Этим вечером в очаге плясали демоны. Они крутились, изгибались и плевали искрами в глаза мальчику, который сидел у самого огня, скрестив ноги, как это часто делают дети, обладая невероятной гибкостью и ловкостью. Опершись подбородком о ладонь, локтями о колени, он сидел в тишине, наблюдая за игрой пламени, в шипении которого, казалось, таился секрет. Всего шесть дней назад ему исполнилось десять лет, но сейчас он чувствовал себя очень взрослым, потому что отца до сих пор не было дома, и демоны в пламени смеялись над ним. «Пока меня не будет, — сказал отец, наматывая на свою могучую медвежью руку витки толстой веревки, — ты должен заменять главу дома. Ты это понимаешь?» — «Да, папа». — «И не забывай приносить маме дрова, когда она попросит, и аккуратно складывай их у стены, чтобы дерево хорошо высохло. И делай все, что она попросит». — «Я сделаю».
Мальчик все еще видел перед собой суровое обветренное лицо отца, который возвышался над ним, как башня, чувствовал на плече его твердую, как камень, ладонь. Пожатием этой ладони тот словно напутствовал его: «Сынок, я иду на серьезное дело. Не забывай об этом. Следи за мамой и будь осторожен».
Мальчик понимал, и отец кивал с удовлетворением.
На следующий день утром он смотрел из окна кухни, как дядюшка Джозеф впрягает двух старых лошадей — серую и белую — в их семейный фургон. Родители мальчики отошли в сторону, остановились у запертой на засов тяжелой кованой двери. Отец надел шерстяную шапку и тяжелый тулуп из овчины, который сшила для него мама и подарила на Рождество в прошлом году. Потом отец набросил на плечо моток прочной веревки. Мальчик возил ложкой в миске с супом и пытался расслышать, о чем говорили родители. Он знал, что они специально понизили голос до шепота, чтобы ему не было слышно. Но он также знал, что если бы и услышал, о чем идет разговор, то все равно ничего бы не понял. «Это нечестно! — Мальчик запустил пальцы в суп и вытащил кусочек мяса. — Если я буду главой дома, то разве не должен я знать и все секреты?»
Доносившийся с другого конца комнаты голос матери вдруг вышел из-под ее контроля:
— Пусть идут другие, пожалуйста!
Но отец нежно взял ее за подбородок, наклонил голову и ласково посмотрел в ее серые, как утро, глаза.
— Я должен сделать это, — сказал он.
У нее был такой вид, словно она хочет заплакать, но не может. Она истратила весь запас слез прошлой ночью, когда лежала в соседней комнате на кровати с пуховой периной. Мальчик всю ночь слышал ее всхлипывания. Как будто тяжкие ночные часы надрывали ее сердце, и даже рассвет не в состоянии был залечить рану.
«Нет, нет, нет», — говорила теперь мать. Она повторяла это слово снова и снова, словно в нем заключалась магическая сила, которая могла помешать отцу шагнуть за порог, в снежный свет дня, будто это слово могло запечатать дверь, скрепить дерево и камень, удержать его.
Когда она замолчала, отец протянул руку и снял с полки над дверью двустволку. Он со стуком открыл затвор, вогнал в оба ствола патроны и снова аккуратно защелкнул его. Потом он обнял мать, поцеловал ее и сказал: «Я люблю тебя». И она прижалась к нему, как гонимый ветром листок. Тут в дверь постучал дядя Джозеф и позвал: «Эмиль! Мы готовы ехать!»
Отец еще мгновение прижимал ее к себе, потом поднял ружье, которое купил в Будапеште, и отпер дверь, сбросив с дужки засов. Он застыл на пороге. Вокруг него вились снежинки.
— Андре! — сказал он, и мальчик повернул голову. — Ты будешь заботиться о маме и о том, чтобы эта дверь оставалась на засове. Ты понимаешь?
— Да, папа.
Отец стоял в дверном проеме на фоне побледневшего неба и дальних красных зубцов гор. Он посмотрел на жену и тихо произнес три слова. Разобрать их было трудно, но мальчик уловил смысл, и сердце его вдруг забилось.
— Следи за моей тенью, — сказал отец.
Когда он шагнул за порог, на том месте, где он только что был, завыл ноябрьский ветер. Мать стояла на пороге. Снег путался в ее темных волосах, и с каждым мгновением она казалась все более и более старой. Глаза ее не отрывались от фургона, который тронулся с места, увлекаемый парой лошадей, и по мощеной дороге направился к месту встречи с остальными. Она долго еще стояла в дверях, и лицо ее казалось высохшим и постаревшим на фоне ложной чистоты снега, покрывшего мир за пределами дома. Когда фургон скрылся из виду, она отвернулась, затворила дверь и заперла ее на тяжелый засов. Потом взглянула на сына и сказала с улыбкой, больше похожей на гримасу:
— Садись делать уроки.
Прошло три дня с тех пор, как уехал отец. И теперь в очаге смеялись, танцевали демоны, и словно какой-то жуткий, непонятный дух проник в дом, устроившись в кресле между мальчиком и женщиной, занятых ужином, чтобы повсюду следовать за ними, как порыв ветра, несущий облако черной золы.
По мере того как уменьшался запас дров под стеной, в углах двух комнат становилось все холоднее, так что при дыхании уже виден был пар изо рта.
— Я возьму топор и принесу дров! — сказал мальчик, поднимаясь со стула.
— Нет! — тут же воскликнула мать. Их серые глаза встретились на несколько секунд. — Нам хватит до утра и того, что у нас есть. Уже слишком темно. Нужно подождать до рассвета.
— Но нам этого не хватит…
— Я сказала: ждать до рассвета!
И она тотчас отвела взгляд, словно ей стало стыдно. Ее вязальные спицы поблескивали в свете очага, петля за петлей связывая свитер для мальчика. Когда он снова сел на свой стул, то увидел в дальнем углу комнаты ружье. Ствол в отблесках пламени светился тускло-красным, как неусыпный глаз хорька. Вот пламя вспыхнуло, затанцевало, закрутилось, дым и зола взвились облачком и умчались в дымоход. Мальчик продолжал смотреть на огонь, жар которого так приятно согревал лицо и руки, а мать, покачиваясь в своем кресле, время от времени бросала взгляд на четкий профиль сына.
В пламени очага мальчику виделись разнообразные картины. Они следовали одна за другой, сливаясь в живую фреску. Он видел черный фургон, который тащила пара белых лошадей с траурными плюмажами, и в морозном воздухе из их ноздрей клубами вырывался белый пар. В фургоне лежал простой маленький гроб. За фургоном брели плачущие мужчины и женщины. Снег хрустел под подошвами сапог. Из-под капюшонов они бросали испуганные взгляды на гору Ягер. В гробу лежал мальчик Гриска, вернее то, что от него осталось. И эти останки процессия уносила к кладбищу, где ждал ее лелкеш.
Смерть. Мальчику она всегда казалась холодной, чужой и очень далекой, чем-то, что принадлежит к совершенно иному миру, не к миру отца и матери, а скорее к миру бабушки Эльзы, когда она стала больной и желтой. Отец тогда сказал это слово: «Умирает. В ее комнате ты должен вести себя очень тихо, потому что бабушка больше не может петь тебе, и теперь она хочет только спать».
Мальчику смерть казалась порой, когда смолкают все песни, и хорошо становится только тогда, когда ты крепко закрываешь глаза. И теперь он смотрел на черный катафалк, двигавшийся в картине его памяти, пока в очаге не треснуло прогоревшее полено и с новой вспышкой пламени огненные демоны не затанцевали новый танец. Он вспомнил слухи, которые шепотом передавали друг другу одетые в траурные черные одежды жители села Крайек:
— Какой ужас! Всего восемь лет. И душа его уже отправилась к Богу.
— К Богу? Будем молиться и надеяться, что это в самом деле Бог, и душа Ивона Гриски сейчас у него.
Мальчик вспоминал дальше.
Он смотрел на гроб, который с помощью веревок опустили в темный квадрат выкопанной могилы, пока лелкеш стоял рядом, монотонно повторяя благословения и помахивая рукой с распятием. Крышка гроба была крепко приколочена гвоздями и вдобавок прикручена колючей проволокой. Прежде чем в яму полетела первая лопата земли, лелкеш торопливо перекрестился и бросил в могилу распятие. Это было неделю назад, до того как исчезла вдова Янош и до того как в снежную воскресную ночь исчезла семья Шандоров, оставив в пустом доме все вещи. И еще до того как отшельник Йохан сообщил о виденных им обнаженных людях, танцевавших на снежном ветреном склоне Ягера, бегавших наперегонки с огромными лесными волками, которые встречались в той гиблой округе. Вскоре после этого исчез сам Йохан и его пес Вида. Мальчик вспоминал странную твердость во взгляде и чертах лица отца, какую-то потайную искру, мелькнувшую в самой глубине его глаз. Однажды он слышал, как отец сказал матери: «Они снова зашевелились».
В очаге потрескивало и догорало несколько поленьев. Мальчик заморгал и отодвинулся. Спицы матери, сидевшей за его спиной, замерли. Голова ее наклонилась в сторону двери, и она прислушалась. Ветер вдруг взревел, неся с вершины горы новую снеговую тучу. Утром дверь будет очень трудно открыть, и белая изморозь будет трескаться, как стекло.
«Папа должен уже вернуться домой, — сказал сам себе мальчик, — сегодня такая холодная ночь, такая холодная… Папа наверняка должен вот-вот вернуться…»
Казалось, повсюду распростерся полог тайны. Только вчера кто-то пробрался на кладбище Крайека и выкопал двенадцать гробов, в том числе и из могилы Ивона Гриски. Гробов до сих пор не обнаружили, но ходили слухи, что лелкеш нашел в снегу черепа и кости.
Что-то ударило в дверь, звук был похож на удар молота, падающего на наковальню. Еще удар. Женщина всем телом подалась вперед и повернулась к двери.
— Папа! — весело воскликнул мальчик. Он вскочил со стула, и картины в пламени очага были забыты. Он направился было к двери, но рука матери схватила его за плечо.
— Тихо, — прошипела она, и оба они в молчании замерли. Их тени заполнили дальнюю стену.
Снова тяжелые удары в дверь — громкий свинцовый звук. Выл ветер, и это напоминало мальчику рыдания матери Ивона Гриски, когда заколоченный гроб опускали в затвердевшую от мороза землю.
— Отоприте засов! — послышался голос отца. — Скорее! Я замерз!
— Слава Богу! — вырвалось у матери. — О, слава Богу!
Она быстро подошла к двери, отодвинула тяжелый засов и распахнула ее. В лицо ей ударил ветер со снегом, вышибая из глаз слезы, забивая рот и ноздри. В тусклом свете очага появилась фигура отца, похожего на мохнатого медведя в своей шапке и полушубке. На бороде и бровях его искрился иней.
Он обнял мать, почти утопив ее в своем массивном теле. Мальчик прыгнул к отцу, чтобы тоже обнять его, потому что быть главным мужчиной в доме оказалось гораздо труднее, чем он предполагал. Отец протянул руку, пробежал ладонью по волосам мальчика, потом крепко хлопнул его по плечу.
— Слава Богу, ты вернулся! — сказала мать, прижимаясь к отцу. — Все кончилось, да?
— Да, — сказал он. — Все позади.
Он затворил дверь, опустил засов.
— Вот, иди сюда, к огню! Боже, какие у тебя холодные руки! Снимай скорее шубу, пока ты не замерз совсем.
Она подхватила полушубок, который отец сбросил движением плеч, и его шапку. Он шагнул к огню, протягивая к нему руки ладонями вперед. В глазах его вспыхнули и погасли рубиновые отблески пламени. И когда он проходил мимо сына, мальчик сморщил нос. Отец принес домой странный запах. Запах чего? Он задумался.
— Твой полушубок весь провонял, — сказала мать, вешая его на крючок рядом с дверью. Дрожащей рукой она начала его отряхивать. Она чувствовала, что слезы облегчения вот-вот хлынут из глаз, но не хотела плакать в присутствии сына.
— В горах так холодно, — сказал отец, стоя у очага. Он потрогал носком исцарапанного сапога прогоревшее полено, дерево треснуло и выпустило на волю еще один язык пламени. — Так холодно.
Мальчик смотрел на отца, на белую глазированную корку льда, которая на его усах, бороде и бровях начала таять.
Отец вдруг закрыл глаза, крепко зажмурился, глубоко вздохнул и зябко задрожал всем телом.
— О-о-о-ох-х-х!!!
Потом он выдохнул, глаза открылись, и он повел взглядом по сторонам, взглянул в лицо сына и несколько секунд в молчании смотрел ему в глаза.
— Что ты так смотришь, малыш?
— Ничего. Запах какой странный. Что это за запах?
Отец кивнул.
— Подойди-ка ко мне.
Мальчик сделал шаг к отцу и вдруг замер на месте.
— Ну? Я же сказал — подойди сюда!
Женщина стояла, замерев, в другом конце комнаты, все еще держа одной рукой полушубок. На ее лице застыла кривая улыбка, словно она получила пощечину, нанесенную неожиданно возникшей из темноты рукой. «Все в порядке?» — спросила она. В голосе ее послышалась дрожащая нота, как у органа в Будапештском соборе.
— Да, — сказал отец, протягивая к сыну руки. — Все превосходно, потому что я наконец дома с моими любимыми, с сыном и женушкой.
Мальчик заметил, что тень набежала на лицо матери, и оно на миг потемнело. Рот ее приоткрылся, и в глазах, как в глубоких озерах, застыло ошеломление.
Отец взял сына за руку. Рука отца была мозолистой, заскорузлой в тех местах, где веревка натерла кожу до ожога. И ужасно холодный мужчина заставил мальчика пододвинуться поближе. Языки пламени в очаге извивались, словно змеи, разворачивающие свои кольца.
— Да, — сказал он шепотом, — верно. — Взгляд его упал на женщину. — Почему в моем доме так холодно?
— Я… прости… — прошептала она. Она вдруг начала дрожать, и глаза ее превратились в черные, полные ужаса провалы. Из горла ее донесся тихий вопль.
— Очень холодно, — сказал отец. — Мои кости словно превратились в лед. Чувствуешь, Андре?
Мальчик кивнул, глядя в лицо отца, освещенное пламенем очага, резко обозначившим границы света и тени на лице. В темных, более темных, чем он помнил их, глазах он увидел свое собственное уменьшенное отражение. Да, глаза у отца стали гораздо темнее, чем были раньше. Теперь они словно пещеры в горах и окаймлены серебром. Мальчик моргнул и отвел взгляд. Это потребовало такого усилия, что мышцы шеи начали болеть. Он теперь дрожал, как и мать. Ему вдруг стало страшно, хотя он сам не знал, отчего. Он знал только, что кожа отца, его волосы и одежда, все это пахло так же, как та комната, где уснула вечным сном бабушка Эльза.
— Мы совершили нехорошее дело, — пробормотал отец. — Я, дядюшка Йозеф и все остальные из Крайека. Не надо было нам идти в горы…
— Не-не-е-е-т, — простонала мать, но мальчик не мог повернуть головы, чтобы посмотреть, что с ней.
— …потому что мы ошиблись. Все мы ошиблись. Это оказалось совсем не то, что мы думали…
Мать вдруг застонала снова, как попавший в ловушку зверь.
— Видишь? — сказал отец, повернувшись спиной к огню.
Его белое лицо словно светилось в тени. Он крепко сжал плечо мальчика, который вдруг задрожал, словно сквозь его душу пронесся порыв ледяного северного ветра. Мать всхлипывала, и мальчик хотел повернуться к ней, но не мог пошевелиться, не мог заставить свою голову повернуться, а глаза — моргнуть. Отец улыбнулся и сказал:
— Мой мальчик. Мой маленький Андре…
И голова его наклонилась к сыну.
Но в следующее мгновение мужчина отпрянул, в глазах его вспыхнули серебряные отблески.
— Не смей стрелять! — завопил он.
В это мгновение мальчик с криком вырвался из рук отца и увидел, что мать дрожащими руками сжимает ружье, широко открывая рот, из которого вырывался непрерывный вопль. И когда мальчик рванулся к ней, мать нажала оба курка.
Пули просвистели над мальчиком, ударив мужчину в грудь и голову. Он закричал — крик его прозвучал эхом вопля матери, но он был полон не ужаса, а ярости — выстрел отбросил отца назад на пол, где он и остался лежать лицом в сумрачной тени, а сапогами в тускло-красных углях очага.
Мать выронила ружье, подавляя душившие горло рыдания, которые вдруг перешли в приступ безумного смеха. Отдача едва не сломала ей руку, отбросив ее спиной на дверь. Глаза ее застилали слезы. Мальчик чувствовал, как бешено барабанит сердце. Ноздри ел едкий запах порохового дыма, но он не мог оторвать глаз от безумной женщины, только что стрелявшей в его отца, лицо которой исказила судорога, на губах выступила пеной слюна, а глаза лихорадочно метались из стороны в сторону.
В другом углу комнаты послышался тихий скребущий звук.
Мальчик, словно ужаленный, повернулся всем телом.
Отец поднялся с пола. Половина лица у него исчезла, и теперь челюсть, подбородок и нос висели на белесых, бескровных сухожилиях. Уцелевшие зубы блестели в отсветах пламени, а глаз повис на толстом сосуде, свешиваясь из темной дыры в том месте, где была глазница. В дыре горла судорожно сокращались разорванные мышцы и белые нити нервов. Пошатываясь, мужчина поднялся на ноги и протянул перед собой свои огромные руки, пальцы которых были согнуты сейчас наподобие когтей зверя. Он попытался ухмыльнуться, но лишь одна сторона рта устрашающе изогнулась кверху.
В это мгновение мальчик и его мать увидели, что из ран не вытекло ни капли крови.
— Шорнитег! — воскликнула мать, прижимаясь спиной к двери. Слово ворвалось в сознание мальчика, словно заершенный нож, вырывающий огромные куски плоти, и он почувствовал себя жалким и таким же неспособным сделать шаг, как огородное чучело в зимнюю ночь. — Чудовище! — кричала мать. — Монстр!
— О, не-е-е-е-т! — прошептало половиной рта чудовище и сделало — с трудом, но сделало — шаг вперед, жадно сжимая и разжимая пальцы-когти. — Не так скоро, моя жена…
Мать схватила мальчика за руку, повернулась и сбросила засов. Он почти настиг их в тот момент, когда ветер, твердый, как камень, ворвался в дом. Мужчина пошатнулся, сделал шаг назад, прижимая одну руку к голове.
Женщина выбралась наружу в ночь, волоча за собой сына.
Ноги их утонули в снегу, который, словно болотная трясина, старался не выпускать свои жертвы.
— Беги! — крикнула мать, стараясь перекричать завывания ветра. — Мы должны бежать!
Она крепче схватила его за руку — мальчику показалось, что пальцы ее едва не до кости продавили мышцы — и они начали пробираться сквозь завихрения бурана.
Где-то в ночной тьме вскрикнула женщина тонким, полным ужаса голосом. Потом донесся мужской голос, в нем слышалась мольба о пощаде. Мальчик оглянулся через плечо на сбившиеся в кучу домики Крайека. Сквозь бурю он ничего не смог увидеть. Но ему послышалось, что с сотнями голосов воющего ветра, переплетались жуткие выкрики. И откуда-то доносилась отвратительная какофония хохота, которая становилась все громче и громче, пока не утопила все просьбы о пощаде и взывания к Богу. Он краем глаза заметил уходящий в темноту свой дом. Увидел тусклый красный свет в проеме открытой двери, как отблеск угасающих углей, и на его фоне — полуслепую, рывками двигающуюся фигуру, которая выбралась за порог. Он услышал вопль беспомощной ярости, вырвавшийся из искалеченной бескровной глотки:
— Я найду вас!!!
В этот момент мать дернула мальчика за руку, принуждая двигаться быстрее, и он чуть не упал, но она снова дернула, и он побежал. В лицо им бил завывающий ветер, и черные волосы матери стали седыми под слоем инея и снега, словно она постарела за считанные минуты, или сошла с ума, превратившись в безумного обитателя одного из сумасшедших домов, для которого реальность предстает в виде скалящихся кошмаров.
Вдруг из-за белых от снега сосен показалась фигурка, тоже белая и тонкая, словно сделанная из речного льда. Белые волосы вились по ветру, так же, как и обрывки полусъеденной червями одежды. Фигурка замерла на верхушке снежного пригорка, ожидая, пока они приблизятся. И прежде чем мать заметила ее, фигурка заступила им путь, улыбаясь, как маленький мальчик, и протягивая вперед свою ледяную тонкую руку.
— Мне холодно, — сказал шепотом Ивон Гриска, продолжая улыбаться. — Я потерял дорогу к дому.
Мать замерла, вскрикнула, выставила, защищаясь, руку. На мгновение мальчик попал под власть взгляда Ивона Гриски, в сознании его послышалось как будто эхо шепота: «Ты пойдешь играть со мной?» И он едва не ответил: «Да-да, конечно!» Но тут мать что-то крикнула, слова унес прочь ветер. Она дернула мальчика за руку, и он оглянулся назад с ощущением какого-то сожаления в душе. Ивон уже забыл о них, он медленно шагал в направлении занесенного метелью села Крайек.
Через некоторое время мать была уже не в состоянии двигаться дальше. Задрожав, она упала на снег. Ее вырвало, и мальчик отполз в сторону от парящей лужи, глядя назад, туда, где за черными Ветвями сосен скрылся дом. Лицо его было обожжено морозом, и он подумал, останется ли в живых отец. Почему мама в него выстрелила? Папа так любил их, а она в него выстрелила. Нет, только нехороший человек мог поступить так!
— Папа! — позвал мальчик, услышав в ответ лишь шум ветра, словно издевательски копировавшего человеческий голос. Веки мальчика были тяжелы от инея.
— Папа! — его детский усталый голос стал хриплым.
Но тут мать с трудом поднялась на ноги, снова заставляя его идти, хотя он и пытался вырваться. Она яростно тряхнула его — белые полосы замерзших слез окаймляли ее лицо, как белая оторочка на вышивке, и прокричала:
— Он мертв! Ты не понимаешь? Нам нужно бежать, Андре, чтобы спастись, мы должны бежать!
Услышав эти слова, мальчик решил, что она наверняка сошла с ума. Папа серьезно ранен, это так, потому что она выстрелила в него, но папа был еще жив. Нет-нет, он там, дома, ждет.
И в это мгновение свет пронизал полог тьмы. Они увидели придавленную снегом крышу. Из трубы валил дым. Они бросились бежать к этим огням, спотыкаясь, с трудом переставляя окоченевшие ноги. Женщина что-то бормотала про себя, истерически смеялась и все сильнее тащила мальчика за руку. Мальчик из последних сил сопротивлялся ледяным пальцам мороза, сжимавшим его горло.
«Ложись, — шептал ему на ухо ветер, теперь дувший в затылок, — ложись прямо здесь и спи, эта женщина ранила твоего отца, она может ранить и тебя тоже. Ложись в снег прямо здесь, полежи немного, и тебе будет тепло. А утром за тобой придет папа, да, спи, малыш, забудь обо всем остальном!»
Над массивной дверью скрипела видавшая виды вывеска. Мальчик разобрал смутно белевшие буквы: «Гостиница Доброго Пастуха». Мама яростно заколотила в дверь, одновременно тряся мальчика за плечо, не давая ему заснуть.
— Впустите, пожалуйста! Впустите нас! — кричала она, колотя в дверь побелевшими, окоченевшими кулаками, которые уже ничего не чувствовали.
Мальчик споткнулся и упал, голова его поникла.
Дверь вдруг отворилась, к ним протянулись чьи-то руки. Колени у мальчика подогнулись, он услышал стон мамы, и холод — словно кто-то любящий и далекий — в последний раз поцеловал его. Он заснул.