Куршан — огромный, как холм, пузатый, толстозадый, покрытый черным густым волосом с ног и до самой шеи — возлежал на широкой скамье в своем чудесном внутреннем дворике, пил дорогое вино и вкушал яства. Его самодовольная физиономия с обвисшими щеками была обращена к небольшому круглому предмету, зажатому в толстых коротких пальцах,- то бишь к зеркалу. Собственная внешность казалась несчастному идеалом красоты, и он никогда не уставал любоваться ею, справедливо полагая, что прекрасное благотворно влияет на развитие и здоровье человека. Именно для этой цели им были приобретены зеркала в таком количестве, какого вполне достало бы для того, чтоб проложить дорогу из Шадизара в Султанапур.

Утро Куршан начинал обычно с внимательного осмотра своего носа, мясистого и угреватого крючка. Затем он постепенно, дабы не упустить и краткого мига наслаждения, переводил взгляд на правую щеку, потом — на низкий морщинистый лоб, потом — на левую щеку и, наконец, на тройной подбородок. Этому занятию он предавался неспешно, со вкусом, во время утренней трапезы. Когда же блюда и бутыли опорожнялись, Куршан, испытывая священный трепет, взбирался на вершину блаженства: уставившись в зеркало, он пожирал глазами свою широкоскулую морду целиком, вовсе не подозревая о том, что она могла бы явиться образцом подлинного безобразия.

Слуги, числом около двух десятков, давно привыкли к столь странному времяпрепровождению хозяина. Некоторые даже всерьез считали, что он не так уж и страшен (во всяком случае, бывают и страшнее), но все они были записными льстецами, проходимцами, аллигаторами, готовыми за кусок хлеба сказать древнему как мир карлику, что он юный и стройный великан. Кстати, этот карлик также жил здесь. Он один умел читать и писать, за что Куршан и держал его в доме, время от времени пользуясь его услугами для составления од неземной красоте одного заморийца, имя коего из скромности называлось только в последних десяти стихах, зато в каждой строке по три раза.

Вдоволь налюбовавшись собою, разбойник обратил взор на отвратительное существо, громко пыхтящее у его ног. Мордой оно так походило на него самого, словно их родила одна мать, только у Куршана на лбу и щеках не было такой густой жесткой шерсти.

— Мухру-уз,- пропел первый красавец, с умилением глядя на второго красавца,- мой пёсик, пёсушка, псюшка. Поди ко мне, я облобызаю твои ушки и глазки. Умр-р-р…

Большой черный пес тяжело вскочил на скамью, и два мордоворота слились в нежном объятии. Мурлыкая, они обмазали друг друга слюнями, после чего хозяин тщательно вытер губы полой шелкового халата, устроился поудобнее и принялся обсуждать с другом новый день, дарованный им богами. Таков был ежеутренний ритуал.

— Сердце мое, дорогой Мухруз, обливается слезами. Мошенник Грат отдал мне из тридцати золотых, украденных им у купца из Офира, только пять, тогда как должен десять. О, велика подлость и жадность в нашем ужасном мире! Конечно, мне пришлось послать к нему отрока Изидора, снабдив его нижайшей просьбой перерезать горло обманщику. Ты-то знаешь, мой друг, как я страдаю, когда проливается кровь. Но — боги учат нас, что виновные непременно понесут наказание! Так пусть лучше я накажу греховодника, чем жестокосердое божество. Что смерть! Муки совести куда страшнее! Я оказал услугу бедному Грату, избавив его от скорби душевной. Уже нынешним вечером он будет гулять по тропам Серых Равнин и с благодарностью вспоминать обо мне. Да, я добр и мягок, я…

— Гр-р-р-р…- Черный пес сорвался с места и ринулся под скамью. Сначала оттуда, к вящему неудовольствию Куршана, раздавалось грозное рычание, потом послышался короткий взвизг, а за ним протяжный стон — Мухруз упустил мышь, которая перед тем, как скрыться в густой траве, укусила его за нос.

— Ты не слушаешь меня, дорогой,- брюзгливо произнес разбойник.- Зачем тебе эта вонючая мышь? Возьми вон кусочек барашка или ветчины, коль тебя так мучает голод, и развесь уши — я продолжаю. Мухруз, преданно уставившись на хозяина, покорно уселся у его ног и развесил уши. Но маленькие красные глазки его то и дело косили в ту сторону, куда побежала мышь,- такова уж была его собачья природа, и он ничего с нею поделать не мог.

— Ты не ходил нынче к клети с петухами? — вопросил друга Куршан.

Черный пес помотал огромной башкой.

— А зря. Надо бы проверить, как там наш пленник. Не начал ли еще кукарекать…

И разбойник, весьма довольный своей шуткой, зашелся в тонком противном смехе. Мухруз вторил ему, старательно визжа во всю глотку. Вдвоем они подняли такой шум, что слуги повыскакивали из дому в ужасе, решив, что хозяина медленно режут. За годы, проведенные в атом доме, они так и не смогли привыкнуть к таким гнусным звукам.

— Хо,- сказал Куршан, когда приступ веселья миновал,- опять я пошутил, и, как всегда, удачно. Так что ж наш пленник, а? Сходи-ка, дорогой, погляди на него.

Пес неохотно поднял с земли толстый зад и вразвалку двинулся по тропе, что исчезала в узкой темной арке и потом, выползая на свет, вела к клетям. С гораздо большим удовольствием он погонялся бы за мышкой, но — хозяин не терпел, когда его приказы не выполнялись тотчас, а ссориться с ним не решался даже его любимый друг.

— Р-р-р! — сказал Мухруз, подойдя к сетке.

Ворох соломы у стены зашевелился, вызвав негодование петухов, кои до того бродили бесцельно по своему царству. Загоготав, словно гуси, они подскочили к соломе и начали яростно клевать ее.

— Р-р! — с укором в голосе повторил пес. — Агр-р-р-р!

По всей видимости, петухи отлично поняли, о чем он предупреждал их, потому что вдруг отскочили в стороны и стали как ни в чем не бывало гулять дальше. Из растрепанного вороха-соломы медленно высунулась голова, потом показались плечи, руки, тело и, наконец, тонкие кривые ноги. Испуганно таращась на черного пса, в глазках которого при виде человека тут же появилось презрительное выражение, пленник петухов отряхнулся и на два шага приблизился к сетке.

Он был смугл, мал ростом и очень худ; тощая хитрая мордочка его с чертами весьма подвижными напоминала хорька, гибкие маленькие ручки и столь же гибкие пальцы словно были созданы для того, чтоб шарить по чужим кошелям и карманам. Звали его Ши Шелам по прозвищу Ловкач, и именно о нем прошлым вечером вели беседу Конан и Длинный Анто.

— Хей, Мухруз, какого Нергала твой хозяин запер меня тут? — сипло спросил он, изо всех сил пытаясь выглядеть высокомерным.

Мухруз легко раскусил его плохую игру и усмехнулся, то есть спустил губы набок. Он отлично видел, как боится его этот глупый человек, и наслаждался его страхом, в темном маленьком уме своем рассуждая, что люди — трусливые твари, равные разве что только мышам или кошкам, и их надобно уничтожать по одному, ибо весь окружающий мир принадлежит собакам, одним собакам, и никому более. Пожалуй, лишь Куршан имел право жить и есть мясо, и то потому, что тоже был собакой. Так считал Мухруз.

— Хр-р,- насмешливо ответил пес Ши Шеламу, повернулся и не спеша пошел прочь, вовсе не обращая внимания на призывные вопли пленника.

Хозяина он застал на прежнем месте и за привычным занятием: уставив морду в зеркало, тот с увлечением разглядывал свой нос, поворачивая его пальцем то так, то этак.

— Ур-р-р…- вежливо доложил Мухруз, снова пристраиваясь у его ног.

— Вот и прекрасно,- улыбнулся Куршан, не отрывая взора от зеркала,- Надо бы еще раз послать гонца к киммерийцу — что-то он не спешит выручать своего дружка.

Мухруз громко залаял.

Из дома тут же выбежал слуга, на ходу пристраивая к лицу умильную улыбку, подскочил к господину и согнулся в низком поклоне.

— Иди, любезный, скажи Дану, чтоб сбегал к Конану-варвару. Пусть напомнит ему, что нынче ночью Ши Шелам отбывает на Серые Равнины. Может, он захочет передать для него пару сотен золотых? Говорят, жизнь там дорога… Ха-ха-ха-ха!

Куршан снова завизжал, по-детски радуясь очередной своей тупой шутке, и Мухруз, занятый мыслью о коварной мышке, по привычке завизжал тоже. Красные глазки его при этом были устремлены задумчиво вдаль, так что визг его походил скорее на тоскливый собачий вой, чем на веселый хохот. Разбойник этого не заметил.

Слуга, натужно улыбаясь, ждал, когда друзья успокоятся. Наконец хозяин умолк.

— Что тебе еще? — сердито вылупившись на слугу, спросил он.

— Господин, я как раз спешил к тебе, чтоб сказать… Дан уже ходил к киммерийцу и… Вернулся без двух зубов.

— Хм… Какое мне дело до его зубов! Я хочу знать, что ему ответил мальчишка.

— Э-э-э… Дан не помнит.

— Как… Как это не помнит? — Куршан задохнулся от возмущения, но не забыл при этом посмотреться в зеркало. Алые пятна на своих жирных щеках он принял за легкий румянец, чем остался очень доволен.- Да я ему голову велю снести!

— Киммериец ударил его кулаком по лбу, господин, и несчастный Дан забыл даже свое имя! — горестно сводя брови, сказал слуга.- Сейчас он сидит в сарае и печально о чем-то поет. Я поднес ему кувшин с пивом, а он укусил меня за палец и начал бегать кругами, да еще и на четвереньках…

Жалобы укушенного слуги не произвели впечатления на хозяина. Он думал о киммерийском волчонке, который появился в этом городе едва ли год тому назад, но успел уже сделаться почти таким же знаменитым, как сам Куршан, уроженец Шадизара. Конан был ловок, силен, храбр и, как ни удивительно, хитер, что для северянина вовсе не свойственно. Но не эти достоинства привлекли к нему внимание разбойника.

Куршану от него требовалось только одно; чтоб он пришел к нему в дом и отсюда прямиком направился на Серые Равнины. Для того-то и велел он своим парням выкрасть жалкого плута Ши Шелама, дабы заманить его приятеля в ловушку и убить его. Нрав варвара был ясен: он не станет платить сотню золотых — он придет сюда и попытается освободить этого червя, мошенника из грязной дешевой Пустыньки. Не золото, но смерть — вот что нужно Куршану. Никто и никогда более не вспомнил бы о киммерийце — мало ли пришлых орудует нынче в Шадизаре? Не сочтешь, ибо велико число их и не всяк остается тут надолго. Кто возвращается на родину, кто уходит искать счастья в других городах и странах, а кто исчезает навеки в здешних вонючих и пыльных трущобах.

Вот так и варвар — исчезнет, словно и не бывало его, и тогда никто, никто не посмеет встать на пути Куршана, что бы он ни задумал и что бы он ни натворил. А этот парень — разбойник недовольно фыркнул, вспоминая доносы слуг,- уже не раз осмеивал его в кабаках, тавернах, базарных рядах; однажды он осмелился даже обокрасть купца Жамбаи за половину дня до того, как люди Куршана приблизились к его дому с той же целью. Если так будет продолжаться, то он, неповторимый писаный красавец и умница, недолго продержится на троне короля шадизарских бандитов.

Задумавшись, Куршан не заметил, как опустилась его рука с зеркалом и пола халата съехала с ноги. Мухруз стыдливо опустил глаза, а слуга уставил очи в небо и принялся старательно разглядывать крохотные белые облачка, плывущие косяком прямо под солнцем.

— Как чует твое зингарское сердце, дорогой? — очнувшись от этих преступных мыслей, пробормотал Куршан.- Киммериец придет за своим приятелем?

— Р-р,- утвердительно сказал Мухруз.

— Придет… Я знаю. Вот я бы не пришел, потому что нет на свете ни одного человека, который стоил бы того, чтоб я тратил на него свои драгоценные мысли и силы.

— Р-р-р, — согласился пес.

— Что ж… Мы встретим его, как самого высокородного гостя, не так ли?

— Р-р-р!

— Как самого высокородного… — Куршан опять пошутил, и, конечно, опять удачно. Он затрясся от хохота. Халат его распахнулся еще больше, и смущенным взорам Мухруза и слуги предстал огромный, вялый и красный живот, под которым висел некий странный на вид отросток.- Как самого… высокородного!…

Черный пес вздохнул устало и, набрав полную грудь воздуха, в унисон хозяину завизжал. Да, вдвоем им обычно бывало очень весело…