Медленно, очень медленно силы возвращались к Белке. Пока он не мог еще даже чуть сдвинуть с себя камень, но чувствовал, как кровь, до того застывшая в жилах, похолодевшая, снова начинает разогреваться, а из головы постепенно уходит жуткая пустота, и воспоминания все меньше похожи на бред…

Теперь он отлично помнил и названых братьев своих Медведя и Льва, с которыми рядом провел двенадцать лет жизни, и старца Исидора, что был для них троих более отцом и другом, нежели учителем, и… Нет, больше никого. Настоящих родителей Белка представлял себе смутно. Виделись ему порой какие-то красивые светлые лица, но были ли то отец и мать или некие чужие, или просто воображение помогло создать образы родных заново — он не знал.

Ясно помнил он и первый день своего появления в замке Дамира-Ланга, что означает «длинный дом». Наставник берет его за руку и отводит в большой, освещенный чуть ли не тысячью свечей зал. Там уже стоят два мальчика, таких же, как он, настороженных, но не испуганных. Один, рыжий толстый увалень, пыхтит, плечом пытаясь сдвинуть с места второго, русоволосого крепыша. Тот не глядит На него; упрямо сжав губы, он еле удерживается на ногах, потому что рыжий силен, как маленький медвежонок, потом все же оборачивается к нему и резко толкает…

От неожиданности толстяк падает, но тут же с сердитым ревом встает…

«Это Медведь… — ласково говорит наставник, подводя Гинфано к рыжему. — Посмотри ему в глаза. Отныне он будет твоим братом…» Медведь почти на голову выше его, поэтому приседает и долго смотрит своими зелеными глазами в голубые ясные глаза мальчика. Гинфано хочет сделать шаг назад — он не любит, когда к нему подходят так близко, но тут Медведь расплывается в улыбке, такой добродушной, что и сам он начинает улыбаться…

«А это Лев. Он тоже будет твоим братом…» Наставник поворачивает его за плечо ко второму мальчику. Тонкий и гибкий Гинфано одного с ним роста, только Лев шире и плечах и явно крепче. Желтые глаза его, встречаясь с голубыми нового брата, теплеют. Он топает ногой — скорее от смущения, чем от недовольства, — потом отворачивается и берет наставника за руку. «У меня нет братьев», — упрямо заявляет он старцу Исидору. «Есть, — спокойно отвечает тот. — Вот они…»

Двенадцать лет прошло с тех пор. Ныне ему семнадцать… Как ждал он того мига, когда огонь загорится в его сердце… Вряд ли он мог бы жить сейчас, если б не это! огонь, взращенный наставником… Он питает и его душу, и его кровь, он… А впрочем, жизни нет. Есть нелепое и но зоркое существование в зыбучих песках, куда не ступит нога человека никогда…

Белка чуть повернул голову, коснулся щекой внутренней стороны шлема, нагретой его собственным теплом. И все-таки он жив. Пока есть его воинский шлем, пока огонь горит в его сердце, пока он помнит братьев, погибших, кажется, только вчера…

Горячая слеза обожгла его висок; скатившись к уху, намочила волосы. Он заставил себя вновь вернуться в оставленную было пустоту — затем, чтобы сохранить возрождающуюся силу, и тут же почувствовал ее ток в левой стороне груди. «Встань, Воин Белка… — услышал он, уже проваливаясь в забытье. — Встань и возьми огонь в свое сердце…»

* * *

— Что, Нергалово отродье? Повеселиться захотелось?

Низкий, чуть хрипловатый голос варвара легко перекрыл общий крик и визг того козла, что затеял всю эту ионию. На мгновение чернь захлопнула рты, пораженная столь неожиданным препятствием к их веселью в виде огромного северянина с синими колючими глазами. Но — только на одно короткое мгновение. Их было много больше, три, а то и четыре десятка, так что даже этот гигант, пусть и в союзе с хлипким шутом, не одолеет их сплоченного на время войска. Они задавят его массой. Масса всегда сильнее любого одиночки.

Угрожающий рык пьяной швали, набирающий обороты, привел Кумбара в шок. Пот струился по его лбу, шее, спине и, что было особенно противно, животу. Дрожащей рукою вытер он лицо, потом нащупал на поясе кинжал, скорее бивший декоративным, чем боевым.

— Ко-онан… — умоляюще прошептал он, желая уйти отсюда как можно быстрее. — Не надо, Конан…

Но киммериец уже не слышал его. Отшвырнув захлебнувшегося собственным воплем козла в сторону, он коленом поддел крышку стола и опрокинул его, кивнул шаману на выход, понимая, что тот не будет участвовать в сражении по принципам высшей касты, и принял первый удар.

Маленькой злобной собачонкой на него кинулся низкий и широкий, как табурет, ублюдок, метя в глаз варвару бараньей костью. В тот же момент эта кость оказалась в его глотке, и толпа, ахнув, кинулась на врага с диким воем, охваченная жаждой мести.

Обиженный козел, тряся бородищей и клацая черными редкими зубами, попытался впиться Конану в руку. Короткий точный удар надолго лишил его сознания и привлекательности: вместо носа между щек у него вырос огромный то ли хобот, то ли рог — цвета ярко-красного, очень красивого, но не очень уместного на лице.

Одновременно с козлом сознание потеряли еще двое нападавших, и эти, кажется, уже навсегда. Во всяком случае, мертвенная бледность, покрывшая их обветренные лица, а также неестественно вывернутые шеи о том ясно свидетельствовали.

Разъяренную чернь, однако, остановить было уже нельзя. Круша по пути столы и лавки, оскорбленные в лучи чувствах ублюдки кинулись на варвара, гроздьями повисли на его могучих плечах и руках. Глухо рыча, он скиды их с себя, швырял в следующие ряды, из которых к нему тянулся лес рук со скрюченными пальцами, ногами отбрасывал тех, кто пытался подобраться к нему снизу.

Краем глаза он увидел, что шаман и не подумал уйти из таверны. Презрев свои законы, он молча и яростно вступил в драку, действуя как обычный боец, а не обученным всяким премудростям колдун. Небольшие крепкие кулаки его крушили врагов с такой силой, что вскоре круг, в котором он вертелся, раздавая удары, стал овалом, потом квадратом, а потом пунктирным треугольником. Сам он при этом пока не получил ни одной раны, хотя и к нему тянулись руки, и в некоторых даже были зажаты ножи.

Такой нож полоснул сейчас по руке варвара, задев едва затянувшиеся рубцы от кинжалов разбойников. Кровь сразу намочила его рубаху и штаны, но боли в пылу драки он не чувствовал. Зато Кумбар, узрев красные свежие пятна на одеянии приятеля, чуть не умер от ужаса. Все то время, пока продолжался бой, он сидел в полной прострации на своем прежнем месте и глядел куда-то вдаль. Но когда на лицо его попали брызги Конановой крови, очнулся и теперь дрожал, изо всех сил стараясь стать невидимым, и жалобно попискивал. Видели бы его воины туранской армии, где когда-то он служил в небольшом чине сайгада! Отвращение и стыд поразили бы их сердца! Если б сейчас Кумбар мог соображать, то понял бы, конечно, что от былой его удали не то что не осталось следа, а просто невозможно было поверить, что прежде он ею обладал.

Между тем намерения швали задавить противника массой начинали осуществляться. По полшага всего, кб Конан постепенно отступал под их бешеным натиском. II ход шли не только ножи, не только кулаки и ногти, а и глиняные кружки, блюда, бутыли, бараньи кости. Киммериец не имел времени уворачиваться от этого оружия, со всех сторон летящего ему в голову, поэтому просто поднял одного из нападавших вверх и прикрылся им, заодно используя худосочное тело его как таран.

В кухне печально визжал хозяин, приходя в страшное уныние от одной мысли об убытках; слуга — единственный в этом убогом заведении — сидел в углу и наблюдал за ходом сражения, видимо не решив еще, чью сторону ему принять.

Шаман продвигался к Конану. Он оказался неплохим бойцом: вокруг него грудами лежали поверженные противники и громко стенали то ли от боли, то ли от огорчения. Его платье было сплошь покрыто пятнами крови, но чужой. Темные глаза парня оставались по-прежнему спокойны, даже бесстрастны, словно он не бился с чернью, желавшей разорвать его на куски, а разбирал письмена на древнем пергаменте. Вот он сделал рывок по направлению к киммерийцу, потом сразу еще один.

Конан, не столько видя, сколько ощущая его поддержку, тоже рванулся вперед, смазав длинными черными прядями своими по глазам врагов и метнув брыкающегося в его железных руках крестьянина в кучу, разделявшую его и шамана. Еще миг — и они оказались в двух шагах друг от друга.

— К выходу! — рявкнул варвар больше Кумбару, чем шаману.

В тесном пространстве зала он не надеялся одержать победу. Здесь он не мог достать меч, опасаясь задеть обоих своих союзников, и активного и пассивного, да и понимал, что в рукопашном бою меч был бы лишь помехой, а не подмогой. Поэтому он продвигался к двери, следя за тем, чтоб одуревший от страха царедворец сумел пройти ему за спину — путь для него был уже расчищен.

На ватных ногах Кумбар проковылял по залу, брезгливо обходя побитых посетителей, повернул за варвара и попытался юркнуть в проем двери, но застрял там намертво. Выругавшись, Конан с силой пнул старого приятеля в бедро, так что тот вылетел на улицу и кубарем покатился к противоположной стороне.

— Уходи! — крикнул он шаману, отшвыривая очередного нападающего.

Парень кивнул и быстро выскочил за дверь.

Теперь киммериец мог действовать во всю свою мощь. Схватив лавку, он закрылся ею и бросился на плотно сомкнутый ряд противников, повалив их всех на грязный, заплеванный и забрызганный кровью пол. После этого маневра он отскочил назад, выхватил меч — сейчас расстояние между ним и чернью было достаточно велико для работы оружием — и взмахнул им…

Первая же слетевшая с плеч голова заставила остальных отшатнуться в священном ужасе. Ни один из них наверняка никогда не держал в руках не то что меча, НО даже копья или лука, они медленно отступали, спотыкаясь и падая, потом снова поднимаясь и снова отходя назад.

Бой был окончен. Варвар наклонился, вытер лезвие о полу куртки обезглавленного тела. Никто из оставшегося десятка и не подумал продолжить драку, так что Кони и спокойно повернулся к ним спиной и, оставляя за собой полную тишину, изредка прерываемую стонами раненых, вышел на улицу.

Шаман, прислонившись к стене, ждал его. Ростом он был невысок — чуть выше Конанова плеча, — но гибок и строен. Возраст его определить оказалось трудно, даже при ближайшем рассмотрении, ибо, несмотря на гладкую нежную кожу, глубокая продольная морщина уже прорезала чистый лоб, а под глазами набухли мешки. И все же ему вряд ли было больше тридцати.

При виде своего заступника парень улыбнулся, сделал шаг навстречу.

— Парминагал, — представился он голосом негромким, но звучным и глубоким.

— Конан, — буркнул в ответ варвар. — Из Киммерии.

— Не приходилось бывать. Но, думаю, в Киммерии умеют воспитывать настоящих воинов.

— Брахид или хамвид? — вопросил Конан, не реагируя на лесть.

В темных глазах шамана мелькнуло удивление: он явно не предполагал, что его принадлежность к высшей касте шаманов так легко определить.

— Брахид, — тем не менее ответил он. — Ты был в Кешане или Зембабве?

— В Пунте, — уточнил киммериец.

— Ну наконец-то! — пыхтя, к ним вразвалку приближался сайгад. — О, варвар, как ты обеспокоил меня!

— Пшел! — Конан вскочил на вороного и показал шаману на кобылку Кумбара, — Садись!

— У меня есть лошадь, — вежливо отказался тот. — Здесь, за углом. Если позволишь, я возьму ее, а потом покажу тебе и твоему другу место, где можно спокойно переночевать.

Сайгад притворным кашлем скрыл облегченный вздох, начал торопливо карабкаться на свою буланую.

— Клянусь Кромом, неплохая идея, — повеселел варвар, по обращая внимания на умильные взоры старого солдата. — Если б там еще нашлось вино покрепче, чтобы залить мои царапины…

— Найдется, — Парминагал внимательно посмотрел на его пропитанную кровью тунику. — И ты его выпьешь. А царапины подлечу я.

Услышав это обещание, Конан довольно ухмыльнулся: вторая драка за день — это слишком даже для него. К тому же раны, кои он так небрежно назвал царапинами, нестерпимо болели. Исполосованные разбойничьими кинжалами спина и руки, синяки и порезы от схватки в таверне горели как в огне, и киммерийцу стоило немалого труда спокойно сидеть в седле и ждать, когда шаман сходит за своей лошадью.

Но тот вернулся быстро. Его серая в яблоках кобыла, ценою, наверное, вдвое выше, чем вороной Конана и буланая Кумбара вместе взятые, гарцевала под ним на длинных тонких ногах, словно разминаясь перед предстоящей гонкой. Махнув рукой Конану, Парминагал направил ее в ближайший переулок, и спустя несколько мгновений все трое уже ехали цепочкой меж двух рядов низких каменных домов, что стояли не более чем в Десяти шагах друг от друга. Из переулка спутники повернули на широкую улицу, а с нее — снова в переулок, где и находилось то самое, обещанное шаманом место.

— Берут недорого, — сообщил Парминагал, легко соска кивая с лошади. — И народ спокойный — все больше проезжие.

— Так это постоялый двор? — подобострастная улыбка не сходила с уст Кумбара.

— Обычный кабак, — Шаман повернулся к Конану, который привязывал своего вороного под символическим навесом, сколоченным из дырявых досок. — Но комнаты приличные.

— Наплевать на комнаты, — буркнул варвар, — Вина хочу.

— Будет и вино.

Он похлопал по холке свою серую в яблоках и по-хозяйски распахнул дверь. Сайгад суетливо задергался у входа, пропуская вперед Конана, а потом и нового знакомца. В душе он безумно страдал, подозревая, что варвар теперь, после такого позора, прогонит его прочь, что было бы только справедливо, и уже готовил ответное выступление, обильно украшенное тонкой лестью и клятвами в дальнейшем вести себя более мужественно. Но пока Конан молчал и лишь отворачивал взгляд от старого приятеля, будто стыдясь его перед таким отважным человеком, как этот невесть откуда взявшийся на их головы Парминагал.

Обстановка внутри кабака несколько успокоила расшатанные нервы Кумбара. Здесь оказалось тихо, тепло и уютно. Довольно большой зал разделялся на шесть одинаковых квадратов, каждый из которых был обставлен почти по-королевски: низкие круглые столы, удобные глубокие кресла, серебряные кадильницы, благоухающие чудесными ароматами, и — в качестве подарка дорогим гостям огромные бутыли с заключенным в них вином цвета пурпура. Бутыли выдавали у входа в зал слуги в белых передниках.

Посетители действительно выглядели вполне прилично, скромно. Конан пересчитал их на случай драки — для этого ему хватило пальцев на одной руке, — затем прошел к свободному столику в дальнем углу зала. Отсюда отлично просматривалось все помещение, а также вход в кухню и лестница на второй этаж. Усевшись спиной к стене, киммериец вытянул ноги, кивком подозвал слугу. Кумбар и шаман сели по обе стороны от него.

— Еще вина, — коротко приказал Конан подбежавшему парнишке. — И побольше!

— Самого лучшего! — Опальный сайгад широким жестом бросил на стол туго набитый кошель.

— Побереги свои деньги, — улыбнулся Парминагал. — Вы будете моими гостями.

— Пойдет. — Конан откупорил подарочную бутыль и с шумом выхлебал сразу четверть.

— Займемся твоим исцелением? — спросил шаман, открывая свою бутыль.

— Позже.

— Как ты догадался, что я брахид?

Пожалуй, этот вопрос серьезно его интересовал.

— Брахид или хамвид — я в этом не разбираюсь. Но этот знак, — он указал на три полосы на щеке Парминагала, — видал не раз.

— У хамвидов такие же, только другого цвета.

— Мне без надобности.

— Давно ли из Пунта? — продолжал светскую беседу новый знакомый.

— И трети луны не прошло. Да Нергал с ним, с Пунтом. Скажи мне лучше, с чего ты вдруг стал драться? Я слышал, шаманам высшей касты запрещено защищать себя.

— Я уже не принадлежу к высшей касте, — помрачнел Парминагал. — Меня изгнали два года назад…

— И за что же? — строго вопросил Кумбар, заглядывая в лицо шаману.

— А ты помолчи, — приказал Конан. — Тебя все это никак не касаемо.

— Тоже за драку, — все же счел нужным поясниц Парминагал. — Так уж получилось — не имею терпения в достатке. От природы ли, от воспитания ли… А дикари, сам знаешь, Конан, шаманов высшей касты не выносят. Они для них вроде как чужаки. В общем-то, так оно и есть… Ну а чужаки всегда раздражают. Вот хотя бы нынешний случай.

— Да уж… — опять встрял сайгад. — Такова жизнь…

Кумбар и без того действовал на варвара как шаман высшей касты на дикаря, а сие глубокомысленное замечание и вовсе разрушило призрачный мир. Рыкнув, он повернулся к опозоренному царедворцу всем телом, намереваясь, прогнать его наконец обратно в Аграпур, но тут голос снова подал шаман:

— Будь спокоен, Конан. Перед моим лечением вся суть твоя должна быть свободна от дурного.

— Заживет и без твоего лечения, — небрежно махнул рукой киммериец.

— Раны — да, конечно, заживут. — Парминагал вдруг замолчал, поднял бутыль, разглядывая на свет содержимое ее. — Дело тут совсем в ином.

— И в чем же? — подозрительно нахмурился Конан.

— Те, кто следуют за тобой из Пунта. Они беспокоят тебя…

Конан поперхнулся очередным глотком вина.

— А тебе откуда сие известно?

— Это просто. Вокруг тебя я вижу черный овал — значит, душа твоя скована чужой волей. Овал очерчен не сплошной линией, а пунктиром, то есть разорван — значит, ты осведомлен о преследовании и пытаешься скрыться. Ну, а кто гонители… Поверь, шаману высшей касты о том догадаться легко.

— Хм-м-м… Клянусь Кромом, приятель, ты не ошибся… И что же мне делать? — С губ варвара не сходила усмешка, но сердце его тяжело бухало в груди в ожидании ответа. Он и сам себе не хотел признаваться в том, как измучило его в последние дни постоянное напряжение. Всегда готовый сразиться в одиночку хоть с целым войском, если потребуется, перед темными силами он испытывал нечто вроде суеверного ужаса. Он чувствовал себя загнанным зверем, который устал убегать: рыча от ярости и смертельного страха, он останавливается, разворачивается к врагу своему так, чтоб видеть глаза его, и…

— Я расскажу тебе. Потом.

Парминагал подозвал хозяина и велел ему приготовить комнаты для его гостей. В голосе его (таком ровном, спокойном, что Конан снова взбеленился — этот парень будто испытывает его терпение, заставляя ждать, в то время как душа варвара сжимается перед наступлением всякой ночи) было нечто странное. Он словно задумался о чем-то очень серьезно; карие глаза потемнели до черного; морщина, прорезавшая лоб, стала еще глубже; черты лица заострились.

Ничего не понимая, но зато отлично чуя все, что хоть немного не похоже на обычное, киммериец тоже старательно задумался. Проще было спросить шамана, в чем дело, но в присутствии Кумбара он не желал показывать свой страх и свою надежду на избавление от преследователей — тем более что сайгад ни сном ни духом не ведал, что на деле с его старым приятелем произошло.

Угодливый хозяин с миллионом улыбок на пухлом лице, кланяясь, проводил их на второй этаж, показал две комнаты в конце коридора. Кумбар, быстро сунув нос в каждую, выбрал себе ту, что была чуть больше, и, не прощаясь, захлопнул дверь перед носом варвара и шамана. Сразу вслед за тем они услышали лязг засова, громкий, с визгом, зевок и стук большого тела царедворца о жесткую тахту.

— Зайди ко мне. — Голос Парминагала был все тот же, ровный, спокойный, но в нем Конан расслышал и некоторое напряжение.

Комната нового знакомого — а он явно уже провел в ней не одну ночь, судя по разбросанным на тахте вещам, — была мала, с крохотным грязным оконцем почти под самым потолком. Продавленное кресло и стол на трех ногах (четвертая валялась тут же) — вот и вся мебель, предложенная хозяином дорогому гостю.

Конан попытался сесть в кресло, но оно тут же жалобно затрещало под его тяжестью, так что ему пришлось устроиться на полу. В кресло сел Парминагал.

— Закрой глаза и не разговаривай. Я все-таки залечу твои раны.

Киммериец фыркнул, но повеление шамана исполнил. Некоторое время в комнате было совсем тихо, потом послышалось далекое жужжание, будто муха кружила за окном; глубокие порезы на спине и руках Конана вдруг загорелись и нестерпимо зачесались. Стиснув зубы, он не дрогнул ни одним мускулом.

— Хорошо, Конан… — тихо произнес Парминагал. Еще несколько мгновений варвар терпел жар и зуд, но вскоре уже почувствовал облегчение. С каждым вздохом боль уходила, и это было почти осязаемо.

— Все.

С удивлением киммериец осмотрел себя. Раны его, сочащиеся сукровицей, затянулись и теперь были похожи на зажившие царапины.

— Шаман… — со смешанным чувством восхищения и неприязни пробурчал он.

— Выпей еще вина, мой спаситель, и послушай меня внимательно. Сейчас я попробую избавить тебя от твоих преследователей. Это нетрудно, но ты должен мне помочь: поверить в то, что я скажу. Итак, здесь — твой дом.

— Нет у меня дома, и этот не мой, — быстро сказал Конан, желая не тратить время на пустые разговоры, а сразу перейти к делу.

— Здесь — твой дом, — терпеливо повторил шаман. — Не отвечай мне, Конан. Просто слушай. Зомби, идущие за тобой, безмозглы; душ у них нет, есть только черная пустота внутри; они ведомы не своей, а чужой волей. Их призвали из царства мрака за тем, чтоб найти тебя и уничтожить. Так вот я говорю тебе: здесь — твой дом, Конан. Я зову их сюда. Я зову их…

Парминагал вздрогнул и замолчал. Глаза его закатились так, что стали видны одни только белки; дрожь прошла по всему телу раз, другой; губы посинели — казалось, душа вылетела из тела шамана, и, подозревал варвар, так оно и было. С отвращением, но и надеждой он смотрел на нового знакомого, не столько понимая умом, сколько чувствуя сердцем, что сейчас тот вызывает сюда зомби, посланных за его жизнью. Волосы на затылке Конана приподнялись, как у зверя, чуящего опасность. Он затравленно оглянулся, уже ожидая увидеть за спиной пустоглазых монстров, но пока в комнате все оставалось по-прежнему. Огарки свечей тянули к потолку тощие язычки пламени, отбрасывая на темные стены тусклые желто-красные блики, которые человек с богатым воображением непременно принял бы за этих самых зомби, но на варвара они никакого впечатления не произвели. Он верил только тому, что видели его глаза, а сейчас, кроме бликов, они ничего не видели.

— Уже близко… — прошептал шаман осипшим голосом. — Уже совсем близко…

Тут он вдруг тряхнул головой, выходя из отстраненного состояния в обычную жизнь, и посмотрел на киммерийца.

— Они уже близко, — сказал он спокойно. — Теперь ты уходи, Конан.

— А ты? — растерянно спросил Конан, поднимаясь.

— А я встречу их вместо тебя. На короткое время сие была твоя, а не моя обитель, так что они придут именно сюда. Им все равно теперь, кто здесь, — я забрал из твоей души ту часть, которую они предназначили для себя и которая уже отравляла твое существование, так что для них я — это ты… А ты… А ты не представляешь никакого интереса. Я запутал тебя?

Парминагал весело глядел на варвара, забавляясь его растерянностью.

— Слушай, приятель, — Конан снова уселся на пол. — Они разорвут тебя, будь ты хоть трижды колдуном. Я не могу оставить тебя.

Улыбка сошла с губ шамана.

— Уходи, прошу. Со мной они ничего не сделают, но если ты останешься здесь — ты погибнешь!

— К Нергалу! Не уйду, я сказал! — упрямо заявил киммериец. Он понимал, что сейчас противоречил сам себе.

Искренно надеясь на помощь и в итоге получив ее, он вдруг решил от нее отказаться. Подобная непоследовательность не была свойственна ему. Мало того: собственный поступок раздражал Конана неимоверно, но — увы, ничего с собой поделать он не мог. Эта впитанная с молоком матери киммерийская гордость, когда решение всех своих проблем должно быть непременно самостоятельно, не позволяла ему оставить чужого человека наедине с его врагами. Волге себе, чем Парминагалу, Конан повторил: — Не уйду! Шаман побледнел.

— Если ты останешься, — медленно, дабы этот упрямец понял, сказал он, — я не сумею защитить тебя.

— Обойдусь!

— О, благостный Митра! — потерял терпение Парминагал. — Дал силу, но не дал ума! Направь же сына твоего, Конана из Киммерии, на путь истины!

И в этот момент в коридоре послышался шорох, скрип половиц. Конан вытянул из ножен меч, дважды за день побывавший в бою, и настороженно уставился на дверь. Весь пережитый за последнее время страх пропал, оставив вместо себя злость и раздражение, готовые со всей варварской дикой силой обрушиться на врагов.

Шаман встал.

— Вот и первый гость!

Дверь распахнулась. На пороге стоял Кумбар.