерение все же поехать в деревню. Но истинная причина тому была все же в ином: варвар был голоден и очень хотел спать.

Во хмелю собираясь отъезжать из Хоарезма, ни один из них не подумал о провианте, так что теперь в их дорожных мешках не имелось даже куска хлеба. В желудке у Конана тоже было пусто, и дума о жареном барашке не оставляла его давно, с самой середины ночи.

— Вздор! — упрямо заявил он, разворачивая вороного, который нежно и удивленно обнюхивал морду серой в яблоках кобылы Парминагала. — Я еду!

— А я — нет! — запальчиво выкрикнул сайгад.

— Я с тобой, Конан, — хмуро произнес шаман, трогаясь с места.

— Ну и я тогда… — Кумбар надулся как индюк, но направил буланую следом за спутниками.

Втроем они въехали в деревню.

Здесь уже и Конан уловил звериным чутьем своим нечто странное, чужое. Ни одного человека поблизости видно не было. Полная тишина царила в этом прекрасном месте. На пятачке между низких и широких холмов стояли уютные деревянные домишки, обнесенные изгородями из сплетенных ветвей. Блики солнечных лучей сверкали в маленьких оконцах, переливаясь всеми цветами радуги. Картина была чудесная, и будь Кумбар сейчас настроен более мирно и поэтично, он непременно отметил бы величие деревенской простоты, но — он был обижен, а чувство сие не располагает к созерцанию. Поэтому он только фыркал и вздыхал, надеясь, что спутники внемлют его страданиям и все-таки повернут обратно. Увы, ни варвар, ни шаман, похоже, не обращали никакого внимания на несчастнейшего из Эрликовых рабов. Они просто ехали впереди него, не оборачивались и вообще молчали.

У одного из домов Конан спешился, жестом велел товарищам ждать его здесь и вошел в маленький аккуратный дворик. Заглянув через окно внутрь, он оглядел комнату, пытаясь найти хоть какие-то признаки человека, но ничего подобного не увидел. Тогда он толкнул тяжелую дверь, которая оказалась не заперта, и ступил в короткий и темный коридор.

И здесь он услышал одну только тишину, причем не живую, наполненную дыханием, а совершенно мертвую. Все звуки умерли в доме; скрип двери был чем-то вроде взрыва вулкана на необитаемом острове — даже варвар вздрогнул от него.

Конечно, в комнате никого не было. Мало того: даже следов пребывания человека Конан не обнаружил. Правда, на середине стоял стол, под ним табурет, а у окна лежанка, но все это — покрытое пылью и обвитое чуть не столетней паутиной — создавало тем более неприятное ощущение небытия. Только рваные сапоги, торчащие из-под лежанки, сообщали надежду на жизнь, и ту — призрачную.

Так ничего и не поняв, киммериец позвал товарищей. Кумбар вежливо пропустил вперед шамана, сам вошел следом, озираясь по сторонам.

— Никого? — хмуро бросил Парминагал, не глядя на варвара.

— Сам видишь, — отозвался тот. Он уже сдул с лежанки пыль и уселся на нее, давая понять спутникам, что это его место для сна

— А пожрать? — задал сайгад главный вопрос.

— Тоже нет…

— Тогда поищем в другом доме?

— В другом то же самое… — Парминагал по примеру Конана сдул пыль с табурета, потом еще протер его полой куртки и лишь потом сел. — Здесь уже давно никто не живет.

— А тебе сие откуда известно? — подозрительно спросил Кумбар, оставшийся без места.

— Нет запаха… жизни…

— Запах жизни! Ха! Ха! Ха! — саркастически сказал царедворец. — Ну, дружище, коли тебе надобен для счастья запах жизни, то мне, простому человеку, достаточно и запаха еды. Барашка там жареного, или почек в крестьянском масле, или петушка на вертеле…

— Тихо! — Шаман вдруг резко побледнел и покачнулся, чуть не упав с табурета.

— Чего еще? — Конан насторожился. Во всем, что касалось темных сил, он верил новому знакомому безоговорочно. Сейчас по виду его, по глазам, потемневшим до наичернейшего, он уверился в том, что здесь действительно если не «черная зона», то обиталище зла точно.

Вместо ответа Парминагал поднял руку, еще раз призывая к молчанию. Несколько мгновений все слушали тишину — чужую, враждебную. Варвар узнал ее сразу, а узнав, положил руку на эфес меча и так замер.

Кумбар, мысленно вознося мольбы Эрлику, обреченно закрыл глаза. Он уже почти смирился с тем, что путешествие его, предпринятое им так опрометчиво, добром не закончится. Между тем картины прошлого все последнее время беспрестанно возникали перед его глазами. Он, как выяснилось, уже плохо помнил те годы, что прослужил в туранской армии. Красномордый парень с наглыми глазами и диким нравом, первый и на дружеской пирушке и на поле брани, был ему знаком весьма смутно. Если б тогда он только на один миг мог себе представить, во что превратится спустя всего-то лет тридцать, то сам бы напоролся на вражеский клинок. «Что спите, ребята! — как во сне слышал он свой собственный голос, веселый и злой. — А ну, вперед! За мной! Руби!» Кумбара даже передернуло от смешанного чувства гордости за себя в молодости и стыда за себя сейчас. Каким образом и когда произошли в нем эти ужасные изменения? Неужели сладкая и сонная жизнь во дворце сотворила из бесшабашного солдата эту жирную курицу, дрожащую от страха при одной только мысли об опасности? Тьфу! В отчаянии сайгад сплюнул на покрытый ковром из пыли пол и повернулся к шаману.

— Ну вот что, парень, — громко сказал он. — Кто бы ни был тот ублюдок, что пожрал всю деревню, я не желаю ждать его молча. Я бу…

Дверь скрипнула. Оборвав себя на полуслове, Кумбар медленно повернулся.

* * *

Тон, каким старый солдат сделал свое заявление, поразил не столько шамана, сколько варвара. Он уже привык к тому, что толстяк скулит по всякому поводу и без повода вовсе. Сейчас ему показалось, что он слышит и видит совсем другого человека — впрочем, показалось лишь на мгновение, ибо дверь-то все же скрипнула, а потом и открылась. На пороге стоял… Или стояло… Скорее, наверное, стояло.

Невысокое существо, пола ни женского и ни мужеского, а какого-то среднего, взирало на спутников как будто бы благосклонно, но варвар, поймавший самый первый его взгляд, готов был поклясться хоть Кромом, хоть Митрой и прочими богами, что в нем сверкнула ненависть, причем такая мощная, что в груди Конана сразу поднялась ответная волна, Он сдвинул брови и на два пальца вытащил из ножен меч.

В полном молчании пришелец и гости рассматривали друг друга. Что там особенного он мог найти в них, так и осталось загадкой, а он явно был чем-то весьма удивлен. Они же видели перед собой нечто косматое, тощее и горбатое. Безобразное плоское лицо с острыми и мелкими чертами, обрамленное всклокоченной бородой, на щеках имело яркий лихорадочный румянец, а в общем отличалось, наоборот, ужасной бледностью. Мышиные глазки беспокойно перебегали с огромного варвара на толстого сайгада, а с него на ничем не примечательного с виду шамана (тем не менее именно шаман удостоился взгляда долгого и тревожного). Вот и все, что было в пришельце человеческого. Остальное могло принадлежать только монстру из царства Нергала — так решил варвар, обозревая странное тело существа.

Руки его, покрытые густым черным волосом, с длинными желтыми ногтями, походили на обезьяньи лапки — только ладони розовели гладкой кожей; босые ноги были коротки, кривы, тоже волосаты и — трехпалы. Между этих пальцев Конан с отвращением заметил пупырчатые перепонки, измазанные в какой-то дряни, смахивающей на болотную тину. Туловище его, гораздо длиннее ног, поросло большими — с кулак — шишками, которые торчали из прорех в грязной тунике.

Наконец монстр завершил осмотр гостей и, откашлявшись, сказал первые слова приветствия.

— Что вам надо здесь, чужестранцы?

Голос урода оказался не менее противным, чем внешность: скрипучий и гнусавый, с нотками страждущего любви кота. Длинные передние клыки, далеко заходящие за нижнюю губу, явно мешали ему говорить.

— А тебе что? — ответил расхрабрившийся сайгад.

— Моя деревня, — коротко пояснил тот.

Кумбар открыл рот, дабы продолжить столь увлекательную беседу, но его перебил Парминагал.

— Не скажешь ли, достопочтенный (при этом слове варвар и сайгад в унисон хмыкнули), куда подевался народ? Помнится, здесь когда-то жили люди…

— Теперь не живут.

— Это я уже понял. Я спрашиваю, где они?

— Где-то там. — Монстр описал лапой полукруг, так что невозможно было уяснить, где же все-таки люди.

— Где люди, старая коряга?! — рыкнул киммериец, жалея время на болтовню с этим ублюдком.

От его голоса монстру стало дурно. Закатив глаза, он прислонился горбом к стене и часто задышал.

Царедворец совсем осмелел. Он подошел к самозваному хозяину деревни так близко, что чуть не касался его животом, потряс перед его носом толстым пальцем и, ласково улыбаясь, сказал:

— Я тебя сейчас укушу.

— А? — удивился монстр, приходя в себя.

— А потом съем.

То, что произошло сразу за этим обещанием, на миг повергло в шок и Конана и шамана. Урод вдруг открыл пасть так широко, что в нее запросто могла бы вместиться голова Кумбара — она и вместилась, по самую шею. Несчастный сайгад заверещал пронзительно, уперся руками в грудь обидчика и попытался вырваться. Напрасно. Он только оцарапал себе затылок об его острые зубы. Кровь брызнула на Парминагала, который был на два шага ближе к обоим, чем варвар.

Эти красные мелкие капли привели в чувство товарищей бедняги Кумбара. В тот момент, когда монстр начал смыкать челюсти — с омерзительным хрустом, наслаждаясь, медленно, — Конан вскочил, молнией рванулся к нему и кулаком со всей силой треснул его по темени. Удар этот был настолько силен, что звук от него эхом разнесся по комнате.

Пришла очередь урода погрузиться в прострацию. Замерев с головой сайгада в пасти, он снова закатил глаза; слюна, вонючая даже на расстоянии, струями потекла по бороде, склеивая волоски.

— Конан! — предостерегающе крикнул Парминагал.

Но было уже поздно. Едва киммериец выхватил из ножен меч, дабы завершить казнь монстра, как черная волосатая рука протянулась к нему, железными пальцами вцепилась в лодыжку и дернула. Потеряв равновесие, Конан грохнулся на пол. Урод при этом так и стоял с отрешенной физиономией и с закаченными к потолку глазами.

В ужасе Парминагал увидел, что поверженный варвар не двигается. Что с его сознанием? Надолго ли покинуло оно его? Эти вопросы промелькнули в голове шамана за краткую долю мига. Затем он вытянул из потайного мешочка на поясе под курткой тонкую иглу и метнул ее в монстра.

Страшный визг потряс дом. Откуда в узкой впалой груди было столько силы, чтобы орать так громко и так долго, шаман понять не мог. Звук рос, крепчал; вот уже трещины побежали по стенам, лопнуло толстое стекло в окне, а потом визг вылетел на улицу и там превратился в ветер. Он выдергивал из земли тонкие молодые деревца и шатал из стороны в сторону старые, срывал листья, сносил крыши с домов; он становился уже настоящим вихрем.

С удивлением отметил про себя шаман два обстоятельства, сопутствующие происшествию. Первое — счастливое: расширив пасть для визга, монстр волей-неволей выпустил голову Кумбара, и тот, от ужаса и последующего за тем шума лишившись чувств, теперь лежал у ног ублюдка. Второе — странное: только в первые несколько мгновений монстр действительно визжал, а потом ни звука не вылетало из его открытой пасти — его визг ожил и начал существовать уже отдельно от него.

Игла Парминагала — самая что ни на есть обыкновенная стрела, какими пользуются дикари Зембабве, но пропитанная особым составом, известным только шаманам высшей касты, — поблескивала меж кустиков бровей урода. На человека она действовала в течение трех-четырех вздохов. Сначала каменели все члены, с ног и до плеч, а потом лицо покрывалось тонкой, с одной стороны прозрачной маской, через которую несчастный ничего не видел, но мог дышать сколь угодно долго. Прежде Парминагал никогда не пользовался этим жутким оружием, предпочитая нормальную драку или, в крайнем случае, малую толику магии. Но сей случай нельзя было даже назвать крайним. Он был вообще бескрайний. Два товарища, одного из которых шаман был бы счастлив назвать другом, валялись на пыльном полу без признаков жизни, и он, Парминагал, что вызвался сопровождать их (а это значит взять на себя часть тех трудностей, каковые неизбежны в пути), пока ничем не может им помочь.

На монстра отравленная стрела действовала весьма медленно. Да, его отвратительные члены, кажется, окаменели, как и положено, а вот маска на роже проявилась какими-то клочками — немного на лбу и на щеках. Глаза заворочались, разыскивал того, кто сотворил с ним такую пакость, а найдя, уставились с уже нескрываемой ненавистью. Будь сейчас на месте Парминагала царедворец, он от такого взгляда пришел бы в неописуемый ужас. Но он поплатился за некстати проявленную смелость и теперь возлежал у ног монстра, а шаману на все чувства грязного чудовища было глубоко наплевать. Напротив, он даже вздохнул с облегчением, ибо мог по глазам узнать очень многое.

Так, он сразу понял, куда все же подевались жители этой деревни. Все они умерли, отравившись водой из единственного в округе ручья. Затем Парминагал увидел отряд всадников, скачущих по той же тропе, по какой прибыли сюда и они. Когда до деревни оставалось примерно двести локтей, вдруг поднялся страшный ураган, в воронку коего и попали всадники. Их крутило над землей вместе с лошадьми довольно долго; шаман слышал их страшные крики, видел мелькающие руки, ноги, головы. Воронка, похожая на черную руку, взметнулась вверх, к самым облакам, и оттуда с размаху грохнулась наземь… Парминагал сморщился: и люди и лошади превратились в одно сплошное кровавое месиво, которое тут же втянула в себя земля — ни следа не осталось.

Потом… А потом он узрел и себя со спутниками, но эта картинка лишь мелькнула и исчезла, ничего интересного в ней не было.

То, что шаман увидел в следующий миг, заставило сердце его застучать отчаянно. Словно с высоты птичьего полета посмотрел он на пятачок меж холмами, где прежде находилась деревня. Черные пятна просвечивали сквозь траву повсюду; приглядевшись, он понял, что они как будто бы живые — они бурлили и клокотали, как лава в кратере очнувшегося вулкана. Парминагал вытер мгновенно взмокший лоб и закрыл глаза.

Видения тут же пропали. Но в памяти его они запечатлелись прочно. Монстр, вращая глазами, стоял перед ним, и маска постепенно обволакивала его гнусную рожу. Шаман, отвернувшись от него, сел на табурет и погрузился в малоприятные думы.

Как он и предчувствовал, здесь была черная зона. Конан тогда не понял, что сие значит, и вряд ли поймет позже — некому будет объяснить. Для белого шамана высшей касты, — а Парминагал был именно белым — черная зона являлась основным местом испытания, по сути, конечной целью всего земного пути. Все обучение его сводилось тоже к этому: следовало уничтожить все пятна и при этом, скорее всего, погибнуть.

Жизнь, как ни старался Парминагал убедить себя в обратном, вполне устраивала его. У него был выбор — он мог уйти и мог остаться. Он больше не состоял в высшей касте и по правилам считался теперь обычным человеком, которому вовсе не обязательно связываться с таким дерьмом, как силы зла. Так что сейчас ему следовало решить для себя, обычный он человек или нет, что делать и делать ли что-нибудь вообще. Всем сердцем он стремился уехать отсюда вместе со спутниками и всем же сердцем желал остаться.

Он посмотрел на Конана, уже подававшего признаки жизни. Вот тот, кто мог бы стать для него братом. Сын самой природы, он был естествен; его сила, ясность ума и отвага — редкостные достоинства, особенно в гармоничном сочетании — для Парминагала значили милость богов. Он точно знал, что боги отметили этого сурового и грубого варвара, что ему они предназначили путь долгий, а судьбу непростую и счастливую. Хорошо бы пройти с ним рядом хотя бы малую часть этого пути…

А черная зона… Шаман пожал плечами. Какое ему дело до этой черной зоны и всех прочих черных зон? Пусть ими занимаются другие — он не единственный брахид на свете…

Но одно дело — так подумать, и совсем иное дело — так и поступить. Парминагал даже застонал от неспособности (или неумения) разрешить вопрос быстро и без сомнений. Насколько проще было отказаться от борьбы за власть и покинуть Шангару!

Вскочив, шаман сделал несколько кругов по комнате, вздымая сандалиями пыль. Время от времени ему приходилось перешагивать через ноги Конана и чуть не откушенную голову Кумбара, но он того вовсе не замечал. Тяжкий груз давил ему на плечи, мысли путались, а сердце билось в груди тяжело и медленно, словно уставший смертельно коваль лупит по наковальне молотом, отдыхая каждый вздох…

Некоторое время спустя он знал уже совершенно точно: день битвы с черной зоной будет последним днем в его жизни. Конечно, по правилам брахидов он не должен был утверждать еще не изведанное, ибо в правиле сказано: «Не скажи — я знаю, скажи — я думаю; не скажи — да, скажи — может быть…» Ему всегда нравилась больше вторая часть того же правила: «…но если знаешь и если да, не говори — я думаю; не говори — может быть». Так что он именно знал…

И вдруг он принял решение. Это произошло короткую долю мига, неожиданно и для него, будто боги узрели его муки и послали Озарение. Парминагал остановился, улыбнулся отстранение. После того, как он ощутил, что сердце успокоилось и легче стало дышать, он вновь вернулся в свое обычное состояние — обычного человека. Он решил.

Теперь нужно было осуществлять задуманное, а для этого — нужно отправить отсюда Конана и его приятеля.

Шаман присел на корточки перед варваром, приложил ладонь к его щеке, почувствовал тепло… «Все, душа моя… — прошептал он, передавая силу огромному, неподвижному пока телу. — Ты можешь встать. Ну? Встань же, Конан…»