Сила уже ощутимо разогревала кровь. Ее живой поток струился по жилам весело, как воды горной речушки, журча, текут меж камней, то взмывая вверх, то снова падая вниз. А еще сюда вернулись птицы, и они тоже принесли с собой жизнь. Они заливались трелями, свистели, чирикали и просто громко, бранчливо кричали, видимо не поделив рыбешку. Белка завертел головой, пытаясь увидеть их, но только быстрые узкие тени мелькали над ним в воздухе или где-то сбоку, да шум крыльев слышался совсем рядом.

Огонь в сердце, разгораясь так медленно, уже пылал, в скором времени обещая истинную свою мощь. Он смешивался со свежим морским воздухом, с землею, на коей лежал Белка, и с водой — четыре стихии, дополняя одна другую, питали кровь человека и его душу.

Теперь он был спокоен, ибо знал, что будет жить. И он собирался жить — за себя и за братьев. Он получил неплохое наследство: все, что предназначалось свершить в мире сем Медведю и Льву, переходило к нему. Он был рад. Наверное, он был рад — пока он и сам не мог определить свои чувства. Терпеливо ожидая, когда сила вернется к нему, пропитает все его существо, он вел мысленные беседы с братьями и наставником, предлагая им свои ощущения жизни и живо интересуясь их ощущениями. Они гордились им — он читал это в их глазах, и сам он тоже гордился собой. Он остался жить, но главное его достоинство состояло все же в ином: лишь только память вернулась к нему, он перестал желать смерти. Наставник говорил (Белка помнил его слова отчетливо), что воин никогда не хочет умирать, а особенно тогда, когда мрак Серых Равнин уже входит в его душу. Он непременно сопротивляется смерти, хотя не отворачивается от нее и страха в глазах нет. Итак, Белка не хотел умирать.

Он повернул голову чуть вбок, как уже привык делать — чтобы почувствовать виском и затылком тепло шлема. И, как раньше, звякнул о железо камешек, так тихо, что в птичьем клекоте он не расслышал звука, хотя знал, что звук был. Он вообще сейчас много знал, может быть, гораздо больше, чем в тот день, когда покинул замок Дамира-Ланга. Он знал жизнь природы и понимал, чем она отличается от его жизни; он раскрыл тайну равновесия земного — а несмотря на то что наставник часто объяснял ему такую простую вещь, он не мог постичь главного, того, что равновесие и есть основа всего сущего; он собственным телом ощутил дыхание самой земли и вдруг сделал открытие — она тоже звезда, такая, каких много в небе, пусть и видны они только ночью.

Знание сделало его свободным. Пока — лишь духом, но скоро он был намерен освободиться полностью. Это чувство — будущей свободы — охватывало его всего, стоило мельком вспомнить о ней, и было настолько сильным, что он даже начинал опасаться, как бы та легкость, что обретет он, поднявшись на ноги, не унесла его ввысь — как птицу уносит резкий ветер. Впрочем, он с удовольствием полетал бы над Землей, посмотрел бы на нее сверху, хотя бы затем, чтоб убедиться: Земля — Звезда и форму имеет все-таки объемную. Ему говорил об этом наставник, но в то время Белка сомневался во всем, а уж в форме Земли тем более.

…Солнечный луч отыскал его лицо и принялся светить так яростно, словно считал юного воина своим личным врагом. Белка прикрыл глаза, приготовившись терпеливо ждать полудня, когда яркий огненный шар, который люди называют оком светлого бога Митры, перейдет на сотню локтей вперед и край каменной плиты, нависший над подбородком, загородит его. Тогда уже не будет так жарко, а будет тепло, а после — холодно, особенно ночью, но и к этому чередованию Белка уже успел привыкнуть.

Какая-то мысль, очень, очень важная, завертелась в голове. Она была совсем близко, но он никак не мог уловить ее смысл. Он попробовал напрячься, потом расслабиться — все оказалось напрасно. Тогда он придумал новый ход — поиск ассоциаций. От желания жить он перешел к равновесию, от равновесия к будущей свободе, от будущей свободы к форме Земли и вдруг по закону коловращения начал думать в обратном порядке, то есть от формы Земли к будущей свободе и так далее.

Белка усмехнулся. Поиск ассоциаций привел не к ожидаемому результату, а к совершенно противоположному: если до того важная мысль все же вилась где-то рядом, то теперь она исчезла вовсе. Он даже не мог припомнить, какого свойства она была и к чему примерно относилась.

Не открывая глаз, Белка начал играть с солнцем. Он отталкивал от себя его назойливый луч, затем снова ловил его и снова посылал вверх. Но вот солнце зажарило в полную мощь, и уже не один луч, а целый сноп направило ему в лицо. В ярком пятне он разглядел снова черты своих братьев, не нашел в них ни мысли, ни чувства и предался занятию, по его мнению, постыдному для воина: мечтанию. Всякий мужчина — Белка был в этом уверен — может мечтать только об одном: о ратном подвиге. Медведь и Лев ничего иного вообще не держали в голове, отчего были всегда спокойны и ждали своего будущего с достоинством. Он же смел мечтать о многом, в частности о любви.

Он так и не признался в пороке сем наставнику. Порой ему казалось, что тот и без слов понимает все, но надо было все же сказать слова, ибо честность есть вторая воинская доблесть (первая — честь). Он не понимал пока, что в мечтаниях его ничего зазорного нет, потому как он и понятия не имел о сопутствующих прелестях любви возвышенной, любви духа, любви-любования. Само чувство он представлял себе так, как его подают поэты, коих он, втайне от братьев и даже наставника, прочел великое множество. Не все нравилось ему в их одах и балладах, не всему он мог поверить, и бывало, что он, чувствуя фальшь, на многие луны оставлял чтение. Но сердце (тогда в нем еще не было негасимого огня) продолжало работу над мечтой.

И сейчас он, даже наедине с собой слегка покраснев от сознания собственной неполноценности, все-таки принялся мечтать о любви — такой, какой он ее себе представлял. Сам того не зная, он открыл некоторые истины, до него открытые лишь мудрецами и философами (не всегда два эти звания совпадали). Например, он понял однажды — сие было озарение — основную составляющую любви: любящее сердце видит человека таким, каким его придумали боги. Он не удивился этой идее, ибо выяснилось, что его сердце прежде мозга догадалось о том.

…Белка вздрогнул. Та мысль, кою он потерял только что, проявилась вдруг ясно, пойманная опять же сначала сердцем. Он подождал немного, думая, что вот сейчас она будет осознана им, — так и вышло. Да, это точно была очень, очень важная мысль… По коже юного воина войском муравьев пробежали мурашки. Не теряя и мига, он приготовился, вошел в ритм своего сердца, ощутил жар негасимого огня, потом ток, исходящий из шлема, и наконец саму силу.

— Встань, Воин Белка, — сказал он себе вслух, твердо. — Встань и иди.

Он рванулся. Камень слетел с его груди, рухнул в песок и рассыпался в прах.

* * *

— Встань, Конан, — громко произнес шаман, отнимая ладонь от щеки варвара. — Встань и иди!

Ресницы гиганта дрогнули, веки медленно приоткрылись. На Парминагала плеснулась тусклая синь, пока неживая, но с появлением мысли и чувства обещавшая стать яркой и яростной.

Долго ждать не пришлось. С пару мгновений бездумно посмотрев в карие глаза спутника, Копал вдруг нахмурился, отвернулся, потом рыкнул — тихо, словно проверяя голос, но все равно так звучно, что шаман пальцем шутливо поскреб в ухе, — и рывком встал.

— Что со мной? — угрюмо обратился он к Парминагалу, избегая глядеть ему в глаза.

— Ничего особенного, — небрежно ответил тот. — Уродина шмякнула тебя об пол, а так все хорошо.

— Какая уродина? — Похоже было, что киммериец, с силой треснувшись затылком о дерево, забыл все, что тут происходило,

— Вон та.

Конан с недоумением воззрился на окаменевшего монстра. Маска все же залепила его угрюмую рожу, и теперь он, пытаясь скинуть ее, строил гримасу за гримасой, одну страшнее другой, не понимая, что с той стороны его отлично видно. А в общем, он и без гримас был достаточно безобразен, так что особенно удивить и испугать никого не мог.

— Где сайгад?

— О, я забыл про него…

Парминагал присел возле туши царедворца и начал быстро шептать странные слова на незнакомом варвару наречии — каком-то дикарском, судя по отрывистым лающим звукам. Заклинание тут же почти заставило Кумбара открыть глаза (но первым делом он громко и отчаянно застонал) и начать подниматься.

— Где я? — слабым голосом вопросил он, тоже забыв обо всем, что было.

— Теперь на земле, — весело ответил Парминагал.

— Почему теперь?

— Потому что до этого ты гулял по Серым Равнинам, — бестактно заметил варвар.

— О-о-о… — начал было ныть сайгад, но вдруг вспомнил, что он снова стал смел и решителен. — О!

Закончив этим бодрым «О!» нытье, он принужденно оживился и завертел головой, оглядывая незнакомое помещение. И конечно, взор его натолкнулся на монстра, что застыл у дверей.

— Кто это? — с удивлением и отвращением воскликнул он.

— Да так… — Шаман улыбнулся. — Забрел тут один…

Конан хмыкнул. К этому времени он отлично вспомнил все, до единого мига, и теперь едва удерживался, чтобы не расхохотаться при воспоминании о том, как монстр кусал голову царедворцу. Впрочем, натура его не предполагала выдержки в подобных ситуациях, так что он все-таки расхохотался.

— О, варвар… — укоризненно сказал сайгад. Он не понял, что так рассмешило приятеля, но зато понял, что он сыграл в этом не последнюю роль. — О, варвар!

Парминагал улыбался — уже отстранение. Мысленно пока пребывая с Конаном и сайгадом, душою он был в предстоящей в скором времени битве, и сие хотя и не выводило его из равновесия, но сообщало грусть — слава Митре, светлую. Ведомый странным человеческим инстинктом жить, он тянул время, не желая разлучаться с товарищами, но умом того не осознавал. Когда же осознал — испугался. Того, что сила духа оставит его, и тогда он изменит себе, своему сердцу; того, что, еще чуть промедлив, уже не сможет заставить себя остаться здесь. Он на миг стиснул зубы, призывая себя к мужеству (коего, кстати, от природы не имел в достатке), и приступил к главному — к прощанию.

— Вот что… — как мог беспечно сказал он. — Вам пора уже в путь, друзья…

— Нам? — удивился Конан. — А ты?

— Я передумал. Я не пойду с вами.

Эти слова дались шаману с трудом, но, сказав их, он почувствовал неимоверное облегчение. Первый шаг, сделать который, казалось ему, практически невозможно, сделан. Дальше будет много проще.

— И куда ж ты теперь? — с грустью в голосе поинтересовался Кумбар.

— Обратно, в Шангару.

— Что ж, — сказал киммериец, убежденный, что Парминагал решил вернуть себе наследное владение, — клянусь Кромом, я всегда считал, что мужчина должен отвоевывать свое. Ступай, парень, и дядьке своему каждого брата припомни.

— Хорошо, — послушно кивнул шаман, отворачиваясь.

Он не хотел сейчас говорить о том, что меньше всего его волнует власть; что власть — ничтожна, особенно по сравнению с жизнью, с любовью и честью. То же и $*есть за братьев: никогда прежде он не был так от этого далек. Может быть, днем раньше он и чувствовал в себе необходимую для мести злость и обиду, но — не теперь. Нергал с ним, с жестокосердым и хитроумным дядькой… Избавить мир хотя бы от одной черной зоны — вот что действительно важно…

— Тогда прощай! — Грусть бесследно исчезла из голоса Кумбара. Он был уже готов к дальнейшему путешествию, но, по дворцовой привычке любому оставлять о себе приятное впечатление, подскочив к Парминагалу, залихватски потрепал его по плечу и лишь тогда с чувством выполненного долга вышел за дверь.

Конан же только кивнул товарищу. Потом поднял свой пустой дорожный мешок, взятый в дом с целью доверху набить его провизией, и, сунув его за пазуху, вышел вслед за сайгадом. Впрочем, на пороге он обернулся.

Во взгляде его шаман прочитал желание сказать еще какие-то слова — увы, с грустью заметил он, видимо, эти слова не находились. Варвар хмуро взирал на него сверху вниз своими синими, как предзакатное небо, глазами и молчал.

— Я буду помнить тебя, Конан, — помог ему уйти Парминагал.

— Вот что… — Кажется, слова все-таки нашлись. — Сдается мне, твои братья сейчас видят тебя и…

— И гордятся мной? — улыбнулся шаман.

— Да, и гордятся.

На этом киммериец наконец повернулся и вышел совсем. Когда дверь за ним захлопнулась, Парминагал постоял немного — ни о чем не думая и ни о чем не вспоминая, а уж тем более ни о чем не жалея — и начал готовиться к битве.

* * *

— Надо торопиться! — на скаку выкрикнул Кумбар, еще пришпоривая и без того уж загнанную лошадь.

Конан посмотрел на него удивленно: прежде царедворец не выказывал особой прыти, нынче же, с того самого момента, как они покинули пустую деревню, гнал буланую во весь опор, молодецки присвистывая и явно чувствуя себя полководцем.

Сайгад понял его взгляд. Стараясь переорать ветер, он, срываясь на визг, пояснил:

— Зыбучие пески! Один раз! В день! Скоро!

Тут и Конан пришпорил своего вороного. Кумбар был прав — раз в день зыбучие пески у южного берега моря Вилайет замирают, и по ним можно пройти как по твердой земле, не опасаясь провалиться.

Вихрем пролетели они последнюю череду холмов и едва успели остановить лошадей — прямо перед ними было море. Но не синего цвета, не зеленого и не ярко-голубого, а желтого. В первый миг киммериец даже не понял, что это и есть зыбучие пески. Такие же, как в настоящем море, волны, перебегающие одна за одной к берегу, а потом откатывающиеся обратно, такой же простор, такое же спокойное, истинно императорское величие.

Конан покосился на Кумбара, думая, что вот сейчас он опять начнет визжать от восторга и приступа умиления, но красная физиономия старого солдата была сумрачно-неподвижна, словно он погрузился вдруг в некую очень важную думу, против которой красота природы была мелка и ничтожна, как собака Гухул перед умным Кумбаром… Такое сравнение, пришедшее в голову киммерийца неожиданно, насмешило его. За время пути он совсем забыл о пресловутом цирюльнике, к тому же и сам сайгад ни разу не упоминал о нем. Но сейчас, когда цель их уже почти достигнута, приходится вспоминать и о движущем мотиве… Спасение Турана от нечисти — благородно, но странно. Так, по крайней мере, показалось сейчас Конану…

Они простояли у края зыбучих песков недолго — может быть, варвар успел бы выпить кружку-другую пива. Но пива у них не было, и хорошо еще, что запасливый сайгад взял с собой из хоарезмского кабака фляжку с простой водой, не то наверняка они оба сейчас измучились бы от жажды…

Легкая волна, подбегая к берегу, вздыбилась, на миг поднялась и швырнула в путешественников горсть колючего песка. И сразу после улеглась спокойно, выровнялась, как и все желтое море…

— Идем! — Кумбар спустил свое грузное тело с буланой и, не дожидаясь товарища, пошел по песку к темнеющим вдали темным точкам.

За ним и Конан, у коего настроение вдруг резко упало, спрыгнул с вороного, снял сапоги, бросил их в траву и двинулся следом за сайгадом. Босые ступни его обжигал горячий песок, но это было ничуть не больно, а только приятно.

Почему-то варвар все вспоминал шамана. Нельзя сказать, что поведение его показалось ему странным — напротив, он действительно считал не столько привилегией, сколько обязанностью мужчины отвоевывать свое. Женщину, деньги, родину — все, что принадлежит ему по праву, он и может и обязан защищать. Посему Парминагал, по его мнению, принял совершенно верное решение. Наместником в Шангаре должен быть он, а не его хитрый и жестокосердый дядька. Конан подумал: а что он стал бы делать, если б у него были братья и всех их убили? И тут же перестал об этом думать, ибо рукоять верного меча словно сама собой легла ему в ладонь.

И все-таки с Парминагалом было что-то не то (это самое «не-то» отличалось от Кумбарова «не того», хотя и непонятно чем). Варвар с его природным, от земли и воздуха, чутьем ощущал это и на расстоянии от шамана…

Темные точки постепенно превращались в зияющие пасти нор. Их было так много, что издали они казались роем пчел, приземлившимся на песок, чтобы отдохнуть от долгого полета.

— Хальские пещеры? — уточнил Конан, рукой указывая вперед.

— Они…

Сайгад, видимо хорошо знавший дорогу (что удивляло варвара, ибо он знал, что тот не покидал не то что пределов Аграпура, а и дворца уже много лет), вышагивал впереди. Перемена, произошедшая с ним так внезапно, еще день назад, поразила бы Конана несказанно. Ныне он будто ступил в иной мир — и Кумбар тоже — в мир, где просто не могло не меняться все. И он, суровый киммериец, чувствовал в себе нечто малознакомое, странное, но не чужое. Словно сейчас открылась та сторона его сути, которая была в нем всегда, но не всегда проявлялась. Он думал. Весь этот день он думал. О Воине Белке, о шамане, о себе и о жизни вообще. Он вряд ли смог бы пересказать свои мысли вслух, но' внутри очень хорошо понимал их и в них разбирался.

Так и сайгад. Сбросив с себя шелуху, стряхнув сор, словом, полностью почти очистившись, он стал самим собой — спокойным и молчаливым, мужчиной, человеком. Наверное, он был таким в молодости. Конан не мог судить — не только потому, что молодость Кумбара приходилась на его раннее детство, а еще и потому, что тогда он его вовсе не знал…

— Есть… — тихо сказал сайгад, останавливаясь.

Варвар поднял голову. Прямо перед ними, шагах в пятидесяти, чернела дыра грота.

Это была самая большая из всех Хальских пещер, что они здесь видели. Более Кумбар не промедлил и мига. Подойдя к дыре, которая высотой оказалась чуть больше его роста, он зашел внутрь и тут же там исчез, даже не оглянувшись на спутника. По всей видимости, он был ему больше не нужен…

Но Конан о том задумываться не стал. Он тоже подошел к пещере, сразу почувствовав сырой запах моря, застоявшийся там, и тоже, не медля, вошел. Тьма, снаружи казавшаяся ему непроглядной, была на самом деле только в начале грота. Потом она светлела, а вдали вообще сияла ярко, словно туда светил заблудившийся солнечный луч.

Все свои мысли Конан оставил в зыбучих песках. Сейчас он продвигался вперед не с мыслью, а с целью, заменившей остальное — как все менялось в этот день. Может быть — усмехнулся он — день сей чем-то важен богам? Но тут же он опять вернулся к цели, а про богов забыл.

В темноте, а тем более не в черной, а серой, он видел, как кошка. В отличие от Кумбара он ни разу не споткнулся, а продвигался меж выступов и камней быстро, уверенно. Так, на короткий вскрик сайгада он отреагировал спокойно, за полмига до того узрел толстый пятнистый хвост некоего чудовища, а сразу после и башку его с круглыми открытыми глазами цвета протухшей зелени.

На губах киммерийца промелькнула горделивая улыбка: он понял, что перед тем, как принять на себя страшную тяжесть камня, Воин Белка успел расправиться с громадным змеем, который, вероятно, обитал в Хальских пещерах, сюда же затаскивая зазевавшихся и застрявших в зыбучих песках людей… Лабиринты, где можно заблудиться? Нет. Змей, караулящий жертву в извилинах нор, вырытых его собственным длинным и гибким, сильным телом…

Неожиданно яркий свет ударил Конану в лицо. С трудом оторвавшись от самопогружения, он поднял глаза и увидел, что вышел снова к зыбучим пескам, только, видимо, с другой стороны, и солнечные лучи действительно вовсю светят сюда, как и вообще на всякое открытое место на земле. А в следующий миг он увидел и цель…

* * *

Рядом с ним уже стоял Кумбар и, ничего не говоря, рассматривал его как какую-то диковину. Он заходил и справа, и слева и отклонялся назад, дабы не пропустить ни единой черты, а может, почувствовать что-то. Красная физиономия его была при этом сосредоточена и спокойна совершенно, так, как если б он выполнил некую трудную задачу и теперь мог быть свободен душой.

Если б приятель его был женщиной, киммериец понял бы такое внимание к юноше без слов, потому что Воин Белка был поразительно красив. Ростом чуть ниже сайгада, стройный и гибкий, с копной густых светлых волос, торчащих из-под искомого шлема, с тонкими четкими чертами нежного белого лица, с яркими голубыми глазами, ясными и мудрыми.

Да, эту мудрость сразу отметил варвар, не удивившись, а приняв ее как должное, хотя в иное время, наверное, не поверил бы глазам своим. Откуда она в семнадцатилетнем мальчике? Почему-то Конан сразу решил, что знать то — дело богов, а не простых смертных.

Вопреки ожиданиям, юноша не был придавлен каменной плитой. Он стоял, спиной прислонившись к стене, и улыбкой отвечал на интерес к себе сайгада. В улыбке Конан не заметил ни недоумения, ни вопроса, ни тем более гнева. Казалось, он привык к тому, что на него обращают внимание, хотя, судя по рассказу Кумбара о жизни в замке Дамира-Ланга и строгом воспитании старца Исидора, такого просто не могло быть.

— Ты свободен, мальчик? — спросил Кумбар голосом тихим и таким нежным, что вот тут уже варвар удивился.

— Да, — ответил ему юноша с улыбкой. — Я скинул ее. Скинул сам! — добавил он с мальчишеской гордостью. — Ты знаешь, дядя, я ведь Воин!

— Дядя? — Конан строго посмотрел на сайгада.

— Ну да, — смущенно потупился он. — Это Гинфано, сын моего младшего брата… который умер двенадцать лет назад… Прости меня, Конан… Я… Поначалу я хотел, чтобы именно ты помог ему. Ты сильный, ты можешь все, я знаю. Но потом… Да, наверное, сие был напрасный путь для тебя… Прости.

Конан задумался на миг и — простил.

— А как же шлем?

— Какой шлем? А, шлем… Вот он. Покажи, мальчик. Белка снял с головы простой солдатский шлем и протянул варвару.

— Не надо, — отказался тот. — Все свое держи при себе.

— В нем и правда большая сила, — сказал Кумбар. — Но ни тебе, ни мне она ни к чему. Только Воин чувствует ее и владеет ею.

— А что ты там толковал о спасении Турана? — Киммериец вдруг развеселился, припомнив пространное и не в меру горячее повествование товарища.

— А ну его к Нергалу, Туран… — с улыбкой отмахнулся сайгад. — Я теперь вовсе туда не вернусь. Пойду в Аргос, там остался дом брата. Займусь каким-нибудь делом… А ты, Гинфано?

— Я иду к наставнику. Мои братья… Медведь и Лев… Они погибли. Теперь я должен все сделать один… — Чистый звонкий голос юноши дрогнул, но мигом позже снова окреп. — И я сделаю все, дядя, ты веришь?

— Ну конечно, мой мальчик…

— А ты?

Чистые голубые глаза поднялись на Конана, и в сердце сурового варвара дрогнуло нечто теплое, давно позабытое с детства, с материнских жестких и в то же время нежных рук. Он улыбнулся мальчику и сказал;

— Тебе — верю.

Юный воин кивнул, словно и не ожидал иного ответа, повернулся к выходу…

Потом они смотрели, как уходит Белка…

* * *

…А потом шли по песку обратно. Они торопились, потому что скоро уже волны снова побегут по нему, ища жертву, шелестя и швыряя в ветер колючие горсти.

Сайгад был сумрачен, но таким он нравился Конану много больше. В конце концов, всякий мужчина должен стать мужчиной — рано или поздно. А то черная зона захватит и затянет, вот как эти зыбучие пески, и тогда уже не выбраться на волю, в свет, никогда… Черная зона… Где-то он слышал нынче нечто похожее… Черная зона!

Сердце варвара дрогнуло, пронзенное сильной, но мгновенной болью. Он понял. Он понял, почему шаман отказался ехать с ними дальше…

— Ты в Аргос? — спросил он спутника, садясь в седло.

— Да. А ты?

— А я нет.

— Может, нам по дороге?

— Не думаю.

— А все же? — Кумбар смотрел на него с улыбкой, и впервые варвар хмуро, но все-таки улыбнулся ему в ответ.

— Посмотрим!

Конан пришпорил вороного и стремглав помчался по зеленому травяному ковру, боясь только одного — не успеть. Когда, поворачивая за холм, он обернулся, то увидел: сайгад спешил за ним.

«Что ж, — подумал варвар мельком, — вдвоем всегда проще…»

OCR: де Монфор