ГЛАВА 1

Красивая лодочка, сделанная из нежной древесины акации, была длиннее руки маленького мальчика. Она совершенно не походила на лодки, которые можно было каждый день видеть на Ниле. Её обводы не были такими развалистыми и широкими, как у барок вельмож; за изяществом скрывалась быстроходность. Вместо того чтобы с грацией ибиса высоко вздыматься над водой, нос вызывающе выдавался вперёд. Он заканчивался львиной головой и был предназначен для того, чтобы неистово врезаться во вражеские корабли, оставляя в их бортах зияющие пробоины. Это было не элегантное храмовое судно и не царская барка, это был менш — военная галера. У неё было двенадцать весел (даже ловкие пальцы Яхмоса-из-Нехеба не смогли поместить больше на игрушечные борта) и ровно поставленный квадратный алый парус. Палуба была заполнена деревянными солдатами, вооружёнными крошечными луками и мечами; кормчий, стоя на высоком юте, управлял большим рулевым веслом, а из вороньего гнезда на вершине мачты выглядывал вперёдсмотрящий с пращой и камнем.

Действительно, это был прекрасный подарок к пятому дню рождения маленького царевича. Старый Яхмос не забыл ничего. Он даже сделал на каждом борту крошечный знак Глаза Гора из медной проволоки и написал позади львиной головы название — «Дикий бык».

Ребёнок сияющими глазами смотрел на старика, сидя рядом с ним на краю садового бассейна.

   — И он был точно такой, да, Яхмос?

   — Да, точно такой, как этот, — проскрипел ржавый голос старого полководца. — Много долгих вахт я провёл на этой верхушке мачты, когда был молодым парнем, а все мы гребли вниз до самой дельты, до того проклятого Авариса, чтобы выгнать прочь этих пастухов. Я помню, как крокодилы соскальзывали с песчаных отмелей, а солнце огнём обжигало мою спину, когда я сидел на вёслах. Из еды у нас были только пироги и рыба, ну и ещё кое-что, но мы мечтали о мести. И у меня не было мягкого ложа, такого, как у тебя, малыш. Я проводил ночи в сетчатом гамаке. — Он улыбнулся смотревшему на него снизу вверх ребёнку и негромко продолжил: — А когда я вырос, меня поставили капитаном флагманского корабля. Это было в царствование твоего великого предка, фараона.

   — В честь которого меня назвали?

   — Да, этого самого.

   — Он был очень великий фараон, да?

   — Очень великий. И могучий воин. Мы вместе сражались с гиксосами и прогнали их из Египта и из пределов мира.

   — И тогда ты получил этот шрам?

   — Да.

Ребёнок внимательно смотрел на изборождённое морщинами старое лицо Яхмоса. Шрам пересекал его наискось.

   — Это было очень больно? — тихо спросил он.

Сидевший в беседке Ненни обернулся, чтобы обменяться улыбками с Хатшепсут, и заметил, что она с отвращением смотрит на маленький кораблик.

   — Война, всегда война и сражения! — сказала она. — Почему он не мог сделать ребёнку хорошенькую барку или рыбацкую плоскодонку?

   — Ты хочешь слишком многого. Человек может быть только тем, что он есть, а Яхмос — воин.

   — Чушь. Человек может быть тем, чем он решил стать — сильным, слабым, богатым, бедным. Ты не ожидаешь многого.

   — От себя самого, ты хочешь сказать, — добавил Ненни.

Она окинула его раздражённым взглядом.

   — Ты не хочешь принять в своё сердце ничего из того, о чём я говорю? Я говорила вообще... — После этих слов она встала и нетерпеливо подошла к ограде беседки. — О, Амон, до чего же скучны вечера!

Ненни вздохнул и вновь повернулся к паре на краю бассейна. Солнечные блики прыгали на крепком полуобнажённом теле мальчика, а его обритая голова, с которой на правое ухо свисал детский локон, ласково клонилась к лоснящейся лысине Яхмоса.

   — Знаешь, Яхмос, я поймал змею, — загорелые руки ребёнка деловито пересаживали солдат в кораблике.

   — Ты? Когда?

   — Сегодня. Только она была маленькая. Она крутилась у меня в руках. Это было так странно. — Он улыбнулся Яхмосу, сморщив нос, и вновь занялся корабликом. — А где будет капитан?

   — Здесь, посередине. Вот он, смотри, в маленьком шлеме.

   — A-а, понятно. Вот так. — Мальчик вновь уселся на колени. — Яхмос...

   — Я здесь.

   — Его тоже звали Тот, как и меня?

   — Твоего предка? Нет, его называли полным именем, Тутмос, Рождённый Тотом. Видишь ли, он был настоящим человеком, этот великий царь. И возможно, когда он был молодым парнишкой, его тоже называли Тот.

Разговор прервался. Старик и ребёнок серьёзно разглядывали друг друга.

   — Ну и где он, а, Яхмос? Почему я не вижу его?

   — Он отправился в путешествие на Запад в день твоего рождения, парень. Теперь он — Осирис, носит корону Мёртвых и управляет Тёмной Землёй точно так же, как твой отец-фараон управляет Египтом. Однако ты мог бы его увидеть, если бы глаза выдержали. Он каждый день проплывает по небу в сияющей золотой ладье Ра…

Тот поднял восхищенные глаза к ослепительному солнечному диску, висевшему в бесконечной вышине синего небосвода. Не выдержав света, он заморгал, отвернулся и потёр глаза кулачками. Вновь взглянув на кораблик, он нетерпеливо сказал:

   — Яхмос, я хочу пустить его плавать!

   — Ты — капитан, малыш! — Старый полководец, посмеиваясь, опустил галеру в пруд. — Поднять якорь! Разворачивайте парус, друзья мои! Хей! Может быть, Амон пошлёт нам ветер.

Маленькое судёнышко смело скользило по мелкой ряби, а Тот подпрыгивал и визжал от восторга.

В сад вышла нянька с маленькой царевной Неферур на руках. Девочке было три года, она была бледным худым ребёнком, довольно высоким для своего возраста. Она подбежала к беседке и бросилась в раскрытые объятия матери.

   — Вот и ты, мой лотос! — воскликнула Хатшепсут. — Ты хорошо спала? Как красиво Рама убрала твои волосы! Давай пойдём к бассейну. Ты должна посмотреть красивую новую лодочку Тота.

   — Где лодочка? У Тота лодочка, — запела маленькая царевна. Цепляясь за руку матери и приплясывая на траве, она подошла к бассейну, внезапно остановилась и протянула руку: — Ой! Вот она! Она бежит!

Ветер наполнил миниатюрные паруса, и галера, опасно прибавив ход, приблизилась к дальнему концу бассейна. Тот в тревоге закричал:

   — Яхмос! Она хочет выскочить на мель!

   — Да, её ожидает кораблекрушение. Беги, малыш, спаси её. — Старый Яхмос, посмеиваясь, захромал к опасному месту, мальчик помчался за ним. Галера ткнулась в тростники и застряла, паруса затрепетали на ветру.

   — Я могу её достать! Я достану её! — распевал мальчик. Он подбежал к краю бассейна, присел на корточки, вытянул руки, но не смог дотянуться до игрушки. Тогда он бросился к противоположному краю, постоял мгновение и вернулся обратно. Кораблик был недосягаем. Тот сбросил с ног сандалии, прыгнул в воду, которая была ему по пояс, и побрёл через густые заросли тростника к попавшему в беду судёнышку.

Ил под его ногами был бархатно-мягким и восхитительно чавкал. Коричневые облака расплывались в воде при каждом шаге — медленно, плавно двигающиеся облака водной мути. Он остановился и погрузил лицо в воду, широко открыв глаза, чтобы посмотреть, как движется водяная муть. Вновь увиденный мир привёл его в восторг — зеленоватый, тусклый мир, в котором среди колеблющихся тростников медленно, меняя очертания, плавали коричневые облака. Его ноги казались очень далёкими, неестественно белыми и странными. А ещё — ещё там была золотая рыбка! Она как будто висела в воздухе за стеблем тростника, неподвижная, лишь плавники мягко пульсировали. Тот смотрел на рыбку с восторженным удивлением, стоя неподвижно, чтобы не напугать её. Он пытался угадать, не спит ли она.

Внимательный взгляд мальчика, шаривший вокруг в поисках другой рыбки, упал на отдалённую кучку тростников и наткнулся на голубоватый покачивающийся контур, показавшийся ему знакомым. Он внезапно понял, что видит из-под воды нос своей галеры. Тот поднял голову из воды, захватил побольше воздуха, вытер капли с лица и глаз и снова устремился вперёд, спотыкаясь, когда тростники хватали его за лодыжки. Каким красивым, каким воинственным выглядело его маленькое судёнышко, смело сверкавшее на солнце! Оно совсем не пострадало. Мальчик нежно выпутал кораблик из жадных стеблей и, толкая его перед собой, направился к берегу.

   — Я спущу его паруса, Яхмос? — крикнул он стоявшему около воды старику.

   — Да, так будет правильно. Тогда он поплывёт по течению.

Тот осторожно отвязал шнурки; алый парус съехал по мачте вниз, как сорванный лепесток, и упал на палубу.

   — Выше вёсла! Тяните, ребята... тяните, ребята... — командовал запыхавшийся Тот. Он плавным движением оттолкнул лодку от берега. — Найдите гиксосов! Гоните их из Египта! — шептал он.

Маленькая Неферур, не оглядываясь на идущую сзади мать, торопливо подбежала к краю бассейна.

   — Она едет ко мне! Она едет ко мне! — кричала девочка.

Так оно и было, кораблик подплыл к берегу прямо под её нетерпеливо вытянутые ручки. Тот нахмурился и открыл было рот, чтобы крикнуть, но не успел. Жадные маленькие ручки неловко стиснули его судёнышко, царапая, перетащили через каменный парапет бассейна и бросили на траву, сломав мачту и рассыпав солдат.

   — Нефер! Отдай мою лодочку! — Тот отчаянно прыгнул через парапет в бассейн и, разбрызгивая воду, побежал к ней.

   — Я хочу куколок! — радостно кричала Нефер.

   — Это не куклы! Это мои солдаты! Отдай их мне! — Тот гневно потянул к себе кораблик. Нефер тоже цеплялась за него, протестующе визжа. Несколько секунд они вырывали игрушку друг у друга, но слабые ручки Нефер не могли состязаться с крепкими руками Тота. Он выдернул у неё вожделенный трофей, и оба разлетелись в разные стороны: мальчик с победным криком, девочка в слезах от огорчения. В этот момент к месту сражения подоспела Хатшепсут.

   — Тот, оставь её в покое! Какой позор! Нефер, Нефер, тише, мой лотос... Клянусь бородой Птаха, какой ужасный шум! Вряд ли я смогу определить, кто прав, кто виноват... Тот, тебе не стоило так вырывать у неё игрушку! Нефер, прекрати кричать, малышка, тихо, тихо.

Тот уже притих. Его крики умолкли сразу же, как только появилась Хатшепсут. Он стоял, глядя на царицу снизу вверх, вода с локона капала на плечо, лодочка в руках была забыта. Она гневалась на него — госпожа Шесу. О, какая она была красивая, стоя в солнечном свете! Она рассказывала замечательные забавные сказки и смеялась так, что он таял от счастья. Мальчик без колебаний отдал бы ей свой новый кораблик, отдал бы от всего сердца, если бы она попросила о этом. Но было очень трудно угадать, что приведёт её в гнев. Она часто сердилась на него, а на Нефер лишь изредка. Только на него. И он никогда не знал заранее, что послужит причиной гнева.

Плач Нефер стих, сменившись отрывистыми всхлипываниями и сопением. Хатшепсут, крепко держа её одной рукой, сердито повернулась к Тоту:

   — Что тебя заставило так поступить? Она хотела поиграть с тобой. Она не повредила бы твою драгоценную лодку!

Что-то сжалось в груди у мальчика, сжалось тяжело и болезненно. Она сердилась на него, очень сердилась.

   — Ну? Ты что, не можешь ответить, когда я говорю с тобой?

Тот пытался заговорить, но не смог. Он молча протянул ей лодку со сломанной мачтой.

При виде лодки лицо госпожи Шесу изменилось, и голос тоже изменился:

   — О, мачта — я вижу. — Она посмотрела ему в глаза, и он почувствовал, что спазм в груди начинает ослабевать. — Это очень плохо, Тот. Яхмос починит твою игрушку. Но Нефер не хотела обидеть тебя. Ты должен помнить, что она только маленькая девочка, а ты уже большой мальчик, тебе пять лет. Ты должен обращаться с ней осторожно.

   — Я буду, — прошептал Тот.

Внезапно Нефер вывернулась из материнских объятий и мстительно стукнула мальчика — прежде чем Хатшепсут смогла поймать её за руку. Тот увернулся, почти столкнувшись при этом с Яхмосом, спешившим к месту схватки со всей быстротой, на которую были способны его старые ноги.

   — Ваше Высочество, я нижайше прошу извинить меня... Тот очень сожалеет — не так ли, мой мальчик? Я вырежу несколько куколок для маленькой госпожи...

Говоря это, Яхмос успокаивающе обнимал плечи Тота и прижимал мальчика к себе.

   — Пустяки, — раздражённым тоном ответила ему Хатшепсут. — Оба они не без греха, как всегда. Пойдём, моя Нефер, тебе лучше посидеть со мной в беседке. Хочешь послушать сказку?

Тот смотрел вслед этим двоим, удалявшимся по траве, желая, чтобы госпожа Шесу была его матерью, а не матерью Нефер. Даже Яхмос не принадлежал ему полностью — Яхмос, который был учителем отца Нефер и единственным другом Тота. Но таким хорошим другом! Он обернулся к старику в полной уверенности, что тот поймёт его.

   — Яхмос, она сломала мачту!

   — Ну-ка, парень, дай я посмотрю. Думаю, что мы сможем починить её. Конечно, сможем. Я выточу новую мачту. Твоя галера была в сражении, малыш, и немного пострадала. Но она одержала славную победу.

Старик улыбнулся Тоту, обнажив беззубую верхнюю челюсть, которая казалась Тоту почти такой же интересной, как косой шрам. Мальчик уставился на широкий провал между крайними зубами как заворожённый: ему не часто удавалось видеть это чудо.

   — А теперь, — продолжал Яхмос, неторопливо направляясь к каменной скамье, — она должна отправиться в родной порт для ремонта. Принеси её сам, а я тем временем поищу, куда дел свой нож.

Несколько минут Тот стоял около скамьи, наблюдая за работой Яхмоса и вздрагивая, когда холодные капли падали с его локона на разогретое солнцем тело. Он ежеминутно посматривал на беседку, где Нефер уютно устроилась на мягкой скамеечке, прижавшись к материнскому колену, и слушала сказку, которая, без всякого сомнения, была вдвое чудеснее всего, что госпожа Шесу рассказывала когда-либо прежде.

Хотя он действительно не собирался оставлять Яхмоса, который так хорошо его понял и вырезал для него новую мачту, вскоре ноги сами понесли Тота по траве, между яркими клумбами, по усыпанной камешками дорожке. У нижней ступеньки лесенки, которая вела в беседку, он постоял в раздумье, крутя в пальцах усик виноградной лозы, обвивавшейся вокруг позолоченной колонны, и глядя на лица сидевших внутри. Его отец сидел неподвижно и, как всегда сутулясь, остановившимся взглядом смотрел поверх головы Тота. Нефер, прижавшись к колену матери, смеясь и гримасничая, лепетала что-то о только что выслушанной сказке, новой сказке, которую он не слышал! И госпожа Шесу смеялась вместе с ней. Затем она подняла глаза и увидела Тота.

   — Вот что, детка, не стой там как потерянный, иди сюда, если хочешь. Ты тоже хочешь слушать сказку?

   — Да! — выдохнул Тот, взбегая к ней по ступенькам.

   — Ты не хочешь поговорить с отцом, сынок? — раздался голос Ненни.

Тот с виноватым видом обернулся и подошёл, бессознательно опустившись на одно колено.

   — Добрый день, господин мой отец.

   — Разве? Хотя мне тоже так кажется. Тебе понравилась твоя лодочка?

Отвечая, Тот повернулся и стоял в неудобной позе, пока отец задавал ему ещё несколько вопросов. Его отец был всегда добр к нему и всегда улыбался, когда смотрел на него. Но голос, который задавал вопросы, был таким усталым, и улыбка была тоже усталая, и поэтому Тот испытывал застенчивость и неловкость. Когда вопросы иссякли, он незаметно стал отодвигаться в сторону. Рассеянный взгляд отца остался устремлённым на место, где он только что стоял. Получив свободу, мальчик подбежал и прижался к плечу госпожи Шесу.

   — Нет, детка, ты ещё мокрый, не прислоняйся к моему платью. Лучше встань сюда. Теперь слушайте а я расскажу вам историю, которую мне рассказала моя старая няня, когда я была маленькой девочкой. Далеко-далеко, на востоке Египта, есть земля, где живут боги...

Тот слушал невнимательно, его глаза не отрывались от хорошо знакомой линии щеки, плавного изгиба около века. Вскоре он запутался в истории о Стране Богов, красивой, далёкой стране, где деревья пахнут ладаном, а сады уступами спускаются к самому морю. Но он тщательно следил за тем, чтобы не прислониться к одежде госпожи Шесу. Через некоторое время, очень осторожно, так, чтобы она не смогла почувствовать, мальчик поднял руку и коснулся волос царицы.

Затем садовые ворота открылись, и всё было испорчено. По дорожке прошествовал придворный в золотом шлеме, преклонил колено и заговорил с фараоном. Тот пришёл в себя, а сказка улетучилась из мыслей госпожи Шесу, будто её там никогда и не было.

   — Что случилось, Ненни? — спросила она, когда придворный ушёл.

   — Какой-то жрец молит об аудиенции.

   — Третий на этой неделе! Лучше было бы принять этого.

   — Почему? Всё равно он не скажет ничего важного. Жрецы никогда не говорят ничего, на что стоило бы обращать внимание.

   — Как ты можешь говорить такое, не увидевшись с ним? Ради бороды Птаха! Представь себе, что случится какое-нибудь чрезвычайное... — резкий голос неожиданно умолк. — Дети, теперь бегите и развлекайтесь сами. Нефер, пошли раба, чтобы он принёс твоих кукол. А ты, Тот... За тобой пришла твоя мать. Смотри, вот она, в воротах. Тебе пора отдохнуть.

   — Нет, ещё слишком рано, почему мне нельзя остаться с вами ещё немного? Я не хочу спать...

   — Всё, ты должен идти. Поспеши.

Подстёгнутый лёгким шлепком, Тот неохотно спустился по лестнице — неохотно, но поспешно, потому что к беседке с каждым мгновением всё ближе подходила его мать. Мальчик не любил, когда его мать и госпожа Шесу были вместе. Он побежал к знакомой хрупкой фигурке и поймал мать на полпути.

   — Я уже иду, матушка, но подожди немного, я должен сказать кое-что Яхмосу.

Он побежал по траве, перепрыгивая через клумбы, и остановился, запыхавшись, около скамьи, на которой сидел Яхмос. Новая мачта была почти закончена.

   — Яхмос, — пропыхтел он, — я должен идти спать.

   — Пусть Амон пошлёт тебе хороший сон, малыш.

   — И ещё, Яхмос...

   — Слушаю тебя.

   — Можно мы попозже ещё поиграем с лодочкой?

Старые пальцы невозмутимо продолжали свою мирную работу.

   — Хоть до полуночи, если захочешь. А теперь беги.

Ликующий Тот помчался к матери, не забыв подобрать свои сандалии, которые сбросил около дальнего края бассейна. Она взяла его за руку и пошла вперёд. Воспользовавшись тем, что мать не видит его, мальчик бросил через плечо последний взгляд на беседку. Госпожа Шесу, наклонясь к его отцу, неслышно говорила что-то. Тот мог бы сказать, что она сердится; это было видно по её хмурому лицу и жестам.

«Она сердится не на меня», — быстро сказал он себе, чтобы в груди вновь не возникло щемящее чувство.

   — Пойдём, пойдём, — сказала мать, вновь поворачивая его лицом к выходу.

В следующее мгновение ворота со стуком захлопнулись, и мать с сыном пошли через Большой двор к Покоям Красоты.

Они молча прошли по каменным плитам, настолько горячим, что босой Тот пританцовывал, миновали высокие расписные колонны (изображения и слова бежали вокруг колонны справа налево, так что красивая женщина, теленок и царский сокол всегда оказывались разрезанными пополам и мальчику никогда не удавалось увидеть изображение целиком, потому что он всегда очень поспешно проходил мимо), высокие двери, где стояли стражники (один жёсткий и надменный, как деревянная статуя, а другой хороший, который всегда хитро подмигивал ему), и по длинному коридору, с прохладным полом, окружённому стенами, окрашенными в солнечный цвет, подошли к покоям его матери.

   — Входи и снимай свою сырую шенти, — сказала Исет, закрывая дверь. — Ноги тебе тоже нужно вымыть. Не понимаю, почему ты не можешь играть так, чтобы не изваляться в грязи с головы до ног! А теперь скажи мне, сегодня утром, когда ты проснулся, Ахби говорила над тобой заклинание?

   — Нет, матушка.

   — Аст! Эта девчонка! Кажется, фараон мог бы найти для меня надёжную, старательную рабыню...

Взгляд Тота упал на полку с игрушками в углу комнаты, откуда ему улыбался крокодил на верёвке: потянешь за верёвку, и он откроет пасть, отпустишь — захлопнет. Мальчик улыбнулся ему в ответ.

   — ...Я скажу заклинание перед тем, как ты ляжешь спать. Невозможно быть чересчур осторожным, так мне только сегодня сказал волшебник Сата. Я купила у него для тебя подарок ко дню рождения, скоро ты его получишь. Ты не глядел в огонь сегодня утром?

   — Нет, матушка.

   — Ах какое счастье! Сегодня — седьмой день Тиби. Если бы ты оказался рядом с огнём, то почувствовал бы злое влияние и стал бы болезненным на всю жизнь.

Слабый жалобный голос Исет зудел в ушах. Как всегда, она говорила о волшебниках, талисманах и микстурах, стоя на коленях рядом с Тотом, развязывая влажные и тугие узлы полотняной повязки, которая была его единственной одеждой. Он улавливал не больше половины её речей, не понимая таинственных вопросов, занимавших её ум. Он знал, что мать не ожидает от него ничего, кроме случайного «да» или «нет». Наконец упрямые узлы поддались, и она отбросила шенти в сторону.

   — А теперь беги в ванную, и пусть Ахби отмоет твои ноги. Ах, как же я устала, я должна немного отдохнуть.

Тот голышом помчался к ванной, на бегу громко призывая Ахби. Крупная чёрная женщина со сросшимися на переносице бровями и большими руками цвета гвоздичного дерева появилась, как всегда, внезапно и тихо. Не говоря ни слова, она взяла кувшин с водой и вымыла его ноги, в то время как мальчик заново изучал расплывчатое бледное пятно на стене, точь-в-точь напоминавшее шакала с огромными ушами и высоко поднятым хвостом. Он не рассказывал об этом Ахби. Было бесполезно говорить ей что-либо, она никогда не отвечала.

Когда рабыня вытерла ему ноги, мальчик вышел в коридор — на этот раз гораздо медленнее, представляя себе, что волнистые линии, нарисованные на гладко утрамбованном глиняном полу, это действительно вода, а он лягушка, которая без промаха должна перескакивать с одного нарисованного листа лотоса на другой. Последний великолепный скачок он завершил, приземлившись на четыре точки уже в комнате, где его ждала мать. Она вздохнула и оторвала голову от спинки стула.

   — Хорошо прошёл твой день рождения?

   — Да, матушка. Яхмос... — Тот заколебался, а затем выпалил: — Яхмос вырезал мне лодочку!

   — Да ну! И что это за лодочка?

Мальчик открыл было рот, чтобы высказать всё своё восхищение, но что-то удержало его.

   — О, просто лодочка, — сказал он. На самом деле ему не хотелось рассказывать матери о своей чудесной лодке.

Даже не заметив, что сын уклонился от ответа, она встала и подошла к сундуку с одеждой.

   — Думаю, теперь ты не дашь мне покоя, пока я не отдам тебе свой подарок.

   — И что это, матушка? — поспешно спросил Тот и следом за ней подошёл к сундуку, ощущая вину от того, что забыл спросить о её подарке.

   — Что-то куда более полезное, чем дурацкая игрушка, — строго сказала она.

Тот неловко улыбнулся, довольный тем, что не рассказал ей о лодочке.

   — Можно мне его посмотреть?

   — Да, можно. В моём подарке зелёный — для силы, а Глаз — для здоровья. — Она развернула полотно, достала длинный льняной шнурок, которым был обмотан изящно вырезанный из зелёного нефрита Глаз Гора, и привязала амулет к его запястью так, чтобы Глаз оказался там, где слабо просвечивали вены. — Ну вот. Разве ты не чувствуешь, как в тебя вливается сипа?

   — Да, матушка, — покорно сказал Тот, постаравшись вложить в голос побольше энтузиазма. — Спасибо, матушка. Я... мне это очень нравится.

   — Ты, несомненно, предпочёл бы какую-нибудь дурацкую игрушку, — пожала плечами Исет и легонько подтолкнула сына к кровати.

Тот забрался в постель, взглянул на тростниковое болото, нарисованное на стене, и поспешно отвёл взгляд, потому что сейчас было не время для игры. Мать ставила на кровать небольшой, удобно изогнутый подголовник, а мальчик рассматривал её склонённое лицо. Углы её губ изгибались вниз, а не вверх, как у госпожи Шесу, а глаза глубоко сидели в тёмных впадинах. Он вдруг пожелал, чтобы ему захотелось рассказать ей о своей прекрасной лодке.

Она сняла амулет с запястья сына, завязала на шнурке один узел и, закрыв глаза, окружённые тёмными тенями, быстро забормотала:

   — Ты есть восходящий, бог Шу, ты есть восходящий, бог Ра! Если ты узришь женщину-хефт, восставшую против Тота, рождённого Исет, не позволяй ей взять дитя в свои руки. Я не отдам тебя, дитя моё, я не отдам тебя вору из ада, но я дам тебе Глаз, который укроет тебя своими чарами...

Заклинание закончилось, Исет снова туго привязала амулет и отвернулась.

   — Позови Ахби, когда проснёшься, но постарайся не беспокоить меня.

Дверь за ней закрылась. Почти сразу чувство неловкости покинуло Тота, как будто мать забрала его из комнаты вместе с собой. Он с наслаждением раскинулся на мягкой перине своего ложа, затем, немного волнуясь в ожидании, повернул голову и позволил своему взгляду свободно бродить по нарисованному на стене папирусу, словно он сам был среди зарослей. Он давно уже обнаружил, что если немного прищурить глаза и выкинуть из головы мысли об остальной части комнаты, то можно вообразить себя блуждающим среди высоких колышущихся стеблей папируса, заходящим в гости то к одной, то к другой нарисованной птице, которые сидели в гнёздах или порхали среди зарослей, — трепещущей куропатке, жирной важной утке, изящному удоду. Куропатка была его любимицей. В её небольшом плетёном домике было три крохотных птенчика. Он вежливо приветствовал пятнистого жука, который карабкался по тростинке рядом, стучался в дверь куропатки, и его приглашали войти и поиграть с птенчиками. Он рассказывал им сказку, которую слышал от госпожи Шесу, о далёкой Стране Богов, где росли мирровые деревья, и не заметил, как уснул.

 

ГЛАВА 2

Свежий утренний ветер нежно веял над лачугами, мастерскими и виллами западных Фив. В спальне на женской половине царского дворца Царская Дочь, Божественная Правительница, Великая Царская Супруга и Владычица Двух Земель Хемит-Амон-Хатшепсут беспокойно заворочалась на великолепном золотом ложе, ищущим движением протянула руку, затем вдруг резко отбросила покрывало и вцепилась пальцами в своё обнажённое бедро. Её глаза всё ещё оставались закрытыми, движения пальцев вскоре превратились в мягкое поглаживание, на сонном лице была удовлетворённая улыбка. Некоторое время рука неподвижно лежала на розовом пятнышке разыгравшейся плоти, затем легко скользнула вверх по шелковистому, чуть впалому животу, по крепким высоким грудям и раскрасневшейся от сна щеке. Высвободив вторую руку из спутанных волос, она закинула обе руки за голову, зевнула во весь рот и, изогнувшись всем телом, как кошка, чувственно потянулась. Затем наконец открыла глаза и прищурилась, ожидая нового дня.

Голубые лотосы свешивались из чаши на столике около её постели. За ними привычные нарисованные гуси простирали крылья на бледно-серой стене; на туалетном столике под ними в беспорядке стояли и валялись серебряные флаконы и горшочки с помадой, сверкавшие как звёзды в утреннем свете. Взгляд Хатшепсут сонно скользнул по сундукам с одеждой. На одном из стульев облачком дыма лежало платье из тонкого как паутина белейшего полотна; алые сандалии, брошенные одна на другую, валялись на полированном полу. Затем её глаза вновь поднялись к полосе утреннего неба, прорезанной лишь изящными колоннами, которыми завершалась сплошная стена комнаты. В безграничном синем пространстве медленно кружил ястреб.

По телу царицы пробежала лёгкая дрожь восхищения. Обхватив руками колени, она прижала их к груди. Если бы только сегодня случилось что-нибудь захватывающее, что-нибудь совершенно новое!..

Некоторое время она лежала неподвижно, обхватив колени и пытаясь сохранить свежесть восприятия. Затем неохотно разжала стиснутые пальцы и со вздохом вытянула ноги поверх покрывала.

Что-нибудь могло случиться... да, могло, но ничего никогда не случалось. С Великой Царской Женой и Царицей Египта ничего не должно было случаться. Что-то когда-то случалось, но это было давно, до смерти Аменмоса и до того, как Нении стал для неё не просто застенчивым худеньким мальчишкой, которого вечно отсылали прочь, чтобы он отдохнул или выпил козьего молока...

Козье молоко, без сомнения, должно прибавить тяжести хрупким костям Нефер. Нужно чем-нибудь подкормить ребёнка! Она такая худая. Конечно, она быстро растёт...

Вдруг в проем второго света влетела пчела и принялась жужжать около цветов лотоса. Как неуклюже она крутится, подумала Хатшепсут. Вот бы Тоту посмотреть на неё.

Она поправила подголовник из слоновой кости и улыбнулась, вспомнив, как мальчик вчера восхищался маленькой галерой. Она живо представила его подвижное энергичное лицо, детский локон, с которого всегда капала вода после очередного падения в пруд, полоска шенти, сбившейся или перекошенной на крепком подвижном тельце. Странно, он выглядел именно таким, каким должен был быть её собственный сын. Он так был похож на деда. Конечно, он не был её сыном, у неё не было сыновей... Эта мысль стёрла улыбку с лица Хатшепсут. «Во всём виноват Ненни, — с горечью подумала она. — Ненни виноват в том, что у меня родился не сын, а хилая маленькая девчонка. У меня, такой сильной и полной жизни. Я в жизни не болела! Это Ненни виноват в том, что дочь уродилась болезненная, я здесь ни при чём. Только Ненни. Ненни!»

Внезапно она выдернула из-под шеи подголовник и запустила его в дальний угол комнаты. Ну на что ей тратить свою силу! О, если бы Аменмос был жив, всё было бы по-другому! Он умел веселиться, любил развлекаться. При нём всегда были вечеринки и речные прогулки. А теперь... Торжественные, напыщенные беседы с главным поваром, с надсмотрщиком за винами, начальником садовников — со всеми, кому Аахмес уже дала распоряжения. Долгие часы приходится высиживать рядом с Ненни в Палате приёмов, не говоря ни слова. Еженедельный приём придворных дам с их старомодными манерами, их чопорной болтовнёй ни о чём и удушливым запахом их гелиотроповых духов.

«О, борода великого Птаха! Если бы я была фараоном, то вышвырнула бы их всех из дворца! — подумала Хатшепсут. — Если бы я была фараоном, то заставила бы события случаться, я устроила бы большой праздник, может быть, построила бы огромный памятник себе, чтобы все пялили глаза и удивлялись, проплывая вверх и вниз по Нилу... Да, но прежде всего мне нужно было бы вызвать художников, чтобы расписать заново Колонный зал, потому что эти надоевшие тростники украшают стены с того самого дня, когда Атум встал на Первобытный Холм и изблевал всех богов изо рта! Ничего никогда, никогда не меняется...»

Вода в реке поднималась и спадала, поля скрывались под паводком, а потом порождали зерно и в должное время превращались в растрескавшуюся корку высохшей земли, но она не могла поверить, что время движется. Её всегда окружали одни и те же лица, одни и те же голоса, даже напыщенные приветствия повторялись неизменно... Всё это было лишь условностями — приветствия, фразы, пронесённые неизменными через тысячелетия, вечные почести царице, но эти слова никогда не относились лично к ней. Хатшепсут сама употребляла их всю жизнь, зная, насколько они лицемерны: «Да будет Великая Царская Жена плодовита. Пусть у Вашего Сиятельства будет много сыновей. Да будете вы Матерью Царя...» Тайные хлысты, бьющие по самому больному месту. Это продолжается уже пять лет!

Пять лет. Они простирались за ней подобно пустыне, и лишь несколько событий различной значимости виднелись в этом пространстве подобно одиноким холмам. Замужество и коронация были первым холмом. Смерть Мутнофрет — вторым. Затем наступил памятный день, когда она, не находя себе места от скуки, сбежала, чтобы, как обычно, покататься на колеснице. Этот день закончился выкидышем. Взаимные обвинения, раскаяние; проказы закончились навсегда. Позднее, после бесконечных месяцев осторожности, родилась маленькая Нефер и жизнь потекла совсем монотонно. И это всё, что случилось с того дня, когда она стала египетской царицей.

Царица? Глаза Хатшепсут следили за неровным полётом пчелы, пока та не нашла проем верхнего света и не растворилась в синеве. Она слышала, что у пчёл есть царицы, которые живут в ульях, как в тюрьме, чтобы рожать малышей. А разве её участь была иной? Владычица Двух Земель... она даже не управляла собственным домом. Аахмес заказывала еду, давала указания садовникам и заправляла всеми делами. Когда Ненни выезжал, носилки Аахмес следовали в процессии вторыми. Когда он проводил приём, Аахмес стояла рядом с ним на Балконе Царских Появлений и бросала золото тем, кого он хотел наградить. И на Еженедельных приёмах были только гости Аахмес, опускающие головы, как положено, и бросавшие острые взгляды на талию Божественной Правительницы...

О, Амон! Сегодня был день приёма. Хатшепсут села в кровати и схватилась за голову. Да будет Великая Царская Супруга плодовита. Да будете вы Матерью Царя... А как сегодня чувствует себя маленькая царевна, наш дорогой ребёнок, так похожая на отца...

Может быть, с ней что-то не так, подумала она, или эти люди действительно непроходимо скучны? Возможно, такими были только высокородные, изящные и знатные. Низкорождённые не скучали. Стоит, например, вспомнить конюхов и кухарок, всё время шутящих во время работы, и лодочников на Ниле, поющих и перебрасывающихся насмешками и остротами. Ну, скажем, тот архитектор по имени Сенмут...

Перекатившись на живот, Великая Царская Жена выдернула лотос из чаши, стоявшей рядом с кроватью, и рассеянно помахала им перед носом. Опираясь на локоть, она взглянула на себя в медное зеркало, висевшее над туалетным столиком. Золотистое изящное тело, резко выделяющееся на белейшем покрывале, чернильно-чёрные волосы и ярко-синее пятно лотоса. Она бездумно передвинула руку, прикрывавшую её левую грудь, чуть-чуть подвинула одну ногу... Какое-то время Хатшепсут с неподдельным интересом рассматривала своё отражение, вяло поднимая кисть руки и расслабленно роняя её, рисуя пальцем узоры на изгибах боков и бёдер. Но вскоре её взгляд переместился, задумчиво уставившись в никуда. Затем она, крепко зажмурившись, перевернулась на спину, широко раскинула вытянутые руки и обняла пустоту. После этого женщина на несколько секунд замерла в напряжённой позе, а затем вздохнула и расслабилась.

«Почему я должна вставать? — подумала она. — На самом деле это абсолютно никому не нужно. Я могу бездельничать здесь с тем же успехом, что и в любом другом месте. Здесь даже будет не так скучно».

И всё же... Она приподнялась на локте, ударила в гонг, висевший рядом с дожем, затем опять легла на спину, засунула руки под голову и принялась болтать ступней из стороны в сторону.

«Надо попробовать давать малышке Нефер козье молоко», — подумала она.

Раздался лёгкий стук в дверь.

— Входи, входи, — резко бросила царица. — Ты не должна стучать, когда я тебя призываю. Поставь поднос... — Она вдруг умолкла. В комнату вошёл Ненни. Он закрыл за собой дверь и стоял, глядя на жену.

   — Ты поздно встаёшь, — сказал он. В хорошо знакомом голосе слышалась скованность.

   — А разве есть для чего вставать? — возразила она, нарочно принимаясь вновь болтать ногой.

Ненни ничего не ответил, но его лицо стало ещё больше похожим на маску, и лишь взгляд перемещался от её болтавшейся босой ступни вдоль всего тела. Подчинившись порыву, она закинула руки за голову и потянулась медленным чувственным движением.

Он отвёл глаза, прошёл через комнату и мимоходом бросил царице лежавшее на стуле платье.

   — Ты уже вызвала рабыню?

   — Да, вызвала, — пропела Хатшепсут. «Почему он не подойдёт и не овладеет мной, раз так меня хочет? — презрительно подумала она. — Нет, он всегда ждёт моего позволения, никогда не требует моей благосклонности, но просит о ней, как бы плохо я себя ни вела. Клянусь богами, он должен брать меня силой, раз называет себя мужчиной!»

Она снова вспомнила грубые сильные руки простолюдина по имени Сенмут и резко села, держа платье в руках.

   — Рабыня сейчас придёт. Когда ты мгновение назад вошёл, постучавшись, я подумала, что это она. Я уверена, что сегодня будет спелый виноград. Ты не хочешь освежить рот вместе со мной?

   — Нет, я ничего не хочу, — пробормотал он.

Она поднялась, завернулась в кусок чистого полотна и бросила на мужа нетерпеливый взгляд.

   — Ну садись, садись. — Когда Ненни опустился на стул, она повернулась к туалетному столику и начала расчёсывать свои густые волосы. — Что привело тебя сюда в этот час? Разве Нехси опоздал на утреннее совещание?

   — Он пришёл рано. Я уже видел его. — Нечто в его тоне заставило Хатшепсут попристальней вглядеться в его зеркальное отражение. — Что-нибудь не так?

   — Какие-то беспорядки в храме. Я не знаю что это. Вероятно, ничего серьёзного.

   — Ты должен был поговорить с этим жрецом вчера. Или с одним из тех, кто приходил раньше.

   — Они приходили лишь с просьбой об аудиенции для Акхема, Верховного жреца. Так мне сказал Нехси. Зачем мне нужно было видеть этих людей? Я очень мало знаю о храмовых делах — лишь то, что касается моих собственных обязанностей. Я рассчитываю, что Акхем управляется с делами жрецов. Но всё же мне говорили, что какие-то жрицы вызывают переполох своими видениями и прорицаниями, призывают к разладу, беспорядкам, открытому сопротивлению и неподчинению высшим...

   — Милосердный Осирис! В храме Амона? — Хатшепсут бросила гребень и повернулась к нему лицом. — Но ведь это серьёзно, Ненни!

   — Возможно, возможно! — Он нетерпеливо взмахнул тощими руками. — Если так, то это дело Верховного жреца и раба Амона. У меня достаточно забот, которые занимают всё время и силы. На моих плечах управление всем Египтом.

«Скорее на плечах Нехси! — подумала Хатшепсут. — На плечах старого Футайи и других министров, которые требуют указаний и не получают их, ожидают решения, пока могут, и оказываются вынужденными принимать их сами. Спасибо Амону, у них широкие плечи, и господин мой отец хорошо их обучил! О боги, если бы я родилась царевичем...»

Она поднялась из-за туалетного столика, подошла к стулу Ненни и со всё возрастающей досадой поглядела на его тонкую сутулую шею, напряжённое лицо, обрамленное полосатым немесом, и гордую кобру Египта, свисавшую перед его запавшими ускользающими глазами.

   — Ненни, ты не можешь отказать во встрече Верховному жрецу Амона!

   — Я увижусь с ним. Нехси предлагает, чтобы я дал ему аудиенцию в храме сегодня утром. Это — День жертвоприношения, я буду там в любом случае. Не могу представить себе, что хорошего может получиться, но Нехси настаивает.

   — О, ради сладкого имени Мут! Нехси предлагает, Нехси настаивает. Ты — фараон! Почему ты не можешь выпрямиться, дать указания, стать подобным богу и царю? Ты должен только приказать, и весь Египет подчинится. Ты не можешь всегда сидеть, избегая то одного дела, а то другого, ты должен действовать!

   — А если моё действие окажется неверным?

   — Ты снова беспокоишься об этом?

   — Да, снова. Как обычно. Всегда! — Он поднялся и стоя посмотрел на неё с такой горечью, что она умолкла. — Ты не знаешь этого беспокойства, моя милая Шесу, — сухо сказал он. — Ты не спрашиваешь себя: «Верно это или неверно?», но лишь: «Каким я желаю это видеть?» Так лучше. Значительно лучше, поверь мне. Ты счастливая.

   — Так уж и лучше! — возразила Хатшепсут. Она чувствовала, что не ответила по существу, но не могла придумать ничего другого. «Что он имеет в виду?» — возмущённо думала она. Действительно, царица спрашивала себя только о том, какими бы она хотела видеть вещи и события. Если они были такими, то, значит, были верными. Разве она не дочь Солнца? Она никогда не знала, как обходиться с Ненни, когда он был в таком настроении. Он становился загадкой для неё. — Я не вижу нужды в этих вопросах, — холодно сказала она. — Если у жрецов разброд, то они должны быть наказаны — или их должен объединить новый Верховный жрец.

   — Верно. Но кто им станет?

   — Это должен сказать ты.

   — А я хотел бы, чтобы было не так! Кто я такой, чтобы судить людей, чтобы решать их судьбу?

   — Ты — фараон, ты — бог!

Ненни начал было отвечать, но затем на его лицо легла тень невыносимой усталости. Замолчав на полуслове, он отвернулся.

К облегчению Хатшепсут, в этот момент в комнату вошла рабыня с подносом, на котором были фрукты и сыр. При виде фараона она резко остановилась и посмотрела на него с любопытством.

   — Пусть будет радостна Великая Царская Супруга, — негромко проговорила она, устанавливая поднос на низком столике и бросая взволнованные взгляды на Ненни.

   — Скажи Иене, пусть она приготовит мне ванну, — пробормотала Хатшепсут.

   — Немедленно, Сиятельная. Пусть у Божественной Правительницы будет много сыновей.

Девушка вышла, провожаемая свирепым взглядом Божественной Правительницы. Упав на стул, Хатшепсут выбрала на подносе фигу, раздражённо глядя в спину мужа. Как всегда, всё пошло не так. Они снова поссорились. Ей хотелось заговорить о переделке Колонного зала или даже об отмене Еженедельного приёма, но эти разговоры были не ко времени. И всё же надо было сегодня как-то скрыться от высокородных дам.

   — Ненни, — вдруг сказала она. — Позволь мне пойти с тобой в храм сегодня утром.

   — Конечно, если хочешь. — Он помолчал, а затем повернулся к ней со слабой иронической улыбкой. — Возможно ли, что ты захотела побыть в моём обществе?

Она взглянула на мужа, и небрежный ответ замер на её губах. «Ах боги, как он одинок», — подумала она. И после паузы сказала:

   — Я хотела бы этого чаще, Ненни, если бы ты был не такой угрюмый! Приходи, посиди со мной, и давай говорить о чём-нибудь, кроме храма! Разве мы не можем разок повеселиться? Мы не должны кидаться друг на друга, как кошка с собакой, из-за каждого разногласия...

   — Пока не станем мужем и женой.

   — Ну какая разница? Разве мы не можем жить по-дружески, как сестра и брат, если не как жена и муж? Ведь в браке есть ещё что-то, кроме... — Она умолкла, зная, что не должна говорить этого.

   — Кроме супружеского ложа? — закончил он с принуждённой лёгкостью. — Ты так легко могла бы забыть о нём, не так ли, моя Шесу? Это становится важно только для отвергнутого.

   — Ненни, — глухо произнесла она. — Я не отвергаю тебя.

   — Нет, не словами. — Он посмотрел в сторону и быстро проговорил: — Я ни в чём не обвиняю тебя, милая. Ты такая, какая есть, и не можешь стать другой, и никто не может. Ты исполняешь свой долг и достойна всяческих похвал. Давай поговорим о чём-нибудь повеселее, если хочешь.

Она поспешно пыталась сообразить, как сменить разговор, ей хотелось этого так же, как и мужу, но вдруг поняла тщетность собственных усилий.

   — Ненни, — мягко сказала она, — ты даже наслаждение превращаешь в труд! Если говорить честно, попытка поговорить о чём-нибудь весёлом будет означать, что мы захлопнули дверь перед весельем. Ну, осмотрись, подумай о чём-нибудь другом. Разве мы не можем устроить праздник, ну, скажем, отправиться на речную прогулку! Нет, без сомнения, ты не можешь оставить всё как есть. Но ты и не хочешь перемен! Ты предпочитаешь сидеть и скорбеть!

   — Нет, я не предпочитаю, это — просто... Я не одарён таким здоровьем, моя Шесу.

   — Я знаю.

Она вздохнула, склонив голову на подушку. Несколько мгновений они в молчании смотрели друг на друга. «Если бы только, если бы только...» — думала она, но не знала наверняка, чего же ожидает и почему ей кажется, что это ожидаемое никогда не сбудется.

   — Ты очень красивая, — прошептал Ненни. Её настроение моментально сменилось. Она села прямо и поспешно прикрылась платьем.

   — Ерунда. Я, наверно, похожа на жену Сета! У меня даже волосы не убраны.

   — Ты была бы красавицей, даже если бы они у тебя завивались, как у крестьянки.

Она знала, чего стоила Ненни эта фраза. Ему пришлось отбросить вечную броню своей иронии, сделать себя уязвимым. Но он всё ещё не научился этому. Стоило сказать ему лишь несколько спокойных слов, и он сразу же протянул руку за игрушкой... Деловитым повседневным движением, не глядя на него, она выбрала вторую фигу. Сандалии фараона прошлёпали по полированному полу, и она почувствовала, что Ненни стоит совсем рядом. Вдруг он стал чужим, отталкивающим, воспоминание о его прикосновениях и тяжёлом дыхании по ночам наполнили её отвращением. «Колонный зал, — цинично подумала она. — Слегка подольститься, приласкать разок-другой... Нет уж, пусть эти тростники останутся там навсегда! Они того не стоят».

   — Ненни, сядь, умоляю, — быстро проговорила она — Раздели со мной зга фрукты.

   — Нет, я уже должен идти. — Фараон поколебался и добавил с деланной непринуждённостью, хотя видно было, как он выдавливает из себя слова: — Тем не менее я охотно поужинаю с тобой сегодня вечером, если хочешь...

О боги, и после ужина он, застенчивый, с блеском желания в глазах, молча будет ожидать от неё знака, что она тоже хочет его. А она не будет его хотеть, никогда не хотела и не захочет, и он будет это осознавать, будет униженно пытаться возбудить в ней желание, потерпит неудачу, но это не разгневает его, а лишь глубже укоренит глубокое и безнадёжное желание. Борода Птаха! Свадебный обряд вручил ему её тело, так почему он не использует его, как любой другой, чтобы получать удовлетворение? Нет, ему нужно больше, он должен надеяться, он должен ждать... Тогда пусть ждёт дальше! — сердито подумала она. Но, конечно, это была глупость. Она должна иметь сыновей для Египта.

   — Как хочешь, — буркнула она.

Ответом ей было молчание. Затем Ненни резко отвернулся.

   — Нет, подождём, пока ты сама этого не захочешь. — Сандалии простучали по комнате, и напряжённый голос сказал: — Мы уедем в храм через два часа, прошу присоединиться ко мне во дворе. — Дверь за ним закрылась.

Хатшепсут сидела неподвижно, всё ещё держа в руках половинки разломленной фиги. Неожиданно царица швырнула их на поднос. Теперь уже она совершила промах, разве не так? Теперь она должна чувствовать себя чудовищем...

Её гнев прекратился так же быстро, как и возник. «Боги, — подумала она, — бедный Ненни, бедный Ненни, он не может справиться с этим, а теперь я снова нанесла ему рану. Но я тоже не могу с этим справиться».

Она вновь откинулась на подушки и, безразлично протянув руку, взяла фигу и вонзила в неё зубы.

Раздался торопливый стук, и дверь снова открылась. Старая Иена, ставшая ещё более седой и толстой, чем прежде, как и подобало носительнице звания няньки Божественной Правительницы и Великой Царской Супруги, суетливо вбежала в комнату.

   — Да возрадуется Ка Сиятельнейшей, — провозгласила она, глядя на свою царственную госпожу довольным любопытным взглядом. — Представьте моё смущение — я, как обычно, иду по коридору и лицом к лицу встречаю самого фараона, выходящего от моей госпожи.

   — Он лишь сказал мне несколько слов, — резким голосом сообщила ей Хатшепсут.

   — О... — упавшим голосом сказала Иена.

   — Мы говорили о храме.

   — Я уверена, что знать, о чём моя госпожа говорит с Его Величеством, совершенно не моё дело. — С выражением огромного достоинства старая нянька повернулась и принялась доставать одежду из сундука.

   — Да, это не твоё дело, моя любимая старушка, но всё же это касается тебя больше, чем главного дворецкого или старшего садовника, трёх дюжин престарелых высокородных дам или пяти дюжин рабов и прислужников в этом дворце! Они все собрались бы в этом коридоре, если бы посмели, чтобы записывать каждый раз, когда фараон посещает меня! Боги Египта! Как бы я хотела, чтобы они прекратили пялиться на мою сердцевину!

   — Ну-ну, моя госпожа, это же естественно. Помимо всего прочего Ваше Сиятельство — чрезвычайно важная особа, от чьей... сердцевины, как Ваше Сиятельство изволили выразиться, зависит будущее царского рода... Но я всё понимаю, моя Шесу.

Преданная маленькая толстуха стояла, держа в охапке гору накрахмаленного полотна, волосы её, как обычно, были растрёпаны, а лицо сморщилось в доброй улыбке. Хатшепсут отбросила плод, который держала в руке, соскочила с места и схватила её в объятия.

   — Ты всегда всё понимаешь, не так ли, Старая Никто, Старая Ну-Ну-Моя-Госпожа!

   — Да сохранит нас благословенная Исида, смотрите, что вы делаете — вы помнёте эти чудесные складки! — Высвободившись из объятий своей экспансивной госпожи, Иена оглядела одежды и бросила их на кровать. — Ну да, всё это нужно заново гладить, но это буду делать уже не я. Спасибо моей госпоже, которая всегда посылает одну-двух рабынь, чтобы помочь старой Иене справиться с её работой... а уж если я увижу, как одна из этих бездельниц рассматривает сердцевину моей госпожи!.. Ах, чувствуете, как прохладное дыхание северного ветра обвевает нас, просто блаженство, не так ли? Пойдёмте в ванную, нынче утренний приём, нужно наилучшим образом вымыть вас...

«По крайней мере, — рассуждала Хатшепсут, когда Иена через полчаса позволила ей сойти с массажного стола, — я сегодня проведу совсем немного времени в компании придворных дам. Скоро мы уезжаем в храм».

Царица знала, что возбуждение было беспричинным; ей предстояла хорошо знакомая поездка в носилках и царской барке, торжественные приветствия жрецов, необходимость долго стоять в набожной позе за спиной Ненни, пока будет гореть ладан... Всё же по сравнению с её обычными утренними занятиями казалось, что ей предстояло головокружительное приключение.

Хатшепсут сдержала вздох, вернулась в спальню и велела рабыне убрать её волосы.

 

ГЛАВА 3

Следуя за Ненни в неторопливой процессии, выходившей из пропитанной запахом ладана Святыни Святынь, Хатшепсут с раздражением размышляла о том, почему же она решила этим утром отправиться в храм вместо того, чтобы вытерпеть один-единственный томительный час Еженедельного приёма. Предстояла ещё аудиенция Верховному жрецу, и один лишь Амон знал, как долго Ненни придётся там проторчать в волнении и спорах...

В дверях она обернулась и окинула взглядом огромную золотую статую в освещённой факелом нише, перед которой жрец медленно поднимал алую завесу. Величественный и вызывающий благоговение, прекраснее любого смертного — Амон, её отец.

«Действительно мой отец, — подумала она со странным внутренним содроганием. — Он вошёл к госпоже моей матери в облике фараона и возлёг с ней на всю долгую ночь — о боги, если бы он так же пришёл ко мне!»

Она пересекла выложенную яшмой мостовую, миновала деревянную дверь, оказалась в передней, которая была чуть побольше и чуть посветлее, чем Святыня Святынь, где было темно как в гробу, оттуда попала в другую комнату с шестью высокими колоннами, ещё больше и ещё светлее. За ней раскрылся просторный пышный зал, в котором лес кедровых колонн, столь же толстых, как стволы деревьев с холмов Ливана, откуда они прибыли, в полумраке вздымался ввысь, пересекая стрелы солнечных лучей, высоко, под самым потолком, врывавшихся в ряд окон.

Хатшепсут любила этот зал, давным-давно построенный её отцом Тутмосом к вящей славе Египта и бога Амона. Здесь она чувствовала свою близость к отцу. Всё окружающее было делом его рук, ставшим видимым и осязаемым благодаря искусству Инени, его архитектора. Он был великим царём — это лишь одно из множества строений, которые фараон повелел воздвигнуть на Черной Земле своего царства, чтобы запечатлеть своё долгое и деятельное правление. А за те пять лет, которые минули с тех пор, как сын Мутнофрет возложил на себя корону, ни один камень не лёг поверх другого, не был воздвигнут ни один памятник, их и не собирались строить.

Верховный жрец Акхем, маленький толстый человечек с холодными глазами, сопровождаемый рабом Амона и надсмотрщиком за полями и работами, вышел, чтобы встретить царскую чету в дверях и препроводить в свои покои. Раз и навсегда заведённым порядком механически свершился торжественный тягучий ритуал, состоявший из поклонов, простирания рук, восхваления фараона и пожелания множества сыновей Великой Царской Жене.

Медленный и торжественный танец, подумала Хатшепсут. За тысячелетие в нём не изменился ни один жест...

Без интереса она смотрела на Нахта, надсмотрщика за работами — костлявого угрюмого типа, который переводил подозрительный взгляд с Акхема на Сехведа, раба Амона, которого она хорошо помнила по регулярным ежемесячным визитам во дворец. Это был дрожащий любезный старичок, очень достойный и сонный, который, по её мнению, уже на несколько лет пережил свою способность приносить какую-нибудь пользу.

   — Я умоляю Ваши Величества без неудовольствия принять моё недостойное гостеприимство, — провозглашал Акхем, одновременно подзывая рабов и носителей опахал. — Если Ваши Величества соизволят сесть... Боюсь, что могу предложить вам только мёд и воду. Ваши Величества, конечно, понимают, что мы, жрецы, ведём скромную и ограниченную жизнь и не наслаждаемся той роскошью, к которой привыкли Ваши Величества...

Хатшепсут иронически взглянула на увесистое брюшко и лоснящуюся кожу маленького человечка, тончайшее полотно, в которое было облечено жирное тело, но воздержалась от комментариев.

Ненни вежливо пригубил безвкусный напиток. Фараон был бледнее, чем обычно, шея напрягалась под тяжестью короны.

   — Вы можете рассказать Моему Величеству о ваших обидах, — произнёс он.

   — Я благодарю вас, Великий Гор. Я не знаю, с чего начать. Это очень деликатное дело.

   — Это касается заявлений некой жрицы?

   — В значительной степени, Ваше Великолепие.

   — В них заключено всё, — с неожиданной страстью включился в разговор Нахт. Хатшепсут заметила, что он смотрел на Акхема, как кошка могла бы смотреть на очень большую и опасную крысу.

Верховный жрец не обратил внимания на реплику.

   — В храме есть жрица в ранге божественной служанки, некая Нофрет-Гор. В прошлом она проявила незаурядные способности в провидении и предсказании, но теперь, боюсь, совершенно обезумела.

   — Возможно. А может быть, и нет, — огрызнулся Нахт.

Акхем стрельнул в него ледяным взглядом:

   — Если надсмотрщик будет любезен не прерывать меня...

Ненни прокашлялся:

   — Какое же пророчество так беспокоит вас?

   — Она говорит... Конечно, Ваше Величество понимает, что это не может называться пророчеством, пусть Сильный Бык простит... недостойного, если тот поправит его божественные слова. Это ложь, это просто бред расстроенного сознания... — Акхем несколько минут распространялся в том же духе, его ровный убедительный голос не менялся, но верхняя губа предательски вспотела, и он вытирал её тонким как паутинка шатком.

   — Но что же говорит эта женщина? — наконец прервал его Ненни.

Неожиданно старый раб Амона заговорил невинным голосом весёлого ребёнка:

   — Она говорит, что Верховный жрец недостоин своего служения.

   — Вот как! — пробормотал фараон. Хатшепсут рассматривала свои перстни. Когда шаток Верховного жреца вновь пришёл в действие, её вдруг наполнила радость. Конечно, фараону как бы между делом пояснили, что женщина безумна; на её гнусное высказывание, которое, как она утверждала, было словом Амона, сошедшего к ней в её провидении, не следовало обращать внимания, оно лишь подчёркивало её безумие. Акхем сожалел даже о том, что ему пришлось рассказать о ней фараону; но он был уверен, что фараон теперь согласится: нужно что-то сделать, чтобы немедленно устранить женщину из храма.

   — Неужели это действительно невозможно? — спросил Ненни. — Прогоните эту женщину. Обратитесь к колдуну, чтобы он изгнал хефт. Я уверен, что вам не потребуется помощь фараона.

   — Ваше Величество не полностью постигает ситуацию, — произнёс Нахт тоном, прямо указывавшим на то, что он решил сказать своё слово. Ядовито взглянув на Акхема, он встал прямо перед фараоном. — Нофрет-Гор — жена начальника кладовых, превосходного человека, необходимого предстоящим храма! Я уверен, что Верховный жрец согласится со мной. Если бы не начальник кладовых, учёт в сокровищницах давно бы оказался ввергнутым в хаос. Думаю, что я не преувеличиваю, не так ли, достойный Акхем?

Он ехидно ухмыльнулся, Акхем в ответ слишком небрежно пожал плечами.

   — Да, он принёс много пользы. Но я думаю, что не следует обременять Доброго Бога этими мелочами.

   — Не всё это мелочи, — прервал Нахт. — Например, ошибки, которые он нашёл в записях сокровищницы...

   — Да, какой-то враг подделал записи, — объяснил Акхем. Теперь он говорил уже настолько беззаботно, что трудно было разобрать слова. — Получалось так, будто я... будто некоторые богатейшие пожертвования уходили в мою собственную казну, это...

   — Козни... врагов... несомненно, — подтвердил Нахт, наблюдая за Акхемом, — храм заполнен ими. Сможет ли Ваше Величество поверить, что некоторые жрецы — люди, которым Верховный жрец абсолютно доверял, фактически его любимцы — на деле забирали себе пожертвования от самых состоятельных прихожан? Причём они не только получали, но и требовали богатых личных даров для пожертвования богу.

Акхем напряг голос и перекричал Нахта:

   — Конечно, когда начальник кладовых показал мне то, что обнаружил, этих людей изгнали из храма. Всё это закончилось, надсмотрщик, и хватит об этом.

И всё же, думала Хатшепсут, он ещё выглядит слишком обеспокоенным исходом этой небольшой игры, в которой наверняка участвовал не без выгоды!

Ей казалось, что этот начальник кладовых возникал в разговоре с интригующей периодичностью, будто некое небесное светило. Пока Верховный жрец говорил с Ненни о безумной прорицательнице, она негромко сказала Нахту:

   — Я правильно поняла ваши слова, будто эта Нофрет-Гор — жена начальника кладовых?

   — Да, Сиятельнейшая.

   — Вот как! Неудачное совпадение.

   — Да, неудачное, чудовищно неудачное! — В глазах надсмотрщика мелькнул испуг, более того — подобие паники. — В этом вся загвоздка. Если её изгонят, то, по законам храма, нужно изгнать и его.

   — А вы считаете его необходимым? — спросила она. Ненни услышал вопрос и повернулся, чтобы расслышать ответ.

   — Ваше Сиятельство, я не представляю себе, как бы я мог выполнить значительную часть обязанностей моего ведомства без него! Да ведь в этот момент я даже не знаю, где... — Нахт запнулся. — Я имею в виду, что он не только необходим, он незаменим. Знаток чисел, превосходный устроитель, да и может при необходимости взвалить ответственность на свои плечи: это самое главное, если вспомнить, как часто я должен отсутствовать по делам храма, путешествуя каждый месяц в Абидос и Мемфис...

Его вновь заглушил голос Акхема:

   — Никакой мелкий чиновник не может быть незаменимым. Действительно, он сделал себя чрезвычайно полезным, боюсь, что наш надсмотрщик слишком сильно зависит от него. Однако безумие его жены сделало совершенно невозможным его дальнейшее пребывание в храме. Ваше Величество, её ядом пропитано всё жречество! Невозможно описать сумятицу, которую она создаёт этой ложью.

   — Дело Его Величества, — отчётливо произнёс Нахт, — решить, ложь это или нет.

Ненни вздохнул, несколько мгновений смотрел на двоих разъярённых людей, а затем повернулся к старому рабу Амона, который, довольно мигая, наслаждался прохладой, создаваемой опахалами.

   — Как могло получиться, Сехвед, что ни в одном из ваших ежемесячных отчётов вы не сообщили ни о подделанных записях, ни даже о распространении этих ядовитых слов?

   — Что? Неужели не сообщил? — обернувшись, переспросил раб Амона.

   — Вы не знаете, что пишете в своих собственных отчётах?

   — Ваше Величество, скоро семьдесят лет, как я постигаю мудрость, — с укором в голосе возразил раб Амона. — Я не в состоянии быть таким же деятельным как в молодые годы. Конечно, я участвую лично в важнейших делах храма, но начальник кладовых, человек со множеством достоинств, помог мне освободиться от таких мелких обязанностей, как писание отчётов...

Хатшепсут с каждой минутой становились понятнее достоинства начальника кладовых. Конечно же, этот негодяй держал в руке весь храм Амона и сейчас понемногу сжимал кулак. Возможно, он сам хотел стать Верховным жрецом.

О, борода Птаха! Ну и пройдоха, думала она. И насколько толковый пройдоха!

Больше того, он пытается остаться в стороне от всех этих проделок, поняла царица мгновением позже, и ему это удастся, если она не воспрепятствует этому. Вопросы Ненни вернулись к пророчице; он говорил о правосудии и несправедливости и с тревогой слушал Акхема и Нахта, которые с трудом скрывали обоюдную ненависть под покровом привычных манер. Два попавших в капкан рычащих шакала — и фараон, который снова и снова искренне взвешивал доказательства против пророчицы и был так поглощён изучением ядовитой приманки, что не видел, кто установил ловушку.

«Милосердный Осирис, мы пробудем здесь до темноты! — думала Хатшепсут. — Пять минут разговора с этим драгоценным начальником кладовых, и я покончу с этим делом...»

Почему бы и нет? Было бы забавно встретиться с ним, спокойно выложить ему все его планы и раз и навсегда внушить, что какой-то пройдоха-простолюдин не способен обвести вокруг пальца дочь Солнца. Да, ей во что бы то ни стало нужно увидеть этого человека прежде, чем его за грехи бросят собакам. Конечно, он может быть пройдохой, но, может быть, он не скучен.

Царица поднялась, прикрывая рукой зевоту, и трое иерархов замерли, обратившись во внимание.

   — Господин мой муж, я устала сидеть. Молю вас, позвольте мне пойти прогуляться по храму и подождать вашего прибытия.

   — Как вам будет угодно, моя госпожа...

Она вышла за дверь и торопливо пошла по коридору, прежде чем ей успели предложить сопровождение. Если память ей не изменяла, в храме имелась небольшая часовня, буквально рядом с уставленным колоннами Молитвенным залом. Увидев храмового служителя, размахивавшего метлой в одной из комнат жрецов, она подозвала его.

— Быстро пришли ко мне начальника кладовых — вон в ту часовню.

Улыбнувшись благоговейному испугу, появившемуся в глазах человека, который, бросив свою метлу, поспешно умчался по коридору, она нашла часовню, обнаружила, что первый из маленьких вестибюлей прекрасно подходит для её цели, и неторопливо прошла в его дальний конец, рассеянно поглаживая кончиками пальцев одну из пары высоких алебастровых ваз и обдумывая предстоящий разговор. Она была совершенно поглощена своими мыслями, когда в дверях послышались шаги и кто-то откашлялся.

   — Ваше Сиятельство посылали за мной? — спросил голос Сенмута из Гермонтиса.

Хатшепсут остолбенела. Её пальцы замерли на краю вазы, волосы зашевелились на голове. Этого просто не могло быть. Несомненно, она ошибалась.

Царица заставила руку небрежно скользнуть по краю вазы и выдавила:

   — Да. Войдите, прошу вас.

   — Как пожелает Божественная Правительница.

Не было никакой ошибки. Невозможно забыть этот резкий глубокий голос, невозможно перепутать интонацию подавленного волнения. Это был тот самый человек. Мысли Хатшепсут вернулись к тому дню Хеб-Седа, когда носилки царевны прошли рядом с ним и она увидела в глазах Сенмута потрясённое узнавание.

«О, Амон, он прекрасно знал, кто я такая! — подумала она. — Как я могу посмотреть ему в лицо? Он знает, что это была я. Знает, что целовал дочь Солнца!»

Затем её волнение внезапно прошло, сменившись внутренним смехом, смешанным с необузданным восторгом. Где-то в глубине души она даже не удивлялась.

Хатшепсут медленно повернулась к Сенмуту.

 

ГЛАВА 4

Ненни знал, что пришло время вставать с ложа и одеваться для вечерней трапезы. Последние лучи солнца, косо проникая через двери сада, мягко освещали один из ковриков. Скоро вся спальня, а не только альков, в котором он пребывал, должна была оказаться в тени.

Однако он ещё помедлил, поудобней пристроился на эбеновом подголовнике и снова устремил взгляд на звёздную карту на потолке алькова Утром он вернулся из храма раздражённым и почти обезумевшим. Ненни заранее знал, что так и будет. Как, во имя неба, кто-то мог решить, были ли видения жрицы истинными или ложными, являлись они пророчеством или политиканством? Как решил бы это дело отец?

Он постоянно задавал себе этот вопрос. Беда заключалась лишь в том, что ответа на него не было. Он не имел счастья пользоваться отцовским доверием, с иронией подумал Ненни. Их мысли двигались совершенно разными путями, как солнце и звёзды в высоте, так что даже строить догадки было невозможно. Вот Хатшепсут могла бы угадать, причём угадать правильно. Но она и пытаться не станет. Какое ей дело до того, что отец в таком-то случае поступил бы так, а в таком-то — этак? Для неё важнее был собственный выбор. Именно этим она больше всего походила на отца. Таким же был Аменмос... О, если бы фараоном был Аменмос! Но фараоном был не Аменмос.

Правда или ложь, правда или ложь? Сразу пришло в голову лишь одно — эти необычные видения казались слишком точно адресованными для того, чтобы быть подлинными словами небес. Обычно пророчества содержали таинственные высказывания, полные неоднозначных и, казалось бы, бессмысленных слов, требовали изучения и сложного толкования в коллегиях учёных жрецов. На самом деле эти жрецы были не столь учёными, сколь важными и изобретательными во всём, что касалось толкования божественных глаголов. Вряд ли следовало воспринимать их всерьёз. Странно, что боги, чьи мысли точны и слова правдивы, выбирают настолько искажённую форму для своих посланий людям.

Значит, подозрительным это сообщение было из-за чрезмерной ясности. «Верховный жрец недостоин своего служения». В этой фразе была резкая откровенность человеческих высказываний, а не возвышенная божественная косноязычность. Возможно, и видение также имело человеческую природу. Даже в таком случае это необязательно значило, что жрица лгала, не считая утверждения, что она передаёт слово Амона. Ненни был склонен полагать, что в целом высказывание соответствовало истине. Сегодня утром, как и раньше, Акхем упрекал его в недостатке ума, чрезмерной любви к роскоши и самовлюблённости. И всё же... Акхем был Верховным жрецом при первом Тутмосе. Ненни инстинктивно избегал изменения всего, что было создано его отцом, если оно было ещё способно существовать. Предположим, что Акхем был не идеальным Верховным жрецом. А знал ли Ненни кого-то лучше? Нет, не знал. Кроме того, он опасался худшей беды от попытки найти замену. Пусть дела идут своим чередом. В конце концов, разве это имеет какое-нибудь значение?

Да, была ещё одна большая трудность — он не мог убедить себя в важности событий в храме. Ему это напоминало взволнованную суету муравьёв на руинах своего муравейника — и нисколько не беспокоило, лишь вызывало ощущение скуки. Почему он должен влезать в это дело? Вопрос не имел смысла. Он обязан заняться этим, обязан проявить все свои лучшие качества и добросовестно постараться решить проблему законным путём. Она имела значение для Акхема, для жрицы и для всех других, замешанных в этом деле. Даже Нехси был серьёзно встревожен событиями в храме, Шесу почти испугана. Без сомнения, весь Египет — кроме него — считал необыкновенно важным, кто служит богу Амону как высочайший из его жрецов. А если предположить, что Амон на самом деле не существует? Тогда и обезьяна могла бы надевать облачение, курить ладан, и всё было бы точно так же...

«Я теряю связь с Египтом, — подумал Ненни. — С каждым днём всё сильнее и сильнее. Меня больше не пугают эти мои размышления. Даже самые кощунственные из них».

Он чуть повернул голову, чтобы посмотреть на золотую статуэтку Амона, полускрытую быстро сгущавшейся темнотой. Когда-то в его сердце должно было взрасти поклонение ему — много-много лет назад. Амон Сокрытый, живущий в ветре, говорящий из ветра, который, возможно, в начале начал, когда мир был нов и умы людей уподоблялись детским, — был просто ветром. Амон, который в другой своей ипостаси являлся Великим Быком с ужасными рогами и гениталиями устрашающей мощи, в третьей ипостаси был вот этим красивым юношей со спокойным непроницаемым ликом. (Непроницаемым? Или просто пустым?) Амон — удивительная и потому особенно неубедительная фигура... Когда логика хромает, люди начинают сомневаться. Кому кланяется человек: Большому Быку, изображению человека или невидимому ветру? Что люди имеют в виду, когда говорят «могущественный Амон»?

«Нет, — подумал Ненни, — это мой порок и мой камень преткновения. Когда люди говорят «могущественный Амон», они подразумевают все его ипостаси. Для поклонения не нужны причины. Разве мой слуга нарушает свой долг, когда ему приходится думать об Исиде не только как о Божественной Матери Гора, но и как о Собачьей звезде, о плодородной почве Египта и о царском троне? Ошибается ли он, когда полагает, что Тот — Луна, Божественный Писец, ибис и бабуин или что Уаджет является одновременно короной, коброй на короне, богиней, живущей на юге, и таинственным языком пламени? Нет, он ничего не путает; напротив, каждый новый образ прибавляет ещё одно значение к его пониманию бога; слуга — он не обеспокоен недостатком логики, потому что он не думает, а чувствует. Я же не чувствую, а думаю — следовательно, мешаю. Это мой собственный порок».

Но Ненни мучил и другой вопрос: не были ли боги ненужными просто потому, что он не мог найти им места в картине мира? Возможно, причина того, что Египет поклоняется богам, кроется далеко за вереницей бесчисленных божеств и их воплощений, за их вездесущими изображениями и символами, каждый из которых загадочным образом усиливается, хотя и кажется, что они противоречат друг другу. Эта причина имела в конце концов собственную удивительную логику и некое триединство. Создание, рождение, воскрешение — всё это были они. Что ещё существовало в человеческих мыслях? Бог, который представлял собой эту всеобъемлющую троицу, мог быть способен к бесконечному делению и многообразию, и всё же был Единственным. В сущности Амона можно было обнаружить всех троих. В ипостаси Сокрытого, Дыхания Жизни, он был Создателем. Он был Прародителем, когда назывался Сильным Быком. Он был Воскрешающим, когда его называли Камутеф, Бык-Своей-Матери. В этой ипостаси он был способен снова и снова порождать себя от неё, породившей его, и таким образом пребывал неизменным и бессмертным. Амон был собственным порождением, и это было высшим его качеством. К тому же, размышлял Ненни, он был отцом сына, загадочного бога-ребёнка Хонсу, который носил юношеский локон, держал в руках синий лотос, был одет в саван мертвеца и не имел никаких других качеств или бытия, кроме воплощения Царской Плаценты, что делало его мертворождённым близнецом фараона. Следовательно, из неявной, но вдохновенной логики верующего человеческого сердца следовало, что Хонсу, близнец фараона, был также луной, призрачным близнецом царского солнца. Луной был и бог Тот, но это было не важно.

Так же было и со всеми остальными. Богов насчитывались сотни, каждый имел множество ипостасей, которые смешивались между собой, накладывались одна на другую, посягали на сущности других богов — и, возможно, все в своей сути были Единым. Создание, рождение, воскрешение: жизнь.

Ненни ощутил удовлетворение. Его мысли ощупывали сделанное открытие подобно путешественникам, удивлённо столпившимся вокруг красивого и непонятного предмета, найденного в песках пустыни. Тогда, подумал Ненни, один из путешественников должен осторожно пощупать находку.

Люди поклоняются жизни? Ну, не совсем так. Они обладают жизнью, но не знают, откуда она исходит, следовательно, благоговейно простираются перед ней ниц... Не жизни они поклоняются, а неведомому.

Другое прикосновение — на сей раз с высокомерием узнавания. Люди поклоняются неведомому лишь по той причине, что оно непознаваемо.

Конечно, с иронией подумал Ненни. Эта неразгаданная тайна по сути своей необъяснима. Человек не может вынести невыразимого, которое показывает ему его собственную ужасающую несоразмерность; следовательно, он должен сразу же найти для него выражение. Амон Сокрытый вначале становится Духом, затем Дыханием Жизни, затем ещё более осязаемым — Ветром, а затем — существующим в ветре. Сущий становится Воскрешающим и Камутефом, после этого приобретает куда более понятную сущность Сильного Быка и образ человека с прекрасным непроницаемым лицом, а в конце концов, к глубокому сожалению, становится ревущим смертным быком в храмовом стойле, с рогами и шерстью — и маленькой золотой статуэткой в нише. Этим человек возвеличивает себя, поскольку преуменьшает своего бога; он соглашается поклоняться кровавой плоти, вышедшей из матки, лишь бы швырнуть промелькнувшее ужасное видение в пропасть правды.

Удар... удар... ещё удар. Красивый, но непонятый предмет в пустыне превратился в кучу камней — каким он и был всегда, без всякого сомнения. Ненни вздохнул и закрыл глаза.

Когда фараон через несколько минут открыл их, его взгляд вернулся к звёздному узору на потолке и, в конце концов, остановился на звёздном изображении Исиды, вечно следующей по небу за Осирисом. Изящная живая фигура богини, как всегда, заставила его вспомнить Хатшепсут.

«Фигуры нужно поменять местами, — думал Ненни. — Эго она — та, что убегает, та, что всегда ускользает, и я, тщетно хватающий воздух позади неё. Нет, не всегда... — Ирония постепенно уходила из его размышлений. — Часто она тянется ко мне, пытаясь на свой собственный манер разорвать разделяющее нас, пытается дотронуться до меня и ввести в тот яркий мир, который Шесу знает так, будто она сама жизнь, простирающая ко мне руку... Да, именно таково значение этих рисунков, если в них можно найти значение: жизнь, подманивающая того, кто несёт семя смерти и поэтому не может свернуть с пути, его ноги должны идти, даже против желания. А есть ли у меня желание? Возможно, и нет. Возможно, она права, я предпочитаю сидеть и ныть. Я потерял связь с Египтом, с самой жизнью. Но для неё я повернул бы обратно, если бы смог. Я ответил бы на её прикосновение, если бы знал, как...»

Уже почти совсем стемнело. Он видел лишь линии на звёздной карте. Ненни нехотя свесил ноги с ложа и сел. Он не желал надевать свою диадему и вновь становиться фараоном, но бороться против заключения, в котором он постоянно пребывал как царь, было глупо. А кто был свободен?

Он хлопнул в ладоши. Из передней тихо вошёл раб и зажёг лампы. Ненни заморгал, ослеплённый внезапным светом. Тени спрятались по углам, комната вернулась в обыденный мир. И на него сразу же обрушился град проблем муравейника. Видения... жрица... он должен решить всё это.

Ненни устало поднялся.

   — Скажи, пусть мне приготовят ванну, — сказал он и вдруг остановился, поскольку в дверь постучали.

   — Ненни! — раздался голос Хатшепсут.

   — Открой, — быстро приказал фараон.

Раб широко распахнул дверь, и в ней, как прекрасное видение, показалась Хатшепсут. На царице была гофрированная накидка, сквозь которую виднелась бледная бронза её тёплого и чистого тела. Волосы Хатшепсут были свободно распущены, на ней не было никаких украшений, кроме ожерелья из свежесорванных лотосов, заполнивших ароматом всю комнату.

Сердце Ненни часто забилось — то был предмет его собственного поклонения. Он вполголоса велел рабу уйти.

Она ступила за порог и остановилась, заколебавшись. Чересчур растерянна, подумал Ненни.

   — Ненни... я хочу поговорить с тобой.

   — Конечно, моя дорогая. — Он быстро подошёл к жене и ввёл её в комнату. — Какая у тебя холодная рука! — удивлённо добавил он.

   — Нет, нет, мне нисколько не холодно...

Она высвободила руку и пошла к двери сада, вглядываясь в прозрачный полумрак.

   — Дело в том, — торопливо начала она, — что я хочу поговорить с тобой, но не знаю, станешь ли ты меня слушать. Ты должен выслушать, Ненни... Должен выслушать!

   — Конечно, выслушаю, — мягко сказал он. — Что случилось, моя Шесу?

   — Я насчёт этого утра, всех этих храмовых волнений. Я думаю, что пророчица права. Мне кажется, что Акхема нужно отрешить от его должности. Это развращённый ничтожный человечек, который в течение многих лет строил своё гнездо за счёт величайшего из египетских богов, моего отца Амона. Он позор для храма, для Египта, для тебя, Ненни! Разве ты не видел этого нынешним утром? Для этого не нужно никаких прорицательниц, достаточно иметь глаза.

   — Да, да, я согласен с тобой, — вздохнул Ненни. Так вот, значит, ради чего она пришла. — Вопрос в том, чтобы его кем-то заменить. Кем-то, кто был бы не хуже Акхема.

   — Это вообще не вопрос, — неожиданно объявила она. — Я знаю подходящего человека — это Хапусенеб из Фив, Первый пророк храма. У него есть достоинство и характер — господин мой отец знал его и хватил, когда тот был всего лишь сем-жрецом. Он мог бы уже завтра вступить в должность и за месяц распутать все беспорядки, прекратить волнения и всё успокоить...

   — Тогда пусть он так и поступит! — негромко воскликнул Ненни.

Фараон обращался скорее сам к себе, но Хатшепсут обернулась. На её лицо упал свет.

   — Ты так думаешь, Ненни? О, ты совершенно прав! Ты на самом деле так решил? Неужели всё так просто?

«О боги, я решил бы что угодно, лишь бы только ты смотрела на меня, — подумал Ненни. И ещё одна странная мысль пришла ему в голову: — Неужели всё так просто?»

   — Да, я решил, — медленно выговорил он. — Завтра я отдам приказ. Я помню Хапусенеба, он участвовал в Хеб-Седе. Но я никогда не думал о нём. Забавно, что ты вдруг его вспомнила. Почему он пришёл тебе на ум?

   — Я видела его — всего мгновение — этим утром, когда ушла из комнат Акхема, гуляла и ждала тебя. — Она слегка замялась, тоже пытаясь принять какое-то решение, а затем резко сказала: — Я видела ещё и начальника кладовых.

   — Ах да, этого незаменимого...

   — Он действительно незаменимый. Именно такой, как думают о нём Акхем и прочие, — проговорила Хатшепсут, вновь отвернулась к тёмному саду и добавила: — Хапусенеб тоже считает его таким. Да и у меня самой создалось такое впечатление. Знаешь, Ненни, я не удивлюсь, если вскоре увижу, что он станет рабом Амона.

   — Вот как? — Ненни почувствовал странное беспокойство, для которого не было никакой видимой причины.

Разве что деланная непринуждённость тона там, где уместно было ожидать непринуждённости более естественной. И это заставило фараона понять, что он совсем не знает мыслей жены.

   — По крайней мере выбор раба Амона — не моё дело, — заметил он с облегчением. — Пусть с этим разбирается Хапусенеб.

   — Я думаю, для Хапусенеба это не будет трудной задачей, — довольно сказала она.

Причина этого довольства была столь же неясна Ненни, как и напряжение, которое она испытывала минутой раньше. Снова повернувшись к нему лицом, Хатшепсут одарила его такой неожиданно сердечной и дружелюбной улыбкой, что все сомнения фараона улетучились.

   — Ненни, ты ищешь трудности там, где их вовсе нет. Я могла бы помочь тебе... если, конечно, я вижу ответ, а ты не можешь его найти. Я не думала, что ты будешь меня слушать. Но я смогу тебе помочь. — Внезапно она пробежала через комнату и, взметнув свою тончайшую гофрированную накидку, опустилась на табурет близ его кресла. — Я не хочу сегодня вечером переодеваться и идти в этот огромный торжественный зал! Разве мы не можем пообедать здесь вдвоём, как ты предложил утром — хотя бы в саду, около пруда?

Ненни вспомнил утро и внутренне напрягся. Он понимал, что должен отказаться от предложения и сохранить остатки гордости. Он также знал, что гордость означает для него меньше, чем ничего, если приходится выбирать между ней и часом в обществе Хатшепсут.

На какое-то мгновение он всем сердцем пожелал, чтобы его любовь была столь же слепой, сколь и неодолимой, однако услышал собственные слова:

   — Ничто не доставит мне большего удовольствия. Если ты действительно этого хочешь.

   — Я хочу этого. Ты не так меня понял нынче утром. Я хочу этого, Ненни.

Смущённый собственной радостью, он встал, вызвал раба и велел ему поторопиться на кухню. Когда фараон вернулся, Хатшепсут стояла в дверях сада и смотрела на луну, всходившую над веерами пальмовых крон. Пройдя через комнату, он остановился за её спиной, борясь с порывом схватить её тёплые золотистые плечи, прижаться к её спине. Он боялся почувствовать знакомое сопротивление тела. Пока Ненни не касался её, он мог рассчитывать, что этот миг тишины будет мигом близости, что она пришла к нему, лишь желая побыть с ним, разделить с ним постель, любовь, жизнь, так же, как приходят жёна к другим мужчинам. Быть может, она хотела преодолеть разделявшую их преграду, но не знала, как это сделать.

   — Шесу, — сказал он, заставив свой голос звучать твёрдо, — ты останешься со мной ночью?

   — Конечно.

   — Почему? — тихо спросил он после краткой паузы.

   — Почему? Потому что ты хочешь этого — а я обещала тебе. К тому же... — Она тоже помолчала. Ненни затаил дыхание, но Хатшепсут продолжила резким страстным голосом, которого он никогда не слышал: — К тому же я тоже хочу этого. У меня должен быть сын, Ненни. Должен быть. Должен!

   — Я понимаю, — прошептал он. «Не важно, — сказал он себе. — Она хочет сына от тебя. Эго почти то же самое. Почти то же самое, как если бы она хотела тебя».

Это было не то же самое, но он не позволял себе думать, насколько это было другим. Он поднял руки, позволил им стиснуть гладкие тёплые плечи. И почувствовал, как слегка напряглось всё её тело.

Ненни почти грубо прижался к её спине и уткнулся лицом в волосы Хатшепсут.

 

ГЛАВА 5

   — Если Добрый Бог соизволит... — прошелестел почтительный голос.

Ненни, с улыбкой смотревший, как Тот и Нефер играют с расписными яйцами, неохотно повернулся к склонившемуся слуге.

Это было утро праздника Ун, Великого Зайца. С самого рассвета переулки Фив были заполнены толпами людей, танцующих, пьющих вино, с несдерживаемым азартом празднующих плодовитость тучных нив и своих собственных тел. Пока луна, висевшая в небе словно огромный глаз, медленно блекла с приближением рассвета, многие юнцы и девчонки, которым только-только перевалило за тринадцать, впервые познали радости любви — и впервые поняли значение весело раскрашенных яиц, которые они получали в день Великого Зайца, когда ещё были младенцами. Но вот настало утро. Землепашцы уже возвращались на поля, где из чёрного ила показались тоненькие зелёные ростки; царское семейство, как и городское простонародье, собралось в саду, чтобы смотреть за малышами, играющими с яйцами.

Ненни соизволил заметить слугу.

   — Нет, Ваше Величество, до совета с приближёнными Вашего Величества осталось ещё полчаса, но благородный Сенмут, надсмотрщик за полями и работами храма Амона, надеется, что вы удостоите его краткой аудиенции до того, как изволите принять своих приближённых...

   — Ненни, мне следует его увидеть. Я знаю, что ему нужно, — быстро сказала Хатшепсут.

С противоположной стороны беседки раздался негромкий звук: вдовствующая царица Аахмес пошевелилась в кресле. Она не промолвила ни слова, но Ненни ощутил её неодобрение, как будто оно было высказано. Он вздохнул. Сложилась одна из обычных семейных ситуаций.

   — Проводите его превосходительство к Южному саду.

Он посмотрел вслед слуге, а затем перевёл взгляд на Хатшепсут. Та уже спускалась по ступеням беседки, деловито оправляя платье и приглаживая волосы. Не глядя на Ненни, она улыбнулась детям:

   — Будьте хорошими зайчатами и не ссорьтесь из-за яиц.

   — Вы уходите? О, пожалуйста, не уходите! — закричал Тот, вскакивая.

   — Мне нужно. Осторожно, ты перевернёшь свою корзину! — Тот поспешно отступил, с тревогой поглядел на раскрашенные яйца и переставил корзинку в безопасное место под лестницей. Нефер обхватила колени Хатшепсут, ритмично повторяя:

   — Не ходи, не ходи, не ходи.

   — Моя любимая, я должна уйти. Так что отпусти меня, маленькая липучка, а я тебя подниму... Ой-ой-ой, какая большая и тяжёлая девочка выросла! — Хатшепсут подняла её, улыбаясь и хмурясь одновременно, поставила на пол и порхнула к лестнице.

   — Госпожа Шесу, — раздался негромкий голос Тота, — вы теперь не сидите с нами, как раньше.

   — У меня совсем нет времени! Я занята весь день, очень занята. У меня множество важных дел.

Тот улыбнулся её подчёркнуто строгому тону, но в его больших чёрных глазах мелькнула тоска.

   — Я хочу, чтобы вы снова рассказывали нам сказки. Вы уже давно ничего не рассказывали. С самого моего дня рождения, когда мне подарили кораблик.

   — Двадцать коротеньких дней — это вовсе не долго. Расскажу вам что-нибудь в другой раз, но сейчас у меня совсем нет времени. Беги обратно и играй с яйцами.

Тот нехотя поплёлся по лестнице, а Хатшепсут поднялась на нижнюю ступеньку и встретилась взглядом с Ненни.

   — Ты, конечно, не будешь против? — небрежно бросила она.

   — Твоей встречи с этим Сенмутом? Ни в коем случае. К тому же ты знаешь, зачем он пришёл, а я нет...

   — Я совершенно не понимаю этого, — решительно заявила Аахмес.

   — Вам совершенно не нужно разбираться в этом, госпожа моя мать, — парировала Хатшепсут. — Но раз вы хотите, я в двух словах объясню, в чём дело. Вчера Ненни был нездоров. И позавчера. И за день, и ещё за день до этого. Верховным жрецам понадобилось немедленно связаться с кем-нибудь из высших. Я согласилась узнать, чего они хотят. — Она повернулась к Ненни. — Им всего-навсего была нужна царская печать на документе. Тебе незачем утруждать себя. Я быстро разделаюсь с этим и присоединюсь к тебе на совете.

   — Отлично, — буркнул Ненни.

Аахмес не смогла промолчать.

   — На совете? Снова? — Она встала, пытаясь сохранить на лице снисходительную улыбку. — Моё возлюбленное дитя, тебе не следует занимать себя государственными делами. Это, пожалуй, даже неприлично. Твой священный дар Египту — кровь солнечного бога, которая течёт лишь в твоих жилах; твоя святая обязанность — рожать детей для короны. У тебя не должно быть других забот, кроме как иногда сопровождать фараона в храм или выезжать в праздничных процессиях. По правде говоря, мой лотос, есть нечто... не подобающее царице в том, что ты слишком много якшаешься с приближёнными, да и с прочими, и к тому же встреваешь в дела управления Обеими Землями. Боюсь, я должна напомнить, что твоё место — с дамами на Еженедельном приёме, а не с министрами на совете.

   — О, Амон, избавьте меня от этого! Я ненавижу Еженедельные приёмы!

   — Тем не менее я буду ждать тебя там через полчаса, моё сокровище. Ты пропустила целых две недели, и дамы начали сплетничать...

   — Какое это имеет значение, — холодно бросила Хатшепсут. И, обращаясь к Ненни, добавила: — Я, как и собиралась, присоединюсь к тебе на совете.

Молодая царица резко повернулась, сбежала по лестнице в вихре взметнувшихся гофрированных накидок и умчалась по дорожке своей лёгкой торопливой походкой. В её вызывающе покачивающихся иссиня-чёрных волосах играли солнечные блики, на лбу сверкала кобра.

Ненни с состраданием взглянул на вдовствующую царицу, застывшую в той же позе, в какой она пребывала, когда Хатшепсут покинула их. На постаревшем, но всё ещё красивом лице Аахмес было обычное выражение царственной безмятежности, голова на высохшей шее держалась также горделиво, но её власть закончилась. Конечно, она всё понимала; если же нет, то она окажется последним человеком во дворце, который об этом узнает. «Это трудно, моя госпожа, — хотел он сказать. — Но любая власть проходит с возрастом и временем. Она столь же смертна, как и мы сами. Молодые и сильные, должно быть, всегда беспощадны к старым и слабым...» Он не сказал этого. Аахмес не приняла бы утешения от сына Мутнофрет. Он промолчал, а царица с подчёркнутым достоинством спустилась по лестнице и удалилась в сторону Большого зала на Еженедельный приём.

Ненни вновь повернулся к детям. Тот стоял на нижней ступеньке и так же, как и он сам, смотрел вслед вдовствующей королеве.

   — Госпожа Аахмес очень рассердилась, господин мой отец?

Ненни, удивлённый и растроганный, ответил:

   — Да, боюсь, что госпожа Аахмес действительно рассердилась. Её самообладание дало трещину. Но не бойся, она, так или иначе, справится с этим. Она должна. Эго щит, которым она защищается от ударов жизни.

Тот медленно поднимался по лестнице. Мальчик с трудом разбирался в высоких словах, но смысл последней фразы явно понял, и она заинтересовала его.

   — А какой у вас щит, господин Мой отец?

   — Вероятно, безразличие, — сухо сообщил Ненни, помолчав секунду. — Или штука под названием «лихорадка». Вот такие у меня щиты. Но они не очень надёжны.

   — А какой у меня?

Ненни улыбнулся, чувствуя, как у него сжалось сердце:

   — У тебя ещё нет щита, мой маленький.

   — A-а... А что есть у госпожи Шесу?

   — Ну, госпоже Шесу он не нужен. Боги всегда с ней.

Его ирония ускользнула от Тота. Мальчик серьёзно спросил:

   — А с вами их разве нет?

Как должен был фараон ответить на такой вопрос? Честно, как же иначе, подсказал Ненни внутренний голос. Он повернулся и посмотрел в глаза мальчику.

   — Я не знаю, Тот. И скажу тебе ещё кое-что. Когда бы ты ни спросил меня о богах, я отвечу тебе так же: «Я не знаю».

Некоторое время мальчик рассматривал лицо отца серьёзными глазами, а затем озорно спросил:

   — А вообще они есть?

   — Не знаю, — с улыбкой ответил Ненни.

   — Вы ответили так, как обещали, — задумчиво ответил Тот и с важным видом заявил: — А Яхмос знает.

   — Да, многие знают. Я завидую им. Но я не знаю.

Воцарилась тишина Тот прижался к отцовскому колену, уставившись в сад, а Ненни пытался понять, что происходит в этой маленькой задумчивой голове, и добрым или жестоким оказался он, заронив в неё семена сомнения.

Вероятно, жестоким, подумал он. Правда всегда жестока, как яркий ослепляющий свет. Но всё же это свет, пусть и причиняющий боль. Свет, а не тьма. Что за дело, если свет показывает нам безжизненную пустыню там, где, по нашему представлению, высились деревья, стояли удобные жилища, куда стремились земные существа? Правда остаётся правдой независимо от того, воспринимают её люди или нет. И если правда показывает нам пустоту, жилища оказываются ложью и обманом. Не лучше ли раз и навсегда ясно разглядеть пустыню, чем год за годом бродить во тьме и искать то, чего там никогда не было? Да, это лучше. Больнее, но лучше.

Он смотрел на чистый мальчишеский профиль, ещё не сформировавшийся, хотя в профиле уже угадывалась присущая Тутмосидам твёрдость. Жизнь ещё не тронула его, не успела причинить ему боль, он ещё проходил мимо темноты и обмана. Двадцать лет сгладят детскую пухлость щеки, на которую свисает юношеский локон, изогнут губы выражением бодрости или слабости, грубости, жестокости или смирения, соединят плоть и дух мальчика воедино, отольют его в неизвестную пока ещё форму человека, которую сделает жизнь. Рука Ненни мягко коснулась курчавого юношеского локона. На этот раз с него не капала вода после купания в пруду, потому что его маленький обладатель был занят цветными яйцами. Эта прядь волос, которая позволяет ему именоваться царевичем, тоже повлияет на создание формы — и, возможно, более жестоко, чем всё остальное вместе взятое. Ненни вздохнул и опустил руку. Он всей душой желал защитить Тота. Но даже фараон не мог сделать этого для своего сына. Мальчик должен будет, так или иначе, создать свой собственный щит из мужества или отчаяния.

Глаза Ненни встретились с большими тёмными глазами сына.

   — Ты что-то сказал, сынок? — смущённо спросил он.

   — Нет.

   — Тогда о чём ты думаешь?

   — Я думал, что я не очень хорошо вас знаю, — застенчиво сказал мальчик.

   — Так же, как и я тебя, малыш. Это плохо. Но дело в том, что ни один человек никогда не знает другого.

   — Никогда?

   — Да, мы секрет друг для друга, мы живём поодиночке, каждый в своей собственной коробке. Кажется, не можем покинуть их. Это странно, не так ли?

   — Да, — неуверенно подтвердил Тот и крепче прижался к колену Ненни. — Коробки — как мои коробки для игрушек?

   — Нет, у наших коробок есть глаза, а у твоих нет. — Ненни улыбнулся и рассеянно продолжил метафору: — Они запечатаны навечно, как гробы, они подобны людям и имеют золотую маску там, где должна быть голова. Никто не может точно знать, что скрывается за маской другого, и никто не может разорвать свою собственную оболочку. Вся мощь человека не в состоянии поколебать её, твёрдую, деревянную и бесчувственную... Когда мы соприкасаемся друг с другом, то трогаем лишь дерево или золото. Мы всматриваемся до боли в глазах, но видим лишь внешний контур того, что скрыто внутри. Мы не можем угадать истинную форму и цвет, как ни стараемся. Подчас мы вкладываем в эти попытки все силы. — Взгляд Ненни устало упёрся в дорожку. Он снова забыл о сыне, прижавшемся к его колену. Мягкий доверчивый голос Тота коснулся лишь края его сознания.

   — Вы бываете иногда одиноким, да?

   — Да, сын. Я человек. Быть человеком — значит быть одиноким.

   — Яхмос говорил, что быть царём значит быть самым одиноким.

Ненни медленно повернулся. Ребёнок просто повторил услышанное, не понимая того, что сказал, он лишь пытался разобраться в загадочных рассеянных афоризмах взрослого. Да, но Яхмос знал, что говорил! Откуда? Он же никогда не был царём.

«Однако он знал даря, — подумал Ненни. — Он знал моего отца — возможно, настолько хорошо, насколько один человек способен узнать другого».

Странно тронутый, он смотрел на мальчика. Несколько слов из уст неосведомлённого ребёнка, и самая непроницаемая из всех масок, маска его отца, сдвинулась, позволив Ненни мельком увидеть душу, столь же одинокую, как и его собственная.

— Яхмос — мудрый старик, — пробормотал он. — И он прав, совершенно прав...

Несколькими минутами позже, направляясь по коридорам на совет приближённых, он всё ещё думал о том, что сказал Тот (вернее, Яхмос). Сопровождавшие, шедшие на почтительном расстоянии впереди, сзади, по бокам, образовали вокруг фараона круг почёта. Нет, круг одиночества. Они не подойдут к нему близко, как к своим товарищам, — не осмелятся. Фараон ужаснулся, когда понял, что и он не осмелится подойти к ним вплотную. Что за странное пространство отделяло его от других людей? Царственность? Страх? Возможно, пугающая царственность. В голове вновь мелькнули возникшие из его собственной метафоры гробы с золотыми масками, и он увидел похороны своего отца — освещённую факелами процессию, спускавшуюся по высеченной в скале бесконечной лестнице к последней камере, скрытой глубоко в земле, жрецов в леопардовых накидках, блестящих сановников, цариц, плачущих с подобающим сану достоинством... и старого Яхмоса на заднем плане, плачущего по-настоящему. Прекрасное лицо Хатшепсут никогда не было так похоже на маску, хотя это была маска горя и возмущения. А он сам? Не может быть сомнения, на нём, как положено, тоже была маска... Да, и жрецы, и все прочие сохраняли круг почёта поодаль большого саркофага. А в саркофаге, Мучительно думал Ненни, был гроб, инкрустированный деревянный гроб, внутри которого скрывался гроб чёрного дерева в виде человека с золотой маской, в нём ещё один, золотой, наконец, в том — саваны, натрон и амулеты, замыкающие ужасный круг даже в смерти, пока отец не затерялся, затерялся во всём этом, ещё более одинокий, чем когда-либо при жизни.

О боги, думал Ненни, насколько счастливы те, кто слишком беден, чтобы рыть могилу, кого просто опускают в мелкие ямы в пустыне, чтобы они постепенно слились с безжизненными песками...

   — Внемлите, шествует Добрый Бог! — провозгласил придворный глашатай.

Ненни, вздрогнув, вернулся к действительности и понял, что он находится прямо перед входом в Зал совета. Без напоминания глашатая он вполне мог бы пройти мимо. Смущённый своей ошибкой и довольный, что никто о ней не догадался, он вошёл в зал. Низко склонились снежно-белые головные уборы и чернильно-чёрные парики, послышалось шарканье сандалий и воркующие церемонные приветствия.

   — Да живёт Сильный Бык вечно.

   — Много радостей Великому Гору.

   — Пусть Ка Вашего Величества будет могучим, подобно Ра.

В противоположном конце комнаты Нехси выпрямился и отошёл от кресла Хатшепсут, приветствуя фараона глубоким, мягким голосом.

   — Да живёт Ка господина моего мужа, — сказала Хатшепсут, поднимаясь с места и жестом отсылая прочь писца.

Значит, она и Нехси уже наметили порядок рассмотрения дел. В воздухе чувствовалось некоторое напряжение; министры думали, что он не знает о постепенных, но неуклонных переменах, начавшихся с тех пор, когда Божественная Правительница стала посещать заседания совета. Они были не правы. Он всё прекрасно знал.

Ненни пересёк комнату и неловко уселся в красивое кресло у стены, над которым висел на стене большой золотой щит.

   — Пусть Ка моих приближённых радуются, Гор с вами, — пробормотал он. — Можете обращаться к Моему Величеству.

Вперёд вышел Уах, управитель арсенала, в сопровождении писца, и в зале тут же поднялся деловой гул. Ненни не удивился тому, что дела армии и вооружения обсуждались первыми: лишь первые несколько докладов не вызывали у Божественной Правительницы никакого интереса. Позже, когда они перейдут к дворцовым делам, торговым путешествиям по реке, продукции далёких южных каменоломен и восточных золотых рудников, прогнозам урожая, составленным математиками, которые исследовали подъем воды, к годовому обложению налогами, определённому по прогнозам, — да, когда они перейдут к этим вопросам, она поднимет голову и будет внимательно слушать, здесь вставляя вопрос, там вдумчивую реплику, и закончит таким дельным и точным предложением, что он позволит пустить дело по выбранному ею пути. Затем он поймёт, что поспешил, что его решение скороспелое и он должен ещё раз подумать, и когда начнётся обсуждение следующего вопроса, станет возражать царице независимо от её правоты или неправоты. И это собьёт его с толку так, что он заболеет снова...

А закончится совет тем, что он позволит всё решить по её предложениям, глядя в непроницаемые лица министров и ощущая на себе их косые взгляды.

Поскольку совет шёл именно так, как он предвидел, Ненни рассматривал лица министров, пытаясь разобраться, как каждый из них станет воспринимать вмешательство Божественной Правительницы в дела управления и его собственную неспособность к этим делам. Нехси, серьёзный и красивый, абсолютно чёрный на фоне украшавших комнату бледных золотых драпировок, будет хранить мысли при себе, пока они не созреют в потайных закоулках его мозга; но Ненни не казалось, что Нехси так уж неудовлетворён сложившимся положением. Футайи, царский казначей, тощий и смуглый, быстрый в движениях, как песчаная ящерица пустыни, с головой, полной раздумий и внезапных озарений, был явно неспокоен. Его морщинистые руки, через которые проходил золотой поток Египта, без устали барабанили по крышке деревянного резного поставца, на который он облокачивался, затем неожиданно прерывали это занятие и прятались за пояс, чтобы позже так же внезапно вырваться на свободу и вновь застучать по многострадальной крышке.

Но в конце концов, думал Ненни, Футайи будет думать так же, как и Нехси.

А Инени? В глазах Инени светилась надежда. Единственный из всех он смотрел прямо на Хатшепсут. Он стоял между Уахом и царским ловчим Кенукой, которые с явным неодобрением смотрели поверх золотой кобры на диадеме царицы. Инени, худощавый тихий человек на голову ниже остальных, с выражением детской искренности, которое не смогли истребить прожитые годы. Он походил на одного из тех птицеловов с мягким взглядом, которых любят воспевать поэты, или же на самого поэта. Но он был надсмотрщиком за надсмотрщиками всех царских работ, строил памятники и храмы для первого Тутмоса и в заключение построил ему гробницу.

А для второго Тутмоса — ничего, подумал Ненни со слабой улыбкой. Неудивительно, что он смотрит на царицу; в его глазах недовольство пятью прошедшими годами.

Не важно. Инени предстояло оставаться недовольным. Имелись дела, в которых даже Немощный мог оказаться сильным: убеждения, за которые человек должен упрямо цепляться. Даже если это всего-навсего убеждение, что никто не должен верить ни во что. При втором Тутмосе не будут строить никаких храмов.

Нехси задал какой-то вопрос, и Ненни с трудом вступил в развернувшийся тем временем диспут. Он действительно стал очень рассеянным. Да и голова разболелась непонятно от чего — то ли от громкого энергичного голоса Хатшепсут, то ли от собственной усталости, то ли от начинающейся лихорадки. Любопытно, что будет, если он просто-напросто встанет и выйдет из комнаты? Вряд ли его отсутствие кто-нибудь заметит.

Он неловко подвинулся в кресле, сел попрямее и попытался сосредоточиться на обсуждаемом вопросе.

 

ГЛАВА 6

Слабенькая зелень, покрывшая чёрные поля во время праздника Ун, успела превратиться в твёрдое золото, когда через четыре месяца весенним вечером трое ближайших сановников фараона — Нехси, Футайи и Инени с глазами поэта — собрались в комнатке на первом этаже дворца, чтобы выслушать первый в этом сезоне отчёт об урожае. Всё утро они потягивали пиво из глиняного кувшина, тут и там стояли рабы, плавно взмахивавшие огромные опахалами из перьев. Наверху, на крыше дворца, большие воздухозаборники улавливали дыхание ветра и рассылали его через хитро сконструированные продухи в нижние комнаты, в том числе и в эту. Однако ни воздухозаборники, ни пиво, ни опахала не помогали. День был жарким. Настолько жарким, что мощный чёрный торс Нехси лоснился от пота. Все трое сняли свои драгоценные нагрудные ожерелья, сложив их в сверкающую кучу на столике поодаль.

Монотонный голос писца наконец смолк. Он свернул лист папируса и вопросительно посмотрел на Нехси.

   — Всё в порядке. По правде говоря, даже лучше, чем я ожидал... Оставь документ на столе, я попробую до вечера скрепить его печатью фараона.

Нехси отпил ещё глоток пива, и писец поспешно удалился, чтобы сделать то же самое. Футайи налил свой кубок до краёв.

   — Вы действительно надеетесь сегодня утвердить этот документ? Фараон всё ещё болен.

   — Я думаю попросить Божественную Правительницу...

   — Как, опять?

Собеседники обменялись взглядами, но Нехси промолчал.

Футайи вновь уселся, и, как всегда, забарабанил костлявыми пальцами по подлокотнику кресла. Большие карие глаза Инени остановились на нём.

   — Это всего-навсего рутина, превосходнейший. Вопрос лишь в целесообразности.

   — Да. — Но Футайи помотал головой и нахмурился. Мне это не нравится, совершенно не нравится! — проворчал он. — В общем-то, вполне нормально, что она ставит печать на несколько папирусов, когда Добрый Бог нездоров, и даже проявляет некоторый интерес к слушаниям совета. Но дело заходит слишком далеко. Нами больше никто не управляет! С тех пор как Хапусенеб стал Верховным жрецом... — Он умолк, задумчиво глядя в пространство. — Да, теперь я понимаю, что это началось именно тогда. Каких-то четыре месяца назад. За эти четыре коротких месяца, друзья мои, мы стали считать почти естественными обращения к Её Сиятельству вместо фараона по всем большим и малым вопросам.

   — Вы преувеличиваете, превосходнейший, — негромко сказал Инени. — За это время не потребовалось никаких действительно важных решений.

   — Вы считаете назначение нового раба Амона на прошлой неделе маловажным событием?

   — Интересно, решение принял фараон или Хапусенеб? — спросил Инени.

Футайи некоторое время смотрел в прозрачные глаза архитектора, а затем твёрдо сказал:

   — Это решение приняла царица. — Не получив никакого ответа, он положил тонкие руки на стол, склонился к молчаливому Нехси и ещё понизил голос. — Во имя Амона, кто такой этот Сенмут? Никто ничего не слышал о нём до его неожиданного возвышения в сан надсмотрщика за полями, когда выгнали Нахта. Теперь, через каких-то четыре месяца, он поднимается на высшую должность во всём храме, получает власть, такую же, как и у Верховного жреца, и почти такую же, как наша! Хапусенеба я знаю давно. Как и каждый из нас, я одобрил это назначение. Но этот пришелец, этот выскочка...

   — Это очень способный выскочка, — снова негромко сказал Инени. — Пришелец — одарённый администратор. Хапусенеб убедил фараона назначить его — а Хапусенеб не разбрасывается похвалами. Он трезвый человек, не падкий на новизну и взвешивает каждое своё слово.

   — На весах мог оказаться чей-то палец, мой друг, — бросил Футайи.

Нехси, рисовавший на столе ровные круги своим запотевшим кубком, не поднимая глаз, негромко сказал:

   — Припомните, обо мне тоже никто ничего не слышал, когда фараон впервые возвысил меня.

   — Это совсем другое дело! — резко бросил Футайи. — Вас выбрал и возвысил Великий Тутмос, а он никогда не ошибался в своём выборе.

   — Но возможно, что этот новый выбор также не окажется ошибочным. Отвлекитесь на мгновение от того, кто выбирает, и посмотрите на того, кого выбрали. Давайте взглянем, как он переустроил хозяйство Амона. Одно это говорит, что он окажется превосходным рабом Амона. Есть ли у нас весомые причины не доверять ему?

   — Вот! — Футайи ткнул в него длинным и тонким указательным пальцем. — Вы сказали это слово, мой друг, а не я. Недоверие. Признайтесь, вы тоже ощущаете его, обоснованно или нет.

   — Признаюсь, — медленно сказал Нехси. — Я не доверяю ему. Но я не доверяю моему недоверию. Может быть, причина его — всего лишь обида на неизвестные обстоятельства. А может быть, я смотрю на него глазами ревности.

   — Вопрос не в том, каким вы видите его, а в том, каким его видит царица! Клянусь Правдивой Маат, я уверен, что она смотрит на него пристрастно и закрывает глаза на его ошибки. Никогда ещё я не видел, чтобы человек за столь малое время обрёл такое благоволение. Не было и случая, чтобы мне так часто цитировали чьё-нибудь мнение! Редкая неделя проходит без того, чтобы его два-три раза, а то и чаще не увидели во дворце: он совещается с царицей! А если она, а не фараон, призвана управлять делами Обеих Земель...

Нехси молча посмотрел на него, затем наклонился вперёд и упёрся руками в стол.

   — Мой друг, давайте ясно видеть вещи. Она должна управлять Землями. Лихорадка всё чаще и чаще посещает фараона — гораздо чаще, чем раньше. Он не из тех, кого боги одаривают долгой жизнью, вы знаете это не хуже меня.

   — Да, это известно всем.

   — И что из этого следует? Кто-то должен управлять Египтом, когда фараон остаётся в постели, — и после того, как он уйдёт к богам. Можете ли этим человеком быть вы или я?

   — Нет, но царские дети...

   — ...могут оставаться детьми, когда Гор станет Осирисом. Её Сиятельство станет регентом, будет она готова к этому или нет. Неужели нам не хватит мудрости смело заглянуть в будущее? Я полагаю, что именно таким оно и будет. Нужно и уже сейчас помочь ей приготовиться к этому будущему, подсказывать ей, вести её, насколько это сможем сделать мы — те, кому она действительно может доверять. Осторожно и тактично мы могли бы предупредить грозящее Египту бедствие.

Футайи в затруднении потёр подбородок. Некоторое время в комнате ничего не было слышно, кроме монотонного поскрипывания опахал. Инени, глядя в лицо Футайи, подошёл к столу.

   — Нехси прав, друг мой, — спокойно сказал он.

   — Да, он прав, — наконец вздохнул Футайи. — Это мудрый план — если, конечно, он выполним.

   — Если он «выполним»? — переспросил негр.

   — Если Её Сиятельство допустит, чтобы ею руководили. И если она позволит, чтобы ею руководили мы.

   — Она будет слушать старых друзей.

   — Она будет слушаться голоса, который предложит ей власть, Нехси, — склонился вперёд Инени.

   — Тогда сделаем так, чтобы этим голосом был наш! У неё царская кровь, царские манеры...

Нехси улыбнулся и сухо сказал:

   — Это уже не в наших силах. Она будет делать то, что захочет, — с нашей помощью или без неё. Не так ли, друзья мои? — Слова Нехси прозвучали жалко, но когда негр встал, выражение его лица потеплело. — Она очень похожа на своего отца, — добавил он.

   — Да, — подтвердил Футайи. Постепенно его морщинистое нервное лицо приобрело более мирное выражение. — Да, действительно, — с надеждой повторил он.

Несколькими минутами позже, когда трое министров уже выходили из дворца, в Большом дворе остановились красивые носилки с храмовыми эмблемами. Из них вышел Сенмут, новый раб Амона, под мышкой он держал свёрток. Его угловатое мощное тело было облачено в изящные одежды; плат из золотой парчи подчёркивал мрачные сардонические черты его лица. Он сердечно приветствовал министров, услышал в ответ вежливое бормотание, шагнул к маленькому садику, где Божественная Правительница любила проводить полуденные часы, вошёл и закрыл за собой дверь.

Нехси откашлялся.

   — Вероятно, какие-то срочные дела храма, которые не могут подождать выздоровления фараона. — Он взглянул на свиток, который держал в руке, и раз-другой рассеянно хлопнул им себя по ноге. — Не важно. Я получу печать позже.

Стараясь не глядеть друг на друга, трое мужчин вернулись во дворец.

Сенмут улыбнулся про себя, когда захлопнувшаяся за его спиной дверь оградила его от трёх вонзившихся ему в спину взглядов. Пусть себе смотрят Великие. Им предстоит узнать его хорошо и надолго.

Он энергичным шагом прошёл к беседке, увитой со всех сторон зеленеющими виноградными лозами, и, лишь взойдя на лестницу, понял, что там пусто. Сенмут остановился и огляделся. На изумрудном газоне у края пруда играли двое царских детей, обильно брызгая водой друг на друга и на траву, где она сверкала алмазным блеском. Их звонкие голоса разрывали тишину. Видимо, в саду были лишь они да он сам. Хатшепсут ещё не пришла.

Положив свой свёрток в углу беседки, Сенмут спустился на траву и принялся прохаживаться в ожидании. На несколько секунд он остановился над прудом, рассматривая играющих детей. Между ними бегал полосатый котёнок; маленькая царевна пыталась схватить его и посадить в корзину. Бросалось в глаза её внешнее сходство с отцом, её тонкие как тростинки ножки и мелкие нервные черты лица. По сравнению с ней Тот казался пышущим здоровьем. Его смуглое тельце напоминало молодого крепкого бычка. Бычка? Скорее жеребёнка или козлёнка, подумал Сенмут, разозлившись на себя за то, что ему в голову пришёл образ, неотделимый от царского титула. Мальчик не был настоящим царевичем, и это факт огромной важности, с которым теснейшим образом связана будущность множества людей. Единственным доводом в пользу мальчика могло послужить только его потрясающее сходство с Божественной Хатшепсут. «Клянусь Кровью Расчленённого, — думал Сенмут, — он так похож на неё, что мог бы быть её родным сыном».

В памяти всплыло её лицо. Сенмут знал его теперь так же хорошо, как своё собственное. В первые недели своего пребывания рабом Амона он, перестраивая всю многочисленную армию служителей храма, обнаружил, что быстрее всего можно получить царское одобрение, если приносить свои планы Хатшепсут. Выбрав удобный момент, нужно было появиться в маленькой садовой беседке, почтительно поглядеть в сторону пустого кресла, сделанного из позолоченной древесины драгоценного кедра, а затем с подчёркнутой неловкостью протянуть ей принесённые документы.

   — Поскольку Добрый Бог сегодня нездоров, то боюсь, что должен ещё раз обеспокоить Ваше Сиятельство делами храма.

   — В чём же дело сегодня?

Хотя в голосе слышалась скука, лицо её выражало неподдельный интерес. Сенмут был уверен, что она больше всего хотела делать то, что положено фараону. Он разворачивал свиток, объяснял свой план и с удовольствием наблюдал, как быстро она схватывает суть дела Вопросы Хатшепсут были проницательными и умными. После этого он сидел с ней за чашей вина, и разговор частенько уходил далеко в сторону от дела.

Сенмут стоял на солнцепёке, вспоминая их многочисленные беседы. С каждой новой встречей официозность между ними таяла всё сильнее, а он становился чуть более дерзким. Если бы кто-нибудь понял подтекст этих ранних бесед... Одна из них явственно всплыла в его памяти.

   — ...Замечательный план, архитектор, — сказала она, бросив на стол последний документ. — Постройка пропорциональная, просторная и в то же время несложная по конструкции. Это... — она слегка улыбнулась, — это архитектурно. Я разрешаю. То есть, — поспешно поправилась она,— я представлю план на утверждение фараону. Приказать Акхи наполнить твою чашу?

Сенмут собрал листы и со вздохом свернул их в один силок.

   — Да, Сиятельнейшая, раз вы предлагаете — одну чашу для защиты от жары, в которую я должен окунуться через мгновение. Этот сад восхитительно прохладен. Если бы я мог пробыть весь день в лучах сияния моей госпожи, которое сегодня не омрачает ни одно облако. — Его взгляд скользнул к пустому креслу фараона.

Как он и ожидал, Хатшепсут не обратила внимания на намёк. Если бы царица показала, что поняла его, он должен был бы лишиться головы.

   — Значит, ты не можешь задержаться? — переспросила она.

   — Хоть навсегда, если таково желание моей госпожи! — Он положил свиток на стол.

   — Превосходнейший, у меня нет на этот счёт никакого желания! Я всего-навсего спросила...

   — И что же может помешать мне задержаться? — любезно спросил он. — Я восхищен тем интересом, который Ваше Сиятельство проявляет к моим делам.

Она поставила кубок и посмотрела на Сенмута.

   — Твои дела меня мало волнуют, раб Амона! Ты когда-нибудь перестанешь искать тайный смысл в каждом моём слове?

   — Как будет угодно Сиятельнейшей, — усмехнулся он. — Я буду считать все ваши замечания бессмысленными, а ваш интерес несуществующим. Но тогда зачем вы обращаетесь ко мне как к «превосходнейшему» и «рабу Амона»? Ведь именно интерес Вашего Сиятельства сделал меня таким.

На миг Сенмуту показалось, что он зашёл слишком далеко: в глазах Хатшепсут мелькнул опасный блеск, однако сразу же сменившийся выражением довольного любопытства. Она подозвала раба, чтобы тот наполнил его чашу.

   — Я буду обращаться к тебе «ваша дерзость», — сухо произнесла она.

Его дерзость нравилась ей, он был уверен в этом. В тот раз, когда они расстались, царица была довольна его поведением. Зато Хапусенеб, встретив его позднее в храме, изумлённо поднял брови.

   — Ты не разочаровался в своих ожиданиях относительно Божественной Правительницы? — сухо спросил Верховный жрец.

Сенмут торжествующе бросил свиток на стол и щедро налил себе вина.

   — План одобрен. На следующей неделе я узнаю, что она думает о том, чтобы вдвое увеличить стада Амона. Скот приносит куда больше золота, чем зерно.

   — Дай сначала высохнуть чернилам на этих документах, мой порывистый друг. Как бы ты не перестарался.

Сенмут посмеивался, слушая Хапусенеба, и пил его вино. Он уже чувствовал, что перестараться в отношениях с Божественной Правительницей невозможно...

Одна картина сменилась другой. Улыбнувшись воспоминаниям, Сенмут сравнил этот разговор с тем, который состоялся всего неделю назад. На сей раз она не сидела в кресле, а полулежала на ложе...

   — Ладно, Сенмут! Похоже, ты не просто хвастался. За последние два месяца доходы удвоились. Амон богатеет, а твоя известность растёт с каждым днём. — Она откинулась на подушки. — Твоя жена, пророчица, должна очень гордиться тобой.

   — Моя жена больше склонна к ревности, — возразил Сенмут. — С того дня, когда я ушёл из начальников кладовых, она мне не доверяет. Не знаю, почему так — очевидно, это один из её недостатков.

   — Но не из твоих, — заметила Хатшепсут.

   — Да, не из моих. — Он взглянул на царицу и решил не отшучиваться. — К чему мне скромничать? Скромность не подобает тому, кто в глубине души знает, что ему предстоят великие дела. Вы должны лучше всех знать это — не может быть, чтобы не знали.

   — А если я скажу, что не знаю?

   — Я вам не поверю. — Сенмут понизил голос и наклонился к ней: — Если нет, то почему же вы так уверенно берёте на себя бремя фараона, когда он болеет?

Она не промолвила ни слова и не изменилась в лице. Сенмут наклонился ближе.

   — Сказать вам? Вы вполне можете сами управлять Египтом... и знаете это.

На сей раз её ноздри дрогнули. Она отвернулась. Сенмут не знал, порадовал или разгневал её, но щёки царицы вспыхнули. Он как зачарованный следил за румянцем, растекавшимся по гладким, как слоновая кость, щекам совсем близко от его лица. Внезапно Сенмут осознал, что находится вплотную к ней, а она даже намёком не показывает, что он слишком приблизился. Осторожно, не спеша, он обвёл взглядом полуприкрытые веки, контур лица, красиво изогнутую шею, округлые груди, едва прикрытые венком из свежесорванных цветов лотоса. Мощная вспышка желания заставила его позабыть об осторожности. Он опустился на ложе рядом с ней. В сознании прозвучал сигнал тревоги, но раб Амона проигнорировал его.

   — Сенмут... — прозвучал голос Хатшепсут.

Взгляд взлетел к её лицу, а по телу прошла волна жара.

   — Я думаю, тебе лучше встать, — небрежно бросила она.

Затаив дыхание, он неохотно повиновался. Хатшепсут глядела на него тёмными насмешливыми глазами, но Сенмут заметил, что цветы на её груди торопливо поднимаются и опускаются. Она резко встала.

   — Давай пройдём к пруду...

Мысленная картинка вновь сменилась, и Сенмут испустил долгий прерывистый вздох. Её Сиятельство любила играть с огнём. Но и он — тоже.

   — Дурак! Она уничтожит тебя, стоит ей лишь захотеть! — кричала вчера Нофрет-Гор, его жена, во время одной из их частых ссор. — Ты окончишь жизнь в петле. И с помощью Амона я своими руками надену её на тебя, клянусь богами!

Сенмут только посмеялся вчера над её словами, а сегодня, стоя на травянистом откосе над прудом и глядя на царских детей, улыбнулся снова. Все яростно стремились предупредить, его о возможных потерях, но забывали о том, что он может обрести.

Улыбка превратилась в задумчивый прищур, когда он посмотрел на мальчика на берегу пруда — единственное тёмное облачко на горизонте дочери Солнца. Он представил себе блеск будущего без этого облачка — когда Немощный будет лежать в могиле, Хатшепсут будет сидеть на троне, и угрозу её власти будет представлять лишь маленькая девочка, всецело находящаяся под её влиянием... И, конечно, у правой руки царицы будет находиться Сенмут из Гермонтиса. Ещё раз глубоко вздохнув, он отвернулся и совсем уже собрался продолжить прогулку, когда услышал высокий скрипучий старческий голос, назвавший его имя.

   — Вы не хотите присесть со мной в тени, превосходнейший?

На скамье под большим тамарисковым деревом сидел Яхмос-из-Нехеба, воспитатель-кормилец маленькой царевны. При виде его настроение Сенмута сразу испортилось. Он проклинал себя за то, что пренебрёг вероятностью наткнуться здесь на Яхмоса. Лишь один человек при дворе мог поколебать его самообладание, и это был не высокородный аристократ, как можно было ожидать, а какой-то грубый старикан. Сенмут не мог понять причины этого, но в старых слезящихся глазах Яхмоса было что-то, вызывавшее неловкость, будто на нарядах раба Амона до сих пор висели тухлые рыбьи внутренности. Он никак не мог забыть, что Яхмос всю жизнь был приближённым великого Тутмоса — прикасался к нему, разговаривал с ним, сражался вместе с ним и, наконец, был его другом. Жрецу было страшно в присутствии Яхмоса. Он прилагал яростные усилия, чтобы противостоять этому, но страх лишь становился сильнее.

Сенмут нетерпеливо взглянул в сторону ворот и весьма нелюбезно подошёл к скамье. Он был скуп на поклоны и не склонялся ни на волос ниже, чем требовали приличия.

   — Приятный день, но слишком жаркий, — заметил Яхмос, гостеприимно подвинувшись и освобождая место для Сенмута.

   — Вы правы, Достойнейший.

   — Хотя дети так не считают. — Старик, хихикая, указал посохом в сторону пруда. — Весь день то в воду, то из воды — что им до жары? Хотя маленькая царевна иногда жалуется на неё.

   — Но не мальчик? — спросил Сенмут, механически включаясь в разговор.

   — Нет, он слишком занят своими играми и фантазиями. Ах какой у него быстрый светлый ум! Вы можете выдернуть из-под него весь мир... а назавтра у него будет новый, куда лучше прежнего.

Какое счастье, подумал Сенмут. Это может ему очень понадобиться. Он улыбнулся и взглянул на старика:

   — Похоже, что вы очень привязаны к нему, — многозначительно отметил он.

   — Да, — согласился Яхмос. — Я люблю его как родного! Другого такого, как Тот, нет.

   — Очень интересно. Если не ошибаюсь, вашему попечению была поручена маленькая царевна, не так ли?

Яхмос не спеша повернулся и взглянул на него.

   — Да, превосходнейший, — сказал он. — Её я тоже люблю. И я очень далёк от того, чтобы проявлять какую-нибудь небрежность. Или нуждаться в напоминаниях о моих обязанностях.

Сенмут выдавил улыбку, но внутренне пришёл в ярость, понимая, что Яхмос очень легко смог поставить его на место. Они продолжали смотреть на детей, старик — с безмятежным спокойствием, а Сенмут — стиснув зубы от бессильного гнева.

Однако даже раб Амона не мог позволить себе оскорблять воспитателя царских детей. Когда Яхмос начал рассуждать о видах на урожай, Сенмут заставил себя отвечать достаточно вежливо, хотя и холодно.

Через несколько минут в воротах наконец появилась Хатшепсут. Сразу забыв о Яхмосе, Сенмут спрыгнул со скамьи и зашагал по траве к царице, уставившись на неё во все глаза.

Приветствия, которыми они обменялись, стоя на солнцепёке перед Яхмосом, детьми и служанками, всё ещё сгибавшимися в поклонах, были официальными и даже чрезмерно высокопарными. Но когда они вступили в беседку, защищённую виноградными лозами от посторонних взглядов, началась беседа, свободная от установленных правил дворцового этикета.

   — Ты принёс?.. — сразу же спросила Хатшепсут.

   — Да, как и обещал. Но это было опрометчивое обещание, — усмехнувшись, добавил он. — Мне с трудом удалось закончить вовремя. По правде говоря, на это нужно куда больше времени, чем я успел потратить.

   — Не важно, дай мне взглянуть!

Он с готовностью развернул узел и поставил на стол маленькую деревянную модель пустынного храма Небхепет-Ра, сделанную в масштабе и отличавшуюся от настоящего только тем, что разрушенные колонны и галереи были восстановлены так, как, по его мнению, их должен был создать древний зодчий. Модель была покрыта тонким слоем белого алебастра и передавала все детали оформления, даже крошечные изваяния Хатор на верхней террасе.

Её лицо осветилось восхищением.

   — Аст! Как красиво! — выдохнула она. — А теперь объясни ещё раз, как обещал. Насчёт использования пространства в качестве строительного материала. Может быть, я лучше пойму, когда перед глазами будет модель.

Подробно, чувствуя, что, как обычно, увлекается, он объяснил тонкое и изящное соотношение, которое ему удалось обнаружить в пропорциях этого храма. Она слушала внимательно, проявляя глубокий ум, которым Сенмут никогда не уставал восхищаться. Время от времени Хатшепсут прерывала его речь, чтобы задать вопрос, который указывал, что она не упускала ничего из его рассуждений. Наконец она кивнула:

   — Так вот в чём этот секрет. Этот аромат, о котором ты говорил когда-то... пожалуй, он кроется именно в этом изяществе. Но что происходит, когда тени движутся? — вдруг спросила она. — Ведь есть разница между утренним и вечерним освещением колонн.

   — Совершенно правильно. Я думал об этом. Я долго возился с макетом, крутил её так и этак перед факелом...

   — Факел — это не солнце. Ты должен был отнести его в пустыню. Там пески дают дополнительный отблеск.

   — Я сделал это. — Он бросил на Хатшепсут восхищенный взгляд. — Вам следовало бы быть архитектором, моя госпожа.

Она посмотрела на Сенмута с рассеянной улыбкой, но в её глазах виднелся проблеск недовольства.

   — Можешь быть уверен, если дела пойдут так, как я ожидаю, то я завалю работой всех архитекторов Египта! Она повернулась и посмотрела в сад. — Ненни ощущает всё это по-другому. Сенмут, я не понимаю его, ради Амона живущего, не могу его понять! Ты знаешь, что он даже не заказал Инени гробницу для себя?

«Священная Мать Богов!» — подумал Сенмут. Эта фраза потрясла жреца значительно сильнее, чем он позволил себе показать. Было невозможно представить себе, чтобы человек, способный построить и оборудовать себе жильё для следующих Трёх Тысяч Лет в другой жизни, отказался сделать это.

   — Разве он не послушает вас, моя госпожа? — негромко спросил он.

   — Не в этом деле. Ему всё безразлично. Он откладывает, пренебрегает... О, не будем говорить об этом! Во имя бороды Птаха, как жарко сегодня! Надеюсь, ты освежился, пока ждал меня? — Откинувшись в кресле, она потянулась к запотевшему кувшину пива, ожидавшему на столе в компании с двумя синими кубками.

   — Нет, я имел лишь сухую беседу.

   — Тогда ты должен был иссохнуть дочерна — ты ведь всегда испытываешь такую жажду! Налей нам обоим, да побыстрее. — Когда Сенмут встал, чтобы исполнить приказ, она оглядела сад. — С кем же ты имел эту сухую беседу? Я не вижу никого, кроме детей.

   — С благородным Яхмосом.

   — О, ты говоришь так, будто он тебе очень не нравится. Не правда ли?

   — Нет, нет, он мне совершенно безразличен, — сообщил Сенмут, улыбнулся, вручил ей кубок и небрежно добавил: — Тем не менее мне кажется очень интересным его отношение к маленькой госпоже Нефер. Возможно, вам следует побеспокоиться о ней.

   — Побеспокоиться? Почему?

   — Потому что он явно пристрастен к мальчику.

   — К Тоту? Он предан им обоим! — Она быстро взглянула на детей, которые принесли котёнка на дорожку и заставляли его гоняться за пером. Хатшепсут сдвинула брови, морщины прорезали её лоб. — Ты не прав, Сенмут. Я уверена, что он одинаково любит и мальчика, и девочку.

   — Возможно. С меня достаточно и того, что он может быть так же предан сыну Исет, как и царевне. — Сенмут допил пиво, поставил кубок и подвинулся поближе к креслу царицы. — Вам когда-нибудь приходило в голову, что этот мальчик — угроза вашему будущему? Единственная угроза?

Хатшепсут поглядела на него, затем уставилась в пространство:

   — Не понимаю.

Она всё прекрасно понимала. Зная это, Сенмут решил взять быка за рога.

   — Если фараон умрёт после одного из приступов лихорадки, кто придёт ему на смену? Этот ребёнок, не являющийся вашей собственной плотью и кровью. То ли это, чего вы на самом деле хотите?

   — Конечно, нет, но такой опасности не существует, Сенмут.

   — Нет, существует! — Жрец склонился к се креслу. — Естественно, вы предполагаете быть регентом при вашей царственной дочери. Но сколь долго это продлится? Если она выйдет замуж за какого-нибудь знатного юношу по вашему выбору, за какого-нибудь уступчивого слабовольного мальчишку вроде сына благородного Имхотепа — тогда всё будет в порядке. Но обычай потребует выдать её за сводного брата, а этот мальчик — не угодливое высокородное ничтожество, он царевич — или самый близкий во всём Египте к этому титулу. Он потребует всей царской власти, предупреждаю вас, и не будет слушать никакую женщину, даже дочь Солнца. Во имя Амона, моя госпожа, Египтом должны управлять вы, а не сын наложницы из гарема! Если бы его не было, регентство могло бы продолжаться столько, сколько вы захотите, вы могли бы решать всё по собственному разумению, могли бы строить, могли бы носить Обе Земли, как ожерелье! И этому ничто не может помешать, кроме одного маленького мальчика.

С дорожки раздался пронзительный крик. Сенмут вздрогнул и выпрямился. В следующий миг он молча проклял несвоевременную помеху. Дети всего-навсего поссорились из-за котёнка. Они вырывали его друг у друга, а он жалобно мяукал. Но Нефер завизжала; Хатшепсут сорвалась с кресла и бросилась вниз по лестнице, тут же позабыв обо всём на свете. Сенмуту не оставалось ничего другого, как последовать за ней.

   — Тот! Осторожнее! Бедное создание, вы убьёте его! Нефер, что на сей раз случилось? — сердито воскликнула Хатшепсут. Тот вырвал котёнка из объятий Нефер, молча прижал его к груди и отбежал на несколько шагов.

   — Он не её, он мой, госпожа Шесу! Он мой!

   — Так и будет, — Сенмут шепнул Хатшепсут. — Он вырвет и Египет из её рук.

Хатшепсут вспыхнула и стиснула зубы крепче, чем мальчик.

   — Тот, сейчас же отдай котёнка Нефер.

Тот поднял широко раскрытые глаза, а затем бросил котёнка, будто обжёгся об него. Хатшепсут повернулась, чтобы успокоить дочь, а взгляд мальчика упёрся в глаза Сенмута. Сенмут встретил его холодно. «Амон проклял этого мальчишку, — подумал он. — Да, и фараона — за то, что он породил его!» — быстро добавил он про себя, словно опасаясь, что боги услышат его мысли. Из-за этого ублюдка рабыни его мечта о строительстве прекраснейшего в мире храма останется всего лишь мечтой...

Мальчик неожиданно повернулся и побежал через лужайку к большому тамариску. Умиротворённая маленькая царевна не спеша последовала за ним, довольная тем, что котёнок оказался у неё. Сенмут взглянул в лицо Хатшепсут и сказал, чрезвычайно осторожно подбирая слова:

   — Отошлите мальчика прочь! В Вавилонию, на Острова, куда-нибудь, чтобы он был подальше от Египта! Разве вы не понимаете...

   — Сенмут, замолчи! — Тон царицы остановил его доводы. Оба беспокойно вглядывались в глаза друг другу. — Вавилония... во имя Амона! Я даже не знаю, где это, — вздохнув, сказала она. — Как ты можешь быть настолько безжалостным?

   — Когда это касается ваших интересов... — пробормотал он.

   — Здесь им ничто не угрожает. — Глаза Хатшепсут сверкнули и упёрлись в пространство. Затем она решительно повернулась и заявила: — Сенмут, я хочу тебе что-то сказать. Тот никогда не будет фараоном. Мой родной сын опередит его.

   — Ваш родной сын?

   — Да. Я беременна уже несколько недель.

Язык присох к гортани Сенмута. Он почувствовал, как кровь прихлынула к его голове и застучала в ней. Невозможно было поверить, что вот таким образом, без видимых причин, вопреки всякой логике рухнуло основание всех его построений. Прямой наследник так же мешал его планам, как и побочный, даже больше. Хатшепсут одним жестом переодела его из роскошных одеяний в ветошь, оставила с пустыми руками. На мгновение он испытал неодолимое желание грубо схватить её, потрясти и заставить признаться в обмане.

   — Да, помилует тебя Амон, Сенмут... Ты что, увидел хефт? Скажи хоть что-нибудь.

   — Я поздравляю вас. — Голос, которым он произнёс эти слова, был совсем не похож на его собственный.

Она улыбнулась и продолжала со странным выражением рассматривать жреца. Сенмуту казалось, что он увяз в болоте и не чувствует под ногами твёрдой земли.

   — И когда вы рассчитываете родить этого ребёнка? — выпалил он.

   — Во время следующего разлива Нила. Не говори «ребёнка». Это будет мальчик.

Сенмут наконец нащупал ногой твёрдую землю.

   — А если будет девочка?

   — Это не будет девочка, Сенмут! Это будет мой сын, которого я ждала все эти годы. Сын бога Амона, моего отца.

На последних словах она сделала несильное, но отчётливое ударение. Царица пыталась убедить себя, что это действительно будет сын? Или сделала это бессознательно, стараясь отказать фараону в родстве с её сыном? Но чем бы ни была порождена эта реакция, она подкрепляла положение Сенмута. Он медленно выдохнул и овладел собой.

   — Да защитит вас Великая Матерь Нут в ваш час, — сказал он, старательно имитируя свой обычный тон.

Стандартная реплика помогла без неловкости прервать обсуждение темы, и они больше не возвращались к ней. Они ещё прошлись по саду, болтая о всякой всячине, но Сенмут при первой же возможности расстался с царицей. Ему было крайне необходимо остаться в одиночестве, чтобы осмыслить положение и попытаться найти более убедительные доводы. Никогда ещё он не получал более яркого доказательства, что человек — всего-навсего игрушка в руках богов.

Тот смотрел, как он уходит, из безопасного убежища на костлявых, но уютных старых коленях Яхмоса. Его руки всё ещё ощущали мягкую шкурку котёнка, а сердце — пустоту его потери. Он провожал глазами высокого человека, пока тот не скрылся за воротами. Затем мальчик отвернулся, чувствуя себя странно несчастным то ли из-за котёнка, то ли из-за холодных чёрных глаз человека и его неискренней улыбки. Этот человек был виноват в том, что Тот лишился котёнка. Он что-то сказал, и госпожа Шесу разгневалась, очень разгневалась — не на этого человека, а на него.

Он смотрел на колени Яхмоса и ощущал руками складки прикрывавшего их грубого полотна.

   — Яхмос, — тихо сказал Тот.

   — Слушаю тебя.

Он чувствовал, как руки старика успокаивающе похлопывают его по спине, но тем не менее продолжил:

   — Яхмос, я не люблю этого человека.

   — Не любишь, маленький?

   — Да.

Яхмос откашлялся, глядя в пространство поверх пруда.

   — Многие люди являются сюда, а когда поговоришь с ними всего разок, кажутся совсем не такими, как на первый взгляд.

   — Он взял моего котёнка. Он был мой, а не Нефер. Его дал мне Нехси, дал мне одному, а этот человек отнял его у меня. Я скажу госпоже Шесу.

   — Я не стал бы говорить госпоже Шесу, — быстро ответил Яхмос. Тот поднял глаза и вгляделся в любимое морщинистое старческое лицо.

   — Госпожа Шесу любит его? — негромко спросил Тот.

   — Это очень умный человек, — сказал Яхмос. — Он занимается очень важными делами в храме.

Подумав несколько секунд, Тот сказал:

   — Яхмос, он мне всё равно не нравится.

Старик оторвал наконец взгляд от горизонта и посмотрел в глаза мальчику, как всегда прямо и серьёзно.

   — Мне тоже, малыш, — сказал Яхмос, — мне тоже.

Хатшепсут проводила Сенмута взглядом и ещё некоторое время просидела в беседке одна, глядя на густые виноградные лозы, видя, но не замечая, как меняются их очертания в лучах солнца, опускавшегося в холмы за Городом Мёртвых. Как всегда после общения с Сенмутом, её мысль работала вдвое напряжённее. Затем её взгляд переместился к столу, где около забытого пивного кувшина и кубков всё ещё стояла изумительная маленькая копия древнего храма. Пожалуй, это была самая красивая вещь в беседке.

Но боги! Этот разговор о Вавилонии...

Обеспокоенная, она встала и сошла с лестницы. Пришла пора переодеться для вечерней трапезы; Исет уже стояла в воротах и звала Тота. Нефер унесла нянька. Ненни будет ждать её. К вечеру ему стало лучше, настолько лучше, что он смог пообедать с ней в саду близ своей спальни.

Она медленно шла по дорожке, но, увидев Тота, с тревогой в глазах бежавшего к ней по лужайке, отвлеклась от своих раздумий.

   — Подойди ко мне, малыш, — сказала она.

Он радостно подбежал к царице, и та против воли рассмеялась.

   — Ах в каком жалком виде оказывается к вечеру твоя чистая шенти. — Она покачала головой, глядя на испачканную прудовым илом набедренную повязку, намотанную на его крепкие бедра, затем, поддавшись внезапному порыву, склонилась и обняла его. Мальчик тоже обнял её с любовью, которая согрела ей сердце.

   — Госпожа Шесу, вы больше не сердитесь? — прошептал он.

   — Конечно, нет. Я и не сердилась.

«Так будет обнимать меня мой собственный маленький сын», — подумала она, улыбаясь в преданные глаза мальчика.

   — Теперь иди и будь хорошим мальчиком.

С удовольствием глядя на сияющее лицо Тота, она следила, как он вприпрыжку мчался к поджидавшей его в воротах фигуре, и с полным безразличием встретила исполненный вечной враждебности взгляд Исет. Впервые после того, как она увидела крошечного новорождённого младенца, прижимавшегося к материнской груди, её симпатия к нему не боролась с ненавистью.

Вавилония... В этой земле была река, текущая в неправильную сторону. Об этом когда-то рассказывал её отец. Преследуя гиксосов, он пришёл на её берег... но ведь все знали, что он стёр гиксосов с лица земли. Она не знала наверняка, существовала ли на самом деле такая земля; возможно, это было другое название далёкого края мира.

Вслед за Тотом и его матерью она вышла из ворот во внутренний двор, радуясь, что об ужасном плане Сенмута можно не думать.

 

ГЛАВА 7

В Египте заканчивалась весна. Река неторопливо вошла в берега, жара усилилась. Начался пятидесятидневный период хамсина — горячий, сухой и резкий южный ветер, прилетавший из нубийских пустынь, поднимал в воздух песчаные вихри, сёк лица, шеи и сощуренные веки. Остатки урожая были собраны, поля лежали выжженные и безжизненные, по ним во все стороны разбегались огромные трещины глубиной в десять футов, настолько широкие, что в них мог провалиться человек. Пятьдесят дней бушевали ветры; пришедшая им на смену безветренная жара навалилась на землю; людей при взгляде на реку охватывала тревога. День за днём вода спадала, день за днём острова, как спины бегемотов, всё выше поднимались над водой. В конце концов движение судов прекратилось, недоступные пристани нелепо возвышались над бурлящим глинистым потоком; могучая река обратилась в красно-коричневую струйку. Последние капли крови медленно вытекали из изрубленного тела бога. Осирис был мёртв.

За время его отсутствия Египет согнулся от тягот. Женщины в горе обрезали волосы, пересохшие лодки лежали на обнажившихся отмелях; ничего нельзя было сделать. Рыбаки собирались у затонов и бесцельно стояли, громко разговаривая друг с другом и поглядывая на глинистый поток. Осирис умирал ежегодно, и память подсказывала им, что каждый год он восставал из мёртвых в животворящем торжествующем наводнении, чтобы напитать заждавшуюся землю; но воспоминаниям противоречила ежедневно стоявшая перед их глазами картина. Они хотели, чтобы ожидание закончилось и чтобы бог поскорее восстал из мёртвых.

На рынках происходило больше скандалов, чем обычно. Ссоры возникали в винных лавках и в кривых улочках, моментально вспыхивая из беспокойства, подспудно тлевшего в каждой груди. Часть беспокойства вызывалась слухами, просачивавшимися из дворца, — тревожными слухами, что с Добрым Богом всё происходит не так, как следует. Говорили, что в этом году он очень плохо переносил жару, что лихорадка на долгие дни приковывает его к ложу; тихими взволнованными голосами говорили, что даже между приступами лихорадки он ведёт себя очень непонятно.

Сможет ли река вернуться к жизни, если Ка фараона ослабло? Будут ли земли напитаны водой, прорастут ли зерна? Люди были перепуганы насмерть.

И вдруг однажды всё изменилось. Причиной тому явились царские курьеры, высыпавшие из ворот дворца в путаницу улиц, чтобы объявить о беременности Великой Царской Супруги. Это было подобно прикосновению прохладной руки к горящей в лихорадке щеке. За какой-нибудь час слух разошёлся по всем Фивам: раз фараон мог зачать ребёнка, значит, в его состоянии не было ничего слишком страшного. Люди взирали на сузившуюся реку уже спокойнее. «Может быть, мы впали в панику? — спрашивали они друг друга. — Нужно было терпеливо ждать воскресения Осириса, чтобы от его могилы пойти дальше. Просто он задерживается дольше, чем обычно. Но разве это значит, что он не вернётся? Конечно, нет. Ничего подобного».

Вскоре после этого ободряющего происшествия умы обратились на другое событие. В небольшом стаде близ Фив благодаря небольшой, но своевременной помощи Сенмута, раба Амона, был обнаружен настоящий бык Аписа — наследник священного животного, недавно умершего в Мемфисе. Известие об этом привело всех фиванцев в состояние неописуемой гордости; владелец избранного стада неожиданно стал важным и почитаемым человеком. Целую неделю после того, как новоявленное божество за кольцо в носу увели в Мемфис, весь город ликовал на улицах. И как раз в то время, когда люди радостно вздымали наполненные до краёв чаши, вода стала прибывать.

С этого момента всё пришло в порядок. Позднее, оглядываясь на страхи того времени, люди поняли, что произошли куда большие изменения, чем они предполагали. Конечно, вода начала прибывать, и даже быстрее, чем в прошлом году; в воздухе разлилась живительная свежесть. И всё же что-то отличалось от былых времён. Что-то было совсем не так, как при Великом Тутмосе. Этому нельзя было найти имени, но всё это ощущали подобно тому, как человек, сидящий с завязанными глазами в мчащейся колеснице, ощущает разницу между повадками разных возниц.

Во дворце это тоже ощущали, но там все — министры, придворные, слуги, даже рабы — могли назвать причину различия. Они знали, чья рука держала поводья: рука Великой Царской Супруги. Ничего подобного Египет ещё не знал, но они-то видели, как это началось, развивалось и, наконец, стало необходимым в связи со странными изменениями, происшедшими с Немощным за время засухи.

Хатшепсут первая заметила происходящее с Ненни. Сначала, в конце весны, казалось, что в нём стали сильнее проявляться те качества, которые всегда затрудняли их общение. Снова и снова она безуспешно пыталась увлечь его каким-либо строительством.

   — Ненни, ты совершенно не используешь свою власть! — сказала она как-то вечером, когда супруги сидели вдвоём в освещённом лунным светом садике, примыкавшем к его спальне. — Не хочешь ли ты, чтобы Египет помнил тебя как фараона, не воздвигшего себе ни одного памятника?

   — Милая Шесу, памятники себе ставят или сильные люди, или дураки, а я не тот и не другой.

   — Тогда можно строить памятники богам! Тем более что это твой прямой долг. Подумай, что вдоль всего Нила лежат в развалинах храмы, разрушенные во времена гиксосов, — и продолжают разрушаться сами собой! Почему ты не восстанавливаешь их?

   — Мне кажется, что им хорошо лежать в развалинах, — невразумительно пробормотал Ненни.

   — Ну до чего же ты несносен! — Она соскочила с кресла и сердито подошла к краю пруда. — Руины храмов — позор Египта. Не говори мне, что это хорошо!

Ненни откинул голову на спинку кресла и устало посмотрел ей в лицо.

   — Тогда позволь, я расскажу тебе кое-что, что ты ещё плохо знаешь, моя Шесу. Строительство требует золота, много золота. Откуда оно возьмётся? Из египетской сокровищницы? Да, можно восстановить один храм, может быть, два или три, если тем временем не появится других надобностей. А что потом?

   — Но ведь сокровищница всё время пополняется! — удивлённо воскликнула Хатшепсут.

   — Да... но её содержимое уменьшается ещё быстрее из-за повседневных расходов огромного царства. Строительство храмов — не повседневные расходы, а излишества. Придётся обложить народ новыми налогами...

   — Ну и обложи.

   — Он и так уже задавлен налогами. Ты хочешь, чтобы я давил на людей до тех пор, пока они не превратятся в рабочий скот? Эго всё равно что строить храмы не из камня, а из их плоти и крови. К тому же кто будет строить? Рабочие не растут как тростники на болоте, им придётся бросить свои поля и семьи, чтобы трудиться на фараона.

   — Я не желаю больше слышать об этом! Я не собираюсь беспокоиться о толпах рабочих, они меня не касаются. Как, впрочем, и тебя! Ты — фараон, ты должен восстанавливать храмы. Это единственное, что заслуживает внимания.

Ненни улыбнулся ей и покачал головой.

   — Ты можешь заткнуть уши, но от этого ничего не изменится. Даже фараон не может творить великие дела, вздымая свой скипетр.

   — Ты не прав, — твёрдо сказала Хатшепсут, глядя ему в лицо. — Всё дело в том, как это будет сделано. И ты мог бы увидеть это, если бы хоть раз воздел скипетр. — Царица резко повернулась и сердито вышла из сада. Она и не ожидала другого ответа. Такое упрямство было свойственно его природе, но в эти дни оно проявлялось сильнее обычного.

Он не был безразличен к происходящему. Однако с усилением весенней жары в Египте эта странная черта Ненни стала заметнее. Рутина всегда тяготила его; но если раньше он терпеливо, не выказывая отвращения, делал свои дела, то теперь старательно избегал их. Вследствие этого вялый ручеёк мелких вопросов, разбиравшихся на Еженедельных приёмах, полностью иссяк, и список, который вёл писец, переполнился прошениями, представлявшимися снова и снова. Хатшепсут всё время то лестью, то настойчивостью пыталась воздействовать на фараона.

   — Ненни, хорошо бы тебе наконец как-нибудь покончить с делом этих двоих торговцев с юга. Ты уже целый месяц говоришь «завтра, завтра»!

   — Моя Шесу, я уверен, что исход их спора не имеет никакого значения. Что от него зависит? Несколько мешков зерна и жалкий осёл, которого каждый из тяжущихся постарается поскорее сжить работой со света.

   — Осёл? Мешки зерна? Ради бороды Птаха, опомнись, Ненни! Они судятся об огромном состоянии и торговом флоте с четырьмя десятками рабов на каждом корабле!

   — В конце концов, это одно и то же, — пожав плечами, ответил Ненни.

«Никакого другого ответа я не получу, — подумала Хатшепсут. — Ну и ладно. Я сама займусь этим делом».

Она стала самостоятельно решать множество вопросов. Ранним утром царица приходила к ложу фараона со списком прошений, которые уже решила для себя, и торопливо получала от него подтверждение. Таким образом удавалось сделать многое. Министры тоже не возражали — тем более что им становилось всё труднее и труднее получить от фараона хоть какой-нибудь ответ. Настойчивость приводила его в уныние, его ответы становились всё более и более уклончивыми, так что собеседники через некоторое время замечали, что царь говорит уже на совершенно постороннюю тему и при этом ещё и спорит сам с собой.

Взять, например, скандал, разразившийся в Фивах неделю назад, одновременно с приходом летних ветров. Было ограблено нескольких царских гробниц. Загадочным образом древние золотые чаши и шкатулки объявились в нескольких фиванских лавках. Со временем тайну удалось разгадать и найти грабителей, которыми оказались трое стражников некрополя, жрец Хатор, двое ткачей и известный судья.

   — Этих людей необходимо сурово покарать, и как можно быстрее, — доказывал Футайи фараону на собрании министров, — причём обязательно публично. Хапусенеб удвоил стражу некрополя, но ведь именно стражники в этом случае оказались предателями...

   — Трое стражников, жрец, двое прекрасных ремесленников и судья, — пробормотал фараон. — О боги, несчастные люди из-за какого-то золота подвергнутся ужасным страданиям.

В дальнем конце комнаты Нехси с беспокойством взглянул на Инени, который пристально разглядывал пол под ногами, а затем перешёл к внимательному исследованию ногтей. Взгляд Футайи обежал озадаченные лица. Похлопывая свитком себя по колену, он вновь повернулся к фараону.

   — Ваше Величество, им нужно было только золото. В этом не может быть никаких сомнений. Дело лишь в том, как их наказать.

   — Мне кажется, достаточным наказанием явится то, что они войдут из ада в загробную жизнь, имея в руках одно лишь золото.

   — Ненни, во имя Амона! — вскричала Хатшепсут. — Ты согласен хотя бы с тем, что за такие преступления следует карать?

Фараон медленно повернулся и посмотрел на неё.

   — Ты думаешь, что смерть вернёт им души?

   — Я говорила совсем не об этом. Я и не думала о казни, я имела в виду обычное для таких случаев публичное наказание — сотню ударов кнутом по пяткам.

   — А, уловка, — слабо улыбнулся фараон. — То, что позволяет решить всё, кроме главного вопроса.

   — Значит, ты считаешь, что их следует казнить?

Ненни не отвечал, его взгляд упирался в какую-то точку рядом с её правым глазом.

   — Ненни! Скажи наконец что-нибудь!

В ответ он с глубокомысленным видом пробормотал:

   — Почему же нет? Их жизни теперь лишены смысла. Все жизни, я уверен, лишены смысла.

Хатшепсут не могла понять, отвечал он на её вопрос или беседовал сам с собой.

Наступила тишина. В конце концов Хатшепсут отвела взгляд от его лица и встала, крепко сжав руки и ни на кого не глядя.

   — Его Величество приговорил этих людей к смерти, — провозгласила она.

Никто ей не возразил. Она правильно истолковала его слова — конечно, если считать, что он дал ответ.

Значение Хатшепсут как толкователя и глашатая слов Ненни всё возрастало. Что ни говори, она была дочерью Амона и содержала будущее в своём чреве. Её права были неоспоримы, а обязанности ясны. Лишь она одна знала, как подвести Ненни к решению того или иного вопроса. Иногда, когда фараона мучила лихорадка, его было легче убедить, чем в другое время; она научилась использовать эту закономерность, когда речь шла о достаточно важных делах.

Совершенно случайно она обнаружила волшебный ключ, при помощи которого удавалось проникнуть в закрытую наглухо оболочку упрямства Ненни. Однажды она произнесла слова: «Именно так поступил бы господин мой отец». Эта фраза заставила Ненни умолкнуть и посмотреть на неё со странным выражением, будто он прозрел. Когда фараон возобновил разговор, то без всяких споров согласился с её предложениями. Событие поразило её, а затем заставило задуматься. И с этой фразы бразды правления Египтом незаметно перешли в другие руки.

В один из дней половодья, утром, после того, как шлюзы на каналах раскрылись, чтобы позволить Нилу протянуть в поля сверкающие пальцы, фараон впервые за двадцать дней вышел из своих покоев — измождённый, худой, но полностью одетый, свободный от лихорадки, с нормальными, хотя и усталыми глазами — и пошёл прямо в покои царицы.

Хатшепсут сидела с распущенными по плечам волосами за завтраком, состоявшим из фруктов и сыра. Восхитительный ветерок раннего утра овевал её располневшее от беременности тело. Появление супруга привело её в чрезвычайное удивление.

   — Ненни! Ты уверен, что достаточно здоров для таких прогулок?.. Да, я вижу, что тебе намного лучше, не так ли?

Коротко кивнув, он закрыл за собой дверь и знаком велел Иене и маленькой рабыне удалиться. Когда они исчезли, фараон подошёл и опустился в кресло около Хатшепсут.

   — Шесу, я хочу поговорить с тобой.

   — Прекрасно, — осторожно сказала она. Ненни не ответил, но выражение его глаз заставило её забеспокоиться. — Ты не хочешь подкрепиться вместе со мной? Вот персики и фиги, я пошлю за свежим сыром...

Он заговорил, как будто не слышал её слов:

   — Шесу, я был очень плох. Наверно, неделю или даже больше. Время пролетело совершенно незаметно.

   — Ты болел всё лето, Ненни.

   — Я волнуюсь за людей Египта. Не думаю, что скоро умру — возможно, я проживу ещё годы. Но если это произойдёт, я не могу оставить правление никому, кроме тебя...

«А кто, по твоему мнению, управлял Египтом все эти месяцы?» — подумала она.

   — Я обдумал всё это. Люди не примут такого положения. — Внезапно он встал и прошёлся по комнате. — Я желаю немедленно провести церемонию, назвать моего сына наследником и соправителем и усадить его на трон рядом с собой, чтобы это было бесспорным.

   — Твоего сына? — откликнулась Хатшепсут. — Ты имеешь в виду Тота?

   — Ну да. Разве Тот — не мой единственный сын?

Несколько секунд царица, открыв рот, смотрела в его сутулую спину. Сначала она недоверчиво повторила про себя его слова, а затем её охватила ярость.

   — Ты сошёл с ума или ослеп? — вспыхнула она. — Разве не видишь, что всего через месяц родится мой сын? Что ты задумал? Какие козни ты замышляешь против меня с этой дочерью возницы?

   — Шесу! Успокойся ради Амона! — Ненни поспешил к ней и, взяв за руку, толкнул на подушки. — Как ты можешь говорить такое? Никаких козней и быть не может — я несколько месяцев, если не лет, не видел Исет.

   — Тогда что это за безумный разговор о её сыне, когда скоро появится мой!

   — Мой лотос, — очень мягко сказал он, — если твой ребёнок действительно окажется сыном, мы сразу же проведём другую церемонию, которая отменит первую. Я и в мыслях не имел Поставить Тота выше его. Но он ещё не родился — если он будет сыном, — а тем временем...

   — Ты, как всегда, говоришь глупости! — закричала она. — О, будь ты проклят! Ну зачем тебе нужно было говорить об этом, ты ничего худшего не мог сделать — такое ужасное предзнаменование! — Она закрыла лицо руками и разразилась плачем, с безумной настойчивостью повторяя про себя: «Это должен быть мальчик, это должен быть мальчик, я не допущу иного; пусть боги поразят его за такие слова!»

   — Неужели от этого что-то изменится? — воскликнул он. — Любимая, умоляю тебя, успокойся! Если твой ребёнок будет мальчиком, то наследником станет он, и никто не сможет этому противодействовать. Я просто предлагаю временно объявить наследником Тота.

   — Замолчи, не повторяй этого, я не слушаю тебя! — воскликнула Хатшепсут, свирепо глядя на Ненни и стиснув подлокотники. — Может быть, твои слова не причинят вреда. Но возложить урей на голову другого ребёнка значит восстать против богов, посеять раздор между нами... Конечно, ты не веришь в это, ты ни во что не веришь; но я знаю!

Наступило недолгое молчание. Ненни медленно выпрямился, глядя на неё со странным выражением, как будто заглядывал в пропасть.

   — Да поможет мне Амон не сделать ночь Египта ещё темнее, — проговорил он. — Ты можешь не волноваться, моя Шесу, я забыл об этом замысле. — Он повернулся и вышел из комнаты.

В последний день месяца Фаофи, через пятнадцать дней после праздника Высокого Нила, Хатшепсут родила ребёнка. Роды прошли хорошо, но не были ни лёгкими, ни быстрыми. Приведённая в бессознательное состояние благодетельным маком, Великая Царская Супруга некоторое время лежала без сил после того, как старая Иена и другие женщины осторожно перенесли её на чистую постель и оставили отдохнуть. Уже упала темнота, и в углу комнаты мерцал светильник. Через некоторое время царица шевельнулась, повернула голову на костяном изголовье и разлепила отяжелевшие веки.

   — Иена, — позвала она.

   — Я здесь, моя госпожа.

Иена, сидевшая над маленькой золотой колыбелью, торопливо подошла и улыбнулась царице. Хатшепсут улыбнулась в ответ, и её глаза распахнулись шире.

   — Дай мне поглядеть на моего сына, — прошептала она.

   — Моя Шесу, это дочка, самая красивая девочка из всех, которых мне довелось видеть, не считая, конечно, вас, когда вы были... Моя госпожа! В чём дело?

   — Иена, дай мне поглядеть на сына! — раздался хриплый неестественный голос.

   — Ложитесь на место, моя дорогая! Младенец — крохотная дочка, разве вам не понятно? Прекрасная, как день... Она ваша копия. Вы ведь никогда не видели себя ребёнком, но видели маленького Тота. Эта крошка очень похожа на Тота... Госпожа, во имя Амона, что вас взволновало? О, Хатор, помоги нам! Баба! Нивейр! Быстро сюда, царице плохо! Достаньте там полотно, кто-нибудь, принесите вина и воды! Шесу, скажите, что вас беспокоит? Вы не хотите говорить со мной?

С ложа не раздалось ни звука. Три прислужницы суетились вокруг царицы, обтирая её губкой, предлагая вино, делая бестолковые движения.

   — Она не в обмороке, — прошептала одна из служанок. — Её глаза открыты.

   — Принесите младенца, это успокоит её. Дайте ей его подержать. — Иена, переваливаясь, пересекла комнату, подхватила на руки крошечную голую царевну и сунула её в руки Хатшепсут. Это действительно произвело воздействие. Царица отскочила, будто ей в кровать сунули змею.

   — Уберите её, — прошептала она.

   — Но ведь это ваше собственное дитя, наша дорогая маленькая царевна.

   — Уберите её, я сказала! — вскричала Хатшепсут. — Я не хочу её видеть, вы можете это понять? Ни сейчас, ни когда-либо!

Иена схватила младенца и прижала к груди, оберегая от бешено метавшихся рук матери. Заслоняя младенца своим широким кряжистым телом, она положила его в колыбель. Ребёнок начал хныкать, а затем заплакал тонким, но громким голосом.

— Бедная деточка, бедная деточка, — шептала Иена. Она сердито подозвала двух служанок, остолбенело взиравших на разыгравшуюся сцену. — Идите сюда, дуры! Берите с двух сторон колыбель и несите в мою комнату. Сразу же найдите кормилицу, спросите в доме рабов. Быстрее заберите дитя отсюда, царица всё ещё не в себе, к утру всё наладится.

Когда дверь закрылась за плачущей новорождённой царевной, Иена тревожно посмотрела на ложе. Оттуда не доносилось ни звука, но Хатшепсут не спала. Она лежала и смотрела прямо перед собой широко открытыми глазами. Её лицо было спокойным, но жёстким.

Ничто не наладилось ни утром, ни на следующий день, ни через день. Один за другим придворные, по традиции собранные фараоном, проходили мимо колыбели, чтобы поднести дары и отдать дань уважения новому представителю царствующей династии. Их встречала одна встревоженная Иена. Старшая царевна, Нефер, сопровождаемая старым Яхмосом, бросила безразличный взгляд на младенца и вышла, нетерпеливо требуя своего котёнка. Царевич Тот вошёл на цыпочках вместе с безразличной Ахби, долго смотрел в колыбель и вышел с лицом, настолько исполненным благоговения и нежности, что Иена обняла его и благодарно зарыдала.

Царица-мать Аахмес не появлялась и не возражала против странного поведения своей дочери. Расстроенная вконец тем, что с её мнением не считались, она прекратила возражать против чего-либо вообще, но больше не выходила из Покоев Царицы. Безмятежно и красиво, как и всё, что она делала, Аахмес спокойно повернулась спиной к действительности, которая стала ей чужой.

Всё это время Хатшепсут лежала на своём ложе, молчаливая и неестественно спокойная, без малейшего недовольства и жалоб терпеливо перенося боль в переполненных молоком грудях и категорически запрещая приносить маленькую царевну в комнату. Она отказалась видеть фараона, и тот наконец перестал настаивать на этом. Ей сказали, что он дал девочке имя Мериет-Ра Хатшепсут, Возлюбленная-Солнца, Первейшая-из-Благородных-Дам; что младенец живёт в комнате Иены, что нашли кормилицу и что дитя прекрасно себя чувствует. Она не проявила никакого интереса ни к одному из этих сообщений. Казалось, царица непрерывно и спокойно думала и чего-то ждала.

Когда она смогла вставать и передвигаться по комнате, то начала каждое утро осведомляться о здоровье фараона.

   — С ним всё в порядке, — отвечали ей. — Лихорадка куда-то ушла, и его Ка радуется.

Она кивала, переводила разговор на другую тему, но на следующее утро всё повторялось.

Однажды утром, через двенадцать дней после рождения Мериет-Ра, ей сказали:

   — Лихорадка вернулась к нему.

Несколько мгновений она сидела и молча глядела на свои сжатые руки. Затем резко поднялась.

   — Я желаю говорить с ним. Оденьте меня и уберите волосы.

   — Но, моя госпожа, — возразила Иена, — разве вы не слышали меня? Он болен сегодня. Лучше бы вам подождать до...

   — Я же сказала, что желаю говорить с ним! Достаньте мои одежды.

Через несколько минут она в одиночестве вошла в комнату фараона и закрыла за собой дверь.

 

ГЛАВА 8

Где-то вдалеке слышались невнятные речи, постепенно становившиеся громче и яснее:

— ...Воздадим хвалу Амону Могущественному, Царю богов, подобному восходящему солнцу и заходящему солнцу...

Ненни почувствовал, что его душа возвращается из непроглядно тёмного пространства, подобная катящемуся сверкающему колесу с двумя спицами, и ощутил знакомый лёгкий шок и головокружение, когда она воссоединилась с телом. Затем он моргнул, открыл глаза, хотя и спросил себя, а были ли они действительно закрыты, почуял заполнявший помещение густой тяжёлый аромат и увидел перед собой какое-то огромное призрачное видение, отбрасывавшее неясные блики сквозь колеблющиеся завесы испарений. Он разглядывал его, терпеливо ожидая возврата понимания, и когда его зрение наконец прояснилось, рассмотрел белые клубы дыма, поднимавшиеся меж передних ног огромного золотого быка, чьи могучие плечи и голова мерцали, возвышаясь над ним. В тот же миг он вспомнил, почему гудели голоса, вызвавшие его обратно, и почему звякали систры в этом огромном пространстве, окружённом стенами, изукрашенными резной костью.

Он находился в Святая Святых, совершая еженедельное жертвоприношение.

Быстро и незаметно он изучил своё состояние. Ощутив тяжесть, давящую на ступни, он понял, что стоит; руки, скрещённые на груди, что-то держали. Осторожно погладив пальцем увесистое гладкое сооружение, он с большой долей уверенности опознал отделанную золотом и эмалью рукоятку цепа. В другой руке, следовательно, был скипетр. Всё шло как положено, с обеих сторон от него двигались жрецы, дымил горящий ладан. Никто не заметил, что душа фараона отсутствовала. Долго ли это продолжалось? — спросил он себя. Это было очень занимательно: он всегда сознавал, как Ка возвращается в тело, но никогда — как оно его покидает.

Он услышал подле себя шелест накрахмаленных одежд и хриплое дыхание Хапусенеба, а вслед за этим ощутил прикосновение чего-то маслянистого к тыльным сторонам рук. Верховный жрец двинулся обратно; Ненни повернулся, двигаясь легко и естественно, и прошёл по яшмовому полу к двери. Она распахнулась, и фараон вышел, услышав позади себя тихий шорох завес: жрец закрывал нишу, в которой пребывал Золотой Бык.

Пока Ненни шёл через три неестественно огромных и более светлых, чем обычно, вестибюля к высокому Молитвенном залу, в котором вздымался лес кедровых колонн, открытия продолжали потрясать его. Всё казалось необычайно ярким; будто впервые он обонял пронизывающесладкий аромат лотоса, обнаруживал детали резьбы на колоннах, прежде не виденные цветные узоры на ковре. При этом он ощущал такую ясность мысли, что мог воспринимать эти ощущения даже в то время, когда стоял, отстранённый от своего существа, и мог сопоставить явь с только что произошедшим странным расставанием сознания с телом.

«Должно быть, — подумал он, задержавшись в Молитвенном зале, — Ка и вправду самостоятельный дух, независимый от тела и способный по собственной воле оставлять его. Наверно, по ночам Ка покидают всех, улетают, когда люди спят. А моё собственное Ка любит свободу сильнее, чем у большинства людей, или я связан с ним не так крепко, поэтому оно не ждёт, пока я засну, чтобы оставить моё тело».

Он взглянул на перепутанные узловатые льняные шнурки, крепившие к его запястью золотой амулет-анкх, — они должны были привязать к телу его рвущееся на волю Ка. Очевидно, от амулета не было никакой пользы, он всегда так считал. Или этим утром Ка удалось проскользнуть где-нибудь ещё? А вдруг оно могло проходить через ноздри или другие части тела, а колдуны, которые с такой торжественностью запутывали эти шнурки, об этом не знали.

Ненни понял, что Верховный жрец обращается к нему, и перевёл внимание на исполнение формальностей расставания. Покончив с ними, он вышел из храма во внутренний двор, где ожидали носилки, и отметил красоту освещённых утренним светом каменных плит и чистые тёмно-синие тени, всё ещё прятавшиеся в углах под стенами. Через час двор заполнится пылью, жарой, обжигающим светом жёлтого солнца и скрипучими голосами разносчиков, торгующих лотосами, домашней птицей для жертвоприношений, маслом и освящённым хлебом. Но пока что здесь не было никого, кроме молчаливой стайки носильщиков и храмовых служителей, двигавшихся кольцом в трёх шагах от фараона — на расстоянии круга почёта. В круге был разрыв с западной стороны, куда падала длинная утренняя тень Ненни. Служители, шедшие с запада, с тревогой глядели под ноги и тщательно старались держаться от неё подальше.

Поскольку внезапно возникшее осознание круга и тени усиливало уже давно возникшее у Ненни раздражение от затянувшегося неприятного общения с людьми, он держался сурово, напряжённо и шёл своей обычной усталой походкой.

«Нет, я не стану думать об этом, — приказал он себе. — Почему я не могу просто принимать это как данность, почему я должен постоянно чувствовать двусмысленную символичность этого явления?»

Это не имеет никакого значения, решил он и выкинул мысли о круге из головы.

Он быстро уселся в носилки, надеясь сохранить в уме простую видимую красоту утра, и пытался не думать ни о чём вообще, пока его проносили сквозь гигантский пилон в освежённые рассветом улицы Фив. Первые солнечные лучи озарили западные утёсы на противоположном берегу реки; воздух был ясен и чист, пальмы тихонько шелестели. Улицы были почти так же пусты, как и двор храма, но порой на глаза Ненни попадались крестьяне, спешившие к рынкам с полными корзинами на головах. Тут и там распахивались Двери, из каких-то закоулков появлялись женщины; было видно, как город оживает после ночного сна.

«В каких тёмных безднах странствовали их Ка этой ночью? — размышлял Ненни, позабыв, что твёрдо решил ни о чём не думать. — Каким образом им удаётся так легко и в то же время строго и непреклонно призывать их обратно в момент пробуждения, и почему моё Ка постоянно задерживается в каких-то других местах? Почему я не только ничего не знаю о том, где оно странствует или пребывает, но даже не помню своих снов?»

Он нахмурил брови, пытаясь извлечь хоть что-нибудь из той тьмы, в которой Пребывал, когда ощутил возвращение своей души. Безуспешно. Лишь ощущение чего-то вращающегося, видение колеса со сверкающими спицами, затем лёгкое головокружение и чувство возвращения к нормальному состоянию. После этого к нему постепенно пришло чувство времени и пространства, а затем и телесные ощущения. Могло ли это нечто, напоминающее колесо, быть Ка, если люди в течение тысячи лет изображали его в виде человека, своего неясного подобия? Или человека в нём усмотрели из-за бешеного мелькания подобия спиц и очертания обода, а всё это на самом деле было одной лишь скоростью движения? Что в таком случае было его сущностью, что же сверкало?

Нет, всё это мерцание — ерунда, игра его собственного воображения. Таким он видел таинственный процесс возвращения сознания, который происходил у него медленнее, чем у других людей, и поэтому он мог ощущать его. Другие, должно быть, воспринимали это совершенно по-другому; возможно, не воспринимали вообще. У них с возвращением Ка просто-напросто открывались глаза... Да, но при этом они пребывали во сне или обмороке; а его глаза могли оставаться открытыми, он мог двигаться, говорить и вести себя, судя по всему, вполне естественным образом. (Наверное, так оно и было. Разве он не стоял спокойно в Святая Святых, правильно держа то, что нужно было держать, и глядя в нужную сторону? Жрецы ничего не заметили.) Очевидно, он мог совершать все действия бодрствующего человека вообще в отсутствие Ка. Интересно, при опьянении бывает именно так? Да, похоже, но не совсем.

А при безумии?

«Ерунда, — быстро сказал он себе. — Это всё лихорадка, это из-за неё я не похож на других людей... Только лихорадка, слишком много размышлений и то, что я — фараон...»

Мысль о круге потревожила кровоточащую рану в его душе. Он вздрогнул и с тревогой попытался вновь почувствовать красоту утра, снова принялся разглядывать качающуюся под ветром пальму, каменного овна близ дороги, кровлю, окрашенную восходящим солнцем в розовый цвет. Но его глаза не видели всего этого — мысли отгородили фараона от окружающего, и хотя он мог отметить про себя, даже несмотря на всё сильнее охватывавшую тревогу, то, что видит крышу и что она розовая от солнца, он всё время думал не о крыше, а о своих глазах и гадал, что же могло закрывать от них действительность.

Было ли это его Ка? Ка, как считают, можно увидеть человеческими глазами — это маленькая и прямая человеческая фигурка в зрачке. Вспомнить, например, маленькие амулеты Глаз Гора, которые выглядели именно так — распахнутое черно-белое эмалевое око с широким веком, красиво изгибающимся до соприкосновения с бровью, а внутри зрачка твёрдо и спокойно стоит крошечная непостижимая фигурка. Непостижимая, подобно лику Амона. «Должны ли все явления быть непостижимыми?» — с неожиданным отчаянием подумал Ненни.

«Спокойно, спокойно, — твердил он про себя. — Ну-ка посмотрим на тот флагшток, сверкающий на солнце... Что же там сверкало? Было ли это собственно Ка в его сущности? Нет, ведь Ка не имеет никакой сущности, не так, как дерево, металл или камень. Тем не менее оно реально существует, возможно, столь же реально, как любая из окружающих вещей; раз оно может явно присутствовать и точно так же явно отсутствовать — что, несомненно, правда, — оно смотрит на людей, выглядывая из человеческих глаз. Нет, возможно, в форме маленького человеческого образа, если вглядеться с очень близкого расстояния...»

Носилки наклонились, и мимо быстро промелькнули тюки кож и глиняные стены склада, резко вернув его к действительности. Всё вокруг пахло Нилом. Волны плескались о царскую барку с особым утренним резким звуком. Ненни выкарабкался из носилок, ощущая слабость и онемение в ногах, и медленно прошёл к тенистому навесу, что возвышался посреди судна. Носильщики и корабельщики по обеим сторонам сгибались в поклонах в трёх шагах от него, а капитан ожидал стоя, прижав правую руку к левому плечу. Ненни в раздумье остановился перед ним. Голова капитана была опущена — весьма досадно, ведь всегда бывает так трудно что-нибудь выяснить.

Так же нагнув голову, Ненни в упор пристально взглянул в глаза капитану; но хотя он напряг зрение так, чтобы видеть только зрачок, только чёрное пространство внутри круга зрачка, он не смог разглядеть в нём стоящего маленького человечка. Всё равно людские Ка выглядывают из их глаз — весёлых, мрачных, уверенных, боязливых, пристыженных... и порой непроницаемых. Однако чтобы их разглядеть, нужно рассмотреть не только зрачок, но и весь глаз, возможно, и всё лицо, потому что рот тоже очень много выражает, даже без всяких слов. Он должен лишь отвердеть в очертаниях, или слегка искривиться, или дёрнуться и задрожать, как вот этот...

Увидев всё лицо капитана, Ненни испытал шок. Этот человек был испуган, изумлён до отчаяния. О боги Египта, это неудивительно, подумал Ненни. Вот он стоит здесь, ни в чём не виновный, насколько это возможно для человека, и вдруг перед ним останавливается фараон, наклоняется и зачем-то разглядывает его лицо.

— Всё в порядке, я не причиню тебе никакого вреда. Ты хорошо делаешь своё дело, даже прекрасно, превосходно, я просто...

Бесполезно. Да и чем можно было воздать за эти ужасные мгновения рассматривания, когда все они стремились остаться незамеченными? Он лишь усугубил положение. Оборвав речь на полуслове, Ненни повернулся и вошёл под навес, а круг почёта бесшумно расположился вокруг, каждый человек в трёх шагах от навеса, внимательно следя за тенью, если она вдруг ляжет на палубу.

Ненни почувствовал, что у него закружилась голова, и все вопросы, о которых он запретил себе думать, полезли в сознание. Почему они должны вот так отторгать его от себя, от мира, лежащего за этим кругом, от самой жизни? А они его отторгали? Предположим, что они, наоборот, принимали его. Иногда казалось, что круг включает его в себя, безмолвно, но непреклонно давит на него; передвигаются не люди, а сама пустота подползает ближе, расширяясь в его, а не в их сторону, просачивается, незаметно отгрызая кусок за куском от его жизненного пространства, словно намеревается в конце концов поглотить его надоевшую персону и оставить только себя самое: ритуальный круг пустоты. Разве не будут счастливы эти миллионы египтян, создавшие вокруг него этот круг, если круг окажется пустым? Они могли бы поместить туда какое-нибудь изображение, например, корону или кобру, всё равно. Они отчаянно препятствовали его стремлению быть человеком. Им не нужен человек — они сами люди. «Тебе не пристало, — говорят они. — Ты бог, ты фараон. Оставайся в своём круге, к которому принадлежишь, где мы можем держать тебя в клетке; защити нас, как подобает божеству, но не беспокой нас, не гляди в наши лица, не веди себя подобно человеку. Ты не человек, ты не живёшь на самом деле, ты просто одно из наших верований. Держись подальше, за три шага от наших жизней, в своём круге пустоты. Мы скажем тебе, когда ты нам потребуешься, и тогда, оставаясь в своём круге, ты будешь делать жесты, которым мы тебя обучили, и выполнять положенные тебе действия. После этого успокойся, держись от нас подальше и будь непроницаемым, как положено богу, пока снова не потребуешься нам...»

Отторгали его или включали, это было всё равно. Так или иначе, они разрушили его одиночеством, они соорудили вокруг него пузырь, куда более крепкий и непроницаемый, чем могла когда-либо создать его лихорадка. Они ввели его в клетку его собственных мыслей и оставили сходить с ума или умирать. А он не мог умереть. Он совершил множество попыток. Возможно, боги ещё не пресытились игрой с ним. Не могло быть сомнений, боги были демонами, а не вымышленными существами, как он предполагал раньше. Да, такими они и должны быть. Собравшиеся в круг демоны по очереди толкали и дёргали его, разражаясь хохотом при взгляде на крошечную корчащуюся фигурку в клетке из Ничто...

Нет, нет, ни у одного из них не было каких-то особых намерений. Если боги сидят на корточках в кругу и пинают его, то скорее всего они делают это не задумываясь, как маленькие мальчишки пинают жабу, нисколько не думая ни о том, чтобы причинить ей вред, ни о том, чтобы не повредить.

   — Великий, не сядете ли вы в носилки, чтобы сойти с барки?

Как же долго, во имя Амона, ошвартованное судно качалось у причала, носилки стояли перед навесом, расстроенный капитан в тревоге ожидал, пока фараон пошевелится, даст какой-нибудь знак, что он собирается сделать ещё что-нибудь, а не сидеть здесь весь день, глядя перед собой?

Ненни встал, крепко сжав губы, испытывая недоброе предчувствие из-за сделанного им открытия. Казалось, будто его голову прямо над бровями сковали металлическим обручем. Его Ка опять уходило? Нет, ведь он не чувствовал его возвращения, да и сейчас оно было с ним: он видел носилки и чувствовал, как сам идёт к ним, и знал, что под его ногами доски палубы.

Всё же он уловил на лицах людей то самое странное выражение, с которым они поглядывали друг на друга, — хорошо знакомое ему выражение, из которого он мог понять, что опять сделал что-то не так. Было ли его Ка с ним или нет в ту минуту, когда он садился в носилки? Возможно, через некоторое время он почувствует, как оно, сверкая, катится обратно, а потом уже не вспомнит ни носилки, ни капитана, ни склады... Если так, то когда же оно отлетело? Нет, оно, без сомнения, оставалось с телом.

   — Кровь Расчленённого! — прошептал Ненни.

Эта зыбкая неопределённость так мучила его! Незнание, неспособность предопределить...

Всё было так же, как в то, другое утро (было ли это утро, пробудился ли он ото сна, или это было какое-то другое время, и он всего-навсего очнулся от забытья, от приступа лихорадки?), в то ужасное утро, которое он не мог припомнить, когда она вошла, красивая, со свежерасчёсанными волосами, её талия вновь была стройна, правда, ещё не так, как прежде, ведь роды прошли совсем недавно и младенец был ещё совсем крохотный. Её груди всё ещё были налиты молоком, а он встревоженно осознал, что его постель пропитана потом, простыни смяты и в комнате пахнет болезнью. Может быть, поэтому он не слушал, не мог вспомнить...

Металлический обруч крепче стягивал лоб Ненни, руки сильнее сжимали ручки носилок, но это не помогало ему. Он прятался от этого сколько мог, а теперь ему снова предстоит барахтаться в трясине памяти о том утре и пытаться вспомнить.

Она присела к его ложу. Он видел это ясно, так же, как её сверкающие волосы и набухшие соски. Она говорила. Её голос был ровным и спокойным. Хоть он и не помнил её лица, но голос помнил. Но, во имя бога, не мог вспомнить, что этот голос говорил.

Только одну фразу: «Так, как поступил бы мой господин отец». Эта фраза успокоила его. Она проникла через туман лихорадки и неловкость от того, что он плохо видел её и не знал точно, что она говорила, — и на эту фразу он ответил: «Да». Вот что он помнил.

Он не помнил, когда она оставила его. Лихорадка надолго схватила его: на часы, а вернее, на долгие дни. Он никогда не знал этого и всегда стеснялся спросить — ведь это показало бы, что его Ка отсутствовало, а он не знал об этом. Затем однажды он очнулся, когда его Ка, сверкая, прикатилось обратно.

Он стоял в маленькой комнатке, в которой прежде не бывал, рядом с ним была старая Иена, а он склонялся над колыбелью, в которой лежала его крошечная дочь. Он ясно видел её, она была красивая, играла пальчиками ног; при её виде Ненни охватила радость. Он выпрямился, улыбнулся Иене, которая выглядела старше и утомлённее, чем он привык её видеть, и сразу ушёл в сад, примыкавший к Большому двору, торопясь увидеть Тота, поскольку он мог ясно видеть его, разговаривать с ним и слушать его, а такие моменты были редки и драгоценны.

Тота не было в саду. Там был старый Яхмос, внимательно наблюдавший за маленькой Нефер, но Тота нигде не было видно. Он направился было к Яхмосу, чтобы спросить, где Тот, но внезапно остановился.

И с того момента, уже целых два месяца — шестьдесят мучительных дней — он не мог решиться спросить, где Тот.

Он пытался. Очень тонко и аккуратно он упомянул Тота в присутствии Нехси, Футайи, нескольких слуг; они только посмотрели на него с тем странным выражением, которого он боялся, и ему пришлось быстро сменить тему. Позднее он попробовал снова найти Яхмоса, но Яхмос исчез. Воспитателем царевны Нефер теперь был Сенмут, раб Амона Наконец он заставил себя произнести имя Тота при Хатшепсут, стараясь управлять голосом и следить за тем, чтобы руки не тряслись. Она же прятала от него глаза.

— Ненни, ты знаешь, где Тот, — сказала она. — Ведь это ты приказал.

Ненни в изнеможении откинулся на подушки своих носилок. Он снова попытался восстановить в памяти последние события, и теперь мог на несколько дней загнать это в дальние закоулки души.

Носилки наконец прибыли в Большой двор. Ненни медленно выбрался из них, постоял какое-то время в немедленно образовавшемся вокруг него кольце, пытаясь разглядеть зелёную пальму, растущую около больших колонн у входа во дворец. Это было красивое дерево, склонявшееся, как женщина над ребёнком.

Он видел его глазами, но не воспринимал как реальное, дерево ускользало из его сознания. Войдя во дворец, фараон остановился в широком переднем зале.

— Оставьте меня, — велел он кругу.

Люди рассыпались по сторонам.

Он никогда прежде не пробовал так делать. В конце концов, он был фараоном. Его никто не мог обязать выносить круг и его двусмысленность. Он мог одним лишь своим словом рассеять его и освободиться.

Ненни посмотрел на пустой зал и колонны вокруг себя. Он был всё так же одинок. Круг всего-навсего расширился, его пустота была такой же пустой, такой же агрессивной, такой же разрушительной.

Почти наугад он побрёл по коридору в огромный Тронный зал, в пустоте которого гулко отдавались его шаги. Он думал о Хатшепсут. Она тоже должна была чувствовать это, она тоже царственная и неприкосновенная, у неё не было никого, кроме него, — и несмотря на все их разногласия, на расстояние, отделявшее их друг от друга, она могла проникать через его круг, а он — через её. Они были связаны между собой независимо от того, какие им приходилось испытывать трудности, связаны неразрывной божественной связью...

У его шагов появились цель и направление. Южный сад. Возможно, она там. Или в вестибюле Зала приёмов, слушает утренний отчёт Нехси. Его болезнь обрушила не неё множество трудностей, он сознавал это — всё невыносимое однообразие и одиночество управления, — и только Нехси с министрами и раб Амона могли что-то посоветовать и помочь пройти через все лабиринты. Раб Амона.

«У меня нет никаких причин ненавидеть этого человека, — сказал себе Ненни. — Он прекрасный жрец; если он кажется слишком заметным, то лишь по контрасту с прежним; тот, конечно, был заметен вдвое меньше, чем должен был, и сместили его совершенно обоснованно. Так говорит Нехси. А Нехси, который всегда с полным знанием дела выполняет собственные обязанности, является в этих делах куда лучшим судьёй, чем я, который ничего не делает... Нет, этот Сенмут не грабитель, не хищник. Это моё собственное беспричинное мнение, основанное всего лишь на каких-то внешних признаках его натуры, которые могут быть вполне случайны. Вспомнить, например, старого сторожа из наших детских лет, того, что охранял садовые ворота, когда мы спали, — настоящий жестокий людоед, а он был добрейшим из людей. И витой был старый шрам, который рассекал его рот. Он точно так же не мог ничего с этим поделать, как и я со своими скачущими мыслями... С руками Сенмута тоже всё в порядке. Да, они большие, жилистые, сильные. Почему бы нет? Нет никакого основания испытывать к ним отвращение, будто они несут какую-то угрозу. Кому угроза, от кого? Это бессмыслица. Лучше сказать — это зависть. Разве я не _завидую всем здоровым людям из-за их силы, я с моими бессильными клешнями, пригодными только для пустых жестов...»

Ненни поглядел на свои руки, остановился, поднял их и внимательно рассмотрел. Не сделали ли они тем утром жеста, в котором был смысл?

« Что я сказал ей тем утром ? Что приказал ?»

Руки начали трястись. Он опустил их, прижал ладони к бёдрам и через мгновение торопливо вышел из Тронного зала под сверкающее утреннее солнце, чувствуя, как обруч всё туже стягивает лоб. Могла она быть в Южном саду, или ещё слишком рано? Он не мог думать о том, который час. Не важно, всё равно он найдёт её. Будет лучше, если она окажется рядом с ним.

Ненни достиг прямоугольного портала входа в Южный сад, но дальше не пошёл. Хатшепсут была там, стояла над сверкающими водами пруда, солнце ярко светилось в её волосах, а на лице было такое выражение, которого ему ещё не довелось видеть. Около неё стоял раб Амона и подносил её запястье к своим губам.

Обруч затягивалась всё туже, сокрушив наконец все впечатления, все эмоции.

Действительно, она мягко высвободила кисть из руки Сенмута. Но она не вызвала стражу, не запретила ему приближаться к ней, даже не отодвинулась. Наоборот, она рассмеялась и что-то сказала, судя по тону, не предназначенное для посторонних ушей. Так же как выражение её лица не предназначалось для посторонних глаз. И он стоял там, этот Сенмут, с его улыбкой, резкими чертами лица, страшными руками, и смотрел на неё.

«Я фараон, — подумал Ненни. — Я могу вызвать стражу. Я могу уничтожить его улыбку, его руки, его тело и жизнь. Стоит только приказать».

Он не сделал ничего. Он молча стоял под аркой, надеясь, что они не видят его, как будто он невидим. И к нему пришло знание, которого он не мог перенести. Конечно, он был невидим. Он хотел умереть, но не понимал, что уже был мёртв в умах окружающих, и, возможно, уже несколько месяцев. Теперь фараон мог чувствовать свою невидимость, окружавшую его подобно занавеске, пока он наблюдал за этими двоими в саду, и спрашивал себя, что же делать с Тотом, совершенно точно зная, что нужно сделать со всем на свете.

«Она не была одинокой — нет, никогда. Какой же это оказалось ошибкой! С ней был Сенмут. Она не чувствовала неощутимого разъедающего давления круга; она никогда не была одинока, и одиночество не могло притянуть её ко мне. Я могу уничтожить Сенмута, — снова подумал он. - И что это даст?» Невидимый жест невесомой руки. Все жесты, которые он совершал за свою жизнь, были невидимыми — даже тот единственный, которого он так боялся. Его руки наконец перестали быть незнакомыми, они никогда не отклонялись от предписанной окружающими торжественной и бессмысленной жестикуляции.

Ненни стоял несколько секунд в раздумье, чувствуя, что круг стремительно и уверенно поглощает и проглатывает его, как будто только и ждал этого момента и он наконец пришёл. Он видел теперь из своей светлой пустоты, что в саду уже образовался другой круг; возможно, он всё время был там. Но в этом одном круге было двое. Двое.

Возможно, это было наилучшее решение. Он никогда не хотел управлять Египтом или быть богом. Он хотел только получить какой-то ответ, какое-то, пусть неполное, подтверждение, намёк на значение этого странного ритуала — жизни. Было очень плохо, что он хотел этого, это просто никуда не годилось, потому что получить его не мог ни один человек. Ритуал был совершенно бессмысленным.

Ненни отвернулся, сжав руками голову, которую пронзил резкий приступ острой боли. Боли он тоже не придал значения, и та постепенно утихла. Не оглядываясь на сад, он вернулся во дворец, прошёл по длинным коридорам и нашёл свои собственные покои.

Теперь без мучений, поскольку уже прошёл через них, он задавался вопросом: что они сделали с его сыном?

 

ГЛАВА 9

Из-за ослиных ушей Тот видел бескрайние просторы серой холмистой земли, раскинувшейся, как волны неподвижного песчаного моря. Далеко-далеко слева, словно на краю мира, виднелось какое-то пятнышко, которое должно было быть пальмовой рощей. Он смотрел на него всё утро, всякий раз, когда волнистые барханы не заслоняли его — не потому, что направлялся туда, а потому, что, кроме пятна, в этом беспредметном мире больше не на чем было остановить взгляд.

Когда он смотрел туда, то пытался вообразить, будто идёт под теми пальмами и что это место совсем не похоже на всё окружающее, что оно зелёное, как Египет, что там чёрная прохладная грязь и Нил. Через мгновение пятнышко скрывалось за серым раскалённым горбом бархана, видение тоже исчезало, и он вновь оказывался здесь, на мерно покачивающейся спине ослика, в его ушах негромко раздавалось «динь-динь-динь» маленького колокольчика, пыль забивала глаза и ноздри, клубилась вокруг; рядом с ним и позади него сквозь пыль смутно виднелись контуры других ослов и их сгорбившихся безмолвных наездников. И тогда он уже не мог отчётливо видеть Египет, не мог перенестись туда.

Домой.

«Яхмос!» — попытался позвать Тот.

   — Яхмос, — выдохнул он уже вслух.

Перед ним возникло лицо в слезах, но это было неправдой. Яхмос не плакал, он улыбался, когда корабль в тот день отходил от причала, но Тоту показалось, что за этой улыбкой действительно были слёзы. И теперь он не мог представить себе лицо Яхмоса ясным — только в слезах.

   — Яхмос, — произнёс он громче.

Ближайший всадник повернул голову, и в разрезе капюшона, закрывавшего его лицо, на Тота посмотрела пара безразлично-любопытных чёрных глаз. Мальчик съёжился и отвернулся, пожалев, что заговорил вслух. Он уже знал, что человек не причинил бы ему вреда. Он глянул бы на него и отвёл глаза. Его голова и лицо были спрятаны за красной повязкой, а около глаза виднелся небольшой шрам. Из-под повязки развевалась большая курчавая борода, больше и курчавее, чем у всех остальных. Тот уже почти привык к бородам, хотя каждый вечер, когда люди снимали с лиц повязки, он всякий раз ненадолго пугался.

Человек привстал в стременах и произнёс какие-то быстрые шипящие слова, в которых угадывался вопрос. Тот съёжился ещё сильнее и мотнул головой, желая только одного — чтобы он снова отвернулся. Глаза ещё несколько мгновений изучали его, быстро оглядели седло, седельные сумки, уздечку, ноги ослика и отвернулись.

Напряжение в душе Тота постепенно ослабло и сменилось странным разочарованием. Он не хотел от этих людей ничего, лишь бы они отворачивались от него. Но когда они так поступали, мальчик становился ещё более одиноким, чем прежде.

Он посмотрел налево, пытаясь найти крошечное пятнышко, которое могло бы быть пальмовой рощицей, но увидел только высокие барханы, покрытые рябью. Пятнышко спряталось за ними; теперь он должен ждать, когда это маленькое зелёное воспоминание о Египте возникнет вновь.

Первые отличия появились давным-давно, когда он ещё был на корабле, а вокруг него вздымались настоящие волны, высокие и страшные после спокойного Нила, и всё было не похоже, настолько не похоже на то, что он когда-либо знал, и бороды повсюду, и мать, вопившая и сетовавшая в своём гамаке, отталкивавшая его, когда он в испуге стоял около неё на коленях и хотел уткнуться лицом в её плечо, — всё тогда было странно и страшно, но он помнил Египет. Тогда он помнил его постоянно. Он мог закрыть глаза, чтобы не видеть бушующую воду, бороды и испуганное лицо матери, и сразу же перед ним возникали спокойные зелёные поля, чёрный ил, и садик с прудом, и Яхмос, и Нефер, и госпожа Шесу, такие реальные и близкие, что всё его существо от сладости этого видения и тоски пронзила невыносимая боль.

Он не знал, когда потерял способность вспоминать. Возможно, ночью на корабле, когда Ахби, как всегда молчаливая и бесстрастная, разбудила его, спавшего в болтающемся гамаке, взяла его руку в свою большую розовую ладонь и, держа в другой руке факел, повела по качающейся мокрой палубе туда, где лежала его мать, завёрнутая в кусок паруса, уже не кричащая, а неподвижная, белая и неузнаваемая. Люди взглянули на него, потом на Ахби. Она кивнула, и люди накрыли парусом незнакомое белое лицо, подняли свёрток и опустили его за борт. Что это была его мать, он понял лишь утром, когда обнаружил вместо неё качающийся взад-вперёд пустой гамак.

А может быть, это произошло позже, когда они пришвартовались в незнакомой стране, в городе, заполненном непривычно одетыми смуглыми бородатыми людьми со странными жирными телами; и Ахби минутку подержала его за руку, а в следующую минуту ушла, исчезла в людной улице и навсегда пропала из его жизни.

Тот вздыхал и пытался поудобнее устроиться на ослике, вновь разыскивая взглядом кучку пальм и вновь не находя её. Он думал, куда ушла Ахби, как она могла покинуть его. Но эти мысли уже нечасто посещали его. Ахби осталась очень далеко, а он даже не мог вспомнить охватившего его ужаса, мучительных попыток объясниться с окружающими или страшного ощущения одиночества, когда понял, что никто вокруг не понимает его слов. Он знал, что плакал, когда его впервые запихивали в шатёр, и что был напуган возвышающимися вокруг него полотняными стенками, что тогда он боялся всего. Он не помнил почти ничего, он задыхался от рыданий, но в конце концов успокоился, потому что ему не оставалось ничего другого. Он смог успокоиться, думая о госпоже Шесу, которая, конечно, пошлёт кого-нибудь, чтобы найти его, когда узнает, что его привезли к гиксосам. Он был уверен, что это гиксосы. Яхмос рассказывал ему, что гиксосы носили бороды.

На корабле его мать, рыдавшая в гамаке, часто кричала, что это дело рук госпожи Шесу, но ведь это была неправда. Госпожа Шесу даже не знала об этом, её не было на причале, когда они покидали Фивы. Там был только Яхмос, державший под мышкой маленький кораблик Тота, тщательно завёрнутый в холст.

Тот резко выпрямился, быстро наклонился в седле и ощупал неровную поверхность правой седельной сумки — да, лодка была там, целая и невредимая. Сердце забилось быстрее, и он уселся в прежнюю позу.

— Яхмос, — прошептал он, но очень тихо, так, чтобы человек в красном капюшоне не услышал его.

Любимое лицо не появилось. Он попробует ещё раз сегодня вечером, он будет прижимать кораблик к себе в темноте шатра, ощупывая пальцами маленькие вёсла и резные лица крошечных людей. Иногда ему очень хорошо удавалось вспоминать по ночам. После того, как заканчивалась суматоха остановки, разгрузки, установки шатров и приготовления чёрного мяса, после того, как над лагерем распространялся запах еды и экскрементов, после ночной мучительной тоски от того, что его не понимают, и боязни, что поймут, вслушиваясь в молчаливом одиночестве в звук незнакомого языка, после того, как всё это наконец стихало и он мог улечься один в темноте со своим корабликом, ему часто удавалось отчётливо видеть Яхмоса и слышать его скрипучий голос, говоривший: «Я здесь».

На самом деле его здесь не было. Здесь не было никого, и Тот всегда, всегда знал это.

Мальчик с тоской воздел глаза к солнцу. Яхмос как-то раз сказал ему, что если бы он смог вглядеться в солнце достаточно пристально, то увидел бы своего дедушку, который прежде был фараоном, а теперь стал Осирисом и ездит по небу в барке Ра. Управлял ли Ра баркой Солнца здесь так же, как и в Египте? Или здесь был какой-то другой бог? Ведь это был не Египет. Он не знал, какая это была земля, но это не был Египет. Он ощущал это всей своей одинокой, тоскующей по дому душой. На его глаза навернулись слёзы от яркого жестокого слепящего солнца, и их пришлось вытереть. Возможно, там, наверху, вовсе не было Ра. В стране, где люди носили бороды и не было Нила, должны были быть другие боги. Там, наверху, не было его дедушки. Там не было никого, кроме странного палящего бога, которого он не знал.

Слёзы обожгли глаза Тота, и сильный спазм перехватил горло. Он почувствовал, как уголки его рта поползли вниз, и не смог справиться с этим, не смог преодолеть разраставшуюся в нём, охватывающую всё его существо пустоту.

   — Яхмос! — зарыдал он. — Яхмос...

Человек в красном капюшоне быстро обернулся, посмотрел на него, что-то сказал, но Тот не понял.

   — Куда мы едем? — крикнул Тот человеку. Он знал, что это бесполезно, человек не поймёт его, но он снова выкрикнул сквозь рыдания эти слова, отчаянно пытаясь выразить свой вопрос ещё глазами. Куда мы едем?

Всадник коротко взглянул на него безразлично-любопытными чёрными глазами, затем оглядел седло, седельные сумки, уздечку и ноги ослика. Не обнаружив непорядка, он опять взглянул на Тота и отвернулся.

Тот тоже отвернулся, решительно подавив рыдания, потому что плакать было бесполезно, совершенно бесполезно. Он опять высматривал пальмовую рощицу и опять не находил. Может быть, они были уже слишком далеко, и он никогда больше её не увидит. Но он всё же продолжал искать её там, слева, среди барханов, а в сердце снова и снова отдавался всё тот же единственный, непрестанный, назойливый вопрос: «Куда мы едем? Ну скажите, пожалуйста, скажите, куда мы едем?»

Ослик брёл вперёд, мерно покачивая головой, его колокольчик позвякивал, пыль клубилась вокруг него и вокруг остальных ослов с их молчаливыми закутанными седоками. Караван медленно тащился вверх и вниз по склонам барханов — по старинной дороге в Вавилон.