Сокрушив статую своего бога, Гринсвельд, тяжело дыша, стоял над обломками и со странным спокойствием ощущал сосущую пустоту в душе. Вот и все. Нет Густмарха. А это значит, нет и его, Гориллы Грина. Гу был его талисманом, его землей и солнцем, его жизнью. Ему ведал он все мысли, чувства, мечты; с ним бежал из Ландхааггена, в снежном вихре страшась потерять не столько украденную маттенсаи, сколько своего Гу; его одного любил.

Здесь, в Желтой башне, Гринсвельд нашел статую древнего божества, вряд ли в настоящие времена кому-либо известного, и нарек Густмархом ее, ибо до того тот не имел внешнего выражения и жил лишь в его, Гориллы, сердце — выдуманный когда-то очень давно, в доме рыбачки Фьонды, под страшные завывания пурги. Тогда же и слился он с сущностью самого Гринсвельда, обогатив его несказанно: теперь две души поселилось в черном нутре обезьяны, и если одна чего-то очень хотела — вторая поощряла ее свершить задуманное. Таким образом Горилла получил и друга, и советчика, и помощника. Со временем он привык сваливать на Густмарха все неудачи, но не забывал и восхвалять его при своих победах, так что уживались они вдвоем замечательно.

Гринсвельд и не подозревал, что мудрецы, днями и ночами сидящие над умными книгами, без труда определили бы это состояние как раздвоение внутреннего облика. Он и знать не хотел, что Гу не было, нет и никогда не будет. Он жил с ним, и с ним он уйдет на Серые Равнины — последнее пристанище всех тех, кто живет на земле.

…Опустив тяжелую башку, Горилла пробивал соединить осколки любимого бога. Он забыл на время о скором появлении здесь, в его владениях, мальчишки варвара и бродяги-шемита. Остыв после припадка безумия, он был пуст и сломан так же, как его несчастный Густмарх, чьи бесполезные и жалкие останки валялись сейчас у его ног. Как странно кончилось время, отпущенное им двоим небесами… Сам, своей волей и своей силой Горилла Грин оборвал нить собственной жизни… Разве мог он даже представить себе такое когда-то? Да что когда-то! Только сегодня утром!

В волосатой лапе его вдруг злобно сверкнул и тут же погас каменный зрачок… Гринсвельд затаил дыхание, надеясь еще раз увидеть этот блеск, но более ничего не произошло. Тогда он сел на пол, прижал к обвислым щекам глаз Гу, и отчаянно, дико завыл, подняв голову к завешенному паутиной потолку.

* * *

По винтовой лестнице спутники поднялись из подвала башни на первый этаж. Роскошная мраморная лестница, возле которой лежала груда каких-то осколков, шириной была почти во весь зал. У стен рядами стояли на подставках бронзовые светильники, все разного размера и формы: по всей видимости, Горилла натаскал их отовсюду, не особенно заботясь о красоте и симметрии. Чудесные мягкие ковры работы туранских мастеров устилали пол, но и они не сочетались между собою ни цветом, ни рисунком.

Пока Иава с благоговением рассматривал и зарисовывал в маленькую книжечку узоры витражей на единственном здесь окне, Конан внимательно осмотрел первый этаж, но не обнаружил никаких признаков маттенсаи. Не было здесь и следов хозяина, кроме, разве что, обломков статуи, невесть кого изображавшей при жизни. То, что разбил ее Гринсвельд, сомнений у варвара не возникало, ибо в Желтой башне жил он один: так сказал шемит, а тому так сказал Асвельн. На всякий случай Конан еще раз порыскал по залу, производя при этом шума не больше, чем кошка, и двинулся прямиком к лестнице, жестами объяснив Иаве свои намерения.

Нервы молодого киммерийца были натянуты до предела и чуть не звенели в вязкой тишине башни. Шемит, напротив, был спокоен и внешне и внутренне. Словно верного друга за спиной ощущал он все прожитые годы, весь опыт, накопленный им кропотливо за время странствий; он не рассказал Конану и самой малой части того, что случилось когда-то пережить, что посчастливилось когда-то узнать. Мечтая на склоне жизни вернуться в покинутый давно Шем, он так торопился жить, что успел очень многое — иные знаменитые мудрецы, сидящие в богатых дворцах в качестве советников, не знали столько, сколько простой бродяга, за двадцать лет исходивший чуть не все дороги на свете. Впрочем, Иава был вполне благородного происхождения и не менее благородного образования, но теперь это уже не имело никакого значения, ибо время стирает все, а образ жизни строит новое, так что сейчас Иава был только тем, кем был сейчас.

Поднимаясь по мраморной лестнице, он улыбался в спину мальчику, к которому привязался всей душой, и не сразу заметил то, что заметил Конан: огромную, покрытую черной шерстью обезьянью лапу со сморщенными пальцами и кривыми желтыми ногтями.

Горилла сидел в своем любимом кресле и ждал гостей. Он не прятался, но и демонстрировать себя не собирался. Кресло стояло почти против входа в зал; он не стал двигать его; он просто уселся поудобнее, прикрыл глаза, кожей чуя приближение варвара и его спутника. В душе его было по-прежнему пусто, но на Серые Равнины он уже не желал. Если это случится — пусть, но сначала туда должен отправиться этот киммерийский пес… Гринсвельд приподнял веки, хмуро посмотрел на входящих. На лице мальчишки он с удовлетворением заметил некоторую растерянность, зато шемит, против ожидания, ответил ему таким же твердым и угрюмым взглядом, и Горилла кивнул ему как старому знакомому, благодаря за этот взгляд. А в общем, он и есть его старый знакомый. Не он ли болтался в Ландхааггене лет так двадцать назад? И что он там делал? Ухмыльнувшись, Гринсвельд почесал под халатом могучую, хотя и поросшую жиром грудь и встал.

* * *

В первое мгновение Конан растерялся. Он ожидал увидеть обезьяну, он ожидал увидеть человека, демона, монстра — кого угодно! Горилла Грин обликом своим не подходил ни под одно из этих определений. Огромный, ростом чуть не на три головы выше варвара, с широкими мощными плечами, он словно являлся олицетворением силы. Квадратная здоровенная башка крепко сидела в плечах без участия шеи, которой просто не было. Низкий волосатый лоб в глубоких продольных морщинах с боков завершался шишками; нос — обыкновенный человеческий нос, чуть свернутый набок; под ним длинные толстые губы, обросшие не то бородой, не то той же шерстью, что и все остальное; скошенный, словно срезанный клинком подбородок упирается прямо в грудь, обрамленный вислыми щеками; близко посаженные глаза тускло поблескивают, и в них можно разглядеть…

Конан содрогнулся. Прежде он не видал ничего подобного. Окинув Гринсвельда одним быстрым взглядом, он словно споткнулся о его глаза, в которых было намешано столько всего, сколько вынести обычному человеку не представлялось возможным. Но Горилла и не был обычным человеком. Демон? Обезьяна? Монстр? Киммериец понял лишь одно: Гринсвельд был страшен. Безумием ли, кое явно таилось в черной глубине зрачков, силой ли, злобой ли — сейчас не стоило об этом размышлять. Но за девятнадцать лет своей жизни Конан не встречал еще подобного противника, а встретив, сделал шаг ему навстречу, выставил перед собою меч и ухмыльнулся.

Может быть, варвар и не сделал бы первого шага, памятуя о том, что воин должен уметь не только сражаться, но и вовремя дезертировать, прихватив добычу (в данном случае — маттенсаи), но, пораженный выражением глаз Гринсвельда, он снова оглядел его, вдруг заметив то, что сначала ускользнуло от внимания: шерсть, покрывавшая его всего, была аккуратно расчесана — как раз это обстоятельство, рассмешив, и вывело Конана из оцепенения.

Не прошло и трех вздохов с того момента, как спутники вошли в зал и увидели Гориллу, а киммериец уже наступал на него, двигаясь слегка вразвалку, расставив руки. В правой руке его был зажат меч, и на лезвии весело посверкивали огоньки от света таких же как на первом этаже бронзовых светильников.

Не принимая пока боя, Гринсвельд легко увернулся от стремительного выпада Конана, спокойно, не оглядываясь, прошел к стене и снял висящий на пестром ковре длинный двуручный меч.

— Конан! — резко крикнул шемит, с одним кинжалом кидаясь к Горилле.

Но было уже поздно. Неожиданный даже для такого бывалого воина, как Конан, бросок Гринсвельда и последовавший за ним удар, казалось, закончили еще не начавшуюся битву. Острие клинка вошло варвару глубоко в плечо; кровь хлынула потоком, струясь по мощной груди, стекая на прекрасный мозаичный пол.

В глазах Конана помутилось в одно мгновенье. Он качнулся, пытаясь зажать рану ладонью, медленно опустился на колени. Сквозь мутную завесу увидел он, как не спеша подошел к нему Горилла Грин, помедлил, разглядывая, потом хмыкнул и снова поднял меч. Пересохшие губы варвара прошептали проклятье; он заставил себя привстать и посмотреть в черные зрачки обезьяны так насмешливо, как только умел. Меч сверкнул в воздухе и с силой опустился.

* * *

Гринсвельд с недоумением смотрел на труп шемита, лежащий между ним и варваром. Он никогда не мог этого понять: сунуться под смертоносный клинок, занесенный над другим! Смешно.

Горилле и вправду стало вдруг так смешно, что он закинул башку и расхохотался. Все блики от светильников затрепетали в его глазах; обвислые щеки тряслись в такт раскатам смеха. Внезапно он замолк, откинул полу халата и провел пальцами по бедру. Кровь… Черная, вонючая, истинно обезьянья кровь — с отвращением подумал он и пнул тело шемита. Это он умудрился-таки задеть его своим кинжалом… Но рана неглубокая, да и не так-то просто проколоть шкуру демона.

Гринсвельд вытер кровь халатом, снова посмотрел на варвара. Тот лежал как будто недвижимо, но Горилле показалось, что ресницы его чуть дрогнули. Ухватив шемита за ворот куртки, он оттащил его подальше, чтобы тот не мешался под ногами, затем вернулся к Конану. Жаль, Густмарх не увидит, как он сейчас разделает человека…

Черные длинные волосы варвара разметались по красивому полу; кровь его, смешанная с кровью шемита, красной лужицей поблескивала на мозаике, и Гринсвельд позавидовал людям: их свежая кровь не смердела так, как его. Злобно плюнув в эту лужицу, он взял меч обеими руками, примерился и сделал резкий замах.

Ящерицей скользнул варвар меж его широко расставленных ног. Когда Горилла обернулся, парень уже стоял с поднятым мечом, и в глазах его сверкала ненависть и боль.

Они ударили одновременно. Звон пронесся по залу, эхом отдаваясь под высоким потолком. На сей раз противники действительно сошлись в бою, и Гринсвельду было уже не до смеха. Ярость Конана не пугала его, но лишь подогревала. Он и сам ненавидел не менее сильно, а потеряв Густмарха, забыл об осторожности, так что дикая сила его обрушилась на варвара словно лавина; он наступал, твердо зная, что если и суждено ему погибнуть, то только после мальчишки. Ловко орудуя клинками, враги не носились по всему залу, но почти не двигались с места. Оба были искусными бойцами, оба знали технику ведения боя. Но Конан, рана которого все же давала о себе знать, постепенно терял силы. Наверное, только ярость еще удерживала его на ногах. Он слишком хорошо помнил Мангельду, ее рассказ о Ландхааггене; краем глаза он уже заметил маттенсаи — Горилла даже не подумал спрятать ее, видимо, уверенный в своей победе. И маттенсаи не должна остаться в Желтой башне, иначе… Как там говорила Мангельда? «Я — последняя. Если не я — то кто?»

В отчаянии Конан метнулся к Гринсвельду, нарушив спокойное течение битвы, и неожиданно для него самого клинок достиг цели: почти половина его с хрустом вошла в волосатую грудь Гориллы, сломав ребро. Хлынула черная кровь, в одно мгновение замочив халат.

Взревев, Гринсвельд кинулся на врага, но, ослепленный яростью, упустил из виду маневр киммерийца и промахнулся, пролетел мимо. Он упал рядом с разрубленным до самого пояса телом шемита, и это решило исход боя. Разъяренный варвар одним прыжком нагнал обезьяну, без размаха вогнал клинок под горб, выдернул…

Словно простуженный хрип вырывался из глотки Гориллы. Он ждал нового удара, и ждал с прежней ухмылкой. Когда варвар еще раз поднял меч, он быстро перевернулся на спину и… С наслаждением увидел он изумленные, растерянные глаза врага, с наслаждением услышал его вопль ужаса.

Конан, в какую-то долю мига успевший остановить летящий вниз клинок, отшатнулся; все, что так твердо знало его сердце, разбилось в этот момент. Дрожа, он отступил назад шаг, еще шаг… Не в силах отвести глаз от крошечного детского тельца, сжавшегося у стены, он пятился к маттенсаи, желая теперь только одного: взять ее и уйти. Он понимал, что плачущий ребенок, весь обагренный своей и чужой кровью — та самая обезьяна, которая убила его друга, но ничего сделать не мог. Суровая, закаленная в боях душа варвара никогда еще не проходила через такое испытание. Да, прежде он умел быть безжалостным, но — только в пылу битвы, когда войско наступает на войско, и никому пощады нет. Когда копье летит на копье, а клинок на клинок. Сейчас же перед ним не было никого, кроме одного маленького ребенка, и он, отлично понимая, что это за ребенок, тем не менее не мог заставить себя опустить меч на его голову.

Гринсвельд, отодвинувшись к стене, молча смотрел, как капает с лезвия его вонючая кровь прямо на босые ноги Конана. Тот трюк, коему когда-то научился он еще в Ландхааггене, до полусмерти пугая свою приемную мать, сработал. Варвар не смог убить ребенка, хотя сам Горилла не в силах был этого постичь. Враг есть враг, и нужно быть готовым к любому его действию; нужно уметь рубить не раздумывая, кто там перед тобою — ребенок ли, женщина ли, дряхлый ли старик… Жаль только, если придется отдать ему маттенсаи… Впрочем, он уже и так ее взял…

* * *

Выхватив маттенсаи из высокого золотого кубка, Конан бегом ринулся к лестнице. Он больше не смотрел на скорченное у стены детское тело; он ненавидел — ненавидел так, как не приходилось ему прежде. Огромная, много выше и здоровее его обезьяна на его глазах превратилась в ребенка! Конан мог ожидать от Гориллы чего угодно, но только не этого. В первые мгновенья боя, когда Гринсвельд вел себя так уверенно, так спокойно, он невольно почувствовал нечто вроде уважения к врагу. Оказалось, то было не более чем лицедейство. Дешевое гнусное лицедейство!

Киммериец перепрыгнул нижнюю ступеньку, бросился к двери, ведущей в подземный ход.

— Эй!

Тонкий голос сверху заставил его резко остановиться, с замирающим сердцем посмотреть наверх. Гринсвельд, все в том же обличье, стоял у лестницы на втором этаже, и голова его едва достигала перил. Простирая ручонки к варвару, он с мольбой пялил на него круглые черные глаза и хныкал.

— Отдай, Конан. Отдай мне маттенсаи! Я погибну без нее!

— Нет! — яростно выдохнул Конан, отступая. — Нет!

— Прошу тебя, отдай! Отдай!

— Кром… — В отчаянье киммериец пнул дверь ногой, завороженный видом несчастного. Он не питал особой любви к детям, но и никогда не поднимал руку на них. Но то был не ребенок! Эта мысль билась в его мозгу, хотя полностью осмыслить ее он не мог, не имел времени и опыта. Будь сейчас жив Иава, он знал бы, что делать…

— Конан, отдай! — жалобно пискнув, Гринсвельд соскочил на ступеньку, чуть не подвернув при этом тоненькую ножку, и с детским бессмысленным смехом начал прыгать вниз. — Отдай… Отдай…

— А-а-а, — заревел варвар, в ужасе пятясь к черной дыре подземного хода. — Не подходи!

— Отдай-отдай-отдай…

Спрыгивая с предпоследней ступеньки, Горилла Грин подвернул-таки тонкую детскую ножку. Падая, он кувырнулся в воздухе, и рухнул прямо на осколки статуи Густмарха.

* * *

Несколько мгновений Конан не дышал. Не отрывая глаз от распростертого в груде камня Гринсвельда, он ожидал, что тот сейчас снова встанет и снова, протягивая руки и жалобно хныча, пойдет к нему… Нет, Горилла не вставал. Тогда киммериец решился, подошел ближе.

Осколок с глазом Густмарха вошел ему точно между бровей; черные глаза мертво смотрели в потолок, тонкие руки еще подрагивали, но Конан знал: больше Гориллы Грина нет.

Качнув головой, он начал медленно подниматься наверх, за телом Иавы. Завороженный всем, что произошло, он ощущал всем существом своим, что ни мыслей, ни чувств в нем сейчас нет, что внутри его зияет бесконечность — пустая и темная как колодец. Прижимая к груди маттенсаи, другой рукой он волок за собой меч, и длинная черная полоска обезьяньей крови тянулась ему вслед…

Он не услышал — почувствовал этот странный треск. Остановился, прислушался… Треск раздавался отовсюду: и сзади, и спереди, и с боков что-то как будто рвалось, тяжело, с болью… Инстинктивно Конан напрягся, сбрасывая оцепенение и снова становясь собой; в его синих глазах отразилась лестница, потом витражи, потом распростертое тело маленького Гориллы… Рушится башня! Он понял это внезапно, еще и не увидев трещин в стенах. А поняв, кинулся к подземному ходу, проклиная себя за то, что не успел унести из этого проклятого места тело Иавы. Хорошо, что сумка его лежит у него в мешке! Там его записи, он отдаст их Халане… О, Митра… Ведь Халана ждет… Что он скажет ей? Как объяснит?

Если бы Конан не был сыном сурового бога Киммерии Крома, он бы не удержался сейчас от злых слез. Но он был истинным варваром и гордился этим всегда. А потому, ступая в черную дыру хода, он обернулся, с обычной ухмылкой бросил короткий взгляд на Гринсвельда, подмигнул ему и нырнул вниз, унося с собой то, за что погибло все племя антархов. Почти все…

Волны сами несли его к берегам Аргоса. Бросив весла, Конан смотрел на удаляющийся Желтый остров, который уже озаряли светлые лучи ока благого Митры. Теперь ему предстоял еще более долгий путь — в покрытый льдом и мраком Ландхаагген… Кто знает, встретится ли ему когда-нибудь такой друг, как Иава? Насмешливый, сильный, умный и верный… Конан усмехнулся, припоминая… Потом повернулся к Желтому острову спиной, взял в руки весла и начал размеренно и быстро грести к Аргосу — надо торопиться, ведь ему предстоит еще такой долгий путь!

Отчего-то счастливо рассмеявшись, Конан, не переставая работать веслами, оглянулся назад — на небесно-синей глади колыхался легкий ровный след его лодки — и громко крикнул, с удовольствием слыша в утренней тишине свой сильный уверенный голос:

— Хей, разноглазый! Ты слышишь меня? Асвельн выбрал нас! Нас обоих!

Он снова рассмеялся, налег на весла и более уже не оглядывался.