1.

Солнце взошло над горами Сан-Габриэль, словно красно-апельсиновый взрыв, окрасив небо в серо-стальной цвет, который по мере того, как зрело утро, переходил в голубой. Щупальца желтоватого тумана стлались низко над грунтом, словно какой-то гигантский осьминог пытался прилипнуть к стенам небоскребов из стали и стекла или к бетонным стенам пульсирующих кипучей работой фабрик, или к полдюжине шоссе с уже оживающим движением. Зябкие тени, остатки ночной темноты, поспешно скрылись под лучами солнца, как остатки разбитой армии, бегущей перед наступлением победителя.

Энди Палатазин стоял перед открытой дверцей шкафа в спальне и тщательно выбирал галстук. На нем были свободные темно-голубые брюки и светло-голубая рубашка с аккуратно отутюженным воротничком. Он остановил выбор на зеленом с голубыми и красными крапинками галстуке, потом вышел в коридор, облокотясь слегка на перила лестницы. Он слышал позвякивание посуды в кухне внизу, где Джоанна готовила завтрак. Оттуда доносился аппетитный запах жареных сосисок с картошкой, от которого во рту сразу появилась слюна. Он позвал жену:

— Джо, погляди на меня!

Джоанна тут же вышла из кухни. Ее седеющие волосы были стянуты на затылке в плотный узел. На ней был темно-зеленый халат, на ногах — шлепанцы.

— Ну-ка, ну-ка, — сказала она.

Энди поднял галстук, выставляя его на обозрение, и одновременно вопросительно приподнял брови.

— Ишонию, — сказала жена, — отвратительно. Особенно с этой рубашкой. Надень темно-голубой.

— На нем пятно.

— Тогда вот тот, в сине-красную полоску.

— Этот мне не нравится.

— Потому что его подарил тебе мой брат, — пробормотала она и покачала головой.

— А чем тебе этот не по вкусу? — Он покачал рукой, и зеленый галстук зашевелился, как змея.

— Ничем… надевай, если хочешь быть похожим на клоуна. Но… он тебе… не идет! — Она втянула носом воздух. — Картошка подгорела! Видишь, что ты наделал!

Она стремительно повернулась и исчезла на кухне.

— Твой брат тут ни при чем! — крикнул он ей вслед. Он слышал, что она что-то ответила, но не мог разобрать слов, поэтому пожал плечами и вернулся обратно в спальню. Взгляд его упал на кресло-качалку возле окна, и он некоторое время стоял, глядя на него. Потом подошел к креслу, толстым пальцем толкнул один из подлокотников. Кресло тихо заскрипело, покачиваясь. «Неужели прошлой ночью мне приснился сон? — спросил он себя. — Или мне в самом деле явилось видение, призрак, сидящий в этом кресле? Нет, конечно, это был всего лишь сон. Мама умерла, похоронена и покоится с миром».

Он тяжело вздохнул, посмотрел на зеленый галстук, который он продолжал сжимать в руке, и подошел к платяному шкафу. Он повесил галстук обратно на вешалку, потом посмотрел на полосатый галстук, который подарил ему брат Джо, адвокат, в день Св. Стефания. Ни за что, упрямо подумал он. Он нашел взглядом другой галстук, который не надевал уже несколько месяцев. Ярко-красный с голубыми горошинами. Он был погребен в самой глубине полки, очевидно, это намеренно сделала Джоанна. Когда-нибудь она исполнит свою угрозу и сожжет их все! Надев галстук и затянув узел, он случайно остановил взгляд на самой верхней полке, где под старыми сплющенными шляпами с жалкими перьями, прикрепленными к лентам тульи, лежала плоская коробка. Энди быстро отвел взгляд и закрыл дверцу шкафа.

Джоанна начала расставлять тарелки для завтрака на столе в их маленькой уютной кухне. Стол стоял у окна, исходившего в сад. В кухню вошел муж, благоухая лосьонами «Виталис» и «Оулд Спайс». Джоанна подняла голову, хотела улыбнуться ему, потом увидела галстук, который выбрал на этот день ее муж, и сказала:

— Садись, ешь. В цирке может выдаться трудный день.

— Спасибо. О, вид у завтрака потрясающий!

Он сел за стол и начал есть, проглатывая большие куски сосисок с жареным картофелем. Джо поставила рядом с ним чашку горячего черного кофе и села за стол напротив мужа.

— Очень вкусно, — сказал Энди с набитым ртом. — Очень!

— Не спеши, — предупредила Джо. — Поперхнешься.

Он кивнул, продолжая жевать. Когда он сделал паузу, чтобы отпить кофе, она сказала:

— Энди, время от времени тебе необходимо брать выходной в субботу. Ты должен отдохнуть. Все время работать и тратить нервы — это к хорошему не приведет. Почему бы тебе не позвонить и не сказать, что сегодня ты останешься дома? Мы могли бы съездить на побережье.

— Не могу, — сказал он, запивая картошку глотком кофе. — Может, в следующую субботу.

— На прошлой неделе ты говорил то же самое.

— Да? Гм. Видишь ли, я думал, но… — Он посмотрел на нее. — Ты ведь понимаешь, почему я должен идти. Вдруг что-то неожиданно выплывет.

— Они тебе тогда позвонят.

Ее голубые яркие глаза с тревогой следили за Энди. Ее волновали тени, появившиеся под глазами Энди, новые морщины, зазмеившиеся по его лицу. В последнее время он плохо спал. Неужели и во сне ему не давал покоя ужасный убийца, крадущийся ночами по улицам города? Она тронула его громадную ладонь, похожую на медвежью лапу.

— Ну, пожалуйста, — тихо попросила она. — Я приготовлю ленч специально для пикника.

— Меня ждут, — сказал он и ласково похлопал жену по руке. — А в следующую субботу мы устроим прелестный пикник. Договорились?

— Нет, ни о чем мы не договорились! Работа загонит тебя до смерти! Ты уходишь рано утром и возвращаешься домой поздно ночью. Ты работаешь все субботы и почти все воскресенья тоже! И долго это еще должно продолжаться?

Он вытер губы салфеткой и ткнул вилкой в горку жареной картошки.

— Пока мы его не поймаем, — тихо сказал он.

— Возможно, этого никогда не случится. Возможно, его уже нет в городе или даже в стране. Почему именно ты должен работать как собака, отвечать на все вопросы и попадать на первую полосу в газетах? Мне не нравится, что говорят о тебе некоторые.

Он поднял брови:

— Что они говорят?

— Ты знаешь. Что вы не знаете, что делаете, что вы на самом деле и не стараетесь поймать убийцу, и что ты даже не настоящий полицейский.

— А, это… — Он кивнул и допил кофе до конца.

— Скажи им всем, пусть идут к черту! — с яростью сказала она. Глаза ее сверкали. — Что они знают о твоей работе, о том, сколько ты отдаешь ей сил! Да тебе медаль нужно дать! Ты пролил кофе на галстук. — Она подалась вперед и промокнула пятно салфеткой. — Если не будешь расстегивать пиджак, его не заметят.

— Хорошо, — сказал Палатазин. — Я попытаюсь.

Он отодвинул в сторону тарелку и положил ладонь на свой заметно выступающий живот.

— Через пару минут мне нужно выходить. Сегодня в контору к нам должна явиться эта девица, Кларк, из «Тэтлера».

Джо сделала гримасу.

— Зачем?.. Чтобы написать новый хлам вместо интервью? Зачем ты с ней разговариваешь вообще?

— Я делаю свое дело, она делает свое. Иногда ее в самом деле заносит, но в основном она безобидна.

— Безобидна? Ха! Вот такие россказни вроде тех, что сочиняет она, как раз и пугают людей. Описывать все, что этот отвратительный гиликос сделал с бедными девушками, и со всеми этими подробностями… а потом делать вывод, что у тебя не хватает ума обнаружить и остановить его! Меня от этого тошнит! — Джо поднялась из-за стола и отнесла тарелку Палатазина в раковину мойки. Внутри она вся тряслась, но старалась взять себя под контроль, чтобы муж ничего не заметил. Но кровь, кровь венгерской цыганки в сотом поколении, пела от гнева.

— Люди сами знают, что это за газетенка, — сказал Палатазин, лизнув указательный палец и потерев кончиком кофейное пятно. Обнаружив, что это бесполезно, он оставил галстук в покое. — Они в эти сплетни не верят.

Джо громко вздохнула, но не отвернулась от раковины. Воображение начало рисовать в ее сознании новую картину, которая преследовала ее вот уже несколько недель. Энди, вооруженный пистолетом, идет по темным коридорам неизвестного здания, в одиночку преследуя Таракана. Сзади к нему тянутся жуткие огромные руки, хватают его за горло и сжимают, пока глаза едва не вылезают из орбит на багрово-пурпурном лице. Она потрясла головой, чтобы избавиться от надоедливой мысли, тихо скачала:

— Боже, смилуйся…

— Что ты говоришь?

— Ничего. Просто начала думать вслух.

Она снова повернулась к нему и увидела, что лицо у него не багровое и глаза не выпучены. Его лицо, в противоположность картине, нарисованной воображением, напоминало морду собаки на одной из реклам домашних животных — сплошь челюсти, щеки и печальные глаза под кустистыми серыми бровями, в которых серебрилась седина.

— Ведь сегодня тебе не предстоит ничего опасного? — спросила она.

— Конечно, нет.

«Откуда мне знать?» — подумал он.

Этот вопрос она задавала ему каждое утро, и каждое утро он давал ей примерно такой же ответ. Сколько жен полицейских спрашивало своих мужей то же самое, сколько мужчин отвечало примерно то же самое, и сколько из них не дожило до возвращения домой, погибнув от пули грабителя, насильника или просто бездомного наркомана? Больше, чем следовало бы, в этом Энди был уверен. А что ответил на этот вопрос Джордж Грин утром 6 июля двенадцать лет назад? Грин был первым напарником Палатазина, и тот ужасный день кончился для него четырьмя выстрелами в лицо. Палатазин видел все это сквозь окно пиццерии, где он покупал им ленч. Джордж ждал его в машине. Они выслеживали одного подозреваемого в грабеже и убийстве торговца наркотиками. Много позже, избавившись вместе с рвотой от остатков порохового запаха в горле, Палатазин сообразил, что подозреваемый заметил слежку и запаниковал, сунув свой украденный пистолет 45-го калибра прямо в окно машины, где сидел Джордж. Палатазин гнался за ним пять кварталов и наконец на пожарной лестнице настиг. Движением измазанного пиццей пальца он нажал спуск и продырявил убийце голову.

В тот вечер его мать долго плакала, когда он рассказал ей, как слышал свист пули, миновавшей его голову. Она сказала, что пойдет к комиссару и попросит его дать Энди безопасную работу. Но этого, конечно, не произошло. На следующий день она уже забыла все, что он ей рассказал, и говорила о том, как красивы должны быть сейчас цветы на улицах Будапешта.

Сейчас Палатазин смотрел на свою ладонь, которая в тот июльский день, двенадцать лет назад, сжимала рукоятку пистолета. «Анья, — подумал он. По-венгерски это означало «мама». — Прошлой ночью я видел призрак матери». Он поднял голову и посмотрел в глаза Джо.

— Этой ночью мне приснился необычный сон, — сказал он и слегка улыбнулся. — Кажется, я видел маму, сидящую в кресле-качалке в спальне. Она мне уже давно не снилась. Странно, правда?

— Что случилось? Когда ты ее увидел?

— Ничего… Она подозвала меня к себе, рукой… Или показала на что-то… Я не уверен.

— Показала? Но на что она могла показывать?

Он пожал плечами.

— Кто знает?! Я не умею толковать сны.

Он поднялся из-за стола и взглянул на часы. Пора было выходить.

— У меня идея, — сказал он, обнимая жену рукой за талию. — Я сегодня вернусь пораньше и мы пойдем обедать в «Будапешт». Что скажешь?

— Я бы хотела, чтобы сегодня ты остался дома, вот что я скажу, — она подумала несколько секунд, выпятив нижнюю губу, потом провела ладонью по гриве седеющих волос на голове мужа. — Но «Будапешт» — это очень мило. Я так думаю.

— Отлично. И музыка! Цаганезен! Да?

Она улыбнулась.

— Да.

— Тогда назначаю тебе свидание.

Он похлопал жену по заду, потом ущипнул. Она насмешливо щелкнула языком и вышла вместе с ним в гостиную, где он достал из платяного шкафа темно-синий пиджак и черную шляпу, которая видала лучшие дни.

Они подержала пиджак, пока он пристегивал черную кожаную наплечную кобуру, все это время с отвращением поглядывая на «полис специал» 38-го калибра, который лежал и кобуре. Сунув руки в рукава пиджака и увенчав себя шляпой, он приготовился покинуть дом.

— Удачи, — сказала она на крыльце, и Энди поцеловал жену в щеку.

— Будь осторожен! — сказала Джоанна ему вслед, когда он уже шел к старому белому «форд-валькону» у попорота.

Он поднял в ответ руку и скользнул в машину. В следующее мгновение она уже тарахтела вниз по Ромейн-стрит. Из-за ограды выскочила какая-то дворняга и некоторое время пыталась преследовать машину, пока та не скрылась из виду.

Джоанна закрыла и заперла дверь. «Таракан», — подумала она и почувствовала желание сплюнуть, потому что даже звук этого жуткого имени вызывал у нее тошноту. Она вернулась обратно в кухню, намереваясь помыть посуду, вымести и вымыть пол, потом немного прополоть сад. Но она обнаружила, что ее беспокоил не только Таракан, и потребовалось несколько минут, чтобы она поняла, что именно. Сон Энди. Ее инстинкт цыганки не давал ей успокоиться. Почему Энди опять думал о ней, почему она ему снилась? Конечно, старая женщина под конец совсем сошла с ума, и теперь ей в могиле гораздо лучше, чем в кровати дома престарелых «Золотой Сад», где она таяла день за днем. «Я не умею толковать сны, сказал Энди, — подумала Джоанна, — мне следует спросить кого-то, кто умеет. Возможно, этот сон — предзнаменование будущего».

Она повернула кран с горячей водой и на некоторое время позабыла о вековом искусстве толкования снов.

2.

Черный «шевроле-фургон» Джека Кидда, фотолаборатория на колесах, разрисованная с помощью распылителя фигурами фехтующих на мечах Тарзана и полуобнаженных дам в стиле Фрэнка Фразетти, оставался у ворот Голливудского мемориального кладбища. Ворота были широко открыты, и Джек видел, что в окне сторожа горит свет, хотя было уже почти полдевятого, и луг перед кладбищем, ярко зеленел в лучах утреннего солнца. Джек, повесив на шею «кэнон», пару раз нажал на клаксон, но сторож не вышел встретить раннего посетителя. Гейл, сидевшая рядом с ним, зевнула и сказала:

— Никого нет дома. Поехали прямо вперед.

— Сначала мне нужно поговорить с этим парнем, — Джек снова загудел клаксоном. — Возможно, он спит себе где-нибудь, уютно устроившись, отсыпается от наблюдений за стариной Клифтоном, бродящим по кладбищу, ха-ха! — Он коротко засмеялся, улыбнулся Гейл и открыл дверцу, выйдя на тротуар.

— Вернусь через минуту, — сказал он и пошел к небольшому домику сторожа из белого бетона с красной черепичной крышей. Сквозь окно, выходящее к воротам кладбища, он сразу окинул взглядом всю комнатку. На столе, покрытом бумагой, стояла горящая лампа. Стул был слегка отодвинут, словно сидевший за столом человек только что встал. На столе лежал спортивный иллюстрированный журнал, наполовину выпитая чашка кофе стояла рядом с полной сигаретных окурков пепельницей.

Джек подергал дверь. Она не была заперта. Он вошел внутрь, проверил туалет — там никого не было — потом вернулся обратно к машине.

— Его там нет, — сказал он, забираясь на сиденье и включая двигатель. — Ну вот и договорились! Парень знал, что я приеду утром. И как я теперь найду могилу Клифтона?

— Послушай, ты не мог бы все это поскорее уладить и подбросить меня к Паркер-центру?

Гейл нетерпеливо постучала по стеклу циферблата своих часов.

— Ладно, но сначала я проеду через кладбище, попробую отыскать этого парня. Это займет всего несколько минут. Три снимка надгробия — это все, что мне нужно.

Он нажал на педаль, и они въехали на территорию кладбища, миновав возвышающиеся у входа могучие пальмы. Вдоль обеих сторон вьющейся главной дороги-проезда были разбросаны мраморные надгробья, склепы и ангелы-статуи. Все это было окружено дубами, пальмами и декоративным кустарником. На изумрудной траве сверкала роса, и над самой землей стлался утренний туман. За дальним краем кладбища виднелись солидные белые здания студии «Парамаунт». Таким образом, любая неудавшаяся кинозвезда, не прошедшая кинопробы, могла прямиком отправиться в могилу. «Странно, — подумала Гейл, — что большинство главных студий Голливуда выходят окнами на кладбище».

Это напомнило ей о разговоре, который она слышала краем уха в редакции несколько дней назад.

— Ты знаешь, что говорят об Уолте Диснее? — спросила она, взглянув на Джека. — Что на самом деле он не похоронен на Форест Лон, а сохраняется в жидком азоте, так что когда-нибудь его смогут оживить. Трейс намерен как-нибудь выпустить номер на этом материале.

— Воображаю.

— Это в самом деле странно. На надгробии у одного Диснея нет никаких дат.

— Ты что, приготовила домашнее задание по истории кладбища?

— Нет, но согласись, что эта история будет почище, чем чушь насчет призрака Клифтона Вебба. — Она бросила взгляд на Джека как раз вовремя, чтобы увидеть, как расширяются его глаза.

— Боже! — прошептал он и так крепко придавил педаль тормоза, что резина покрышек задымилась. — Что это? — Он смотрел прямо вперед.

Гейл посмотрела в ту сторону и судорожно втянула воздух.

На дороге лежал скелет, одетый в длинное пастельно-зеленое платье. Пучки рыжеватых волос еще кое-где покрывали треснувший череп. Ноги и руки были сломаны, как тонкие белые куски узловатого плавника. Одна из рук обломанным куском кости указывала в небо. По обе стороны дороги среди тщательно подстриженных кустов живой изгороди, на аккуратной траве лужаек были разбросаны другие скелеты или их части. Черепа, руки, ноги, позвоночники и берцовые кости усеяли кладбище. Гейл чувствовала, как стучит в висках пульс. Она не могла оторвать взгляда от этих скелетов. В том, как они лежали, было что-то непроизвольное и оскорбительное одновременно. Некоторые скелеты были совершенно целые, облаченные в погребальные костюмы и платья, лежащие друг на друге, словно, с двенадцатым часом ночи они пустились в пляс и рухнули потом на тех местах, где их застали первые лучи зари. Здесь было и кое-что похуже — более свежие покойники, не успевшие превратиться в скелеты. Они были покрыты слоем черных мух. Гейл видела, что десятки надгробий были опрокинуты, могилы разрыты. Над пустыми ямами возвышались холмики земли.

— О, Бо-о-о-же! — сказал Джек, когда дыхание бриза принесло с собой запах гниения. — Кто-то перевернул здесь все вверх дном! — Он снял крышку с объектива своего «кэнона» и вылез из машины.

— Джек! — позвала вслед Гейл. Она сама себе казалась холодной и липкой, как какая-то старая тряпка. В тени дерева, не более чем в десяти футах вправо от нее, что-то лежало, и она не могла смотреть в ту сторону. Ей казалось, что в голове ее раздается громкое жужжание мух. — Какого черта! Куда ты?

Джек уже щелкал затвором камеры.

— Трейс будет не против получить несколько снимков, — сказал он, и в голосе его искрилось электричество возбуждения, но лицо стало белым, и палец его на спуске камеры дрожал. — Как по-твоему, сколько тут разрыто могил? Двадцать? Тридцать?

Она не ответила. Затвор аппарата продолжал щелкать и щелкать. С тех пор, как он два года назад подписал контракт с газетой, Джеку приходилось делать снимки автокатастроф, трупов самоубийц, убитых жертв, а один раз даже целого святого семейства чиканос, которые полностью сгорели, обуглившись до черноты во время взрыва газа в доме с неисправной газовой системой.

Трейс печатал его снимки, потому что они соответствовали девизу газеты: «Мы печатаем все, что видим!» Джек ко всему этому привык, потому что был профессионалом и ему необходимы были деньги для работы над своими фильмами. Лос-анджелесский «Тэтлер» был одной из последних газетенок типа «море крови», и иногда Джеку преходилось снимать и в самом деле труднопереносимые вещи. Он крепко сжимал зубы и полагался на мускульный рефлекс пальца, нажимающего на спуск затвора.

«Если это часть существования людей, — говаривал Трейс, — то в нашей газете для этого найдется место».

«Но здесь совсем другое, — подумал Джек, делая снимок останков леди в зеленом платье. — Старое зло в чистом виде, или нет — это самое черное зло, какое только может существовать. — По спине его пробежала дрожь. — Добро пожаловать в «Сумеречную зону».

Когда к нему подошла Гейл и тронула за руку, он так резко отскочил в сторону, что вместо кладбища сфотографировал облака.

— Что здесь произошло?.. — спросила она. — Кто… что все это сделало?

— Вандалы. Может, «ангелы смерти» или какой-нибудь культ Сатаны. Кто бы они ни были, но поработали они здесь уверенно, усердно. Мне приходилось раньше иметь дело с вандализмом на кладбище — ну, знаешь, перевернутые надгробья и так далее — но никогда ничего подобного! Боже, ты только посмотри!

Джек по широкой дуге обошел пару раскрошившихся скелетов и достиг массивного склепа, построенного из речного камня. Вся верхушка его была сорвана. Он заглянул внутрь и ничего там не обнаружил, кроме слоя пыли и каких-то истлевших тряпок на самом дне. Пахло сырым и затхлым, как в высохшем колодце. «Чья же это усыпальница? — подумал он. — Тирон Паур? Сесил Б. Де-Милл?» Кто бы здесь ни лежал, теперь он превратился в пригоршню праха, серой пыли. Он сделал шаг назад, чтобы сфотографировать склеп, едва не споткнувшись при этом об ухмыляющийся скелет в темном костюме.

В нескольких ярдах от Джека стояла Гейл, глядя на разрытую могилу. Сделанная красивыми буквами надпись на надгробии гласила: «Мэри Конклин». В грязи на дне могилы были разбросаны желтоватые кости, соединяемые теперь лишь паутиной полуистлевшей тончайшей ткани.

— Джек, — сказала Гейл тихо, — кажется, это не просто вандализм.

— А? Что ты говоришь?

Она взглянула на него, едва замечая поющих над головой птиц, которым не было дела до забот смертных.

— Гробы, — сказала она. — Где они?

Джек замер, опустив камеру. Он смотрел на тяжелую бетонную плиту, которая раньше прикрывала склеп. «Сколько же она может весить? — подумал он. — И в склепе тоже не было гроба».

— Гробы? — переспросил он. Струйка пота, словно ледяная вода, побежала по его ребрам. — Гробов нет вообще. Кажется, все содержимое было выброшено наружу, а сами гробы украдены. — Но это… на это способен только ненормальный.

— Тогда проверь все эти могилы, черт побери! — Гейл едва не кричала. Тошнота судорогой сводила желудок. — Найди в них хоть один гроб! Пойди, посмотри!

В этом не было необходимости. Джек оглянулся. Солнечный зеленый, пейзаж, но теперь он напоминал поле древней битвы, на котором павшие солдаты были оставлены гнить там, где они пали, и стали жертвами стервятников и псов. Исчезли гробы? Он опустил «кэнон», и камера свободно повисла на ремне, показавшись Джеку необычайно тяжелой, словно ее отягощало запечатленное на пленке свидетельство преступления какого-то ужасного и жуткого Зла. Исчезли гробы?

— Кажется… нам лучше вызвать полицию, — услышал он собственный голос. Джек попятился от оскверненной могилы, наступил на отвалившийся от скелета череп, и тот треснул под его каблуком, словно издал вопль.

3.

— Не возражаете? — спросил Палатазин у молодой женщины с блестящими веками, которая сидела напротив него по другую сторону его служебного стола. Он держал в руке пеньковую трубку, которая когда-то была совершенно белой, а теперь стала черной, как уголь.

— Что? Ах, нет, все нормально.

Акцент выдавал в ней уроженку среднезападных штатов.

Он кивнул, чиркнул спичкой и поднес пламя к трубке. Эту трубку ему подарила Джоанна в первую годовщину их свадьбы, почти десять лет назад. Она была вырезана в виде мадьярского хана, конника-воина, из тех, что ворвались в Венгрию в X веке, сея смерть и разрушение. Большая часть носа и один глаз успели уже сколоться. Теперь вырезанное на трубке лицо больше напоминало борца-нигерийца. Палатазин убедился, что дым не попадает девушке в лицо.

— Ну что же, мисс Халсетт, — сказал он, бросив быстрый взгляд на лист блокнота перед собой. Чтобы выделить для блокнота место, ему пришлось сдвинуть в сторону целую гору газетных вырезок и желтых папок-бумагодержателей. — Значит, это ваша подруга вышла на работу на Голливудский бульвар во вторник вечером. К повороту подъехала машина. И что было потом?

— В машине сидел какой-то тип странного вида, — сказала она. Девушка нервно улыбнулась, сжав маленькую пурпурного цвета сумочку, которую пристроила у себя на коленях. Ногти у нее были обкусаны почти до самых корней. В другом конце кабинета сидел детектив Салливан Рис, мужчина мощного сложения и черный, как трубка Палатазина. Он сидел, скрестив на груди руки, наблюдая за девушкой и иногда поглядывая на Энди.

— Сколько этому человеку могло быть лет, как по-вашему, мисс Халсетт?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Меньше, чем вам. Трудно сказать, потому что, сами знаете, ночью на бульваре свет такой яркий и цветной, ничего нельзя сказать о человеке, если он не стоит у тебя прямо под носом.

Палатазин кивнул.

— Черный, белый, чикано?

— Белый. На нем, на лице то есть, у него были такие очки с толстыми стеклами, и от этого глаза у него казались очень большими и такими смешными… Парень этот… так Шейла сказала… плотный. Не в самом деле здоровый, но мускулистый, хотя и невысокий. Волосы черные или темно-коричневые. Очень коротко подстриженные. И побриться ему тоже, кажется, не мешало бы.

— Как он был одет? — спросил Рис. Голос его звучал мощно и серьезно. Когда он учился в школе Дюка Эллингтона, то пел басовую партию в хоре, и пол в аудитории вибрировал.

— Э… голубая штормовка. Светлые брюки.

— На штормовке были какие-то надписи? Фирменная этикетка?

— Нет, кажется, не было.

Девушка снова посмотрела на Палатазина и внутренне содрогнулась. Близкое соседство двух полицейских ее нервировало. Патт и Линн сказали ей, что она дура, если согласится идти в Паркер-центр давать сведения копам. Что она от них видела хорошего, кроме двух задержаний по обвинению в проституции? Но она подумала, что если попадет опять, то этот коп с печальным выражением лица может вспомнить ее и дело обойдется легко. Приглушенные звуки телефонных звонков, голоса, шаги за стенами кабинета начали уже действовать ей на нервы, потому что она была вынуждена явиться к копам в «чистом» виде — ни кокаина, ни «травки», ни таблеток сегодня утром. Теперь она едва сдерживалась.

— Ну, хорошо, Эмми, — спокойно сказал Палатазин, чувствуя напряжение девушки. У нее был вид оленя, который почуял запах оружейного металла. — А машина? Какой она была марки?

— Жук, «фольксваген». Серый или серо-зеленый, кажется.

Палатазин записал оба цвета на листке блокнота.

— И что случилось… с вашей подругой?

— Этот парень открыл дверцу, высунулся и спросил: «Продаешь?» — Она нервно передернула плечами. — Сами понимаете.

— Он пытался подцепить вашу подружку?

— Ага. И он помахал 50-долларовой бумажкой. Потом сказал что-то вроде «Крошка, Уолли кое-что припас для тебя».

— Уолли? — Рис слегка подался вперед, в потоке солнечного света его лицо с высокими скулами горело, словно опаленное красное дерево. — Вы уверены, что он назвал именно это имя?

— Нет, не уверена. Слушайте, все это произошло с моей подругой, Шейлой. Как я могу что-то знать наверняка, а?

Палатазин записал в блокнот «Уолли», ниже добавил «Уолтер?»

— А потом? — спросил он.

— Он сказал: «Тебе не придется много стараться. Садись, мы поговорим».

Она сделала паузу, глядя на здание, видневшееся в окне за спиной Палатазина.

— Она почти согласилась, 50 долларов — это 50 долларов, верно?

— Верно, — согласился Палатазин. Он смотрел в обеспокоенные глаза девушки и думал: «Малютка, как тебе удается выжить?» Если девушке было больше шестнадцати, он был готов сплясать чардаш перед всем отделом расследования убийств. — Продолжайте, продолжайте.

— Она почти согласилась, но когда начала садиться в машину, то почувствовала какой-то непонятный запах. Что-то напоминающее лекарство, вроде той жидкости, которой… э… папаша Шейлы мыл руки. Он у нее был доктор.

Палатазин записал «Врач?», затем «Работник больницы?»

— Тогда Шейла перетрусила, вылезла из машины и отошла. Когда обернулась, этот парень уже отъезжал. Вот и все.

— А когда ваша подружка начала подозревать, что это мог быть Таракан? — спросил Рис.

— Я сама читаю газеты. Все читают, я хочу сказать. Все на бульваре только об этом и говорят, поэтому я подумала, что в полиции должны узнать.

— Если это случилось во вторник, то почему вы так долго ждали, прежде чем пришли к нам?

Она пожала плечами и начала грызть ноготь большого пальца.

— Я испугалась. И Шейла испугалась. Чем больше я думала, что это мог быть он, тем больше я боялась.

— А ваша подружка не заметила номер машины? — спросил Палатазин, занеся над блокнотом ручку. — Или еще какие-нибудь особенности внешнего вида машины?

Она покачала головой.

— Нет, все произошло слишком быстро.

Она взглянула в спокойные серые глаза этого немолодого плотно сбитого полицейского, который так напоминал ей одного полицейского офицера по делам несовершеннолетних из Холта, штат Айдахо. Только у этого копа смешной акцент, он почти совсем лысый и на ярко-красном с голубыми горошинами галстуке у него кофейное пятно.

— Но на самом деле это был не он, как вы думаете?

Палатазин откинулся на спинку своего крутящегося кресла. Вокруг его головы вились струйки сизого табачного дыма. Эта молоденькая «проституальт» была в точности такой же, как и любая из десятка тех, кого он опросил за последние несколько недель: поблекшая, напуганная, с достаточным количеством соблазнительности, чтобы выжить на панели, но недостаточно сильная, чтобы порвать с такой жизнью. Выражение их глаз казалось одним и тем же: острое, мерцающее презрение, которое маскирует глубоко спрятанную в душе печальную усталость. Все эти последние недели он едва сдерживал импульс схватить этих обитательниц мрачных улиц за плечи, встряхнуть и прокричать в лицо: «Разве вы не знаете, что вас ждет там? Убийцы, насильники, садисты или что-нибудь похуже. Многие вещи еще хуже, чем эти, о которых вы не осведомлены и о которых вы не осмеливаетесь думать, потому что иначе эти мысли сведут вас с ума. Мысли о том, что скрывается в темных тайниках человечества, ждут вас в краю кошмаров, чтобы в удобный момент нанести удар. Самое фундаментальное зло, которое распространяет вокруг себя новое зло и пожирает иное зло, чтобы выжить…»

Хватит, сказал он сам себе. Внутри у него все стянулось в тошнотворный узел, он понимал, что близок к пределу.

— Да, — сказал он Эмми. — Это мог быть и он.

— О, Боже! — воскликнула она, и кровь отхлынула от ее лица, пока она не стала похожа на восковую куклу, краска снаружи и пустота внутри. — В смысле… Я раньше имела свидания со странными типами… но никто ничего не пытался… — Она коснулась пальцем своего горла, в воображении ее уже нарисовалась картина — как ухмылялся этот тип, когда она села к нему в машину, этот, в очках, жуткий!..

— Эмми, — сказал Палатазин, решив, что надо кончать с игрой в прятки. — У нас есть художник, который может составить портрет этого мужчины, который пытался подцепить тебя, по твоему описанию. Я не говорю, что это наверняка был Таракан — нет. Но возможность все-таки существует. Я хочу, чтобы ты сейчас пошла с детективом Рисом и дала информацию нашему художнику. Все, что сможешь припомнить: глаза, волосы, рот, нос. Договорились? — Он встал с кресла. Рис уже стоял рядом с девушкой. — Кроме того, припомните все подробности, касающиеся машины, чтобы я смог сам увидеть ее в моем воображении так же, как ее видели вы. Особенно обратите внимание на номер. Возможно, вы его видели и запомнили хотя бы частично, но только сами сейчас этого не осознаете. Спасибо, что пришли к нам, Эмми. Салли, ты проводишь Эмми к Маку?

— Конечно. Пойдемте, мисс Халсетт.

Он открыл дверь кабинета перед девушкой, и разнообразные шумы полицейского отдела по расследованию убийств ворвались в комнату — резкие телефонные звонки, цоканье немилосердно эксплуатируемых пишущих машинок, щелканье выдвигаемых и задвигаемых на место картотечных ящиков, монотонное бормотание телетайпа. Девушка остановилась на пороге и посмотрела назад, на Палатазина.

— Я еще кое-что вспомнила, — сказала она. — Руки у него… ладони! Они были очень большие, понимаете? Я их хорошо видела, потому что он сжимал руль.

— Он не носил каких-либо колец, перстней?

— Я… кажется, нет, не было.

— Отлично, превосходно. Салли, как только составите фоторобот, принеси его мне, ладно?

Салливан кивнул и вслед за девушкой вышел в широкий, покрытый линолеумом коридор. Палатазин, в висках которого стучал пульс надежды, вышел в другую обширную комнату, заставленную ящиками и письменными столами, и пробрался к столу, за которым сидела детектив Брашер, ожидая звонков от информаторов. Брашер, молодая женщина, с волосами цвета песка И глубоко посаженными зелеными глазами, в которых уже начала появляться какая-то жесткость, трудилась над кроссвордом в утреннем выпуске «Таймс». Она быстро спрятала газету, когда заметила, что к столу направляется капитан.

— Брашер, — сказал Палатазин. — Вы, кажется, не очень заняты. Надо поработать с картотекой. Мне нужны все, кто связан с делом Таракана и одновременно владеет «фольксвагеном», кроме того, все, кто может проходить под именем Уолли или Уолтер или использовать эти имена как прозвища и так далее. Кроме того, просмотрите картотеки по нападениям и изнасилованиям по тем же параметрам. Срок давности — до трех месяцев.

— Слушаюсь, сэр, — она сделала несколько пометок в блокноте и поднялась из-за стола. — Я ждала звонка от одного сводника…

— Пусть ваше место займет Хайден. — Палатазин сделал знак рукой мужчине за ближайшим столом. — Мне эти данные необходимы как можно скорее.

Он отвернулся от Брашер как раз вовремя, чтобы увидеть Гейл Кларк, входившую в комнату отделения. Палатазин почувствовал острый прилив раздражения и злости. Она опоздала больше чем на час, и сейчас ему будет очень трудно выдержать обстрел пустыми и ненужными вопросами. Он несколько раз под различными предлогами отказывался встретиться с ней, отсылая журналистку в отдел печати и связи с прессой. В ответ газетенка «Тэтлер» опубликовала несколько на скорую руку сварганенных передовиц, касающихся недопустимого промедления, с которым капитан Палатазин ведет дело по поимке Таракана. В любое другое время Энди не обратил бы на это особого внимания, но именно сейчас все газеты города давили на мэра, который в свою очередь оказывал давление на полицейского комиссара, а тот — на шефа Гарнетта, который явился в кабинет Палатазина, жуя зубочистку, и потребовал ответа — почему это пустяковое дело до сих пор не раскрыто? Палатазину оставалось жевать собственные ногти и слоняться по отделу, словно раздраженному медведю. Он знал, что его люди работают с полной отдачей.

Но политиканы наверху теряли терпение. Поэтому указание комиссара было недвусмысленным: оказать любое содействие прессе.

«Мало быть просто полицейским, — кисло думал Палатазин, направляясь навстречу Гейл Кларк, — в наше время приходится быть еще и общественным деятелем, психологом, политиком и специалистом по чтению мыслей — и все это одновременно!»

— Вы опоздали, — сухо сказал он Гейл. — Что вам угодно?

— Извините, — сказала она, хотя видом своим ничего подобного не выражала. — Меня задержали. Мы могли бы поговорить в вашем кабинете?

— А где же еще? Но прошу вас, постарайтесь побыстрее. У меня много работы. — Он провел ее в кабинет, закрыл дверь и уселся за свой стол. Имя «Уолли» жужжало в его мозгу, как шершень. — Скажу вам то же самое, что сказал людям из «Таймс» и «Леджера» сегодня утром: у нас до сих пор нет непосредственных подозреваемых, но несколько человек мы держим под наблюдением. И никаких сходных черт между Тараканом и Джеком Потрошителем я не нахожу. Нет. Мы выпустили на панель несколько подсадных уток, но эти сведения, если можно, не для печати. Буду вам очень признателен. Договорились?

— Разве я обязана? — Она приподняла одну бровь, доставая из сумочки ручку.

— Мисс Кларк, — спокойно сказал Палатазин, резко отодвигая в сторону трубку и укладывая сцепленные ладони перед собой на крышке стола. «Спокойней, — сказал он сам себе, — не давай ей вывести тебя из терпения, она это умеет», — последние несколько дней я имел несчастье работать в некотором контакте с вами. Я знаю, вы меня не любите, и меня это абсолютно не волнует. О вашей газете я самого низкого мнения, какое только возможно.

Повернувшись, он порылся в кипе газет, отыскал выпуск «Тэтлера» за прошлую неделю и подтолкнул к Кларк. Заголовок на первой полосе кричал кроваво-красными буквами самого крупного шрифта: «Где скрывается Таракан? Кто умрет следующим?»

Улыбка Гейл слегка поблекла, но удержалась на ее губах.

— Если вы приложите небольшое усилие, то припомните, что две недели назад на улицы были выведены женщины-полицейские, чтобы в виде проституток сыграть роль приманки для убийцы. Об этом я сказал всем корреспондентам всех газет города и попросил всех вас не давать эту информацию в номер. Припоминаете? Отчего же тогда, едва я взял в руки вашу газету, чтобы ознакомиться с вашим репортажем, как в глаза мне немедленно бросился заголовок: «Удастся ли женщинам-полицейским поймать Таракана в ловушку?» С тех пор, как вы напечатали эту статью, Таракан затаился, не совершил с тех пор ни одного нападения. Хотя я не думаю, что он безумен до такой степени, что станет читать ваш листок, я предполагаю все же, что он узнал о ловушке с подсадными утками и решил уйти в подполье. Теперь могут потребоваться месяцы, прежде чем он выплывет обратно на поверхность, и к тому времени след его остынет полностью.

— Я старалась, чтобы эти сведения не попали в номер, — сказала Гейл. — Но мой редактор сказал, что это хорошая новость и должна быть в статье.

— Неужели? Тогда вашему редактору следует сидеть в моем кресле, ведь он, кажется, так хорошо знаком с работой полиции?

Он пошарил в стопке газет, выудил еще один номер «Тэтлера» и подтолкнул в сторону Гейл, словно кусок протухшего мяса. Заголовок возвещал: «Разгул массовых убийств». Имелась фотография со всеми кровавыми деталями, запечатлевшая доставку жертв в морг. Другие заголовки пытались перекричать друг друга: «Неужели рядом с Лос-Анджелесом приземлилось НЛО?», «Вечная юность — удивительная морская водоросль», «Как выйти замуж за рок-звезду».

Палатазин с отвращением фыркнул.

— Неужели люди в самом деле подписываются на такую газету?

— Три сотни тысяч подписчиков, по данным прошлого года, — хладнокровно сообщила ему Гейл. — Я хотела бы извиниться перед вами за этот случай с просочившейся информацией, но, боюсь, что это ничем уже не поможет.

— Верно, к тому же у меня ощущение, что если мы переиграем все заново, результат будет тот же самый. Вы сами сознаете, какой вред приносят все эти дикие истории про Таракана и прочих? Они пугают людей, люди начинают с подозрением относиться друг к другу, боятся выйти из квартиры после наступления темноты. И они не слишком стремятся помогать следствию. — Он взял трубку и сунул в рот, сжав мундштук зубами с такой силой, что едва не прокусил его. — Я думал, что могу доверять вашему профессионализму. Вижу, что ошибся.

— Проклятье! — внезапно воскликнула Гейл, и с такой энергией, что Палатазину показалось, будто она намерена перепрыгнуть через стол и броситься на него. Она подалась вперед, зло глядя в глаза капитану полиции.

— Я пишу хорошие статьи! Отличные! Я не могу ставить свои заголовки, не могу указывать своему редактору, что печатать, а что нет! Да, наша газетка спешит выдоить из заварушки с Тараканом все, что возможно. Но так поступает любая другая газета в городе! Капитан, в основе всего лежат наличные. Количество проданных экземпляров! И если кто-то говорит иначе, он или лжец, или дурак. Но если вы прочтете мои статьи, то увидите, я пишу отлично и говорю людям правду так, как вижу ее!

Некоторое время Палатазин сидел в молчании. Он раскурил трубку и рассматривал Кларк через завесу дыма.

— Зачем тогда тратить время в «Тэтлере»? — спросил он ее наконец. — Это недостойно вас. Разве вы не могли найти работу в другом месте?

— Я должна сделать себе имя, — сказала Гейл. Румянец постепенно покидал ее щеки. — Это средства для жизни. Большая часть женщин, два года назад закончивших Лос-анджелесский институт журналистики, сидят в отделах коррекции или редактируют чужие работы, или бегают в ближайший бар за кофе и бутербродами с ветчиной для настоящих журналистов. Конечно, работа в «Тэтлере» — это не золотая мечта, но, по крайней мере, у меня появились читатели, которые покупают газету, чтобы прочесть мою статью.

— Хорошенькие читатели. Люди, которым нравится наблюдать за автоавариями.

— Но их деньги ничем не хуже чьих-то еще. И не надо относиться к ним с таким презрением, капитан. Это великий средний класс Америки. Те самые люди, за счет которых вам платят жалованье, между прочим.

Палатазин задумчиво кивнул. В темно-карих глазах Гейл все еще мерцала злая искра, они блестели, как глубокий пруд, внезапно растревоженный брошенным камнем.

— Ладно, — сказал он, — я тогда займусь делом, чтобы отработать это жалованье. О чем именно вы хотели со мной говорить?

— Неважно. Вы уже ответили на мои вопросы. Я собиралась спросить, почему, по вашему мнению, Таракан ушел со сцены. — Она надела колпачок на ручку и бросила ее обратно в сумку. — Возможно, вам интересно будет узнать, что на следующей неделе у нас будет уже другая сенсация.

— Испытываю огромное облегчение.

Она встала, перебросив сумочку через плечо.

— Ладно, — сказала она. — Но скажите мне только — неофициально — вы сейчас ближе к обнаружению убийцы, чем были на прошлой неделе?

— Неофициально? Нет. Но, возможно, у нас появится новый след.

— Например?

— Говорить слишком рано. Нам придется подождать. Там посмотрим.

Она сложила губы в улыбку.

— Больше мне не доверяете?

— Частично да. Частично дело в том, что мы обрабатываем новые сведения, которые получили буквально сегодня прямо с панели. И вы как никто другой должны знать, какова степень достоверности такой информации.

Он поднялся и проводил журналистку до двери.

Положив руку на ручку замка, Гейл остановилась.

— Я… я не хотела горячиться, но сегодня мне пришлось стать свидетелем очень неприятной вещи. Что-то очень странное. Наверное, вам кажется, что я слишком нажимаю, да, капитан?

— Гм, да, кажется.

— Это потому, что я не хочу работать в «Тэтлере» всю жизнь. Я должна быть на месте, когда вы возьмете его. Довести эту историю до конца — единственный мой шанс выйти наверх. Да, я честолюбива, я расчетлива, но я также и реалистка. Такой шанс выпадает репортеру очень редко, и то после дождичка в четверг. И я не хочу упустить такую возможность.

— А вдруг мы его никогда не найдем?

— Могу я вас процитировать?

Глаза капитана слегка расширились. Он не мог определить, шутит ли она, потому что лицо Гейл было совершенно серьезно, глаза смотрели ясно и проницательно.

— Не думаю, — сказал он, открыв перед нею дверь. — Уверен, мы еще встретимся. Кстати, что же заменит Таракана на вашей первой полосе? Что-нибудь о престарелой леди, которая обнаружила на своем чердаке завещание Говарда Хьюза?

— Нет, — по спине Гейл пробежала ледяная дрожь. Она все еще чувствовала запах разлагающихся мертвецов, словно одежда ее насквозь пропиталась этим запахом. — Похищение из могил на Голливудском мемориальном кладбище. Вот почему я и опоздала. Нужно было обеспечить материал и поговорить с полицией в Голливуде.

— Кладбищенские грабители? — тихо переспросил Палатазин.

— Да, скорее похитители гробов, оставившие все остальное валяться снаружи.

Палатазин вынул трубку изо рта и молча смотрел на Гейл. В горле его тупо пульсировало.

— Что? — сказал он странно хриплым голосом, больше похожим на карканье или кваканье.

— Да, какие-то невероятные извращенцы.

Она уже хотела покинуть кабинет, как вдруг рука Палатазина крепко сжала её запястье, едва не до боли. Она недоуменно посмотрела на него, моргая. Лицо его вдруг стало словно восковым, губы шевелились, не произнося ни звука.

— Что вы имеете в виду? — с трудом спросил он. — О чем вы говорите? Когда это все произошло?

— Где-то ночью, я думаю… Эй, послушайте, вы… вы делаете мне больно.

Он опустил глаза, увидел, что сжимает ее руку, и немедленно выпустил ее.

— Извините. Голливудский мемориал? Кто первым обнаружил?

— Я. И фотограф из «Тэтлера»… Джек Кидд. Почему вас это интересует — кто? Вандализм — это не ваш отдел, разве не так?

— Нет, но…

У Палатазина был усталый и ошеломленный вид, словно в любую секунду он мог свалиться на пол в обмороке. Выражение его стеклянно поблескивающих глаз так напугало Гейл, что она на миг почувствовала дрожь, волной прошедшую по спине.

— С вами все в порядке? — с тревогой спросила она.

Некоторое время он не отвечал.

— Да, — сказал наконец капитан, кивнув. — Да, все нормально. Я в порядке, простите, но теперь я хотел бы вернуться к своей работе, мисс Кларк. У меня много дел.

Он широко открыл дверь, и она вышла из кабинета. Повернувшись, она хотела попросить Палатазина не забыть о ней, если им удастся взять надежный след Таракана. Дверь закрылась прямо перед ее носом. «Вот дерьмо! — подумала Гейл. — В чем дело? Возможно, слухи оправдались? Давление оказалось чересчур высоким, и бедняга постепенно сходит с рельс. Если так, то получится очень сочная и трогательная историйка». Она отвернулась и покинула помещение отдела.

Закрыв дверь кабинета, капитан Палатазин побелевшими пальцами сжал трубку телефона. Ответил полицейский телефонист.

— Говорит Палатазин, — сказал капитан. — Соедините меня с лейтенантом Киркландом из голливудского отдела.

Голос Палатазина был полон ужаса.

4.

Мозг Рико Эстебана воспалился от пылающих неоном вывесок. Вокруг грохотали автомобили, воздух пронизывали жесткие ноты электронной музыки. Он чувствовал, что что-то должен сказать этой темноволосой девушке, сидевшей на одном с ним сиденье машины, прижавшись к противоположной дверце, но он так же чувствовал, что единственная вещь, которую он мог сейчас сказать — вот дерьмо! — была не к месту. Кроме этого грубого суммирования чувств Рико, его перегруженный мозг выдавал лишь шумовое гудение напряженно работающих контуров. Все.

«Пренадо? — думал Рико. — Она сказала, что забеременела?» Всего несколько минут назад он затормозил свою «пожарку» — огненно-красный спортивный «шевроле» — перед домом, где жила Мерида Сантос. Это была улица Лос Террос, в мрачном районе Восточного Лос-Анджелеса. Мерида почти немедленно выбежала из подъезда, где единственная голая лампочка бросала неверный свет на скрипучие ступени и стены, покрытые слоями надписей, сделанных из распылителей-баллончиков. Она быстро скользнула в машину.

Едва он успел поцеловать Мериду, как сразу почувствовал — что-то случилось. Глаза у нее были немного печальные, под ними залегли темные круги. Он завел двигатель «шевроле», от грохота задрожали стекла в домах на узкой захудалой улочке, потом вырулил к бульвару.

Мерида, длинные черные волосы которой волнами падали на плечи, сидела, отодвинувшись от него, и смотрела на свои руки. На ней было голубое платье и серебряное распятие на цепочке, которое Рико купил ей на день рождения неделю назад.

— Эй, — сказал он и наклонился к Мериде, стараясь приподнять ее голову одним пальцем за подбородок. — Что такое? Ты плакала? Эта ненормальная Перра опять тебя била?

— Нет, — ответила она, ее тихий голос слегка дрожал. Она все еще казалась больше девочкой, чем женщиной. В 16 лет она была худощавой и стройной, как жеребенок. Обычно глаза ее сверкали застенчивой веселой невинностью, но сегодня что-то было не так, и Рико не мог определить; в чем дело. Если ее старая ненормальная мать не била ее, то что же тогда?

— Что, Луис опять убежал из дому? — спросил он ее. Она покачала головой. Он откинулся на спинку, удобно покачиваясь на мягком красном сиденье, откинув со лба прядь густых черных волос.

— Этому Луису лучше бы поостеречься, — тихо сказал он, объезжая пару пьяных, танцевавших в обнимку посреди улицы. — Он еще слишком маленький, чтобы якшаться с Убийцами. Я ему говорил, сто раз говорил — не путайся ты с этими ландроне. Они его до добра не доведут. Где бы ты хотела сегодня поужинать?

— Неважно, — сказала Мерида.

Рико пожал плечами и выехал на бульвар, где над порнокинотеатрами, дискотеками, винными магазинами пульсировал радужный неон. Хотя было всего половина седьмого, но по бульвару уже мчался поток спортивных машин, словно десятки обтекаемых локомотивов. Они были раскрашены во все цвета радуги, от кричаще-голубого до флюоресцентно-оранжевого, и оснащены или полосатыми, как зебра, крышами кузовов, или леопардовой внутренней обивкой, или радиоантенной высотой с башню. Машины мчались вдоль бульвара, словно стадо диких лошадей. Тротуары были усеяны ордами подростков-чикано, вышедших поискать увеселения в субботний вечерок. Воздух сотрясала музыка из транзисторов и автомобильных приемников, сумасшедшая смесь рока и диско, прерываемая лишь вздохами бас-гитар из открытых дверей баров. В горячем воздухе пахло бензиновым перегаром выхлопа, дешевыми духами и марихуаной. Рико протянул руну и включил радио своего «шевроле» на полную громкость, ухмылка, словно щель, рассекла его смуглое лицо. Рычание могучего Калы Тигра Эдди перешло в гипнотический речитатив:

К вам снова возвращается могучий Кала и «Волки» — «Рожденный быть плохим».

Мерида выключила радио. Но завывание «Волков» равно доносилось из десятка других динамиков.

— Рико, — сказала она, на этот раз глядя ему прямо в глаза. — Кажется… — ее губы дрожали. — Кажется, я забеременела.

«Вот дерьмо! — подумал он. — Забеременела? Она сказала, что забеременела?» Он едва не спросил «от кого?», но успел остановить себя. Он знал, что последние три месяца она спала только с ним, исключительно, даже после того, как он снял квартиру в бедном конце Закатного бульвара. Она всегда была приличной верной женщиной. «Женщиной? — подумал он. — Ей только шестнадцать лет. Но во многих отношениях она женщина. Во многих?»

Рико был просто ошарашен, чтобы найти в себе силы сказать что-то. Спортивные приземистые машины казались ему то накатывающими, то уползающими обратно волнами бесконечного металлического океана. Он каждый раз пользовался резиной, и ему казалось, что он осторожен, но вот теперь… «Что делать? — спросил он себя. — Твой большой мачо-мачо сделал неприятность для этой малютки, и что ты теперь думаешь делать?»

— Ты уверена? — спросил он наконец. — В смысле… Откуда ты знаешь?

— У меня… была задержка. Я пошла в больницу, и доктор мне сказал.

— А он не мог ошибиться? — Рико пытался думать. «Когда я не пользовался предохранителем? В тот вечер, когда мы пили, или в тот раз, когда нужно было спешить…»

— Нет, — сказала она, и окончательный приговор в ее голосе заставил что-то болезненно запульсировать в животе у Рико.

— А твоя мать уже знает? Она меня прикончит, когда узнает. Она меня и без того, ненавидит. Она сказала: «Увижу тебя еще раз — застрелю или полицию вызову…»

— Она еще не знает, — тихо сказала Мерида. — Никто больше не знает. — Она тихо, задыхаясь, заплакала, словно душили кролика.

— Не надо плакать, — сказал он слишком громко, потом вдруг понял, что она уже плачет, наклонив голову, и слезы катятся по ее щекам крупными горошинами. Он чувствовал, что должен оберегать ее больше, чем любовник, как старший брат. «Люблю ли я ее?» — спросил он себя. Вопрос, поставленный так прямо и просто, привел его в замешательство. Он не был уверен, что понимает, что такое любовь. Это вроде хорошо проведенной ночи с девушкой? Или это как будто ощущение, что с тобой этот человек всегда рад поговорить немного, легко утешить и подбодрить? Или это что-то вызывающее робость, молчаливое, великое, как будто сидишь в церкви?

— Пожалуйста, — сказал Рико, останавливаясь у светофора с другими водителями спортивных машин. Чьи-то подошвы упирались в акселераторы, бросая ему вызов, но он не обращал внимания. — Не плачь, хорошо?

Она еще раз всхлипнула и перестала, но не посмотрела на него, потом начала рыться в сумочке, отыскивая косметическую салфетку, чтобы высморкаться. «Шестнадцать! — подумал Рико. — Ей исполнилось всего шестнадцать!» И вот он сидит в своей машине, как и все остальные на этом субботнем, заполненном людьми бульваре, в тесных джинсах и бледно-голубой рубашке, с золотой цепочкой на шее, с маленькой золотой ложечкой для кокаина. Да, вот он везет свою женщину куда-то ужинать, потом они немножко потанцуют в дискотеке, вернутся в его квартиру, в кровать, чтобы второпях заняться сексом. Одна большая разница имелась на этот раз. Мерида забеременела от него, у этого ребенка должен быть свой ребенок, и теперь он чувствовал груз возраста и серьезной проблемы, которая не являлась к нему даже в самом страшном кошмаре. Ему представилось собственное лицо — с высокими скулами, смуглое, красивое лицо, своеобразное из-за носа, который был два раза сломан и оба раза плохо сросся. Он вообразил, что видит вокруг глаз паутины морщин, полосы озабоченности, выступающие на лбу. В это мгновение ему снова захотелось стать маленьким мальчиком, играть на холодном деревянном полу пластиковыми машинками, пока отец с матерью обсуждают побег мистера Габрилло с женой мистера Фернандо, а его старшая сестра крутит во все стороны ручку настройки нового транзисторного приемника. Ему захотелось стать ребенком навсегда, чтобы не тянули книзу тяжкие заботы и проблемы. Но его мать с отцом были мертвы почти шесть лет, они погибли при пожаре, который начался из-за искры в неисправной электропроводке пламя — ревело по всему многоквартирному дому, словно вулканический вихрь, и три этажа обрушились еще до того, как подъехала первая пожарная машина. В тот период Рико связался с уличной бандой подростков, называвшей себя Костоломами. Он сидел под лестницей и пил с дружками красное вино, когда услышал вой пожарной сирены. Этот звук до сих пор иногда будил его среди ночи, и он просыпался в Голодном поту. Его сестра Диана была манекенщицей и фотонатурщицей в Сан-Франциско, так она во всяком случае сообщала в своих редких письмах. Она постоянно писала, что вот-вот должна сделать снимок для обложки какого-то журнала, или что познакомилась с человеком, который поможет ей проникнуть в рекламу. Однажды она написала, что будет в июле «подружкой плейбоя», но, естественно, девушкой месяца в июльском номере «Плейбоя» была голубоглазая блондинка. Он два года не видел сестры, и последнее письмо получил более шести месяцев назад.

Сигнал светофора сменился на зеленый. Вокруг завизжали об асфальт покрышки лихих водителей, берущих скоростной старт с места, оставляя черные полосы жженой резины. Он вдруг обнаружил, что очень крепко сжимает руку Мериды.

— Все будет нормально, — сказал он ей. — Вот увидишь. — И она отодвинулась от дверцы, приникнув к Рико так близко, словно вторая кожа, и если любовь была похожа на жалость, то да, Рико ее любил.

— Слушай, хочешь гамбургер или что-нибудь еще? Остановимся здесь.

Он показал рукой в сторону огромного неонового гамбургера, плывущего в небе над закусочной Толстого Джима. Она отрицательно покачала головой.

— Ладно. — Он вытащил пачку «Уинстона» из отделения для перчаток и закурил сигарету. В противоположном направлении промчалась черно-белая патрульная машина полиции, глаза копа за рулем на один останавливающий сердце миг встретились с глазами Рико. Рико вез несколько граммов кокаина и несколько никелированных коробочек с отличными «колумбийскими красными», спрятанными в тайнике под резиновым покрытием в багажнике. Это был неплохой бизнес — поставлять кокаин малышам, которые ошиваются в рок-клубах на Солнечной полосе. Хотя торговал он по малой, но все равно получал достаточно, чтобы позволить себе немного понаслаждаться жизнью. И его поставщик, лысый тип в костюмах от Пьера Кардена, называющий себя Цыганом Джоном, сказал, что у Рико есть нерв, есть хватка и он может подняться в этом деле повыше, чем мелкий толкач. Не так высоко, как Цыган Джон, конечно, но достаточно высоко. Рико хладнокровно отвел взгляд от полицейской машины и ловко занял пустое место на хвосте «громовой птицы», выкрашенной в тигровые полоски. Кто-то позвал его с обочины, и он увидел Феликса Ортего и Бенни Грасио вместе с двумя отличными «персиками», стоящими у входа в дискотеку. Рико поднял руку в знак приветствия.

— Как дела, амигос?

Но он не притормозил, потому что парни были живым напоминанием тех времен, когда он был членом банды Костоломов.

Наконец Мерида задала вопрос, которого боялся Рико.

— Что мы будем теперь делать?

Сверкающими глазами она внимательно следила за его лицом, отыскивая малейший признак предательства.

Он пожал плечами, сигарета свесилась с его нижней губы.

— А ты что думаешь делать?

— Это же твой ребенок!

— И твой тоже, — громко сказал он. Злость в первый раз заставила кровь прилить к его лицу. «Почему же она не принимала таблетки или что-нибудь?»

Потом его лицо вспыхнуло от стыда.

— Боже! — хрипло выдохнул он. — Я не знаю, что я должен делать.

— Ты любишь меня, разве нет? Ты говорил, что любишь. Если бы ты этого не сказал, я бы тебе не разрешила. Ты был у меня первым и единственным.

Он мрачно кивнул, вспоминая первый раз, когда он взял ее. Это произошло на заднем сиденье автомобиля в открытом кинотеатре возле Южных Ворот. Он очень гордился потом, когда все кончилось, потому что она была его первой девственницей, и мужчиной можно было себя считать — он это знал — только лишив девушку девственности. Он вспомнил, что однажды говорил ему Феникс Ортега в заброшенном складе, который Костоломы использовали в качестве штаб-квартиры: «Поимей девственницу, парень, и она полюбит тебя на всю жизнь».

«Бог мой! — подумал он. — Навсегда? И только с одной женщиной? У меня есть бизнес, и я должен о нем думать. Скоро я смогу покупать себе шелковые рубашки и туфли из крокодиловой кожи, и куплю красивый черный «порше», и смогу снять одну из пятикомнатных квартир, где живут кинозвезды. Я в самом деле смогу стать кем-то в этом городишке. Стать больше Цыгана Джона даже!»

Но вот перед ним ложится другая дорога, обратно в черное сердце баррио, гетто. Через десять лет он будет работать в каком-нибудь гараже, приходить ровно в пять в квартирку, где его ждет Мерида и двое-трое детишек, сопливые носы и все такое прочее. Руки у него будут черными от смазки, пузо у него вырастет от пива, которое он будет поглощать с друзьями по субботам. Мерида превратится в старую ворчливую клячу, дети все время будут путаться под ногами, Мерида станет нервной и совсем не похожей на ту красивую девушку, которой она была сейчас. Они будут спорить, почему бы ему не найти другую работу, где платят побольше, почему у него нет больше честолюбия — и жизнь задушит его. «Нет! — сказал он себе. — Я не хочу этого!» Он протянул руку, включил приемник, чтобы не слышать больше собственных мыслей.

— Мерида, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты убедилась окончательно… В смысле, знаешь ли ты точно, что это… мой ребенок.

Он лихорадочно искал какой-то опоры, чего-то, что можно было поместить между собой и необходимостью принимать решение. Он мгновенно почувствовал себя предателем, трусом до глубины души. Но он знал правду: он не любил Мериду до такой степени, чтобы изменить ради нее всю жизнь.

Она отвернулась от него и очень медленно выпрямилась, сев совершенно прямо, словно она и не сутулилась всего секунду назад. Она отодвинулась от него, сцепив ладони и положив их на колени.

«Так, — сказал себе Рико, — теперь она поняла, о, Боже, дерьмовое это дело! Ты с ней обращаешься, как с неоновой девкой, которые выкрикивают свои цены с каждой стороны бульвара».

И тут Мерида, заглушив всхлип, выпрыгнула из «шевроле» раньше, чем Рико успел сообразить, что происходит. Она бросилась бежать по бульвару в противоположном направлении. Водители сворачивали в сторону, выкрикивая грязные предложения.

— Мерида! — крикнул Рико. Он вывернул руль, вскочил на тротуар, выдернул ключи из гнезда. В следующий миг он уже бежал, стараясь отыскать ее среди сотен слепящих фар, бесстрастно уставившихся на него.

— Мерида! — крикнул он, едва не столкнувшись с зеленым «фордом», водитель которого посоветовал ему засунуть голову в задницу. Он пробирался через проезжую часть, на него сыпались ругательства и проклятия на разных языках, но он не обращал на них внимания. Мерида была слишком молода, чтобы в одиночку ходить по неоновому аду этого бульвара. Она не знала, откуда может грозить опасность, она была слишком доверчива.

«В конце концов, — с горечью подумал он, — она мне доверилась, а я — самый худший из всех насильников — я изнасиловал ее душу».

Наполовину ослепленный фарами, он едва успел отпрыгнуть в сторону, когда мимо пронесся рыжебородый малый на голубом «чоппере». Что-то блестело на асфальте у обочины. Рико нагнулся. Это было серебряное распятие Мериды, его подарок на день рождения. Цепочка лопнула, когда она сорвала крестик с шеи. Безделушка была все еще теплой от ее тела.

— Мерида, — позвал он, всматриваясь в блеск огней. — Прости меня!

Но ночь поглотила девушку, она исчезла, и он знал, что если даже она и слышала его крик, то не вернется. Нет, она слишком горда, и в сравнении с ней Рико казался себе грязным прокаженным.

Он увидел голубую мигалку полицейского патруля, которая приближалась, пронизывая ряды спортивок. Его охватил ледяной страх — какая легкая добыча для копов, вдруг они поинтересуются его машиной? Развернувшись, он бросился к своему «шевроле», расталкивая людей, стараясь обогнать полицию. Сводники в своих петушиных костюмах и их подопечные в обтягивающих бедра и зады штанах быстро скрывались в дверях баров по мере того, как проезжала полиция. Голубая мигалка крутилась, наполняя воздух электрическим негодованием, но сирену копы пока не включали. Рико скользнул за руль своего «шевроле», сунул ключ в зажигание, медленно отъехал с обочины, потом резко повернул руль, вливаясь в поток машин, не спеша двигающихся в западном направлении. Примерно за квартал впереди он увидел, что два автомобиля столкнулись прямо посреди бульварами, и толпа зрителей уже окружила парней, подзадоривая их и понукая начать драку. Когда Рико миновал скопление, он услышал душераздирающий визг сирены и, глянув в зеркало заднего вида, увидел, что патрульный автомобиль остановился, чтобы прекратить драку. Он прижал педаль газа и начал плавно обгонять машины, идущие с меньшей скоростью.

«Сегодня никаких копов, — сказал он себе. — Вот дрянь, сегодня с меня всего довольно и без копов!»

Потом он вспомнил о Мериде, одиноко бредущей по бульвару. Он не мог оставить ее в этой массе хищников, ищущих свежего мяса. Он отыскал свободный участок, сделал быстрый У-образный разворот и быстро миновал, двигаясь в обратном направлении, и патруль полиции, и то место, где была драка, и то, где Мерида бросила на тротуар крестик. Прятавшиеся от полиции в темные переулки и двери баров начали теперь выползать наружу, чтобы снова заняться поиском клиентов. Тротуары заполняло голодное человечество, и где-то в этой сокрушительной массе затерялась худенькая девушка-чикано, беременная. Но что она значила? Рико был напуган. Он сжимал в кулаке цепочку с серебряным крестиком и, хотя не считал себя по-настоящему религиозным человеком, жалел, что Мерида не оставила крестика на всякий случай. «Я найду ее, — подумал он. — Я найду ее, даже если у меня уйдет вся ночь на это, я найду ее».

И его «шевроле» все глубже уходил в ночной бульвар, пока не исчез в море металла.

5.

Солнце быстро клонилось к закату, углубляя тени, которые, словно драгоценный осенний холодок, приникли к массивным восточным фасадам каменных и стеклянных зданий Лос-Анджелеса.

По мере угасания дня солнце все более багрово отблескивало на поверхности озер в парке Мак-Артура. Прозрачные золотые лучи пронизали окна магазинов на Родео-драйв. Лениво шевелилась пыль на улицах восточного района города, где теснились старые многоквартирные дома. Тихоокеанский прибой докатывался до тротуаров Венецианского берега, где подростки, словно живые волчки, крутились на роликовых коньках и скейтбордах.

Багровый цвет перешел в пурпурный. На Голливудском и Закатном бульварах, словно разбросанные драгоценные камни, замерцали первые огни. Горы святого Габриэля с востока казались огромными массивами темноты, а западная плоскость гранита горела красным.

И над всем городом с его восемью миллионами отдельных жизней и судеб возвышался замок Кронстина, крепко сидевший на своем скальном троне. Это было огромное обширное строение из черного камня с аркообразными готическими крышами, стенами, башнями, портиками, треснувшими каменными химерами, ехидно и злобно ухмылявшимися с башен, созерцая лоскутное одеяло города, брошенное людьми в долине внизу. Многие окна были выбиты и заколочены досками, но некоторые, на верхних этажах, избежали участи остальных, и теперь разноцветные стекла витражей горели голубым, красным, багровым, фиолетовым в алом свете заходящего солнца.

В темнеющем воздухе появилась зябкость и становилась все ощутимее. Ветер шипел и шептал в каменных зубцах стен, словно человек, говоривший сквозь выбитые зубы.

И многим людям в городе снизу показалось на сверхъестественное ледяное мгновение, что они слышат собственные имена, что кто-то зовет их из-за опускающейся завесы ночи.

6.

Капитан Палатазин стоял у запертых ворот Голливудского мемориального кладбища. Как раз в этот момент Мерида Сантос выпрыгивала из красного «шевроле» на бульваре Уайтиер. Рука Палатазина сомкнулась на толстом железном стержне решетки, холодный вечерний бриз шелестел жесткими листьями пальм у него над головой. Было почти семь часов вечера, и он вдруг вспомнил, что по телефону обещал Джо заехать в половине седьмого, чтобы вместе отправиться ужинать в «Будапешт». Он решил, что скажет, будто неожиданно возникло срочное дело в управлении, а всю эту историю с кладбищем оставит при себе. Потому что он мог и ошибиться. Да, что если он ошибся? Тогда все будут считать его таким же сумасшедшим, каким счел его лейтенант Киркланд.

— Оцепить кладбище? — Киркланд не поверил своим ушам. — Но зачем?

— Прошу тебя, — сказал по телефону Палатазин. — Этого должно быть достаточно.

— Извини, капитан, — ответил Киркланд, — но у меня забот и без этого больше чем достаточно. Субботний вечер и Голливуде — это может оказаться весьма трудным дежурством, как тебе хорошо известно. И какое все это имеет отношение к вандализму?

— Это… это очень важно, чтобы ты сделал именно так, как я тебя прошу, — Палатазин понимал, что производит впечатление ненормального, что голос у него нервный, тонкий и что лейтенант Киркланд сейчас наверняка пересмеивается с одним из детективов, делая кругообразные движения пальцем около виска. — Прошу, лейтенант. Пока не задавайте вопросов. Хотя бы человека или двух сегодня ночью.

— Капитан, на Голливудском кладбище есть собственные сторожат.

— Но что произошло со сторожем сегодня ночью? Вы его нашли? Думаю, что нет.

— Прости, — сказал Киркланд, подпустив раздраженную ноту, — но почему бы тебе не послать собственных людей, если тебе так необходимо установить наблюдение за кладбищем?

— Все мои люди работают день и ночь над делом Таракана. Я не могу приказать кому-нибудь из них…

— То же самое и у нас, сэр. Я не могу. Я не вижу серьезного повода, — Киркланд тихо засмеялся. — Не думаю, что эти жмурики могут набедокурить там сегодня ночью. Прости, но мне нужно идти, если у тебя все, капитан.

— Да, у меня все.

— Приятно было поговорить. Извини, что не смог помочь. Доброй охоты. Надеюсь, вы очень скоро выловите этого парня.

— Да, до свидания, лейтенант.

Палатазин услышал, как Киркланд повесил трубку.

И вот второй раз в этот день он стоял перед воротами Голливудского кладбища. Сегодня после полудня он наблюдал, как осматривали место происшествия люди из голливудского управления полиции. Потом появились агенты похоронных и страховых бюро, за ними следовали грузовики с рабочими бригадами. Теперь кладбище было совершенно таким же, как и за день до этого. Траву выбелил лунный свет, и только новые свежие горки земли напоминали о том, что совсем недавно здесь произошло нечто ужасное.

— Могу вам чем-нибудь помочь? — спросил чей-то голос из темноты.

Загорелся луч фонарика, направленный в лицо Палатазину. Палатазин потянулся за бумажником и достал жетон.

— Прошу прощения.

Луч фонарика опустился ниже, и из темноты материализовался сторож в темно-серой униформе. Это был высокий седоволосый мужчина с дружелюбными голубыми глазами. На рубашке у него был приколот значок Голливудского мемориального кладбища.

— Я — Кельсен, — представился сторож. — Чем могу быть вам полезен?

— Ничего не нужно, благодарю. Я хотел просто… посмотреть.

— Посмотреть? Лучше приходите тогда в понедельник, обойдите кладбище вместе с гидом — он вам покажет все могилы знаменитостей. — Кельсен улыбнулся, но когда Палатазин не ответил, его улыбка исчезла. — Может, ищете что-то определенное?

— Нет. Я был уже сегодня здесь днем вместе со следователями.

— А, вот как! Черт, самая дьявольская штука, о какой я только слышал в жизни. Я сам ни одного не видел, но мне все рассказали, когда вызвали на работу. Обычно я в субботу не работаю. Жена устроила мне сегодня сцену.

— Воображаю, — тихо сказал Палатазин. — А прошлой ночью… работал человек по имени Захария, кажется?

— Да, старина Зак.

Кельсен облокотился на ограду. За его спиной из окошка домика сторожа падал желтый уютный свет.

— Обычно в конце недели смену отрабатывал он. Тут он вдруг исчез, поэтому вызвали меня. — Кельсен пожал плечами и сказал улыбаясь: — Мне все равно, деньги не помешают. Слушайте, а вы в полиции как думаете — был Зак связан с тем, что здесь произошло прошлой ночью?

— Не знаю. Я работаю в другом управлении, не в Голливуде.

— А, — Кельсен нахмурился и снова направил фонарик в сторону Палатазина. — Тогда почему вы интересуетесь? Конечно, дело очень странное, но копы, кажется, сегодня нее уже выяснили, нет? Вандализм, верно? Какие-то мальчишки из культовой секты, которым понадобились гробы… для каких-то их надобностей. Я слышал, то же самое случилось на кладбище в Хоуп Хилл на прошлой неделе. Кто-то сорвал замок на воротах, разрыл несколько могил и убрался восвояси с пятью-шестью гробами. Там, знаете ли, кладбище маленькое, и они не могут держать сторожа, поэтому никто не знает, что произошло. Я так думаю, это ненормальные мальчишки. Ненормальный мир, верно?

— Да, безумный.

— Слушайте, может, войдете или как? Осмотрите кладбище? У меня есть лишний фонарик.

Палатазин покачал головой.

— Мистер Кельсен, — сказал он. — В этом нет нужды, все равно я ничего не найду. — Он посмотрел на Кельсена, глаза его потемнели и стали холодными. — Послушайте, — сказал он. — В вашем домике есть замок на двери?

— Есть, а что?

— Я хочу дать вам совет, и хочу, чтобы вы выслушали меня очень внимательно. — Руки Палатазина крепче сжали прутья решетки ворот. — Я не буду объяснять, почему я вам даю совет, потому что вы все равно не поймете. Сейчас. Поэтому просто выслушайте.

— Ладно, — сказал сторож, отступив при этом на шаг от человека по ту сторону ворот, взгляд которого стал холодным и тяжелым, как металл.

— Если сегодня ночью кто-то подойдет к этим воротам — мужчина, женщина, ребенок, это неважно, — вы должны запереть дверь и опустить ставни на окнах. Если услышите, что ворота открываются, включите радио на максимальную громкость, чтобы ничего не слышать. И не выходите наружу посмотреть. Пусть они делают что хотят. Но не выходите из комнаты и не пытайтесь остановить его, ее или их.

— Но… но это моя работа, — тихо сказал Кельсен, на лице которого замерла кривая усмешка. — Что это, шутка? Что все это значит?

— Я абсолютно серьезен, мистер Кельсен. Вы религиозны? Веруете?

«Это не полицейский! — подумал Кельсен. — Это ненормальный или извращенец!»

— Я католик, — сказал он. — Слушайте, как ваша фамилия?

— Если кто-нибудь подойдет этой ночью к воротам, — продолжал Палатазин, игнорируя вопрос, — то начинайте молиться. Молитесь очень громко, не обращайте внимания, если они будут что-то вам говорить. — Он зажмурился от направленного в лицо луча фонарика. — Возможно, если вы будете молиться достаточно усердно, они оставят вас в покое.

— Мне кажется, вам следует уйти отсюда, мистер, — сказал Кельсен. — Убирайтесь отсюда, пока я не вызвал настоящего полицейского.

Лицо сторожа исказилось, прежде дружелюбные глаза смотрели предостерегающе и враждебно.

— Давай, приятель, топай отсюда! — Он показал на телефон на своем столе в доме. — Или я сейчас же позвоню в полицию.

— Ладно, — сказал Палатазин, — все в порядке, я ухожу, — Кельсен смотрел на него, и фонарик в его руке дрожал. — Но не забывайте о том, что я вам сказал. Пожалуйста, молитесь, и без остановки.

— Ага, ага, буду молиться за тебя, ненормальный!

Кельсен исчез в сторожке и с грохотом захлопнул за собой дверь. Палатазин отвернулся, быстро сел в машину и отъехал от кладбища. Он дрожал, желудок медленно сводило. «Он сказал, кладбище на Хоуп Хилл? То же самое случилось там на прошлой неделе? О, мой Бог! — взмолился он, стараясь подавить растущую волну тошноты. — Пожалуйста, пусть это не случится опять! Только не здесь, не в Лос-Анджелесе!»

Он надеялся, что дело только в том, что он слегка сошел с ума. Напряжение последних недель, дело Таракана и страшные рожи, ухмыляющиеся ему сквозь тень, на самом деле не существовали… Что сказал Кельсен? Это просто безумные подростки из какой-то секты? С сотней сект, с тысячей таких культов справиться было бы в сто раз легче, чем с той силой, которая, как он опасался, похитила эти гробы, выкопав их из могильной земли. Он в этот момент спал всего за шесть кварталов от этого места, и, быть может, когда проснулся, увидев во сне свою мать, эта сила как раз вершила темное дело.

Слишком поздно Палатазин сообразил, что свернул с бульвара Санта-Моника и пропустил поворот на Ромейн-стрит, направляясь теперь прямо на юг. Он нажал на тормоз, но лишь на секунду, потому что уже понял, куда направляется.

Дом из серого кирпича на Первой стрит сейчас пустовал — он был предназначен к сносу много лет назад — и и окнах сверкали осколки выбитых стекол. Дом выглядел одиноким и заброшенным. Словно его покинули очень давно. Стены были испачканы старыми надписями — Палатазину хорошо было видно одно поблекшее утверждение, сообщающее, что в № 59 живут «классные сеньоры». Где-то среди этих надписей затерялись и два обидных клеветнических предложения, нацарапанных рукой злого подростка, в которых фигурировало имя Палатазина.

Он поднял глаза к верхним окнам. Теперь они все были выбиты, но на миг ему показалось, что он видит и одном из них свою мать, еще не очень старую, с уже седыми волосами, но живыми, молодыми глазами, в которых не было ужаса загнанного в ловушку животного, который в последние месяцы жизни не покидал ее. Она смотрела на угол Первой стрит, где ее маленький Андре, теперь уже в шестом классе, должен был перейти улицу с зеленым армейским рюкзаком за плечами, набитом тетрадями, карандашами, учебниками математики и истории. Когда он доходил до угла, он всегда поднимал голову и мама махала ему из окна. Три раза в неделю к ним приходила женщина, миссис Гиббс, помогавшая ему по английскому. Ему все еще было трудно, хотя большинство учителей в его начальной школе говорили по-венгерски. В маленькой квартире под крышей перепады температуры были почти невыносимы. В разгар лета это была печь, даже при открытых окнах, а когда зимой дул холодный ветер с гор, сотрясая дряхлые оконные рамы, Андре видел тонкую испарину дыхания мамы. Каждую ночь, независимо от времени года, она со страхом всматривалась в темноту улицы, проверяя и перепроверяя тройной засов на двери, и бродила по квартире, что-то бормоча и всхлипывая, пока живущие на нижнем этаже не начинали барабанить в потолок и кричать: «Да ложись спать, наконец, ведьма!»

Другие дети в округе, где жили семьи еврейских, венгерских и польских эмигрантов, никогда не принимали Андре за равного, потому что их родители не любили и боялись мать Андре, обсуждали «эту ведьму» за обеденными столами и наказывали детям своим держаться подальше от ведьминого сына, вдруг он такой же ненормальный. Друзьями Андре были те робкие, запуганные дети, которые тоже не находили себе места для существования в обществе остальных и поэтому играли всегда в одиночестве. Иногда, не выдержав, Андре — ведьмин сын — начинал вдруг говорить по-венгерски с сельским акцентом, и тогда из школы за ним гналась толпа детей, швыряя в него камнями и хохоча каждый раз, когда он спотыкался или падал. И для него это было очень тяжело, потому что и дома он не находил покоя. Это была тюрьма, где мать выцарапывала распятия на стенах, рисовала их на окнах, дверях красным мелом и кричала по ночам, когда во сне ее преследовали серые тени, а иногда лежала целыми днями, не вставая, свернувшись в клубок, как младенец, невидящими глазами глядя на стену. Такие припадки со временем становились все чаще и чаще, и дядя Мило, брат матери, который эмигрировал в Америку в конце 30-х годов и теперь был процветающим владельцем магазина мужской одежды, начал уже интересоваться, не лучше ли дорогой сестре будет отправиться в такое место, где она уже никогда не будет волноваться, где есть люди, которые о ней позаботятся, и где она будет счастлива. «Нет! — завопила мама во время одного особенно ужасного спора, после которого дядя Мило не заходил к ним несколько недель. — Нет! Я никогда не оставлю моего сына одного!»

«Что я там обнаружу, если поднимусь? — подумал Палатазин, глядя на окна. — Несколько изорванных в куски старых газет в слое пыли или пару забытых старых платьев в шкафу? Или то, что лучше всего не вспоминать?» Возможно, на стенах кое-где еще остались нацарапанные распятия, рядом с дырами от гвоздей. На этих гвоздях висели картины религиозного содержания в аляповатых золоченых рамах. Палатазин не любил вспоминать последние месяцы жизни матери, когда ему пришлось отвезти ее в дом для престарелых в Золотом Саду. Необходимость оставить ее там умирать буквально разрывала его на части, но что еще оставалось делать? Она уже больше не могла заботиться о себе, ее приходилось кормить, как ребенка, и она часто выплевывала пищу прямо на себя или марала эту отвратительную прорезиненную клеенку, которую приходилось надевать на нее. Она угасала день за днем, попеременно плача и молясь. Глаза ее стали очень большими и как будто светились. Когда она садилась в свое любимое кресло-качалку и смотрела в окно, на Ромейн-стрит, глаза ее становились похожими на две бледные луны. Поэтому он отвез ее туда, где доктора и сиделки могли о ней заботиться. Она умерла от кровоизлияния в комнатке с зелеными, как лес, стенами и окном, которое выходило на гольф-корт. Она была мертва уже два часа, когда дежурная медсестра зашла на проверку в 6 часов утра. Палатазин помнил последние слова, сказанные ему накануне той ночи, когда она умерла:

— Андре, Андре, — сказала она тихо, протягивая свою слабую руку, чтобы взять за руку сына. — Который час? День или ночь?

— Ночь, мама, — ответил он. — Почти 8 часов.

— Ночь наступает так быстро. Всегда… так быстро… А дверь заперта?

— Да, конечно (она не была заперта, но он знал, что если скажет так, она успокоится).

— Хорошо. Мой маленький Андре, никогда не забывай запирать дверь. Ой, как мне хочется спать… Глаза так и закрываются. Сегодня утром у парадной двери царапался черный кот, я его прогнала. Пусть держат кота у себя в квартире.

— Да, мама. — Черный кот принадлежал их соседу по коридору в доме на Первой стрит. Спустя столько лет он уже давно наверняка превратился в прах.

Потом глаза матери затуманились, и она долго смотрела на сына, не говоря ни слова.

— Андре, — сказала она наконец, — я боюсь.

Голос ее треснул, словно старая пожелтевшая бумага. В глазах мерцали слезы, и когда они начали катиться вниз по щекам, Палатазин аккуратно вытер их своим платком. Ее сухая, словно из одной огрубевшей кожи, рука крепко сжимала руку сына.

— Один из них… следил за мной, когда я шла на рынок. Я слышала, как он шел за мной, и когда я обернулась… я видела, как он ухмылялся. Я видела его глаза, Андре, ужасные горящие глаза! Он хотел… чтобы я взяла его руку и пошла с ним… Это было наказание за то, что я сделала с отцом.

— Ш-ш-ш, — сказал Палатазин, промокая крошечные жемчужные испарины, выступившие у нее на лбу. — Ты ошиблась, мама. Там никого не было. Ты все это всего лишь вообразила.

Он вспомнил тот вечер, о котором она говорила, когда она бросила сумку с продуктами и крича убежала домой. После этого она уже никогда не выходила из дому.

— Теперь они ничего не могут нам сделать, мама. Мы слишком далеко от них. Они никогда нас не найдут.

— Нет! — сказала она, глаза ее расширились. Лицо ее стало бледным, почти белым, как китайский фарфор, ногти впились в руку Палатазина, оставляя следы в виде полумесяцев. — Не надейся на это! Если ты не будешь постоянно помнить о них, следить за их следами… Всегда!.. Тогда они подкараулят тебя и найдут! Они всегда здесь, Андре… Ты просто их не можешь видеть…

— Почему бы тебе не постараться уснуть, мама? Я посижу здесь немного, пока мне не нужно будет уходить, хорошо?

— Уходить? — сказала она, неожиданно встревожившись. — Уходить? Куда ты идешь?

— Домой. Мне нужно идти домой. Меня ждет Джо.

— Джо? — Она с подозрением посмотрела на него. — Кто это?

— Моя жена, мама. Ты знаешь Джо, она приходила со мной вчера вечером.

— О, перестань! Ты всего лишь маленький мальчик. Даже в Калифорнии они не разрешают маленьким мальчикам жениться! Ты принес молоко, о котором я тебя просила, когда возвращался из школы?

Он кивнул, стараясь улыбнуться.

— Я его принес.

— Это хорошо.

После этого она опустилась обратно на подушку и закрыла глаза. Еще секунду спустя рука ее, сжимавшая руку Палатазина, ослабла, и он смог осторожно освободиться. Он сидел и долго смотрел на мать. Она так изменилась, но все же в ней было еще что-то от той женщины, которая сидела в маленьком домике в селе Крайек и вязала свитер для сына. Когда он очень тихо встал, чтобы выйти, глаза матери снова открылись, и на этот раз они прожгли его до самой души.

— Я не оставлю тебя, Андре, — прошептала она. — Я не оставлю моего мальчика одного. — После чего она уже по-настоящему заснула, приоткрыв рот. Дыхание с шелестом вырывалось из ее легких. В комнате пахло чем-то, похожим на увядающую сирень.

Палатазин выскользнул из комнаты, и доктор по имени Вакарелла позвонил ему в начале седьмого на следующее утро.

«Бог мой! — подумал вдруг Палатазин, взглянув на часы. — Дома меня ждет Джоанна!» Он завел машину, бросил последний взгляд на верхние окна старого здании — теперь пустые, ловящие осколками стекол отблески света в каком-то еще не погасшем окне, и повел машину к Ромейн-стрит. Когда через два квартала он остановился у светофора, ему послышалось, что где-то завывают собаки странным гармоничным хором. Но когда зажегся зеленый и он поехал дальше, то уже больше их не слышал, а быть может, просто боялся слушать? Мысли о происшествии на Голливудском мемориальном кладбище навалились слишком быстро, чтобы он успел их отсечь. Рука его, сжимавшая руль, стала влажной от испарины.

«Теперь они ничего не могут нам сделать, — подумал ом. — Мы слишком далеко от них. Слишком далеко».

И из глубины его памяти ему ответил голос матери:

— Не надейся…

7.

Мерида Сантос бежала долго, спасаясь от шумной мешанины бульвара Уайтиер, и у нее уже начали болеть ноги. Она остановилась и прислонилась к полуразвалившейся кирпичной стене, чтобы растереть икры. Легкие ее пылали, глаза застилали слезы, и из носа текло. «Проклятый Рико! — подумала она. — Я его ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!»

Она стала придумывать, что ей с ним сделать. Сказать Луису, что он ее избил и изнасиловал, чтобы Убийцы поймали этого Рико и разорвали на куски. Матери она скажет, что он ее напоил до бесчувствия и только тогда овладел ею, и мать заявит на него в полицию. Или она сама может заявить в полицию, что знает продавца кокаина на Закатном бульваре. Не хотят ли они узнать его имя?

Но в следующую минуту все эти планы мести развеялись. Она понимала, что ничего этого сделать ему не сможет. Она не вынесет, если ему будет больно, она лучше умрет сама, чем будет знать, что его избили Убийцы или что он попал в камеру. Из искры горя и обиды загорелось пламя любви и влечения — и физического и эмоционального. От этого новые слезы покатились по щекам Мериды. Она вдруг начала дрожать и была не в силах унять эту дрожь. Где-то в животе у нее словно образовалась дыра, грозившая поглотить всю Мериду — тогда весь мир увидит маленький зародыш, который только-только начал образовываться внутри нее. Она надеялась, что это будет мальчик с такими же кофейно-карими глазами, как у Рико.

Но что же теперь делать? Сказать матери? При одной мысли об этом она зябко повела плечами. С тех пор как в прошлом году умер отец, мать совсем сошла с ума — она с подозрением следила за каждым шагом Мериды, будила посреди ночи, задавала вопросы о парнях, с которыми она встречалась. Чем они занимались? Курили эту поганую «травку»? Напивались вином? Луис видел Мериду с Рико и сказал маме, что Рико — большой человек среди толкачей кокаина на Закатном бульваре. Луис, которому было всего двенадцать, бегал с бандой подростков, которые называли себя Убийцами. Он убегал к ним почти каждую ночь, и хулиганы из их баррио ненавидели Рико, потому что ему удалось подняться туда, куда они подняться не могли. У матери случилась настоящая истерика, она угрожала запереть Мериду в шкаф или заявить в полицию, пусть отправят ее в специальную колонию. И что произойдет теперь, если она скажет матери, что у нее в животе ребенок?

А может, сначала пойти повидать отца Сильверу? Возможно, он сам сможет поговорить с мамой? Да, именно-это и следует сделать.

Мерида отерла слезы с распухших век и оглянулась по сторонам, определяя, в какую сторону идти. Она и в самом деле бежала, не видя перед собой дороги. Перед нею тянулась узкая улица, вдоль которой выстроились мрачные кирпичные дома, уже нежилые, ставшие добычей уличных банд подростков. На кучах мусора и битого кирпича блестели стеклянные осколки. Над пустыми стоянками висел слой желтого тумана. Время от времени там шмыгали огромные, как кошки, крысы. У некоторых домов вид был такой, словно они попали под удар гигантского топора, обнажившего сосуды металлических труб, проводов, внутренности комнатушек и коридоров, ванных и туалетов. И повсюду надписи краской из аэрозольных баллончиков: Зорро-78, Л. А., Убийцы, «Конкистадоры лучше всех», «Здесь был Гомес», «Анита дает». Были также и неуклюжие рисунки половых органов. На стене напротив Мериды было нарисовано огромное лицо с красной кровью, капающей из уголков рта.

Мерида вздрогнула. Становилось холодно, ветер свирепо свистел в лабиринте развалин, словно не в силах отыскать выход наружу. И теперь она поняла, что убежала слишком далеко. Она могла обернуться и увидеть отражение огней бульвара в небе, но во всех других отношениях шумный бульвар мог быть за сотню миль от нее. Она быстро зашагала, на глазах выступили новые слезы. Она пересекла улицу и пошла вдоль другой, которая оказалась еще уже, кроме того, здесь сильно воняло старым обуглившимся кирпичом. Конечно, ее улица и дом не могли быть очень далеко. Всего несколько кварталов… Мама ждет, она будет требовать ответа — где была Мерида.

Что же ей сказать насчет распухших глаз? Мерида как раз решила эту проблему, когда услышала шаги позади себя. Она затаила дыхание и стремительно обернулась. Что-то темное пробежало в тени, словно крыса, но только величиной это — что бы то ни было — не уступало человеку. Мерида прищурилась, чтобы лучше было видно, и простояла так, казалось, целый час. Потом она снова стремительно зашагала, чувствуя, как громко стучит сердце. Она помнила, что говорила ей мать — «такую молоденькую красивую девушку могут изнасиловать или сделать что-нибудь похуже, много хуже».

Она пошла быстрее, и на следующем одиноком перекрестке повернула в сторону огней бульвара. Оглянувшись на этот раз, она увидела два силуэта, оба прыгнули под прикрытие дверных проемов. Мерида едва не закричала, но заставила себя подавить крик. Ей показалось, что она увидела белое, как прозрачное полотно, лицо, на котором, словно пара ярких автомобильных фар, горели глаза. Где-то совсем близко застучали по асфальту шаги, эхо отозвалось среди кирпичных стен.

Мерида бросилась бежать, воздух с громкими всхлипываниями вырывался из ее легких. Когда она осмелилась посмотреть через плечо, то увидела пять или семь фигур, они молча бежали группой, словно волчья стая. Они нагоняли ее, и у того, что бежал впереди, лицо напоминало ухмыляющийся череп. Она споткнулась о кучу битого кирпича, вскрикнула и едва не упала. Потом снова побежала, как можно быстрее, в голове эхом отзывалось предупреждение матери — «изнасилуют или что-нибудь гораздо хуже». Она снова обернулась и в ужасе завопила. Они почти настигли ее, и один уже протянул руку, чтобы схватить ее за волосы.

Из темноты улицы впереди появились еще трое, ожидая, пока Мерида приблизится. Она узнала одного — Пако Милан, один из дружков Луиса по банде Убийц, только теперь лицо Пако было бледным, как рыбье брюхо, и его огненный взгляд насквозь пронизывал Мериду. Ей показалось, что она слышит его шепот, хотя Пако не размыкал губ: «Все, сестра, хватит бегать». Это было как шелест ветра в ветвях мертвых высохших деревьев. «Больше бежать некуда». Он протянул к ней руки и ухмыльнулся.

Костлявая рука схватила Мериду за шею и откинула ее голову назад. Другая зажала ей намертво рот. Цепкие пальцы глубоко впились в плоть. Темные фигуры танцевали вокруг, пока Мериду тащили к дверному проему.

И там, в развалившемся остове кирпичного дома, она узнала, что может быть хуже изнасилования. Гораздо, гораздо хуже.

8.

Была почти полночь, и вечеринка только-только успела как следует разгореться. Чаши гостеприимства, которые до краев были наполнены каолидами, амфитаминами, «черными красавицами» и добавками всех сортов и цветов, успели почти полностью опустеть. Серебряные подносы, по которым крест-накрест протянулись полосы чистейшего кокаина, тоже были почти пусты. В керамических вазах, где до этого стояли десятки соломинок для коктейлей — красно-белых полосатых соломинок от Мак-Дональда, — теперь сиротливо торчало всего несколько штук. Но в комнатах все еще было множество людей всех возрастов и в самой разнообразной одежде — от смокингов до диско-платьев и футболок, рекламирующих товары фирмы «Адидас». Огромная гостиная, к которой тяготела основная масса гостей, погрузилась в тяжелый сладкий дым марихуаны. Бежевый толстый ковер начал покрываться узорами сигаретных ожогов — после того, как пепельницы переполнились. Кто-то барабанил по клавишам рояля, стоящего у цельного окна во всю стену, которое выходило в залитый светом голубых и изумрудных ламп плавательный бассейн. Кто-то играл на гитаре и пел. Ко всему этому примешивался какофонический шум сотни людей, перекрываемый громом голоса Боба Дилана из тысячедолларовых колонок фирмы «Боус». Дом сотрясали аккорды бас-гитары и ударника. Рамы окон вибрировали каждые две секунды. Кто-то, нацепив ковбойскую шляпу, пытался взобраться на крышку рояля, побуждаемый к этому ослепительной блондинкой в облегающем черном платье. Кое-кто из женщин уже стянули с себя блузки, гордо выставляя на обозрение свое богатство. Сквозь толпу их преследовали молодые люди с натянутыми в области чресел брюками. Более пожилые люди с хорошо натянутой кожей бумажников ожидали своего часа, уверенные в своих силах. Голос Дилана превратился в вопль, потом игла стереопроигрывателя прочертила визжащую борозду по пластинке. Дилана заменили «Карз».

«Черт побери, — подумал Вес Ричер. — Мне нравится Дилан. Кому пришла в голову идея испортить мою любимую пластинку?» Он улыбнулся и сделал хорошую затяжку. Двумя пальцами он держал толстую сигарету с «травкой». Неважно, ободрил он сам себя. Завтра куплю другую. Слегка остекленелыми глазами он оглядел комнату. Звездно. Настоящая звездная вечеринка. Сегодня вечером он чувствовал, что получил ответ на вопрос, не дававший ему покоя почти все 25 лет его жизни. Этот вопрос был обращен к Богу: «На чьей ты стороне, в конце концов?» Теперь, рассматривая тлеющий кончик дорогой сигареты с марихуаной, он знал, что ответ лежит у него в заднем кармане брюк. «На твоей стороне, Вес. Бог на твоей стороне».

«Но так было не всегда, — подумал Вес. — Черт меня побери, не всегда». В своем воображении он нарисовал картину. Вот Господь Бог. Пожилой, в белом плаще фасона «лондонский туман», на шее — золотистый шарф, чтобы не было холодно на большой высоте. Да, конечно, он немного — и весьма подозрительно — напоминал самого Веса в его «старике в парике». И он вполне мог разговаривать, как старый еврей — продавец пылесосов в хозяйственном магазине. «Если у меня полно дел, я не могу заниматься всеми и каждым в отдельности! Кто я такой, по-твоему? Санта Клаус? Вот в Нью-Йорке один парень хочет, чтобы все обошлось с маленьким обманом насчет его налога. Леди из Чикаго молится день и ночь, чтобы я вернул домой ее потерявшуюся собачку, а ее уже успел задавить автобус. Паренек из Дел-Маунса требует помочь ему пройти тест по истории, или ему крышка. Один парень в Пальм-Спрингс хочет, чтобы его жена не узнала, что у него три любовницы… Всем что-нибудь нужно от меня! И это только в Соединенных Штатах. А ты, Вес? И почему ты больше не выигрываешь за «черным джеком»? Гевулт, ну и неразбериха у вас там, внизу! Я только в ладоши хлопаю! Ладно-ладно, может, если я тебе помогу, ты перестанешь донимать меня, и тогда я займусь делами поважнее. Ладно, парень, вперед! Ну что, теперь ты счастлив? Ну, так наслаждайся, пока есть время».

Да, Господь Бог явно ему улыбнулся. Сегодня после полудня он выиграл на тотализаторе две тысячи зеленых — Алабама против ЮСК, и премьера его нового шоу «Чистое везение» очень неплохо смотрелась в 7.30 по каналу компании Эй-Би-Си. По крайней мере все присутствующие смеялись в надлежащих местах и похлопали, когда все кончилось. И тогда вечеринка началась уже по-настоящему.

Где-то вдалеке гремели «Карз», и со своего кресла Вес видел, что несколько человек, белея задами, плавают в бассейну. Он громко засмеялся, его жизнерадостное лицо уроженца среднезападных штатов излучало веселье. Он был среднего роста, с густыми рыжевато-каштановыми волосами, с густыми бровями, высоко посаженными над светло-голубыми глазами, если только те не были до красноты накачаны наркотиками. В этом случае в его глазах было что-то мальчишеское. У него был вид дружелюбный, здоровый, какой-то невинный, «надежный, безопасный», как отметил один из деятелей Эй-Би-Си. Именно этот вид привлекал к нему молоденьких девчонок и одновременно заверял Папу с Мамой, что с дочками все будет нормально, что он парень очень приличный и волноваться нет причин. Как сказал другой «мозг» из той же телекомпании, — «всеамериканский комедиант».

Кто-то подтолкнул его под локоть, и пепел сигареты, кружась, упал на ковер. Вес поднял голову и улыбнулся, но не мог разобрать, кто именно перед ним стоял. На секунду ему подумалось, что это его отец, потому что у мужчины была серебристая седина. Но, конечно, это не мог быть его отец — он уже давно дома, в Небраске, и крепко спит в этот час.

— Так вот ты где, Вес? — сказал мужчина. — Я за тобой охочусь по всем комнатам! Я не успел посмотреть шоу, но слышал, что ты был просто потрясающий.

Чья-то рука нашла руку Веса и сжала ее.

— Парень, на этом шоу написано «суперкласс» — я тебе говорю. Рад снова тебя увидеть.

— Ты кто? — спросил Вес, продолжая улыбаться. Мысли его были сконцентрированы на этих дураках в бассейне, которые отмораживали себе мозги, потому что никто не догадался включить обогрев.

Лицо у мужчины словно раскололось поперек — он улыбался.

— Рад снова повидать тебя, Вес. Вечеринка просто великолепная.

И он исчез, проглоченный толпой, которая обтекала кресло, в котором курил Вес.

«Я не знаю этого парня. Как? Боже! Откуда здесь столько людей?» Он посмотрел назад, во все стороны, по не смог обнаружить хотя бы одно знакомое лицо. «Кто они такие? Что за черт? Все они друзья или друзья друзей? Или друзья чьих-то чертовых друзей?»

В следующее мгновение над ним уже возвышалась пара молодых женщин, одна была в фиолетовом платье, груди ее так и норовили выпрыгнуть из низкого выреза. Он смотрел на ее груди, все еще жизнерадостно улыбаясь, пока обе девушки что-то щебетали насчет его новой удачи и «Чистом везении» и что им еще никогда не приходилось бывать на такой прекрасной вечеринке, никогда, даже у Хофа. «Что за дьявол, кто эти девицы?» Одна — он не был уверен, какая именно — положила ему на колено руку и сунула в карман его голубой ковбойки от Ральфа Рорена белую карточку. Он знал, что на ней ее имя и телефон, напечатанные элегантным черным шрифтом. Теперь такие визитные карточки носили все — это необходимая часть гардероба.

Он успел заметить, как она подарила ему сверхъяркую улыбку, потом волна гостей снова сомкнулась над ним. Из колонок гремела группа под названием «1994», и ведущий солист Карен Лоренс заставлял стекла в окнах дрожать. «Боже, ну и труба!» — расслабленно подумал Вес. Он посмотрел вниз, на сигарету, и сказал сам себе:

— Вес, ты поймал свой шанс. Ты прорвался. Бог… на… твоей… стороне…

— Вес! — позвал кто-то, беря его за плечо. Он поднял глаза и увидел своего менеджера Джимми Крайна, стоявшего рядом с креслом. На широком лице Джимми играла улыбка, темные глаза сияли, как маленькие черные пуговицы. С ним было двое мужчин постарше. Одного Вес узнал — это был ответственный редактор из компании грамзаписей «Ариста рекорд».

Вес попытался встать, но Джимми заставил его остаться сидеть в кресле.

— Сиди-сиди, — сказал Джимми со своим сочным бруклинским акцентом. — Ты ведь знаком с Харвом Чаппелом, нет? И с Максом Беквертом? Им понравилось твое шоу!

— Фантастика! Три сезона по самой меньшей мере, — сказал с улыбкой Макс.

Вес кивнул.

— Надеюсь. Парни, вам нужно выпить что-нибудь, чтобы расслабиться, а?

— В понедельник мы собираемся подписать контракт с «Аристой», — сказал Джимми, глаза которого блестели все ярче и ярче. На нем была гавайка — дикая смесь пурпурного и оранжевого, которая, казалось, светилась в полумраке дымной гостиной.

— Как тебе?

— Отлично, просто отлично!

— Еще бы, — Джимми повернулся, улыбнувшись представителю записывающей фирмы. — Мы поведем переговоры с компанией «Уорнер» и «Эй-Эм» тоже. Вес, ты ведь знаешь Майка Стила из «Эй-Эм»? Он поговаривает о шести нулях только за одну пластинку с выбором вариантов.

Макс пожал плечами.

— Записи комедий — это в наши дни рискованное дело, — сказал он, оглядывая комнату, чтобы определить, кто присутствует среди гостей. — Сейчас прибыль дают только Стив Мартин и Робин Виллиамс. Иногда Ричард Приор, если его материал нравится деткам. В наши времена слишком легко сесть с комедией в лужу.

— Лужа? Кто тут говорит о каких-то лужах? Я говорю о том, что всем нравится, от фермера Джона до панка! Вес — вот кто покрывает все эти слои!

— Посмотрим, Джимми. Подождем до показателей по «Чистому везению», договорились? Поглядим, какова популярность.

— Да-да. Гм, Вес, а где Соланж?

— Не знаю, — сказал Вес. — Она была здесь всего пару минут назад.

— А чаши гостеприимства скоро высохнут. Нужно попросить Джейн наполнить их. Я этим займусь, ладно?

Вес улыбнулся и кивнул.

— Конечно, все, что угодно. «Чистое везение» было ничего, а?

— Ничего? Это был конец света! Через три недели шоу будет вести расписание!

Вес протянул руку и поймал Джимми за руку, когда тот и люди из «Аристы» собрались уже отойти.

— Мне можешь мозги не вворачивать. Скажи, шоу смотрелось неплохо? — тихо спросил Вес.

— Звездно, — сказал Джимми. Он коротко улыбнулся и исчез.

«Бог на моей стороне, — подумал Вес. Он снова расслабился, потом вспомнил: — Соланж! Где она?»

Он поднялся на нетвердых ногах, перед ним сразу образовалось свободное пространство. Кто-то похлопал его по спине, кто-то что-то говорил, но он не слышал, что. Он искал Соланж. Остатки его сигареты превратились и пепел и упали на пол.

Минуту спустя он нашел ее. Соланж сидела с группой гостей на длинном низком коричневом диване в центре комнаты. Она пила белое вино из хрустальной чаши, тонкие смуглые пальцы чутко обхватили ножку. На низком столике перед ней горели три свечи в медных подсвечниках, бросая янтарные и золотистые отблески на ее смуглую кожу, блестя в черных лужах ее чуть удлиненных, миндалевидных глаз. Огромная ваза с сухими цветами была отодвинута в сторону, чтобы освободить место для доски Оуйи. Глотая белое вино, Соланж смотрела на белый планшет. Взгляд ее в одно и то же время был отсутствующим и напряженным. Вокруг сидело несколько человек, глядя то на прекрасно вылепленное скульптурное восточноафриканское лицо Соланж, то на белую доску.

— Ну что, Соланж, — услышал Вес голос одного из мужчин. — Начинай. Вызови нам… о… вызови нам дух Мэрилин Монро, или еще кого-нибудь.

Соланж слабо улыбнулась.

— Вы хотите веселиться. Вы не хотите серьезного, — сказала она таким же холодным, как и октябрьский ветер, голосом.

— Нет, мы будем серьезны, — сказал другой парень, но он тоже улыбался. — Обещаем. Ну, начинай же… Вызови Шарон Тейт.

— О, Боже, нет! — сказала девушка, у которой были длинные блестящие светлые волосы. Глаза ее испуганно расширились. Вес ее узнал, она снималась в последнем популярном фильме компании Эн-Би-Эс «Роллер лихорадка».

— А как насчет Освальда? — спросил кто-то, дунув на ароматическую палочку жасминовой эссенции, чтобы посмотреть, как летят искры. — Этот поговорить с нами не откажется?

— Клифтон Вебб. — Старлетка из Эн-Би-Си пододвинулась поближе к планшету Оуйи, но, казалось, боялась к нему притронуться, — Я слышала, он опять появился в округе.

— Нет, — сказала Соланж, глядя на пламя свечи своими кошачьими узкими глазами. Пламя чуть заметно мерцало. — Кажется, сегодня ночью у меня не получится. Во всяком случае, не здесь и не в такой толпе. — Свет мерцал на сотне маленьких медных бусинок, вплетенных в тугие косы, в которые были собраны эбеново-черные волосы Соланж. — Духи не станут разговаривать, если нет соответствующего настроя спрашивающего.

— А чем не подходит наше настроение? — спросил парень, который предлагал поговорить с Освальдом. Он помахал тлеющей ароматической палочкой, глаза у него были стеклянные, словно он находился под воздействием гипноза. — Мне наше настроение очень нравится. Давай, Соланж. Вызови нам кого-нибудь.

— Духи не любят, когда над ними смеются, — Соланж отпила глоток вина, но не отвела взгляда от пламени свечи. С того места, где стоял Вес, он видел, что пламя очень медленно колышется, и почувствовал холод, пробежавший по позвоночнику. Точно такой же холод он почувствовал, когда в первый раз взглянул в глаза Соланж — год назад в отеле «Хилтон» в Лас-Вегасе.

— Я придумал, котик, — сказал худой юноша, сидевший слева от Соланж. Это был Мартин Блю, британская восходящая звезда в бизнесе грамзаписи, который три года, назад выпустил первый альбом Веса в компании «Уорнер». На губах Мартина играла хитрая лисья улыбка. — Вызови-ка нам… гм, как же его имя?.. Ах да, Кронстина. Орлона Кронстина.

Старлетка из Эн-Би-Си, Мисси — дальше ее имя Вес не помнил — нервно засмеялась. На мгновение группа людей за столиком и на диване затихла. Вечеринка продолжала шуметь вокруг. Весу показалось, что все в группе немного испугались, кроме Соланж, которая больше не улыбалась. «Пора идти на выручку», — подумал он и сделал шаг в круг света свечи.

— Что такое? — спросил он, язык его слегка заплетался. — Сказки о привидениях? До Хэллувина еще осталось время, детка.

— Привет, Вес, — сказал Мартин Блю. — Мы тут пытались уговорить твою подружку вызвать для нас…

— Ага, я слышал всю эту чепуху. — Вес рухнул на диван и потянулся. — Если ты, Мартин, так сильно жаждешь поговорить с Кронстином, то почему бы тебе не прогуляться на горку, к его скромному домику, а там покричать? Возможно, он слезет к тебе с головой под мышкой…

— О, прошу вас, не надо! — сказала Мисси, сжавшись. — Ведь это был тот старый актер, который…

— Да, играл в фильмах ужасов, — добавил Вес. — Снялся в сотне лент, наверное. Достаточно, чтобы разбогатеть!.. Некоторые из них до сих пор пугают еще после полуночи.

— А что с ним случилось? — спросила она, глядя на Мартина и Соланж, потом снова перевела взгляд на Веса.

— Кронстин женился на одной европейской богатой наследнице. Оказалось, что у нее рак или лейкемия, что-то в этом роде. Когда она умерла, он немного сдвинулся и на остаток ее денег перевез из Европы этот замок. Примерно десять или одиннадцать лет назад кто-то раздел старика Кронстина в его собственном замке догола, пытал горящими сигаретами и раскаленной кочергой, а потом повесил труп на люстру. К тому же, они отрезали ему голову ржавой пилой и забрали с собой, когда уходили. В общем, дорогая, одна из легенд Голливуда, которая способна вызвать у вас желание купить электрическую ограду и несколько сторожевых псов.

Мисси передернула плечами, и парень, сидевший рядом, помахивавший ароматической палочкой, взял ее за руку.

— Так что, как видите, — сказал Вес, оглядывая всех собравшихся вокруг дивана, — в городе полно Тараканов, и кое-кто из них с удовольствием ворвался бы сюда с мачете или ледорубом. Рано или поздно, но все известные личности должны позаботиться о своей безопасности и построить вокруг себя стену того или иного рода…

— Вы меня разыгрываете, это неправда… насчет головы Кронстина.

— Святая правда, котик, — сказал с приятной улыбкой Мартин. Он повернулся к Соланж, которая водила пальцем над пламенем. — Так послушаем покойного Орлона, дорогая? Если только ты и в самом деле можешь это… если ты и в самом деле медиум.

— Брось, — лениво протянул Вес. — Это вечеринка, а не какой-нибудь чертов спиритический сеанс.

— О, сеанс — это так забавно! И так поучительно! Познавательно. Возможно, Орлон скажет нам имя Таракана. Ведь призраку все доступно и видно, верно? — Он посмотрел на свой золотой «ролекс». — Без двух минут полночь. Колдовской час, не так ли?

— Мартин, — с кислой миной сказал Вес. — Иди ты… — Но когда он взглянул на Соланж, то увидел, что она напряженно смотрит прямо сквозь него.

— Нет нужды вызывать того, кто уже здесь, — прошептала Соланж.

— А? Что она сказала? — Мартин подался вперед, но примерно с минуту Соланж ничего не отвечала. Наконец, она прошептала тихо:

— Мартин, ты дурак. Ты хочешь играть в игру с силами, которые превосходят твое понимание. Духам видно все и известно все, и они всегда здесь… в тени этой свечи, в пламени ее или, подобно дыму, в воздухе. Они всегда стараются прорваться к нам, в наш мир, поговорить с теми, кто обитает в данной плоскости. Хотя чаще всего нам приходится не по вкусу то, что они говорят. — И она пристально посмотрела на Мартина Блю.

— Отлично, — сказал он, хотя в голосе его ясно слышалась нотка напряжения. — Чего же мы ждем? Давайте выясним, где скрывается Таракан и как его имя. Или, по крайней мере, что случилось с головой мистера Кронстина.

Соланж посмотрела на Веса, чуть опустив тяжелые веки.

— Очень хорошо, — тихо сказала она. — Вес, не сядешь ли ты рядом, чтобы помочь мне управляться с планшетом?

— А нельзя ли мне? — быстро спросил Мартин. — Я слышал, что тебе удаются такие вещи, но… я хотел бы быть уверен, что это не фокус. Я, конечно, не хочу сказать, что…

— Конечно. Я не обижена. Перебирайся поближе, чтобы ты мог касаться меня, бедро к бедру. Так, теперь положи пальцы на планшет передо мной. Нет, это слишком сильно, пусть пальцы лишь чуть-чуть касаются его. Ага, вот так лучше.

Она закрыла глаза и чуть улыбнулась.

— Я уже чувствую электричество.

— Я ни черта не чувствую, — объяснил всем окружающим Мартин.

— Соланж, — сказал Мартин, — тебе вовсе нет нужды доказывать…

— Нет, Мартин, думаю, что есть. Ты опять надавливаешь, расслабь пальцы.

Вес оглянулся по сторонам. Он только сейчас обратил внимание, что вокруг собралось довольно много людей, и те они с интересом наблюдают за происходящим. Гром стереоколонок утих до глухого погромыхивания, рояль ли молчал.

— Здесь слишком шумно. Я не могу сосредоточиться.

Среди гостей прошла волна бормотания, и колонки окончательно замолчали. Вес слышал пьяный смех в бассейне. Он полулег на диван, наблюдая, как смуглое лицо Соланж становится отдаленным, словно она погрузилась в сон. Мартин улыбался, делая гримасы, перемигиваясь со стоящими рядом.

— Мне не нравится… — начала было Мисси, но Соланж прошептала:

— Тихо!

Откуда-то издалека, как показалось Весу, донесся свист ветра на улицах, над маникюрно вылизанными лужайками, над миллионными особняками. Глаза Соланж сузились в, щелки. Они начали закатываться, пока Весу не стали видны белки. Рот ее медленно открылся. Вдруг, громко вздохнув, ахнула Мисси, и это «ах» повторила вся комната. Вес почувствовал, как быстрее забилось его сердце, и пожалел, что у него нет больше сигареты с «травкой».

— Мое сознание открыто, — сказала Соланж странным далеким голосом, почти шепотом. — Тропа готова. Используй нас, как свой голос. Мое сознание открыто. Тропа готова. Используй нас…

— А мне ничего не нужно подпевать? — спросил Мартин. Он засмеялся, но никто не обратил на него внимания.

— …готова. Используйте нас, как свой голос. Мое сознание…

Глаза Мартина вдруг расширились, и если бы Вес сам не испытывал напряжения, вид Мартина его бы рассмешил.

— Боже! — воскликнул Мартин. — И долго это еще… Черт!

Он подпрыгнул, отдернув пальцы от планшета.

— …как свой голос… Мартин! Не прерывай контакт!.. голос. Мое сознание открыто…

Мартин снова тронул пластинку планшета, но очень осторожно, пальцы его дрожали.

— Мне показалось, что я почувствовал… Боже! Она шевельнулась! Она шевельнулась только что!

Но на этот раз он не отвел пальцев от пластика планшета, и когда планшет сдвинулся примерно на дюйм, по комнате прошла волна тревожного шепота зрителей.

Вес подался вперед, сердце его глухо стучало. Планшет замер, потом снова начал двигаться, скользя по гладкой поверхности доски Оуйи.

— Мы установили контакт, — прошептала Соланж, не открывая глаз. — Пусть энергия течет. Мартин, ты мешаешь, ты пытаешься задержать ее.

Планшет стал описывать медленные плавные круги.

— Кто ты? — спросила Соланж.

Планшет быстро скользнул к отметке «Да». Соланж повторила вопрос, планшет некоторое время лежал неподвижно, потом подвинулся к черным буквам алфавита, напечатанным на доске.

— Указывай буквы для меня, — сказала Соланж.

Вес подвинулся так, чтобы ему лучше было видно доску. «Б», прочел он, потом «О»… «Б»… Планшет скользил, словно по натертому воском паркету.

— …и еще одно «Б»… «И»… Бобби…

Планшет остановился.

— Нашим проводником будет Бобби, — прошептала Соланж. — Контакт установлен. Он становится очень сильным.

— Проклятье, мне жжет пальцы, — прохрипел Мартин.

— Чем вы занимались в вашей жизни? — спросила Соланж.

Планшет снова начал выбирать буквы, составляя слова. На этот раз быстрее.

— С… О… О… Б… Щ… Е… Н… И… Е… — прочел Вес. Это слово было повторено еще раз, еще быстрее.

И потом снова слово начало обретать форму.

— 3…— сказал Вес, — … Л… О… Он написал «ЗЛО»!

— Это все сообщение? — спросила Соланж тихим голосом, который показался громом в тишине комнаты. — Что оно означает?

Планшет бешено завертелся, снова подпрыгнул к ряду черных литер.

— ЗЛО… ЗЛО… зло…

— С тобой есть кто-то еще?

— ДА.

— Кто?

— ТАКИЕ ЖЕ, КАК Я.

— Боже! — вздохнула Мисси и потянулась к бокалу с виски. Только пролив часть содержимого на свои модельные джинсы, ей удалось поднести бокал к губам.

— Как имя Таракана? — прохрипел Мартин. — Имя?

Планшет лежал неподвижно. Соланж медленно повторила вопрос дважды. Планшет немедленно рывками написал:

— ЕГО ИСПОЛЬЗУЕТ ЗЛО…

— Использует его? — сказал Вес. — Что это должно означать?

— Один из нас хочет связаться с Орлоном Кронстином, — прошептала Соланж. — Он среди вас?

— ДА… — последовал немедленный ответ.

— Тогда пустите его вперед.

Последовала долгая пауза. Планшет казался мертво неподвижным. Потом неожиданно едва не прыгнул вперед, чуть не упав с доски.

— Дерьмо! — Прошептал Мартин, когда пластиковый треугольник завертелся из стороны в сторону между «ДА», «НЕТ» и «ВОЗМОЖНО». Три или четыре раза.

— Несфокусированная энергия, — спокойно объяснила Соланж. — Тихо, тихо. У вас есть сообщение для нас?

— Это даже лучше, чем телевизор, — чуть слышно отметил Вес. Мартин мельком взглянул на него и нервно хихикнул.

Потом планшет мгновенно сдвинулся к низу доски. Он начал бегать вдоль ряда букв. Вес наклонился вперед.

— ЗЛО… — прочитал он. — ЗЛО… ЗЛО…

Снова повторяет одно и то же слово.

— Это Кронстин? — спросила Соланж.

— ДА… ДА… ДА… — ответила планшетная пластина, — ЗЛО… ЗЛО… ЗЛО…

— Тише, тише. Какое зло? Можете вы нам сказать?

Планшет завибрировал, завертелся. Потом снова задвигался, быстро выписывая новое слово:

— ОНИ…

Планшет остановился так быстро, что Вес едва успел прочитать слово.

— ОНИ. — Очень интересное сообщение из мира духов.

Соланж открыла глаза и тихо сказала:

— Она движется опять.

Вес посмотрел на доску. Планшет передвинулся на «Ж», потом на другую букву, быстрее и быстрее.

— ЖАЖДУТ, — прочитала Соланж. Пластинка снова начала по буквам составлять «ОНИ».

— ОНИ ЖАЖДУТ, — вот сообщение. Теперь он повторяет слова…

— Что же это должно значить? — с тревогой спросил Вес.

— Вы можете сообщить нам что-нибудь еще? — начала Соланж, но пластинка вдруг остановилась. Соланж сузила глаза, и на миг ему показалось, что он увидел в ее глазах ошеломление и страх.

— Бобби? — спросила Соланж. — Кто это? Кто хочет говорить с нами?

И медленно, очень медленно, с жуткой тщательностью, пластинка вывела новое слово:

— ГЛУПЦЫ…

— Глупцы, — прочитал Вес. — Ради всего святого, что…

Соланж пронзительно закричала. Пластинка выскочила из-под пальцев, слетела с доски Оуйи и острым концом вперед метнулась к лицу Веса, направляясь прямо к его правому глазу. Он успел выбросить вперед руку, защищаясь, пластина ударила в ладонь и упала на ковер, как мертвый кусок пластмассы, каким она и была. В комнате послышался еще один вскрик, его эхом подхватили двое или трое. Соланж вскочила с дивана.

— Вес! С тобой все в порядке?

— Конечно, — нервно сказал он. — Я в порядке.

Он поднялся на нетвердые ноги и посмотрел на кусочек пластмассы, едва не выколовший ему глаз.

— Малыш едва не поцарапал меня, а? — Он засмеялся и посмотрел на стоящих вокруг, но никто не улыбнулся.

— Кажется… меня сейчас… вытошнит… — сказала Мисси, красивое лицо которой приобрело желтоватый оттенок. Она, качаясь, направилась в ванную, сопровождаемая своим парнем.

— Она… двигалась! — сказал Мартин, качая взад-вперед головой. — Она на самом деле двигалась!

— Хватит! — сказала Соланж, беря Веса за руку и массируя его ладонь. — Тебе, Мартин, хотелось поиграть, вот ты и получил, что хотел.

— Да, — сказал Мартин, оглядываясь в поисках подноса с бокалами. — Веселая игра.

Вскоре кровь снова влилась в жилы вечеринки, но это было уже не то. Некоторые гости начали уезжать.

В гостиную словно бы залетел холодный ветер и теперь пытался выбраться наружу. Снова загремел стереопроигрыватель, Алиса Бриджес принялась молить о малой толике чьего-то тепла.

Но настоящее веселье уже не вернулось.

— Все в порядке, малыш, — сказал Вес и поцеловал Соланж в щеку. Кожа ее на вкус напоминала перец и мед одновременно. Она смотрела прямо в его глаза, сморщив высокий лоб, и он чувствовал, как она дрожит.

— Мартин, — сказал Вес наконец. — Ты отличный специалист в деле порчи настроения на вечеринке. Почему бы тебе теперь не убраться?

Вес испытывал желание наступить на планшет каблуком, раздробить его на сотню кусочков холодного пластика. Но он не сделал этого, не сделал, потому что всего на мгновение белая пластинка показалась ему головой кобры — белой кобры, лежащей на ковре. Ни за что, нет, ни за что он не прикоснется к этой паршивой пластинке опять!

Соланж нагнулась, осторожно коснулась планшета, подняла его и положила обратно на доску Оуйи. Музыка умолкла, гости разъехались, и очень скоро вечеринка кончилась.