Глава первая. Самый почетный гость

Небо просветлело вдруг, обещая немедленный восход солнца. Тут же погасли ночные светила, растворились тучи, и с ними растворился общий сон. Вялая, более напоминавшая сельцо, чем город, Лидия просыпалась неохотно. Скрипели окна, впуская в дома прохладу нового дня; кричали птицы, домашние и вольные; шелестела свежая зеленая листва, покрытая слезами ночи. Но вот лучи солнца пробежали по земле, ласково трогая ее теплом, и горизонт окрасился в розовый, потом в желтый… Утро пришло.

На каменистом берегу ручья, в чистой воде которого плескались мелкие красно-золотые и серебряные рыбки, сидели двое. Они вовсе не обратили внимания на рассвет: годы миновали с их последней встречи, тысяча рассветов и тысяча ночей, а потому слова слетали с уст быстрее, чем солнечные зайцы падали на синюю гладь ручья. Собственно, говорил в основном Гвидо Деметриос, ибо его приятель явно предпочитал меч и кулак и к болтовне не привык.

Коротко сообщив друг другу события своего прошлого, собеседники перешли к настоящему, и тут-то Гвидо Деметриос, неожиданно для себя самого придя в волнение, поведал историю Дала Богини Судеб. С неподражаемым мастерством он живописал жуткое ночное происшествие в спальне рыцаря, фальшивые вопли старого слуги, стенания притворщика Леонардаса у тела убиенного им же Теренцо и прочие прелести этих дней, так что к концу рассказа изрядно выдохся.

Конан — рослый широкоплечий муж с гривой длинных черных волос и яркими синими глазами — слушал повествование маленького дознавателя внимательно и угрюмо. Все эти штучки богатых парней немало его раздражали.

Рыцарь, который наслаждается созерцанием самоцветов? Скорее, занятие сие достойно девиц и купцов! Истинному же рыцарю следует участвовать в турнирах или войнах, если таковые есть. Да и остальные участники событий симпатии не вызывали: мошенники, воры и лицемеры, только и всего.

Однако затем история захватила Конана: Дал Богини Судеб, пропавший из коллекции Сервуса Нарота, был ему известен. Некогда он слыхал о нем от одного аргосского купца и знал, что цена этого камня весьма велика. Быстро прикинув в уме, сколько рыцарь может отвалить ему за возвращение камня, Конан прервал повествователя на полуслове (а тот уже завершил описывать основные происшествия и теперь погрузился в страдания по поводу гибели Лумо).

— Слушай, блоха, а что твой рыцарь — много ли богат?

— О-о-о! — с радостью отвлекшись от печальных мыслей, ответил Гвидо. — Вот что я скажу тебе, варвар: даже мой приемный отец не имеет столько добра, сколько этот почтенный господин.

Конан, который на деле прекрасно знал ответ, был удовлетворен. Значит, сведения, какими снабдил его в небольшом кабачке на окраине Лидии местный пропойца, оказались верны.

— Но Лал Богини Судеб, — продолжал Гвидо, — не измеримо дороже всех чудесных самоцветов Сервуса, всего его золота и дома в придачу. Да что я говорю! Этому камню и вовсе нет цены! Митрой клянусь, солнцем нашим клянусь, нет ему цены!

Собственная горячность, похоже, удивила маленького дознавателя.

— Впрочем, Нергал с ними, с самоцветами… — Он махнул рукой и виновато улыбнулся. — Красота, конечно, неописуемая, но… Правду люди говорят — одни беды от них. Поведай лучше, добрый друг мой, что привело тебя в Лидию? И как ты оказался у ворот благородного рыцаря?

— Хотел пошарить в его сундуках, — ухмыльнувшись, беззастенчиво признался Конан.

Гвидо, убежденный в том, что приятель его просто мило шутит, весело расхохотался. Зеленые глаза его вновь ожили и заблестели, а тонкие ручки с восторгом захлопали по острым коленкам.

— Ах, как прекрасна наша встреча, — отсмеявшись, сказал он, с любовью глядя на суровое лицо друга. — Я не злобив, но, признаться, изрядно устал от хитрости и лжи. Ты же прям и честен, варвар. Мне с тобой легко.

Конан и бровью не повел на такое изъявление дружбы. Точнее, он вовсе его не слышал, занятый мысленным расчетом с рыцарем (в том, что тот непременно примет его помощь, он был уверен). По рассказу Гвидо он уже понял, что благородный Сервус не горел желанием самостоятельно искать свое сокровище, из чего следовало, что он готов заплатить хорошие деньги тому, кто сделает это вместо него.

Легко поднявшись, Конан ухватил приятеля за шиворот и поставил его на ноги.

— Ну, блоха, идем.

— Куда? — удивился маленький дознаватель, отряхивая штаны. — Куда ты влечешь меня, о сын великой Киммерии?

Высокопарность слов Гвидо немало позабавила, но и рассердила Конана. Он опустил мощный подбородок, исподлобья посмотрел на приятеля.

— К рыцарю, парень. Куда ж еще? Клянусь бородой Крома, он не поднимет задницы, чтоб отыскать этот Лал. Ну, так я подниму свою… Как думаешь, заплатит он сотню золотых, если я верну ему камень?

Гвидо ахнул, сложил на груди ручки и с умилением поглядел на варвара.

— Две сотни, друг мой! Три! — Тут восторг его несколько поубавился. Он нахмурил светлые брови и с сомнением продолжил: — А где ты возьмешь Дал Богини Судеб?

— Сам пока не знаю, — пожал могучими плечами Конан. — Может, в Вендии, а может, где еще…

— Почему в Вендии?

— Не задавай лишних вопросов, блоха. Идем к рыцарю.

Более Гвидо спрашивать не решился. Поворачивая вслед за приятелем к дому Сервуса Нарота, он думал о том, что сама Богиня Судеб определила путь варвара и направила его в Лидию, ибо, по твердому убеждению маленького дознавателя, если кто и способен отыскать сокровище, так только он — этот парень из далекой северной Киммерии…

* * *

Ламберт, который в жизни своей не видал человека больше и мощнее своего хозяина, сразу проникся к Конану искренним уважением.

Ростом он чуть не на полголовы превосходил благородного рыцаря, при этом нрав его явно не был столь непостоянен и суетлив: холодный прямой взгляд насмешливых синих глаз, резкие черты сурового лица и уверенная поступь свидетельствовали о натуре сильной, о мысли ясной, о знании жизни, людей и себя самого.

Он бухнулся в любимое кресло Сервуса Нарота без приглашения и истинно по-королевски — несмотря на ветхое бедное одеяние — принял из рук старого слуги огромный кубок белого вина. Красноречив был также взор Гвидо, направленный на приятеля, — и он тоже сказал Ламберту о многом.

Все, что имелось на кухне, немедленно и с приличествующей случаю торжественностью перекочевало в трапезный зал и устроилось на столе перед носом варвара. Лучшее вино и лучшее пиво из подвала двое слуг перенесли сюда же. Наконец Конан получил даже подставку для ног и кувшинчик с травой, чей дым так любил вдыхать сам хозяин. В общем, ни один из гостей рыцаря до сих пор не удостаивался такого расположения Ламберта.

Надо сказать, что приятель маленького дознавателя ничуть не удивился подобному приему. Он вольготно раскинулся в кресле, отшвырнул подставку для ног и, схватив кубок, заново наполненный чудесным белым вином, быстро осушил его (кувшинчик с травой после краткого обнюхивания и рассматривания отправился вслед за подставкой для ног, что чрезвычайно обрадовало Ламберта). Потом вниманием гостя завладел розовеющий на блюде холодный окорок размером с доброго поросенка, и он, недолго думая, вцепился в него крепкими белыми зубами, урча от удовольствия.

Сервус Нарот явился в зал спустя довольно длительное время — окорока уже не было и в помине, а умиротворенный варвар лениво грыз прокопченную особым способом петушиную ногу, запивая ее пенистым ароматным пивом. При виде хозяина он и не подумал встать, справедливо полагая, что благородный рыцарь как-нибудь сие переживет, а приветствовал его лишь поднятием руки и протяжным рыганием.

Следом за Сервусом семенил Гвидо. Он озарял все вокруг милейшей улыбкой и, казалось, хотел обнять всех, даже сварливого Ламберта — такое прекрасное настроение овладело им нынче.

— Да, да, я и есть Сервус Нарот! — самодовольно объявил рыцарь, считая, что Гвидо наверняка доложил своему старому другу о богатстве его и многочисленных достоинствах и теперь нежданный гость сгорает от желания с ним познакомиться. Полное равнодушие на грубом лице варвара не смутило его нисколько. — Тот самый Сервус Нарот! — В ответ на мутный и сонный взор Конана повторил он. — А ты, верно, из Киммерии? Бывал там в пору бурной юности моей, бывал… Курганы, тучи, серое небо…

Рыцарь уселся на табурет и, забрав на колени целый кувшин с пивом, приступил к трапезе, которая состояла в том, что он поочередно кусал то фазанье крылышко, то рыбную лепешку, то ломоть свежего хлеба, в перерывах между сим занятием прикладываясь к кувшину. Он явно не был голоден, но ел, так что для киммерийца не осталось загадкой происхождение жировых складок на его животе и ногах.

К тому времени, когда на столе оставались уже одни огрызки и крошки, в зал спустились гости Сервуса Нарота, в том числе и изгнанные. Сон, одолевший Конана, испарился. Он с любопытством глазел на вошедших, пытаясь определить, кто есть кто.

Собственно, сие не являлось трудной задачей, ибо Гвидо отлично описал их всех. Юный длиннолицый и длинноволосый Пеппо держал за руку статного красавца, чей род деятельности вызывал у Конана отвращение — сейчас и всегда. Такому парню, скорее, подошел бы меч или, на худой конец, копье, а не перо и папирус. Омерзительного вида старикан, ухвативший почти дочиста обглоданную варваром кость, несомненно, был астролог Заир Шах из Турана. Коренастый чернявый бородач с ухмылкой на толстой физиономии — шемит Маршалл, в этом тоже не оставалось сомнений. Невозмутимый вид двоих последних говорил о том, что совесть их умерла: обокрав старинного приятеля, они ничуть не смущались и в его доме чувствовали себя как в своем собственном.

Гости смерили киммерийца в меру любопытствующими взглядами и молча уселись.

Презрительно фыркая, Ламберт все же повиновался знаку хозяина: принес блюдо с остывшей бараниной и шмякнул на стол. Добросердечность рыцаря злила его безмерно — кажется, он вовсе забыл о том, что этим людям доверять нельзя, впредь никогда и ни в какой степени. Только лишь славного Бенине с его младшим братцем, да еще, может быть, Гвидо Деметриоса Ламберт почитал так, как и подобает слуге почитать высоких гостей. Но они ни в чем дурном до сей поры и не были замечены…

В результате таких умозаключений перед Гвидо и братьями водрузилась плетенка с перепелиными яйцами, которые помимо холодной баранины были призваны утолить их голод; причем старик умудрился поставить плетенку так, чтобы Маршалл и Заир Шах дотянуться до нее не могли — в этом-то и состояла его маленькая месть ворам и обманщикам.

Счищая с мяса белый застывший жир, гости уныло жевали. Глаза всех — кроме, пожалуй, одного Пеппо глядели в гладкую дощатую поверхность стола. Ночь прошла суетно и тревожно; пропажа Л ала Богини Судеб на всех без исключения подействовала удручающе, равно как и побег придурка Леонардаса — то есть никто сейчас не был склонен к беседе — светской и легкой ли, серьезной и долгой ли, все равно.

А Пеппо смотрел на Конана. Этот огромный киммериец с железными литыми мышцами, широкими крыластыми плечами и суровым лицом, сплошь покрытым давними белыми шрамами, поразил его воображение. Именно таким он сам хотел быть — в мечтах, увы, лишь в мечтах, ибо его тонкий и глубокий ум отлично ориентировался в действительности. Юноша понимал, что такие мощные и красивые мужи, как этот варвар, создаются природою и богами заранее, еще до рождения, а посему он мог только надеяться в далеком будущем достичь хотя бы толики подобной силы. Конечно, для этого придется приложить немало усилий, но Пеппо умел ждать и умел трудиться. Может быть — метилось ему — он попадет на войну, где наставниками его станут солдаты и враги, а не брат, заваливший его комнату книгами. Тогда через несколько лет из юноши, мечтательного и пока что слабосильного, он вырастет в ловкого, храброго и удалого парня, потом — мужа, воина… Но на войне убивают — сие Пеппо тоже понимал, в душе все-таки рассчитывая, что убьют кого-нибудь другого, а он останется жив. Впрочем, он допускал, что все солдаты — и юные и старые — рассчитывают именно на это и, принимая в бою смертельный удар, успевают только подумать…

О чем они успевают подумать, Пеппо решить не успел. Сервус прервал полет его мечты в будущее громогласным заявлением:

— Ну, Конан, так ты желаешь отыскать Лал Богини Судеб?

Все вздрогнули (лишь на лице Гвидо юноша заметил счастливую улыбку). По всей видимости, благородный рыцарь нарочно выжидал удобного момента, чтоб задать сей вопрос. Оно и верно: гость накормлен, напоен и обогрет — теперь можно и к делу приступить.

— Грм-хм, — ответил киммериец, не отрываясь от кубка с вином.

— Похвально, — закивал огромной лохматой башкой Сервус. — Но уж позволь спросить — как и каким образом?

— А сие не твоя забота, — невежливо проворчал Конан и будто в подтверждение этих слов громко икнул.

— Леонардас пропал; куда делся — один Нергал знает, — продолжал рыцарь, сделав вид, что не слышал такого наглого ответа. — И мы даже не можем тебе указать, какую из восьми сторон света выбрал этот ублюдок, дабы скрыться с моим камнем бесследно…

Пеппо внимательно смотрел на киммерийца. Вот он потянулся, зевнул, не глядя на хозяина и вообще ни на кого не глядя, а устремив взор синих равнодушных глаз в окно, за которым вовсю светил огненный глаз светлого бога Митры; вот он вытащил кинжал — самый простой, без нелепых самоцветов, вдавленных в рукоять — и принялся ковырять им в зубах; вот усмехнулся какой-то своей мысли, и глаза его наконец чуть прояснились…

— И давно ты знаешь ублюдка? — вдруг обратился он к благородному рыцарю голосом сильным и зычным, рокочущим на нижних тонах. Сон, до того, кажется, охвативший его всего, исчез в один миг. Теперь перед ними сидел муж бодрый, уверенный в себе настолько, что каждый из присутствующих тоже почувствовал в себе некую силу — правда, неясно, какую.

— Какого ублюдка? — удивился Сервус.

Пеппо поморщился: рыцарь оказался на редкость недогадлив.

— Леонардаса, — помог другу Бенино.

— А-а-а… Давно. Лет так пять… Или два…

— Так два или пять?

— Три, — вспомнил рыцарь. — Точно три. Тогда я был по делам в Офире и…

— Плевать на Офир! — рыкнул варвар. — Мне нужно точно знать, кто этот парень!

— Да Леонардас же! — воскликнул Сервус, приходя в волнение.

— Леонардас, — закивали Маршалл и Заир Шах. — Мы все с ним знакомы.

— Давно ли? — вступил в беседу и маленький дознаватель, который уже понял, к чему клонит киммериец.

— Тоже два года, — пожал плечами шемит. — Точнее и не вспомню.

— Около двух, — скрипнул раздраженный очередным допросом астролог.

— Тогда, парни, я вам открою тайну, — с ухмылкой сказал Конан. — Он не Леонардас.

Все вздрогнули (Пеппо заметил, что на этот раз вздрогнул и Гвидо).

— С чего ты взял? — растерянно пробормотал Сервус.

— Слыхал я про одного вора — и два года назад слыхал, и пять, и семь… История такая: есть на востоке Вендии королевство Мандхатту. Там…

— Так вот почему ты говорил о Вендии, — перебил друга Гвидо.

— … живут в основном полувендийцы-полукхитайцы, — перебить Конана еще никому не удавалось, — но есть и аквилонцы, туранцы, немедийцы. Только киммерийцев нет, — добавил он с гордостью. — Путешественники говорят, что жизнь там скучна, как на Серых Равнинах. Культ божка Бака запрещает им пить, поэтому ни одного кабака в Мандхатту нет и в помине. Ложиться в постель с женщиной можно, но только с одной — с женой, и только для продолжения рода, а не для удовольствия. Тьфу! — неожиданно разозлился варвар. — Тогда и жить не стоит!

— Ну! — в один голос подтвердили разволновавшиеся от печального рассказа рыцарь, шемит и философ.

— И вот в таком-то дерьме и родился разбойник и вор Кармашан.

— Кармашан? — удивленно переспросил Гвидо. — Я слышал о нем.

— И я, — внес свою лепту в разговор Заир Шах.

— Клянусь Кромом, — прорычал Конан, — если вы еще раз откроете рот, будете искать свой Дал сами!

Все сделали умные лица и подобострастно приготовились внимать далее.

— Кармашан — ублюдок из ублюдков. Никто не знает, от кого и кем он рождел, но говорят, что от демонов. В Мандхатту его боятся — ему ничего не стоит прикончить того, с кем он только что пил вино на дружеской пирушке. Он высок и тощ, любит прикинуться полудурком…

— Леонард ас? — ахнули все, но тут же и захлопнули рты.

Конан не рассердился: он уже закончил свой рассказ.

— Гм-м… — осторожно подал голос Бенине. — Я думаю, друг, ты ошибаешься… Конечно, описание твое вполне соответствует нашему несчастному Леонардасу, но… Он не Кармашан.

— Конечно, не Кармашан, — пожал плечами Гвидо. — Я же говорил тебе, Конан: Лавиния сказала, что знает Леонардаса с детства, а она родилась в Аквилонии, а не в Вендии.

— Да и жил он — во всяком случае, в последние — в Офире, — сказал разочарованный философ.

— Аквилония или Офир, — решительно заключил Сервус Нарот. — И никакая не Вендия. Вот два пути, Конан. Выбирай.

Яростно полыхнули синие глаза варвара. Да, он готов был за золото искать Лал Богини Судеб, но не терпел, чтоб ему указывали — хотя бы даже направление пути. Но не успел он словом выразить рыцарю свое настроение, как слева от него вякнул астролог. Скрипучий голос его стал вдруг значителен и резок.

— Не надо выбирать, — задрав вверх свой нос-крючок заявил он. — Ты и за пять лет не найдешь человека, если не знаешь, в какую сторону он подался. Я — и только я — укажу тебе, киммериец, где найти Леонардаса… Я, и только я!

Все вздрогнули.

 

Глава вторая. Астролог действует

— Да, теперь вздрогнул и Пеппо. Откуда этому старикану знать, куда двинулся Леонардас? Не иначе, как он находится в сговоре с ним, и решил продать свои сведения подороже.

— Все просто. — Заир Шах с превосходством посмотрел на остальных. — Леонардас тащит с собой Лал Богини Судеб, так? Клянусь Эрликом и пророком его Таримом, никто из вас не станет утверждать, что в мире найдется еще один такой камень!

— Никто и не собирается сие утверждать, — недовольно проворчал рыцарь. — Говори толком, старик, чем ты можешь помочь?

— Я найду твой Лал по звездам!

Глаза Сервуса Нарота потемнели. Он мгновенно понял, о чем вещал сейчас Заир Шах. Несмотря на противный вид и наглое поведение, этот старикашка считался одним из лучших астрологов в Туране, а кто не знает, что именно в Туране такой швали больше, чем рыбы в море! Хорошо, подумал рыцарь, что он не стал особенно настаивать и выгонять его из дому. Тогда определить путь Конана было бы не то что сложней, а и вовсе невозможно, и Лал Богини Судеб он утерял бы навсегда…

— Добрый старик! — со слезой в голосе воскликнул Сервус. — Я знал, что ты не оставишь в беде старинного друга!

— Наплевать мне на тебя, — огрызнулся Заир Шах. — Я и медной монеты тебе не подарю, что уж говорить о Лале…

— И что же ты хочешь? Золота? Самоцветов? — Рыцарь обиделся и говорил холодно.

— Вот еще! — фыркнул астролог. — Я хочу, чтоб вы все — все! — забыли о том, что я похитил шпинели! Моя репутация дороже всяких там самоцветов.

— Да уж, — многозначительно заметил Бенино. — Если люди узнают о том, что ты вор, никто не захочет иметь с тобой дела…

— Я не вор. Я… оступился… больше такого не повторится… — вдруг смутился Заир Шах. — Ну? Вы согласны?

— Я-то согласен. — Сервус Нарот с сомнением посмотрел на своих гостей, — А вы?

— Только ради тебя, — буркнул философ.

— Так и быть, — кивнул Маршалл, пряча ухмылку.

— Хорошо, — пожал плечами Гвидо.

— Клянитесь своими богами, — потребовал астролог.

— Тьфу, дурень… — пробурчал себе под нос рыцарь, но тем не менее произнес со всей торжественностью, на которую был способен. — Клянусь светлым Митрой, Подателем Жизни и Хранителем Великого Равновесия, я никому не расскажу, что Заир Шах стянул у меня оранжевые шпинели, цена коим…

— О цене не надо, — торопливо прервал его старик. — Твоя клятва удовлетворила меня. Теперь ты, Маршалл.

— Каким богом мне клясться? — мрачно осведомился шемит. — У нас их уйма. Адонис, Иштар, наперсница ее Ашторех, хитроумный Бел, Золотой Павлин Сабатеи — злобный выродок и недоумок…

— Довольно! — остановил астролог. — Клянись всеми сразу.

— Клянусь отцом нашим Адонисом, — заунывно начал Маршалл, — и матерью Иштар, а также наперсницей ее, прекрасной весной Ашторех, а также Белом и злобным выродком Золотым Павлином Сабатеи: я буду молчать о том, что Заир Шах уворовал шпинели у благородного рыцаря Сервуса Нарота…

— Тем более, что ты сам уворовал у того же рыцаря черную жемчужину, — ехидно заметил Бенине.

— Вот-вот, — милостиво кивнул философу Заир Шах. — А теперь твоя очередь.

— Митрой клянусь, нынче же забуду об этой гнусной истории, — быстро сказал Бенино.

— И мальчишка пусть клянется, — не успокаивался вредный старик.

Пеппо вздохнул. Искоса поглядев на Конана, который безучастно грыз ноготь на большом пальце и, кажется, вовсе не прислушивался к столь содержательной беседе, юноша приложил руку к сердцу и скороговоркой пробормотал:

— Клянусь светлым Митрой, никому не открою тайны.

— Ты! — астролог повернулся к Гвидо.

— Митра свидетель — никому ничего никогда не скажу.

— Что ж, — Заир Шах мог торжествовать победу, — тогда я займусь пройдохой Леонардасом и твоим Лалом, наш добрый хозяин. Распорядись, чтоб в мою комнату принесли еды и вина на два дня и две ночи. И пусть ни одна душа не беспокоит меня все это время…

Он встал, подобрал полы одеяния и мелкими шажками направился к лестнице.

— Постой! — Сервус Нарот растерянно смотрел ему вслед. — А когда ты откроешь нам, где камень?

— Тьфу! Я же сказал тебе, глупый рыцарь: через два дня! Отсчитай от нынешнего полудня день, ночь, еще один день и еще одну ночь. И к утру вы все узнаете…

С этими словами он ловко взобрался на лестницу, на два дня лишив друзей своего прелестного общества.

* * *

Конану было скучно. В доме рыцаря он мог развлечься единственно созерцанием сокровищ, что считал пустой тратой времени. Говорить с другими гостя-ми рыцаря он не желал: они казались ему нелепы и тупы. Гвидо с головой ушел в размышления о Лумо и своем собственном будущем, кое представлялось ему весьма печальным — отец собирался умирать, а потому маленький дознаватель, который до сих пор делал то, что угодно его душе, должен был заняться хозяйством. Прежде он был спокоен, ибо обязанности наследника обещал принять на себя названый брат Лумо, но теперь… Время от времени, когда мысли сии уж особенно доставали Гвидо, он громко, прерывисто вздыхал, пугая окружающих: тишина воцарилась в доме после ухода Заир Шаха. Тишина сплошная, плотная, как туман, я совершенно непролазная. Слово давалось с трудом даже философу; сам рыцарь кашлял в кулак и предпочитал уединение — раньше с ним такого вовсе не случалось; Маршалл, равно как и новый гость Конан-киммериец, беспрерывно пил, и тоже молча.

Пеппо предполагал, что запоздалое понимание происшедшего, а также волнение перед открытием астролога создавало в доме такую странную обстановку. И он впал в прострацию, забывая даже мечтать. Совершать какие-либо действия, пусть и самые простые, ему не приходилось: брат умывал его и одевал, за руку сводил вниз к трапезе, выгуливал по саду, и юноша в конце концов всего за день погрузился в такую глубокую дрему, что ему стали сниться сны наяву.

Бенино взирал на младшего брата с волнением, но лишь по привычке волноваться за него всегда. Он с понимал, что тяжелое молчание и странное настроение взрослых определили его нынешнее состояние. Проще и, несомненно, необходимее было уехать, нежели оставаться здесь, но философ не мог бросить друга в такой момент его жизни. Лал Богини Судеб, который после этих дней вызывал у Бенино скорее отвращение, чем восторг, застил глаза несчастному рыцарю, изменил его, испортил, извратил. Бенине проклинал тот миг, когда Сервус Нарот обменял мешки с золотом на магический рубин. Сам он, хотя и увлекался самоцветами, не был этим болен; зараза не проникла в его поры и в его мозг, как то случилось с рыцарем. Сохранив ясную голову, он не собирался ее затенять тяжелыми мыслями о новых приобретениях и способах их сохранения. Вот почему вся картина с Лалом Богини Судеб и Сервусом виделась ему прекрасно, приводила его в печаль, открывала новые области для философических размышлений.

А Конан перепробовал все вино из запасов рыцаря и на пару с шемитом выпил все его пиво. Прежде таковое возлияние для него непременно завершилось бы весельем и любовью, но — не тут. Ни одной приличной девушки — кроме кухарки, коя без сомнения была приличной и в свои сорок лет уж точно девушкой — в доме Сервуса Нарота не было. Идти в город, в кабак, киммерийцу не хотелось. Он вообще пребывал в довольно необычном для себя настроении. Сытый и железно невозмутимый, он пил, пил и снова пил, мыслями скользя поверхностно по своему недавнему прошлому, где одно приключение следовало сразу за другим, не давая покоя. Пожалуй, в здешней тишине он отдыхал от бывшей бурной жизни, набирался сил перед новыми резкими поворотами своей судьбы.

Так прошел день, второй. Ночь перед открытием тайны никто не спал. Конан и Маршалл — потому что опять пили; остальные — от томления души и тревоги, легко объяснимой, ибо никто твердо не верил в дружбу Заир Шаха и небесных светил, настолько отвратительный был старикан. Тем не менее, когда наутро он спустился в трапезный зал с лицом, похожим на разбившийся о землю метеорит, все сделали стойку и уставились на него не моргая, затаив дыхание.

Он сел, недвижим и горд, с поджатыми губами, так что рот превратился в узкую полоску, выложил на стол сухие коричневые руки с узловатыми пальцами. Справа от него стояло блюдо с костями — остатки трапезы двух собутыльников — Заир Шах лишь покосился в ту сторону, но не дрогнул, устоял, отворотил физиономию.

— Ну? — не выдержал Сервус Нарот. С лица его вновь спал румянец, и щеки покрылись красными прожилками, а глаза потускнели и почти совсем спрятались за набрякшими веками.

— Что? — процедил астролог.

— Как это «что»? Говори, обнаружил ли ты в мире сем мой рубин?

— Обнаружил.

Все с облегчением вздохнули и расслабились.

— Где? Да не молчи же, старый ты пень! — разволновался рыцарь. — Открывай рот и болтай! Ну!

— Юноша прав, — заскрипел Заир Шах, поворачиваясь к Конану и все-таки утягивая из блюда обсосанную кем-то кость. — Лал Богини Судеб находится на дороге, ведущей из Аргоса в Вендию.

— Прямой дороги в Вендию отсюда нет, — сказал Маршалл.

— Я и не говорю, что она есть. И все же Леонардасс Лалом едет именно в Вендию.

— Так значит, Леонардас… — Сервус запнулся.

— Кармашан? — с недоверием спросил астролога Бенине.

— Сего не ведаю, — сварливо ответствовал тот. — Звезды указали мне только местонахождение камня и дальнейшее направление его пути. Сейчас он на границе Шема и Турана.

— М-да-а… — Рыцарь посмотрел на Бенине тоскливыми, как у голодного пса, глазами. — Вендия велика… Да и… — Он перевел взгляд на старика.

Философ отлично понял, что означал сей взор его друга: Сервус ожидал услыхать точное определение — либо нынешнего пребывания магического рубина, либо конечной цели его пути. То же, что поведал астролог, заставляло сомневаться в его искренности. Кто может знать — а вдруг мерзкий старикашка в сговоре с Леонардасом и нарочно решил направить их по ложному следу? Надо будет не выпускать его из виду вплоть до возвращения Конана — с Лалом ли, без…

— И то хорошо, — успокоил Бенино друга. — Из восьми сторон света мы имеем только одну. А там можно спросить прохожих, хозяев постоялых дворов и посетителей, крестьян… В общем, я уверен, что Конан сам во всем разберется.

— Я разберусь, — хрипло пообещал варвар, отрываясь наконец от кувшина с пивом. — Сколько даешь, рыцарь?

— Да сколько спросишь, столько и дам, — пожал могучими плечами Сервус Нарот, расстроенный и вовсе не успокоенный словами друга.

— Две сотни, — рыкнул Конан, решительно разрубив воздух ладонью.

— Хоть три.

— Три сотни, — любезно согласился на такую оплату своего труда киммериец.

— Хоть четыре.

Тут совесть Конана проснулась и заявила о себе.

— Четыре — много. Пусть будет три.

Он поднялся и нетвердой походкой двинулся к лестнице.

— Ты куда? — удивленно спросили хором рыцарь, Бенино и Маршалл.

— Кром! Мне надо подумать, — не оборачиваясь, проворчал варвар. На самом деле он просто решил немного вздремнуть, ибо два дня возлияний уже давали о себе знать — все это время он почти не спал.

— Подумай, друг, подумай, — вслед ему кивнул Гвидо, для коего маневр приятеля был ясен. — Дело впереди нелегкое, и подумать надо непременно…

Потом он встал и быстро ушел в сад, дабы в одиночестве вспомнить славного Лумо, погибшего так некстати и так глупо.

* * *

Следующее утро для всех стало началом конца. Облегчению не было предела. Тишина, так долго для этого дома царившая здесь, исчезла. Громкий говор, смех и даже пение наполнили огромное пространство трапезного зала.

Гвидо, отвлекшийся от печальных дум, беспрестанно хихикал, чихая по-кошачьи; ему вторил басом шемит; Бенино дурашливо толкался с братом и Сервусом, который воспрял духом и снова обрел свой румянец; даже Заир Шах фыркал в кулачок, наблюдая за шутками гостей и хозяина.

Один только Конан оставался мрачен. Ему, в отличие от остальных, не с чего было веселиться. Прохвост Леонардас — а может быть, и разбойник Кармашан — мог в любой момент изменить направление своего пути, и тогда вся затея превращалась в прах, в пустую трату времени. К тому же, варвар никогда не видел этого недоумка и вполне мог ошибиться и принять за него кого-то другого. В общем, все это были пустяки — и не такие дела вершил Конан в своей жизни, но сейчас ему казалось, что удача так далека от него, как прежде еще не бывало. Слава Митре, склонность к унынию не входила в число его пороков, а потому он занял себя тем, что начал мысленно рассчитывать дорогу, по которой пойдет.

— Конан! — радостным воплем встретили его на рассвете на удивление бодрые гости Сервуса Нарота.

Сам хозяин молчал, но по улыбке, от коей лицо его стало вдвое шире, можно было легко догадаться, какие чувства он испытывает.

— Когда ты отправляешься? — вопросил Гвидо, стараясь не выказывать особенной уж радости по поводу того, что приятель его уходит. Конан мог не так его понять. Маленький дознаватель радовался тому лишь, что в доме сем наконец воцарится мир — как раз-таки с киммерийцем он не хотел расставаться так скоро.

— Сейчас, — буркнул варвар. — Пива выпью — и пойду.

Немедленно требуемый напиток был поднесен дорогому гостю. Кроме того, с появлением Конана старый слуга начал накрывать на стол. Кухарка (по приказу Ламберта, наверное) показала истинные чудеса кулинарии. Здесь были: маринованная семга, два вида окорока—с чесноком и простой, жареный гусь, начиненный яблоками и какой-то неведомой кисло-сладкой травой, придающей блюду несравненный вкус и аромат, седло барашка в остром соусе, свежие булочки и многое другое, от чего глаза гостей наполнились слезами восторга и умиления.

Конечно, лучшие кушанья Ламберт поставил перед варваром. Душа его пребывала в состоянии благостном и добром: хозяин останется дома, под боком и под присмотром, а ради этого старый слуга был готов на многое.

О, эти страшные дороги! Путешествуя по ним можно не только простудиться и умереть, но и наткнуться на банду разбойников или злобного демона… Ламберт, который вовсе не выезжал за пределы города, имел смутные представления о жизни. Для него все заключалось в этом доме и в этом человеке, и благоденствие того и другого было несравнимо важнее всего — совершенно всего прочего. А посему варвар, случаем забредший в Лидию, встретивший здесь Гвидо Деметриоса и принявший на себя розыск злосчастного рубина, являлся для старика самым дорогим гостем, каковому отношению способствовала также его внушительная стать.

— Все приготовлено, отважный наш друг, — заявил Сервус, потерявший аппетит вследствие длительного волнения. — Отличный конь, еда, вино и вода — дней на пять хватит точно. Ну а потом… Вот!

Он выудил из-под полы куртки туго набитый мешочек. Конан на глаз определил, что там не меньше полусотни золотых. Да, такого богатства достанет и на три луны… Он подхватил мешочек, сунул его в карман.

— Э-э-э… Может быть, господин желает новое платье? — Ламберт, при Конане почему-то робевший, переводил взгляд с него на хозяина и обратно.

— Конечно, желает! — спохватился рыцарь, не давая гостю ответить. — Неси мою новую тунику, жилет, куртку и штаны, да порезвее!

— Не надо, — жестом остановил варвар сорвавшегося с места старика, повернулся к хозяину. — Мне твое платье ни к чему. Золота у меня достаточно, оденусь в дороге.

— Что ж зря тратить? — удивился Сервус. — У меня две комнаты завалены…

— Не надо! — перебил Конан. — Ты слишком пышно одеваешься, приятель. Твои цветы на заднице и звезды на животе не для меня.

Рыцарь несколько смутился и рассердился. Он понимал, конечно, что варвар прав: его одеяния обычно вызывали улыбку у простых людей и восхищение у знатных. К чести Сервуса надо сказать, что его более волновало мнение первых, ибо они в сути своей были чисты, что он не понимал умом, но чувствовал сердцем.

Конан времени не терял. Он уплел уже половину жареного гуся, выкинув из него начинку на стол, и выдул кувшин пива, отчего на душе его сразу стало светлее. Предстоящая дорога уже не казалась ему бессмысленной: по опыту он знал, что ничего не получает от жизни только тот, кто ничего не делает. Он — делал;он всегда был в движении; жизнь была в нем, и жизнь была — он сам.

Варвар не задумывался о том, что ждет его впереди. Он вообще редко о том задумывался. Он знавал людей, которые после некоторого рассуждения на темы пути и приключений оставались дома, где постепенно скучнели, грузнели и тупели, не занятые делом. Все это было смешно и странно, а чаще всего — противно. Но об этом он не думал, а просто ощущал так и не иначе…

Ухмыльнувшись своим мыслям, хаотичным, но бодрым, он затолкал в рот последний кусок, проглотил его почти не жуя, дохлебал пиво из кувшина и поднялся на ходу уже подхватывая из рук Ламберта связку вяленой рыбы.

Даже не посмотрев на хозяина и его гостей, киммериец вышел из дома, сел на длинноногого вороного, с удовлетворением похлопал по тугому боку дорожного мешка, притороченного к седлу, и тронулся в путь.

 

Глава третья. Знакомство

Солнце палило так, словно желало весь Шем сжечь дотла. Конан, чей черный волос притягивал его жаркие лучи, стянул тунику и соорудил из нее нечто вроде тюрбана — он помнил, как опасен может быть огненный глаз Митры, такой нежный и ласковый утром и такой равнодушно-жестокий в полдень. Выжженые им поля он проезжал сейчас. Там бродили люди — казалось, без цели и надежды на лучшее будущее, но киммериец знал, что они работают с рассвета и до заката, не давая себе отдыха, потому что засуха — родная сестра голода — была их постоянным врагом, с коим они и боролись по мере сил.

Потом поля кончились. Дорога стала ровнее, шире. Вдали отсвечивали серебром серые стены Асгалуна, и запах морского ветра уже ощущался в горячем воздухе.

Конан пришпорил коня. От жары оба размякли; сон — тяжелый, тягучий — сковывал веки, запутывал мысли, и варвар, вопреки первоначальному намерению не останавливаться до тех пор, пока есть провизия и вода, решил завернуть в харчевню, дабы подкрепить силы спокойным сном под крышей.

Плата за въезд в Асгалун была несравнимо выше, чем во всех других городах света, и взимали ее стражники строгие, норовящие взять с гостя — богатого купца ли, бедного путника ли, все равно — еще сверх положенного законом. Обыкновенно люди безропотно платили: все знают, что власть не переспорить. Но киммериец был не из таких. Швырнув на поднос три золотых, он ногой оттолкнул вцепившегося в повод толстяка в доспехах и спокойно въехал в город. Вслед ему неслась брань, караульные грозили всевозможными напастями и призывали Адониса поразить наглеца громом и молнией, но Конан и не думал останавливаться. Он не сомневался, что у Адониса есть дела и поважнее расправы с ним, а на гнев стражников ему вообще было наплевать. Корысть должна быть наказуема, так считал он, и наказал ее сейчас, заплатив за въезд ровно столько, сколько полагал достаточным.

Таверну «Толстяк Шаккон» варвар заметил издалека. Вывеска над дверью, высотой чуть не в человеческий рост, привлекала яркими красками; по бокам ее, раскорячившись, стояли две деревянные фигуры, изображающие самого Шаккона с большой кружкой пива в руке и его супругу с метлой — огромными животами они касались друг друга; зазывала — чернявый оборванный мальчишка — пронзительно верещал, приглашая посетителей, хватал прохожих за руки и, когда они брезгливо отпихивали его, подбегал к другим, надеясь, наверное, что эти окажутся более сговорчивыми.

Конан дал оборванцу золотой только за то, чтоб тот молчал все время, пока он будет в таверне, бросил ему повод, повелев смотреть за конем в оба глаза, и вошел внутрь.

Посетителей здесь было мало. Пара заезжих — белобрысых, разодетых в серебро да золото, полупьяных купцов, затем трое местных из крестьян и стражник, обильно орошающий черную курчавую бороду свою жидким светлым пивом.

Киммериец поглядел на него, поморщился. Что ж, если у хозяина не найдется пива покрепче, он выпьет то, что имеется у него в дорожном мешке, но жареного барана он желает свежего, горячего, только что с вертела.

Дважды повторять ему не пришлось. То ли внушительного размера меч нового гостя показался толстяку Шаккону (а хозяином был именно он) вполне убедительным аргументом, то ли его же зычный хрипловатый голос проник к самым глубинам рыхлого сердца, но баран был подан тут же, и как раз такой, какой и требовался.

Конан набросился на мясо с энтузиазмом голодного варвара — рвал его зубами, урчал и чавкал. Впрочем, точно таким способом насыщались и другие посетители, коих несколько прибавилось: пришел странно одетый господин с носом почти такой же длины, как и меч киммерийца; заглянул на огонек еще один стражник, разжиревший на казенных харчах, лысый, низкозадый и тупорылый; затравленно озираясь, бочком протиснулся в дверь лохматый парень примерно одних лет с Конаном, осторожным шагом пересек зал и подсел к купцам, видимо намереваясь подкрепить силы за их счет.

Варвар, у которого в желудке покоилось уже полбарана, подобрел. Уже не таким ублюдочным казался ему толстяк Шаккон, лоснящийся от пота, и не такой страхолюдиной хозяйка, действительно не выпускавшая из могучих рук метлы, то и дело норовя ужалить ею побольнее супруга. А прочие — сброд, прожигающий жизнь как придется, без цели, — Конана вовсе не занимали. Он повидал в своей жизни столько людей, что ими вполне можно было б заселить порядочный городишко, посему в местах, подобных этому, никогда не обращал внимания на посетителей — разве что на девиц.

Гневные вопли купцов прервали вялый ход мыслей варвара. Он посмотрел в их сторону, ухмыльнулся: лохматый, утянув со стола огромную краюху хлеба, судорожно заталкивал ее в рот, а белобрысые купцы обиженно визжали и призывали хозяйку немедленно выгнать бродягу, пока он не сожрал все их кушанье. Та с угрожающим видом уже поворачивалась к ним; ноздри ее трепетали, в маленьких глазках, почти сокрытых под складками жира, горел огонь, а могучие руки вздымались над головой медленно и неумолимо. Но парень не стал дожидаться, пока здоровая и крепкая, как деревенский коваль, матрона опустит на его встрепанную башку свою страшную метлу. Вскочив, он согнулся крючком и метнулся к столу киммерийца, видимо предполагая, что только он в силах укрыть его от праведного гнева доброй женщины.

Впрочем, увидев, что воришка выглядывает из-за мощного плеча гостя, хозяйка успокоилась и занялась делами, более не реагируя на купцов и их недовольное вяканье (Конан понял, что заплатили они ровно столько, сколько спросил слуга, и ни медяком больше, а потому и не имели права рассчитывать на защиту от наглых прихлебателей — скупой, как известно, платит дважды). Зато стражники, объединенные общей службой и сознанием собственной правоты, решительно встали и двинулись к столу варвара.

— А ну, вор, подымайся! — грозно сказал низкозадый, пухлым кулачком прижимая к боку рукоять меча, что печально болтался в ножнах на его пузе. — Кому говорю!

Конан с любопытством посмотрел на него, потом перевел взгляд на парня. Тот сжался, пытаясь спрятаться за баранью ногу, но тем не менее отважно зыркал на стражников и что-то шипел сквозь зубы, оказавшиеся на редкость ровными и белыми.

— Да ладно, пусть его, — лениво пробормотал второй, опасливо косясь на мощного киммерийца: кто его знает, почему вор прибежал именно за его стол. Может, он его друг или брат…

— Чего ж ладного? — удивился низкозадый. — За преступников нам платят по десять медяков на брата — я от таких денег не откажусь! Ну! — зарычал он, приближая толстую физиономию к бараньей ноге. — Ну! Встать!

Нога не шевельнулась, а лохматого за ней теперь и вовсе было не видать.

— Ур-р-р! — взрычал стражник. — Ур-р-р-р! Я тебя!… Прах и пепел… — негромко буркнул варвар, оглушенный рокотом его голоса. — Ты, старая морда, седло вонючее, плевок Нергала, пшел вон отсюда, пока я твою задницу к полу не приколотил.

Спокойный тон Конана, в котором, однако, явственно слышались угрожающие нотки, заставил стражников вцепиться в свои мечи и сделать шаг назад. Парень же, напротив, осмелел, высунулся из-за ноги и тонко вякнул:

— Его задница и так у самого пола. Лучше бороденку приколоти.

Конан удивленно взглянул на него, но ничего не сказал, снова повернул голову к стражникам. И, хотя он молчал, те отлично поняли, что надо немедленно уходить, пока не завязалось что-либо вроде драки, а точнее — как раз-таки драка, в коей они, конечно, вряд ли одержат верх.

— Ты здесь человек новый, — откашлявшись, сказал тот, у которого зад находился достаточно далеко от пола. — Не знаешь наших порядков. Десять медяков и впрямь на дороге не валяются, вот и…

Он не договорил. Презрительно усмехаясь, киммериец сунул руку под полу куртки, пошуровал там и кинул на стол золотой.

— Хватит?

Глаза стражников загорелись. Каждый из них получал золотой после целой луны службы, а тут такое богатство нежданно-негаданно свалилось им прямо в руки…

— Да, господин… — пересохшими губами прошептал присмиревший низкозадый. — Очень даже… очень даже хватит…

Он цапнул со стола монету и ринулся к выходу. Второй, возмущенно заревев, побежал за ним, подозревая, что соратник не захочет делиться. За ними, охнув, устремилась и хозяйка, потрясая метлой, — оба не заплатили за выпитое пиво и съеденную ветчину.

Конан насмешливо поглядел им вслед и повернулся к лохматому.

— Кто такой? — осведомился он, вновь подвигая к себе баранью ногу и с неудовольствием замечая, что один бок ее — тот, что находился прямо перед парнем, — изрядно ощипан.

— Трилле, — откликнулся лохматый и быстро отодрал еще кусок мяса.

Узкое лицо его, чрезвычайно подвижное, было весьма благородно. Черты, по отдельности казавшиеся вовсе некрасивыми, вместе составляли довольно приятное впечатление. Длинный тонкий нос, большой рот, голубые, широко расставленные глаза в обрамлении пушистых черных ресниц — если парня отмыть и причесать, он мог бы сойти за сына нобиля, а то и самого короля. К тому же и фигура его отличалась определенным изяществом — тонкая, высокая, гибкая, с развернутыми прямыми плечами. Сейчас же от природы чистая гладкая кожа его была покрыта пятнами грязи и болячками, а изящные руки — цыпками; белесая щетина выросла над верхней губой и клочками на подбородке; в светлых густых волосах застряли соломинки и репьи. В общем, гостем Конана оказался обыкновенный бродяга, и сейчас, по мнению киммерийца, его следовало накормить (кто сам бывал голоден, не оставит голодным другого), и затем избавиться от него навсегда.

— Ешь! — Конан подвинул Трилле баранью ногу, кликнул хозяина и потребовал для себя жареного гуся, а заодно и еще пару кувшинов пива, один из которых предназначался для лохматого.

Получив разрешение на употребление мяса, парень ухватил ногу обеими руками и, рыча, вцепился в нее зубами. Похоже, последние три дня ему не доводилось радовать свой желудок чем-либо кроме куска черствого хлеба — он пожирал мясо даже глазами, выкаченными так далеко, что казалось, они вот-вот вывалятся из орбит.

Конан же, легко справившись с гусем, допил пиво, положил на стол плату за еду и поднялся. Ему предстоял неблизкий путь, и каждый вздох промедления означал еще шаг вперед пройдохи Леонардаса, увозящего в Вендию Лал Богини Судеб. Если же переводить путь ублюдка в триста золотых, обещанных Сервусом Наротом, то…

Киммериец быстро рассчитал, что каждый его шаг стоит примерно половину медной монеты, а если он едет верхом…

— Постой, брат! — Он был уже в дверях, когда звонкий голос лохматого остановил его.

— Ну? — нахмурясь, сказал Конан.

— Подожди меня, я сейчас!

Варвар пожал плечами и вышел из харчевни. Нет забот, кроме как ждать этого бродягу…

Взяв из рук мальчишки повод (избавившись от Конанова вороного, оборванец тут же снова завопил, призывая новых посетителей), он вскочил на коня и — тонкая рука Трилле легла на его колено.

— Что ж ты? — обиженно произнес он. — Я же просил подождать!

— Уйди! — рыкнул варвар, донельзя раздраженный наглостью парня. Он спас его от стражников и накормил — что еще ему надо?

— Да постой же, — увещевал его Трилле. — Я должен ехать с тобой. Я пригожусь тебе, вот увидишь сам. Знаешь, кто я? О-о-о!.. Ты не знаешь, кто я…

Конан ударил вороного пятками и тот рванул с места как ошпаренный. Через несколько мгновений позади осталась харчевня «Толстяк Шаккон», и оборванец-зазывала, и нахальный бродяга… А впереди — впереди был город Асгалун, который до сумерек следовало проехать весь, дабы ночь провести уже в шемских степях, где никто, никто не потревожит сон киммерийца… Гикнув, Конан еще пришпорил коня, вновь радуясь жизни, ибо нет на свете ничего прекраснее ее…

* * *

…на свете нет ничего прекраснее жизни, да и как может быть? Только живому может доставить радость поцелуй красавицы, первый писк младенца, победа над врагом и возвращение из дальнего похода друга… Ощущение сие жило в сердце варвара и никак не отражалось в его голове. Глубоких мыслей он не признавал, как не любил и рассуждений на высокие темы. Для него все было просто: делай так, как тебе приспичило в этот момент (философ Бенине сказал бы иначе— «как велит тебе сердце твое»), но не торопись. Бывают разные моменты, и не всегда стоит полагаться на свое знание этой странной жизни.

Не всегда Конан бывал справедлив, ибо горячность и чисто варварская взрывная натура его иной раз запросто подавляли разум, кроме того, не всегда справедливость он понимал так, как понимали ее другие. Нынче, например, он мог бы обоих стражников прикончить только за то, что они осмелились потревожить его воплями во время трапезы, и лишь благодушное настроение, наступившее после приема пищи, спасло этих нахалов от дикой и страшной в своем проявлении ярости варвара.

Вряд ли после того его мучило бы раскаяние. Скорее, он забыл бы о тех, кого отправил на Серые Равнины из-за такого пустяка как шум в харчевне — или вспомнил бы, но без сожаления, а с усмешкой. Да, могло быть и так.

Но случалось и совсем иначе. Порой та чаша весов, на коей находилась его справедливость, перевешивала ту, на которой кучкой пепла лежала чужая. Жизнь человека была предметом сего спора. Спасенная варваром от чьей-либо злой воли, эта жизнь оплачивала его счет, обеспечивала равновесие перед богами, и даже суровый Кром не смог бы отрицать величия сына своего.

Сыну же на высокие материи было наплевать. Он вовсе и не думал о спасенных им, как не думал и о погубленных им. Он просто жил — так, как умел; шел туда, куда вела судьба; действовал так, как велела природа. А чувства и объяснения этих чувств — занятие, недостойное воина…

Сумерки наступили, но Конан все стремил вороного вперед, уже по степи. Ветер свистел в его ушах — вольный ветер, вырвавшийся из плотных серых стен города на простор, сейчас сияющий серебром под новорожденным лунным светом. Две-три звезды еще не начали светить в полную мощь; пока они только тлели, и все же свет дрожал в них, постепенно разгораясь, разрастаясь, готовясь к долгой ночи. Вот оно — царство мрака, — грядет, принося с собою страх, озноб, сон и дрему; пробуждая низменные чувства в слабых людях и охотничьи инстинкты в сильных животных.

Слава Митре и прочим богам, в окрестностях Шема не водилось ни диких львов и тигров, ни гнусных гиен, ни змей. Так, пробежит иной раз пума или бродячая собака, коих развелось в последнее время множество, и не только в Шеме. Конана эти животные не волновали. Спал он чутко, и даже мягкий шаг пантеры разбудил бы его в самой середине крепкого сна. Да и верный меч всегда был рядом — не пройдет и четверти мига, как киммериец выхватит его из ножен в случае опасности… То есть даже если б в Шеме водились львы и тигры, варвар не стал бы торопить коня и отказываться от ночлега.

Спешившись возле небольшого холма, вкруг которого валялись охапки свежескошенного сена, Конан соорудил себе из них пахучее ложе, вбил в мягкую, уже похолодевшую без солнца землю колышек и привязал к нему вороного, затем лег. Сон пришел к нему сразу. Сон был плотен и покоен. Ни вздоха тревоги не вырвал он из глотки варвара…

* * *

Но потом в сон этот просочилось нечто странное. То ли обрывки воспоминаний, наяву уже не восстанавливаемые избирательной памятью, то ли предупреждение на будущее — там, в чертогах бога Хипноша, что владеет искусством погружать человека в вязкие теплые болота сна не хуже, чем Конан владеет искусством драться, киммериец не умел понять что к чему.

Он только видел лица, дома и дорогу, долгую, словно жизнь отшельника, ощущал чьи-то прикосновения, слышал голоса, но сам не ходил и не говорил. Хорошо ли было там? Плохо ли? Пожалуй, ни то и ни другое.

Там было никак. Чувства варвара, коих на самом-то деле у него всегда было достаточно, хоть он сам и не готов был в этом признаться даже себе, сейчас спокойно дремали. Сторонний наблюдатель, он ничего особенного не видел в сем сне, хотя он ему и не нравился.

Вот прекрасное лицо Белит, его возлюбленной, погибшей много лет назад. Оно лишь промелькнуло, но Конан точно знал, что тревоги и тоски не отражали темные глаза. Вот равнодушная физиономия старого солдата Кумбара — прошло всего-то две луны с того дня, как киммериец попрощался с ним у стен Мессантии — столицы Аргоса. А вот опять эта дорога… Никого нет на ней, только вдали слышны какие-то тихие голоса…

Внезапно Конан проснулся. Рука его за миг до пробуждения уже легла на рукоять меча. Откатившись в сторону от сенного ложа своего, он черной тенью распластался на земле, готовый в любой момент взметнуть меч и поразить врага. Но сначала нужно было убедиться, враг ли там…

Шаги приближались. Легкие, мерные, они принадлежали не человеку — лошади. Но одна, без седока, лошадь вряд ли появилась бы в степи, где одному только ветру привольно, а потому Конан затаился, дыша совсем неслышно, и вскоре уже разглядел в ночи, в пятистах локтях от холма, всадника, правящего в его сторону.

Вот он сделал остановку на миг и приподнялся в седле, высматривая что-то впереди, заметил вороного, который стоял прямо в снопе лунного света, и направил лошадь к нему. Он не сделал и двадцати шагов, как киммериец, видевший в темноте как кошка, разжал пальцы, прилипшие к рукояти меча, выругался шепотом, и встал.

— Нергал тебя раздери, приятель, — хрипло сообщил он во тьму. — Ты разбудил меня!

 

Глава четвертая. В Эруке

Трилле — а это был он — пришпорил лошадь, и несколько мгновений спустя, радостно, едва ль не со слезой улыбаясь, спрыгнул на землю и бросился к варвару. Он даже сделал попытку обнять его будто старого друга, с коим не виделся лет этак десять, но тот оттолкнул его одним лишь взглядом.

— Ты так и будешь таскаться за мной? — сурово вопросил его Конан, не позволяя присесть.

— А, — махнул рукой лохматый, переминаясь с ноги на ногу и отворачивая глаза от синих льдинок киммерийца, — мне все равно, куда идти, вот я и подумал, что могу сопровождать тебя… Надеюсь, ты будешь рад…

Затем он (видимо, справедливо опасаясь, что как раз Конану не все равно, кто следует одной дорогой с ним, и вряд ли он так уж будет рад такому попутчику) набрал полную грудь воздуха и скороговоркой начал:

— Ты смел и решителен, ты великолепен и силен, о горный орел…

— Но! — Конан поднял ладонь, с брезгливостью останавливая этот поток лести. Досада, охватившая его в первый же вздох, разрасталась, заполняя грудь колючками злобы: одного взгляда на этого бродягу было достаточно для того, чтобы определить его сущность. Обыкновенный прилипала, из тех, что пристают к путешественникам, развлекают их в пути нелепыми выходками, а за сей труд их надобно кормить и поить, да в случае чего еще и защищать. Конан встречал таких и прежде на эту удочку не попадался, но — в глазах Трилле все же посверкивало нечто странное, отличавшее его от остальных; может, именно то высокое происхождение, каковое заметил киммериец сразу…

Бродяга уловил миг замешательства, подался еще на шаг ближе.

— Клянусь всеми богами, ты не пожалеешь, — приложив к сердцу ладонь, горячо сказал он. — Знаешь, кто я? О-о-о!..

— Прочь! — вынес решение варвар. Засим он отвернулся и вновь пошел к своему ложу.

— И чем же я плох? — обиделся Трилле, волочась следом. — Я умен, красив и ловок, я…

— Прочь! — рыкнул Конан. — Клянусь Кромом, воронье гнездо, ты мне надоел!

Парень вздохнул, остановился. А когда киммериец зарылся в сено и захрапел, выбросив из головы существование бродяжки, он сел на землю, устроил подбородок в коленях и вскоре тоже задремал, привыкший, видно, спать в любом положении…

* * *

С первыми лучами солнца Конан открыл глаза. Небо, голубое и чистое, обещало хороший день, душа была свободна, легка, воздух свеж — все вместе создавало чудесное ощущение бесконечности жизни. В этот момент дыхание природы и человека совпали; человек проснулся одновременно с землей, травой и деревьями; природа вошла в его сердце и согрела его.

Киммериец встал. Увы, кроме него и природы, в мире сем существовал еще и бродяга, который тоже сейчас пробудился и хлопал длинными ресницами, припоминая, куда занесло его прошедшей ночью. Узрев его, Конан взъярился. Та благость, что снизошла с небес, мгновенно исчезла, испарилась в сыром воздухе утра.

Он зарычал, медленно, с угрозой, вытащил из ножен меч.

— Полно, дружище, — сиплым со сна голосом пробормотал Трилле, отползая назад. — Я уйду, если ты велишь…

Поднявшись, он отвернулся от киммерийца, пошел к своей лошади. Плечи его согнулись, руки плетьми повисли вдоль боков — парень явно не хотел расставаться с этим огромным мощным мужем, коего почитал уже за друга и покровителя. Но делать было нечего.

Караковая всхрапнула, когда он дернул повод, отворачивая ее морду от сочной травы, и недовольно ударила копытом в землю, когда он запрыгнул в седло. Вороной Конана косил на красавицу кобылу большим фиолетовым глазом, готовый скакать за нею, но хозяин и не думал пока отправляться в путь. Он восседал в копне сена и с аппетитом поглощал жареного петуха, запивая его красным вином из бутыли. То ли он снова забыл о Трилле, то ли нарочно не глядел на него, уверенный в том, что теперь-то парень оставит его в покое и уберется восвояси — еще вчера он воздал долг человеколюбия и накормил этого прилипалу, а потому ныне не считал себя обязанным предложить ему часть своего пайка.

Глубокий вздох наполнил грудь бродяги. Он бросил на варвара последний взгляд и, не увидя и малейшего признака того, что его присутствие замечено и принято благосклонно, тронул лошадь. Он возвращался в Асгалун — город, который так неприветливо встречает бродяг! Впрочем, а кто вообще в этом мире встречает их приветливо?

* * *

Близился вечер. Давно уже позади осталась степь, и полоса чахлого сухого леса, и мутный ручей с кислой водой, и маленькая деревня без постоялого двора. С самого утра Конан ехал, не останавливаясь, раз только позволив коню напиться из деревенского родника. Скоро уже должны были показаться вдалеке стены Эрука — там путник бывал, и теперь предвкушал обход знакомых кабаков и объятия знакомых див, кои пышны формами и добры сердцами. Зелина, Ирха, Саддана, Лила, Дина — черноокие красавицы, умеющие любить мужчину так жарко, что и годы спустя в душе его остается след от языка пламени этой любви… Да, Конан помнил их. Ночи и рассветы в крошечных комнатушках под чердаком кабака, пьяные песни и крики внизу, в зале…

Киммериец ухмыльнулся, представляя угольки глаз юной толстушки Ирхи, кои вспыхнут при виде давнего приятеля так ярко, что вмиг разожгут его страсть, затуманят голову, увлекут в духоту каморки и… Он пришпорил вороного, желая поскорее достигнуть Эрука, этой колыбели любви, пьянства и воровства. Все-таки жизнь прекрасна — так ощущало сейчас его сердце и простор равнины, и близость города, и сухой теплый ветер, толкающий в спину. Прошлого нет; есть только будущее, в тайне которого содержится смысл всей жизни, и к этому будущему стремился сейчас варвар, напрочь позабыв об истинной цели своего нынешнего предприятия.

Он ворвался в Эрук так лихо, что стражники едва успели поймать вылетевшие из его руки золотые. Узкие и кривые, но такие уютные улочки, мощенные серым плоским булыжником, гостеприимно таращились на путника круглыми окошками — окраина города состояла сплошь из деревянных хибарок бедняков, а они затягивали проемы в тонких стенах бычьими пузырями, отчего окна и в самом деле становились похожими на глаза. Унылые прохожие шарахались в стороны, приученные бояться всадников; фонарщики, по большей части люди нервные и озлобленные, ибо их скорбный труд оплачивался не звонкой монетой, а натуральным продуктом, кричали ему вслед и грозили Золотым Павлином Сабатеи, редким ублюдком, насколько знал Конан; девиц в это время здесь вовсе не было, но зато они были в кабаках — туда-то и направлял путник своего коня.

Ближе к центру стали попадаться каменные дома — в основном одноэтажные, приземистые, чванливо отвернувшие от улицы окна в свои внутренние дворы. Тут строились более состоятельные люди, вроде мелкого купечества и судейства. Сам же центр изобиловал роскошными дворцами в два, а то и в три этажа, с золочеными башенками на плоских крышах и вычурными витражами в огромных окнах. Улицы, достаточно широкие для того, чтоб по ним могли проехать плечом к плечу трое всадников, изобиловали кабаками разных видов — от дешевых забегаловок до шикарных двухэтажных таверен, одна кружка пива в коих стоит не меньше отличного кинжала акбитанской стали.

Конан уверенно повернул коня налево от центральной улицы и тут же остановился. Перед ним была дверь того самого кабака, в котором некогда он познакомился с Ирхой и Лилой. Две сестрицы, они отличались одна от другой так, как кошка отличается от слона, как кусок баранины от обглоданной кости, как капля воды от бутыли вина. Пампушка Ирха обладала веселым и легким нравом, умела заразительно хохотать и пить пиво, не проливая его на себя. Высокая худая Лила была мрачна, словно новоиспеченная вдова, зато в любви горяча и ненасытна (хотя пиво она неизменно выливала на платье, что обыкновенно раздражало ее жадных приятелей). Конану нравились обе. Ирха — за милый смех и совершенную непритязательность, Лила — за молчаливость и скромность. Последнее достоинство, правда, гармонично сочеталось со слабоумием, но в шуме дружеской пирушки, а потом в пылу страсти сей порок был не так уж и заметен.

Итак, надеясь на встречу с давними подружками, варвар толкнул тяжелую дверь и вошел внутрь. За эти годы здесь ничего не изменилось. Зал набит всяким-разным людом, гвалт, хохот, и все же хозяин — здоровенный шемит с короткой курчавой бородой, развлекающий посетителей тем, что без усилия гнул подковы и жонглировал двумя кузнечными молотами, — увидел дорогого гостя, радостно кинулся навстречу.

Конечно, он прекрасно помнил этого огромного мускулистого киммерийца, который когда-то шутки ради разогнул все им испорченные подковы, а оба молота привязал к ногам пьяного стражника и швырнул его прямо в пивную лужу, откуда потом несчастный долго не мог выбраться. О, эти чудные, такие веселые забавы! Их помнили многие! Тогда деньги рекой текли в бездонные карманы хозяина, а он, в свою очередь, тоже не скупился, и на столе Конана не переводилось пиво чуть кисловатое и жидкое, но варвар не привередничал, твердо зная, что зато ему не придется платить.

Увы, обеих крошек — Ирхи и Лилы — сейчас тут не наблюдалось. Конан поначалу решил, что они заняты наверху с гостями, и, сев на свободное место за длинным высоким столом, потребовал кувшин пива и солонины с хлебом. Оглядевшись, он увидел новых, еще незнакомых ему див: три грации, каждая размером с молодую свинью, разгуливали меж скамеек и томно льнули к мужчинам, разбавляя их хриплый гомон своими милыми кокетливыми голосками. Правду сказать, варвару давно не приходилось слышать таких диких воплей, кои исторгались из луженых глоток этих малюток.

— Хей, Джалваз! — Он схватил хозяина за полу куртки. — Где Ирха?

— О, господин. — Круглая плутоватая рожа здоровяка скривилась в печальную гримасу. — Бедную Ирху солдаты прикончили в том году. Вот так прямо и всадили меч в сердце! Мы так горевали!..

— Прах и пепел… — пробормотал киммериец и сам удивился острой жалости, что на миг пронзила его грудь. — А Лила?

— И Лилы нет с нами больше! Утопла, бедняжка!

— Где?

— Да в луже! — горестно махнул рукой Джалваз. В глазах его сверкали неподдельные слезы. Срывающимся голосом (ибо ему приходилось кричать, дабы Конан мог услышать его в этом гаме) он продолжал: — Как-то выпила лишку и пошла прогуляться на улицу. А там — упала, носом в самую лужу!..

Варвар помрачнел. Он никогда не заблуждался насчет участи кабацких девиц — все они так или иначе уходят на Серые Равнины прежде срока. Но его собственные подружки?.. Он мотнул головой, отгоняя непривычные ощущения, теснящие грудь, и обратил взор на одну из красоток, что уже направлялась к нему с другого конца зала.

— Милтаха! — заорал сосед Конана слева, который тоже узрел девицу и не сомневался, что она идет именно к нему. — Я жду тебя, крошка!

Киммериец хмыкнул. Весу в крошке было не меньше, чем в нем самом. Сосед же — тощий костлявый парень лет двадцати пяти — в полный рост едва ли достигал мощного плеча Милтахи.

— Кр-р-рошка! — снова проверещал он с видимым удовольствием. — Я прям заждался!

— Замолкни, — басом сказала Милтаха, не удостаивая парня взглядом. Тяжелая рука ее легла на руку Конана. — Пойдешь со мной, варвар?

Черные, с теплым желтоватым отблеском глаза ее в упор смотрели на гостя, и он наконец почувствовал, что в груди его стал таять кусок льда, возникший после рассказа хозяина о трагической гибели Ирхи и Лилы.

— Пойду, — кивнул он, притягивая красотку к себе.

Она села, улыбнулась ему одними губами, и лихо опрокинула в большой рот пиво из его кружки. Утробно булькнув, пиво исчезло в ее глотке, а варвар жестом подозвал взмыленного слугу и велел принести еще пару кувшинов.

— Что ж ты, Милтаха, — обиженно сказал сосед Конана. — Прошлой-то ночью со мной была, а нынче что?

— Нынче с ним буду, — трубно объявила девица и прилепилась щекой к плечу киммерийца.

— А я?

— Мелок ты, парень. Крутишься, точно вошь, а толку и нет.

Конан, дабы из мужской солидарности сдержать смешок, вгрызся в ломоть солонины, а сосед его засопел и умолк, оскорбленный и униженный.

— Хей, варвар, — жарко зашептала Милтаха в ухо нового приятеля. — Как называть тебя?

— Конан.

— Из Киммерии?

— Угу-м…

Конан допил пиво, чувствуя, как лед в груди совсем растаял, потеплел и вроде даже начал закипать. Горячее дыхание и пышные формы красотки, облепившие его правый бок, способствовали тому или крепкое пиво — варвар не знал, да и не хотел знать. Только одна мысль брезжила сейчас в его размягченном мозгу: спать, и лучше всего с Милтахой. Он уже забыл про Ирху и Лилу, что подарили ему тут столько прекрасных, буйных и страстных ночей; он забыл про остальных див, коих на дорогах и бездорожьях встречал множество — иные были милы и только, другие… Но в этот момент он забыл также и про других — про Белит, Карелу, Алму…

Тяжело поднявшись, киммериец рывком поставил на ноги свою красотку.

— Идем, — мутным взором оглядывая ее лицо, произнес он.

Милтаха облегченно вздохнула (бывало, вино и пиво сваливали ее нового приятеля с ног раньше, чем она успевала затащить его наверх, в постель), крепко сжала его ладонь своими широкими, по-мужски сильными пальцами, и, плотно прижимаясь к нему округлым тугим бедром, пошла за ним, про себя удивляясь тому, что он так хорошо знает дорогу. Прежде она не видала его здесь, а не заметить не могла… Впрочем, думы сии не особенно занимали сейчас Милтаху. Еле сдерживаясь, чтобы не прибавить шаг и не ринуться по лестнице бегом, она с восторгом обозревала бронзовую мощную шею варвара, широкие плечи, на которых лежали пряди черных прямых волос, твердый подбородок, иссеченный белыми шрамами, длинные пушистые ресницы… Целую ночь с мужчиной, а не с пьяным развратным сусликом! — она завидовала самой себе. Целую ночь!

Милтаха не выдержала и, взревев, рванула наверх, увлекая за собой Конана.

* * *

Мрачный, как предгрозовая туча, варвар спустился в зал. Ночь он почти не спал, взятый в плен новой девицей Джалваза, а потому пропустил рассвет, и утро, и даже полдень. Солнце уже вышло из зенита, когда он наконец открыл глаза и обнаружил себя в залитой светом комнатушке, рядом с храпящей горой по имени Милтаха. Он вскочил, кляня себя, это злачное место и почему-то рыцаря Сервуса Нарота, быстро облачился в свое запыленное одеяние и ринулся вниз.

Хозяин, присматривающий сейчас за работой слуг, увидев его еще на лестнице, радостно осклабился. Днем в его кабаке обычно бывало пусто и тихо, а потому он мог позволить себе уделить больше внимания давнему, хорошо знакомому посетителю.

— Пива, господин? Вина? Баранины? — Огромные ручищи Джалваза были по обычаю сложены на груди — в знак особого расположения к гостю.

— Пива, — хмуро бросил Конан, проходя к столу.

Сколько дорог отмахал Леонард ас за то время, пока преследователь его спал глубоким сном? Не добрался ли он уже до самой Вендии? А может, он решил изменить направление пути и сейчас правит в Стигию, или Замору, или Офир? Наверное, зря он не захватил с собой астролога… Но эта мысль, только мелькнув, сразу пропала. Уж лучше такой попутчик, как тот бродяга, чем брюзгливый старикашка…

Но как же Конан мог проспать? В темной злобе, обуявшей его всего, он осушил кувшин доброго темного пива закусывая ломтем свежего хлеба с бурой хрустящей корочкой; оторвал кусок от бараньей ноги и проглотил его, остальное сунул в дорожный мешок — его собственная снедь уже была на исходе.

Наконец он решил, что нагонит упущенное время — будет ехать всю ночь напролет, без остановки, — и тихая злость на себя самого, на леность и беспамятливость понемногу начала растворяться. Душою киммериец уже был в пути…

— Пива! — зычно заявил он хозяину, который издали смотрел на него с умилением, но приблизиться и заговорить не решался.

Тот осветился радостной улыбкой, сам бросился исполнять приказание дорогого гостя, сердито цыкнув на слугу, что вздумал его опередить.

В ожидании пива Конан осмотрел зал. За годы его отсутствия здесь мало что изменилось. Поставили новые — длинные и кривоногие — столы, а удобные табуреты сменили на скамьи; вместо одного светильника, чей свет прежде никогда не достигал дальних углов, повесили шесть; стали чище мыть полы — вот, пожалуй, и все.

Скрипнула дверь, тронутая чьей-то неуверенной рукой. Взгляд варвара переместился на щель, в кою хлынул поток дневного солнечного света, и… Яростный рык вырвался из его глотки, заставив хозяина и слуг всполошено дернуться и открыть рты. На пороге, освещенный, словно некое божество, яркими лучами, стоял бродяга Трилле и смущенно щурил на киммерийца наглые голубые глаза.

— Пшел! — дурными голосами заорали Джалваз и его слуги, видя, кто именно вызвал такой гнев у дорогого гостя. — Пшел прочь!

Но Конан, совсем недавно прогонявший парня такими же словами, вдруг ощутил в душе явное раздражение, и направлено оно было вовсе не на Трилле.

— Прах и пепел… — прорычал он, поворачивая голову к хозяину. — Занимайся своим делом, приятель! А ты… — взор его снова обратился к бродяге, — подойди.

 

Глава пятая. Дальний путь

Пораженные таким неожиданным заступничеством, хозяин и слуги отвернулись, по мудрому совету киммерийца занялись своими делами. А бродяга прошел через зал и смело уселся за его стол.

— Пей, — разрешил Конан, подвигая парню початый уже кувшин с пивом.

Лохматый не заставил себя долго упрашивать, а вцепился костлявыми пальцами в пузатые бока кувшина и начал шумно хлебать живительный напиток, повизгивая от удовольствия.

Конан же, нахмурив брови и уставя глаза в стол, усиленно размышлял. С одной стороны, сейчас он хотел избавиться от этого парня больше, нежели прежде, ибо подобная навязчивость становится подозрительной. Проще всего, конечно, было прикончить его — сие средство самое верное. Но убивать бродяг варвар всегда считал делом недостойным истинного воина, сродни расправе с малым или старым. А с другой стороны… Он не мог понять, каким образом парень сумел найти его в городе. Судя по всему, он обладал недюжинными способностями. В сыске ли, в чутье ли, все равно. Стало ясно, что если уж он прицепился к Конану так намертво, то есть тому какая-то причина…

— Ну, брат, утешил, — отрываясь от кувшина, молвил Трилле. — Еще б хлебца краюшку…

Конан молча вывалил из дорожного мешка всю снедь и отправился на кухню к Джалвазу пополнить запасы, раздражение и злость, теснившие грудь с того самого момента, как парень появился в дверях кабака, чуть утихли, но он чувствовал, что вот-вот разгорится яростный огонь, и тогда — тогда он забудет все правила воина и отправит наглого бродяжку гулять по Серым Равнинам, просторы коих необозримы, и даже сонмы теней умерших не истопчут там все тропы…

Хозяин, пораженный до глубины души добротою сурового варвара, набил его мешок мясом и хлебом под завязку и с поклонами принял в уплату два золотых.

К тому моменту, когда Конан вернулся к столу, Трилле уплел остатки бараньей ноги, полкаравая и теперь, хрюкая, допивал пиво из кувшина.

— Клянусь Кромом, парень, — пробурчал киммериец, усаживаясь на свое место, — жрать ты горазд…

— О-о! Я много чего умею!.. — перебил его лохматый, довольный хотя б и такой похвалой.

— И языком молоть тоже горазд, — нахмурясь, продолжил Конан. — А на что еще годен?

— Я скажу тебе…

Разомлевший от еды и потерявший бдительность Трилле сунулся к уху варвара и быстрым шепотом затарахтел:

— Носом, как волчище, чую — так и тебя в этой дыре отыскал! До Эрука добрался, по улицам проехал, кабаки обнюхал, и вот — я здесь! А еще… — Он понизил голос и совсем прилепился к Конанову уху: — Еще я… Повелитель Змей!

Этого Конан уже вынести не мог. Развернувшись, он отвесил болтуну такую затрещину, что тот кубарем скатился со скамьи и грохнулся на пол, к великому удовольствию Джалваза и слуг.

— Шакалье дерьмо! — уставясь на поверженного лохматого, сквозь зубы процедил варвар. — Отрыжка Нергала, репей, недоумок…

— Я не репей, — с достоинством ответствовал Трилле, подымаясь и отряхиваясь. Удар судьбы (на сей раз судьба действовала рукою Конана) он снес мужественно, как и подобает бывалому бродяге, коего каждый считает своим долгом обидеть. — Я сказал тебе правду, о варвар. А не веришь — проверь.

— Как? — Киммериец начал остывать и уже с интересом взглянул в такие грустные сейчас голубые глаза нового знакомого.

— Едем!

Трилле был настроен решительно. Мотнув головой в сторону двери, он твердым шагом двинулся вперед, не оглядываясь, как будто был уверен, что Конан последует за ним.

Подивившись про себя такому необоримому нахальству, варвар все-таки встал, закинул за спину дорожный мешок и тоже пошел к выходу. Как бы там ни было, а этот парень начинал ему нравиться…

* * *

Синяк на скуле Трилле расцветал, разрастался, наливался красивыми фиолетово-багровыми оттенками. Одно лишь печалило лохматого: его прекрасный голубой глаз заплыл и почти совсем закрылся, и теперь узнать о его внешнем великолепии можно было только по второму глазу, который, к счастью, остался невредим. Но Конана он не винил. Не он первый и не он последний так отреагировал на его признание. Конечно, простому человеку, рассуждал Трилле, нелегко поверить, что с ним рядом находится не кто иной, как сам Повелитель Змей, Несравненный, Могущественный, ну, правда, ныне несколько потрепанный и потасканный.

Стремя свою караковую, уведенную от стен кабака в Асгалуне, к степям Шема, новый знакомец варвара постепенно обретал душевный покой. Он уже не сомневался, что грозный, такой могучий и огромный киммериец возьмет его с собой. Он чувствовал, что некая цель ведет его вперед, и по опыту знал, что путь к цели никогда не бывает легок и спокоен. Конану необходим спутник, а ему, Трилле, необходим покровитель. Он устал маяться в одиночку в большом жестоком мире, он хотел отдохнуть.

Между тем уже близились сумерки. Небо из голубого стало серым, солнце оседало, готовясь освободить место луне. На горизонте возникли пухлые белые облака — за ними шла ночь. Ветер усилился; по степи побежали волны, золотом расцвечивая бескрайний серый простор.

Бродяга резко осадил кобылку, повернулся к Конану. На тонких губах его играла странная полуулыбка, а в глубине голубых глаз сверкал черно-красным раскалом вытянувшийся зрачок.

— Остановимся здесь, — сказал он, соскочил с лошади и, бросив повод, пошел дальше пешком.

Караковая удивленно посмотрела в спину новому хозяину, потом опустила голову и принялась щипать степную траву. Вороной Конана, также брошенный на произвол судьбы, последовал ее примеру.

Молча шагал киммериец вслед за бродягой, в душе проклиная собственную мальчишескую дурость. Всякий другой удавил бы этого наглеца на месте и со спокойной совестью мог продолжать путь. Он же, завлеченный его обещанием показать свои удивительные способности, не только не убил его, но еще и потащился за ним как праздный простолюдин на балаганное зрелище! Тьфу! Давно Конан не был так зол на себя самого.

— Здесь… — буркнул Трилле, останавливаясь.

— Почему здесь? — насмешливо спросил варвар, свысока глядя на хвастуна.

— Все равно. Можно и дальше отойти.

— Тьфу! — Конан и не думал скрывать своего раздражения.

— Лошадей жалко, — туманно пояснил бродяга.

Он подошел к киммерийцу и носком рваной сандалии очертил вокруг него нечто вроде круга, всего лишь примяв траву, потому что земля не проглядывала сквозь плотный ковер растений. Затем отошел на несколько шагов в сторону и сел, скрестив ноги.

Бормоча проклятия, Конан тоже сел. Хорошо, что его не видят сейчас братья-пираты! Их предводитель, суровый, неустрашимый и резкий, как штормовая волна, высиживает тут бездельником и глазеет на такого же кретина… Глубокий вздох наполнил грудь варвара. Что и говорить, болтливый воришка, перекати-поле, наглец и хитрюга сумел-таки заинтересовать его. Но — Митра свидетель — не раз в пути к Конану привязывались оборванцы, и не было еще случая, чтоб потом он об этом жалел. Он вдруг вспомнил шемита Иаву, рыжего талисмана Висканьо, оборотня Майло… Да, он бы с радостью встретился с ними снова… Увы, жизнь развела их по городам и странам, и только он, Конан, все бродит по дорогам огромного мира в поисках славы, богатства и любви…

Пусть, решил он, пусть этот парень идет с ним — даже если он и не владеет заклинаньями змей. Слава богам, киммерийца еще не подводило его чутье, основанное на опыте и общении с разными людьми, и теперь не подведет.

Чуть оттаяв, он посмотрел на Трилле более благосклонно, и тут1 же сморщился неприязненно: лохматый крепко зажмурил глаза, весь скрючился и, дрожа и потея, бормотал какую-то чушь на незнакомом варвару языке. «Тьфу!» — хотел сказать Конан, но в этот же момент слова замерли на его губах.

Издали послышался тревожный всхрап лошадей, а отовсюду — сзади, слева, справа — мерзопакостное хоровое шипенье. Высокая трава буйно колыхалась уже не под дыханием ветра, а от тел сотен гадов, ползущих в ней. Вот почти у самых ног киммерийца сверкнула блестящая черная лента, поднялась, крошечными злобными глазками в упор разглядывая человека, дернулась к нему, но не смогла преодолеть очерченного Трилле круга. И тут же возле нее закопошилась еще одна тварь, потом еще одна, еще…

Разных размеров и видов, змеи ползали в траве, свивались в клубки, шипели — никогда прежде Конан не видел такого скопления этих Нергаловых отродьев, а увидев, почувствовал нечто вроде смятения: ему одновременно желалось выхватить меч, изрубить в лапшу гадов, убежать и врезать в здоровый пока голубой глаз бродяги. Но ни того, ни другого, ни третьего он не сделал. Заворожено глядя на богопротивное действо сие, он начинал понимать, какого спутника послал ему Митра (или Кром).

— Смотри, брат! — весело сказал Трилле, которого танцы змей только забавляли. — Глухая гадюка! Вот не знал, что они водятся в Шеме! У ней хвост раздвоен, и кидается она прямо из-под ног!

Конан не разделял восхищения лохматого. Гадюку, что бросается прямо из-под ног, стоило, по его мнению, изничтожить на месте, а не млеть от умиления, но — здесь хозяином был не он. Подняв глаза на парня, он с отвращением узрел в его руках длинную белесую змею, обвившуюся вокруг тонкой его шеи и свесившую плоскую голову к его рту.

— Тьфу! — в сердцах сплюнул варвар, отворачиваясь.

— А это… — видимо, Трилле решил доконать нового товарища, — уж, но ядовитый. Он живет под…

— Хватит! — прервал Конан зарвавшегося натуралиста. — Убери отсюда гадов, пока лошадей не пожрали!

Лохматый покорно кивнул, сложил губы трубочкой и засвистел — тихо, переливчато. Именно так, насколько мог помнить Конан, свистят настоящие заклинатели змей, но не прогоняя их, а, наоборот, призывая. Тем не менее твари стали расползаться; уж, извиваясь, протащился по руке Трилле вниз, там вытянулся в стрелу и скоро исчез в траве. Через пару всего мгновений в округе стало чисто. Киммериец подавил облегченный вздох и встал.

— Ехать пора.

— Угу, — сказал бродяга отсутствующим голосом, уставясь в одну точку на горизонте. То ли жалко ему было расставаться со змеями, то ли некая мысль посетила его в этот миг, но он не тронулся с места, пока Конан не поднял его за шиворот и не поставил на ноги. Тогда он тоже вздохнул — не облегченно, а страдальчески — и поплелся за варваром, который уверенно шагал впереди, ничуть не опасаясь новой встречи с гадами.

Лошади, оставленные ими посреди степи, стояли беспокойно: подымали морды к небу и ржали, перебирали ногами. Как видно, змеи обползли их стороной, но чуткие животные ощутили их незримое присутствие здесь.

— Куда мы? — спросил Конана очнувшийся наконец Трилле.

— В Вендию, — коротко ответил киммериец, легко взлетая на вороного.

Парень пожал плечами, кряхтя, забрался на свою караковую.

— Не близко, — сказал он не то осуждающе, не то уважительно.

— Можешь оставаться! — ухмыльнулся жестокосердый варвар, ударил коня пятками и поскакал по степи, уже начинающей темнеть, ибо только половина солнца освещала землю в это время.

Повелитель Змей в нерешительности посмотрел назад, потом на Конана, потом опять назад. В Вендию? Не близко… Однако превозмог себя, лень свою, которая, на удивление, присуща всем почти бродягам, и подался вслед за Конаном — только черной точкой он виделся уже вдалеке…

* * *

К утру он совсем обессилел. Ехали медленно, то шагом, то рысью, и остановок не делали вовсе. Киммериец казался парню выкованным из железа: суровое лицо его с грубыми правильными чертами не выражало ровно никаких чувств, спина была пряма, взгляд чист. Зато Трилле едва удерживался в седле. Он чувствовал, как бледен, как согнулись плечи словно от тяжелой ноши; в глазах его рябило, а ноги в бедрах тряслись, как у дряхлого немощного старца. Сколько раз за ночь принимался он благодарить Митру и всех богов за то, что послали им такую милость в виде лошадей. Пешком он точно не смог бы пройти весь день и всю ночь без перерыва. А Конан — тот смог бы…

В начале пути — после представления со змеями — они потолковали немного. Так бродяга выяснил, что новый товарищ прозывается Конаном, что родом он из холодной северной Киммерии, что лет ему тридцать и еще один (на целых пять больше, чем ему, Трилле). Иных сведений выудить из варвара ему не удалось. На вопрос о цели их нынешнего предприятия он лишь ухмыльнулся, а ответить — не ответил. И о жизни своей поведать не пожелал. Пожалуй, последнее обстоятельство огорчило парня более всего. Мотаясь по свету, он привык рассказывать сам и слушать других, так что к двадцати шести годам различных правдивых историй в запасе у него было полно. Это приносило не только удовольствие, но и хлеб. Длинными зимними вечерами, когда бродягам живется совсем худо, Трилле за похлебку и горбушку вдохновенно посвящал хозяина постоялого двора и его гостей в тайны и приключения путешественников, описывал красоты и обычаи далеких стран, без приукрашивания передавал легенды и сказки разных народов. Два, в лучшем случае, три дня на этом можно было продержаться. Потом хозяину надоедало слушать одно и то же и он, если гости не заступались, прогонял рассказчика вон, хоть в мороз, хоть в пургу — торговые люди не жалостливы, вон Конан — уж на что варвар, а и тот в кабаке в обиду не дал, накормил…

Мысли путались в голове бродяжки. Он то принимался дремать в седле, то, едва не свалившись, выпрямлялся и какое-то время сидел ровно, словно палку проглотил. Усталость постепенно овладевала им; все члены ослабли: пальцы отказывались держать повод, голова норовила упасть на плечо, а глаза, раз закрывшись, и вовсе не желали открываться. Когда первый, еще невидимый луч солнца высветил равнину Турана с чередой гор по правую сторону, Трилле все же уснул. Ему снился город. Большой и шумный, с красивыми домами и добрыми жителями… Может, то была его родина? Кто знает…

* * *

Только у стен Замбулы — суматошного туранского города — Конан заметил, что спутник его крепко спит, и, надо сказать, заметил вовремя. Как раз в этот момент Трилле начал валиться с лошади и непременно упал бы на землю, да еще, может быть, запутавшись в стремени, расшиб голову, если б железная рука варвара не подхватила его. Тут же пробудившись, парень захлопал глазами, пока не в силах уразуметь, где он, почему и с кем, но уже напугавшись до полусмерти, — не сосчитать, сколько раз сон его прерывался пинком либо бранным словом.

— Конан?

— Нет, Илдиз Туранский, — ворчливо ответил киммериец и снова пустил коня вскачь.

Повелитель Змей, измотанный и сонный, погнал свою караковую следом, в душе проклиная себя за то, что все-таки добился своего и прилепился к этому киммерийцу — сам бы он от Эрука до Замбулы сделал не меньше десятка привалов, а с Конаном пришлось ехать без остановки. Вдруг страшная мысль поразила бродягу в самое сердце: а что, если железный варвар решил вовсе нигде не останавливаться, пока не доберется до Вендии? Холодный пот выступил на челе лохматого. Нет, такого испытания он точно не выдержит.

Решив положиться во всем на судьбу, Трилле догнал спутника. Ворота Замбулы уже распахнулись, и первые приезжие уже входили и въезжали по прямой мощеной дороге в город. Здесь были торговцы, охотники, крестьяне с возами визжащей живности на продажу, путешественники, калеки-побирушки… Всего около двадцати человек, что для Замбулы, в общем, было мало. Обыкновенно у этих ворот с ночи толпилось не меньше полусотни всякого сброда, клянча друг у друга хлеб да медяки и умоляя стражников впустить их сейчас, а не утром.

— Конан… — робко обратился лохматый к варвару. — Может, заедем в кабачишко? Жрать охота…

— Тебе б только жрать, — буркнул Конан, сам только и мечтающий еще с полуночи о сочном куске жареной баранины и кружке доброго пива. — Заедем сейчас…

Верный своему решению ехать без остановки, он пожалел время и на еду. Можно было б достать из дорожного мешка снедь, прихваченную в Эруке, но киммериец приберег ее на тот случай, когда они окажутся вдалеке от людных мест и негде будет достать еды. Впрочем, ломоть хлеба он все же выудил со дна мешка и разделил со спутником. Правда, было это еще до темноты…

В первом же встречном кабаке они подкрепились — причем Конан опять был поражен прожорливостью Повелителя Змей, смолотившего зараз три миски лапши, рыбью похлебку, седло барашка, лепешку величиной с колесо телеги и головку сыра, — а затем за один лишь золотой купили комнату до полудня.

Обстановка была скудна, но на большее никто и не рассчитывал. Тахта, затянутая истрепанным покрывалом, досталась Конану, грязный дощатый пол — Трилле. Увы, пришлось обойтись без стола и табуретов, потому как их тут вовсе не было. Да и вообще ничего не было — одна тахта.

Не сетуя, не суетясь, спутники быстро улеглись на свои места и, совершенно не замечая шума улицы, до-; носящегося сюда через маленькое окошко без стекла, мгновенно уснули. Трилле опять снился город.

 

Глава шестая. Ведьма

После полудня спутники уже выезжали из Замбу-лы. Первое время, отдохнувшие и сытые, гнали коней, потом, когда далеко позади остались стены города, поехали шагом.

— Конан, — не выдержал долгого молчания бродяга. — Скажи, ты бывал прежде в Вендии?

— Бывал, — благосклонно ответствовал киммериец.

— А я — нет…

— Где ж ты научился заклинать змей?

— Я не заклинатель, — помотал головой Трилле. — Я — Повелитель. Так сказал мне один мудрый человек. Давно… — И, видя, что Конан готов его слушать, продолжал: — Занесло меня однажды в Пустоши Пиктов. Лето уж прошло, холод, дожди, под ногами хлябь — так, верно, на Серых Равнинах, думал я, и — клянусь всеми богами (своего-то бога у меня нет), очень не хотелось мне попасть туда. Слыхал я, оттуда еще никто не возвращался к людям…

Протопал я день, другой… Ночи зябкие, на мне рваная куртка, штаны полотняные — и только. Промерз до самых костей. Что делать? А тут еще с дороги сбился. Попал в самые что ни на есть Боссонские Топи. Куда ни ступишь — кругом вязко, того и гляди, вовсе провалишься с головой. Присел я на кочку (задница сразу намокла, но мне уж все равно было) и размышляю. Направо пойду — болото. Налево — болото. Назад — море Запада, еще хуже, чем болото. А вперед… Я и так шел вперед.

И тут вдруг из-под ноги моей выползает страшенная змеища. Толстая, что твоя рука, склизкая и головастая. Правду сказать, я не то что не видал таких прежде, а и не слыхал даже, что они есть.

— Каких только гадов не наплодил Нергал, — согласно кивнул варвар, с интересом слушавший рассказ Трилле.

— Угу. Так вот, подбирается ко мне эта тварь, голову поднимает и прямо мне в глаза смотрит. И знаешь, Конан, странное дело: змей я до того пару раз издалека видел, а страха нет во мне. Чувствую, что нет. Уж кого я только не боюсь! И медведей, и волков, и тигров… Ладно, признаюсь тебе… Всех я боюсь, даже мышей и зайцев. А тут смотрю на гадину болотную, и хочется мне руку протянуть и гладкую кожу ее потрогать… Я и протянул.

— Ну?

— Ничего. Свернулась у моих ног в клубок и лежит. Но тут я совсем окоченел от холода. Встал, да и пошел дальше. Оглянулся — она вслед мне смотрит… Прошел еще чуть и снова на змею наткнулся. Длинная и тонкая, вроде пояса. Перешагнул и иду себе…

Конан заскучал. Откровенно зевнув, он отвернулся от спутника и стал вглядываться вдаль в надежде увидеть стены Кутхемеса. Нет, кроме равнины, он ничего не видал — к городу они должны были подъехать лишь к самым сумеркам, а то и ночью.

— Едва выбрался из одного болота, как тут же в другое попал. Увяз по самую грудь, зацепиться не за что. Вот, думаю, и вышел я на ту тропу, что ведет к Серым Равнинам… Знаю, что дергаться нельзя — еще глубже затянет. А как быть? Распластал руки по вонючей жиже, замер, жду… Чего жду — не знаю. Может, чуда, может, человека какого… К богам обращаться боюсь: вдруг не того назову, которому в моей стране поклоняются. Знать бы, откуда я родом… Вот тебе хорошо — у тебя Кром есть. Какой-никакой, а все ж… Конан не мог позволить, чтоб о его боге отзывались так небрежно. Пусть этот безродный бродяга сколь ему угодно бранит Эрлика, Имира, Ханумана и прочую шушеру, но — не Крома.

— Вся великая Киммерия почитает Крома, — поучительно произнес он, не испытывая, впрочем, особого негодования. — И ты, шакалий хвост, прикуси язык, не то мой меч отхватит тебе его до глотки.

— Хорошо, — покладисто кивнул Трилле, готовый провозгласить Крома хоть властелином всего мира — лишь бы его новый приятель остался им доволен. — Так вот, раз уж так получилось, что богов у меня нет, я сидел в болоте молча, смотрел в темнеющие небеса и думал о будущем, коего лишился — теперь уж навеки. Я думал о… Проснулся ли в душе твоей интерес к моим мыслям?

— Не проснулся, — сурово отринул варвар любезное предложение спутника ознакомиться с его размышлениями перед гибелью, выраженное столь изысканно.

— Тогда я расскажу тебе о том, что случилось в тот момент, когда я погрузился в это дерьмо по горло. Сижу, скучаю, мерзну… И вдруг… «Держи-ись!»

Трилле заорал так внезапно и так пронзительно, что обе лошади захрапели и встали, видимо, ожидая нападения, а Конан выхватил меч и совсем уж было приготовился к бою, как понял тут, что сей вопль являлся лишь естественным продолжением рассказа. Подавив гнев, он смерил парня холодным взором синих глаз и с философским спокойствием заметил:

— Будешь орать — сверну башку.

— Угу, — согласился Трилле с таким справедливым решением. — Но не я крикнул… — Он покраснел от напряжения, собираясь снова заорать, да вспомнил об угрозе спутника и тихо сказал: — «Держись…» Пойми, брат, в тишине болот слабый старческий крик показался мне диким визгом. Я вздрогнул, осторожно повернул голову… На краю трясины стоял человек в длинном сером балахоне, с седой бородою и бледными голубыми глазами, слезящимися от старости. Он протянул мне клюку, за которую я уцепился обеими руками, и довольно легко вытянул меня на твердое место.

Лишь только я смог снова соображать (а до того страх подавил во мне сию исключительную способность, и наверняка мысли мои во время сидения в болоте не отличались стройностью и глубиной); так вот, лишь только я смог соображать, как без труда догадался, что передо мной не кто иной, как друид — мудрец и колдун, которого пикты почитают более вождя своего. Он пригласил меня в свою хижину — оказалось, что я прошел в стороне от нее шагов пятнадцать, ибо стояла она на самом краю болота, скрытая в зарослях чахлых, но густых кустарников. Там, у огня, пока сушилась моя одежда, он поведал мне… О, брат мой, проснулся ли наконец в душе твоей интерес к умственным беседам?

— Не проснулся, — с отвращением отказался Конан, желающий слушать только саму историю, но никак не рассуждения.

— Тогда я миную первую часть его долгой речи и сразу перейду ко второй, совсем короткой. Протягивая мне чашу с неким крепким и терпким, но весьма горячительным напитком, он на миг посмотрел в мои глаза и вдруг… Лицо его изменилось. Удивленно подняв брови, он рукою повернул мою голову за подбородок к свету и начал пристально в меня вглядываться! Я терпел, хотя мне было неприятно: точно так посту пил со мной в Аквилонии один блонд, проклятый судейский… Держал за подбородок и рассматривал, а потом упрятал в подвал на две луны — за бродяжничество. А кто сказал, что бродяжить нельзя? Митра? Эрлик?

Тут маленькое происшествие прервало его повествование. Припомнив обиду и свои ощущения, испытанные в темнице, Трилле распалился. Голубые глаза его гневно засверкали, а уши запламенели, как флажки на купеческой галере. Размахивая руками и подпрыгивая в седле, он вдруг свалился с лошади и некоторое время лежал на земле без движения, тщетно ожидая помощи от Конана. Но, поскольку тот даже не обернулся, Трилле помог себе сам. Вскочив, догнал свою караковую, запрыгнул на нее и как ни в чем не бывало продолжал рассказ — правда, теперь он старался не шевелиться вовсе.

— Старец долго разглядывал мою физиономию, так долго, что шея моя онемела. Потом встал, собрал в горшок какие-то корешки, коими завешаны были стены его ветхой хижины, залил их водой и повесил над огнем. Пока вода не забулькала, он не сказал мне ни единого слова и не отвечал на мои вопросы. Помешав свое варево, он добавил туда несколько капель того горячительного напитка и велел выпить до дна.

Не скажу, чтоб вкус у этой ослиной мочи был так уж приятен, но я выпил. После этого он снова всмотрелся в мои глаза.

«Ну, мальчик, — молвил он вдруг тихо и как-то печально, — боги наделили тебя странным даром… Нет в жизни твоей ни любви, ни славы, ни золота. Нет покоя, но нет и войны. Ты — Повелитель Змей…» Я сморщился. «Змей? Вот еще! — отказался я от столь сомнительного титула. — Ежели ты, старик, скажешь, что я утерянный в младенчестве сын короля Бубабундии, я, может быть, и запрыгаю от счастья. Но что мне делать со змеями? Я терпеть их не могу, как, впрочем, и всякую другую живность…»

Он выслушал меня с улыбкою. «Что-то не слыхал я о такой стране — Бубабундия…» Я рассердился. «И что с того? Я тоже не слыхал. Не путай меня, старик. Что ты там бормотал о змеях?» Он снова стал серьезен и печален. «Да, мальчик, ты — Повелитель Змей. Таких, как ты, во всем мире трое. Вы никогда не встретитесь, ибо судьбою сие не загадано, да и не нужны такие встречи ни тебе, ни им…» Я опять показал себя неучтивцев и грубо перебил друида: «Нергал их забери, остальных. На кой они мне? Скажи лучше, что мне делать со змеями?» Он пожал костлявыми плечами:

«Пусть подскажет жизнь. Знай одно: в трудный момент ты можешь воспользоваться своим даром, но не спеши продавать его за золото. Любой — запомни это, мальчик, — любой дар теряет силу, если пускать его в продажу…» Вот, пожалуй, и вся история, — неожиданно закончил Трилле. — Друид вывел меня из болот, показал дорогу к Зингаре…

— А дальше? — Конан не любил, когда рассказ кончался так обыденно.

— Там, в Кордаве, зингарской столице, я познакомился в кабаке с одним змееловом, и он, выпив пару бутылей кислятины, поведал мне о видах и повадках змей… Потом выдался случай проверить, правду ли говорил друид…

— Что за случай?

— Да ты ж видел, — улыбнулся Трилле.

— Вздор! — резко бросил Конан. — Откуда ты мог знать, как собрать гадов со всего Шема, если прежде не пробовал?

— Богам ведомо, — неожиданно сурово и чуть торжественно ответил парень.

— Вздор!

Будь Трилле хоть трижды Повелителем Змей, киммериец не мог поверить, что он так уверенно созвал этих тварей со всей округи в первый раз.

Что-то дрогнуло и будто очнулось в душе моей тогда, — попытался объяснить Трилле. — Я вдруг почувствовал, что простого моего желания будет достаточно для того, чтобы они услышали мой призыв…

Он умолк, понимая, что неубедителен. Впрочем, Конан, хотя и покачал головой, выражая таким образом сомнение, спорить более не стал. В самом деле, на свете столько странного и необъяснимого — есть ли смысл не верить?

Солнце в преддверье скорого ухода палило яростно рассылая лучи во все стороны, проникая ими во всё уголки земли, так что и под деревами почти не было тени — она растворялась, плавилась под ярким оком благого Митры. Разморенные путешественники уже не имели сил продолжать беседу. Ленивые сонные мысли вяло бродили в их нагретых солнцем головах, а веки наливались тяжестью и норовили закрыть глаза.

Трилле сначала храбро боролся со сном, но вскоре бросил эту воистину бесполезную затею. Уронив подбородок на грудь, завесив лицо космами, он сладко задремал. Ноги его и во сне крепко сжимали тугие бока караковой, которая послушно брела рядом с Конановым вороным и больше не делала попыток уронить седока.

То же и киммериец. Он не спал, хотя перед глазами его кроме зеленой безбрежной равнины то и дело мельтешили обрывки прошлых, давних и вчерашних снов. Явь, перемешанная с дремотой, словно старое доброе вино, перемешанное с прокисшим пивом, разжижала кровь, ударяла в голову дурным хмелем, и тягучая, очень длинная, без начала и конца, совершенно непонятная мысль копошилась в мозгу, заполонив собою все его лабиринты — так, наверное, люди сходят с ума. Вот что внезапно пришло на ум варвару; вот отчего он вздрогнул и проснулся — на одно лишь мгновение, но и того оказалось достаточно, чтоб поднять глаза и увидеть полыхающее вдали зарево…

Сон перепуганным перепелом взлетел ввысь. Конан приподнялся в седле, желая рассмотреть подробности происходящего, и действительно различил узкие, тянущиеся к небу языки пламени, черные точки, бывшие в нервном движении как потревоженные муравьи, а также высокое голое дерево — либо столб — вкруг которого и бушевал пожар.

— Хей, змееныш! — Варвар грубо ткнул кулаком в плечо мирно дремлющего спутника.

— А? — Растерянно хлопающий длинными пушистыми ресницами Трилле был сейчас прелестен, и если б рядом с ним ехал не Конан, а юная девица, она всенепременно бросилась бы ему на шею и расцеловала, несмотря на снедающую сердце тревогу. Известно, что нрав женщины таков: будь она хоть на волос от Серых Равнин, и то не упустит случая приласкать милого юношу… Но, естественно, варвару подобные чувства были вовсе недоступны. Вид Трилле не то что не умилил, а раздражил его до крайности. Взревев, он пнул приятеля ножищей, обутой в драный, зато кованый сапог, ухватил его за шиворот железной рукою и хорошенько тряхнул.

Трилле жалобно завизжал, завертелся, стараясь выскользнуть из лапы киммерийца. Пока он не понимал, чем вызвано такое суровое отношение — он всего лишь вздремнул, — а оттого сопротивлялся во все свои небольшие силы.

Но тут Конан отпустил его сам.

— Смотри! — указал он на пламя, разгорающееся все ярче, шире.

— О-о-о… — пролепетал уже совсем проснувшийся парень, в страхе заставляя лошадь остановиться, а потом попятиться.

Пожар на равнине, высушенной солнцем, был страшнее ливня, молнии и отряда разбойников, ибо пожирал траву с невероятной быстротой, треща и громыхая от голода и жадно заглатывая все и вся на своем пути. От него можно было только убежать, ускакать, и только на большой скорости. Сейчас его и двух путешественников разделяло лишь полторы сотни шагов, и следовало поторопиться, если оба надеялись прожить еще хоть пару лет… Трилле с благодарностью посмотрел на товарища. Если б не он… Но додумать мысль он не успел. Конан, чуть не взвыв от злости на нерасторопность Повелителя Змей, снова тряхнул его и проорал в самое его ухо:

— Шевелись, недоносок! Да не назад!.. — Он дернул повод караковой, которую Трилле уже развернул в обратную сторону. — Вперед!

— Как… вперед? — выдавил парень, с ужасом глядя на варвара. — Там же пожар…

— Какой, к Нергалу, пожар? — Тут Конан махнул рукой и погнал своего вороного вперед, оставив спутника на произвол судьбы.

* * *

Он врезался в дико визжащую и рычащую толпу, сразу смяв несколько ее рядов. Меч засверкал в красном от пламени воздухе, снося черные, словно обуглившиеся, головы палачей. Да, одного только взгляда Конану хватило, чтоб понять происхождение огня — в этих краях издревле на костре сжигали колдунов, если они чем-либо прогневали население. Казнь свершалась изощренным способом: жертву привязывали к столбу, обнесенному вязанками хвороста, затем вокруг нее на расстоянии двух или трех десятков шагов выкладывали камни, дабы огонь не перекинулся на равнину. Поджигали же не сам хворост, а траву возле этих камней, так что пламя подбиралось к несчастному издалека и он в полной мере мог насладиться приближением смерти. Пока, объятый безумным ужасом, он бился у столба и хрипел, толпа радостно прыгала и швыряла в него камни.

Прежде Конану не доводилось видеть сего жестокого действа, зато рассказов о нем он наслушался предостаточно в бытность свою наемником в армии Илдиза Туранского. Суровость законов он понимал и одобрял, но глумления — никогда. Именно поэтому, завидев полыхающий костер и сразу сообразив, что происходит, он, в мгновение охваченный той первобытной, страшной яростью, которая не раз заставляла его врагов позорно бежать, даже не выхватив оружия, ринулся в бой.

Четверо упали, сраженные смертоносным мечом варвара, остальные, чуть опомнившись от внезапного нападения, с ревом бросились на него. Конечно, несколько десятков крестьян, пусть и с дубинами, не могли одолеть воина, но ему такая победа была не нужна. Он хотел только очистить дорогу к столбу и освободить жертву до того, как огонь лизнет ее жарким своим языком. Потому-то, клинком и грудью коня повергнув наземь еще пару воинственных крестьян, он снова сунул меч в ножны и устремил вороного прямо в пламя.

Жаром опалило ему лицо и руки. Искры посыпались на черную гриву его и коня. Сжав губы, закрыв глаза рукой, он пересек полосу огня, бывшую пока неширокой, и очутился на чистом, хотя и горячем месте. Женщина, привязанная к столбу, была юна. Лицо ее, покрытое уже предсмертной бледностью, не выражало ожидаемого ужаса — напротив, покой и тихая, будто религиозная радость читалась в тонких чертах его. Такими бывают приносимые в жертву любимым богам фанатики, и Конан, короткой мыслью отметивший это, на вздох испытал немалое потрясение и сомнение в своих действиях. Впрочем, то было всего лишь фоном основной его, весьма глобальной, но не означенной словами идеи: разрубить путы, подхватить девушку и усадить вперед себя на седло.

Более не тревожимый сомнениями, варвар так и сделал.

Покорная ему, она тем не менее прошептала нечто вроде протеста — в крике крестьян и треске костра он не расслышал, что именно, хотя интонацию уловил и — рассердился. Чуть сжав пальцами ее плечо, он направил вороного вон из круга пламени, которое бушевало уже вовсю. Еще трое упали, сбитые широкой грудью коня, и через несколько вздохов Конан уже несся по равнине, увозя с собою юную колдунью. Он забыл о брошенном Трилле; он вообще не думал ни о чем. Что-то гнало его вперед, и он летел — хищной черной птицей, в клюве зажавшей легкого, покрытого светлым нежным пухом птенца… Таким, наверное, видел его в тот момент суровый Кром…

 

Глава седьмая. О жизни и смерти

Дом Хаврата, притулившийся у южной стены Кутхемеса, со стороны смотрелся старой развалюхой, вовсе непригодной для жилья. Внутри, однако, здесь было чисто и уютно; не свечи, но дорогие бронзовые лампы освещали все три комнаты; толстые мягкие ковры покрывали полы, а мебель, сделанная самим хозяином, казалась истинно королевской.

Так жил Хаврат — давний приятель Конана, служивший вместе с ним в армии Илдиза Туранского десять лет назад. Ныне из тощего жилистого мальчишки он превратился в дородного господина с тяжелой золотой цепью на бычьей шее, но карие глаза не утратили живого блеска, а пальцы, унизанные перстнями, так же уверенно, как прежде, держали и кубок и меч.

В сумерках, когда Конан, спешившись у разбитого крыльца, вошел в дом, таща за руку прелестную, хотя и слишком бледную юную девицу, Хаврат не поверил своим глазам. Весь день он просидел в одиночестве, вкушая знаменитое туранское красное, и предавался воспоминаниям о прошлых славных аграпурских деньках, о пирушках, драках и сражениях. Он то заливался буйным хохотом, то глубоко вздыхал, а то багровел и со смущением чесал пятерней в затылке. Здесь, в Кутхемесе, его родном городе, его почитали как человека рассудительного, справедливого и сильного, и никто не догадывался, как тоскует этот солидный муж по молодым своим годам, как мечтает хоть раз еще подраться в кабаке, а потом поваляться с разбитой физиономией где-нибудь в сточной канаве или под лавкой в казарме.

Узрев на пороге массивную фигуру варвара, по старой привычке отворившего дверь ногой, Хаврат захлебнулся и едва не лишился чувств от изумления. Не может быть, чтобы Конан, коего он вспоминал вот только что, явился к нему на самом деле. Нет, это сон. Или бред. Или он не рассчитал свои силы и выпил лишку.

— Конан! — проревел он, с трудом выкарабкиваясь из глубокого кресла и бросаясь навстречу гостю. — О-о-о!.. О-о-о!

— Прежде ты знал больше слов, — хмуро заметил киммериец, обходя счастливого Хаврата и занимая его кресло.

— Конан! — со слезой умиления сказал хозяин. Кажется, он и вправду забыл все слова, кроме одного. — Конан!

— Вино осталось? — осведомился варвар, с неудовольствием обозревая полдюжины пустых бутылей на столе.

— А как же? — наконец вспомнил Хаврат еще три слова. Поспешно усадив девушку на кресло рядом с Конаном, он упал на колени, поднял крышку подвала и ловко спрыгнул вниз. Через пару мгновений из черного проема высунулась его рука и поставила на пол две запыленных бутыли, потом исчезла и вновь появилась еще с двумя. Потом еще и еще…

Пир начался с красного туранского, а продолжился белым аргосским и розовым бритунским. Воспоминания, как и вино, лились рекой. Говорил, впрочем, один только Хаврат, за последние годы намолчавшийся вдоволь. Гость слушал, пил, иной раз усмехался, иной раз хмурился, но так и не вскричал подобно хозяину: «А помнишь?..» Конечно, он помнил все, только не привык говорить об этом вслух. И девушка… Следовало бы не медлить, выспросить у нее, кто она и чем прогневала жителей туранской деревушки, да пристроить ее где-нибудь здесь, в Кутхемесе, — время не стояло на месте, не ждало, пока Конан наговорится со старым другом и выпьет все его запасы. Дал Богини Судеб — то, о чем он не хотел помнить, — уезжал в дорожном мешке Леонардаса все дальше и дальше…

Постепенно Хаврат терял нить воспоминаний, путал имена и времена, все чаще наливал в свой кубок вина и к ночи иссяк: рот его захлопнулся, тяжелые руки упали на колени, голова опустилась.

Конан перетащил тушу бывшего соратника на тахту. Тоска, охватившая его вдруг, была сродни резкому северному ветру, от которого холодеет не только тело, но и душа. На миг в глазах стало темно. Глухо, словно загнанный зверь, рыкнув, варвар замотал головой, отгоняя непонятные ощущения, рвущие изнутри. Так ушедшая юность напоминала о себе, но он не знал этого, не понимал.

Вино, вливаясь в глотку, гасило чувства; несколько вздохов спустя ему показалось, что наоборот — разогрело, и сердце, такое большое и такое спокойное, ныло, будто в ожидании чего-то странного, далекого и неприятного. Но на то он и был киммерийцем, чтобы не давать воли душе. Зло усмехнувшись, сжав кулаки, Конан выплеснул остатки вина из бутыли в кубок, выпил и обратил взор на девушку.

До сей поры она сидела молча, не поднимая глаз ни на него, своего спасителя, ни на его товарища. Сейчас, как бы почувствовав то, что с ним произошло, смотрела прямо в глаза. Он удивился про себя цвету ее небольших, но очень красивых, широко расставленных глаз. Вкруг не черного, но темного и словно потухшего зрачка проходила светлая, чуть зеленоватая полоска, затем переходящая в чисто зеленый — так море, при ясной погоде светлое вдалеке, к берегу темнеет до черноты. Конан и ей налил еще вина, подвинул к тонким рукам блюдо с окороком и острым своим кинжалом отхватил толстый кус хлеба.

— Зачем?.. — прошелестела она вдруг, не опуская глаз.

Он в долю мгновения понял, о чем она, а поняв — взъярился.

— Зачем? — Пальцы его крутанули изящную ножку кубка так, что вино выплеснулось из него на стол. — Тебе что ж, так хотелось потешить тех ублюдков? Или Серые Равнины тебе нравятся больше, чем жизнь?

— Я не была на Серых Равнинах, — покачала она головой.

— А я был! — отрезал он и чуть смутился, ибо слукавил. Он был рядом, в волоске, но не там. И прибавил мягче: — Не думаю, чтоб тебе там понравилось. Сплошной туман, зябь да уныние. И мужчина там вовсе не отличается от женщины, и вина нет, и мяса.

Перечислив то самое необходимое в жизни, чего нет и не может быть никогда на Серых Равнинах, Конан решил, что выполнил свой долг, объяснив девушке, почему не надо туда торопиться. К его удивлению и раздражению, она прикрыла глаза, явно не соглашаясь с его уроком.

— Ну что еще? — зло спросил варвар. Терпением он и прежде не отличался, а теперь, ночью, усталый и больной от странных проделок души, тем более не желал тратить время на пустую болтовню, каковой он считал все слова, кои не касаются дела.

— Я заслужила смерть, — тихо, без всякого чувства сказала она.

— Да что ты знаешь о смерти? — В бешенстве Конан швырнул кубок об стену. — Огонь не успел коснуться тебя языком — а язык у него жгуч, как кнут у палача; последний вздох ты молила бы всех богов вернуть тебе жизнь! — Варвар сплюнул и, подняв глаза вверх, обратился к Крому: — Кром! Отчего ум у женщины так короток? Отчего не умеет она ценить то, что есть, а всегда хочет чего-то еще?

То ли вино перепутало явь и сон, то ли суровый северный бог снизошел наконец к своему неугомонному сыну, но тут вдруг Конану послышалось раздраженное шипенье, более напоминавшее скрип колеса, чем голос истинного Крома:

— А ты, Конан? Всегда ли ты довольствуешься тем, что есть?

— Всегда, — решительно ответил варвар, ничуть не удивившись тому, что за тридцать один год его существования на земле Кром впервые решил вступить с ним в беседу.

— Ложь!

Даже киммерийскому богу Конан не мог позволить такого обращения.

— Ты, старик! — крикнул он в потолок, стараясь, чтоб голос звучал издевательски. — Сиди в своих тучах и помалкивай! Не то…

В этот момент взгляд варвара случайно упал на окно, залепленное звездными бликами. Дикий рев потряс дом Хаврата: лопнуло стекло в прекрасной бронзовой лампе, слетели бутыли со стола, и сам хозяин, пробудившись, в ужасе подпрыгнул на тахте и скатился на пол. Только девушка была столь же невозмутима, как и прежде. Она перевела взор на окно, желая узнать, что там так сильно потрясло ее спасителя, но кроме хитрой длинноносой физиономии — ничуть не страшной — ничего не увидела.

Между тем Конан вскочил и ринулся к двери. Физиономия за окном тотчас исчезла. Миг спустя тишину улицы разорвал все тот же рев, но теперь к нему прибавилось еще и жалобное верещанье, интонациями несколько напоминавшее голос Крома…

Еще через несколько мгновений все стихло. Девушка, переглянувшись с Хавратом, посмотрела на дверь, почему-то уверенная в том, что сейчас войдет ее спаситель. Так оно и вышло: отворив дверь пинком, на пороге показался Конан. Лицо его было перекошено от гнева. Правой рукой он утирал пот со лба, а левой держал за шиворот лохматого парня, того самого, чью физиономию девушка видела в окне.

Швырнув парня в угол, варвар снова сел к столу, налил себе вина и залпом выпил.

— Нигде нельзя скрыться от этого змееныша, — чуть успокоившись, но все равно злобно произнес он. — Слышишь, Хаврат? Таскается за мной как привязанный! А тут вздумал еще шутить с моим богом! — Конан перевесился через подлокотник кресла и вперил угрожающий взор в потрепанного, сжавшегося, но, кажется, не так уж и испуганного лохматого. — Клянусь Кромом, голос коего ты нам тут изобразил, шут! Другого раза посмеяться у тебя не будет — сразу башку снесу!

— Я понял, понял, брат… — закивал головой лохматый, выползая из угла. — Можно?

Тонкая рука его протянулась к столу и уцепила порядочный ломоть окорока. Жуя мясо, парень уселся на край тахты, подальше от Конана, и с любопытством посмотрел сначала на хозяина, потом на девушку.

— Как звать тебя, дружище? — вежливо обратился он к Хаврату.

Ответив, тот спросил в свою очередь:

— А ты кто будешь?

— Я — Трилиманиль Мангус Парк, — важно сказал лохматый, — Лучший друг Конана.

Варвар, который только открыл рот, чтоб всласть поиздеваться над пышным именем спутника, при последних его словах поперхнулся глотком вина и, снова обозлившись, зарычал:

— Я тебе, Трилимиль ползучий, змеиная шкура, не друг! Мои друзья не улепетывают словно суслики от жалкого костерка и кучки ублюдков! Тьфу!

Это заключительное «тьфу» прозвучало так смачно и так презрительно, что Трилле все-таки смутился.

— Прости меня, брат, — пробормотал он, опуская глаза. — Я не сразу понял, отчего ты стремишься сгореть заживо. Я не видел… ее…

Он повернул голову к девушке.

— Кто ты, милая? — ласково спросил он, ободряюще улыбаясь.

— Клеменсина… Я из Коринфии — дом мой у подножья Карпашских гор.

— А как же ты попала в Туран?

— Я искала… одного человека.

— Дорогая Клеменсина, — откашлявшись, торжественно начал Хаврат, — не ожидай вопросов — расскажи нам все. Поверь, я и мои друзья (тут он с сомнением покосился на Трилле)… Мы готовы помочь тебе, если беда коснулась крылом своим чистого сердца юной девы…

Бывший солдат входил в раж. Щеки его раскраснелись, и карие глаза заблестели пуще прежнего. Похоже, начало собственной речи чрезвычайно его удовлетворило.

Но только он собрался продолжать в том же духе, как Конан сразил его таким свирепым взглядом, что он поперхнулся и смолк, испытав при том немалый стыд: в самом деле, размеренная спокойная жизнь в скучном городишке сотворила из лихого рубаки слишком велеречивого господина — попробовал бы он сказать что-либо подобное в прошлые времена, в казарме!

Между тем Клеменсина, казалось погруженная в свои мысли, ответила:

— Да, это беда… Энарт…

— Твой возлюбленный? — Глаза Трилле загорелись.

Он предвкушал историю любви, кои весьма почитал, сам будучи никому не нужный и никем никогда не вспомянутый.

— Энарт жил там же, в Коринфии, в городе Катме. От нашей деревни до Катмы всего полдня пути. Как-то отец — он занимался продажей скота — взял меня с собой… Нет, город не понравился мне. Шум, крики с утра и до утра, сердитые лица прохожих… У нас жизнь была совсем иная. Я привыкла к тишине; у подножия Карпашских гор она особенная — такая долгая, глубокая, покойная… И все-таки Энарт жил в Катме.

Самое счастливое время моей жизни началось тогда. Мы встречались — редко, потому что тайно. Он был сыном портного, а мой отец прочил мне в мужья сына лестного судейского, которому тогда было уже двадцать пять лет!

— А тебе? — кисло осведомился Хаврат, вдруг явственно ощутив свои тридцать три.

— Четырнадцать. А Энарту — семнадцать.

— Гм-м… Ну, и дальше?..

— Сын судейского ходил к нам каждый день. О, Митра, как трудно мне было улыбаться ему, говорить с ним, смотреть на его уродливое лицо! Весь покрытый прыщами, он воображал себя красавцем. Ему почему-то казалось, что все девушки мечтают о нем и во сне и наяву, но это было совсем не так. Уж я знала, как смеются они над ним, спесивым и глупым словно индюшонок.

Разговорившись, Клеменсина обрела и румянец и живость, видимо присущие ей от природы. Скука, сквозившая в ее голосе поначалу, вовсе исчезла. Конан слушал вполуха. Гораздо больше ему нравилось смотреть на девушку. Сейчас он находил ее весьма привлекательной: длинные и густые русые волосы мягкими волнами спадали на узкие плечи; точеные черты не были надменны, и в лучшие времена наверняка отличались милой девичьей подвижностью; невысокая стройная фигура еще сохранила приметы недавнего детства, но в дальнейшем обещала стать прекрасной. Полгода, год, и свершится тот чудесный переход от милого отрочества к цветущей чистой юности, и тогда… Куда же делся ее Энарт?

— А Энарт… — словно услыхав мысли Конана мечтательно сказала Клеменсина. — Он… Он такой…

— Он очень красивый, — любезно помог гостье Хаврат.

— О, да! Лишь только я увидела его тогда, в Катме, как более ни о ком не могла думать, а уж о сыне судейского тем паче. Вот Энарт и в самом деле виделся мне и во сне и наяву. Он говорил, что я ему тоже… Однажды он с грустью поведал мне, что отец отправляет его по делам в маленькую деревушку близ Кутхемеса. «Только на одну луну», — сказал Энарт, но мне и того было достаточно, чтоб потерять и покой и сон…

Минула одна луна, потом вторая… Энарт не возвращался. В это время моему отцу опять случилось ехать в Катму. Я умолила его взять меня с собой. А там… О, Митра, как мог ты допустить!.. Там я узнала, что Энарт…

Клеменсина прервала рассказ на самом интересном месте и горько расплакалась.

— Ну, ну, девочка… — растерянно забормотал Хаврат, накрывая ее нежную ручку своей лапой. — Что случилось с твоим Энартом? Никак, нашел себе другую?

— Да! — Девушка вскинула головку, с немым вопросом — неужели бывает на свете такая несправедливость? — взирая на слушателей. — Да, он нашел другую. В этой самой деревушке близ Кутхемеса!

— Верно, она богата?

— Энарт не таков! — Слезы мгновенно высохли на ее прекрасных глазах, и гнев опалил недотепу Хаврата. — Будь она хоть королевой, он не променял бы ее на меня! Но… Кажется, она его приворожила… Так сказала мне потом старуха-колдунья, чей дом стеною подпирает наш дом с левой стороны.

Когда меня еще не было, а мой отец был молод и буен, он пытался прогнать эту старуху на край деревни, а дом ее сломать. В тот же год он потерял половину своего скота… Слава Митре, на этом война меж ними завершилась. Он все понял и отступился… Так вот, к ней, к Донне, я и пришла в тот день, когда вернулась из Катмы.

«Он забыл тебя, — сказала Донна. — Потому что она заставила его забыть». О, как мне странны были ее слова… Как же можно заставить человека любить, забыть, думать?.. Но затем я услышала то, что чуть серело мое сердце, но одновременно и весьма встревожило. «Ей не нужна любовь твоего Энарта. Ей нужны его знания». Я забыла сказать, что Энарт с ранних лет многому учился, и, как рассказывал мне сам, многого в учении достиг. Его отец большую часть заработанного тяжким трудом отдавал наставникам сына, лелея мечту о том, что впоследствии он станет советником самого сенатора. И его мечта, что довольно редко случается, уже начала сбываться. Энарта заметили. Он стал частым гостем в богатых домах, хотя пока лишь потешал высокородных хозяев и их друзей своими познаниями в астрологии, геометрии и цифросложении.

Донна сказала: «Бабка ее была колдунья, мать ее была колдунья, сама она трижды колдунья. Но ей не хватает знаний для того, чтоб стать сто раз колдуньей. Ты должна вырвать у нее Энарта, иначе много бед может натворить эта женщина…»

«Я вырву, — пообещала я. — И Энарта, и еще кое-что. Но как, Донна? Научи меня!» И она научила… Простите меня, но тяжело рассказывать то, что было дальше. Коротко скажу: я ушла из дому в тот же вечер. До деревушки, где жила та колдунья с моим Энартом, добралась лишь спустя две луны. Я увидела его — он и впрямь не узнавал меня. Я не стала напоминать. Сначала я сделала то, чему научила меня Донна. Все, что потом произошло, было похоже на сон, в коем кошмара больше, нежели самого сна…

Клеменсина умолкла, отрешенно глядя на стену, увешанную разнообразным оружием. Все посмотрели туда же, но ничего особенного не увидели.

— Продолжай, — буркнул Конан, допивая вино из последней бутыли.

— Они умерли.

— Кто?

— Энарт. И та, колдунья…

— О, Эрлик и пророк его Тарим… — ошарашено произнес Хаврат. Такого конца он никак не ожидал.

— Вот тогда и я решила умереть. Мое желание совпало с желанием всех жителей деревни, от младенца до старца. Я и только я, чужая, была для них источником зла. Как они радовались, когда готовили для меня костер!..

— Костер? — изумился Хаврат. — Вот ублюдки! Что ж они свою-то колдунью не сожгли?

— Не ведаю, — равнодушно ответила Клеменсина. — Может, она их исцеляла или отводила дожди…

— А тебе — костер? Ну и ублюдки! — Возмущению Хаврата не было предела.

— Знаешь, кто спас ее? Конан! — хвастливо сказал Трилле, поближе придвигаясь к варвару. — Он понесся на них вихрем! Он размахивал мечом и кричал…

— Я не размахивал и не кричал, — устало отмахнулся Конан. — Ладно, пора спать. Хаврат, уложи девочку…

Он встал и, слегка пошатываясь, прошел в угол, где рухнул на ковер, вполне заменивший ему постель.

— Конан… — тихо позвала его Клеменсина.

— Ну?

— Кажется, я хочу жить…

 

Глава восьмая. Ловушка

С той ночи Клеменсина действительно ожила. Наутро они покинули Кутхемес втроем — девушка наотрез отказалась расставаться с Конаном, и он не стал спорить, надеясь затем оставить ее где-нибудь подальше от Турана, а лучше всего отправить при случае на родину, в Коринфию.

Ныне шел уже седьмой день их совместного путешествия. Лошади — а для Клеменсины еще в Кутхемесе они купили приземистую крепкую кобылку цвета светлой северной ночи — все выдохлись, особенно вороной, несущий на себе самую тяжелую ношу — варвара, весом едва ли не с молодого быка, и потому все чаще ехали шагом, чем рысью или галопом. Никаких поселений на дороге не попадалось, так что Конану приходилось заниматься охотой: давно закончились те припасы, коими снабдил их Хаврат, а оба спутника киммерийца вовсе не были приспособлены к Добыванию пищи. Не раз он думал, что один гораздо быстрее одолел бы длинный путь из Аргоса в Вендию; что Лал Богини Судеб сейчас уже наверняка лежал бы в его дорожном мешке, а останки Леонард аса Клевали стервятники; что судьба вновь навязала ему лишний груз в виде юной девицы и трусливого бродяги, но — он думал также и о том, что эти две Встречи произошли неспроста. Потому, наверное, он более не пытался прогнать Трилле, который ехал рядом с ним гордый и даже несколько чопорный, видимо красуясь перед Клеменсиной таким могучим другом как варвар.

К ночи они приблизились к горам на расстоянье лишь трех полетов стрелы. Конан решил остановиться здесь, не доезжая до гор, хотя оба спутника хором уговаривали его ехать дальше, мотивируя свое желание тем лишь, что ничуть не утомились. Киммерийцу, однако, было наплевать на их самочувствие. Ночь в горах чревата неприятностями — даже для него. А тратить драгоценное время сна на то, чтобы оборонять себя и своих никчемных спутников от разбойников и диких зверей, он не собирался.

В пламени мирного костра поджарилась пара тощих сусликов — все, что удалось нынче добыть Конану. Трапеза прошла в полном молчании, но потом, когда уже ночь опустилась до самых углей, до земли, окутав чернотою все вокруг, кроме непокорных языков огня, Трилле, повздыхав с намеком и так и не получив отклика, все-таки подал голос.

— Конан… Гм-м… Не мог бы ты пояснить нам, зачем мы едем в Вендию?

— Тебя не касаемо, — хмуро ответствовал варвар, укладываясь на куртку.

— Что ж, — Повелитель Змей был настроен философски, — в Вендию так в Вендию. Слыхал я, око Митры там целые деревни сжигает дотла. Как появляется на горизонте, так люди в дома свои прячутся и до сумерек не выходят…

— Вздор, — отрезал киммериец.

— Солнце дает тепло, но не огонь, — поддержала своего спасителя Клеменсина. — Но в Вендии оно и правда жаркое. Мне рассказывал отец. Он бывал там не раз — давно, еще мальчиком.

— И слона видел? — полюбопытствовал Трилле.

— Конечно. Много слонов. Целую сотню или даже две.

Конану надоел этот бессмысленный разговор. Он велел обоим спать, и они замолчали, не смея перечить. Однако сам он уснуть не мог. Странные мысли одолевали его в эту ночь. То казалось нелепым сие путешествие и цель его, то, напротив, оно представлялось чем-то очень важным, способным оставить след в его душе на всю жизнь. Он не жалел, что не дано человеку предугадать — как сложится будущее и сложится ли вообще. Чем неисповедимей путь, тем больше он привлекал варвара, неуемную его, бурную и сильную натуру. Может быть, зная, что ждет его дальше, за тем и следующим поворотом, он сделался бы скучен — себе самому; он не стал бы стремиться вперед, ибо продвижение потеряло бы смысл… Какие-то воспоминания промелькнули и — вновь пропали. Потом в замутненных дремотой глазах возник незнакомый образ, удивительно прекрасный, словно божественный. Потом сон смежил веки…

* * *

Пробуждение было не из приятных. Ливень, холодный и колючий, хлынул перед самым рассветом, когда небо уже начало светлеть, делаться серым, сырым, мрачным. Вмиг промокшие до нитки, путешественники спешно собирались, в полутьме и полусне натыкаясь друг на друга, оскальзываясь на мокрых угольях.

В дорогу двинулись уже засветло. Предстояло одолеть горный перевал, блестевший голыми скалами, меж которых кое-где прорастали кривые хлипкие деревца. Полдня ушло на то, чтоб добраться до вершины — тропа, вихляясь и порою вовсе обрываясь, достигала высшей точки горы, после чего стремительно скатывалась вниз. Так что путникам пришлось последовать ее примеру и тоже скатиться, что с лошадьми было довольно трудно сделать. Однако все обошлось благополучно, и перед вечером все трое, вымокшие, измотанные, но Удовлетворенные собой и преодоленным расстоянием, Уже выходили на равнину. И здесь, словно в награду, увидели они притулившийся у крайней скалы небольшой дом — по всей видимости, постоялый двор для таких же путешественников и искателей приключений, каковыми являлись Конан и его товарищи.

Кстати, за семь дней пути Клеменсина и впрямь стала похожа на заправского бродягу. Нежная кожа ее обветрилась, глаза смотрели увереннее, а одежда обтрепалась, и такой почему-то она больше нравилась и варвару и Повелителю Змей. Облик последнего также претерпел некоторые изменения. Острым Конановым кинжалом Клеменсина обрезала его лохмы и им же соскребла с подбородка клочкастую щетину — теперь Трилле вполне мог сойти за переодетого королевского сына, который путешествует инкогнито в сопровождении слуг. Конан заметил, что он и вид-то старается делать именно такой, а заметив, в душе вдоволь похохотал и поиздевался над злосчастным бродяжкой, но — не вслух.

Хозяином постоялого двора оказался маленький тщедушный старик, в отсутствие посетителей и соседей ставший желчным, обиженным на весь мир и потому безумно злобным. Гостей он встретил саркастическим смехом, показал им язык и даже попытался передразнить походку Трилле, еле волочащего ноги от усталости, на что варвар, нимало не церемонясь, просто вышвырнул его за порог его же собственного дома, в дождь, и запер дверь на засов. Промокнув и промерзнув, бедолага стал униженно проситься обратно, обещая быть странникам отцом родным, и действительно — впоследствии он вел себя примерно: по приказу Конана заполнил его дорожный мешок бутылями хорошего вина, вовремя подавал на стол, не болтал зря, не напоминал назойливо о плате за стол и кров. Но более всего старик тщился угодить киммерийцу. Смиренно перенеся справедливое наказание, он преисполнился уважения к этому огромному, угрюмо-молчаливому мужу с грубым лицом уроженца севера. Подобно Ламберту, верному слуге рыцаря Сервуса Нарота, он подсовывал главному гостю лучшие куски, умильно заглядывал ему в глаза, открыто льстил восхищенными возгласами на всякое его слово, а, получая в ответ короткое рычание, понуро отправлялся в угол, откуда продолжал влюбленно взирать на Конана.

— А скажи, старик, — слизывая с пальцев бараний жир, спросил Трилле, — не скучно тебе здесь? Вижу я, в округе никого нет — тут горы, там равнина, а там (он вздернул подбородок и попробовал доплюнуть до потолка) — небеса.

— Скучать не приходится, — степенно ответил хозяин. — Правда, ближайшее поселение в трех днях пути отсюда, но зато разбойнички наведываются частенько.

— Разбойнички? — Повелитель Змей поперхнулся куском баранины и встревожено посмотрел на Конана.

— Ну да, — закивал старик. — Спускаются с гор, грабят путников, убивают, потом добро делят. В прошлый раз мне шапку подарили. Хорошая шапка!

Он проворно соскочил с сундука, на коем восседал, открыл крышку и вытащил пыльную, проеденную молью тряпку, прежде, видимо, скрученную в тюрбан. Так и оказалось. Повертев тряпку в руках, старик соорудил из нее именно тюрбан, водрузил на голову и важным взором обвел своих гостей.

— Тьфу! — с досадой сплюнул варвар. — Ну и дурень ты.

— Дурень-то дурень, а выгоду свою имею, — напыжился противный старик. — Вот и барашка, от которого вы оставили только косточки, гости дорогие, мне те же разбойники приволокли. Они меня уважают! Почитают они меня!

Нешуточная обида овладела хозяином постоялого двора. Он видел, что его рассказ и его замечательная шапка произвели на путников весьма и весьма неприятное впечатление, а ожидал обратного. Увы, ни восторга, ни затаенного страха не смог он рассмотреть в их глазах. Конан, а за ним и молодые люди, взирали на старика с отвращением и, кажется, про себя решали — а не стоит ли запереть его в подвале до утра? Нет, этого он допустить не мог.

— А я их не уважаю, — лицемерно качая головой, сказал хозяин. — Вот что хотите со мной делайте, а я их не уважаю! Каждый день к Эрлику и пророку его Тариму обращаюсь: «Направьте на путь истинный этих бандитов, этих горных орлов общипанных, этих недоносков…» Но, — тут он, чудовищно переигрывая, вздохнул тяжело и продолжил со слезой в голосе: — Не внемлют! Не внемлют моим мольбам! Вот потому и шастают злодеи по горам, по долам, вот и грабят люд честной, а потом еще ко мне являются! А руки-то — в крови! В крови!

Старик вошел в свою роль и теперь орал самозабвенно, закатив глаза и потрясая корявым пальцем. Зрители были удовлетворены. Но если Конан смотрел представление с искренним любопытством и лишь с малой долей брезгливости, ибо подобного повидал уже в жизни довольно, то Трилле и Клеменсина испытали немалое потрясение, что, в общем, тоже иногда полезно. Девушка прежде еще не наблюдала такого наглого притворства, а Повелитель Змей, к стыду своему, понимал, как порою выглядит сам — и он был склонен к лицедейству, хотя и не столь примитивному; и ему приходилось изображать из себя страдальца, несправедливо угнетенного и обиженного, но — ради куска хлеба, а не из любви к искусству. Решив, что его цель все-таки оправдывает средство, Трилле несколько успокоился и далее внимал уже с нескрываемым омерзением.

Старик между тем совсем зарвался. Прыгая посреди комнаты с пеной у рта, он обрушивал на разбойников все ругательства и оскорбления, какие только знал, взывал к богам, пророкам и почему-то драконам, кои вообще никакого отношения к происходящему не имели, умолял покарать злодеев, проклятых людьми и им лично, — то есть вовсю старался понравиться своим гостям.

Но время шло, и уже Конан, который устроился очень удобно (развалившись в кресле, взгромоздив ноги на стол и длинным ногтем мизинца ковыряя в зубах), начал позевывать. Его суть всегда была гармония, а потому родная сестра ее — мера — держала в полном порядке внутренние весы киммерийца. Сейчас он чувствовал, что старик перебрал: ему пора уже было заткнуться и дать гостям отдых, а он все дергался в конвульсиях и вопил как недорезанный.

Когда Трилле и Клеменсина в очередной раз вздрогнули от дикого взвизга лицедея, Конан, усмехнувшись, решил наконец прекратить это представление. Но только он открыл рот, дабы велеть старцу закрыть рот, как чуткое ухо его уловило некое движение где-то сбоку — то ли в углу, то ли за окном.

Твердые губы варвара исказила злобная ухмылка. Самый зоркий глаз не заметил бы, как соскользнула его правая рука к поясу, как пальцы сжали рукоять верного меча… В следующий миг он уже стоял на ногах, и не у своего кресла, а возле двери. Полная тишина, особенно слышная оттого, что старик в страхе смолк, оглушала. В ней не было ни шороха, ни чужого дыхания — только напряжение и тревога.

Широко раскрыв глаза, смотрели за киммерийцем его спутники. После выступления старика у них не оставалось сомнения в том, что сюда явились разбойники, и Конану каким-то образом удалось почувствовать — именно почувствовать, ибо сами они ничего не слыхали — их приближение.

Несколько мгновений еще держалась в воздухе странная, такая тяжелая тишина. Затем за дверью что-то явственно брякнуло, грохнуло, и мощный удар сотряс ветхий домишко…

* * *

С самого начала силы были неравны. Ни Повелитель Змей, ни тем более девушка оружием не владели — впрочем, они и не имели его. Против киммерийца же выступили разом два десятка озлобленных, одичавших в горах бандитов, каждый из которых был закален в частых схватках со своими жертвами и друг с другом.

Мечи, кинжалы, кривые туранские сабли, а также зубы и ногти были в их распоряжении. Мало что и в облике их оставалось человеческого. Сверкающие яростью глаза, ощеренные рты, грязные, заросшие буйной щетиной физиономии — они походили на горилл, у коих выпала шерсть вследствие какой-то заразы. Вот такое рычащее и храпящее стадо навалилось на Конана, желая растерзать его немедленно — просто за то, что он жив.

Отшвырнув Трилле и Клеменсину в дальний угол комнатушки, варвар с тем же ожесточением врезался в первый ряд бандитов. Они не ожидали такого отпора: лишь только двое из них рухнули на пол с рассеченными головами, остальные смешались на миг и отступили. Может быть, Конану и удалось бы выбить их из дома в этот момент, но тут откуда-то сбоку вынырнул длинный, с него ростом, но очень тощий бородач. В руке он держал короткий меч, коим владел отлично. С молниеносной быстротой клинок засверкал перед носом варвара, так что теперь уже ему пришлось на миг отступить — всего на миг. Он и сам не хуже умел обращаться с мечом.

В небольшом пространстве комнаты, заполненной сейчас людьми почти до отказа, негде было развернуться, весело просвистев, клинку. Оба соперника — Конан и тощий бородач — словно сговорившись, перехватили свои мечи и стали действовать ими как дубинами, то есть не размахивая из стороны в сторону, а опуская — так, чтоб острие вошло в темя недруга. Но, поскольку оба бойца были мастерами своего дела, ни один пока не получил от другого даже царапины.

Рыча и улюлюкая, бандиты подбадривали своего главаря. Сами они пока не предпринимали попыток вступить в бой — потому, наверное, что из-за тесноты любой следующий удар мог прийтись на их головы.

Зато с расстояния в три шага они, забавляясь, кололи киммерийца мечами и саблями. В пылу битвы он не имечал их выпадов, как не замечал и ран, из которых уже струями лилась кровь. Но вот очередной укол рассек ему щеку, звякнул по зубу, разрезал губу. Почти не ощущая боли, он, как зверь в клетке, коего раздразнили охотники, взревел и, ногой оттолкнув главаря, рванулся в кучу разбойников. Один страшный удар мечом отправил на Серые Равнины еще двоих, и только тогда, почуяв опасного противника, бандиты уняли смех, выставили перед собой клинки и молча бросились на Конана.

Трилле, перепуганный до полусмерти, тихонько выл в своем углу, закрывая лицо руками. Плечом он плотно прижимался к плечу Клеменсины, на удивление невозмутимой — это немного успокаивало Повелителя Змей. И все-таки не только один страх тревожил его душу. Он понимал — он отлично понимал, что должен встать сейчас рядом с варваром, которого не далее как семь дней назад назвал своим лучшим другом. Да, у него не было оружия — ни меча, ни кинжала, ни даже дубинки. Но перед ним стоял стол, а на столе лежал топорик для разделки туш…

Все громче становился вой несчастного Повелителя Змей, не имеющего сил решить такой простой и в то же время такой сложный вопрос встать или не встать?

Пока он терзался, Клеменсина поднялась — все так же спокойно — сделала шаг к столу и взяла топорик. В тот момент, когда она занесла свое оружие над головой, Трилле вскочил, рванул на себе ветхую рубаху, теснящую грудь, внутри которой, как птица в силках бился отчаянный ужас, и, дико, заполошенно визжа, врезался в самую гущу схватки.

Он вцепился в шею самому главарю, с наслаждением ощущая ее неожиданную хрупкость. Рыча и воя, обхватил тощее тело бандита обеими ногами, таким образом повиснув на нем как груша, и лбом начал долбить его вытянутую тупую физиономию, опять же с наслаждением вдохнув запах первой в его жизни пущенной им самим чужой крови.

Главарь, поначалу опешивший от внезапного нападения, быстро пришел в себя. Легко оторвав от своей шеи пальцы парня, он отшвырнул его обратно в угол, тут же забыл о нем и снова кинулся на Конана. Но в Трилле уже проснулся зверь.

С безумной радостью отмечая, что у ног варвара и Клеменсины валяется уже несколько бандитов с разрубленными телами и головами, Повелитель Змей гусем бросался на врагов, щипая, кусая, толкая их всеми частями своего тела. Бродяжья жизнь научила его легко, не задумываясь и не лелея боль, сносить удары — а получал он их всегда немало, и кроме того, ценить свое собственное существование на этой земле — ибо никто более его не ценил. Сия наука сейчас приносила плоды. Все лицо Трилле, равно как и тело его, уже было покрыто синяками, ссадинами и ранами, а он, как и Конан, не замечал их.

Действуя руками, ногами, локтями и задом, он медленно, но верно пробивал себе путь к двери. Нет, он не собирался убегать и оставлять друзей в опасности — им руководил инстинкт, всего лишь инстинкт. И когда он-таки вылетел за дверь, носком сандалии зацепившись за планку порога и с размаху грохнувшись оземь, то вскочил и с воинственным визгом тут же вернулся обратно.

Он увидел, как, на долю мига промедлив со следующим ударом из-за того, что меч его застрял в теле бандита, упал Конан, сраженный клинком главаря. Потом и Клеменсина, пошатнувшись, осела на залитый кровью пол — Трилле с ненавистью, от коей в глазах помутнело, кинул короткий и острый как кинжал взгляд на хозяина постоялого двора: это он сзади оглушил девушку дубиною. Более парень ничего не успел ни увидеть, ни почувствовать. Ловкий удар под колени свалил его на пол, а потом ноги, обутые в тяжелые кованые сапоги, обрушились на него со всей злобой, со всей яростью, что составляли саму суть бандитов, запрыгали, замолотили, запинали тщедушное тело бродяжки… Потеряв в схватке с тремя лишь путниками добрый десяток своих, бандиты взъярились, и потому Трилле досталось куда как больше, нежели Конану и Клеменсине, кои и нанесли этот урон врагам. Но — слава тому богу, на земле которого парень появился двадцать шесть лет назад, — один из первых ударов угодил ему в висок. Тьма в мгновение окутала его; боль растворилась в теле, и более он ничего не ощущал.

 

Глава девятая. И снова о жизни и смерти

Первый проблеск сознания принес Конану мучительную боль. Боль была во всем теле, рвущая, изматывающая и не проходящая даже на миг. Но не она заставила варвара застонать, хрипя от бесплодной попытки унять очнувшуюся вдруг память. Почему-то в этот момент самые страшные мгновения его жизни слились в одно, в тугое тяжелое ядро, кое намертво застряло в затылке, не позволяя повернуть голову и на волос. И вот из этого клубка воспоминаний постепенно начали выделяться разные голоса, то молящие о чем-то, то кричащие в ужасе, то рычащие в гневе. Обращенные именно к нему, к Конану, голоса раздирали его мозг на части, но мало было заткнуть уши, чтоб их не слышать. Они звучали во всем его теле, разогревая боль, и варвар, разъяренно порыкивая, в смятении давил виски железными пальцами.

Потом снова он провалился во тьму. Там уже не было ничего и никого. Никакая память там не властна, ибо иной мир не допускает в себя земного. Зато он точно знал, кто он такой — даже там, в чужой враждебной тьме. Хорошо это было или плохо, он уразуметь не мог, попросту не умел, но, наверное, и чувств там никаких тоже не содержалось. Во всяком случае, он не ощутил свободы, как не ощутил и плена, а когда в сплошной мгле показалось пятно света — далекое, недостижимое, душа его не рванулась к нему. Может быть, он так и остался бы в том чужом мире, если б свет сам не приблизился к нему. Погрузившись в его холод и сушь, Конан начал просыпаться — на сей раз выходя из полубреда резко, всей своей сутью.

И опять он услышал голоса.

«Конан! Конан! Конан!»

Нет, то не память восстанавливала чей-то тон и тембр. Знакомый, хотя и далекий голос раздавался наяву, совсем рядом, возле его правого уха…

— Конан!..

Он тихо зарычал, давая понять, что слышит.

— Конан, это я, Клеменсина. Слышишь?

Р-р-р…

— Нам надо выбираться отсюда, пока ночь.

Губы пока не слушались варвара, но первое слово он все же сложил.

— Трил-л-ле…

— Он здесь. Но… Он не сможет идти сам. Тебе придется нести его.

Конан хотел кивнуть, но не смог. Да, конечно, он понесет Трилле. Всегда и везде именно на него возлагалась самая трудная задача — независимо от того, в каком состоянии он находится сам, — он привык к этому, никогда не думал об этом и никогда не возражал. Его сила другими воспринималась (бессознательно) как Сила самой Природы, а поскольку человек приучился от нее лишь брать и не испытывать при этом мук совести, то и от варвара, сына ее, тоже брал и мук совести тем более не испытывал.

— Вставай, Конан. Вставай же!

Требовательный шепот Клеменсины проникал в мозг, давил на виски так, как недавно он сам давил их своими пальцами. Но она была права. Надо вставать и уходить отсюда, пока еще возможно. И возможно ли? Хриплый стон вырвался из глотки киммерийца, когда он рывком поднял свое тело на руки. Только сейчас Дали знать о себе все раны, синяки и ссадины, полученные в схватке с бандитами. Плоть вновь соединилась с мозгом невидимыми нитями, и страдание от сего союза оказалось почти невыносимым: спасительный сон отступил; сознание не меркло и на миг, позволяя прочувствовать человеку всю боль, палящую его изнутри и снаружи.

Стиснув зубы, Конан встал. Глаза его уже привыкли к темноте подвала и теперь медленно обводили помещение в поисках Повелителя Змей. Он пока не ведал, что с ним случилось, но если Клеменсина сказала, что придется его нести… Даже в пылу драки от киммерийца не укрылось отважное поведение бродяжки, а потому суровое сердце его смягчилось — он не ошибся, взяв парня с собой. Тот, кто преодолел трусость ради дружбы, достоин уважения.

Упираясь руками в потолок, он прошел к тощему скрюченному телу, лежащему без движения в углу, в куче тряпья. Внешне бесстрастно обозревая лицо Трилле, сплошь покрытое кровяной коростой, внутренне Конан наливался злобой, такой живой и горячей, что дремлющая сила вновь всколыхнулась в нем, передавая ток онемевшим от долгого сна членам. На вздох варвар замер, наслаждаясь привычным чувством той свободной, бьющей через край силы, возвращение которой означало продолжение жизни, затем медленно склонился над злосчастным бродягой.

Видно, душа его бродила где-то в округе Серых Равнин, с тоскою оглядываясь назад и с той же тоскою все-таки шагая вперед. Конан видел таких не раз: вернуть их к жизни обычно стоило немалых усилий, ибо сама суть их смирилась и желала избавления от земных мук, а плоть во всем была ей покорна. Не всегда лекарям удавалось щипками, хлопками, криками и кровопусканием растормошить вялую, словно снулая рыба, суть, но варвару — удавалось довольно часто. Будучи уверенным в том, что глоток доброго крепкого вина — то, что надо, он и вливал его в рот умирающему, и лечение сие полагал единственно возможным для всех, независимо от характера раны и состояния. В самом деле, каждому известно, что на Серых Равнинах нет иных развлечений, кроме унылых прогулок по сопкам в густом тумане, а вот вино есть одна из радостей жизни, и при исцелении человека следует напомнить ему об этой самой радости, дабы он захотел вернуться назад.

Чтобы Трилле захотел вернуться назад, Конан окликнул Клеменсину и велел ей найти дорожный мешок, который и во время схватки с разбойниками висел у него за спиной. Увы, из пяти бутылей вина, что старик затолкал туда по его распоряжению, уцелели только две; еще три были разбиты на мелкие осколки, и девушке пришлось долго трясти мешок, высыпая их на земляной пол подвала.

Конан пальцем раздвинул сухие, потрескавшиеся губы парня и с превеликой осторожностью, стараясь не пролить ни капли, принялся заливать вино ему в рот.

Клеменсина не теряла времени. Пока варвар лечил Трилле своим способом, она осмотрела подвал. Стены его были столь ветхи, что даже она, наверное, могла бы развалить их одним ударом. Однако девушка не спешила ликовать: голоса сторожей доносились снаружи, и, хотя им вторил звон бутылей, были они вполне бодры. Удастся ли спутникам выбраться из подвала? Удастся ли пройти мимо бандитов, по всей видимости окруживших домишко старика? Конечно, Клеменсина свято верила в силу и удачу киммерийца, но нынешнее положение казалось ей почти безнадежным.

В тот момент, когда грустные мысли о будущем совсем одолели девушку, Трилле наконец подал первые признаки жизни. Мутным взором окинул он склоненное над ним лицо варвара, и во взоре сем пока не было ни мысли, ни чувства. Впалая грудь его тяжело вздымалась, хриплое дыхание вырывалось из приоткрытого рта, и все-таки он был жив.

Криво улыбнувшись, Конан встал сам и легко поднял парня.

— Идем, — негромко сказал он, делая шаг к стене, которую, кажется, за препятствие не считал.

Однако сразу вслед за тем взрыв хохота, раздавшийся снаружи, остановил киммерийца. Будь он один, он прорвался бы хоть сквозь три десятка бандитов, но сейчас с ним была девушка и едва живой Трилле, который даже не мог стоять, а потому цеплялся обеими руками за куртку Конана.

— Я отвлеку их, — вдруг сказала Клеменсина, сама удивляясь своим словам и с усмешкой пожимая плечами, — А вы пройдете — только вдоль гор, вкруг равнины…

— Нет, — сиплый голос Повелителя Змей звучал еще с Серых Равнин, но зато сам он точно уже был здесь. — Уйдем вместе…

— Как? — Девушка снова пожала плечами.

Не отвечая, Трилле сжал руку варвара — ему показалось, что очень сильно, а на деле Конан едва ощутил сей знак. Он сразу понял, что хотел парень, а поняв, с сомнением качнул головой.

— Ты слаб, — буркнул он, увлекая бродяжку за собой, к стене, кою все-таки намеревался разворотить.

— Нет! — Поистине то был голос человека живого, а не того полутрупа, что валялся без чувств всего несколько мгновений назад. Конану даже почудилось, что из глубины подвала пронесся вздох Серых Равнин, упустивших душу Повелителя Змей из трясины своего сырого тумана. — Нет, я сделаю это.

Клеменсина переводила недоуменный взгляд с одного спутника на другого. Она никак не могла уразуметь суть их спора, тем не менее понимая, что вот сейчас — спустя миг или два — решится их судьба. Трилле отпустил руку киммерийца и жестом предложил ему и девушке сесть на пол. Затем он повторил уже знакомое Конану действо, а именно: носком сандалии очертил круг, стараясь, чтоб линия не прерывалась и на палец…

Варвар сунул лицо в колени, не желая видеть снова тех тварей, каждая из коих представлялась ему выродком Сета — злобного стигийского божества. Клеменсина же, догадавшись, что надо ждать чего-то странного и интересного, приготовилась внимать и взирать, ибо любопытство женщины неистребимо, даже в моменты опасности…

И все же, когда со всех сторон раздалось премерзкое шипение, происхождение коего было весьма однозначно, девушку передернуло, и, не в силах совладать с собой, она также сунула лицо в колени, а плечом прижалась к ноге киммерийца.

Не прошло и мига, как снаружи послышались дикие вопли. Паника, охватившая бандитов, наполнила воздух; ужас ощущался повсюду — он затекал и в подвал, холодными колючими мурашками покрывая тело Клеменсины. Толстокожий варвар вместо ужаса испытывал удовлетворение. Он легко воображал смятение и смерть, царившие сейчас в доме и возле него. По звукам, доносившимся оттуда, он восстанавливал всю картину происходящего: вот один ужаленный, визжа, покатился по земле; вот предсмертный хрип другого смешался с торжествующим шипением обвившей его горло змеи; вот третий вскочил на коня, и тут же и он сам и его конь рухнули наземь, в жутких конвульсиях встречая смерть… Вой, крики, стоны разрывали ночную тишину, и скорбная музыка эта радовала жестокое сердце киммерийца так, как может радовать воина единственно победа над врагом.

Впрочем — и тут Конан нахмурился — то была вовсе не его победа. Опять волшба! В прошлом не раз приходилось ему полагаться на силы иных, никем до конца не изведанных миров, но чистая его, земная, природная натура так и не приняла спокойно магии — белой, черной, красной или зеленой, все равно. Он ценил только то, что творилось при помощи собственного Ума, силы, ловкости и изворотливости, потому все прочее (начиная от засушенных лягушачьих лапок и кончая тем же Лалом Богини Судеб) в душе презирал, Инстинктивно сторонясь и опасаясь.

Лишь только обрывки подобных мыслей промелькнули в голове киммерийца, он вскочил, не обращая ровно никакого внимания на вспыхнувшую тотчас боль, выхватил меч и всей массою своей вломился в стену, без труда выбив из нее порядочный кусок и вместе с ним вылетев на волю.

Картина, представшая здесь глазам его, в точности соответствовала той, воображенной по звукам. Тела бандитов, распухшие как у утопленников, с синими физиономиями и выпученными застывшими глазами, усеяли небольшое пространство возле дома. Меж ними и на них вились, тянулись и качали премерзкими плоскими головами змеи. Конан, лишь в течение мига взглянувший на них, готов был потом поклясться, что в маленьких злобных глазках гадов светилось настоящее торжество. Сколько их обреталось тут — двадцать, тридцать, сто, — разобрать он не мог, да и не хотел трудиться. Сплюнув в сторону побоища, он развернулся и подался к дому, где битва со змеями была в полном разгаре.

Посреди комнаты, широко расставив ноги, стоял главарь. Меч его летал в воздухе столь стремительно, что клинок казался всего-то серебряной паучьей нитью, кою теребил ворвавшийся в дом ветер. Десятки в куски разрубленных тварей лежали вокруг него, но все новые и новые, невесть откуда прибывавшие, шипя, упорно ползли к нему, уже обвивали его сапоги и тянули тонкие раздвоенные язычки к телу.

Двое бандитов, обезумевших от ужаса, крутились тут же. В отличие от железно спокойного своего предводителя они повизгивали и ахали, суматошно размахивая ятаганами и прыгая с ноги на ногу, дабы не наступить на вьющихся по полу гадов.

Хозяин постоялого двора находился в наиболее плачевном состоянии: его подвесили за ноги к потолку, и теперь он отчаянно дергался и вопил, призывая бандитов немедленно освободить его.

Конан, который в пылу вчерашней схватки все же заметил, что этот отвратительный старик то и дело швырял в него посуду и плевался, таким образом помогая своим приятелям, удовлетворенно хмыкнул — подлость и лицемерие наказаны, причем самым жесточайшим способом. Змеи уже подбирались к нему, им осталось только сразить главаря, и путь к связанной, словно нарочно приготовленной для них жертве оказался бы открыт. Понимая это, двурушник вертелся необыкновенно энергично — можно было даже подумать, что его уже укусили. К сожалению, цвет костистого лица свидетельствовал об обратном: он явно пребывал в полном здравии, что расстраивало не только киммерийца, но и бандитов. Так, в момент, когда Конан распахивал дверь, главарь вдруг резко развернулся и, ощеря зубы, разрубил веревку, на коей болтался старик. Визжа, тот упал на пол и быстро пополз на четвереньках в угол, а оттуда навстречу ему уже стремились гады.

Все это киммериец увидел в одно мгновение. И в то же мгновение змеи замерли, затем вновь встрепенулись и начали спешно покидать дом.

* * *

Конан не ожидал подвоха. Скрестив мечи с двумя бандитами, он не заметил, как главарь их скрылся. Накануне тот столь отважно вступил в единоборство с огромным могучим варваром, что вряд ли можно было ожидать от него позорного бегства. Тем не менее, когда 'олова одного разбойника слетела с плеч, а потом и Другой повалился на пол, разрубленный мощным уда-ром почти пополам, в комнате остался только Конан да старик, уныло воющий в своем углу.

— Старый башмак… — процедил киммериец, оборачиваясь к нему. — Как ты предупредил их?

— Положил шапку на окно, — не стал отпираться двурушник. Его трясло от страха: он отлично помнил, как был наказан всего лишь за невинное кривлянье, и теперь ожидал воистину ужасной кары.

— Оставь его, Конан. — Повелитель Змей, избитый, но не сломленный, с жалостью взирал на старика и с мольбой на спутника. Он пока плохо держался на ногах и потому стоял, прислонившись плечом к стене. Что-то новое появилось в нем после этой ночи. Не бродяжка, а познавший и жизнь и смерть бывалый путешественник, исполненный достоинства и благородства просил сейчас пощады для того, кто едва не погубил их всех. Видно, подвиг, который Трилле свершил ночью во имя дружбы, разбудил дремавшие дотоле высокие чувства…

Конан посмотрел на него и ухмыльнулся.

— Вздор. Одним ублюдком на земле будет меньше… — и он поднял меч.

— Нет! — взвизгнул старик.

— Да, — спокойно возразил варвар, приближаясь к нему.

— Он все равно убьет тебя! — Двурушник захлебывался от страха и ярости. — Он найдет тебя и убьет! От Кармашана еще никто не уходил!

Меч опустился.

— От Кармашана? — Конан чуть не застонал от досады. Всю ночь с ним рядом находился знаменитый разбойник, а он позволил ему уйти целым и невредимым!

В этот момент киммериец не думал о том, что прежде Кармашана никогда не видал, и узнать его просто не мог. Досада, раздражение, гнев были сильнее разума. Скрипнув зубами, он снова обратился к старику:

— Где он сейчас?

— В Вендии, в Аквилонии, в Офире. — Ослепленный надеждой, хозяин постоялого двора готов был выдать своего приятеля, но — и сие было совершенно ясно — не знал, куда он отправился. — В Стигии…

Голос его увял. Нет, ни малейшей догадки не блеснуло в каше мозгов — только все грезилась безумная физиономия Кармашана да пара барашков, бродивших по заднему двору. Барашков было жаль: каждого он мог зажарить и продать посетителям за пару полновесных золотых, но теперь… Он не знал, что его ждет. Вряд ли этот суровый киммериец оставит его в мире сем… Погрузившись в тоскливое молчание, старик уставился в пол, как будто в глубоких трещинах его мог увидеть свою судьбу.

И вдруг тело его сотряслось от дикого приступа ярости, прежде не испытанного никогда. Варвар, который пришел в дом его с тем, чтоб отнять — сначала источник существования, потом и жизнь, — взбесил его безмерно. Сейчас он забыл, что первый намеревался отнять жизнь Конана и порыться в его дорожном мешке; что десятки несчастных странников сгинули на сопках Серых Равнин по его вине; что сам ради медной монеты не пожалел бы и родного отца, коего, слава богам, у него давно не было…

Если б мысли сии посетили его хоть мигом раньше, он наверняка сумел бы понять подлинное положение дел и остаться в живых: не желая более смотреть на его продажную рожу, Конан повернулся и пошел к выходу. Трилле, облегченно улыбнувшись, собирался последовать за ним…

Уже ничего не соображая, старик пронзительно завизжал и прыгнул на спину врагу, норовя разодрать зубами могучую шею его. Видимо, уверенность в том, что его собственная жизнь, в отличие от прочих, бесценна и неприкосновенна, придала ему сил, потому что варвар не сразу смог расцепить кольцо тощих рук.

Повелитель Змей, замерев у стены, ахнул. Тщедушное тело мерзкого старца взлетело в воздух, подъятое железной рукой, и грохнулось об пол. Но, словно вовсе не почувствовав удара, он вскочил и собачонкой метнулся к ногам Конана, хрипя, лая и клацая зубами.

Он успел лишь услышать короткий злобный рык да лязг меча в ножнах. Снова ахнул бродяга, протянул руку, чтобы остановить казнь, но было уже поздно. Меч взлетел — и голова двурушника покатилась по разбитому полу и остановилась у ног варвара.

Вздох Серых Равнин вновь услышал он, но теперь то был весьма удовлетворенный вздох. Туманы ждали новую душу. Пусть не такую легкую и чистую как у Трилле, а заплесневевшую и прогнившую насквозь, но, в общем, им было все равно…

— Зачем-е-ем? — Трилле закрыл глаза ладонью. — Зачем?

— В следующий раз будет умнее, — буркнул киммериец, вытирая лезвие полой куртки одного из бандитов.

— В какой следующий раз? — Парень изумленно взглянул на друга. — Для него уже не может быть следующего раза!

Конан пожал плечами и вышел из дома. Иная мысль завладела им сейчас. Прежде он полагал, что Кармашан и есть тот самый Леонардас, что своровал у рыцаря Лал Богини Судеб. Теперь же он в этом сомневался. Более того, он был почти уверен, что ошибся. Леонардас три дня находился в гостях у Сервуса Нарота, а Кармашан в то же время жил в горах, среди разбойников. Правда, Конан был недалек от мысли, что он мог и раздвоиться, но здравого смысла в том не усматривал.

И все же: кого преследовать? Продолжать путь в Вендию или порыскать по горам, найти Кармашана и прикончить — просто так, на всякий случай?

Равнодушные к людским делам звезды постепенно гасли. Громада гор, уже освещенная невидимыми глазу лучами восходящего солнца, казалась зачарованным городом, влекущим тайнами и сокрытыми в недрах сокровищами. «Что ищешь ты, человек? — спрашивали они. — Жизни ли? Смерти?»

Конан плюнул в их сторону и решительно направился к своему коню.

 

Глава десятая. Беспокойная ночь

Тяжелая дума терзала Трилле весь следующий день. Вопли укушенных бандитов не давали ему покоя, звенели в ушах беспрестанно, отзываясь в сердце горьким чувством вины. «Теперь все равно, — тоскливо думал он, — какому богу молиться. Перед всеми грешен, перед всеми…» И прерывистый вздох вырывался из его груди, пугая Клеменсину и раздражая варвара.

Снова и снова припоминая события прошедшей ночи, Повелитель Змей задавал себе один и тот же вопрос: имел ли он право воспользоваться редким даром своим в таких гнусных целях, как убиение полдюжины разбойников, да еще подобным жестоким способом? Нет, не имел — таков был его твердый ответ.

Но, называя себя убийцей и развратником (он вкладывал в это слово иной смысл, нежели все остальные, имея в виду глупую душу свою, ничуть не дрогнувшую в тот момент, когда первый крик задавленного змеей бандита раздался во дворе), Трилле тем не менее понимал, что этими преступными действиями все-таки сохранил жизни друзей, кои сейчас ехали рядом с ним в угрюмом, но зато не вечном молчании.

Он покосился на Конана, потом на Клеменсину и разразился таким душераздирающим стоном, что лошади захрапели в недоумении и тревоге.

— Гр-р-р… — Киммериец обернулся, обдав бродягу ледяным взором ярких синих глаз. — Перестань реветь, парень!

— Страдаю, — объяснил Трилле, для пущей убедительности прижимая руку к сердцу. — Уж так страдаю, Конан, сил нет!

— Достань из мешка лепешку да съешь, — по-своему понял варвар причину страданий Повелителя Змей.

— Не хочу, — буркнул тот, но лепешку все же достал. Урча, он впился в нее зубами и смолотил в один миг. Как ни странно, настроение его действительно несколько поправилось. Ободренный, Трилле полез за второй лепешкой, но был остановлен справедливым Конаном, который без лишних слов отобрал у него мешок и привязал к своему седлу.

… К вечеру спутники достигли полосы леса, за коей, по утверждению Клеменсины, должна была протекать великая река Мхете, что опоясывала Вендию. Повелитель Змей, приходящий в уныние даже при виде ручья, опять расстроился, но девушка успокоила его, пояснив, что в самом начале великая Мхете узка и мелка, а потому бояться вовсе нечего.

— Возьмем у туземцев лодку… — продолжала она материнским голосом увещевать парня, но лишь привела его в больший, чем прежде, ужас.

— У каких туземцев? — перебил он, всей подвижной физиономией своей изображая неизбывное страдание и страх.

— Вдоль Мхете селятся племена дикарей, — поучительно сказала Клеменсина. — Они воюют друг с другом, но пришельцев принимают дружелюбно, потому что те возят им вино и яркие ткани. Туземцы обожают яркие ткани.

— Но у нас нет ни вина, ни ярких тканей! — вскричал Трилле, испытывая крайне неприятное чувство, сходное с тем, что испытывает свинья, заметившая из хлева хозяина с большим ножом, коим прошлой зимой он зарезал ее старшую сестру.

— Вино есть, — пожал плечами киммериец, — но не для дикарей. Всего одна бутыль, и та початая.

— Да плевать мне на вино! — раскипятился Повелитель Змей. — Я не хочу ехать к туземцам! Они сожрут нас, клянусь твоим Кромом, Конан, непременно сожрут!

— Не клянись Кромом, когда мелешь такой вздор, — поморщился варвар. — Здешние туземцы не едят людей. Вот в малахитовых джунглях за Черными Королевствами — да и даже предпочитают человечину всякому другому мясу. Но…

Трилле чуть не стошнило при последних словах Конана. Прежде он никогда не думал о себе в таком контексте. Мысль о том, что он и есть та самая «человечина», которую так любят гурманы из малахитовых джунглей, привела его в неописуемый ужас.

— О, боги! — воскликнул он, хватаясь почему-то не за сердце, а за тощий свой зад. — Я знал, я знал, что вы равнодушны к людским бедам, но не настолько же! Вразумите же этих несчастных дикарей, этих мерзких черных тараканов, этих пожирателей…

— Тьфу! — разозлился варвар. — Хватит ныть! Разрази меня Кром, если на твои кости польстится даже самый голодный туземец!

Клеменсину немало позабавила перебранка двух друзей, но в душе ее тоже ныла и царапалась мягкими коготками тревога. Из рассказов отца она хорошо знала, что нет на свете такого дикаря, который отказался бы попробовать жаркое из белого путешественника. Конечно, вендийские племена доброжелательнее и цивилизованнее тех, о которых поведал сейчас Конан, но и от них вполне можно ожидать подвоха, тем более что у спутников нет вина и ярких тканей…

— Нет, у леса останавливаться нельзя, — встрепенулась девушка, увидев, что варвар поворачивает коня к зеленой полосе. — Он произрастает на сухой песчаной земле.

— Ну и что? — удивился Конан.

— Аллигаторы кладут там яйца. Отсюда не видать, но эта роща так и кишит зелеными зубастыми тварями величиной с пирогу.

— Хм… Откуда ты знаешь?

— Разведение скота не единственная страсть моего отца, — улыбнувшись, сказала Клеменсина. — Он много читал — на разных языках — и меня заставлял. Кроме того, для нас не было большего удовольствия, чем разглядывать географические карты. Кажется, нет на земле уголка, которого я не видела бы — увы, только на папирусе.

— Хорошее занятие, — ухмыльнулся киммериец. — Во всяком случае, полезное… Ладно, к лесу не поедем. Если от туземцев еще можно откупиться вином и яркими тканями, то крокодилам подавай живого человека — любимое лакомство…

Дабы не пугать особенно Трилле, последнюю фразу киммериец пробормотал себе под нос, затем развернул вороного и направил его к круглоголовому зеленому холму, выглядевшему на равнине как шишка на лбу. Взлетев на самый его верх, он с удовлетворением обнаружил там весьма уютную впадину, в коей можно было запросто улечься всем троим.

— Здесь-то наверняка нет аллигаторов, — заметил он, приглашая спутников тоже заехать на холм.

— Разве что летающие, — усмехнулась Клеменсина.

Она оставила свою кобылку цвета светлой северной ночи внизу, а сама ловко вскарабкалась на вершину холма. Трилле последовал ее примеру.

Целый день проведя в пути, все трое сейчас были голодны, как стая волков, — даже Повелитель Змей, в полдень слопавший огромную лепешку. Быстро устроив себе ложе из курток, спутники уселись и принялись за трапезу. В мешке Конана оставалось еще две лепешки и кусок солонины, их-то и поделил он на три равные части, несмотря на то что Трилле и Клеменсина благородно предложили ему взять себе побольше, учитывая его рост и вес.

В несколько мгновений уничтожив припасы, друзья в целях экономии выпили по одному глотку вина и легли спать.

Восточная ночь, расцвеченная серебром звезд и золотом полной луны, постепенно окутывала землю. В тишине был явственно слышен плеск от ударов крокодильих хвостов по воде, но более — ничего. Слабый ветер не теребил листья деревьев, ибо никаких деревьев в округе не было; хищные звери бродили в поисках добычи в иных местах; птицы спали, а насекомые если и ползали, то не производили при этом шума. В общем, стояла совершенная тишина, какая одних пугает, а других восхищает. И только третьи — такие как Конан — ее вовсе не замечают.

Ночь не успела еще накрыть землю черным своим покрывалом, а варвар уже мирно спал, положив под щеку железный кулак.

Совсем не так спокоен был Трилле. Совесть, о наличии коей в собственном организме он прежде и не подозревал, не позволяла ему уснуть. В сотый раз мысленно представляя на одной чаше весов три жизни — киммерийца, Клеменсины и свою, а на другой — полдюжины безумных и диких существований разбойников, он в сотый раз склонялся к тому, что поступил единственно верно, и в сотый раз в сем же сомневался. Беспрестанно вздыхая и ворочаясь с боку на бок, он мешал спать девушке, которую, в общем, тоже мучила совесть, но не настолько, чтоб она лишилась сна.

Да, Клеменсина, конечно, еще не забыла своего преступления, кажется, свершенного во имя любви, а на самом деле погубившего и любовь, и возлюбленного, и постороннюю девицу. Правда, девица не заслуживала и малой толики жалости, но Клеменсина не разрешала себе оправдываться этим. Вновь ее мысли возвращались к тому страшному дню: известие о смерти Энарта и колдуньи, злобные вопли крестьян у шалаша, который она выстроила для себя на опушке леса, темный подвал, костер…

Девушка подавила тяжелый вздох, родившийся в груди ее вдруг, и прикрыла глаза. Потом, все потом… Сон сковал веки так внезапно, что она даже не успела додумать до конца совсем короткую мысль о Конане. Там было что-то вроде языков костра, сквозь кои она увидела впервые варвара, летящего к ней на прекрасном вороном коне. На миг он показался ей богом, спустившимся с небес: огромный, бронзоволицый, с гривой густых черных волос в ореоле красно-золотых искр… Вот на этих искрах она и провалилась в глубокую вязкую дрему. Ей снился костер, пылающий посреди океана, вереницы облаков, что пугливо плыли на недосягаемой высоте, и — варвар. Его фигура, громадой воздвигшаяся как раз в центре огня, была недвижима. Клеменсина же металась по берегу и взывала о помощи. Никто, никто не слышал ее. Тут луч солнца попал в самое пламя, вспыхнул, и девушка узрела наконец лицо Конана. В синих глазах холодно сверкал нерастопленный огнем лед, черные стрелы бровей угрюмо сдвинулись к переносице, а на губах застыла усмешка. Он опять бросал вызов всем, кто загораживал ему путь в будущее!

Во сне Клеменсина всхлипнула, дрожа от сознания собственного бессилия. Ей казалось, что жаркие языки пламени уже вцепились в тело киммерийца, и ему осталось всего несколько вздохов перед тем, как чистая суровая душа его отлетит к Серым Равнинам… Но отчего он не двигается с места? Отчего не пытается перешагнуть костер, едва достигающий его живота?

Девушка набрала полную грудь воздуха и крикнула, надеясь привлечь его внимание. Он должен спастись! Должен!

Ледяной взор медленно обратился к ней. Конан открыл рот и… заржал.

* * *

В брезгливом ужасе Клеменсина пробудилась. Пары мгновений оказалось достаточно для того, чтобы понять: сие был только сон. Усмехнувшись такому странному представлению киммерийца, изобретенному то ли памятью, то ли воображением, она повернулась на другой бок, желая снова заснуть, но вдруг наяву услышала то самое ржание…

Она вскочила и лбом тут же больно треснулась о каменное плечо Конана, который уже сидел, прислушиваясь к звукам у подножия холма.

— Что там? — шепотом спросила его девушка, в тревоге бессознательно подвигаясь к нему поближе.

— Лошади, — ответил он сумрачно. — Верно, аллигаторы сюда добрались… Надо уезжать. В темноте с этими тварями справиться не так просто…

— Так идем же! — Клеменсина потянула его за рукав. — Идем скорее, пока они не сожрали наших лошадей!

— Погоди… Успеем.

Он нагнулся, притянул к себе дорожный мешок и пошарил в нем. Вздох спустя что-то щелкнуло, и девушка разглядела крошечный огонек меж пальцев киммерийца. Он поднял руку. Короткое, но яркое пламя тускло осветило ближайшую к холму округу. Клеменсина с облегчением увидела, что лошади стояли на месте, хотя и перебирали ногами в беспокойстве. Головы их были повернуты в сторону полосы леса, но что там напугало их, конечно, отсюда нельзя было рассмотреть.

Конан ладонью накрыл огонек, погасив его, и дернул за ногу Повелителя Змей.

— Хей, Трилимиль, вставай.

По тому, что говорил варвар не шепотом, а обычным своим зычным, чуть хрипловатым голосом, девушка поняла: если опасность и существовала в действительности, то пока еще не столь близко, чтоб бежать сломя голову.

— А? Что? Когда? — Трилле, несмотря на терзания души, уснул очень крепко, а потому сейчас никак не мог уяснить, что нужно от него этому неугомонному варвару.

— Вставай, говорю! Надо уходить отсюда.

— Почему?

— Аллигаторы…

Одного этого слова оказалось достаточно для того, чтобы Трилле вскочил и кинулся вниз, повизгивая от страха. Вчерашний подвиг был забыт, природная трусость победила случайную отвагу. Конан с усмешкой поглядел ему вслед и не спеша поднялся.

Забравшись на свою караковую, Повелитель Змей совсем уж было собрался стремглав кинуться наутек от этого страшного места, но тут вспомнил вдруг о спутниках.

— Скорее, крабы неповоротливые! — прошипел он, опасливо озираясь.

Коварные аллигаторы чудились ему повсюду, и теперь ухо его слышало даже те звуки, коих не было: лязг острых зубов, шорох лап и хвостов по земле, урчание пустых желудков… Нет, такого Трилле вынести не мог. Не дождавшись, когда Конан и Клеменсина оседлают своих лошадей, он ударил караковую пятками и полетел по ночной равнине, слабо освещаемой луною, почти полностью сокрытой в облаках.

Киммериец велел девушке ехать следом, а сам направил вороного к полосе леса, дабы набрать крокодильих яиц, потом высушить их на солнце и съесть — насколько он знал, трапеза сия была и сытна и вкусна.

Не сразу Клеменсина настигла храброго спутника своего. Трилле мчался с такой скоростью, словно за ним гнались все аллигаторы мира, одержимые странной идеей сожрать именно этого тощего бродягу, и никого иного.

— Трилле! Трилле, остановись! — воззвала девушка, видя, что Повелитель Змей улепетывает во всю прыть. — Да постой же!

Наконец совесть бродяги откликнулась на отчаянные призывы Клеменсины. Придержав лошадь, он обратился к спутнице, стыдливо отворачивая лицо в сторону:

— А где Конан?

— Увы… — мрачно ответила девушка, рассерженная таким низким, мерзким поведением этого парня. — Он не успел удрать… Аллигатор съел его…

Тут она, желая всего лишь пошутить, совершила серьезную ошибку, по незнанию ли, по недомыслию ли упустив из виду два обстоятельства: во-первых, Трилле был доверчив, а посему даже на миг не усомнился в ее печальном сообщении: во-вторых, он искренне привязался к Конану и считал его единственным человеком, рядом с которым (а может, и ради которого) стоит жить в этом жестоком мире. Что боги? Какое им дело до маленького человека, потерявшегося в бурной стихии судьбы и жизни? Высокомерно поглядывая с небес вниз, они не различают добра и зла так же, как не различают лиц — что им Трилле, что им Клеменсина, что им кто угодно, кроме них самих… Тьфу!

Но то были прежние его размышления. Сейчас он ни о чем таком не думал и не вспоминал — разве что только памятью сердца. Слова Клеменсины повергли его в состояние, близкое предсмертному. Он выпучил глаза, издал короткий жалобный стон и мешком повалился с лошади, притом больно стукнувшись теменем о каменистую почву.

Мигом позже он уже бился в истерике, воя и катаясь по земле словно буйнопомешанный. Девушка не успела поразиться такой реакции на ее невинную, в общем, шутку, а Трилле уже разодрал на себе рубаху в клочья, вырвал несколько прядей волос и теперь длинными ногтями царапал лицо.

— Уй! Уй-у-уй! — визжал он так пронзительно, что Клеменсина на вздох оглохла. — Падаль вонючая! Моего Конана!.. Пожрать как пса!… бездомного-ненужного-лишайного!… Хвосты поотрываю тварям! Чешую отколупаю! У-й-й-я!…

Как раз в этот малоприятный момент в пятне луны на краю равнины показался киммериец. Его вороной рассекал воздух длинными сильными ногами резво и весело, вполне довольный тем, что омерзительные гады, едва не отхватившие ему голову в полосе леса, остались далеко позади. Пока хозяин собирал в куртку их яйца, несчастное животное содрогалось от жуткого вида этих чудовищ, неторопливо ползущих отовсюду, со всех сторон — они были уверены в том, что добыча никуда не денется. Но вот варвар вскочил коню на спину, свистнул, и он, перепрыгнув ближайшее бревно, лязгнувшее зубами у самого уха, помчался вперед…

Что может быть прекраснее полета по ночной равнине? Вороной без раздумий отдал бы за него охапку свежего сена! Нет, две охапки или даже три. Ветер свистит в ушах, но и он не в силах остановить восхитительную скачку; камни разлетаются из-под копыт, а вселенская тьма пугает и сулит бесконечную ночь — но ничто не в силах остановить восхитительную скачку! Плевать на будущее, когда настоящее так весело, когда сердце бьется в груди с восторгом юной силы, когда…

Но хозяин резко натянул повод и вороной встал. Ветер, тьма… Да, они не властны над радостью жизни, зато человек — властен. Конь разочарованно всхрапнул, опустил голову и в раздражении отщипнул немного мокрой от росы травы.

Здесь их ждала новая неприятность: дикий визг Повелителя Змей и окаменевшая от ужаса караковая, видимо предполагавшая, что именно она довела своего хозяина до подобного состояния и ожидавшая за это скорой расплаты. Вороной, который к тому времени уже разобрался в чудном характере бродяги, попытался успокоить подругу насмешливым ржанием — напрасно. Она стояла как вкопанная, и в огромных желтых глазах ее явно прочитывался испытанный бедняжкой шок.

— Прах и пепел… — пробурчал Конан, соскакивая на землю. — Чего это дерьмо орет?

— Я пошутила, — оправдываясь, сказала Клеменси-на, уже трижды проклявшая свою неосмотрительность.

— Как?

— Он… Он думает, что тебя сожрали аллигаторы… — Девушка виновато опустила глаза, ожидая нареканий, но варвар только хмыкнул.

— Меня? Вот еще!

Он ухватил Трилле за шиворот и рывком поднял.

— Хей, приятель!

Повелитель Змей обессилено смолк. Пока он еще не мог сообразить, что вот он, Конан, живой и невредимый, стоит рядом и трясет его за ворот. Сейчас он пребывал в полной прострации и вовсе ничего не слыхал.

Тогда киммериец вытащил из дорожного мешка драгоценную бутыль с вином и по собственному рецепту начал лечить спутника. Два глотка сделали свое дело: взгляд парня стал более осмысленным, а голова, до того болтавшаяся на тонкой шее как на нитке, приподнялась и укрепилась в одном положении.

— Конан? — проскрипел Трилле, изо всех сил стараясь сфокусировать взор на варваре.

— Я, — буркнул тот и сунул бутыль обратно в мешок, дабы более не искушать больного.

— Ты… жив? Тебе ничего не откусили?

Вместо ответа Конан отшвырнул его прочь и снова вскочил на вороного, что в нетерпении уж гарцевал и бил копытом.

— Как думаешь, Клеменсина, сколько будет езды до ближайшего селения? — задумчиво спросил киммериец, устремив взор в темные звездные небеса.

— Если ехать вдоль полосы леса, то к рассвету доберемся.

Более варвар ничего не сказал и ничего не спросил. Вороной сорвался с места и вихрем понесся по пустынной равнине, желая вновь испытать уже изведанный восторг, слиться с природой, от коей сам и происходил, вдохнуть свежего ветра и ощутить свою собственную силу… И на этот раз он вкусил сего счастья сполна…

 

Глава одиннадцатая. Туземцы

Перед самым рассветом стало ясно: спутники пересекли некую невидимую полосу, разделявшую два климата. Первый, который теперь остался позади, был умерен, и око всесущего Митры смотрело на эту сторону земли вяло, равнодушно, хотя и постоянно. Второй же климат сразу показал свою подлую сущность, сгустив воздух горячими пластами и обрушив на головы путешественников раскаленные лучи раннего солнца. С каждым шагом — а лошади к рассвету уже сбили копыта и сейчас едва передвигали ноги, даже вороной — дышать становилось труднее, словно жар огромного костра теснил и обжигал грудь.

Мхете, может быть, и величественная, но в этих местах больше напоминавшая загнивший ручеек, воды несла соленые, так что людям пришлось проглотить сухой ком в горле и возлелеять надежду на источник либо — на милость туземцев, у коих наверняка имелись способы добыть пресную воду.

Вопреки уверениям Клеменсины первые хижины показались только к полудню, когда лошади совсем выбились из сил. Несчастный Трилле стонал в героических попытках скрыть от товарищей дикий ужас, охвативший его при виде глинобитных остроконечных жилищ дикарей, ерзал в седле и остервенело кусал костлявый кулак.

Конан безмолвствовал. Его, кажется, сейчас вовсе ничто не волновало. Занятый какой-то своей, очень важной мыслью, он не отвечал на редкие вопросы спутников и вообще вел себя довольно странно: ни разу проклятие не сорвалось с его уст, ни разу раздраженный взор не опалил холодом беспрестанно скулящего Повелителя Змей, ни разу пятка кованого сапога не вонзилась в шелковый бок усталого вороного. Впрочем, сапоги все трое сняли еще до рассвета, а потом, утомленные долгим путешествием и жарой, сорвали с себя и лишнюю одежду. Но и в одних пропыленных, заляпанных жирными и винными пятнами штанах киммериец выглядел воистину величественно — огромный, синеглазый, с буйной гривой длинных черных волос, он словно бог, сошедший с небес на бренную землю, воздвигся в седле могучего, под стать ему, вороного коня и теперь сумрачным взглядом обозревал окрестности, сожалея о том, что не участвовал в их создании.

В самом деле, удивительная красота открылась здесь странникам. После восхода солнца они узрели и тонкие станы пальм, раскинувших широкие листья во все стороны света, и песчаную ярко-желтую косу, отходящую от Мхете и тянущуюся далеко на север, и островки нежной зеленой травы, меж коими земля была чернее черного и наичернейшего (многое могла уродить такая земля, но Конан знал, что туземцы сеют на ней только маис, ибо иных культур не ведают). Даже Трилле несколько оживился, заметив в зелени пальмовых листьев крупные волосатые орехи, а на мощных стволах баобабов неизвестных ему дотоле зверей, чем-то напоминающих обезьян и, возможно, съедобных.

Очень скоро выяснилось, что обезьян ему напомнили именно обезьяны: в первые мгновения эти омерзительные твари присматривались к спутникам, безуспешно пытаясь определить, какого они племени и почему у каждого посередине морды вызывающе торчит нос, тогда как у всякой порядочной гориллы он должен быть приплюснут, а затем, разом воинственно заорав, начали обстреливать их волосатыми орехами, столь восхитившими Повелителя Змей поначалу и оказавшимися при более близком знакомстве весьма неприятной тяжести и твердости.

Злая судьба в сем случае распорядилась несправедливо: все до единого снаряды попали в Трилле, а Конан и Клеменсина не получили даже легкого касательного ранения. Может быть, следовало бродяге задаться вопросом — почему боги столь жестоки к нему? — и в ответ понять некоторые необходимые истины, но его сейчас более занимали страдания по поводу собственной, некогда милой, а теперь испорченной внешности. На лбу его выросла невероятного размера шишка, переливающаяся всеми цветами радуги и еще черным, под глазом багровел огромный синяк, нос был расплющен так, как и положено порядочной горилле, а верхняя губа распухла и красиво завернулась вверх. До полного великолепия Трилле не хватало только колец в ноздрях и перьев в волосах, но об этом — так смиренно думал он, отъезжая от коварной пальмовой рощи, — наверняка позаботятся дикари, кои вряд ли чем-либо особенным отличаются от обезьян.

Уже покорный судьбе, Повелитель Змей все же не оставил дурной привычки трястись и подвывать от ужаса. Он и сейчас занимался этим скучным делом, только тише прежнего. Иная мысль овладела им в сей момент, и мысли той было имя Жизнь. Вот — он, бродяга и жалкий трус, а вот его жизнь. Какой задумали ее боги и какой сотворил ее он сам в конце концов? Верен ли путь его? Верен ли следующий шаг? И — далее: есть ли истина в мире, переполненном жестокостью, страхом, ложью? Сохранилось ли место ее? И — еще далее: надобно ли жить в этом мире лично ему, такому никчемному существу, не умеющему ни в коей мере способствовать воцарению добра и благоденствия?

Философическая мысль Трилле унеслась в неведомые высоты, и теперь он не мог оформить ее словами даже в уме. Одно лишь сердце знало, о чем вести беседу с самим собою, и успешно продолжало взывать к богам, судьбе и чему-то подобному, не названному еще человеком, желая познать непознанное дотоле никем, желая определить единственно свое предназначение и укрепить его в себе, дабы потом не заплутать вновь в потемках бытия. Синяки, шишки и ссадины ужасно болели; Трилле страдал, хотя и знал, что физическое мучение может и облагородить и подсказать правду, выделить в суете мирской искомое. «Что ты есть, Жизнь?» — в тоске вопросил бродяга, задрав подбородок и направив единственный уцелевший глаз к равнодушным небесам, голубеющим высоко. Но — не было и не будет ответа оттуда; никогда. Повелитель Змей быстро понял это и посему выдохнул из себя все важные мысли, отделил себя от будущего и снова слился с настоящим.

— Проклятые твари, — сообщил он Конану, легко забывая только что произведенный экскурс в дебри философии. — Ну чем я им не угодил? А?

Киммериец сего не ведал. Его донимали свои мысли, и, кроме того, он заметил наконец селение туземцев, расположенное на большом, сплошь покрытом зеленью возвышении, в круге стройных пальм и серебряной ленты ручья.

Клеменсина, скрывая вдруг охватившую ее тревогу, с сомнением посмотрела на варвара. Возможно, стоило объехать стороной владения дикарей, но только она собралась сказать об этом Конану, как лошадь под нею коротко всхрапнула, дернула головой и начала валиться набок. В один лишь миг огромные глаза ее затянулись мутной пленкой, пена на губах выступила и сразу высохла, а блестящая пышная грива потускнела. Девушка в растерянности стояла у поверженного животного, не в силах пока понять, что произошло.

— Отравленная стрела, — обреченно молвил Трилле, обращая смиренный взор свой книзу. Он уже был готов принять ту же стрелу в себя, в шею ли, в лоб ли — все равно. Сейчас Повелитель Змей духом равнялся жрецу благого Митры, ибо был так же тонок, спокоен и покорен богам. Ужас, так долго терзавший его душу и даже плоть, испарился бесследно. Однако не успел он насладиться новым для него величием, как голубые глаза его, привыкшие глядеть не прямо, а шарить туда-сюда, узрели в пыли, возле копыт погибшей кобылы, большой золотой медальон с дыркой посередине. Ахнув, Трилле взвизгнул от нежданно свалившегося на него счастья, спрыгнул с лошади и схватил находку.

Увы, так уж устроен человек. Только что он был готов принять смиренно ту участь, какую назначили ему боги, но, обретя золотую безделицу, немедленно потерял бодрость и красоту духа. Уйти из этого прекрасного мира? И именно тогда, когда богатство само свалилось ему в руки? Ни за что!

В следующее мгновение Трилле, сунув в карман штанов драгоценную находку, опасливо осмотрелся и сиганул за тушу убитой лошади. Пожалуй, прежнее, привычное для него состояние, было ему гораздо милее чужого возвышенного. Нет, не выйдет из него ни жреца, ни отшельника… Поймав эту грустную мысль, Трилле заключил было: «увы», но сам расслышал в слове сем столько фальши и лицемерия, что даже смутился. На деле он был несказанно рад тому, что все-таки не оказалось в душе его необходимой силы и широты для подвига самоотречения. И как же весело, как же хорошо ему стало! Похлопав по карману, Повелитель Змей радостно захихикал, почему-то вполне уверенный в том, что умереть ему нынче не придется. А иначе зачем бы он нашел такую дорогую вещь?

На последний вопрос ему охотно ответил Конан. Одной рукой взяв парня за ворот, вторую он использовал для того, чтобы отобрать у него медальон и сунуть его в карман своих штанов. Сразу за тем он легко поднял Клеменсину, посадил ее на вороного, сам устроился сзади и направил коня прямо к селению, нисколько не заботясь об отравленных стрелах и прочих сюрпризах, кои, конечно, приготовили им дикари…

* * *

Клеменсина, едва сдерживая отвращение, обозревала частокол, на коем вперемежку уныло висели человечьи, конские и обезьяньи черепа. Не меньшее отвращение вызывали в ней и физиономии самих туземцев: все с полуоткрытыми ртами, обвисшими жирными щеками и плотоядным взглядом. Отличить женщин от девушек здесь не представляло труда, ибо многократное материнство обезобразило фигуры первых, тогда как вторые были удивительно стройны и тонки. Много труднее оказалось отличить мужчин от стариков и мальчиков. Черная и желтая краска покрывала их тела; в каждой ноздре болталось по огромному медному кольцу; в черных длинных волосах блестели разноцветные шелковые шнурки, а на мужском достоинстве кокетливо желтели венки из крошечных цветков.

Одежда туземцев была предельно проста. Женщины не имели ее вовсе, а мужчины носили на шее нечто вроде веревки, состоящей из узелков. На непрошеных гостей все они взирали без испуга и удивления — напротив, с радостью, но Клеменсина с содроганием распознала в чувстве сем нечто неприятное и даже опасное. Так охотник смотрит из засады на молодого жирного оленя, предвкушая вечернюю трапезу из его ножек.

Девушка невольно снова перевела взор на черепа. Как распорядятся боги? Не придется ли и им с Конаном разделить участь тех несчастных, что попали в плен туземцам до них?

А впрочем, пока они еще были свободными. Вороной, гордо вскинув красивую голову, стоял рядом с варваром и несомненно был готов к дальнейшему путешествию. Рядом с ним мулы дикарей казались неудачной шуткой богов, создававших животный мир. Но почему же Конан медлит? Неужели он не видит этих странных взглядов, этих черепов на частоколе?..

Общее молчание продолжалось уже довольно долго. Никто не двигался с места и не начинал переговоры первым. Конан, усмехаясь, сложив на груди мощные руки, в упор смотрел на самого крупного из туземцев — по всей видимости, вождя. Тот, в свою очередь, тоже смотрел на гостя. В его черных глазах нельзя было прочитать мыслей (ни одной), да их, может, и не содержалось в маленькой головке дикаря; только странный блеск свидетельствовал об определенном интересе — безусловно, киммериец являлся лакомым кусочком, и вождь сейчас решал важнейший вопрос: оставить его для себя одного или поделиться деликатесом с сородичами?

Наконец Конан заговорил. Пользуясь жуткой смесью изо всех знакомых ему языков, он объяснил туземцам, что ему и его спутнице необходимо пополнить запасы продовольствия и воды, в благодарность за что они обязуются немедленно уехать отсюда и более никогда не возвращаться.

— Кру-ру? — любезно переспросил вождь тонким скрипучим голосом.

— Воды! — рявкнул киммериец. — И мяса!

— Мя-а-а-са!.. — обрадованно подхватили дикари

знакомое слово. — У-у-у! Мя-а-аса!

Двое метнулись за спины гостям и вскоре приволокли лошадь Клеменсины. Ловко орудуя длинными узкими ножами, сделанными, кажется, из обсидиана или похожей породы камня, они в несколько мгновений всего разделали тушу на куски, отделили лучшие в пользу вождя, а остальное прикрыли большими пальмовыми листьями, то ли приберегая на черный день, то ли намереваясь до приготовления сгноить по особому рецепту. Во всяком случае, одно было ясно: кормить гостей здесь не собираются.

«Право, — подумала Клеменсина, — это не совсем справедливо». Хотя она никогда не ела конину, а тем паче предварительно отравленную, эта лошадь все же принадлежала ей… Похоже, Конан думал так же, потому что раздраженно сплюнул в песок и решительно направился к груде мяса — он-то как раз конину употреблял, и с превеликим удовольствием, а то, что умертвили ее отравленной стрелой, значения не имело: яд, который используют туземцы, теряет свойство лишь попав в кровь, так что мясо можно есть совершенно спокойно.

Он не успел сделать и трех шагов, как вождь, до того смирно стоявший на одном месте, заорал всполошено:

— Баб! Баб! Баб!

И женщины, ухнув, с визгом кинулись к пришельцам.

Вдруг выяснилось, что оружием их были ногти. Велика ли ценность подобного открытия, ученая Клеменсина не имела времени сообразить. Все, что вычитала она в книгах, никоим образом не касалось нынешней ситуации. География и теология не принимали во внимание нравы дикарей и боевые искусства их спутниц жизни. Неожиданно для себя сплюнув на песок и помянув Крома, девушка выхватила кинжал и бросилась навстречу атакующим.

Провидение, кое в лице Конана спасло ее от костра, и на этот раз предотвратило неминуемую гибель. Конечно, против двух десятков крепких жилистых туземок она не смогла бы устоять, но варвар (а то же самое провидение опять выбрало его своим представителем), ловко перехватив как бревно первую же дико визжащую красавицу с тощими обвисшими грудями, швырнул ее в самую кучу. Разъяренный и несколько растерянный вой возвестил о том, что маневр удался: трое упали замертво, а еще двое отбежали в сторону, поскуливая и потирая ушибленные места.

Видимо, одна из раненых приходилась вождю супругой либо матерью, потому что он снова крикнул свое «баб!», и все женщины резво поскакали обратно. Клеменсина вздохнула с нескрываемым облегчением. Драка с разбойниками на постоялом дворе была в ее жизни первой, нынешняя — соответственно второй; никакого опыта по этой части у нее тем не менее не прибавилось. Зато теперь она знала точно: в число ее достоинств входит умение преодолевать страх, как бы велик он ни был… Тут она помрачнела, ибо мысль, что быстрее ветра и солнечного луча, перенесла ее к Трилле, который вообще не обладал никакими достоинствами, но был славным парнем… Еще один вздох вырвался из нежной узкой груди девушки; потом она повернулась к Конану и попыталась понять, какие мысли занимают сейчас его — все-таки от этого зависело их дальнейшее путешествие.

Если Конана что-то и занимало в данный момент, то отнюдь не мысли. Он разглядел в толпе дикарок одну весьма хорошенькую юную девицу, чьи угольно-черные глаза смотрели на него открыто и весело. Стояла она чуть позади вождя, плечом касаясь его локтя; полные губы едва заметно шевелились, как если бы она шептала молитву (хотя киммериец был уверен, что она призывала его к любви, и немедленно); прямые и очень длинные, до колен, волосы цвета воронова крыла блестели под солнцем; гибкое тонкое тело, ничем не украшенное и не прикрытое, было создано для удовлетворения страсти — в сем случае, страсти заезжего варвара.

Всего несколько мгновений взирал на туземку Конан, не замечая унылых физиономий ее сородичей и недовольной гримасы вождя. Затем, скинув призрачный налет цивилизации как, рубаху перед сном, он отдался во власть своим природным инстинктам, то есть подошел к девице и забрал в ладони ее маленькую грудь, при этом зарычав так нежно, как только умел.

Дикари опешили. Незваные гости вели себя совсем иначе, нежели те, чьи черепа украшали частокол. С детским любопытством все племя наблюдало долгий поцелуй, коим Конан одарил свою избранницу, потом ее ответный ласковый укус в могучую шею, потом торжественное шествие в хижину…

Когда за киммерийцем и туземкой закрылся полог кроваво-красного цвета, Клеменсина с опаской посмотрела на дикарей. Ей казалось, что вождь сейчас крикнет «баб!» — и эти ужасные женщины разорвут ее на Куски так быстро, что даже провидение не успеет ей помочь, тем более такое похотливое провидение, как Конан. Отвращение выразилось на нежном личике девушки, едва она представила себе, что сейчас происходит в хижине. Однако воображение рисовало ей одни лишь объятия, и ничего больше. Самой ей пока не довелось участвовать в акте страсти, ибо Энарт был целомудрен, а кроме него, она никого не любила. Пребывая в полной уверенности, что дети появляются на свет в результате поцелуя, Клеменсина весьма удивилась тем воплям и стонам, что доносились из-за красного полога. «Неужели Конан ударил эту несчастную? — подумалось вдруг ей. — А если — что еще нелепее и страшнее — он решил ее удавить?»

Холодный пот выступил на челе девушки. Не то чтобы ей было так жаль развратную дикарку, но смысла в тайном ее убиении она не видела никакого. Решив вмешаться и спасти ее, Клеменсина двинулась к хижине, про себя призывая богов дать ей силы и образумить жестокосердого варвара. Спиной ощущая насмешливые взгляды туземцев, она откинула красный полог и…

 

Глава двенадцатая. Новые друзья Повелителя Змей

Окруженный со всех сторон обезьянами, Трилле сидел в пальмовых ветвях и тоскливо смотрел вдаль. Где-то там, за рощей, в селении туземцев, пребывали сейчас его спутники. Что с ними сталось? Сожрали их людоеды или пощадили? Захватили их в плен или приняли как дорогих гостей?

Время от времени задаваясь этими и подобными вопросами, Повелитель Змей не забывал думать и о себе. Вот уже третий день проводил он в отвратительном обществе обезьян, которые, кажется, принимали его за своего близкого родича и никуда от себя не отпускали. Его кормили кокосами, бананами и сладкими кореньями, обнимали, облизывали и дружелюбно покусывали, но лишь только он делал попытку слезть на землю, как угрожающее рычание раздавалось отовсюду, и вожак крепкой мохнатой лапой втаскивал его обратно на ветку.

Новые друзья Трилле явно были убеждены в том, что спасли его от врагов. Печаль разрасталась в его груди и застревала сухим комом в горле, когда он вспоминал, как уносил вороной Конана и Клеменсину, как сам он успел сделать только шаг к своей караковой… Вдруг черная наглая стая налетела на него, подняла над землею и потащила куда-то с визгами и кудахтаньем… И теперь он сидит между обезьянами, сам тоже вроде как обезьяна, и будет сидеть так всю оставшуюся жизнь… О, боги, неужели сие возможно?

Повелитель Змей застонал от жуткой мысли этой и повернулся к вожаку. Тот сидел веткой выше и, задрав ногу так, что бродяге пришлось адресоваться к его красной заднице, грыз ноготь.

— Кра-р-р-р… Фр-р-р-у-у! — попробовал объясниться с ним Трилле. — Ур-р, мр-р, тр-р.

— Га-а-а! Уа-уа-уа! — раздраженно заорал вожак, скаля огромные желтые зубы. — Уи!

— Бр-р-ра? — не понял Повелитель Змей.

— Уи! Уи! — повторил собеседник, успокаиваясь и вновь увлеченно вцепляясь в ноготь.

— Тьфу!

Это была уже восьмая попытка договориться, и она тоже закончилась неудачей. Если старый мудрый обезьян и понимал то, что хотел сказать ему новый член стаи, он все равно с ним не соглашался. Да и как было согласиться с такой черной неблагодарностью! Этому уродцу без шерсти и хвоста предложили самую привлекательную самку, коей исполнилось недавно всего два года, он — отказался; ему напихали полный рот превкусных толстых гусениц, он — выплюнул их, да еще облевал всю пальму; он не чесался, как положено, и вообще никак не чесался; он не умел прыгать с ветки на ветку и его приходилось постоянно таскать на себе… Сколько хлопот с одной голой обезьяной! Будь вожак не столь мягкосердечен, он давно уже прогнал бы этого паразита, этого нахлебника прочь…

Трилле вздохнул. Он уже притерпелся к вони, одинаковым плоским физиономиям, гортанным крикам, бананам и кокосам, но никак — никак не мог притерпеться к ласкам навязанной ему самки. «Дорогая, — бормотал он, отворачивая лицо, с которого не сходило страдальческое выражение, — прошу тебя, уйди. Умоляю тебя, убирайся отсюда к Нергалу. Заклинаю тебя всеми богами, пошла вон…» Увы, уговоры и увещевания она принимала за любовный лепет и тоже ворковала что-то по-своему, обмазывая слюнями ухо своего избранника.

После восьмой, опять неудачной беседы с вожаком Трилле предпринял попытку разжалобить его очаровательную супругу. Интимно склонившись к ней и стараясь не замечать кривой морщинистый палец, коим она ковыряла в носу, Повелитель Змей горячо зашептал:

— Ур-бр… Ду-ду-ду, ух, ау-у-у-у!

— Уи? — удивленно переспросила она.

— Агр-р-р!

— Агр-р-р? — Над Трилле навис сам вожак, и вид его не предвещал для парня ничего хорошего. — Оу, оу… Агр-р-р-р…

Вслед за тем, укоризненно покачав головой, обезьян отвесил новому беспутному члену стаи такую оплеуху, что тот кубарем скатился с пальмы и застрял в ветвях.

— Агр-р-р-р! Агр-р-р! — визгливо закричал вожак, потрясая длинными мохнатыми лапами. — Агр-р-р!

Такого нахальства не дозволял себе ни один молодой и полный сил самец. Пытаться соблазнить супругу вожака прямо перед его носом, и в таких ужасных выражениях!

— Агр-р-р! — с отвращением повторил обезьян. — Агр-р!

Отходчивый по натуре, он снова залез на ветку и предался любимому занятию. Иногда, в виде особого расположения, он милостиво протягивал ногу своей половине, и та усердно грызла его ноготь вне себя от счастья. Теперь же напрасно она умильно поглядывала на супруга: он гордо грыз свой ноготь сам, таким образом наказывая ее за недостаточное сопротивление совратителю. Понурившись, бедняга спустилась ниже и, вызволив Трилле из плена ветвей, злобно поддала ему под зад.

Никогда прежде не попадал Повелитель Змей в подобную ситуацию. Если б на его месте был Конан, он, конечно, сообразил бы, что делать… Нет, никогда Конан е был бы на его месте… Уж его-то никто не спутает обезьяной! Тем более сами обезьяны… Трилле уныло оглядел свои руки, ноги, живот — все, что входило в поле зрения, — и огласил воздух тяжелым вздохом. В отличие от Конана и Клеменсины он утруждал себя омовением в ручьях, речушках и лужах, встречавшихся на пути, и к нынешнему времени был с ног до головы покрыт застарелой грязью, пылью, потом и еще какой-то дрянью. А принюхавшись, он обнаружил с прискорбием, что воняет столь же интенсивно, сколь и все обезьянье племя… Жестокий урок преподала судьба бедному бродяге. Чередуя молитвы с проклятиями, он обещал себе впредь непременно умываться — хотя бы раз в луну (нет, одного раза в луну мало, надо два или три); каждый год полоскать волосы в чистой воде; аккуратно обгрызать ногти со всех двадцати пальцев. Конечно, условия сии были тяжелы и почти невыполнимы, но Трилле решил не отступать. Он должен доказать — и всем и себе самому — свою твердую волю и непоколебимое мужество. Он должен… В глазах Повелителя Змей показались искренние чистые слезы. Клятва, достойная не мальчика, но мужа, возвысила его дух, вознесла так высоко, что пришлось сделать усилие, дабы догнать его и вернуть в тело. Бродяга заерзал на ветке, мечтательно улыбаясь будущему. Ну кто мог представить хотя бы на миг, что он способен на такой решительный поступок? Никто. Ах, как прекрасно будет выйти на дорогу умытым! С какой любовью станут смотреть на него все встречные девицы!..

Трилле не терпелось увидеть варвара (если дикари еще не сожрали его) и поделиться с ним своей радостью. «О, Кром, Эрлик, Митра, Адонис и прочие парни, сидящие в облаках и взирающие на нас, простых смертных, с высоты небес! Помогите мне удрать от моих Милых друзей, чтоб их Нергал забрал в свое мрачное Царство… Помогите мне найти Конана! Я буду смелым и решительным, я буду умываться… О, помогите же!»

Скороговоркой произнеся последние слова молитвы придуманной им сейчас, Повелитель Змей зажмурился и стал ждать исполнения желания. Но — ничего не происходило. По-прежнему вокруг него сидели обезьяны; по-прежнему вожак грыз ноготь; по-прежнему супруга его скулила от несправедливой обиды. Трилле удивленно поднял глаза вверх. Ужели боги не услышали его? И тут же радость тронула его сердце горячим и нежным своим крылом: он поймал посланную ему с небес чудесную мысль! С легкой досадой подумав, что мог бы догадаться об этом самостоятельно, бродяга закрыл глаза ладонями, сосредоточился и тихонько зашипел. Змеи, змеи, змеи сползались к нему отовсюду. Он чувствовал их, слышал и видел. До свободы оставалось совсем чуть…

* * *

То, что увидела Клеменсина, откинув полог, поразило ее стрелою в самое сердце — причем, отравленной стрелою. Вопль ужаса вырвался из ее маленького ротика, а вслед за тем она без чувств упала на землю, ибо и в страшном сне не могла вообразить, что именно, оказывается, люди называют любовью.

Пока Конан натягивал штаны, а разочарованная туземка рыдала в голос, дикари приволокли к хижине кучу пальмовых листьев и цветов, намереваясь отпраздновать бракосочетание белого человека со своей соплеменницей. Особенно радовался предстоящему событию вождь. Он давно собирался избавиться от племянницы, на которой должен был жениться, и вот теперь ему представлялся прекрасный случай сбыть ее с рук, не прибегая к таким неприятным средствам, как утопление или удушение.

Конечно, согласия самого Конана никто и не думал спрашивать. По обычаю туземцев тот, кто по собственному почину тащил девушку в хижину, обязан был немедленно взять ее в жены, иначе ему грозила смерть через костер. Вот почему только последний идиот действовал столь откровенно. Умные же дикари предпочитали кусты, песчаные пещеры, берег ручья и даже пальмы — все, что угодно, лишь бы избежать докучливой супружеской жизни.

Вождь давно хотел отменить этот нелепый обычай — не столько из соображений нравственности и стремления к равноправию, сколько вследствие личной нужды. Дело в том, что невостребованные девицы (то есть, востребованные, но не в хижинах, а в иных местах) становились его женами, коим, в свою очередь, вменялось в обязанность приносить по младенцу в год. Так и получилось, что, имея уже девять жен — две из которых, благодарение всем богам, оказались бесплодны — вождь имел от них шестнадцать детей, обладавших к тому же поистине дурной привычкой есть и пить каждый день. Правда, одну из жен ему удалось втихую придушить, но до того она успела родить сразу тройню, каковое обстоятельство лишний раз доказывало несчастливую судьбу вождя.

Тем естественнее была радость этого милого человека в тот момент, когда киммериец поволок девицу в хижину. Но еще более естественно было его негодование, когда он увидел, что жених и не думает исполнять обычай.

С усмешкой поглядев на приготовления к свадьбе, Конан подошел к Клеменсине и испытанным средством — глотком вина — привел ее в чувство. Потом, не обращая внимания на ее взгляд, полный немого укора, а также на всполошенные вопли брошенной дикарки, а также на угрожающий вой всего племени и гневное рычание вождя, сложил в дорожный мешок несколько кусков конины.

Предзакатное алое солнце обещало жаркую и душную ночь, но варвар не желал пережидать ее здесь. Для него, объездившего и исходившего тысячи дорог, побывавшего и пожившего в сотнях городов и селений, все Действия дикарей не представлялись загадкой. И в Других племенах, он знал, мужчины норовили сбагрить своих женщин чужестранцам; разница состояла лишь в способе действия. Одни навязывали супругу в качестве наказания за вторжение на территорию племени вторые пытались всучить то же самое — но уже в качестве награды — обладателям рыжей бороды, третьи просто дарили якобы в знак особого расположения к гостю. Не раз уже Конану приходилось спасаться бегством от такого подарка, который, ко всему прочему, тоже умел хорошо бегать, но еще лучше — визжать. А кто может перевизжать отвергнутую женщину? Да никто. Вот и сейчас юная дикарка, выбежав из хижины, пронзительно верещала, хотя кто-кто, а Конан отлично понял, что досталась она ему не девушкой, и значит, жениться на ней должен был тот, кто первый затащил ее в кусты или в какое иное место. На обычаи же туземцев варвару было глубоко наплевать, что он и демонстрировал теперь всем своим видом.

И вдруг наступила тишина. Клеменсина сразу почувствовала — сердцем, кожей, кончиками ресниц — ее ужасную тяжесть. Странное молчание, в коем замерли не только люди, но и вся природа, звалось смертью и было одушевленным, так что казалось, его можно потрогать и ощутить ледяной мрак царства мертвых.

Клеменсина повернула голову к варвару, позабыв напрочь ту страшную картину, которую наблюдала в хижине и испытывая сейчас только одно желание — вскочить на вороного, крепко прижаться к могучей спине Конана и умчаться с ним отсюда как можно дальше.

В следующий миг он развернулся. Твердые губы его изогнулись в злобной ухмылке, синие глаза сверкали опасным холодным огнем, и в них девушка тоже увидела смерть; багровый луч солнца отражался на блистающем клинке, что уже вздымался к небесам, готовясь опуститься на головы дикарей…

Крик ужаса замер на устах Клеменсины в тот момент, когда с пухлых белых подушек облаков сорвалось само солнце и стремительно полетело вниз, оставляя за собой красный, ослепительно яркий след, похожий на свежую рану, перечеркнувшую нежное голубое тело неба…

* * *

На сей раз Трилле решил не расставаться так скоро со своими прелестными друзьями. Обвешанный змеями с ног до головы, он прошествовал по пальмовой роще, вышел на равнину, а оттуда — к тому возвышению, где, насколько он помнил, располагалось селение туземцев.

Конечно, караковой нигде не было. За три дня его отсутствия всякое могло произойти. Может, она соскучилась в одиночестве и вздумала поискать счастья в иных местах, а может, жуткие дикие звери, коих Трилле пока не видел, но кои наверняка жили где-то поблизости, разорвали ее и съели, а может… Впрочем, судьба караковой волновала сейчас Повелителя Змей менее всего. Он желал — и желал всем сердцем, страстно — найти Конана и Клеменсину, ибо то были единственные на этом свете люди, смирившиеся с его существованием довольно легко. Все прочие искренне считали, что жить ему вовсе необязательно; что таких, как он, бродяг слишком много, а толку от них нет; что они только разносят по миру заразу и портят воздух отвратительным запахом долгой дороги, чужих стран и собственного тела.

Что касается тела, то Трилле, критически посмотрев на себя нынешним утром, испытывал теперь весьма и весьма горькие чувства. С помощью змей избавившись от назойливых обезьян и покинув рощу, он свершил героический поступок, а именно: отправился: Мхете и помылся в ее теплых зацветших водах, так что сейчас приятно пах сгнившими кувшинками и Дохлыми крокодилами. Но горечь все равно терзала сердце. Двадцать шесть лет он смердел как какой-нибудь дикий кабан и вот только сегодня стал наконец человеком. Что ж, так теперь будет и впредь. Он запомнил ту клятву, которую дал сам себе, сидя на пальмовой ветке в окружении обезьян, и нарушать ее пока не собирался.

Со стороны селения не доносилось ни единого звука. Трилле втянул голову в плечи, опасаясь отравленной стрелы, и, с пару мгновений поколебавшись, все-таки пошел вперед. Королевский удав, толстый и длинный, обвился вокруг его шеи, свесил плоскую башку к колену своего повелителя и ревностно поглядывал на остальных гадов, ядовитых и просто противных, что, переплетаясь, составляли сейчас нечто вроде живой кольчуги, сверкающей под лучами заходящего солнца.

Как ни старался Трилле задавить в себе страх перед туземцами, он все разрастался, теснил грудь и мешал дышать. После того, как обезьяны с истошными воплями разбежались при виде полчища змей, он почувствовал себя если не божеством, то уж выдающимся воителем точно, и, спустившись с пальмы, некоторое время сидел на земле, распираемый гордостью и сознанием своего величия. Он уже подумывал было прибавить к своему титулу еще один — Победителя Обезьян, но вдруг вспомнил о Конане и почему-то устыдился этих нескромных мыслей. Страх опять заполз в него; одиночество стало почти невыносимым; едва волоча ноги, Трилле прошествовал по роще, потом вышел на равнину. И здесь он был один, если не считать шипящих его подданных, а он их не считал.

Отовсюду к нему стекался страх, а расслабленная душа принимала его с покорностью юной девы, насильно выданной замуж за богатого и злобного старца. Наконец бродяга понял, что с таким грузом не сможет более сделать и шага. Тогда он распрямил плечи, задрал подбородок и затянул веселую и бодрую боевую песнь туранских солдат, но, услышав в сплошной тишине жалкий дрожащий свой голос, смолк. Странное предчувствие охватило его. Тени спутников почудились вдруг рядом — только тени, бездыханные и бесплотные, и от этого даже страх в груди затрепетал и улегся на дно души человека.

Он вздохнул свободно лишь раз. Потом взглянул на островерхие низкие хижины и заметил, что над ними нет солнца. Тут из далеких и мрачных миров прилетела тоска, ранее, вероятно, принадлежавшая рабу, прикованному к скамье на галере. Что там с ним стало, с этим рабом, — отпустили его на волю или он убежал сам — Повелитель Змей не ведал. Одно было ясно теперь: тоска нашла себе нового хозяина, с которым не захочет расставаться и который, безусловно, не сумеет избавиться от нее самостоятельно.

Шепотом проклиная собственную слабость, Трилле вскарабкался на холм. Сейчас ему больше — в тысячу раз больше прежнего — хотелось снова увидеть Конана. Только надежда на это испарялась с каждым шагом; с каждым шагом тяжелела тоска, свивая в его душе уютное гнездо и откладывая туда яйца, благо жертва не сопротивлялась; с каждым шагом становилось темнее, суше, ветренее. Змеи, обвившиеся вокруг своего повелителя, забеспокоились, а удав поднял голову и посмотрел вперед долгим, истинно королевским, истинно удавьим взглядом. И тогда Трилле тоже посмотрел туда.

 

Глава тринадцатая. Коварный камелит

Трилле помнил себя с одиннадцати лет. До того, рассказывал ему хозяин постоялого двора на севере Аргоса, он шастал по дорогам огромного мира сего с шайкой балаганных шутов, которым наконец надоело кормить малолетнего бездельника и воришку, и они выкинули его из телеги прямо в сугроб. Вот с этого момента память Трилле начала отсчет.

Была зима — для Аргоса странно снежная и холодная. Белые пушистые хлопья без перерыва, и ночью и днем, валились с неба; с ледяных гор с визгами скатывались малыши; низкое серое небо зацепилось за шпили замков, покачивалось, лениво перегоняло темные бесформенные облака дальше на север.

Маленький бродяжка полежал в сугробе, чувствуя, как становится ему тепло и приятно. Он знал, что сие означает, но не имел сил встать и пойти — ибо идти было просто некуда. В Аргос он попал впервые. Никаких знакомств тут (да и нигде на свете) не имел. Может, сама судьба распорядилась его будущим и уготовила ему место на Серых Равнинах? Там, и только там, может найти приют бездомное, никому не нужное существо, будь то пес, суслик или человек.

«Фу, парень, какой ты белый!» Чей-то раскатистый бас прогремел ему прямо в ухо, обрывая начавшийся было сон. «А ну, вставай!»

Трилле вяло покачал головой: он не хотел вставать. Он согрелся, руки и ноги уже не ломило от холода, и дорога на Серые Равнины виделась короткой и желанной. Тогда железная рука ухватила его за ворот и рывком подняла. «Замерзнешь ведь, щенок…» — проворчал тот же голос. Потом бродяжка вознесся к небу и так поплыл, умиротворенный, на руках своего благодетеля.

Хозяин постоялого двора притащил его в дом, обмыл, накормил и уложил спать — в самую настоящую кровать. Утром он сказал ему: «Ты похож на моего сына. Оставайся». Трилле остался. Много позже он узнал, что сын Массимо — хозяина — утонул в Хороте, и случилось это давным-давно, когда самого Трилле еще вовсе не было на свете. Что ж, видно, судьба изменила первоначальное решение и подарила маленькому бродяжке жизнь, а заодно, расщедрившись, кров и родителя.

Год спустя, в такой же снежный зимний вечер, будущий Повелитель Змей услышал от Массимо интересную историю:

«Знаешь ли, мальчик, что есть Судьба? О, ты, наверное, думаешь, что это старая карга с клюкою и носом, упирающимся в землю? Нет! Это юная девушка! Волосы ее черны как ночь, глаза голубы как летнее небо, стан тонок и строен, улыбка нежна, а походка стремительна. Зовут ее в каждой стране по-разному. В Аргосе она Маринелла, в Вендии — Мариам, в Офире — Марена, в Бритунии — Марша, в Шеме — Мартхала. Но как бы ни звали ее люди, высшими ей дано имя единое — Богиня Судеб. Говорят, она дочь Митры, единственная и любимая. Правда то, нет ли — я не ведаю. Но вот что расскажу тебе, мальчик.

Много, очень много лет назад, странствуя по свету с балаганом… Ты удивлен? Да, и я, будучи юным и наивным, верил в торжество добра; сам был весел, открыт; не жалел ни хлеба, ни медной монеты, если видел, что кому-то это нужнее, нежели мне. Стоя на повозке в пестром одеянье я вещал людям о далеких мирах, придуманных мною же, о вечном счастии и вечном горе, и призывал их с любовью взглянуть в глаза друг другу, ибо наша жизнь иная — имея начало, она имеет и конец, и только добро поможет нам прожить ее хотя бы немного лучше, спокойнее, справедливее и дольше.

Меня слушали, но неохотно. Они ждали, когда я замолчу и сойду с повозки: после меня на нее забирались шуты. Вот когда народ оживлялся и веселел! Порой мне казалось, что ни одно слово не войдет им в душу, если его туда не затолкнуть силой — как это делали нобили и королевская стража. Однако шло время, я видел, как нищенка отдает свой кусок хлеба умирающему мальчишке и уходит прочь, проклиная богов за жестокость и предлагая им взять ее жизнь в обмен на его.

Я видел, как в последний день войны, в печальный день убийства и грабежа побежденных, старый солдат с лицом, обезображенным ужасным шрамом через всю щеку, одноглазый, огромный и страшный, как сам Черный Всадник, прячет под своим плащом ребенка, которого его же соратники хотели убить, потому что… Да просто потому, что нашли его в доме купца, зарезанного ими сейчас. Ребенка все равно убили, но — после того, как убили солдата… Я видел… О, много чудес видел я, мой мальчик. Проходили годы. Я бросил эту дурную затею — навязывать людям свою философию, когда каждый из них имеет свою собственную. Я бросил и балаган.

Однажды на постоялом дворе — вот этом самом, где сидим ныне мы с тобой, — я встретил девушку, которая поразила мое воображение. Прежде я никогда даже не представлял себе, что бывает на свете подобная красота. Волосы черны как ночь, глаза голубы как летнее небо… Ты уже догадался, мальчик? Конечно, то была она — Маринелла, Богиня Судеб. Тогда я не знал этого. Я заворожено смотрел, как прядет она свою пряжу, какая тонкая золотистая нить вьется меж ее бледных пальцев, и сердце мое замирало.

В зале никого, кроме нас, не было. Я подошел к ней, присел рядом и смело спросил: „Как звать тебя, девушка?“ Она улыбнулась, подняла на меня глаза — голубые, удивительной чистоты. „Маринелла“. Я обрадовался — ведь она заговорила со мной, а значит, мое бедное одеянье ничуть ее не смутило — и быстро сказал: „О, какая красивая у тебя нить! Так тонка и не рвется. Думаю, это кхитайский шелк?“ Она засмеялась. „Нет, Массимо, это не кхитайский шелк“. Я снова открыл рот, дабы продолжить беседу, но вдруг сердце мое дрогнуло. „Массимо? Ты назвала меня Массимо? Откуда известно тебе имя мое?“ Она подняла свое веретено: „Отсюда“.

Молча взирал я на веретено, не в силах понять смысл ее слов. Хозяин — тот, что был здесь до меня, — принес мне жареного петуха и кувшин пива. Я разорвал петуха пополам и предложил половину ей. С улыбкой Маринелла покачала головой, отвергая мое угощение. Пока я ел, одна нитка в руках ее порвалась. Печаль омрачила ее прекрасное лицо. „О, Вити-нио, как жаль…“ — промолвила она тихо, затем снова стала прясть.

„Кто такой этот Витинио?“ — ревниво поинтересовался я, разгрызая петушиную гузку. „Один красивый молодой человек, — ответила она. — Он погибнет две луны спустя…“ И тогда я понял, кто она…

„Ты — Богиня Судеб?“ Маринелла кивнула, не отрывая глаз от пряжи. „Я слышал о тебе когда-то. Не правда ли, в руках твоих нити жизней человеческих?“ Тут она подняла на меня взгляд, полный печали. „Нет, Массимо, не жизней — судеб“. Далее мы молчали. Я доел петуха и допил пиво, затем сел поближе к огню. Мысли в голове моей путались. С трудом верил я глазам своим и ушам своим. Удача ли выпала мне? Ужель предо мной сама Вечная Дева? Говорят, она показывается не каждому, а только тому, чьи помыслы чисты и сердце благородно. Для остальных же она Маринелла — обыкновенная, хотя и очень красивая девушка, только и всего. Мог ли я полагать себя именно таким — чистым и благородным? Поначалу я решил, что вполне мог. Я старался жить праведно, помогать людям… А что еще? Ничего… Мне показалось, что этого мало.

Тогда иная мысль посетила меня. Может быть, Богине Судеб просто что-либо нужно от меня? Я снова повернулся к ней и спросил:

„А скажи-ка, Маринелла, отчего в прекрасных глазах твоих такая глубокая печаль? Неужели несчастная судьба бедного Витинио столь тронула твое нежное сердце? Неужели ты впервые предвидишь смерть?“ Она ответила: „Нет, Массимо, смерть я предвижу часто — много чаще, чем сто или двести лет назад. Печаль моя о другом. Конечно, я расскажу тебе, ибо вижу хорошо твою душу, открытую чужой беде более, чем своей собственной. Я — Вечная Дева и создана для жизни вечной; судьба каждого человека в моих руках, хотя я и не в силах ничего изменить. Однако моя доброта многим дает спасение. Ты, например, через пятнадцать лет должен погибнуть в водах Хорота, но… (тут она прервала на миг свой рассказ, и спустя пятнадцать лет я понял, почему в Хороте утонул мой сын) Но лишь часть твоей души погибнет, ты же останешься жить, дабы подарить жизнь другому человеку (то есть тебе, мальчик, так я думаю сейчас).

Я же — не человек. Я не могу потерять часть своей души и остаться после этой страшной потери жить. Так и случилось со мной… Давно, очень давно, Массимо. Ты видишь меня, мое веретено, мои золотистые нити… Но должно быть еще одно: рубин, заключающий в себе суть моего существования. Без него срок мой короток…“ Я встревожился. „Ты хочешь сказать, что нынче можешь умереть?“ Маринелла с грустью посмотрела на нить, опять разорвавшуюся у нее в руках. „Нет, Массимо, срок мой выйдет не нынче. Пройдет еще лет двадцать, или тридцать, или сорок… Однако мир не может существовать без Богини Судеб. Вместо меня высшие создадут другую, и она уже не будет обладать моей добротой. Равновесие должно соблюдаться во всем…“»

Массимо замолчал, и Трилле напрасно ожидал продолжения его рассказа. Только потом, дней через пять, хозяин постоялого двора вернулся к тому разговору.

«Если бы я мог вернуть ей рубин!.. Ты понимаешь, мальчик, что бы сие значило? Я б спас наш мир от злобной твари, что придет вместо милой и доброй Маринеллы и приведет с собой страшные болезни, войны, голод… Если б знать, кто взял камень!» Так восклицал Массимо, передавая свою тревогу и Трилле. Годом позже он все-таки ушел на поиски Лала Богини Судеб. За ним отправился и Повелитель Змей, изгнанный из дому злобной мачехой, но на сотнях дорог и в сотнях городов так и не встретил своего приемного отца…

Сейчас же думы его были об ином: а что, если Маринеллы уже нет? Не потому ли так грустен, так жесток и равнодушен к людям мир? Не правит ли судьбами новая Богиня — злобная, мерзкая, отвратительная как разодранный и обслюнявленный псом башмак?..

Трилле подавил тяжелый вздох и сделал взор свой осмысленным.

* * *

Сердце Повелителя Змей оторвалось и ухнуло куда-то вниз, к желудку. Он попробовал было упасть в обморок, но ничего не вышло. Наоборот. Страх волною выплеснулся из него; отчаяние и гнев взбудоражили душу, и Трилле, злобно ощерившись, шагнул в вязкую, густую темно-серебристую тучу, покрывшую селение туземцев и укравшую у него друга.

Он сразу понял, что это такое. В древних легендах оно называлось камелитом и являло собою летающую жидкую звезду — нечто вроде медузы. Рожденное дыханием Нергала, сие небесное тело притягивалось с земли живым, обволакивало его и медленно душило. Затем, напитавшись энергией и кровью, вновь устремлялось ввысь, к облакам. В общем, не было в мире чудовища мерзопакостнее, чем это.

Чавкнув, туча быстро всосала в себя ноги Трилле — он едва успел сорвать с себя удава и отбросить его в сторону, дабы с его помощью выбраться на твердую землю. Удав шмякнулся о травяной ковер у подножия холма и тут же стрелой метнулся обратно. Длинный пятнистый хвост его обернул человека тугим кольцом, потом легко выдернул из коварного камелита.

Поверхность трясины запузырилась, забурлила обиженно, упустив добычу, и Повелителю Змей вдруг почудился глубокий вздох, идущий из самой глубины. Что это было? Демон ли изрыгнул свою вселенскую печаль? Или жертва его простилась только что с жизнью? И в тот же момент погасло солнце. Лучи его, скользящие по равнине, вспыхивающие на мутной поверхности Мхете, блуждающие по листьям и траве, растворились в сумерках скорой ночи. Кромка земли окрасилась в алый цвет, но лишь на одно мгновение — потом и она стала серой, проводив солнце в его вечное царство.

Трилле замер, изо всех сил стараясь подавить в себе дотоле незнакомое ему чувство дикой ярости; в глазах потемнело, словно ночь вошла и в него, и желтые искры заплясали повсюду, куда ни направлял он взор. Он был уже уверен, что Конана поглотил камелит так же, как поглотил он Клеменсину и все селение туземцев. В бессилии скрипя зубами, бродяга отошел от края этой зловонной трепещущей дряни и сел на спину своего удава. Гады копошились на его теле, тихонько шипели, касались головами и хвостами его лица, но Трилле не замечал их.

Он думал об одном — думал так напряженно, что казалось, будто сия разрешенная загадка должна вознести его по крайней мере на императорский трон — как вытащить спутников из трясины (другой вопрос — живы ли они еще? — он отмел сразу, ибо ответа знать не тог)? Лоб его взмок от непривычного напряжения мозга, сердце билось неровно, а ноги в коленях ослабли. Никогда прежде не доводилось ему думать о ком-то другом: все помыслы, все усилия и все чаяния были направлены на единственное в мире существо — на самого Трилиманиля Мангуса Парка, потомственного бродягу, обжору и воришку, коего боги по недоразумению наградили таким удивительным даром.

Мысль сия мелькнула, чтоб тут же и пропасть. Повелитель Змей усмехнулся горько, но вдруг ум его, все двадцать шесть лет занятый одним только делом- словчить и схитрить так, чтоб не пришлось расплачиваться за это шкурой хозяина, — уловил в целом шлейфе мыслишек, летящих за мыслью, интересную идею. А что, если велеть змеям превратить в решето мерзкий камелит? И, словно в ответ, гады дружно зашипели, готовые исполнить любое желание своего короля.

Да! Трилле, боясь даже на миг подумать о возможном провале такой замечательной выдумки, вскочил, лихорадочно обозревая огромную поверхность трясины. Она живая — это увидел бы и слабоумный (к каковым этот бродяга, разумеется, себя не относил) — а, значит, и смертная. Так пусть же Нергал заберет порождение свое обратно.

Трилле, обратив взор к небесам, где за прекрасной полной луной, как он полагал, прячется от глаз людских Нергал, повторил последнюю на сегодня мысль свою вслух. Потом встал на четвереньки и повертел задом в том же направлении. Потом поднялся, довершил оскорбление смачным плевком и, вдруг обессилев, сел на землю, ногою подтолкнув удава к камелиту.

Длинное пятнистое тело огромной змеи без раздумий, столь присущих человеку в любой, особенно труд-Ной ситуации, рванулось назад, в зловонное бурлящее чудище. За ним поползли и более мелкие твари, числом около двух сотен. Все они рядами исчезали в сверкающем под первыми звездами камелите; но за ними появлялись новые, которые так же упорно, с той же силою вонзались в вонючую слизь, желая уничтожить ее, хотя и не понимая зачем.

И здесь Трилле — опять впервые за всю жизнь — мог восторжествовать, ибо плоды его усилий не замедлили сказаться. Тихий стон, теперь уже явно демонического происхождения, раздался изнутри жуткой трясины.

Она всколыхнулась, затрепыхалась и начала судорожно сокращаться, кажется, надеясь раздавить в утробе своей ненавистных червяков, что с такой яростью кромсали ее нежное тело. Стон перерос в крик — звенящий, почти человеческий; крик перерос в вопль, и от этого вопля душа бродяги замирала то ли в отчаянии, то ли в печали. Почему-то не было ощущения победы. Сердце его снова откликнулось на муку, пусть и чужого, непонятного, ненавистного существа.

Пытаясь сохранить на трясущихся губах жестокую усмешку, Повелитель Змей поднял в призыве руки, ладонями обратив их к востоку. Все пространство вокруг него немедленно наполнилось пестрыми, вьющимися по песку и траве лентами. То было его войско; только он мог властвовать над ним; только он знал его истинную силу и тайну этой силы, и когда камелит оторвался наконец от земли, вздыбился, вихрем закружился в небе, вытряхивая из жидкой плоти своей мириады злобных маленьких существ, кои успели уже расплодиться в ней, Трилле с облегчением выдохнул тоску и ярость, теснившие грудь, и отвернулся, уверенный в победе.

Совершенный покой, суть от сути самой природы, вошел в его сердце. Оглядывая освобожденную земную поверхность бесстрастным холодным взором, он искал Конана, теперь готовый без суеты и стенаний узреть его могучее тело обескровленным. Отчего-то чудилось ему, что само существование киммерийца тоже в его власти: вот сейчас он склонится над ним и вдохнет в него жизнь — если Митре будет угодно, то хоть свою собственную.

Голубовато-серый свет луны залил округу. Мертвыми казались (или были) замершие в последнем отчаянном движении люди и мулы, вороной Конана, Клеменсина, сам Конан… Тут Повелитель Змей задержал дыхание — оно могло понадобиться варвару — и подошел к поверженному другу. Широко раскрытые синие глаза его смотрели прямо в сияющий диск луны, твердые губы были упрямо сжаты, брови сдвинуты, а плечи расправлены. Одного взгляда на него хватило бы, чтобы понять: Серые Равнины уже завладели душою варвара; смерть, следуя единственно правильному и вечному закону природы, одолела жизнь. Увы, так часто сие оказывалось несвоевременно!

Трилле поднял голову к небу и тоже вгляделся в равнодушное круглое лицо луны. Вот темные пятна проказой выступили на нем, потом побледнели и исчезли. Прилетевшая с севера туча на несколько мгновений заволокла источник света и уныния, но лучи его все равно падали вниз сквозь ее прорехи. Жизнь продолжалась, но — без Конана.

Трилле прижался ухом к груди друга. Сердце его молчало. Напряженно вслушиваясь в пустоту, еще совсем недавно заполненную чистой, сильной и яркой, словно первая звезда, душой киммерийца, бродяга шепотом диктовал ей необходимый ритм: так-так-так-так… Пальцы его, крепко вцепившиеся в ворот Конановой куртки, сводило судорогой, когда ему чудился отклик сердца варвара. Но стоило ему замолчать, как он снова слышал одну лишь тишину — никакого, даже самого слабого звука не сообщала она.

Повелитель Змей осмотрелся. Смерть была повсюду; повсюду были ее следы. Однако пальмы стояли как прежде, вытянувшись струною и раскинув огромные листья, примятая мокрая трава уже высыхала и выпрямлялась, по крышам приземистых хижин дикарей гуляли лунные лучи, удав свернулся кольцом у ног своего короля и взирал на него сквозь мутную белую пленку, затянувшую большие продолговатые глаза. Да, жизнь продолжалась и будет продолжаться, но — без Конана.

Трилле задрал подбородок вверх, уставился на эту подлую луну, коей было совершенно наплевать, жив ли варвар, мертв ли, и тихо завыл.