1.

На шоссе № 285, пересекавшем Техас от форта Стоктон до Пекоса, лежала звездная ночь, черная, как асфальт самого шоссе, в полдневную жару едва не кипевший, будто варево в котле. Темной ночью погруженный в неподвижность, подобную затишью в океане бури, он оказался как бы пойманным в промежуток между закатом и рассветом. Во все стороны уходила плоская, как сковородка, прерия, лишь местами однообразие нарушали кактусы и колючие кусты. Останки старых автомобилей, обглоданные испепеляющим солнцем и время от времени случавшимися пыльными бурями, давали убежище для гремучих змей.

Рядом с одним из таких темневших голым металлом корпусов с давно выбитыми стеклами, выдранным двигателем, который унес какой-то предприимчивый техник, нюхал землю кролик, надеясь отыскать признаки воды. Почуяв глубинную прохладу подземной воды, кролик принялся передними лапами рыть землю. Вдруг он замер, поведя носом в сторону днища старой машины. Почуяв запах змеи, он насторожился. Из темноты донеслось погромыхивание дюжины погремушек, и кролик отпрыгнул назад. Ничего не произошло. Инстинкт подсказывал кролику, что под машиной выкопано змеиное гнездо, и шум, поднятый детенышами, привлечет внимание матери, которая отправилась на охоту. Нюхая грунт, чтобы не попасть на путь змеи, кролик переместился ближе к шоссе, похрустывая гравием под лапками. Он успел наполовину пересечь асфальтированную полосу, направляясь к собственному жилищу, когда внезапная вибрация почвы заставила его замереть на месте. Поводя длинными ушами, кролик повернул голову на юг, в сторону звука.

Над горбом шоссе медленно всходил сверкающий диск. Словно загипнотизированный, кролик смотрел на него. Ему иногда случалось, стоя над своей норкой, наблюдать за медленно проплывающим над головой белым диском ослепительного света. Тот диск был больше этого. Иногда он был желтым, а иногда вдоль диска змеились какие-то полосы, словно щупальца, и в воздухе оставался запах так и не пролившегося дождя. И на этот раз кролик не испугался, потому что возникший из темноты сверкающий диск напоминал ему тот, большой диск дневного света. Но вибрация, которую он чувствовал, заставила шерсть на его спине приподняться. Диск становился все больше и больше, и с ним приближался, становился все громче звук, похожий на раскаты грома. В следующее мгновение кролик был ослеплен. Нервы послали панический сигнал опасности в мозг. Кролик поспешил к безопасному краю шоссе, бросая вдоль полотна асфальта длинную бегущую тень.

Кролик находился всего лишь в трех футах от спасительного колючего куста, когда черный, как ночь, мотоцикл — «чоппер» марки «харли-дэвидсон» с мотором в 760 кубических сантиметров — мчавшийся со скоростью почти 80 миль в час, сделал небольшую дугу и передавил позвоночник кролика точно посередине. Кролик пискнул, послышался хруст костей, и маленькое тельце забилось в смертных судорогах. Огромный мотоцикл, амортизаторы которого едва почувствовали толчок, понесся дальше на север.

Несколько минут спустя, волнообразно извиваясь по сухой земле, к остывшему трупику кролика поспешила гремучая змея. А сидевший на мотоцикле седок, закутанный в кокон скорости ветра, насколько это позволяла мощность луча фары, легким движением руля направил машину на центральную полосу шоссе. Он шевельнул ладонью в черной коже перчатки, мотор взревел, как хорошо накормленная пантера, и метнул мотоцикл вперед, пока стрелка спидометра не зависла почти на 90 милях. Укрытый за черным предохранительным шлемом с опущенным забралом, водитель улыбнулся. На нем была черная кожаная куртка, сидевшая очень плотно, и выцветшие джинсы с кожаными латками на коленях. Куртка была старая, потертая, на спине флюоресцентными красками нарисована вставшая на хвост кобра с расправленным капюшоном. Краска уже начала шелушиться и осыпаться, словно кобра линяла, меняя кожу. Мотоцикл с громовым грохотом уносился на север, разрезая вставшую впереди стену, тишины, оставляя за собой разбуженных дрожащих обитателей пустыни. Справа от шоссе возник аляповато нарисованный плакат — несколько голубых музыкальных нот над парой красных пивных бутылок.

Полотно плаката было, словно оспой, испещрено старыми дырами от пистолетных выстрелов. Края дыр успели порыжеть на солнце. Всадник мотоцикла бросил небрежный взгляд на плакат, где значилось: «Прямо впереди! Водопой!» Ниже было добавлено: «Заправь ее как следует, приятель».

«Да, — подумал человек на мотоцикле, — давно пора заправиться».

Две минуты спустя показался первый отблеск голубого песка на черном фоне ночного неба. Водитель начал снижать скорость. Стрелка спидометра быстро опустилась до 80, потом до 70, 60… Впереди уже были видны голубые неоновые буквы «Водопой», светившиеся над входом в приземистое деревянное здание с плоской пыльной красной крышей. Вокруг строения, словно усталые осы вокруг улья, сгрудились три легковушки, джип и пикап-грузовик, большая часть голубоватой краски которого уже слущилась до красной грунтовки.

Водитель мотоцикла завернул на заросшую сорняком площадку стоянки и выключил двигатель. Грохот мотоциклетного двигателя тотчас же сменился носовым голосом Фрэдди Фендера, певшего о «растраченных днях и пропавших ночах». Водитель опустил ножку подставки, позволяя черному «харли» легко податься назад, словно присевшему отдохнуть зверю. Когда он отошел от машины, мускулы его были напряжены, словно струны рояля, и в той точке, где сходятся ноги, жарко пульсировало.

Он отстегнул ремешок шлема под подбородком и снял его, обнажив лицо с резкими хищными чертами, белое, как будто высеченное из мрамора. В темневших на этом необыкновенно белом лице провалах глазниц скрывались белые глаза, чуть разбавленные розоватостью сосудов. На расстоянии они казались розовыми, как у кролика, но вблизи было видно, что это глаза змеи — холодные, блестящие, немигающие, гипнотизирующие. Волосы у него были желтовато-белые, коротко постриженные. Голубоватые вздутые вены на виске пульсировали почти в ритм с грохотом ударника из музыкального автомата — джук-бокса. Он повесил шлем на ручку мотоцикла и направился к зданию, бросив взгляд на стоявшие возле него машины. В кабине грузовика на полке лежала винтовка, у одного автомобиля на заднем бампере была сделана надпись: «Нацепи всем им рога!», над зеркальцем заднего вида в джипе болталась пара зеленых игральных костей.

Когда водитель мотоцикла вошел в обширную комнату, где в жарком воздухе стлался сигаретный дым, все шестеро мужчин, находившиеся там — трое играли в карты, двое у бильярдного стола, один за стойкой бара — подняли на него глаза и замерли. Мотоциклист-альбинос по очереди ответил на каждый взгляд, потом сел на один из табуретов у стойки, и кобра на его спине в полутьме комнаты показалась цветовой вспышкой. После нескольких секунд тишины один из игроков ударил кием по бильярдному шару. Удар прозвучал, словно выстрел…

— А, дерьмо! — воскликнул один из игроков, широкоплечий мужчина в красной клетчатой рубашке и пыльных лосинах, которые не меньше сотни раз побывали на колючей проволоке. У него был тягучий техасский выговор. — По крайней мере, я подпортил тебе удар, а, Мэтти?

— Ну, в самом деле, — согласился Мэтти. Ему было под сорок, и состоял он, казалось, из одних ног и рук. Кроме того, у него были рыжие волосы и нахмуренный лоб, блестевший от пота из-под грязной ковбойской шляпы. Он медленно жевал зубочистку, стоя у самого стола, и не спеша оценивал положение шаров, одновременно поглядывая уголком глаза на этого странного белесого типа.

Владелец бара, полный мексиканец с татуированными предплечьями и черными глазами, которые словно были придавлены тяжелыми веками, двинулся вдоль стойки бара, следуя за мокрой тряпкой, которую его ладонь толкала впереди.

— Чем могу? — спросил он альбиноса и взглянул ему в лицо. В то же мгновение ему показалось, будто в позвоночник ему ткнули альпенштоком. Он бросил взгляд в сторону Слима Хокинса, Бобби Хейзелтона и Рея Коупа, уже три часа сидевших за своим бесконечным покером, в которой они всегда играли вечером по пятницам. Он заметил, что Бобби ткнул Рея локтем в ребра и ухмыльнулся, качнув головой в сторону бара.

— Пиво, — сказал тихо альбинос.

— Момент! — Лучи, владелец бара, с облегчением отвернулся. У этого мотоциклиста был уж слишком экстравагантный, грязноватый и нездоровый вид. Едва ли это взрослый мужчина, скорее всего ему лет 19 или 20. Лучи взял с полки пивную кружку, а из стучащего холодильника бутылку «Одинокой звезды». Из джук-бокса полился голос Долли Партон, которая пела: «Горю я, малыш, горю». Лучи подтолкнул кружку вдоль стойки в направлении альбиноса и тут же быстро отодвинулся, натирая тряпкой деревянный прилавок. У него было такое чувство, что он потеет в жарком сиянии полуденного солнца.

На зеленом сукне бильярдного стола с хрустом столкнулись шары. Один из них вкатился в боковую лузу.

— Вот так, Вил, — протянул Мэтти. — Значит, должен ты мне теперь тридцать пять, верно?

— Верно-верно. Черт возьми, Лучи, выключи ты этот дерьмовый ящик. Человек не может сосредоточиться на игре!

Лучи пожал плечами и качнул головой в сторону стола, где играли в покер.

— Мне нравится, чтобы громко! — сказал Бобби Хейзелтон, ухмыляясь поверх своих королей и десяток. Он имел короткую стрижку и сверкающий золотой зуб и был наездником в сезонном родео. Три года назад он уже нацелился было на первое место по Техасу, когда не конь, а черный зверь по кличке Твистор сбросил его и сломал ему в двух местах ключицу. — Музыка мне помогает думать. Вил, иди-ка сюда, я должен помочь тебе носить тяжелый бумажник, он оттягивает тебе карман!

— Ну, нет! Мэтти и так слишком хорошо успел сегодня над ним потрудиться.

Вил положил свой кий на полку, бросил быстрый взгляд на альбиноса, потом на Бобби.

— Вы, парни, лучше присматривайте за стариной Бобби, — предупредил он. — В прошлую пятницу он нагрел меня на полсотни зелененьких.

— Просто мне везло, — сказал Бобби. Он раскрыл карты, разложив их на столе, и Слим Хокинс сказал мрачно: «Дерьмо-о-о».

Бобби протянул руку к фишкам и забрал их.

— Что б мне так везло! — сказал Рей Коуп, наваливаясь на стол.

Слим Хокинс опустошил бумажный стаканчик и сказал таким же мрачным голосом:

— Иисус Христос, ну и жара!

Взгляд его упал на красную кобру, нарисованную на спине мотоциклиста. «Чертов мальчишка, — подумал он, сузив свои голубые холодные глаза, обрамленные усталыми морщинами. — Небось знать не знает, каково зарабатывать себе на жизнь. Может, он из тех панков, что несколько дней назад грабанули магазин у Джеффа Харди в Пекосе». Он смотрел, как альбинос подносит к губам кружку с пивом. «Ручки у него в перчатках, — подумал Коуп, — наверное, такие же беленькие и мягкие, как бедра у Мэри Руф Кеннон». У него самого ладони были большие и мозолистые, покрытые многочисленными ссадинами и шрамами после десяти лет работы на ранчо.

Голос Долли Партон постепенно затих. На диск опустилась новая пластинка, некоторое время она шипела, будто горячий жир на жаровне, потом Вейлон Дженнингс запел о том, как он отправился в Люкен-Бич, штат Техас. Мэтти крикнул Лучи, заказывая новую бутылку «Одинокой звезды» и свежую пачку «Мальборо».

Альбинос выпил свое пиво и сидел, глядя некоторое время на кружку. Он начал слегка улыбаться сам себе, словно вспомнил какой-то анекдот, но улыбка была жуткой и холодной, и Лучи повел зябко плечами, когда случайно взгляд его упал на лицо альбиноса. Альбинос развернулся на своем табурете, отвел назад руку с кружкой и запустил ею прямо в музыкальный аппарат. Цветное стекло и пластик полетели во все стороны с таким грохотом, словно одновременно выпалила дюжина ружей. Голос Вейлона Дженнингса перешел в пронзительный фальцет, потом прогрохотал басом, словно диск проигрывателя сошел с ума. Замигали лампочки, пластинка окончательно остановилась. В баре повисла абсолютная тишина, нарушаемая лишь позвякиванием осколков стекла, падавших на пол.

Лучи поднял голову от кружки с пивом, которую он наполнял для Мэтти. Он уставился на искалеченный джук-бокс. «Мадре де диос! — подумал он. — Эта штука обошлась мне пять лет назад в 300 долларов!» Потом он повернулся к альбиносу, который наблюдал за барменом с улыбкой не более веселой, чем оскал черепа. Наконец Лучи обрел власть над своим голосом:

— Ты, ненормальный! — завопил он. — Какого дьявола ты это сделал?

У покерного стола заскрежетали отодвигаемые стулья. В баре тут же, словно озоном, запахло опасностью и натянутыми нервами.

Глядя на мужчин своими холодными, как цельные куски льда, глазами, альбинос сказал:

— Мне не по вкусу ваша дерьмовая музыка.

— Ты ненормальный, да?! — снова завопил Лучи, на лице которого выступили капли пота.

Бобби Хейзелтон, сжав кулаки, процедил сквозь зубы:

— За эту шутку ты заплатишь, урод.

— Черт меня побери, если нет, — добавил Рей Коуп.

Альбинос очень медленно развернул свой табурет. Теперь он сидел лицом к мужчинам. Его улыбка буквально заморозила всех, кроме Вила Дженкса, отступившего на шаг.

— Нет денег, — сказал альбинос.

— Я вызову шерифа, ты, бастардо! — сказал Лучи, сунув руку под прилавок бара, где стоял телефон, но альбинос вдруг тихо и жутко сказал:

— Нет!

Лучи вернулся на место, где стоял, чувствуя, как колотится сердце.

— Нет, звонить не надо, — сказал Мэтти и взял с полки бильярдный кий. — Мы люди мирные.

— Были, — добавил Бобби. — Слушай, выродок, чего ты здесь ошиваешься? Думаешь кого-нибудь ограбить, да? Или позабавиться с чьей-то дочкой или женой, пока парень в отлучке? Ну?

— Я здесь проездом. Еду в Лос-Анджелес.

Альбинос продолжал сидеть, улыбаясь каждому из них по очереди. Его взгляд заставил заледенеть кровь в жилах Рея, у Вила запульсировали виски, по позвоночнику у Слима пробежала дрожь.

— Я подумал, что неплохо заехать к вам и заправиться, как сказано на плакате.

— Будешь платить, — пригрозил Лучи, но в голосе его не было уверенности. Под стойкой у него лежало ружье с обрезанным стволом, но чтобы достать обрез, ему нужно было подойти ближе к альбиносу, а внутренний голос предостерегал его от этого.

— Тебя сюда никто не звал, уродина! — сказал Рей Коуп, успокоив себя и двинувшись в обход бильярдного стола к альбиносу. — Мы таких уродин-мотоциклистов не очень жалуем в наших краях.

— Я тоже не очень люблю говноедов! — заметил альбинос.

Сказано это было почти походя, словно мотоциклист имел в виду, что не слишком любит специфический привкус пива «Одинокая звезда», но в то же мгновение по комнате словно прокатилась волна электричества. Глаза Бобби Хейзелтона от гнева едва не выскочили из орбит, а полукружия пота на рубашке под мышками увеличились в радиусе. Альбинос начал медленно расстегивать молнию своей кожаной обтягивающей куртки.

— Что ты сказал, урод? — прошипел Бобби.

Альбинос, бесстрастно глядя ему в глаза, прошептал:

— Говноеды.

— Сукин сын! — завопил Бобби и прыгнул на мотоциклиста, размахиваясь для удара. Но в следующее мгновение молния куртки альбиноса расстегнулась. Последовал ужасный гром, взлетел голубой дым, и в том месте, где был правый глаз Бобби, появилась дыра. Бобби вскрикнул, схватившись за лицо. Тем временем пуля, проломив заднюю стенку его черепа, вышла, обдав остальных мужчин мелкими осколками кости и мозга. Закрутившись на месте, Бобби рухнул на покерный столик, на десятки, короли и тузы, и даже когда он оказался на полу, ноги трупа продолжали судорожно дергаться, как будто он пытался убежать.

Альбинос, отделенный от остальных мужчин облачком медленно расплывшегося голубого дыма, вытащил из внутреннего кармана куртки черный пистолет с длинным тонким стволом, квадратным магазином и рукояткой, похожей на отпиленную ручку метлы. Из смертоносного дула тянулась дымовая струйка. Слегка расширившимися глазами альбинос смотрел на корчившийся на полу труп.

— Он его убил! — тихо сказал Слим Хокинс, как будто не веря своим глазам и машинально стряхивая капли крови Бобби со своей серой ковбойки с жемчужными декоративными пуговицами. — Боже милостивый, он его убил… — Он поперхнулся, захрипел и начал поднимать вверх руки.

— Иисус Христос! — сказал Вил, у него словно отвалилась нижняя челюсть. Он однажды видел такой пистолет у одного парня в Хьюстоне на выставке оружия. Такими штуками пользовались немцы в первую мировую войну… называется она маузер, вспомнил он. Десять пуль, и стреляет быстрее, чем успеешь моргнуть. — У этого стервеца автоматический пистолет!

— Ага, — тихо сказал альбинос, — это верно.

Лучи, сердце которого билось так сильно, что он опасался, как бы оно не выскочило из грудной клетки наружу, втянул глоток воздуха и нырнул под стойку, потянувшись к обрезу. Он с ужасом вскрикнул, когда ноги, поскользнувшись в луже пива, ушли из-под него. Едва его пальцы коснулись холодной стали обреза, альбинос стремительно развернулся, вонзая в Лучи кровожадный взгляд. Лучи поднял голову, но лишь для того, чтобы две пули снесли макушку его черепа. Он повалился с грохотом на полку с пивными кружками, выставляя на обозрение всему миру свой мозг. Уже мертвые губы что-то тихо пробормотали, и труп медленно сполз на пол.

— О, Боже… — выдохнул Вил. Он едва удержался, чтобы его не стошнило.

— Погоди, парень… погоди, не стреляй… — бормотал Мэтти, словно пластинка, которую заело в джук-боксе. Лицо его сейчас было почти таким же белым, как у альбиноса, и ковбойская шляпа вся была забрызгана кровью Бобби Хейзелтона. Он поднял обе руки вверх, словно моля о пощаде, что он и намеревался сделать, как любой человек в тот момент, когда знает, что сейчас умрет.

Альбинос сделал шаг, выйдя из-за стены порохового дыма. Он улыбался, словно ребенок в Рождество, которому не терпелось узнать, что кроется в пакетах с подарками.

— Пожалуйста, — хрипло сказал Вил, глаза которого превратились в полные ужаса круги. — Не убивайте нас… пожалуйста…

— Как я уже сказал, — спокойно ответил мотоциклист, — я остановился, чтобы заправиться. Когда вы, парни, окажетесь в аду, скажите Сатане, что вас туда отправил Кобра. С большой буквы. — Он усмехнулся и нажал на спуск.

К потолку взлетела намокшая от крови ковбойская шляпа. Изрешеченные пулями тела корчились, будто марионетки во власти бешеного кукловода. На пол полетело несколько зубов, выбитых из разорванного выстрелом рта. Словно от дыхания вулканического извержения, к дальнему концу бара полетели куски серой материи с жемчужными путницами.

Наступила тишина. Лишь мягко падали на пол тяжелые капли кропи.

В ушах у Кобры звенело. Он поставил маузер на предохранитель и положил на стойку бара, где пистолет засверкал, будто черный бриллиант. Несколько минут он стоял неподвижно, ленивым взглядом проверяя положение каждого мертвого тела. Он глубоко втягивал запах крови и чувствовал, как необыкновенным электричеством вливается в него возбуждение. «Боже, это было здорово, — подумал он. — Так здорово, так здорово!» Он чувствовал удовлетворение. Подойдя к бару, он вытащил новую бутылку пива из холодильника, сделал пару жадных глотков, потом швырнул бутылку в кучу пустых ящиков. «Может, стоит взять несколько с собой, — подумал он. — Нет, не хочу тащить балласт. Хочу, чтобы было легко и быстро. К тому же, места все равно нет». Он вернулся к своему пистолету и сунул его в специальную кожаную кобуру, пришитую к подкладке. «За эту милашку мне пришлось выложить изрядно, но она того стоит», — сказал он сам себе. Он любил этот пистолет. Он купил его у одного старого торговца. Хитрая лиса клялся, что пистолет на самом деле побывал в боевых действиях, а не просто завалялся на складе в каком-то оружейном магазине. У маузера пару раз заедало затвор, но во всем остальном пистолет работал идеально. Он был способен прострелить человека до кости за считанные секунды. Кобра затянул молнию куртки. Пистолет жег бок, словно страстный поцелуй. Он вдыхал запах крови до тех пор, пока легкие не распухли от сладкого медового запаха. Потом он занялся делом, начав с кассы. Здесь было всего долларов сорок, в купюрах по десять, пять и одному доллару. Мелочь его не интересовала. Перевернув трупы, он проверил их карманы, стараясь не оставить отпечатка ботинка в одной из кровавых луж, которые стыли на полу. В общей сумме набралось две сотни долларов. Он уже собирался подняться, когда во рту первого застреленного им человека заметил золотой зуб. Он выбил зуб рукояткой маузера, сунул пистолет обратно в кобуру, а зуб спрятал в карман.

Теперь он был готов двигаться дальше.

Воздух пустыни показался Кобре невкусным и нечистым в сравнении с густым запахом смерти внутри «Водопоя». Справа и слева от него во тьме исчезала полоса шоссе. Он видел собственную тень в голубом свете вывески над входом. «Этих говнюков кто-то очень скоро найдет, — подумал он. — Неважно. Я буду на пути в Лос-Анджелес, далеко отсюда. Пускай сюда и накатят копы». Кобра повернул лицо в сторону запада, кожу слегка пощипывало.

Чувство было сильнее, чем в Сьюдад-Акуна, сильнее, чем в Соноре и даже чем в Стоктоне, лежавшем всего в нескольких милях отсюда. Словно укол иглы или булавки, или сладостный прилив после щепотки кокаина, или мучительное предвкушение, когда смотришь на ложку сахарно-манящей «белой смерти». И чем дальше он продвигался на запад, тем сильнее становилось ощущение. Иногда ему казалось, что он чувствует кровь, стоит ему лишь повернуться лицом к западу, словно весь Тихий океан вдруг побагровел, и можно напиться допьяна и утонуть в багровых волнах. Как будто капля по капле тебе вводили самый сильный наркотик в мире, и с каждой милей, которую Кобра оставлял за спиной, его нетерпение получить полную дозу в вены становилось все невыносимее.

И еще был сон, повторявшийся раз за разом. Сон, который и протащил его через всю территорию США из самой Мексики. Впервые он приснился ему неделю назад и повторялся потом три ночи подряд… В этом сне он сидел верхом на своем «чоппере», мчался по длинному изгибающемуся шоссе, вдоль которого было много высоких пальм и белых многоэтажных домов. Свет был какой-то странный — красноватый и мутный, как будто солнце застряло на границе горизонта. На нем были его куртка, джинсы и черный шлем, а за спиной его мчалась целая армия мотоциклистов, на самых разных машинах, какие только мог вообразить возбужденный ум. Огнедышащие махины с хромированными боками, отсвечивающие красным, с чешуйчатым блестящим покрытием, в котором сверкал неоновый голубой и пурпурный огонь. И моторы их ревели, как драконы. Но эта армия выглядела странно: все они были скелетоподобными, смертельно бледными существами с окаймленными черными тенями глазами. Их были сотни, возможно, тысячи, их мертвенную плоть прикрывали толстые кожаные куртки и старые джинсы с кожаными заплатами на коленях, а также старые армейские куртки-кики, выцветшие на солнце. Шлемы светились флюоресцентным покрытием. У некоторых существ глаза были прикрыты огромными очками. И под перестук зубов они вдруг начали тянуть все громче и громче потустороннюю песню, состоящую из одного слова: «Кобра. Кобра. Кобра. Кобра!!!»

И в этом сне Кобра видел впереди белый город, раскинувшийся на холмах, и белый дорожный указатель над ним «Голливуд».

Сверхъестественно!

А две ночи назад с ним случился приступ лунатизма. Дважды он просыпался, открывал глаза и обнаруживал, что стоит — в буквальном смысле! — снаружи дрянного деревянного домишки, где ему пришлось ночевать в страшной духоте три недели подряд, скрываясь от полиции после того, как он покинул Штаты после той маленькой вечеринки в Нью-Орлеане, примерно месяц тому назад. Каждый раз его будил голос, усталый голос тринадцатилетней проститутки, с которой он жил, худой девушки с блестящими, как масло, черными волосами и глазами, смотревшими так, будто ей было все сорок. Она звала его с порога: «Сеньор, сеньор!» Но за мгновение до того, как ее голос достигал полуспящего сознания Кобры, ему казалось, что он слышал другой голос, далекий и холодный, словно канадский ветер, дующий сквозь его душу. И ветер этот шептал всего три слова: «Следуй за мной». И каждый раз, просыпаясь в этот момент, Кобра обнаруживал, что он стоит лицом на запад.

Кобра мигнул. Внезапный порыв ветра швырнул ему в лицо пригоршню песка, принесенного с пустыни. Пора было отправляться в дорогу. «И когда я доберусь туда, — сказал он сам себе, пересекая площадку стоянки и направляясь к своему «чопперу», — там будет ой какая вечеринка!»

Он оседлал своего «харли» и надел шлем, застегнув ремешок под подбородком и опустив забрало, словно демонический рыцарь, готовящийся к битве. Он пнул каблуком стартер и вывел громоподобную машину с площадки на шоссе, оставив позади погруженный в тишину «Водопой» и его последних клиентов. Он чувствовал себя так, словно только что напировался до отвала.

Вырулив на шоссе, он довел стрелку спидометра до 80. Ему придется двигаться по самым паршивым дорогам, чтобы не столкнуться с полицией штата. «Нужно в самом деле быть поосторожнее, — предостерег он сам себя, — но мне необходимо спешить».

Потому что в одном он был совершенно уверен.

Он следовал по зову самой Смерти, которая никогда ничего не обещает зря.

2.

Когда Энди Палатазин, открыв глаза, увидел над собой потолок своей погруженной в прохладную темноту спальни, его пронзила единственная, вызывающая ледяную дрожь, мысль: «Здесь Таракан». Он лежал совершенно неподвижно, завернув в голубые простыни свое мощное медвежье тело. И ждал, пока успокоится сердце. Он прислушивался к тихим ночным шорохам и звукам: к поскрипыванию лестницы, ведущей в холл внизу, тиканью будильника на ночном столике у кровати и прочим разнообразным потрескиваниям, шепотам и шуршаниям. Он вспомнил о сказках, которые ему рассказывала мать, — об эльфах, которые, выезжая на спинах мышей, пробираются по ночам в дома людей, устраивают там праздничные пиры, потом исчезают с наступлением рассвета. Джо, лежавшая рядом с ним, зашевелилась, придвинулась ближе к Энди. «Что же меня разбудило? — удивился Энди. — Раньше я никогда не просыпался посреди ночи вот так!»

Он немного приподнял голову, чтобы взглянуть на часы. Ему потребовалась почти минута, чтобы разобрать чуть светящиеся цифры — 11.50. «Нет же, — сказал он себе, — Таракан не здесь. Таракан где-то на улицах Лос-Анджелеса. Занимается своим любимым делом». От ужаса у него похолодело в животе, и он почувствовал отвращение при мысли, что могло принести ему утро. Он снова опустился на спину всей тяжестью тела, пружины кровати тихо заскрипели, словно струны скверно настроенной арфы. Каждую секунду ему казалось, что пружина вопьется ему в спину или ягодицу. Матрас был тоненький, сплющившийся за годы под тяжестью Энди, вес которого колебался от 210 фунтов летом, когда он играл в гольф с несколькими товарищами-детективами, до 230 фунтов зимой, когда он любил как следует покушать, особенно предпочитая запеканку из говядины со сметаной, которую очень здорово готовила Джо.

Он смотрел на потолок, слушая шум двигателя машины, заворачивавшей за угол Ромейн-стрит. По потолку пробежал отсвет фар и погас. «Очень скоро начнется новый день», — подумал он. Октябрь в Лос-Анджелесе. Но не совсем тот октябрь, о каком он помнил с детства. Тогда октябри были настоящими, с сильными ветрами, с неожиданными снегопадами, с серым холодным небом, с танцующими у оконного стекла листьями. А здесь, в Калифорнии, октябрь был каким-то фальшивым, пустым, каким-то не оставляющим удовлетворения. Утром — холодок, изморозь, днем — жара, если только небо не затянут тучи, что случалось весьма не часто. И трудно поверить, что где-то идет снегопад, когда видишь на улицах Лос-Анджелеса людей в рубашках с короткими рукавами. Это город вечного лета, земля золотой молодости. Иногда ему до боли хотелось увидеть хотя бы одну-единственную снежинку. Да, в ясные дни зимы и осени он мог видеть снег на склонах Сан-Габриэля, если их не закрывал туман или смог. Но экзотические пальмы как-то не вписывались в эту картину. В прошлом году на Рождество было больше 10°. А он помнил рождественские праздники детства, когда температура падала до 10 и 20° ниже нуля, и папе приходилось буквально выбивать дверь, чтобы вырвать ее из оков снега и льда и выбраться наружу… Вдруг в памяти образовался провал. Энди вернулся в мыслях к тому, что разбудило его, — Таракан. Он притаился где-то на улицах города, среди 8 миллионов человек, ожидая момента, чтобы нанести новый удар. Или, быть может, он уже нанес его. Была пятница, и молодые проститутки заполнили бульвары Заката и Голливуда. «Быть может, сегодня он сделает ошибку», — сказал себе Палатазин. Возможно, он попытается заманить одну из женщин-полицейских, и тогда весь этот кошмар кончится. Четыре молоденькие девушки за две недели, и все они задушены сильными руками, потом изнасилованы. И еще записки, которые оставляло на трупах это кошмарное животное. В них содержалось лишь одно предложение, нацарапанное неуклюжим почерком и сообщавшее о божественном плане истребления нехороших девушек, проституток, которые были ангелами ада и лишь через смерть могли обрести покой, дав покой и всем остальным. Палатазин помнил большую часть записок почти слово в слово. Он непрерывно изучал их день за днем, начиная с 27 сентября, когда под гниющим причалом какой-то рыболов обнаружил в районе Венеции тело Китт Кимберлин, девятнадцатилетней, разведенной, имеющей двух детей.

«Бог позвал меня в ночь, — было написано на клочке бумаги. — Он сейчас среди нас, и из всех людей Он призвал Меня, чтобы Я исполнил его работу!»

Эта первая записка, поспешно нацарапанная синими чернилами на обрывке упаковочной бумаги, не была подписана. И офицер полиции из Венеции по имени Дуччио обнаружил, что рот девушки набит мертвыми тараканами.

История просочилась в газеты, и немедленно в «Лос-Анджелес Тэтлер» появилась статья Гейл Кларк на всю первую полосу, озаглавленная, конечно, «Где Таракан ударит в следующий раз?» Статья была иллюстрирована несколькими фотографиями трупа, которые сделал некий Джек Кидд. Палатазин знал, что газетенка продала в тот день не меньше миллиона экземпляров. Когда была найдена следующая женщина, индианка-чикано всего лет шестнадцати, лежавшая под брезентом на заброшенной стоянке, снова обнаружились записка и тараканы. И остальные газеты подхватили прозвище убийцы вместе с сенсацией.

Третья записка была подписана: «Таракан. Ха-ха. Мне нравится». Последняя записка, найденная на трупе молодой голубоглазой блондинки, убежавшей от родителей из Сиэтла, была самой тревожной из всех: «Меня зовет Мастер. Теперь он называет меня по имени, и я должен ответить. Он говорит, что я ему нужен, и тогда голова моя перестанет болеть. Он говорит, что я делаю неправильно, и что он научит меня вещам, о которых я даже не мечтал. Вы обо мне больше не услышите». Подписана она была «Таракан», и рот девушки тоже был набит тараканами.

Это произошло 10 октября. Прошло тринадцать дней, о Таракане не было ни слуху, ни духу. Где он теперь? Что задумал? Ждет, тянет время, посмеивается над управлением полиции Лос-Анджелеса? Пока она использует всякую, самую малую возможность напасть на след, проверяет любую историю, слух, оброненное слово о том, что кто-то где-то в таком-то баре или другом заведении видел странного, ей-богу, посетителя с горящими глазами, который сообщил, будто у него припасена пригоршня тараканов для Китт Кимберлин, любой полуночный телефонный звонок от испуганных домохозяек, шепотом сообщавших, что они не знают, что стряслось в последнее время с Гарри или Томом, или Джо, но он стал вести себя непонятно, и не приходит домой раньше рассвета. Палатазин почти что слышал коллективное «Благодарю вас, мэм, что позвонили. Мы проверим». Сейчас эту фразу наверняка повторял десяток разных офицеров полиции по всему Лос-Анджелесу.

Естественно, все газеты от «Таймс» до «Тэтлера» сконцентрировали внимание на жутких убийствах, совершенных Тараканом. Вечерние выпуски теленовостей обязательно тем или иным образом упоминали о нем. Активность продавщиц плотских наслаждений начала заметно убывать после полуночи, хотя в последние дни все немного поутихло. Но никто ничего не забыл. Дежурной шуткой был анекдот о том, что все управление полиции Лос-Анджелеса не в состоянии найти даже таракана. И именно эти слова не давали уснуть Палатазину, словно рядом с ним в кровати лежал разлагающийся труп.

Нужно найти Таракана. Но как? Естественно, это был сумасшедший. Человек, превратившийся в зверя, маньяк. Но осторожный и хитрый. А город очень велик, и в нем и без того хватает потенциальных убийц. Так как же? С этим вопросом Палатазину приходилось сталкиваться каждый день, потому что будучи капитаном отдела расследования убийств в деловом центре Лос-Анджелеса он отвечал за расследование дела. И сейчас ему представились страх и недоверие на лицах людей, разговаривающих на бульварах и сидящих в дымных барах. Сам метод, избранный маньяком, превосходил по своей отвратительности все, с чем приходилось сталкиваться со времен дела о Душителе с Холма. А если что-то и было способно привлечь внимание общественности Лос-Анджелеса, так это как раз нечто ужасное, именно в духе преступлений Таракана.

«От этого просто тошнить должно», — подумал Палатазин, глядя на потолок спальни и пытаясь нарисовать в уме портрет убийцы. Как он должен выглядеть? Судя по синякам, оставленным на горле жертв, у него должны быть ненормально большие, сильные кисти рук. Вероятно, предплечья и плечи тоже хорошо развиты. Кроме того, он должен иметь очень быструю реакцию — только одной из женщин удалось поцарапать его. По маленькому кусочку ткани сотрудники полицейской лаборатории определили, что убийца темноволос, имеет смуглую кожу и возраст его примерно лет сорок или немного меньше. Человек этот должен быть садистом, ненормальным, которому доставляет наслаждение внимание публики. Но что же заставило его вдруг прекратить преступления и уйти в подполье? Почему он так же неожиданно прекратил убивать, как и начал? «Тринадцать дней, — подумал Палатазин. — След все больше остывает. Что сейчас он делает? Где скрывается?»

И внезапно Палатазин обратил внимание на новый звук, появившийся в комнате. Звук, который его и разбудил, как он инстинктивно понимал.

Это было тихое, слабое поскрипывание, как будто кто-то ходил, наступая на рассохшиеся доски пола в ногах кровати. Рядом с Палатазином зашевелилась во сне жена, громко вздохнув.

В ногах кровати, там, где окно выходило на Ромейн-стрит с ее старомодными домами, деревянными, стоящими тесно, как старые друзья, сидела в кресле-качалке мать Палатазина. У нее было маленькое, покрытое морщинами усталое лицо, но глаза ярко поблескивали, несмотря на темноту. Она медленно покачивалась в кресле.

Сердце Палатазина тяжело застучало. Он выпрямился, сидя в постели, и вдруг услышал свой собственный шепот. На родном венгерском он шептал: «Анья, мама… Боже…», — но мать не отводила взгляда, устремленного на Палатазина. Казалось, она пытается что-то сказать. Он видел, как шевелятся ее губы, как опускаются и поднимаются в усилии ввалившиеся старческие щеки. Старая женщина подняла слабую руку и чуть взмахнула ею, словно давая понять сыну, что он должен встать с постели, иначе он, лентяй этакий, опоздает в школу.

— Что такое? — прошептал он, смертельно побледнев. — Что такое?

На его плече сомкнулась чья-то ладонь. Он громко вздохнул и обернулся, чувствуя как бежит по спине холодная струя. Его жена, маленькая симпатичная женщина, которой только недавно исполнилось сорок, похожая на хрупкую китайскую статуэтку, смотрела на него голубыми непроснувшимися глазами. Потом она сказала сонно:

— Уже пора вставать?

— Нет, — успокоил он ее, — спи.

— Что тебе приготовить на завтрак?

Он наклонился в ее сторону и поцеловал в щеку, и жена тихо опустилась обратно на подушку. Почти в то же мгновение ее дыхание стало более ровным и тихим. Палатазин снова посмотрел в сторону окна, чувствуя, как стекают по подбородку капли холодного пота.

Кресло-качалка, стоявшее в углу, где оно всегда и стояло, было пустым. На какую-то секунду ему показалось, что оно слегка покачивается, но, присмотревшись, он понял, что кресло неподвижно. И все время было неподвижно. По улице промчался еще один автомобиль, бросая световой отблеск и паутину танцующих теней на потолок спальни.

Палатазин еще долго смотрел на кресло, потом расслабился и опустился в кровать. Он натянул простыню до самой шеи. Мысли бешено вертелись в голове, как рваные старые газеты на ветру.

«Конечно, это все напряжение, поиски Таракана, но я на самом деле видел ее, я уверен, что видел! Завтра снова допросы, много ходьбы, телефонные звонки, поиски Таракана. Я видел, как мама сидела в этом кресле… День начинается рано… Нужно отдохнуть, поспать… Я ее видел… Закрой глаза… Да-да, я видел ее!!!»

Наконец тяжелые веки сомкнулись. И вместе со сном пришел ночной кошмар, в котором за маленьким мальчиком и женщиной, бегущими по снежной равнине, гнались какие-то ужасные тени. Последней связной мыслью Палатазина было воспоминание о том, что мать его умерла еще в первую неделю сентября, потом он полностью погрузился в кошмар о побеге по снежному полю.

3.

Митчел Эверет Гидеон, 44-летний старший антрепренер, недавно избранный вице-президентом лос-анджелесского Клуба миллионеров, закурил темно-коричневую двухдолларовую сигару «Джойаде Никарагуа», потом погасил пламя золотой зажигалки «данхилл». Это произошло примерно в то же время, когда Энди Палатазин сидел в своей постели и смотрел на пустое неподвижное кресло-качалку. Гидеон, невысокий полноватый мужчина с заметным брюшком и лицом, которое было бы таким же невинным, как лицо Шалтай-Болтая, если бы не темные глубоко посаженные глаза и тонкогубый черствый рот, сидел в своем кабинете в Лауриэль-каньоне и смотрел на полдесятка счетов, разложенных перед ним на антикварном столе из черного дерева. Счета покрывали расходы на доставку и оплату обычных товаров: пару грузовых составов необработанной дубовой планки требуемых размеров, которая была уже доставлена на фабрику в районе Хайлэнд-парк, резервуары с лаком и морильным раствором, несколько десятков рулонов шелка от Ли Вонга и компании, обосновавшихся в Чайнатауне, тюки с хлопковой обивочной тканью, шесть барабанов с бальзамом.

— Грабители! — пробормотал Гидеон, выдавая акцентом свое нью-йоркское происхождение. — Грязные паршивые грабители! Особенно Ли Вонг. И я с ним веду дела почти 15 лет! — сказал сам себе Гидеон, впиваясь зубами и кончик сигары. — И теперь старый паршивец третий раз за этот год поднимает цены! О Боже!

«И то же самое с остальными. В эти дни дубовая планка чуть ли не на вес золота, и только на прошлой неделе мне позвонил Винченцо от братьев Гомес, чтобы сообщить, чем он жертвует ради меня, продавая дуб так дешево! Жертвует, как же! — подумал Гидеон, жуя сигару, — Еще один проклятый грабитель! Что ж, в следующем месяце срок возобновления контракта, — сказал он сам себе. — Тогда и посмотрим, кто желает иметь со мной дело, а кто — нет!»

Он втянул в легкие дым, потом свирепо выпустил его и потолок, сметая счета в сторону рукой, которую украшало бриллиантовое кольцо. «Нет, этот год меня буквально прикончит, — подумал он. — До сих пор только бальзамические составы не повышались в цене, и вот, пожалуйста, — люди из лаборатории Де Витта начинают поговаривать о повышении цен. Спрашивается, разве может человек в наше время прилично прожить?»

Гидеон поднялся и налил себе хорошую порцию «Шива Регаль». На нем были до хруста отутюженные свободные брюки желто-коричневого цвета, огненно-красная рубашка, открытая на груди, с полудесятком свешинающихся золотых шнуров, на ногах — пара коричневых удобных туфель от Гуччи. На кармане рубашки имелась монограмма — буквы МГ белого цвета. Вместе со стаканом и сигарой Гидеон через бесшумно скользящую на роликах стеклянную дверь вышел на открытую террасу с фигурным железным ограждением. Прямо из-под ног его уходила и темноту кустов и деревьев 50-футовая стена, а слева смутно виднелись из зарослей сосен огни еще одного каньонного обиталища. Прямо перед Гидеоном, будто пригоршни драгоценных камней, разбросанных щедрой рукой ювелира на черном бархате, горели огни потрясающей многоцветной панорамы ночного Лос-Анджелеса, Голливуда и Беверли-Хиллз. По Голливудскому и Закатному бульварам, по авеню Санта-Моника двигались казавшиеся игрушечными огоньки автомашин. Над барами и дискотеками в интимном ритме каждого заведения пульсировали неоновые огни рекламы и вывесок. Посреди этого электрического вытканного ковра темнели квадратами и прямоугольниками парки и кладбища. Гидеон затянулся сигарой, наблюдая, как светофоры на авеню Фонтана меняют цвет с красного на зеленый.

«Миллионы людей там, внизу, — подумал Гидеон, — сейчас или спят, или пьют, дерутся, разговаривают, любят друг друга, или ненавидят. И рано или поздно им всем понадобится то, что продаю я». Эта мысль сразу привела его в хорошее расположение духа. «Время идет, мир вертится, — сказал он сам себе, — и каждый день кому-то не везет в последний раз. Автомобильные катастрофы, самоубийства, просто убийства или мать-природа берет, наконец, свое. И я знаю, что тебе понадобится, малыш. Тебе понадоблюсь я».

Иногда он сам себе казался Богом, когда вот так глядел сверху вниз на Лос-Анджелес. Иногда ему казалось, что он может протянуть руки к черным небесам и куском мела начертать на этой школьной доске — Митчел Гидеон. Чтобы все видели — даже старые учителишки из его старой публичной школы. Конечно, они уже давно умерли. И похоронены, надеюсь, подумал он. Но все-таки ему хотелось, чтобы все те, кто говорил, будто он кончит плохо, знали теперь, что Гидеон кончил хорошо, и что он теперь наверху. Что теперь он курит двухдолларовые сигары и пьет «Шива Регаль» из хрустального бокала, и смотрит, как суетятся внизу, в долине, маленькие человечки. Теперь он, Митчел Гидеон — погребальный король Лос-Анджелеса.

Вдоль каньона пронесся прохладный ветерок, сбив дюйм пепла с конца сигары. В порыве ветра Гидеону почудился запах дуба, древесной морилки, лака, шелка и воска, пыли и жевательного табака — запахи его юности, когда он проходил период ученичества у старого Джекоба Ричвайна в Бруклине. Джекоб делал гробы… Да, были времена…

Он швырнул сигару за поручень, глядя вслед уносящимся вниз искрам, и уже собирался вернуться обратно в тепло кабинета, как вдруг обнаружил, что смотрит вправо, мимо световой пыли ночного города, в сторону темных холмов почти прямо над Голливудской чашей.

Он снова чувствовал на себе магическое притяжение замка Кронстина, словно сам превратился в стрелку компаса. Он знал, что глаза его устремлены точно к нему, через пространство в две мили, через сосны, каньон, крыши зданий. Замок стоял там, как будто корка, нарост над тем местом, где в теле Земли образовалась ссадина, на вершине скалы в конце Блеквуд-роуд, вот уже 40 лет. И в пятый раз за такое же количество дней Митчел почувствовал неожиданное и сильное желание покинуть дом, залезть в свой шоколадно-коричневый «мерседес» и по старой, местами требующей ремонта, дороге добраться к этому огромному готическому замку.

Он подошел к самому концу террасы — дальше двигаться было уже некуда — и остановился, сжимая холодный поручень ограждения. В лицо его снова дунул порыв холодного ветра, вызывая во всем теле неприятные мурашки, и вместе с этим дуновением до Гидеона как будто донеслось его собственное имя. Как будто его позвали откуда-то издалека. Он почувствовал пульсацию в висках, словно невидимые руки медленно сдавливают его голову. И на мгновение Гидеону показалось, что он и в самом деле видит нависший над ним стокомнатный замок Кронстина, с белой свечой луны над башней, несущейся сквозь шелк летящих ночных облаков. Пальцы Гидеона крепче сжали поручень, и теперь перед его глазами возник конвейер, но которому прямо навстречу ему плыли рекой еще не готовые гробовые крышки. Вокруг него стояли другие люди: мужчины, женщины, даже дети, но освещение было плохим, повсюду лежали густые тени и, словно толстая паутина, не давали ему увидеть лица этих людей. Широкая черная конвейерная лента несла крышки к погрузочной платформе, где ждали грузовики, рыча моторами. Казалось, что все здесь хорошо знали друг друга, но почему-то молчали. Длинные ряды флюоресцентных ламп над головой горели в половину мощности, и люди вокруг Гидеона двигались словно сомнамбулы, подобно теням без лиц. Лента конвейера жужжала все громче и громче, наращивая скорость, принося все больше и больше гробов, которые нужно было погрузить на машины. В руках у Гидеона была лопата. Стоявший перед ним рабочий откидывал крышку очередного гроба, и Гидеон бросал внутрь полную лопату коричневой песчаной земли. Следующий рабочий у конвейера делал то же самое, и следующий тоже. В конце конвейера крышку закрывали, и транспортер-погрузчик спешил установить очередной гроб в кузов грузовика. Гидеон увидел, что рубашка у него спереди вся грязная.

Почти у самого уха чей-то голос произнес:

— Митч!

Он услышал стук падения на бетон какого-то предмета, и и перную секунду подумал, что это его лопата. «Я отстану! Скорее!» — подумал он. Потом он почувствовал запах «шанеля». Набросив свитер поверх своего халата цвета серебра, который, к сожалению, не совсем скрывал ее живот и раздавшиеся бедра, приобретенные за годы гурманства, рядом стояла его жена, Эстелл Гидеон. Ее темно-карие глаза были слегка припухшими после сна, лицо покрыто бело-зелеными слоями специальных кремов, поставляемых самой Элизабет Арден на Родео-драйв. Гидеон моргнул, посмотрел себе под ноги. На полу террасы лежали осколки разбитого хрустального бокала. «Гм, — тихо сказал Гидеон. — Кажется, я его уронил».

— Что ты здесь делаешь, дорогой? — спросила его жена. — Так холодно!

— Я… — Он замялся. «Что же я тут делал? Я работал, — вспомнил он, — у себя в кабинете». Он потер глаза, посмотрел туда, где тьма скрывала взобравшийся на вершину холма замок Кронстина. По позвоночнику пробежала холодная дрожь, и он быстро отвел взгляд в сторону. — Я просто вышел подышать воздухом. Ты не можешь заснуть?

— Я спала, но проснулась, — сказала она, зевнув. — Когда ты думаешь ложиться?

— Еще несколько минут. Я проверял кое-какие счета. Этот кровопийца Вонг опять сидит на моей шее. — Он посмотрел на мерцающие ночные огни города и подумал: «Там кто-то умирает как раз сейчас. И вот что я сделаю… Я обслужу вас по специальной таксе… За тенистый участок на кладбище, за дубовый гроб с шелковой обивкой в стиле «Конкистадор»….». Он почувствовал запах воска, слабый, сладкий и одновременно кисловатый. Он посмотрел на руку, которая только что сжимала рукоять лопаты.

— Как ты здесь насорил, — сказала жена, неодобрительно цокая языком. — Сколько стаканов ты выпил?

— Что? А, всего один, не больше. Осторожней, дорогая, смотри под ноги. Нет, оставь, пускай этим займется Натали утром. Ей все равно нечего делать, кроме как вытряхивать пепельницы и смотреть мыльные оперы по телевизору.

Эстелл молча смотрела на него несколько секунд.

— Ты странно выглядишь, Митч. У тебя все в порядке?

— Странно? В каком смысле?

— Обеспокоенный, встревоженный… не знаю. Если вдруг плохо с делами, ты же мне скажешь, правда?

— Конечно, скажу.

«Черта лысого я скажу, — подумал при этом Гидеон. — В последний раз, когда я пытался рассказать тебе о положении дел, ты заснула посередине, только продолжала для вида кивать головой».

Казалось, теперь никакие проблемы Гидеона больше не интересуют, за исключением Карен, его двадцатилетней любовницы, которая жила на Марина дель Рей. С ней он снова чувствовал себя молодым, хотя многие ночи они проводили только разговаривая, вместо того, чтобы заниматься любовью. У Эстелл тоже были любовники. Митчел всегда мог определить, когда у нее вспыхивало новое увлечение, но тому, как она принималась усердно посещать занятия в клубе здоровья Беверли-Хиллз. Как правило, это были здоровенные молодые парни с загаром. Теннисисты, телохранители, пляжные завсегдатаи. Он ничего не имел против, потому что знал Эстелл достаточно хорошо, она была умна, чтобы не допустить ни одного из них близко к своему кошельку. Это было нечто вроде твердого соглашения. У него свои, у нее — свои. Но по-своему они друг друга любили, пусть и не физически. Они были хорошими друзьями. И развод обошелся бы Митчелу дорого — ведь он построил свое дело на те средства, что получил от отца Эстелл еще тогда, в Нью-Йорке.

— Здесь так холодно, — сказала Эстелл, — пойдем спать.

— Да-да, сейчас. — Он стоял неподвижно, ощущая спиной массу замка Кронстина, который притягивал его, будто магнит. — Что-то потустороннее, — прошептал он.

— Что потустороннее, Митч? Ты услышал что-то по радио о новом преступлении этого ужасного Таракана?

— Нет, не это. Проклятье, что произошло с Митци!? Нам уже давно должны были что-то сообщить!

Она пожала плечами.

— Иногда собаки просто убегают от хозяев.

— Сторожевые собаки не должны убегать просто так. За эту суку я выложил три сотни зеленых. И ты говоришь, что четыре года спустя она может просто убежать?

— Может, кто-то ее украл? Я уже слышала о таких случаях. Похищение собак. Особо охотятся за доберманами.

— Как же, похищение! Попробовал бы только кто-нибудь сунуть Митци в машину! Она бы ему обе руки откусила! Просто в проклятом городе нет больше безопасного моста. В дома врываются квартирные воры, по всему каньону всякий ненормальный, вроде Таракана, гуляет на свободе, и полиция не знает, в какую сторону смотреть. — Его взгляд потемнел. — А ты помнишь, что случилось в замке Кронстина?

— Это было одиннадцать лет назад, — напомнила ему жена.

— Одиннадцать лет или одиннадцать дней — все равно это произошло, верно? Боже, мне-то положено знать! Я видел тело бедного старика… то, что от него осталось. — Во рту у Гидеона стало сухо и вдруг появился привкус чего-то напоминающего бальзамирующую жидкость. Эх, зря он разбил тот бокал, сейчас ему срочно необходим был еще один глоток «Шива». Он подавил импульс повернуть голову и посмотреть в ночь, туда, где огромной горой камня и бетона поднимался в двух милях от него замок. Если здесь и есть место с лучшим видом на Лос-Анджелес, чем его терраса, подумал Митч Гидеон, то это замок. Копы так и не нашли тех маньяков, которые совершили преступление. Наверное, никогда уже не найдут.

— Вот тебе и Калифорния, — тихо и назидательно сказала Эстелл. — Край экзотических фруктов.

— Край маньяков и убийц. Не знаю, дорогая, что происходит, но в последнее время я чувствую себя очень необычно. Я словно напуган или что-то в этом роде. — Он провел ладонью по лбу и волосам. Кончики пальцев были совершенно онемевшими, как в той игре в «руку мертвеца», когда ты сжимаешь большой палец до тех пор, пока он не побелеет, не станет холодным и словно мертвым. Как будто совсем не человеческим. — С нами может случиться примерно то же, что случилось со стариком Кронстином. Что-либо подобное может случиться с кем угодно и когда угодно.

— Но он был ненормальный, — сказала жена и зябко поежилась. — Какой-то ненормальный убил другого ненормального. Пойдем в дом. Сильный ветер.

— Митци, — прошептал Гидеон. — Что за дьявол, что случилось с моей собакой?

— Ты можешь купить себе другую. — Жена протянула руку и взяла его за локоть. — Пойдем, ляжем спать.

Ее рука показалась Гидеону восхитительно теплой. Он взглянул на нее, открыл было рот, чтобы рассказать о странном чувстве, угнетавшем его последнее время… о жутком видении, в котором он сам работал с лопатой у конвейера, а по нему один за другим двигались гробы… о том, как ему показалось, будто бы его имя прошептал холодный ночной ветер, воющий в каньоне, или о том, что даже днем, находясь в одном из своих шести моргов, разбросанных по всему Лос-Анджелесу, он вдруг ловил себя на том, что стоит у окна, не отрывая глаз от холма, где молча и бесстрастно в лучах осеннего солнца возвышался замок известного актера, игравшего монстров в фильмах ужасов. Он хотел рассказать жене о том, как он напуган, больше чем когда-либо за всю свою жизнь, больше…

Но глаза Эстелл уже почти закрылись, тяжелые веки опустились. Она сонно улыбнулась и сказала бледным на фоне бело-зеленого лица ртом:

— Пойдем, дорогой, давно пора спать.

— Ага, — сказал он, кивая. — Ладно.

Когда он вошел обратно в комнату и, повернувшись, начал запирать скользящую по направляющим стеклянную дверь, он подумал: «Представить только, я — погребальный король Митчел Гидеон — порчу добрый товар, собственноручно швыряя в него лопатами грязь. Боже, это же грех!»

Он задернул шторы и последовал за женой. Золотые цепочки у нее на шее поблескивали, словно высохшие кости.

Темная фигура, которая сидела на корточках точно над тем местом, где стоял на террасе Митчел Гидеон, взлетела в струях ветра, развернув большие глянцевитые кожаные крылья.

4.

— О-о-о-о-ох-х… — простонала Гейл Кларк, глядя прямо вверх, на потолок, ощущая, как бурлит в ее жилах сладостный огонь. — Это было о-о-очень хорошо!

— Я знал, что тебе понравится, — сказал мужчина, лежавший на пересечении двух сторон буквы «V», которую образовывали бедра лежавшей на спине Гейл. Он некоторое время ласкал ее живот, потом наклонился вперед и продолжил то, что делал до этого. Его язык то нападал и дразнил, то отступал и ласкал. Гейл все крепче и крепче сжимала его плечи, ногти ее впились в кожу. Он в буквальном смысле слова кончил ее, выписав потрясающую медленную восьмерку, и она задрожала в судороге чистейшего наслаждения, когда третий за эту ночь оргазм, подобный приливной волне, охватил каждую клетку ее гели.

— Боже… — прошептала она, — это… это… — В следующую секунду она уже ничего не могла сказать, потому что по всему ее телу разлилась сладость усталости, и она почувствовала себя сорванным с ветки осенним листком, порывом ветра, занесенным в эту постель.

Секунду спустя рядом с ней опустился на простыни Джек Кидд и заключил Гейл в крепкие объятия своих сильных худощавых рук. Гейл уткнулась носом ему в грудь, подвинулась ближе, как она всегда делала после того, как их занятие любовью пройдет свой пик. Теплые жесткие волосы щекотали ее нос.

Джек поцеловал ее в лоб, потом перегнулся через край кровати, потянувшись к бутылке «шабли» в пластиковом охладителе. Он налил в стакан вина, отпил, потом начал тихо лизать ухо Гейл, пока она не зашевелилась.

— Что это ты задумал?

— Вино и мочка уха. Грандиозная комбинация!

— Не сомневаюсь. — Она протянула руку за стаканом и отпила. — Ух, я устала. Большое спасибо.

— К вашим услугам. Всегда готов.

— Отмечено, зарегистрировано, отклонено. — Она зевнула и потянулась до хруста в суставах. У нее было гибкое податливое тело, хотя ее можно было назвать маленькой — ростом всего 5 футов — к тому же она иногда испытывала непреодолимое влечение к пирожным «ореко» и шоколадкам «Марс». Она много играла в теннис, нерегулярно бегала трусцой и, будучи в одиночестве, проводила время, слушая записи группы «Звездолет Джефферсона» или читая Франца Кафку. В сентябре ей исполнилось двадцать два, и если ее нельзя было с полным правом назвать калифорнийской красавицей — из-за слишком широкого рта и темно-карих глаз, в которых постоянно, казалось, таилась искорка гнева, то, по крайней мере, она была очень привлекательной и живой. Длинные каштановые волосы, отливающие золотом, клубились вокруг ее плеч.

— Который час? — спросила она.

— Еще нет и полуночи, — ответил Джек.

— Но восемь часов утра наступает чертовски быстро.

Они долго лежали в молчании, касаясь друг друга, потом Джек тихо сказал:

— Для меня это очень важно… то, что тебе понравился «Китовый ус». В самом деле.

Она приподняла голову и провела пальцем, очерчивая контур его головы и темной бороды.

— Да, мне нравится. Плотная редактура, хорошая техника рассказа… ты не слишком волнуешься, верно?

— Нет, но… если бы удалось добиться включения в сеть национального распространения… это был бы тот счастливый шанс, который мне так необходим сейчас. Эх, если бы можно было продать его на телевидение! Я был бы счастлив. — Он немного нахмурился. — Нет, отставить. Они бы сделали из «Гринписа» скопление фанатиков или что-нибудь в этом роде. Я не хочу, чтобы кто-то резал мой родимый фильм.

— Так о чем беспокоиться? Фридмен может поработать в университетских кампусах, так ведь?

— Да.

— А национальное распространение само о себе позаботится. К тому же фильм едва успел просушиться. И, кстати, ты позаботился о задании, которое тебе дал Трейс?

Джек застонал..

— Заканчиваю завтра. Надеюсь, сегодня сделал парочку отличных снимков дома старого Клифтона Вебба. С утра направляюсь к Голливудскому мемориалу и молю Бога, чтобы это был конец.

— Я уже сейчас вижу заголовки, которые придумает Трейс. — Гейл приподняла руку, словно поправляя двумя пальцами шрифт на макете газеты. — «Витает ли над Голливудским кладбищем призрак Клифтона Вебба?» И для привлечения интереса: «Об этом знает только «Л.-А. Тэтлер»!!!»

— Прямо чума.

Некоторое время он молчал, и Гейл едва ли не слышала, как пощелкивают в его голове мысли.

— Знаешь, что я собираюсь сделать дальше? Фильм о домах старых кинозвезд. Не о новых домах, а об особняках с историей. Понимаешь, о чем я? Дом Вебба — это лишь один пример. В Старом Голливуде полно подобных. Дом Флинна, Валентино, Барримора и… Боже, точно, замок Кронстина!!! Вот это местечко для создания антуража и атмосферы, а?

— А что тут такого особого?

— Нераскрытое убийство, малютка. Несколько лет назад кто-то отрубил там голову самому хозяину, старому Кронстину. С тех пор замок пустует. Это настоящий средневековый замок: стены, башни и все такое прочее. Туда теперь ездят кататься старшеклассники. Боже, да на материале одного только замка я мог бы сделать целый фильм.

— Никогда об этом не слышала, — сказала Гейл.

— Это еще до тебя было, малютка. И до меня. Но мы однажды с приятелем и парой девушек поехали туда на машине. Да, много лун тому назад, так сказать, поэтому не ерошь перышки.

— Не волнуйся.

— Чак немного знал это место. Мы страшно долго взбирались вверх до Аутпост-драйв, потом свернули на узкую боковую дорогу, которая вела как будто прямо в небо. Блактри или Блэквуд — что-то в этом роде, такое название. Жутковатое, помереть мне на этом месте, если вру. Мы еще слегка приняли по «кислоте», и готов поклясться, что я слышал эту мелодию, «Лысую Гору», из «Фантазии», кроме того, мне мерещились летающие вокруг нас демоны самых невероятных цветов. Странное было путешествие.

— Еще бы. Но прежде чем снова начнешь изображать из себя молодого Фрэнка Копполу, ты лучше покончи со съемками. У меня предчувствие, что нашему «Тэтлеру» надоест зависимость от твоих съемочных планов.

— И отчего он постоянно дает мне такие паршивые задания? — нахмурился Джек. — На прошлой неделе ему нужен был сногсшибательный снимок по делу о вандализме в Музее восковых фигур. Кто-то вырезал свои инициалы на бюсте Фаррары, оторвал голову Элизабет Тэйлор, проломил череп Юлу Бриннеру. Иисус Христос! Если бы я мог хоть немного вырваться вперед, заинтересовать кого-нибудь своими фильмами… Мне нужен прорыв и больше ничего. И он произойдет, я знаю, что добьюсь этого.

— Я знаю, что добьешься, но немного терпения не повредит. Итак, что это за история с привидением Клиффа Вебба, гуляющего по кладбищу?

— Знаешь, каждый год люди начинают обсуждать какую-нибудь новую историю с призраками. Кто-то видел кого-то, похожего на Вебба, и этот кто-то гулял по Голливудскому мемориалу. Ничего нового. На прошлой неделе привратник думал, что видит его… привидение на кладбище, после полуночи…

— Естественно, — сказала Гейл, — какой уважающий себя призрак появится раньше этого колдовского срока?

— Верно. Ну вот, Трейс подпрыгивает и наказывает мне подготовить снимки к воскресному выпуску. Будь я проклят, если я знаю, о чем там пойдет речь. Я только нажимаю на затвор камеры; вот и все.

— Ну?

— Что?

— Что с призраком? Что произошло после того, как его увидел сторож на кладбище?

Джек пожал плечами.

— Наверное, он сделал то же, что делают все привидения. Растворился в воздухе, распался на тысячу мерцающих частиц или, ха-ха, повернулся в сторону сторожа, сверкая кровожадными глазами в свете фонарика. Ты ведь не веришь в подобные истории, не так ли?

— Нет, совершенно. Не могли бы мы переменить тему? Пожалуйста.

Он улыбнулся и лизнул ее руку, послав по коже приятное возбуждение в виде пупырышков.

— С удовольствием, мисс Кларк…

Он чуть приподнял простыню и начал покусывать сосок правой груди Гейл. Сосок быстро отвердел, и Гейл задышала быстрее.

— Это получше, чем мочка уха, — удалось проговорить Джеку.

Вдруг из-за закрытой двери спальни донесся звук лихорадочно царапающих дерево когтей.

Джек поднял голову с груди Гейл и несколько секунд смотрел на дверь. Потом громко сказал:

— Прекрати, Кэнон!

Но когти продолжали царапать дверь в сопровождении периодического грустного подвывания.

— Он ревнует, — сказала Гейл. — Хочет войти к нам.

— Нет, он уже пару дней ведет себя, как ненормальный.

Джек встал с постели, взял с кресла свой халат и накинул его на плечи.

— Он царапается во входную дверь, — сказал он Гейл. — Возможно, у него тоже есть подружка. Я на минуту.

Он пересек комнату, открыл дверь, прошел короткий коридор, украшенный некоторыми из его фотографий, вставленных в рамки. В маленькой гостиной, где стояла коричневая софа и несколько плетеных кресел, Джек обнаружил своего трехлетнего боксера Кэнона, до щепок расцарапавшего входную дверь. Пес был довольно крупный — поднявшись на задние лапы, он мог бы положить передние на грудь хозяину. Сейчас казалось, что он намерен прорыть сквозь дерево нору. Во все стороны летели щепки.

— Эй! — Джек хлопнул Кэнона по огузку. — Прекрати!

Собака даже не повернула головы. Она продолжала отчаянно царапать дверь.

— Проклятье! В чем дело, что с тобой стряслось? — Он протянул руку, чтобы оттащить собаку ох двери, и в этот миг она повернула к нему голову, тихо угрожающе заворчав и показав клыки. Джек замер, сердце его громко застучало. Кэнон всегда был послушной собакой. Теперь Джек смотрел на мощные клыки и чувствовал, как ворочается в желудке холодный страх. Глаза собаки немигающе, с вызовом смотрели в глаза человека.

— Это же я, — тихо сказал Джек. — Кэнон, малыш, я тебя не трону.

Собака вновь отвернулась, погрузив в дерево когти. Джек быстро отпер дверь. Услышав щелчок, Кэнон, тяжело дыша, отступил в сторону. Когда дверь открылась, собака бесшумно выскочила наружу и бросилась через двор к Лексингтон-авеню. Джек смотрел вслед Кэнону не в силах поверить, что его любимец способен зарычать на него. Зубчатые листья пальм тихо покачивались на ветру, как ленивые веера. У основания деревьев были установлены разноцветные лампы, и в свете зеленой лампы Джек увидел бегущего Кэнона, делавшего мощные прыжки. Потом собака исчезла из виду.

Из темноты коридора вышла Гейл, уже одетая в тесные джинсы и клетчатую блузку.

— Джек, что случилось?

— Честное слово, не знаю… Кэнон просто… вышел из-под контроля. Он зарычал на меня. Показал клыки! Он и раньше баловался, но никогда еще не вел себя так.

Она остановилась рядом с ним, всматриваясь в темноту за дверью. Во всем многоквартирном доме было совершенно тихо.

— Может, это какой-то период спаривания или что-то в этом роде? Он успокоится потом. И прибежит назад.

— Не знаю. Думаешь, стоит пойти поискать его?

— Только не сейчас. — Она бросила взгляд на свои часы и притворно нахмурилась. — Мне пора собираться домой, Джек. Лучший репортер «Тэтлера» должен завтра отправиться на свидание с полицейским, и с трезвой головой.

Джек еще несколько секунд смотрел вглубь двора, надеясь, что Кэнон прибежит обратно, потом повернулся к Гейл.

— Почему бы тебе не остаться? Обещаю приготовить завтрак.

— В прошлый раз все кончилось тем, что ты сжег яичницу. Нет уж, спасибо.

— Тогда погоди минуту, я оденусь. Я тебя отвезу.

— Чтобы я оставила здесь на всю ночь машину? Мистер Кидд, что подумают ваши соседи.

— К дьяволу соседей. — Он взял Гейл за руку, пинком захлопнул дверь и обнял ее. — С кем ты должна завтра встретиться?

— С моим любимым капитаном из отдела убийств — Палатазином. Догадываюсь, что это будет та самая беседа, которая сводится к краткой фразе «без комментариев». — Кончиком пальца она провела линию вдоль морщинки на лбу Джека. Она чувствовала сквозь тонкую ткань халата, как начинает реагировать его тело, а ее — отвечать. — У меня возникло, ощущение, что он считает, будто сообщение в «Тэтлере» слишком тяготеет к излишней сенсационности.

— Воображаю. — Джек начал медленно ласкать языком шею Гейл. — Да здравствует желтая пресса!

Она не то вздохнула, не то простонала, чувствуя, как желание ласковым пером щекочет ее бедра. «Снаружи так темно, — подумала она, — и так зябко. О, как хорошо!»

Джек взял ее за руку, увлекая назад в спальню.

Гейл спросила:

— Завтрак в восемь?

5.

Источая голубой дым выхлопа, похожий на жука серый «фольксваген» с помятым задним бампером двигался вдоль дороги Аутпост-драйв, углубляясь в пустынную холмистую местность, поднимавшуюся над Голливудом. По мере того как дорога становилась круче, двигатель «фольксвагена» все громче и громче завывал, издавая металлическое сухое покашливание. Свет немного перекошенных передних фар бросал мерцающие тени на придорожные сосны. Лишь изредка мимо проносился встречный автомобиль, направляющийся вниз, к городу. С шоссе «фольксваген» свернул на узкую дорогу, покрытую старым ломаным бетоном, которая извивалась подобно змее, поднимаясь в гору под углом в 40°. Справа от дороги возвышалась изъеденная трещинами гранитная стена. Слева, где склон уходил вниз серией оврагов и обрывов, цеплялись за каменистую почву несколько сотен корявых хилых деревьев.

Хотя у въезда на дорогу не было дорожного указателя, водитель не ошибся, и теперь двигался наверх по Блеквудской дороге.

Его звали Уолтер Бенфилд, и рядом с ним, мотая безвольно головой при каждом толчке, сидела двадцатилетняя девушка-чикано по имени Анжела Павион. Глаза ее были полуоткрыты, так что виднелись белки, и время от времени она тихо постанывала. Бенфилду интересно было узнать, что ей снилось.

Кабину машины наполнял густой медицинский запах. Под сиденье Бенфилда была засунута смятая тряпка, уже порыжевшая после того, как ее несколько раз пропитывали раствором химикалий. Несмотря на то, что сразу после усыпления девушки он опустил стекло в дверце, из глаз Бенфилда, скрытых за стеклами очков в толстой черной оправе, постоянно катились слезы. «По крайней мере лучше, чем в прошлый раз», — сказал он себе. Когда он испытывал раствор в первый раз, девушка умерла, потому что состав был недостаточно хорошо очищен. Во второй раз ему самому пришлось высунуть голову в окно — его вырвало, и весь следующий день болела голова. Теперь он действовал более ловко, конечно, жалея, что не может больше пустить в ход свои руки. У него были мощные, мясистые ладони. Он постоянно упражнял кисти с помощью пружинного эспандера. Иногда ему казалось, что он мог бы сжимать рукоятки до бесконечности, лежа на спине на кровати, глядя на картинки культуристов с лопающимися бицепсами, брюшными прессами и спинами, которые он вырезал из специальных журналов и наклеивал на стену. А в другом конце комнаты шуршали в проволочных загонах тараканы, пожирая друг друга и размножаясь. По последним подсчетам, их было около сотни, самые сильные каннибальские экземпляры достигали трех дюймов.

Эту девушку он заманил в машину в конце Закатного бульвара примерно 30 минут назад. Сначала она не хотела садиться, но он помахал потертым банкнотом в 50 долларов, который носил именно на такой случай, и девочка тут же влезла в машину, словно ей натерли одно место чесноком. Она не очень хорошо говорила по-английски и плохо понимала его, но для Бенфилда это едва ли имело значение. В некотором смысле девушку можно было назвать симпатичной, кроме того, она была из тех отчаявшихся женщин, что еще выходили на панель в такое время. «Тем хуже для нее, — подумал Бенфилд. — Сама виновата, что не читает газет». Он отвез ее к пустынному паркингу возле одного из супермаркетов, расстегнул на брюках молнию и, когда девушка наклонилась, чтобы сделать то, чего он от нее хотел, он ударил слишком быстро, чтобы она не успела крикнуть или уклониться. Пропитанная химикалиями тряпка была извлечена из-под сиденья и плотно прижата к лицу девушки. Другой рукой Бенфилд словно тисками сжимал шею девушки со стороны затылка. «Было бы так легко, так легко, — подумал он, — я мог бы только чуть-чуть сильнее сжать ладони — чуть-чуть, — и посмотрел бы тогда, как вылезают из орбит ее глаза, как глаза Бев. Но нет. Ведь Мастер хочет от меня совсем не этого, верно?»

Девушка прекратила сопротивляться через несколько секунд. Он спрятал тряпку, усадил девушку так, чтобы она не сползала на пол, и повел машину на север, к первым холмам гор Санта-Моники, чей высокий гребень делил Лос-Анджелес на две части. Он тяжело дышал от радостного возбуждения. Девушке удалось поцарапать ему руку, и на коже темнели две красные полоски. Он следовал божьему гласу, святой воле своего Мастера и Повелителя, он всматривался в темноту за пределами света фар и говорил себе: «Спеши. Нужно спешить, он не любит долго ждать». Голос его казался тонким, как у ребенка, который не может успокоиться в предвкушении награды за исполненное приказание.

Дорога стала не такой крутой, но продолжала уводить серый «фольксваген» все выше и выше. Время от времени Бенфилд краем глаза видел отблеск городских огней внизу, где старая ухабистая дорога с потрескавшимся бетонным покрытием слишком близко подходила к обрыву. За последние недели он много раз проезжал этой дорогой, но все равно приходилось напрягать все внимание — дорога была очень коварной. В первый раз, когда он привез сюда симпатичную рыжеволосую девушку, которой было не больше шестнадцати, он заблудился и ездил кругами, пока Голос не направил его на верную тропу.

И сейчас Голос снова разговаривал с ним, тихо шепча сквозь свист ветра, называя его по имени. Бенфилд улыбнулся, в глазах его показались слезы радости.

— Я иду! — крикнул он. — Иду!

Порыв ветра ударил в бок «фольксвагена», и машина тихо качнулась. Девушка что-то тихо простонала по-испански и замолчала.

В свете фар блеснула новая цепь, протянутая впереди поперек дороги от одного дерева к другому. На ней висела металлическая табличка: «Частное владение — проезд посторонним воспрещен». Бенфилд с громко стучащим сердцем остановил машину на обочине, выключил свет и начал ждать. Голос казался ему прохладным бальзамом на воспаленном пузыре мозга. Теперь он разговаривал с Бенфилдом почти каждую ночь, когда Уолтер лежал на матрасе в своей квартире возле Мак-Артур-парк, находясь в сером пространстве, которое было и не сном, и не бодрствованием. В эти ужасные, полные гнева ночи к нему возвращались воспоминания. Ему снилась мать, поднимающая голову с колен чужого мужчины и сжимающая в ладонях огромный пульсирующий пенис, словно питона. Она открывала рот и пьяно кричала: «Убирайся отсюда!» И тогда Голос успокаивал его, охлаждая лихорадку памяти, словно холодный морской бриз. Но иногда даже Голос был не в силах остановить ослепительно-пестрый кошмар, разворачивавшийся в голове Бенфилда. Чужой мужчина ухмылялся и говорил: «Маленький поганец хочет смотреть, Бев. Иди-ка сюда, Уолти, гляди, что у меня есть!» И Уолтер-ребенок стоял, словно приколоченный к месту, в дверном проеме, ощущая горячую пустоту в голове, глядя, как чужой мужчина все ниже наклоняет голову матери, пока ее смех не становился глухим. Он смотрит до конца. Его желудок и чресла слились в какой-то отвратительный узел. И когда они кончили, его мать — «старушка Бев никогда не говорит «нет» — отхлебнула из бутылки «Четыре розы», стоявшей рядом с диваном, потом обняла чужого мужчину и сказала густым голосом:

— Теперь ты позабавь меня, дорогой.

Она задрала подол белого в крапинку платья выше своих больших бледных бёдер, а белья на ней не было. Мальчик Уолтер не мог оторвать глаз от тайного местечка, которое, казалось, подмигивало ему, как греховный глаз. Руки его прижимались к собственному паху, и секунду спустя чужой мужчина громко захохотал, словно довольный буйвол.

— Гляди-ка, маленький поганец получил толчок! Малютка Уолти обзавелся зарядом. Иди сюда, Уолти, я сказал, иди сюда!

Его мать приподняла голову и улыбнулась, глядя на Уолтера распухшими стеклянными глазами.

— Кто там? Франк? Это Франк?

Франк — это было имя отца Уолтера. Он удрал так давно, что Уолтер помнил лишь, как он жестоко замахивался своим ремнем.

— Франк? — повторила она, улыбаясь. — Ты вернулся домой, малыш? Подойди, поцелуй же меня.

Глаза чужого мужчины блестели, как осколки темного стекла.

— Иди сюда, Уолти. Нет, Франк. Иди сюда, Франк. Бев, дорогуша, это твой старый Франк. Он вернулся домой. — Он тихо засмеялся, зло глядя на мальчика. — Спусти трусы, Франк.

— Дорогой, — прошептала мать, ухмыляясь. — У меня есть одна штучка, и ты так ей нужен, она ждет тебя…

— Ну-ка, поцелуй свою малышку, Франк, — тихо приказал чужой мужчина. — Иисус Христос, это надо ж видеть!

Когда приходили такие сны, даже Голос не мог утихомирить лихорадку. И Бенфилд был так благодарен, когда Голос сказал, что Бенфилду снова разрешено выйти в ночной город, чтобы отыскать и поймать еще одну смеющуюся Бев. Отобрать ее у темнокожих ухмыляющихся незнакомцев и привезти к священной горе.

Бенфилд вздрогнул, когда эти мысли протанцевали в его сознании. Виски у него болели, ему хотелось принять таблетку от головной боли. Иногда в те моменты, когда с ним разговаривал Голос, он чувствовал, что в мозгу его вспенивается какой-то магический котел. Голос переменил его жизнь, придал ей настоящий смысл и цель — служение Мастеру. Повернув голову влево, Бенфилд мог видеть мерцающие огни ночного города. Ему было интересно узнать, кто из живущих там, внизу, тоже был частью варева этого магического котла, варева, которое трансформировало его душу, воспламеняло ее сладким холодным огнем. Конечно, это была магия. Голос говорил правду, он расцветит магией город ночи и убьет всех Бев, утопит их в бурлящем котле. Иначе… как же иначе?

Приближалась автомашина. Бенфилд издалека заметил отблеск фар. Машина спускалась с горы, приближаясь к нему. Он вылез из машины и открыл дверцу для пассажиров. Оглушенная девушка почти вывалилась наружу, но Бенфилд протянул руки и поймал ее, словно охапку дров. Потом он повернулся лицом к приближающейся машине.

Это был длинный черный «линкольн», полированные бока которого блестели, словно зеркало. Он остановился в 10 футах от заградительной цепи, фары его, словно жадные глаза, сконцентрировались на Бенфилде и его жертвоприношении.

Бенфилд улыбнулся сквозь наполнившие глаза слезы.

Водитель покинул лимузин и подошел к Бенфилду, сопровождаемый молодой женщиной, которую он тут же узнал. У нее были длинные светлые волосы, всклокоченные на ветру, и платье на ней было грязным. Бенфилд увидел, что водитель — Слуга Голоса, пожилой мужчина в коричневом костюме и белой рубашке. Его длинные седые волосы развевались на ветру, глаза глубоко погрузились в бледное морщинистое лицо. У него была хромающая походка, и он немного сутулился, словно поддерживая плечами ужасно тяжелую ношу. Дойдя до цепи, он устало сказал Бенфилду:

— Передай ее.

Бенфилд поднял свою жертву выше. Светловолосая девушка улыбнулась и взяла ее, словно мать, баюкающая ребенка.

— Иди домой, — сказал Бенфилду старик. — На сегодня твоя работа исполнена.

Вдруг глаза светловолосой девушки сверкнули. Она не отрываясь смотрела на поцарапанную руку Бенфилда, потом подняла взгляд и посмотрела ему в лицо.

Улыбка Бенфилда исчезла, словно разбившееся в треснутом зеркале отражение. Он моргнул и протянул к девушке руку.

— Нет!!! — сказал старик, отводя руку назад, словно для удара. Девушка подалась назад и поспешила вместе со своей добычей к автомашине.

— Уезжай домой, — сказал старик. Бенфилду. Потом отвернулся и тоже пошел к «линкольну».

Лимузин задним ходом выбрался на более просторное место, круто развернулся и исчез, умчавшись вверх по горной дороге.

Бенфилду страстно хотелось последовать за «линкольном», но Голос тихо шептал, успокаивая его, давая ему понять, что он им нужен и они оберегают его, снова избавляя Бенфилда от головной боли. Некоторое время он стоял неподвижно, вокруг него свистел и завывал ветер, потом он вернулся к машине. Ведя «фольксваген» вниз, к городу, он включил приемник и настроился на станцию, передающую религиозные гимны. Он крутил руль и подпевал, счастливый и уверенный в том, что воля Мастера будет исполнена.