ГЛАВА 1

Сияющим полднем в конце четвёртого года регентства пятнадцатилетний Гор — Мен-хепер-Ра Тутмос, царь Верхнего и Нижнего Египта — восседал на троне, располагавшемся под балдахином на возвышении в одном из торцов Большого зала дворца. На его голове была Двойная корона, церемониальная царская борода была прикреплена золотыми завязками к его юному подбородку, а руки держали символы царского достоинства — скипетр и цеп. Он спокойно глядел поверх голов придворных, собравшихся для приёма; его глаза, полуприкрытые сурово опущенными веками, незаметно для придворных перемещались справа налево.

Он считал цветы лотоса, нарисованные на бордюре, который украшал верх противоположной стены.

Ступенью ниже, энергично выпрямившись на золотом стуле, сидела Сиятельнейшая Хатшепсут, от его имени руководя делами Обеих Земель. В настоящее время перед ней стоял царский визирь Нехси, держа в смуглой руке свитки с докладом о налогах. Рядом с фараоном на той же ступени сидела Божественная Правительница Неферур, безмятежно поигрывавшая изящными плиссированными рукавами своего платья.

Тот выяснил, что на бордюре было пятьдесят пять лотосов — па четыре больше, чем он прикинул без счета. Запомнив число, он оценил количество бутонов, поспорил сам с собой, что там было двадцать два полуоткрытых и тринадцать закрытых, и начал методично подсчитывать их, на сей раз слева направо.

Время шло; Нехси продолжал говорить о положении с налогами. Потом, когда дело дойдёт до нового назначения Сенмута, фараону нужно будет говорить. Он точно знал, что следует сказать, поскольку обе — и Хатшепсут, и Нефер — дали ему указания. Он должен был сказать «да». Он очень хорошо умел делать это. Он говорил «да» на приёмах уже почти четыре года, в тех случаях, когда ему вообще приходилось говорить. Но сегодня это время ещё не наступило.

Полуоткрытых бутонов оказалось двадцать, а закрытых — пятнадцать. Тот прибавил к этому количеству пятьдесят пять цветов и получил в целом девяносто. На этом возможности бордюра оказались исчерпаны.

Его левая нога начала затекать. Он дёрнул ею, чувствуя, как всё бедро закололо иголками, и чуть заметно пошевелился на троне. Нефер обернулась и метнула на него ледяной взгляд. Он встретил его с холодной ненавистью и в сотый раз перевёл глаза к клочку синего неба и покачивающимся освещённым солнцем кронам пальм, видневшимся через световой проем. Там, на залитом солнцем пыльном плацу, согласно его приказу, телохранители должны были упражняться в стрельбе из лука, метании копья и управлении колесницами в боевом строю. Он окажется с ними, как только это закончится... если оно когда-нибудь закончится.

«Я не должен сидеть здесь, ожидая, когда всё закончится, — виновато подумал он. — Я должен слушать. Через каких-то шесть недель я стану царём, стану сам, и тогда уже госпожа Шесу не будет делать всё за меня. Неудивительно, что она становится всё более возбуждённой и говорит, что я не готов... Но я буду готов. Должен».

Он твёрдо сосредоточил внимание на размеренных голосах, звучавших в Зале приёмов. Обсуждение налогов перешло в дискуссию о нехватке мирры.

   — Но мы должны преодолеть её! — говорила госпожа Шесу. — Аромат мирры приятен ноздрям моего отца Амона, и бог не должен без него оставаться. Что случилось с обитателями песков, которые всегда доставляли её?

Нехси пожал плечами.

   — В этом году их не видели.

   — Мы не должны зависеть от дикарей в таком важном деле. Наши лучшие мази, наш лучший ладан... Где обитатели песков добывают всё это?

   — По их словам, от других дикарей на юге. А те торгуют с третьими, возможно, прямо из Пунта.

   — Пунт... — мечтательно промолвила Хатшепсут.

Тот, чьи мысли опять разбежались, пока он любовно рассматривал профиль госпожи Шесу, навострил уши. Пунт? Земля, которую ещё называли Землёй богов, где сады ладанных деревьев террасами спускаются к морю, а боги запросто прогуливаются среди них...

   — Если бы мы могли сами послать суда в Пунт... — размышляла Хатшепсут.

   — Никто не знает, где это, Сиятельнейшая, — напомнил Нехси. — Старинные повести утверждают, что далеко на юго-восток от Египта... но многие считают, что такой земли вовсе нет, что эти повести — не воспоминания, а просто сказки.

   — Ладан достаточно реален! Как и золото, которое мы за него платим. Я нисколько не сомневаюсь, что мы вдвое или втрое переплачиваем этим грабителям-дикарям...

Разговор перешёл на обсуждение цен и товаров для торговли, и интерес Тота увял в тот самый миг, когда яркое видение армии, которую он ведёт, чтобы захватить Землю богов, исчезло из его мыслей. Вероятнее всего, госпожа Шесу не позволила бы ему вести армию в Землю богов, если бы даже было известно, где она находится. Она не любила армии; она ненавидела разговоры о войне и сражениях. Даже тренировки телохранителей проводились вопреки её желанию; она перестала возражать, но Тот знал, что она никогда не одобрит их.

«Женщина... — снисходительно думал он. — Она нежна и мягка, насилие противно ей. Эго только естественно. Я не хотел бы, чтобы она была другой».

Однако у Египта должно быть войско — гораздо больше, чем три тысячи телохранителей. Когда через шесть недель он действительно станет царём, когда возьмёт на свои мужские плечи бремя, которое госпожа Шесу безропотно несла за него, пока он оставался мальчиком, тогда он будет делать то, в чём прав — и убеждён в своей правоте. У него была дюжина планов расширения армии, хороших планов. Он не мог дождаться времени, когда испробует их. Когда он будет принимать решения сам, всё будет по-другому; возможно, даже свитки докладов о налогах и цена мирры окажутся тогда интересными, и ему не нужно будет считать лотосы и бороться со сном во время этих долгих приёмов. Он спрашивал себя, как удавалось коротать время Нефер. Возможно, она любовалась своими браслетами и наслаждалась, ловя восхищенные взгляды, устремлённые на её платье. Не стоит обращать внимание на Нефер — она ни на что не годна, кроме как сидеть и смотреть перед собой. А что там с Рехми-ра и Аменусером?

Тот перевёл взгляд в дальний левый угол большой комнаты, где стояли девять молодых людей примерно его возраста, которым в будущем предстояло стать царским советом. Его обучение, прерванное внезапным выходом из храма, возобновилось во дворце под опекой судебных писцов... и в компании этих девятерых сыновей вельмож, чьё высокое рождение по традиции давало им право учиться вместе с ним. Тот чувствовал симпатию лишь к двоим из них, и чем больше наблюдал за этими двумя, тем больше они ему нравились — Аменусер свой интуицией и тонким мышлением, а Рехми-ра — весёлостью, тягой к авантюрам и глубокой сердечностью, свойственной обоим. В замечательный день четыре года назад, когда Тот заново обнаружил Тиаха в дворцовых казармах и немедленно добавил к своему академическому списку класс военного искусства, именно Аменусер и Рехми-ра захотели присоединиться к нему. Дружба этой троицы созрела в непринуждённой обстановке тренировочного плаца Там Тот устранил последнее ограничение, запретив именовать себя Величеством во время манёвров. Все солдаты, от высших командиров до последнего погонщика лошадей, называли его Тьесу — Командующий; так же поступали Рехми-ра и Аменусер. К тому времени он настолько хорошо познакомился с этой парой, что, увидев их в группе молодого совета, заранее знал, как каждый из них станет убивать время.

Он оказался прав, настолько прав, что с трудом смог сдержать улыбку. Длинный подбородок и ещё более длинная шея Аменусера высовывались из-за мешавших голов, а глаза, мечтательно сузившиеся в щёлки, были устремлены на очаровательную фигурку четырнадцатилетней княжны Нофретари, стоявшей рядом с матерью в другой стороне зала. Рехми-ра, смотревший на друга со смиренным выражением на квадратном грустном лице, тем временем украдкой возился с узлом шенти Амену. Тот наблюдал за сценкой как зачарованный. Если она свалится здесь, посреди этой разнаряженной и напыщенной компании... Нет, Амену поймал приятеля за его полезным занятием, затянул узел и отступил за пределы досягаемости, чтобы вновь предаться мечтам о юной княжне. Вздох Рехми-ра можно было увидеть, если не услышать; его большие чернильно-чёрные глаза с длинными ресницами, как и глаза Тота, глядели на клочок неба в световом проёме.

Рехми-ра тоже думал об упражнявшихся снаружи телохранителях — трёх тысячах хорошо обученных людей, явно нужных, но ещё ни разу не использовавшихся.

«Не важно, — сказал себе Тот, сдерживая желание нетерпеливо дёрнуться на троне. — Ещё шесть недель... тогда я стану фараоном на деле, а не только по названию, и всё изменится. Я гораздо лучше подготовлен для управления, чем предполагает госпожа Шесу. Она всё ещё думает обо мне как о ребёнке, но скоро увидит, что я мужчина и действительно лучше, чем она, могу разобраться с такими трудностями, как восстание в Нубии».

   — Тот! Во имя Амона!

Сердитый шёпот Нефер рассеял мечты Тота. Привычно подавляя виноватое выражение лица, он понял, что не услышал чего-то из сказанного. Нехси закончил; на его месте стоял царский глашатай, держа пергамент. Все выжидательно смотрели на трон. «О боги, — подумал Тот. — Почему я не слушал?» — То же самое раз за разом повторялось в вавилонской школе, но Инацила его рассеянность всегда забавляла Госпожа Шесу была совершенно не удивлена. Её лицо было твёрдым и сердитым, и Тот не винил её за это.

   — Я отвлёкся... — пробормотал он.

   — Добрый Бог похож на своего отца, — как всегда в таких случаях, отметила госпожа Шесу. И, как всегда, при этих её словах придворные забеспокоились и уставились друг на друга.

   — Прочтите прошение ещё раз, — приказал Тот.

Сгорая от унижения, он слушал, как глашатай завёл длинный пэан, восхвалявший достоинства благородного Сенмута.

   — Посему, — заключил он наконец, — Амон указал Её Сиятельству как регенту при Добром Боге Мен-хепер-Ра воздать честь его служителю Сеймуту... Посему господин Сенмут будет управителем личных покоев, царской спальни и царской ванны отныне, навсегда и вовеки, пока не присоединится к Осирису в Земле Запада...

Тот откашлялся, чтобы очистить внезапно пересохшее горло.

Хатшепсут холодно обернулась к нему.

   — Если Добрый Бог соизволил обратить внимание... согласен ли Мен-хепер-Ра, чтобы его регент повиновалась воле её отца Амона?

   — Да, — сказал Тот.

Через пять минут, согласно сложному этикету Царских приёмов, наступил момент, когда ему надлежало встать и направиться к Окну Царских Появлений. Этим заканчивались сегодняшние церемонии. Стиснув зубы, он шёл посреди длинной комнаты, несчастный от того, что снова вызвал неудовольствие госпожи Шесу и заслужил её неодобрение. Как обычно, он остро сознавал оскорбительный факт, что Нефер, которая шла вместе с Хатшепсут на шаг позади него, была выше его более чем на полголовы. Он шёл, напряжённо выпрямившись, в надежде, что высокая корона скроет его малый рост, но очень хорошо знал, что это бесполезно. Без сомнения, придворные тоже считали его обыкновенным мальчишкой... Почему? Он не мог бы этого сказать.

Выйдя наконец из длинной комнаты, он быстро пересёк поперечный зал и подошёл к левому крылу короткой двойной лестницы, ведущей к Окну Царских Появлений, которое находилось точно в центре дворцового фасада. Когда ставни раскрылись, он увидел море голов, которое непрерывно увеличивалось по мере того, как к нему присоединялись придворные, непрерывно выходившие из дверей дворца. Посреди двора, скромно опустив глаза, одиноко стоял Сенмут.

   — Пройди вперёд, Сенмут, управитель личных покоев, царской спальни и царской ванны, — пробормотал Тот.

   — Говори громче, Тот! — прошипела Нефер. — Клянусь нежным именем Мут, никто не слышит того, что ты говоришь!

   — Тогда пусть догадываются, — отбрил Тот. Он вовсе не Собирался говорить громче, опасаясь, что его голос сорвётся на досадный фальцет, как частенько случалось. — Сердцу Моего Величества приятно, — так же негромко продолжил он, — вознаградить твоё усердие золотом благосклонности.

Обернувшись, он сунул руку в шкатулку, которую держал стоявший на раз и навсегда определённом месте слуга, и принялся швырять золотые ожерелья, цепи и браслеты вниз, во двор. Из толпы раздались радостные вопли; Сенмут поймал первую безделушку, затем отошёл в сторону, а его слуги бросились вперёд, чтобы ловкими руками ловить дождь сокровищ и складывать в принесённые с собой корзины.

Неудивительно, что они так наловчились, подумал Тот. Его взгляд с ненавистью пробежал по стоявшей в спокойной позе высокой угловатой фигуре Сенмута с мощными плечами, высокомерной головой. Князь Сенмут, Первый раб Амона, воспитатель царевны — вот всё, чем он был пять лет назад. Теперь он был одним из царских министров, и у него было столько должностей, что другим не хватало. Распорядитель этого, надсмотрщик над тем... он, пожалуй, стал надсмотрщиком над самим регентством. Вот и сегодня к его должностям добавились звания управителя личных покоев, царской спальни и царской ванны.

Что, несомненно, означало — господина жизни и постели Сиятельнейшей Хатшепсут. Тайна наконец раскрылась.

Да, добавил про себя Тот, не осталось никого, кто не знал бы этого.

Он перевёл взгляд с Сенмута на Хатшепсут, уловил улыбки, которыми они обменялись, и уставился в пространство, почувствовав себя больным от чего-то, чему не мог бы дать определения, к чему не мог привыкнуть. Он не знал об этом до прошлого года. Каким же он был ребёнком — удивлялся, почему госпожа Шесу осыпает почестями этого человека, почему лишь один Сенмут не делает никаких ошибок, почему Нехси и другие с холодной почтительностью воспринимают его возрастающее влияние при дворе. Тот негодовал на это больше всех и непрерывно ссорился с защищающей его Нефер. Он серьёзно намеревался как можно скорее отстранить Сенмута от большей части его должностей. Ещё шесть недель. Пусть Первый раб продолжает управлять жизнью госпожи Шесу и разделять с ней ложе, если она этого хочет... но он не будет управлять Египтом.

Хатшепсут продолжала бросать последние ожерелья, когда Тот резко повернулся, сделал паузу, достаточную для того, чтобы рядом с ним образовался круг, и начал спускаться по лестнице.

«Конечно, — думал он, — я не стану позорить Сенмута, за ним останется несколько должностей... для пользы госпожи Шесу. Она не сможет ничего с этим поделать — если любит его. Это не значит, что она не любит меня. Я не ревнив, больно не из-за этого...»

Больно было не из-за того, что она любит Сенмута, но из-за открытия, что она никогда не любила его отца, Немощного, что на самом деле она ненавидела его. Тот не знал, когда к нему пришло понимание, но теперь он знал это, а все остальные, очевидно, знали всегда. И всякий раз, когда он думал об этом, в нём возникало странное приглушённое болезненное чувство.

«Я рассуждаю по-ребячьи, — думал он. — Ну и что из того, что она не любила моего отца? Разве я люблю Нефер? Нет, я не переношу её. Такое бывает, и ничьей вины в этом нет».

Он не мог вообразить, чтобы кто-нибудь мог полюбить Нефер — угловатую раздражительную Нефер, всегда поступающую так, будто она принизила себя своим замужеством, всегда заболевающую или выздоравливающую. С ней было невозможно разговаривать, а ещё хуже спать. Это было государственное бремя, которое он принял вместе с короной. Не важно, думал Тот. Если он жаждал женского общества, то в Покоях Красоты мог выбирать из дюжины. Но они годились лишь на то, чтобы удовлетворить его желание. Он не нуждался в обществе ни одной из них, ни с одной из них не мог говорить.

«Я могу говорить только с Майет», — подумал он и чуть заметно улыбнулся при мысли о важном личике Мериет-Ра, похожей на котёнка. Он всегда удивлялся, вспоминая, что Майет тоже была его женой. Может быть, когда-нибудь... Но пока что она была десятилетним ребёнком. Скорее всего она не могла понять волнений шестнадцатилетнего мужчины.

— Прошу прощения у Вашего Величества, я не хочу нарушать размышления Вашего Величества... но если Ваше Величество разрешит мне снять с Вашего чела богиню...

Тот обнаружил, что стоит посреди гостиной с жёлтыми стенами, окружённый служителями, ожидающими, когда он их отпустит. Старый Футайи, хранитель короны, смотрел на него с выражением кислого терпения; во всей его тощей фигуре читалось неодобрение.

Тот подошёл к алому кожаному креслу и уселся, хмурясь, чтобы скрыть румянец, который, как он чувствовал, залил его шею и щёки. Он знал, что они думали, все они. Он похож на своего отца, он очень похож на своего отца.

«Допустим, я похож на него, — думал он. — Ну и делайте с этим что хотите».

В глубине сознания промелькнула осторожная мысль: «Мой отец тоже был рассеянным... частенько он так задумывался, что не слышал их слов... и они ненавидели его за это. Почему? Может быть, лишь потому, что его мысли не походили на их мысли?»

Это был ещё один небольшой прорыв в познании характера, который он начинал постигать, как будто бросал взгляды на своё отражение в зеркале. Каждый раз, когда он слышал: «Вы похожи на вашего отца», образ становился яснее... и он ощущал всё большее сочувствие к этому образу.

Футайи унёс богиню-корону. Со вздохом облегчения Тот протянул руку и сорвал с подбородка церемониальную бороду. Когда круг придворных покинул комнату, унося с собой последние обязанности, он соскочил с кресла и швырнул в стену украшенные драгоценностями сандалии.

— Принеси простую шенти и обувь покрепче, — приказал он слуге. — И боевой Синий шлем. Поспеши, я опаздываю в казармы.

* * *

Гонец из Нубии прибыл через час. Тот, окутанный клубами пыли и с грохотом летевший в одной из быстрых, крепких, лёгких как пёрышко боевых колесниц вокруг плаца, державший натянутые поводья у бёдер и видевший сощуренными глазами только свою нацеленную стрелу, сначала лишь отметил какое-то незнакомое движение близ казарм. Он выпустил стрелу, проследил, как она попала в цель, а затем повернулся, чтобы посмотреть на происходящее. Разглядеть подробности через густую пыль было трудно, но он увидел группу в дверях центральной казармы и множество людей, бежавших в их сторону. В тот же момент он увидел Тиаха, стоявшего на краю плаца и пытавшегося подавать ему знаки.

Сильно потянув за поводья, он направил жеребцов прочь из круга несущихся колесниц к стойлам, где его ожидали оруженосец и раб. Когда он ступил на землю, рядом с ним прогрохотала колесница Рехми-ра.

   — Что случилось? — прокричал Рехми-ра сквозь фырканье лошадей.

   — Не знаю. — Тот снял кожаные перчатки и направился к толпе перед казармой. — Всё равно пора заканчивать учения. Дай отбой и позови Амену — узнаем, что произошло.

Через пять минут толпа торопливо раздалась перед фараоном и двумя его спутниками. Посреди стоял один из пехотных командиров, держа за руку незнакомца, на котором была кожаная юбка пограничного гарнизона.

   — Кто это? — спросил Тот.

   — Мой брат Нёб-pa из команды Туро, что в Нубии, Тьесу, — ответил начальник. — В верховьях реки большие неприятности.

   — Пусть он доложит мне.

Это была та же история, которую он слышал месяц назад от другого гонца. Общее беспокойство, случаи неповиновения тут и там, мелкий бунт племён, обитавших далеко на юге от гарнизона. Туро справлялся со всем происходившим, но просил фараона учесть его слова, на которые не получил ответа. Одна быстрая кампания, просто явление мощи фараона, прошедшего с войсками парадным маршем через земли юга, позволила бы прекратить все эти беспорядки, если бы состоялась достаточно скоро. Если же это невозможно, то пусть фараон увеличит численность гарнизона. Но что-то сделать нужно...

Слушая гонца, Тот чувствовал знакомое грызущее волнение, ощущение борьбы при связанных руках, которое становилось его обычным состоянием. Два года назад, когда прибыло известие о нападении на гарнизон в Кадете, он загорелся вести свои три тысячи туда. Шестью месяцами позже он хотел идти походом на Ливию, чтобы укрепить беспокойную границу. Ещё через год он умолял госпожу Шесу, чуть ли не ругался с ней из-за необходимости усиления пограничных гарнизонов. И вот уже два сообщения из Нубии за один месяц.

«Я должен опять пойти к ней, — думал он. — Настоять. Заставить её понять! Она не понимает таких вещей...»

Тот задавался вопросом, можно ли сделать так, чтобы она поняла их. Он боялся пробовать; в эти дни она была так напряжена, так раздражительна... а он сегодня уже успел рассердить её.

   — Ты докладывал Её Сиятельству? — спросил он.

   — Да, Ваше Величество. Она... мне показалось, не... не понимает... опасности положения, — запинаясь, сказал приезжий.

   — Не говори «Величество», — прошипел брат, подталкивая его, — говори на плацу «Тьесу».

   — Не важно, — коротко сказал Тот. В подобных случаях он спрашивал себя, имел ли значение любой титул. Он был Величеством, которое на самом деле не управляло, Командующим, не имевшим права командовать. Он смотрел вокруг, на лица солдат и начальников — молодой Макхет со страстным взором, Сехвед и его сводный брат Султан, двое верных представителей семейства благородных воинов, почти исчезнувших в Египте. Никто из этих солдат не обращался с ним как с мальчиком, но как с мужем среди мужей.

В какой-то миг с его губ чуть не сорвался приказ мужчины: собираться в поход, быть готовыми отправиться в Нубию на рассвете... Он стиснул зубы, чтобы сдержать эти слова. Забрать их назад позже будет ещё оскорбительнее, чем промолчать сейчас. Пожалуй, не слишком хорошо прозвучит: «Я выйду через шесть недель», — и тем более он не мог сказать: «Я выйду, если она мне позволит». Тот стоял молча, ощущая, как его шея заливается горячей краской. «Она должна позволить мне! — думал он. — На сей раз должна!»

   — Я поговорю с ней сам, — сказал он. — Ждите здесь.

Когда он затаив дыхание шёл через садик, отделявший её апартаменты от Царских Покоев, Хатшепсут сидела перед туалетным столиком, рассматривая себя в серебряном зеркале с таким отсутствующим выражением, что он не мог не спросить себя, замечает ли она хотя бы своё отражение, пристально смотревшее на неё из зеркала.

   — Госпожа Шесу... — позвал он.

Она вздрогнула, как если бы он закричал, и обернулась. Тут же она рассмеялась, подняла упавшую костяную палочку, которой перед этим красила веки, и опять обернулась к столу, деловито передвигая серебряные баночки с мазью и пузырьки духов.

   — Клянусь бородой Птаха! Ты так тихо подкрался... Я уж подумала, что это хефт. Что ты тут делаешь в такое время?

   — Мне нужно поговорить с вами. — Тот подошёл поближе, желая, чтобы она перестала двигать флаконы и посмотрела на него. — Госпожа Шесу, о гонце из Нубии.

   — Ах, этот человек от Туро. Можешь не беспокоиться, Тот. Эти командующие в дальних гарнизонах... они всегда просят у фараона побольше золота, побольше войск...

   — Но ведь это необходимо! Там бунтуют... это уже второе сообщение от Туро!

   — Да, и он пошлёт ещё дюжину, прежде чем сам разберётся с делом, как ему положено. Туро просто хочет, чтобы фараон навестил его и помог развеять скуку этого несчастного места... А ты, мой дорогой мальчик, просто мечтаешь гордо маршировать во главе своих солдат, выкрикивать команды и красоваться перед войском! Ну, признайся, что это так...

Она со смехом взглянула на него, но Тот не засмеялся. Наоборот, он почувствовал, что краснеет от гнева.

   — Вы всё время думаете, что я ребёнок, — сказал он. — Возможно. Но Туро — не ребёнок! Туро — закалённый командующий, ветеран, который тридцать лет служит на этом посту в Нубии, а до того участвовал в полудюжине кампаний. Такой человек знает, что говорит!

   — Какая ерунда! Тот, пожалуйста, не спорь со мной из-за всяких пустяков. Я думаю о куда более важных вещах. И у меня совершенно нет времени для этих дурацких...

   — Они не дурацкие! — воскликнул он. — Это не пустяки! И здесь я прав, а вы не правы!

   — Тот! — Хатшепсут опустила костяную палочку и поднялась, повернувшись к нему.

Он сразу же почувствовал себя несчастным. Её голос сделался напряжённым — таким же, как утром в Зале приёмов, таким, каким казался всё последнее время, а на лице появилось выражение, которого он боялся больше всего. Даже мысль об ожидающих солдатах отступила на второй план перед пониманием того, что госпожа Шесу смотрит на него с холодной ненавистью.

   — Я сожалею, — прошептал он.

   — Не сомневаюсь в этом, — сказала она. Она вновь уселась на табурет перед туалетным столиком, повернувшись к нему спиной. — Было бы лучше, если бы ты сначала думал, а только потом говорил. — Её голос звучал спокойнее, но в нём слышались особые твёрдые нотки. — Было бы хорошо, если бы ты помнил, что я управляла Египтом с тех пор, когда ты ещё был младенцем, — и управляла хорошо. И что ты на самом деле ещё очень молод и неопытен.

— Я знаю, — несчастным голосом повторил он.

Он никогда не чувствовал себя более молодым, более неопытным, более неумелым. Он всего-навсего хотел указать ей на важность сообщения Туро. А в результате она вообще отказалась обратить на него внимание. Не оставалось ничего, кроме как уйти... вернуться к своим солдатам и сказать им... О боги! Что он скажет им?

Он задержался у двери сада, оглянулся на Хатшепсут, но та уже снова рассматривала отражение в зеркале, поглощённая своими мыслями.

Когда он вышел на свет, кто-то влетел в открытые ворота и поспешно пошёл по дорожке. Благородный Сенмут. При виде молодого фараона он резко остановился и отдал низкий поклон — даже ниже, чем требовалось, учитывая его высокое положение. Тот продолжал идти, пристально глядя на первого фаворита царицы. В поклоне Сенмута всегда угадывалось какое-то лёгкое искусное поддразнивание, всегда что-то мелькало в его глазах... и исчезало, прежде чем удавалось присмотреться. Тот не стал присматриваться. Он деревянным шагом прошёл мимо Сенмута в ворота на наружную дорожку, которая вела от дворца на юг, к поселениям придворных ремесленников. Когда позади хлопнула дверь, Тот услышал шаги Сенмута, быстро удалявшиеся к Покоям Царицы.

«Его она выслушает, всё, что он придумает!» — с горечью подумал Тот и сразу застыдился этой мысли. Разве госпожа Шесу хоть раз отказалась его выслушать — любезно, разве что чуть рассеянно, — когда он приходил, чтобы спокойно и вежливо обсудить с ней что-нибудь? Как он мог ожидать, что она будет его слушать, когда он ворвался к ней с бранью и обвинениями? Разве так он обещал себя вести, когда сказал ей после коронации, что хотел бы её слушаться и что он полностью ей доверял. «Я доверяю ей, — думал он. — И всегда буду». Но всё-таки, разве нынче он был не прав? Тот глубоко вздохнул, понимая, что потерял все шансы убедить её в этом. Он поглядел в сторону плаца... и медленно пошёл в обратную сторону. Ему следовало послать кого-нибудь сообщить людям... но всё же... Он не мог придумать, что же сказать; он не сможет перенести этого зрелища — как они в безделье слоняются вокруг казарм и ожидают его.

Три тысячи солдат... и ему от них никакого толку. Конечно, должно быть ещё двадцать тысяч; должны быть нерегулярные отряды по всему Египту, готовые в любой момент собраться в армию, ядро которой составил бы его отряд телохранителей. Так это сделали бы во времена его деда. Тогда вовсе не было недостатка в военачальниках. А теперь вся благородная молодёжь стремится к придворным должностям, а армии остаётся только торчать в Фивах и упражняться.

«Шесть недель, — пообещал себе Тот, пытаясь успокоить мысли. — Всего шесть недель. А до тех пор госпожа Шесу мой регент, и я должен повиноваться ей».

Сойдя с дорожки, он прошёл по травянистому газону и открыл ворота садика, примыкавшего к Большому двору.

Предвечернее яркое золотое солнце разрисовывало полосами лужайки и лежало на верхушках укрытых глубокими тенями стен, тут и там зажигая яркое пламя в пышных виноградных лозах. Тот медленно шёл по дорожке к беседке; камешки поскрипывали под его ногами. Вдруг из тени тамарискового дерева выскочил щенок с более золотыми, чем солнечный свет, спиной и боками, бело-кремовым брюхом, покрытой складками мордой и светящимися миндалевидными зелёными глазами и бросился к нему. Эго был Киаг — собака Майет, имя ему дал Тот в порыве ностальгических воспоминаний о старой собаке в Вавилоне. Тот остановился приласкать собаку, которая крутилась и тёрлась о его колени, издавая при этом странное радостное булькание — единственный звук, доступный этой породе, — и огляделся в поисках Майет. Она была здесь, в дальнем конце пруда, среди тростников. И чем же она занималась?

Вспомнив о непредсказуемой Майет, он, как обычно, пошёл по покатой лужайке. Как правило, если она оказывалась в саду, то мчалась к нему со всех ног, едва он открывал ворота. Сегодня она совершенно неподвижно сидела среди тростников, упёршись подбородком в обвитые руками колени, как маленькая бронзовая статуя, и явно забыв о его присутствии.

Он остановился в трёх шагах позади неё и, постояв некоторое время в замешательстве, спросил:

   — Что ты делаешь?

   — Смотрю на лягушонка, — тихо сказала она, не оборачиваясь. Теперь, когда Тот знал, что искать, он обнаружил крошечного лягушонка, сидевшего так же неподвижно, как и Майет, на листе лотоса около пальцев её ноги.

   — А что он делает? Рассматривает тебя?

   — Он обедает. Он поймал муху совсем недавно... так быстро, Тот! Я хочу увидеть, как он поймает ещё одну.

   — А что насчёт твоего собственного обеда?

   — Это важнее.

Тот стоял и, чуть заметно улыбаясь, рассматривал её, но при этом ощущал себя странно задетым. Майет всегда бежала навстречу, когда он открывал ворота. «Ну и что из этого? — думал он. — Она не одинока сегодня; я должен быть доволен этим». Но, как бы со стороны, услышал свои слова:

   — Важнее, чем говорить со мной?

   — Нет! — Она вскочила и повернулась к нему так быстро, что её тяжёлые чёрные волосы взлетели в воздух... Лягушонок с негромким плеском канул в пруд.

   — Ну вот! Ты спугнула его, — сказал Тот.

Майет смотрела внимательно; её большие, чуть раскосые глаза на лице, похожем на мордочку котёнка, были серьёзны.

   — Случилось что-нибудь плохое?

   — Нет, всё в порядке, — улыбнулся Тот, пристыженный своей попыткой проверить её, но успокоенный реакцией. По крайней мере для этой юной девицы он действительно был солнцем и центром существования. Особенно после того, как в прошлом году умерла старая Иена. У Майет не было больше никого; Тот был единственным человеком, дававшим себе труд замечать её существование. Она спокойно переносила своё одиночество, тихо предавалась странным маленьким занятиям, покорно принимала услуги рабов, которых он дал ей, но не общалась ни с кем, кроме него.

«По крайней мере для Майет я царь, — подумал он. — А вот для госпожи Шесу... и всего остального Египта...»

Он задавался вопросом, будет ли Египет когда-нибудь взирать на него как на бога и солнце, как взирали на его деда. С каждым днём становилось всё яснее, что никто никогда не взирал так на его отца. Ведь можно предположить, что, когда шесть недель пройдут и он больше не будет зависеть от госпожи Шесу, окажется, что он не царь вовсе, а путаник, который всё делает наперекосяк, как сегодня. И что даже его мысли насчёт армии, в правоте которых он был настолько уверен, ошибочны...

Угнетённый, он пошёл вверх по склону, как обычно, забыв о Майет, пока не услышал, что она окликает его:

   — Постой, Тот, я нашла другую лягушку, на которую мы можем посмотреть.

   — В другой раз, малышка, — рассеянно сказал он, почувствовав боль от обеспокоенного выражения её лица. — Всё в порядке, — добавил он.

Звук открывшихся ворот и ещё один приступ радостного бульканья Киага заставили его оглянуться. В сад со стороны Большого двора вошли Амену и Рехми-ра. Тот встретил их на дорожке; как только они увидели его выражение, нетерпеливые вопросы, написанные на их лицах, сменились масками тактичного равнодушия.

   — Ты отпустил воинов, Рехми-ра? — небрежно сказал Тот, пряча глаза.

   — Да, Тьесу.

   — А потом, — бодро добавил Амену, — мы пошли искать вас — пыльные, в совсем неподобающем виде, с пересохшими глотками... и с надеждой, что нас пригласят разделить кувшин пива. Кстати, могу я послать за ним?

   — Да, пожалуйста. — Тот поглядел на него и выжал кривую улыбку. — По крайней мере пивом я могу командовать, когда мне его хочется.

   — Скоро вы будете командовать всем Египтом, — сухо отозвался Амену. Он вышел, свистом призывая слугу. Рехми-ра остановился потрепать уши собаке. Внезапно он сказал:

   — Если подумать, Тьесу, то шесть недель это немного. Две недели займут праздники перед днём вашего вступления в возраст — значит, осталось всего четыре, а половина этой недели уже прошла. По правде говоря, мы не успели бы попасть в Нубию и вернуться оттуда...

   — Да, — быстро ответил Тот, — не успели бы.

Больше они не говорили о кампании, но по дороге к беседке на душе у Тота становилось всё тяжелее и тяжелее, пока она не окаменела от уныния. Ни вернувшийся с пивом Амену, ни попытки обоих друзей повернуть его мысли к более весёлым предметам не принесли успокоения.

   — Что они на самом деле думают обо мне — вельможи, да и все, кто был на приёме? — в конце концов спросил он. — Они смотрят на меня так, будто я всё ещё вавилонянин или кто-нибудь, кому они не могут доверять, кого не могут понять. Вы думаете по-другому.

   — Конечно. Мы же знаем вас, — ответил Амену и добавил после некоторого колебания: — Но Тьесу, которого мы знаем, сильно отличается от Величества, которого видят придворные, — от бесстрастного человека, твёрдой походкой идущего по Большому залу...

   — Это они делают меня бесстрастным и твёрдым! Все эти глаза, которые пялятся на меня... Я чувствую, как они разбирают меня на части, кусок за куском. Вот что они делают.

   — Нет, всё это происходит в ваших мыслях, — спокойно возразил Рехми-ра. Он откинулся на колонну беседки и вытянул вперёд ноги в пыльных боевых сандалиях. — Я знаю это чувство. Мой отец говорит, что это только из-за нашего возраста. Он говорит, что каждый шестнадцатилетний парень уверен, что глаза всего мира смотрят на него.

Тот неохотно улыбнулся. Он завидовал Рехми-ра, его близости с отцом, большим надёжным человеком, обладавшим мудростью и чувством юмора, которого всегда было приятно послушать. Но в этом случае его мудрость не годилась.

   — Они действительно смотрят на меня, — сказал он.

Напряжённая тишина подтвердила правоту его слов.

   — Тьесу, вы не даёте им возможности узнать вас, — поучающе заметил Амену. — Могу поспорить, что во всём Египте нет никого, кто действительно знал бы вас, кроме нас двоих, и вон той вашей маленькой жены... и ваших солдат.

   — Да, мои солдаты! — горько сказал Тот. — Даже они должны начать удивляться. Они учатся и учатся, а я никак не использую их. Скоро они так же, как все остальные, будут смотреть на меня и говорить: «Он точь-в-точь как его отец»!

   — Тьесу, вы не похожи на него! — перебил Рехми-ра.

   — Да, думаю, что не похож. А если бы был? Разве есть что-нибудь плохое в том, чтобы походить на отца? Я думаю, его тоже никто не знал. Я думаю, что его совсем не понимали. Вы знаете, в каких случаях люди говорят: «Добрый Бог похож на своего отца»? Когда я просто думаю о чём-нибудь другом, порой гораздо более важном — по крайней мере для меня. А теперь скажите мне, что в этом ужасного?

   — Дело вовсе не в этом... — начал было Рехми-ра.

   — А что же было ужасного в нём? — спросил Тот. — В чём было его дело? Ты можешь сказать? Ты знал его?

   — Нет.

   — И я не знал. — Тот со вздохом откинулся в золочёном кедровом кресле. — А хотел бы знать... — Он печально умолк. Когда Тот ссорился с госпожой Шесу, ему казалось, что он не знает, кто он такой, всё становилось шатким и неопределённым. «Почему я поссорился с ней? — думал он. — Почему я не могу с ней не ссориться?!»

Он осушил свой кубок и подтолкнул его к Амену.

— Знаешь, налей ещё. И, во имя Амона, давайте поговорим о чём-нибудь другом!

Амену встал налить пива и сразу начал свою любимую тему — насчёт обаяния княжны Нофретари. Он как-то признался Тоту, что впервые увидел её, когда той было три года, и с тех пор безнадёжно любил её. Скорбное лицо Рехми-ра потеряло неестественную серьёзность, и он принялся дразнить Амену. Фараон пил своё пиво и слушал, пытаясь забыть за болтовнёй Рехми-ра о своём унынии и глядя, как закатное солнце золотит пруд и неподвижную фигурку маленькой Майет, которая, наверно, нашла другую лягушку.

Через несколько секунд боковые ворота открылись, и в сад вошёл Сенмут. Он торопливо подошёл к беседке, кланяясь на ходу.

— Прошу прощения у Вашего Величества. Я пришёл по поручению Её Сиятельства. Она просит Ваше Величество прибыть в её Покои. И не откладывая, если Вашему Величеству будет угодно. Это очень срочно.

В манере и взгляде Сенмута было что-то странное. Тот встал и всмотрелся в него.

— И в чём же дело?

— Она хочет поговорить о Нубии, Ваше Величество. Я полагаю, что...

Тот уже прошёл мимо; в его глазах заблестела надежда.

— Ждите здесь! — не оборачиваясь, бросил он Рехмира и Амену, направляясь к воротам. Сенмут шёл за ним по пятам.

Через десять минут двое молодых приближённых получили приказ срочно явиться к Тоту. Когда Амену постучал в дверь Покоев Царя, Тот собственноручно распахнул её, схватил друзей за руки и втащил внутрь.

   — Я иду! — кричал он. — В Нубию, сражаться с Девятью Луками. Я выхожу на рассвете, только подумайте... О боги, как же я ошибался в ней! Она слушала меня всё время... и сразу поехала вопросить Амона. Он сказал ей, что я был прав. Я был прав! О, я знал это, но я так рад, что и она это знает. Она не сердится, она простила все мои нападки, она абсолютно всё понимает. Теперь я могу идти в поход! Рехми-ра, вы оба — поторопитесь в казармы и отдайте приказ от моего имени!

Они, отталкивая друг друга, уже хватались за дверную ручку. Рехми-ра крикнул через плечо:

   — А мы идём с вами?

   — Не на сей раз. Я возьму только два отряда.

Оба юноши, обернувшись, уставились на него.

   — Этого достаточно, — с раздражением сказал Тот. — Даже Туро говорил, что нужна только демонстрация силы, а как только я достигну гарнизона, ко мне присоединятся и его отряды. Мы устроим хорошее зрелище, поверьте! А потом я должен буду оставить моих солдат с ним, чтобы увеличить его силы.

Аменусер убрал руку от двери.

   — Тьесу, вы будете возвращаться из Нубии в одиночку? — поколебавшись, спросил он.

   — Ну конечно, нет. У меня будет полсотни сопровождения. Что мне ещё нужно на моей собственной земле? Что с тобой, Амену?

   — Ничего, ничего. Я только подумал...

   — Празднества! — внезапно сказал Рехми-ра. — Вступление в возраст. Вы никак не сможете вернуться вовремя, ведь осталось только шесть недель...

   — Их отложат! Кровь Амона, для этого останется полно времени! Сейчас важно другое. Разве вы не видите?

   — Да. — Рехми-ра немного расслабился. — Конечно, вижу.

   — Тогда не пяльтесь на меня. Идите!

Девятью неделями позже одинокое судно Тота вернулось в странно тихие Фивы. На причалах не толпились люди, хотя он послал вперёд гонца; украшенные драгоценностями придворные не ожидали, пока фараон сойдёт на землю. Войдя во дворец, он отпустил свой утомлённый эскорт и со всё большим недоумением шёл один по извилистой аллее. Ему было полных шестнадцать, он стал ветераном одной кампании. Он оставил Фивы пылким мальчиком, мечтавшим о славе, а возвращался опытным мужем, обогащённым полузажившей отметиной от нубийского боевого топора, знанием красных утёсов выжженных пустынь верхней Нубии и куда более ясным пониманием весьма относительного успеха всех сражений.

Теперь для него стало очевидно, что он должен был взять больше людей, намного больше, и лучше вооружить их. Тот вернулся домой, чтобы взять их, твёрдо зная, что регентство ушло в прошлое, что всего несколько формальностей стоят между ним и настоящим царствованием, которого он ждал четыре долгих года. Но разве так должны были приветствовать царя?

В обозримом пространстве дворца не было ни души. Ворота Большого двора стояли открытыми, видны были лишь освещённая солнцем пустота, двое обычных стражников и старый слуга, съёжившийся близ дворцовой двери. Тот поднялся по ступеням, остановился и поглядел ему в лицо. Старик смотрел на него так, будто собирался лишиться чувств от страха.

   — Что? — бросил ему Тот.

Слуга зашлёпал губами. Он закрыл глаза; на мгновение Тот подумал, что он упадёт. Вместо этого он испуганно зашептал.

   — Его Величество... ждёт Ваше Высочество... в Большом зале.

   — Моё Высочество? Его Величество? Чьё Величество? — Грубо отодвинув старика с дороги, Тот шагнул за дверь и прошёл в Большой зал.

В зале было полно людей. Придворные собрались будто для встречи, но никто не повернулся, чтобы посмотреть на него, не издал ни звука. Тот медленно прошёл по оставленному для него проходу, потом остановился и поднял глаза на возвышение. Приближённые министры, как обычно, располагались на нижней ступеньке. За ними, уже не как обычно, стояла двойная шеренга его солдат с копьями наготове и ничего не выражавшими лицами деревянных статуй. Посреди стоял трон Египта, его трон, и он не был пуст.

На нём сидела госпожа Шесу. Она держала в руках его жезл и цеп, привязала к подбородку его церемониальную бороду, на её голове была его корона. Она была одета в шенти и плиссированный немее — одеяние царя, а не царицы.

Пока Тот стоял в безмолвии, ошеломлённый, не верящий своим глазам, слева от него послышалось движение. Он изумлённо осмотрелся. Рехми-ра и Амену, с лицами, столь же напряжёнными, как и у солдат, протискивались через толпу и шли к нему. Позади них он заметил блестящие глаза княжны Нофретари, испуганно глядевшей вслед Амену, окаменевшего отца Рехми-ра. Двое его друзей опустились перед ним на колени.

Он смотрел на них, ощущая себя в маске, не понимая, что эта маска может значить. Когда же он опять посмотрел на трон, Хатшепсут встала. Она заговорила высоким, неестественным, хорошо поставленным голосом. Он слушал, он слышал... но не верил словам, которые она произносила. Египет, Фивы и двор, говорила она, приветствуют Его Высочество. Он всегда будет в почёте, всегда будет уважаем, его всегда будут приветствовать — но нет на то воли Амона, чтобы он царствовал. Она давно знала, что Амон породил её, чтобы она была его сыном в Обеих Землях, была царевичем и фараоном... что пока она жива, никто другой не должен носить корону. Собственный голос Амона сказал ей это четыре недели назад и повторял с величайшей настойчивостью, пока она не была принуждена повиноваться. Она уверена, что Его Высочество не пожелает, чтобы она ослушалась бога. Естественно, как муж Божественной Правительницы Неферур, он всегда будет иметь почётное место на празднествах и процессиях, ему и его домочадцам...

Её голос звучал, раскалывая тишину подобно острому носу судна, вздымая волны предательства с обеих сторон. Этого не может быть, думал он.

Вся эта сцена казалась фантастически нереальной. Конечно, вокруг него были злые духи, хефт, а не живые люди — эти тяжело дышащие придворные, чьи черты он узнавал, чьи имена он мог бы назвать, И не его солдаты стояли там. Его взгляд пробежал по их твёрдым лицам и с величайшим недоверием остановился на Тиахе. Этого не могло быть... даже Тиах обратился против него? Нет, никто из них не был настоящим. Он не мог поверить в происходящее.

Голос умолк, и вокруг воцарилась тишина. Ожидающая тишина. Они верили происходившему. Они ожидали, что он уйдёт. Внезапно Тот почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он резко обернулся и стремительно пошёл по светлой длинной комнате, через ряды тихих призраков придворных, прочь, за высокие двери в поперечный зал. Двери беззвучно закрылись за ним.

Прошло некоторое время, прежде чем он понял, что Амену и Рехми-ра последовали за ним и стоят у него за спиной.

   — Произошла какая-то ужасная ошибка, — шептал он.

   — Тьесу, — странным, напряжённым голосом сказал Амену. — Нет никакой ошибки. Пожалуйста, пойдёмте с нами.

Он взял Тота за руку и направился к северному крылу. Тот поднимался по лестницам, шёл по коридорам, не понимая, где находится и куда идёт. Они вошли в комнату. Рехми-ра закрыл дверь.

Тот повернулся и посмотрел в их лица. Его друзья выглядели так, словно перенесли тяжёлую болезнь.

   — Она надела мою корону, — прошептал он. — Она сидит на моём троне.

   — Тьесу, — сказал Амену, — она узурпировала их.

Как будто злой дух явился в комнате от этого слова.

   — Это невозможно, — сказал Тот. — Невозможно! Это ошибка! Рехми-ра — это какое-то невероятное недоразумение.

   — Это не так, — резко ответил Рехми-ра.

   — Нет, это так! — Тот уже кричал. — Поход в Нубию...

   — Уловка, чтобы удалить вас из Египта.

   — Нет! Нет! Она же поняла, согласилась... Амон говорил с ней... у меня были солдаты, оружие...

   — Два отряда! Она оставила остальных здесь по очень важной причине. Вы видели их сегодня, они стояли рядом с ней. Они теперь на её стороне.

   — Этого не может быть! Я обучал их! Я!

   — Тьесу, все они на её стороне. В ваше отсутствие прошла коронация.

   — Коронация... Теперь я вижу, что это неправда. Она же не может быть фараоном, она женщина! — Тот попятился от них как от врагов. — Это невозможно. Вы ошибаетесь! Вы неправильно поняли её, вы все. У неё есть какой-то план, которого вы не знаете. Она думает, что я ещё молодой... да, конечно же! Она собирается управлять только временно, может быть, год. Она не может украсть мою корону... госпожа Шесу так не поступит со мной! Никогда, никогда!

Он остановился, схватился за спинку стула, чтобы успокоиться, и впервые осмотрел помещение, которого ещё никогда не видел. Оно было просторным и богато убранным, двери вели в несколько других комнат. Через смежную спальню он видел балкон и марш наружной лестницы. Его рука опять вцепилась в спинку стула.

   — Что это за место? Я его не знаю.

   — Тьесу, — тихо сказал Амену, — это ваши новые покои.

Тот сердито толкнул стул, и он рухнул на пол.

   — Нет, не мои! Мои — Царские Покои. И я — царь! Я — царь! Я поговорю с ней... я докажу вам!

Он настежь распахнул дверь и бросился в коридор. Может быть, друзья звали его, но он не слышал. Ничего не видя, он мчался по залам, по лестницам. Широкий вход теперь был полон людей — придворные выходили из Большого зала. Тот слепо проталкивался среди них. Мгновением позже он рывком открыл дверь гостиной с жёлтыми стенами.

Она была там, а рядом с ней был Сенмут. Оба обернулись. Хатшепсут отшатнулась, как будто увидела хефт. Она смотрела на Тота, и её лицо заливала бледность.

   — Что тебе нужно? — задохнулась она — Всё кончено, всё кончено, я сказала всё, что должна была сказать.

   — Нет, вы не сказали! Не сказали...

Тот умолк, глядя на Сенмута со всей своей застарелой ненавистью. Отступив от двери, он приказал:

   — Оставь нас.

   — Сенмут, останься! — перебила Хатшепсут.

Она взмахнула рукой. Сенмут быстро подошёл к ней.

   — Я сказал, выйди! — крикнул Тот. — Повинуйся мне!

   — Прошу прощения, Высочество, — небрежно сказал Сенмут. — Её Величество Ма-ке-Ра приказала мне другое.

От наглой непринуждённости его манер кровь Тота оглушительно забилась в висках.

   — Я — Его Величество! Повинуйся мне или поплатишься жизнью!

   — Прекрати свои угрозы! — Хатшепсут с усилием поднялась, к её лицу вновь прихлынула кровь. — Что тебе нужно? — гневно спросила она. — Говори, что ты хочешь, и уходи!

   — Уйти? Моё место здесь. Эго мои покои! Вы это знаете.

Что-то всё твёрже и твёрже сжималось у Тота внутри, спирало дыхание, стискивало горло. Он медленно подошёл к ней и всмотрелся в лицо.

   — Вы это знаете, — прошептал он.

   — Я не знаю ничего подобного. Теперь я царь. Ты что, не можешь этого понять? Я — фараон.

   — На год? Пока я не стану старше? Пока дела в Нубии не наладятся?

   — Пока я не умру! — закричала Хатшепсут. — Я фараон, я царь. Я Гор! Амон предрёк мне это от рождения, и так будет до моей смерти! Теперь тебе ясно?

Тот молчал. В нём медленно нарастало отвращение ко всему в этой комнате — и к её когда-то любимому лицу.

   — Что уставился? — вспыхнула она. — Почему ты пришёл задавать мне какие-то вопросы? Ты не имеешь никакого права сомневаться во мне. Никто не имеет права сомневаться во мне! Я Ма-ке-Ра. Я дочь бога. То, что я делаю, делается по велению Амона.

Тот был не в состоянии ответить. Он с трудом видел её из-за внутренней боли, которая выворачивала, искажала, извращала все его мысли и весь мир. Но голос её он слышал — резкий, пронзительный, незнакомый голос.

   — Иди, я не вызывала тебя и не хочу тебя видеть! Я дала тебе четыре года. Теперь по воле Амона они закончились. Я знала, что он направит меня. Я всегда знала, что он не позволит сыну девки из гарема управлять моей землёй. О боги, каким это было бы кощунством! — Она умолкла, но внезапно пробежала через комнату и уставилась на него от противоположной стены. — Теперь уходи! Я запрещаю тебе отныне появляться в этой комнате. У тебя есть твои покои... Мои собственные дочери — твои жёна. У тебя есть золото, звание царевича, рабы, которые будут исполнять твои желания. Чего ещё ты можешь просить у меня?

   — Мою корону, — прошептал он.

   — Корона никогда не была твоей! Я дочь Солнца и Гор Обеих Земель. А ты никто, ничто! Я приказываю тебе уйти отсюда, я приказываю, приказываю...

А он уже выходил в коридор, отступал от её вида, от звука её голоса.

В просторном переднем зале всё ещё маленькими группками стояли придворные. Тот скованной походкой прошёл по освещённому каменному полу, видя напряжённые и смущённые лица, пустые глаза, головы, наклонённые точно под тем углом, который требовался для того, чтобы приветствовать незначительных представителей царского семейства. Даже побледневшие, не глядевшие ему в глаза слуги в дверях поклонились не ниже других. В конце концов он миновал их всех, поднялся по лестнице, пересёк зал, направляясь в свои новые покои, и закрыл за собой дверь.

Рехми-ра и Амену встали со стульев, стоявших вдоль стены. При виде их тело Тота до костей пронизал холод. Впервые он осознал, что именно они сделали, когда вышли и опустились перед ним на колени в Большом зале. Они сознательно лишили себя всего, что получили в прошлом, всего, что обещало им будущее, отвернулись от положения, рангов, первородства, семей. Рехми-ра отвернулся от своего отца, Амену — от маленькой княжны, которую любил с младенчества. У них не осталось ничего, только он.

Он со странным ощущением невесомости подошёл и встал перед двумя своими друзьями.

   — Не делайте этого. Я освобождаю вас, — хрипло сказал он.

   — Тьесу, мы не хотим быть освобождёнными, — ответил Амену. — Пожалуйста, не говорите больше об этом.

   — Вы не знаете, что делаете. Я... я больше не царь. Я...

   — Вы — царь. Вы — фараон Египта, бог и Гор. Сам Амон так назвал вас в храме, и ничто не может изменить это — ни Хатшепсут и никто другой из смертных.

Тот молча смотрел на него. В глазах Амену светилась вера.

   — А ты, Рехми-ра ?

   — Я считаю так же.

Тот отвернулся и поклялся в душе, что им, так или иначе, когда-нибудь будет воздано по заслугам... Он смотрел на незнакомые палаты и чувствовал, как в нём образуется твёрдое ядро гнева.

   — Я верну всё это! — вспыхнул он. — Я верну всё это, и, клянусь Амоном и Мардуком, я уничтожу её! — Тот стоял перед ними, больной от ярости; он и не предполагал, что такая ярость может существовать. — Все эти годы я любил её. Теперь я её ненавижу. Я её ненавижу, о боги, как я её ненавижу, как я её ненавижу...

Он бросился на стул и обхватил голову обеими руками.

 

ГЛАВА 2

Терпеливый народ Египта оказался в чудовищном с теологической точки зрения положении — на троне Гора оказалась женщина. Выражаясь понятнее — Гор женского рода.

О таком словосочетании никто никогда не слышал и не представлял возможным когда-либо услышать; это было совершенно невероятным явлением. Однако никому не приходило в голову протестовать. Из-за странных событий, происходивших во дворце в течение уже четырнадцати лет, каждое из которых всё дальше и дальше отодвигало реальное царствование от освящённой традиции «Гор наследует Осирису», они оказались почти невосприимчивы к ударам. Последний оказался самым сильным, все были потрясены, но что можно было предпринять против мощи храма и дворца? Египтяне просто моргали и пытались понять.

В течение нескольких недель Золотой дом принимал меры, чтобы направить мысли в нужное русло. Пока молодой царь благополучно пребывал в далёкой Нубии, царский глашатай почти ежедневно выходил из ворот дворца, за ним следовал хвост писцов, которые рассеивались по всему городу и зычными голосами читали длинные свитки.

Народу напоминали, что Ма-ке-Ра Хатшепсут была зачата самим Амоном. Богини вскормили её грудью и, по воле её божественного отца, ещё в колыбели провозгласили фараоном. При этом впервые стало известно, что её земной отец Тутмос, священной памяти Сильный Бык, намеревался сделать её своей наследницей. Он хотел, чтобы дочь после него воссела на троне Ра, и много раз говорил ей об этом. Последовавшее бедствие — провозглашение наследником Немощного — явилось результатом недоразумения, ошибки и вмешательства демонов (на это намекалось с особой настойчивостью), чьи чёрные руки с тех самых пор творили опустошения в Египте.

Но в конце концов по велению могущественного Амона ошибка была исправлена. Новая коронация, уже начавшаяся на юге и с потрясающей скоростью продвигавшаяся вниз по реке, свершалась по воле богов и Великого Тутмоса. Корона возлагалась на главу Хатшепсут, где ей и следовало быть. Впредь Хатшепсут будет управлять Египтом — не как регент, не как царица, а как царь Ма-ке-Ра, да живёт Его Величество вечно!

Люди внимательно выслушивали всё это, тщательно обдумывали и медленно прозревали. Это не лезло ни в какие ворота — чтобы Гор был женщиной. Но они уже знали, что никогда не было женщины, подобной Хатшепсут. Несомненно, она была рождена, чтобы стать Гором, именно так, как говорили глашатаи.

Когда коронация достигла вершины, прозвучал новый довод, который должен был завершить убеждение. В тот момент, когда Хатшепсут взойдёт на трон Ра, её отец — старый царь, любимый Тутмос — вновь взойдёт на трон Осириса. Большим облегчением для народа явилось известие о том, что отношения Египта с богами больше не должны зависеть от хилой руки Немощного. Люди начали говорить друг другу, что теперь всё встало на свои места и наступил порядок. Коронация доказала это.

К тому времени, когда молодой царь возвратился из Нубии, умы людей уже отшатнулись от него. Разве он не был любезно приглашён назад ко двору, разве ему не оставили звание царевича, жён-царевен и богатство, подобающее царевичу? У него не было никаких обязанностей, он мог всё время охотиться или путешествовать вверх и вниз по Нилу в собственной роскошной барке. Чего большего мог хотеть любой шестнадцатилетний юнец?

* * *

С момента, когда корона крепко легла на голову царя Ма-ке-Ра, в Египте начали происходить события. Его Величество наконец получила в руки вожжи; её первым побуждением было хлестнуть ими по спине Египта и пуститься в галоп, чтобы дать выход накопившейся за шестнадцать лет энергии. Всё это время, даже дольше, в Обеих Землях не проводилось никаких общественных работ. Теперь же резко началась новая эра. Люди ещё продолжали кивать, моргать и запинаться, говоря о женщине «Его Величество», когда обнаружили, что их решительно включили в разностороннюю деятельность. Плотников и каменщиков на всём протяжении Нила отрывали от работы и толпами посылали на сборные пункты, где они должны были получать новые, более важные задания; каменотёсы взялись за зубила, мастерские ремесленников загудели, толпившиеся на пристанях сказители и бездельники внезапно оказались на пути к давно заброшенным золотым рудникам в восточной пустыне, где им предстояло вести напряжённую и полезную жизнь.

На фиванских верфях были заложены пять новых огромных судов. Никто не знал их предназначения, но уже через несколько дней над каждым килем были установлены гигантские ребра.

   — Военные корабли? — осмелился спросить своего престарелого отца молодой парусный мастер, пяливший глаза на ближайший из остовов.

   — Нет, парень, — возразил тот. — У военных кораблей носы острые как кинжалы и ничуть не похожи на стебли лилии. — Старик неожиданно издал кудахчущий смешок и добавил, покосившись на огромные голые шпангоуты: — И рангоут здесь совсем другой. На менш — военной галере — не бывает нижней реи.

   — Знаешь, старик, я пока что не вижу на этом судне ни одной реи, — откликнулся сын. — Не вижу ни самой мачты, ни даже какого-нибудь шкота. Ведь не Амон же собственной персоной рассказал тебе...

   — Нет, конечно. Я могу всё объяснить тебе. Это грузовое судно, и все остальные тоже. Я узнаю менш в любом виде, пусть это будет один голый киль. — Старик помолчал, водя языком по беззубым дёснам и причмокивая. — Прошло много разливов Нила с тех пор, как я видел менш в последний раз. И могу поспорить, что немало разливов пройдёт прежде, чем увижу ещё один. Ведь теперь Гор Обеих Земель — женщина.

   — Да возрадуется Ка Её Величества... Его Величества, — быстро поправился молодой человек.

В тот год был собран богатый урожай; тем временем ребра судов неторопливо и тщательно обшивались крепкими досками. Вскоре вода в реке начала спадать, весенние ветры гуляли по ощетинившимся стерней полям, солнце нещадно палило, песок лип к потным спинам, забивал глаза каменщиков, работавших повсюду в Обеих Землях. В номе Кусэ, на утёсах Пакт, во многих других местах близ жалких руин храмов, сохранившихся со времён гиксосов, постепенно росли горы сырцового кирпича.

Толпы удивлённых обывателей текли из соседних городов, чтобы глазеть и расспрашивать; женщины смело преодолевали секущие песком ветры и несли своих детей, дабы те видели происходившее. Дети смотрели большими разочарованными глазами: ведь сколько они себя помнили, храмы принадлежали им. Они играли во взрослых в разрушенных святилищах, гонялись друг за другом по заросшим травой залам, поднимались на сломанные колонны или лежали на вершинах разрушавшихся пилонов, пугали ящериц и рассматривали паривших в ясном небе коршунов.

Старый храм был их самым любимым местом во всей округе... а теперь всё менялось.

Взрослые шикали в ответ на жалобы и уносили или уводили детей домой. Они должны радоваться, сердились матери, что у прекрасной владычицы Хатор опять будет собственный обновлённый дом. Нужно поостеречься, предупреждали отцы, и не говорить о том, что они пользовались обиталищем богини. Но многие мужья и жёна тревожно смотрели друг на друга, вспоминая о камнях, которые они в давно минувшие годы взяли из руин и принесли домой, чтобы сложить очаг или поправить фундамент. Пожалуй, лучше будет вынуть из кладки этот кусок с надписью, небрежно говорили они друг другу. Не то чтобы кто-нибудь мог это заметить — камень так почернел от огня, но... вдруг владычица Хатор или владычица Гор превратно поймут это.

Ветры наконец замерли, сменившись штилем и жарой, которые нависли над рекой, уходившей всё дальше и дальше от причалов и праздных водоподъёмных машин. Но темп жизни не замедлялся. Сенмут в сопровождении рабочих, нёсших мерительные палки, тратил много времени на изучение напоминавшего морской залив изгиба скального хребта к западу от Фив. Халусенеб с другой, меньшей группой бродил по необитаемой долине за хребтом. Во дворце, в душных маленьких комнатах казначейства, где размещался царский архив, несколько писцов день за днём рылись в сваленных на полках заплесневевших документах — кожаных свитках, трескавшихся от возраста, когда их разворачивали, папирусных свитках, коробившихся от капель пота. Рядом стояли рабы с влажными полотенцами, которыми вытирали блестящие лица и туловища чиновников, стирали пот с торопливо ищущих пальцев. Здесь не было того, что они искали, здесь не было таких записей, они совершенно точно знали это — если вообще отчёт о подобном путешествии существовал, если действительно существовала такая земля! Уже дюжину раз они пытались убедить Её Величество... Его Величество в этом, но она только повторяла:

   — Это там, среди записей моих предков. Я знаю это! Сам Амон сказал мне! А теперь найдите это. Найдите! Найдите!

И вот однажды, всего за несколько недель до того, как воды Нила дошли до своего низшего уровня, самый молодой из писцов внезапно выпрямился, уставившись на папирусный свиток, а затем с недоверчивым выражением показал его своим коллегам.

   — Я нашёл... — прошептал он. — Значит, Амон действительно говорил с нею, не иначе. Там был канал, где-то в восточной дельте...

Через несколько часов на север поспешно направилось судно; все вёсла старательно работали, помогая вялому потоку. В Гелиополисе оно свернуло на восток. Ещё несколькими днями позже, когда воды уже упали так низко, что днище чуть не задевало за усеянное ракушками дно реки, судно вошло в обмелевшее озеро, которое и являлось целью плавания. На берегу озера притулилась деревня, наполовину населённая египтянами, а наполовину обитателями песков; в нескольких лигах лежал город-крепость Тару — восточные ворота Египта, повёрнутые к Азии.

Фиванцы высадились, высокомерно глядя на толпу любопытных селян, и приказали им показать своих самых глубоких стариков, которые должны будут ответить на вопросы прибывших. «Канал? Канал?» — дрожащими голосами восклицали опиравшиеся на плечи внуков свидетели древности, глядя на гостей слезящимися глазами. Нет, они не знали никакого канала. Они помнили, как здесь прошёл Великий Тутмос, подобный богу Ра в его пылающей колеснице, направляясь в погоне за гиксосами к проклятому Шарукену...

Фиванцы грубо пресекли поток воспоминаний и принялись за исследования берега озера. Наконец в глубине обширного залива, врезавшегося в южное побережье, они нашли иссечённую ветром и полузасыпанную песком стелу со знаком фараона, правившего четыреста лет назад. Рассмотрев стёртые песком иероглифы, приезжие начернили веки и принялись всматриваться в сторону юга, где далеко за горизонтом, за барханами и лощинами раскинулось Красное море. Тогда они вернулись в деревню и от имени Его Величества Ма-ке-Ра потребовали землекопов.

В период наибольшего падения воды Хапусенеб в Фивах тоже набирал землекопов, но в условиях строжайшей тайны. В одно нестерпимо жаркое утро собранные рабочие под предводительством троих десятников и надсмотрщика вышли из Города Мёртвых. У подножия скалистой гряды им завязали глаза и повели по тайным тропам через холмы в пустынную, бесплодную, усеянную камнями долину. После часа ходьбы они оказались прямо за местом, которое с той стороны хребта исследовал Сенмут. Здесь повязки с глаз были сняты. Именно здесь предстояло вырыть большую новую гробницу.

Люди не имели никакого понятия о том, куда они попали. Они стояли перед скалистым склоном и были единственными живыми существами в окружавшем их пейзаже, лишённом даже растительности. Хотя они исподтишка оглядывались назад, но видели только камни, рассечённую оврагом землю и бесконечно повторяющиеся невыразительные бесплодные бугры. Они пожали плечами, достали свои молотки и медные долота и взялись за работу. Рабочие знали своё дело, десятники знали размеры каменных подземных чертогов, надсмотрщик знал дорогу домой.

И один лишь Хапусенеб, державший в руках весь замысел, знал почему, зачем и как будет построена эта могила.

Это был мастерский, смелый, весьма наглядный план, достойный Ма-ке-Ра. И осуществлялся он с той же достойной её быстротой и энергией. Хатшепсут решила, что её отец Тутмос больше не должен отдыхать в двусмысленной компании Немощного, который незваным вторгся в его могилу. Когда медные долота сделают свою работу, Сильный Бык переедет в эту замечательную новую обитель и будет ожидать дня, когда его дочь и истинная наследница ляжет рядом с ним в саркофаге, точно таком же, как у него, словно между ними не было никакого другого царствования.

Таким образом из цепи царей Египта изымалось одно презренное звено — Тутмос Второй, и это звено должно было исчезнуть навсегда.

Оборванный торговец из племени обитателей песков все эти месяцы брёл на север со своими ослами. Когда на верфи начали устанавливать кили новых кораблей, он был в Фивах и торговал своей диковинной посудой и вышивками на египетском полотне. Когда вокруг разрушенных храмов выстраивались леса, он оставил Мемфис, погрузившись вместе с животными на баржу, идущую на север.

К тому времени, когда фиванские техники достигли прибрежной деревни в дельте, он закончил торговлю в Тару и в одиночку отправился в долгий поход через азиатскую пустыню. Так он шёл, продавая свои товары, по зубчатому горному хребту Кармел, мимо крепости, именуемой Мегиддо в обширной равнине Джезреел, по длинной долине реки Оронт в Ливане, между двумя горными цепями, покрытыми кедровыми лесами. Наконец в одно горячее и яркое утро торговец вошёл в город Кадеш. Он проехал прямо к дворцу, нашёл старого знакомого среди стражи и заговорил с ним торопливым шёпотом.

Страж внимательно посмотрел на него и заторопился во дворец. Потом появился старший слуга, подозрительно изучил торговца, задал какие-то вопросы и наконец подозвал кивком головы. В вестибюле царских покоев он остановился и вновь кивнул, на сей раз в сторону высокой резной двери. Торговец исчез за ней.

Через полчаса он появился, заворачивая в кушак богатую золотую цепь, и вернулся во внутренний двор дворца. Там он собрал своих ослов в цепочку и пошёл своей дорогой.

Не успел торговец скрыться из виду, как к той же самой высокой резной двери заторопились четверо писцов, увлажняя на ходу свои чернильные бруски. Голос распорядителя двора изнутри вызывал всё новых и новых писцов, переводчиков, говоривших на языках многих народов, населявших Сирию, гонцов, которые должны были отнести сообщения князьям Ераза и Нахарина, всем правителям Захи, царю большого Митанни на севере и правителю маленького, но достославного Шарукена на юге. Посреди шума визирь города-царства проложил себе путь через царские палаты к высокой фигуре, стоявшей около окна.

   — Ваше Величество! Вы слышали новости?

   — Да, — сказал царь Кадеша. Он обернулся — высокий крепкий человек с блестящими чёрными глазами и шелковистой пышной остроконечной бородой. Потирая мощные руки, он улыбнулся визирю. — Я слышал новости, Зохаки, — мягко сказал он. — В Египте царём стала женщина.

 

ГЛАВА 3

В Черной Земле вновь умер бог Осирис; в наполненном жидкой мутью русле реки виднелась последняя струйка его крови. Вновь его жена-сестра Исида пришла плакать по нему, и от её слёз струйка увеличилась — сначала почти незаметно, а потом всё больше и больше. Наконец весело хлынул быстрый поток мутной от ила воды, и с ним любимый бог возродился. Египет отбросил траур и радовался на улицах. Рыбаки вновь спустили на воду свои лодки, каналы открылись, чтобы впустить на поля животворящее наводнение.

Судно под названием «Лотос Хонсу» возвращалось с юга по надувшейся от наводнения груди Хапи. Это была обычная нильская лодка, груженная содой. На ней было четырнадцать гребцов, которым почти не приходилось опускать вёсла в воду — настолько быстрым был поток, нёсший их в Фивы. Ненужную мачту и парус опустили и принайтовили к плоской крыше каюты, протянувшейся почти во всю длину судна. На носовом конце крыши молча сидели рядком трое пассажиров, глядевших на проплывающие по сторонам крыши Но-Амона.

Все трое были молоды. У одного было квадратное лицо со скорбным выражением и большими чёрными глазами, окружёнными густыми длинными ресницами; второй — обладатель узких продолговатых глаз — сидел в задумчивости, упёршись длинным подбородком в колено. Самый молодой из них сидел чуть сзади, на спущенной мачте, из-за чего находился на одном уровне со своими спутниками и мог показаться на первый взгляд намного выше ростом, чем был на самом деле. Его худое лицо с большим изогнутым носом было туго обтянуто кожей, как после болезни, по-детски припухлый рот был крепко стиснут. Он сидел в напряжённой позе, его миндалевидные глаза поблескивали из-под простой белой головной накидки.

Внезапно он вскочил с мачты, подошёл к низкому фальшборту и принялся рассматривать проплывающие мимо причалы, потом отступил к кормовому концу крыши каюты и принялся беспокойно ходить взад-вперёд. Спутники, тревожно дёрнувшиеся при его первом движении, проводили друга глазами; юноша с длинным подбородком собрался подняться, но третий предостерегающе поднял руку.

   — Пусть побудет один, — понизив голос, сказал он.

   — Я боюсь, как бы он не начал вновь так вышагивать.

   — Он не вышагивает, просто прогуливается. Ты слишком волнуешься.

   — Нет, Рехми-ра. Посмотри. Именно так он и ходит. Четыре шага туда, четыре шага обратно.

Рехми-ра взглянул и отвернулся.

   — Сейчас он не может делать ничего другого, а ведь нужно же хоть что-нибудь делать. Пусть шагает... Нет, я знаю, что он всё ещё не в себе... Но по крайней мере он вырвался из этих нескольких комнат во дворце. Теперь он борется, он может надеяться и строить планы. Взять хотя бы этот его план насчёт Туро.

   — Ну что ж, возьмём...

   — Совсем неплохой план, почти без ошибок.

   — В нём была только одна ошибка: он сорвался.

   — По крайней мере это было действие! Послушай, Амену, сначала я боялся за него. Но, хвала Амону, это время закончилось.

Амену не ответил и вновь упёрся подбородком в согнутое колено; оба молча смотрели на реку, полную ярких парусов, — две неподвижные бронзовые фигуры на крыше старой лодки, погруженные в собственные мысли. Большая каменная статуя какого-то давнего фараона, оставшаяся за кормой на западном берегу, отмечала царский причал, разукрашенный ради недавнего торжества, о котором им ничего не было известно. Позади причала город прорезала широкая аллея, ведущая во дворец; на ней со стен и деревьев свисали знакомые красные и белые вымпелы.

   — Хотел бы я, чтобы и это время тоже закончилось, — пробормотал Аменусер.

   — Какое время?

   — Следующие несколько часов. Возвращение домой с пустыми руками. — Удручённый взгляд Амену пробежал по залитым солнцем крышам. — Без орды солдат за спиной, без сверкающих штандартов, даже без оружия в руке. Во имя Амона, как мог старый Туро не выслушать нас? Пусть Сет уморит его Ка за это! Когда несколько недель назад он сражался на стороне Тьесу...

   — Мы слишком поздно попали к Туро, — пожал плечами Рехми-ра. — Бессмысленно думать об этом. Туро служит фараону, и только фараону. Когда мы попали в Нубию, фараоном была она, а Туро успели об этом оповестить. Сенмут позаботился об этом.

   — Сенмут или Нехси. Нехси! Я до сих пор не могу поверить, что он поддержал её.

   — А эти его друзья в храме... надеюсь, они достаточно сильны, — пробормотал после недолгой паузы Рехми-ра.

Амену задумчиво посмотрел ему в лицо, наклонился поближе и сказал:

   — Рехми-ра, во всём этом есть что-то странное. Хвед, этот Сата — почему мы ничего не слышали о них? Все четыре года, пока мы знаем фараона, он не сказал о них ни слова. Я не могу понять, являются ли они его друзьями, насколько они сильны — при том, что храмом управляет Хапусенеб, — и смогут ли ему помочь, если захотят.

   — Похоже, что он уверен в этом. — Рехми-ра с тревогой взглянул в сторону кормы. — Я знаю, кто они, — он мне сказал. Он считает их своими друзьями, потому что они враги Сенмута. Он сказал... он сказал, что это они заставляют двигаться барку бога и делают предсказания по своему собственному разумению, а не по воле Амона.

Амену смотрел на него, в щёлках его глаз было недоверие.

   — Это он говорит? Он отказывается от доказательства божественного помазания только для того, чтобы добавить себе ещё несколько друзей? Рехми-ра, ты сам не знаешь, что говоришь.

   — Я знаю то, что он сказал.

Судно качнулось на волне прошедшего мимо парома. Аменусер медленно промолвил:

   — Тогда это отчаянное решение. Это всё меняет. Я-то думал, что в этом новом плане, как и в других, не было слабостей именно как в плане. О боги! Даже если оракул вещает именно так, как он говорит, разве можно быть уверенными, что Хапусенеб оставил тех жрецов в храме? Наверняка обнаружится, что они исчезли четыре года назад.

   — Попытка не пытка. — Рехми-ра поглядел на лицо собеседника и вспыхнул: — Ты хочешь, чтобы я спорил с ним? А ведь, насколько я понимаю, он всё ещё царь.

   — Да, он царь.

   — А мы двое — всё его царство, — после небольшой паузы добавил Рехми-ра, в глазах которого мелькнула тень мрачного юмора.

   — Его царство... и совет министров. Ты можешь оценить наше высокое положение в Обеих Землях, друг? За девять минувших месяцев каждый из нас успел побыть казначеем, главным кравчим, блюстителем царских палат, царским постельничьим... да, и ещё целым штатом привратников, стражников и личных слуг. Клянусь рогами Хатор, когда мы сойдём с этого судна, я хочу купить раба или двух, чтобы они разделили мои почести!

   — И тут возникает другой вопрос. — Амену жестом указал на свой широкий воротник, украшенный драгоценными камнями, и браслеты. — Всё своё мы носим с собой, так же, как и он. Больше ничего нет. Рехми-ра, ты понимаешь, что ни у тебя, ни у меня больше ничего нет? Наши состояния нам больше не принадлежат.

Рехми-ра беспомощно посмотрел на него:

   — Но Тьесу...

   — А откуда он возьмёт деньги?

   — Ты что, сошёл с ума? У него есть всё египетское казначейство, откуда он может брать сколько нужно.

   — Да, — терпеливо сказал Амену, — если он поселится во дворце, под крылышком Её Высочества Неферур, и станет тем, кем хочет его видеть Хатшепсут — незаметным человечком, мужем дочери Хатшепсут.

   — Это невозможно! — прорычал после недолгой паузы Рехми-ра.

   — Но так же невозможно, — твёрдо продолжал Амену, — чтобы царь жил на рынке среди простонародья, если не признать, что он не царь. Нехси дал бы ему денег, я уверен, но Тьесу не станет просить его. Я думаю, что Тьесу рано или поздно должен возвратиться во дворец.

   — Не на этих условиях!

   — Он не может диктовать свои. У нас нет ни богатства, ни положения, ни влияния, ни друзей, ни даже дома. Мы — трое смертных, пытающиеся одолеть всю мощь Египта и Хатшепсут, надевшую корону. — Амену помолчал, чтобы дать словам умолкнуть, и категорично закончил: — Пришло время тебе и мне посмотреть в лицо действительности, раз этого не может он.

Они разом обернулись к фигуре, вышагивавшей по корме, и увидели, что Тот остановился. Низверженный царь Египта стоял неподвижно, как скала, глядя на рыбный причал, переполненный его бывшими подданными. Во всём его теле угадывался гнев.

Через мгновение оба спутника оказались рядом с ним.

   — Что случилось, Тьесу? — спокойно спросил Амену.

Тот указал на толпу рыбаков и грузчиков на причале; несколько из них безразлично глядели в их сторону.

   — Посмотрите на них! Они смеются надо мной!

   — Тьесу, они просто-напросто заняты своим делом. Конечно, они провожают взглядами каждое проходящее судно...

   — А скоро один из них схватит другого за руку и скажет: «Смотри, великий воин снова возвращается из Куша! В последний раз его любимый регент ударил его по лицу и отобрал корону, но он поклялся, что на сей раз приведёт с собой армию. Где она? Ты видишь её, дружище? Где армия Его Высочества, которую он привёл, чтобы сражаться с одной женщиной? Она захватила и её тоже? Она...»

   — Замолчите! — взорвался Рехми-ра.

Тот резко повернулся и ответил на реплику гневным взглядом. Амену торопливо вставил:

   — Тьесу, он не может перенести, когда слышит от вас такие речи. И я не могу. Вы напрасно мучаете себя. Та толпа на причале думает о рыбе и торговле, больше ни о чём. Они не знают ничего другого. Они даже не знают, кто вы такой.

   — Они даже не знают, кто я такой? — недоверчиво повторил Тот. — Прошло четыре года, а они даже не знают в лицо своего царя?

   — А у них была такая возможность? Они и не видели вас, лишь иногда вы мелькали в каких-то процессиях, их товарищи прыгали, загораживали вас, и вы исчезали прежде, чем они успевали мигнуть. Они знали, что это проходят царские носилки, возможно, даже успевали заметить профиль под короной. Но тот же самый профиль под простой белой накидкой им незнаком.

Тот медленно повернулся обратно к причалу.

   — Так, значит, для них я без короны ничто? — спросил он. — Значит, без своих лодок и сетей они тоже ничто! Эти люди даже не задаются вопросом, что случилось с их царём! — Его голос окреп от гнева. — Они ждут, что я просто исчезну, как будто я больше не из плоти и крови!

Амену с трудом протиснулся между ним и бортом, чтоб загородить собой причал, а Рехми-ра тем временем попытался сменить тему, небрежно сказав:

   — Почему вас беспокоит, что они думают... если они вообще думают? Они крестьяне, быдло.

   — Нет, они люди. — Тот прошёл несколько шагов рядом с ним и сел на мачту. — Ты не знаешь этого, Рехми-ра, а я знаю — я жил среди именно таких в Вавилоне. — Он задумчиво посмотрел перед собой и непонятно добавил: — Там тоже не верили мне, хотя это было правдой. Или нет? — Внезапно он рассмеялся, заставив своих сидевших рядом спутников обменяться тревожными взглядами.

   — Не важно, — прорычал Рехми-ра. — Скоро вас будет знать весь мир.

   — Да! Это правда, не так ли? Вы оба верите в это. — Настроение Тота снова изменилось; он выпрямился. Его лицо вновь прояснилось, в нём появилась решимость. Внезапно он встал и снова принялся вышагивать — четыре шага вперёд, четыре шага назад. — Сегодня изменится всё! Увидите. На сей раз нам придётся иметь дело не с предателем Туро! Мы пойдём прямо в храм... Нет, о чём я думаю! Хвед должен явиться ко мне, а не я к нему! Мы сойдём на берег на следующей пристани, подождём где-нибудь в городе и пошлём гонца. Рехми-ра, поскорее достань наши вещи из каюты. Я сам поговорю с кормчим.

Он прыгнул на лестницу и исчез на нижней палубе, прежде чем двое его спутников успели подняться на ноги.

   — Подождём где-нибудь в городе? — бормотал Рехми-ра, спускаясь вслед за Тотом. — Он имеет в виду, найдём жильё? Кости Амона! Какую-нибудь крошечную портовую ночлежку с заплесневевшей циновкой вместо кровати и крысой в каждом углу?

   — Ты видишь? Вес именно так, так я говорил. — Амену остановился и закусил нижнюю гу5бу. — Мы должны найти что-нибудь. Это наше дело, Рехми-ра, он знает Фивы не лучше, чем...

   — Чем мы, — с гримасой закончил Рехми-ра.

Они обменялись огорчёнными взглядами.

   — Боюсь, что мы не получили надлежащего обучения для нашего нового образа жизни, — пожал плечами Амену. — Но нам следует приобрести его — и побыстрее.

Через пять минут, разыскивая во мраке каюты свои плащи и поклажу, они вдруг оцепенели от внезапной суматохи, поднявшейся на палубе. Голос Тота, почти неузнаваемый от ярости, изрыгал проклятия; в ответ доносился обескураженный лепет кормчего.

   — Да смилуются над нами боги! Кто-то опять упомянул её имя, — пробормотал Амену, бросил короб и выскочил за дверь как раз в тот момент, когда судно коснулось причала. Рехми-ра с трудом поднял все три короба и, держа их за ремни одной рукой, а другой собирая плащи, выволок всё на палубу. Тот вырывался из рук мускулистого гребца, его перекошенное лицо побелело, глаза горели возмущением.

   — ...а я говорю, что она — не «Его Величество»! — кричал он на капитана. — Пусть Амон проклянёт тебя, пусть Сет иссушит твоё Ка, если ты ещё раз назовёшь её при мне! Я — Его Величество, я, я, я, я...

   — Держите его! — хрипло кричал кормчий. Он пятился от Тота, держась за талисман Глаз Гора, который защищает от дурного глаза. Упёршись в Амену, он отскочил в сторону, а потом вцепился в него, бессвязно бормоча: — Он сумасшедший... я ничего не сделал... в него вселился хефт...

Рехми-ра торопливо прошёл мимо, бросил короба на причал и поспешил назад. Амену, обнимая Тота за плечи, спокойно говорил сквозь шум:

   — Тьесу, пойдемте со мной. Забудьте об этом дураке, он лишь пыль под вашими сандалиями. Давайте сойдём на берег, Тьесу.

   — Да, он дурак, он гораздо хуже, чем дурак...

   — А кто он такой? — проревел кормчий. — Я не сделал ничего, только пожелал ему благосклонности Его Величества Ма-ке-Ра, как подобает вежливому человеку...

   — О боги! Пусти меня! Я убью его!

Рехми-ра протиснулся сквозь возбуждённую команду и схватил кормчего за горло.

   — Замолчи, ты, глупец!

   — Да кто же он? — прохрипел лодочник, вырываясь. — Назвать меня...

   — Прочисти уши, свинопас. Он сказал тебе, кто он такой.

Кормчий перестал сопротивляться. Во внезапно наступившей тишине Амену спокойно повторил:

   — Пойдёмте со мной, Тьесу, прошу вас.

Тот резко повернулся, прошёл мимо кучки уставившихся на него гребцов и бок о бок с Амену сошёл с судна.

Рехми-ра отпустил лодочника, напоследок так толкнув его, что он отлетел к борту и принялся ощупывать горло, уставившись выпученными глазами вслед двоим из пассажиров. Взглянув на гребцов так, что они сразу вспомнили о каких-то неотложных делах в другом месте, Рехми-ра последовал за своими спутниками.

Он нашёл их в закутке за кучей выделанных кож и опрокинутой рыбацкой плоскодонкой. Тот неподвижно сидел на кипе, глядя в пространство, перед ним стоял Амену. Рехми-ра поставил на землю короба, бросил сверху плащи и пробормотал:

   — Лучше поищем жильё.

Тот устало поднял голову.

   — О Боги! Почему я так веду себя? Я должен привыкать к этому! Мне придётся часто слышать её имя. Без сомнения, мне самому придётся произносить его. — Он помолчал. — Хатшепсут. Ма-ке-Ра Хатшепсут. — Судорога отвращения исказила его лицо.

   — Тьесу... сообщение для храма.

Тот механически поднялся. Его спутники опять собрали короба и плащи, и они свернули с охваченного суетой причала в ближайшую из неопрятных кривых улочек.

Вдоль улицы выстроились рыбные прилавки, ноги скользили по гниющим остаткам, вокруг толкалась шумная толпа; воздух был наполнен этим триединым ароматом. Друзья пробрались через толчею, спотыкаясьо рывшихся в отбросах собак, цепляясь за развешанные для просушки сети, уворачиваясь от нищих, которые хватали их за одежду и скулили вслед, и вездесущих мальчишек, то и дело шнырявших под ногами или жестоко дравшихся по углам за кусочек хлеба. Висевшие повсюду гроздья сушёной рыбы были окружены тучами мух; они отлетали в сторону, когда кто-нибудь проходил поблизости, но немедленно возвращались обратно.

   — Кровь Амона! — бормотал Амену. — Эй, там! Уйдите с дороги, вы, порождение хефт.

Рехми-ра, высокомерно сбив с ног пару мальчишек, двинулся к первому же переулку.

   — Давайте попробуем пройти по какой-нибудь другой улице. Я задыхаюсь от этого зловония.

Улица, в которую они попали, была чуть пошире и не менее шумная, хотя зловоние здесь было другим: рыбные прилавки уступили место беспорядочному разнообразию рынка. Улица изобиловала ссорившимися покупателями, по сторонам её тянулись жилые каморки — крошечные тёмные пещеры, где на корточках сидели занятые своей работой ремесленники. Двое молодых вельмож, привыкших проезжать через такую толпу в закрытых носилках, предшествуемых расчищавшими дорогу бегунами с палками, становились всё более высокомерными и напряжёнными, а из глаз Тота, наоборот, стало исчезать отрешённое выражение. Когда Амену наконец остановился, бросил короба, которые нёс, и разъярённо признался, что не знает, как найти жильё в таком месте, Тот внезапно взял на себя инициативу.

   — Я найду, — сказал он гораздо спокойнее, чем говорил весь день. Когда друзья посмотрели на него, он слабо улыбнулся.

   — Для человека, находящегося на рынке, все города похожи. Этот город не так уж сильно отличается от Вавилона, хотя в небе сияет другой владыка Солнца, у людей другие лица и нигде не пахнет влажной глиной... — Он с любопытством заглянул в ближайший закуток, где ювелир усердно трудился над кусочком бирюзы. — В Вавилоне шлифуют драгоценные камни, насыпая их вместе в небольшой глиняный бочонок, камни становятся от этого гладкими, как вода, каждый получает свою собственную форму и не похож ни на какой другой камень на земле...

   — Тьесу, жильё...

   — Найди брадобрея, — приказал Тот. — Пусть он побреет тебя, и ты узнаешь всё, что тебе нужно. Я с нашими коробами буду ждать в той винной лавке. А ты, Рехми-ра, иди в храм.

   — Я? Нет, я не оставлю вас в этой толпе. Мы найдём гонца.

   — Какому гонцу я смогу довериться? — голос Тота опять стал напряжённым. — Ведь от этого зависит всё. Ты знаешь, как войти в храм, не вызвав подозрений, как спросить, не привлекая к себе внимание дюжины глаз. Найди его, Рехми-ра. Его зовут Хвед — высокий измождённый человек. Заставь его поверить тебе и приведи его ко мне! Ты должен сделать только это — привести его сюда. — Он остановился, испустил долгий глубокий вздох и спокойно добавил: — Я буду ждать в винной лавке.

Он протолкался мимо них и скрылся за дверью одной из многочисленных каморок, которые словно соты теснились по сторонам улицы. Спутники торопливо прошли за ним через закопчённый дочерна проход и мгновением позже оказались в освещённой пещере. Посреди комнаты на земляном полу светилась жаровня; тусклые контуры винных кувшинов образовывали пирамиду около озаряемой светом очага стены. В густых тенях вдоль других стен угадывались фигуры сидевших, стоявших на коленях, развалившихся на полу, жестикулировавших людей. Слышался низкий гул гортанных голосов, иногда прерываемый стуком игральных костей; запах прелых тростниковых циновок смешивался с крепким духом дыма и вина.

Когда Рехми-ра и Аменусер стояли в дверях, к ним обернулось несколько недоверчиво нахмуренных лиц. Тот уже шёл к свободному месту в тени.

   — Ради сладкого имени Хатор, позвольте мне остаться с вами, Тьесу! — прошептал Амену. — Здесь могут оказаться воры, головорезы!

   — Нет, нет, клади короба здесь, около меня, и поищи жильё. — Рехми-ра, — Тот сжал ладонь друга в руке и посмотрел ему в глаза, — приведи сюда если не Хведа, то Сату или пророчицу. Приведи хотя бы одного из них, и ты через месяц станешь визирем Египта, клянусь тебе!

   — Тьесу, я сделаю всё, что смогу. — Рехми-ра повернулся и быстро вышел из комнаты. Амену окинул беспокойным взглядом хозяина — бледного как труп ушастого типа, который сам был похож на головореза, и отправился вслед за другом.

Амену вернулся через два часа, когда солнце уже клонилось к закату. На нём не было его роскошного ожерелья, зато он шёл по узкой улице с видом человека, который знает, куда идёт, но не хочет, чтобы об этом знали окружающие. Большинство закутков было закрыто, но из винных лавок доносился запах еды, приманивавший прохожих. Вслед за парой крепких лодочников Амену вошёл в дверь, которую Тот выбрал ранее, и, спотыкаясь, побрёл через темноту туда, где оставил царя.

Тот находился на том же месте. На циновке около него стояли винный кувшин и пустой кубок, короба лежали поблизости. Со вздохом облегчения Амену сел рядом.

   — Вы были правы, Тьесу, брадобрей — кладезь ответов на все вопросы. Эта улица похожа на кроличий садок, все здесь живут за своими лавками. За лавкой мастера париков живёт старуха, которой не нужно на земле ничего, кроме красивого савана, в котором она сойдёт в могилу. — Амену умолк, вглядываясь сквозь полумрак в безразличное лицо напротив. — Короче говоря, она была рада обменять свою лачугу на моё ожерелье, да к тому же будет прислуживать нам...

Тот никак не реагировал на эти слова. Амену наклонился к нему и наконец-то разглядел лицо друга.

Тот был пьян, вдребезги пьян.

   — Тьесу! — воскликнул Амену. Он вскочил, затем вновь опустился на пыльную циновку. — Мне кажется, что вы получили какие-то новости. — На мгновение ему удалось встретиться глазами с тупым взглядом Тота, затем взгляд опять уплыл в сторону. Амену нагнулся и схватил его за плечо. — Тьесу, скажите мне, Рехми-ра вернулся?

   — Нет, — пробормотал Тот.

   — Нет? Тогда почему... — Не успев спросить, Амену уже знал ответ. Он медленно откинулся назад, его тело ослабло, он оперся на согнутое колено. Он смотрел, как рука Тота потянулась к пустому винному кувшину, неуверенно наклонила его над таким же пустым кубком и уронила. Кувшин и кубок покатились по циновке.

   — Принеси ещё, — с трудом сказал Тот.

   — Нет, вам больше не нужно, — мягко ответил Амену. — Чем вы заплатили этим ворам? Вашим золотым ожерельем?

Тот не ответил, но его шея была пуста. Они сидели молча, пока рядом не появилась коренастая фигура Рехми-ра. Он опустился перед своим царём на колени.

   — Тьесу, я не смог найти ни Хведа, ни других. Они пропали! Никто не слышал их имён уже несколько лет...

   — Тсс, мой друг, — негромко сказал Амену. — Он знает. Он уже знает.

   — Он знает? — переспросил Рехми-ра.

   — Посмотри на него. Я думаю, он знал это ещё до того, как ты ушёл... как ты и я.

Рехми-ра хмуро склонился к Тоту, а затем выпрямился.

   — Ты нашёл какое-нибудь жильё? — спросил он Амену после паузы.

   — Да.

   — Тогда пойдём. Хорошо бы забрать его отсюда.

Крошечная лавка мастера париков — сейчас закрытая, ведь небо уже покраснело от заката — была совсем рядом. Тот шёл неуверенно, но обходился без помощи, пока другие сражались с поклажей. Когда Амену через тёмную дверь ввёл их в крошечный внутренний дворик, Рехми-ра остановился.

   — Здесь? — взорвался он.

   — Да, здесь! — свирепо сказал Амену. — Ты ожидал бассейн с лотосами и вереницу рабов?

Они прошли по разбитому каменному полу к большей из трёх комнат, от которой отходили две крошечных спальни.

Глядя на красоты своего нового местожительства, Рехми-ра наморщил нос, но больше ничего не сказал — просто снял с себя поклажу и принялся пристраивать к ней плащ, делая подобие табурета. Обычные тростниковые циновки, приземистая трёхрожковая лампа и несколько полок на стене составляли всю обстановку комнаты.

   — Вы сможете остаться здесь, Тьесу? — пробормотал Амену. — Простите меня... Завтра мы купим стул и какой-нибудь столик. Рехми-ра, узнай, куда пропала старуха.

Тот, покачнувшись, шагнул в лишённый двери проем и опустился на табурет, не взглянув вокруг. Он выказал к окружающему не больше интереса, чем к застенчиво улыбающейся старухе, которая вскоре внесла деревянную тарелку с варёными корневищами лотоса, несколькими сушёными рыбками и несколькими кусками грубого хлеба. Но когда Рехми-ра поставил перед ним вместо стола один из коробов, он поднял голову.

   — Мети, — сказал он низким густым голосом. — Достаньте маленькую галеру. — Не дожидаясь, пока кто-нибудь выполнит распоряжение, он встал, качаясь, прошёл по комнате и открыл крышку короба. Немного порывшись, он достал вырезанное из дерева судёнышко, выпрямился, внимательно поглядел на него и потрогал неуклюжими пальцами тоненькие паруса.

   — Храбрый кораблик, — сказал Амену. — Позвольте, я подниму для вас парус.

   — Нет, нет, пусть останется как есть. Он сейчас не может плыть на войну или куда-нибудь ещё. — Отмахнувшись от Амену, Тот нетвёрдыми шагами прошёл мимо него и поставил галеру на одну из полок, а потом, прислонившись к стене, стал рассматривать судёнышко. — «Дикий бык». Когда-то я научил одного вавилонянина писать эти слова. Старый Инацил. Старик Собачья Морда. — Он со слабой улыбкой повернулся к ним. — Он был угрюмый дядька, но мудрый. «Человек подобен ветру». «Человек должен повиноваться своему богу». «Повинуйся властям предержащим». Повинуйся, повинуйся, повинуйся... Нет, он был не таким уж мудрым.

   — Тьесу, вот еда. Идите сюда, поешьте, а потом поговорим.

Тот рассеянно поглядел на еду и опять обернулся к галере.

   — Я думаю, что мудрым был один лишь Яхмос, — сказал он. — Я убил Яхмоса, вы знаете это? Он собирался что-то мне сказать, а я убил его, прежде чем он успел это сделать.

   — Тише, Тьесу, тише. Поешьте. Вы не убивали его.

   — Нет. Я убил его. Я положил руку ему на грудь.

   — Рехми-ра... — пробормотал Амену.

   — Нет, нет, я буду есть, раз вы так хотите, — с раздражением сказал Тот.

Он вернулся на свой табурет и начал есть из глиняной миски, которую вручил ему Рехми-ра. За едой они почти не говорили.

Было видно, что вино выветривалось из головы Тота; кроме того, было видно, что с трезвостью возвращалось чёрное уныние. Он закончил есть раньше других, поставил на пол свою миску и встал в тёмной арке дверного проёма. Когда старуха улыбнулась и закивала ему, проходя мимо с блюдами, он проводил её горько-ироническим взглядом.

   — Кто это? — спросил он у Рехми-ра.

   — Наша прислуга, Тьесу. Насколько я знаю, её зовут Тия.

   — Ладно, пошли её за вином, — сварливо сказал Тот.

   — Нет, вино оставим для радостных событий. Давайте сначала разработаем план, а потом я с удовольствием напьюсь вместе с вами.

Тот повернулся и некоторое время рассматривал друга. Сейчас он был почти что похож на себя.

   — Каким же дураком ты был, когда в тот день вышел вслед за мной из Большого зала, — сказал он. — Ведь сейчас ты мог бы быть вместе со своим отцом — богатым, удачливым, безмятежным... И Амену был бы уже женат на своей маленькой княжне. Вы оба были дураками.

   — Но не таким дураком, который ведёт разговоры о давно прошедших днях, — огрызнулся Рехми-ра.

   — Они не прошли. Посмотри на себя. Ты не можешь вынести даже упоминания об отце. И Амену напрягся и покраснел, словно я ударил его...

   — Ну и что? — крикнул Рехми-ра. — Вы что, пытаетесь причинить нам боль ради собственного удовольствия?

   — Тише! Я пробую показать вам ваше безумие. Раскайтесь в нём и идите своей дорогой. Ещё не слишком поздно.

   — Я не уйду, пока вы не откажетесь от борьбы, — отрезал Рехми-ра, встав лицом к лицу с Тотом. — Вы мой царь. Я называю вас Тьесу, потому что хочу идти за вами в сражение. Вы хотите вести меня, или мы опускаем знамёна после каких-то двух поражений?

   — Я не опущу мои знамёна перед женщиной, пока Ра сияет в небе! Вы можете усомниться в этом, когда увидите, что великий бог сгорел, не раньше... Но, клянусь Амоном...

   — Если вы кончили ругаться, — перебил Амену, — то можно заняться планами. А потом послать за вином.

Тот взглянул на него, перевёл глаза на Рехми-ра, быстрым движением взял за руку, вошёл в комнату и снова сел на табурет.

   — Ладно, я займусь планами. Но не знаю, какими.

   — А я знаю, — ответил Амену. — Мы должны разработать план на долгий срок. Он вам не понравится, но если вы послушаете, я кое-что скажу. Чтобы возвратить вам корону, нужно произвести наследников. — Он помолчал, дожидаясь реакции, а затем быстро продолжил: — Рано или поздно Египту потребуется царевич, наследник, и только вы один можете зачать его. Нет, дослушайте меня!

Я хорошо знаю, как вы относитесь к Нефер. Но она — ключ ко всему. Пока царица и Сенмут командуют ею, они управляют Египтом и советом. Но в тот миг, когда Нефер рожает малыша, он становится царём-младенцем, а она всего-навсего царицей-матерью. И тогда будущее принадлежит вам, поскольку ребёнок ваш. Совету придётся изменить предмет своей преданности, Нехси заставит их пойти на это...

   — Нехси! — Тот задохнулся от гнева.

   — Да, Нехси! Я готов поклясться в этом. Он ослеплён... вернее, он закрыл глаза. Рождение наследника заставит их открыться. Да, это медленный и долгий план, но...

   — Ты растерял своё остроумие, — перебил Тот. — Кровь Осириса! Что ты обо мне думаешь? Что я поползу на брюхе просить благосклонности удочери Хатшепсут...

   — Нет, не просить! Управлять ими. Ничто так не разгневает Ма-ке-Ра. Если вы ненавидите её...

   — Амену, я её ненавижу, как Амамат ненавидит души людей! — Тот умолк, встал и прошёлся по комнате. — Но у меня не будет никаких дел с её драгоценной дочерью.

Эти слова поставили точку. На некоторое время они тяжело повисли в тяжёлой атмосфере отвратительной комнатёнки, пропахшей горевшим в лампе рыбьим жиром. Рехми-ра отвалился от дверного косяка, проплёлся через комнату, чтобы обрезать фитиль, и сел рядом с Амену.

   — Ну что ж, — уступил Амену. — Я говорю о невозможном. Ну а Майет? Вы ведь любите её, и она тоже ваша жена. Правда, вторая жена, но...

   — Майет! Бедная девочка! — Тот вдруг отвернулся. — Не говори больше о Майет.

   — Я знаю, что она ещё ребёнок. Поэтому план займёт больше времени. Но по крайней мере теперь я говорю о возможном.

   — Увы, нет. Клянусь богами, мне не нравятся твои планы! Они слишком долгие и осторожные. Я не стану так долго ждать, чтобы получить назад своё.

   — Быть по сему, — внезапно сказал Рехми-ра. — А теперь, может быть, вы выслушаете мой план. Возвратитесь во дворец...

   — Ноги моей не будет во дворце!

   — Даже для того, чтобы заявить свои права на него?

Тот обернулся и внимательно посмотрел на него.

   — Он принадлежит вам, — продолжил Рехми-ра. — И вы тем не менее позволили ей изгнать вас оттуда. Вы позволяете министрам спокойно пользоваться плодами их преступления. Одно ваше присутствие будет для них обвинением. Какое право они имеют спокойно спать ночами в своих постелях?

   — Да, — медленно сказал Тот. — Какое право они имеют? Какое право имеет она?

Рехми-ра наклонился вперёд.

   — Поселитесь в северном крыле. Вам не нужно иметь дела с Неферур или её матерью. Разыщите сначала министров. Ходите за ними по пятам. Встречайтесь с каждым из них, одним за другим, требуйте ваш трон, продолжайте настаивать, пока всем им не начнёт казаться, что они оказались в муравейнике. Когда-то они были благородными людьми... Я думаю, что хоть кто-то из них сломается.

   — Да, этому плану я могу следовать, — сказал Тот. — Клянусь Расчленённым, я последую ему! Загонять их в угол, одного за другим, раз за разом...

   — Тогда начнём с Нехси, — негромко заключил Амену.

 

ГЛАВА 4

В скалах на западе что-то происходило. Когда летняя жара наконец отступила перед северным ветерком, крестьяне, тащившие по дамбам на рынок свои корзины, стали с любопытством приглядываться к тучам пыли, вздымавшимся в отдалении, и различали среди них кучки рабочих.

Конечно, это был какой-то новый замысел царицы, говорили они друг другу, разглядывая длинную сложную систему каналов, которые были построены лишь для того, чтобы наполнить водой два одинаковых бассейна, с величайшим тщанием вырытые среди песков. Но для чего ей нужны были эти бассейны в пустыне?

Толпа рабочих ломала небольшое святилище из кирпича-сырца, с незапамятных времён стоявшее около разрушенного старинного храма Неб-хепет-Ра. Другие рабочие в хаотическом на первый взгляд беспорядке рыли вокруг ямы.

Старый стекольщик, горячась, доказывал сыну, пока они лазили по крыше своей мастерской в Городе Мёртвых, укладывая на солому свежие пальмовые ветви, что в пустыне закладывают фундамент. Может быть, там будет воздвигнута колоссальная статуя царицы. За углом была мастерская каменотёсов, где как раз в это время обретала форму именно такая гранитная статуя в три человеческих роста — она представляла великую царицу в виде Осириса, которым та, конечно, когда-нибудь станет...

Тайна раскрылась однажды утром, когда царский глашатай в сопровождении ставшей уже привычной группы писцов вышел из дворца. Они разошлись по всем улицам и рынкам Фив, чтобы провозгласить новое царское известие.

Его Величество Ма-ке-Ра, божественный Гор и дочь Солнца, изрекает их ртами своим внимающим подданным, что она вновь слышала голос своего отца Амона, обращавшегося к ней. На сей раз он повелел ей построить собственной рукой для него дом — небольшой изящный храм, прекрасней, чем любой когда-либо известный Дом Амона. Ему надлежит называться Джесер-Джесеру. Святыня Святынь. Это прекрасное здание будет не только местом поклонения Амону, но и памятником Тутмосу Первому, самой царице и её величию. А потом, когда она присоединится к кругу богов и как Осирис станет управлять Тёмной Землёй, её Ка получит здесь вечные почести, подношения пищи, благовонных масел, дымок возжигаемого ладана. В час восхода солнца следующего за нынешним дня в излучине западных утёсов состоится церемония Натяжения Бечевы. Бог в своей барке самолично будет присутствовать при обряде.

Все Фивы немедленно пожелали посмотреть обряд. Утром великого дня задолго до восхода солнца освещённое тонким полумесяцем пространство у подножия скал, которому предстояло подвергнуться разметке, было окружено людьми; вся городская дорога была черна от продолжавших подходить толп. Последние прибывшие под ропот окружающих протискивались на удобные места, вытягивали шеи, подпрыгивали, выглядывая из-за голов; самые удачливые пробивались в первые ряды и могли наблюдать всю тщательную подготовку к действу. Кроме выложенных кирпичом котлованов фундамента, образовывавших план храма, на не заполненном людьми пространстве находились столы, заваленные осенними плодами; были привязаны жертвенные волы, которые жалобно мычали, предчувствуя свою, смерть под ножом жреца; высились кучи зелёных гроздьев персей, груды кувшинчиков с мазями, коробки, полные памятных скарабеев, которых в надлежащий момент предстояло горстями швырять в ямы, и глиняные кувшины с надписью: «Дочь Ра Хатшепсут сделала этот памятник для своего отца Амона во время натяжки бечевы для храма Амона, чуда из чудес». Около бассейнов стояли клетки с гусями и утками — их должны были выпустить в тот момент, когда Прекрасный Бог собственноручно швырнёт дротик, а потом приступит к нарезке папируса на куски, пригодные для изготовления бумаги, чтобы провозгласить бассейны и землю посвящёнными её отцу Амону.

И они смогут увидеть все — они даже смогут рассмотреть лицо Сиятельной Ма-ке-Ра. Вытягивая шеи, они оборачивались в сторону дворца.

Царская процессия, находившаяся вне поля зрения среди опустевших лавчонок Города Мёртвых, десять минут назад прибыла к месту остановки: согласно детально разработанному плану, барка бога должна была появиться здесь в то же время. На всём протяжении царской процессии рабы опустили опахала, носильщики поставили носилки наземь, сановники вышли из них и принялись рассматривать пустынную улицу.

В передних носилках сидела напряжённая и взволнованная Хатшепсут. Сенмут, шедший на почётном месте рядом с носилками, наклонился, пытаясь её успокоить.

   — Возлюбленная моя, в этом нет никаких предзнаменований. Молю тебя, успокойся. Мы явились сюда немного раньше, вот и всё. Хапусенеб приглядит за всем, бог прибудет вовремя... Разве он когда-нибудь подводил тебя? Всё будет хорошо, не волнуйся...

   — Это происки Тота, — жёстко прервала его Хатшепсут. — Я знала, знала это! Целый месяц, а то и больше он досаждал моим министрам, им пришлось окружить себя стражей, иначе они просто не в состоянии были выполнять свои обычные обязанности — однако я думала, что он хотя бы будет вести себя прилично и не станет появляться у меня на пути! Но вчера — вчера, накануне обряда, поздним вечером — он посмел ворваться в Царские Покои, словно имел на это право, и потребовал увидеться со мной!

   — Я просил тебя никогда не говорить с ним.

   — Я не смогла избежать этого! Он... — Хатшепсут осеклась, а затем продолжала уже менее пронзительным голосом: — Сенмут, я слишком милосердна, чтобы отказать ему в просьбе. Понимаю, я допускаю очень много ошибок в отношениях с ним и всегда допускала. Даже сегодня, когда я закладываю свой собственный храм, я брошу в ямы несколько скарабеев, на которых будет написано его имя, чтобы он мог разделить со мной покровительство богов. И чем же он вознаграждает меня? Творит злобные заклинания, призывает плохие предзнаменования...

   — Мой лотос, нет никаких предзнаменований, кроме хороших. Эго всего-навсего небольшая задержка. — Сенмут бросил через плечо нетерпеливый взгляд, чтобы убедиться, что улица всё ещё пуста.

   — Хорошие! — яростно повторила Хатшепсут. — Значит, ты называешь болезнь Нефер хорошим предзнаменованием? Даже необходимость видеться с Тотом выводит её из равновесия. Ничего удивительного! Это и меня выводит из равновесия...

Сенмут с любопытством посмотрел на неё.

   — Что же он говорил, когда ворвался, требуя разговора с тобой?

   — Ничего, — прошептала царица. — Вообще ничего. Похоже, что он был не в силах говорить, оказавшись лицом к лицу со мной. Он приоткрыл рот, как будто хотел заговорить, но молчал. Он просто смотрел на меня... Сенмут, мне не нравится, как он смотрит на меня! А потом отвернулся и ушёл...

   — Разреши мне встретиться с ним попозже, — мрачно сказал Сенмут. — Клянусь, мне безразлично, как он смотрит на меня. Если бы ты только позволила избавить тебя от этих утомительных сцен...

   — Хорошо, Сенмут, — сказала она, устало откинувшись на подушки. — Когда церемония кончится. Ты прав. — С этими словами она вновь выпрямилась. — Смотри! Вот они! Видишь, первые жрицы.

Сенмут рывком выпрямился и оглянулся на заполнявшуюся улицу; другие сановники уже спешили к своим носилкам.

Лицо Хатшепсут просияло.

   — Как глупо было расстраиваться из-за этого ненавистного мальчишки. — Она улыбнулась, но вдруг улыбка исчезла, и она вцепилась в руку своего спутника. — Сенмут! Как ты думаешь, он появится здесь — на церемонии?

   — Моя возлюбленная! Подумай, станет ли он сам выставлять себя на позор пред твоим величием? Он не появится сегодня рядом с тобой.

   — Ну конечно же, нет. Конечно. — Её лицо опять прояснилось, она уселась, на губах играла безмятежная царственная полуулыбка, глаза горели от нетерпения. — Процессия может трогаться.

Сенмут махнул своей большой жилистой рукой, и носилки наконец поднялись.

Часом позже все ямы были заполнены, все волы закланы, все гимны пропеты. Толпы рассеялись, чтобы целый день веселиться за счёт царицы.

Хатшепсут на мгновение задержалась с Сенмутом около носилок, воодушевлённо оглядываясь на изгиб скал, напоминавший морской залив.

   — Всё прошло великолепно. Боги не позволили такому пошевелиться, сказать слово — сегодня ничего не нарушило удовольствия Моего Величества. — Она наконец вошла в носилки, но опять высунулась, глядя на Сенмута блестящими глазами. — Это — последнее доказательство. Всё, что я сделала, было верно.

   — Естественно, — мягко сказал он. — Моя дорогая, перестань волноваться.

Сенмут не волновался. В его жизнерадостном сознании не было места для волнения, он едва слышал, что говорила его драгоценная царица. Когда носилки Хатшепсут отбыли, его глаза и мысли возвратились к свежеосвящённому песчаному прямоугольнику, ограниченному кольями и шнуром. Там, на этом пятачке, стояло заброшенное святилище из сырого кирпича, в котором когда-то давным-давно честолюбивая трущобная крыса, влившая в себя чересчур много вина, опрометчиво поцеловала дочь Солнца. Там, на этом пятачке, должен был вырасти прекраснейший на земле храм, построенный той же самой трущобной крысой, которая теперь сильно изменилась и решила запечатлеть для вечности самую удачную из своих ошибок.

Сознание Сенмута было опьянено, он забыл обо всех заботах. Его самые невероятные амбиции воплощались.

Но в тот же день вечером, пока на улицах Фив продолжал гудеть праздник Натяжения Бечевы, он в одиночку возвратился в песчаный залив в скалах и долго расхаживал там, снова и снова вымеряя шагами расстояния, отходя назад, чтобы представить себе колонны, возвышающиеся на фоне утёсов, и задумчиво глядя на шнур. Когда жрец в конце концов направился в город, на его хмуром лице застыло выражение неудовлетворённости, тяжёлые брови насупились.

Ограниченный шнуром прямоугольник песка начал казаться слишком маленьким для образа, сложившегося в его представлениях.

Уже через месяц после Натяжения Бечевы форма и размер котлована, отрытого для храма Ма-ке-Ра, казались никак не связанными с торжественно заложенными контурами фундамента. Незаметно для народа план будущего сооружения изменился, его размеры увеличились, ось храма оказалась ориентированной на восток вместо юго-востока, но это не сопровождалось ни фанфарами, ни ликованием. Заверения в доброй воле богов были, так или иначе, получены; всем стало ясно, что Хатшепсут — любимица Амона. Что касается огромных дополнительных расходов, которых требовали произведённые изменения, то эту задачу можно было спокойно и просто решить с помощью ужесточения налогов.

К этому народное внимание тоже не привлекалось.

Зимой облака пыли, постоянно вздымавшиеся у подножия утёсов, стали так же привычны фиванцам, как и непотревоженные пески, лежавшие на этом месте прежде, а их любопытство стали занимать другие вещи. Прежде всего загадка пяти больших судов: законченные постройкой, они покачивались на швартовах во всём блеске яркой новой краски. Для чего они предназначались? Куда должны были плыть? И почему не плыли?

К исходу зимы эта тайна также получила разрешение. Однажды из дельты прибыл гонец с сообщением для царицы. На следующий день у пяти судов закопошились носильщики, поднимавшие на борт торговые товары и провизию для длительного плавания. На третий день дворцовые писцы вновь рассыпались по улицам Фив со свитками царских воззваний. В это время Сенмут стоял перед придворными, собранными в Тронном зале, и разворачивал точно такой же свиток.

— Молчание... молчание... молчание... молчание...

На рынках гончары остановили свои колеса, домохозяйки перестали шнырять по прилавкам, ювелиры положили свои молоточки.

   — Его Величество Ма-ке-Ра говорит моим ртом... — Рехми-ра шагнул в коридор, проходивший вдоль Тронного зала, обнаружил, что он пуст, прошёл на другую сторону и приложил ухо к стене.

Мрачный, с твёрдо сжатым ртом Тот неохотно присоединился к нему, говоря про себя, что совершенно не хотел слушать, что его всё это не интересует.

   — Приказание, которое отдаётся с трона, есть божественная непреложная истина...

Амену, проезжавший перекрёсток во влекомой лошадьми колеснице, бросил поводья ближайшему из уличных мальчишек и присоединился к толпе вокруг писца.

   — ...Изречено, что пути в Пунт должны быть найдены, что дороги к террасам, где произрастают мирровые деревья, должны быть проложены.

Пунт! Когда значение сказанного стало доходить до народа, по всему городу загудели голоса, люди недоверчиво выпучили глаза. Она посылала эти суда в Пунт?

   — ...Глас отца моего Амона звучал, говоря такие слова: «Приветствую мою любимую дочь! Ты есть царь, Хатшепсут. Я дал тебе все земли и все страны, и ещё я дал тебе весь Пунт. Воззри пред днём твоей славы, ибо никто доселе не ступал на террасы, миррой поросшие, и не ведали люди, где они суть... Пунт был ведом, как изо рта единого в ухо некое словеса канут, и рот другой слова повторит, и так дошла сия весть от предков...»

   — Изо рта в ухо... — в волнении прошептал в Тронном зале побледневший от ужаса Футайи своему другу Инени. — Больше никто о нём ничего не слышал и никогда не услышит! Эта земля — всего-навсего сказка. Ради нежного имени Хатор, не может же она говорить всё это серьёзно...

Он метнул отчаянный взгляд в сторону трона, где изящно и прямо сидела Хатшепсут со счастливой улыбкой удачи на губах и безмятежной уверенностью в глазах.

   — «...чудеса, добытые от той далёкой земли, — продолжали мириады писцов, — под рукой наших предков, царей Нижнего Египта, приносились от одного к другому как воздаяние за уплаты многие...»

Охваченный чрезвычайным изумлением, Тот медленно повернулся и встретил взгляд Рехми-ра. Внезапно он вспомнил давний полдень и голоса Нехси и Хатшепсут, обсуждавших недостаток мирры. Неужели она ещё тогда задумала всё это? Но это безумие, совершенное безумие.

   — «...Но посланцам моим довлеет достичь её. Я поведу их на воде и на земле, сыщут они недоступные каналы и досягнут террас, где мирровые деревья прозябают в красоте. Сие есть славнейшая из земель в славной Стране Богов, сие место радости моей». Таково было слово отца моего Амона к Моему Величеству».

Во внутреннем дворе храма писец сделал паузу, чтобы откашляться, и Хапусенеб, как всегда спокойно и невозмутимо стоявший на ступенях, облизал пересохшие губы.

   — «Я построила суда, чтобы плыть в этот путь. Я выбрала князя Нехси, достойнейшего в Обеих Землях, чтобы командовал он ими в плавании к террасам, поросшим мирровыми деревьями, через канал, рукой Моего Величества прорытый к Великому Красному морю. С сего дня надлежит Хапусенебу, Верховному жрецу Амона, служить мне царским кравчим и отправлять все обязанности визиря Земли Египетской».

Как только писцы закончили чтение и скатали свои папирусы, по всем Фивам поднялся шум. Смена визиря и поход в Пунт — и об обоих событиях сообщается в одном и том же воззвании! Люди не успевали выговаривать слова. Около пяти новых кораблей собирались толпы удивлённых зевак. Эти самые корабли поплывут в сказочную страну? Такую далёкую, такую неведомую... А разве это не просто сказка? А может быть, эти прекрасные крепкие корабли не вернутся обратно? А может быть, даже Ма-ке-Ра не в силах совершить это чудо?

   — Не важно, — сказал молодой лодочник, глядя на первое судно горящими глазами, — там нужно моё ремесло, и я иду туда. Эй! Кто со мной? Если мы не вернёмся, никто не заплачет! Значит, мы остались в Пунте, целыми днями нюхаем мирру и жрём в компании с богами!

Он помчался по причалу к трапу и исчез среди носильщиков и тюков с товарами. Через несколько секунд вслед за ним бросилось больше дюжины людей.

   — Она искушает Великих, — с сомнением в голосе пробормотал старый судья своему коллеге, когда они возвращались на службу.

   — Она великая владычица, — взволнованным шёпотом откликнулся другой. — Но, клянусь костями Осириса, посылать самого Нехси навстречу таким неведомым опасностям...

«Я вижу в этом руку Сенмута, — думал брат Первого раба Амона, Сенмен, возвращаясь в особняк на Дороге Мут. — Наконец-то он получил визиря, которым он может полностью управлять».

Во дворце Футайи загнал в угол широко улыбавшегося Сенмута и засыпал его взволнованными вопросами:

   — Вы знали, что она собирается сделать это? И не остановили её? Во имя Амона, почтенный! Мы должны отговорить её от такого опасного...

   — Но почему, превосходнейший?

   — Почему? — Футайи потерял дар речи и несколько секунд только шипел. — Мой дорогой Сенмут, она провела всего год на троне и просит богов совершить чудо! А если они откажутся? Это будет выглядеть так, будто она потеряла их расположение!

   — Чушь! Она любимица Амона.

   — Но даже Амон не может довести суда к несуществующей земле! Если случится неудача... Клянусь грудями Хатор, вы не понимаете, что случится с её величием, с... с вами, со мной, со всеми нами?

   — Мой мрачный друг, успокойтесь. И представьте — хотя бы на мгновение, — что случится, если она достигнет успеха. Достаточно одного такого успеха, и она будет сидеть на троне прочнее, чем сам Ра.

В тот самый момент, когда Сенмут произносил эти слова, в северное крыло дворца вошёл Амену. Он взлетел по лестнице через две ступеньки, пронёсся по коридору и ворвался в покои низложенного царя.

   — Тьесу, Рехми-ра! Вы слышали?

   — Да, мы слышали. — Оба повернулись от стола с кубками в руках. Тот с ликующим видом наполнил ещё один кубок и подвинул его Амену. — У нас впервые появилась надежда, настоящая надежда! Эти прекрасные новые корабли — что ж, они никогда не вернутся. Они пропадут, и она тоже. Выпей с нами, Амену! За плавание Ма-ке-Ра!

Через три дня, в золотом сиянии утра, пять судов Нехси отчалили, направляясь в дельту и удивительный канал. Люди переполнили причалы, облепили оба берега реки на целую лигу. Одни желали им успеха и громко говорили о мирровых террасах, другие, понизив голоса, предсказывали беду. Большинство стояли молча, собираясь посмотреть, что из всего этого выйдет. Пока последний яркий парус не превратился в отдалённое пятнышко, они провожали его глазами, прикрывая глаза от солнца.

Никто не знает, далеко ли находится Пунт, но все знали, что ждать придётся долго. Наступил сезон Урожая, и люди были заняты, потом налетели ветры и принесли жару, по реке потекла бурлящая грязь, но никто не глядел на север, было ясно, что суда не вернутся по обмелевшему Нилу, в котором едва хватало воды, чтобы поднимать рыбацкие плоскодонки.

Но когда вода стала прибывать, взгляды постепенно стали обращаться вниз по реке, а ко времени паводка туда уже смотрели все. Вскоре после этого прошёл слух, будто новый визирь Хапусенеб сказал, что путешествие должно было занять год.

Год! Ай, прошло только девять месяцев. Люди неохотно вернулись к своей работе, и напряжение ожидания несколько ослабло.

Но во дворец спокойствие не пришло. Обстановка в совете накалялась с каждой неделей, а лица министров вытягивались. Только Сенмут продолжал выказывать миру мягкую улыбку, скрывавшую любые сомнения, которые у него могли появиться; у одной лишь Хатшепсут не было сомнений вообще.

Прошёл десятый месяц, за ним одиннадцатый, поля вновь покрылись изумрудной зеленью, а суда всё ещё не возвращались.

   — Пусть теперь попробуют заявить, что она божественна! — воскликнул Рехми-ра, когда они втроём стояли в павильоне на крыше крыла дворца, где обитал Тот, глядя на заходящее солнце.

   — У них остался месяц, — сказал Амену. — Иначе с легендой будет покончено.

   — С ней было бы уже покончено, если бы они осмелились признать это. — Оттолкнувшись от перил, Рехми-ра прошёл под тент и уселся в кресло. Амену, бросив последний взгляд на реку, присоединился к нему.

   — Так что, по-вашему, мы должны будем делать, когда придёт время? — задумчиво спросил он.

   — Я не думаю, что нам придётся вообще что-нибудь делать! Год закончится, суда не придут, и все узнают об этом. Нам потребуется только прийти во главе с Тьесу в Тронный зал, низложить Ма-ке-Ра как узурпатора, которым она на самом деле является, и потребовать от имени Гора и Всемогущего Ра вернуть корону.

На лице Амену появилось удовлетворённое выражение, прищуренные глаза продолжали задумчиво исследовать окрашенное закатным цветом небо.

   — Это будет непросто, — промолвил он.

   — Ты думаешь о Ма-ке-Ра. А я говорю, что даже она будет вынуждена признать...

   — Не будь дураком. Она не признает ничего.

   — Даже поставленная перед фактом? Когда станет ясно, что Амон, другие боги отказали ей в поддержке!

   — Совет не согласится, да и правители номов. От этого зависят их жизни. Они падут вместе с ней. У них нет выбора.

Чёрные глаза Рехми-ра уставились в лицо друга.

   — Тогда нужно предоставить им выбор!

   — Именно об этом я и думал. Простить их или, по крайней мере, обещать сохранение их чести и состояния, если они подтвердят, что Тьесу — фараон и всегда был им.

Тот стоял, прислонившись к перилам. Он еле слышал доносившееся сзади бормотание, не замечал пылавшего перед ним неба. Прошёл ещё день, а пять парусов всё ещё не появились на реке, хотя тут и там мелькали мелкие судёнышки, выкрашенные закатом в цвет крови. Каждый раз, когда закат свидетельствовал, что судов опять нет, каменное напряжение в нём крепло, в душе нарастали надежды и опасения. Каждое утро он просыпался, утомлённый страхом перед наступавшим днём, каждый вечер он ложился спать, взвинченный тем, что день опять ничего не принёс. А от утра до вечера он вышагивал по саду, вышагивал по своим палатам, пытаясь забыться чтением творений древних писцов из дворцового архива, но тем не менее часы от восхода до заката ползли невыносимо медленно.

«Ещё один день прошёл, — сказал себе Тот, наслаждаясь этой мыслью, как наслаждается человек, считающий своё золото. — Ещё день мой. Ещё несколько недель — и корона тоже будет моей».

Он оперся на перила, вспоминая Мемфис, последний час его коронации, когда корона наконец навсегда возлегла на его свежевыбритый череп. Он ощутил тогда странную тяжесть и шёл осторожно, удерживая её на голове, и тайно волновался, потому что это был момент, когда, казалось ему, он стал богом, но всё же не чувствовал в себе никакого отличия от смертного царевича, каким только что был. Он с тревогой ждал мига, когда божественность разольётся в нём, но священный миг не наступил.

Он наступит теперь, подумал Тот. Как только минут эти последние недели. Пусть Ма-ке-Ра изображает из себя всё, что хочет, — на сей раз она перехитрила сама себя. Все держат в руках Хапи — владыка Нила и владыка Амон — господин ветров. Пусть они решат.

Когда двенадцатый месяц стал приближаться к концу, нетерпеливо ожидавшие возвращения кораблей люди забеспокоились. Хапусенеб говорил, что путешествие займёт год. Во имя Амона, имел ли он в виду год с точностью до дня? А может быть, суда вернутся пораньше, перешёптывались женщины, дожидавшиеся своих сыновей, возлюбленных, мужей, уплывших в составе команды или стражи Нехси. Если они прибудут до объявленного дня, никто не усомнится в авторитете Верховного жреца, тем более никто его не будет ругать, нет, наоборот, убеждали друг друга женщины. Их почтение к Его Святости станет даже ещё больше, если пять парусов прямо сейчас появятся вон из-за того изгиба реки... Но как они ни всматривались в даль, паруса не появлялись.

Они прибудут завтра, небрежным тоном уверяли друг друга вельможи в своих садах или роскошных обеденных залах. Возможно, послезавтра. А может быть, даже и на следующей неделе.

И в конце концов кто-то усомнился и прошептал:

— Что, если они вообще не вернутся?

Словно открыли дверь или отодвинули засов. Один человек это сказал, тысяча повторила, а затем страхи заполонили Фивы и стали просачиваться во все стороны. Нил уже истощался; вернутся ли в него воды, если боги отвернулись от Ма-ке-Ра? А что, если следующей весной вместо этих тучных злаков люди увидят одну лишь пыль, зияющие злые трещины в земле и умирающих детей?

Наконец последний день года наступил, и пошёл своим чередом, и закончился, а паруса не появились.

На следующее утро храмы оказались забиты обезумевшими людьми, на рынках началась паника. Женщины обрезали волосы, рвали на себе одежды, с воплями выбегали на улицы, посыпая головы пылью.

Тогда за дело взялась Хатшепсут. Она выехала из дворца на колеснице, запряжённой двумя танцующими жеребцами, переправилась через реку на царской барке и сошла на противоположный берег на виду у оборвавших разговоры людей. Колесница ослепительно сверкала золотом, лошади были белы как полотно, и Ма-ке-Ра собственноручно держала поводья — изящная прямая фигурка с церемониальной бородой, увенчанная Двойной короной, умело управляла парой возбуждённых лошадей. Она не торопясь, не глядя ни вправо, ни влево, проехала к храму Амона по улицам, заполненным притихшими толпами. Её лицо было безмятежным, как и подобало богу.

Паника медленно улеглась. Она не прекратилась, но поддалась силе фараона. Притихшие, напряжённые люди вернулись к уборке урожая. Они могли подождать ещё немного.

   — Я же говорил, что это будет непросто, — напомнил Амену, обращаясь к Рехми-ра.

   — Ну и что? У нас же есть план на этот случай! Почему бы не взяться за него?

   — Будет легче, если мы позволим всем проникнуться такой же уверенностью, какая есть у нас. Подождём, пока урожай не будет собран или почти собран. Тогда мы начнём с северных номов, собирая правителей, как спелые сливы, и постепенно вернёмся назад, в Фивы. Вы согласны, Тьесу?

Тот не отвечал. Несмотря на охватившее его ликующее возбуждение, поступок Хатшепсут и его результат отложились в его сознании и мешали поверить в близкую победу.

   — Ей потребовалось всего-навсего показаться! — сказал он. — Боги, моё лицо ни на кого никогда так не действовало! Что они увидели? Не какой-то её поступок, просто её самое, и этого оказалось достаточно.

   — Нет, они видели корону, — со смехом сказал Амену.

   — Она узурпатор, вот она кто, — добавил Рехми-ра.

   — Да. — Какое-то мгновение он обдумывал крошечный, затруднительный вопрос, застрявший в глубине его сознания, и в конце концов отбросил его. — Да, — повторил он. — Теперь всё подтверждает это. — Ощущение победы вновь охватило его, подняло высоко-высоко, на ту головокружительную вершину, на которой он пребывал всё утро. Он вскочил со стула и радостно заходил по комнате. — Амену, твой план хорош. Пусть они видят в ней свои чаяния, пока не поймут, что же видят на самом деле и что она представляет собой! И тогда мы отправимся на север.

Тремя неделями позже он решил, что ждать достаточно. Он приказал команде подготовить свою барку, высокомерно пробился через тихие толпы, собравшиеся вокруг дворца, и поплыл на север, собирать первые спелые сливы.

В Мемфисе их встретила новость, которую из верховьев реки спешили доставить царице. Суда показались в дельте.

 

ГЛАВА 5

В полдень, когда жара, подобно тяжёлой ноше, давила на людей, корабли Нехси по мелеющей реке прибыли в Фивы.

Они были так же не похожи на пятёрку новеньких кораблей, которые отправились отсюда год назад, как человек, возвращающийся с войны, не походит на зелёную молодёжь, отправляющуюся на бойню. На них остались следы далёких мест, запах иных земель. Некогда нарядная краска стёрлась и исчезла, паруса покрывали заплаты, рангоут был истрёпан непогодой. Бабуины, подобные напыщенным идолам, восседали на реях или прохаживались исполненными достоинства шагами. Тараторящие мартышки сигали мимо них вверх и вниз по снастям; борзые собаки метались от борта к борту и облаивали народ, столпившийся по берегам. Суда казались переполненными движением и шумом, они глубоко сидели в воде от своего экзотического груза: мирровой смолы и зелёного золота Эму, чёрного дерева, коричного дерева, дерева хесаит, слоновой кости и шкур южных пантер. На четвёртом судне, между тюков с товарами и связками острых изогнутых клыков, теснилась кучка жителей Пунта с детьми и жирными жёнами. У людей были орлиные носы и узкие заострённые бороды; все волосы у них были заплетены в короткие косички, свисавшие бахромой и обвязанные ремешком. Никто в Египте никогда не видел ничего подобного.

Всё это было изумительно, но всего изумительнее была божественная Ма-ке-Ра, которая узнала о существовании всех этих чудес и повелела Нехси их доставить. Вдоль бортов каждого судна живыми чудесами стояло по ряду мирровых деревьев. Все деревья, путешествовавшие с большими комьями земли, были торжествующе зелёными и свежими, невзирая на многие и многие лиги перенесённого путешествия. Их бесчисленные листья, шелестящие на лёгком ветерке, превратили суда в движущиеся сады.

Никогда впредь не придётся Амону, возлюбленному отцу Ма-ке-Ра, зависеть от гнусных дикарей-торговцев, никогда больше не останется он без мирры для своей услады. У него теперь появился собственный сад благовоний, его собственный Пунт в Египте. Царица добыла все чудеса Страны богов и вложила их в его золотую руку.

С палубы своей барки, находившейся ниже по реке, Тот смотрел, как пять парусов медленно двигались мимо храма Амона к дворцовым докам. В его голове против воли снова и снова звучали стихи. Он наткнулся на них несколько недель назад в одном из старых свитков и теперь всем сердцем желал позабыть их.

Ритмичный шёпот в ушах Тота был прерван звуком шагов Рехми-ра, который прошёл по раскалённой солнцем палубе и остановился рядом с ним.

— Тьесу, уходите. Вы смотрите на них уже целых девять дней. Я вам говорю, что пора наконец остановиться. О боги, нам следовало остаться в Мемфисе, пока всё это не закончится! Нет никакого смысла провожать их домой, видеть их перед собой каждую минуту, каждый час...

«Я должен ответить ему, — сказал про себя Тот. — Я должен сказать что-нибудь лихое и вернуться вместе с ним в павильон и выпить немного пива, хотя меня от него тошнит, и старательно притворяться».

Они могут ещё на что-то рассчитывать. Они могут продолжать говорить о терпении, о том, что правду не скроешь и что великая Маат в конце концов победит, как будто до сих пор верят во всё это. Возможно, они сами считают, что верят. Удивительно, как они ещё в состоянии обманываться.

   — Тьесу.

   — Тьесу, я ухожу в тень. Вам тоже было бы лучше уйти, вы залиты потом. Идите, идите... В павильоне еда и пиво. — Шаги удалились.

У них в павильоне пиво. Ну да, и, конечно, они пили его. Глотали пиво и все свои надежды и говорили о чём-нибудь постороннем. Не о прибывших кораблях, вовсе нет. Не о том, как Амену тихо умирал весь последний год после того, как маленькая княжна, которую он преданно любил, вышла замуж за вельможу с юга. Для него успех его царя мог бы послужить частичным воздаянием. Не о радостном возбуждении Рехми-ра, который неделю назад наконец оправдался в глазах своего отца. Ни слова о царе, за которым они следуют, который не может им дать ничего, кроме несчастий, который, наверно, чем-то смертельно оскорбил самих богов. Нет, они похожи на людей, которые болели уже долгие месяцы, но пили пиво и скрывали от всех своё состояние.

«Как они могут чувствовать что-то, кроме ненависти? Ведь сами боги презирают меня», — подумал Тот.

Он взглянул вниз на руку, опиравшуюся на фальшборт. Вид ладони с толстыми пальцами был противен ему просто потому, что она являлась его частью. Он сам был себе противен.

Внезапно он увидел себя со стороны, таким, каким его должны были видеть другие бывавшие во дворце, — короткую коренастую фигуру с большим носом и широким лбом, маленьким подбородком и беспомощным гневом в глазах. Его охватила ненависть к собственному телу и существу, обитавшему в нём. «Смотри, моё имя смердит сильней, чем стервятник-орёл...»

   — Тьесу? — вопросительно окликнул Рехми-ра со ступенек павильона.

   — Да, я иду.

Он зашагал по палубе к павильону, спрашивая себя, почему во всём Египте только эти двое не видели, чем же он является на самом деле.

В глубине души они понимают, думал он. Должны понимать. Он яростно желал, чтобы они признались в этом, отказались от него, вернулись к своим семьям и забыли бы о нём. Бремя их потерь лежало на нём непереносимой тяжестью. Но, увы, было слишком поздно. У них не осталось ничего, к чему можно было бы вернуться.

Тот вошёл под тент павильона и почувствовал, что жара, обжигавшая его плечи, сразу сменилась прохладой. Амену встал из-за стола и подставил ему стул. Тот сел, пытаясь продолжать играть, прислушиваясь к стихам, звучавшим в его голове, и с возрастающим отвращением глядя, как на стол для него ставят особый кубок, осторожно наливают туда особое пиво из только что открытой фляги, выполняя все маленькие ритуалы уважения, за которые эти двое упрямо цеплялись все эти годы, несмотря на внешне лёгкие и близкие отношения. Они ревниво блюли мысль, что он их царь, а они — его подданные.

«Притворство, притворство, — думал он. — Мы лжём друг другу».

Внезапно он почувствовал, что не в силах больше выносить это.

   — Ради нежного имени Мут, сядь, Амену! Не жди, пока я сяду. — Наступила тишина. Тот повернулся к друзьям спиной. — Всё кончено. Почему не взглянуть правде в глаза и не покончить со всем этим? Вы должны жить своей жизнью. Я отпускаю вас.

   — Мы не просили, чтобы вы отпустили нас, — отозвался Рехми-ра.

   — Я знаю! С какой стати вы будете меня о чём-то просить? Всё кончено.

   — Нет, Тьесу, ничего не кончено, — упрямо сказал Амену, — ничего даже ещё не началось.

   — Всё кончено, и никогда ничего не будет.

   — Нет, будет. Мы должны просто подождать ещё немного, только и всего.

   — Чего ждать, скажи, во имя Амона? Пока Ма-ке-Ра умрёт от старости? Пока боги во всём разберутся и исправят? Но ведь они явно всё решили два года назад, когда я возвратился из Нубии, и расставили всё по своим местам.

   — Ерунда, — возразил Амену. — Вы сами не верите в это.

«Нет, я совершенно не верю во всё это, чем дальше, тем больше, — думал Тот, глядя на него. — Я — дурак, безумец».

   — Это не имеет значения, — сказал он неузнаваемым из-за презрения к себе голосом. — Пусть я не верил бы в это, всё равно моё отношение ничего не изменит. Ваша беда в том, что вы верите, будто есть правда и неправда. Вы рассчитываете, что если будете жить по справедливости, то за это воздастся.

   — Конечно, конечно же, — в один голос откликнулись оба.

   — Как вы можете смеяться над этим, — сердито продолжал Рехми-ра. — Все надеются на это!

   — Только богам известно, почему египтяне верят в это! — отрезал Тот. — А в Вавилоне любой ребёнок знает, что это не так.

   — Вавилон! — Рехми-ра произнёс это слово так, будто ему в рот попала какая-то гнилая гадость. — Но мы не в Вавилоне, мы в Египте.

   — Да, так мне всегда говорили в храме. — «Почему я ругаюсь с ними, — растерянно думал Тот. — Я стараюсь рассердить их, причинить им боль». Он слышал свой резкий голос: — На самом деле это не имеет значения. Истины, которые мне — ребёнку — открыли в Вавилоне, я открыл для себя в Египте взрослым. Для меня было бы гораздо лучше, если бы я в промежутке не узнал сказки.

   — Сказки! — прошептал Амену. — Во имя Амона, Тьесу, вы назвали великую Маат сказкой?

Отчаяние, прозвучавшее в его голосе, заставило Тота заколебаться. Он пристально глядел в лицо Амену и сознавал, какая ужасная пропасть раскрывается между ними. «Вы верите в Маат, — думал он, — я — в Гильгамеша. О боги! Мы должны продолжать притворяться».

Он заговорил почти умоляющим голосом, надеясь, что какое-нибудь чудо убедит его:

   — Кто такая Маат? Богиня. Воплощение правосудия. Мощь правды. Покажите мне правосудие среди людей, и я поверю в её мощь.

   — Её мощь существует независимо от вашей веры! Разве солнце перестаёт сиять, когда человек слепнет?

   — Должен ли человек счесть себя слепым, если не видит света, не чувствует тепла? Я сказал, покажите мне правосудие Маат...

   — Правосудие — всего лишь её мизинец. Она — больше, намного больше! — Амену, раскрыв глаза, наклонился к Тоту. — Она воплощение порядка всех вещей, который был установлен в первый день мира, когда Птах произнёс великое слово и боги вышли из его рта. Есть один порядок, один-единственный, он не нарушался со времён Ра.

   — Тебе внушили это, когда ты был ребёнком. Да поможет тебе Амон — ты веришь в это!

   — Вы хотите сказать, что не верите в торжество Маат?

   — Торжество? Если она всегда торжествует, как ты говоришь, то она уже восторжествовала, и трон принадлежит Ма-ке-Ра. Вот что я имею в виду, — отрубил Тот, — но вы этого не поймёте.

   — Нет. Нет, я не пойму таких слов моего царя. — Амену сел и отвёл глаза от Тота. — Вы перенесли удар, — негромко сказал он. — Именно это заставляет вас говорить то, чего вы на самом деле не думаете. Трон вовсе не принадлежит Ма-ке-Ра, и вы это знаете. Она извратила облик Маат; но она не сможет делать это вечно.

Маат существует. На мгновение Тоту удалось увидеть вселенную глазами Амену — прорезанное Нилом зелёное ровное блюдце, окружённое пустынными холмами, накрытое сверху звёздной чашей неба, а снизу — чашей неба умерших, продуманное и совершенное создание богов, не менявшееся с начала времён, в котором существовало Право и присущий ему исконный порядок вещей. В этой неизменной совершенной вселенной солнце всходило и заходило, луна прибывала и убывала, звёзды вращались по своим кругам, и цари, по предписанию Маат, наследовали друг другу в мерном непресекаемом ритме. Этот порядок не мог быть нарушен, не мог быть изменён, не подлежал обсуждению. Так было. Он увидел это, словно вспомнил потерянное, некогда знакомое лицо, которое теперь ничего для него не значило.

   — Это мир Ма-ке-Ра, — сказал он. — Я наконец понял это. Но не мой. Я думаю, что и трон никогда не был моим.

   — Во имя Амона, Тьесу! — вспыхнул Рехми-ра. — Мы верим в вас. Почему вам так трудно самому в это поверить?

   — Что такое «сам»? Во что вы верите? Я не в состоянии найти там хоть что-нибудь! — в отчаянии сказал Тот.

Он встал и в раздумье отошёл к другой стене павильона. Теперь я сказал слишком много. Внезапно он понял, что он делал. Он убивал их бога, свергал их царя-идола с пьедестала, сдирал с него золото, которое на деле было тонкой позолотой, раскрывая его оскверняющей рукой, чтобы показать, что внутри лишь глина и труха. Эти двое создали для себя образ, в который могли верить. Теперь он на их глазах уничтожал этот образ и развеивал пепел.

   — Вы Мен-хепер-Ра, — прошептал Амену.

Тот промолчал. Они оба всего-навсего повторяли ритуал, цепляясь за лишённые содержания формулы, вслепую сотрясая систры перед пустым алтарём. Мен-хепер-Ра? Такого существа, полубога-получеловека, не было. Не было никогда. Не было никого, кроме Тота.

«О боги, кто это такой? — думал он. — Кто я такой, почему я существую, если я не Мен-хепер-Ра?»

Они больше не упоминали Маат. В наступившей тишине Рехми-ра внезапно встал, молча прошёл на корму и скрылся из виду. Тот и Амену, словно незнакомцы, сидели, глядя в пропасть и пытаясь отступить от её краёв. Через некоторое время Тот встал, медленно спустился по лестнице и вернулся на своё привычное место у борта.

И через полчаса он стоял на том же месте, закрыв лицо рукой, а палуба под ним поднималась и опускалась вместе с водами, как стихи, вновь и вновь всплывавшие в его сознании.

   — Умоляю простить меня, но если бы Ваше Высочество соизволили дать команду...

Капитан говорил твёрдо, старался не выказывать чувств, но в голосе угадывалось волнение. Его не смогли заглушить даже стихи, звучавшие в глубине сознания Тота.

   — Команду? — пробормотал он.

   — Причалить, Высочайший. Если Вы не желаете проплыть через весь город.

В негромком голосе капитана прорывалось нетерпение. «Конечно, — думал Тот. — Он мечтает поскорее причалить, расстаться со мной и, как все жители Фив, пойти смотреть на прибывшие суда».

   — Опустите паруса, — произнёс он.

   — Да, Ваше Высочество. Ваше Высочество имеет в виду, когда мы подойдём к противоположному берегу?

   — Я имею в виду — сейчас! Мы не будем подходить к противоположному берегу.

Наступило гробовое молчание. Тот спиной ощущал негодование капитана, словно жар от огня. Тогда быстрые твёрдые шаги удалились.

«Смотри, моё имя смердит сильней, чем стервятник-орёл...»

Тот поднял голову. Барка миновала рыбную пристань и причал парома и медленно дрейфовала вдоль зарослей папируса, окаймлявших болотистый восточный берег. Прямо напротив в доках дворца швартовались корабли Нехси. Оба берега были черны от народа; некоторые, чтобы на несколько шагов приблизиться к невиданному зрелищу, даже влезли в воду, по колено погрузившись в прибрежный ил. На всех островках, вылезших из-под убывшей воды, торчали люди. Рыбацкие плоскодонки опоясывали их ожерельем. Пять высоких корпусов также были окружены переполненными лодчонками, они качались на волнах, поднятых гигантами, и подворачивались под огромные вёсла; их пассажиры пялили глаза на колыхавшуюся на ветру плавучую рощу. Сверкавшая на солнце процессия, возглавляемая голубыми с золотом носилками Сенмута, сворачивала с дороги к пристаням.

Парус барки скользнул по мачте, открыв небо, и потерявшее управление судно заколыхалось на волнах. В тот же миг с кормы появился Рехми-ра, а из павильона — Амену.

   — Тьесу, они спустили парус! — сказал Рехми-ра.

   — Да.

Вновь наступила тишина. Амену, не говоря ни слова, подошёл к борту и остановился, глядя на корабли.

   — Вы приказали им? — недоверчиво спросил Рехми-ра. — Вы собираетесь прятаться в зарослях папируса, пока...

   — Ты хочешь, чтобы я показывался людям в такое время?

   — Да, именно в такое время! Вы не можете прятаться здесь, как будто отказались потребовать от неё своё! Вы сами ставите себя в ложное положение!

   — Рехми-ра, чего я добьюсь? — устало спросил Тот. — В ложное положение меня ставит всё, что я ни делаю. Даже то, что просто живу на свете. Цари должны или оставаться царями, или быть мёртвыми.

   — Пока они живы, они должны вести себя как подобает царям, — ответил Рехми-ра.

Это было прямым и явным вызовом. Неужели именно это решение они приняли в те последние тихие мгновения плавания? «Дайте нам хоть пустой образ, в который мы могли бы верить. У нас не осталось ничего, кроме преданности, всё остальное потеряно». Амену смотрел на Тота странным потухшим взглядом.

   — Что ж, хорошо, — спокойно произнёс Тот. — Всё, что я ни сделаю, не может иметь значения.

Рехми-ра обернулся и проревел приказ:

   — Поднять парус.

Они стояли как трое незнакомых друг другу людей, пока барка пересекала реку. В молчании они поднялись по лестнице царского причала. Наверху Тот остановился; его взгляд против воли сбежал вниз и направо, к ближайшему из прибывших кораблей. Вода стояла очень низко, он видел заполненную людьми палубу, сверкавшие на солнце шкуры пантер, видел, как взволнованная борзая собака, которую держал на привязи один из воинов, прыгала и лаяла на привязи. Кто-то свалился с трапа между бортом и пристанью. Виновник шумной суматохи самостоятельно выбрался на берег и, отряхиваясь, опять зачем-то побежал по тонким сходням. На берег сошёл Нехси в бирюзовом ожерелье. Чернокожий гигант ничуть не изменился, разве что стал чуть постарше, чем когда появился в Вавилоне. Держась, как всегда, прямо, он важно поднялся по семи изъеденным водой ступенькам, выставленным на обозрение отступившей рекой. Негр вёл на поводке золотистого в чёрных пятнах рычащего детёныша леопарда. Несомненно, это был подарок для царицы.

Казалось, Нехси всегда возвращался из таких невероятных путешествий на край света с твёрдым намерением принести какую-нибудь гадость. Последний раз это был царский отпрыск из Вавилона.

И этот, горько подумал Тот, станет в конце концов тихим и послушным. Конечно, этого пятнистого детёныша тоже обучат правилам поведения, восхитительным умным штукам, а потом, прежде чем он вырастет и станет опасным, его благоразумно посадят в крепкую золотую клетку.

   — Тьесу, пойдёмте, — пробормотал Рехми-ра.

   — Иду.

   — Глядите, — внезапно произнёс из-за спин Амену, — вон там, в почётном карауле Нехси...

Тот резко обернулся и упёрся взглядом в знакомые внимательные тёмные глаза. Среди суетившихся воинов стоял, глядя прямо на него, Тиах. На миг и река, и корабли исчезли. Тот увидел безмолвную толпу в Тронном зале, окаменевших солдат и среди них это лицо, упёршееся неподвижным взглядом куда-то ему за спину. Он отвёл глаза. Значит, Тиах был в Пунте, а не в Кадеше.

   — Предатель! — прорычал Рехми-ра.

Тот отозвался мрачной усмешкой. «Привыкай, Рехми-ра, — сказал он про себя. — Единственная вина Тиаха в том, что у него не было никакого выбора. Будешь ли ты сам счастливее, если и у тебя его не останется?»

Он повернул на дорогу, ведущую во дворец.

Через час он бесцельно вышел на балкон своей спальни и принялся рассматривать путаницу огороженных дворов, хлевов и огородов, занимавших северную часть дворца. Везде было пусто и безмолвно: все жители Фив до одного или были на пристанях, или толпились на дороге, ведущей ко дворцу, или дожидались в Большом дворе. Они хотели посмотреть на сокровища Пунта, которые в торжественной процессии понесут к царице. Даже сюда, на балкон, долетал отдалённый гул множества голосов, лай борзых и восторженные выкрики. Они раздирали уши Тота. Он вернулся было в спальню, когда в глаза ему ударил отблеск золота близ северных ворот. Жизнь не совсем иссякла: в одном из внутренних дворов копошилось с полдюжины каких-то бедняг. Они явно выполняли какой-то приказ царицы. Больше ничего не могло бы удержать их вдали от событий этого великого дня...

Саркастический настрой мыслей Тота сменился знакомым страхом, объемлющим всё его существо. Что за приказ? Ни один из них не мог сулить ему ничего, кроме плохого.

Он подошёл вплотную к перилам, продолжая рассматривать происходившее во дворе. Там выстроились в линию четыре кресла-носилок. Носилки Хатшепсут сверкали золотом на солнце: именно это и привлекло его внимание. Позади них несколько человек деловито собирали лежачие носилки. Ещё двое сидели на корточках в углу, связывая вместе длинные щепки. При виде всех этих действий глаза Тота сначала раскрылись от удивления. Когда же неизвестно откуда к этим двоим подошёл ещё один человек и стал давать им приказания, он задумчиво прищурился.

Этот последний был одет как жрец некрополя.

Тот вскочил с балкона, быстро прошёл через свои покои и распахнул дверь зала. Слуга, которому полагалось находиться рядом, в дальнем конце коридора перевесился через лестничные перила, пытаясь хоть краем глаза увидеть, как чудесную добычу внесут во дворец. Смирив приступ ярости, Тот подозвал его, дал ему золотой браслет со своей руки и к нему в придачу — несколько указаний. Он ещё постоял, глядя, как надувшийся слуга нёсся по боковой лестнице, затем вернулся в покои и захлопнул дверь.

Когда он проходил через гостиную, Рехми-ра и Амену встали и последовали за ним.

   — Что это, Тьесу? — пробормотал Амену.

   — Я послал выяснить. — Тот кивнул в сторону внутреннего двора. — А что вы думаете об этом?

   — Процессия? — после минутной паузы рискнул предположить Амену.

   — Слишком уж короткая: всего четыре кресла-носилок, — с сомнением хмыкнул Рехми-ра.

   — И слишком странная, — подхватил Тот, — процессия, которую собирают втайне, за закрытыми воротами, процессия, которой руководит жрец некрополя и которой придётся идти в темноте.

   — В темноте?

Тот указал на длинные связки щепы.

   — Факелы! — воскликнул Рехми-ра. Он вгляделся получше, перегнувшись через перила. — А зачем лежачие носилки?

   — Вот именно! И почему на них ничего нет? — Тот пытался преодолеть всё усиливавшийся страх. — Их где-то загрузят и куда-то понесут.

   — Но куда?

   — Не знаю! Куда идёт та дорога?

Три пары глаз уставились на засыпанную мелким гравием дорогу, по которой бежал слуга Тота. Она шла мимо внутреннего дворика, где стояли носилки, к северным воротам в стенах дворца, и переходила в улицу, которая разрезала богатую часть западных Фив, задевала край Города Мёртвых и углублялась в пустыню, за которой вздымались западные скалы. Тот вздрогнул и зашагал взад-вперёд по балкону. Неужели она собралась идти ночью в бесплодную долину, расположенную позади скал?

   — Это может не иметь никакого отношения к вам, Тьесу, — нарушил молчание Амену.

   — Всё, что она делает, имеет ко мне отношение! — Тот опять оперся на перила.

Невдалеке слуга стучал в ворота внутреннего двора.

   — Скоро выясним, — добавил он.

   — Раз всё делается в такой тайне, они могут и не ответить этому парню, — возразил Рехми-ра.

   — Они ответят! — усмехнулся Тот. — Среди них есть жрец, и я послал ему взятку.

   — Взятку? — отозвался Рехми-ра. — Что-то из ваших вещей? Вы думаете, они не узнают её?

   — А ты как думаешь?

   — Тогда они будут знать, кто на самом деле задаёт вопрос!

Тот посмотрел на их встревоженные лица.

   — Понимаю, — сказал он, — вы думаете, что царь не должен так себя вести, что мне следует быть выше таких действий, что я не должен опускаться даже до того, чтобы выяснять, какое ещё зло она затевает против меня. Я угадал?

   — Тьесу, мы просто думаем, что это может не касаться вас, — сказал Амену. — Несколько носилок во дворе... несомненно, она хочет пожертвовать какие-то сокровища своему храму и сделать это ночью, тайно. Это, пожалуй, логично.

   — И жрец, прислуживающий мёртвым, будет показывать путь! И сокровища понесут в храм, в котором пока что есть только пол из грубого камня и наполовину возведённые стены!

   — Ну хорошо, тогда всё это понесут к какой-нибудь гробнице! В любом случае...

   — Ладно, Рехми-ра, — сказал Тот устало, — что сделано, то сделано.

Он повернулся к друзьям спиной, вошёл в спальню, посмотрел на игрушечную галеру и, не в силах оставаться на месте, прошёл в гостиную. «Кому я сегодня скажу? Гибнет вчера, гибнет...»

Он продолжал беспокойно метаться по комнате, пытаясь выкинуть из головы неотвязные стихи и овладевший им страх, когда в дверь постучали. Вошедший слуга даже не пытался изобразить почтение и смотрел прямо ему в лицо. Тот стиснул зубы; он медленно пошёл навстречу слуге и глядел ему в глаза до тех пор, пока он не склонил голову.

   — Ну? — произнёс Тот.

   — Это перезахоронение, господин.

   — Что?

   — Перезахоронение. — Слуга продолжал нагло смотреть прямо на Тота. — По приказу Его Величества Ма-ке-Ра тело её отца Тутмоса Первого, да будет он радостен три тысячи лет, завтра перед рассветом будет доставлено в новую гробницу, которую Её Величество построило для него.

   — Новую гробницу... — тупо повторил Тот. — А что случилось со старой?

Слуга заколебался было, но наконец сказал:

   — Там лежит Немощный.

Наконец всё стало понятно. Торжествующая рука наносила по его лицу последний удар, вот что это было.

Тот стоял молча, ощущая, как всё в нём ломалось, обрушивалось подобно гнилому дому. Вдруг мощным ударом в нахальный рот он сбил слугу с ног.

   — Тьесу! Ради нежного имени Мут... — хором воскликнули его друзья, стоявшие в двери спальни. Тот не глядя улыбнулся им.

   — А что? Разве это не поступок царя? Парень оказался настолько нагл, что принёс плохие новости. Вы сами говорили, что я должен, пока жив, вести себя по-царски. Боги, как я хочу умереть. Как я хочу умереть...

Протиснувшись мимо них, он вышел на балкон и, спотыкаясь, побрёл вниз по наружной лестнице. «Боги, неужели она никогда не удовлетворится? — думал он. — Она захватила мою корону, мою армию, опозорила меня перед всем миром. Она превратила меня в лиллу. Во имя Амона, что ей ещё нужно? Доказать, что меня никогда не было на свете? Что даже моего отца никогда не было на свете?.. Да, именно это ей и нужно...»

За спиной послышались торопливые шаги.

   — Не ходите за мной! — хриплым голосом приказал Тот не оборачиваясь и пошёл в сторону дворцового фасада.

   — Мой отец, мой бедный отец, мой одинокий отец, — повторял он про себя. — Лишённый всего, опозоренный, уничтоженный...

Никогда отец не казался ему таким близким. Словно его вновь окутывал покров Кени, сливая воедино две сущности. Добрый Бог похож на его отца... И это правда. «Все, кто говорил это, были правы, — думал Тот. — С самого начала мы были похожи. И теперь, когда для нас обоих всё заканчивается, мы всё так же похожи друг на друга...»

Тот вошёл в Большой двор и сразу остановился, ошеломлённый переполнявшей его пёстрой суетливой толпой, шум которой он слышал издалека. Он совершенно забыл о сокровищах Пунта. Над головами спешивших куда-то, подпрыгивавших и громко переговаривавшихся людей он видел мирровые деревья и изогнутые слоновьи бивни, которые несли на головах носильщики. Через сплошную преграду из растопыренных локтей, маслянистых коричневых плеч, вереницу носильщиков и стиснутые потные тела Тот пробился на другую сторону двора. Ворота за ним захлопнулись; он достиг приюта в любимом саду.

Там были лужайки, плавно покачивавшиеся акации, цветы и знакомые дорожки, там пахло солнцем и кирпичами, там была увитая виноградом беседка. Там был пруд и тамарисковое дерево.

Он побрёл вниз по склону, исполненный тоски и ощущения потери, столь же острым, как боль от раны.

«О, если я мог бы вернуться! — думал он. — Если я мог бы увидеть отца сидящим там, в своём кедровом кресле, если бы я мог услышать его голос, поговорить с ним. Он понял бы всё, что случилось со мной. С ним происходило то же самое. О боги, что заставляет её так поступать? Она даже не может оставить в покое его бедные кости! Что же мы такого сделали, отец и я, или не сделали, что боги должны так карать нас? «Человеку довлеет всем сердцем повиноваться велению своего бога...» Но я не слышал, чтобы боги что-нибудь приказывали мне. Да, должно быть, не слышал. Но это не спасёт меня. Ты должен слышать и повиноваться. Если же нет...»

Вдруг его мысли (решались. Под тамарисковым деревом на траве спала Майет, вытянув голую ногу и подсунув руку под щёку; на фоне золотистой кожи выделялись длинные чёрные ресницы; пышные чёрные волосы раскинулись по траве. Ей было тринадцать, а выглядела она на одиннадцать. Скуластое личико казалось задумчивым. На каменной скамье около неё сидел, тихонько наигрывая, старый музыкант Джеди со спиной, согнутой, как его арфа Никто не заметил появления Тота, потому что арфист был слеп, а Майет погружена в сновидения, которые, несомненно, так же сильно отличались от сновидений других людей, как сама маленькая царевна отличалась от них.

Тот в молчании пристально рассматривал сидевшего на скамье старика.

Наверно, эта скамья была сделана для стариков; во всяком случае, только когда на ней сидел старик, она выглядела как положено.

Когда он отвернулся, глаза Майет были открыты и глядели на него. Она легко вскочила.

   — Тот, случилось что-то плохое?

С первым звуком её голоса музыка старого арфиста резко оборвалась, и на лице появилось беспокойство.

   — К нам пришли, — успокоила его Майет, подходя к Тоту.

Старик ласково, но устало улыбнулся, поворачивая голову вслед её голосу, как головка цветка следует за солнцем.

   — Что-то случилось? — повторила она.

   — Что-нибудь плохое случается всегда, не так ли? — ответил Тот, пожав плечами, и зашагал по склону вверх, жалея, что девочка проснулась.

   — Не знаю. Со мной не случается. Ты расскажешь мне?

   — Ты должна уже знать. Корабли вернулись домой.

Шум в Большом дворе вновь и вновь радостно сообщал об этом земле и небесам, и сад не защищал от этого: его стены были недостаточно толстыми и высокими. Тот стремительно подошёл к беседке и, спотыкаясь, взбежал по ступенькам. Майет продолжала расспрашивать его из-за спины:

   — Тот, это не всё.

   — Да, это не всё. — Он кратко и напрямик рассказал ей о последних событиях.

   — Но зачем она делает это? Я не понимаю...

   — Она хочет, чтобы Египет забыл моего отца. Она хочет заставить всех считать, что он никогда не жил. Что я никогда не рождался.

   — Но ведь она не может этого сделать! Ты здесь. Я могу дотронуться до тебя.

   — И до чего же ты дотрагиваешься? — спросил Тот, слабо улыбаясь.

   — До Тота.

   — Да, до Тота! А кто это? Никто. Некто, кому дали имя Тот.

Майет медленно опустилась на верхнюю ступеньку.

   — Я только некто, кого назвали Майет. Но я не никто.

   — Разве? — негромко возразил он. — А кто же ты, малышка?

   — Я — Майет!

Она говорила твёрдо, без сомнения в голосе. Она ещё ребёнок, думал Тот. Она не понимает. Он сел на ступеньку рядом с ней.

   — Поверь мне. Ты тоже ничто. Разве ты не знаешь об этом? Она превратила тебя в ничто в самый час твоего рождения... Теперь она должна сделать это с моим отцом! Он ведь и твой отец, разве ты не чувствуешь этого?

   — Тот, он этого не почувствует. Он мёртв.

   — Но я не мёртв! — воскликнул Тот. — Всё, что она делает с ним, она делает со мной! — Он опять встал, не в силах усидеть на месте, и добавил: — Нет, он почувствует. Она сделает его ещё более одиноким, чем когда-либо прежде. Люди будут ходить мимо его гробницы, по его гробнице — даже не зная, что он там лежит... Египет забудет о том, что он жил!

   — Не думаю, что он возражал бы против того, чтобы его забыли. Я думаю, что он предпочёл бы именно это.

Тот поглядел на неё сверху вниз. Она взяла кусочек глины из цветочного горшка и что-то лепила на ступеньке, уткнув подбородок в колени; волосы как шёлковая накидка закрывали лицо. Он мог видел только кончик носа и мохнатые ресницы одного глаза.

   — Почему ты так говоришь? Ты знала его? Помнишь его?

   — Совсем немного. Но один раз я запомнила очень хорошо. Иена принесла меня сюда, в сад, а он был здесь. Я немножко посидела у него на коленях — он всё время дрожал...

   — А что он говорил?

   — Он сказал: «Маленькая Мериет-Ра, возлюбленная Солнцем крошка. Забытая богами крошка». Он задавал мне какие-то вопросы, я что-то отвечала... Не помню что. А потом он сказал: «Слушай меня, Иена. Для неё лучше быть такой, какая она есть, — забытой. Ты понимаешь это, Иена? Никогда не пытайся напоминать им о ней. Пусть она остаётся в стороне от всего этого». — Майет серьёзно посмотрела Тоту в глаза. — Вот почему я думаю, что это не должно его задеть.

Тот промолчал. Его душа откликнулась на слова его отца, будто в них содержалось что-то очень важное для него, но он не мог понять, что именно. Он с тревогой обдумывал услышанное, не смея заговорить, чтобы не спугнуть осознание.

Конечно, это отец говорил с ним устами этого ребёнка.

«Лучше быть такой, какая она есть, — забытой...»

«Ничто не имеет смысла, мой сын, ничто не имеет значения. Пусть уйдёт твоя корона, твои друзья, твоя жизнь... Жизнь — борьба, а смерть — покой. Откажись от борьбы...»

Не это ли он хотел сказать?

Что-то сжималось в душе юноши, пока он не изнемог. Перед его внутренним взором медленно возникла обширная пустынная равнина, по которой из конца в конец ветер носил клубы пыли, стеная; с выдуванием пыли и ветром, стонущим с одного конца земли к другой, крика: «О горе, горе, горе». Пустыня в его сознании всё росла, становилась неизмеримой, его естество должно было само расшириться, чтобы охватить это. Весь мир, казалось ему, был полон болью, несущейся пылью и рыдающим ветром.

«Нет, никогда, никогда!» — услышал он крик где-то внутри себя.

Он заставил его умолкнуть. Да, слова значили именно это. Они были разумны и убедительны; в них была сила и слышалась правда. Смерть есть покой. Смирись. Разве он не знал эти слова всегда?

Снаружи всплеснулся шум. В Большом дворе послышались высокие голоса детей, говоривших на незнакомом языке, голоса, сразу смешавшиеся с египетской речью, смехом и удивлёнными криками. Шум больно ударил по кровоточившей душе Тота, вонзился в уши, словно омерзительный звук, который издают, скребя ногтем по кусочку сланца. Он хотел зажать уши, скрыться ото всех жалких людей в мире, не знавших, насколько они жалки.

Майет выпрямилась, держа комочек глины в руках.

   — Тот, смотри, что я сделала Вот видишь, это...

   — О, замолчи! — вскрикнул он.

Девочка вскинула потрясённые и неверящие глаза к его лицу, и глина выпала из её руки.

«Ну вот, я причинил ей боль, — подумал Тот. — Зачем я так закричал?»

Но испуг в её глазах только разъярил Тота ещё больше.

   — Почему ты всё время сидишь здесь со мной? Разве ты не слышишь, что происходит снаружи? Иди посмотри на чудеса: там чудесные учёные обезьяны, бивни слонов, дети из Пунта. Разве ты не хочешь всё это увидеть?

   — Нет, — прошептала она.

Всё это ничего не значило для Майет, Тот знал об этом. Всё это было лишь очередным эпизодом из большого представления, которое непрерывно шло по другую сторону садовой стены, вдали от её жизни. Для неё было важно, что он рассердился на неё просто из-за того, что она захотела побыть рядом с ним. Девочка была потрясена этим.

Гнев Тота остыл, но, казалось, вместе с ним в нём остыли все чувства. Он не мог перенести её присутствия.

   — Иди, Майет. Пожалуйста. Я не могу сейчас разговаривать.

Она встала, молча сошла по лестнице и направилась к тамарисковому дереву. Я — Майет, сказала она. Да, она была Майет... и точно знала, что содержится за этим словом. Юноша продолжал смотреть на неё, удивляясь, как ей удаётся оставаться невосприимчивой к тем смертоносным явлениям, которые шаг за шагом уничтожали его. Они создали образ жизни, но не повредили её Ка — оно каким-то образом осталось целым и свободным в её хрупком теле.

«Только я могу нанести ей вред, — подумал Тот. — Это я наверняка способен сделать и всегда делаю. Уже начал».

Он медленно взошёл по лестнице, пытаясь найти своё собственное Ка в непрерывно повторяющемся прикосновении, от которого невозможно было скрыться, которое, казалось, возникало во всём, происходившем в его душе и мыслях. Он чувствовал его, своё Ка — непрестанно суетящееся и уменьшающееся крошечное существо. Ему больше не подходит его тело, как ноге не подходит сандалия, тело стало слишком просторным для Ка. Вместо того чтобы, как всегда, взирать на мир его телесными глазами, оно выглядывало через глубокий туннель; в дальнем конце туннеля можно было различить солнечный свет и красные цветы в горшке. Тот медленно протянул руку, и его пальцы вдруг оказались в неимоверно далёком солнечном блике и почувствовали мягкие лепестки. Цветы были здесь, на ступеньке, на расстоянии вытянутой руки; но его Ка находилось глубоко в его теле, уменьшаясь с каждым мгновением. И вскоре ему предстояло исчезнуть совсем.

«Что же тогда случится? — думал Тот. — Значит, во мне ничего не останется? Разве можно так жить? Это не жизнь, а умирание».

Было бы лучше умереть и покончить со всем этим. Вот что говорил его отец. Вот о чём весь день говорили ему стихи. И нет смысла притворяться, что он не знал этого.

Вновь в его ушах негромко зазвучали стихи. На сей раз они заполняли его тоской и в то же время успокаивали, как бальзам облегчает боль от раны.

Тот сел в золочёное кедровое кресло, повернувшись спиной к саду, и к Майет, и к звукам разыгрывавшегося в Большом дворе действа. Всё это казалось бесконечно далёким, отстоящим на тысячи лиг — а усталый дух отца был совсем рядом.

«Я сойду в его гробницу и найду его там, — подумал Тот. — И мы больше не будем одиноки».

 

ГЛАВА 6

Он уснул. Когда он открыл глаза, в спальне было прохладно и тихо. И тут он услышал в темноте слабые тайные сигналы, которых ждал. Он поднялся с ложа — казалось, в тот же миг, в который лёг, — и обнаружил, что его тело отдохнуло. Но его Ка нет; в мыслях и сознании перерыва не было. Ему не нужно было напоминать себе, что наступило утро и что эти тайные звуки означают начало процессии к гробнице.

Он подошёл к открытой двери балкона. Небо ещё было бархатно-чёрным, звёзды не начинали меркнуть. Внизу, словно их слабые отражения, двигалось несколько жёлтых пятнышек; они появлялись и исчезали среди куп деревьев, указывая направление к редко использовавшимся северным воротам. Процессия шла почти беззвучно; лишь время от времени доносились шорох гравия, слабый звон металла о металл или треск факела. Он вернулся в комнату, завязал на стройных бёдрах шенти, надел головной платок и нашарил в темноте сандалии. Затем шагнул на балкон и беззвучно спустился по внешней лестнице.

Полчаса спустя он стоял на вершине одного из западных холмов. Факелы процессии спускались по склону в пустыню как зловещее многоногое насекомое.

Нет. Нет, прошептал внутренний голос.

Он нерешительно обернулся, посмотрел на тёмную долину Нила, на которой раскинулся Египет, а затем сломя голову бросился вниз за удалявшимися огнями, спотыкаясь в темноте о камни, едва успевая переставлять ноги и пытаясь разглядеть деревья, кусты или корни, которых там не было. Там не было ничего; ничто не росло в этом западном ущелье. Оно было безжизненным — пылающие адским пламенем красные скалы днём и безмолвная пустыня ночью.

Дно ущелья было неровным, и Тоту стало трудно следовать за факелами, которые были его единственным ориентиром. На каждом шагу вздымались гигантские скалы, заслоняли собой свет и временами оставляли его одного во мраке ночи. В такие мгновения он замедлял шаг; но туг натягивался невидимый канат, привязывавший его к процессии, и Тот исступлённо смотрел вверх, на изукрашенный небосвод. Пурпурно-чёрный и молчаливый, расцвеченный таинственным звёздным узором, он раскидывался всюду, куда достигал взор. Это величие заставляло его чувствовать себя ничтожной, чего-то ждущей песчинкой, оказавшейся в центре мира.

«Чего я жду? — думал он. — Каких-то указаний, чьих-то приказов? Чьих?» В Египте небо было всего лишь огромным покровом, поддерживаемым четырьмя удалёнными друг от друга колоннами... или просто телом тёмной богини ночи, не интересовавшейся ни им, ни кем-либо из смертных.

Он опустил глаза и начал искать взглядом движущиеся огни, скрытые скалой и находившейся за ней едва различимой извилистой впадиной. Когда огни исчезали, Тот снова замедлял шаг и ожидающе смотрел вверх. Но с каждым разом думать о том, что это величие представляет собой всего лишь полог, выгнутое над землёй женское тело, усеянное блестками брюхо Великой Коровы или что-нибудь египетское, было всё тяжелее и тяжелее. Он явственно ощущал суровое и ошеломляющее присутствие некой божественной силы. Наконец он остановился и закинул голову.

— Ану, бог неба, — прошептал он.

Он подождал, всё ещё не зная, чего ждёт, но так и не услышал никакого приказа.

Он, спотыкаясь, двинулся вперёд, обошёл расколовшуюся от зноя огромную скалу и зашагал дальше. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем впереди появилось слабое сияние и факелы влились в лощину, которая вела к пятну света. Вместо того чтобы идти следом, Тот осторожно взял выше, обошёл кругом и увидел, что процессия собралась в песчаном углублении как раз под ним. Окружавшие её факелы слились в сияющие узлы; у основания одного из низких голых холмов, тут и там попадавшихся в этом безмолвном ущелье, дно которого напоминало окаменевшие морские волны, стояли ряды храмовых свеч — огромных сальных конусов на шестах, воткнутых в землю. В склоне холма открылась дверь. С каждой её стороны лежали кучи булыжника и песка; позади стояли каменщики с инструментом, доставленным жрецом некрополя.

Печати были взломаны. Дверь гробницы была открыта настежь; внутри горел факел, но никто не торопился входить. Сем-жрецы с факелами и длинными кадилами неловко топтались рядом; трое семеров, выбранных из этого тайного паломничества, собрались у царских носилок, к которым подбежал взволнованный Хапусенеб. Что-то было не так.

Тот подошёл чуть ближе и сразу понял, что это было. Хапусенеб, прибывший со жрецом некрополя и рабочими на час раньше, чтобы открыть гробницу и приготовить огромный царский гроб для переносимых останков фараона, обнаружил, что гигантский каменный саркофаг, в котором покоился гроб, на целый палец длиннее того, что ожидал в прекрасной новой гробнице. Спустя восемнадцать лет никто не помнил, каким высоким был старик. Возникла непредвиденная трудность: гроб был слишком длинным для новою саркофага, а старый саркофаг — слишком тяжёлым, чтобы его можно было передвинуть. Перезахоронение следовало отложить.

Когда от носилок донёсся звонкий голос Хатшепсут, Тота сотрясла дрожь. Он не слышал и не видел её уже несколько месяцев.

   — Отложить? Конечно, нет. Нужно переделать новый. Сейчас же. Немедленно. Пусть Сенмут возьмёт рабочих и отправится внутрь, к новому месту Драгоценного Обитания. Мы последуем туда вместе с любимым отцом.

   — Но, Ваше Величество... решать такую задачу второпях...

   — Это должно быть сделано! Мой отец не может оставаться здесь ещё час!

Тот, которого от этого голоса бросало то в жар, то в холод, увидел, что Хапусенеб отвернулся и с явной досадой отдал необходимые приказания. Великий царский визирь Амона и Египта сегодня ночью потерпел неудачу.

Сенмут и два сам-жреца быстро завязали рабочим глаза и погнали их в лощину. Нехси спокойно перестроил процессию, оставив между носилками и дверью открытый проход; затем все встали на колени.

Хатшепсут ступила на землю. Мгновение она стояла молча, озирая небольшое освещённое пространство, коленопреклонённых слуг и открытую дверь гробницы. Тот, охваченный бурей чувств, вцепился в большой камень, на который опирался. Вот она, всего лишь в десяти шагах — такая же маленькая, сильная и прямая, как в его детстве. Правда, гофрированный царский головной платок с тугими белыми складками по-мужски обрамлял её лицо и падал на шею, лишая её обострившиеся черты всякого сходства с прежней госпожой Шесу. Когда царица оглядывалась по сторонам, сверкавшая над её лбом кобра поворачивалась туда и сюда.

Спустя мгновение Хатшепсут посмотрела на дверь гробницы и сделала короткий жест. Хапусенеб тут же поднялся и пошёл внутрь; сем-жрецы торопливо заложили шарики благовоний в свои кадила и устремились за ним, начав похоронный ритуал пением: «О Тутмос-ирен-Амон, восстань и сядь на трон Осириса...» Когда их голоса стихли внутри, один за другим в гробнице стали исчезать Хатшепсут, семеры и жрецы низших рангов, которые несли пустые корзины, плоские плетёные носилки и факелы.

Тота окутала темнота, которую нарушал лишь свет горевших с каждой стороны двери свеч; из глубины холма доносилось пение, словно исторгаемое голосами лишённых тела хефт. Измученный юноша склонился на камень и закрыл глаза.

Он не знал, долго ли ждал. Всё пересиливало одно желание — чтобы это поскорее кончилось. Однажды он поднял глаза на небеса и снова безмолвно вопросил их, но снова не получил никакого знака, напрасно обшаривая глазами необъятные просторы. Он видел только далёкое величие, звёзды и еле забрезживший свет за спиной, на востоке. Свет дня, которого он не знал. Бог Ану не даст ему ответа. Ответ знает только его отец.

Тихое пение снова заставило его обратить внимание на гробницу. Там тоже светлело: чёрный прямоугольник сначала посерел, а потом стал золотистым от света факелов. Вскоре появился Хапусенеб с первым из сети-жрецов. Их тонкие, пронзительные голоса эхом отдавались в безмолвном ущелье.

Из дверей вынесли длинные плоские носилки, которые с трудом тащили шестнадцать человек. На них, сияя в ночи, высился огромный золотой гроб; его блеск отражал пламя факелов. Окружавшие его жрецы взмахнули курильницами и запели песнь Отшествия к богам:

Из гробницы вышла Хатшепсут в сопровождении семеров и села в носилки, которые понесли за сияющим гробом. За ними следовали жрецы. Теперь и плоские носилки, и корзины были нагружены имуществом великого царя — шкатулками из чёрного дерева и слоновой кости, алебастровыми сосудами и фиалами, оружием, изукрашенным золотом и серебром; ожерельями из самоцветов, золотыми чашами, инкрустированными столами и стульями — всеми сокровищами, которые украшали место Драгоценного Обитания. Богатые дары сверкали в пламени свеч, двигались дальше, мерцали, отражая свет факелов, пересекали ущелье и поднимались ввысь.

Из гробницы вышел одинокий жрец, нёсший на вытянутых руках лук. Тот не сводил с него глаз. Это не была украшенная каменьями копия, как остальное оружие, но простой лук из дерева, рога и кишок, побитый и поцарапанный от частого использования, с потёртым кожаным держателем. Тетива давно лопнула от времени; лишь с одного отделанного рогом конца свисал кусок скрученной кишки. Но необычайная длина и аура мрачной силы, всё ещё витавшая над оружием, красноречивее слов говорили Тоту, что это был собственный лук его деда, тот самый, с которым старый фараон сражался против гиксосов, с которым завоевал и удержал своё царство.

Тот не смотрел на другие сокровища, вспыхивавшие на свету, а потом скрывавшиеся в темноте. Глаза следили за луком, пока его не поглотила тьма, и продолжали смотреть туда; где он исчез. Впервые в жизни он видел своего деда мужем и царём, а не туманным пятном на солнце. Казалось, в тот миг, когда мимо проносили лук, Ка старого царя коснулось его собственного.

Он быстро повернулся к лощине. Там было пусто. Последний факел исчез за вершиной холма, и пение раздавалось чуть слышно. Он остался один.

Тело начало странно покалывать. Перед ним зияла открытая дверь, чёрный прямоугольник, окружённый оставшимися догорать свечами. На мгновение этот прямоугольник заколебался, стал огромным, потом сузился до размеров булавочной головки и снова превратился в обычную дверь.

Он оттолкнулся от скалы и пошёл к двери. На пороге он остановился, вырвал из песка свечу и шагнул в гробницу. Ступени вели вниз. Он задумчиво посмотрел на них. Этого не могло случиться. Но случилось. Его рука держала свечу, его ноги стояли на шершавом полу. Ему не нужно было ни думать, ни чувствовать; всё, что требовалось сделать и пережить, он испытал вчера. Отец ждал.

Шаг за шагом он спускался по ступеням. Единственным раздававшимся вокруг звуком был мерный стук его сандалий и тонкое, еле слышное потрескивание свечи. В его ушах внезапно сами собой зазвучали стихи: «Смерть сегодня в моих глазах, как у больного, что к жизни вернулся и впервые с одра болезни восстал». «Смерть в моих глазах сегодня, в моих ноздрях, в моих шагах...»

Он уставился на дверь, появившуюся слева, замешкался, потом шагнул к ней. Это был вход в маленькую квадратную комнату с вырезанными на стенах вертикальными колонками толстых иероглифов. Он поднял свечу и ясно увидел выбитые в стене слова Заявления о Невиновности: «Я не чинил зла людям. Я не грешил против истины. Я не отнимал молока от уст детей. Я не был причиной слёз...»

Я не был причиной слёз. Кто из людей мог сказать такое?

Он быстро оглядел комнату, не желая ни думать, ни чувствовать. Сокровища долго лежали здесь, в темноте, дожидаясь мгновения, когда они смогут насладиться своим призрачным могуществом. Сейчас здесь остались лишь высохшие остатки еды, несколько осколков позолоченного дерева в углу и пятна сала на полу. Его отца здесь не было. Здесь не было ничего. Он вернулся к ступеням.

Ниже обнаружились ещё две такие же комнаты, обобранные догола, а под ними ещё одна. Он оперся о косяк третьей, на мгновение почувствовав ошеломление и внезапную усталость. Оторвав глаза от валявшегося на полу жалкого мусора, он уловил отблеск раскрашенных фигур и поднёс к стене свечу. Внезапно его окружили живые и знакомые сцены — уборки урожая, охоты, битвы, отжимания вина, — написанные сочными красками и изображённые в мельчайших деталях, чтобы Ка старого царя могло странствовать по полям и виноградникам и не знать недостатка в том, что оно когда-то имело. Тот вошёл в комнату и медленно огляделся по сторонам, переводя взгляд с одной стены на другую. Он тоже знал эти сцены. Он оставил их только сегодня утром — далеко, далеко от этой каменной гробницы, в Египте. Здесь и Египет, и жизнь были всего лишь изображённым на стене воспоминанием.

«Ну что? Разве ты хотел не этого? — спросил он себя. — Ты же сам хотел бросить их всех? Не думай, не думай, ты всё передумал вчера».

Он повернулся, вышел из комнаты, быстро одолел ещё несколько ступеней и ещё, пока не заболели ноги и рука не заныла от тяжести свечи. Он прислонил палку к плечу и слегка зашатался, потому что свет теперь лился сбоку. Впрочем, это не имело значения. Им овладела спешка; он больше ничего не хотел видеть и лишь стремился добраться до последней ступени. Внезапно он оказался там.

На мгновение он застыл в неподвижности и постепенно сообразил, что наконец пришёл. Ступени закончились в маленькой комнате со сводчатым потолком, которая сначала показалась ему заполненной величественными высокими фигурами. Эго было собрание богов, изображённых на стенах. Боги были неподвижные, широкоплечие, украшенные фантастическими головными уборами в виде голов птиц или зверей. Бледная мумия изображала бога Осириса. Их бесстрастные профили были повёрнуты к изображённым на центральной стене огромным весам, на одной чаше которых лежало сердце мёртвого царя, а на другой — Перо Правды.

Тот отвёл от них испуганный взгляд. На полу под весами, прямо перед ним, стоял огромный каменный саркофаг, пустой и зияющий, с прислонённой к нему тяжёлой крышкой; на полу лежало смятое покрывало из прозрачного полотна. В самом дальнем и самом тёмном углу стоял второй саркофаг — Уже, проще; видно было, что отделывали его впопыхах. Он всё ещё стоял на носилках, которые доставили его сюда семь лет назад. В изножье, на каменном полу стояло несколько предметов, собранных в маленькую группу.

Остальная часть комнаты тонула в темноте. Тот на ноющих ногах двинулся в угол, воткнул свечу в кольцо на стене и рухнул рядом с гробом отца.

Теперь умолк даже звук его собственных шагов; едва слышное потрескивание свечи только подчёркивало глубокую, звенящую тишину. Тот сидел без движения, глядя на камень, который всё ещё скрывал от него отца. Он ждал, стремился и напрягал все свои чувства, чтобы ощутить присутствие чего-то живого. Оно должно было прийти.

Но не пришло.

Не веря себе, он поднялся на колени, тесно прижался к саркофагу и схватил его вытянутыми руками, словно было достаточно одного желания, чтобы камень рассыпался в прах. Но ответа не было. Он ничего не чувствовал. Только холодный камень под пальцами.

Он выпрямился и немного попятился, не сводя глаз с саркофага. Это был саркофаг его отца и никого другого. Но вдруг он пуст? Вдруг прах его отца вовсе не здесь? Он представил себе, что срывает тяжёлую крышку и яростно вламывается в золотой гроб...

Холодный пот выступил на его лбу; он закрыл лицо руками и привалился к камню. Нет, саркофаг не был пуст — он знал это. Если бы он мог сделать то, что видел в мечтах: отодвинуть крышку (что было под силу лишь четырём взрослым мужчинам) и как-то взломать гроб — он нашёл бы внутри тело отца, запеленутое в полотно. Он бы нашёл труп, только и всего. А потом смотрел бы на него, тщетно ждал и думал: «А он ли это?» Затем ему пришлось бы проникнуть сквозь полотно — через бесконечные витки пожелтевших от времени тряпок, окаменевших от высохших мазей и битума и проложенных амулетами — и даже сквозь высохшее нераспознаваемое вещество, которое было такой же плотью, как мумия человеком. А в самом конце, молча сидя среди жалких остатков, нашёл бы он то, что искал?

Нет. Он бы не нашёл ничего, кроме тряпок и костей. Его отца здесь не было.

«Тогда где же он?» — вопросил темноту Тот.

Он поднял голову и посмотрел на кучку предметов в ногах гроба. То были сокровища его отца. Он быстро поднимал их одно за другим, подносил к глазам и медленно клал на место. Эти вещи для его отца ничего не значили: ни одна из них не хранила такого отпечатка его личности, как хранил облик хозяина лук старого царя; ничто не говорило о том, что эти вещи использовали и любили. Отец носил эти сандалии, эти драгоценные камни, но без привязанности к ним — так же, как носил корону. И так же он носил своё тело — не любя — и оставил его пустым, когда ушёл. Его здесь не было.

Здесь не было никого, кроме его сына.

Тот сидел неподвижно, наблюдая за игрой света и тени на стене. Тишина начинала медленно угнетать его; с каждым мгновением комната казалась всё более зловещей. Воздух был холодным и спёртым; здесь пахло мёртвыми цветами, натроном и смертью, но всё перебивала вонь горячего сала, которая подобала этому месту не больше, чем мигающее пламя свечи, колебавшееся от его дыхания. Прикосновение грубой, зернистой поверхности камня раздражало; Тот с трудом оторвал от саркофага и вновь уронил кисти рук.

Он был здесь нежеланным. Ему так не терпелось вторгнуться сюда... Наконец он здесь. И что же?

Он поднялся и уставился на саркофаг, ощущая только своё дыхание и не желая смотреть по сторонам. На каменном полу рядом с его ногой виднелось засохшее коричневое пятно — след последнего возлияния, которое жрецы совершили в честь Ка отца до того, как оставить его в этой гробнице семь лет назад. Семь лет назад... семь лет назад. Теперь он знал то, что хотел ему сказать Яхмос. А если бы Яхмос успел? Внезапно Тот вдруг невольно вообразил, как могла бы повернуться его жизнь. «Теперь я был бы в Кадеше, — подумал он. — Я бы никогда не вернулся в храм, никогда, никогда бы не поверил ни единому её слову... но Яхмос был не в состоянии говорить. На его грудь легла убийственная, неотвратимая рука — рука бога, рука судьбы. Какого бога? Амона?» Думая об Амоне, он каждый раз представлял себе руку жреца, натягивающую бычий повод, и ноги жрецов, несущих шатающуюся барку. В Вавилоне судьбой людей распоряжался Мардук. А в Египте?

Тот заставил себя обернуться и тотчас предстал перед красовавшимся на стене грозным собранием. Комната казалась наполненной богами с внушающими священный страх коронами, птичьими или звериными профилями и длинными сердитыми глазами. Осирис, окаменевший в своих смертных пеленах, сидел на троне, остальные стояли у весов — пёс Анубис, Тот с головой ибиса и тюфячком писца, Гор с носом в виде птичьего клюва. Приземистый Пожиратель с пастью крокодила злобно ждал, сидя на стрелке между чашами весов. А на чашах лежали два хрупких, невесомых маленьких предмета — сердце и стоящее на кончике перо.

Шёл суд над человеческим сердцем. Эти фигуры говорили о том, от чего в конечном счёте зависит судьба человека. Гипотеза, аллегория, боги были чисто египетскими; Мардуку здесь не было места. Тот отдал себя в руки именно этих богов. Он стоял с пересохшим ртом и всё ещё ждал какой-то команды.

Но ничто не происходило.

Постепенно он начинал понимать, что и не произойдёт: тут некому было приказывать. Маат была сказкой, бог Ану отказывался говорить, саркофаг обманул его. Как и эти боги на стенах...

Тот посмотрел на них, и его глаза медленно расширились.

...на стенах гробницы. Значит, они тоже были мертвы. Даже меньше, чем мертвы, поскольку были всего лишь мазком краски на скале и отражали человеческие страхи. Он был здесь совершенно одинок.

Его одиночество проявлялось медленно и мучительно. Он ощущал пустоту ущелья наверху, всю массу нависшего над ним камня, мизерность собственного тела, оказавшегося в самом тайном и заброшенном месте в мире и отчаянно одинокого. Из этого следовало, что в конечном счёте человек ни от кого не зависит и не имеет ничего, кроме себя самого.

Тот испытал тошнотворное, головокружительное ощущение, что катится в пропасть.

Это ошеломило его, как внезапное пробуждение. Вдруг всё внутри взбунтовалось. Затлевший было гнев моментально вспыхнул ярким пламенем и опалил каждую клеточку его тела. Тот не понимал, что случилось, но яростно бунтовал против сладко манящей пропасти и оказывал слепое, нерассуждающее сопротивление. Он слышал собственный неистовый крик, который отдавался в комнате зловещим эхом. «Нет, нет, нет, нет, никогда!» — кричал он и отчаянно колотил нарисованные фигуры. Опомнившись, он с удивлением посмотрел на свои окровавленные кулаки, а затем стал изучать мельчайшие детали изображений. Ему были знакомы не только форма и размер каждой фигуры, но даже каждая мозоль на их ладонях, каждый падающий на спину волос. Но никогда доселе он не думал над тем, какое тепло согревает их, какая сила заставляет их двигаться, какая тайна позволяет им жить. Теперь он над этим задумался. Испуганный взгляд Тота двинулся по его правой ладони к нежной плоти запястья; там пульсировала изогнутая голубая жилка, явственно видная и таинственная.

— Кто здесь? — прошептал он.

Никого, только некто по имени Тот.

Я — только некто по имени Майет, но я не никто.

«Я тоже не никто, — подумал он. — Я есть я».

Он вытянул руку, согнул её, сжал в кулак и потёр о другой кулак. Это была рука смертного, состоявшая из кости и плоти — непостоянная, уязвимая, готовая вскоре рассыпаться в прах, — но ничего другого он не имел. Что ж, так тому и быть. Подняв голову, он вызывающе посмотрел на стену, затем шагнул вперёд и ударил изображение кулаком.

Пламя вспыхнуло и заколебалось; однако он мог поклясться, что за миг до того, как наступила темнота, одна из чаш весов резко подпрыгнула. Он услышал лязг металла, но тот донёсся со стены над саркофагом — свеча догорела и выпала из кольца на пол, погрузив комнату во тьму.

Несколько мгновений назад он решил бы, что это знак, ответ, приказ. Но сейчас Тот воспринял его по-другому; ему помогли собственные руки, Руки Судьбы. Он вслепую двинулся к двери.

Однако найти её оказалось не так-то просто; Тот долго всматривался в звенящую темноту, пока его пальцы не нащупали воздух, а ноги не споткнулись о ступеньку. Но он согласился бы искать и дольше и искал бы решительно и без устали. Растопырив руки и коснувшись обеих стен, он шагнул по лестнице. Путь до верхней двери казался бесконечным, но чем выше он поднимался, тем быстрее двигался и тем увереннее себя чувствовал. Бедра болели от напряжения, однако сила духа, которой он преисполнился, просачивалась в мышцы, наполняла грудь, гудела в каждом нерве.

Серое пятно наверху постепенно становилось бледнее, приближалось, обретало очертания и, наконец, превратилось в дверной проем. На лестницу пробивался луч света; он различал последние десять ступенек. Преодолев их, Тот вырвался наружу.

Его обдал свежий, живительный утренний воздух и смыл прочь затхлый запах гробницы. Опьянев от свободы, он преодолел лощину и поднялся по проходу, чувствуя себя так, словно час назад проделал этот путь в цепях, а теперь был свободен.

Добравшись до гребня, он остановился, перевёл дыхание и огляделся. Над ущельем начинался рассвет; его серый свет делал холмы и голые теснины хрупкими, словно вырезанными из бумаги. Звёзды над головой исчезли, небо стало таким же прозрачным и бесцветным, как вода. Он стоял, закинув голову вверх, глядел в небо и с недоверием ждал ощущения присутствия Ану. К его удивлению, это ощущение пришло. Оно приняло форму благоговейного страха перед непонятным величием.

«Значит, ты всё ещё здесь? — подумал он. — Ты бог?»

Ответа Тот не получил, но он не ощущал прежней подавленности и не чувствовал себя ошеломлённым.

«Я не знаю, что ты такое, — ответил он этому неведомому. — Но ты не таинственнее моего запястья».

Тем не менее какое-то время он ещё простоял не двигаясь и глядел вверх, охваченный чувством, которому не знал названия. Наконец он задумчиво двинулся вперёд, ощущая себя в родстве со всем, что видел, со всеми незнакомыми живыми существами на земле — земле, которая была больше и разнообразнее, чем думало большинство этих существ. В Вавилоне, в Кадеше, Пунте, пустынной Ливии и на Морских Островах — всюду с начала времён люди стояли, подняв к небу вопрошающие глаза. Беда заключалась в том, что они неправильно понимали увиденное; они боялись собственных чувств и кончали тем, что падали на колени. Но они боялись и того, что видели на собственном запястье, думая лишь о том, чтобы это биение никогда не прекратилось.

«А я? Неужели я ничего не боюсь? — удивлённо спросил он себя. — Что со мной случилось в этой гробнице? Почему всё изменилось?»

Он не знал, что случилось. Знал только одно — что внезапно ощутил в себе силу, пришедшую ниоткуда, силу, равную божественной, хотя всего несколько мгновений назад он ощущал себя лиллу.

Знакомые воспоминания снова повлекли его в Вавилон.

«Нет, — подумал он. — Эго сказка, которую рассказывают люди. Роль, которую они играют каждый год. Сила, которую я чувствую, не от Мардука: она моя собственная».

Это знание не принизило его — наоборот, заставило почувствовать себя высоким, как тень, отброшенная им на склон холма. Он перестал зависеть от богов, перестал пытаться пользоваться их силой или вплести свою жизнь в легенды о них. Но с Ану ещё не было покончено; когда он поднял глаза, что-то непонятное всё ещё держало его в своей власти.

«Существуем ли мы отдельно друг от друга? — молча спросил он небо. — Если бы меня здесь не было, если бы здесь не было никого, кто устремлял бы глаза ввысь, ты бы оставалось Величеством?»

Он представил позолоченный солнцем скалистый склон пустым — без себя, без собственной тени, с несколькими клочками выжженной травы, парой скорпионов, шуршащих в гравии, и одиноким коршуном высоко в небе. Но его самого нигде не видно. Затем он представил себе пустой лежавшую впереди зелёную долину — вздувающийся и опадающий Нил, за которым никто не наблюдает, и крыс, торопливо устремляющихся в дома за едой. Вавилон тоже пуст — ни женщин на крышах, ни жрецов в храме, на улицах ни человека, ни повозки, рынок безлюден... Представил себе весь мир, моря и безбрежные равнины, обросшие деревьями горы — и ни одного человека под раскинувшимся небом. Картина была странная и величественная.

«Да, ты был бы там, — сказал он Ану. — Но ты бы ничего там не значил. Тебе пришлось бы ждать. Вся твоя сила, могущество и таинственность существовали бы лишь для скорпиона и крысы. Ты бы ждал, пока приду я. Ты был бы там без меня... но только я мог бы назвать тебя «Величеством».

Мгновение спустя он задал неизбежный, неумолимый вопрос: «А раз так, я твой создатель или ты мой?»

Ответа не было. Тот медленно осознал, что никогда не найдёт его. Возможно, такого ответа не существовало вовсе. Он долго стоял, впитывая эту мысль и свыкаясь с ней.

— Что ж, пусть будет так. Я буду жить без ответа, — наконец прошептал он и задумчиво, но в то же время решительно начал спускаться в Фивы.

 

ГЛАВА 7

Над Египтом прошумело пять лет. Власть Хатшепсут была абсолютной, её труды чувствовались повсюду. Вскоре после возвращения кораблей она создала на землях храма Амона в Фивах сад Пунта. Это было воплощением страны из старой сказки, с мирровыми деревьями, росшими на разбитых вдоль берега террасах, и клетками с пунтскими леопардами, которые были расставлены там и сям на дорожках, усыпанных дроблёной ляпис-лазурью. В самой высокой точке сада стояла беседка, смотревшая через залив на западные холмы, где неторопливо сооружался прекрасный собственный храм царицы, Джесер-Джесеру, напоминавший распускающийся цветок. Пока одни рабочие воздвигали колонну за колонной, казавшиеся белоснежными по сравнению с собственной тенью, другие сооружали дорогу, которая должна была проходить над пустыней, долиной и рекой и заканчиваться у Пунтского сада на другом берегу, связывая два храма. По всей стране орды строителей восстанавливали храмы, разрушенные гиксосами.

В этом явственно виделись рука и талант Сенмута. Его синие с золотом носилки знали во всех городах Египта; он ездил по стране взад и вперёд, огораживая верёвками новое строительство" и наблюдая за ходом старого. Всем было знакомо его большое угловатое тело и мрачное лицо. За прошедшие годы подбородок Сенмута стал тяжелее, а талия раздалась, что придавало ему зрелый, полный достоинства вид. Он стал важной фигурой, второй по значению после Её Величества, на что не раз с удовольствием указывала она сама. Во дворе храма Мут в Фивах, где он выстроил новый пилон, она позволила Сенмуту воздвигнуть его собственную статую, которой в ясные дни должны были любоваться нынешнее и все последующие поколения. Это была чёрная гранитная статуя с глазами, по-старинному простая: Первый раб Амона сидел на земле, закутанный в плащ, который скрывал не только его, но и маленькую царевну Неферур, стоявшую между его приподнятыми коленями. Простота замысла вынуждала сосредоточить внимание на головах Сенмута и его царственной подопечной и оставляла много места для соответствующей пространной надписи, сообщавшей всем, кто умел читать:

«Я был величайшим из величайших во всей стране... Я был тем, к чьим советам прислушивалась Госпожа Двух Земель, тем, кто радовал сердце Божественной Супруги... Я был тем, походку которого знал весь дворец, настоящим наперсником правительницы, пользовавшимся её любовью и доверием... человеком, полезным царице, преданным богам, безупречным перед людьми... не было ничего с начала времён, чего бы я не знал».

Те, кто умел читать, читали, приходили в священный трепет и кивали. Те, кто не умел, смотрели на статую человека, обнимавшего царевну, и не нуждались в словах.

Люди были довольны, что это так; они были довольны всем, что делала правительница. Налоги были тяжелы, но и урожаи выдавались хорошие. Разливы никогда не были такими обильными. Было ясно, что боги любят Хатшепсут; благодаря этому слухи о том, что на границах не всё спокойно, время от времени распространявшиеся на рынках, ни у кого не вызывали интереса. Пусть дикари болтают, если им нравится. Египет возвратился к старым, мирным временам тысячелетней давности и обернулся спиной к остальному миру.

   — Да, скоро наступит пробуждение, — сказал как-то утром Тот Рехми-ра.

Они стояли на рыночной площади и задумчиво смотрели на пустую палатку, которая в ряду бойко торговавших лавок, украшенных гирляндами, зияла словно выбитый зуб.

   — Вы считаете недобрым знаком то, что обитатель песков в этом году не вернулся назад?

   — Я считаю, что это более чем вероятно. Год за годом старик в одно и то же время приходил к этой палатке, чтобы торговать красками, колокольчиками для ослов и вином... и вдруг не явился. Тому есть причина. Ну, — Тот гневно пожал плечами, отвернулся от лавки и пошёл к реке, — значит, мы больше не получим от него вестей о Кадеше, только и всего. Это сильный удар по нашим надеждам. — Он покосился на товарища. — Наши простые одежды и беготня по вонючим улицам... всё это ни к чему, Рехми-ра.

   — Но, кажется, его отсутствие не слишком встревожило того торговца тканями, которого вы расспрашивали.

   — Нет, нет — и никого из прочих! «Ай-яй-яй, обитатель песков... Конечно, ему не повезло. Я всегда говорил ему, что нужно сидеть дома, а не таскаться в эти отвратительные дальние края...» Им даже в голову не приходит полюбопытствовать, что должно было произойти в этих дальних краях, чтобы человек бросил свои давние привычки и изменил планы. Они думают только то, что велит думать Ма-ке-Ра, и видят не дальше собственного носа.

Два друга миновали многолюдные улицы, спустились на пристань и сели в дожидавшуюся их барку.

   — Конечно, — сказал Рехми-ра, — старый обитатель песков мог умереть.

   — Да, мог. Но я бы многое отдал за то, чтобы знать, что сейчас происходит в Кадеше.

Тот не прибавил к этому ни слова; когда друзья по наружной лестнице поднялись к его апартаментам, он предоставил Рехми-ра сообщить Амену об их неудаче, а сам отправился менять грязную, потрёпанную одежду. Позже, когда ушёл его раб Унас, он в задумчивости присоединился к сидевшим в гостиной товарищам.

   — Нужно найти более надёжный способ получения сведений, — сказал он им. — Кажется, я кое-что придумал. Допустим, я пошлю гонца...

   — В Кадеш? — удивлённо спросил Рехми-ра.

   — Нет, в дельту. В крепость Тару.

Они на мгновение задумались, а затем густые брови Рехми-ра сошлись на переносице.

   — Но Тьесу, дворцовый скороход...

   — О боги, я не пошлю дворцового скорохода! Почему бы не подкупить раба, прячущего глаза, уши и острый разум под личиной туповатого добродушного парня?

Амену посмотрел на него.

   — Тьесу, вы описываете моего старого раба Непри.

   — Да. Именно так. — Тот обернулся к нему лицом. Как ты думаешь, тебе удастся подкупить его?

   — Я делаю и всегда буду делать то, что вам понадобится.

   — Тогда иди и делай. — Когда за Амену закрылась дверь, Тот добавил: — Из этого может ничего не выйти. В таком случае я буду придумывать ещё что-нибудь — а затем ещё что-нибудь, пока не добьюсь своего! Я обязан иметь новости!

   — Тьесу... я сам поеду в Кадеш, — сказал Рехми-ра.

   — Нет, нет, нет! Это было бы глупо! — Тот нетерпеливо заметался по комнате. — Меня заботят эти купцы, Рехми-ра. Эти купцы и их слуги. Они тоже всё слышат, но не придают этому ни малейшего значения. Она уменьшает армию почти на тысячу человек, а им всё равно. Она добавляет к существующим ещё один налог, а они радуются тому, что её строительство привлекает к нам милость богов. Они забыли, что на свете существует ещё что-то, кроме Египта и Хатшепсут!

Рехми-ра горестно пожал плечами.

   — Она царица. Они верят всему, что она говорит.

   — Точно. Она царица. Но что именно делает её царицей?

   — Корона.

Тот не ответил. Он задумался. Нет, не корона. Нечто большее. Куда большее.

Его шаги замедлились. Он постоянно бился над одним и тем же вопросом. Тот был уверен, что уж этот-то вопрос имеет ответ, и он собирался найти его.

«Если она царица, то кто я? Что мешает мне быть царём? То, чем не владел мой отец, хотя он носил корону. И я тоже не владею этим, иначе у меня не украли бы трон. А она этим владеет. Именно это успокаивало людей, когда она проезжала по улицам, полным народа, до того, как пришли корабли... и всё заключалось не в её делах, а в том, чем была она сама. Мой дед, Тутмос Великий... Он тоже владел этим; тем, что ни у кого не вызывает сомнений, при виде которого каждый кричит: «Это фараон!» Тем, что было видно даже в старом сломанном луке... Но что же это? Внутренняя убеждённость? Вера в божественность царей? Или просто сильное желание?..»

   — Рехми-ра, — наконец хмуро сказал он, — я желаю как можно больше знать о моём деде. — При виде ошеломлённого лица друга он улыбнулся, но ничего не стал объяснять. В последнее время он никому ничего не объяснял. — Оставь меня, — вскоре сказал он. — Я пошлю за тобой, когда вернётся Амену.

Он прошёл в кабинет и долго стоял, глядя на груду заваливших стол свитков папируса. Это были личные записи царей из дворцовых архивов; в последнее время он изучал их, думая, что проникновение в мысли великих позволит ему ответить на собственный вопрос. Однако в мыслях древних царей не было ничего интересного; если не считать единственного исключения, они прятались за официальными словами и традиционными позами, которые отражали облик Гора, но не облик скрывавшегося за этой маской человека.

И лишь одно исключение приоткрывало завесу тайны. Тот взял свиток, сел и снова перечитал наставление сыну, оставленное Аменемхетом, царём XII династии.

«Внемли тому, что я говорю тебе, и ты сможешь стать царём страны, правителем земель... Будь твёрд с подчинёнными. Люди слушаются лишь тех, кто внушает им страх; не приближайся к ним в одиночку. Не прикипай сердцем к брату, не знай друга, не заводи себе наперсников... Даже во сне храни своё сердце про себя, да не положишься ты ни на кого в день зла».

Печальный совет, подумал Тот. Совет, продиктованный горьким опытом: Аменемхет правил Египтом в тяжёлое время, храбро защищал страну как от внешних, так и от внутренних врагов и познал измену тех людей, которым доверял.

«Это было после вечерней трапезы, когда наступила ночь. Я расслабился, почивая на ложе; моя душа задремала. Однако вскоре замелькало оружие, враги держали против меня совет... Я проснулся и восстал к битве, совершенно один».

«Цари — самые одинокие люди на свете...» — прозвучал в ушах Тота старческий голос. Возможно, подумал он, причина этого одиночества заключается в тайном знании царя о том, что он не божествен. Знании, которым нельзя поделиться ни с кем из страха напугать тех, кто зависит от этой божественности. По крайней мере именно это знание было причиной его собственного одиночества... Он повернулся к свитку спиной.

«Те, кто надевал мою одежду, смотрели на меня как на тень, — писал Аменемхет сыну. — Те, кто умащался моей миррой, поносили меня».

Их следующим шагом было стремление уничтожить того, кто уничтожил их веру, проявив себя человеком, а не богом... потому что в сердце своём признавал их своими братьями. «Веди себя как царь!» — мрачно сказал ему Рехми-ра почти пять лет назад. Следующий шаг был бы...

Тот бросил свиток на стол и откинулся на спинку стула, вспомнив о том, что едва не стал причиной гибели двух любивших его людей. Опасность миновала; по возвращении из гробницы в нём проснулся некий инстинкт, который раньше дремал. С того дня Тот держал свои мысли, сомнения и знание о том, что он смертный, при себе. Он запер душу на замок. Несомненно, новое одиночество, на которое он обрёк себя, было частью того, что делает царём; но наградой Тоту стало то, что он изо дня в день видел своих друзей живыми и здоровыми. Они были людьми, Ка которых восстанавливались так же, как восстанавливался Египет во всей его силе и славе после разлива Нила. Они обретали новую жизнь только благодаря богу и своей вере в то, что он воскресает после смерти.

«А вдруг царь всё же является богом, что бы он сам ни думал об этом? — подумал Тот и удивился собственной мысли. — Я вижу себя так, другие люди иначе, но их образ бога-царя властвует над ними так, как не смог бы властвовать единый царь-человек, поскольку они в буквальном смысле слова живут и умирают благодаря тому, что на свете существует он. Как я могу сказать, что этого нет? Как могу сказать, что те боги на стене гробницы мертвы, пока на свете существует хоть один человек, верящий в них? Гор, Амон, Мардук могут быть мертвы для меня, но живы в умах тех, кто в них верит. Даже для меня Ану ещё не совсем мёртв».

Тот встал, вышел на балкон, посмотрел на небо и подумал, испытывал бы он то же чувство преклонения, если бы увидел и небо изображённым на стене гробницы. Но как можно изобразить этот безбрежный небосвод? В виде нескольких звёзд? В виде полога на столбах или мерцающего коровьего брюха? Всё это однажды умерло бы и величие исчезло бы. Ах, именно в этом и заключается смерть богов — в попытках человека выразить невыразимое. Ты можешь изобразить небо или собственное запястье, но не можешь изобразить ощущение безграничной тайны, которую они содержат. Ты можешь изобразить людей, но когда пытаешься изобразить одинокое вопрошающее человечество...

Внезапно в дверь гостиной постучали. Тот обернулся и сбился с мысли.

   — Войдите.

Дверь открылась и пропустила распорядителя царского двора.

   — Пусть радуется Ка Вашего Высочества. Её Величество Ма-ке-Ра желает видеть Ваше Высочество на освящении нового пилона храма Мут, которое состоится завтра.

Её Величество любезно приглашает Ваше Высочество принести жертву богине ради блага Её Величества и всего Египта...

   — Довольно, — оборвал его Тот. — Я понял. Можешь идти.

   — Ваше Высочество не желает передать ответ? — подняв брови, спросил распорядитель двора.

   — Отсутствие Моего Высочества на завтрашней церемонии будет достаточным ответом, — коротко бросил Тот.

Оставшись один, он вернулся в кабинет и уселся за стол со свитками. Эти годы были самыми медленными и самыми утомительными в его жизни.

А для Хатшепсут это время было одним долгим радостным праздником. На всей земле не было человека, который посмел бы спорить с ней, обсуждать её действия или отказывать ей в исполнении желаний.

«Впрочем, так было всегда, — говорила она себе. — По правде говоря, я стала фараоном много лет назад. Только близорукость окружающих мешала им понять это давным-давно».

Чтобы больше не было никаких иллюзий, она издала указ, который объяснял это, и завершила дело тем, что приказала считать годы своего царствования со дня смерти Ненни, как повелевал Амон. Таким образом получалось, что она начала строительство собственного храма не на первом году своего царствования, а на седьмом; корабли отплыли в Пунт на восьмом году, а вернулись с драгоценным грузом на девятом. Она была довольна этим новым счётом; таким образом из прошлого устранялась двусмысленность. А в отношении будущего её возможности были неограниченны. За каждым прекрасным горизонтом лежал новый, ещё более прекрасный.

На её сияющем небосклоне было только три маленьких облачка: слухи о брожении на границах; негромкий, но настойчивый внутренний голос, твердивший, что с Тутмосом произошла какая-то перемена, и продолжающееся недомогание Царственной Супруги Неферу-Ра.

Допустим, последнее было печально; это печалило Хатшепсут с рождения Нефер. Но, как ни странно, чем яснее становилась ситуация, тем легче было её переносить. Нефер была нежизнеспособна — тем лучше. Если с чем-то смиряешься, оно перестаёт тебя тревожить. Особенно если ты не собираешься тревожиться.

   — В конце концов, она хрупка от рождения, — однажды сказала Хатшепсут Сенмуту, когда они вышли из спальни Нефер, проведя там четверть часа. — Я не сомневаюсь, что она переживёт нас всех. Я могла бы назвать десяток таких больных, которые переживают здоровых.

Сенмут буркнул что-то неразборчивое, но явно одобрительное, и Хатшепсут с облегчением обратилась к другим делам. Честно говоря, запах в палате стоял неприятный, а жалобы Нефер докучали ей. В глубине души она начинала подумывать, что Нефер нездорова неспроста. Скорее всего, то был придуманный Амоном способ обратить в прах наглые домогательства Тота жениться на дочери Солнца. Таким образом он говорил: «Дерзкий претендент может дойти только до сих пор, но не далее». Из этого следовало, что Великая Царская Жена не может иметь детей и что семя Тота никогда не унаследует трон Ра. Кому же ещё мог принадлежать этот план, как не самому Амону? Но мысль о том, кто будет наследником и откуда он возьмётся, редко приходила в голову Хатшепсут.

Что действительно приходило ей в голову — и гораздо чаще, чем хотелось бы, — так это то, что после возвращения кораблей Тот стал другим. Она снова и снова гнала эту мысль, но та упрямо возвращалась обратно, настойчивая как москит, и Хатшепсут не удавалось убедить себя, что всё это пустяки. Царица даже не знала, что заставляло её так думать; она редко видела Тота и не хотела его видеть. Но когда это случалось, она замечала, что его лицо и манера держаться снова немного изменились.

   — Конечно, всё это досадные мелочи, — однажды вечером сказала она Сенмуту в маленьком саду у Царских Покоев, — но мне не нравится, как он смотрит на меня!

   — О, ради Амона! — засмеялся Сенмут и нетерпеливо устремился к каменной скамье. — Ты жалуешься на это много лет! И что, это тебе повредило? Разве от его взглядов произошло какое-нибудь зло?

   — Я не об этом. — Хатшепсут опустилась рядом. — Тот в чём-то изменился.

   — Лотос мой, естественно, он изменился. Мужчинам свойственно взрослеть. А потом становиться стариками.

   — Не об этом речь.

Сенмут, освещённый лунным светом, наклонился, звякнул кубком, посмотрел ей в глаза и мягко улыбнулся.

   — Хорошо, любимая. Тогда скажи, о чём.

   — О, ни о чём, ни о чём! — с досадой воскликнула она. — Не могу объяснить. Я больше не хочу о нём думать!

Однако она нашла способ не думать о Тоте лишь на тринадцатый год своего царствования, спустя пять лет после возвращения кораблей из Пунта.

В тот день — холодный, ветреный день в середине осени — почти одновременно прибыли два гонца, и Хапусенеб счёл доставленные ими депеши настолько важными, что переслал их царице в пустынный храм, где она наблюдала за сооружением дороги.

По пути во дворец она смотрела на улицу сквозь покачивающиеся занавески носилок, рассеянно постукивала свёрнутыми депешами по своим зубам и невольно думала, почему так часто в момент успеха случается что-то досадное. Всё, что она видела сегодня утром, способствовало её славе — храм, затопленная водой пойма Нила и дорога, уже достаточно внушительная, но обещавшая стать несравненной, когда обе её стороны украсят статуи Хатшепсут в виде сфинксов. Эти статуи, близкие к завершению, заканчивали высекать сотни скульпторов. А один из гонцов принёс известие о том, что новые копи на Синае приносят столько золота, что его приходится мерить мерами для зерна.

Но прибыл и другой гонец.

Хатшепсут раздражённо развернула второе послание и снова посмотрела на него. Слова кололи ей глаза, и каждое было вызывающим — несмотря на то что старый Туаа, комендант передовой крепости Тару, пользовался самыми тактичными и льстивыми выражениями, которые мог придумать.

«...этот проклятый царь Кадеша, годный лишь на то, чтобы быть подставкой под ногами Вашего Величества... подбивает жителей города-царства на бунт... прислушайтесь, от жалкой Еразы до самых Болот... все страны Захи с ним в союзе... ходят слухи, что даже Митанни далеко на востоке... эти дерзкие, завидуя славе Вашего Величества... должны хрустнуть под сандалией Вашего Величества как скорлупа...»

Она снова скатала пергамент депеши и злобно сунула его за пояс. Уже больше года Туаа заваливает её тревожными посланиями. Какое ей дело до царя Кадеша и его ничтожных соседей? Далёкие дикари пляшут свои смешные воинственные танцы, ну и пусть пляшут! Туаа не должен расстраивать её такими пустяками.

«Я заменю его, — решила она. — Скорее всего жрецом или судьёй — военные слишком любят бить тревогу».

Царские носилки поставили на землю в Большом дворе дворца. Она вышла — и нос к носу столкнулась с Тотом.

   — Я желаю говорить с вами, — сказал он.

Это было так неожиданно, что Хатшепсут на мгновение растерялась. Как он мог оказаться здесь, так близко от неё? Где свита? Она невольно сделала шаг назад, а затем разозлилась на себя, поняв, что свита рядом, как обычно: Тот просто прорвался через неё. Сопровождающие стояли, охваченные ужасом, разрываясь между долгом защищать её и боясь кобры на лбу низверженного царя.

   — Я желаю говорить с вами, — чуть более громко повторил Тот.

   — Не представляю, о чём.

   — Я надеюсь объяснить это.

Хатшепсут отчаянно пыталась найти выход и не находила его.

   — Будь по-твоему, — наконец сказала она.

Ей очень не хотелось оставлять свиту у дверей жёлтой гостиной; раздававшиеся за спиной шаги Тота повергали царицу в такую панику, что она не могла собраться е мыслями.

«Чего я боюсь? — наконец сердито прикрикнула она на себя. — Я — Ма-ке-Ра, любимая дочь бога. Я царица всей этой страны!»

   — Ты можешь говорить с Моим Величеством, — холодно сказала она.

Мгновение он молчал, явно пытаясь побороть недовольство её тоном.

   — Итак? — спросила она.

   — В Кадеше восстание! — выпалил он.

   — Только и всего? Надеюсь, ты не думаешь, что Моё Величество об этом не знает?

   — Совсем наоборот, — возразил он. — Я уверен, что вам об этом говорили. И уверен, что вы не имеете ни малейшего понятия о значении этого события.

   — Оно не имеет для Египта никакого значения.

Она становилась всё спокойнее и увереннее в себе, а Тот всё сильнее волновался. Под его глазами и на верхней губе заблестел пот.

   — Оно не имеет для Египта никакого значения, — эхом повторил он. — Может быть, вы скажете, что пожар в саду не имеет никакого значения для дома? Или что булава, опускающаяся на голову безоружного человека, не имеет значения для его черепа?

   — Ты ужасно преувеличиваешь. Чем может грозить Египту жалкая дикарская деревушка? Тамошний гарнизон справится с беспорядками и казнит зачинщиков.

   — Там нет гарнизона! — крикнул он. — Только камни и трупы, разве вы не понимаете? В царстве Кадеш не осталось ни одного живого египтянина. Их всех убили ещё несколько месяцев назад! Где кадетская дань? Вы получили от них хотя бы один моток ткани, хотя бы один горшок масла?

   — Зачем мне эта дань, когда к моим услугам все богатства Пунта?

   — Пунт! Пусть его поглотит Разрушитель! Мы говорим о Кадете! Дань не поступила, потому что её отказались платить! Мы потеряли Кадеш, но это только начало. Мы потеряем всё — и те царства, которые завоевал мой дед, и те, которые он не завоевал. Говорят вам, гиксосы, которых он рассеял много лет назад, объединяются снова! Действуйте, и тогда мы сможем кое-что спасти. Но если вы будете выжидать — предупреждаю, если вы будете выжидать... — Тот осёкся. Он дрожал от гнева.

Хатшепсут равнодушно смотрела на него. «До чего прост, — думала она. — Ведёт себя как обычный крестьянин. Голос хриплый, лицо пылает, кричит на меня... Как мне пришло в голову, что он чем-то похож на моего царственного отца?»

Глаза Тота потеряли блеск и стали непроницаемыми, словно он прикрыл свои чувства броней. Он прошёл через всю комнату, повернулся к царице спиной и застыл на месте.

   — Я пришёл не для того, чтобы ссориться, — сказал он таким же застывшим голосом. — Я пришёл предложить свои услуги. Вы не можете командовать армией и вести её в Сирию. Я могу. Поручите этих врагов мне, и я восстановлю порядок в Царстве. Именно это я и хотел сказать.

   — Прекрасно. Я всё слышала. А теперь оставь меня.

У Тага покраснела шея, но голос остался спокойным.

   — Значит, вы отвергаете моё предложение?

   — Предложение? Ты хочешь заставить меня отложить огромную работу, которую я делаю для Амона, просишь дать тебе невообразимую сумму на оружие и колесницы, собираешься отвлечь тысячи людей от моего священного строительства... и всё ради того, чтобы потрясать копьём и выкрикивать команды. Слишком много хочешь. Я ясно вижу...

   — Вы ничего не видите! — сказал он, резко оборачиваясь к ней лицом. — Совершенно ничего — за исключением того, что хотите видеть.

   — Я вижу, что все эти разговоры об опасности — полная чепуха! Пусть дикари сражаются друг с другом, Египта это не касается.

   — О боги, вы верите этому. — Некоторое время Тот смотрел на неё молча. — Клянусь Мардуком, — с нажимом произнёс он, — я ещё никогда не сталкивался с таким чудовищным самообманом.

   — Мардуком? — Она задохнулась от негодования. — Никакого Мардука не существует!

   — Тут вы тоже ошибаетесь, — коротко сказал он.

С неё было достаточно. Хатшепсут ударила себя кулаками по бокам, затряслась всем телом и отпрянула от него, ощущая ужас и ненависть.

   — Замолчи! Замолчи! Оставь меня! — Она споткнулась о кресло и вцепилась в него, чтобы не упасть. — Оставь меня! — крикнула она.

Тот не двигался, просто смотрел на неё со странным чувством превосходства. Царица перегнулась через спинку кресла и яростно завопила:

   — Оставь меня, или я прикажу свите вышвырнуть тебя!

   — Нет, вы этого не сделаете. Это разрушит вашу сладкую сказочку о том, как хорошо вы со мной обращаетесь.

Она уставилась на Тота, охваченная страхом, что свита уже услышала её... услышала то, как она кричит на него. А вдруг в это мгновение сопровождающие уже бегут к двери? «Я могу снова отослать их, — быстро подумала она. — Сказать им, что они ошиблись, что я просто смеялась...»

   — Однако, — сказал Тот, — я больше не вижу причины оставаться здесь.

Он прошёл по комнате и скрылся за дверью.

Через несколько мгновений она, шатаясь, обошла кресло и рухнула в него.

Царицей владела только одна мысль: нельзя допустить, чтобы это случилось ещё раз. Тот не имеет права свободно подходить к ней. Его нужно удержать, обуздать, наконец, заковать в цепи, если это необходимо! Нет, конечно, никаких цепей, никакого физического насилия. Это выглядело бы так, словно...

«Это разрушит вашу сладкую сказочку 6 том, как хорошо вы со мной обращаетесь».

«Чушь, — гневно подумала она. — Но по крайней мере со мной рядом всегда должен находиться Сенмут, чтобы справиться с ним. Он должен быть здесь сегодня же, сию же минуту!»

Вскочив с кресла, она пошла к двери, открыла её настежь и бросила испуганному распорядителю:

   — Пошлите за князем Сенмутом в новый храм. Сейчас же!

Она хлопнула дверью и вернулась в комнату. Первым, на что упали её глаза, была скамеечка для ног, стоявшая у отцовского алого кресла. Она была сделана из кадешского кедра и украшена резными фигурками покорённых дикарей, которых должны были символически попирать ноги фараона. Одного вида этой скамейки было достаточно, чтобы её злоба вспыхнула вновь. Злоба на Туаа, на Тота, на слухи, которые вечно наполняли рыночные площади и только отвлекали её от других, более приятных вещей. Она отвернулась, затем снова повернула голову, снова посмотрела на скамеечку... и вдруг все мучившие её неприятные чувства исчезли; Хатшепсут ощутила весёлое ликование.

Ну конечно, подумала она. Наилучший способ иметь дело с дерзкими претендентами — это и дальше подавлять их своим величием.

Когда вскоре в дверь постучал Сенмут, она порывисто выпрямилась.

   — Сенмут! Скорее входи и слушай. Я хочу дать тебе несколько приказов, касающихся статуй на дороге. Про те слухи, которые приходят из жалких восточных земель, Амон сказал мне вот что...

Новые приказы царицы отложили завершение работы над огромными каменными сфинксами — и, следовательно, дорогой — на много недель, хотя на эту работу были брошены все скульпторы Фив. Наконец огромные каменные фигуры и их массивные постаменты один за другим двинулись к дороге на катках и салазках. К передкам этих приспособлений были привязаны веера канатов, которые тянула сотня людей, похожих на муравьёв. Через несколько дней после того, как Тоту исполнилось двадцать два года, была водружена на постамент последняя статуя.

Все Фивы высыпали полюбоваться на широкую гладкую дорогу, которая раскинулась высоко над затопляемой поймой и вела прямо к дальнему храму за холмами... и на огромных сфинксов, украшавших обе стороны дороги по всей её длине. Тела этих сфинксов были львиными, но огромные головы венчало улыбающееся лицо царицы. А на каждом постаменте тянулся свежевырезанный фриз, изображавший покорённых дикарей.

Теперь каждый видел сам — здесь, повторяясь вновь и вновь, гордо возвышалась Ма-ке-Ра, величайшая из фараонов, с неуязвимой силой которой не мог тягаться никто на земле. Какое ей дело до слухов? Вот она, правда о её могуществе, навеки высеченная в неизменном камне, перед вашими глазами, приходите и любуйтесь!

Тот, сидевший в резном кресле у края дороги, угрюмо смотрел на ближайшего сфинкса.

«О Боги, — думал он. — Так вот каков её ответ Кадешу... и мне».

Через несколько дней после завершения дороги Её Величество вызвала к себе старого Туаа и прислала на его место благородного молодого жреца, который должен был возглавить гарнизон крепости Тару. Кроме того, она распустила отряды конной стражи, оставив в казармах лишь пехотинцев для почётного эскорта. Видя беспокойство Нехси, она только улыбалась. В новом Египте солдаты не имели никакого значения... а то, что не было Египтом, вовсе не существовало на свете.

 

ГЛАВА 8

Сенмут попрощался со своим последним гостем и несколько мгновений постоял на крыльце с колоннами, смотря вслед окружённым мигающими факелами носилкам, которые удалялись по усаженному пальмами переулку к Дороге Мут. Вечер был исключительно удачный — по крайней мере с точки зрения самого Сенмута. Он усмехнулся в темноту, как усмехался про себя весь вечер, глядя на тридцать благородных — сливки египетской аристократии, потомки самых гордых и древних родов, — собравшихся отметить день рождения грязного мальчишки, появившегося на свет пятьдесят лет назад.

«Была бы здесь моя дорогая старая мамочка, — подумал он. — Как бы она гордилась своим сыном! И с какой жадностью лакала бы моё вино!»

Он вернулся в дом, думая о том, что даже мать едва ли вылакала бы больше, чем его благородные гости. В пристрастии к вину и к своим родословным этим аристократам не было равных. Было чрезвычайно любопытно наблюдать за тем, как вино действовало на каждого из них. Старый сентиментальный дурак Футайи проливал в чашу слёзы о своём детстве. С течением времени Нехси становился всё более мрачным, а Хапусенеб — всё более язвительным и злым. Странно, с иронией подумал Сенмут: в конце вечера неподкупный Нехси и насквозь продажный Хапусенеб смотрели друг на друга как в зеркало. А Инени...

Сенмут улыбнулся не без ворчливого восхищения. Учитывая, что весь вечер на высоком столе в конце комнаты красовалась постоянно совершенствуемая модель храма (теперь она вмещала северо-восточную колоннаду, огромный передний двор с пандусом и часть дороги со сфинксами), Инени держался прекрасно. При взгляде на модель старик сохранял полное спокойствие, хвалил её в тех же изысканных выражениях, что и остальные, и его огромные поэтические глаза, казавшиеся особенно прекрасными на морщинистом лице, выглядели не более скорбными, чем обычно. Что ж, Инени немало построил при Тутмосе Первом; пусть скажет спасибо за те несколько пилонов и восстановленных храмов, которые достались ему в последнее время. Когда восходит новая яркая звезда, она затмевает собой все прежние, самодовольно подумал Сенмут. И вечер, когда тебе приходится пить за здоровье человека, которого ты ненавидишь, доказывает это как нельзя лучше.

Он миновал освещённую факелами прихожую и вошёл в просторный главный зал. Теперь зал полностью потерял свой праздничный вид; очевидно, к концу вечера гости утратили самообладание. Цветы, обвивавшие колонны, были содраны; кресла стояли в беспорядке, подушки на них лежали криво; кто-то опрокинул в углу чашу с вином. В зале уныло передвигались несколько слуг, следивших за тем, как собирают свою одежду и уходят зевающие танцовщицы и фокусник. По контрасту со свежим ночным воздухом стоявший здесь запах благовоний, вина и цветов казался невыносимо тяжёлым.

Сенмут подошёл к длинному столу с закусками, взял запотевший кувшин с вином и наполнил кубок. Кивком головы подозвав старшего слугу, он обвёл рукой комнату.

   — Всё убрать. Чтобы к утру здесь не осталось ни следа этого безобразия. А модель собственноручно отнесёшь ко мне в кабинет.

Он вышел из душной комнаты в прохладный сад. Брат Сенмен сидел на скамье у пруда. Даже в темноте было видно, что он измучен до последней степени. Сенмут подошёл и посмотрел на него сверху вниз.

   — Ну, братец, вот мне и пятьдесят, — весело заметил он. — Дата серьёзная. Можно сказать, жизненная веха.

   — Ни ты, ни я в этом не уверены, — проворчал Сенмен. — Ты знаешь о том, когда родился, не больше уличного кота.

   — Оно и к лучшему. Зато я могу выбрать для своего дня рождения подходящее время года. Бедняга Футайи, например, родился в месяц ветров.

   — Я думаю, ты тоже. Да, точно. Помню, когда я впервые увидел тебя, у меня на зубах скрипел песок. — Сенмен бросил на него мрачный взгляд. — Не сомневаюсь, сегодня вечером у их превосходительств он скрипел тоже.

Сенмут молча улыбнулся, сел рядом и сделал глоток вина.

   — Пятьдесят лет, — задумчиво сказал он. — Пятьдесят лет, а меня так и не повесили. Похоже, ты оказался плохим пророком, а, братец?

   — Что встревожило Нехси? — резко спросил Сенмен.

Сенмут посмотрел на него, а потом на пруд.

   — То же, что тревожило его, когда Ма-ке-Ра Возложила на себя корону, — ответил он. — Нехси боится некоего документа.

Сенмен удивлённо прищурился, затем нагнулся к брату и понизил голос.

   — Но он ведь одобрял её действия и даже помогал ей.

   — Именно это его и пугает. — Сенмут допил вино и бросил кубок на траву.

   — Ба! Никогда не замечал. Он водил её корабли в Пунт и все эти годы служил ей верой и правдой.

   — Мой дорогой братец, Нехси всю свою жизнь служил одному человеку — Тутмосу Первому. Он считал, что в царице воплотился её отец, и никакой документ не мог этого опровергнуть. Но сейчас, когда началась возня на границе, каждое её действие доказывает, что она — не её отец, а кто-то совсем другой. А это влечёт за собой нехорошие предчувствия. — Сенмут пожал плечами. — Если люди начинают лгать сами себе...

   — И ты так легко говоришь об этом?

   — Почему бы и нет? — улыбнулся ему Сенмут. — Нехси больше не визирь.

   — Но подумай о его влиянии на остальных семеров! А вдруг он решит действовать? Например, поддержит притязания претендента?

   — Не поддержит.

   — Почему ты так в этом уверен?

   — Потому что он не такой дурак, как ты, возлюбленный братец. Не в пример тебе, ему известно, что значение в этом мире имеет только власть — а она у меня есть. Пока жива Её Царское Высочество Неферу-Ра, Нехси безвреден как недельный младенец. — Сенмут улыбнулся брату. — Не беспокойся, тебе ничто не грозит! Жизнь похожа на праздничный пир. А претендента почти не существует.

   — В самом деле? — возразил тот. — А что будет, если Её Царское Высочество умрёт?

Сенмут снова пожал плечами.

   — Я же сказал, «почти».

Сенмен откинулся на спинку скамьи и едко поглядел на брата.

   — Как всегда, ходишь по лезвию ножа. Оно у тебя вроде скамеечки для ног.

   — Не преувеличивай. Впрочем, мне с детства приходилось ходить по канату, и я неплохо овладел этим искусством. Что это там на столе, не кувшин с вином? Принеси-ка его сюда.

Сенмен послушно встал, но проворчал:

   — С тебя и так больше чем достаточно.

   — Ага, но ведь по мне не видно, правда? Ещё одно из моих преимуществ по сравнению с этими изнеженными благородными. Я никогда не плачу о своём детстве и не считаю грехи.

   — Это слишком трудная задача даже для тебя! — желчно ввернул Сенмен, бросая на колени Сенмуту кувшин, обвитый гирляндой увядших цветов. Когда последний поднял и наполнил свой кубок, Сенмен неловко спросил: — А что ты сам думаешь об этой суете на границе?

   — Я о ней вообще не думаю. Как открыл Нехси, Маке-Ра — не чета её отцу. Когда придёт время, пограничным гарнизонам придётся сделать всё, что они могут.

   — Так ты думаешь, всё ясно? Новое вторжение в Египет неизбежно?

   — Мой дорогой Сенмен, это случится не в ближайшие годы. Пока что дикари дерутся друг с другом. Если немного повезёт, к тому времени мы будем лежать в своих гробницах... Хватит, ты расстроил меня. Я иду спать.

Сенмен хмуро пошёл за ним.

   — Кстати, о твоей гробнице. Сегодня приезжал скульптор. Базальтовая статуя готова. Он спрашивает, куда ты хочешь её поставить — в поминальное святилище или вниз, в усыпальницу.

   — Пусть ставит туда, куда ему нравится. Это не имеет значения.

   — Не имеет значения? — эхом повторил Сенмен. — Кого это должно заботить, как не тебя? Гробница ведь твоя.

Сенмут остановился и обернулся к нему лицом.

   — Эта гробница возводится лишь для отвода глаз. Думаешь, я буду лежать там, где до меня сможет добраться претендент? Моё вечное блаженство продлится самое большее лет пять. Нет, у меня есть другое место, которого он никогда не найдёт.

   — Так что же, — захлопал глазами Сенмен, — ты бросишь первую гробницу незаконченной?

   — Нет, пусть её закончат. А потом найдут пустой.

   — А где же вторая? — прошептал Сенмен.

Сенмут улыбнулся.

   — В месте, которого ты никогда не увидишь, дражайший братец. Я не собираюсь этого рассказывать.

   — Понятно, — сердито откликнулся Сенмен. — А можно спросить, как ты собираешься туда попасть, если никто не будет о ней знать?

   — Кто-то знать будет, но не ты. Я слишком долго заставлял тебя скрипеть зубами, чтобы ты держал рот на замке.

Он снова зашагал к спальне, оставив Сенмена хмуро смотреть ему в спину. Внезапно обоих заставила обернуться странная суета на другом конце сада. Дворцовый скороход в сопровождении старшего слуги, державшего в руке факел, выскочил из дверей пиршественного зала и заторопился к ним.

Сенмут застыл на месте, ощутил холодок под ложечкой и тут же забыл о выпитом вине. Фигура скорохода, его походка, черты, манера держаться, тесно надвинутый головной убор и привычка нелепо размахивать руками навеки врезались в его память. Казалось, он знал этого человека всегда. Сенмут много раз представлял себе его приход, но ни в каком страшном сне ему не могло присниться, что это произойдёт в разгар ночи в его собственном тихом саду, без предупреждения, без всякой помпы, в присутствии всего лишь четырёх человек... Скороход подошёл и передал ему записку.

Сенмут развернул её с трудом; пальцы онемели и перестали слушаться. Всё случилось слишком быстро. Чересчур быстро. Ему казалось, что это произойдёт ещё не скоро — так было спокойнее... «Приезжай скорее, Нефер очень плохо».

Когда Сенмут устало вышел на украшенное колоннами крыльцо дворца и велел подать ему колесницу, стоял рассвет. Из коридоров доносилось слабое эхо ритуального плача, извещавшего о смерти царственной особы. Перед ним раскинулся Большой двор, при этом свете выглядевший мрачным и неприветливым. Там садились в носилки Инени и Футайи, серые от усталости. Следя за тем, как носильщики двинулись по пыльной брусчатке, Сенмут едва сдержал зевок и подавил жгучее желание прислониться спиной к колонне. Он был полумёртв от утомления и выпитого накануне вина; хмель выветрился несколько часов назад, оставив после себя лишь сухость во рту, головную боль и ощущение того, что на лице застыла корка грязи. Перед носилками двоих семеров распахнулись высокие медные ворота; в глаза Сенмуту блеснул солнечный зайчик, и жрец поморщился.

Из дворца вышел царский лекарь в сопровождении двух магов и торопливо сбежал по широким ступеням. Сенмут повернулся к нему спиной. Сегодня он был по горло сыт лицезрением этого человека. Он изучил его жесты, кривые ноги и амулет на запястье так же, как собственное отражение в зеркале. При взгляде на него тут же вспоминалось неподвижное тело на кровати, чеканный профиль Хатшепсут в тени, серый дым, извивавшийся над кадильницами, и сгорбившиеся неподвижные фигуры других семеров, молча сидевших в дальнем углу комнаты. Оставалось только одно — держать глаза открытыми, терпеть головную боль, густой запах мирры, курений, приближающейся смерти и ждать последнего момента, который всё же наступил несмотря на все старания врача.

Но ждать пришлось долго. Нефер оказалась невыносимо упрямой не только в жизни, но и в смерти.

Дворцовые двери открылись опять, выпустив наружу новую волну плача. Когда звук ослабел, Сенмут увидел рядом Нехси. Казалось, эта волна вытеснила негра наружу. Они инстинктивно поклонились друг другу, но ничего не сказали. Министр жестом подозвал свои носилки. Сенмут заметил, что брови гиганта совсем поседели; они выделялись на тёмной коже как полосы пепла на чёрном дереве. В беспощадном утреннем свете Нехси казался старше, чем когда-либо.

«Ну что ж, он действительно стар, — подумал Сенмут, спускаясь к своей наконец прибывшей колеснице. — Намного старше меня, хоть мне и самому пятьдесят или около того — а, боги свидетели, пятьдесят это тоже старость».

В такое утро, как это, невозможно представить себе, что кто-то может быть молодым, размышлял он, мучаясь от похмелья и пытаясь справиться с двумя злобными жеребцами. Он оставил позади дворцовые земли, сквозь зубы проклиная норовистых тварей. Пожалуй, Сенмен был прав, когда осуждал их. Мысль о Сенмене заставила его вспомнить про новую гробницу. Тут же поняв, что взгляд на гробницу поможет ему лучше самого крепкого вина, Сенмут свернул на запад, проехал через Город Мёртвых и, по пустынной дороге направился к Джесер-Джесеру.

Для рабочих было ещё слишком рано, и величественный храм, озарённый лучами утреннего солнца, казался покинутым людьми. Именно это Сенмуту и требовалось. Он привязал жеребцов к стоявшим у дороги салазкам для перевозки камня и по неровной поверхности первой террасы прошёл к её северо-восточному углу. Под ним находился ныне заброшенный карьер, где добывали глинистый сланец для основания дороги. Прежде чем спуститься в карьер, Сенмут тщательно огляделся по сторонам и задержал взгляд на огромной каменной голове Хатшепсут, безмятежная улыбка которой повторялась на лице каждого сфинкса, украшавшего собой дорогу.

Этого оказалось достаточно, чтобы у него потеплело на душе. Хатшепсут была великолепна — как всегда. Ни словом, ни взглядом она не выдавала, что теперь, после смерти Нефер, и во дворце, и в Египте всё изменилось. Похоже, она и не вспоминала о том, что Нефер была краеугольным камнем её царствования. Собственно говоря, почему она должна была думать по-другому? Ни на земле, ни на небе не было силы, которая могла бы заставить Хатшепсут отказаться от того, чего ей по-настоящему хотелось.

Но стоило Сенмуту отвести глаза от её вырезанных в камне черт, как тепло исчезло и вместо гордого храма и дороги перед ним предстал его собственный пиршественный зал с остатками пьяного разгула, увядшими цветами и кубками, на дне которых остался лишь осадок.

Сенмут спустился в карьер. Через три минуты он стоял перед беспорядочной с виду кучей камней, сваленных у дальнего западного края. Глядя на неё, Сенмут вновь приободрился. Никому не пришло бы в голову искать здесь гробницу никто, кроме него самого, не дерзнул бы расположить её в таком месте.

Обойдя камни, Сенмут спустился в скрытое ими тёмное отверстие, достал из груды щебня факел и зажёг его от крошечного фитиля, тлевшего в сосуде с маслом. Яркое пламя факела осветило длинный пролёт уходивших вниз ступеней. Он принялся спускаться, спотыкаясь об осколки камня. Когда лившийся из-за спины дневной свет сначала потускнел, а потом и вовсе исчез, Сенмут слегка взбодрился. Чем темнее становилось вокруг, тем в большей безопасности он себя чувствовал. Когда слева показалась первая комната, он сунул туда факел, произвёл краткий осмотр и пошёл дальше. Этому помещению было далеко до завершения: Сенмут ещё не решил, как его украсить. Спустя несколько шагов он остановился и с довольным вздохом сунул факел в кольцо. Вторая комната была его радостью и гордостью. Тут царило то же настроение, что и на его юбилее в момент наивысшего подъёма: насмешливый щелчок пальцами перед носом спесивых высокородных.

Он подбоченился и медленно обвёл комнату глазами, не упуская ни одной детали. Скульптор почти закончит работу — уже три стены были украшены вертикальными колонками иероглифов. Сенмут сознательно не пользовался ни магией, ни чарами, которые помогли бы ему войти в Небесные Поля. Самого расположения гробницы было достаточно, чтобы получить вечное блаженство: в данный момент он стоял под северо-восточным углом храмовой стены. Сама же усыпальница должна была лежать под передним двором, на священной земле. Его честолюбие никогда не знало границ; в самом деле, почему любовь Хатшепсут не должна была обеспечить ему такое же княжество в загробном мире, как и в этом?

И там, и здесь никто не догадается о том, кем он был: на стеле напротив двери Сенмут был запечатлён вместе с братьями и Нофрет-Гор, с которой давно развёлся; другая благочестивая стела изображала его с родителями, у фигур которых красовались наглые таблички «благородный Ремосе» и «госпожа Хат-нуфер». А потолок — Сенмуту пришлось задрать голову, чтобы насладиться верхом своего бесстыдства, — потолок был точной копией звёздного неба, раскинувшегося над альковом Хатшепсут, немым свидетелем частого присутствия Сенмута на ложе царицы. Но всё венчала дерзкая надпись, тянувшаяся через середину потолка от стены к стене: «Да здравствует Гор, могущественнейший из богов, любимец двух богинь, увенчанный божественной диадемой, царица Верхнего и Нижнего Египта Ма-ке-Ра и Первый из семеров и визирей, Первый раб Амона Сенмут, сын Ремосе и Хат-нуфер». Нельзя было придумать более красноречивого свидетельства их теснейшей интимной связи.

О, он действительно любил эту комнату; он был чрезвычайно удовлетворён своим Драгоценным Обиталищем. Будь его воля, он бы с радостью лёг здесь уже сейчас...

Сенмут нашёл в куче щебня кусочек угля и нацарапал дату рядом с последним законченным иероглифом, давая знать скульптору, что побывал здесь. Затем Сенмут достал факел, коротко посветил вниз, на незаконченный пролёт, в конце которого вскоре должны были появиться ещё две комнаты, и зашагал наверх.

В который раз он проклинал Нофрет-Гор, которая не дала ему сына. Уж сын бы позаботился о том, чтобы его отец лежал там, где ему хотелось лежать; то был долг сына перед богами. А братья... у Сенмута было бы легче на душе, если бы не пришлось обращаться к их помощи. После долгих раздумий он выбрал Аменемхета, всё ещё остававшегося жрецом барки Амона, бледного ханжу, который никогда не пренебрёг бы своим долгом, если бы получил за его исполнение кучу золота. А Сенмут позаботился о том, чтобы жрец получил своё золото... после исполнения долга.

Да, Амени выполнит приказ, сказал он себе, выходя из гробницы. Если чему-то и можно доверять на свете, то это людской жадности.

А вдруг Амени предупредили заранее? Человек, годами лелеющий планы мести, может перехитрить любого...

Сенмут прошёл мимо своих жеребцов, поднялся на пандус со стороны дороги и остановился на пустынном переднем дворе, любуясь своим храмом. Яркие солнечные лучи вонзались в мозг огненными стрелами, но даже им было не под силу лишить его создание красоты и величия. Он стоял, упиваясь этим зрелищем, и вспоминал те части, которые не мог видеть с этой точки, — святилища Анубиса и Хатор, Великое святилище, высеченное в сердцевине скалы, два десятка выстроенных согласно обету маленьких кумирен, вход в которые прикрывала колоннада. Он знал всё это, как мать знает своё дитя, а любил больше. Человек, который мог построить такое, сказал он себе, заслужил право сидеть у ног Осириса независимо от того, где он будет похоронен. Одного храма достаточно, чтобы сделать его достойным сонма царей и богов. Одного храма...

Одного храма. Внезапно он вспомнил эти крошечные святилища размером с чулан, не имевшие окон ни во двор, ни в святилище. В мозгу Сенмута тут же вспыхнул план — план столь дерзкий, что даже у него самого на мгновение закружилась голова. А почему бы и нет? Эти маленькие святилища устроены превосходно. Никто ничего не узнает... за исключением скульптора, от которого по окончании работы можно будет избавиться.

Чем больше Сенмут думал, тем совершеннее казался ему этот план. Он был легко осуществим. И прост, как всё гениальное.

Когда Сенмут повернулся и пошёл к своей колеснице, от его уныния не осталось и следа. Он с изумлением вспомнил день освящения храма. Тогда Сенмуту казалось, что он достиг всего, о чём мечтал.

 

ГЛАВА 9

Корзинщик коротко фыркнул, хлопнул себя по бедру и довольно подмигнул гончару, сидевшему в соседней палатке. Этот молодой незнакомец действительно очень умён, подумал он, пристально рассматривая худощавую мускулистую фигуру человека, опёршегося об угол его палатки и разговаривавшего со старым врачом Ранофером. Странный парень... корзинщик никак не мог его раскусить. Всё утро шатается по улицам, говорит то с одним, то с другим, как будто ему делать нечего. Но ленью тут и не пахнет. У лентяев таких глаз не бывает, а плечи у него что у портового грузчика. Корзинщик на мгновение задумался и пришёл к выводу, что молодой человек не может быть портовым грузчиком. Слишком сообразителен. Возможно, писец, хоть и без соломенного тюфячка. Как, бишь, он сказал, его зовут? Тот? Откуда-то с верховий. Может, ученик писца? Нет, слишком взрослый. Кстати, а сколько ему?

Проследив за направлением взгляда молодого человека, корзинщик хитро улыбнулся и вмешался в разговор:

   — Эй, она и вправду миленькая, эта дочка пекаря! И тоже посматривает в твою сторону... Как так «ни к чему»? Это в твоём-то возрасте? Послушай, тебе никак не может быть больше двадцати восьми. — Корзинщик сиял, довольный собственной сообразительностью.

   — Двадцать четыре, — ответил молодой человек.

   — Да? А выглядишь старше.

- Ещё бы, — со странной улыбкой ответил собеседник.

Корзинщик непринуждённо откашлялся.

   — Должно быть, твоя жена может соперничать с самой Хатор, если ты не засматриваешься на девчонку пекаря. Я так понимаю, что ты женат?

   — Да.

   — Ага, и имеешь пару-тройку ребятишек.

   — Нет, ни одного.

   — Ай-яй-яй! Как же так? — спросил старый врач, а корзинщик замер, вылупив глаза — Такой сильный, здоровый парень — и нет детей? — Он нагнулся к молодому человеку и понизил голос: — Твоя жена бесплодна? Не горюй, друг мой. Я знаю хорошее лекарство — папирус с заклинанием, растворенный в небольшом количестве вина...

   — Она не бесплодна! — сказал молодой человек. В его глазах вспыхнул гнев, но тут же сменился другим, более спокойным чувством. — Честно говоря, когда мы обручились, моя жена была ещё совсем девочкой. Теперь ей девятнадцать, но я потратил слишком много времени, считая, что она всё ещё ребёнок. — Он посмотрел на другую сторону улицы и внезапно сказал, не дав корзинщику времени задать следующий вопрос: — Посмотрите-ка на этого нищего. Разве на нём не воинские сандалии?

Корзинщик сразу выпрямился и потянулся за тростником.

   — A-а... это молодой Уп-вет. Кажется, когда-то он был телохранителем Прекрасного Бога.

   — А сейчас стал оборванцем, — задумчиво сказал молодой человек. — Все почти забыли, что такое полные казармы и солдаты, одетые не в лохмотья.

Наступило неловкое молчание.

-Ну, — торопливо сказал старый Ранофер, — пойду-ка я. Нет времени стоять да целый день чесать языком...

   — Постой, старина, — окликнул его гончар из соседней палатки. — Глянь-ка, идёт твой родственник, ткач.

Врач ахнул и тревожно посмотрел в ту сторону, куда указывал гончар.

   — Ну, сейчас мы всё узнаем.

Он заторопился на улицу и перехватил мужчину средних лет с унылым лицом и вислым животом, пробивавшегося сквозь толпу. Через плечо ткача был перекинут узелок.

   — Это Минемхаб, ткач, — объяснил корзинщик, увидев в глазах молодого человека немой вопрос. — Он ездил в Гермонтис, чтобы попытаться получить долг с великого вельможи Каутефа.

   — Судя по его виду, он не преуспел, — заметил Тот.

   — Нет. Я знал это заранее. Бедняга! Пойдём послушаем, что он расскажет.

Вокруг ткача, положившего узелок к ногам и что-то грустно объяснявшего Раноферу, уже собралось несколько человек.

   — ...знал, что проку не будет, — говорил он. — Но жена сказала, что от попытки я не обеднею. А я обеднел. Два дебена за проезд и пять потерянных понапрасну дней, пока я ждал приёма...

   — Он не захотел тебя видеть? — спросил гончар.

   — Не он. Его управляющий не пустил меня на порог... Пять кусков отличного холста пропали. Прошло семь месяцев, а я не получил за них ни одной медной монеты.

Молодой человек, до этого внимательно слушавший, наконец открыл рот:

   — А почему ты не подал жалобу в суд визиря?

   — Суд! — Корзинщик уставился на него во все глаза, как и остальные.

   — Друг мой, я бедный человек, — сказал ему ткач. — Этот долг разорил меня. Где я найду средства, чтобы обратиться в суд?

   — Разве справедливость у богатых и бедных разная?

Присутствующие обменялись улыбками.

   — Сразу видно, — сказал корзинщик, — что у тебя нет опыта в таких делах.

Молодой человек тревожно обвёл глазами лица окружающих.

   — Да, опыта нет.

   — Когда человек идёт в суд, — объяснил врач, — ему нужно золото, зерно или кожа, чтобы дать писцу, который составит жалобу. Писец вычтет из этого свою небольшую плату, а остальное передаст чиновнику суда, который возьмёт себе намного больше; остатки пойдут надсмотрщику над чиновниками...

   — Но долг надсмотрщика заключается в том, чтобы не допускать подкупа!

   — Ага... но без этого дела не делаются. Затем надсмотрщик разрешает передать жалобу хозяину записей — единственному человеку, который может вручить её судье. Теперь ты понимаешь, мой друг, что невозможно обращаться в суд без денег.

   — Которых у меня нет, — горестно заключил ткач. — Пойду-ка я лучше домой...

Он вместе с врачом зашагал по шумной улице. Появление богатых зашторенных носилок, которые несли шесть нубийцев, рассеяло остатки толпы. Большинство вернулось к своим сделкам или работе, но кое-кто последовал за молодым человеком и корзинщиком к палатке последнего.

   — И та же самая история происходит со сборщиками налогов, — заметил гончар. — Они берут себе почти столько же, сколько собирают для Её Величества.

   — Ага, это правда, — согласился корзинщик, нырнув под свою гирлянду и снова взявшись за работу. — Они налетают как саранча и жрут всё, что увидят. Единственное средство от них избавиться — это дать взятку. А если говорить о надсмотрщиках, которых присылает визирь, чтобы следить за такими вещами...

   — Ха! Надсмотрщики! — вставил виноторговец. — Они приходят с протянутой рукой, — он красноречиво потёр пальцами, — а уходят богачами и никому ничего не докладывают. Никогда в жизни!

   — Вот именно, — подтвердил корзинщик, глядя на молодого человека, лицо которого приобрело отсутствующее выражение.

   — Их нужно наказывать! — разгорячился виноторговец. — Сорок плетей по пяткам — так же, как за любое другое преступление!

Корзинщик пожал плечами.

   — Они подкупят палачей и снова примутся за старое. Наказывать их бесполезно.

   — Им нужно лучше платить, вот что, — вдруг сказал молодой человек.

И снова все посмотрели на него с недоумением. Тот обвёл их взглядом, затем наклонился и облокотился об угол палатки.

   — Смотрите сами. Каждый из этих людей, Q которых вы говорили — судьи, сборщики налогов, чиновники, надсмотрщики, — каждый должен ежегодно платить взнос за право остаться на своём посту. Вы знати это? Взнос во дворец — самой Ма-ке-Ра, чтобы она могла воздвигнуть очередную собственную статую перед её храмом. — Темноглазый незнакомец умолк, пытливо заглянул в лицо каждому, но все дружно промолчали. — А что было бы, если бы эти взносы уменьшились? Если бы каждому чиновнику позволили оставлять всё жалованье себе? У него не было бы нужды брать взятки. Он мог бы хранить своё достоинство и помнить о справедливости. — И снова на его лице возникло загадочное выражение. — У такого чиновника было бы достаточно денег, чтобы стать честным человеком. Что, разве не так?

«Умно. Он действительно очень умён, — думал корзинщик, пока его пальцы механически сплетали прутья. — Весьма необычный молодой человек. И как он сумел всё так быстро сообразить? А никто из нас даже не задумывался о таких вещах...»

   — Друг мой, — сказал виноторговец, — ты думаешь, это правда? Что голодный человек не может быть честным?

   — Не очень красиво, правда, старина? — Молодой человек пожал плечами. — Возможно, бывает и по-другому.

   — Но ты думаешь именно так?

   — Я думаю, что всё на свете можно делать двумя способами, и один из них лучше другого. Можно до смерти забить упавшую лошадь за упрямство, а можно потратить столько же сил на то, чтобы помочь ей встать на ноги. Пожалуй, первый способ более справедлив, но лишь второй поможет телеге доехать до рынка. — Молодой человек улыбнулся. — Я считаю, что глупо не обращать внимания на природу человека, когда ты пытаешься править людьми. Или хочешь, чтобы, они на тебя работали.

   — А ведь верно, — захлопал глазами виноторговец.

Гончар, который прислушивался к разговору, перегнувшись через свой прилавок, вдруг спросит:

   — Эй, друг, что ты там говорит про своё ремесло? Ты писец, верно?

Молодой человек дружелюбно посмотрел на него и лаконично ответил:

   — Я этого не говорил. — Прежде чем кто-либо успел развить эту тему, он снова заговорит о налогах: — Я думаю, надсмотрщики делают только то, что они должны. Мы стонем, но платим. Вернее, платили в прошлом году... и в предыдущие тоже. Потому что урожаи были хорошие. Но в этом году... — Он красноречиво пожал плечами и возвёл, глаза к небу, неумолимо напоминая о последнем половодье. Вода поднялась значительно ниже обычного, и это не сулило ничего хорошего. — В этом году мы можем застонать куда громче. А если Ма-ке-Ра и в следующем году не сумеет вернуть Нил вспять... Добавьте к нынешним налогам два неурожайных года, и начнётся голод. — Чёрные глаза молодого человека пытливо изучали лица собеседников; затем он выпрямился и посмотрел на солнце. — Который я ощущаю уже сейчас. Есть на этом рынке палатка пекаря? Или торговца луком?

   — Останься и поешь со мной, дружище Тот! — быстро предложил корзинщик. — Едя не ахти какая, но...

Молодой человек посмотрел на него, и на сей раз в его улыбке не было ничего необычного.

   — С радостью! — сказал он и слегка поклонился.

Как ни странно, от этой улыбки у корзинщика поднялось настроение. Он встал и провёл гостя в заднюю часть своей палатки. Честно говоря, еды было в обрез, но уж больно корзинщику не хотелось расставаться с этим молодым человеком.

* * *

Хлопнули садовые ворота. Майет перестала разглядывать своё отражение в пруду, подняла глаза и увидела шагавшего к ней Тота. Он на ходу скинул страшно запылённый плащ. Под плащом обнаружилось грубое белое шенти, а над плащом — простой прямоугольный чёрный парик. Вот и всё — ни драгоценных камней, ни золота, ни браслета, ни нагрудника, ни диадемы. Его ноги были босыми, смуглыми и очень грязными.

Бросив плащ там, где он упал, Тот остановился рядом и улыбнулся.

   — Ну? На кого я похож, маленькая?

   — На самого себя. Только грязнее обычного.

   — Ма-ке-Ра всегда говорила, что у меня фигура крестьянина, — насмешливо заметил он.

   — Что ты делал, Тот?

   — То, чего никогда не делала она. Ходил в город. Открывал Фивы, о Существовании которых она и не подозревает. — Он опустился на траву, откинулся на локти, посмотрел на Майет снизу вверх и совсем другим тоном сказал: — Иди сюда, любимая.

Она опустилась рядом и радостно устремилась в его крепкие объятия. Тот редко бывал нежным: его любовь была бурной, пылкой и требовала полной капитуляции... на что Майет была согласна всей душой. Сегодня его губы были такими жадными, как будто он хотел овладеть ею прямо здесь, на траве. Возможно, так оно и было. Ну и пусть. Майет это нисколько не пугало. Она была поглощена наслаждением. Несколько мгновений спустя она очнулась, почувствовала, что щёку колет трава, лениво открыла туманные глаза и увидела суровый взгляд Тота.

   — Майет, где твоя диадема?

Её пронзило чувство вины. Она лежала в его объятиях и пыталась вспомнить.

   — Где я её оставила?.. Знаю! На ветке вон того тамариска. Она так красиво висела... Тот, я оставила её только на минутку.

   — Ты дитя. — Тот слегка улыбнулся и свободной рукой провёл по её волосам, но его глаза остались серьёзными. — Майет, я хочу, чтобы ты носила её, а не вешала на дерево. Хочу, чтобы кобра всё время оставалась на твоём лбу. Я говорил тебе, это очень важно.

   — Знаю. Я буду носить её, Тот. — Она попыталась встать, но сильная мужская рука тут же остановила её. — Отпусти... Я схожу за ней.

   — Я не хочу отпускать тебя, — прошептал он. — Хочу поцеловать ещё раз...

Через несколько минут он сел и вздохнул.

   — Иди за своей диадемой. И быстрее, пока я не передумал.

Когда Майет вышла из тени деревьев, он шагал навстречу, перекинув через руку убогий плащ.

   — Ты ждала меня, чтобы пообедать?

   — Да. — Она указала рукой на беседку. — Там накрыто. Ты сказал...

   — Помню. Любимая... — Он страстно сжал её руку, отпустил и шагнул к воротам. — Прости меня, но пообедай сегодня одна. Вместо этого я с тобой поужинаю. Видишь ли, я должен принять ванну и переодеться...

   — И надеть свою диадему, — добавила она, с укоризной глядя на его лоб. Её собственный уже украшала змея с яростно горящими глазами.

Он негромко рассмеялся.

   — Тот, я не голодна. Я подожду, пока ты переоденешься.

   — Нет. Я уже ел — ячмень, тушёные корни лотоса и кусочек сухой рыбы, который заставил меня вспомнить Вавилон. Я разделил обед с корзинщиком, приготовленный в его палаше на очаге величиной с мой большой палец. Мы запили его водой из Нила.

   — Бедный он, бедный! Разве ты не мог принести ему пива из дворца?

   — Моя маленькая, для этого человека я был таким же бедняком, как и он сам. Простым дружелюбным парнем, который остановился полюбоваться его корзинами. Знай он, кто я такой, он бы ни за что не стал говорить со мной. Как и все остальные — гончар, торговец рыбой, старый врач и ткач, который не смог получить долг с богатого вельможи Каутефа Гермонтисского...

Тот остановился и посмотрел вперёд. Он забыл о Майет и снова очутился на улицах города вместе со всеми этими людьми. Майет ждала рядом, запоминая хищную линию его носа, лепные виски и мускул в уголке рта, который всегда подёргивался в минуты размышления.

   — Майет, — наконец сказал он, — ты когда-нибудь видела, как визирь приезжает в суд?

— Нет.

   — Это пышная церемония, торжественная, как похороны. Ему вручают сорок свитков законов, которые должны быть развёрнуты на столе для всеобщего обозрения. Сам фараон наставляет его. Он напоминает ему о справедливости и говорит: «Пристрастность отвратительна богу... Ты не должен отличать знакомого от незнакомого и близкого от далёкого...» Эти наставления хороши и не заслуживают упрёка. Но, Майет, это одни слова. У закона одно лицо для бедняков и совсем другое для богачей. Я узнал это сегодня, когда ходил в Фивы. Клянусь Амоном, когда правосудие окажется в моих руках — если это всё же случится... — Он умолк, раздул ноздри и с силой втянул в себя воздух, как делал всегда, когда нужно было взять себя в руки.

Майет следила за ним с тревогой, словно Тот заглядывал в лицо опасности, которой она не видела.

   — Случилось что-то плохое? — спросила она, пытаясь мысленно последовать за ним.

   — Нет... нет... просто временами мне не хватает терпения. Я забываю, что должен ждать.

   — Чего ждать, Тот? — спросила она, хотя уже знала ответ.

   — Сколько необходимо, — сказал он, отвечая не на её вопрос, а на свой собственный. — Сколько понадобится. Может быть, всю жизнь. Я могу ждать. И дождусь.

   — Конечно, — прошептала она.

Тот порывисто обернулся и улыбнулся ей.

— Иди, любимая. Иди есть. Я обещаю, что поужинаем мы вместе.

Он взял её за подбородок, поцеловал и вдруг прижал к себе с такой страстью, что Майет задохнулась. Спустя мгновение за ним захлопнулись ворота.

Майет стояла, грустно глядя на отшлифованную временем древесину. Ничего, скоро придёт вечер. Она улыбнулась, проводила взглядом стремительно пролетевшего мимо изумрудно-зелёного пчелоеда и пошла в беседку обедать.

Тот пересёк Большой двор, прошёл в дверь в противоположной стене и двинулся по усаженной деревьями аллее к внешней лестнице, которая вела в его покои. Его настроение становилось всё более мрачным. «Не гневайся на человека понапрасну, — всегда наставлял фараон визиря. — Внушай людям страх; тот не князь, кого не боятся. Воистину лишь страх перед князем заставляет людей соблюдать законы... Не раскрывай себя перед людьми, дабы не возгласили они: «Он всего лишь человек». «Отличный совет, — сказал себе Тот. — Совет древнего царя Аменемхета, годный и для фараона, и для визиря. Хорошо, что у меня есть время подумать над такими вещами...»

Торопиться было некуда. Он учился каждый день, накапливая мудрость, которая помогала ему бороться с временем. Взять хотя бы то, чему сегодня утром научил его ткач и другие люди на рынке. Он не тратил время попусту; всё было правильно, всё необходимо. Впереди у него многие годы, ему только двадцать четыре, он боролся с нетерпением раньше и может бороться снова, может заставить его подчиниться, прикажет замолчать... даже в случаях вроде вчерашнего обеда, когда внутри всё кипело и хотелось закричать во всё горло...

Он перешёл на бег, одолел лестницу несколькими бешеными прыжками и, отдуваясь, остановился на балконе.

— Тьесу! Что случилось?

В дверях стоял Рехми-ра. Тот посмотрел на его слегка испуганное лицо, но ничего не ответил. Только испустил один из своих долгих, мучительных вздохов и прошёл в спальню. С тех пор как он шесть недель подряд думал, что дожидаться короны придётся целую вечность, миновало уже девять лет. Но Тот промолчал. Он больше никогда не говорил ничего подобного.

Тот бросил плащ на спинку кресла, стащил с себя парик простолюдина и начал развязывать узлы шенти.

   — Мне нужна ванна, — обыденным тоном произнёс он. — Ты не позовёшь Унаса?

   — Да, конечно, Тьесу. — Рехми-ра пересёк комнату и ударил в маленький серебряный гонг.

   — Где Амену?

Рехми-ра пожал плечами.

   — Ему принесли послание, и он ушёл. Примерно час назад.

Тот посмотрел на него с любопытством, а затем продолжил развязывать узлы.

   — Кто принёс? Скороход?

В этот миг вошёл Унас. Не успев ответить, Рехми-ра обернулся и начал давать рабу указания (Тот нашёл их чересчур подробными), как приготовить ванну. Когда Рехми-ра наконец обернулся, он по-прежнему не горел желанием отвечать.

   — Ну? — поторопил Тот. — Эго был скороход?

   — Нет... Честно говоря, Тьесу, это был... Сехети.

   — Сехети? — Тот удивился и поднял глаза. Он знал только одного Сехети — юношу, который в армии присматривал за лошадьми Амену.

   — Да, он самый. — Рехми-ра мгновение изучал его лицо, а потом беспечно сказал: — Наверно, парень хотел заработать несколько медяков — уж больно он оборван.

   — Да, теперь каждый воин напоминает оборванца. Даже начальники отрядов и полководцы... Рехми-ра, почему ты сразу не сказал мне, что это был Сехети?

   — Я думал, что вы расстроитесь. Клянусь богами, я сам расстроился! Это вызывает горестные воспоминания.

   — У меня мало других воспоминаний. — Тот сделал паузу, а затем холодно добавил: — Не нужно защищать меня от них, словно я ребёнок. Мои солдаты выступили против меня. Очень хорошо. Это было. Было и прошло.

   — Да... Предатели, все до одного!

   — Не говори глупостей. Они ничего не могли сделать. Я знал это давным-давно. — Тот сбросил с себя шенти и обнажённый пошёл в ванную. Спустя мгновение Рехми-ра двинулся следом.

   — Что вы узнали в городе?

   — Многое. Если человек похож на пастуха, его не стесняются. При мне они говорили свободно. Но дело не в свободе... — Тот невольно умолк, когда на него один за другим обрушились каскады сначала холодной, а потом тёплой воды. — Дело не в свободе, с которой они говорили, — продолжил он, когда Унас начал тереть его мыльной глиной. — Я не слышал ни одного слова против царицы. Против сборщиков налогов — да, против судей, против продажных чиновников... но не против божественной Маке-Ра. Они не связывают её имя с этими злоупотреблениями... пока.

   — Подождём сбора урожая. Половодье в этом году было ниже обычного. Неужели никто из них не заметил этого?

   — Естественно, заметили. Но говорить не хотят.

   — Так же, как о пустых казармах?

   — И о казармах тоже. Я сам заговорил об этом, но они сменили тему.

Оба мгновение смотрели друг на друга.

   — Они знают, — сказал Рехми-ра. — Просто ещё не столкнулись с этим лицом к лицу.

   — Да, я думаю, ты прав. Но когда столкнутся, будет поздно. Они ничего не смогут сделать. Она фараон, а они никто. Народ не восстанет.

   — Однажды он это сделал.

   — Да, однажды! — Тот улыбнулся. — Египту три тысячи лет, а его народ восстал лишь однажды. — Его снова окатили струёй воды, на сей раз только холодной. Он вздрогнул, ощутив, как по жилам устремилась кровь, завернулся в полотняную простыню и пошёл к столу для массажа. — Всего один раз, но воспоминание об этом ужасе живёт в памяти прапраправнуков восставших. После этого в стране на четыреста лет воцарился хаос. Рехми-ра, я бы не хотел, чтобы это повторилось. Только не при мне. Ни за что! Уж лучше вторжение. Гиксосы оставались здесь всего двести лет. Народ может победил, захватчиков, но не самого себя.

   — Но если вы поведёте их...

   — Я? За мной они не последуют. Ещё рано. О боги! Я для них ничто. Ма-ке-Ра — всё. — Какое-то мгновение Тот лежал молча, положив подбородок на сжатые кулаки и вдыхая густой аромат мирры и розового масла, которыми были пропитаны усердно работавшие ладони Унаса. — Прибыл гонец из Тару?

   — Да, но он ничего не обнаружил.

   — Так я и думал.

С тех пор как старый Туаа был отозван, никто ничего не мог обнаружить. Заменивший его молодой жрец не посылал разведчиков в пески, не расспрашивал обитателей пустыни и не обращал внимания на слухи, приходившие с востока и севера. Тот молча проклинал его и пытался понять, что происходит в землях по соседству с Тару, где царь Кадеша поднимал против египетских гарнизонов город за городом, превращая их в своих союзников, и отгрызал от царства кусок за куском. В Южной Палестине его дела шли хуже — Шарукен и некоторые тамошние города ещё слишком хорошо помнили деда Тота, чтобы пытаться сбросить египетское иго. Однако кое-кто и в Палестине стремился присоединиться к кадетским ордам. Этот конфликт перерос в гражданскую войну. Но так было в ту пору, когда отозвали Туаа. Что творилось в этих странах сейчас, никто не знал и не мог узнать.

«Ничего, в ближайшие годы узнаем, — горько думал Тот. — Когда улицы Фив наполнятся азиатами. О боги, если бы у меня была армия! Если бы я мог сделать хоть самую малость, обладал каким-нибудь оружием!»

Но даже армия не помогла бы ему вернуть корону. Кто дерзнёт поднять меч против Ма-ке-Ра, Доброго Бога, благодаря которому живёт и дышит каждый египтянин?

   — Для того чтобы народ повернулся ко мне, сказал Тот, — он должен отвернуться от неё. Все должны бросить её — простолюдины, знатные, приближённые... Она обязана остаться в одиночестве, как это было со мной. Только так можно потерять корону. Но ускорить это невозможно. Остаётся только ждать, ждать... и надеяться на то, что бога помогут Шарукену выстоять.

   — Тьесу... ожидание закончится. Клянусь Амоном, должно закончиться! Это не может тянуться слишком долго.

   — Может... и даже сам Амон бессилен против этого. Когда он с помощью своего оракула назвал меня фараоном? Тринадцать лет назад, Рехми-ра. Кажется, этот бог не слишком торопится. — Тот коротко хмыкнул и приподнялся на локтях. — Но когда время придёт... я обещаю тебе, когда время придёт!..

   — Да... вы станете таким, как ваш дед. Можете не убеждать меня, я знаю.

Тот задумчиво посмотрел на него и снова лёг на стол.

   — Нет, я не стану таким, как мой дед. Он неправильно пользовался своей властью.

   — Неправильно? Он поставил пограничные столбы Египта там, где вам довелось жить — на берегах реки, которая течёт не в ту сторону и отмечает собой край света. А в землях между Египтом и Вавилоном не оставил ни одного города и ни одного мятежника. Первые стали пеплом, а вторые — его рабами!

   — Да, — сказал Тот. — А через двадцать четыре года после его ухода к богам пепел снова стал городами, а рабы — мятежниками.

   — Это вина Ма-ке-Ра!

   — Возможно. — Тот сел и жестом отослал Унаса. — Но возможно, что и его собственная.

   — Тьесу, ни один завоёванный народ не остаётся покорным по собственной воле. Для этого нужна тяжёлая рука и частые карательные экспедиции. Вы ведь не ждёте...

   — Естественно. Город, превращённый в пепел, возрождается в ненависти. В каждом месте, к которому прикасались факелы моего деда, они сеяли семена нынешнего мятежа. Разве это мудро? Какой смысл сравнивать города с землёй и избивать их жителей после того, как они завоёваны?

   — Так делали всегда, — озадаченно ответил Рехми-ра. — Дикарей нужно наказывать... учить их, что они не должны сопротивляться.

   — Рехми-ра, это учит их только одному — что они должны сопротивляться. И стоять насмерть, поскольку сдача означает для них только ещё более страшную гибель. Сам подумай, почему бы не помиловать их? Если город сдался, пощади его — не жги дома и не убивай жителей. Может быть, тогда следующая крепость будет сопротивляться не так отчаянно? Разве не скажет себе каждый дикарь: «Если я буду сражаться, то умру; если я сдамся, то сохраню свою жизнь, дом и семью, как жители города такого-то и такого-то»? Разве они не станут сдаваться быстрее, чтобы сохранить то, что осталось? Да... и разве тамошние цари не получат возможность быстрее собрать для меня дань, если я оставлю им живых подданных и не превращу в пепел их города?

   — Нет, — сухо ответил Рехми-ра. — Они получат возможность быстрее поднять мятеж. Как только вы вернётесь в Египет.

   — Не получат, если я заберу с собой их детей.

Рехми-ра прищурил глаза, опушённые густыми ресницами, сделал несколько шагов по мокрому полу, остановился рядом с массажным столом и посмотрел Тоту в лицо.

   — Понимаю, — сказал он, но Тот видел, что друг ничего не понимает. — Вы будете миловать сдавшихся, щадить их царей, а потом брать заложников и приводить их в Фивы, чтобы обеспечить этим покорность побеждённых. Но, Тьесу... если вы будете держать их сыновей в тюрьме, они будут ненавидеть вас сильнее прежнего.

   — Но я не буду держать их в тюрьме! — ликующе заявил Тот. — Я сделаю их египтянами... а потом отошлю домой, чтобы они надели отцовские короны!

Он пытливо вглядывался в сизощёкое лицо Рехми-ра, следя за тем, какое впечатление произвёл на друга его план. Затем Тот спрыгнул со стола, сверкающий маслом, чувствующий, как руки и ноги покалывает иголками от сильного растирания, и ощущающий собственную силу. В этот миг, как и много раз прежде, молодость и энергия кипели в нём с неистовством разлившегося Нила, и он ощущал, что мог бы голыми руками поставить на колени десяток чужеземных царей.

Продолжая торопливо говорить, он пошёл в спальню. Тем временем Унас принёс чистую одежду и начал одевать хозяина.

   — Ты понимаешь, что будет дальше? Мы воспитаем чужих царевичей в Фивах, приучим их к роскоши, а потом они будут смотреть на Фивы как на центр мира. Будут строить свои города по египетскому образцу. Будут называть дань «налогами», а их завоевателя «Вашим Величеством». Будут по собственной воле присылать своих сыновей учиться в Фивы, где учились сами. Рехми-ра, через два поколения города Сирии, Палестины, а то и Митанни будут думать о восстании против фараона не больше, чем сейчас думают о них Мемфис и Абидос. Они перестанут быть Сирией и Митанни — всё это станет Египтом! — Тот втянул плоский живот, когда Унас начал завязывать свеженакрахмаленное шенти. — Клянусь Амоном, всё на свете можно делать двумя способами! Это не способ моего деда, это мой собственный. Но он лучше!

   — Он великолепен... — прошептал Рехми-ра.

   — Да уж. Я знаю это, Рехми-ра. — На мгновение каждый мускул Тота напрягся от гордости. Вдруг почувствовав, что пальцы Унаса, завязывавшие шнурки сандалий, неуклюже застали, он опустил глаза и увидел, что раб смотрит на него со священным трепетом и благоговением. — Похоже, даже Унас знает это.

   — Да, хозяин! — выдохнул Унас. Внезапно он распростёрся на полу и протянул руки к Тоту.

   — Кажется, я приобрёл ещё одного сторонника, Рехми-ра, — заметил Тот и, чувствуя горечь во рту, добавил: — До сих пор нас было всего четверо, включая тебя, Майет и Амену. Осталось добавить миллион, и я смогу сделать то, что собираюсь.

В этих словах было столько горечи, что лицо Рехми-ра пошло пятнами, в солнечной комнате потемнело, а от ощущения силы и бодрости осталось лишь одно воспоминание и насмешливая улыбка. Тот научился справляться со своим гневом, но иногда требовалась вся сила воли, чтобы загнать этот гнев внутрь и запереть за ним дверь. К тому времени, когда он сумел заставить себя забыть улыбающуюся Хатшепсут, Унас закончил завязывать сандалии и ушёл. Тот принялся уныло расхаживать по гостиной из угла в угол. Рехми-ра держал в руках чашу с пивом и тревожно следил за ним.

   — Тьесу... — прозвучало в дверях спальни.

Оба оглянулись. К Тоту медленно приближался Амену.

   — Тьесу, там, на балконе, стоит один человек, который должен поговорить с вами.

   — Один человек! — с досадой повторил Тот. — Вы оба играете со мной как конка с мышкой! Там Сехети, так почему не сказать об этом сразу?

Амену замешкался, но Рехми-ра внезапно шагнул к другу и пристально посмотрел ему в лицо.

   — Потому что это не Сехети! Верно? Говори, кого ты привёл сюда?

Амену протиснулся мимо и быстро сказал Тоту:

   — Тьесу, это не Сехети. Но я умоляю принять его и выслушать то, что он скажет... У него есть для вас новости. Он был в Тару.

   — Тару! Тогда, ради Амона, зови его сейчас же! Почему ты... — Тот быстро шагнул к спальне й поднял глаза. В дверях стоял Тиах.

Мгновение Тот боролся с искушением повернуться спиной и приказать Тиаху, да и Амену больше никогда не показываться ему на глаза. Несмотря на то что несколько минут назад он сам напоминал Рехми-ра о необходимости сохранять хладнокровие, при виде Тиаха ему сразу вспомнилась молчаливая толпа в Большом зале, Хатшепсут, нагло сидящая на его троне, выстроившиеся за ней изменники, которых он считал своими товарищами, и среди них это любимое лицо, напоминающее вырезанную из дерева маску и бесстрастно глядящее поверх его головы. Правда, сейчас оно смотрело не туда. Тиах нагнул голову, нахмурил брови и уставился в пол.

   — Так я и думал! — выпалил Рехми-ра. — Я догадывался!

Тот жестом заставил его замолчать. Он сделал несколько шагов навстречу Тиаху, заметил грязное и изорванное шенти, мозолистые ноги, когда-то сильное, а теперь измождённое тело и на мгновение сжался от боли. Картина Большого зала бесследно исчезла; он видел только старого друга, попавшего в беду, с которой не справился бы ни один человек на свете. Мгновение он стоял, пытаясь совладать с голосом, и наконец промолвил:

   — Итак, Тиах?

Казалось, тело Тиаха поникло; он упал на колени и протянул руки.

   — Тьесу... да живёт вечно Ваше Величество!

   — Ты всё ещё называешь меня этими именами? Я давно не твой командир и не твой царь.

   — Я всё ещё называю вас этими именами.

   — Встань, — велел Тот. Тиах послушался и медленно, неохотно поднял голову. Тоту стало ясно, почему его голос звучал так странно: лицо Тиаха пылало, рот крепко сжался; он силой заставлял себя смотреть Тоту в глаза. Этот человек сгорал со стыда. Встреча с царём, которого он предал, была для Тиаха пыткой.

   — Зачем ты пришёл? — спросил его Тот.

   — Служить вам.

   — Ты уже сделал это, если был в Тару.

Тиах метнул взгляд на Амену, а затем понурился.

   — Мы с Сехети вернулись оттуда ещё несколько месяцев назад, но не обнаружили ничего такого, что было бы неизвестно Вашему Величеству.

   — Зови меня Тьесу, как прежде, — лаконично сказал Тот. Он перехватил взгляд Амену и понял его. — Ты говорил с Амену ещё тогда? Почему же не пришёл ко мне?

Тиах снова заставил себя поднять взгляд и решительно посмотрел в глаза Тоту.

   — Потому что эти новости ничего не стоили, как сказал вам его превосходительство Амену. Неужели вы думаете, что после всего случившегося я пришёл бы к вам с пустыми руками?

   — А теперь ты пришёл с другими новостями?

   — Да. — Казалось, в лицо Тиаха начала возвращаться жизнь. — Тьесу, вы помните человека по имени Уах, великого семера? Когда вы впервые надели корону, он был управителем арсенала.

Тот нерешительно покачал головой, но туг ожил Рехми-ра, который до того молча сверкал глазами в углу.

   — Уах? Я помню его. Его знал мой отец. Но он много лет не был в Фивах. Он правитель Нехеба.

   — Именно так, господин, — сказал Тиах. — Он правитель Нехеба. Кроме того, он старый противник царицы и едва ли может вдруг стать её сторонником. Его предки тысячу лет были прекрасными воинами, настоящими хозяевами земли, которую называют Воротами к Девяти Излучинам, и могучими владыками, которые становились перед фараоном на колени, лишь если сами того хотели. Тьесу, я только что вернулся из Нехеба. Вы знаете, как я получил аудиенцию у Уаха? Я послал ему это.

Тиах сунул руку в пояс и вынул оттуда маленького глиняного скарабея, на котором были выгравированы царские титулы Мен-хепер-Ра Тутмоса Третьего. Тот узнал в нём одного из тысячи, изготовленной в честь его коронации.

   — Посмотрите на меня! — сказал Тиах. — Босяк, ничтожество, у которого не осталось ни шлема, ни лука, чтобы напомнить о том, кем я был. Но ваше имя тут же открыло мне доступ к нему. Да, и он принял меня наедине! Мы говорили целый час. — Глаза Тиаха засветились, его изогнутый рот растянулся в знакомой улыбке. — Тьесу, он сказал, что я могу готовить для вас армию. Там, в Нехебе.

   — У меня нет армии! — с гулко колотящимся сердцем ответил Тот.

   — Зато есть золото. Если вы дадите мне всего лишь несколько дебенов, чтобы оплатить их еду и дорогу на юг, я соберу всех оборванцев вроде меня, которые были вашей армией, и переправлю их в Нехеб. Бедняги потеряли в весе, но не забыли своё ремесло, Тьесу. Уах подкормит их, построит казармы рядом со своими собственными...

   — А как быть с оружием? — вставил Амену. — Тут несколькими дебенами не обойтись! Уах сможет вооружить их?

   — Я сам вооружу их! — сказал Тот.

   — Тьесу, для этого понадобится уйма денег...

   — Неважно. Как-нибудь наскребу. О боги, на это уйдут месяцы, а то и годы, но...

Внезапно Рехми-ра сделал шаг вперёд, снял с себя четыре золотых браслета, два кольца, толстое золотое ожерелье и бросил их на пол, к ногам Тота.

   — Это для начала, — коротко сказал он.

Амену посмотрел на друга, и у него затрепетали ноздри. Он шагнул к Тоту и сделал то же самое. Тот добавил туда же собственные украшения, пошёл в спальню и вернулся с двумя фиатами мирры, серебряным зеркалом и шкатулкой с браслетами и ожерельями, которые сверкающей струёй полились к остальным. Когда звон золота о золото прекратился, все четверо безмолвно уставились на лежавшую перед ними блестящую кучку, видя, как золото плавится и из расплава вылетают щиты и луки, мечи, колесницы и лошади...

Конечно, они не собрали и сотой доли нужной суммы — но это было начало.

 

ГЛАВА 10

Следующий год, пятнадцатый (по счету Хатшепсут) год царствования прекрасного бога Ма-ке-Ра, был не слишком удачным для её почитателей, тысячами проживавших вдоль длинной зелёной ленты Нила. Предыдущий урожай выдался неважным, и многие крестьяне, ткачи и изготовители сандалий затянули пояса, поскольку налоги остались прежними. Но в этом году разлив был просто никудышным. От дельты до порогов тревожные глаза следили за тем, как вода лениво поднялась, дошла до середины полей и неумолимо отступила; тревожные руки день и ночь трудились у скрипучих водяных колёс, пытаясь покрыть недостачу. Когда наконец прошла жатва и зерно отвезли в хранилища, стало ясно, что притворяться нечего: страна обречена на голод. Такого неурожая не было много лет.

Но задуматься над этим народу не дали. Через неделю после жатвы, в жаркое утро, когда уровень воды в реке и настроение людей достигли низшей отметки, царский глашатай вывел из дворцовых ворот процессию писцов. Вскоре улицы Фив огласило звонкое эхо:

   — Молчание... молчание... молчание... молчание...

   — Ну, что она скажет людям на этот раз? — спросил Тот, задержавшись на испещрённых пятнами воды ступенях царской пристани. Внизу лениво покачивалась его барка; воды едва хватало, чтобы она держалась на плаву.

   — Может, я вернусь и послушаю? предложил Рехми-ра.

   — Мы тоже пойдём.

Все трое вскарабкались на пристань и подошли к той точке, откуда была хорошо видна улица. Толпа людей уже обступила платформу, на которой стоял один из писцов.

   — Моими устами говорит Её Величество Ма-ке-Ра... — сквозь пространство долетали до них знакомые слова. — «Сидя на троне, я услышала приказ, оракул самого бога... Мой отец, Амон, обратился к Моему Величеству и сказал: «Приветствую тебя, моя любимая, сладчайшая дочь! Ты царица, Хатшепсут. Я повелел отпраздновать твою славу всем людям во всех землях. Я велю, чтобы твоё помазание также было отмечено Праздником Вечности, который приказываю тебе устроить во время следующего разлива Нила...»

По собравшейся толпе пробежал возбуждённый ропот.

   — Хеб-Сед... она собирается устроить, Хеб-Сед! — И лишь когда писец зычно рявкнул «молчание... молчание...», говор прекратился, сменившись напряжённой тишиной.

   — «...который я приказываю тебе устроить во время следующего разлива Нила, чтобы отметить и прославить день твоего помазания, когда ты была названа наследником трона Ра, в двадцать первый год царствования твоего отца, Тутмоса...»

Трое стоявших на пристани повернулись и уставились друг на друга.

   — В двадцать первый год? — выпалил Амену. — Тридцать лет назади.

   — Клянусь нежной Мут! — пробормотал остолбеневший Рехми-ра. — Она хочет, чтобы ей поверили, будто она стала наследницей престола ещё тогда, при жизни Аменмоса?

Тот не ответил. Он тоже был поражён новой неслыханной ложью Хатшепсут, но это не повергло его в столбняк. Наоборот, его мозг бешено заработал.

   — «...Я сидела во дворце, — выкрикивал далёкий голос. — Я вспоминала его, который создал меня, и сердце велело мне поставить ему два обелиска из электра, вершины которых будут доставать до неба...»

Писец погрузился в долгое и пышное, составленное самой царицей описание того дара, который она хотела вручить в последний день Хеб-Седа своему отцу-богу. Выяснилось, что обелиски уже обтёсывали в гранитных карьерах на юге, под присмотром величайшего из превосходительств, князя Сенмута. Далее следовали обычные хвалы Сенмуту, Хатшепсут и Амону; стоявшие на пристани не стали их слушать.

   — Тридцать лет назад! — сказал Амену, когда они спускались по ступеням к ожидавшей барке. — Даже она не может ждать, что ей поверят!

   — Поверят, поверят, — кивнул Тот. — Они поверили и в то, что мой отец никогда не называл наследника, и в то, что наследником назвали именно её. Они были убеждены в этом годами, верно? А почему бы и нет? Она сама им так сказала. А теперь говорит, что это случилось намного раньше, чем они думали, — точнее, когда ей было одиннадцать лет. И в это тоже поверят. — Он задумчиво добавил: — Друзья мои, всё это не имеет значения.

   — Не имеет значения? — эхом повторил Рехми-ра.

   — Нет. — Тот остановился и повернулся к ним лицом, наслаждаясь почти забытым вкусом надежды — Значение имеет то, что се уверенность в себе начинает трещать по швам. Два неурожая подряд... Должно быть, она боится, что боги отворачиваются от неё, иначе не стала бы устраивать Хеб-Сед. А поскольку страха она не выносит, то вынуждена придумывать всё новые и новые фокусы, которые не только позволяют отвлечься, но и подтверждают справедливость её действий и право на корону. Более того, она начинает сама верить в собственные мечты.

   — Мечты! Скажите лучше, нагромождения лжи!

   — Да, так и есть. Но тут случай особый. Неужели не погашаете? Эта ложь выходит за пределы правдоподобного. Что-то заставляет её заниматься самообманом, искать выхода в миражах. Можно с уверенностью сказать, что таких причин несколько. Думаю, одну из них я могу назвать.

   — Какую? — спросил Амену.

Тот улыбнулся.

   — Майет. Маленькая забытая богами. Египту нужно напомнить о ней, чтобы этого больше никто не мог забыть.

   — Так и есть! — Амену посмотрел на него длинными, похожими на щёлки глазами. — Аст! Тьесу, я говорил вам. Это именно тот план, который я составил несколько лет назад!

   — Знаю. — Тот улыбнулся и зашагал дальше. — Но не строй иллюзий, Амену. Во имя Амона, оставь иллюзии Хатшепсут! Майет — это ещё не весь ответ.

   — По крайней мере это ответ на обелиски Ма-ке-Ра, — весело заметил Рехми-ра. — А кроме того, мы обнаружили, куда так часто ездит Сенмут. Боюсь, он может нагрянуть в гости к правителю Уаху.

   — О боги, лишь бы у Уаха нашёлся тот электр, из которого она собирается делать свои обелиски! — сказал Тот.

   — Золото, золото, золото, — сокрушённо вздохнул Амену. — Когда у меня его было много, я и не думал, что его так трудно добыть. Если бы в моём распоряжении осталось хоть одно стадо из тех, которыми я когда-то владел, хоть одна деревня, один виноградник... Кстати, Тьесу, вы заказали себе новую колесницу?

   — Целых две, и самые искусные. Даже подножки, и те будут позолоченные. — Тот фыркнул. — Колесничный мастер очень расстроился. Стал доказывать, что такая штуковина не сможет быстро ездить. Пришлось сказать ему, что я заказываю колесницу для своей гробницы.

   — Когда Уах сдерёт с этой колесницы золото, она понесётся как молния, — откликнулся Амену.

   — Ага. Жаль, что я не могу заказать их сразу дюжину.

   — Ваша гробница, — задумчиво сказал Рехми-ра, когда они поднимались по сходням. — А это хорошая мысль. Почему бы нам всем не начать обставлять свои гробницы? Оружие, украшенное драгоценными камнями, золотые и серебряные ожерелья, шкатулки слоновой кости...

Вдруг он умолк. Тот обернулся и увидел, что друг застыл посреди сходней и уставился на высокий резной нос барки.

   — Клянусь нежными грудями Хатор! — пробормотал он. — Как можно смотреть на что-то изо дня в день и не видеть его! Тьесу, умоляю, идите сюда!

Когда Тот встал рядом, Рехми-ра с ухмылкой показал ему на корабельный нос, обитый листами золота.

Все трое молча глядели на него и представляли луки, шлемы, булавы и боевые колесницы, в которые превратится этот драгоценный металл.

   — За это я сделаю тебя визирем, Рехми-ра, — сказал Тот, похлопал друга по плечу и стал подниматься на палубу. — Когда-нибудь, — добавил он.

При этом слове на лица всех троих упала тень. Когда барка медленно двинулась к середине реки, Рехми-ра, схватившись обеими смуглыми мускулистыми руками за перила, злобно прищурясь, посмотрел на сверкающие флагштоки храма Амона.

   — Я бы с удовольствием побыл на месте Хапусенеба. Когда-нибудь, — процедил он сквозь зубы. — А с ещё большим удовольствием оставил бы это место пустым. Хоть завтра. Стоит вам только сказать слово, Тьесу.

   — Нет, нет, рано. Слишком рано. — Тот тоже смотрел на храм. — Пусть время ещё немного поработает на нас. Время и Хатшепсут. Старые пословицы иногда оказываются удивительно меткими, — с улыбкой добавил он. — «Кто загружает корабль ложью, не доплывает до земли». Пусть она ещё немного загрузит свой корабль. А когда он начнёт тонуть, мы наделаем брешей в его бортах.

Пока барка с золотым носом пересекала реку, писцы скатали длинные свитки, и весёлые, оживлённо переговаривающиеся люди разошлись по своим делам, начисто забыв о неурожае. Даже умный корзинщик, который несколько месяцев назад разделил обед с симпатичным молодым парнем и внезапно обнаружил, что его мысли потекли по необычному руслу, чувствовал, что теперь, когда объявлен Хеб-Сед, всё будет хорошо. К голоду ему не привыкать, сказал он соседу-гончару, снова принимаясь за свои прутья. Как и к налогам, хотя в следующем месяце лишь фараону среди сборщиков будет под силу найти в поясе корзинщика пару медяков; сам корзинщик теперь не может найти у себя в доме корку хлеба. Да, надо признаться, всё вышло именно так, как говорил тот парень...

Ну что ж, зато на следующий год еды будет вдоволь. Магия Хеб-Седа заставит Нил подчиниться, и крестьяне снова придут на рынок покупать корзины вместо того, чтобы самим плести кривобокие страшилища из всякой дряни, которую удастся найти. А в этом году хватит и того, что можно любоваться на Великих, плавающих по Нилу в своих золотых барках. Зато когда придёт Хеб-Сед, он каждый день будет водить жену и детей к воротам храма, думал корзинщик. Если удастся найти удобное местечко, можно будет посмотреть на богачей, толпящихся перед святынями, и вдохнуть запах хлеба и мясных окороков, превращающихся в пепел на алтарях.

Пришло лето; солнце яростно полыхало над Египтом; жара усугублялась знойными песчаными бурями, каждый год налетавшими из нубийских пустынь. Далеко на юге от Фив, в гранитном карьере у первого порога Нила, с утра до ночи надрывалась толпа людей. На зубах у них скрипел песок, глаза воспалились, а потные спины и руки были исполосованы бичом. С невероятной скоростью — но всё же недостаточной, чтобы удовлетворить надсмотрщика их маленькие медные зубила с помощью деревянных молотков и клиньев высекали из гранита две огромные плоскости. Чудовищные плиты, ширина которых у нижнего конца превосходила рост высокого мужчины, лежали на боку, ещё оставаясь частью скалы, из которой их вырубали; они тянулись через весь выжженный солнцем карьер, и длина их была такова, что от основания до заострённой вершины помещалось восемь человек, не мешавших друг другу работать.

Укрывшись в тени нависшей над карьером скалы, за их стараниями критически наблюдал вельможа в златотканом головном платке и тщательно накрахмаленном полотняном шенти. Четыре раба держали над его головой балдахин. Рядом стоял надсмотрщик — нет, конечно, не под балдахином, но всё же куда ближе к нему, чем тревожно переминавшийся с ноги на ногу десятник. Оба изучали лицо великого Сенмута не менее тщательно, чем сам Сенмут изучал плиты.

   — Они работают четыре месяца, — задумчиво сказал Сенмут, не сводя глаз с карьера.

   — И огромные плиты уже готовы родиться из чрева их матери-скалы! — с поэтическим воодушевлением воскликнул надсмотрщик.

   — Родиться! Я бы сказал, что схватки только начались. — Сенмут одарит его ледяным взглядом. — Я много раз говорил и повторяю снова, что царица торопится.

   — Превосходнейший господин, умоляю, поймите наши трудности! Уверяю вас, я не жалею кнута для этих мерзавцев, чтобы заставить их работать быстрее и упорнее...

   — Ты бы лучше набрал ещё сотню человек. Работа идёт слишком медленно.

   — Помоги мне Амон, тут негде повернуться! Если только... — надсмотрщик потёр руки, — если только не разделить плиты и каждую из них не разрезать по крайней мере на две части!

   — И думать не смей. Плиты должны быть высечены из цельного камня без единой трещинки, хотя бы шириной в волос. Это не просто обелиски, это обелиски самой Маке-Ра. — Сенмут переложил свой украшенный самоцветами жезл в другую руку и приготовился уйти. — Так что придётся постараться. Когда обелиски прибудут в Фивы, их надо будет украсить резьбой и покрыть вершины электром. Следует погрузить их на баржу не позже, чем в конце Месори. Значит, у тебя есть ещё полтора месяца.

   — Полтора месяца? — прошептал надсмотрщик. — Клянусь всеми богами Египта, это невозможно! Я всего лишь человек! Я...

   — Несомненно, — кивнул Сенмут. — Ты ведь не захочешь, чтобы из-за тебя я нарушил обещание, данное царице? Нет, думаю, не захочешь. — Он улыбнулся, и его лицо от носа до рта прорезали глубокие морщины, напоминавшие трещины в нависшей над их головами гранитной скале. — Я вернусь через полтора месяца и прослежу за погрузкой, — бодро закончил он и повернулся к надсмотрщику спиной.

Надсмотрщик застыл на месте, глядя вслед направлявшимся к реке полотняным носилкам, затем судорожно выпрямился и повернулся к десятнику.

   — Ладно, — хрипло сказал он. — Ты всё слышал сам. А теперь убирайся и поживее работай плёткой, дерьмо свиное! Мне нужна скорость, скорость, скорость, скорость...

Десятник припустился бегом. Надсмотрщик хлопнул кнутом и со всех ног помчался в карьер.

В последний день Месори, ровно через семь месяцев после начала работ в карьере, два обелиска под присмотром Сенмута были погружены на огромную баржу. На следующий день по высокой воде баржа двинулась в Фивы. Её тянули на буксире двадцать семь гребных барок, составлявших три группы, перед каждой из которых плыла лодка лоцмана. Жители окрестных деревень выстраивались на берегах, любуясь этим чудом. Обелиски и вправду были хороши. От оснований до изящно заострённых вершин на них не было ни шва, ни изъяна. Таких длинных и прекрасно огранённых гранитных плит в Египте ещё не видели.

Если обелиски были необычны, то место, приготовленное для них в Фивах, и вовсе не имело себе равных. Инени, которому доверили изготовление огромных резных постаментов и размещение их, выслушав приказ царицы, сначала не поверил своим ушам. Он шатаясь вышел из гостиной Хатшепсут и едва не столкнулся с шедшим по коридору Футайи. Последний удивлённо посмотрел на ошеломлённое лицо старого друга.

   — Да хранит тебя Ра, Инени! Ты не заболел?

   — Нет... нет, не заболел...

   — Тогда что случилось?

Инени обвёл взглядом коридор и увлёк Футайи в нишу — подальше от дверей царицы.

   — Я разговаривал с Её Величеством. Друг мой, ты знаешь, где она хочет поставить эти обелиски для Хеб-Седа?

   — Ну, наверно, перед храмом... Нет? Ага, понял... она поставит их перед Джесер-Джесеру! Скорее всего на первой террасе... Что, опять нет? Тогда где же?

   — В Молитвенном зале.

Футайи заморгал глазами.

   — Как, внутри?

   — Я уже сказал! — Инени готов был разрыдаться. — Я спросил, и она ответила: «В храме Амона в Фивах, в Молитвенном зале!»

   — Но это невозможно! Там нет двери, в которую их можно было бы пронести. А среди колонн нет места. Кроме того, там слишком низкая крыша.

   — Она собирается пробить крышу, — прошептал Инени, широко раскрытыми глазами глядя в лицо Футайи, который в ужасе оглянулся по сторонам. — Она хочет уничтожить всю южную стену, чтобы втащить их внутрь, и снести все колонны на том конце, чтобы освободить для них место. Но этого мало. Мне придётся снести часть колонн и на северном конце. — Инени заломил руки и выпалил: — И сделать это должен именно я! Я, который спланировал этот зал и выстроил его, который посылал в горы за Средиземным морем, чтобы найти кедры для этих колонн, и наблюдал за тем, как их покрывают резьбой. Я, который построил храм для моего любимого фараона, теперь должен обратить его в развалины. Что бы сказал её отец, если бы узнал, как она относится к его наследию? Это был его дар Амону, лучший из множества даров, собственный дар Доброго Бога...

Голос Инени пресёкся от скорби.

   — Она... понимает это? — заикаясь, вымолвил Футайи. — Ты... намекал?..

   — Намекал. Я чувствовал, что это мой долг. А она сказала — вернее, закричала: «Я и мой отец одно! Он одобряет всё, что я делаю и что сделала прежде! Мы с ним одна душа и один царь. И обелиски докажут это!»

Два старика с отчаянием смотрели друг на друга.

   — Тогда ты обязан повиноваться, — наконец сказал Футайи.

   — Да. Обязан.

Инени повернулся, медленно двинулся по коридору, вышел в Большой двор, нашёл свои носилки и взялся за выполнение возложенной на него страшной задачи. На следующий день его рабочие приступили к сносу. Одни разбивали южную стену огромными камнями, подвешенными на канатах. Чудовищные трещины расползались во всех направлениях, уродуя прекрасную резьбу внутренних стен; вскоре на землю стали падать огромные куски, поднимая тучи пыли. Другие рабочие с увлечением пробивали отверстия в крыше. Отвесные солнечные лучи падали на кедровые колонны, которые простояли целое поколение в тенистой тишине словно в лесу, из которого прибыли. Наконец очередь дошла и до самих колонн. С помощью рычагов и канатов их валили одну за другой и выволакивали из зала. Того самого зала, в котором Амон однажды назвал царём племянника Хатшепсут.

Через несколько недель прибыли обелиски, которые волок на буксире целый флот. Подготовка к Хеб-Седу шла полным ходом; нельзя было терять ни минуты. Футайи, которому поручили украшение обелисков, тут же засадил своих скульпторов за работу, а сам отправился во дворец просить аудиенции. К удивлению министра, его торжественно проводили в Тронный зал, а не в Царские Покои, как он ожидал. Там собрался весь двор; на троне сидела Хатшепсут и улыбалась ему.

   — Ваше Величество... я ненадолго. Просто хотел сообщить Вашему Величеству, что я отобрал золотых дел мастеров, чтобы украсить вершины обелисков Вашего Величества. Кроме того, я хотел бы узнать, какое количество золота и серебра Ваше Величество соблаговолит выдать мне из сокровищницы для завершения этой работы.

Улыбка Хатшепсут стала шире; её голос задрожал от ожидания.

   — Я ждала твоего визита. Хочу показать тебе мой ответ, а не высказать его словами. Я созвала всех благородных Египта, чтобы они были свидетелями этого... Иди сюда; встань рядом с троном.

Когда Футайи занял указанное ему место, она коротко кивнула Сенмуту, который подал знак распорядителю двора. Тут же открылась дверь в стене; торопливо вошли двое слуг с огромным полотняным покрывалом и расстелили его на полу у возвышения. Затем в зале появилась процессия рабов, каждый из которых нёс на плече корзину с кожаной подкладкой. Эти корзины служили мерами для зерна, но на покрывало посыпалось не зерно, а золотые и серебряные браслеты из сокровищницы.

   — Смотри! — Громкий голос Хатшепсут перекрыл звон металла. — Пусть все смотрят, как щедра рука Моего Величества, когда она вручает дары моему богу-отцу! Ни один царь со времён Ра не приносил такого дара, которому не будет равных в Обеих Землях!

В зал один за другим входили рабы, высыпали содержимое корзин на покрывало и уходили за новой данью. Даже у богатейшего из царедворцев отвисла челюсть, а Хатшепсут сидела на троне трепещущая, вцепившаяся в золотые подлокотники; её глаза сверкали от возбуждения, а губы, на которых застыла безмятежная улыбка, время от времени невольно подрагивали. Лишь когда на покрывало высыпалось с сотню четвериков, она распорядилась перекрыть золотой поток. Даже Футайи потерял дар речи от щедрости Ма-ке-Ра. Естественно, когда на месте снесённых колонн наконец выросли эти обелиски, Египет увидел зрелище, равного которому не было в мире.

Но Инени его уже не увидел. Раскачивающиеся камни, которые били в резные стены его шедевра, заодно разбили и его сердце. Долгие годы надежды на то, что Хатшепсут прикажет ему что-нибудь построить, закончились тем, что ему приказали разрушить. За несколько дней до того, как многотонные обелиски с помощью песчаных насыпей грузно встали на приготовленные для них постаменты, он слег. А когда на рассвете семь трубачей поднялись на вершину храмового пилона и протрубили начало Хеб-Седа, минула уже неделя с его кончины.

* * *

После обряда Освящения Поля, состоявшегося в последний день Хеб-Седа, Хатшепсут вошла в Тростниковый дом, всё ещё тяжело дыша после изнурительной пробежки. Щёки у неё пылали, ноги дрожали; внутри ощущался странный холодок, как будто в животе бурлили и лопались крошечные пузырьки.

   — Теперь Моё Величество будет отдыхать, — услышала она собственный неестественно высокий голос.

Жрецы сделали шаг назад и исчезли; из тени выросли другие фигуры и двинулись следом за Хатшепсут, свернувшей в правый коридор, который вёл в Царскую Комнату. Там ждал Сенмут; он молча отдал ей официальный поклон. Когда она прошла мимо и застыла в середине комнаты, Сенмут сказал сопровождавшим её трём благородным дамам:

   — Вы можете снять с Доброго Бога церемониальные одежды.

Он повернулся спиной и пошёл к столу у стены, на котором стоял поднос с вином и сладостями.

Хатшепсут едва замечала его присутствие, как и суету придворных дам. Она была очарована таинственным обрядом, в котором только что участвовала, и захвачена мыслями о своём отце, Тутмосе. Все пять дней Хеб-Седа в ней копились эти воспоминания, а сегодня, сейчас, ощущение его присутствия стало просто нестерпимым. Двадцать пять лет назад он сам совершал этот бег по Полю, потом входил в эту комнату, стоял на том же месте, на котором сейчас стояла она, и ждал, что с его головы снимут Красную корону, с шеи — тяжёлое ожерелье, а с талии — церемониальный бычий хвост. Он вытягивал руки — так же, как сейчас вытягивала их она, поворачивался — хозяин всей земли, бог и Гор, как она сама, — садился в это кресло, как скоро сядет она, снизу вверх смотрел на Нехси, который стоял там, где теперь стоит Сенмут, и говорил ему...

В мозгу тут же вспыхнула предательская картина: она, шестнадцатилетняя девушка, стоит, прижавшись спиной к стене другой комнаты в Тростниковом доме, и слушает, как Нехси объявляет ей волю отца: в течение трёх дней она должна выйти замуж за Ненни.

   — Можете идти, — громко сказала она трём дамам. Её голос нарушил картину. Хатшепсут быстро замигала, сосредоточилась и по кусочкам сложила предыдущую сцену заново: отец сидит в кресле, Нехси стоит там, где сейчас стоит Сенмут...

Да, и тогда её отец заговорил с Нехси и напомнил ему, что несколько лет назад в соответствии с желанием своего сердца и по повелению Амона назначил царевну Хатшепсут своим наследником и что после него она должна править как Гор и занять трон Двух Земель. И это время настало.

Хатшепсут осторожно перевела дыхание, чтобы не разрушить эту новую картину, верную, правильную, ту самую, которую видела перед собой все годы своего царствования. Затем она обернулась к Сенмуту.

Он стоял у стола, повернувшись к ней в профиль, положив руку на кувшин с вином, глядел куда-то в пространство, и его полные губы кривила ликующая усмешка.

Ощущая тошнотворный страх, в последнее время знакомый до отвращения, она подошла ближе. Сенмут не шевелился и не подавал виду, что замечает её.

   — Сенмут! — окликнула она. — О чём ты думаешь?

Ещё мгновение его лицо хранило отсутствующее выражение, а затем на нём появилась маска, которую царица слишком хорошо изучила за последние месяцы и начала бояться.

   — О чём думаю? — непринуждённо переспросил Сенмут. Он поднял два полных кубка и протянул один ей. Никто, кроме неё, не уловил бы разницы между той улыбкой, которая появилась на его лице сейчас, и той, которая была на нём мгновение назад. — О чём я могу сегодня думать, как не о славе Хатшепсут?

   — Неправда, — прошептала она. — Это ложь, ложь! Ты что-то скрываешь от меня?

   — Любимая!

   — Это так! Я знаю... я видела. Ты таишься от меня несколько месяцев, год, наверно, со дня смерти Нефер! Что это, что?

   — Ты ошибаешься. Умоляю тебя, прислушайся к доводам рассудка. Я никогда...

   — Ещё одна ложь! — Она отпрянула и обхватила себя руками. — Нет, не спорь, не разговаривай со мной! Я всё знаю. Оставь меня! — Её шёпот перешёл в крик. — Оставь меня!

   — Как хочешь, мой лотос. Я вижу, ты устала — Он поклонился и отвернулся.

«Я не устала, — подумала она, когда за Сенмутом закрылась дверь. — Я не устала. Бог никогда не устаёт!»

У неё подгибались колени; внезапно она почувствовала боль в каждом суставе. На мгновение ей захотелось побежать следом, окликнуть, попросить вернуться, упасть в его объятия и забыть про тайну этого человека, в чём бы она ни заключалась, забыть про маску, которая теперь всегда скрывала его жестокое, любимое лицо.

Она не окликнула его. Так же, как не стала пить вино и не села в кресло. Потому что не устала. Бог никогда не устаёт... тем более бог, в ходе Хеб-Седа восстановивший юность и силу. Вместо этого она начала бодро, пружинисто расхаживать по комнате, высоко вскинув голову. Затем она сложила губы в улыбку, быстро заморгала и постепенно увидела изображение Сенмута — старое, настоящее, без маски. На мгновение внутри снова забулькали пузырьки, и она вздрогнула, как будто её Ка отшатнулось от прикосновения этих пузырьков, как от хефт. А затем она сумела взять себя в руки и улыбнуться.

«На самом деле он вовсе ничего не скрывает, — подумала она. — Ничего важного. Если бы было что-то важное, я бы знала. Наверно, я поторопилась прогнать его. Но нужно было Наказать его за эту маленькую тайну. Он должен знать, что я не нуждаюсь в нём так, как он думает. Я не нуждаюсь ни в ком, ни в ком».

И снова сквозь неё проскочили страшные пузырьки; они взрывались в голове, за веками. Внезапно она увидела улыбающуюся маску Сенмута, Инени на смертном одре, потом — измученного, но по-прежнему неподкупного Нехси, который спорил с ней в тот вечер.

«Ну и пусть! Пусть все уходят! Я ни в ком не нуждаюсь! — подумала она, часто мигая, чтобы прогнать пузырьки прочь. — Я Ма-ке-Ра Ма-ке-Ра!»

У неё подгибались колени; усилием воли Хатшепсут заставила их напрячься и подошла к столику с зеркалом. Надо будет ненадолго присесть на табуретку. Нет, отдых ей не нужен, отнюдь... но кто же красит глаза стоя? Это было бы нелепостью. Такою же нелепостью, подумала она, опускаясь на табуретку, как говорить «пусть уходят». Никто не уходит, никто не отворачивается от неё. Бедный старый Инени умер... Конечно, она тоскует по нему, но в остальном ничто не изменилось. Неурожаи остались позади, боги снова с ней, тайна Сенмута — пустяк, в котором он рано или поздно признается, а что касается Нехси...

Раздался стук в дверь, и в комнату, лёгок на помине, вошёл старый негр.

   — Ваше Величество...

Казалось, ему изменил голос. Он молча стоял у дверей, беззвучно шевелил губами и, насупив брови, казавшиеся совершенно белыми на его тёмном мрачном лице, смотрел на неё глазами, полными ужаса.

Её пальцы крепко стиснули палочку коля, которой она только что красила веки.

   — Да, Нехси?

   — Я пришёл за... приказанием Вашего Величества.

   — У меня больше нет никаких приказаний. Насчёт освящения обелисков все необходимые распоряжения я уже отдала.

   — Эго я знаю, Ваше Величество... — Нехси помолчал, явно собирая силы для некоего заявления, причинявшего ему боль. — Я пришёл за распоряжениями, касающимися безопасности и самого существования Двух Земель. Вы должны назвать имя наследника.

На мгновение настала тишина. Затем Хатшепсут швырнула на пол коль, встала, заморгала, сложила губы в улыбку и расправила плечи.

   — Нехси, я не вижу для этого причины. Я не видела её неделю назад, когда ты пришёл ко мне в канун Хеб-Седа, спорил, настаивал, раз за разом повторял эту дурацкую мысль, что я должна назвать наследника — я, Ма-ке-Ра, находящаяся в расцвете сил! — и продолжал говорить о каком-то документе в архивах, про который я ничего не знаю и не хочу знать... — Она заторопилась и повысила голос, боясь, что Нехси что-нибудь скажет, и не обращая внимания на выражение его лица. — Но хуже всего, непростительнее всего было то, что ты посмел произнести при мне имя Тота... Тота... и Мериет... этих людей, презренных моим отцом-богом... — Хатшепсут прервалась и попыталась справиться с визгливыми нотками в голосе. — Я была терпелива с тобой, Нехси. Но я больше не желаю слышать эти имена!

Нехси стоял и наблюдал за ней. Его тело съёжилось, щёки ввалились, лицо стало лицом старика.

   — Это ваш окончательный ответ мне... и Египту? — спросил он.

   — Да. Нет ни причины, ни нужды называть наследника. Я фараон. Корона принадлежит мне и никому другому! Мой отец Амон отдал мне во власть Египет и все населяющие его народы!

   — Нет, Амон этого не делал, — прошептал Нехси. — Это сделал я. Я!

Он повернулся как слепой и ощупью нашёл дверь.

«Я не буду думать о нём, — сказала себе Хатшепсут, когда дверь закрылась. — Он стал стар и упрям, но вскоре, как всегда, убедится, что я права. Я не буду думать о Тоте...»

И вдруг в её мозгу снова вспыхнула ненавистная картина — Тот бережно ведёт Мериет через Большой двор в сад. Пузырьки мешали ей видеть что-либо, кроме лица Мериет и её зловеще изменившейся фигуры.

Хатшепсут быстро подняла один из наполненных Сенмутом кубков.

«Глупо беспокоиться из-за Тота и его чудачеств в такой радостный день, — подумала она. — Если Тот по какой-то ясной только ему самому причине сдирает золото с носа своей барки, со своих колесниц, с собственной шеи, даже с пряжек своих сандалий, это вовсе не значит, что я должна тревожиться. Пусть развлекается, как ему нравится, — возможно, это начало безумия. Этого следовало ожидать; он пошёл в своего отца. И его привязанности к Мериет тоже следовало ожидать — обоих презирают и высмеивают каждый, кому не лень. Да, всё естественно. Но я не должна позволять этим мыслям портить мне удовольствие. Не только сегодня, но и всегда. Я не буду думать о них. Буду думать о моих обелисках и моём прекрасном храме».

Внутри ударил новый фонтан пузырьков, но на этот раз их шипение улучшало настроение; она чувствовала, что по телу разливается тепло. Эти пузырьки — всего лишь возбуждение, так почему же она их боится? Конечно, она возбуждена — может быть, даже чересчур. Какой фараон на её месте не перевозбудился бы в момент его наивысшей славы и великолепия? Её мысли обратились на Джесер-Джесеру, ныне почти законченный, стоящий в ущелье посреди западных холмов. Слава Хатшепсут была навечно запечатлёна в камне: на стене у правого портика была изложена полная история её чудесного зачатия («И тогда к царице Аахмес пришёл славный бог, приняв вид её мужа... Она проснулась от божественного аромата... Сгорая от страсти, он заторопился к ней; величие этого бога помогло ему добиться от неё всего, что он желал... Его любовь проникла во все её члены...»), точные слова самого Амона, поднявшегося с ложа царицы («Хнемет-Амон-Хатшепсут будет имя моей дочери, которую я зачал в твоём теле... она будет прекрасной царицей всей этой земли»), лепка маленькой царевны Хатшепсут и её Ка божественным гончаром Хнумом («...я дал тебе всё здоровье, все земли, все страны, всех людей... я дал тебе воссесть на троне подобно Ра, навсегда...»); за этими словами шли вырезанные в камне картинки, изображавшие её рождение в присутствии богов, вскармливание её божественной Хатор и помазание её как наследника, совершенное над ней в колыбели.

Хатшепсут испустила долгий дрожащий вздох, допила свою чашу и принялась за вино Сенмута. Всё это правда, всё правда. Так оно и было. Пока она пила, казалось, что весь мир купается в золотом сиянии, отражении её славы.

В её мозгу одна за другой проплывали величественные картины, изображённые у других портиков её храма, — коронация; триумфальная поездка по стране; корабли, плывущие в Пунт и возвращающиеся с сокровищами и миррой; её собственное безмятежно улыбающееся лицо («фигура Её Величества была богоподобной... она была прекрасной цветущей девой, лицезреть которую было приятнее всего на свете...»); скульпторы уже приступили к изображению перевозки её обелисков в Фивы, чтобы этим чудом могли восхищаться потомки.

Всё правда, всё чудесно; всё, что она делала, было правильно, правильно, правильно...

   — Сенмут! — крикнула она, отбросила чашу, схватила деревянную колотушку и ударила ею в маленький гонг. — Сенмут, Сенмут!

Дверь распахнулась, и в проёме показалось большое тело и слегка испуганное лицо Сенмута. Она быстро протянула руки; в то же мгновение он оказался рядом и прильнул к её губам. «Всё это моё воображение, — сказала она себе, затопленная новым фонтаном пузырьков. — Он мой любимый, мой единственный. Ничто не сможет разлучить нас».

   — Любимая, ты хорошо себя чувствуешь?

   — Конечно, хорошо, невероятно хорошо! — Хатшепсут услышала свой слишком громкий смех и быстро овладела собой. Она едва видела Сенмута сквозь золотистую дымку, в которой тонуло всё вокруг.

   — Похоже, у тебя жар.

   — Ерунда, я всего лишь возбуждена. Быстро... скажи им, чтобы несли богиню Двойной короны. Я готова к освящению обелисков.

«Нужно быть осторожной, — подумала она, пять минут спустя выходя на солнцепёк. — Я слишком возбуждена. Почему я дрожу? От радости. Не от волнения. Что может расстроить меня, Ма-ке-Ра? Мериет ничто. Меньше, чем ничто. Она не стоит моего внимания».

   — Сюда, Ваше Величество... — прошептал Хапусенеб и тут же оглушительно запел: — Да здравствует Гор в женском облике, любимая дочь Амона, его единственная...

Массивные основания двух плит заполнили собой половину лишённого крыши зала; их сужающиеся кверху храни вздымались всё выше и выше, вонзаясь в голубизну своими бледно-золотыми вершинами, от сверкания которых захватывало дух. Они подавляли собравшуюся внизу толпу, подавляли остатки зала и вообще всё, что до сих пор существовало на земле.

Её глаза прошлись по обелискам снизу вверх, затем опустились и с гордостью увидели лица, полные священного страха и благоговения. Конечно, Инени здесь не было. И Нехси тоже.

В солнечное небо вздымался ароматный дымок мирры: она услышала плеск вина, выливаемого на гранитные основания, и внезапно ощутила пустоту, пугающую пустоту. Нехси здесь не было... он не пришёл.

«Не важно, не важно, — подумала она, затаила дыхание и расширила глаза, сиявшие от возбуждения. — Я ни в ком не нуждаюсь. Я Ма-ке-Ра, я вообще ни в ком не нуждаюсь. Я ни в ком не нуждаюсь».

   — Говорите, Ваше Величество...

Она шагнула вперёд и, как всегда, надменно и властно вскинула голову.

   — Я сделала это из любви к моему отцу Амону, по вдохновлённому им плану... — Хатшепсут коротко вздохнула, а дальше слова полились сами собой: — О, вы, люди, которые будут впоследствии любоваться этим памятником, не говорите: «Я не знаю, я не знаю, зачем это было сделано, зачем на такие пустяки истратили целую гору золота». Я клянусь любовью ко мне Ра, что эти обелиски, воздвигнутые Моим Величеством, состоят из цельного куска гранита без единого изъяна или шва. Слушайте! Я дала для них лучший электр, который мерила корзинами, как зерно, и было его столько, сколько вовек не видывали в Двух Землях! — Её яркая улыбка превратилась в оскал, голос стал высоким и пронзительным. — Не позволяйте тому, кто слышал это, утверждать, что я солгала! Пусть он скажет: «Как мне нравится то, что она сделала! Как нравится! Это достойно её славного отца, Амона...»

Освящение было высшей точкой праздника. Через час в воздух взмыли четыре золотые стрелы и полетели в четыре стороны света, сообщая всем о величии Хатшепсут. Хеб-Сед закончился, а имя наследника названо не было.

Через три дня (как будто боги почувствовали неловкость и решили исправить свой недосмотр) в одном из крыльев дворца произошло старое и вечно новое чудо. Поздно вечером на ложе, которое когда-то принадлежало царственной Аахмес, всеми забытая царевна Мериет-Ра разрешилась своим первым ребёнком — девочкой, — чьё крошечное тельце стало залогом появления на свет будущих царей. Отец назвал её Мериет-Амон.

 

ГЛАВА 11

Прошло ещё три года. С виду в Египте всё шло своим чередом: разливался и вновь входил в берега Нил, ветры дули свои пятьдесят дней и стихали, и над вытянутой в длину Черной Землёй совершали свою медленную процессию времена года. Однако под поверхностью зрело некое недовольство, невидимое, но мощное. Не только боги заметили промах царицы, не пожелавшей назвать наследника. Люди тоже.

Такие люди, как корзинщик, не привыкли много думать. Они привыкли принимать на веру то, что говорили знатные. Но теперь знатные предпочитали помалкивать. Хеб-Сед остался позади, а они и не заикнулись о том, кто впоследствии будет заботиться о жизни египтян. Все чувствовали себя страшно одинокими и беззащитными. Когда же Ма-ке-Ра собиралась назвать наследника, если не во время Хеб-Седа? Это промедление было опасно. Что-то должно было случиться.

И оно случилось. Почти тут же. Нечто достаточно страшное, чтобы напугать человеческое Ка и продолжать пугать его много лет при одном воспоминании об этом. После Хеб-Седа не прошло и недели, как по какой-то тёмной причине, о которой никто так и не догадался, прославленный Нехси, друг и любимец фараона, однажды вечером вошёл в свою спальню, запер дверь и пронзил себе сердце.

Египет пришёл в ужас от непостижимости случившегося. Слуги Нехси поделились страшной новостью со своими родичами, и вскоре у каждой рыночной палатки в Фивах только о том и говорили. Самое зловещее из предзнаменований! Почему такой знатный, уважаемый, почитаемый и богатый вельможа покончил с собой? И какую новую катастрофу это сулит? Никто пока не представлял себе этого, но сознание того, что в один прекрасный день всё выяснится, утраивало страх. Египет не будет в безопасности, говорили они друг другу, пока не узнает своего Гора-в-Гнезде. Ма-ке-Ра должна назвать его и назвать быстро... но даже если она назовёт его завтра утром, кто это будет? Слишком долго она отказывалась признавать единственного человека в Египте, который мог претендовать на это.

Глубоко в душе, не дерзая признаться в этом даже самим себе, люди начинали думать, насколько мудро и то, и другое.

С годами незнакомое прежде смятение умов начало распространяться и на другие явления — знаки и предзнаменования, на которые раньше никто не обращал внимания, казалось, стали связываться в один запутанный клубок. Человек, шедший через рыночную площадь, мог внезапно застыть на месте и задумчиво уставиться в давно пустующий угол, где обычно торговал куда-то исчезнувший старый обитатель песков. Другой, тащившийся с товарами по дороге в Джесср-Джесеру, начинал тем же странно задумчивым взглядом рассматривать дикарей, вырезанных на постаментах сфинксов. Третий, нёсший горшки с мёдом на дворцовую кухню, то и дело спотыкался, потому что смотрел на пустые казармы, а не на дорогу. Все размышляли над слухами, которыми полнился рынок, и всем хотелось, чтобы на эти слухи обращали больше внимания. Неужели весь мир вокруг Египта бурлит, как молодое вино в бродильне? Но если так, почему в казармах не видно солдат, а на улицах не вербуют рекрутов?

   — А даже если найдутся солдаты, кто поведёт их? — непременно спрашивал кто-нибудь во время обсуждения, которое велось вполголоса. — Ведь не Ма-ке-Ра, не женщина-Гор.

Пара тёмных накрашенных глаз встречала тревожный взгляд другой пары, и после долгой паузы кто-нибудь третий Шептал то, о чём думали все:

   — Он мог бы повести их — другой царь...

Все тут же отводили глаза в сторону, и ни один язык не дерзал назвать имя Мен-хепер-Ра. Никакого другого царя не было, беспокойно говорили они себе. Фараоном была Ма-ке-Ра... Ма-ке-Ра божественная.

Но в те дни они начали живо ощущать присутствие мальчика, который однажды был фараоном. После нескольких лет затворничества, когда люди едва не забыли о его существовании, он начал показываться на улицах Фив. Звон упряжи перекрывал рыночную перебранку; время от времени за угол круто заворачивала запряжённая парой угольно-чёрных жеребцов военная колесница, которых здесь не видали со времён Тутмоса Первого. Голоса тут же умолкали, и все глаза устремлялись на одинокую фигуру возницы. Одно было ясно: перед ними больше не мальчик, но муж — коренастый, узкобёдрый, в цолном расцвете своих тридцати без малого лет, с выражением сдерживаемой яростной энергии на твёрдом бронзовом лице. Он носил на голове Синий боевой шлем, а на мощном плече — лук, длиной равный луку деда; ястребиный профиль хранил то же безошибочно узнаваемое дедовское выражение.

Нарочно сдерживая своих полудиких жеребцов и заставляя их идти шагом, он двигался по тревожно притихшей улице. Он не смотрел ни направо, ни налево — просто показывал себя и продолжал свой путь. Через несколько дней он появлялся снова: на этот раз в открытых носилках рядом с юной красавицей царицей, держа на коленях смеющуюся от радости трёхлетнюю дочь. Но всегда, верхом или в колеснице, он носил Синий шлем со вздымающейся надо лбом коброй, яростно изогнутое тело которой напоминало очертания его хищного носа. Не было недели, чтобы он не напомнил людям о своём существовании.

Нельзя было не замечать его самого, его пышущей здоровьем жены и весёлой крепенькой дочери... как нельзя было без тревоги думать об этом шлеме и не вспоминать без боли в сердце, что Ма-ке-Ра нечего противопоставить этому шлему, кроме высеченного на пьедестале фриза с пленными.

«Всё это не важно, не важно; ведь Ма-ке-Ра божественна, да? — вслух спрашивали люди. — Этот фриз обладает могучей магией, верно? Много лет ни один захватчик не вторгался в Египет, не правда ли?» Однако корзинщики и торговцы луком предпочитали как можно меньше думать и как можно больше времени проводить в кабаках, следя за золотыми шариками, раскачивавшимися в косах танцовщиц, и напиваясь до бесчувствия. Человек должен был наслаждаться жизнью и не думать о завтрашнем дне; именно таким был последний совет фиванских арфистов:

Во дворце тоже слышали эту песню. Неопределённость тяготила души знатных не меньше, чем души торговцев луком, и чем невыносимее становилась эта тяжесть, тем охотнее они следовали совету арфиста... поощряемые и поддерживаемые самой царицей. Казалось, в последнее время она решила превратить свой пиршественный зал в место нескончаемого праздника. Ночь за ночью вино текло подобно Нилу, и в этом дарящем забвение потоке тонули и вчера, и завтра. Фокусники, борцы, танцовщицы, музыканты один за другим выходили из полированных дверей; каждую колонну щедро увивали увядающие лотосы; конусы бесценных благовоний таяли на макушке каждого парика и ароматными ручейками стекали на смеющиеся лица. Расходы не значили ничего; на развлечения двора Хатшепсут тратила золото так же щедро, как на свои обелиски.

Придворные благословляли её. Под влиянием вина все вели себя странно, и это позволяло не обращать внимания на странности царицы — её привычку часто мигать, слишком прямую осанку и новый обычай надевать одну корону, держа под рукой две других. Если визгливо хохотали все вокруг, никого не удивлял её собственный хохот; если глаза всех присутствующих были яркими и блестящими, никто не мог сказать, что во взгляде царицы горит лихорадочный огонь. А по утрам, во время аудиенции... что ж, нужно было просто сжать зубы и терпеть, если можешь. Но если накануне вино текло рекой, а утром голова болела так невыносимо, что Тронный зал и сам трон тонули в тумане, иной раз можно было и вовсе не являться.

Но небольшая группа придворных не прибегала к вину, чтобы забыться, поскольку не смела воспользоваться его защитой. Это были младшие семеры, отпрыски знатных семей, которые стали членами совета лишь в последние годы и были слишком молоды и неопытны для того, чтобы выполнять свои обязанности, не прибегая к помощи собственных мозгов. Им приходилось нелегко. Например, молодому господину Анпу, управляющему царскими складами, под началом которого была сотня писцов и многие сотни наименований припасов, требовавших строгого учёта и отчётности, было над чем подумать; вдобавок к этому он постоянно чувствовал себя зажатым меж двух жерновов. Приказы противоречили друг другу, но ни одного из них нельзя было ослушаться. Не проходило недели, чтобы в контору Анпу не явился Его Высочество Менхепер-Ра с коброй на шлеме и не потребовал бы неимоверного количества полотна, кожи и всего, что только можно себе представить. И что было делать в таких случаях?

   — Но... но, Ваше Высочество! — заикаясь, произнёс испуганный Анпу, когда это произошло в первый раз. — У меня нет полномочий для таких... таких огромных выдач. Царица была бы... — Он осёкся, слегка побледнел и со всем уважением осведомился, для какой цели Его Высочеству понадобилось столько припасов.

Его Высочество отвечать отказался.

   — Ну... я... конечно, Ваше Высочество понимает, что я должен посоветоваться с Её Величеством, прежде чем выдать с царских складов такое количество товаров.

   — Хорошо, посоветуйся, — велел Мен-хепер-Ра. Когда Анпу воззрился на него с недоверием, Его Высочество нетерпеливо добавил: — Иди сейчас же! Я тороплюсь!

   — Ваше Высочество... умоляю Ваше Высочество о прощении, но я... я не верю, что Её Величество согласится удовлетворить ваши требования.

   — Мне нужно не твоё мнение, а припасы! — сказал Мен-хепер-Ра. — Иди, советуйся с Её Величеством. Спроси её, — и тут слабая улыбка коснулась его твёрдого, плоскогубого рта, — спроси, не сама ли она любезно распорядилась, чтобы Его Высочество имел всё, что пожелает.

   — Но, Ваше Высочество...

   — Клянусь Амоном, не испытывай моё терпение, человек! Иди, я сказал!

И Анпу пошёл. Губы Его Высочества сжались так плотно, а взгляд чёрных глаз стал таким тяжёлым, что ослушаться было невозможно. Не успел Анпу стряхнуть с себя наваждение, как оказался перед другой парой глаз.

   — Ну? — спросила царица. — У тебя есть просьба?

   — Если Ваше Величество позволит... меня прислал Его Высочество Мен-хепер-Ра, который желает получить некоторые товары со...

Он резко умолк. Лицо царицы побелело как полотно; её глаза превратились в пылающие куски чёрного дерева.

   — Ничего ему не давать! — крикнула она Анпу. — Ничего, ничего, ни куска кожи, ни мотка ткани!

   — Да, Ваше Величество, — прошептал Анпу. Молодой человек склонился в угодливом поклоне и готов был с радостью уйти, но внезапно остановился, сильно подозревая, что, если он не скажет того, что должен, его тут же пошлют назад. Бедняга проглотил слюну и медленно выпрямился. — Прошу прощения у Вашего Величества, но я... разве не Ваше Величество соизволили любезно распорядиться, чтобы Его Высочество получал всё, что он хочет?

Мгновение Ма-ке-Ра смотрела сквозь него; он никогда не видел столь неподвижного лица. Затем она медленно откинулась на спинку кресла.

   — Да, это любезное распоряжение Моего Величества, — сказала она совершенно другим тоном. Затем царица улыбнулась и часто заморгала. — Так и есть. Его Высочество всегда пользовался почётом, уважением и ни в чём не знал отказа. Моё Величество даже заложило в фундамент священного Джесер-Джесеру скарабеев с его именем и распорядилось изобразить его на одном из портиков. Тот, кто будет смотреть на памятники, сооружённые Моим Величеством в последние годы, будет говорить: «Как мне нравится то, что она сделала! Как это хорошо, как чудесно...»

Анпу, который снова смог дышать, немного пришёл в себя и вновь вознамерился исчезнуть. Однако возникла новая проблема: казалось, царица напрочь забыла о его существовании. Он дождался паузы и быстро вклинился в этот поток слов:

   — Так Ваше Величество приказывает, чтобы я выдал эти припасы Его Высочеству?

   — Приказывает? — Царица повернулась к Анпу, и её глаза полыхнули снова. — Ты слышал мой приказ: ничего ему не давать! Ничего, ничего! Клянусь бородой Птаха, почему я не могу найти толковых министров? Вы, новенькие, тупицы и чужаки! Новые лица — вот и всё, что я вижу вокруг, новые, чужие лица! Оставь меня, оставь меня!

Анпу ушёл — точнее, бежал, — но только для того, чтобы по возвращении в контору предстать перед другой парой глаз. С безнадёжным спокойствием человека, припёртого к стенке, он передал Мен-хепер-Ра всё, что сказала царица.

На лице Его Высочества появилось непонятное выражение. Спустя мгновение он странным и резким тоном сказал:

   — Бедная госпожа Шесу! Действительность наступает на неё со всех сторон.

   — Прошу прощения, Ваше Высочество? — захлопал глазами Анпу. Поскольку ответа не последовало, он заставил себя сделать неизбежный вывод: — Таким образом, как видит Ваше Высочество, я должен отказать вам в выдаче товаров.

Мен-хепер-Ра медленно вдохнул в себя воздух и выпрямился.

   — Да, должен, — отрывисто бросил он. — Не важно, я возьму их сам.

Он шагнул на склад. Отчаявшийся Анпу, дрожа всем телом, преградил ему дорогу.

   — Ваше Высочество... это запрещено.

Глаза Тутмоса оказались в нескольких дюймах от его собственных.

   — Я ношу кобру, — сказал Мен-хепер-Ра. — Только попробуй прикоснуться ко мне!

Это мгновение навсегда осталось в памяти Анпу; возможно, оно было самым главным в его жизни. Несколько месяцев спустя, когда у Анпу не хватило сил хранить это воспоминание про себя, он детально описал случившееся двум ближайшим друзьям — молодому Пьюмра, заменившему Инени на посту надсмотрщика за общественными работами, и Интефу, владельцу Таниса и правителю Западных Оазисов — таким же новичкам в совете, как и он сам.

   — Клянусь матерью могучего Амона! Ничего себе положение! — пробормотал Пьюмра, когда рассказ был окончен.

Интеф не сказал ничего, но в его глазах горел неподдельный интерес.

   — Добро, если бы это случилось только один раз, — сказал им Анпу. — Но — помоги мне Амон — теперь это происходит каждую неделю.

   — Ну, — поторопил Интеф, — дальше, дальше! И что же ты делаешь?

   — Друг мой, а что я могу делать? — Анпу беспомощно развёл руками. — Я выдаю ему припасы... и умоляю ничего не говорить царице.

   — Ага! Естественно! — ликующе выдохнул Интеф.

Двое остальных посмотрели на него с опаской.

   — Значит, ты считаешь естественным, — прошептал Анпу с проблеском надежды в голосе, — делать то, что он приказывает?

   — Да, считаю. — Интеф поднялся на цыпочки и обвёл взглядом сад, в котором они стояли. Удостоверившись, что поблизости нет ни души, он вполголоса продолжил: — У меня тоже было нечто подобное — три года назад. Только в моём случае повторения не требовалось. — Он нагнулся и перешёл на шёпот: — Знаете, кого мы вот уже три года по приказу Его Высочества выращиваем в Западных Оазисах? Лошадей. Жеребцов для армии. Царица об этом ещё ничего не знает.

В тот же год ветреным солнечным утром через неделю после праздника Высокого Нила Фивы потрясла весть о новом зловещем предзнаменовании. Накануне вечером визирю и Верховному жрецу Амона Хапусенебу, сидевшему за обедом, принесли письменное послание. Он встал и вышел в залитый лунным светом сад, где полчаса спустя был найден с торчавшим в горле кинжалом.

Во время допроса слуга, который доставил послание, кричал в голос, что депешу ему передал начальник лучников — он-де ясно видел значок на кожаном браслете незнакомого стража, когда проводил его в сад и попросил подождать. Больше ничего от него добиться не удалось; но поскольку с тех пор, как Ма-ке-Ра распустила телохранителей и в Египте никакого начальника лучников не существовало, его показания только запутали дело.

Общее мнение фиванцев склонялось к тому, что убийство было совершено хефт, поскольку, как ни странно, на месте преступления не было обнаружено никаких признаков борьбы. Мёртвый Хапусенеб тихо лежал на берегу пруда с лотосами, его одежда была в безупречном порядке, драгоценности оставались нетронутыми, а черты лица — такими же спокойными и невозмутимыми в смерти, какими они были в течение всей его жизни.

Рано утром Хатшепсут узнала эту новость от Сенмута. Через два часа она сидела у огромного золотого щита в Зале совета с Двойной короной на лбу, держа под рукой Красную и Белую. Царица знала, зачем она здесь — следовало назначить нового визиря. Приближённые предлагали кандидатуры, советовались и спорили между собой уже около часа. Она не пыталась прислушиваться к их разговорам. Что-то бормотал один голос, потом второй, за ним третий, а она думала только о том, что все эти люди ей чужие. Новые голоса, новые лица... Всё новое. Куда ушли старые, ушли так быстро, всего за несколько лет, исчезли, как клуб дыма, унесённый ветром ещё до того, как его заметили? Когда она задумывала свои обелиски, всё было как всегда. А теперь Инени умер, Нехси умер, Хапусенеб умер; Футайи был глубоким стариком, заговаривался, всё время вспоминал своё детство и был так слаб, что не мог встать с кровати. А Сенмут...

Она медленно повернула голову и посмотрела на Сенмута. Он стоял у златотканой портьеры, так же, как она, молча следил за остальными, и на его лице было непонятное насмешливое выражение. Шитый серебром платок, прикрывавший его голову, напомнил Хатшепсут об их первой встрече.

На мгновение комната исчезла, сменившись пустыней, и Хатшепсут вновь очутилась в маленьком заброшенном святилище. Она сидела на каменной скамье и снизу вверх смотрела на жилистого молодого человека с дерзкими, насмешливыми чёрными глазами, благоухавшего вином и заставлявшего её ощущать странное возбуждение. Они говорили о храме. Даже в тот первый день они говорили о храме.

Хрупкое воспоминание исчезло, словно уничтоженное её собственным дыханием. Она пошевелилась, села немного прямее и попыталась прислушаться к приближённым. «Он ничего не таит от меня, — думала она. — Разве такое возможно? Он ничего не делает против моей воли, он живёт только для того, чтобы служить мне. Кроме того, он любит меня. Он любит меня».

— Если Ваше Величество соблаговолит подумать о достоинствах его превосходительства Рамосе из Мемфиса — молодого, энергичного человека блестящего ума, прямого потомка правителей Мемфиса и уже имеющего опыт управления своим номом...

Хатшепсут мрачно посмотрела на молодого Пьюмра и позволила ему говорить. Она уже решила, кто будет следующим визирем — старый Нибамон, который был хранителем Тронного зала при Ненни. Он не слишком много знал об обязанностях визиря, но лицо этого человека было, по крайней мере, ей знакомо, знакомо и узнаваемо. Сенмут сумеет наставить его, как он всегда наставлял Хапусенеба. Если называть вещи своими именами, Сенмут уже много лет исполнял обязанности визиря.

Она снова посмотрела на Сенмута и на этот раз увидела его глаза — всё те же дерзкие, искрящиеся насмешкой чёрные глаза, хотя тело его стало вялым и тучным, а лицо морщинистым, как выветренная гранитная плита. Они обменялись взглядами, и взгляд Сенмута подтвердил решение, как всегда, принятое обоими ещё до прихода в Зал совета. Так продолжалось уже много лет. Внезапно Хатшепсут охватили тепло и уверенность в себе. Она резко подняла руку, заставив замолчать что-то бубнивших незнакомцев, которые думали, что имеют право давать ей советы.

   — Моё Величество, — объявила она, — назначает новым визирем его превосходительство Нибамона и введёт его в должность через три дня, считая с сегодняшнего, во время ежемесячного праздника Солнца.

Царица улыбнулась и быстро заморгала, пытаясь подавить неожиданно ударивший внутри фонтан пузырьков. Она безмятежно смотрела поверх голов приближённых. Те молчали, но их молчание было враждебным. Не важно. Она и не ожидала, что эти люди одобрят её выбор, она ожидала, что они послушаются. И они послушаются, послушаются. Она Ма-ке-Ра, и она носит корону.

Её рука двинулась словно сама собой, нащупала край Белой короны и крепко стиснула его, в то время как другая рука нашла Красную. В отдалённом уголке сознания, словно шепчущий из тени хефт, прозвучал протяжный голос Ненни: «Это корона. Ей должно повиноваться, понимаешь? Это их собственная выдумка».

   — Совет окончен, — громко сказала Хатшепсут, чтобы заглушить этот голос.

Она поднялась, посмотрела на нарочито бесстрастные лица и ещё раз кивнула, подтверждая свою волю. Затем она покинула зал совета, окружённая свитой, держа в каждой руке корону. Пусть хоть все лица будут новыми, это не имеет значения. Она правила всем миром... и при ней ещё оставался Сенмут.

В честь назначения нового визиря народу задали пир, помогая ему забыть о странной смерти бывшего. Приём во дворце был более пышным, чем обычно, а слухи на рыночной площади постепенно угасали, хотя беспокойство оставалось. И лишь тысячи не имевших лица деревенских жителей могли заглушить свои страхи монотонной работой. Вода сходила с полей, и крестьяне готовились сеять зерно. А потом им предстояло до бесконечности таскать воду в глиняных кувшинах, как они делали это две тысячи лет и должны были делать ещё две тысячи независимо от того, сколько за это время придёт и уйдёт Великих. Их Верховным жрецом и самым близким собеседником был Нил; дни их двигались медленно, приближая не то К неведомой катастрофе, не то к неведомой радости, под неизменные скрип водяных колёс, жужжание мух и полыхание солнца.

Ранним утром в конце сезона Половодья Сенмут один ехал в Джесер-Джесеру. Атмосфера во дворце начинала беспокоить даже его, которого редко что-нибудь трогало. После смерти Хапусенеба, приключившейся шесть месяцев назад, он чувствовал себя одиноким человеком, который с факелом в руке тревожно пробирается по тёмной и опасной улице, и ему требовалось восстановить уверенность в себе.

Привязав лошадей к скале на краю заброшенного карьера, он поднялся по пандусу на нижний двор храма и, несмотря на озабоченность, задержался, чтобы бросить взгляд архитектора на незаконченную северо-восточную колоннаду. Там не хватало части внутренней стены и нескольких колонн; шагнув туда, он мысленно закончил работу, остался доволен и ощутил знакомый трепет.

Сенмут прошёл между колоннами и остановился перед маленькой, похожей на чулан кумирней, выдолбленной в холме за колоннадой. Быстро оглянувшись по сторонам, он шагнул в крошечное помещение. Пришлось немного подождать, пока глаза не привыкли к царившей здесь темноте, но постепенно он начат различать на противоположной стене резные очертания коленопреклонённой фигуры. Руки фигуры благоговейно прикрывали глаза, устремлённые на западный придел, где должно было находиться изображение бога. Рядом с фигурой были выбиты короткая молитва и имя. Здесь не было факела, чтобы никто не мог прочитать иероглифы. Сенмут шагнул ближе к стене, провёл пальцами по вырезанным в камне символам, и его сердце учащённо забилось. Здесь было вырезано его имя... и его фигура. Насколько он знал, до сих пор никто на свете не дерзал посягнуть на помещения, посвящённые монарху. Только Хатшепсут могла начертать на здешней стене своё имя... тем не менее тут значилось имя Сенмута. И не только тут, но в каждой из дюжин таких кумирен, окружавших любой двор и храмовое святилище. Пройдёт множество веков, но пока существует этот храм, он, Сенмут с рыбного причала, будет стоять на коленях за дверью в присутствии богов, наслаждаться тем, что принадлежит только фараонам, помазанникам божьим, разделять с ними жертвоприношения, дышать фимиамом и жить вечно.

Он испустил долгий удовлетворённый вздох и вышел наружу, велев себе не забыть навесить несколько последних дверей. Как только двери окажутся на месте, никто не узнает о его чудовищной дерзости. Сенмут, улыбаясь, спустился по пандусу и направился в карьер. Он живо — даже чересчур живо — представлял себе, что будет, если Хатшепсут когда-нибудь узнает его тайну. Но когда Шесу станет Осирисом в Западной Земле, она не будет сильно гневаться, если увидит, что он, как обычно, стоит у её трона. А даже если и будет, он всё равно попадёт туда, куда хотел попасть.

Начинался день; когда Сенмут достиг края карьера, в утреннем воздухе разнёсся скрип водяных колёс. Сенмут заторопился по склону и пересёк каменистое дно. Войдя в свою тёмную гробницу, он остановился. Почудилось или нет? Когда он проскальзывал между камнями, что-то мелькнуло позади.

Наверно, какой-нибудь рабочий явился ни свет ни заря, подумал он. Или бродячая собака. А скорее всего просто показалось.

Он зажёг факел от лампадки, лежавшей на первой ступени, и спустился по лестнице.

Первая комната всё ещё оставалась неотделанной и незаконченной; он решил украсить её фресками, а не резными изображениями, и сделать это в последнюю очередь. Однако по обе стороны верхней площадки кое-что изменилось: справа была вырезана нища с круглой вершиной, а слева поверхность камня была отшлифована для работы над другой. Он собирался поставить в этих нишах две стелы; их заканчивали изготавливать в мастерской скульптора из Города Мёртвых. Сенмут с усмешкой заметил, что кто-то из ремесленников не вынес вида гладкой поверхности на дальней стене. Он поднёс факел ближе и обнаружил свой собственный безошибочно узнаваемый профиль, бегло, но умело набросанный тростниковым пером. Рядом было написано: «Первый раб Амона Сенмут». И это действительно был он — как живой: покосившийся парик, твёрдая линия рта, насмешливая улыбка и всё остальное; не забыли даже анх — амулет на шее. Шарж был великолепный: наглость этого человека понравилась Сенмуту. Спускаясь по лестнице, он решил найти художника и поручить ему работу посерьёзнее; этот пустячок исчезнет сегодня же, как только каменщики начнут сооружать вторую нишу. На мгновение Сенмут вспомнил о быстром движении в карьере, которое ему почудилось... или не почудилось. Наверно, то была собака. Или его воображение.

Сенмут гнал от себя эту мысль, но всё же, войдя во вторую комнату, слегка нахмурился. Он никогда не видел в карьере бродячих собак и не имел привычки давать волю воображению.

Работы здесь полностью завершились; всё вокруг было завалено осколками камня. Перебравшись через груду щебня, Сенмут спустился в третью комнату. Ступеньки вели и дальше, но они были настолько завалены булыжником, что Сенмуту пришлось отказаться от мысли дойти до самого низа. Он и так знал, что там было — маленькое сводчатое помещение, в котором ему предстояло покоиться целую вечность. Он постоял, глядя в темноту и чувствуя странное ощущение в спине. Сжав челюсти, Сенмут представил каждую пядь законченной комнаты наверху и начал убеждать себя, что высеченных там заклинаний и магических фокусов вполне достаточно, чтобы его Ка могло пересечь Озеро Лилий и войти в мир мёртвых.

Конечно, достаточно, подумал он, поводя плечами, чтобы снять напряжение. Там есть всё, я ничего не забыл. Впрочем, едва ли они мне понадобятся, учитывая те святилища...

Он проворно повернулся, снова осветил факелом незаконченную третью комнату и по усыпанным щебнем ступеням поднялся обратно во вторую. Прежде чем выйти из неё, он ещё раз проверил заклинания на стенах, а затем полез наверх, улыбаясь с угрюмым удовлетворением.

Он ничего не забыл, предусмотрел все случайности и обезопасился от них. Когда в последнем из святилищ навесят двери, всё будет именно так, как он задумал. В эту минуту он был так уверен в себе, словно уже сидел на скамеечке у ног Осириса. И думал о том, как был необходим Хатшепсут в этой жизни...

Внезапно он насторожился и посмотрел на светлый прямоугольник, которым кончалась лестница На мгновение дневной свет закрыла чья-то тень. «Рабочий, — невольно подумал он. — Собака. Моё воображение. Нет. Ни то, ни другое, ни третье».

Он бросил факел и затоптал пламя подошвой сандалии. Вокруг сомкнулась темнота; какое-то время он не видел ничего, кроме туманного светлого пятна наверху. По мере того как привыкали глаза, он начинал видеть очертания стен, более отчётливые наверху. Он различил низкий холмик с одной стороны двери, в котором узнал груду факелов, но тщетно пытался рассмотреть фитилёк, тлевший в сосуде с маслом. Тот был погашен. С другой стороны дверного проёма виднелась тень, более чёрная, чем всё остальное. Именно эта неподвижная, ожидающая тень и погасила фитиль.

Несколько мгновений Сенмут стоял неподвижно, пытаясь представить себе лицо и очертания фигуры, но в углу было слишком темно. Не было видно ничего, кроме грубо отёсанного наклонного лестничного туннеля, который вёл прямо туда, где стоял он... Где стоял он. Только теперь до Сенмута дошла вся тяжесть его положения. Позади лежала гробница, впереди — заброшенный карьер, пустой и озарённый лучами раннего солнца. Вход в гробницу был надёжно замаскирован грудой камня — как он и рассчитывал.

Рабочие. Надежда поднялась... и тут же камнем рухнула вниз. Сегодня рабочие не придут. Сомневаться не приходилось: человек, который его ждал, прекрасно знал это.

Сенмут облизал губы и посмотрел вверх, на упрямую тень. Хотя она была еле видна, но было ясно, что человек запасся терпением. Всё было хорошо спланировано; Сенмут невольно почувствовал горькое восхищение. Ему оставался только один выход. Именно один. В буквальном смысле слова. Надо было подняться по лестнице и обнаружить то, что было у двери.

Он глубоко вздохнул и пошёл наверх. Через две ступеньки он вспомнил, что так и не успел навесить двери в последних святилищах. Сенмут поскользнулся и не нащупал следующую ступеньку. Эго было нечестно. Он и там всё хорошо задумал. Ему хотелось быть уверенным, уверенным, — а его опередили. Безопасность была почти в руках, а его вынудили поставить на кон три тысячи лет в раю против нескольких деревянных дверей...

Его ноги окрепли и нашли ступеньку; как всегда, Сенмут совладал со своими нервами. В конце концов, стоит ли уклоняться от последней азартной игры? Он играл всю свою жизнь. Он улыбнулся и заключил молчаливое пари с богами.

Больше половины лестницы осталось позади. Медленно, но ни разу не остановившись, Сенмут одолел последние ступени. И не слишком удивился, обнаружив у двери начальника лучников.

 

ГЛАВА 12

В мозгу Хатшепсут снова застучали зубила. Она прямо и неподвижно сидела на своём троне из электра и пыталась вслушиваться в слова старого Нибамона и молодого Интефа, ныне царского глашатая, которые вместе руководили Еженедельным приёмом, но их голоса казались странными и глухими. Как будто звучали за тысячи лиг отсюда. Она слышала лишь стук зубила и чей-то жалобный плач, полный печали и отчаяния. Плач был её собственный, но раздавался он только в глубине её души: царица никогда не позволяла ему вырваться наружу. За весь долгий и страшный год, прошедший после смерти Сенмута, она не проронила ни слезинки, не издала ни звука, который позволил бы её врагам убедиться, что Ма-ке-Ра всего лишь женщина, страдающая так же, как все смертные. Однако платить за это приходилось дорогой ценой — веки всегда жгло от невыплаканных слёз, в ушах звенело эхо зубил, на самом деле умолкших в Джесер-Джесеру несколько месяцев назад, а перед глазами стояли кучки осколков, выраставшие по обе стороны дверных проёмов святилищ...

«Я не буду вспоминать, — думала она. — Я не буду вспоминать». Царица широко открыла глаза и, несмотря на неумолчный звон зубил, заставила себя прислушаться к тому, что происходило в Тронном зале. Вокруг возвышения группами стояли приближённые, принимавшие красивые позы; каждый из них по очереди выступал вперёд длинным скользящим шагом придворного, его губы начинали двигаться, а рука — делать жесты; затем ему либо отвечали другие, либо царский писец разворачивал свой пергаментный свиток, либо принимали или отсылали прочь очередного просителя. Всё это напоминало танец, но не имело никакого значения, потому что Хатшепсут не слышала голосов. Она видела лишь лица, молодые, гладкие, неопытные: Пьюмра вместо лица старого Инени, Интефа вместо Футайи; слева вместо мрачных и величественных черт Нехси маячила глупая и пресная физиономия Нибамона, а рядом с ней, где всегда стоял Сенмут, не было никого и ничего. Пустота.

На мгновение перед царицей возникло смуглое лицо Сенмута с глубокими морщинами вокруг вечно улыбающегося рта и насмешливыми глазами, которые, как она теперь знала, насмехались и над ней.

«Я не буду вспоминать!» — сказала она себе.

Но всё было бесполезно: старая тоска сжимала сердце, и Хатшепсут продолжала вспоминать. Лицо плотника, шепчущего про какие-то двери... Сначала она не поняла, о чём он говорит, а когда поняла — не поверила, не могла поверить. Даже стоя внутри маленького святилища с факелом в руке, безжалостно освещавшим картину предательства, она не могла поверить своим глазам. Когда царица вышла наружу, мир стал чёрным и уродливым, поля превратились в пепел, а солнце — в злобно тлеющий уголь. Она слышала свой голос, отдававший приказы, помнила налившиеся свинцом ноги, тяжело ступавшие от святилища к святилищу, и факел, освещавший всё тот же бесконечно повторяющийся ужас; помнила раболепно кланявшегося каменщика, что-то шептавшего и указывавшего на карьер, новое движение свинцовых ног, факел, бросавший беспощадный свет на бесстыдно украшенные стены гробницы, вырытой под её священным храмом, на украденную звёздную карту, хрипло хохотавшую над её искренней любовью, и на наглую надпись, красовавшуюся вокруг. В этот чёрный, страшный день Хатшепсут осталась без защиты и была вынуждена посмотреть в лицо правде.

Она наградила ненавистного плотника; наградила несмотря на желание удавить его собственными руками. На самом деле удавить следовало Сенмута Она приказала забрать его тело у бальзамировщиков и швырнуть в пустыню, запретив хоронить где бы то ни было. Да тихих террасах Джесер-Джесеру, в гробнице под карьером и в другой гробнице, на холме, зазвенели зубила. Этот звон раздавался по всему Египту, сбивая имя и изображение Сенмута со стен и статуй. Она стёрла его с лица земли и вырвала из своего сердца, но рана не заживала, в голове не умолкал стук зубил, и она не слышала того, что происходило на приёме...

Она пошевелилась на троне и усилием воли заставила себя прислушаться к голосам живых людей, а не к плачу и неумолчному стуку, звучавшим внутри. Пьюмра что-то говорил об общественных работах Её Величества. Хатшепсут вздрогнула, поняв, что речь идёт о новых золотых копях на Синае, о необходимости прекратить добычу и вывезти рабочих и надсмотрщиков в Египет.

   — Что за чушь? — резко прервала она. — Что вы там затеваете за моей спиной? Моё Величество не отдавало приказа отзывать этих людей и никогда не отдаст.

   — Тогда Ваше Величество должно быть готово к тому, чтобы потерять их. Так же, как и золото, которое можно будет добывать там в будущем, — сказал Пьюмра. — Опустевшие копи можно замаскировать. Но лагерь в тысячу рабочих не спрячешь. Если новая богатая жила попадёт в руки обитателей пустынь...

Стена, огораживавшая её сознание, зашаталась, и царица из последних сил принялась подпирать её всем, что попалось под руку.

   — Ерунда! Вреда от обитателей пустынь не больше, чем от нескольких жужжащих мух!

   — Уже нет, Ваше Величество. Начались беспорядки и насилие. Набеги, восстания...

   — Ерунда! — Она наклонилась вперёд, стиснула подлокотники кресла и начала затыкать бреши в обваливающихся стенах. Её стеной всегда был Сенмут, но теперь он отсутствовал, всё приходилось делать в одиночку. Она напряглась так, что кожа на лице стала тугой, как маска, и обтянула кости.

   — Работы на копях будут продолжаться!

Какое-то мгновение Пьюмра не сводил с неё непроницаемых глаз, затем отдал короткий враждебный поклон и быстро посмотрел в сторону Интефа.

   — Боюсь, что это не ерунда, Ваше Величество. Падение Шарукена под натиском царя Кадеша прорвало плотину. Восстание охватило все племена обитателей пустынь, хак наводнение.

Стена зашаталась и с грохотом развалилась на куски. Смятенная Хатшепсут вцепилась в разбитые остатки старого, знакомого щита, чтобы заслониться им от ужасного лика правды.

   — Пусть себе вздорят. Меня больше волнует дерзость моего надсмотрщика за общественными работами, который считает себя мудрее своего фараона. — Она сделала паузу, привстала и пристально посмотрела Пьюмра в глаза. — Я Гор! Я приказываю, чтобы копи продолжали добычу. Ни один десятник, ни один раб не будет отозван.

В Тронном зале настала тишина, внезапно ставшая угрожающей, когда на неё уставилась дюжина пар глаз, таких же непроницаемых, как у Пьюмра. Это походило на бунт. Руки царицы упали на лежавшие справа и слева короны и панически сжали их.

   — Я Гор! — повторила она. — Я фараон!

Глаза Пьюмра дрогнули и после мгновения, показавшегося ей бесконечным, опустились.

   — Всё будет так, как приказывает Ваше Величество, — пробормотал он.

Хатшепсут медленно опустилась на место и позволила пальцам соскользнуть с корон. «Они должны повиноваться, не так ли? Это ведь их собственная выдумка...»

   — Приём продолжается, — тихим, тусклым голосом промолвила она.

Интеф откашлялся и выкрикнул имя следующего просителя, а в мозгу Хатшепсут вновь завели свою монотонную песню зубила и послышался плач.

Значит, Ненни был прав, подумала она. Возможно, он был прав во всём и всегда.

Воспоминание, которое она долго гнала от себя, вновь пришло пугать её — знакомая высокая согбенная фигура с усталыми глазами и тяжёлой короной на голове.

«Значит, вот до чего дошло? — подумала она. — Неужели у меня не осталось ничего, кроме короны?»

При мысли о Тоте в её сердце закрался страх. Он покинул Фивы почти месяц назад, отправившись в одну из своих таинственных поездок на юг. Когда он вернётся, эти враждебные ей люди не послушаются и короны. Даже сегодня они едва не отказались повиноваться.

«Я могу назвать его наследником, — сказала она себе. — Могу посадить рядом с собой на трон, могу позволить ему ехать рядом во время процессий...»

Ах да. Компромисс. Решение, которое решает всё, что угодно, кроме самой задачи.

Царица напряглась, пытаясь изгнать из сознания тягучий голос Ненни. «Я не пойду на компромисс! — яростно ответила она. — Я фараон и буду фараоном, пока не умру, иначе моя жизнь не имеет смысла, не имеет смысла!»

«Любая жизнь не имеет смысла. Это не подлежит сомнению».

«Неправда, неправда!» — крикнула она; зубила продолжали стучать, а плач превратился в отчаянный вопль.

«Позволь рассказать тебе то, моя Шесу, о чём ты, несмотря на все усилия, не имеешь ни малейшего представления...»

Её ярость тут же улетучилась, как улетучивается воздух из проткнутого меха для вина. Осталась лишь пустота; защищавшая от неё стена исчезла. Хатшепсут начинала понимать, что у правды много ликов и все они ужасны. У одного из них было выражение, изнурённое лихорадкой, иронический рот и невыразимо усталые глаза.

   — Ваше Величество... Ваше Величество! Ах, я прошу прощения, но не будет ли Ваше Величество любезно дать ответ на просьбу подавшего петицию?

   — Просьба удовлетворена, — сказала царица. Она не только не слышала просителя, но даже не видела его.

   — Бог услышал твою мольбу. Ты можешь идти.

Интеф прочистил горло.

   — Следующий проситель...

   — Не надо следующего, — сказала Хатшепсут. — Сегодня я больше никого слушать не буду. Я...

Устала? Ей было всего сорок семь лет, и она не уставала никогда в жизни, не знала болезней, лучилась силой и здоровьем, как бог. Но сегодня — хотя царица не закончила фразу вслух — она ощущала такую слабость и тяжесть в ногах, что путь до дверей казался ей бесконечным.

   — Но, Ваше Величество... сегодня должно состояться награждение золотом заслуг его превосходительства Анпу.

Она слегка замешкалась, пытаясь подняться. Сколько раз она выходила на этот балкон, гордо и радостно осыпая золотом и почестями стоявшего внизу Сенмута, пока его слуги не начинали надрываться под тяжестью знаков её любви? У неё не осталось ни одного воспоминания, которое бы не причиняло боли. Это награждение Анпу не было знаком любви и не приносило ни радости, ни даже гордости. Всего лишь политическая целесообразность.

Хатшепсут выпрямилась, чувствуя себя старой как Нил.

   — Пусть принесут золото, — сказала она старому Нибамону.

Чёрные парики и белые головные платки склонились перед ней и выстроились в два ряда, образовав проход. Её окружила свита; с боков подошли сопровождающие и бережно подняли Белую и Красную короны. Она медленно спустилась по ступеням и начала долгий поход к большим двустворчатым дверям; придворные шли за ней, чтобы стать свидетелями церемонии.

«Ненни, — подумала она. — Ненни, я устала, как ты».

Помимо стука зубил в ушах зазвучал другой стук... и она поняла, что этот шум доносится снаружи, приближаясь от реки. Скрипение колесниц, топот ног, странные ликующие крики... Хатшепсут остановилась, ощущая холодок под ложечкой.

   — Что это за шум? — спросила она Нибамона.

   — Я думаю... если Ваше Величество позволит... я думаю, это возвращается Мен-хепер-Ра.

Если Её Величество позволит. Что за дурак! Мен-хепер-Ра. Теперь он уже Мен-хепер-Ра, а не «Ваше Высочество».

Сжавшись от ужаса, она вышла из Тронного зала в перпендикулярный коридор и снова остановилась. Внезапно шум перерос в рёв; очевидно, толпа ворвалась в дворцовые ворота. Она слышала, как в Большой двор въезжают колесницы и лошади, входят люди, напутствуемые радостными криками, которые доносились сюда от самой реки. Хуже того, теперь она их разбирала: «Мен-хепер-Ра! Мен-хепер-Ра!»

Придворные выходили из зала в коридор и останавливались за спиной оцепеневшей царицы. «Я должна двигаться, должна идти дальше, не должна обращать на это внимания!» — говорила она себе. Но времени не хватило. Парадная дверь открылась настежь, и в коридор вошёл Тот.

При виде Хатшепсут он остановился. На его лице появилось выражение яростного удовлетворения. Под южным солнцем Тот загорел дочерна, как нубиец; его черты были чеканными, а глаза такими твёрдыми и ожесточёнными, что Хатшепсут показалось, будто она расшиблась о скалу. Как он отличался, как пугающе отличался от маленького сынишки Исет или от того дикого вавилонского мальчика, которым было так легко управлять...

   — Мы вернулись, — сказал он.

После крошечной паузы, наступившей в тот момент, когда Хатшепсут не позволила себе облизать пересохшие губы, она спросила:

   — Мы?

Он отступил от дверей, и царица увидела, что Большой двор полон лошадей, колесниц... и солдат.

Солдаты. Их командиры. Они выросли как из-под земли, полностью вооружённые и обмундированные. На них были боевые доспехи - шлемы, юбки из грубого полотна, кирасы из стёганой кожи со знаками различия, алые пояса с кинжалами или продетыми в них боевыми топорами. Тут был начальник пехоты, следивший за щитами и дротиками, сложенными на брусчатке у самых ступеней дворца; у внешних ворот стоял начальник лучников, наблюдавший за двумя рядами стрелков, которые маршировали по аллее к старым казармам. Она поспешно отвела взгляд. Начальник лучников. Он едва повернулся к ней, разговаривая с кем-то через плечо, и Хатшепсут увидела его лицо — смуглое бдительное лицо с большим изогнутым ртом.

Картина заколебалась, расплылась, и стук зубил сменился грохотом. Мучительно ощущая присутствие за спиной толпы придворных, она сказала голосом, которого не узнала сама:

   — Кто эти люди?

   — Египетское войско! — бросил ей в лицо Тот, и она отшвырнула его слова назад.

   — У Египта нет войска! Моё Величество не нуждается в нём и не желает его!

   — Тем не менее оно перед вами. Остальные — ещё десять тысяч — на реке. Приплыли из Нехеба.

«Нехеб, — подумала она. — Уах. О боги, после стольких лет... Все мои друзья мертвы, а враг жив».

   — Понимаю... Приплыли из Нехеба. — Она напряглась, пытаясь заставить себя говорить не шёпотом и более естественным тоном. — Отлично, вот пусть туда и возвращаются. Прикажи им немедленно снова грузиться на барки.

   — Нет, не прикажу. Я привёл их в Фивы, и тут им самое место. Мне нужны казармы и плац.

   — Я не разрешаю этим ордам занимать казармы Моего Величества! — крикнула она.

   — Ваше разрешение или неразрешение не имеет значения, — спокойно сказал он и повернулся, готовясь уйти.

   — Тот! — вскричала она.

Он обернулся и смерил её таким тяжёлым взглядом, которого Хатшепсут не видела никогда в жизни. «О боги! О боги! — подумала она. — Ненни, помоги мне! Ты всегда любил меня, помоги мне, помоги!»

   — Я отдала тебе приказ, разве ты не слышал? — прежним хриплым, сдавленным шёпотом произнесла она.

   — Слышал.

   — Тогда повинуйся. Я Ма-ке-Ра. Я фараон! Распусти эти отряды!

Выражение лица Тота изменилось. Он поднял глаза, внимательно рассмотрел стоявших за спиной царицы придворных и снова посмотрел ей в глаза.

   — Если ты фараон, — резко сказал он, — ты и распускай их.

Снаружи, на аллее, крики перешли в рёв: видимо, подходили новые полки.

   — Мен-хепер-Ра! Мен-хепер-Ра!

Во дворце по-прежнему стояла мёртвая тишина. Хатшепсут видела, как она гневно идёт по Большому двору, слышала, как высокомерно и звонко отдаёт команду... но не видела, не могла видеть, что будет потом. Её мучительное молчание длилось и длилось, пока не стало казаться, что оно продлится всю жизнь.

   — Ты должен повиноваться мне, — наконец прошептала она, — ты должен повиноваться...

   — Отныне я перестаю повиноваться тебе, — ответил Тот. — Раз и навсегда.

Он отвернулся и ушёл. И на этот раз Хатшепсут не рискнула окликнуть его. Она стояла, глядя прямо перед собой и прислушиваясь к решительному, бодрому звуку его шагов. Тот шёл к своим покоям, где его ждала Майет, беременная вторым ребёнком. Толпившиеся за её спиной придворные не издавали ни звука, но никуда не уходили, смотрели и слушали. «Если ты фараон, ты и распускай их». А что в ответ? Тишина.

Перед внутренним взором Хатшепсут возникла столь яркая картина, как будто это было наяву. Она увидела беседку в маленьком саду, стоящие на её ступенях корзины с раскрашенными яйцами, играющих детей, молчаливого Ненни в золочёном кедровом кресле и свою мать Аахмес, с гордо поднятой головой на увядшей шее и выражением безмятежной царственности выслушивающую другой решительный и уверенный в себе молодой голос: «Вовсе не обязательно, чтобы вы понимали это, госпожа моя мать. Ненни, я присоединюсь к тебе на совете, как собиралась».

Так сказала она однажды летом когда-то давным-давно... тем же самым беспощадным тоном, которым сегодня Тот разговаривал с ней. И ушёл он той же решительной, самоуверенной походкой, которой шла она, оставив позади застывшую в позе величавого одиночества, лишившуюся власти мать.

«Я буду фараоном, пока не умру», — подумала Хатшепсут.

Царица не позволила себе облизать губы, хотя они двигались с трудом, как будто были сделаны из камня.

— Собери придворных под окном, — сказала она Нибамону. — Моё Величество проведёт награждение золотом.

Хатшепсут с трудом поднялась по одной стороне двойной лестницы и подошла к Окну Царских Появлений, желая, чтобы её глаза ослепли и не видели солдат, мельтешивших в Большом дворе. Она методично бросала ожерелья и золотые цепи Анпу и его слугам, пока стоявшие рядом корзины не опустели. Когда всё закончилось, она повернулась, тяжело спустилась по лестнице, пересекла зал, вышла в коридор и двинулась в Царские Покои. Там она отпустила свиту и одна прошествовала в гостиную с жёлтыми стенами. Дверь за ней закрылась.

Мгновение царица стояла неподвижно, словно стук хлопнувшей двери эхом отдавался у неё в ушах, а затем принудила себя подойти к туалетному столику. Подняв серебряное зеркало, она долго молча смотрела на лицо фараона. «Её Величество была прекрасной цветущей девой...» Её Величеству было только сорок семь лет, но сейчас за ней никто не следил, а в её ушах стучали зубила. Лицо начало меняться. Прежде чем царица опустила зеркало, на неё поглядела старая женщина.

Её Величество была девой... Её Величество была девой.

Она медленно повернулась, на свинцовых ногах миновала гостиную и вошла в альков спальни, где в нише у изножья её кровати стояло золотое изображение Амона. Звёздная карта на потолке была уничтожена; комната больше не казалась знакомой. Но изображение стояло там же, где всегда. Она опустилась перед ним на колени и посмотрела в золотое лицо.

Минуты проходили в молчании.

   — Почему они отвергают меня? — наконец прошептала она. — Разве я сделала что-нибудь не по твоей воле и не для твоей славы? Сделала? Сделала? Или не сделала то, что следовало сделать царице?

Слёзы, которые она сдерживала все эти месяцы, внезапно хлынули ручьём. Она закрыла лицо руками и отчаянно зарыдала. «Нет! Нет! — думала Хатшепсут. — Мои свершения велики и прекрасны. Я не допустила ни одной ошибки, если не считать того, что родилась девой, а не мужчиной».

Наконец рыдания утихли. Царица медленно подняла голову, чувствуя себя измученной и в то же время странно очищенной этими слезами и пониманием того, что она сказала правду. Потянувшись к маленькой коробочке рядом с жаровней, она достала шарик мирры и бросила его в огонь.

   — Услышь меня, — прошептала она. — Услышь свою любимую дочь. Когда смерть возьмёт моё Ка, смени мне тело. Молю тебя — позволь мне воссесть на трон Осириса в образе мужчины.

Спустя мгновение она поднялась и подошла к столу рядом с ложем. «Я буду фараоном, пока не умру...»

На столе стоял графин с вином. Она наполнила кубок и сняла с верхней полки сандаловую коробку. Внутри лежала коробочка поменьше, сделанная из алебастра, а внутри той находилась крошечная шкатулочка из чёрного дерева с шариком, который был вовсе не миррой. Она бросила шарик в кубок.

Вытянув руки перед собой и тесно сжав их, она начала шептать Заявление о Невиновности:

   — Я не чинила зла людям. Я не грешила против истины. Я никому не позволяла голодать, я не была причиной слёз. Я не убивала, я не приказывала убивать... — Слёзы снова хлынули из её глаз от горькой правоты этих слов. Если бы она была чуть менее милосердна, чуть менее сопротивлялась кровопролитию и позволила Сенмуту совершить ту жестокость, на которой он всегда настаивал, — в эту минуту Египет по-прежнему принадлежал бы ей.

Сенмут...

— Я не прибавляла к мере веса и не убавляла от неё, — торопливо прошептала она. — Я не отклоняла стрелку весов и не расставляла силки на дичь, принадлежащую богам. Я не сделала несчастным ни одного человека! Я чиста! Я чиста! Я чиста! Я чиста!

Сенмут...

Её губы невольно искривились; в ушах снова негромко застучали зубила. Она быстро поднесла кубок к губам и начала пить. Зелье было горькое, но не горше той чаши, которую она уже выпила.

Не сняв с головы Двойной короны, Хатшепсут опустилась на ложе, вытянулась во весь рост и скрестила руки на Груди.

 

ГЛАВА 13

Тот стоял на вершине холма над храмом Хатшепсут и следил за сценой, которую сам вызвал к жизни. В нескольких шагах позади, облокотившись о скалу, стоял Рехми-ра и следил тоже. Все Фивы следили. Достаточно было поднять глаза и посмотреть в любую сторону, чтобы увидеть людей на каждой крыше, на стенах дворца, на дальнем конце холма, на дороге через пустыню и на западных окраинах Города Мёртвых. Ущелье в холмах стало огромным амфитеатром, а храм — его сценой. Уже пять дней все в городе забыли про работу; глаза каждого с трепетом следили за тем, что творилось в Джесер-Джесеру.

Пусть следят, угрюмо думал Тот. И хорошенько запомнят.

Его взгляд вернулся к разыгрывавшейся внизу вакханалии разрушения. Огромное облако пыли окутало когда-то мирные террасы; всюду сновали рабочие, и по долине эхом разносился стук зубил. На верхней террасе валялись сброшенные со своих постаментов между колоннами и разлетевшиеся на куски шесть огромных известняковых статуй Ма-ке-Ра в виде Осириса; их обломки засыпали весь верхний двор. Бригады рабочих убирали самые большие куски, в то время как другие, спотыкаясь о груды осколков, накидывали канаты на следующую фигуру. Высокую коленопреклонённую статую из чёрного гранита, стоявшую во дворе Святая Святых, медленно везли на катках через нижнюю террасу к краю старого карьера, где уже стояла её подруга из красного гранита, лишённая головы и окутанная дымом, который поднимался от кучи угля, пылавшего у неё на животе.

Дым поднимался и над дюжиной других мест на краю карьера, где на каменных фигурах и огромных обломках фигур горел огонь. На глазах Тота одну из них окутал белый туман, затем раздался громкий свист и треск камня. Окружавшие её люди поставили наземь кувшины с водой и начали сбрасывать в карьер фрагменты того, что было гигантской статуей Ма-ке-Ра с белой короной на голове.

Люди, кучками рассыпавшиеся по просторному переднему двору, колотили молотками бесчисленные статуи поменьше. Первым делом они сшибали со лба царственную кобру, затем выдалбливали широко расставленные раскрашенные глаза, нос и рот, чтобы статуя не могла ни видеть, ни дышать, а потом разбивали туловище. Пять гигантских сфинксов, украшавших собой дорогу, были свергнуты с пьедесталов. Тут валялась голова одного из них, глядевшая в небо; там, у основания дороги, — львиная задняя часть; большие обломки других громоздились на дне карьера. Толпа потных рабочих шла по дороге, готовая наброситься на следующего сфинкса.

То же самое делали внутри каждого портика и святилища с высеченными на стенах изображениями Ма-ке-Ра и иероглифами, означавшими её имя. Это происходило не только в Джесер-Джесеру или в Фивах, но по всему Египту от дельты до верхних порогов, от Западных Оазисов до отдалённых копей в восточной пустыне.

Седьмая гигантская статуя Осириса с грохотом рухнула на землю посреди облака пыли и разбежавшихся рабочих. От этого звука в жилистом теле Тота завибрировал каждый нерв. Он чувствовал на себе взгляд Рехми-ра и сжимал челюсти, пока его лицо не стало таким же каменным, как разбитые лица, валявшиеся в карьере. Одно огромное лицо с фрагментами Двойной короны смотрело на него невидящими глазами, как смотрела сама Хатшепсут, найденная мёртвой на своём ложе. И так же, как в тот момент, у него по спине пробежала дрожь.

Невозможно было поверить, что она мертва. Невозможно. Невозможно. Он не поверит в это, пока не уничтожит все следы её существования, не сотрёт её изображения с каждого камня в Египте.

Он оторвал взгляд от невидящих раскрашенных глаз и посмотрел на восток, где за изумрудными полями и испещрённым парусами Нилом громоздились крыши домов. К северу над ними возвышался храм Амона, над которым в свою очередь возвышались два каменных пика с верхушками из сверкающего электра. Там тоже суетились люди. Простая каменная кладка уже прикрывала обелиски до высоты крыши, которую она распорядилась пробить, не пожалев отцовского Колонного зала Но кладке предстояло подняться ещё выше, чтобы никто не мог прочитать выбитые на обелисках надписи, стать толще и плотнее, чтобы никто не слышат её высокою, истерического, убеждающего в собственной справедливости голоса, который до сих пор звучал в его ушах: «О вы, люди, которые будут впоследствии любоваться этим памятником... не позволяйте тому, кто слышал это, утверждать, что я солгала! Пусть он скажет: «Как мне нравится то, что она сделала! Как нравится! Это достойно её славного отца, Амона...»

Он быстро посмотрел на происходившее внизу разрушение, но внезапно её голос донёсся со всех сторон, перекрывая стук деревянных молотков и зубил, свист пара и треск камня, и был он не визгливым и истерическим, а звонким и уверенным в себе голосом прежних лет: «Ты ужасно преувеличиваешь. Чем может грозить Египту жалкая дикарская деревушка?.. Отложить перезахоронение? Конечно, нет. Мой отец не может оставаться здесь ещё час...»

Этот голос тоже исчез, но, несмотря на все усилия Тота, ему на смену пришёл другой. Этот голос был слабым и тихим, он доносился из невообразимого далека и сопровождался видением лица, обрамленного распущенными шёлковыми волосами... прекрасного весёлого лица, но ужасно, непостижимо похожего на каменные лица в карьере. Тихий, нежный голос весело говорил: «Ай-яй-яй! Во что превращаются твои чистые шенти к концу дня... Конечно, я не сержусь, маленький! Пойдём, наверно, ты тоже хочешь послушать сказку...»

Мускулы Тота напряглись, горло стиснуло так, что было больно глотать. Он отсутствующим взглядом смотрел на клубы пыли, пытаясь не видеть склонившегося над ним прекрасного, нежного, любимого улыбающегося лица.

   — Отец, я отомстил тем, кто посмел обидеть тебя! — прошептал он. — Я разбил их изображения так же, как они разбили твои!

   — Тьесу, вы что-то сказали?

   — Нет, — резко ответил Тот. Спустя мгновение он добавил: — Ступай вниз, Рехми-ра. Пусть работают поживее.

Рехми-ра быстро спустился по склону, и звуки его шагов стихли. Наконец голос госпожи Шесу тоже исчез, и на смену прекрасному смеющемуся лицу пришло лицо усталой старой женщины, умершей, не сняв с себя Двойную корону.

Внизу продолжали подниматься клубы пара, продолжал раздаваться грохот мщения... И рука Тота держала деревянный молоток, вкладывая в каждый удар всю накопленную им ненависть.

Но его душа стала огромной одинокой пустыней, над которой печально клубилась пыль и из края в край гулял ветер, плакавший: «Ох, горе, горе...» Он резко повернулся и пошёл по склону следом за Рехми-ра, а пустыня становилась всё шире и шире, пока весь мир не наполнился болью, клубами пыли и плачем ветра.

Спустя неделю после сбора урожая, когда над Джесер-Джесеру всё ещё стоял грохот, построенная в Нехебе военная галера, получившая имя «Дикий бык», вышла из Фив и быстро поплыла на север. За ней плыли самые разные суда — купеческие корабли, нильские лодки, барки и баржи, — перевозившие десять тысяч воинов и семь тысяч обученных на скорую руку рекрутов. В дельте, у крепости Тару, армия высадилась и выстроилась на берегу. Пехота и колесницы пересекли границу Египта и вышли в пустыню.

Через девять дней — хотя никто, кроме Мен-хепер-Ра, не верил, что такое возможно, — пустыня осталась позади. Вечером они разбили лагерь у города Газа, на берегу Великого моря. Тот день, четвёртое Пахона, был памятен Мен-хепер-Ра. Прошло ровно двадцать два года с тех пор, как Амон назвал его фараоном е дедовском Молитвенном зале.

Он не стал задерживаться, чтобы отметить эту годовщину. На следующее утро его отряды, вновь выступили в поход на северо-восток, к Кадешу, к крепости под названием Мегиддо, стоявшей в степи Джезреель.