ГЛАВА 1

Аму, владыка неба, подобно огромной крышке, высоким тёмным куполом изгибался над блюдечком земли, окружённым горами. Звёзды медленно двигались по прозрачному своду своими замысловатыми путями; для некоторых наблюдателей в Вавилоне каждая из них была полна значения. Для непосвящённых звёзды были всего-навсего роем драгоценных пчёл, летающих пред лицом ночи; но для бару они были пальцами бога, неторопливо записывающего ответы на все вопросы.

В их призрачном свете, на обширной равнине раскинулся спящий Вавилон — плоский протяжённый город, в сердце которого, громоздя ярус на ярус, вздымалась тяжёлая семиярусная башня. Подобно рукотворной горе, возвышалась она над изрезанной каналами землёй. Её было видно отовсюду.

Вокруг башни теснилось море угловатых крыш, над которыми тут и там виднелись купы пальм; с запада их обрамляла широкая серо-стальная полоса Евфрата, реки, которая была то другом людей, то их врагом — непредсказуемая, задумчивая и непостижимая, как её создатель Энки, владыка земли и воды. Несколько красивых прямых улиц, пересекающихся между собой под острыми углами, разделяли город на обособленные, хорошо разбитые кварталы, в которых не побрезговали бы жить даже боги. Но там жили смертные; постепенно эти кварталы переходили в беспорядочный лабиринт кривых запутанных уютных закоулков, заполненных домами, лавками и людьми, которые боролись за крошку тепла для своих одиноких сердец, и настолько узких, что женщины, сидящие за шитьём или мелющие зерно на плоских крышах, могли переговариваться друг с другом. И теперь, когда звёзды освещали безлюдные улочки и пустые крыши, дома, казалось, теснились в долгой неясной ночи, прижимаясь, буквально вдавливаясь один в другой, и в конце концов упирались в высокую стену, ограждавшую храм.

Стена опоясывала центр города между рекой и широкой Дорогой Процессий. Здесь, за несокрушимыми стенами, которые были отгорожены от докучливого человечества прилегающими валами, безмятежно раскинулся просторный округ, где служили богам. В южном внутреннем дворе, который занимал добрую треть ограждённого пространства, одиноко стоял Эсагила, храм Мардука. На севере от него находились кладовые и службы — похожие друг на друга невысокие здания со ступенчатыми крышами, выстроившиеся вокруг огромного внутреннего двора. В дальнем его конце возвышался зиккурат, храм-гора, который в Вавилоне именовался Этеменанки, краеугольный камень неба и земли. Гигантское скопление тьмы уходящей ночи, эта колоссальная пирамида возносила к небу свои ступени. Рядом с ней и люди, и стены казались одинаково крошечными. Достаточно было только оторвать взгляд от земли в любой точке Вавилона или окрестных равнин, чтобы увидеть Этеменанки и убедиться, что есть на свете единственная вещь, которая пребудет вовеки среди опасностей, неизвестности и непрерывных перемен, происходящих на земле.

Без сомнения, эта вечная вещь была в некотором роде истинным символом священного ужаса. Этеменанки в обычные дни была Краеугольным камнем неба и земли, но на двенадцать главных дней года, дней весеннего месяца Нисанну, когда проходил Акиту, праздник наступления нового года, она становилась горой Нижнего мира, а её дверь — воротами, ведущими к смерти. Эго туда, в комнату, упрятанную в толщу кирпича, ужасная богиня Тиамат, являвшая собой Хаос, ежегодно заточала бога Мардука. Страшно и больно было знать, что могущественный владыка Мардук становился лиллу, «ослабшим», что он, схваченный и связанный, находится в недрах тёмной горы и пыль забивает его ноздри и невидящие глаза, но достаточно было посмотреть на пустые поля, пыльные бури, голодный скот, лишённый пастбищ, чтобы убедиться в этом. И достаточно было увидеть, как лишённую возницы колесницу Мардука в первый день Нисанну влекут к Дому Акиту, загородному праздничному строению, чтобы понять, что владыка Вавилона вновь исчез.

Чтобы освободить его, нужно было совершить множество всяких опасных дел — каждый год одних и тех же, ведь если они уже однажды помогли, то могут помочь ещё и ещё раз. Некто, именуемый Чародеем, сообщал новости сестре Мардука, богине Белтис, и она, ошеломлённая, брела к Этеменанки с воплями: «О, мой брат! О, мой брат!», за ней в неистовстве устремлялись люди, вопрошавшие: «Где же он заключён?» Царь, подобно Мардуку, лишался своей короны и скипетра, дважды ударял себя по лицу и признавался в своих грехах, обеспокоенные боги собирались вместе, и Набу, сын Мардука, спешил в храм; в это время на улицах была суматоха. В конце концов Белтис находила брата в страшной темнице в Этеменанки — и Набу выпускал его, чтобы он опять мог бороться с силами Хаоса и побеждать их, как и в начале мира.

Затем, пока в Доме Акиту продолжались праздники и собравшиеся боги праздновали и решали будущие судьбы всего живого на наступающий год, назначение Этеменанки вновь изменялось. Она становилась символом надежды, как прежде была символом страха, за её ужасными дверями от яруса к ярусу стремились вверх длинные лестничные марши, пересекавшие её грани и становившиеся почти что невидимыми вблизи вершины. Там, высоко над землёй и всеми смертными существами, стояло золотое святилище, гигуну, в котором было большое богатое ложе, золотой стол и ничего больше. Каждый год в одну из ночей — в последнюю ночь праздника Акиту — женщина, избранная из всех других самим богом, с песнями поднималась по колеблющимся лестницам к ложу Мардука; ни один другой человек никогда не бывал там. И именно туда, люди знали это, к ней приходил бог, подобный ревущему урагану, и обнимал её чёрными руками; там совершался священный брак, и оплодотворяющие силы бога вновь просыпались. Затем проливался сладостный весенний дождь, и в Вавилон возвращались растения. Такова была ночь славы Этеменанки.

Но нынешняя ночь была самой обычной. В эту ночь никакая процессия не поднималась по наклонной лестнице, на высоком ветреном плече Этеменанки не было никого, кроме одинокого старика, который наблюдал за звёздами, стоя в темноте на шестом ярусе. Он был высок, худ и одет в длинную мантию. Хрупкие руки опирались на балюстраду; он стоял совершенно неподвижно, голова была поднята вверх, редкая белая борода развевалась на ветру.

Его глаза устали; он уже много часов был на своём посту, ночь почти закончилась. Палец что-то медленно писал, потом он должен будет прочитать записанное, а тем, что он прочтёт, будет руководствоваться царь и огромный город, который называют Вратами Бога. Тихонько разговаривая сам с собой и слегка кивая, будто что-то услышав, он смотрел в небо, пока звёзды не начали постепенно блекнуть и исчезать одна за другой, а небесный купол не стал сначала бесцветным, а потом и прозрачным. Когда наконец он моргнул своими уставшими от звёзд глазами, с усилием согнул голову и начал растирать шею, контуры башни и балюстрады уже можно было рассмотреть в сером предрассветном полумраке.

Откуда-то из-за стен, из города, донёсся петушиный крик. Как будто по сигналу далеко внизу из двери в основании башни показалась крошечная фигурка писца, который нёс светящую оранжевым лампу, влажную глиняную табличку и стило — заострённую тростинку, и начала карабкаться по лестнице вдоль фасада башни к своему господину. Звездочёт начал медленно спускаться.

Они встретились на втором ярусе. Писец, устремившись вперёд, уселся на одной из скамеек, стоявших на площадке для отдыха, тут и там размещённых на протяжении длинного пути к вершине башни, поставил около себя лампу и взял на изготовку стило. Прислонившись к балюстраде, бару начал диктовать свой отчёт:

— «Моему господину царю от его слуги Беласи. Приветствую моего господина царя. Пусть Набу и Мардук благословят моего господина царя. В ответ на то, что царь написал: «В небесах что-то происходит, разве ты не видишь?», я говорю: «Что же я мог не увидеть или не сообщить царю? Кому, считает царь, грозит несчастье? Я не знаю ни о чём подобном. Пусть царь возрадуется. Все признаки хороши. А что касается того затмения солнца, о котором говорил царь...»

Писец царапал на своей глиняной табличке. Когда отчёт был закончен, он собрал принадлежности и с почтительным поклоном направился по длинной наклонной лестнице вниз.

Звездочёт вздохнул, наклонился и оперся на балюстраду, ожидая появления над Вавилоном сверкающего Шамаша, владыки Солнца, и задаваясь вопросом, кто же стоял за этими внезапными беспочвенными волнениями царя. «Что-то происходит, разве ты не видишь?» Нет, он не видит, потому что видеть нечего. Раз царь не говорил точнее, значит, он даже не знал, чего опасается.

Это было естественно.

Бару знал это. Тревога, беспокойство, отчаяние — таково было настроение, преобладавшее в мыслях царя. В Египте, как приходилось слышать звездочёту, царь был богом, советовался с другими богами, пользовался их поддержкой и был допущен ко всем их тайным планам. Было бы удивительно, с сомнением подумал старик, если бы это оказалось правдой. В Вавилоне царь был всего лишь жалким несчастным смертным, подобным остальным людям, и отличался от них только тем, что должен был нести непосильное для смертных бремя. Неудивительно, что его мучили беспричинные опасения...

В последнее время царя терзало невероятное множество подобных опасений, и бару не мог развеять их. Кто-то вкладывал эти мысли в его голову, и царь каждый раз верил, посылал панические сообщения придворному звездочёту и в ответ получал только правду — что всё учтено и знаки благоприятны. Сколько времени пройдёт, прежде чем он перестанет верить правдивым донесениям и в гневе прогонит своего звездочёта? Ровно столько, сколько потребуется для того, чтобы произошла хоть небольшая неприятность, которую бару не сможет предсказать.

По телу старика пробежала дрожь, как будто холодные пальцы притронулись к его шее. Мелкие неприятности случались всё время, непредсказанные и непредсказуемые. Ни один человек не смог бы прочесть каждое намерение богов, хоть бы все глаза проглядел, рассматривая звёзды. Боги делали то, что хотели; люди, будь они звездочёты или цари, могли только пытаться разгадывать их загадки. «А что, если я ошибся?» — думал бару.

Те, кого царь изгонял, приговаривались к смерти без погребения; а тени непогребённых обречены навсегда скитаться без отдыха, терзая всё живое. Но разве станет царь, а тем более боги, думать об этом? Почему кто-то должен беспокоиться о жалком призраке старика, который все свои годы пытался прожить в послушании и избежать такого исхода?

Плечи звездочёта ссутулились; он вздохнул, тяжело опершись на балюстраду. Человек мог бороться, если хотел, но каков же его удел? Не небеса, которые принадлежат богам. Земля с её наводнениями, бедствиями, роящимися демонами и одинаково предающими смертными и богами — таков жребий человека, пока он живёт. А когда умирает — стенания во мраке подземного мира под охраной демонов болезни и мора, одежда из перьев, для еды — пыль, для питья — грязь. В конце жизни и звездочёта, и царя ждёт одно и то же мрачное крушение.

«...Дни простого человека сосчитаны, что бы он ни сделал, он — всего лишь ветер...»

Звездочёт медленно кивнул, когда на ум пришли знакомые слова. Так давным-давно говорил великий герой Гильгамеш... и каждый смертный приходил к таким же мыслям, находил их в своём сердце прежде, чем расстаться с жизнью, будь он царевич или раб.

Старик выпрямился. Стоя на втором ярусе Этеменанки, он видел, как далеко внизу к алтарю перед основанием башни сползаются фигурки. Жрец, подгоняемый какими-то нетерпеливыми обеспокоенными смертными, торопился совершить жертвоприношение, чтобы прочесть предзнаменования по печени животного. Звездочёт видел овцу, вырывавшуюся из рук прислужников. Всем своим сердцем он желал предсказателю хороших предзнаменований, которые позволят получить хотя бы короткую передышку в том отчаянии, которое было их общим уделом.

Бросив короткий взгляд на одинокую планету, всё ещё висевшую в розовом небе, он продолжил долгий спуск к земле.

Внизу, во дворе, жрец ставил перед алтарём жаровню, тревожно поглядывая на разгорающийся восток. Торопливым жестом он указывал, чтобы позади жаровни поставили стол, на него — четыре фляги сезамового вина, три дюжины лепёшек и два блюда, одно из которых было заполнено маслом и мёдом, а другое солью. Около него стоял дергавшийся от волнения жертвователь; его глаза тоже были устремлены на небо, пылающее рассветным огнём, где в любой миг мог появиться владыка Шамаш. Прислужники быстро положили в жаровню несколько поленьев, укрепили рядом факел и отступили назад. Наступил краткий миг, когда все смотрели на восток.

Над горизонтом появилось солнце.

Взмахнув рукой, жрец посыпал жаровню солью и схватился за дрожащего жертвователя.

   — Позволь твоему слуге в этот утренний час принести жертву твоему высочайшему величеству! — выкрикнул он высоким ясным голосом.

Брыкающуюся и блеющую овцу подтащили к алтарю; нож вонзился, овца дёрнулась один раз и замерла. Жертвователь-торговец упал на колени; он не решался обращаться к богу, но беззвучно бормотал обещания осыпать храм дарами, если предзнаменования окажутся благоприятными. Жрец и его прислужники в молчании разделывали овцу, залах крови заполнил окружающий воздух.

Сочащуюся кровью тушу унесли к храмовым кухням, оставив на алтаре только печень. Жрец скрупулёзно изучал её, иногда сравнивая с глиняной моделью, разделённой на пятьдесят надписанных частей. Наконец он обернулся к торговцу.

   — Знаки в общем благоприятны, — заявил он, презрительно глядя на дрожащего человека. — Но всё же ты сделал нечто, вызвавшее неудовольствие бога. Я вижу, что в твоём доме ещё до полнолуния случится смерть.

Вытирая залитые кровью руки полотном, он повернулся и направился вглубь двора. Остолбеневший было торговец вскрикнул и бросился за ним, пытаясь схватить его за руку.

   — Смерть? Чья смерть? Ведь не моей маленькой дочери? В последнее время она болела, это верно, но теперь ей лучше, моя жена поклялась мне, что ей лучше.

Жрец высвободился, быстро пошёл к основанию башни и скрылся в одной из многочисленных часовен. Торговец остановился, уставившись вслед; лицо мужчины перекосилось от горя. Внезапное прикосновение к плечу заставило его резко обернуться. За его спиной стоял второй жрец, по одежде можно было узнать абкаллу, читающего волю богов по каплям масла на воде.

   — Успокой своё сердце, — негромко сказал он. — Быть может, умрёт только раб. Кто бог твоих предков и твоего очага?

   — Божественная госпожа Гула, абкаллу, — прошептал торговец.

   — А, та, которая перевязывает раны, нанесённые богами. Это улучшает положение. Иди домой, принеси ей жертву, вызови писца, чтобы написать письмо, на которое она, конечно, обратит внимание, хотя и не услышит твой голос. Когда сделаешь это, придёшь ко мне сюда. Ты должен будешь принести пять сиклей для царя, один для визиря и один для меня. Тогда я налью масло на воду и благодаря известным мне таинствам сразу скажу тебе, выживет ли твоё дитя.

Опять вздрогнув, на сей раз от возникшей надежды, торговец поспешно удалился через двор. «Пять сиклей для царя, один для визиря, один для абкаллу. Пять сиклей для царя, один для визиря...»

Он вышел из-за храмовых стен в Вавилон, уже пришедший в движение под яркими ранними лучами Шамаша, который позже обрушит на него жестокий яркий палящий свет. Рабы, шедшие к реке, несли на головах огромные кувшины для воды, крестьяне вели на рынок нагруженных провизией ослов, писцы собирались перед воротами храма, поджидая толпу желающих написать какие-нибудь документы, засвидетельствовать соглашения, скрепить печатью сделки, утвердить межи, разрешить ссоры. Пока торговец углублялся в одну из извилистых улочек, пекари и продавцы сластей высыпали из других, крича о своём ароматном товаре. Цирюльники занимали свои обычные посты в тени домов, на крыши выбрались женщины со спицами и клубками шерсти, громко приветствуя друг друга, из тысячи труб в сияющее небо поднимался дым утренних трапез.

Мальчик лет одиннадцати вышел из красной двери дома Ибхи-Адада, гончара, жившего на улице Золотых Пчёл, и направился в школу. Он был невысок для своею возраста, но коренаст, крепко сложен, с грудью, которая в будущем должна была стать мощной. На сильном, но в то же время задумчивом лице выделялись большой изогнутый нос и нерешительный рот; любой вавилонянин обратил бы внимание на ею уши: их величина твёрдо указывала, что ум их обладателя куда сильнее обычного. На нём была короткая, ярко вышитая туника, оставлявшая открытыми бронзовые от здоровья руки и ноги; из-под чёрных как сажа волос, схваченных ремешком надо лбом и падавших на плечи, смотрели тёмные глаза, продолговатые, как у египтянина.

Он повернул на широкую Дорогу Энлиля и большими упругими шагами пошёл в сторону огромного зиккурата, иногда останавливаясь, чтобы подобрать комок сухой глины, выбитый из дорожного покрытия, и швырнуть его в дверную притолоку или в пальму. У мальчика был прекрасный глазомер, что, казалось, удовлетворяло, но не удивляло его. Пройдя немного по улице, он остановился перед дверью, швырнул ещё один ком, сбив побелку на краю окна и заставив собаку разразиться из-за стены неистовым лаем, и крикнул:

   — Калба!

Никакого ответа, только новый приступ яростного лая. Мальчик пошёл дальше, искоса поглядывая на солнце, сначала беззаботно, а затем с задумчивостью, отражавшейся на его лице, какое-то старое воспоминание промелькнуло в его странных для вавилонянина глазах.

Мгновением позже дверь позади распахнулась.

   — Эй, Тот! Я иду! — На улицу выскочил мальчик того же возраста, но вдвое толще первого. В руке он держал половину краюхи хлеба, намазанной мёдом, местонахождение второй половины выдавала раздутая щека.

   — Давай быстрее! Мы опаздываем. Старик Собачья Морда встретит нас палкой, если мы не поспешим!

   — Человек должен есть, — пропыхтел спешивший следом Калба. — Да и разве можно спешить ещё сильнее, чем сейчас?

   — Нет, но мы всё же попробуем. Спорим на подзатыльник, что я раньше тебя дотронусь вон до той арки?!

   — Идёт!

Оба мальчика понеслись по улице, которая, несмотря на ширину, уже начала переполняться народом, двигавшимся к центру города. Калба влетел в проход под аркой на мгновение позже, услышал смех Тота, стойко перенёс подзатыльник и тут же вызвал победителя на соревнования в прыжках в длину. На сей раз длина ног оказалась важнее толщины. Теперь уже Тот, заработав увесистую оплеуху, завопил от деланного огорчения и предложил ещё один забег. Получив немедленное согласие, он рванулся через толпу, преследуемый по пятам Калбой. Слишком быстро огибая угол, он толкнул под локоть хирурга, вырезавшего клеймо на правой руке раба. Раб застонал, хирург взревел в гневе. Когда Тот обернулся, чтобы попросить извинения, Калба обогнал его. Спустя миг он был уже далеко, оставив хирурга, бормотавшего проклятия, и хозяина раба, богатого винодела, который держался за живот от смеха, глядя вслед двоим мальчишкам, которые бегут, прыгают, дерутся, перебрасываются друг с другом насмешками через головы мрачного народа — и скрываются из вида на своём весёлом пути к Этеменанки.

   — Проклятые мальчишки, — проворчал хирург, доставая бинт. — Они испортили мою работу.

   — Хорошее настроение — это главное, — миролюбиво сказал винодел. — Ну ладно... А ты, — повернулся он к рабу, — иди в мой дом и захвати с собой эти свёртки. Сколько я тебе должен, хирург?

   — Двадцать сиклей серебра.

   — Грабитель! — взвизгнул винодел. — Ради ушей Мардука, ты что, считаешь меня сумасшедшим?

   — Тогда пятнадцать, — пожав плечами, сказал хирург. — Хотя я граблю сам себя этой ценой, тогда как для такого богача, как ваша честь, эти деньги всё равно что волосок из густой бороды.

   — А как, по твоему мнению, я смог разбогатеть? — уже более спокойным голосом парировал винодел. При этом он гордо усмехнулся и запустил пальцы в бороду. — Ведь не потому, что соглашался с грабительскими ценами. Я дам тебе пять, и дело с концом.

Серебро было отвешено — причём хирург положил при этом палец на весы, — и винодел пошёл прочь. Женщина в одежде с жёлтой каймой — хари, священная проститутка низшего ранга — вышла из двери на противоположной стороне улицы и подошла к нему. Когда винодел остановился, она осторожно провела ладонью по его руке, дотронулась до бороды и, задрав непокрытую голову, что-то прошептала ему в ухо. Он засмеялся и жестом велел следовать за ним.

Хирург фыркнул; старый уличный певец, сидевший рядом под аркой, ударил в маленький медный барабан и высоким пронзительным голосом одарил окружающих мудрым песнопением:

— Побереги силы, приятель, — заметил хирург, когда пара затерялась в толпе. — Она один за другим выдерет волосы из его прекрасной бороды, а вместе с ними и его серебро. Да, таких дураков, как богачи, ещё поискать...

Он подышал на лезвия, стёр кровь раба со своих острых скальпелей и устроился поудобнее, ожидая следующего клиента.

Утро медленно двигалось к полудню. Сияющий Шамаш всё выше поднимался над людной улицей, заливая её своими жгучими лучами.

 

ГЛАВА 2

В школе писцов, уютно устроившейся в тени Этеменанки, совсем рядом со стеной храма, Тот, закусив язык, наклонился над своей работой; его пальцы крепко держали тростниковое слило.

Врывавшийся снаружи лёгкий горячий ветерок овевал стены внутреннего двора и качал засыхающие ветви пальм, осенявших неверной тенью угол двора. Смесь привычных звуков и ароматов указывала на го, что там находилась школа, где на глиняных скамьях сидела, согнувшись над влажными глиняными табличками, добрая дюжина беспокойных мальчишек. Запахи пыли, сохнущих на солнце рыбьих внутренностей, воды из заросшего канала и земли смешались в сонной жаре полуденного Вавилона. Ничто не могло отвлечь углублённого в работу Тота.

Он писал: «Внимай речам матери твоей, как речам бога». В его сознании возник образ Нанаи, его приёмной матери, зазвучал её насмешливый голос. Когда он написал: «Чти старшего брата твоего. Не гневи сердца старшей сестры твоей», Нанаи сменило высокомерное лицо брата Эгиби, затем появилась сонно моргающая замужняя сестра Или-имди; оба смотрели на него свысока и грозили пальцем. Он состроил им озабоченную гримасу и продолжил свои труды. Эти призывы к повиновению были совсем не новы для него; он так часто слышал их от каждого члена усыновившей его семьи, что мог, не переводя дыхания, отбарабанить с дюжину однообразных фраз. Но запись на табличку была достаточно новой задачей, требовавшей всего его внимания, и поэтому он покусывал кончик языка в надежде, что это поможет лучше справиться с делом.

Завершив третью фразу, он со вздохом выпрямился и потряс сжимавшей стало рукой, сравнивая мелкие клиновидные значки на поверхности глиняной таблички с образцом, который написал на её обороте учитель. Написанное его рукой выглядело несколько неопрятно, но на этот раз он всё сделал правильно... Нет, вот тут, в слове «брат», он немножко соврал в маленьком клинышке последнего слога. Осторожно счистив ошибку кончиком стала, он начал было исправлять слово, но вдруг остановился и, нахмурившись, посмотрел на острие тростинки. Сняв с широкого ремня нож, он тщательно заострил конец стала и снова попробовал его на глине. Да, заметно лучше! Теперь клинья стали ясными и точными, почти такими же, как пропись писца Инацила. Вдохновлённый успехом, Тот опять склонился над табличкой.

«Рабочие без старшего — что воды без надсмотрщика канала... Посему довлеет тебе быть послушным поучающему и следовать его воле».

На табличку легла тень, и, подняв глаза, он увидел склонившегося над ним писца Инацила.

   — Очень хорошо, — одобрительно кивнул учитель, и Тот зарделся от удовольствия. — Ты очень тесно насажал клинья здесь, — длинный указательный палец коснулся глины, — и неправильно написал значок для «говорить» — в нём три наклонных клинышка, а не два... но в общем очень хорошо. Когда ты станешь постарше, я скажу, что ты готов изучать историю о Гильгамеше, но она трудная.

   — Я большой, господин, — выпалил Тот. — Мне уже одиннадцать.

   — Одиннадцать? — Инацил удивлённо вздёрнул брови и взглянул на Тота. — На вид тебе не больше девяти.

Удовольствие оказалось испорченным; Тот сделал постное лицо. Он отлично знал, как отвечать на такие замечания, но, к сожалению, нельзя было ткнуть учителя носом в пыль, как он поступал со школьными товарищами. Очевидно, писец почувствовал, что наступил мальчику на больную мозоль, и быстро продолжил:

   — Не важно, мы, так или иначе, можем завтра попробовать заняться Гильгамешем. Можно быть ростом с Этеменанки, а ума не иметь вовсе. К тому же хвои уши говорят в твою пользу. Напомни мне твоё имя, мальчик. Тот? Дот?

   — Тот, — привычно ответил мальчик. Учитель не мог запомнить имени ни одного из своих учеников, как бы часто ему ни напоминали.

   — Ах да. Ты сын гончара Ибхи-Адада, не так ли?

   — Да, господин. — Как обычно, Тот счёл нужным добавить: — Его приёмный сын, — и, как обычно, удивился, почему он единственный во всём Вавилоне должен стыдиться того, что не знал ни отца, ни матери.

Брови Инацила снова взлетели.

   — Приёмный? И всё-таки ты учишься на писца, а не на гончара?

   — Меня взяли не в ученики, господин, — не без гордости объяснил Тот, ожидавший этого вопроса.

«Хоть это, по крайней мере, у меня есть», — подумал он, когда писец кивнул и пошёл дальше, оставив его наедине с работой. Усыновление было распространено в Вавилоне; чаще всего детей брали для того, чтобы они в дальнейшем помогали отчиму в торговле. Тот был пасынком совершенно иного сорта, как ему ясно дала понять его мачеха Нанаи. Давным-давно, когда караванщики привели его к дому гончара, они дали в придачу к нему изрядное количество серебра для того, чтобы его включили в число наследников, словно законного сына Ибхи-Адада.

   — Тебя мне послал мудрый владыка Эа, — частенько говорил ему гончар, и Тот готов был с этим согласиться: настолько всё хорошо складывалось, как кусочки головоломки. До его появления Ибхи-Адад безвылазно сидел в долгах. В отчаянии он написал послание своей покровительнице — богине Нисабе, умоляя её пойти к великому богу Мардуку, чтобы тот ради её просьбы пошёл к своему ещё более великому отцу — Эа Удалённому и Мудрому. И смотрите, всего через пять дней пришли караванщики с Тотом и серебром, которого хватило, чтобы оплатить все долги Ибхи-Адада. Наверно, так богиня Нисаба ответила на его мольбу о помощи.

   — Отсюда видно, — говаривал гончар Тоту, — насколько мудр человек, который всегда преданно и верно служит своему богу — ведь когда случается беда, у него оказывается защитник.

Тот хорошо понимал, что это правда. Ещё он понимал, что сам по себе был не чем иным, как средством, с помощью которого проявилось великое милосердие Эа. Никак иначе нельзя было объяснить всё происшедшее, особенно серебро. Тот знал, что у него никогда не было столько серебра, однако когда люди предложили Ибхи-Ададу его усыновить, они преподнесли серебро как принадлежащее ему. Очевидно, серебро было сутью плана Эа. Вне всякого сомнения, он склонился с небес и выхватил его из-под носа ошарашенной стражи какой-нибудь сокровищницы, другим движением выхватил Тота из-под носа у тех полузабытых любимых фигур из другой жизни — Яхмоса, госпожи Шесу — и послал в долгое путешествие через пустыню. Немногочисленные обрывки воспоминаний, которые сохранились у Тота о том путешествии, были спутанными и отрывочными, словно части кошмара, но иногда благодаря случайному звуку или запаху они внезапно возвращались к нему. Когда в Вавилон входил караван, «динь-динь-динь» колокольчика, висевшего на шее у осла, заставляло всё внутри холодеть и гнало его куда-нибудь подальше от этого безобидного звука. Оно казалось ему самым одиноким звуком в мире, это негромкое позвякивание, оно заполняло его сознание эхом старого безответного вопроса: «Куда мы едем? Ну скажите, пожалуйста, куда мы едем?» Ладно, теперь он знал, куда ехал — сюда, в Город Бога на берегах Евфрата, велением Эа Мудрого, чтобы Ибхи-Адад мог расплатиться с долгами. Похищение ребёнка из Египта и серебра из сокровищницы, ужасное путешествие — всё это было содеяно ради скромного гончара из Вавилона.

Тот жевал кончик стила, а его глаза туманились от мыслей. Он не мог понять одного — почему всё это было сделано для Ибхи-Адада. Почему счастье Ибхи-Адада было настолько важнее, чем счастье похищенного ребёнка или неведомых родителей, потерявших его. Конечно, его египетские отец и мать должны были сильно убиваться из-за него. Он даже теперь горевал о них, хотя совершенно не помнил, какими они были. Сначала, после приезда в Вавилон, ему по-детски казалось, что его настоящий отец был царём, что он некогда играл в саду прекрасного дворца и ел на золотых блюдах. Он был полон подобных воспоминаний. Как же быстро и грубо насмешки, которыми его осыпали со всех сторон, заставили его освободиться от них! Теперь, конечно, он понимал, насколько это было смешно, но сначала он сам в это искренне верил, и насмешки ранили его как острые ножи. Прошли месяцы, и когда он достаточно овладел странным шипением и бормотанием вавилонского языка, Нанаи, чей звонкий смех поначалу присоединялся ко всем остальным, мягко разъяснила ему его заблуждение.

   — Вполне естественно, что тебе казалось нечто в этом роде, — со слабой доброй улыбкой сказала она. — Для счастливого ребёнка отец — всегда царь, мать — царица и даже лачуга — дворец. Наверняка твои родители были хорошими и добрыми людьми, уважающими закон и почитающими бога — покровителя их очага. А это не менее прекрасно, чем быть Верховным жрецом или царём.

Почему же тогда, спросил он, раз его родители были такими хорошими, такими послушными, у них отобрали маленького сына для того, чтобы в чужой земле некий незнакомец по имени Ибхи-Адад смог заплатить свои долги? Разве это справедливо?

   — А ты ожидаешь от жизни справедливости? — вновь иронически усмехнулась Нанаи. — Что добродетель будет вознаграждена? Ай, это речи не знающего жизни ребёнка! Конечно, грустно, что мы все не можем быть детьми, которые верят, что мир - это светлое место, в котором царствуют наши отцы! Когда я стану эдимму, то, помня об этом разговоре, постараюсь не слишком часто являться тебе, мой Тот!

Засмеявшись громче обычного, она быстро ушла в свою комнату, оставив удручённого Тота наедине с угрызениями совести. Он считал себя виноватым в том, что неуклюже напомнил о её несчастьях. Жизнь была безжалостна к Нанаи, ещё безжалостней будет смерть, но она не была виновата в этом. Она была мудрой, доброй и хорошей женщиной, но бесплодной, поэтому когда её заберёт смерть, она наверняка окажется одной из злокозненных эдимму, обречённых вечно творить зло живущим и являться к ним днём и ночью.

У неё было лишь одно слабое утешение. Когда Нанаи вышла замуж за Ибхи-Адада, у неё была собственная рабыня по имени Ахата, которая вместо своей хозяйки родила гончару двоих детей и тем самым спасла Нанаи от позора: ведь муж имел право выгнать её, взять себе другую жену. По закону Эгиби и Или-имди считались детьми Нанаи, а не Ахаты. Но для Нанаи это было не так; Тот видел это в каждом её взгляде и жесте, слышал в слишком частом смехе и интонациях голоса. Кроме того, законное решение проблемы не могло изменить её посмертную участь, которой она боялась больше всего и потому постоянно смеялась над ней.

Тот, вздыхая, грыз тростниковое стило. Теперь, став старше, он знал, что Нанаи была лишь одной из бесчисленного множества людей, к кому жизнь была жестока и несправедлива. Взять хотя бы наводнения и смерчи, которые за один страшный час уничтожают людей, посевы, дома и даже целые города, или же бесчисленные возможности навлечь беду на себя и своих детей, по незнанию причинив неудовольствие кому-нибудь из богов. И тут человеку не поможет даже то, что всю жизнь он старательно избегал действий, могущих нарушить известные ему запреты.

Трудно, очень трудно было постигать промыслы богов. Может быть, им всё это казалось справедливым, как сказал Ибхи-Адад, но Тот не мог этого постичь, как, впрочем, и сам Ибхи-Адад. Он думал так же. Верны были слова Гильгамеша: человек — презренное существо, его дни сочтены, и что бы он ни делал, всё преходяще подобно ветру.

Негромкий смешок учителя заставил Тота вернуться к действительности. Он с огорчением понял, что прослушал, как к нему обращаются.

   — Господин, умоляю, простите меня, я не слышал...

   — Это неудивительно. — Инацил, продолжая смеяться, взмахнул длиннопалой рукой. — Ты сумел так сосредоточиться; это указывает, что ты сможешь стать хорошим писцом, мой мальчик, если, конечно, твои мысли имели отношение к уроку. О чём ты так усиленно думал?

   — Ну, о разных вещах, — под хихиканье товарищей пробормотал Тот. — О сказании Гильгамеша, которое я должен завтра переписывать...

Инацил посмотрел на множество табличек, сложенных у стены, а потом с любопытством покосился на Тота.

   — Значит, ты принял к сердцу слова героя? «Человек всё равно что ветер». Ты ещё слишком молод, чтобы понять эту трагическую мудрость; тем не менее это всё равно мудрость, и человек рано или поздно постигает её. «Ты, кто жив сегодня, умираешь, не дожив до завтра» - жестокая, но всё же истина. Ну ладно, мой юный мудрец, не доставит ли тебе удовольствия записать это на глине? Так что приготовься к диктовке.

Именно это и был приказ, который он прослушал; теперь он увидел, что остальные отложили свои таблички и ожидали команды учителя. Тот поспешно стёр свои записи с одной стороны гладкой глиняной таблички, оставляя пропись учителя тому, кто назавтра будет её переписывать, и встал вместе с другими мальчиками, чтобы положить табличку на скамью, стоявшую в самом тенистом углу маленького дворика. Мальчики складывали таблички одну на другую, прокладывая их влажным полотном — оно должно было спасти поверхность от высыхания, — а потом каждый шёл к специальному ящику за свежей глиной. Тот взял хорошую большую пригоршню и успел тщательно перемешать её, пока возвращался к своему месту.

   — Подожди меня, пойдём домой вместе, — шепнул Калба, когда они поравнялись друг с другом в проходе.

Тот кивнул, положил кусок глины на скамью и, крепко держа его левой рукой, принялся колотить по нему, пока одна сторона не стала плоской и гладкой. Затем он снова взял стило. Осталась небольшая диктовка, и с сегодняшними занятиями будет покончено.

   — Мы будем писать пословицы, — провозгласил Инацил, возвысив голос, чтобы заглушить шлепки. — Приготовьте наши тростинки, сегодня мы будем писать быстро. Первая пословица! «Ты, кто жив сегодня, умираешь, не дожив до завтра». Дальше! «Человеку довлеет всем сердцем повиноваться велению своего бога». Эй ты, на первой скамье! Ты написал «повиноваться» неправильно. Два наклонных клина, ты разве забыл? Все слышали? «Повинуйся, повиновение» — два самых важных слова в человеческом языке...

Голос учителя продолжал жужжать, как обычно, хаотически мешая диктуемые слова, указания, замечания и риторические вопросы. Через полчаса он хлопнул в ладоши, отпуская учеников, и те, построившись один за другим, торопливо пошли из глиняных классных стен к воротам, отделявшим храмовый двор от улицы. Тот прицелился было вслед за другими бросить свою глиняную лепёшку в яму, но Инацил остановил его:

   — Постой, я хочу посмотреть, что ты написал.

Выйдя из строя, Тот протянул свой комок, гладкая сторона которого была испещрена резкими клиньями вавилонского письма. Учитель внимательно прочёл записанное и кивнул:

   — Ты сказал, одиннадцать? Отлично. Завтра ты будешь переписывать сказание о Гильгамеше, мальчик. Напомни ещё раз, как тебя зовут?

Тот привычно назвался, бросив страждущий взгляд на ворота большого двора, через которые уже вырвались на свободу все его товарищи. Он надеялся, что Калба подождёт его; в животе у него урчало от голода, а у толстяка Калбы в широком кушаке всегда был припрятан кусок хлеба или финиковый пряник.

   — Ах да. Тот. Странное имя.

   — Египетское, господин.

   — Ну конечно! — Писец, вздёрнув густые брови, схватил Тота за плечо и вопросительно заглянул ему в глаза: — Значит, ты египтянин?

   — Да.

   — Клянусь ушами Мардука! Подумать только! Как ты попал сюда, мальчик? Не важно, не важно, скажи мне только одно! Ты можешь писать по-египетски?

   — Нет, не могу. — Тот запнулся, поражённый волнением учителя. — Я был маленький и не учился писать. Это было очень давно.

   — Да, конечно. — Инацил вздохнул и, сокрушённо всплеснув руками, вновь уселся на ящик с глиной. — И так всегда. Ах, если бы только Великий Владыка Мардук когда-нибудь пожелал прислать мне хотя бы одного египетского писца, пусть самого глупого, я не прошу об учёном. Сгодился бы и простой школьник, он мог научить меня писать и читать эти маленькие картинки, которыми пишут египтяне, может быть, ты знаешь эти строчки очаровательных крошечных картинок на свитках и камнях.

Эти слова внезапно пробудили в мыслях Тота яркое и отчётливое воспоминание. Он увидел освещённую солнцем колонну, которую опоясывали ряды маленьких вырезанных картинок; три из них — женщина, теленок и сокол — всегда казались сломанными посередине углом колонны. Где же эта колонна? Он точно знал, что когда-то давным-давно... там всегда стоял одетый в странную одежду человек, в руках он неподвижно держал копьё — так же, как часовые у ворот царского дворца здесь, в Вавилоне.

   — Да, я помню эти картинки, — медленно проговорил он. — Хотя помню очень мало. Я даже не уверен, что смогу теперь говорить на этом языке, это было так давно... А почему вы хотите читать эти картинки-письмена, господин?

   — Как почему? Да потому что не умею этого! — ответил Инацил, словно это была самая очевидная причина в мире. — Потому что эти картинки говорят, а я не слышу их речей. Для умеющего читать открыты все двери, а я не люблю видеть перед собой закрытые двери.

   — Да, понимаю, — негромко сказал Тот. Он решил, что очень любит учителя. Он хотел бы знать хотя бы несколько этих маленьких картинок, чтобы объяснить их Инацилу. Внезапное озарение показало ему, что делать. — Господин! — выпалил он. — Мне кажется, что я мог бы показать вам несколько этих картинок, даже коротенькую фразу.

   — Ты можешь? Тогда покажи, покажи быстрее. Ну-ка бери глину и стило!

Тот повиновался, вдруг засмущавшись, потому что не был до конца уверен, что сможет это сделать. Тростинка с треугольным остриём могла изображать только клинья; он должен был остро заточить её, чтобы изображать изящные штрихи египетских иероглифов, и когда через минуту взялся за работу, то застеснялся своей неловкости. То, что выходило из-под его рук, более или менее напоминало надпись на носу его маленькой галеры, надпись, которую он тысячу раз видел и трогал пальцами, до сих пор не понимая, что они изображали имя талеры.

   — Я думаю, я даже уверен, что эти значки означают «ка сувай», что значит «дикий бык», — сказал он.

   — Дикий бык! — восхищённо откликнулся писец. — Давай подумаем об этом! Где ты это узнал? Как смог запомнить?

   — Ну, я просто...

Инацил не слушал, он копался в ящике, набирая глину для упражнений. Тот с облегчением прервал свой ответ. Он действительно очень любил Инацила, но существовали вещи, о которых можно было говорить только с очень немногими, и маленькая галера была именно такой вещью. Только ночами, оставаясь в одиночестве за плотно закрытой дверью, он доставал её, поднимал и опускал маленькие паруса, гладил одного за другим деревянных моряков, тоскуя по Египту, которого даже не помнил. Затем опять прятал в сундучок с одеждой, где она жила среди туник и рубах, и только потом отпирал свою дверь. Мысль о том, что Эгиби мог бы как-то ночью случайно войти и увидеть её, была невыносимой. Он не подумал, показывая Инацилу слова «ка сувай», не сообразил заранее, как объяснить, откуда он их знает. Это было имя галеры «Дикий бык» — Тот никогда, никогда не сможет этого забыть, потому что эти слова назвал ему Яхмос. Яхмос был капитаном такого корабля, когда был молодым.

Писец согнулся над своим столом, весь поглощённый копированием иероглифов, его бородатое лицо было счастливым, как у ребёнка. Поняв, что Инацил совершенно забыл о нём, Тот тихонько пошёл к воротам. Он хотел вспомнить побольше о Египте, о красивом садике, который когда-то знал, о Яхмосе и госпоже Шесу, о том, кем они могли быть. Иногда он спрашивал себя, не могли ли они быть его родителями, но думал, что это не так — ведь Яхмос был очень-очень старым, а госпожа Шесу — красивой и молодой, самой красивой в мире. Он был почти уверен, что госпожа Шесу к тому же носила диадему, как царица или царевна... Ну вот, опять эта дурацкая мысль о его происхождении! Каждый раз из глубины его сознания всплывало нечто подкреплявшее её — вроде колонны со стражником, о которой он вспомнил несколько минут назад. Но разве стражники могли быть только во дворцах, разве только царицы носили короны? До чего же плохо было не помнить. Эгиби без труда вспоминал события, случавшиеся, когда ему было пять-шесть лет, и Калба, и другие. Тоту удавалось вспоминать лишь клочки из лет, предшествовавших его путешествию через пустыню по дороге в Вавилон; даже лица караванщиков затерялись в спутанных воспоминаниях о страхе и одиночестве. Словно это долгое ужасное странствие прорвало ткань его жизни, которую невозможно залатать, и это отделило его от ранних лет, пропавших, как будто и не бывших. У него была только игрушечная галера, доказывавшая, что не вся его жизнь прошла в Вавилоне.

Выйдя из внутреннего двора на залитую ослепительным светом улицу, Тот обнаружил терпеливо ожидавшего Калбу.

   — Ну, наконец-то! — воскликнул толстячок, отвалившись от стены. — Я уж думал, что ты проболтаешь со стариком Собачьей Мордой весь день.

   — Я думал, что так оно и получится, — ответил Тот и задумчиво добавил: — Знаешь, не стоит называть его Собачьей Мордой. Он не такой уж плохой. По правде говоря, мне кажется, что я его даже люблю.

   — Ладно, но имя всё равно ему подходит. Вот, бери финиковый пряник. «Напомни-ка, мальчик, как тебя зовут — Тот? Дот?» — Калба так похоже передразнил наставника, что Тот не смог удержаться от смеха. Он с благодарностью схватил пряник, который, проведя полдня у мальчика в кушаке, оказался слегка помятым, но не стал от этого хуже.

   — Спасибо, дружище. Пошли отсюда. — С ловкостью, объяснявшейся большой практикой, мальчики увернулись от запряжённой осликом тележки и направились домой вдоль высоких храмовых стен. После тени внутреннего двора солнце беспощадно палило, обрушиваясь на выгоревшие добела стены, на тучи вездесущей пыли, на яркие одежды рабов, нищих, погонщиков ослов и землекопов с каналов. Через две улицы впереди в просветы между домами ослепительно засверкал Евфрат. Впереди вздымались семь гигантских ярусов Этеменанки. Нижний был окрашен белым, следующий — алым, над ним цветовым крещендо устремлялись к небу чёрный, белый, огненный, серебряный и золотой ярусы. Тот поднял глаза к вершине, но, ослеплённый солнцем, смог бросить лишь короткий взгляд на венчавшую её золотую святыню и, как всегда, изумился тому, что люди своими руками и крошечными инструментами смогли создать такую великолепную вещь. Действительно, крыша святыни там, в вышине, упиралась в небеса — по крайней мере была так близка к ним, что боги иногда опускались и прогуливались по балконам. Только представить себе, что если бы кто-нибудь вскарабкался по всем этим лестницам и пандусам и укрылся на самой вершине, то мог бы увидеть Эа, и Энлиля, и Ана, и серебристого Сина, луну, с его детьми — Шамашем, солнцем, и Иштар, прекрасной владычицей звёзды, прогуливающихся рядом и державших между собой совет...

В дверях показалась фигура, и рука шестнадцатилетнего брата Эгиби вернула Тота к действительности.

   — Где ты шлялся столько времени? — раздражённо спросил Эгиби, вновь отталкивая Тота. — Другие ученики давно пришли.

   — Я не мог ничего поделать. Меня задержал Инацил.

   — Он задержал тебя? Почему? Ты опозорил моего отца плохой работой?

Тот сдержал крутившуюся на языке сердитую отповедь, вовремя вспомнив о необходимости уважать старшего брата.

   — Нет, — спокойно сказал он. — Писец похвалил мою работу и размер моих ушей.

Эгиби, имевший очень маленькие уши, залился румянцем.

   — Это ты так говоришь, — усмехнулся он.

   — Это правда. Я там был и всё слышал, — вставил Калба.

Эгиби надменно посмотрел на него и решил сменить тему.

   — Ну, пусть будет так. У меня для тебя поручение. — Порывшись в кушаке, он вытянул серьгу. — Вот. Моя мать послала тебя отнести это Мурашу в починку. Нужно переставить самоцвет.

«Нанаи больше моя мать, чем твоя, сын рабыни!» — сказал Тот про себя. Вслух же он пробормотал:

   — Готов спорить, она велела это сделать тебе самому.

   — А я велел тебе. У меня есть другие дела.

   — У меня тоже! Я весь день был в школе, и в моём животе пусто, как в голове новичка.

   — Ничем не могу помочь. Бери и проваливай. — Бросив безделушку так небрежно, что Тот еле-еле смог её поймать, Эгиби скрылся между домами, оставив младшего брата препираться с пустотой.

   — Братья — это бич Божий, — сочувственно заметил Калба.

Тот пожал плечами, рассматривая серьгу, которую часто видел качающейся у гладкой щеки Нанаи, и направился в пыльный торговый переулок, спускавшийся к реке. Пламенный лик Шамаша ослепительно отражался в воде. Прищурив глаза, Тот взглянул в небо, вспомнив свою прежнюю смешную мысль, что если он достаточно пристально вглядится в этот блестящий шар, то увидит там своего деда. Его дед! Во имя Эа, где он набрался такой чуши? Это было самое странное из всех странных представлений, которые он принёс с собой из Египта. Он был рад, что ни разу никому ничего не сказал об этом: люди, конечно, подумали бы, что он притязает на родство не только с царями, но и с самими богами! А на это не могли претендовать даже цари. Боги были богами; люди были только людьми, бедняги. Каждый день, каждую минуту им напоминали об этом.

   — Вон там квартал кузнецов, — показал Калба. — А Мурашу должен быть где-то поблизости.

Вновь обратившись к насущным делам, Тот огляделся. Они уже прошли рынок ткачей и вышивальщиков; сплошной ряд прилавков, завешанных великолепными вавилонскими тканями, уступил место ряду речных пристаней, за которыми располагался следующий рынок и кузницы. На ближайшей пристани мальчики остановились посмотреть на разгрузку двух каменных плит — редкости для Вавилона. Стража из двенадцати касситских солдат собралась вокруг большой повозки, чтобы обеспечить доставку дорого материала к месту назначения.

Тот с любопытством смотрел на солдат, одетых в эламские туники с длинными рукавами и разноцветные накидки, так отличающиеся от одежд столпившихся вавилонян. Касситы управляли Вавилоном двести лет, а то и больше, и во всём, кроме платья, «пришельцы» стали к этому времени большими вавилонянами, чем сами вавилоняне.

Всё равно, подумал Тот, позор стране, которой могут управлять иноземцы. Затем он задумался, почему он так уверен в этом. Может быть, ему об этом сказал Яхмос? А быть может, тот, другой человек, чей облик смутно проглядывал из прошлого, чей усталый голос иногда звучал в его ушах, а лицо не давалось памяти — тот, о котором он всегда думал как об Одиноком.

Отвернувшись от солдат и телеги, он поискал взглядом Калбу. Вскоре он заметил, что толстяк торопливо пробирается к нему через толпу зевак, возвращавшихся к своим обычным занятиям.

   — Эй, Тот! Знаешь, что мне только что сказали? Здесь вчера были египтяне.

   — Египтяне? Где?

   — Здесь, на рынке! Большая толпа, два десятка, а то и больше. Так сказал человек из того жёлтого шатра, и не торговцы, а какие-то важные, с большими воротниками, усыпанными драгоценностями, держались надменно, и солдаты с ними... всего несколько солдат, вроде стражи, и ещё люди, несущие замечательную шкатулку из дерева и слоновой кости, такую красивую... никто никогда такой не видел... и ещё какие-то штуки, завёрнутые в полотно... и множество носильщиков, каждый что-то нёс, вроде как привезли подарки царю. Там был огромный чёрный человек, шёл впереди, нёс жезл из чистого золота с золотым соколом наверху.

Тот уже отчаянно оглядывался, пытаясь хоть мельком глянуть на настоящих египтян.

   — Калба, они уже ушли? Куда они пошли, к царскому дворцу?

   — Наверняка. Он не сказал, куда они пошли или откуда приехали, только сказал, что они были здесь.

   — Давай найдём Мурашу. Возможно, он видел их.

Тот, как комар, устремился сквозь толпу, Калба пыхтел следом. Через несколько минут они ворвались в крошечную мастерскую Мурашу, с порога засыпав его вопросами.

   — Постой, постой, господин Тот, твои слова, как роящиеся пчелы, сбились в кучу... Ах, египтяне? Да, я видел их. — Мурашу отложил работу, улыбаясь следующему потоку взволнованных вопросов. — Да, я хорошо разглядел их, если это были египтяне, — продолжал он негромким низким голосом. — А я думаю, что они не могли быть никем другим, потому что они были безбородые, а их глаза были раскрашены. Их было много, человек тридцать, а может, сорок. А их драгоценности... Ай, мы здесь ничего не знаем о том, как обрабатывать драгоценные камни. Мы как младенцы, как самые тупые ученики! Ими командовал огромный негр в ожерелье из серебра и нефрита, в нём каждое колечко — шедевр и по задумке, и по работе... А ещё золотые браслеты — в виде змей, в виде плетёных канатов...

   — Куда они пошли? — нетерпеливо прервал Тот. — Где они?

   — Кто знает? — сказал Мурашу, пожимая плечами и продолжая улыбаться. — Думаю, они пошли во дворец к царю. Может быть, они и сейчас там.

   — Что им там делать? — спросил Калба.

Тот посмотрел в сторону дворца. Возможно, если он пойдёт туда и будет шататься перед воротами, то увидит их выход. Но дома его ждёт Нанаи... Он вспомнил о серьге и вынул её из кушака.

   — Моя мать хочет, чтобы ты заменил этот драгоценный камень, Мурашу. Ты можешь сделать это сейчас или...

   — Дай-ка я посмотрю. — Раб взял безделушку большой ловкой рукой и принялся невозможно долго её рассматривать.

   — Я могу вернуться за ней, — немного подумав, нетерпеливо предложил Тот. — Я очень быстро сбегаю к дворцу и ещё быстрее вернусь...

Но Мурашу уже взял свои маленькие щипцы.

   — Нет никакой надобности. Это займёт всего мгновение.

Мастер принялся за дело. Он работал спокойно, неторопливо, но быстро, не делая ни одного лишнего движения. Отказавшись от надежды посмотреть на египтян, Тот печально слонялся по мастерской.

Наткнувшись на небольшой металлический бочонок, проткнутый в длину стержнем, к одному концу которого была прикреплена ручка, связанная с педалью, он подозвал Калбу.

   — Смотри, Мурашу может подтянуть её к себе и крутить во время работы, — сказал Тот, нажав ногой на педаль и заставив бочку крутиться. Раздался шорох и дробное постукивание.

   — А что там? Что-то стучит внутри?

   — Драгоценные камни.

Тот остановил бочку, открыл маленькую дверку и извлёк горстку полудрагоценных камней, которые обычно использовал ювелир; среди них было также несколько рубинов и кораллов. Часть из них была неправильной формы, с острыми углами — такими они вышли из карьеров, но те, что уже давно лежали в бочке, обкатались и отполировались непрерывным трением друг о друга и сияли в ладони Тота, гладкие и блестящие.

   — Ох! — в восторге воскликнул Калба. — Клянусь богом моего детства, они такие красивые, что хочется их съесть!

Смех Тота прервал негромкий голос Мурашу:

   — Ну вот, можно вставлять камень. Тот, выбери мне нефрит, подходящий к тому, что стоит в другой серьге.

Тот снова сунул руку в бочку, выбрал несколько кусочков бирюзы и прищурился, пытаясь поточнее вспомнить цвет второй серьги, и в конце концов выбрал круглый голубоватый камень. Через мгновение починенная серьга уже лежала в кушаке, и два мальчика сразу же направились домой.

Тот распрощался с Калбой около его дома и стремглав бросился за угол в свой переулок. Он был ещё уже, чем улица, на которой жил Калба; дома так тесно прижимались один к другому, что их сплошные фасады, прорезанные только дверями, напоминали белое ущелье.

Восьмая дверь вела в дом Ибхи-Адада. Она была окрашена в красный цвет, как и у большинства других, чтобы уберечься от дьяволов, но на ней были ещё незаметные зелёные и синие узоры и изображение кувшина — знак профессии гончара. Тот открыл дверь, миновал полутёмную прихожую и вышел во внутренний двор, вокруг которого и располагался дом. Киаг, старый пёс Ибхи-Адада, с видимым усилием выбрался из прохладного уголка за водяным кувшином и побрёл на середину двора, чтобы встретить его; от жары мастиф высунул язык из пасти на всю длину, огромная морда сморщилась. Тот всегда считал это выражение улыбкой.

   — Ай, тебя совершенно правильно назвали Верным, старина, — сказал Тот, ласково почёсывая собаку за ухом. — Иди спи. На сегодня ты отработал своё.

   — Это ты, Тот? — послышался откуда-то с верхнего этажа голос Нанаи.

   — Да, мать. Я принёс твою серьгу, Мурашу починил её. — Тот принялся копаться в кушаке, а его глаза тем временем обежали балкон, со всех четырёх сторон опоясывавший внутренний двор. Нанаи немедленно возникла из одной из верхних комнат и облокотилась на перила.

   — Ты принёс серьгу? Но я же велела Эгиби отнести её.

   — Да, а он велел мне. — Тот достал серьгу и помахал ею. — Принести её тебе?

   — Нет, я иду вниз. Ну и мальчишка! — сердито проворчала Нанаи, быстрыми лёгкими шагами спускаясь по лестнице в углу двора. — Ты уже час тому назад должен был съесть свой хлеб и сыр. Я могу поспорить с кем угодно — твой живот уже прилип к позвоночнику!

   — Нет, я же был с Калбой, — улыбнулся Тот и, вручив серьгу, подошёл к огромному водяному кувшину, наполовину врытому в утрамбованное глиняное покрытие внутреннего двора. Позади него раздался смех Нанаи.

   — А, вот что тебя спасло! Этот Калба — он что, всегда носит с собой столько еды? Хорошо, что его пояс достаточно широк. Да, он очень хорошо починил, точь-в-точь похожа на другую. Мурашу — прекрасный мастер. Ахата! Ахата! Младший сын вернулся из школы, принеси ему хлеба... Сейчас иди, маленький, поздоровайся с отцом, а потом вернёшься сюда и поешь. Я посижу с тобой, пока ты будешь есть.

   — Сейчас пойду, но сначала я должен кое-что тебе сказать! Мы, я и Калба, слышали на рынке, что в Вавилон приехал целый отряд египтян. Мурашу сам видел их вчера, когда они проходили мимо его мастерской.

   — Египтяне! Отряд? Солдаты, ты хочешь сказать? — воскликнула Нанаи.

   — Нет, нет, матушка, с ними было только несколько солдат, наверно, стража. Это были мирные люди, а главным был гигантский чёрный человек в замечательном ожерелье...

Тот рассказывал, захлёбываясь от вновь охватившего его волнения. Когда он рассказал всё, что знал, обескураженная Нанаи застыла, поддерживая тонкой рукой локоть другой и теребя пальцем нижнюю губу. До чего же у неё красивые светло-карие глаза, подумал Тот. Как мёд, но в них всегда тень беды.

   — Ты говоришь, не солдаты? И не торговцы? Тогда что же их сюда принесло? — спросила она.

   — Никто не знает.

Довольный эффектом, который произвели его новости, гордый тем, что смог поразить ими хоть кого-то, Тот ещё раз жадно глотнул из терракотового ковша с длинной ручкой, повесил его на колышек на стенке кувшина и устремился со двора в дом. Через общую комнату с небольшим алтарём, посвящённым Нибаде, он прошёл на вторую половину дома. Здесь был только один высокий этаж, и всё было полностью посвящено ремеслу Ибхи-Адада. В одном конце располагались печи для обжига, повсюду стояли подсыхающие изделия. Посреди сидел над своим крутом Ибхи-Адад, терпеливо склонив тяжёлое задумчивое бородатое лицо с бесшабашными, но добрыми глазами над новой кружкой, которая, вращаясь на круге, принимала форму под его измазанными глиной пальцами.

   — Да сохранит Нисаба твоё здоровье, отец, — застенчиво сказал Тот. Он никак не мог избавиться от стеснения, общаясь с этим замкнутым неулыбчивым человеком.

   — И твоё, Подарок Эа, — серьёзно ответил гончар. Он поднял голову и задал Тоту обычный вопрос: — Ты старался в школе сегодня?

   — Да, отец. Инацил похвалил мою работу.

   — Это хорошо, мой мальчик. Но похвала может оказаться ловушкой демона для легкомысленного. Смотри, чтобы это не сделало тебя завтра менее прилежным.

   — Нет, отец. — Изнывая от нетерпения, Тот с трудом дождался, пока Ибхи-Адад закончит ежедневный ритуал сомнений в его школьных успехах, а затем торопливо сообщил свои новости.

Реакция Ибхи-Адада оказалась именно такой, какой он ожидал. Пока Тот говорил, густые брови над мрачными глазами отца сходились всё ближе и ближе. Наконец он встал, потёр руки одну о другую, счищая глину, и направился в общую комнату, к алтарю.

   — Иди поешь, малыш, — велел он. — А я пойду помолюсь Нибаде, чтобы быть уверенным, что эти египтяне не принесут нашему дому никакого вреда.

Оставив отца, который что-то бормотал, готовясь к молитве, Тот вернулся во двор. Нанаи принесла своё вышивание и сидела в кресле около циновки, которую постелила для него.

   — Ахата, — позвала она, — он пришёл.

Тот шлёпнулся на циновку, без разговоров ожидая, пока Ахата поставит перед ним низенький столик, на котором были сыр, лук и маленькие толстенькие лепёшки, испечённые на горячем печном своде. Тоту больше нравились большие и тонкие лепёшки, он знал, что Ахата помнит это, но промолчал. Это был всего-навсего один из способов показать, что её раздражает Тот и его присутствие в этом доме, где её дети прежде были единственными наследниками.

   — Ты что, не будешь есть, сынок? — спросила Нанаи. Он повернулся, увидев, что она смотрит на него с кривой полуулыбкой. — Тебе ведь не нравится такой хлеб, не так ли? — добавила она.

   — Нет.

Её взгляд метнулся вслед удаляющейся фигуре Ахаты, потом она пожала плечами и негромко засмеялась.

   — Поешь хоть немного. Эго лучше, чем пыль и грязь, которые тебе придётся есть и пить в другом мире — в Стране, откуда не возвращаются: — Она резко расправила худые плечи и, вернувшись к вышиванию, стала торопливо работать, как обычно, посмеиваясь. — Конечно, жизнь иногда хороша, а иногда — не очень. Куда провалился этот Эгиби? Ему уже пора собирать кувшины для завтрашней торговли. Где он тебя встретил? Пришёл в твою школу?

   — Нет, он ждал недалеко от Этеменанки... — Тот с набитым ртом рассказал ей о встрече, о том, почему он так поздно пришёл из школы, о том, как Инацил похвалил его работу, и ещё о всякой всячине, которая только сейчас пришла ему в голову, лишь бы болтать подольше и отвлечь её от вечно преследовавшего страха.

Он уже съел половину, когда в дом влетел Эгиби, полный новостей о пребывании в городе египтян.

   — Я уже всё о них рассказал, — невозмутимо сообщил Тот, наслаждаясь огорчённым выражением, появившемся на лиде сводного брата.

   — Ты уже знаешь? — воскликнул Эшби.

   — Целый час. Я слышал о них на рынке.

   — Он слышал о них! Ну и что! А я их видел.

   — Видел их? Где? Когда? — Тот, забыв о еде, вскочил на ноги.

   — Только что! Они идут по Дороге Энлиля, идут длинной вереницей по двое, несут какую-то странную коробку и ведут белого осла, накрытого золотой парчой.

Тот впервые услышал об осле. Дорога Энлиля — на ней жил Калба — находилась всего за два перекрёстка!

Во двор вышел Ибхи-Адад и недовольно спросил о причине таких громких разговоров. Предоставив Эшби объяснять, Тот повернулся к Нанаи:

   — Матушка, пожалуйста, я на минуточку сбегаю туда, только взгляну, как они идут!

   — Да, конечно, иди, маленький, тебе нужно пойти!

Тот не нуждался в её нежном подбадривании: ноги сами опрометью вынесли его со двора на улицу и понесли к Дороге Энлиля. Он не успел одолеть и четверти пути, когда увидел знакомую круглую фигуру Калбы, со всех ног бежавшего навстречу. Столкнувшись, мальчики молча потянули друг друга каждый в свою сторону.

   — Нет, сюда, сюда! — повторял запыхавшийся Тот. — По дороге идут египтяне...

   — Потому я и бежал! Они уже свернули в этот переулок! Посмотри, там, за мной — сейчас увидишь... Я думал посмотреть с вашей крыши...

Тот в страшном волнении взглянул туда. Действительно, далеко в глубине улицы, там, куда показывал пыхтящий Калба, он увидел одетые в белое фигуры и что-то сверкавшее в лучах полуденного солнца.

   — Тогда быстро! На крышу, с крыши мы всё увидим!

Они промчались назад по улице, выпаливая свежие новости, вбежали в дом и, перепрыгивая через две ступеньки, взлетели на крышу. За ними бежали Нанаи и Эгиби. Ибхи-Адад тоже последовал за ними, хотя и не так поспешно. Ой бормотал на бегу:

   — Должно быть, это знамение — то, что они завернули в наш переулок?! Конечно, не плохое, египтяне приносят удачу нашему дому, наш маленький Тот был даром самого Эа. Может быть, они принесут к нашему порогу ещё больше удачи.

Они не прошли мимо. Тот, опасно перегнувшись через перила, видел, что череда людей, одетых в белое, подвигалась всё ближе по переулку. Он уже мог различить золотые ожерелья и браслеты, блестевшие на идущих впереди, и белого осла, бредущего посреди второй группы, и замечательную коробку, которую несли перед третьей группой. Возглавлял шествие огромный чёрный человек с ожерельем из серебра с нефритами, с обеих сторон от него шли по семеро стражников. В стороне от процессии, но, очевидно, принадлежа к ней, шёл одинокий вавилонянин, которого Тот иногда встречал на рынке в квартале гончаров, примыкавшем к пристани.

   — Это же Лугалдурдуг! — воскликнул Эгиби. Его голос прорезал возбуждённый гул голосов, слышавшихся с каждой крыши.

Огромный негр повернул голову в сторону, откуда раздался крик, и у Тота, собравшегося было крикнуть, что он тоже узнал торговца посудой, перехватило горло. Он только мельком увидел лицо чёрного гиганта, сразу же повернувшегося к противоположной крыше. Но и этого мгновения было достаточно, чтобы Тот как зачарованный уставился на него.

Калба, обернувшийся, чтобы сообщить о своих новых волнующих наблюдениях, с любопытством поглядел на друга.

   — Что случилось? Ты увидел демона?

Тот не шевельнулся, он на какое-то время лишился дара речи. Преодолев минутное оцепенение, он прошептал:

   — Знаешь, кажется, я когда-то видел этого человека.

   — Я тоже его знаю! Это Лугалдурдуг.

   — Нет, я говорю о негре. О том, высоком, что идёт впереди. — Калба вновь отвернулся от Тота к чёрному человеку и вдруг затих, так же, как Тот. На их крыше и на соседних резко смолкли разговоры. Процессия остановилась у двери дома Ибхи-Адада.

В наступившей тишине пыльного переулка громко раздались шаги Лугалдурдуга, а его стук в дверь прогремел как барабан.

   — Муж мой... — прошептала Нанаи, отшатнувшись от перил.

Ибхи-Адад уже спускался по узкой лестнице. Мальчики прижались к Нанаи, которая отвечала на их ошеломлённые взгляды своими, не менее удивлёнными.

   — Матушка, давай спустимся на балкон! — прошептал Тот.

   — Да! — подхватил Калба. — Мы оттуда всё услышим.

   — И что-нибудь увидим...

— Пойдут моя мать и я, — вмешался Эгиби, втискиваясь между Нанаи и младшими мальчиками.

   — Нет, Тот пойдёт, если захочет! — возразила Нанаи. — Они — его соотечественники, не важно, что незнакомые... О боги, молю вас, чтобы это не имело отношения к нему!

Тот едва слышат её и лишь смутно сознавал, что она прижала его к себе, спускаясь по лестнице. Он шёл, ничего не соображая от волнения. Калба наступает ему на пятки и тяжело дышат прямо в шею.

   — Где ты видел его? — прошептал толстячок.

   — Не знаю... может быть, мне удастся вспомнить побольше...

   — Тссс! Тише! — одёрнула их Нанаи. — Пойдёмте здесь.

Дверь открыла Ахата, рабыня. Она сбежала с галереи как раз тогда, когда Тот вышел на балкон. На сей раз она не потупляла глаз, как обычно: они были выпучены от удивления. За ней, непрерывно оглядываясь, вошёл Лугалдурдуг, маленький костлявый нервный человечек. Он поспешил к Ибхи-Ададу, который неподвижно стоял посреди двора. Они о чём-то переговорили шёпотом, затем Лугалдурдуг шагнул в сторону, а Ибхи-Адад повернулся к двери — бородатый, мрачный, испачканный глиной, но исполненный достоинства. Оно передалось Тоту, и мальчик внезапно почувствовал себя гордым и довольным.

Двор начал заполняться людьми. Сначала вошёл высокий негр, затем один за другим — люди в широких золотых воротниках и сверкающих браслетах. За ними внесли замечательную шкатулку. Тот забыл об осторожности и перегнулся через перила балкона. Какими странными казались здесь эти безбородые! Словно толпа мальчишек, если не видеть изборождённых морщинами лбов, дряблых ног. Их окрашенные глаза сияли, словно эмалевые; входя во двор, они с любопытством оглядывали окружающее, хотя их головы оставались высокомерно неподвижными. Какими же чёрными были их волосы! Каждая сверкающая на солнце голова была черна как эбеновое дерево... Или они носили парики? Ну да, конечно! Он видел теперь отдельные пряди, сшитые, расчёсанные на пробор, коротко подстриженные над бровями и закрывающие всю шею... должно быть, ходить в них было жарко! Нужно было признать, что они делали людей красивыми и изящными, очень непохожими на вавилонян с их пышными бородами и волосами, закрывающими плечи, чьи отделанные пышной бахромой яркие одежды казались немного безвкусными рядом со строгими белыми одеяниями приезжих.

   — Как ты думаешь, кто вот этот? — прошептал Калба, когда человек, несущий небольшую доску странного вида, вышел вперёд и встал рядом с негром.

Тот молча потряс головой. Он смотрел, как новоприбывший, скрестив ноги, уселся на пол, стремительным движением снял крышки с двух сосудов для краски, прикреплённых к доске, вынул из-за уха тростинку, развернул свиток тонкой кожи, и внезапно понял.

   — Калба, это писец!

   — Ты что, не может быть! Где его глина?

   — Они не пользуются глиной, а пишут по-другому, они рисуют такие маленькие картинки...

   — Тссс! Тише, мальчики! — прошипела Нанаи.

Они и так замолчали бы, без её предупреждения, так как поняли, что все, кто должен был войти в дом, уже вошли. Тот с разочарованием увидел, что и воины, и осел остались дожидаться на улице, но сразу же забыл о них, поскольку огромный негр подошёл к Ибхи-Ададу, склонил свой блестящий парик в полном достоинства поклоне и произнёс первые слова на резком и гортанном языке.

Звуки отдались в ушах Тота, как слова давным-давно позабытой песни — пока ещё путающиеся и странные, но вызывающие отклик в каком-то далёком, давно не посещавшемся полутёмном углу памяти. Слёзы заполнили его глаза; он почувствовал, что задрожал от того же ощущения, какое посетило его при первом взгляде на лицо негра.

   — Я не понимаю вас, господин, — сказал Ибхи-Адад дрожащим от волнения голосом, хотя его лицо было, как всегда, неподвижным и спокойным. — Но я полагаю, что вы окажете мне честь, приняв угощение. Нанаи, принеси, быстро.

Очевидно, гончар пытался схватиться за любую знакомую нить, которая помогла бы ему пройти через лабиринты незнакомой ситуации. В чём бы эти иноземцы ни нуждались, он обязан был попытаться понять их и, конечно, не мог ошибиться, предложив им вина.

«Бедный отец!» — подумал мальчик, внезапно почувствовав, как душу заполнила такая сильная и горячая преданность, что египтяне показались ему чуть ли не врагами.

Было видно, что они подготовились к встрече. Пока Нанаи торопливо спускалась по лестнице на зов мужа, писец снова засунул свою тростинку за ухо, встал и поклонился Ибхи-Ададу.

   — Я буду переводчиком для вас, — сказал он по-вавилонски с сильным акцентом. — Ваши гости прибыли из Города Бога в земле Египта, они являются послами Великого Гора, который с высокого трона правит Обеими Землями, да будет он всегда жив, здоров и могуч. А сей человек, для которого я буду говорить, как уста, знающие ваш язык, — он поклонился негру, — вельможа, урождённый князь, хранитель царской печати, единственный собеседник, возлюбленный Гором, правитель дворца, визирь и первый министр царя, почтеннейший Нехси, который говорит с вами, да процветает ваш дом.

Воцарилась полная тишина. Писец вновь уселся, скрестив ноги. Несколько секунд никто не шевелился. Затем к Нанаи, замершей на лестнице от потрясения, вызванного пугающим перечнем титулов чёрного человека, вернулась способность двигаться, и она поспешила вниз. Ибхи-Адад сглотнул, удостоверился, что голос вернулся к нему, и пробормотал:

   — Это честь для моего дома.

Калба и Тот одновременно повернулись и посмотрели друг на друга широко раскрытыми глазами.

   — Ты знал этого великого вельможу? — недоверчиво прошептал Калба.

   — Должно быть, я ошибся, — выдохнул Тот. Он опять наклонился и уставился на макушку египтянина — единственное, что ему было хорошо видно. «Нехси, Нехси, — повторил он про себя. — Это его имя? Или это просто означает «негр»?» В этот момент он вздрогнул, поняв, что знал значение египетского слова. Он стал вслушиваться в слова Нехси и понял общий смысл его речи — что-то насчёт радости, вина и дома — ещё до того, как успел заговорить переводчик...

   — Мой господин хочет, чтобы я сказал вам, — перевёл писец, обращаясь к Ибхи-Ададу, — что ему доставит радость вкусить вино и воспользоваться гостеприимством вашего дома.

   — Я начинаю понимать! — возбуждённо шептал Тот на ухо Калбе. — Ну-ка давай сползём на несколько ступенек по лестнице. Мне нужно быть поближе.

Двое мальчиков спустились до половины лестницы и устроились там, стараясь быть незаметными. Они могли бы дотянуться до плеч, отливающих медью, и блестящих париков. Взгляд Тота метался от одной фигуры к другой; он напряг слух, стараясь разобрать отдельные слова в негромких разговорах. Его обоняние ощутило веяние аромата, лёгкого и свежего, дразняще знакомого, который он не мог назвать.

К нему стали возвращаться всё новые и новые слова. В одной фразе ему внезапно оказывалось понятным одно слово, в другой — два, он ощущал их звучание в горле и шёпотом повторял про себя. Он услышал, как один из египтян сказал другому: «Кислая дрянь», — и с негодованием понял, что они оскорбляли их вино. «А неужели ваше собственное такое уж замечательное, господин гордец?» — со внезапной воинственностью подумал он. Он вызывающе оглядывался и с подозрением вслушивался во все разговоры, пытаясь наблюдать 5а всеми одновременно и следить за направлением каждого взгляда. Все они делали иронические замечания насчёт вина Ибхи-Адада и, возможно, насчёт его дома и одежды... о, неужели и о любимой, взволнованной Нанаи, которая, бледная и возбуждённая, наполняла их чаши? Они не понимали, кто она такая... Проклятые чужеземцы! Их манеры куда хуже их драгоценностей! Ну и пусть они убираются прочь из Вавилона подальше, в свою страну!

Встревоженный Тот одёрнул себя. Это была и его страна, вернее, когда-то была Да, когда-то была. Но с тех пор он стал другим, и их страна перестала быть его страной, они превратились для него в иноземцев. Они глумились над его семьёй и его домом, и он внезапно возненавидел их. Он хотел бы, чтобы они никогда не приходили.

Ничего не видя перед собой, он повернулся к Калбе.

   — Давай вернёмся наверх.

   — Зачем, не надо, я хочу послушать... Тссс! Теперь уже поздно.

Он был прав. Вино уже было преподнесено всем гостям, негр устами писца начал говорить с Ибхи-Ададом, и все во дворе притихли. С отвратительным лицемерием, как казалось Тоту, Ибхи-Адада благодарили за гостеприимство, превосходное вино, любезное приветствие и просили принять несколько даров в знак признательности от князя Нехси и Великого Гора, после чего Нехси умоляет почтеннейшего гончара позволить задать ему один-два вопроса...

Переводчик ещё говорил, а носильщики поспешно вышли вперёд и распахнули перед Ибхи-Ададом дверцу замечательной шкатулки. Вавилоняне с разинутыми от восторга ртами уставились внутрь, а египтяне, сощурив глаза от удовольствия при виде произведённого впечатления, наблюдали за ними. В шкатулке были три изящные алебастровые вазы, золотая чаша, широкий золотой воротник, украшенный сердоликами, шесть сосудов с сильно пахнущей мазью и штука полотна, настолько тонкого, что сквозь него можно было увидеть свою руку.

   — Клянусь ногтями Великого Энлиля! — сдавленным шёпотом заметил Калба. — Они принесли твоему отцу богатство!

Тот продолжал вызывающе молчать. Он толк смотрел на дары, не в состоянии справиться с любопытством. Конечно, никто никогда ещё не видел таких вещей, кроме этих надменных и снисходительных богачей. Всё равно он ненавидел их; само богатство их даров было тайным глумлением, настолько оно затмило всё достояние Ибхи-Адада и его дом; эти дары наверняка нужны были для того, чтобы унизить его и вызвать почтение к пришельцам.

Так и получилось. Тот видел, что в глазах Ибхи-Адада, когда он поднял их к лицу негра, появилось выражение слуги.

   — И что это за вопросы? — почти неслышно спросил гончар.

Негр помолчал, глядя на него, а затем сказал через переводчика:

   — Несколько лет назад вам привели мальчика, которого вы усыновили. Находится ли он всё ещё при вас?

   — Да, — ответил Ибхи-Адад ещё тише.

   — Я прошу вас позвать его.

Ибхи-Адад смущённо оглядел двор, балкон и обнаружил двоих мальчиков на лестнице. Все головы повернулись вслед его взгляду; Тот, прижавшийся к Калбе на узкой ступеньке, внезапно заметил, что на него устремились пронзительные, как стрелы, взгляды дюжины пар окрашенных глаз.

   — Иди сюда, Тот, — негромко приказал гончар.

Тот почувствовал, что у него перехватило горло; он не мог пошевелиться. Но всё же заставил колени выпрямиться и нащупал ступеньку перед собой.

Затем произошло страшное. Все египтяне, включая величественного князя Нехси, согнулись перед ним в глубоком почтительном поклоне. Он стоял, не в силах пошевелиться, дико глядя на Ибхи-Адада, не зная, что делать, и ожидая совета. Гончар, казалось, окаменел, глядя выпученными глазами на согнутые коричневые спины. Последнее, что он смог сказать, было: «Иди сюда». Не дождавшись другого приказа, Тот должен был повиноваться тому, который услышал, пусть бы даже небо рухнуло на землю. Поэтому он спустился с лестницы, прошёл, как ему показалось, сотню лиг по двору между гладкими чёрными париками, слушая слабый шелест одежд, когда люди выпрямлялись за его спиной, ощущая спиной их острые взгляды и до боли стесняясь своих пыльных ног, мятой одежды и спутанных, не чесанных с утра волос. Достигнув наконец убежища близ Ибхи-Адада, он повернулся, чтобы взглянуть на Нехси. Немыслимо долгое мгновение они в молчании рассматривали друг друга. Тот отчаянно желал стать повыше ростом. На красивом лице высокого негра не было никакого выражения, а когда он заговорил, голос также звучал ровно.

   — Ты понимаешь то, что я говорю?

   — Немного, — прошептал Тот, но по-вавилонски.

Нехси подождал перевода, а затем спросил:

   — Ты помнишь меня?

Тот сглотнул. Когда он смотрел на лицо египтянина, в нём пробуждались другие воспоминания. Они казались настолько дурацкими, что ему было стыдно говорить о них, но он не мог думать больше ни о чём, и поэтому выпалил:

   — Это вы когда-то дали мне котёнка?

Почему-то этот вопрос, казалось, смутил Нехси. Он бросил быстрый незаметный взгляд на одного из вельмож, стоявших поблизости, и переступил с ноги на ногу.

   — Наверно. Уверен, что так и было. Значит, ты помнишь свои ранние годы? Ты знаешь, кто ты?

Тот медленно покачал головой.

   — Понятно, — угрюмо произнёс Нехси.

«Он не собирается говорить, кто я, — вдруг сообразил мальчик. — Я не нравлюсь ему. Ему не нравится быть здесь, говорить со мной. Ну и ладно, он мне тоже не нравится! Пусть он убирается обратно в пустыню, туда, откуда пришёл! Я не буду спрашивать его ни о чём, не скажу ни слова».

Но за эти долгие годы в его мыслях накопилось столько вопросов, и другой возможности получить на них ответы могло не представиться.

   — А там был сад? — очень тихо спросил он.

   — Ты помнишь сад?

   — Да... Там был пруд с лилиями и тенистые деревьями. Кажется, я там играл.

   — Я уверен, что так и было. Я не знаю, какой сад ты помнишь, но во дворце их много.

   — Во дворце?

   — Во дворце твоего отца, Его Величества Сильного Быка, Золотого Гора, Ак-хепер-ен-Ра Тутмоса, Владыки Обеих Земель, царя и фараона.

Наступила полная тишина, и лишь слова переводчика, казалось, эхом повторяли произнесённый титул.

   — Мой отец — царь? — прошептал Тот.

   — Да. Вы — Его Высочество Мен-хепер-Ра Тутмос, царевич Египта. — Нехси испустил глубокий вздох и прокашлялся; писец тем временем переводил его слова вавилонянам.

Тот желал лишь одного — чтобы хоть что-нибудь помогло ему понять, во сне или наяву всё это происходит. Он чувствовал, что должен что-то сказать. Нехси выжидающе смотрел на него, все смотрели на него.

   — Сначала, — сказал он странным дрожащим голосом, совершенно непохожим на его собственный, — давно, когда я только-только попал сюда, я вспоминал, что мой отец царь.

Он почувствовал, что покраснел, как только произнёс эти слова — во-первых, потому, что его голос звучал так подозрительно, и во-вторых, потому, что он, как казалось, сказал глупость. Пока писец переводил его слова, он ощутил настороженное любопытство, исходившее от стоявших поблизости египтян. Из-за чего-то, что он сказал? Он заставил себя снова стать осторожным. Подняв глаза на негра, он увидел, что его лицо стало ещё более непроницаемым.

   — Ты знаешь, как попал сюда? — так же негромко спросил Нехси.

   — Да. Меня привели караванщики. — По правде говоря, его принёс сюда Эа. Тот знал это совершенно точно, но не собирался ничего говорить об этом чужеземцам, которые могли даже не знать, кто такой Эа.

Нехси кивал, когда заговорил переводчик, и напряжение, заполнившее было двор, заметно ослабело.

   — Ваше Высочество увезли из Египта неизвестные враги, — быстро сказал негр. — Мы очень долго искали вас, но напрасно. За эти годы в Египте произошло много изменений; ваш отец — фараон лежит больной, он очень плох. Он приказал мне ещё раз отправиться на поиски Вашего Высочества и доставить вас обратно в Египет. Теперь благодаря помощи Амона Сокрытого всё свершилось по слову Его Величества.

Нехси умолк, спокойно подождал, пока переведут его слова, и хлопнул в ладоши. Четверо людей, одетых в простое полотно, вышли из глубины двора и стали на колени перед Тотом.

   — Это ваши рабы, которых Его Величество ваш отец послал вам. Если вы желаете взять что-нибудь из этой земли, прикажите, и они всё доставят. Мы должны отправиться, как только вы, Ваше Высочество, будете готовы.

   — Я должен покинуть Вавилон? — сдавленным голосом переспросил Тот.

   — Конечно. И немедленно.

   — Но я не хочу уезжать отсюда.

Переводчик уставился на него, словно не мог заставить себя выговорить подобные слова. Когда он наконец перевёл их, все окрашенные глаза во дворе удивлённо распахнулись, послышался негромкий негодующий ропот. Нехси, подняв руку, заставил всех замолчать. Холодно посмотрев на Тота, он сказал:

   — Это повеление фараона.

Тот стиснул зубы. Этот Нехси был врагом; нельзя было и подумать о том, чтобы показать ему свой гнев или проявить слабость: заплакать, проявить испуг или растерянность. Но он хотел попробовать сделать одну вещь; из хаоса, который, казалось, заполнил его мозг, отчётливо выделился единственный, совершенно неправдоподобный способ проверить, происходит ли всё это наяву.

Он глубоко вздохнул и заговорил, словно нырнул в глубокую воду:

   — Ты говоришь... я царевич?

   — Да.

   — И я... твой царевич? Ты должен повиноваться мне? — Во дворе вновь произошло движение. Тот не отрываясь твёрдо смотрел негру в лицо. Оно оставалось непроницаемым, но на нём появилась слабая улыбка.

   — Если только вы не попросите, чтобы я ослушался повеления моего фараона. У Вашего Высочества есть какие-нибудь приказания?

В словах прозвучали чуть заметная ирония и скрытый гнев; Тот слышал это, но не обратил внимания. Он собрал всё своё мужество и постарался ответить так же спокойно:

   — Да, есть. — Расстроившись оттого, что при этих словах его голос сорвался, он неистово закричал: — Я желаю, чтобы все вышли на улицу, все, и ждали, пока я не позову!

«Они не послушаются, — думал он. — Я сам сделал себя смешным, они никогда не послушаются...»

После короткого колебания Нехси поклонился и направился к двери. За ним последовали другие. Было очевидно, что они делали это против воли, но делали.

Через мгновение двор вокруг Тота опустел. В нём оставались Калба, съёжившийся на лестнице, Эгиби, замерший у него над головой на балконе, Ахата и Нанаи, обратившиеся в статуи около опустевших кувшинов, и Ибхи-Адад, всё так же неподвижно стоявший перед своей шкатулкой, забитой сокровищами.

Тот обернулся к нему. Его глаза горели от старательно сдерживаемых слёз.

   — Отец, разве я должен уезжать?

Какое-то мгновение гончар, не отвечая, стоял, глядя на Тота, будто не понял его слов. Наконец он прошептал:

   — Твой отец приказал... Ваше Высочество.

Ничто не могло бы ни намеренно, ни случайно ранить Тота больнее, чем услышать из уст своего отца слова «твой отец...» — и странный титул, который он сам впервые услышал только сегодня. Эти слова превратили его в чужака в родном дворе. Он медленно повернулся к Нанаи, на её лице была несколько принуждённая успокаивающая улыбка, которая, однако, не вязалась с обеспокоенными глазами.

Значит, это конец. Не имело значения, кого он считал своим отцом — оба отца приказали ему одно и то же. И он должен был повиноваться.

Собравшись с силами, он заставил себя двигаться — через двор, по лестнице. Когда он проходил мимо, Калба посмотрел на него с уважением, а Эгиби — с явным благоговением. Даже если он останется, всё будет уже не так, как прежде. Он навсегда стал чужим для них всех, а они — для него. Он шёл по балкону, всем сердцем стремясь во вчерашний день как в потерянный прекрасный сон, где была школа, пыльная улица, Калба, который шутил и угощал его финиковыми пряниками, с которым можно было подраться, побегать наперегонки и посмеяться, Инацил, который монотонно диктовал пословицы и забывал имена, — всё это теперь казалось прекрасным, даже Эгиби, гонявший его с поручениями, и Ахата, которая из вредности готовила ему не тот хлеб, и Нанаи, о, Нанаи...

Он вбежал в свою комнату, захлопнув за собой дверь, и замер, несчастный и одинокий. Никогда больше Ибхи-Адад не отвернётся неспешно от своей работы, обтирая измазанные глиной руки, и не начнёт, сомневаясь, спрашивать о его учёбе и его поведении в школе, никогда больше ему не удастся посидеть, болтая с Нанаи, и увидеть, как тревога уходит из её прекрасных глаз...

Тот выпрямился и подошёл к сундуку с одеждой. Порывшись среди чистых нарядов, он нашёл галеру и осторожно достал её. Вот он держит её в ладонях, как всегда красивую и быстроходную, с замечательными маленькими деревянными людьми, с мачтами и парусами, с картинками на борту, которые читаются: «Дикий бык». Когда он взглянул на надпись, ожило старое видение и перед ним смутно возникли любимые черты улыбающегося Яхмоса.

«Я дурак! — подумал он. — Что меня гнетёт, почему я так тяжело воспринимаю всё это? Я возвращаюсь в Египет, я увижу Яхмоса, и госпожу Шесу, и сад... Я — царевич, мой отец — царь, точно так, как я говорил им!»

В нём пробудилась нечаянная радость и охватила его. «Я увижу Яхмоса! — повторял он про себя. — Я увижу моего отца! Я еду домой!»

Затем снизу, со двора, он услышал сдавленный, разрывающий душу плач Нанаи и бас Ибхи-Адада, пытавшегося успокоить её. Это был его дом.

Тот прижался лбом к деревянному борту маленькой галеры и позволил наконец пролиться слезам, которые так долго сдерживал. Он не знал, где был его дом, какой семье он принадлежал или кого любил сильнее. Лишь чувствовал, что разрывается надвое.

 

ГЛАВА 3

Это случилось на десятый день третьего месяца сезона перет — Прорастания всходов по египетскому счету времени. Тот сбился с вавилонского счета времени много недель назад. «Звезда Обеих Земель» в последний раз выбрала канаты, которыми каждую ночь швартовалась к пристаням, и направилась на юг по розовым в рассветном свете водам Нила. Сегодня к полудню они будут в Фивах. Так сказал капитан. Тот не верил своим ушам.

Как обычно, он устроился на самом высоком месте кормовой надстройки, рядом с огромным веслом, наблюдая, как на мачту медленно вползает парус. Он поднимался, как гигантский плавник, как огромное белое крыло, разворачивающееся в утреннем свете. Кучка напряжённых коричневых тел внизу на палубе, казалось, не имела никакого отношения к этому величественному зрелищу. Когда парус раздулся, поймав северный ветер, который, налетая от моря, день за днём заполнял его, «Звезда», поскрипывая деревянными скрепами, устремилась вперёд.

Тот стремительно обернулся, чтобы посмотреть, как поднимают другие паруса. Вслед за «Звездой» по сверкающей воде двигался «Золотой сокол», за ним — «Северный ветер»; замыкала строй плывущая далеко позади кухонная барка. Один за другим вздымались и раздувались квадратные паруса, один за другим корабли устремлялись на середину реки, образуя знакомый строй, который в течение последних недель был для Тота единственной неизменной вещью среди непрерывно менявшихся ландшафтов, чётким ориентиром в остальном мире.

Конечно, на самом деле ничто не оставалось неизменным, он понял это — даже вздымавшийся над крышами Вавилона зиккурат, который он видел несколько лет ежедневно и ежечасно и без которого не мог представить себе мир. Везде, куда бы кто бы ни пошёл, что бы ни делал, всегда были видны семь могучих ступеней Этеменанки на фоне неба — сама неизменность. Однако Этеменанки исчезла теперь из его жизни; небо было пусто. А сегодня к полудню распадётся и этот устойчивый образ, исчезнет строй трёх белых парусов, как раньше исчез зиккурат, как исчезли барханы пустыни, как давным-давно исчезло лицо Яхмоса, отчего мир оказался повергнутым в хаос.

— ...Глубина — тростник и четыре локтя!.. Глубина — тростник и пять локтей!..

Мелодичные крики вперёдсмотрящих, доносившиеся с носа, звучали как лейтмотив знакомой музыки корабля, идущего под парусом. Поскрипывали доски, пели натянутые канаты, у бортов мягко шипела вода. Прямо около его локтя ритмично взвизгивали крепления огромного руля; высоко над головой торчал рудерпост, рулевые тяги со скрипом тёрлись о коровьи рога, заменявшие блоки. Около румпеля спиной к Тоту сидел на корточках рулевой и негромко насвистывал.

Это был последний этап долгого странного путешествия. Оно длилось столько, что казалось бесконечным, и даже думать о его завершении было дико. Трудно было припомнить время, предшествовавшее этому странствию. Белый осел, верхом на котором он покинул Вавилон, теперь казался Тоту видением из давнего сна. Действительно, не месяцы — годы прошли с тех пор, когда он рассматривал из-за дергающихся белых ушей однообразные просторы пустыни, где наутро взгляду открывались те же пейзажи, что и накануне: барханы, камни, небо и летящий песок — где при виде голого камня или отдалённой пальмы с ужасающей ясностью оживали старые потускневшие воспоминания о страхе и бородатых наездниках. Но пустыня всё же закончилась и сменилась горами, а горы сменил город, именовавшийся Кадеш, стоявший на реке Оронт; вдруг на пути стали попадаться телеги, люди, дома и женщины в странных подпоясанных рубахах с капюшонами, с волосами, светлыми прядями ниспадающими на спины.

Кадеш пребывал под властью Египта, сказал Нехси. Давным-давно Великий Тутмос, дедушка Тота, завоевал его жителей. Они познали мощь фараона, согнули свои выи и вознесли хвалу Черной Земле, радуясь удаче, сделавшей их слугами Сильного Быка.

Тот не видел никаких склонённых вый и не слышал никакой хвалы. Он видел только непроницаемые глаза под капюшонами и чувствовал взгляды, упиравшиеся ему в спину. Эго было очень неприятно.

Однако он не говорил об этом с Нехси — и ни о чём другом тоже. Однажды, ещё в начале путешествия, он, волнуясь, собрал все свои отрывочные воспоминания об этом египтянине и задал Нехси вопрос, который неизменно пребывал в его мыслях и тревожил сердце:

   — Вы знаете Яхмоса?

Сначала Нехси не мог вспомнить о нём, а может быть, только говорил, что не может.

   — Это старик, — с тревогой сказал Тот, — очень старый, он воин.

   — Ах, этот Яхмос, — в конце концов сказал Нехси. — Он был воспитателем царевны, когда та была маленькой. Сейчас это звание у благородного Сенмута. Я уже несколько лет не видел старого Яхмоса.

   — Но он ещё жив? — волнуясь, продолжил свои расспросы Тот.

   — Я действительно не могу ничего вам сказать, Ваше Высочество, — отрезал Нехси.

Тот молча рассматривал его, пытаясь догадаться, не солгал ли он ему, и чувствуя, как у его ног разверзается новая ужасная пропасть. Он отвернулся от вежливого непроницаемого лица вельможи и ушёл в свой шатёр. С тех пор он никого ни о чём не спрашивал.

После Кадеша им опять пришлось карабкаться по высоким суровым горам. Дорога, извиваясь, вела их через безмолвные кедровые леса, поднималась наверх, где люди жадно хватали ртами воздух, опускалась в глубокие скалистые ущелья, на дне которых шумели холодные ручейки. Наконец местность стала ровной, они вышли на широкую коричневую равнину и попали в Арвад, лежавший на берегу Средиземного моря в земле Дахи.

В Арваде с Тотом случилась странная вещь. Следуя за Нехси по кишащему народом рынку, он увидел табунок ослов и гору клади, сваленную близ кучки людей пустыни с завязанными лицами. Они готовили караван к отправлению. И вдруг в его памяти возник чёткий образ рослой молчаливой чёрной женщины, выпускающей его руку из своей большой розовой, как древесина пальмы, ладони и торопливо уходящей от него через толпу прохожих, торговцев и ослов, скрывающейся с его глаз, оставляющей его в слезах и в одиночестве. Её звали Ахби — ненавистное имя тоже сразу выплыло из глубин памяти.

Но за всё время путешествия через пустыню, горы и долины по следам другого, маленького Тота, он не наткнулся больше ни на одну из многочисленных нитей памяти, которые были разбросаны в те давние времена. Нити распались, изорвались, затерялись навсегда. И наверно, большую прореху, образовавшуюся в ткани его жизни, было уже невозможно залатать.

Они провели беспокойную неделю в Арваде, дожидаясь, пока подготовят корабль. Когда наконец поутру египтяне спустились к пристани, Тот был поражён видом огромной галеры, вздымавшей свой высокий нос, как гусиную шею, которая должна была перенести их через море от финикийского побережья до дельты. Он нетерпеливо поднялся на борт, стремясь поскорее исследовать каждый закоулок на палубах и в трюме, увидеть, как поднимают парус.

То, что египтяне совершенно по-другому воспринимали предстоящее плавание, было видно сразу. Их уныние озадачило Тота. Ведь веяние солёного ветра, хлопки парусины являли собой такие потрясающие новые впечатления после пыльной монотонности караванного пути. Конечно, пускаться в путь по изменчивым водам было рискованно, но для того, кто вырос на берегу предательского Евфрата, в них не скрывалось никаких новых опасностей.

Для жителей берегов Нила, реки, чей удивительно постоянный и благотворный для людей нрав казался Тоту непостижимым, морское плавание было самым страшным отрезком пути. Они взошли на борт с вытянувшимися лицами и тёмными предчувствиями, каждый цеплялся за самый мощный амулет и, взывая к Амону, бормотал мольбы и клятвы. Не успел берег скрыться из вида, как большинство из них одолела морская болезнь. Вельможи скрывались в наскоро собранные на палубе каюты, оставляя страдающих рабов и носильщиков валяться в жалких позах на палубе и блевать. Воины эскорта, более крепкие, но не менее напуганные, сидели на корточках на палубе, непрерывно воскуривая ладан богам и напрягая зрение, чтобы поскорее увидеть землю. Тота оставили наедине с самим собой; всё время было в его распоряжении, у него не оставалось никаких занятий, кроме как уворачиваться с пути занятых делом корабельщиков и завязывать более короткие отношения со своими несчастными попутчиками.

Ему впервые выпал случай поближе познакомиться с воинами, которые во время сухопутного странствия всегда шагали в некотором отдалении впереди или позади него. Тот осторожно изучал их. Особенно его заинтересовало вооружение. Большую его часть он узнал: так были вооружены люди на его маленькой галере. Ещё его озадачило, что они, похоже, взывали к одним и тем же богам. В Вавилоне у каждого был свой собственный бог. Неужели у этих воинов был только один бог или два, и их пришлось разделить между всеми? Он смотрел на них со всё большим любопытством, желая набраться смелости и задать вопрос.

Его взгляд чаще всего возвращался к одному из воинов — красивому мальчику немногим старше Тота, с живыми тёмными глазами и красиво очерченным широким ртом. Казалось, он боялся не так сильно, как остальные; как и все, он возжигал ладан и бормотал молитвы, но во взглядах, которыми мальчик окидывал пугающее море, было много живого интереса. На второе утро, когда любопытство Тота наконец превозмогло его застенчивость, он остановил этого юного воина и попытался завязать с ним разговор на своём ломаном египетском языке.

Сначала он потерпел неудачу; мальчик повалился ему в ноги, потрясённый обращением, и неуверенно поглядел за спину Тота, на каюты вельмож.

Как можно холоднее, чтобы прикрыть свою растерянность, Тот спросил:

   — Ты не понимаешь меня?

   — Нет, Ваше Высочество, я понимаю.

   — Тогда почему не отвечаешь? Мы могли бы немного поговорить, провести время.

Воин заколебался, облизал губы и покраснел до корней волос.

   — Ну, раз ты не хочешь разговаривать... — как можно высокомернее произнёс Тот и собрался было отвернуться.

Под влиянием уязвлённой гордости и непонимания встреча могла бы оборваться тут же, если бы он не обернулся и не увидел прямо за своей спиной Нехси, несколько изменившегося, с искажённым лицом, опиравшегося на бледного раба, но такого же огромного и такого же властного. Он остановился около Тота, приветствовав его почти незаметным формальным кивком.

   — Если Ваше Высочество нуждается в компаньоне, я буду рад призвать одного из молодых вельмож. Я полагаю, что господину Венамону сегодня немного лучше...

   — Мне не нужен господин Венамон, — пробормотал Тот.

   — Как пожелаете. — Голос Нехси был вежлив и равнодушен. Он прокашлялся, перевёл взгляд на юного воина, затем обратно на Тота и добавил: — Однако я должен напомнить Вашему Высочеству о вашем положении, к которому вы, возможно, пока ещё не привыкли, и предостеречь вас против разговоров с низкорождёнными, даже в необычных обстоятельствах. На этом никчёмном корабле или где-либо ещё Ваше Высочество остаётся царевичем, а этот парень — лучником из охраны.

Тот моментально пришёл в ярость, скорее из инстинкта самосохранения, и потому что опять поступил неправильно, но больше из-за оскорбления, которое ему нанёс Нехси своим снисходительным тоном. Сердито нахмурясь, чтобы скрыть подступающие слёзы, он громко сказал, почти закричал:

   — Раз я царевич, значит, могу сам выбирать, с кем говорить!

   — Без всякого сомнения, — холодно ответил Нехси. Он постоял мгновение, о чём-то раздумывая, затем пожал плечами и пошёл дальше, не глядя на мальчиков. Удивлённый и немного растерянный от своей внезапной победы, Тот вновь повернулся к воину.

   — Ты хочешь поговорить со мной? — спросил он прямо.

   — Да, — выдохнул мальчик. Он тоже казался удивлённым, а его глаза почтительно, даже влюблённо, рассматривали Тота Уголки его рта медленно изогнулись в очаровательной застенчивой улыбке. — Я бы очень хотел поговорить с Вашим Высочеством.

Рассерженное выражение сбежало с лица Тота. Он улыбнулся в ответ, но, когда шёл на корму к своей любимой скамье, почувствовал, что трусит даже больше, чем его спутник. Он одержал победу, но не знал, что с ней делать. Оба застенчиво молчали, пока Тот наконец не выпалил:

   — Покажи мне свой лук.

Мальчик с готовностью протянул ему лук и стрелу. Затем рискнул пояснить, как он устроен и как нужно целиться. Вскоре Тот уже попробовал натянуть тетиву и хотел заодно осмотреть и меч. Незаметно их обоюдная неловкость исчезла, молодой воин оказался живым и разговорчивым собеседником. Он сказал Тоту, что его имя Аменемхеб, но все называли его Тиах, что значит «неоперившийся юнец», потому что он был моложе всех в полку. Ему было пятнадцать лет, он приходился сыном младшему судье из Фив и горел желанием стать командиром лучников и завоевать себе в сражениях громкое имя.

   — Это единственный путь в жизни, на который я согласен, — доверительно сообщил он, — хотя мой отец желал, чтобы я стал писцом. Он говорит, что сейчас неподходящее время, чтобы быть солдатом, если я хочу достичь чего-то в жизни. Он, конечно, прав, сейчас, когда Египтом управляет женщина, трудно добыть славу героя. Армия неделями гниёт в казармах, за тринадцать лет ни единого похода, когда можно было бы снять путы с ног. Иногда мне хочется вытянуть жребий и отправиться в Нубию. Там было несколько восстаний, а командует старый Туро. Вот это герой! Он служил при Великом Туш осе и участвовал в стольких сражениях, сколько у меня пальцев...

   — Египтом управляет женщина? — повторил Тот. Не уверенный в своём знании египетского языка, он подумал, что неправильно понял. — Я думал, что мой отец — фараон.

   — Да, он, он, Ваше Высочество! — быстро заговорил Тиах. — Фараон и Владыка Обеих Земель, сам Великий Гор. Я... мой дурацкий язык болтает невесть что, я имел в виду...

   — Ты сказал, что Египтом управляет женщина, — настаивал Тот.

   — Ну, в общем... то есть на самом деле она... — Тиах сглотнул и, волнуясь, продолжил: — Отец Вашего Высочества, Его Величество Сильный Бык, он... он болен. А Божественная Правительница Хатшепсут сообщает Обеим Землям его волю.

   — О, — без выражения сказал Тот. Он не совсем понимал всё услышанное, но не хотел этого показывать, чтобы не показаться глупым. — Повтори мне её имя, — велел он, — этой женщины. Царицы.

   — Её зовут Ма-ке-Ра Хатшепсут, Царская Дочь, Царская Сестра, Царская Супруга, Владычица Обеих Земель, да живёт она вечно.

   — Хатшепсут, — прошептал Тот про себя. Могла ли она быть той женщиной, которую он знал как госпожу Шесу?

   — Она красива? — спросил он Тиаха.

   — Говорят, она красива как сама Хатор. Я никогда не видел её, Ваше Высочество. Только издали.

Должно быть, это она. В сознании Тота возникли обрывки потускневших радостных воспоминаний — о смехе, о солнечном свете, о каплях воды на его разогретых солнцем плечах и прекрасной даме, подбрасывающей в воздух маленькую девочку и качающей её на вытянутых руках... Может быть, у него была сестра?

   — Я плохо помню Египет, — сказал Тот, вновь ощутивший смущение. — Но я помню сад. Нехси сказал, что это было во дворце моего отца. И там была маленькая девочка. Кажется, я с ней играл...

   — Возможно, это была двоюродная сестра Вашего Высочества, царевна Неферур, старшая дочь Божественной Правительницы.

   — Нефер! — Как вспышка света это имя сверкнуло в воспоминаниях Тота... — Я называл её Нефер, а она всё время пыталась стукнуть меня. Значит, она мне не родная, а двоюродная сестра...

Ещё один вопрос озадачил его. Если госпожа Шесу была матерью Нефер, а Нефер — его двоюродная сестра, значит, госпожа Шесу была его тёткой. А кто же тогда был его матерью? Тиах, хотя и с очевидной неохотой, просветил его и на этот счёт. Скорее всего его мать умерла. Рассчитывали, что она вместе с Тотом будет в Вавилоне, но там никто ничего не знал о ней. Её звали Исет, женщина из Покоев Красоты.

   — Значит, я царевич только наполовину, — озадаченно сказал Тот.

   — Нет, Ваше Высочество, ни в коем случае! — воскликнул потрясённый Тиах. — Ваше Высочество — сын фараона, единственный царевич Египта. Действительно, у Божественной Правительницы две дочери, но это же не влияет на положение наследника, ведь женщина не может... — Он сделал паузу, казалось, удивляясь сам себе, а затем осторожно продолжил: — Ваше Высочество — единственный сын фараона. Когда фараон присоединится к богам, Ваше Высочество обязательно станет фараоном вместо него.

   — Я буду фараоном? — задохнулся Тот.

   — Да, когда Его Величество — да будет он жив, здоров и могуч — отбудет в Западные Земли.

Некоторое время Тот сидел с разинутым ртом, уставясь перед собой. Трудно поверить в то, что он — царский сын. А уж то, что он сам когда-нибудь должен стать царём, Тоту не могло представиться в самом невероятном сне. Это нужно было обдумать в одиночестве. Он закрыл рот и быстро отвернулся посмотреть на море, инстинктивно превратив лицо в непроницаемую маску.

   — Западные Земли, — повторил он. — Ты имеешь в виду его смерть?

   — Если Вашему Высочеству угодно так понять это. — Его вопрос оказался для Тиаха новым потрясением.

   — А как ещё я могу понять это? Разве не все люди умирают?

   — Да, но разве можно назвать фараона человеком!

   — А кто же он такой?

   — Как кто? Он Гор! Он фараон!

Удивлённый Тот повернулся обратно и с любопытством посмотрел на друга. Видимо, того, о чём шла речь, он ещё не понимал. Тиах сразу заметил это, но был не в силах что-нибудь объяснить. К тому же что-то в расспросах Тота очень волновало его.

Тот тактично прервал обсуждение этой темы и вновь уставился на море. Он собирался задать другой вопрос, намного, намного более важный.

   — Ещё... ещё один... я думал о нём. Я когда-то знал одного старого воина. Его звали... — Тот сглотнул и почти беззвучно договорил: — Яхмос.

   — А, Яхмос-из-Нехеба! — сразу же воскликнул Тиах.

   — Так ты знаешь его? — вскричал Тот.

   — Нет, я не знаю. Я уже говорил Вашему Высочеству, что я всего лишь самый молодой лучник в моём полку, как же я могу быть с ним знакомым? Но во всех казармах знают его имя и славу, которую он завоевал в старые-старые времена; Этот старик служил троим фараонам — никогда ещё не было такого воина! Ведь он помогал выгнать гиксосов из Египта, он сражался плечом к плечу с великим Гором, который был дедушкой Вашего Высочества, осаждал проклятый Аварис и плавал по этому самому морю в погоне за нечистыми отродьями. Говорят, он выгнал их за пределы мира...

   — Но он всё ещё жив? — прошептал Тот. Тиах замигал и задумчиво ответил:

   — Уверен, что жив. Я не слышал о его смерти, и в Обеих Землях не было дня траура Но наверняка я не знаю. Я его никогда не видел.

   — И Нехси тоже не знает. Я спросил его однажды. Он не понял сначала, о каком Яхмосе я говорил, — а может быть, сделал вид, что не понял. Тебе не кажется это подозрительным?

Взволнованный, он пристально уставился на Тиаха, который так же тревожно, молча встретил его взгляд. В конце концов воин проговорил, понизив голос:

   — В эти дни происходит много подозрительного — так говорит мой отец. Но ни один воин никогда не забудет Яхмоса-из-Нехеба.

Значит, Нехси забыл о нём или хотел забыть, как и другие вельможи. И даже вспомнив, они не сказали ничего о его славе или его великих подвигах. Они говорили о нём только как о бывшем воспитателе-кормильце царевны, которого несколько лет назад сменил некий благородный по имени Сенмут.

   — Кто такой благородный Сенмут? — обиженным тоном спросил Тот.

   — Раб Амона, надсмотрщик за полями и работами Амона, воспитатель-кормилец царевны, первейший из семеров — друзей царицы.

Тот сердцем ощутил успокоительное тепло. Даже не глядя на Тиаха, он мог сказать, что его новый друг ненавидел этого Сенмута так же, как и он, хотя возможно, что тоже никогда его не видел. Было приятно знать, что кто-то находится на твоей стороне, хоть и непонятно, почему он на ней оказался.

   — Пойдём, — неожиданно сказал он. — Давай поднимемся на мачту и будем рассматривать всё, что увидим.

Это был первый из многих часов, которые мальчики провели в разговорах и буйных играх, настолько шумных, что корабельщики, оборачиваясь, смотрели на них, а бледные недовольные вельможи высовывались из своих кают. Они осторожно изучали новые для обоих иноземные привычки друг друга и слушали рассказы об их странах. Дни проходили, большая галера всё дальше уходила в изменчивый морской простор, и в сознании Тота обрисовалась довольно ясная картина Египта — обширной зелёной земли с городами, храмами и людьми, где великий Нил разливался и заливал долины, даруя земле плодородие, возвращался в своё русло, а затем умирал только для того, чтобы с великолепной и незыблемой регулярностью вновь разлиться и затопить страну.

Что касается самих египтян, то, если верить Тиаху, они были счастливейшими из людей. Даже после смерти их души не ожидала трапеза из пыли и грязи в мрачном аду; они удалялись в тростниковые поля в Западных Землях и там вечно жили в прекрасных домах, ели лучшее мясо, пили лучшие напитки и развлекались самыми весёлыми забавами. Чтобы наверняка попасть в этот будущий рай, человеку нужно было всего-навсего следовать законам и жить по справедливости, чтобы после смерти, когда Осирис в присутствии сорока судей поместит его сердце на чашу весов, а на другую положит Перо Правды, весы уравновесились и он оказался достоин приглашения в общество богов.

На Тота это производило впечатление чистейшего вымысла, хотя Тиах явно верил во всё, что говорил. Всё же Тот косвенными способами удостоверился, что молодой солдат был таким же твёрдым реалистом, как и он сам. Тиах тоже заметил в Кадеше явное отсутствие согнутых вый и радости, присущей слугам могущественного фараона.

   — Непокорные! — уныло сказал Тиах. — Сейчас они выказывают непочтительность, а потом начнутся волнения и восстания.

   — Тогда ты должен рассказать об этом моему отцу! — воскликнул Тот. — Наверняка он не знает об этом! Я сам расскажу ему!

Тиах быстро взглянул на него и перевёл взгляд в пространство.

   — Отец Вашего Высочества болен. Ему завоевания ни к чему.

В его тоне слышалась какая-то странная мягкость, словно он разговаривал с маленьким ребёнком. И от этого Тот неожиданно вновь почувствовал себя одиноким и неуверенным в себе. Этот вновь обретённый отец, о котором он не знал почти ничего, кроме того, что тот был болен... Тиах всегда говорил о нём с каким-то странным видом. Вероятно, он был действительно очень плох. Может быть, он даже не захочет увидеть сына и приветствовать его.

   — Госпожа Шесу будет мне рада, — убедил себя Тот. — И Яхмос... О, Яхмос обрадуется мне, если только я смогу найти его...

В этот день, последний день их морского плавания, воды были немилостивыми. Из кают опять раздались стоны жертв морской болезни, в воздух поднялся дымок от ладана, который воскуривали воины.

   — Кому ты молишься? — спросил Тот, увидев, что Тиах, как и все остальные, цепляется за свой амулет и что-то бормочет сквозь зубы.

   — Амону Сокрытому, — ответил Тиах. — А ещё Исиде, Птаху и всем остальным, о ком вспомнишь. Оттого, что тебе будут помогать сразу все великие, никому не будет хуже.

   — Вы прямо молитесь вашим великим? И сами произносите их имена?

   — Конечно, — сказал Тиах. Было ясно, что он озадачен вопросом.

   — И они слышат вас?

Юный солдат пожал плечами и жестом указал на каюты, на своих товарищей-воинов и весь переваливавшийся с боку на бок корабль.

   — Должно быть. Ведь мы проделали весь наш долгий путь в благополучии... — Он с любопытством изучил лицо Тота и спросил: — А разве вы, Ваше Высочество, не обращаетесь к богам?

   — Обращался, но в Вавилоне, а теперь... — Тот подумал о Нибаде и знакомом маленьком алтаре в доме Ибхи-Адада. Оба остались далеко позади, его отделяла от них тысяча лиг чужеземных пустынь, гор, моря. Ощутив ужасающую слабость от сделанного открытия, он выговорил:

   — У меня теперь нет бога.

   — Как это — нет бога! — вспыхнул Тиах. — Почему, во имя Амона? Ведь собственный отец Вашего Высочества — бог! Он Гор, и он же Упуат — Открыватель путей. Вы сами станете богом, когда станете царём!

   — Я стану богом? Нет, этого не может быть! Это... это же чепуха... — «Это опасно, — с трепетом подумал Тот, — говорить такие вещи!» — Люди это люди, а боги это боги!

   — Фараон — тоже бог, — твёрдо сказал Тиах. — И вы станете богом, когда над вашей головой свяжут Два Пера. Ваш предок — сам Осирис. Посмотрите, вон там в небе, если бы наши глаза могли выдержать сияние, мы бы на мгновение увидели его лик.

   — Мой предок? Но ведь это Шамаш, владыка Солнца, — прошептал Тот.

   — Я не знаю никакого Шамаша. Это Ра в своей золотой барке, а Осирис днём и ночью плавает с ним, над землёй и под ней — над Западными Землями, в которых он царствует.

Тот посмотрел на солнце ослеплёнными, полными слёз глазами, чувствуя внутри странное волнующее покалывание. Он знал, что это был Шамаш. Однако когда-то давным-давно у него было то же самое невероятное желание — пристально посмотреть на солнце и увидеть там своего дедушку. Он привык смеяться над такими мыслями. Но ведь он привык смеяться над старой мыслью о том, что его отец царь, а это оказалось совершенной правдой.

Тиах продолжал говорить, но Тот не улавливал смысла. Что-то о годах, которые должны будут пройти, прежде чем Тот станет Гором, а его отец — Осирисом...

   — Я думал, что мой дедушка был Осирисом, — в замешательстве прервал его Тот.

   — Сейчас он — Осирис, — терпеливо объяснил Тиах. — А ваш отец — Гор. Но Гор становится Осирисом, когда присоединяется к богам. Египтом начинает управлять новый Гор, а Осирис поднимается в барку Ра и плавает по небу...

   — Подожди, подожди! Ты говоришь, мой отец станет этим Осирисом? А кем тогда станет мой дедушка?

Ответ Тиаха прозвучал раздражающе неопределённо:

   — Царские Предки — души Пе и Нехен, Следующих за Гором. Они очень, очень великие.

   — И они все — Осирисы?

   — Существует только один Осирис! — воскликнул потрясённый Тиах.

   — Тогда кто же он? — рассердившись, вспыхнул Тот.

   — Как кто? Осирис! — Тиах говорил еле слышно; его глаза были очень серьёзны, в них светилось и возбуждение, и благоговение. — Осирис Возлюбленный, который умирает каждую весну и с наводнением вновь возвращается к жизни, а это даёт жизнь вам и мне.

У Тота разболелась голова. Он ушёл от Тиаха, постелил свою циновку на качающейся палубе как можно ближе к середине корабля, лёг на спину и принялся до головокружения смотреть на огромные дуги, описываемые вершиной мачты в ярком небе. Он обдумает всё это когда-нибудь в другой раз, когда море не будет так швырять корабль.

С наступлением ночи волны утихли; на рассвете седьмого дня плавания финикийская галера на вёслах вошла в широкую заболоченную дельту Нила и уже через час покачивалась на швартовах у причала шумной городской гавани. Египтяне подали трап, восхваляли Амона, падали на колени, чтобы поцеловать чёрный ил родной земли, набирали в кубки нильскую воду. Нехси и другие сановники, вновь обретшие власть над собой, вызвали начальников гавани, чтобы их снабдили едой, устроили на отдых и приготовили египетское судно для плавания по Нилу.

Вместо приветствия им сообщили, что фараон умер два месяца назад.

Ошеломлённый, мало что понимающий, разлучённый с Тиахом и попавший в самый центр сумятицы, изменившихся планов и торопливых приказаний, дрожащий Тот молча стоял на незнакомом причале, пока его не запихнули в крошечную комнатушку службы при гавани. Ощущая всем телом взгляды любопытных мальчишек и прохожих, разглядывавших в открытую дверь его свисающие на плечи волосы и вавилонскую одежду, он грыз чужеземную еду, потягивал вино непривычного вкуса и пытался осознать, что отец потерян для него навсегда.

Теперь, двадцатью днями позже, Тот стоял около кормового весла «Звезды», а три паруса, в последний раз видневшиеся в кильватере корабля, вплывали в его память, чтобы навсегда остаться в ней. Сегодня, когда они достигли Фив, погребение его отца уже принадлежало прошлому, начало затягиваться туманом, вытесняясь более насущными делами. Теперь он уже никогда не сможет с ним познакомиться, отец ушёл навсегда, он был мёртв. Неужели всю жизнь, думал Тот, ему придётся испытывать это странное чувство, когда не хватает человека, которого он никогда не знал.

Он думал о словах Тиаха, и сердце больно колотилось от волнения и страха. Неужели его действительно ждали там, в Фивах, чтобы приветствовать как своего нового фараона, препроводить во дворец, возложить на голову корону Египта и каким-то образом преобразить его в бога? Нехси ничего не говорил об этом, вообще ничего.

А может быть, Тиах был не прав. Тот не знал, на что лучше надеяться — на его правоту или неправоту. Конечно, весьма возвышенно было бы оказаться царём — но в Вавилоне; он знал, что там положено делать царю и как люди воспринимают положение дел. Но стать царём-богом... Сердцем Тот не мог принять такую возможность, пусть даже для этого будут использоваться тайное волшебство и могучие заклинания. Да и вообще: быть царём этой большой странной земли, где всё было для него ново и незнакомо, где на его любое, самое простое замечание реагировали с таким удивлением, что он уже привык остерегаться говорить что-либо, — нет, это значило нечто совсем другое. Он не мог бы ощутить величия. Он ощущал бы только неловкость и неправоту. Он уже ощущал их, всё время своего долгого плавания вверх по реке, когда каждый рыбак, каждая девчонка, пасущая гусей, встречная толпа селян пялили на него глаза, как будто он был какой-то диковинкой, а не их царевичем.

Тот отвернулся от борта, ощупывая воротник своей туники.

«Это всё моя одежда и мои волосы, — печально подумал он. — Если бы у меня была египетская одежда, я надел бы её — но ведь Нехси не предложил её мне.

А я лучше умру, чем спрошу! С моими одеждами всё в порядке, — воинственно думал он. — Это моя самая лучшая туника, на ней три ряда бахромы, и всё это сделано руками Нанаи...»

Но египтяне, казалось, судили о красоте одежды не по обилию бахромы по краям. Бахрома не производила на них впечатления, они смотрели на неё просто как на прихоть чужеземца. Тот читал это в их глазах. И это было лишь одним из многочисленных различий.

Тоска по дому комом встала в горле Тота. Он проглотил этот комок и вновь повернулся спиной к искрящемуся пути на юг. Если бы не Яхмос и госпожа Шесу, он вовсе не хотел бы попасть в Фивы.

К тому времени, когда горячее полуденное солнце обрушило свой жар на палубы, четыре корабля достигли северных предместий Фив. По обоим берегам зелёные поля сменились лугами, полными цветов, лодочными пристанями и постепенно разрастающимися скоплениями домов; движение на реке всё увеличивалось, пока сверкающая поверхность воды не стала казаться живой из-за обилия судов. Связанные вместе огромные баржи, нагруженные гранитными блоками, тяжеловесно дрейфовали вниз по течению. Мимо них проносились изящные лодки знатных людей — высокие, с гордо поднятыми носами, сияющие позолотой. Их вёсла мелькали в воздухе словно ноги водяных жуков. Царственные владельцы, высокомерные и безразличные, сидели под навесами посреди судна, устремив глаза прямо перед собой и согласно этикету неподвижно сложив руки на коленях. Храмовая барка настигла «Звезду» и с попутным ветром легко ускользнула вперёд; перевозчики пересекали её путь. Неряшливые и загромождённые грузовые суда уступали дорогу. Крошечные рыбацкие плоскодонки, размерами чуть превосходившие связки папируса, сновали туда-сюда, как пауки-водомерки. А по обеим сторонам этой пульсирующей артерии возвышались огромные Фивы, Но-Амон, Город Бога.

Нехси отправил из дельты посыльного, который прибыл Во дворец накануне вечером. Когда перед медленно плывущими с севера кораблями появилась громада храма Амона, все причалы и пристани уже были заполнены фиванцами. Они вытягивали шеи, чтобы поскорее увидеть ребёнка, о котором им сказали, что это царевич.

Только кто он, этот царевич, откуда он столь внезапно прибыл и почему о нём никто никогда прежде не слышал? Никто, казалось, не мог этого объяснить. Многие открыто сомневались в том, что такой ребёнок вообще был, а когда «Звезда» приблизилась настолько, что можно было ясно разглядеть мальчика, стоявшего около рулевого весла, раздались уверения в том, что он не может быть царевичем.

— Посмотри на него, — сказал молодой парусный мастер своему отцу те же слова, которые многие другие зрители в этот момент говорили своим соседям, — этот парень никакой не царевич! Он и не египтянин вовсе! Ты видишь его, старик? Как же, царевич, да ноги в рот нужно засунуть тому, кто тебе сказал такое! Это какой-то молодой дикарь, визирь привёз его, чтобы развлекать царицу...

Были и куда более зловещие предположения об увиденном. Один острый на язык гончар, возвращаясь с несколькими товарищами к своему прилавку на рынке, выдвинул идею о том, что этот ребёнок вообще не из мира живых — он хефт, злой дух, посланный мятущейся душой последнего фараона (а ведь всем известно, что фараон был одержим злыми духами), чтобы тревожить Божественную Хатшепсут, как он тревожил её при жизни.

— Пошли, нечего там смотреть и поражаться. Нужно смотреть действительности в лицо: фараон уплыл к богам. Уже целых пять лет Её Сиятельство и никто другой управляет чередованием наводнений, прорастанием зёрен и направляет жизнь людей по должному пути. Она сохранила Египет от крушения, которое ждало его в руках Немощного.

Так недвусмысленно заявлял гончар, и его слушатели были вынуждены согласиться с ним — по крайней мере в отношении божественности царицы и злых духов фараона; тем более что все видели убедительное подтверждение его слов. Однако насчёт того, что мальчик был на самом деле хефт... Ну нет, корзинщик считал, что это, пожалуй, слишком сильно сказано. Ребёнок как ребёнок, наверняка какой-нибудь дикарь, но не хефт — в нём нет ничего пугающего. С одной стороны, злые духи не похожи на детей, они обычно похожи на огромных летучих мышей; ну да, иногда они бывают похожи на женщин со свёрнутыми назад головами, но никогда корзинщик не слышал, чтобы они были похожи на мальчиков-подростков.

Некоторое время они увлечённо обсуждали формы, в которых могут являться хефт, пока торговец луком не вернул разговор к первоначальной теме, заявив, что ребёнок настоящий и даже, может быть, в какой-то степени царевич, раз уж все так говорят.

Споры продолжались, и различные соображения о том, кем же был мальчик, приплывший на «Звезде», высказывались по всему рынку. Все были согласны лишь в одном: если этот ребёнок представляет опасность для благодетельной Божественной Хатшепсут, благодаря которой процветал Египет, то он никому не нужен. Хватит с них странных царей.

А виновник всех этих споров тем временем сошёл с корабля и стоял около Нехси на увитой лентами царской пристани, слушая высокопарную приветственную речь раба Амона, главного воспитателя-кормильца царевны князя Сенмута. Позади своего угрюмого, хмурого предводителя стояла официальная делегация придворных, увешанных всеми своими драгоценностями. Поодаль, вдоль всей дороги от причала до дворца, выстроились молчаливые наблюдатели — ремесленники, домохозяйки, ювелиры, жрецы из некрополя, скульпторы, слуги богачей. Над нечистым людом плавали паланкины и носилки вельмож и их жён, которые держали на плечах рабы; восседавшие в носилках сверкали золотом, но тоже настороженно молчали.

Люди, восседавшие в паланкинах, достаточно хорошо знали, кем был юный подопечный Нехси и откуда он прибыл. Никто не догадывался, почему фараон-отец шесть лет назад внезапно послал его на край света. Зато они были убеждены, что отправленный когда-то на край света ребёнок должен был остаться там. Привезти его обратно было безумием. Они были твёрдо убеждены в этом ещё несколько месяцев назад, когда Нехси уплыл в море. Теперь, когда молодой царевич вскарабкался в дожидавшиеся его носилки и двигался мимо них по Великой дороге ко дворцу, они смогли рассмотреть его и получить подтверждение всем своим предчувствиям.

На носилках должен был сидеть отпрыск египетского царского рода. Но они видели маленького чужеземца, похожего на дикаря; он был широкоплечим и коренастым, как сын какого-нибудь крестьянина, с дикой копной волос, из-под которых удивлённо смотрели огромные, застенчивые тёмные глаза. Туника на нём была иноземного покроя, окрашенная и безвкусно вышитая алыми, шафрановыми и зелёными узорами и к тому же отделанная бахромой. Однако можно было бы простить его облик — волосы можно обрезать, одежду сменить, вкусы воспитать, — если бы в его облике видна была царственность. Люди тщетно искали её, и их сомнения медленно переходили в уверенность. Даже царевичи дикарей держались высокомерно и отчуждённо, а этот ребёнок съёжился в своём кресле, обеими руками цепляясь за резные подлокотники при виде рассматривавшей его толпы. Очевидно, он был невысокого мнения о своей персоне, неуверен в себе и подавлен всем увиденным.

Как оскорбление восприняли разочарованные вельможи собственное наблюдение: среди простонародных черт его лица бросался в глаза безошибочно узнаваемый изогнутый нос Тутмосидов.

 

ГЛАВА 4

Хатшепсут долго спала тем утром. Перед тем как проснуться, она почувствовала, что солнце светит ей прямо в глаза сквозь сомкнутые веки. Она завертела головой на подголовнике из слоновой кости, спрашивая себя, почему Иена не закрыла ставни. Но потом вспомнила, что Иены здесь не было. Иены не было здесь почти шесть лет.

«Эго же смешно, — с сонным раздражением подумала царица, — каждое утро жду её появления».

Может быть, она поступила опрометчиво, отстранив от себя Иену только из-за натянутых отношений, которые возникли между ними в то короткое время после рождения царевны Мериет?

«Но это была ошибка Иены, — как всегда, подумала Хатшепсут. — Не моя, уж ни в коем случае не моя. Иена была очарована этим младенцем. Я же не могла держать её при себе, раз она так смотрела на меня — будто я хочу вреда малышке, дурно обращаюсь с ней! Какая ерунда Я ведь не желала ей ничего плохого. Я только не могла видеть её лицо».

Да и никто не смог бы изо дня в день смотреть на доказательство немилости богов, а ведь Мериет и была таким доказательством. Хатшепсут давно поняла, что неправильно истолковала волю Амона, желая зачать сына Он решил, что у неё не должно быть сына — потому что с самого начала предназначил ей быть его сыном в Египте, ей и никому другому.

Привычные утренние звуки из мира, отгороженного от неё сомкнутыми веками, начали проникать в сознание Хатшепсут — воркование голубей, которые всегда собирались на крыше, крик удода, вечный скрип водоподъёмной машины, доносившийся откуда-то из-за стен дворца. Её мысли постепенно возвращались к действительности; с наслаждением потянувшись, она открыла глаза и заморгала от дневного света.

Внезапно она вспомнила гонца с его новостями и резко села, раздосадованная. Наступил тот самый день. Сегодня должны прибыть корабли из Вавилона; сегодня должны закончиться два благословенных месяца свободы, прошедшие со дня смерти Ненни. Сегодня кончалось всё.

На несколько секунд мысль об этом сломила её. Бросившись обратно на ложе, она крепко зажмурилась, пытаясь выбросить её из головы. Сон отлетел, каждый нерв и каждая мышца её тела пробудились. Её сознание, словно животное, попавшее в капкан, боролось с неизбежностью, сто раз оно возвращалось к предстоящему событию, пытаясь найти хоть одну лазейку, которая могла бы оказаться спасительными выходом. И в сотый раз не находило его.

Она не могла ничего поделать с этим. Невероятно, но всё шло именно так, как хотел Ненни. Тот, живой и невредимый, действительно обнаружился в затерянном за тридевять земель Вавилоне. Корабли действительно доставили его в Египет, преодолев бессчётные опасности, которыми должно сопровождаться такое путешествие. Всё это было реальностью, но походило на сбывшийся кошмар. Сенмут наверняка уже организовал официальный кортеж, чтобы встретить корабли — и через несколько часов она лицом к лицу встретится с ребёнком, которого никогда больше не чаяла увидеть.

Лицо Тота, незваное, явственно возникло перед нею — свежее невинное лицо пятилетнего мальчика; большие тёмные глаза, в которых читались печаль и вопрос, искали её взгляд.

Она вздрогнула и села на ложе, широко раскрыв глаза, чтобы остановить это повторяющееся мучительное погружение в трясину памяти. Конечно же, было вовсе ни к чему снова повторять это — рассматривать его лицо, крепенькие детские ножки, которые сначала бегут к ней, а затем отсчитывают лигу за лигой на пути к неведомому Вавилону. Она не должна! Она преодолела всё это раз и навсегда, когда удалила старого Яхмоса из сада и вообще с глаз долой.

«Я слишком чувствительна, — думала она, — Сенмут прав, чересчур чувствительна! Й какая мне нужда мучиться из-за чужих дел, брать на себя чужую вину! Просто глупость — страдать из-за всего этого. Ведь не я приказала отправить Тота в изгнание, а Ненни, Ненни, Ненни!»

И это Ненни приказал сегодня привезти его обратно. Какая злорадная ирония сокрыта в этом! Ненни, который никогда не желал использовать свою власть, всегда упрямо отказывался от мощи фараона.

«...Кто я такой, чтобы судить людей, решать их судьбы? ...Нет, я не стану махать руками, мне надоело забавлять богов».

В бессильном гневе Хатшепсут заколотила кулаками по покрывалу. Недели, месяцы, годы она терпела, и министры вместе с ней. И когда Ненни был прикован к постели столь долго, что никто и не думал, что он сможет ещё раз встать, когда, наконец, он перестал надоедать ей своим вмешательством и запутанные дела Египта начали было приходить в порядок в её осторожных руках — именно тогда, три месяца назад, он появился утром в Зале совета.

Она до сих пор не могла понять, как он смог прийти, но, несмотря на это, каждая деталь того утра возникла в её памяти настолько ясно, словно всё произошло только что. Она вспомнила даже ощущение, вызванное кожей свитков, которые держала в руках, замершие лица министров, повернувшихся к дверям при виде Ненни, стоявшего там после стольких недель отсутствия. Это было невероятно — как будто он восстал из мёртвых. Однако он стоял там, высохший, как труп, измученный, но в его глазах светилось ужасное непреоборимое намерение. Не глядя по сторонам, он медленно прошёл через комнату и остановился перед нею. Голосом, который звучал так, словно он молчал несколько месяцев и разучился говорить, он прошептал:

   — Где мой сын?

Она не помнила, как оказалась на ногах, как нашла в себе силы двигаться; ноги не держали её, дыхание перехватило, но она торопливо заговорила:

   — Ненни, ты болен. Тебе нельзя ходить, дай я позову твоего раба, ты же весь дрожишь... Эй, слуги! Помогите Его Величеству добраться до его покоев. Его Величество... он не в себе.

Взмахом руки, не отрывая глаз от её лица, Ненни отослал слугу прочь. Он трясся, но яростно и тревожно повторял:

   — Где мой сын?

   — Твой сын? Ты имеешь в виду Тота? Ты что, он давно покинул нас. Ненни, ты же сам отослал его. Ты болен, ты забыл. Это случилось уже несколько лет назад. Иди, я умоляю тебя...

   — Шесу, где он!

Она задыхалась. Он был страшен, он стоял перед ней, дрожа каждым членом, уставившись ужасными немигающими глазами, как хефт. Сейчас он действительно безумен, подумала она. Её охватил страх. Она отступила на шаг, он подошёл ближе, и тогда она выдохнула ответ:

   — Вавилон!

Мгновенно наступила тишина. Её губы ещё несколько раз прошептали это слово, как будто она пробовала странный ядовитый плод. Постепенно его дрожь утихла, его взгляд отпустил её глаза. Теперь он смотрел на неё просто с усталым любопытством. Охвативший её ужас начал ослабевать. В конце концов, это же был Ненни. Конечно, она может управлять им, она всегда умела это делать. Гнев укрепил её смелость, когда она внезапно снова осознала присутствие министров. Нехси, Футайи, Инени — даже её хулители Уах и Кенука, чья дурацкая приверженность к старине заставляла их препятствовать каждому её шагу, — все они видели, что происходит, они слышали слова Ненни, который обвинял её, будто она совершила какое-то преступление...

   — И что же? — вскричала она. — Почему ты так смотришь на меня? Ведь это твоя вина!

   — Я не знал, насколько великий страх владеет тобой, моя Шесу. Вавилон. Вавилон. Он был так мал — и его отправили так далеко.

   — Говорю тебе, что я никуда не посылала его! Это был твой приказ, твой, твоя прихоть, твоё желание, а я не имела никакого отношения к этому...

Он не слушал. Его озабоченный взгляд медленно оторвался от неё, внимательно осмотрел окружавшие лица и остановился на Нехси.

   — Ты, — сказал он. — Ты найдёшь моего сына и привезёшь его обратно ко мне.

Внезапно она почувствовала, что задыхается, она была не в силах вымолвить слово, даже пошевелиться. Но вид Нехси, ошеломлённого, но готового выполнить приказ, подвигнул её к действию.

   — Ненни, это невозможно! — завопила она. Бросившись вперёд, она неистово вцепилась в его руку. — Ты что, не слышал, что я сказала? Тот находится в Вавилоне — на краю света!

   — Если даже он плывёт по Тёмной Реке, он должен быть найден — и доставлен ко мне. Поторопись. Найди корабли. Отправишься сегодня до захода солнца. Верни моего сына.

   — Да, Величайший, — прошептал Нехси.

   — Ненни, во имя Амона! — кричала она. Потянув так, что чуть не вывихнула ему руку, она заставила фараона повернуться к себе и уставилась ему в глаза. — Ты не можешь сделать этого! Никто не сможет вернуть его, тем более теперь… Ты не знаешь, что говоришь! Он за полсвета отсюда, если, конечно, жив...

   — Замолчи. Я говорю — сейчас и сразу. — Он отвернулся было от неё, но, поколебавшись, обернулся назад. Чуть заметная любопытная улыбка появилась на его губах. — В конце концов я понял, что же находится в круге, — негромко проговорил он. — Эго корона. Ей должно повиноваться, понимаешь? Это их собственная выдумка.

   — О боги, ты болен! Ты сошёл с ума!..

   — Я — фараон, — прозвучал ответ. Он стряхнул се руку и посмотрел вокруг. Его голова склонялась под тяжестью короны так, что золотая кобра, обвившаяся над его бровями, казалось, вытянулась и угрожала всем окружающим. — Я — фараон, — медленно и отчётливо повторил он.

Она видела, как менялось выражение лиц: настороженность сменилась благоразумием, а затем — странным облегчением. Их обращённые на кобру глаза перестали воспринимать всё остальное. Нехси вышел за дверь и исчез.

   — Только не Нехси, — прошептала она. — Нет, не Нехси! Ненни, ты не можешь забрать Нехси, он необходим здесь. Умоляю тебя, если ты настаиваешь на этом безумии, пошли кого-нибудь другого, пошли Сенмута, он верный...

   — Поедет Нехси. Он неподкупен.

Внезапно все силы покинули её. Она мягко осела в кресле, закрыв лицо руками.

   — Мне нужен писец, — потребовал Ненни.

Сквозь ужасный дурман она слышала, как пришёл писец, слышала торопливое шуршание кисточки. Ненни медленно и веско говорил своим ржавым, отвыкшим от разговоров голосом:

   — ...И Моё Величество приказывает, что мой сын Менкефер-Ра Тутмос, сын плоти моей, взойдёт в небо Обеих Земель как Гор после меня и будет фараоном вместо меня... И что этот декрет Моего Величества должен быть запечатан моей рукой сегодня, и да будет он помещён в Золотой дом в месте архива Обеих Земель.

Когда писец ушёл, она подняла голову и посмотрела на Ненни.

   — Разве ты не видишь, что ты безумен? — негромко сказала она, вложив в ожесточённый голос всю свою ненависть. — Ты не можешь просто взмахнуть рукой и ожидать...

   — Моя Шесу, разве не ты сказала мне однажды, что только так можно совершать великие дела? Если бы я хоть раз воздел свой скипетр, сказала ты, то я бы увидел. Ну что ж, вот я и воздел его. А теперь посмотрим.

Он вновь отвёл от неё взгляд и осмотрел комнату. Хотя его и била дрожь, лицо было совершенно спокойным. С долгим вздохом он медленно сел в своё золотое кресло и обратился к министрам:

   — Продолжайте докладывать. Гор находится с вами — и останется с вами. Я не вернусь сегодня на своё ложе.

Он не возвращался на ложе, кроме как для ночного сна, ещё две декады. День за днём она смотрела на него, ненавидя его, ожидая, когда же его настигнет приступ и она сможет послать скороходов вниз по реке, чтобы догнать корабли Нехси и вернуть их в Фивы. День за днём Ненни появлялся в совете министров, на приёмах, в Южном саду с семьёй. Он мало говорил и ни в чём не участвовал, но бывал везде, дрожащий и безразличный, тяжёлая корона всегда была на его голове, а глаза, казалось, уже глядели в какой-то другой мир. Двадцать дней он, как призрак, угнетал дворец своим присутствием, а сама Хатшепсут впала в такое расстройство, что не могла ни есть, ни спать.

А затем, однажды утром, он не встал со своего ложа. К вечеру он был мёртв.

И вот теперь Хатшепсут, потерпевшая поражение, беспомощно металась на своём собственном ложе, закрыв руками глаза. Две декады — двадцать коротких дней. О, если бы только он послал Сенмута! Или Инени, или даже Футайи — оказавшись вне поля зрения кобры, они пришли бы в чувство, они нашли бы предлог задержаться, протянуть время в Египте, дождаться неизбежного сигнала от неё. Но Нехси — неподкупный — к тому времени, когда её гонцы достигли дельты, был уже далеко в морских водах.

И вот теперь он возвращался не один. Снова, прежде чем она смогла справиться с собой, детское лицо с мрачным вопросительным взглядом возникло перед глазами и заслонило комнату. Она спрыгнула с постели и резко ударила в гонг, стоявший на столике рядом с ложем. В дверь робко поскреблась служанка. Простая рабыня, чужая — не Иена.

Хатшепсут беспомощно взглянула на неё и резко бросила:

— Ванну.

Тремя часами позже она вышла с совета министров, белая от подавляемой ярости, и направилась к Царским Покоям.

Дураки, думала она. Ну какие дураки! Все они!

   — Боимся, что мы не можем согласиться с предложением Вашего Сиятельства. Воля фараона была совершенно ясной, она записана его собственными словами и запечатана его рукой — мы не можем нарушить её...

Разве она просила, чтобы они нарушали её? Нет же. Она предложила самое простое, самое приемлемое, самое мудрое из решений — просто отложить коронацию этого ребёнка на несколько месяцев... До тех пор, пока они не поймут, что он собой представляет, до тех пор, пока не подойдёт подходящий праздник, до... до...

   — Боимся, что мы не можем согласиться с Вашим Сиятельством.

   — Тогда вы должны не соглашаться и быть готовыми к последствиям, — едко сказала она. — Я только надеюсь, что они будут слишком неприятными.

   — Неприятными, Сиятельнейшая?

   — Я боюсь, что они будут чрезвычайно неприятными — для вас самих и даже для меня. Мне будет крайне неприятно виден, что вельможами Египта, доверенными и приближёнными слугами господина моего отца — такими, как вы, например, господин Уах, — как крестьянами помыкает напыщенный невежественный маленький мальчишка, сын девки из гарема. Конечно, если бы в нём текла настоящая царская кровь, но...

   — Ваше Сиятельство забывает, что он сразу же женится на Её Высочестве царевне Неферур! Благодаря этому браку его кровь станет столь же королевской, как...

   — Не будет никакого брака с моей дочерью, мой господин Кенука, пока я не соглашусь на него. Даю тебе слово, что это произойдёт далеко не сразу.

   — Но, Сиятельнейшая...

   — Это не будет обсуждаться. Я не могу даже допустить возможности связать царевну браком с каким-то неведомым чужаком; несколько месяцев потребуется на то, чтобы решить эту возможность. Она — чувствительная и тонкая натура... И, как вы знаете, она не... не очень крепкого здоровья. — Даже несмотря на ярость, несмотря на то что она старательно пыталась раскачать министров, слова застряли в её горле. — Царевна... не очень крепкого здоровья. Царевна похожа на своего отца. Провозгласите мальчика наследником, если хотите, — бросила она. — Провозгласите завтра, а коронуйте хоть на следующей неделе! Без брака его притязания на трон станут насмешкой над всем, что Египет почитал со времён Ра.

   — Это правда, — нервно сказал Футайи.

   — Воля фараона недвусмысленна, он собственной рукой поставил печать, — возразил Уах.

Через пять минут она вышла из комнаты. Она не добилась ничего, они устояли против её желаний, против всех её доводов, против самой мудрости. Даже Футайи, который нынче утром, когда она советовалась с ним, начал было соглашаться с её доводами, даже Инени, её посвящённый приверженец, — они всё ещё колебались и сомневались. Мысль о проклятом документе, спрятанном в архив, так сильно действовала на них, что они уже не могли мыслить здраво. Конечно, слепые ревнители традиций, Уах и Кенука, были заворожены коброй на короне мёртвого царя.

Ей должно повиноваться, понимаешь, моя Шесу? Это их собственная выдумка... Что он хотел этим сказать? Выдумка! Корона — вовсе не выдумка, а самая священная из всех тайн. Но царь, который носил её, был мёртв, мёртв, мёртв! Слёзы бессильного гнева обожгли веки Хатшепсут, когда она оказалась в уединении Царских Покоев. Закрыв за собой дверь, она прислонилась к ней и какое-то время стояла, оглядывая знакомую гостиную. Это снова была комната её отца — от Ненни здесь не осталось ничего. Он ничего не менял: стены остались окрашенными в тот же бледно-лимонный цвет, с роями золотых пчёл, даже потёртое отцовское алое кресло так же стояло на своём месте около низенького столика. Даже похоронен Ненни был в могиле своего отца, упрямо отказавшись строить усыпальницу для себя. Это всё выглядело так, словно он воспринимал себя живущим по ошибке, посторонним в этом мире.

Пожав плечами, Хатшепсут быстрыми решительными шагами прошла по комнате, через гардеробную в примыкающую к ней спальню. Что эта бесполезная побеждённая душа сделала с нею? Эфемерная жизнь и бесследный уход Ненни не для неё. Она намеревалась оставить на лике Египта такую большую отметку, чтобы ни один мужчина, ни одна женщина или ребёнок в течение тысяч лет не смогли забыть о том, что она жила, что её звали Хатшепсут.

Но всегда какой-то мужчина стоял на её пути.

Она остановилась в спальне, рассматривая альков с потолком, расписанным золотыми звёздами, под ними стояло ложе, украшенное львиными головами, на котором умерли два фараона и, если министры поступят по-своему, скоро будет спать новый, фальшивый фараон. Как Амон допустил такое? Её взгляд, полный отчаянного сомнения, переместился к нише в углу алькова, где золотая статуэтка Амона устремляла в пространство загадочный пристальный взгляд. Она была его ребёнком — его сыном, — она знала это. Почему же тогда он не создал её мужчиной? Ведь тогда об этом знали бы все. Каким странным, каким безнадёжно странным и мучительным для неё оказалось решение бога поместить сердце и Ка царевича в женское тело!

Моя Шесу, боги ошибаются, так же как и люди...

Чепуха, подумала она со внезапным страхом.

Приблизившись к золотому изваянию, она рухнула на колени и поспешно положила горящий комочек мирры в кадильницу. Амон не мог — не был способен — ошибаться... Он не мог уготовить ей бытие просто женщины, просто царицы. Это было невозможно, это было невероятно...

Но внезапно ею полностью овладела мысль об ошибке. Пока она смотрела на серый дымок, поднимающийся из кадильницы, в её сознании возник образ матери. Изящная, безмятежная, не задающая вопросов, Аахмес грациозной походкой шла по жизни, делая всё согласно правилам и обычаям, словно в священном храмовом танце, и так же, не задавая вопросов, сойдёт в могилу. Каждое её движение соответствовало принципу: когда фараон приносит жертву богам — стой у него за спиной, когда он бросает золото любимцу — улыбнись из-за его левого плеча, когда он приказывает — повинуйся, когда он манит пальцем — иди, когда он любит — вынашивай для него сыновей... Не думай о министрах, казначействе, налогах — это его дело, а твоё место — обонять гелиотроп и вкушать пирожки в кругу высокородных дам на Еженедельном приёме, задирать вверх подбородок и опускать веки, иметь на губах лёгкую улыбку — ходить, действовать, говорить, думать подобно изображению на стене храма. Зато министры никогда не будут противоречить тебе. Им это не потребуется: от тебя ничего не будет зависеть.

Стремительно, так что даже серый вьющийся дымок рассеялся, Хатшепсут вскочила на ноги. Она — не её мать, и дураки-министры скоро узнают это. Дочери Солнца не требуется договариваться, спорить, что-то доказывать министрам Египта или любым другим смертным. Ей нужно только действовать. Когда она быстрыми шагами шла по саду к Покоям Царицы, её сознание уже работало с привычной быстрой точностью, не отягощённой чужими соображениями и глупыми сомнениями. Войдя в собственную спальню, она в тот же миг дважды ударила в гонг и велела немедленно вызвать Верховного жреца Амона в её личную гостиную.

   — Постой, — добавила она слуге, — корабли уже появились?

   — Они сейчас швартуются у пристани, так сказал господин Инени, который...

   — Тогда поспеши. Найди Хапусенеба — он где-нибудь в Большом зале. Торопись! Я должна немедленно поговорить с ним!

Этот мальчишка, подумала она, скоро обнаружит, что имеет дело не с простой слабой женщиной!

Повинуясь внезапному порыву, она подошла к туалетному столику и, сев перед ним, пристально вгляделась в полированное серебряное зеркало. С лица в отражении на неё смотрели её собственные глаза, большие тёмные искрящиеся глаза. Это было лицо не той молодой девушки, которая шесть лет назад смотрела, как поднимают парус на корабле, везущем Тота на север. Ей было двадцать семь, лицо истончилось от долгой борьбы с Ненни. Её волосы, падающие чёрным шлемом на плечи, придавали её лицу совершенные очертания, которых не было в более молодые годы; в этом лице каждая мягкая черта соответствовала другой. Скулы стали острее, маленький подбородок — тяжелее, рот — прямее и жёстче. Будто какой-то волшебник скульптор перенёс черты, вылепленные в нежном воске, в резную скульптуру из слоновой кости.

Довольная, она отодвинулась от зеркала. В отражённом изображении Дочери Солнца не было никаких недостатков. Тот должен сразу увидеть, что она — живое порождение Амона и что он должен повиноваться ей.

Из гостиной донеслось осторожное покашливание. Она вышла туда и обнаружила Хапусенеба, дожидающегося в дверях. Несмотря на поспешность, с которой его вызвали, он выглядел совершенно спокойным.

   — Радуйся, превосходнейший, — сказала она.

   — Пусть вечно живёт Божественная Правительница, — с привычным достоинством поклонился он.

   — Войди. Закрой за собой дверь. Я хочу тебе кое-что сказать, и это не должны слышать ничьи чужие уши. — Когда он остановился перед ней, Хатшепсут посмотрела оценивающе на его лицо, неуверенная, успокаивает или волнует её непоколебимое спокойствие этого человека. — Превосходнейший, — медленно начала она, — я поставлю перед тобой задачу, которую нужно решить. Ты — благочестивый и умный человек. Я думаю, что ты сможешь разрешить её — если согласишься.

   — Мои слабые силы в вашем распоряжении, Сиятельнейшая.

   — Эта проблема касается сына Немощного, ребёнка, который сейчас подплывает к причалу дворца. Он прибыл из Вавилона, превосходнейший. С пяти до одиннадцати лет — годы, формирующие человека, — он провёл в стране, которая не знает Ра.

Верховный жрец несколько секунд всматривался в её лицо, а затем сказал:

   — Счастье для царевича — и для Египта, — что Ваше Сиятельство в течение первого времени будет регентом при нём...

   — Это действительно счастье, хотя вряд ли он будет так считать. Но я одна могу обучить его всем необходимым священным и государственным делам.

   — О, что касается этого, Сиятельнейшая царица может полностью положиться на меня и моих людей — мы поможем ему освоить священные правила. Я понимаю, что вас беспокоит. Умоляю, доверьтесь мне. Любые ошибки, которые он будет поначалу допускать в таких ритуалах, как, скажем, еженедельное жертвоприношение, не будут известны никому, кроме меня и нескольких доверенных помощников. Поверьте, я полностью понимаю вас

   — Нет, превосходнейший, ты не полностью меня понял, — раздражённо возразила Хатшепсут. — Я считаю, что ребёнку, воспитанному дикарями, потребуется гораздо больше, чем осторожные подсказки, прежде чем он станет пригодным для вступления на трон Гора. Я думаю, что он должен пройти полное обучение у писцов и жрецов в здравой обстановке строгой и набожной жизни — такое обучение он сможет пройти только в храме. И всё это ему нужно не после, а до того, как его провозгласят наследником.

   — Как я понял Ваше Сиятельство — возможно, опять не до конца, — это значит, что провозглашение будет отложено на несколько месяцев?

   — Несколько лет, — отчётливо произнесла Хатшепсут.

Неподвижные черты лица жреца не изменились, но взгляд его проницательных тёмных глаз осторожно пробежал по её лицу.

   — Понимаю, — пробормотал он. — Простите моё любопытство, но согласились ли на это министры? Я, кажется, слышал, что господин Кенука говорил...

   — Превосходнейший, господин Кенука — главное препятствие для решения нашей задачи. У него большие обязанности — и малый разум. Разумный человек не станет выступать против решения дочери Солнца. Умный человек — такой, например, как ты, Халусенеб, — не совершает поступков, которые принесут ему страшный вред в будущем, но может понять, что он должен сделать сегодня для того, чтобы потом это принесло ему пользу.

   — Понимаю, — сухо сказал Халусенеб. — А теперь — в чём состоит задача?

   — В том, чтобы избавить меня от вмешательства этого ребёнка — так, чтобы я смогла отобрать у господина Кенуки его хозяйство и титулы и добавить их к твоим.

Хапусенеб посмотрел на неё умными усталыми глазами и слабо улыбнулся.

   — Что-то такое я уже слышал, — сказал он. — Кажется, что подобную задачу я решил несколько лет тому назад.

   — Что ты выберешь? Если ты возьмёшься за неё, твой выбор будет работать на тебя ещё долгие годы.

   — Что я выберу? — задумчиво проговорил жрец. — Я думаю, что человек выбирает раз и навсегда. У него не будет второго шанса, хотя может казаться и не так. — Он снова улыбнулся и пожал плечами. — Я повторяю — мои слабые силы в распоряжении Великой Царицы.

   — Ты будешь делать то, что я скажу?

   — Конечно. Об этом не может быть никаких вопросов, не так ли?

Прежде чем она успела ответить, раздался Стук в дверь и приглушённый голос слуги:

   — Они прибыли, Сиятельнейшая. Меня послали спросить, где вы пожелаете их встретить.

   — Их? Нет, я хочу сначала увидеть одного мальчика! — Хатшепсут стремительно подошла к двери и открыла её. — Они уже здесь? Во дворце?

   — В Большом дворе, Сиятельнейшая.

   — Тогда проводите царевича в маленький сад. Я сейчас же приду туда. Визирь Нехси и благородный Сенмут могут подождать меня здесь.

Когда она закрыла дверь, Хапусенеб посмотрел ей в лицо.

   — Каких действий вы ждёте от меня?

   — Отказаться совершить над дикарём обряд помазания наследника.

   — А потом?

   — Потом я пошлю его в храм, чтобы начать образование. Включи его в число новичков, как любого другого парня, желающего стать жрецом. Тогда он будет принадлежать храму, а не дворцу. И держи его там.

Через пять минут она закрыла за собой ворота Царского сада и направилась к востоку. Её путь был совсем недалёк: на южную сторону дворца и по открытой лужайке маленького садика, примыкавшего к Большому двору. Не давая себе возможности для колебаний, она открыла калитку, вошла и остановилась.

Она вошла через боковую дверь. Усыпанная камешками аллея, бегущая под прямым углом к дорожке, на которой она стояла, вела через центр сада к беседке, находившейся поодаль от входа из внутреннего двора. Посредине этой аллеи стоял мальчик. Это должен был быть Тот — должен, так как не мог быть никем другим. Она недоверчиво смотрела на него, а слово «Вавилон» тем временем постепенно наполнялось тревожной и страшной реальностью.

Она много говорила о дикарях Хапусенебу, но подсознательно рассчитывала увидеть складки на безупречном белье, царский локон, свисающий на щёку, и непокорное высокомерие в хмуром взгляде. Теперь же она потрясённо и недоверчиво рассматривала странную, действительно невиданную фигурку. Такого она не смогла бы вообразить, даже если бы попробовала. В нём не было ничего от Египта, ничего от царевича — кроме носа. Он стоял и медленно осматривал окружающее, без высокомерия, без хмурого вида, но с выражением такой растерянности, что её сердце рванулось было к нему, словно это был простой потерявшийся и испуганный беспризорный ребёнок. Она могла бы поверить, что это действительно был беспризорник, отставший от какого-нибудь купеческого судна, — могла бы, если бы не его нос.

«Я должна с ним говорить? — с удивлением спросила она себя. — Он не видит меня. Я должна говорить, идти вперёд и говорить то, что собиралась, кратко и сухо...»

Это был не тот ребёнок, которого она представляла себе, когда готовилась к встрече. Она не ожидала, что он тронет её сердце... ничего из того, что она ожидала увидеть, совсем ничего. Голосом, столь же странным, как и её собственные смятенные чувства, она, запнувшись, позвала:

   — Тот?

Он повернулся и увидел её. На его лице появилось выражение благоговейного узнавания, отчего оно медленно изменилось.

   — Госпожа Шесу! — прошептал он.

От звука старого имени, которым он когда-то её называл, произнесённого со странным новым акцентом, у неё перехватило горло, словно его стиснули рукой. «Бедный ребёнок, бедный ребёнок! — думала она. — Почему он любит меня так же, как тогда...» Против воли она протянула к нему руки.

Он бросился к ней, его босые ноги замелькали, разбрасывая гравий и тихо прошуршав в траве. Через мгновение он оказался в её объятиях и вцепился в неё своими неловкими руками любящего мальчика, как ни один ребёнок, кроме него, никогда не хватался за неё, как не сможет девочка. Безмолвное страстное проявление его любви полностью обезоружило её. Слёзы обожгли её глаза, она почувствовала, что её лицо исказилось, а горло опять нестерпимо сжалось.

«О Боги. Я должна овладеть собой, — подумала она, — что это со мной, я не должна плакать...»

Она взяла его за крепкие маленькие плечи и отодвинула от себя, искривив рот в улыбке. Его глаза тоже были полны слёз, но он радостно улыбался.

   — Тот, — выдавила она из себя единственное слово.

   — О, я так рад, что вы здесь, я так рад! — выдохнул он.

   — И рад, что попал в Египет?

   — Да! Теперь.

Это всё ещё был детский голос. Он не был и наполовину таким взрослым, как она себе представляла, и наполовину таким высоким; на самом деле он был ростом не выше Нефер, которой было только девять, но плечи, за которые его держала Хатшепсут, были совсем не такие хилые, как у Нефер.

   — Какой сильный мальчик вырос, — продолжила она, не понимая толком, что говорит. — Ты очень изменился с тех пор, как я видела тебя в последний раз. Ты был всего-навсего маленьким мальчишкой…

   — Я плохо помню то время...

   — Но меня ты вспомнил?

   — О, вас я помнил всегда! — Поколебавшись, он негромко добавил: — Вы тоже немного изменились.

   — Я? И как же?

   — Не... не знаю.

Она почувствовала, что его глаза изучают её лицо — те самые тёмные вопрошающие детские глаза, которые так часто беспокоили её. Она быстро выпрямилась и, чтобы успокоиться, провела рукой по его чёлке, неаккуратно свисающей до самых бровей, отвела её в сторону, пригладила обратно, продолжая торопливо говорить:

   — Ну ладно, я вижу, как ты изменился! Ты вырос, да, тебе уже одиннадцать, правда? Это уже серьёзный возраст. И ты совсем не похож на себя. Скажем, эти волосы — нам нужно вызвать цирюльника, чтобы постричь их по-египетски. Ты увидишь, что так гораздо прохладнее и опрятнее...

Она остановилась, переводя дыхание, а её рука замерла на месте, откинув прядь волос со лба. Открытый широкий лоб в сочетании с изогнутым носом полностью изменил всё его лицо. Хатшепсут была вновь поражена. Это было лицо её отца, только без неизбежных отметок от шестидесяти прожитых лет на гладких щеках.

   — Что-нибудь не так, госпожа Шесу? — забеспокоился мальчик.

   — Ничего. Ничего, — быстро сказала она, отдёрнув руку. — Пойдём в беседку, у нас есть много о чём поговорить.

   — Беседка. Я помню беседку! Госпожа Шесу, это тот самый сад, в котором я играл?

   — Да, думаю, тот самый.

   — Я уверен, это он. — Он остановился на пересечении дорожек и медленно осмотрелся, будто искал нечто, ускользнувшее от него. — Но... он как-то изменился?

   — Думаю, что нет. А тебе он кажется другим?

   — Не совсем... — Его голос прозвучал неуверенно. После недолгого колебания он поднял к ней озадаченные глаза. — Это совсем маленький садик. А я думал, что он был очень большим.

   — Ты же был совсем маленьким, когда играл здесь. Я думаю, что тогда тебе всё здесь казалось большим. — Его акцент начат ужасно раздражать её — каждое слово звучало незаметным ворчливым упрёком. Она не удержалась, чтобы не сказать: — Нужно говорить «садик», а не «салдик».

Он быстро взглянул на неё и перевёл взгляд вдаль.

   — Простите, — негромко и очень тщательно выговорил он.

«Теперь я обидела его, — подумала Хатшепсут. — Он похож на своего отца — его очень легко обидеть».

   — Пойдём, — сказала она, размышляя: я должна сказать то, что должна! Но она не знала, как начать, и они в молчании поднялись по лестнице в беседку.

   — Я думаю, что ничего не остаётся навсегда совершенно неизменным, — тихо сказал Тот, следуя за ней. Поднявшись наверх и увидев пустое кедровое позолоченное кресло, стоявшее там многие годы, он внезапно сказал: — Здесь сидел мой отец.

   — Да. — Она не хотела говорить о Ненни. Опустившись в своё собственное кресло, она добавила с улыбкой: — А я сидела здесь и рассказывала вам сказки. Ты их помнишь?

   — Я помню про Страну Богов, — застенчиво сказал он. Он снова повернулся к креслу отца. — Госпожа Шесу...

   — А помнишь, как ты играл вон в том пруду? — быстро сказала она. — И пускал свою лодочку? У тебя когда-то была лодка...

   — Она и сейчас у меня! — воскликнул он.

   — Она всё ещё у тебя? Ты смог довезти её до Вавилона и сохранить все эти годы?

   — Да Эта люди не отобрали её у меня — знаете, бородатые люди. Я думаю, что это были гикеосы, госпожа Шесу.

   — О, Тот, гиксосы ушли навсегда. Господин мой отец загнал их за край мира много лет назад.

   — Нет, я думаю, что он прогнал их только до места, которое называется Кадеш. Госпожа Шесу, — мальчик подошёл ближе к ней и искренне заглянул в лицо. — Люди Кадеша не такие, как вы думаете. Нехси говорит, что они сгибают выи и возносят хвалу славе Черной Земли, но они этого не делают! Я не видел, чтобы хоть один из них так поступал. Они хмуро и сердито смотрят на египтян и перешёптываются, закрываясь руками. Тиах сказал, что если сегодня они непочтительны, то завтра взбунтуются! Он сказал, что если бы туда послать воинов, совсем немного...

   — Ерунда, не нужно никуда посылать воинов. Тебя, как и раньше, переполняют мечты.

   — Нет, это правда! Ведь не только я видел это...

   — Тот, перестань спорить со мной! — резко сказала она. Поскольку на его лице сразу появилось беспокойство, её собственный страх ослаб. Его не будет трудно взять в руки, нужно только быть твёрдой. Уже спокойнее она продолжила: — Будет хорошо, если ты оставишь эти вопросы старшим и более знающим людям. Дети не должны вмешиваться в дела, о которых ничего не знают.

Он молча посмотрел на неё, затем отвернулся, подошёл к лестнице и остановился, глядя на пруд и большое тамарисковое дерево.

   — Простите, — так же негромко сказал он. — Но всё именно так, как я вам сказал. Яхмос понял бы. — Внезапно он обернулся к ней с выражением такой боли, что она была поражена. — Госпожа Шесу, — сказал он. — Пожалуйста, скажите мне, где Яхмос?

   — Яхмос-из-Нехеба? Он... Я точно не знаю...

   — И вы тоже не знаете? — воскликнул мальчик.

   — Он всегда жил где-то около Южных казарм телохранителей, может быть, он всё ещё там. Я не видела его несколько лет. Он стал старым... слишком старым, чтобы... чтобы быть полезным. Когда я отпустила его со службы, то предложила ему дом и землю выше по реке, в Нехебе, откуда он родом, или даже здесь, в Фивах, рабов, чтобы ухаживать за ним, лекарей... было ясно, что он нуждался в них. Но он отказался от всего. Он проспал всю жизнь в воинском гамаке из верёвочной сети, сказал он, и заслужил право умереть в нём. Упрямый старик. Кажется, кто-то говорил мне, что он болен, — и теперь, когда у него нет лекарей...

   — Но... он не умер, правда?

   — Нет, я знала бы о этом.

Тот испустил длинный вздох и облизал губы.

   — Можно мне увидеться с ним? Прошу вас, скоро я смогу поехать к нему?

   — Хоть сегодня, если хочешь. — Она побарабанила пальцами по подлокотнику кресла. Каждый раз, когда она глядела на мальчика, он казался ей всё больше и больше похожим на её отца. Кроме того, она не хотела говорить и о Яхмосе. Скорее для того, чтобы сменить тему, она снова поправила его произношение. — Ты, наверно, хотел сказать «скоро», а не «зугоро», Тот. Я не понимаю, почему ты совсем всё забыл! Разве мать не говорила с тобой по-египетски?

   — Моя мать? Вы имеете в виду Нанаи?

   — Нанаи? Кто это?

   — Моя мать. Моя вавилонская мать.

Она испуганно посмотрела на него.

   — Я говорю про твою мать, Исет. Разве она была не с тобой? Разве не она заботилась о тебе в Вавилоне?

   — Нет, — после колебания ответил он. — Я не знаю её.

   — Но ведь с тобой кто-то был! Я послала... я... У тебя была рабыня-нубийка…

   — Да. Я вспомнил о ней на обратном пути, — голос мальчика внезапно стал жёстким и возмущённым. — В Арваде. Она была высокая и никогда не отвечала мне. Она отпустила мою руку — в том месте, где собирают караваны. А потом она ушла и бросила меня.

   — Она бросила тебя? Но... разве она не вернулась?

   — Нет.

Сильная дрожь пронзила всё тело Хатшепсут, вся её уверенность вновь улетучилась, точно так же, как в миг, когда она увидела Тота стоявшим на дорожке. Исчезнувшая Исет — без сомнения, умерла в морском плавании, — неверная рабыня и пятилетний мальчик, оставшийся один среди бородатых чужеземцев за тысячи лиг от всего, что знал...

«Я не желаю ничего знать об этом, — быстро подумала она. — Я не буду спрашивать его больше ни о чём».

Но она услышала свой вопрос, заданный странным напряжённым голосом:

   — А где ты жил, после этого... в Вавилоне? У этой, как её... Нанаи? С жителями песков?

   — В Вавилоне нет жителей песков, — поправил Тот. — Эго большой город, там есть река — хотя и не такая, как здесь — и башня по имени Этеменанки, туда, на самый верхний ярус, иногда сходят боги... другие боги, вы понимаете...

   — Тот! Нет никаких других богов, кроме наших, египетских, — никаких настоящих богов!

   — Нет, Эа — это бог. Он должен существовать. Эго он отобрал меня у вас и Яхмоса и привёл в Вавилон, чтобы Ибхи-Адад смог заплатить свои долги.

   — Ибхи-Адад? — с усилием повторила она слабо, запинаясь на непривычных слогах.

   — Гончар, который был моим... ну, тем, кто взял меня к себе. Он был очень добр ко мне, они все были очень добрыми. Нанаи... — Он глубоко вздохнул и поспешно продолжил: — Я учился в школе писцов под стеной храма.

   — Тот, послушай! Ты должен забыть всё, чему тебя учили эти дикари. Бог — Амон-Ра, ты слышишь? А не этот... Эа... — она снова запнулась на этом слове.

Он покачал головой с несогласием и беспокойством в серьёзных тёмных глазах.

   — Эа — тоже бог, — негромко сказал он. — Или богов нет вообще.

Ей показалось, что у неё волосы встали дыбом: так это было похоже на какое-то высказывание Ненни.

   — Не говори так! — воскликнула она. — Ты говоришь точно как твой отец!.. — Она резко прервала речь, но заинтересованный взгляд Тота уже перескочил на большое кедровое позолоченное кресло.

   — Там сидел мой отец, да? — задумчиво спросил он.

   — Да, действительно, — пробормотала она. — Целые часы вместе с ним... дни вместе с ним... размышлял и смотрел в пространство.

   — Да, я помню это! — выдохнул Тот. Его лицо вдруг осветилось каким-то внутренним открытием. — Ну да, я знаю, кем он был — он был Одиноким Человеком.

   — Бессмыслица, — начала было Хатшепсут.

   — Он сказал мне, что был одинок, — настаивал мальчик. — Я помню это. Он сказал, что все цари одиноки.

   — Это чушь! Твой отец был полон нелепых идей. Цари не одиноки, как это может быть? Господин мой отец был величайшим из царей, и я точно знаю, что он никогда не был одинок. На самом деле это его кресло, твоего дедушки. Ты знаешь это? Это — его сад... его дворец... его кубок для вина там, на столике; он из сокровищницы побеждённого им государя Нубии. Он превосходил всех государей вместе взятых, господин мой отец... Ты родился в тот самый день, когда он отбыл в сонм богов. Как хорошо я это помню.

   — Где был дворец моего отца? — тихо спросил мальчик.

   — О, здесь живут цари. И твой отец, конечно, жил здесь некоторое время.

Тот молча взглянул на неё, а затем сказал:

   — Госпожа Шесу, пожалуйста, расскажите мне о нём. Я помню так мало, не помню даже, как он выглядел. Нет ли здесь чего-нибудь вроде... вроде этого кресла, этого кубка, что принадлежало бы ему?

   — Нет, ничего. Я даже не знаю, что рассказать тебе о нём, Тот. Он был очень странный человек. — Она сделала паузу, затем резко закончила: — Он болел, болел много, а теперь он мёртв. Кроме этого, о нём мало что можно сказать.

   — Я думал... кто-то сказал мне, что фараоны не умирают.

   — Он... он отбыл к богам, — твёрдым голосом уточнила Хатшепсут.

   — Но он тоже был великий царь, как мой дедушка?

   — Да, он был царём.

Неожиданно она встала и принялась ходить по беседке. «Я больше не выдержу этого, — думала она. — Я должна сказать ему то, что должна, сразу, очень кратко — просто сказать ему, что он должен делать, и уйти, расстаться с ним!»

Она наклонилась, чтобы взглянуть ему в лицо, и её опять поразил вид его безвкусного, но трогательного наряда, и глаза, столь часто посещавшие её в видениях.

   — Госпожа Шесу, — всё так же негромко сказал он, — а я тоже буду царём?

Теперь, подумала она. Вот теперь, быстро.

   — Нам нужно поговорить о этом, Тот, — ответила она. — Прямо сейчас. Я не могу слишком долго оставаться с тобой, меня ждут Нехси и много других дел. Лучше всего поговорить сейчас.

   — Да, — прошептал он. Она видела, что его горло судорожно задёргалось, он сглотнул. Внезапно он вспыхнул: — Госпожа Шесу, я им не нравлюсь, всем этим людям на берегу реки и на пристани, я видел, когда мы причалили. Я им не понравился. Я видел, как они смотрели на меня, — они не хотят, чтобы у них был такой царевич! Скажите, разве мне необходимо сразу, прямо сейчас становиться царём? Я не знаю, как быть царём! Я ведь даже не знаю, как быть царевичем.

Она слушала его изумлённая, ошарашенная.

   — Ты не... не хочешь быть царём?

   — Нет, нет! Я не могу!

   — Ты... совершенно... прав, — выдохнула она, пытаясь не глядя найти кресло. Ближайшим оказалось кресло царя, и она упала в него.

   — Я... я прав? — с трудом повторил Тот, глядя ей в лицо.

   — Да. Да, ты действительно полностью прав. Я совершенно согласна с тобой. Я... очень рада, что ты так точно почувствовал и понял это. — Хатшепсут поняла, как невероятно удачно всё складывается, и к ней стала возвращаться её уверенность.

   — О, я понимаю. Я должен научиться быть царевичем.

   — Прежде всего ты должен научиться быть египтянином, — многозначительно ответила она — слишком многозначительно, она вовсе не хотела, чтобы он так покраснел от болезненного смущения, и торопливо продолжила: — Тебе много нужно узнать — больше, чем обычным мальчикам, в обычных школах для писцов тебя не смогут научить всему этому. Ты отправишься в храм, там тебе дадут полное образование.

   — В храм? В тот большой, что за рекой, по которой мы плыли этим утром?

   — Да, это храм Амона. Там много учёных людей, они смогут научить тебя всему, что ты должен знать. Полезнее всего будет, если ты начнёшь с одной из низших ступеней, как любой другой мальчик, желающий стать жрецом.

   — Но ведь я не хочу быть жрецом, — растерянно возразит мальчик.

   — Это же только для начального обучения, чтобы подготовить тебя к... к освоению других обязанностей. Ты должен научиться выполнять обязанности жреца так же хорошо, как и работу писца; постичь мудрость государственного деятеля. — Она улыбнулась, чувствуя, что очень хорошо высказала всё это, и наклонилась к нему, держась руками за головы золотых соколов, украшавших подлокотники. — У тебя будет достаточно времени, чтобы почувствовать радостную жизнь царевича и обязанности царя. Ты, конечно, понимаешь это?

   — Да, — ответил он после короткого колебания. Как будто для того, чтобы заглушить прозвучавшую неуверенность, он быстро кивнул, но в его глазах мелькнули смущение и тревога. — Я должен буду жить в храме? Но я смогу иногда видеть вас, не так ли?

   — О, ты можешь не беспокоиться об этом! Твоя первая обязанность — это очень старательно учиться. Ты должен заново выучить наших богов и наши обряды — это важнее всего.

Он снова кивнул, на сей раз покорно, хотя продолжал слегка хмуриться.

   — А кто будет править Египтом, пока я буду учиться?

   — Не беспокойся об этом. Ведь я же — дочь Амона. Он отдал Египет под мою опеку уже несколько месяцев назад и сказал, что моё служение всё ещё не закончилось. Я буду знать, когда придёт твоё время... время править, Тот. Тебе нужно положиться на меня.

   — Я готов, — медленно проговорил он. Но его глаза настолько вопросительно изучали её лицо, что она некоторое время ждала, прежде чем поняла, что он сказал всё, что хотел.

Она нервно поднялась.

   — Теперь мне пора идти. Если хочешь, я прикажу кому-нибудь доставить тебя к Яхмосу. Ты хочешь?

   — Да! — Очевидно, он до боли хотел этого.

   — Отлично. — Хатшепсут хлопнула в ладоши, сразу же в дверях, выходящих в Большой двор, появился раб. — Просто скажи ему, куда ты хочешь отправиться...

Тот уже отвернулся от неё и сломя голову бросился по дорожке.

«Действительно, — подумала она, — у него определённо нет никаких манер. Даже не попрощался, хотя, казалось, был так рад встрече со мной...» Она решительно опустилась в отцовское кресло и несколько мгновений сидела неподвижно, глядя на ворота, за которыми скрылся Тот, и ощупывая золотых соколов пальцами, которые, как она неожиданно заметила, стали холодными и непослушными. Царица потёрла ладони одну о другую, подумав: «Как бы ни поступал этот ребёнок, он может свергнуть меня».

 

ГЛАВА 5

   — Этот дом? — прошептал Тот.

   — Да, господин. Командир сказал, что он живёт здесь. Открыть тебе дверь, господин?

Тот сглотнул и постоял несколько секунд молча. Теперь, когда он действительно стоял здесь и от Яхмоса его отделяла только деревянная дверь, он чувствовал странное чувство, мешавшее ему войти. Он не обратил внимания на место, где стоял дом, в котором жил Яхмос, — старенький домишко в дальнем углу плаца Южных казарм, простая хижина из растрескавшегося сырцового кирпича, покрытая пальмовыми листьями и травой, без намёка на самый крохотный садик. Неудивительно, что Тиах не знал, кто здесь живёт. Раб расспрашивал одного военачальника за другим, пока наконец ему не указали сюда. Никто не захотел бы вторично взглянуть на это место, если не искал его намеренно. Дом выглядел необитаемым.

Раб протянул ловкую руку к щеколде, и во рту у Тота пересохло. Он вдруг понял, почему ему трудно было решиться войти. Всё и все, кого он успел увидеть, так или иначе изменились. Даже госпожа Шесу. Он смирился с этим, но если Яхмос окажется не таким, какого он помнил, этого он не вынесет.

   — Господин, открыть дверь?

   — Нет, подожди! Давай сначала постучим.

Раб повиновался с такой готовностью, что Тот перехватил его руку.

   — Тише! Я думаю, он болен...

Дверь открылась. Тот увидел зевающего и потягивающегося мальчика-нубийца чуть постарше его самого, но вдвое выше ростом. Казалось, что его долговязое чёрное тело могло растянуться бесконечно. Глаза нубийца сначала моргали сонно, а потом удивлённо.

   — Прекрати зевать! — прикрикнул раб. — Это твой царевич, он пришёл по приказу Её Сиятельства, чтобы найти Яхмоса-из-Нехеба. Яхмос в доме?

   — Да, — сдавленным, похожим на карканье голосом ответил мальчик.

   — Тогда отойди, дурак. — Затем, обращаясь к Тоту, раб с поклоном произнёс: — Мне подождать вас, господин?

Тот помотал головой, ещё раз сглотнул и шагнул в хижину.

Он словно попал в пещеру из сияющего ослепительным солнцем дня. Сначала он вообще ничего не видел. Постепенно, когда глаза приспособились к зеленоватому свету, просачивавшемуся через пальмовые листья, прикрывавшие маленькое отверстие на одной из стен, он разглядел крохотную комнату, едва пригодную для одного человека, где на глиняном полу стояли несколько предметов грубой мебели. Его взгляд с отвращением пробежал по кухонному горшку с каким-то высохшим и растрескавшимся месивом, по неопределяемой груде отбросов в углу, по слою пыли, покрывавшему всё это, и остановился на глубокой нише в дальней стене. Там висела корабельная сетчатая койка, в которой угадывались очертания человека.

Тот мгновенно оказался около неё и увидел неподвижную фигуру старого друга. Его ноги подкосились, он упал на колени и прошептал:

   — Яхмос...

Старик спал, раскинув узловатые руки; измождённое лицо было обращено вверх. Тот сразу узнал его: каждая черта лица Яхмоса, каждая морщина была такой знакомой, будто он никогда с ним не расставался. Кожа на лице была сухой как бумага, но косой шрам всё так же пересекал щёку.

   — Яхмос, — повторил Тот, любовно глядя на шрам. Но любимое изуродованное лицо не обращаюсь к нему, запавшие глаза не открывались. — Яхмос! — погромче сказал Тот и вдруг в ужасе закричал: — Яхмос! Яхмос. — Вскочив на ноги, он повернулся к зевающему мальчику-рабу с криком: — Он мёртв!

   — Нет, господин, он не мёртв. Он спит.

   — Тогда почему он меня не слышит? Я не могу разбудить его! Яхмос!

Снова упав на колени, Тот схватил руками широкие плечи старика и отчаянно попытался разбудить его. Мальчик-нубиец, стоявший за спиной, сказал:

   — Это бесполезно, господин. Этот старик спит целыми днями, а иногда — день и ночь.

   — А если он не проснётся? — воскликнул Тот.

Мальчик ответил не сразу. Тот, полуослепший от слёз, глянул ему в лицо и увидел, что нубиец внимательно смотрит на лежащего в койке.

   — Мне кажется, господин, что он пробуждается.

Тот повернулся обратно как раз вовремя, чтобы увидеть, как еле заметно затрепетали морщинистые веки. Он глядел, не смея дышать. Вот они снова затрепетали и медленно поднялись. Почувствовав острое, почти болезненное облегчение, он обвил Яхмоса руками. Он ощутил, что по телу старика прошла дрожь и впалая щека прикоснулась к его лицу. «Я потревожил его, — в раскаянии подумал Тот, быстро поднимая голову. — Он ведь даже не знает, что я здесь».

   — Яхмос, — очень тихо прошептал он.

На лице Яхмоса появилось выражение непреодолимой тоски, его глаза всё ещё были устремлены в пространство, но в них медленно появились слёзы.

   — Яхмос! Посмотри на меня — это я, Тот!

   — Маленький Тот, — с тоской пробормотал старик.

   — Яхмос, я на самом деле здесь! Посмотри! Ну пожалуйста, посмотри на меня!

На губах Яхмоса появилась слабая успокаивающая улыбка, и он прошептал:

   — Я смотрю, малыш.

Но он не смотрел на него; он всё ещё думал, что это сон. В отчаянии Тот вскочил и, осторожно взяв его руками за обе морщинистые щёки, повернул голову Яхмоса к себе.

   — А теперь ты видишь меня? Ну пожалуйста, пожалуйста, посмотри на меня!

Глаза старика наконец вгляделись в лицо Тота; сначала в них появилось лёгкое удивление, они ожили. Внезапно его лицо исказилось, из глаз брызнули слёзы. Он протянул руку, стараясь коснуться мальчика и пытаясь одновременно приподняться на локте. Тот схватил его за руку и крепко прижался к ней, разрываясь между радостью и страшным беспокойством. Яхмос был таким старым, таким слабым — но он не изменился. Он не мог измениться.

   — Тот? — скрипнул надтреснутый старческий голос, дрожащий от волнения, но всё ещё прежний.

   — Я здесь, Яхмос. Это действительно я. А ты думал, что спишь?

Яхмос молча кивнул. Его губы дёргались, он провёл дрожащей рукой по лицу и плечам Тота, словно стараясь убедить себя, что они реальны.

   — Я только сегодня возвратился. Я изменился, знаю. Я был в Вавилоне. Но ты узнал меня, правда?

   — Да. Я ждал тебя.

Голос был настолько слаб, что сердце Тота внезапно затопила жалость и ужас.

   — Яхмос, ты болен. И о тебе никто не заботится? Разреши мне позвать лекарей, разреши мне унести тебя отсюда!

   — Нет... не беспокойся, маленький. Мне теперь хорошо.

   — У них есть лечебные зелья и заклинания, они смогут помочь тебе...

   — От того, что мучит меня, нет лечения. — Тень знакомой усмешки проползла по лицу Яхмоса, шрам изогнулся, как когда-то, и Тот увидел дыру между двумя передними зубами. — Я слишком стар, малыш, вот и всё. Слишком стар, чтобы жить. И слишком упрям, чтобы умереть. Я ждал тебя.

   — О, Яхмос... Я так скучал по тебе... — Горло Тота перехватил спазм, он дважды сердито сглотнул и, сделав усилие, заставил голос подчиниться. — Яхмос, ты помнишь маленькую галеру, которую вырезал для меня? Она всё ещё у меня, я хранил её все годы, пока был в Вавилоне.

Яхмос издал звук, отдалённо напоминавший его старое хихиканье, и медленно подмигнул одним глазом.

   — Ай, мы с тобой провели на ней несколько суровых сражений, не так ли, малыш? Суровых... сражений. Но теперь все мои войны выиграны. — В его голосе послышался намёк на удивление; он добавил, как будто говорил сам с собой: — Я победил. Я ждал тебя — и вот ты здесь.

   — Да, я здесь и больше не расстанусь с тобой, Яхмос. Никогда.

   — Я знал, что они должны будут привезти тебя обратно. Я знал. Я ждал. Упрямый. — Снова слабая улыбка мелькнула на старческих губах, а затем его лицо изменилась. — Тот, — прошептал он, — я должен рассказать тебе... кое-что...

   — Что, Яхмос? Подожди — лежи спокойно!

Но старик вдруг задрожал и попытался подняться. Его глаза с отчаянным нетерпением искали Тота, его губы плясали, но с них не срывалось ни звука; он вновь безуспешно попытался приподняться на локте, и от этого усилия весь цвет сбежал с его лица.

   — Яхмос, подожди! Ты ослабел, тебе нельзя утомляться! Расскажешь позже, а теперь отдыхай, ты должен отдохнуть, тебе нужно...

   — Нет, нет. Ради этого я ждал!

   — О, Яхмос, лежи спокойно, прошу тебя! Лежи спокойно и рассказывай. Я слышу тебя. Вот смотри, я подойду вплотную, вот так, и ты сможешь говорить шёпотом...

Старик рухнул на спину, не отрывая взгляда от глаз Тота. Желая успокоить больного, Тот, не успев подняться с колен, обнял его обеими руками. Койка качнулась под его тяжестью, и он на мгновение оперся на грудь Яхмоса. К его ужасу, старик задохнулся и, закрыв глаза, чуть слышно прошептал:

   — Ай, маленький, ты повредил мне.

   — О, прости меня, прости, Яхмос, я не хотел. Ведь тебе уже лучше, правда? Яхмос... Яхмос.

Охваченный ужасом, Тот смотрел на неподвижное лицо и закрытые глаза. Торопливо положив руку на грудь старика, он старался уловить её еле ощутимое движение. «Всё в порядке, он жив, просто в обмороке. Я должен что-то сделать, — в отчаянии думал мальчик. — Как-то помочь ему...»

Поспешно, но очень осторожно он принялся растирать в ладонях руку Яхмоса. Она казалась совершенно безжизненной, это испугало его; он выпустил руку и начал гладить выпуклый старческий лоб, отчаянно озираясь в поисках помощи. На глаза ему попалась долговязая фигура мальчика-нубийца, который неподвижно стоял посреди комнаты, с отсутствующим выражением глядя на своего хозяина.

   — Эй ты! Беги за помощью, сделай что-нибудь! Ты что, не видишь — ему плохо?! Быстрее!

   — Бесполезно, господин. Он уснул.

   — Но миг назад он ещё не спал! Что-то случилось!

Мальчик мотнул головой.

   — Всё как обычно. Теперь он будет долго спать.

   — Но он сказал, что я повредил ему! Раньше уже было что-нибудь подобное?

   — Да.

Чувствуя некоторое облегчение, но всё ещё беспокоясь, Тот вновь повернулся к Яхмосу. Да, было похоже, что он просто спал: грудь спокойно вздымалась, на лице появился слабый румянец, хотя ещё только что он был бледным как мука. Может быть, ему уже стало лучше, просто он потратил все силы, пытаясь подняться. Может быть, когда человек настолько стар, он засыпает всякий раз, когда ему это необходимо, и просыпается, когда пройдёт должное время.

   — И долго он будет спать? — спросил он нубийца.

   — Долго. До заката солнца, а может быть, и до ночи.

   — О... — сердце Тота сжалось от разочарования. До заката солнца оставались ещё долгие часы. Если бы только Яхмос не попытался встать... если бы он сам нашёл какой-нибудь другой способ успокоить его. Он слишком забеспокоился, слишком взволновался. Что он хотел сказать?

Несколько мгновений Тот печально стоял, пристально глядя на любимое лицо лежавшего человека. Затем он вздохнул, отвернулся, подошёл к двери, чтобы взглянуть на пустой плац, вернулся и нерешительно постоял рядом с койкой. Внезапно нищета комнаты показалась ему невыносимой. Он обернулся к стоявшему с глупым видом мальчику-рабу, разъярённый, как никогда в жизни.

   — Эй, ты, что ты там зеваешь? Делай что-нибудь! Прибери комнату, выброси эти огрызки со стола, тряпье из угла! Ты делал когда-нибудь хоть что-нибудь, чтобы ему было удобно, ты, узкоглазый эдимму, презираемый всеми домашними богами, мойщик одежд храмовых шлюх! — В ярости Тот перешёл на вавилонский язык, и нубиец стал серым от страха, слушая ужасающе звучащие иноземные проклятия. В слезах от волнения и гнева, Тот схватил веник, валявшийся около стены, и из всех сил бросил в раба. — Шевелись, говорю тебе! Ты будешь заботиться о нём. Я тебя заставлю! Вычисти эту комнату, слышишь? А потом возьми нож и срежь вон те ветки, чтобы сюда попадало хоть немного света и воздуха! После этого приготовь ему какой-нибудь хорошей еды, налей пива в самый лучший кубок, какой сможешь найти, и постели чистое покрывало на его койку! Я... я убью тебя, если ты теперь не будешь ухаживать за ним как следует!

Нубиец сразу же взялся за работу с таким рвением, что остатки пищи, объедки и хлам как по волшебству улетучивались из-под его рук. Тот некоторое время смотрел на него, медленно дыша и пытаясь справиться со своими чувствами. Наконец он встал на колени около койки, убедился ещё раз, что Яхмос спит глубоким сном, и вышел из хижины.

Выйдя на свет, он опять остановился, ослеплённый полуденным солнцем. Перед ним лежало пыльное пространство залитого ярким светом пустынного плаца, замкнутого рядом казарм — низких зданий из сырцового кирпича. За казармами на фоне блестящего пустого неба мягко покачивались пальмы. Больше ничто не двигалось. Охваченный тревогой, он бесцельно направился к пальмам. В тишине громко раздавался шорох пыли под его сандалиями. Он не слышал больше ни одного звука, кроме отдалённого скрипа водоподъёмной машины — монотонного повторяющегося звука, похожего на свист флейты, да ещё иногда, совсем с другой стороны, как бы вторя ему, доносилась одинокая песенка пустынного жаворонка. Казалось, весь мир погрузился в таинственный сон.

Тот понял, что идёт быстрее, обеспокоенный звуком собственных шагов; вскоре он побежал, опустив голову и прижав локти к бокам, будто пытался сделаться как можно меньше, слиться с этой неподвижной, залитой солнцем пустошью. Я помню дорогу, нервно сказал он себе. Мне нужно обойти эти казармы слева, немного пройти по роще, по проходу между виноградниками и высокой живой изгородью, там я выйду за кладовые в то место, где видел писцов, к Большому двору.

Очень скоро он, запыхавшись, прибыл к цели. Большой двор в это время оставался тоже пустым и безмолвным. Там не было никого, кроме стражников, застывших около подпиравших галерею дворца больших резных колонн. Солнечный свет заполнял его, как вино заполняет чашу. Быстро и тихо он прошёл к двери в стене, которая вела в маленький сад. Там он остановился, держась рукой за засов и прижавшись лбом к гладкому дереву. «Я пришёл сюда впервые, — сказал он себе. — Буду считать, что я здесь никогда не был».

Он поднял голову и посмотрел на серебристое дерево ворот, точно зная, что находится за ними. На деле оно не могло измениться, ему только так казалось, потому что он был расстроен, напряжён и беспокоился о том, какое впечатление произведёт на госпожу Шесу. Теперь ему следовало войти в сад будто впервые, и он будет точно таким, каким оставался в памяти — просторным, зелёным и прохладным, с дорожками, посыпанными красными камешками, яркими цветами, и тамарисковым деревом, отбрасывающим на воду длинную тень, сквозь которую прорываются солнечные лучи.

Открыв ворота, он быстро прошёл по короткому отрезку дорожки и остановился, внимательно оглядываясь кругом. Всё, как и в первый раз, казалось маленьким — слишком, слишком маленьким, чтобы точно походить на сад, который он постоянно рисовал в памяти. Это потому что он вырос; ему следовало примириться с этим. А что касается остального — перед ним была беседка, увитая кружевными виноградными лозами; были лужайки и клумбы, глубокая тень под акациями у стены. Воздух так же был напоен запахом трав, цветов и разогретого на солнце кирпича. Он глубоко вдохнул старый незабытый аромат и медленно повернулся. Там был пруд — тоже меньше, чем он ожидал, — но тот же самый, с тростниками, плавно покачивающимися у одного берега, и с солнцем, танцующим на воде. А около пруда росло тамарисковое дерево.

Ноги Тота помимо его воли свернули с дорожки и понесли его по траве к укромному уголку под деревом, где всегда сидел Яхмос. Каменная скамья находилась на прежнем месте, но была пуста — конечно, ведь Яхмос спал в своём гамаке в крохотном тёмном домишке в дальнем углу плаца. Вероятно, Яхмос не был в саду несколько лет. Не важно, сказал себе Тот, нервно ковыряя землю ногой. Сюда всё так же часто приходит госпожа Шесу — а она не изменилась. По крайней мере не сильно изменилась. Он уверен, что совсем не сильно. Да, уверен.

Непреодолимое чувство заставило его взгляд вернуться к скамье. Яхмос должен был сидеть там, держа в скрюченных пальцах нож и маленькую мачту, показывая в улыбке промежуток между передними зубами. Чтобы скамья не казалась такой безнадёжно пустой, Тот сам уселся на неё.

Сидя там, ощущая под ягодицами и ладонями прохладную зернистую поверхность камня, Тот услышал, как где-то неподалёку, во внутреннем дворе, хлопнула дверь и раздался негромкий смех. Этот звук, казалось, отпустил в нём какие-то внутренние скрепы, он стал воспринимать звуки самого сада, словно его уши, прежде стиснутые ладонями, освободились. Птицы пересвистывались негромкими переливами флейты; ветерок звучал одним голосом, пробираясь в ветвях тамариска, и совсем другим — в тростниках на пруду. Он вспомнил оба этих голоса. Звонко, отрывисто плеснула рыбка, и взгляд Тота упал на круги около листа лотоса. В то же мгновение он вновь ощутил ноздрями прежний запах. Сейчас, казалось, к нему добавился даже запах рыбы; именно так пахли его волосы, мокрые после купания в пруду. Похоже, сад ждал, пока он останется один, и только теперь обратил на него внимание.

На краткий миг он приблизился к восприятию старого волшебства таким, каким оно было в его мечтах — новым и свежим. Он сидел, упёршись руками в каменное сиденье, но ему не хватало какой-то неуловимой детали. Что это было? Пытаясь ускорить её появление, он шептал: «Я любил играть здесь, в этом пруду. Я любил сидеть на этой скамейке с Яхмосом. Наверно, когда он дал мне галеру, я стоял где-то тут, на траве».

Любил... любил... — не это ли беспокоило его? От этих слов по всему существу Тота прокатилась волна тоски.

«Какая глупость, — подумал он, — как я могу тосковать по саду сейчас, когда нахожусь в нём? Этого не может быть».

Но тайна сада начала понемногу улетучиваться из него, теперь уже он не ощущал сад так ясно, как мгновением раньше.

— Я сидел на этой самой скамейке, — торопливо прошептал он, — и играл у этого пруда...

И сразу умолк. От этого делалось только хуже. Он встал и медленно пошёл к пруду, мимоходом провёл ладонью по мощному стволу дерева и почувствовал под рукой грубую шершавую кору. Это оказалось кстати: ему было знакомо ощущение шершавой коры, рука вспомнила его. Но никогда прежде он не воспринимал тамарисковое дерево как вообще имеющее кору — и кору, и листву, и ветви — подобно любому другому дереву. Эго было Место, Где Сидел Яхмос. Что касалось пруда, то под не желавшим отказываться от реальности взглядом он разделился на тысячу мелких деталей: воду, лилии, солнечный свет, гладкий ил, тростники — банальные детали, которые он мог бы увидеть в любом другом пруду. А в волшебном море, качавшем его галеру, не было ничего банального.

Когда он отвернулся, ухо резанул новый шум — незнакомый громкий шелест. Он стал искать его источник и увидел у дальнего берега пруда высокий золотой насест, наполовину скрытый окаймлявшими берег стеблями папируса. На насесте, прикованная к нему серебряной цепочкой, восседала большая белая пища с лысой чёрной головой и шеей. Тот, беспокойно нахмурившись, подошёл к ней. Он видел, как птица подняла снежно-белое крыло и принялась деловито копаться под ним длинным изогнутым клювом, стремительно, как змея, дёргая головой взад-вперёд; затем внезапно подняла голову и оба крыла, встряхнула оперением с тем самым шелестом, который Тот слышал прежде, и замерла в неподвижности, глядя перед собой с глупо негодующим выражением.

Тот возмущённо уставился на птицу. Ибис. Что он здесь делает? В воспоминаниях о саде его не было.

Почему-то присутствие ибиса усилило его грусть. Повернувшись обратно, он побрёл вверх по склону, шаркая сандалиями по прекрасному красному гравию и пытаясь уловить смысл предчувствия, которое не мог ни определить, ни понять. Он почти дошёл до павильона, когда заметил маленькую фигурку, очень тихо сидящую на верхней ступеньке и рассматривающую его серьёзными, но любопытными глазами.

Он резко остановился. Это была маленькая девочка, не больше четырёх или пяти лет, судя по росту, и она была совершенно одна. Как и полагалось детям её возраста, на ней не было ничего, кроме ожерелья из крошечных золотых звёзд и на ногах — крошечных алых сандалий. Она сидела, положив обе руки на колени, в позе, исполненной неосознанного изящества и детского достоинства; её шелковистые волосы чуть касались плеч и обрамляли тонкое скуластое умное личико.

   — Я... я не видел тебя, — наконец произнёс Тот.

   — Я видела тебя, — серьёзно ответила девочка. — Я смотрю на тебя уже давно.

   — О... — Тот против воли улыбнулся её торжественной выразительной манере речи. Неожиданно она улыбнулась в ответ и, наклонившись к нему, доверительно прошептала:

   — Тебе не понравился ибис, правда?

   — Нет.

   — Мне тоже! Он хлопает на меня своими старыми крыльями. Однажды он напал на меня. Но мы не сможем избавиться от него, даже и не пытайся. Иена говорила, что госпожа моя мать хотела, чтобы ибис был в этом саду.

   — А кто твоя госпожа мать? — спросил Тот, озадаченный ворчливо-фамильярным отзывом о её возможностях.

   — Моя мать — царица. Но ты не должен говорить с ней обо мне.

   — Царица! Госпожа Шесу — твоя мать? Значит, ты Нефер?

   — Нефер? Конечно, нет! — воскликнула девочка с таким явным презрением в голосе, что он снова улыбнулся.

   — Тогда кто ты?

   — Я Мериет.

Имя Тоту было незнакомо. Он повторил вслед за ней, слегка запнувшись на непривычном египетском сочетании «р» и «и», чем вызвал у девочки приступ звонкого смеха. Она зажала рот руками и уставилась на него искрящимися глазами.

   — Не Майет, — выговорила она сквозь смех.

До Тота дошло, что он со своим вавилонским акцентом произнёс её имя как «кошка». Чтобы сгладить неловкость, он быстро сказал:

   — Да, Майет! Такое должно быть твоё имя. Ты похожа на маленького котёнка.

Ещё мгновение она сидела совершенно неподвижно, глядя на Тота округлившимися от застенчивого удовольствия глазами. Потом, вновь приняв свою странную взрослую позу, она сказала любезным тоном, будто делала ему подарок:

   — Мне шесть лет. Как твоё имя?

   — Тот. Мне одиннадцать.

Она была очень маленькая для шести лет. Мальчик заметил это, но промолчал на случай, если Мериет ненавидит такие замечания так же, как и он сам. Она действительно была похожа на котёнка острым подбородком и большими, чуть раскосыми глазами. Она также была похожа на госпожу Шесу.

   — Почему я не должен говорить о тебе с твоей матерью? — спросил он.

   — Потому что она не любит меня.

   — Почему же, ведь она должна тебя любить?!

   — Нет, не любит, — торжественно настаивала девочка. — Потому что Амон послал ей меня, а не мальчика. Так говорит Иена.

   — А кто такая Иена?

   — Моя нянька. Она любит меня. А больше никто меня не любит — им нельзя. Мне говорила Иена.

   — Кто это — другие?

   — Ты их знаешь. Князь Сенмут, и князь Нехси, и князь Футайи, и князь Инени... и господин Хапусенеб, и ещё... ты знаешь.

   — О! — слабо улыбнулся Тот. — Если ты говоришь о них всех — значит, меня тоже никто не любит.

   — Да, — согласилась она, но удивлённо взглянула на него.

   — А кого же они любят? — с некоторой горечью спросил он.

   — Нефер, — к его удивлению, ответила Майет.

Тот какое-то время рассматривал девочку, пытаясь вспомнить её старшую сестру. Он смог восстановить в памяти только совершенно непохожего на эту малышку тощего бледного ребёнка, который всё время пытался стукнуть его.

   — Ты любишь Нефер? — спросил он.

   — Нет. — Она пожала плечиками, опять с этой странной для её возраста взрослой манерой. — Да я и не играю с Нефер.

   — А с кем ты играешь?

   — Сама с собой. И с Иеной, когда она не занята. — Она заколебалась, пристально глядя на него, и добавила: — Теперь ты будешь здесь жить?

   — Я не знаю. — Тот повернулся и посмотрел наружу, на изумрудные лужайки, на пчёл, жужжавших над клумбами, на маленький пруд. — Я жил здесь, — с тоской сказал он. — Я играл в этом саду целыми днями, каждый день. Это было так чудесно...

   — Почему же я тебя не видела?

   — Потому что я ушёл отсюда давным-давно. Я вернулся в сад только сегодня.

   — А теперь это больше не чудесно? — тихо спросила она. Он обернулся и увидел, что её маленькое личико отражает его собственную печаль.

   — Нет, — ответил Тот после короткого раздумья. — Здесь так же красиво, но всё как-то изменилось. — Внезапно он почувствовал, что не может больше смотреть на девочку, не может больше видеть её лицо, в котором как в зеркале отражалось всё происходившее в его сознании. — Мне нужно идти, — пробормотал он, поспешно отворачиваясь.

   — Но почему? — воскликнула она.

   — Мне необходимо... кое-кого увидеть... скорее. — Он уже торопливо шёл по дорожке, чувствуя такую потребность действовать, прорваться через таинственную завесу образовавшейся вокруг пустоты, которую он ощущал с такой же остротой, как чувствовал бы укусы мириад муравьёв. «Закат солнца? Почему я поверил этому глупому нубийцу? Яхмос мог проснуться намного раньше — может быть, он уже сейчас бодрствует. Я должен вернуться! — думал он. — Я должен быть там, когда он проснётся. Я должен разбудить его! Он хочет что-то сказать мне...»

Опустив голову, он промчался через Большой двор, несколько мгновений отчаянно сражался с тяжёлыми воротами на противоположной стороне, наконец открыл их и нырнул в ограждённый стеной северный проход, через который пришёл сюда. Пронёсся узким ущельем, залитым солнцем, миновал открытые ворота Двора писцов, кладовые и толстые стены уединённого здания сокровищницы, миновал стражников, смотревших ему вслед, и дворцовых слуг, спешивших убраться с его пути, миновал огороженный проход сбоку виноградника, край рощи и, наконец, пыльную пустыню плаца. Запыхавшись, он вырвался на его бескрайний простор. Ноги двигались всё медленнее, пока ему не показалось, что они готовы ослушаться. Наконец он перебрался через груду свежесрезанных пальмовых ветвей, сваленных около маленького домика, и, увидев краем глаза нубийца, крикнул:

   — Ну что, он уже проснулся?

   — Нет, господин! — Нубиец бросил ветку и нож и заторопился за Тотом, с трудом заставившим себя сделать последние несколько шагов к двери. — Я очень хорошо всё почистил, господин. Я срезал ветки и впустил свет и всё сделал как для царицы, не убивайте меня, господин, теперь я буду очень хорошо заботиться о нём, я принёс пиво и приготовил еду...

Тот рывком открыл дверь, запнувшись, вступил в комнату и немного постоял, пытаясь отдышаться. За его спиной топтался испуганный раб. Было видно, что он постарался — все следы хлама и пыли исчезли, комнату заполнил свежий воздух, солнце через окно вливалось в комнату, которая была образцом чистоты и порядка. Запотевший кубок с пивом стоял на столе около закрытого блюда. Но в контурах фигуры в гамаке было что-то не так, что-то совсем не так.

   — Тише! — выдохнул Тот, повелительно махнув рукой.

Немедленно в комнате стало тихо. Чересчур тихо.

Тот бросился по чисто выметенному полу и, не удержавшись на подкосившихся ногах, тяжело рухнул на колени. Яхмос лежал точно так же, как он оставил его: мирно закрытые глаза в глубоких впадинах, узловатые руки вытянуты по бокам — но свежее покрывало на его груди больше не поднималось и не опускалось.

 

ГЛАВА 6

Стоявший перед Тотом мальчик повесил полотенце и отошёл в сторону; обутые в сандалии ноги шаркали за спиной всё время, пока Тот не встал на своё место и не зачерпнул ложкой добрую толику мыльной глины из большого медного котла.

Методично намыливая руки до плеч, он спросил себя, сколько раз мылся за те тринадцать месяцев, которые провёл в храме. Определённо намного больше, чем за все годы, прожитые в Вавилоне, — там за год не мылись столько, сколько здесь за две недели. Начать с того, что там люди мылись дважды в день и ещё раз на ночь. Здесь же умывались до и после еды, умывались и полоскали рот перед жертвоприношениями богам и перед тем, как наполнять светильники для проводимых в часовне обрядов или смешивать вино для возлияний. Кроме того, здесь умывались каждый раз, когда велели жрецы — а в праздничные дни они, казалось, только этого и требовали.

«Впрочем, я вовсе не возражаю», — подумал Тот, держа руки над тазиком, пока жирный маленький прислужник поливал их водой.

Быть чистым — всё равно что брить голову: раз попробовал, и тебе сразу понравилось. Маленьким кусачим созданиям, досаждавшим ему в Вавилоне, негде было спрятаться в завитом, обвязанном золотым шнуром локоне — больше от его шевелюры ничего не осталось. И ему нравились тонкие льняные шенти (каждое утро он надевал чистую), которые давали бёдрам приятное ощущение прохлады и свежести. По правде говоря, чистым он чувствовал себя лучше. Да и запах от него был лучше.

Он слабо улыбнулся, припомнив полузнакомые запахи, исходившие от толпы египтян, заполнивших в тот день двор дома Ибхи-Адада. Особенно раздразнил его память один из них — слабый, но острый запах, который Тот знал, но не мог определить, хотя и искал в памяти его источник, словно женщина, роющаяся в своей туалетной шкатулке. Теперь-то он хорошо знал: это был запах мыльной глины, который и был запахом египтян. Свежее белое полотно и маслянистое коричневое тело — так они выглядели. Он действительно не мог сказать, что тоскует по тяжёлым вышивкам, грязной бахроме, потным подмышкам и необходимости вечно скрести голову.

Всё равно эти постоянные умывания стали смертельно однообразными. Вся жизнь храма была однообразна.

«Эго храм гнетёт меня, — думал он. — Ведь не умывания же? Храм, ежедневный храм. Пытаться стать жрецом... Почему она не позволяет мне быть царевичем? Почему она так поступает — о, если бы я успел поговорить с Яхмосом!»

Знакомая боль пронзила Тота, когда в его сознании возник образ старика и вернулись старые вопросы, которые всё так же были в нём, всё так же мучили и всё так же оставались без ответа. Он научился жить с ними; но поначалу, когда рана ещё была свежа, каждую ночь ложился спать в страхе, напряжённо жмуря глаза, чтобы защититься от той ужасной картины. Но всё равно она всегда появлялась. В красно-зелёной темноте закрытых век медленно воплощалась обстановка крошечной хижины Яхмоса и он сам, стоящий на коленях около гамака. Затем он с мучительной чёткостью видел, как гамак качнулся, когда он выпрямился, и его собственная рука на мгновение надавила на грудь Яхмоса. «Ай, малыш, ты повредил мне».

В отчаянии он бросался на постель, напрягая все нервы и мускулы и тщетно пытаясь изменить картину, вообразить, что его рука даже не коснулась Яхмоса — например, схватилась за стул, или дотронулась до воображаемой стены, или вообще ничего не коснулась и он упал. Ну почему, почему он не упал, не грохнулся на пол вместо того, чтобы дотронуться до Яхмоса...

Но он дотронулся. Картина не могла измениться. Рука бесповоротно, беспощадно опускалась на грудь Яхмоса. «Малыш, ты повредил мне». «Малыш, ты убил меня».

Тогда он выскакивал из постели и бродил спотыкаясь по тёмной комнате, а видение уступало место вопросам. «Яхмос, что ты хотел мне сказать? О, если бы я не наклонился над тобой... ты был бы жив сейчас? Ты хотел что-то сказать... Что же, что же это было?»

Хуже всего приходилось ночью, но и днём было достаточно плохо. Как он стремился в те первые недели убежать от всех этих незнакомцев и звука их голосов, убежать назад, в Вавилон, к покинутой знакомой жизни!Вместо этого через три дня после смерти Яхмоса Тот вышел из носилок во внутреннем дворе храма (он даже сам себя не узнавал с бритой головой и в непривычной одежде), чтобы погрузиться прямо в жизнь, исполненную таких обескураживающе недружественных отношений, что несколько недель ему пришлось, словно в кошмаре, распутывать её лабиринты.

В этой жизни он не принадлежал себе. Каждая минута его дня была заранее расписана, с того момента, когда он просыпался в похожей на казарму низкой спальне, которую делил с дюжиной других мальчиков, и до того момента, когда возвращался ночью, измученный, чтобы снова и снова засыпать на шакальей шкуре, заменявшей ему ложе. Он ел за длинным деревянным столом в общей трапезной жрецов с той же самой толпой болтливых мальчишек — не когда был голоден, как ели в Вавилоне, но в положенные часы, которые показывал стоявший посреди двора гномон. Даже еду нормировали; количество было тщательно измерено, чтобы пресечь любое нечестивое излишество; разнообразие также не поощрялось: никаких бобов, гороха, чечевицы, баранины, свинины, лука, чеснока, черемши или рыбы не появлялось на столе жрецов, а в дни некоторых праздников исчезала даже соль. Калба голодал бы здесь, грустно думал Тот, а ему самому нисколько не угрожала опасность разжиреть. Иногда ему так хотелось солёной рыбы, что от одной мысли рот переполнялся слюной.

Когда он не ел, не спал или не мылся — то был занят или изучением чтения, письма и счета с писцами, или обычаев богов Египта с сем-жрецами, или бесконечными проблемами кладовых, жертвоприношениями в часовнях, монотонными торжественными поездками на священных барках вверх и вниз по Нилу и за реку, в Город Мёртвых. Он ни разу не видел госпожу Шесу, только издали, когда, недоступная, как звезда, она шла через Молитвенный зал делать Еженедельное подношение богам. Он не знал, как увидеться с ней, у него не было времени разобраться, он был слишком занят обучением на жреца, но он не хотел быть жрецом... Тот вздохнул и потянулся за полотенцем. Будьте послушны, почитайте вышестоящих, выполняйте их решения.

— Подождите, Молодое Высочество! — Жрец-прислужник прыгнул вперёд, расплылся в улыбке и выхватил полотенце из-под его руки. — Не это! Вот это. Я приготовил для вас чистое — как всегда.

Тот, покраснев, пробормотал благодарность и механически взял чистое полотенце, не взглянув на жреца. Он и так хорошо знал облик Рехотепа — маленького жирного человечка, всегда запыхавшегося, всегда улыбавшегося, подобострастно переминавшегося с ноги на ногу и, несомненно, старавшегося быть хорошим. Но в его глазах было что-то странное. Они были любопытны, проницательны и не улыбались, когда губы растягивались в улыбке.

   — Всё в порядке, Молодое Высочество? — прошептал он, качнувшись вперёд. — Мне послышалось, что вы вздохнули.

   — Я не вздыхал.

   — Нисколько не удивился бы, если бы вы и вздохнули. Здесь унылая жизнь для молодого царевича...

   — Я не вздыхал, — нахмурившись, повторил Тот. Он быстро вышел из комнаты и двинулся по длинному коридору, чтобы начать занятия, желая при этом, чтобы Рехотеп держал свои чистые полотенца и свою заботу при себе. Что из того, чем он пробовал заняться, сделало его ещё более неудовлетворённым, чем накануне? Из-за чего ему стало тяжелее, чем прежде, быть послушным, доверять госпоже Шесу, терпеливо выносить свои утомительные жреческие обязанности? Было несколько жрецов, которые постоянно крутились около него, — Хвед, высокий и тощий главный носильщик барки бога, пара его подчинённых, и ещё этот Сата из кладовых, с длинным подбородком — все они желали знать, не надоело ли ему здесь и разве не был бы он счастливее во дворце, где мог бы общаться с сыновьями вельмож, а не с этими мальчишками из простонародья, вручали ему чистые полотенца, подсовывали самые лёгкие задачи, отталкивали с дороги других новичков, чтобы освободить для него место. Неудивительно, что мальчики не любили его. Неудивительно, что они никогда не чувствовали себя с ним непринуждённо, не пробовали заговаривать с ним, не искали его общества.

Конечно, для этого было много причин, устало подумал Тот.

Он с силой потянул высокую дверь в конце коридора. «Всё дело в том, что я царевич, — думал он. — Тогда я хотел бы не быть царевичем! Или быть царевичем на деле, а не только по имени... Нет, есть кое-что ещё. Они не просто не любят меня. Со мной что-то не так».

Он хорошо знал, что так и было. Хотя с виду он теперь был настоящим египтянином и его акцент быстро исчезал, его всё ещё считали чужеземцем. Все так думали, одни подобострастно подпрыгивая и растягивая губы в улыбках, другие не делая этого. Возможно, они были правы. Иногда он думал, что никогда не сможет понять мыслей этих египтян.

Вне храма, в Великом дворе, его настроение слегка улучшалось. В солнце, утреннем ветерке и прозрачном воздухе не было ничего угнетающего. Пальмы апатично покачивали тяжёлыми шапками из-за высоких стен, каждый лист смотрелся как драгоценный камень на фоне блестящего неба Со стороны Нила долетали слабые, но ясно различимые крики корабельщиков и хлопки парусов; вокруг двора разрастался обычный утренний шум нищих и разносчиков, готовившихся к торговле. Они с треском раскрывали складные сиденья, толкали и тянули на место закрытые корзины, полные крякающей и квохчущей жертвенной домашней птицы. Повсюду мелькали белые шенти, размахивали коричневые руки, сверкали согнутые спины. Старики расстилали вдоль стен свои циновки и раскладывали на них товар, их жилистые руки двигались среди лука и жертвенного хлеба, сопровождаемые сплетнями и взрывами кудахчущего смеха. Часть неба упала в тенистый угол, занятый продавцами цветов; это была большая вязанка лотосов. Тот видел их — синие, с божественным ароматом; с длинных трубчатых стеблей всё ещё капала вода. Ими торговал оборванный пострел девяти-десяти лет, громко ругавший маленькую голую девочку, которая стояла рядом, засунув палец в рот и пристально глядя вокруг огромными серьёзными глазами. На мгновение Тоту припомнилась малышка из дворца — та, похожая на котёнка. Та, которую госпожа Шесу хотела забыть.

«Можно подумать, что она и меня хотела забыть», — сказал себе Тот.

Он медленно шёл через огромный двор, солнце грело его голые плечи. Как всегда, первым его порывом было свернуть с пути, сделать великолепный бросок через высокие ворота и затеряться в переполненных улицах Фив. Это скучная жизнь для молодого царевича... Вместо побега он вошёл в восточное крыло храма, миновал прохладный, пропахший ладаном сумрак другого колонного зала и появился в расположенном за ним залитом солнечным светом дворе писцов. Он должен был закончить своё обучение.

Хвед, главный носильщик барки бога, далеко высунулся из двери кладовой и смотрел, как молодой царевич вошёл в восточное крыло храма. Когда царевич скрылся, он повернулся к стоявшим у него за спиной жрецу-кладовщику Сате и пухлому маленькому надсмотрщику за умывальной Рехотепу.

   — Я думаю, уже пора, — негромко сказал он. — Вы видели, как он колебался и выглядывал за ворога, когда проходил мимо?

   — Точно так же он вёл себя вчера, — сказал Сата. — И позавчера.

   — И он вздыхает, когда моет руки, — добавил Рехотеп, бодро переминаясь с ноги на ногу и прижимая стопку чистых полотенец к своему объёмистому чреву. — Он отрицает, но я-то вижу, как он это делает.

   — Он по-прежнему не признается? — нахмурившись, спросил Хвед. — Может быть, ещё рановато?

Сата потёр выпяченный костлявый подбородок и кивнул.

   — Здесь нельзя спешить, — пробормотал он. — В любом случае это дело очень опасно. Сенмут...

   — Что ещё он может с нами сделать? — возразил Рехотеп. — Ты надеешься в один прекрасный день снова стать сем-жрецом, как при Акхеме? Дни Акхема закончились навсегда, ущерб невосполним, и наши судьбы закончатся в умывальной и кладовой. Нам не осталось ничего, кроме этой возможности отмщения, и если мы постесняемся воспользоваться ею, если мы слишком промедлим и упустим её сквозь пальцы, то не я буду тому причиной...

   — Терпение, друг, — попытался успокоить его Хвед.

Сата продолжал задумчиво глядеть туда, где скрылся молодой царевич.

   — Опасно, — повторил он. — Да, опасно совать руку в гнездо шершней.

   — Опасно для Сенмута, — ответил Рехотеп.

   — Для Сенмута, для нас самих, а может быть, и для всего Египта. Вы подумали об этом?

   — А разве он думал об этом, когда сам сунулся в гнездо шершней? — отрезал Рехотеп.

   — Мир, мир, нам нельзя ссориться. — Хвед обнял друзей за плечи и отвёл их подальше от двери. — Наши планы готовы, остаётся следовать им. Мы должны выбрать нужный момент, вот и всё. Думаю, что мне следует ещё раз поговорить с пророчицей.

В коридоре, ведущем к Великому двору, показался один из помощников Верховного жреца. Троица тут же распалась: Сата исчез в ближайшем кладовом помещение, Хвед целеустремлённо зашагал к Молитвенному залу, а Рехотеп, как обычно, осклабившийся в своей сияющей улыбке, правда, чуть дрожавшей на сей раз, кивнул проходящему жрецу и, затаив дыхание, затопотал к умывальной комнате со стопкой полотенец.

   — Да, так лучше. Высочайший, ваш акцент исправляется. Теперь следующая пословица... запомните, звук рождается глубоко в вашем горле...

   — Мысль твоя пусть будет глубока, а речь твоя пусть будет коротка, — читал Тот, с неудовольствием думая, что в настоящее время у него, пожалуй, не было возможности делать что-нибудь ещё. — Тишина ценнее злата. Посему молви лишь если убеждён, что ты один способен... способен ответить.

   — ...Разрешить сомнение, — поправил старый Нефернеб. — Очень хорошо, очень хорошо. Теперь чисто перепишите всё, что мы читали этим утром из мудрости Птахотепа. Посмотрите, чтобы утки были изображены правильно...

Сложив руки на отвисшем животе, он прислонился к стволу акации и задремал.

Тот, скрестив ноги, уселся на плетёной циновке и разложил письменные принадлежности. Вряд ли ему удалось бы придумать что-нибудь сильнее отличавшееся от школы Инацила в Вавилоне, даже если бы он очень постарался. Вместо глины и стала у него был пузырёк с водой, квадратная дощечка с отверстием для тростниковых перьев и углублениями для двух комочков чернил да покрытая гладким гипсом письменная доска, которую можно было отмыть начисто в конце каждого урока. Перо нельзя было, как стило, зажимать в ладони, его нужно было держать всеми пальцами в щепотке — очень неудобно для того, кто к этому не привык. Но Тот всё же должен был признать, что рисовать птиц и животных было куда интереснее, чем царапать остроконечные клинья в глине. «Строчки очаровательных крошечных картинок...»

Но что ему приходилось записывать этими картинками! Чем больше он изучал египетских мудрецов, тем больше изумлялся. Нигде в этих старинных мудростях он не находил даже намёков на то, что жизнь иногда бывает жестокой, а боги несправедливыми. «Великие справедливы, — писал Птахотеп. — И было сие нерушимо со времён Осириса». Шаткое утверждение! Тот подумал о Гильгамеше и помотал головой. Он спросил себя, что сказала бы Нанаи, если бы смогла прочесть «мудрость» Птахотепа. Он почти наяву услышал её невесёлый смех: «Ты ждёшь от жизни справедливости? Что добродетель будет вознаграждена?» Она знала, что говорила.

Однако он старательно всё переписал, пытаясь убедить себя в том, что в свитках написана правда, а он ошибается. Госпожа Шесу сказала, что он должен учиться быть египтянином.

Тем не менее позже, когда настал час занятий математикой, старый Нефернеб, пошатываясь, удалился в архив храма, а его место занял сурово глядевший на ученика Венамон, Тот снова стал упрямым вавилонянином. Инацил обучил его извлечению квадратных и кубических корней, процентам, алгебре — вещам, неизвестным в Египте. «Алгеброй» Венамона была простая геометрия; он никогда не слышал о квадратном уравнении, а вычислить площадь правильного многоугольника было для него столь же непосильной задачей, как отрастить крылья. Что касалось дробей, то египтяне, когда хотели удвоить одну пятую, должны были писать «одна пятнадцатая и одна третья». Сегодня, когда Венамон вручил ему длинный список этих «естественных долей» и приказал, чтобы он запомнил их, Тот не смог сдержать протеста.

   — Но учитель, я могу решить любую задачу намного более лёгким способом! В Вавилоне...

   — Вы больше не в Вавилоне, Ваше Высочество, — прервал Венамон, раздражённо оттолкнув свой пергамент. — Вы находитесь в Египте, в просвещённой стране, где все задачи решают просвещённым способом. Надеюсь, что Ваше Высочество будет решать все задачи по-египетски. Мы можем продолжать?

   — Да, учитель, — пробормотал Тот, заставив себя повиноваться и приступить к заучиванию списка. Про себя же он решил, что египетские «естественные доли долей» были самым неестественным математическим методом, с которым ему когда-либо доводилось сталкиваться.

Всё же раз его дни состояли из одних только уроков, он должен был благоразумно удовольствоваться ими. Кроме того, каждый день после завтрака он вместе с другими новичками должен был выполнять скучные обязанности служителей храма под руководством различных младших жрецов. «Почему, зачем?» — спрашивал он себя. Царевичу следовало знать, как направить в цель копьё и ответить на поклон. Несомненно, фараонам приходилось водить армии так же часто, как и храмовые процессии. И ему самому должна была скоро выпасть эта обязанность — вести армию. Он помнил Кадеш!

Хатшепсут посмотрела, как дверь её гостиной закрылась за господином Уахом и двумя его спутниками, и ещё мгновение сидела неподвижно. В крепко сжатых руках и всем теле она ощущала напряжение и какое-то странное покалывание, которое за последнее время стало ей привычным. В её мозгу царила неразбериха, но одна часть сознания с любопытством изучала путаницу мыслей и сердитых эмоций, которыми была заполнена другая.

«Кажется, мои нервы напряжены как струны, — сказала спокойная часть её сознания. — Натянутые до предела, бренчащие, издающие сумбур вместо музыки... Посмотри на себя, стоящую вот так, с ногтями, до боли врезавшимися в ладони... ведь это несвойственно тебе, совсем не похоже на тебя, что же происходит с тобой в последнее время?»

Она глубоко вздохнула и прижала ладони к бокам. Волна усталости нахлынула на царицу. Когда она медленно шла через спальню в маленький садик, её ноги болели, будто от чрезмерных усилий.

Уах. Это Уах до предела натянул струны. Уах, вечно ворчавший насчёт того документа, вечно ругающий её за невнимание к потребностям армии. На него всегда расходовалась её энергия, выплескивавшаяся вместе с ненавистью... Да, она ненавидела этого человека, почему бы не признаться в этом? Управитель арсенала — она ненавидела даже это название и должность. Ей было дико видеть золото, постоянно текущее из сокровищницы в руки Уаха, расходующееся на подачки толпе солдат, которых можно было бы использовать как рабочих — в карьерах, на строительстве.

«Ради бороды Птаха, я должна что-то сделать с этим! — думала она. — Я так много хочу сделать. А сделать необходимо. Если бы я была мужчиной, если бы я была свободна в действиях...»

Она была не свободнее, чем при жизни Ненни; каждое её движение ограничивал этот ненавистный документ, лежавший в архиве. Она не осмеливалась уничтожить его и не могла забыть — не только с Уахом, она всегда помнила о нём. «Можно ли как-нибудь избавиться от него? — задавала она себе вопрос. — Нет, его отец был правителем Нехеба, а наследников Нехеба никто не смел оскорбить. Они были почти независимыми владыками; их обширные владения на юге были единственным заслоном Египта от воинственных нубийцев. Слишком опрометчиво было бы действовать против господина Уаха, а ведь ей ещё может понадобиться его проклятая армия...»

Она вздохнула, закрыла глаза и откинула голову на спинку скамьи. Как он посмел напомнить ей о её «обязанности»... как посмел упомянуть Тота! Пока Уах не сделал этого, она была более-менее спокойна.

В воротах сада послышалось движение. Она обернулась и увидела вопрошающее лицо Сенмута.

   — Что-то не так, моя госпожа? Эго всего-навсего я. — Он закрыл ворота и не спеша направился к ней по дорожке. — Что-то не так? — повторил он.

   — Нет, Сенмут. Просто я не ожидала тебя. — Подняв глаза, она увидела, что жрец стоит за её плечом и глубокомысленно смотрит на неё сверху вниз.

   — Пошли кого-нибудь за вином. Я так устала.

Он что-то сказал рабу, торчавшему за дверью, и вновь повернулся к ней.

   — Вас что-то расстроило, — утвердительно сказал он.

Она кивнула, закрыла лицо руками и глубоко вздохнула.

   — Сенмут, я не могу больше выносить этого Уаха, с ним нужно что-то делать. Или с ним, или с мальчиком, или с ними обоими. Тот так смотрит на меня, когда я иду в храм совершать жертвоприношение! Он не отрывает от меня глаз. Я этого больше не вынесу! Я ненавижу выходы в храм. Я ненавижу выходы в храм! В храм моего любимого отца! — Она удивилась визгливым ноткам в собственном голосе. Когда Сенмут подошёл вплотную, она бросилась в его объятия, с удовольствием ощутив тепло и, мощь его тела. — Он хочет поговорить со мной, каждый раз его глаза умоляют об этом, а я никогда не останавливаюсь. Бедный ребёнок! — В словах царицы прозвучала щемящая тоска. — Сенмут, я была так жестока к нему.

   — Жестоки? Вы были почти до глупости милосердны. И, если уж говорить о глупости, Нехси тоже! Мальчишка не должен был покинуть Вавилон живым.

Хатшепсут обдало волной жара.

   — Сенмут, что ты говоришь! — Она отшатнулась от него с таким чувством, будто сама произнесла эти слова. — Нехси не убийца... и я тоже. Насилие отвратительно мне, я говорила это тебе тогда и повторяю сейчас.

   — Я больше не буду говорить об этом, моя госпожа. Но иногда я думаю, что в заботах об этом найдёныше вы забываете о собственной судьбе.

   — Найдёныше? Тот — мой родной племянник, почти мой сын!

Рука Сенмута крепко обхватила её; другой рукой он повернул её лицо к себе и принялся внимательно рассматривать.

   — Тот — никто, ничто, — сказал он, — сын дочери колесничего, ублюдок Немощного. И всё.

Это было правдой. Её собственный отец, Тутмос, обрёл свою божественность от царственной Аахмес; дети Мутнофрет не могли претендовать на долю этого дара. Две линии были раздельны и различны, их вряд ли стоило даже считать родней. На мгновение она представила их в образе двух лотосов, растущих рядом из переплетающихся корней; один светящийся золотой кровью Ра, а другой самый обыкновенный. Сенмут прав, Тот никто и ничто.

   — Бедный ребёнок! — повторила она, но на сей раз слова произнеслись легко, с неясным чувством облегчения. Ощущая умиротворённость, она расслабилась, сидя на скамье.

Сенмут склонился и взял обе её руки в свою жилистую ладонь.

   — Прошу вас, не мучайте больше себя этими тяжёлыми сценами. Позвольте мне проводить их за вас. Когда Уах попросит о встрече с вами, пошлите за мной.

   — Да, да, я так и сделаю.

Наступила спокойная тишина. Затем Сенмут поднял её ладонь, тёплые и чувственные губы скользнули по сгибу её запястья. Хатшепсут охватило желание, она откинулась на спинку скамьи и встретилась с ним глазами. Через мгновение он нагнулся, прижался ртом к её губам и опустился на скамью. На некоторое время она забыла, насколько жаждала стать мужчиной. Когда в дверях появился раб с вином, они отпрянули друг от друга. Сенмут взял поднос и отослал человека прочь. Он наполнил кубок холодным ароматным вином и подал его ей. Медленная улыбка прорезала глубокие борозды на его щеках. Она улыбнулась в ответ. Глаза и мысли Хатшепсут остановились на его твёрдых губах, в рисунке которых, однако, угадывалось сладострастие. Она рассматривала их поверх края кубка.

Они перешли к разговору о других вещах. Рассмеявшись над его непочтительным замечанием о каком-то напыщенном сановнике, царица поняла, что вновь стала самой собой. «Сенмут всегда хорошо действует на меня», — подумала она.

Тот, недавно в очередной раз прошедший очищение мытьём рук и полосканием рта, находился в Великом святилище, завершая свою обязанность, всегда следовавшую за завтраком, — сдувать пыль со священной барки бога особым опахалом из утиного крыла. Он не дышал из-за чрезвычайной святости дела и от старания не пропустить ни одной пяди обхаживаемой барки, где могла бы остаться мельчайшая пылинка. Раздражённо повторяя себе под нос «естественная доля», он пытался поскорее покончить с делом. Когда солнце показывало вторую отметку, новички должны были присутствовать при Наклонении главы бога, если успевали вовремя сделать свои дела, и Тот не хотел пропустить его: этого оракула он ещё не видел.

Когда он, фыркнув, отказался от попыток добраться до практически недоступного пятна под правым шестом-ручкой, до него донёсся чуть слышный звук гонга. Эго был сигнал для оракула, а он всё ещё не закончил. Тот с отвращением бросил на пол утиное крыло.

   — Я не порицаю вас, — сказал голос позади него. — Заставлять вас, царевича, заниматься этой грязной работой... Почему вы не воспротивитесь?

Обернувшись, Тот увидел в дверях похожего на труп Хведа, главного носильщика барки.

   — Воспротивиться? — эхом отозвался он.

   — Да. Потребуйте у Её Сиятельства свои права. Если бы вы подняли шум...

   — Нет, я не могу! — Тот был ошеломлён. Все знакомые предупреждения пронеслись в его сознании: «Довлеет тебе быть покорным властям предержащим... Повинуйся... Воспротивься... Повинуйся...»

Вдалеке прозвучал второй удар гонга.

   — Оставьте это дело, Ваше Высочество. Вполне достаточно.

   — Если вы действительно так думаете...

Мгновением позже Тот стремительно нёсся по коридору вглубь храма, пытаясь опередил» собственные мысли.

Оракул Наклонения главы бога всегда находился во внутреннем дворе, перед храмовыми стойлами. Другой оракул, которого видел Тот — его называли Тяжесть Великолепия Амона, — находился в первом вестибюле святыни. Если торговец, например, желал выяснить, будет ли выгодной его поездка, он вкладывал в руку жреца, совершавшего обряд, золото, зерно или прекрасное полотно. Тогда носильщики священной барки, предводительствуемые Хведом, выносили из Великого святилища золотое изваяние Амона и три раза проносили его по вестибюлю. Если купцу должно было повезти, барка всякий раз, когда её проносили мимо него, становилась тяжёлой, настолько тяжёлой, что носильщики шатались и с трудом удерживали свою ношу. Тот видел это собственными глазами и поражался тяжести руки Амона, который мог качать барку, тяжёлое золотое изваяние и восемь сильных людей словно игрушки. Он спрашивал себя, будет ли Наклонение главы чем-то похожим на этот ритуал. Он стремился увидеть его, чтобы можно было снова восхищаться.

Когда он добежал до стойл во внутреннем дворе, жрец уже возжёг благовония, на столе лежали три богатых дара, а рядом стоял со сложенными руками первый проситель — речной капитан. Когда жрец отложил кадило, корабельщик опустился на колени в пыль, протянул руку к двери стойла и прогудел вопрос — что-то насчёт плавания в Гелиополис.

Из стойла послышался какой-то негромкий, но мощный звук. Тот, встав на цыпочки, чтобы выглянуть из-за спин других новичков, увидел, как распахнулась дверь и появилась лоснящаяся чёрная бычья голова с обвитыми цветами рогами. Это Апис собственной персоной выступил из своего великолепного стойла. Он шёл меж двух жрецов в ранге служителей быка, которые держали золочёные верёвки, привязанные к кольцу, продетому в священный нос. Бык остановился перед просителем и стоял неподвижно, слегка помахивая хвостом. Вдруг верёвки напряглись, потянув кольцо к земле. Он опустил голову. Верёвки ослабли, и он опять поднял голову. Из груди стоявшего на коленях корабельщика вырвался крик благоговейной радости. Апис развернулся и, сопровождаемый своими служителями, поплёлся обратно в стойло.

Бог кивнул.

Тот, глядя на дверь, за которой скрылся бык, попытался изумиться, но не смог. Действительно, что изумительного было в быке, который опускал голову, когда его принуждали к этому верёвки? Взглянув вокруг, он увидел только заинтересованные лица новичков, безразличные — жрецов и радостное — корабельщика, освобождавшего место для следующего просителя.

«Наверно, я ошибся, — решил Тот. — В следующий раз посмотрю повнимательнее».

Посмотрев ещё на четверых просителей и на четыре разных ответа, он остался озадаченным и охваченным серьёзными сомнениями. Он знал, что бог Амон обитает в блестящем чёрном теле Аписа, так же, как и в золотом изваянии, стоявшем в святилище. А теперь он знал ещё, что Апис не сделал никаких движений до того, как жрецы потянули за верёвки вниз или дёрнули вбок, чтобы заставить быка помотать головой. Неужели Амон, который так легко толкал тяжеленную барку, нуждался в помощи жрецов, чтобы заставить быка кивнуть?

Когда внутренний двор опустел, он спросил об этом Бената, главного служителя быка.

   — Да, — с готовностью согласился Бенат. — Мы помогаем досточтимому Апису подавать знак. Мы — инструменты воли Амона.

   — Но как вы узнаёте, желает ли Амон, чтобы вы дали положительный или отрицательный ответ?

   — О, это совсем просто, Молодое Высочество. Нам достаточно взглянуть на подношение. Боги одобряют тех, кто делает богатые подарки.

Тот удивлённо вздёрнул брови. Утверждение весьма походило на хорошо знакомую ему язвительную вавилонскую пословицу, которую можно было перевести как «царский подарок гарантирует благоприятное пророчество». Тем не менее вавилоняне знали, что даже самое благоприятное пророчество не могло гарантировать обещанного божественного покровительства. В Египте же, если судить по выражениям лиц просителей, получивших в ответ «да», боги, получившие подарок, должны были выполнять свои обещания.

   — Значит, можно покупать покровительство богов, как лук на рынке? — спросил он жреца.

   — Нет, Молодое Высочество! — в голосе Бената послышалось потрясение. — Нужно прежде всего вести праведную жизнь. Вы, конечно, видели текст Заявления о Невиновности? Ка любого человека должно повторить эти слова перед весами Осириса после смерти.

Тот глубокомысленно кивнул и отправился назад через внутренний двор. Он видел эти тексты много раз, их писали в новых гробах, сложенных для продажи в мастерских плотников. «Я не чинил зла людям. Я не был причиной слёз. Я не убивал. Я не прибавлял к мере веса и не убавлял от неё. Я не отнимал молока от уст детей...»

Всё это и ещё много сверх того было написано на внутренней стороне тех непроданных гробов, которые могли купить все — даже люди, в этот самый момент совершавшие любое из множества преступлений, перечисленных в списке. Неужели Осирис поверит всей этой лжи? Если бога можно подкупить золотом или одурачить словами, то что же сильнее: золото, бог или слова? От чего зависит судьба человека? Тот понял, что не знает.

Посреди двора он внезапно остановился. В его мыслях всплыла фраза — эхо прошлого. «Когда бы ты ни спросил меня о богах, я отвечу тебе так же: «Я не знаю». Кто-то когда-то сказал это ему однажды; голос, прозвучавший в памяти, принадлежал Одинокому Человеку.

«Мой отец, — подумал он с трепетом. — Эго сказал мой отец. И он тоже не знал».

Он медленно прошёл через двор и вошёл в храм, чувствуя, что от этих мыслей у него холодеет в животе.

Несмотря на то что ему удалось ненадолго унять беспокойство Хатшепсут, Сенмут возвращался на свою виллу на Дороге Мут в глубокой задумчивости. В последнее время она слишком часто волновалась из-за Тота. Что-то нужно было делать.

Во внутреннем дворе он отослал носилки и носильщиков и медленно прошёл в дом. Брат Сенмен, который уже некоторое время был его личным помощником в должности Первого писца храма Амона, как Сенмут обещал ему несколько лет назад, ожидал в гостиной, примыкавшей к спальне.

   — Клянусь правым ухом Хнума! — прорычал Сенмен, радостно вскочив со стула. — Я уж подумал, что ты никогда не придёшь. Теперь я, может быть, избавлюсь от толпы торговцев и ловцов удачи в кухонном дворе. Утром прибыли торговцы из Куша... если ты сначала встретишься с ними...

   — Пошли их подальше, — приказал Сенмут, ударом в ладоши вызывая раба.

   — Послать? Но тебе было нужно чёрное дерево и слоновая кость...

   — Сейчас мне нужно только побыть одному. Подумать. Отнеси вино в сад, — приказал Сенмут появившемуся рабу. — И завтрак. — Он прошёл в умывальную комнату, Сенмен шёл за ним по пятам.

   — Повидайся хотя бы с ювелиром, — настаивал Сенмен, в то время как брат снял накидку и погрузил лицо в таз с водой. — Он сказал, что без примерки не сможет закончить твой новый нагрудник к празднику Солнца на следующей неделе.

   — Пошли его подальше, — повторил Сенмут сквозь полотенце. — Он может прийти завтра.

   — Но он говорит, что времени не хватит...

   — Я же сказал, пошли его подальше! — взревел Сенмут и, бросив полотенце в угол, большими шагами вышел из комнаты.

   — Будет исполнено, ваше превосходительство! — прошептал Сенмен, свирепо поглядел в распахнутую дверь и, бормоча сквозь зубы проклятия, направился на кухонный двор.

Сенмут ел медленно и рассеянно, уставившись в пространство. Закончив есть, он посидел некоторое время за вином, затем встал и прошёл через сад в маленькую отдельную комнату. Там на полке стояла его модель храма Неб-хепет-Ра. Он нежно взял её, поставил на стол и сел рядом. За годы, прошедшие с тех пор, как он впервые сделал её, чтобы показать Хатшепсут, модель изменилась — она стала больше и значительно детальнее. Это был уже не храм Неб-хепет-Ра, а его собственный. Тот, который он хотел построить, ещё будучи простолюдином.

Сенмут долго смотрел на модель в тишине, и в его глазах было что-то похожее на благоговение. Но постепенно они обрели сначала то же выражение мрачной озабоченности, что и в тот момент, когда жрец оставил Хатшепсут, а потом столь же мрачное решение. Он со стуком поставил кубок, вскочил со стула и зашагал по саду к спальне, на ходу громко призывая брата. Когда явился Сенмен, он торопливо напяливал на голову золотой убор.

   — Я отправляюсь в храм встретиться с Хапусенебом. Пусть принесут мои носилки.

Сенмен высунулся за дверь и передал распоряжения рабу, затем вернулся и с подозрением вгляделся в лицо брата.

   — Что ты ещё затеял? — резко спросил он.

   — Мой дорогой Сенмен, — мягко произнёс Сенмут, вздёрнув брови, — разве я всегда должен что-нибудь затевать? Просто хочу обсудить кое-какие дела с Верховным жрецом.

   — Храмовые дела?

После недолгою размышления Сенмут кивнул.

   — Да, храмовые дела. Небольшое дельце, которое я должен сделать для царицы. — Он насмешливо улыбнулся брату и вышел из комнаты.

Тот напряжённо сидел в изысканном кресле, стараясь держать нош так, чтобы не были видны его изношенные и потёртые сандалии. Его глаза удивлённо бегали по роскошной обстановке собственных палат Хапусенеба. В покоях этого жреца не было и намёка на набожную строгость. Они выглядели так, будто находились во дворце, а не в храме. Тот попытался сосредоточиться на том, что говорил Хапусенеб, снова и снова спрашивая себя, о чём идёт речь. Сам по себе вызов достаточно поразил его, но он пошёл сразу, прямо с помола зерна, с испачканными мукой руками, и постучал в дверь, как ему велели. Как ни странно, его церемонно приветствовал сам Верховный жрец; два богато одетых раба заторопились к нему и так смутили царевича своим почтительным вниманием, что поначалу он был скован застенчивостью. Тот был настолько озабочен тем, как спрятать испачканные мукой руки и дыры в сандалиях, что был не в состоянии уследить за смыслом речи обращавшейся к нему величественной фигуры. Он уловил, что жрец что-то сказал о его высоком положении и несчастных строгостях храмовых порядков...

   — ...Но это странное положение вещей должно вскоре измениться. Для Вашего Высочества пришло время воспользоваться правами вашего звания.

О чём говорил этот человек? Внезапно уловив содержание монолога, Тот сосредоточенно уставился на жреца. Он видел Хапусенеба вблизи только однажды, в день своего вступления в храм, и снова решил про себя, что никогда прежде не видел столь безмятежно и устойчиво спокойного — или столь непроницаемого — лица.

   — ...Прожили в храме уже больше года... Особе вашего ранга совершенно не нужно дольше оставаться новичком. Если вы согласитесь с изменениями...

Изменения? Наконец-то! Из храма во дворец, из начинающего жреца в царевича?

   — Да! — нетерпеливо воскликнул Тот. — Да, ваше превосходительство! Конечно, я согласен, я больше всего беспокоюсь...

   — Я нисколько не сомневаюсь в этом и не ставлю вам в вину. — Хапусенеб покровительственно улыбнулся, затем с большим достоинством встал и поклонился.

Тот тоже встал, с дрожью предчувствуя заявление, которого так долго ожидал.

   — В таком случае, Ваше Высочество, я считаю за честь сообщить вам, что через неделю, на следующий день после ежемесячного праздника Солнца, в полдень, в святилище Помазания состоится специальная церемония. На ней я сам введу вас в звание полного жреца в ранге служителя божественных одеяний.

   — О... — Тот запнулся, ошеломлённый и разочарованный.

Брови Хапусенеба на безразличном лице чуть заметно приподнялись.

   — Конечно, это низший ранг, Ваше Высочество. Но даже вас нельзя сразу сделать сем-жрецом.

   — Я вообще не собираюсь становиться сем-жрецом! — вспыхнул Тот. — Или любым другим жрецом! Я ожидал... я надеялся... вернуться во дворец, где мне следует находиться!

   — О, боюсь, что это пока ещё невыполнимо. Да, Ваше Высочество, это действительно пока невозможно. Вы ещё не готовы.

Ты должен научиться быть египтянином... ...обязанности жреца... работу писца... мудрость государственного деятеля... У тебя будет достаточно времени, чтобы почувствовать радостную жизнь царевича и обязанности царя...

Конечно, он не был готов. Тот почувствовал, что краснеет. Он вёл себя как дурак, даже хуже, он был невоспитанным и непослушным, он опозорил воспитание, которое ему дал Ибхи-Адад. Без сомнения, Хапусенеб счёл его большим дикарём, чем когда-либо... он ещё меньше готов, чем можно было предположить. Заметив, что Хапусенеб взглянул на его измазанные мукой руки, Тот убрал их за спину и пробормотал просьбу об уходе.

«По крайней мере, — думал он, возвращаясь к ступке, в которой толок муку, — мне предстоит делать это всего одну неделю. Когда начнётся следующий праздник Солнца, я буду спать в другом месте, есть за другим столом и не буду всё время беспокоиться, почему мальчишки смеются... А когда мне исполнится шестнадцать и я стану взрослым, всё это останется в далёком, далёком прошлом. Вряд ли я буду даже вспоминать об этом...»

Но он вздыхал, высыпая из ступки муку и засыпая туда новую порцию зерна.

В тот же вечер царский визирь Нехси обедал с господином Уахом, управителем арсенала. Имя молодого царевича не случайно возникло в беседе ещё до еды и всплыло сейчас, когда они уже наполовину справились с уткой, тушенной с корнями лотоса. Как и любой, кто беседовал с Нехси, разговор вёл Уах.

   — Я понимаю, — говорил он, размахивая ножкой перед носом Нехси, чтобы подчеркнуть свои слова, — в эти дни моё влияние совсем ничтожно. С тех пор как господин Кенука отбыл в дельту, у меня нет ни одного сторонника. Я очень хорошо знаю это, даже слишком хорошо. Я превратился в назойливого овода и не сомневаюсь, что Её Сиятельство с радостью избавилась бы от моего жужжания и укусов. И если бы мой отец не был правителем Нехеба, то она не задумалась бы ни на миг — это я тоже хорошо знаю.

   — Полагаю, что вы преувеличиваете, — пробормотал Нехси.

   — Вы же знаете, что нет, — ответил Уах.

Он вздохнул, бросил ножку на тарелку и откинулся на стуле, глядя мимо Нехси на музыкантов, негромко игравших в углу его украшенного колоннами зала Уах был худым серьёзным человеком с усталым лицом, странно напоминавшим топор — широким и ровным в профиль и узким как лезвие анфас. Теперь лезвие вновь обратилось к Нехси. Глаза и кустистые брови, казалось, хотели собраться воедино на высоком мосту его носа, когда Уах с тревогой взглянул в широкое лицо негра.

   — Превосходнейший, — сказал он, — вы знаете, что я — человек совести. Я выполняю свой долг так, как понимаю его. Возможно, я старомоден, возможно, я даже не прав. Но начиная с того дня, когда я услышал, как Немощный распорядился, что царствовать после него будет его сын, я считаю своим долгом выполнять это распоряжение. Постойте, я знаю, знаю, что вы не можете сказать мне о Немощном ничего хорошего. Я тоже страдал. Я боялся за Египет, но он всё же был фараоном, превосходнейший, а во все времена воля фараона была священна...

   — Я не противился ей, — спокойно прервал его Нехси. — Я отправился в Вавилон, как приказал мне тот, кто был в то время фараоном. Я нашёл мальчика. Я привёз его домой. Я не... не одобрял этого. Однако это не было для меня поводом ослушаться или, скажем, сделать вид, что я не нашёл его. Я оказался бы лжецом перед собой и богами. — Нехси заколебался. — Да, действительно, я не придал ему внешности египтянина. Я чувствовал, что весь Египет должен понять, кого я привёз. Но, как всегда, я выполнил полученный приказ.

   — Я знаю, знаю. Раньше было лучше — вот единственное, что я могу об этом сказать. Согласен, я старомоден. Однако я служил первому Тутмосу — да будет он три тысячи лет полон радости — и в его дни...

   — Я тоже служил ему.

   — Да, — негромко сказал Уах после короткого молчания. — Да, я знаю это. Никто не служил ему лучше, никто не был ближе к нему. — Он взял с тарелки ножку, с глубокомысленным видом покрутил и снова бросил. — И поэтому не могу понять, почему вы, именно вы одобряете эту необъяснимую задержку, этот... этот опасный разрыв со старым образом действий, с традициями, с волей родного сына Тутмоса Первого, наследника его престола...

   — Его дочь — наследница его духа, — так же тихо сказал Нехси. Впервые он поднял глаза от тарелки и встретился с обескураженным взглядом Уаха. — Любой из тех, кто служит ей, явственно ощущает, что снова служит ему.

   — Пожалуй, в чём-то вы правы, — проговорил потрясённый Уах, — но это не может быть истиной. Превосходнейший! Ведь она женщина.

   — Да, она женщина. Необыкновенная женщина, живущая в необыкновенное время.

   — Вряд ли она даст мне достаточно золота для того, чтобы колесницы можно было держать в исправности, — пробормотал Уах. — Он защитил Египет, изгнал гиксосов, покарал всех врагов Амона. Гораздо безопаснее для нас было бы жить по-старому.

   — Господин Уах, ведь существуют и ещё старейшие обычаи — обычаи, которым следовали наши предки до того, как проклятые гиксосы явились, чтобы нарушить мир, который не нарушался со времён богов. Почему бы не вернуться к мирной торговле, процветанию, мудрости, равновесию? Такими были обычаи Египта более двух тысяч лет. Мы должны возвратиться к ним. Гиксосов больше нет.

   — А если они вернутся?

   — Они не вернутся, — категорически сказал Нехси. — Мой господин, Добрый Бог, позаботился об этом.

Уах вздохнул и сделал слугам знак, чтобы убирали остатки утки. Пока меняли тарелки, приносили поднос с пирожками и фруктами, наливали финиковое вино в кубки, синие, как небо Египта, оба молчали. Наконец Уах отослал последнего из слуг за пределы слышимости и снова наклонился вперёд.

   — Превосходнейший, мы как-то ушли от темы. Египет может возвращаться к старым или к старейшим обычаям — по мне это всё едино. Но очевидно, что трон Ра пустует, что противно воле богов. Её Сиятельство не царь и не может им стать. Назначенный наследник находится здесь, в Фивах, но до сих пор не коронован. Вот это — срочное дело. — Уах глядел прямо в глаза Нехси и подчёркивал каждое слово ударом кубка об стол. — Вы можете честно сказать, мой господин Нехси, долго ли ещё мы будем пренебрегать волей фараона?

Нехси неохотно выдержал его взгляд и тоже вздохнул.

   — Нет, — ответил он. Он поднял кубок, выпил его до дна и тщательно поставил на влажное кольцо, оставленное донышком. — Я поговорю с ней завтра, — спокойно сказал он.

На следующий день Тот в одиночку работал в одной из малых кладовых, связывая лук в кольца, как было положено для жертвенного стола, когда знакомое покалывание в затылке дало ему знать, что на него кто-то смотрит. Даже не оборачиваясь, он понял, что в дверях стоит пророчица.

Первым его побуждением было сразу уйти и поискать дело где-нибудь в другом месте. Обязанности не часто заставляли Тота общаться с храмовыми жрицами; иногда он видел, как они танцуют перед богом, гремя систрами, но недостаточно часто, чтобы научиться различать их. Однако эту пророчицу он выделял с первых дней своего пребывания в храме; она чем-то беспокоила его.

Это была несколько угловатая, но привлекающая внимание высокая женщина с длинными беспокойными руками и горящими глазами. Волосы тяжёлыми пучками лежали на её плечах; часть их была искусно заплетена в спускавшиеся на спину косички, к которым были прикреплены золотые бусинки, издававшие при каждом движении слабый звон. Этот неуловимый звон вкупе с опьяняющими духами, которыми она пользовалась, окутывал жрицу гипнотической аурой. Ощущая эту ауру, Тот всякий раз испытывал острую неловкость. Кроме того, пророчица всегда рассматривала его. Когда он впервые заметил её, она неподвижно стояла среди сестёр-жриц, обтекавших её, как воды обтекают валун, и смотрела на него с каким-то особым напряжённым вниманием. И с тех пор всякий раз, когда он её видел, она смотрела на него. В конце концов один её вид стал приводить мальчика в такое смущение, что он был готов обходить её по длинным коридорам, лишь бы не встречаться с ней лицом к лицу.

Но сегодня деться от неё было некуда: в кладовой была только одна дверь, в которой она и стояла. Пока Тот примеривался к расстоянию между ней и дверным косяком, она окинула коридор осторожным взглядом, шагнула в комнату и закрыла дверь.

— Да будет довольно Ка Вашего Высочества, — пропела она. Её низкий и хрипловатый голос заставлял даже обычное приветствие звучать с тяжкой многозначительностью.

Тот пробормотал: «Радуйся» — и повернулся обратно к своему луку, надеясь, что она просто возьмёт что-нибудь с полки и уйдёт. Но услышал приближающийся звон её украшений.

   — Если Ваше Высочество позволит, я немного поговорю с вами. Я забочусь о счастье Вашего Высочества. Вы пробыли в храме уже более двенадцати месяцев. Могу ли я спросить, нашли ли вы эту жизнь привлекательной?

   — Это... это познавательно, — пробормотал Тот.

   — Действительно. — Она улыбнулась, понимающе глядя ему в глаза. — Настолько познавательно, что вы хотели бы провести здесь и все оставшиеся годы вашей жизни?

   — Нет! Я не собираюсь на всю жизнь оставаться жрецом.

   — Конечно. Но разве не к этому всё идёт?

   — Почему, нисколько. Я...

   — Вы знаете моё имя? — негромко сказала она.

   — Нет.

   — Меня зовут Нофрет-Гор. — Она мгновение подождала, а затем горько улыбнулась. — Для вас это имя ничего не значит? Думаю, что нет. Теперь оно не значит ничего, а ведь было время, когда его знали все Фивы, от вельможи до последнего нищего! Они следовали за моими носилками по улицам, протягивали ко мне руки и шептали моё имя детям. Моё слово — просто слово — сокрушило одних могущественных и вознесло на их место других.

Тот с беспокойством смотрел на неё, но и помыслить не мог что-нибудь сказать. Он задавался вопросом, была ли она с своём уме.

   — Вы не верите мне, — спокойно сказала она. — Неудивительно. Может быть, вы выслушаете, что я скажу вам: без моего дара пророчества его святость Хапусенеб всё ещё был бы сем-жрецом! Да и о его высоком превосходительстве князе Сенмуте, Первом рабе Амона, знали бы только, что он муж Нофрет-Гор.

   — Князь Сенмут — ваш муж? — удивлённо откликнулся Тот.

   — Он был моим мужем. Да! Был! Его надменность вырос чересчур высоко и стал слишком могущественным, чтобы остаться в браке с той, которая вознесла его горделивую голову! Он теперь любит царицу... а я превратилась в ком праха, который следует растоптать сандалиями, и он растоптал меня. — Она сделала паузу, глядя на Тота горящими глазами, и мягко добавила: — А она намеревается сделать то же самое с вами.

   — Что... что вы имеете в виду? — запнулся Тот. Он понял, что хотела сказать пророчица, и почувствовал, как от странного и сильного отвращения к голове прилила кровь. — Я думаю, что вы ошибаетесь! — гневно возразил он.

   — Но при этом догадываетесь, что я права, — прошептала она Тот повернулся к жрице спиной и принялся вытаскивать лук из корзины, чтобы сделать другую связку. Его руки вдруг стали грубыми и неуклюжими; луковая шелуха со слабым шорохом скользила и вываливалась из пальцев. Некоторое время это был единственный звук в комнате. Затем украшения вновь зазвенели, и когда она остановилась рядом с ним, тяжёлый аромат духов заглушил даже запах лука.

   — Ваше Высочество, его превосходительство Хапусенеб вызывал вас в свои палаты всего два дня назад, не так ли?

   — Да.

   — Разве он не сказал, что вы через неделю будете помазаны в звание полного жреца ранга служителя одеяний?

   — Да, но...

   — А он сказал вам, на какой срок вы окажетесь привязаны к храму, если дадите клятву? Нет... думаю, нет. Но я скажу вам. Эта клятва свяжет вас на десять лет.

Тот медленно, оцепенело обернулся и посмотрел на неё. Наконец он прошептал:

   — Нет. Они не свяжут меня так надолго. Они не могут! Почему, ведь уже через четыре года я стану взрослым... через четыре года я... — Он остановился, внезапно охваченный ужасной неуверенностью.

   — Станете царём? — закончила она.

   — Да! Я царевич...

   — И всё же вся ваша жизнь здесь кажется странно неподходящей для царевича, которому суждено стать царём. Вам так не кажется?

   — Это... это образование. Именно поэтому я здесь. Я должен изучить много вещей...

   — Вы могли бы научиться намного большему и от лучших наставников во дворце.

Тот молча смотрел на неё, отчаянно желая, чтобы она ушла.

   — Ваше Высочество, у меня были видения, касавшиеся вас, сны и видения. Сенмут заглушил мой голос, но он не может заглушить голос Амона, который говорит со мной в часы тьмы. Если вы не верите мне, то спросите своих друзей здесь, в храме. Они знают мои силы.

   — У меня нет друзей в храме! — пробормотал Тот, одновременно соображая, не имеет ли она в виду этого жирного, который всегда покачивался и приставал с вопросами? Или Хведа? Хведа, который посоветовал ему воспротивиться, который сказал: «Потребуйте свои права»?

   — У вас есть друзья! Вы не знали об этом?

   — Нет, не знал! — заорал Тот, обозлившись, что она не уходит, не оставляет его одного. — Я знаю только, что должен закончить эту работу до вечернего жертвоприношения, а я не могу сделать этого, пока ты говоришь со мной!

   — Да, работа. И сколь долго, во имя Амона, вы будете ею заниматься?

   — Это в руках богов!

Нофрет-Гор выпрямилась, на её лице появилась медленная одобрительная улыбка. Она кивнула.

   — Именно так, Высочайший, именно так. Рука бога. Смотрите, на следующей неделе, на четвёртый день Пахона, пройдёт ежемесячный праздник Солнца. В этот день вы встанете один в северной колоннаде Молитвенного зала и увидите, что рука бога движется.

С новой, загадочной улыбкой она стремительно повернулась и вышла из комнаты, оставив уставившегося на дверь Тота с головой, битком набитой вопросами. Он хотел закричать: «Подождите!» Хотел побежать за ней. Но почему-то не сделал ни того, ни другого. Просто стоял, держа в руке забытую луковицу и слушая, как таинственный негромкий перезвон её украшений удаляется по коридору.

 

ГЛАВА 7

В четвёртый день Пахона, на который в этом месяце был назначен праздник Солнца, Сенмут встал до света, нарядился как только мог и сразу же отправился во дворец. Для короткой поездки он благоразумно выбрал кресло-носилки, а не свою новую колесницу и пару нервных жеребцов, которые под его неопытной рукой успели разбить уже три повозки.

— Не проще было бы сразу бросить полдюжины колесниц в реку, а потом купить лошадей, с которыми ты мог бы справиться? — язвительно спросил Сенмен, когда Сенмут в третий раз за шесть месяцев, хромая, приплёлся домой по задворкам.

Сенмут просто усмехнулся и сообщил брату, что его совет, как обычно, смердит рыбным причалом.

   — Ты, братец, рассуждаешь как крестьянин, вот в чём твоя беда. Разве благородный Нехси покупает лошадей, которыми можно управлять? Или же господин Футайи, который чуть ли не вдвое старше меня?

   — Да, но когда они учились управляться со скотиной, ты ещё торговал вразнос рыбой в...

   — И я тоже научусь. Пойдём, помоги мне дойти до дому, а то из-за этих красивых демонов я разбил колено.

Новая колесница была ещё цела, но сегодня утром не следовало дразнить богов. Ему предстояло весь день находиться на глазах у публики. Принимая у раба свой длинный, украшенный самоцветами жезл, довольный Сенмут устроился в кресле-носилках. Ему предстояло любимое занятие — быть на виду.

Большой двор сверкал факелами, процессия начала выстраиваться. Распорядители, слуги, рабы носились взад-вперёд, выравнивая носилки и колесницы в строгом порядке, соответствовавшем рангу их аристократических владельцев, которые толпились в Тронном зале, ожидая появления царицы. В женском доме на втором этаже, в небольшой серой с золотом комнате, которая когда-то принадлежала её матери, с десятилетней царевной Нефер-Ра случилась истерика, потому что ей не нравились плоёные рукава её нового платья из царского полотна. Эго была бледная девочка, высокая для своего возраста, с вялым ртом и выражением бесконечного недовольства на худом лице. Царевна была копией своего отца, хотя об этом никто не говорил вслух. Она даже унаследовала его болезненное сложение, но, к счастью, не его склонность к безумию или тягостные и прихотливые повороты мыслей. Если Ненни был упрям, то она просто ворчлива, а в те моменты, когда его взгляд ушёл бы в себя, она взирала на окружающих.

Сейчас в качестве окружающих выступали поочерёдно её собственное отражение в зеркале и взволнованные служанки.

   — Смотрите! — визжала она, сердито дёргая за тонкий как паутинка рукав, покрытый мелкими складками. — Здесь морщит! Я. не буду это носить, не буду! Вы должны всё это закрепить!

   — Но, Ваше Высочество, — ворковала нянька, — это задержит процессию.

   — Тогда пусть процессия подождёт! — отрезала Нефер, срывая с себя платье и швыряя его на пол. — Я царевна и не буду носить это уродство! Уберите эту гадость, чтобы я её не видела, или у меня разболится голова!

   — Хорошо, Ваше Высочество, как угодно Вашему Высочеству. — Нянька подобрала ненавистное платье, вручила его служанке и торопливым жестом отослала её прочь. Да не попустит Амон, чтобы у царевны разыгралась мигрень и её мать-царица узнала, что виновата в этом нянька! Ничего худшего нельзя было себе представить.

Повернувшись к побледневшей Нефер, она принялась успокаивать её, уговорила прилечь, а рабыни тем временем выбежали из комнаты со злосчастным платьем.

В другом крыле дворца Хатшепсут, уже полностью одетая и увенчанная диадемой, снабжённая всеми амулетами, отослав последнюю служанку, шагала по гостиной Покоев Царицы, собираясь с силами, чтобы выйти за дверь и направиться в храм.

«Мальчик находится там уже тринадцать месяцев, — думала она, — а я всё ещё боюсь идти туда. С каждой неделей это становится не легче, а тяжелее!»

Это было смешно. Эго бесило её. В том, что Тот находился в храме, не было её вины, это была ошибка министров и их проклятого драгоценного документа. Она всего-навсего энергично и находчиво решила опасную задачу — так же, как это сделал бы её отец. Разве он когда-нибудь считался с туманными суждениями какого-нибудь министра? Нет, он принимал решение, а потом действовал.

Но, во имя Амона! Десять лет...

«Это ведь не я решила, — торопливо думала она. — Я не имела к этому никакого отношения, это была идея Хапусенеба — связать мальчика клятвой жреца. Я его не просила, мне даже не сообщали об этом до вчерашнего вечера...»

Внезапно в памяти прозвучало распоряжение, которое она сама дала Хапусенебу: «Держи его там». Чтобы заглушить этот голос, она стремительно подошла к двери, распахнула её и обратилась к оторопевшему стражнику:

   — Князь Сенмут уже прибыл?

   — Нет, Сиятельнейшая. По крайней мере я не видел его.

Она хлопнула дверью и опять принялась шагать, сцепив руки.

«Тебе нет никакой нужды говорить с Сенмутом, — сердито сказала она себе. — Ты дочь Солнца и всегда права. Ты даже не увидишь сегодня мальчишку, успокойся».

Ну а если она увидит его? Что, если он потребует увидеться с ней? Если он устроит сцену?

«Он не может... не должен! — подумала она, ощутила, как по всему телу прошла волна холода и ускорила шаги. — А если попытается, я не обращу на это внимания. Ему нечего требовать ни от меня, ни от Египта... Вчера вечером Нехси сказал только то, на чём настаивал Уах. Тот должен стать жрецом. Нет другого способа предотвратить его возвращение во дворец. Иначе он вернётся с полным правом, будет путаться под ногами, всё время крутиться около меня. Я не перенесу этого! Он должен принести клятву».

И всё же... Ещё десять лет такой жизни, напряжённой как струна арфы, — этого она тоже не перенесёт.

«Я должна сжечь документ! — в отчаянии думала она. — Я должна выслать всех министров, как Кенуку... Нет, я не могу сделать этого, это невозможно. Я вышлю всех, кроме Нехси, Футайи и Инени, а остальных отправлю в их владения на юг и на север... О боги, я и этого не могу сделать! Тогда я быстро выдам Нефер замуж... за кого-нибудь ещё, как советует Сенмут... но документ останется на месте и сам Амон не сможет изменить этого!»

Она снова бросилась к двери, рывком распахнула её и нос к носу столкнулась со слугой, поднявшим руку, чтобы постучать.

   — Ну, что ещё, что ещё случилось?

   — Я умоляю Сиятельнейшую о прощении. Меня прислали, чтобы напомнить Сиятельнейшей, что уже светает... и все ожидают в Большом дворе... Визирь Нехси велел осведомиться, готово ли Ваше Сиятельство.

   — Князь Сенмут наконец прибыл?

   — Да, Сиятельнейшая, он...

   — Пришли его ко мне. Сразу же. Немедленно! — Она повернулась спиной и захлопнула дверь.

Через десять минут Сенмут сопровождал бледную, но собранную Хатшепсут к её носилкам. Она была всё ещё напугана — это выдавали крепко стиснутые челюсти. Не важно, подумал жрец. Она, как всегда, всё перенесёт, ничего не случится, мальчишка не посмеет устроить скандал.

* * *

В полулиге от дворца, за рекой, Тот подошёл к сосуду с мыльной глиной и принялся мыть дрожащие руки. Он был охвачен лихорадкой нерешительности, которая непрестанно усиливалась в течение пяти дней и теперь достигла кризиса.

«Стой в северной колоннаде», — сказала Нофрет-Гор. Собирался он сделать это или нет?

В кольце всё ещё мерцал факел, но темнота за высоким окном комнаты начала сереть. Он должен был решить; время уходило. Это было последнее умывание перед началом церемонии. Когда через мгновение он покинет эту комнату, нужно повернуть налево и последовать за другими новичками или направо, чтобы ускользнуть в одиночку и скрыться в северной колоннаде Молитвенного зала.

«Что она имела в виду, говоря, что рука бога будет двигаться? — сердито думал он. — Я думаю, она всё-таки безумна. Скорее всего ничего не случится и я окажусь в дураках».

Ну а если что-нибудь случится — и его там не окажется?

— Пора идти, Молодое Высочество. Все вас ожидают, а времени осталось уже немного.

Тот неохотно отошёл от умывального стола, взял поданное полотенце и медленно, тщательно вытер руки. Потом он как можно дольше умащался маслом и на негнущихся ногах шёл к двери. Дальше медлить было невозможно. Он стоял в тускло освещённом коридоре с пересохшим ртом, медленно, гулко бьющимся сердцем, глядя то направо, вслед другим новичкам, то налево, и не мог решить, как поступить.

В восточной стороне неба появилась первая алая полоса, когда барки с царской процессией, чуть покачиваясь на гладкой воде, пересекали Нил. Наблюдатель с вершины пилона махнул рукой, и откуда-то снизу раздался размеренный стук барабана. Многочисленная толпа в Великом дворе храма, ожидавшая этого момента несколько часов, стеснилась ещё сильнее, как рыба, попавшая в сеть, и заворочалась подобно просыпающемуся многоголовому животному.

С противоположной стороны храма распахнулись двери, извергнув жречество Амона. Наружу хлынула белая вереница с вкраплениями тусклого золота леопардовых шкур сем-жрецов; рядом с ними алели одеяния пророков. Поток жрецов лился к причалу, чтобы приветствовать барки. Тысяча выбритых голов, окрашенных рассветом, заполнила каменную пристань. Жрицы вбегали в воду, поднимая над головами гирлянды и кружась, пока их ризы не всплывали облаками. Дрожащие фальцеты певцов взлетали над барабанным боем. Когда головная барка стукнулась о причал, Хапусенеб и шесть его высших сподвижников направились по усыпанной цветами дорожке, чтобы встретить Хатшепсут и препроводить её в храм между рядами прислужников бога.

Сенмут помог маленькой царевне выйти из носилок и теперь следовал за ней. Разубранные в золото сановники, тихо, но поспешно сошедшие с барок, возвели глаза к медленно красневшему небу. Никто из них теперь не думал о политике дворца или даже о себе: с первым гулким ударом барабана, долетевшим до их ушей, все мелкие вопросы отпали. Как и у певших вокруг жрецов, как и у объятых волнением людей в Великом дворе, их руки покрывались липким потом, а дыхание перехватывало; они входили в храм, чтобы наблюдать за явлением священных тайн, определявших на будущий месяц ежедневные восходы солнца.

В Молитвенном зале гимны замирали, сменяясь пением одинокого жреца-чтеца, чей голос то взлетал, то падал в противоборстве с негромкими отрывистыми завываниями хора бивших себя в грудь певцов. Шаркая сандалиями, толпа жрецов и вельмож заняла отведённые для них места в едва освещённом рассветным небом зале. В центр прошла Хатшепсут, держа в руках кубок с вином, по бокам от неё шли Хапусенеб и первый сем-жрец, замыкал шествие монотонно бубнивший чтец. Когда они скрылись в первом из залов, ведущих к Святая Святых, барабанный бой стих, певцы замолкли. Все находившиеся в зале ждали затаив дыхание. Голос чтеца становился всё тише и в конце концов стих в анфиладе.

Каждое ухо внимало слабому плеску, сопровождавшему возлияние, заунывному речитативу молитв и заклинаний. В кадильницах тлел ладан. Несколько бесконечных мгновений в зале стояла напряжённая тишина, а затем из тайного обиталища бога раздалось бряцание систр. Вскоре оно стало громче, к нему присоединился звон бубнов. Бог исходил из своего святилища, он уже находился в первом вестибюле. Вступление во второй было ознаменовано хором певших ему хвалу женских голосов, о перемещении в третий сообщил пронзительный плач флейт. Вот весь колонный зал заполнил невыразимый аромат, сопровождавший явление бога; когда же в двери, кружась, ворвались первые предварявшие его танцовщицы, то к хору молящихся присоединились барабаны и мужские голоса, и все находившиеся там смертные пали на колени.

Вельможи, пророки, жрецы протягивали руки и вопили, заглушая певцов, чувствуя трепет плоти и пульсацию крови, когда бог во всей славе самолично шествовал мимо них в облаках возжигаемой мирры. Двенадцать потных носильщиков несли большую барку с золотым изваянием; двадцать курящихся кадил распространяли аромат божественного присутствия. Толпа потрясавших бубнами и сладострастно извивавшихся жриц окружила кортеж и двигалась вместе с ним к огромным дверям в южном конце зала. Перед богом двери распахнулись, выделив на стене светлый прямоугольник. Следом раскрылись наружные двери, и в помещение хлынули розовый свет раннего утра и экстатический восторг ожидавшего снаружи простонародья. Когда божественная барка углубилась в толпу молящихся, трубачи, стоявшие в вышине на пилоне, подняли длинные трубы, и пронзительное медное стенание фанфар взлетело к вспыхнувшему на востоке солнечному диску.

Это явилось кульминацией, мигом, породившим уверенность, мигом, когда невыносимое беспокойство сменилось неистовой благодарностью. Золотой небесный Ра вновь восстал над Египтом, и в тот же самый мистический миг золотой Амон-Ра явился из храма пред глазами его поклонников. Люди ещё на месяц обрели уверенность в жизни и солнечном свете. Когда барка с её сияющей ношей двигалась через Великий двор к алтарю праздника, к небу вновь взлетели радостные гимны.

У вельмож, поднимавшихся с колен в Молитвенном зале, подкашивались ноги, а все чувства необыкновенно обострились, словно от вина. Они ощущали себя бодрыми, энергичными, крепкими, исполненными жизни: при виде бога их Ка обновились, а силы восстановились. Пока во внутреннем дворе Хапусенеб и его сеи-жрецы продолжали возлияния, в зале дворцовые и храмовые сановники рассеянно перемещались в места, откуда следовало наблюдать Возвращение: мысли всех присутствовавших сосредоточились на их Ка.

Сенмут сопровождал молодую царевну на её место, находившееся в семи шагах к востоку от Места Царицы, где, воздев очи горе, ожидала Хатшепсут. Взгляд Сенмута нечаянно упал на Царское Место — пустой круг на каменном полу, куда солнце, поднявшись вровень с точно расположенным отверстием в противоположной стене, должно было направить золотое благословение своих первых лучей. На мгновение Сенмут отвлёкся от церемонии, как и многие другие, задумчиво или обеспокоенно глядевшие на это пятно. Затем со стороны Большого двора вновь загрохотали барабаны, зазвучали бубны, флейты и голоса, и все глаза обратились навстречу возвращающемуся богу.

Голоса, певшие гимн, бились в ушах Сенмута, и его душа устремилась к золотому лику Амона.

Безмятежный, безразличный, прекрасный, как его собственный восход, Великий Создатель, Дыхание Жизни, Сокрытый, слегка покачиваясь, проплывал высоко над головами и дымящими кадилами его служителей. Войдя в зал, барка повернула, с величественной неторопливостью проплыла в конец зала и направилась вдоль стены. Ей предстояло описать полный ритуальный круг по залу, а затем пройти через его центр и исчезнуть в святилище. Медленно продвигаясь между рядами воздетых рук, мимо Нехси, мимо Футайи, мимо Сенмута и дрожавшей царевны, мимо Хатшепсут, она дошла до пустующего Царского Места... и остановилась.

Шок, потрясший всех присутствовавших в огромном помещении, был подобен удару. Пение прервалось, голоса певцов беспомощно смолкли, барабанный бой прекратился. На мгновение в ошеломлённом зале стало тихо — на каждой голове волосы встали дыбом, по каждой спине пробежала дрожь. А затем барка, слегка накренясь, вновь тронулась с места, неуклюже и сердито, направляя своих носильщиков на одной ей ведомый путь; те шатались и вскрикивали. Во всех концах зала раздался ропот ужаса. Жрецы и вельможи попадали на колени и взирали, как бог дёргался из стороны в сторону, выбирая свой путь, а напряжённые носильщики, задыхаясь, пытались угадать его волю. Внезапно барка устремилась к колоннам в северной части зала. Полсотни зрителей, собравшихся там, рассеялись в панике, толкая друг друга, чтобы поскорее убраться с дороги. В конце образовавшейся дорожки осталась лишь одна маленькая фигурка, испуганно прижавшаяся к стене. Эго был один из новичков — мальчик лет десяти-двенадцати с разинутым ртом и расширенными от удивления глазами на потрясённом лице. Бог проследовал меж колонн, остановился прямо перед ним и заставил носильщиков опуститься на колени.

На бесконечно долгое мгновение воцарилась полная тишина, было слышно, как мальчик перестал дышать и простёрся ниц на каменном полу. Через несколько секунд он поднял голову, будто прислушивался, затем медленно встал и положил руку на край барки. Не отрывая глаз от золотого лица Амона, он следовал за богом, направившимся обратно через переполненную людьми колоннаду к центру зала.

Теперь бог безмятежно плыл по стихшему в ожидании залу, не пихая и не пригибая к земле своих носильщиков, и вёл рядом с собой мальчика. Все глаза были устремлены на барку, все глаза видели, как точный рывок направил мальчика прямо на Царское Место, в этот пустой круг, который теперь купался в сиянии лучей Ра.

Для большинства ошеломлённых очевидцев момент, когда солнечный свет озарил золотую тесьму, обвивавшую его локон, явился именно тем моментом, когда они впервые узнали полузабытого царевича — сына Немощного. Но ни у кого из них не было никаких сомнений в том, что Амон на их глазах назвал его фараоном.

У Сенмута в момент узнавания окутывавшая мозг дымка благоговения и мистического страха резко улетучилась, сменившись холодным, скептическим озарением. Эго было чудо, не так ли? Если так, то о более своевременном чуде ему ещё не приходилось слышать. Назавтра этот мальчишка должен был принести клятвы, которые должны были сразу же сковать его и устранить с пути на целых десять лет. Сегодня, точно в нужное время, он внезапно шагнул прочь от клятв и цепей прямо на Царское Место. Это было бы поразительно, даже если бы произошло в тёмной тайне, окружавшей большинство чудес. Но ещё поразительнее то, что это чудо свершилось перед множеством свидетелей.

Сенмут отдал сдержанную молчаливую дань мастерству и совершенству плана. Затем его разочарованный взгляд оторвался от царевича и начал обшаривать толпу в поисках организатора постановки.

Он нашёл её там, где и ожидал — среди пророчиц. На мгновение встретившись с ней глазами, Сенмут мрачно подумал об обоюдоостром оружии, которое использовал для своих собственных целей семь лет назад, и проклял себя за то, что не сломал его прежде, чем небрежно отбросить в сторону. Он словно наяву услышал крик Нофрет-Гор: «Ты закончишь жизнь в петле, я сама суну туда твою голову, клянусь всеми богами!» Он никогда не верил ей. Ну и дурак же он.

Его глаза продолжили осмотр. Теперь он рассчитывал найти хотя бы небольшое удовлетворение в мести. Она уже нанесла весь возможный ущерб — это доказывало благоговейное выражение на окружавших его лицах. Единственный взгляд на окаменевшее лицо Хапусенеба убедил Сенмута, что поделать уже ничего нельзя; он не мог никак изменить ход вещей. Также одного взгляда ему хватило, чтобы накрепко запомнить лица носильщиков барки, так что теперь он мог бы найти их когда хотел. Затем он со страхом обернулся к Хатшепсут.

Он увидел именно то, чего боялся. Она не двинулась с места — не в силах была двинуться. Она была смертельно бледна, её широко раскрытые глаза смотрели в одну точку — не на мальчика, а на бога; выражение, которое Сенмут увидел на её лице, заставило его распроститься с последней надеждой спасти положение. С этого момента мальчик стал фараоном.

Сенмут испустил тяжёлый вздох и с трудом подавил в себе внезапный порыв впасть в неистовство. Бесполезно бушевать, тот, кто рискует, может проиграть, и проиграть много. Но это не беда, если он достаточно осторожен, чтобы не потерять заодно и голову. Ему следовало подумать, и лучше, если он будет думать быстро и смотреть правде в глаза. Это был уже не тот мир, в котором он так уверенно ориентировался всего несколько мгновений назад.

Ещё на один миг, несмотря на попытку сохранить спокойствие, Сенмута охватило паническое чувство скольжения в глубину тёмной шахты — в забвение. Затем он поймал взгляд юной небольшой царевны, в оцепенении стоявшей рядом с ним, и ощутил под ногами твёрдую почву. Он всё ещё оставался воспитателем Нефер. И даже фараон не мог сместить его без согласия царицы. Вот она — точка опоры!

Хатшепсут наконец пошевелилась. Завершая сказочное действо, она воздела руки, приветствуя царя. Тишина оборвалась; зал превратился в море рук, воздух сотряс восторженный рёв. Сенмут махал руками и ревел вместе с остальными, но его мысли были в другом месте. Амон был велик, но времени, чтобы раздумывать о его величии, не было. Пока бог медленно и величественно разворачивался, чтобы направиться от маленькой фигурки, стоявшей в круге света, в своё святилище, Сенмут уже сосредоточился на изучении изменившегося мира.

Через два часа, полных суматохи, он покинул дворец и, усталый, направился на плечах носильщиков домой, на Дорогу Мут. Брат дожидался его на широком крыльце, его лицо и вся коренастая фигура выражали один вопрос.

   — Сенмут! — пробормотал он, как только носильщики отошли. — Я слышал...

   — Конечно, ты слышал. Все Фивы уже слышали.

   — И что? Это правда?

   — Чистая правда.

   — Великий Птах милосерден! — прошептал Се имён. — Так, значит, сам Амон должен был сотворить чудо...

   — Чудо, братец, сотворили люди.

Глаза Сенмена замерли, затем на лице появилось поднимающее выражение.

   — Что же случилось?

   — Именно то, чего ты ожидал. Завтра будут праздновать вступление царевича на престол. На следующей неделе он женится на царевне Нефер... и скорее всего, для полной определённости, и на её младшей сестре. Тогда через несколько месяцев, вероятно, в следующий день Нового года, его коронуют как фараона, а Её Сиятельство останется регентом на четыре года, пока он не достигнет совершенных лет.

   — Её Сиятельство... согласились со всем этим?

   — Так она распорядилась. Она изнемогла в долгой борьбе с собой.

Сенмен изучал лицо брата, в котором, несмотря на лёгкую саркастическую усмешку, ощущалось напряжение, вздохнул и выпрямился.

   — Четыре года, считая со следующего Нового года, повторил он мрачно. — Твой путь среди властных будет коротким, Сенмут... как и мой.

   — Может быть, и нет.

   — Да, может быть, нет! — свирепо откликнулся Сенмен. Он замер, уставившись на брата, а затем выпалил: — Клянусь богами, я всегда говорил, что тебя ждёт плохой конец... но никогда не думал, что и меня тоже! Будь проклят день, когда я расстался со своей честной бедностью, чтобы последовать за тобой! Ты — тот же самый демон обмана, каким был всегда: серебряная накидка на голове и пустой пояс, одни улыбки и красивые обещания...

   — Я исполнил обещание! Разве я не Первый раб Амона, а ты не Первый писец? Я никогда не говорил, что это будет длиться вечно! — Сенмут повернулся и направился в сад. — Пусть кто-нибудь принесёт мне вина. У меня в горле сухо, как в пустыне.

   — Что ты собираешься делать?

   — Попробую предположить, как и откуда посыплются камни... и как следует налиться, если получится.

В сад принесли вина, Сенмен прошёл следом и решительно уселся на стул, стоявший напротив кресла, в которое устало рухнул Сенмут.

   — Давай рассуждай вслух. Я хочу наконец узнать, во что ты вляпался на сей раз.

   — Вляпался? — улыбнулся Сенмут. — Я высоко поднялся, братец, и притащил тебя с собой. Мы стоим на головокружительной высоте.

   — Тем сильнее мы грохнемся, когда нас оттуда сбросят!

   — Никто меня не сбросит... если я перенесу свою преданность с Её Сиятельства на Его Величество, использую всё своё влияние как опекуна царевны для поддержки молодого фараона, а не царицы... и забуду о самых манящих вершинах. Думаю, что мне придётся удовлетвориться этим плоскогорьем.

   — И ты удовлетворишься?..

Сенмут посмотрел на брата, и его улыбка стала шире.

   — Мой бедный Сенмен. Тебе это понравилось бы, не так ли? — Он осушил свой кубок, покрутил в пальцах и бросил в траву. — Что поделать, мы с тобой различаемся. Мне на ровном месте что-то скучновато.

   — Ты дурак! — задохнулся Сенмен. — Тогда тебе осталось четыре года, не больше. И мне тоже.

   — Возможно, ты прав. А возможно, и не прав, братец. Хатшепсут — всё же Хатшепсут.

   — Разве ты не сам сказал мне, что всё это — её распоряжение?

   — Да, — согласился Сенмут. Он наклонился вперёд, уже без улыбки. — Сенмен, я знаю её. Я заранее предвидел, что она так и поступит — преклонится перед неизбежным, уступит в том и в этом, позволит правам, званиям, претензиям, возможностям просочиться сквозь пальцы — но в последнюю минуту опомнится. Я предвидел, что она уступит всё, кроме действительной власти.

Сенмен потряс головой.

   — Лучше отмерь себе моток верёвки. А ещё лучше — начинай строить себе гробницу, жить тебе осталось немного.

Он сердито встал и вышел из сада. Сенмут задумчиво взглянул ему вслед, без всякого энтузиазма размышляя о безопасности плоскогорья. Потом пожал плечами и повернулся лицом к вершинам. Может быть, его жизнь на тех головокружительных высотах окажется краткой, но то, что удастся пережить, — будет великолепно.

Отыскав в траве винный кубок, он налил его до краёв. Его выбор был сделан, пари заключено. Теперь ему следовало утопить память об этом дне.

 

ГЛАВА 8

Церемония Истинного Выбора, как её стали называть — с благоговением или скепсисом, по выбору говорившего, — состоялась вскоре после формального вступления молодого царевича на престол и его торжественной женитьбы на двух маленьких царевнах, которая произошла ещё через несколько недель. Когда минуло должное время, свадебное настроение уступило место подобающей торжественности, и Египет настроился на самый серьёзный, важный, запутанный и сложный из всех известных магических обрядов — коронацию фараона.

Требовалось древнее мощное волшебство, чтобы наделить смертного царевича божественностью фараона, установить таинственные связи, от которых зависела жизнь Египта, между ним и богами, между ним и его народом. Долгие обряды начались в Фивах в день высшего подъёма воды в конце месяца Атир, а закончиться должны были в первый день Тота, день начала нового года, в Мемфисе, древнем городе Белой Стены, где в незапамятные времена царь Менес впервые объединил Обе Земли в одну и стал фараоном всего Египта. Между первым и последним ритуалами простирался месяц непрерывной мистической деятельности.

Царь-Который-Будет-Царствовать, как стали называть молодого царевича во время этого периода перемен и преобразований, уже несколько недель странствовал по узкой зелёной ленте своего царства, пребывая на борту царской барки, и останавливался в каждом из основных городов — от Нехеба на юге до Гелиополиса в дельте. В каждом городе он выполнял одни и те же сорок шесть сцен спектакля мистерии Наследования, восстанавливая древнюю историю египетского царствования. Каждый раз, когда царевич проделывал это, новая область его страны вплеталась в сеть могущества, которую он сплетал, а в небесах и на земле что-то менялось. Но богом и царём он станет лишь после того, как осуществит три заключительных обряда в Мемфисе — Объединение Обеих Земель, Шествие Вокруг Стен и Праздник Диадемы.

В городе, ожидавшем царскую барку, на протяжении нескольких недель не происходило почти ничего имевшего отношение к обыденной жизни. Необходимо было делать тысячу вещей, принимать меры, решать. Когда барка в конце концов прибывала, все дела полностью забывались на пять невероятных дней. Люди покидали дома и скапливались в месте праздника, затопляя улицы и причалы, набиваясь на крыши и выстраиваясь вдоль бортов судов, превращая всё пространство вокруг барки и находившегося поблизости праздничного павильона в море вытягивавшего шеи, суетившегося люда. В этот незабываемый миг последний мальчишка-рыбак, рискованно болтаясь на качающейся мачте, мог увидеть царя; скромный пастух мог обонять истинный аромат богов.

Лишь немногие знали обо всех подробностях очищения и приготовлений, которые заняли первые два дня, хотя стоявший на ступенях павильона жрец-глашатай сообщал обо всём происходившем. Люди не улавливали кратких формулировок древнего ритуала, прорывавшихся сквозь грохот барабанов и тонкие голоса певцов, сплетавших вокруг их медленного ритма жутковатые причудливые фиоритуры. Они видели отблески пышных процессий, видели появлявшихся туг и там сановников в одеждах, которые можно было узреть лишь на стенах старинных храмов, видели жрецов в масках звероголовых богов — но в центре всегда была маленькая напряжённая фигурка. Они видели, как клубился дым ладана, образуя в сияющем небе сероватую завесу, обоняли его аромат; они слышали обрывки диалога, порождавшие в умах множество устрашающих образов. Но они не знали доподлинно, что происходило. Это знали только жрецы. Люди задавали друг другу вопросы, вставали на цыпочки, чтобы лучше видеть, протискивались на более удобные места.

Однако на третий день они переставали суетиться, затихали и становились внимательными. Хаос символов и ритуальных церемоний сменяла знакомая история Осириса; они с детства знали эту старую любимую драму, впитывали её с молоком матерей, каждый год видели, как она разыгрывалась в образе вечно умирающей и вечно возрождающейся реки, захороненного и всё же проросшего зерна. В сцене с ячменём, когда вносили образы быков и жеребцов, чтобы топтать и молотить зерно, они потихоньку стонали — ведь это был избиваемый Осирис; позднее, когда мужчины отчаянно сражались и некоторые были повержены, с их губ срывались возгласы радости: ведь это Гор сражался с Сетом. Затаив дыхание, они наблюдали в тишине, как воздвигался столб Джед — олицетворение торжествующих мощных и изобильных оплодотворяющих сил умершего бога и обещание воскрешения Осириса. Теперь им не был нужен никакой жрец-глашатай, они знали, что это сын отомстил за убитого отца и стоял торжествующий, готовый принять корону и царство, наследником которых являлся.

Итак, в сорока шести сценах обрядов Наследования присутствовали и радостное торжество, и тревога. И был эпизод, связанный с весьма серьёзной опасностью. Он происходил на пятый день, когда смерть должна была явиться наяву, когда и в ритуале, и в жизни Осирис действительно умирал и совершал опасное путешествие в Западные Земли, передавая свою божественность и земное царство сыну. В этот чреватый опасностью момент толпы, окружавшие праздничный павильон, были тихи как сама смерть, и все глаза были устремлены на покров Кени — завязанную сзади короткую тунику особого покроя, без рукавов, которую Верховный жрец осторожно надевал на воздетые руки молодого царя. Наконец туника окутывала царя, руки которого в свою очередь держали одеяние, и народ испускал облегчённый вздох. Покров Кени был духом Осириса, и раз его мощь влилась в нового Гора, царское объятие защитит эту мощь во время её одинокого странствия к Озеру Лилий.

Тот быстро шёл по бесконечной холмистой дороге через залитую ярким светом пыльную местность. Вдали виднелись деревья, но он не мог добраться до них; поблизости же не было никакой тени. Он пришёл в поле, где рассыпанное зерно образовало ток; быки и ослы круг за кругом тащились по нему, их головы мерно качались. Он знал, что животные были воплощением Сета и его злых последователей, а зерно было Осирисом; он схватил палку и закричал: «Не бейте, это мой отец!» Он видел солнце, сиявшее сквозь облака танцующих пылинок, освещённые его лучами длинные серые уши и лоснящиеся рогатые головы, всё так же безмятежно качавшиеся по кругу и пренебрегавшие его приказом (потому что зерно, конечно, нужно было молотить), и чувствовал, как его палка отскакивает от их костлявых задов, поднимая пыль и гоняя воздух, насыщенный тяжёлым запахом скота. Ячмень колол его голые колени, когда он опустился на них и сказал Осирису-зерну: «Я побил ради тебя тех, которые били тебя!»

Внезапно поле превратилось во внутренний двор дома Ибхи-Адада в Вавилоне, и там были египтяне, они выливали вино Нанаи на пыльную землю, они окружили Ибхи-Адада и били его чудесной шкатулкой. Тот кричал с лестницы: «Не бейте, это мой отец!», но после этого они толпой полезли по лестнице, осыпая его ударами по голове, по всему телу, по покрову Кени, по лицу, как били вавилонского царя во время праздника Акиту, и кричали: «Ты станешь слабым, лиллу!» Он обхватил руками голову, заслоняясь от града ударов, и продолжал рыдать: «Не бейте, это мой отец...»

Глаза Тота раскрылись. Ощущая всем телом мучительное неудобство, он пошевелился, застонал и вытащил из-под себя до боли затёкшую руку. Осторожно пошевелив ею, он некоторое время моргал и непонимающе смотрел на крошечное квадратное окошко, в которое с неистовой яркостью струились солнечные лучи. Затем он почувствовал знакомое покачивание и понял, что находится не в Вавилоне, а на своей кушетке на царской барке. Никто не бил ни его, ни Ибхи-Адада. Это были всего лишь слова, он произносил их в сцене Ячменя, которую повторил столько раз за несколько прошедших недель. Но они вонзились в его мозг, как колючки. Ему предстояло сегодня опять говорить их... нет, он сказал их вчера. Эта часть представления завершилась.

Внезапно он выпрямился и сел. Это завершилось навсегда. Это был не Абидос, не Нехеб и не Гелиополис — это был Мемфис. И был первый день Тота, день Нового года. Корона, которую нынче возложат на его голову, останется на ней навсегда. Сегодня он наконец исполнит заключительные церемонии Объединения, Обхода и Праздника Диадемы. Позднее, когда солнце раскрасит лёгкие вечерние облачка золотым и алым цветами и всё небо станет оперённой грудью Великого Гора-Сокола, на волю выпустят четырёх птиц, чтобы они летели к четырём концам земли с новостью, что Гор-Сын вступил на трон Египта. Сегодня на закате ему предстоит стать богом.

«Тогда я не буду волноваться, — торопливо сказал он себе. — Как только это случится, всё станет казаться мне вполне естественным. Я буду точно знать, как действовать и что говорить.

Кроме того, — подумал он с облегчением, — мне не понадобится знать всё и сразу. Госпожа Шесу будет регентом. Целых четыре года она будет рядом, чтобы вести и учить меня».

Кто-то поскрёбся в дверь. Тот спрыгнул было с кровати, но вспомнил, кто он такой, и уселся снова, пробормотав:

— Войдите.

Один из вошедших слуг принёс воду, мази, мыльную глину, а второй — сыр и фрукты; Тот бросил взгляд за их спины: что происходит на палубе? Там сверкал штандарт, стоял Нехси в старинном одеянии заклинателя духов, Хапусенеб, перегнувшийся через борт, делал знаки кому-то на причале. День уже начался, процессия скоро соберётся и будет ожидать его.

Он быстро поел, а затем вверил себя шестерым жрецам Исиды в церемониальных одеждах, явившимся, чтобы в день ритуала провести строгие и долгие процедуры купания, умащивания, очищения и украшения. Пока они двигались вокруг, становясь на колени, выпрямляясь во весь рост, размахивая кадилами, преподнося сандалии, он стоял неподвижно; ноздри царевича заполнял аромат возжигаемой мирры, а взгляд медленно бродил по небольшой каюте, которая была его единственным домом несколько последних недель.

Скоро он поплывёт назад в Фивы и по прибытии поселится в Царских покоях. Мысли об этом казались странными и вызывали лёгкую оторопь. Он лишь дважды видел эти покои — в спешке, суматохе и беспорядке женитьбы. Тот запомнил гостиную с жёлтыми стенами и потёртое кресло алой кожи, в котором до него сидели его отец и дед, а теперь будет сидеть он, размышляя, отдыхая, решая важные дела, а то и просто-напросто глядя на маленькую галеру и вспоминая Яхмоса. Поверх голов жрецов он посмотрел на полку, приделанную к стене над его ложем — он заказал её специально для кораблика, чтобы он мог путешествовать вместе с ним, — все алые паруса были подняты, все крошечные человечки были на месте. Он заведёт такую же полку и во дворце, в гостиной с жёлтыми стенами, где сможет видеть галеру каждый день. Когда-нибудь у него будет настоящий военный корабль, точно такой же, как этот, ему дадут имя «Дикий бык», и Тот поплывёт на нём вниз по Нилу в далёкое море, чтобы согнуть высокомерные и непочтительные шеи в Кадеше.

Омой себя, и твоё Ка да будет омыто;

Умасти себя маслом, и твоё Ка да умастится;

Возлей на себя благовония, и твоё Ка да

Заблагоухает...

   — Мирра, Ваше Царское Высочество, — донёсся через пение мурлыкающий голос главного из жрецов, — опустите средний палец вашей левой руки...

Тот опустил палец в подставленный сосуд, коснулся им лба, груди и плеч. «Я омыл себя, я умастил себя, я возлил благовония на себя...» В спальне Царских покоев был альков для ложа со множеством золотых звёзд на потолке, составлявших карту небес. Это была самая замечательная вещь, которую Тот когда-либо видел. Скоро, всего через несколько ночей, он будет спать там, в кровати царя, украшенной львиными головами, и будет смотреть на них так же, как, должно быть, смотрел его отец.

   — ...А теперь одежды, Ваше Царское Высочество. — «...Воздень на себя одежды...» - И если вы соизволите поднять руки...

   — Я облекаюсь в одежды, и моё Ка облекается в одежды, — пробормотал Тот.

Ещё в алькове было изваяние — маленькая золотая фигурка, стоявшая в особой нише, точь-в-точь как домашний бог в Вавилоне. Может быть, благодаря этой нише маленький золотой Амон кажется намного доступнее, чем тот огромный и величественный, находящийся в храме. Когда утром перед свадьбой его привели, чтобы зажечь ладан перед маленьким изваянием, Тот был готов поверить, что Амон — его собственный бог, каким Нисаба была для Ибхи-Адада.

   — Теперь сандалии, Ваше Царское Высочество... — Тот всунул ногу в ремни сандалии, бездумно давая надлежащий ответ, а его размышления тем временем текли в прежнем направлении. Конечно, так оно и было, Амон — его собственный бог, по крайней мере должен им быть. Если вспомнить, что случилось в тот день, день праздника Солнца…

Слабый потаённый голосок сомнения прозвучал из глубины сердца Тота, как это случалось всякий раз, когда он думал о том дне и об оракуле. Он не мог вспомнить большую барку, кренящуюся с боку на бок, водоворот испуганных лиц, дикое недоверие, которое ощущал, видя, как она прорезает толпу зрителей и направляется прямо к нему, без воспоминания о паре золочёных верёвок, дёргающих за кольцо в носу быка Аписа.

«Мой оракул был другим, — быстро подумал он. — Мой оракул был рукой бога».

Но ведь не голос бога шептал ему, когда он в страхе съёжился перед баркой: «Ваше Высочество, Ваше Высочество! Встаньте. Положите руку на барку...» Нет, это был голос Хведа.

«Мы помогаем досточтимому Апису подавать знак...»

Тот испустил долгий вздох и тревожно поглядел на дверь, желая поскорее покончить с длинной церемонией одевания, чтобы можно было выйти из каюты и приняться за настоящие дела, намеченные на этот день.

— Постойте, постойте, Ваше Царское Высочество... ещё немного... не двигайте головой...

Ножницы щёлкнули, и пряди юношеского локона Тота скользнули по плечу и упали на пол. От неожиданности у него перехватило дыхание. «Конечно, — подумал он чуть позже. — Локон — знак царевича; а я стану царём ещё до скончания дня».

Пока бритва жреца стремительно и умело соскабливала щетину, всё ещё остававшуюся на его голове, он смотрел вниз, на чёрную прядь, лежавшую на полу. Там лежал знак его принадлежности к царскому роду — это качество ныне заменялось другим. Подозрительно, что понадобилось чудо, чтобы один раз щёлкнуть ножницами. Рука бога... Или Хведа.

«Какая разница, чья была рука? — подумал он. — Зато стало ясно, что госпожа Шесу просто ждала знака, ожидала, чтобы пришло нужное время, когда мне можно будет вручить бразды правления. Я был прав, доверяя ей, а эта пророчица не права, да, не права! Теперь я стану учиться быть царём, и когда через четыре года достигну нужного возраста...»

Тот болезненно почувствовал, как его грудь заполнилась волнением и благоговейным страхом. Он выпрямил голову так, чтобы жрец мог побыстрее повязать плиссированныйплат; внезапно ему захотелось как можно быстрее разделаться со всеми ритуалами и церемониями и вернуться в Фивы. Больше всего он хотел долгой, без помех, беседы с госпожой Шесу, хотел рассказать ей, как безоговорочно он доверял ей, как искренне хотел учиться быть царём под её руководством.

Не о чуде, хотя это и рука Хведа... Не стоило об этом говорить: оно свершилось и закончилось и больше не имело значения.

— Всё готово, Ваше Царское Высочество, — прозвучал низкий голос жреца.

Бросив взгляд на тёмный локон на полу и другой на маленькую галеру, которую ему никогда больше не приведётся видеть глазами смертного мальчика, Тот нетерпеливо вышел из двери каюты на свет утреннего солнца.