Глава 1

Я была младшей из трех дочерей. Наша мама, воспринимавшая все буквально, дала нам имена Грейс, Хоуп и Онор, но немногие, кроме священника, крестившего нас, помнили мое настоящее имя. Мой Oтец все еще любит рассказывать историю о том, как появилось мое странное прозвище: я пришла к нему с вопросом, когда поняла, что наши имена означают нечто большее, чем просто «эй-ты-подойди-сюда». Он преуспел в объяснении имен «Прощение» и «Надежда», но не смог легко объяснить пятилетнему ребенку концепцию чести. Я выслушала его с выражением глубочайшего отвращения на лице и сказала:

– Ха! Уж лучше быть Красавицей.

Он рассмеялся; а в течение следующих нескольких недель рассказывал каждому, кого встречал, историю о своей развитой не по годам дочери. Я обнаружила, что мое неверно понятое мнение воплотилось в реальность; по крайней мере, прозвище прикрепилось ко мне прочно.

Мы были красивыми детьми: с кудрявыми светлыми волосами и серо-голубыми глазами; волосы у Грейс были ярче, а глаза Хоуп – больше, но первые десять лет разница не была так заметна.

Грейс (она на семь лет старше меня) стала красивой, невероятно изящной девушкой. Ее волосы вились и были прекрасны, роскошны, такого же масляно-жёлтого цвета, как и в детстве (так говорили преданные друзья нашей семьи), а ее кристально-голубые глаза, обрамленные длинными ресницами, были прозрачны, как майское утро после дождя (это заявляли ее преданные поклонники).

Волосы Хоуп потемнели до насыщенного каштанового цвета, а большие глаза стали дымчато-зелеными.

Грейс была сантиметров на пять повыше, и, если ее кожа была розоватой, то у Хоуп была – цвета слоновой кости. Кроме существенной разницы в цвете волос, мои сестры выглядели очень похоже: обе высокие и стройные, с тонкими талиями, прямыми носиками, ямочками на щеках, когда улыбались, и маленькими деликатными руками и ступнями.

Я была на пять лет младше Хоуп и не знаю, что со мной произошло. Я становилась старше и волосы мои приобрели мышиный оттенок (не блондинка, не брюнетка), детские кудри сошли, а все, что осталось, совершенно не поддавалось завивке; глаза мои стали мутно-карими. Более того: я не росла, была тощей, неуклюжей, неразвитой, с большими руками, длинными пальцами и огромным размером ноги. А что еще хуже, в возрасте тринадцати лет я вся покрылась прыщами. Я была уверена, что в семье моей матери столетиями не было ни прыщика. А Грейс и Хоуп продолжали быть восхитительно-невинными и прекрасными, и каждый холостой мужчина (а также многие женатые) продолжали сгорать от любви к ним.

Ребенком меня очень баловали. Наша мать скончалась меньше, чем через два года после моего рождения, а наша сестренка Мерси умерла через две недели после нее. Хотя у нас были весьма опытные и очень добрые няньки и гувернантки, сестры чувствовали, будто вырастили меня они. К тому времени, как стало ясно, что я не оправдаю надежд семьи и не вырасту красавицей, меня называли так уже больше шести лет; и хотя я ненавидела это прозвище, но была слишком гордой, чтобы меня избавили от него. Мне не так уж нравилось и мое настоящее имя, Онор; если откровенно, то оно звучало, как ярлык, словно «честная, достойная» – это самое лучшее, что могли обо мне сказать. Было мило со стороны моих сестер не замечать возрастающего несоответствия моего прозвища и внешности. Чего уж хуже: они были настолько добросердечные, насколько красивые, и их доброта была искренней.

Наш Отец, храни его Бог, даже не замечал, что была значительная разница между двумя его старшими дочерьми и младшей. Наоборот, он все время улыбался нам за обеденным столом и говорил, как доволен, что мы становились тремя такими непохожими девушками; что он всегда сочувствовал семьям, в которых все выглядели, как лепестки одного цветка. Сначала недостаток понимания с его стороны обижал меня, и я подозревала его в лицемерии, но со временем стала благодарна ему за эту великодушную слепоту. Я могла говорить с ним открыто о своих мечтах, о будущем без страха, что он почувствует жалость ко мне или засомневается в моих побуждениях.

Единственное удобство быть сестрой Грейс и Хоуп заключалось в том, что я была «умненькой». Это простое слово было, своего рода, моим проклятием, ставило меня в ту же категорию, что и мое настоящее имя – как эпитет, описывающий мои ограниченные качества, лучшее, что могли обо мне сказать. Наши гувернантки всегда говорили о моем уме с жалостью в голосе. Но, по крайней мере, это была правда. Мои интеллектуальные возможности предоставляли мне свободу и служили оправданием: я не сияла в компаниях, предпочитая им книги; а все мечты, что доверяла отцу, были о том, чтобы учиться успешно и поступить в Университет.

– Невероятно, чтобы женщина делала нечто подобное, – заявляли мне изумленные гувернантки, когда я отвечала слишком откровенно, но мой отец кивал, улыбался и говорил:

– Посмотрим.

Так как я верила, что отец мог сделать все, кроме того, чтоб сделать меня красивой, я работала и училась со страстным рвением, жила надеждами и избегала общества и зеркал.

*****

Наш Отец был купцом, одним из самых богатых в городе. Сын корабельного плотника, он вышел в море юнгой, едва достигнув десяти лет, а к сорока Отец и его корабли были известны во многих главных портах мира. И в сорок же лет он женился на нашей матери, Леди Маргерит, которой было лишь семнадцать. Она была родом из добропорядочной семьи, у которой не осталось ничего, кроме родственных связей, чтобы выжить, поэтому ее родители были более чем счастливы принять ухаживания моего отца с его щедрыми свадебными дарами.

– Но это был счастливый брак, – говорили нам друзья семьи.

Наш отец с ума сходил по своей молодой жене (мои сестры унаследовали ее внешность, конечно, за исключением ее рыжевато-золотистых волос и янтарных глаз), а она обожала его.

Когда мне исполнилось двенадцать, а Грейс – девятнадцать, она обручилась с самым многообещающим капитаном одного из кораблей нашего отца, Робертом Такером – голубоглазым, темноволосым гигантом двадцати восьми лет. Он почти сразу же после объявления помолвки ушел в плавание, которое должно было продлиться почти три года и сделать его богатым. Впервые начав осбуждать планы на свадьбу и плавание, они (Робби, Грейс и мой отец) разыграли Маскарад Любезностей. Отец предложил им сразу же пожениться, чтобы они смогли провести несколько недель до отплытия вместе, а Грейс могла бы забеременеть и длинными долгими месяцами хлопотала бы по дому, готовясь стать матерью и ожидая возвращения мужа. Путешествие можно было отложить на некоторое время.

– Нет, – сказал Робби, мол, сначала он хочет испытать себя; не стоит мужчине оставлять свою жену в доме отца, если он не сможет позаботиться о ней, как она того заслуживает, значит, он недостоин быть ее мужем. Но пока он не мог позволить себе собственный дом, а три года – это большой срок; возможно, ей лучше быть свободной от обязательств их помолвки. Это было нечестно – заставлять такую прекрасную девушку, как она, ждать так долго.

А затем, естественно, Грейс, в свою очередь, встала и заявила, что она может подождать и двадцать лет, если понадобится, и ей окажут величайшую честь, если сразу же объявят о свадьбе. Так они и сделали, а через месяц Робби отплыл.

Грейс очень много рассказывала нам с Хоуп об этом Маскараде сразу же после того, как это случилось. Мы пили чай у Грейс в гостиной, украшенной шелковыми розами. Ее чайная церемония была безупречна, и она управлялась с серебряным чайником, как благородная и обходительная хозяйка, передавая по кругу свои любимые чашки любимым сестрам, будто мы тоже были благородные леди. Я сразу же опускала свою чашку: годами приходя пить чай с сестрами, я все еще смотрела на изящную фарфоровую посуду с подозрением, предпочитая подождать возвращения к своим занятиям, где я могла вызвать служанку и попросить принести мне большую кружку чая и печенье.

Хоуп выглядела рассеянной и витала в облаках; я была единственной, кто видел нечто забавное в истории Грейс и, тем не менее, я понимала, что участники этой драмы не видели в ней ничего смешного; хотя только я в семье видела иронию в этой ситуации и читала стихи ради удовольствия. Грейс покраснела, упомянув ребенка, и признала, что, хоть Робби и был прав, конечно, она всего лишь слабая женщина и желает – о, совсем немножко, – чтобы они поженились до его отплытия. Моя старшая сестра была еще красивее, когда краснела. Гостиная удивительно оттеняла ее.

Те первые месяцы после отплытия Робби для нее, должно быть, были очень долгими. Она, звезда светских вечеров, теперь редко выходила в город; когда Хоуп и отец возмущались тем, что Грейс живет как монахиня, она ангельски улыбалась и говорила, что на самом деле больше не хочет выходить и общаться с людьми. Сестра проводила большую часть своего времени, «приводя в порядок свое белье», как она говорила; Грейс очень красиво вышивала – я не думаю, что она вывела хоть один кривой стежок с тех пор, как в возрасте пяти лет подшивала свою первую простыню. У нее уже было приданого на троих.

Итак, Хоуп выходила одна, с дуэньей – последней из наших гувернанток – или в сопровождении одной из многих престарелых леди, которые находили ее просто восхитительной. Но примерно через два года стало заметно, что несравненная Хоуп также перестала уделять внимание многим модным собраниям – невероятное развитие событий, потому что не было никаких объявлений о помолвке или странных изнуряющих болезней, о которых все шептались. Мне все стало понятно однажды ночью, когда она пробралась в мою спальню, всхлипывая. Я не спала, переводила Софокла. Хоуп объяснила мне, что должна была кому-то довериться, но не могла быть настолько эгоистичной, чтобы беспокоить Грейс, когда все мысли старшей сестры были заняты безопасностью Робби.

– Да, я понимаю, – сказала я терпеливо, хотя про себя подумала, что Грейс не помешало бы отвлечься на другие проблемы. Но она, Хоуп, влюбилась в Жэрвейна Вудхауса, а значит, была несчастна. В конечном счете, я разобралась в этом интересном заявлении.

Жэрвейн был очень приличным молодым человеком во всех смыслах этого слова, но он также был рабочим-металлургом на верфи нашего отца. Его семья – добрые и честные люди, но совсем не благородные, а его шансы на будущее были очень ограничены. Отец ценил его идеи об устойчивости судов и несколько раз приглашал его в дом для обсуждений, оставляя Жэрвейна выпить чаю или поужинать. Я полагаю, что здесь моя сестра с ним и познакомилась. Я невнимательно слушала рассказ Хоуп о последовавшем за знакомством романе и не сразу поняла, что ее страдающий возлюбленный и был тем молчаливым и вежливым молодым человеком, которого отец принимал у себя. Во всяком случае, заключила Хоуп, она знала, что отец ожидал, что она составит хорошую партию, по крайней мере – достойную, но сердце ее уже было несвободно.

– Не глупи, – возразила я ей. – Отец хочет, чтобы ты была счастлива. Он в восторге от того, что Робби станет его зятем, ты же знаешь, а ведь Грейс могла подцепить графа.

На щеках Хоуп показались ямочки.

– Престарелого графа.

– Граф есть граф, – строго сказала я. – Лучше, чем твой дворянин, который удерживал свою жену на чердаке. Если считаешь, что будешь счастливее всех, отскребая смолу с мешковатых фартуков, Отец не скажет тебе «нет». И, – добавила я, задумавшись, – он, скорее всего, наймет тебе для этого нескольких служанок.

Хоуп вздохнула.

– Ты ни капли не романтична.

– Это ты и так знала, – отозвалась я. – Но я напоминаю тебе, что Отец не людоед, ты поймешь это, если только успокоишься и подумаешь. Он сам начинал как корабельный плотник, и ты знаешь, что до сих пор в некоторых кругах нас за это осуждают. Только мама была из высшего общества. Отец не забыл. И ему нравится Жэрвейн.

– О, Красавица, – продолжила Хоуп, – это еще не все. Жэр остается в городе только из-за меня: ему совсем не нравится здесь – ни корабли, ни море. Он родился и вырос на севере, далеко отсюда. Жэрвейн скучает по лесам. Он хочет уехать обратно и снова стать кузнецом.

Я задумалась над этим. Похоже, что я, будучи дочерью металлурга, при всей своей образованности, не была полностью свободна от городских предрассудков, считавших северные земли краями, перенаселенными гоблинами и волшебниками, которые гуляют по деревням, бормоча свои дикие заклинания.

В городе магия была сдержанна в более или менее разумных пределах: ею занимались низкорослые старички и старушки с загадочным блеском в глазах, которые варили любовные зелья и лекарства от бородавок за скромное вознаграждение. Но, если это не волновало Хоуп, значит, и мне не было причины беспокоиться.

Наконец, я сказала:

– Ну, нам будет тебя не хватать. Надеюсь, ты не уедешь слишком далеко, хотя это не будет непреодолимым препятствием. Посмотри на меня: перестань заламывать руки и послушай. Хочешь, сначала я поговорю с отцом об этом, если уж ты так боишься?

– Это было бы чудесно, – живо ответила моя ясноглазая сестра. – Я обещала Жэрвейну пока ничего не рассказывать, а он чувствует, что наше продолжительное молчание неправильно.

Такая была традиция в нашей семье, я могла общаться с Отцом свободнее всех: как самая младшая и прочее. Так мои сестры еще раз тактично пытались компенсировать мою внешность, но в этом был смысл, поскольку Отец сделал бы для нас что угодно, а сестры иногда робели перед ним, испытывая благоговейный страх.

– Ээээ… да, – сказала я, уставившись в свои книги. – Я поговорю с Отцом, дай мне хотя бы неделю, пожалуйста, если уж ты ждала так долго. У Отца проблемы с торговлей, как ты, возможно, заметила, так что нужно выбрать подходящее время.

Хоуп кивнула, обрадованная, назвала меня «милой девочкой», поцеловала на прощание и выскользнула из комнаты. Я вернулась к Софоклу. Но, к моему удивлению, не смогла сосредоточиться: истории, которые я слышала о существах с севера, закрались в греческие стихи и тревожили меня. И дело было еще и в том, что Жэрвейн – надёжный и разумный Жэрвейн – находил местных колдунов интересными: он не смеялся, когда о них говорили, а умолкал. Как надоедливая младшая сестра, я изводила его этим фактом, пока он мне кое-что не рассказал:

– Там, откуда я родом, любая старуха может вылечить бородавки припарками; они учатся этому от матерей, наряду с тем, как сшить рубашку и испечь пряники. Или, если всё-таки не могут лечить, то всегда есть соседка, которая умеет; также как и ее муж, который, возможно, знает парочку заклинаний, чтобы заставить набитое соломой пугало выполнять работу немного лучше. – Жэрвейн увидел, что завладел моим вниманием, усмехнулся и добавил: – Знаешь ли, осталось даже несколько драконов далеко на севере. В детстве, когда я был мальчишкой, я видел одного, хотя обычно они так далеко на юг не залетают.

Даже я знала, что драконы могут делать всевозможные восхитительные вещи, доступные только сильнейшим волшебникам.

*****

Возможность обсудить будущее Хоуп с Отцом так и не представилась. Удар был нанесен нам спустя несколько дней после нашего с сестрой разговора. У небольшого торгового флота, которым владел отец, началась полоса неудач: очевидно, с того дня, как Роберт Такер отплыл на корабле «Белый Ворон» три года назад, в сопровождении судов «Ветер Флота», «Стойкий» и «Шанс Судьбы», всё шло не так, как надо. Отправки отменялись, урожай был скудным, восстания мешали обычной торговле; корабли отца тонули в штормах или захватывались пиратами; многие склады были уничтожены, а рабочие исчезали или возвращались домой без денег.

Наверное, окончательным ударом стало известие от изнуренного мужчины со стертыми ногами, что отплыл на корабле «Стойкий» три года назад. Четыре судна потеряли друг друга в море из-за внезапного шторма. Разбитые корабли «Стойкий» и «Ветер Флота» прибило к берегу, выжили немногие. Позже мы узнали, что «Шанс Судьбы» находился в руках пиратов, которые обнаружили затерявшийся и полностью развалившийся после шторма корабль. О «Белом Вороне» и его экипаже было ничего неизвестно: предполагалось, что он исчез. Капитан корабля «Ветер Флота» пережил крушение двух кораблей, сломав при этом ногу, которая никак не заживала. Год назад матроса, который теперь стоял и мял свою шляпу в руках, вместе с другим моряком послали на поиски дороги домой, чтобы доставить послание и просьбу о помощи, потому что отправленные письма затерялись. Когда два матроса отправились в путь, в живых оставалось около дюжины моряков, а их поведение, учитывая пребывание в чужой стране, было осторожным. Но спутника матроса убили разбойники, а добравшийся домой мужчина ничего не знал о моряках, которых он оставил.

Я не помню следующие несколько недель после возвращения моряка и не жалею об этом. Помню только, что Отец, всегда выглядевший моложавым и веселым, за несколько дней постарел до своего настоящего возраста – шестидесяти лет; а бедная Грейс побледнела, как полотно, когда услышала новости, и бродила по дому в молчаливом ужасе, как те несчастные бледные девушки из старых баллад, которые угасали на глазах, пока не становились для живых дурным предзнаменованием. Мы с Хоуп по очереди старались убедить Отца и старшую сестру поесть и следили, чтобы в их комнатах не угасал огонь в каминах.

Отец планировал собрать все, что осталось, взять нас и переехать в деревню, где мы могли бы жить на скромные средства. Быстрое развитие его дела, быстрое богатство и успех были основаны на том, что Отец умел просчитывать возможный риск. Раньше он вел рискованные дела почти на грани, но всегда в нужный момент останавливался, так что теперь не мог поверить, что в этот раз все так обернулось.

В результате, наше разорение было полным, поскольку Отец никогда не откладывал деньги на чёрный день. То немногое, что осталось, он использовал, чтобы смягчить удар для своих лучших рабочих; многие из них отплыли с моряком с корабля «Стойкий», чтобы попытаться найти людей, которые оставались где-то там, и помочь им в этой сложной ситуации. Тот моряк уплыл обратно, меньше чем через неделю после своего прибытия, хотя Отец упрашивал его остаться и отдохнуть, потому что другие могли поехать вместо него. Но мужчина хотел увидеть своих товарищей и был готов рискнуть, чтобы найти их; он не сказал этого, но мы поняли, что ему хотелось уехать прочь от нас, чтобы не видеть краха, который нас постиг из-за известия, принесённого им, хотя никто не обвинял этого матроса в случившемся.

Дом и земли назначены на продажу с торгов; вырученные деньги должны были помочь нам начать все заново. Но что начинать? Отец был разорен: его теперь называли проклятым и никто из купцов не хотел иметь с ним дела, даже если он стал бы работать на кого-нибудь сам. В последний раз Отец вырезал безделушки своим маленьким дочерям, а до этого он не работал плотником около тридцати лет, оставив своё ремесло в угоду более доходному делу. Больше он ничего не умел делать.

Именно в этот момент, когда мы начали думать о худшем, Жэрвейн посетил нас; это было примерно через неделю после того, как моряк со «Стойкого» поведал свою историю. После ужина мы вчетвером сидели молча в гостиной; обычно мы разговаривали или отец или я сама читали вслух, пока сестры вышивали, но теперь нам было совсем не до развлечений. Торги уже были назначены на следующую неделю и отец начал поиски небольшого дома где-нибудь вдалеке от Города.

Доложили о приходе Жэрвейна. Хоуп покраснела, а затем уставилась вниз на свои сцепленные руки. За два дня до этого она сказала сообщила мне, что отказалась от встреч с Жэрвейном с тех пор, как пришли новости о нашем разорении. Не было и речи о том, что он не знал о нашем положении: весь Город обсуждал это. Верфь отца была продана первой, чтобы покрыть все торговые убытки, а все работники гадали, кто будет новым хозяином, если только их всех не уволят. Отца не только любили и уважали люди, которые на него работали, – они восхищались его способностями в ведении деловых предприятий.

Жэрвейн объяснил свой приход сразу же, без предисловий. Он уже думал о том, чтобы несколько недель спустя предложить Хоуп руку и сердце. Молодой человек осознавал, что все резко поменялось, но он знал свое сердце и так же доверял сердцу Хоуп. Когда Жэрвейн впервые пожелал жениться на ней, а моя сестра дала ему надежду, что сможет уехать с ним из города к простой жизни, если ее семья позволит, он начал поиски работы в качестве кузнеца в своей родной деревне через друзей, которых знал с детства.

Буквально этим вечером юноша узнал о том, что освободился дом с кузницей неподалёку от его родной деревни. У него было предложение: мы окажем ему честь, если согласимся переехать туда. Дом был маловат для пятерых, но можно было сделать пристройки и, добавил молодой человек, поклонившись Отцу, там было небольшое помещение для работы плотником.

Жэрвейн не настаивал на своих ухаживаниях и мы не должны были думать, будто Хоуп обязана выйти за него в благодарность за то, что он окажет нам услугу. И, хотя юноша был уверен, что эта услуга могла оказаться намного больше, чем можно было благородно принять, не уронив своего достоинства, он знал только, что нам нужно было помочь войти в новую жизнь с достоинством. Молодой человек почел бы за великую честь оказать нам такую помощь.

Отец долго молчал после того, как Жэрвейн закончил. Ему было предложено сесть, когда он вошел, но юноша отказался; теперь Жэр стоял спокойно, будто в своем собственном доме, в ожидании ужина. Симпатичный молодой человек, хоть и не красавец, с каштановыми волосами и серьезными серыми глазами – думаю, ему было около тридцати. Он работал на Отца почти шесть лет и показал себя примерным и честным работником.

Наконец, отец спросил:

– Хоуп, то, что этот молодой человек сказал о тебе, правда?

И сестра то краснея, то бледнея, напоминая осеннюю зарю, мелькавшую сквозь трепещущие на ветру листья, кивнула и ответила:

– Да, отец.

Отец поднял голову и посмотрел на Жэра, который не шевелился, только дышал и следил за своим собеседником глазами.

– Жэрвейн, я не знаю, правильно ли поступаю, говоря так, поскольку то, о чём ты просишь, – тяжкое бремя, несмотря на все твои красивые слова. Но я и мои дочери, в самом деле, нуждаемся в такой помощи. – Он окинул нас взглядом. – И мы, я думаю, будем более чем благодарны принять твое предложение.

Жэрвейн медленно кивнул.

– Благодарю, мистер Хастон. Я зайду, если можно, завтра, чтобы обсудить все детали.

– В любое время, когда тебе будет удобно… – сказал Отец и с ноткой черного юмора в голосе добавил:

– Можешь быть уверен, что найдешь меня здесь.

Я не знаю, что бы мы делали без Жэрвейна. С тех пор, как мы узнали о том, что случилось худшее, жизнь наша будто катилась с обрыва. Наша семья жила сегодняшним днем, а мысль о торгах казалась концом самой жизни. Мы плыли по волнам времени, как брошенные в море корабли, не видя горизонта. Планы Жэрвейна, которые он, после долгого обсуждения с Отцом тем вечером, в деталях объяснил нам, заставили нас задуматься. Он был терпелив насчет всего, кроме дурных предзнаменований; поощрив наши вопросы, юноша рассказал о холмистом, лесном крае, куда мы направлялись и который он так любил; его спокойный энтузиазм зажег искорки интереса в наших усталых сердцах. Мы понимали, что придется покинуть город и уехать, возможно, очень далеко от своих старых друзей и знакомых. Теперь мы знали, что будем жить в доме с четырьмя комнатами, в городе под названием Синий Холм, окруженном высокими холмами с одной стороны и лесами – с других сторон. Кажется, наша поездка могла занять от шести недель до двух месяцев. Мы уже было начали проявлять интерес к практической части путешествия, но Жэрвейн начал рассказывать о лошадях, фургонах и дорогах.

Мы с Хоуп переносили происходящее легче других. Я была младшей и не была влюблена – ну, может, только в Еврипида – и, хотя я горевала вместе с отцом и Грейс, в этом городе для меня не было ничего значительного, что я любила бы настолько сильно, чтобы остаться, кроме того, что я воспринимала как должное: своя собственная служанка и все книги, которые я хотела прочитать. Я была напугана неизвестностью, с которой мы столкнулись, и нашим неведением, но никогда не боялась тяжелой работы; потерять красоту я не могла – её не было, как не было и прощания с высшим обществом; я не находила удовольствия в том, чтобы спать на чердаке и самой стирать свою одежду, но мысль об этом и не ужасала, потому как я была довольно молода и могла почувствовать вкус приключения.

Хоуп сказала мне еще несколько недель назад, что Жэрвейн планировал нанять служанку для особо тяжелой работы, а четыре комнаты – это достаточно, но слишком просторно для них двоих (хотя в нашем городском доме было восемнадцать комнат, включая бальную комнату в два этажа высотой, а еще кухни и помещения для слуг). Эти последние дни она была расстроена, но казалось, что моя средняя сестра просто подавляет свое возбуждение. Однажды начав дело, которое можно было завершить в один заход, она обычно с трудом могла закончить его: Хоуп никогда не помнила просьб или того, что нужно было возвращаться к незавершенным делам. Она призналась мне, что как-то ночью почувствовала себя виноватой, потому что была такой счастливой: это было так эгоистично с ее стороны – ощущать радость оттого, что она едет с Жэрвейном и не расстается со своей семьей.

– Не глупи, – ответила я. – Видеть тебя счастливой – это единственное, что поддерживает этих двоих.

Почти каждую ночь после того, как Грейс и Отец ложились спать, мы с Хоуп встречались, обычно в моей спальне, чтобы обсудить, как «эти двое» себя чувствовали и можно ли было сделать для них что-то ещё. Сестра же просто выплескивала свое напряжение, потому что не могла болтать рядом с Отцом и Грейс в течение дня, и непрерывно говорила о том, какой Жэрвейн замечательный.

– Кроме того, – добавила я в какой-то момент, – ты будешь сама мыть полы: вот она – самая настоящая жизнь.

– И не забудь про мешковатые фартуки, которые ты пророчила, – добавила, улыбнувшись, Хоуп.

И никто не вспомнил про гоблинов, драконов или волшебников.

 

Глава 2

День торгов наступил слишком быстро. Мы втроем провели его, укрывшись в комнате Грейс, которую переделали для нашей семьи на деньги от продаж имущества; дрожа в объятиях друг друга, мы слушали незнакомые голоса и шаги в наших комнатах. Отец уехал на целый день проверять записи на верфи; Жэрвейн остался за главного - разбираться со списками вещей на продажу и тех, что нужно было оставить, и он же отвечал на все вопросы.

В конце дня, молодой человек постучался к нам и мягко сказал:

– Все закончилось. Теперь выйдите и выпейте чаю.

Осталось много мебели, ведь мы пробудем в доме еще пару недель: как подсчитал Жэрвейн, этого времени хватит, чтобы полностью собраться и уехать. Но многие мелкие вещи – китайская миска отца, восточные коврики, вазы, небольшие столы, картины со стен – все ушло, и дом выглядел заброшенным. Мы втроем ходили из комнаты в комнату, держась за руки и молча подсчитывая проданные вещи, в последних лучах уходящего солнца. Дом пропах табачным дымом и незнакомыми духами.

Жэр, после того, как оставил нас на полтора часа, забрал нас из гостиной, где мы наконец-то остановились (в ней было наименее заметно опустошение), и сказал:

– Пойдем вниз, поглядим, что друзья вам принесли.

Он отказался говорить еще что-то и поторопил нас вниз, на кухню. Отец встретил нас на парадной лестнице, уставившись на темное пятно на обоях, и он пошел с нами. Внизу, на столах и стульях, и кухонных полках лежало множество вещей, в основном еда: копченая ветчина и бекон, оленина, банки с консервированными овощами и вареньем, некоторые с дорогими яблоками, персиками и абрикосами. Лежали кучей ткани: клетчатый хлопок, муслин, лен и добротная шерстяная ткань; была кожа, мягкая и аккуратно растянутая; и были три тяжелых меховых плаща. Была там и канарейка, которая исполнила трель, когда мы уставились на нее.

– Им не следовало этого делать,– сказал Отец.

– Я, в самом деле, не знал, – ответил Жэр, – и рад этому, потому что не уверен, что попытался бы их остановить. Но я сам обнаружил все это только несколько минут назад.

Отец стоял в оцепенении; он был очень строг насчет благотворительности по отношению к нам и в оплате своих долгов, даже когда собратья-купцы хотели негласно их отменить, ради старой дружбы.

Несколько слуг пожелали остаться с нами, даже без жалованья, пока мы не уедем; и хотя мы не могли даже накормить их, Отец не смог заставить себя их отослать. Одна из них, девушка по имени Руфь, сейчас спустилась по лестнице из буфетной и сказала:

– Извините, мистер Хастон, там мужчина, хочет видеть Мисс Красавицу.

– Ну ладно, – произнесла я, гадая, кто же это. – Можешь пригласить его сюда.

Отец тревожно пошевелился, но не сказал ни слова. Остальные посмотрели друг на друга на мгновение, а затем послышался стук тяжелых ботинок на лестнице и Том Блэк появился на пороге.

Том разводил, ухаживал и тренировал лошадей; у него была конюшня в городе и племенная ферма за городом и его отличная репутация была известна почти по всей стране. Он продавал лошадей для наемных экипажей или охоты, и все наши животные были куплены у него. Мои сестры владели (до этого утра) двумя красивыми, круглыми кобылками с мягким нравом; а для меня, сидящей в седле чуть лучше, чем остальные, был куплен высокий поджарый гнедой, который мог перепрыгнуть все, что оставалось без движения на несколько секунд. Но настоящей страстью Тома были Великие Лошади, высотой в восемнадцать ладоней, происходящие от больших, тяжелых коней, на которых ездили рыцари в своих доспехах весом в сотни фунтов; такие лошади сотрясали землю, когда мчались во весь опор. По всей стране многие отборные лошади, тянущие повозки и плуги, могли сравниться в силе и размерах с полукровками от этих боевых коней; но лошади, которых выводил Том, были стройны и прекрасны, и на них ездили принцы.

– Твой конь, – сказал он мне. – Я оставил его в конюшне. Думал, будет лучше, если сказать тебе, чтобы ты могла придти поздороваться, помочь ему освоиться; ему одиноко одному, особенно сейчас, когда мелочь уехала.

Мелочью называли наших лошадей для прогулок и экипажей, которых раскупили новые владельцы.

– И его седло. Только старое. Немного изношено, но прослужит тебе некоторое время.

Я глупо смотрела на него.

– Чего уставилась, девочка? – раздраженно сказал Том. – Великодушный. Он в конюшне, ждет тебя. Говорю, сходи пожелать ему спокойной ночи, а то он не уснет от волнения.

– Ты не можешь подарить мне Великодушного, – наконец произнесла я.

– Я и не дарю, – ответил Том. – Никаких тут подарков. Он просто есть не будет, если ты уедешь без него, я уверен. Он скучал по тебе эти прошедшие недели, ты так редко приходила, он волнуется. Так что бери его с собой. Большой сильный конь – пригодится.

– Но Том..., – я сказала беспомощно, гадая, почему никто больше не говорил ни слова. – Он же очень дорогостоящий конь, ты же не хочешь, чтоб одна из твоих Великих Лошадей тянула повозку, а это все, что он будет делать у нас. Он предназначен возить Короля.

– Не понравится ему возить Короля, – возразил Том. – Конь сделает то, что ты ему скажешь. Не думаю, что нужно говорить тебе хорошо с ним обращаться, так что прекрати болтать глупости и иди в конюшню. Он будет волноваться, если не придешь. Доброй ночи, мисс.

Том сказал это, кивнув нам троим. «Сэр», – Отцу и Жэрвейну. И он потопал вверх по лестнице.

Мы услышали как Руфь его выпустила; задняя дверь закрылась и наступила тишина.

– Ну что ж, сделаю, как он говорит, – пробормотала я, уставившись на пустую лестницу.

Отец засмеялся: его первый искрений смех, что мы слышали с тех пор, как пришли неприятности.

– Это уж слишком для нас, – сказал он. – Боже благослови их всех, нам лучше уехать из города, пока нам не пришлось брать с собой слишком много вещей.

– Что же это за конь, который не будет есть, если ты его оставишь? – спросил Жэрвейн.

Я покачала головой.

– Это ерунда – он просто подарил его мне. Не знаю зачем. Я раньше много времени вертелась у его конюшни.

– Лошади – это единственное, что может отвлечь ее от драгоценных греческих поэтов, – сказала Хоуп. – А Том говорил, что она одна из всех женщин, которых он знал, может превосходно держаться в седле.

Я оставила это без внимания.

– Одна из кобылок Тома умерла в родах и он сказал, что жеребенок может выжить, если тот, у кого есть время и терпение, будет кормить маленького из бутылочки. Я так и сделала. Назвала бедняжку Великодушным – ну, мне было всего одиннадцать. Это было четыре года назад. Том обычно продает их в возрасте четырех-пяти лет. Он позволил мне тренировать коня немного – не только основной курс приучения к седлу. Все его Великие Лошади проходят необычную дрессировку: как вести себя на параде, как стоять смирно. Ну, мне, наверное, пора.

– Она раньше читала ему свои переводы греческих авторов, – прошептала Грейс. – И он выжил.

– А у ее гувернантки от этого припадки случались, – сказала Хоуп. – Но я уверена, что конь знал греческий лучше, чем Мисс Стэнли.

Я сердито взглянула на сестру.

– Он здесь был недолго, потом я отвела его обратно к Тому в конюшню, когда коню исполнился год. Но навещала его почти каждый день, только… хм, в последнее время не могла.

Я начала подниматься по лестнице.

– Я скоро приду. Не ешьте все печенье, я все еще хочу выпить чая.

– Можно пойти с тобой и взглянуть на коня? – спросил Жэр.

– Конечно, – ответила я.

*****

Двенадцать дней спустя после торгов я ехала на Великодушном с Грейс позади меня в женском седле; мы покидали город, в котором прожили всю свою жизнь. Остальные ехали в длинной деревянной повозке за нами. Жэр управлял упряжкой, Хоуп сидела рядом, держа за руку Отца, который был позади, в повозке. Никто из нас не оглянулся. Мы держали путь вместе с караваном, что совершал эту поездку дважды в год: начиналась дорога от большой фермы к югу от города и проходила по городкам далеко на север; путешественники прибывали к месту назначения на несколько недель, а потом поворачивали обратно и снова шли на юг.

Эти люди знали свой путь и опасности, которые их подстерегали, они всегда были готовы (за отдельную плату) взять попутчиков с собой. К нашему удобству, караван проходил как раз в десяти милях от деревни, что должна была стать нашим новым домом.

Хоуп и я согласились, в один из наших разговоров поздней ночью, что это делает нас чуть менее одинокими и отрезанными от цивилизации и от остального мира.

Я вспомнила, что несколько лет назад, одна знакомая нам семья, которую постиг неудачный рок, тоже сели в повозку и уехали из города с этим же караваном. Мне никогда не приходило в голову, что мы однажды можем повторить их судьбу.

Великодушный цокал копытами, засыпая на ходу, медленно пожевывая удила; его медленная походка могла догнать двоих крепких лошадей, запряженных в повозку. Было несколько неудобно брать его с собой, для верховой лошади он был слишком дорогим удовольствием; он также был слишком заметным приобретением для любого наглого воришки, который мог бы нас выслеживать.

Но весна была в разгаре, так что недостатка в корму моему массивному коню и его непомерному аппетиту не было. Я обещала ему снять сбрую, как только мы приедем в новый дом. Жэрвейн покачал головой, но не думаю, что он имел в виду, будто Великодушного нужно было оставить. Караванщики тоже качали головами и громко переговаривались: мол, тот, кто мог позволить себе такую лошадь, мог ехать в своем собственном караване, с наемной охраной, и не тревожить их простую компанию, соблазняя воров и убийц яркой приманкой. Но караван также выполнял работу для конюшни Тома, и, должно быть, история стала им известна, потому что в первые дни поездки ко мне подошли несколько караванщиков, чтобы взглянуть на Великодушного повнимательнее и с большим сочувствием, а также любопытством. Один из них спросил меня:

– Так это тот самый конь, что не смог бы есть, если бы ты оставила его, а, маленькая мисс?

Он потрепал коня по шее. Мужчину тоже звали Том, Том Брэдли; и он начал приходить к нашему огню иногда по вечерам. Дни медленно превращались в недели и мы все больше и больше привыкали друг к другу.

Многие караванщики держались особняком; слишком много они повидали путешественников в такой обстановке, ехавших в новые, неизвестные края, чтобы интересоваться ими. Они не обращали на нас внимания: не со зла, а просто с безразличием, как они не обращали внимания ни на что, кроме лошадей, складывания грузов, состояния повозок, дорог и погоды. Визиты Тома Брэдли мы приветствовали, потому что даже с добродушием и оптимизмом Жэрвейна, мы все равно склонялись к унынию. Никто из нас не привык к долгим, изнуряющим часам езды ни верхом на лошади (что было предпочтительнее), ни в повозке, которая была построена для перевозки тяжелых грузов и была оборудована для деликатного человеческого груза.

– Да ладно, – говорил Том, – ты держишься молодцом; и через недельку-другую станет легче, ты привыкнешь к этому. Поешь немного рагу с мясом и будешь как новенькая.

Том знал все, что можно было о готовке в горшке над небольшим костром и научил нас жарить картофель на углях. А когда Грейс не могла заснуть от боли, вызванной путешествием в седле, он каким-то образом нашел овчинку, на которой она могла сидеть и не взял за это ни пенни.

– Меня называют Сестрой милосердия, – сказал он с усмешкой, – все остальные; но я не против. Кто-то же должен присматривать за вами, простаками, а то будут проблемы, если вы не сможете за собой уследить. Кроме, конечно же, вас, сэр, – он кивнул Жэрвейну, который хохотнул.

– Я благодарен вам за помощь не меньше остальных, Том, – сказал он. – Я не много знаю о повозках, как вы уже могли заметить.

Том усмехнулся.

– О, да, я этим лет двадцать, нет, тридцать уже занимаюсь, и нет ничего, что я не знаю о повозках. Нет у меня дома, семьи, знаете ли, так что я забочусь о тех, кому я необходим в этих поездках. И, скажу я вам сейчас, да и потом скажу, когда покинете нас и пойдете своим путем: я вам желаю удачи, а это редко говорю. Ухаживать за кем-то – это, по большей части, благое дело. И мне будет жаль расстаться с вами, ребята.

Поездка длилась уже два долгих месяца и к тому времени, как мы отделились от каравана, мы все были покрыты ссадинами от седел, парализованы болью в каждом дюйме костей, мыщц и кожи от того, что спали на земле, и сыты по горло всем происходившим.

Единственными, кто не был настолько подвержен тому, что для нас, девушек, было отчаянным бременем, были Жэрвейн и Великодушный: Жэр все также был спокоен и радушен как в день, когда впервые вошел в наш дом, больше трех месяцев назад; а Великодушный продолжал дружелюбно трусить в хвосте каравана, словно ему не было дела до окружающих. Мы все похудели, окрепли и отрастили космы. Том пожал всем руки и пощекотал Великодушного под подбородком; пожелав нам удачи, как и обещал, он сказал, что мы встретимся через полгода. Он заедет поздороваться и забрать пару лошадей, что мы взяли с собой из каравана.

Непривычные условия путешествия утомили всех, нам было не до разглядывания окрестностей, которые мы проезжали. В основном были заметны ямы на дороге, камни под нашими одеялами и то, что с листьев на деревьях, под которыми мы спали, капала роса.

Свернув с главной дороги по направлению к нашему новому дому, который был уже в нескольких милях отсюда, мы впервые осмотрелись и проявили интерес к земле, по которой путешествовали.

Мы были в самом центре страны, далеко от моря; это была холмистая местность, в отличие от равнинной, пересеченной реками земли, что мы покинули. Мы отделились от наших спутников на рассвете, а поздним вечером уже были на главной (и единственной) улице Синего Холма. Дети кричали о том, что мы подъезжали, а люди, прикрывая глаза руками, глядели на нас через свои маленькие, холмистые, аккуратно скошенные и вспаханные поля. Мы увидели побеги пшеницы и кукурузы, овса и гречи; там были коровы, овцы, свиньи, козы и даже несколько крепких, лохматых лошадей в упряжке. Большинство людей продолжили свою работу: приехавшие останутся, а вот день скоро кончится; но в городке дюжина, или чуть больше, человек ждали, чтобы увидеть и поприветствовать нас.

Жэр, чудесным образом, нашел где-то свою тетю с шестью детьми - она держала небольшой трактир; эта тетя знала, что Жэр хотел привести с собой невесту обратно к холмам, на которых он вырос, и именно она написала ему о пустующей кузнице в их родном городе. Ее улыбка приободрила нас, сиротинушек, потерянных в дикой природе, и заставила нас почувствовать себя не такими забытыми.

Она представила нас остальным собравшимся, что толпились вокруг; некоторые признали (или сделали вид, что признали) в Жэрвейне паренька, который жил за соседним холмом и уехал в город больше десяти лет назад. Родной город Жэра, Гусиное Место, названный так, как место отличной зимней охоты , и наш новый дом, Синий Холм, не имели четких границ, здесь одна главная улица плавно переходила в другую. Поля и фермы неравномерно распределились между деревнями Танцующий Кот, Гусиное Место и Красным Грифоном – заведением тети Жэрвейна.

Тетю Жэрвейна звали Мелинда Ханиборн, она была вдовой уже четыре года и работала в Грифоне, управление которым она полностью приняла на себя после смерти мужа. Она сказала двум старшим детям, застенчиво стоявшим у парадных ворот Грифона, приглядеть за домом и младшими, а сама влезла в нашу повозку и поехала с нами «посмотреть наш новый дом». Я же подняла двух младшеньких детишек и посадила перед собой в седло Великодушного.

Дом был расположен на окраине города и скрыт от глаз прохожих стенами деревенских домов, несколькими деревьями, которые в этом конце деревни не мешали проезду, и неровностями здешней земли. Большинство ферм находилось на востоке от деревни, пересекаясь с лесами, полями и рекой, по обеим сторонам от главной дороги. Гусиное Место по большей части скрывалось от глаз за большим лесом на холме с юго-запада, с землями фермеров, опоясывающими его и поднимающимися чуть выше по холму. Ближайшим городом было Солнечное Поле, примерно в трех днях пути, через густой лес на северо-запад от Синего Холма, но никто никогда не ходил тем путем, а окружная дорога занимала, по меньшей мере, неделю. Наш дом был рядом с тем лесом, в который никто не ходил.

– Я не могу сказать теперь, что пришла посмотреть на дом, потому что видела его много раз. Так как я не знала точно, когда вы приедете, я приходила сюда раз, а когда могла и два, в неделю, или посылала старших, чтобы открыть окна и проветрить дом. А иначе воздух застоится, а так гостей не встречают. – Мелинда обратилась к Грейс, которая ехала в повозке: – Вы найдете это место чистым по приезду, мисс, хотя, конечно, вы захотите сами все отмыть, когда устроитесь. Но дом покинули и заколотили досками два года назад, так что на всем был толстый слой приставшей пыли, и тогда мы с Молли – это моя старшенькая – все хорошенько отчистили три месяца назад, когда услышали, что вы точно приедете. Переезд – тяжкое бремя, так что хоть какое-то удобство вам обеспечено. К тому же, вас всегда будут рады видеть в Грифоне, пока вы обустраиваетесь. Я привыкла к неожиданным гостям и мне это нравится.

Грейс начала благодарить ее за беспокойство, но та отмахнулась и добродушно заметила:

– И вам не нужно волноваться о том, что вы нам обязаны, будьте уверены, я уж позабочусь о том, чтобы молодой Жэр отплатил мне, когда он снова откроет кузницу. Ах, как мы рады, что у нас будет свой кузнец; отсюда долгий путь до кузницы в Гусином Месте, знаете ли, и кроме того, не все мы довольны мастерством молодого Хэнни. Ты же не позабыл свое ремесло там, в Городе, верно, Жэр?

– Нет, конечно: я искуснее дьявола, – ответил Жэр, а Мелинда засмеялась; но Жэр заметил, как отец поморщился, когда женщина, не заметив, с пренебрежением сельской жительницы говорила о городе.

Двоих малышек, сидевших со мной, звали Дафна и Рейчел; Дафна была старше и отвечала на вопросы после недолгого раздумья, слегка задумываясь над мотивами вопрошающего. Рейчел же вообще молчала, лишь держалась за холку Великодушного обеими руками. Обе они, казалось, были рады находиться на высоте шести футов над землей и совсем не испугались, хотя были немного раздражены моим желанием поговорить.

– Вот и он, – произнесла Мелинда.

Улица превратилась в тропинку, которая проходила по небольшому склону; а там, на небольшом лугу, стоял маленький, выцветшего от погоды сероватого цвета, деревянный домик, рядом с ним сарай; еще один, поменьше, примыкал к первому. На первый взгляд дом казался маленьким – словно кукольным, деликатно вырезанным из спичек; но потом я поняла, что так кажется из-за окружающего дом леса, который начинался лишь в паре сотен футов: деревья и кустарники росли почти у задней двери.

Когда-то около сада, рядом с кухней, был забор, но теперь там виднелись заросли из побегов и огромных проросших листьев. Мы обнаружили третий сарай, спрятанный за остальными двумя, и он оказался конюшней, в которой было лишь два узких стойла и протекавшая крыша. Колодец был расположен на небольшом холме, который мы прошли по дороге из города, а чудесный серебристый ручей журчал, пробегая из леса и великодушно огибая кузницу, прежде чем исчезнуть за еще одним склоном, в обратном направлении от города. Мы все опасались этого момента – обнаружения того, к чему мы приехали, и все с мужеством восприняли тихую картину перед нашими глазами. Ближе к вечеру солнце золотило раннюю летнюю зелень на лугу и красило розовые и белые маргаритки в бледно-желтый цвет; лютики словно полыхали огнем.

Дом был уютным и крепким и, когда мы ступили на крыльцо, даже показался обжитым.

Мелинда вошла первая, размашистыми шагами, а мы стояли, осматриваясь и глядя друг на друга; она открыла окна, бормоча что-то про себя. Высунув голову в окно второго этажа, женщина крикнула:

– Привет! Заходите! Все не так уж плохо!

А потом снова исчезла.

Она была права. Дом был добротно построен и выстоял два года без жильцов, всего лишь приобретя пару сквозняков от покоробленных подоконников и переднюю дверь, которая слегка покосилась и застревала, если ее полностью закрыть. Дом был в форме длинного прямоугольника, на первом этаже стена разделяла комнату на два отдельных идеальных квадрата; кухня была в задней части, а гостиная, с центральной печью, от которой отходили два камина в квадратные комнаты – в передней части дома.

Наверху был зал, почти в половину длины домика – и до печи, по обеим сторонам которой были спальни – каждая с отдельным небольшим камином. Вверх по лестнице, через проход, можно было выйти через дверь на чердак, прямо под крышей. С одной стороны находилась труба от печи; стена разделяла чердак на две половины. Крыша расходилась над ними, так что комнаты казались почти треугольными. Жэр, как самый высокий из нас, мог выпрямиться в полный рост, только встав на предпоследнюю ступень лестницы, ведущей наверх.

Все вокруг было кристально чистым: ни следа паутины, а полы двух этажей были начищены до блеска. Мелинда улыбнулась в ответ на наши роскошные комплименты и сказала, что передаст их Молли, которая выполнила большую часть работы и которой все еще нравятся подобные восторги. Мы посмеялись и спустились вниз, чувствуя, что обрели в ее лице доброго друга.

Отец настоял на том, чтобы мы сразу же распаковали вещи и остались спать в новом доме.

– Мы благодарим вас, моя дорогая, – сказал он Мелинде, которая покраснела, – но мы так долго спали на земле, что наши матрасы на ровном деревянном полу будут просто королевским удобством.

Но мы согласились придти на ужин в Грифон.

– Тогда к вам сюда не нагрянут посетители, желающие поглазеть на вас, – сказала Мелинда. – И не помешают вам заниматься необходимыми делами.

Мы также решили оставить лошадей в конюшне Грифона, пока Отец и Жэр не починят нашу.

– А вот для пони этой молодой леди, – заметила тетя Жэра, окидывая вгзлядом Великодушного, – необходим отдельный сарай. Конь понравится здешним деткам. Он огромен, как те лошади из историй, что рассказывают им матери.

Она погладила его, отказалась от того, чтобы ее отвезли обратно, и пошла пешком.

– Надо бы мне добавить еще воды в рагу, – улыбнулась она, – чтобы хватило на всех гостей.

Дафну и Рейчел сняли с "пони этой молодой леди" и они засеменили прочь, следуя за матерью.

Нам повезло, потому что всем жителям города нравились люди, которые были по нраву Мелинде, и все заранее полюбили нового кузнеца. Мелинда рассказала, что разговоры о том, что не хватает кузнеца, велись у камина в Красном Грифоне уже два года, и она клялась, что если услышит слова "Ах, все, что нам нужно – это отличный кузнец" еще разок, то сбросит на говорящего бочку с пивом.

Жэр снова открыл кузницу – кузнечные мехи починил, печь для производства угля заделал так, чтобы была воздухонепроницаема, и приготовил инструменты – через неделю после нашего приезда, пока мы, девушки, проветривали постельное белье, штопали носки и изучали хитрое строение кухонных плит. Отец проводил день в конюшне, измеряя, посвистывая, и снова измеряя; через три недели лошади были в стойлах, а Отец строил им загон, расширяя над ними сеновал и подумывая о курятнике. Мелинда предложила нам несколько несушек.

Дочери же его не так уж преуспевали, в особенности сначала: мы осознали, насколько были избалованы и как непривычны к жизни без слуг. Искусство драить полы было не особенно изящным, но оно должно было быть выучено. Я, с самого начала более выносливая, сразу же заработала мозоли; нежная кожа моих сестер покрылась волдырями, а жесткая ткань нашей новой рабочей одежды сильно натирала.

Мы не обсуждали эти трудности, лишь делились намеками о том, как облегчить задачи, которые мы выучили тяжелым путем; и потихоньку, пока проходили недели, наши штопки становились более аккуратными, а запеканки – менее жесткими.

Сначала мы каждую ночь ложились в постель, умирая от усталости; но со временем закалились и с возрастающей силой и умениями пришло хорошее настроение. Мелинда, которая никогда не переставала болтать, все подмечала, и, помимо всего прочего, в своей беззаботной болтовне, словно невзначай, давала много полезных советов, которым мы, благодарные ей за это, использовали.

Наша первая зима была легкой, говорили нам местные, и мы благодарили небеса, хотя нам та зима показалась весьма трудной. Мы никогда не видели больше нескольких дюймов снега на земле за раз, не говоря уж о нескольких неделях. Великодушный отрастил себе зимний подшерсток, плотный, как персидский ковер, а длинные белые космы, появившиеся ниже колен, покрывали его ноги; его короткие заостренные уши полностью исчезли под его серой гривой. Он теперь был один в конюшне, вместе с курицами, с тех пор как Том приехал осенью, как обещал, забрал двух своих лошадей и фургон, поздравив нас с нашими успехами.

Ко времени приезда и отъезда Тома, я уже приучила Великодушного к упряжи; и кажется, я больше переживала за потерю его положения, чем он сам, потому что конь обладал покладистым характером. Как выяснилось, ему не потребовалось много дрессировки: Жэр обменял починенный плуг на подержанную упряжь, которую отделали и растянули, чтобы она подошла коню; я одела ее на него, приказала двигаться вперед, и он пошел. Конь сразу же, инстинктивно, почувствовал разницу между силой и балансом в том, как тянуть вес, а не везти его на себе. Отец сделал небольшую повозку, а Жэр укрепил ее железными пластинами, добавил веревок и цепей, чтобы можно было таскать большие бревна. У коня на темном пятнистом подшерстке появились белые отметины от хомута по бокам; но, возможно, Том Блэк был прав, потому как конь, казалось, не страдал от того, что он не возит самого Короля.

Даже канарейка пережила зиму здоровая и счастливая. Она была полезной птахой, потому что являлась для нас с Грейс и Хоуп неким существом, которое было слабее и о котором мы могли позаботиться; и птичка пела так, словно ценила нашу заботу.

У нас не было времени придумать имя для птички до того, как мы покинули город. Это случилось только через несколько недель после того, как мы въехали в новый дом: Хоуп, наливая воду канарейке однажды утром, внезапно подняла взгляд и воскликнула:

– Ведь у него все еще нет имени!

Грейс и я уставились на нее, а потом друг на друга в недоумении. Рука Хоуп все еще была вытянута над миской для воды; а затем канарейка, словно в нетерпении, вывела трель. Тогда мы посмотрели на нее, а Грейс сказала:

– Конечно же. Почему мы об этом до сих пор не подумали? Орфей.

Я скептически хмыкнула, а она улыбнулась и ответила:

– Такая сестренка, как ты, дорогая, огорчит даже самый сдержанный разум.

А Хоуп засмеялась и произнесла:

– Орфей! Идеально.

И птичка стала Орфеем, только вот через месяцы имя сократилось до Фуи. Хотя я все равно звала его Орфеем, а он продолжал петь.

Следующим летом, спустя почти год с тех пор, как мы приехали, Жэрвейн и Хоуп поженились. К тому времени к дому пристроили еще одну комнату, со стороны гостиной – для новобрачных; а местный каменщик выложил камин. Отец сделал для них огромную кровать с высоким изголовьем, окаймленным дугами, в качестве свадебного подарка. Жэр и я занимали две комнаты на чердаке, а Грейс и Хоуп делили одну из спален, во второй же жил Отец. Грейс позвала меня жить вниз, но мне нравился мой чердак, и я понимала, что ей тоже хотелось бы иметь собственную комнату. Поднялся было небольшой шум по поводу моего затворничества на чердаке, когда мы въехали, но я настояла на своем. Делить комнату с сестрами, говорила я, да мы же будем словно селедки в бочке; кому-то надо вселиться на чердак, а я ведь младшая, к тому же мне тут нравится.

Отец вырезал для меня окно в отвесной стене – оно выходило на восстановленный сад и большой лес за ним. Когда я не слишком уставала (а это случалось все реже, когда я начала привыкать к работе), то не ложилась спать лишний час и читала у огня одной драгоценной свечи. Но свечи были весьма дороги, чтобы так часто их использовать для такого бесполезного занятия, как чтение, даже если мои веки не закрывались сами от усталости; я все же смогла сохранить с торгов полдюжины моих самых старых, потрепанных и исписанных книг. В новой жизни я больше всего скучала по чтению. Дневные часы мы проводили в работах, да и большую часть вечеров – штопая одежду, починяя инструменты и выполняя мелкие работы.

Мелкие работы весной делала я, забиравшая у Грейс почти все ее шитье, чтобы та была свободна. Сестра тайком вышивала покрывало для новобрачных.

Работа для каждого из нас делилась на части. Жэр проводил время в кузнице: мастерство его было весьма высоким, и после первой нашей зимы, люди преодолевали по тридцать миль, чтобы приехать к нему. Старые навыки Отца по работе с деревом потихоньку вернулись: небольшой навес рядом с кузницей расширили и Отец делал повозки и мебель, а также чинил крыши и стены в городе. Волосы его совсем побелели и он стал двигаться медленнее, чем бывало; но ходил прямо и с поднятой головой, а еще снова мог болтать и смеяться. И я подозревала, что Мелинда влюбилась в него. Он был вежлив и галантен к ней, как и ко всем женщинам, включая своих дочерей; но я считала, что он особенно относился к Мелинде. А она – простая, добрая и бесхитростная – часто краснела, когда он обращался к ней, и крутила свой фартук в руках, словно девчонка.

Грейс и Хоуп разделили обязанности по дому между собой; а я делала все, что оставалось, там и сям, ни работа по дому, ни работа в кузнице. Частенько мне казалось, что было бы намного удобнее, родись я мальчиком – тем более я и так выглядела как парень. Жэр и я вместе с Великодушным вытаскивали упавшие деревья по краям леса, а Жэр научил меня расщеплять дерево, рубить дрова и складывать их. Это и было по большей части моей работой, потому что в доме было несколько каминов и еще два – в пристройках. На все нужно было топливо, а в дополнение – угли для готовки; огонь же в кузнице и на кухне должен был гореть, несмотря на погоду.

Сила моего большого коня стала легендой и в первый год мы несколько раз вытягивали крепко застрявшие вещи из различных мест: старые пни, зажатые в почве; телеги, по колено утонувшие в весенней грязи. Мы также перевозили дрова для тех, кто жил в деревне, а в обмен уезжали домой с пивом, одеялами (мы ведь были с юга и нас почитали хрупкими) и сладкими пирогами на праздники. У меня никогда не было времени подумать о соответствии моего нового статуса или о том, что с ним стало. Казалось, я становилась более мальчишкой, чем девчонкой; и скорее всего, так как я была маловата и простовата, да и без особых форм, то горожане приняли мою неясную позицию довольно просто. Мужчины снимали головные уборы при встрече с моими сестрами, сдерживали ругательства, а некоторые даже неловко кланялись; меня же приветствовали помахиванием и ухмылками, и как правило звали «Красавица» (имя, которое, как я заметила, прижилось в мгновение ока): так поступали с тем свирепым желтым мастиффом, который сторожил Красный Грифон – тот, если его достаточно уважительно подзывали и если он был в настроении, то откликался на имя «Медок».

А когда Великодушный вытягивал очередной плотно застрявший пень из земли, и мы оба, а также хозяин земли и все его соседи, были покрыты грязью и занозами, то меня хлопали по плечу и давали небольшую кружку пива.

Когда пришла весна, я стала копаться в саду: сделала посадки, все прополола, помолилась над ним – сильно суетилась; но ему пошло на пользу то, что почти три года на нем ничего не выращивали, потому что у нас появилась редиска размером с луковицы, картошка размером с арбузы и арбузы размером с овечку. Забор из живой изгороди рос сам по себе и воздухе витал чудесный аромат; ветра часто смешивали запахи сосен и моха из леса с острым запахом трав, прибавляя к ним аромат свежего хлеба из кухни, а затем раскидывали все это над полем, словно горсть золотых монет.

Я подрезала ветви яблоням – там когда-то был фруктовый сад и несколько деревьев все еще плодоносили – и жила с большой надежой на то, что следующей зимой у нас будет яблочное варенье.

 

Глава 3

Жэр заставил нас всех пообещать (хотя только у меня возникало желание, которое нужно было пресечь), что мы никогда не пойдем в лес за нашим домом без него или Отца; последнее было просто данью вежливости, потому как Отец был никудышным лесником. Я предположила, что Жэр имел в виду не заходить далеко в лес и однажды днем забрела на опушку с высокими деревьями вместе с конем и телегой, подбирая хворост, который пойдет в топку домашних каминов; все ветки, что росли в поле у дома уже были срезаны и сожжены в первые недели нашего проживания здесь. Но Жэр увидел меня из окна кузницы и прибежал за мной разозленный: я была удивлена, увидев его настолько сердитым, и объяснила, что не намеревалась нарушать его приказ, и что меня было видно из дома – точно так, ведь он-то меня увидел. Он не успокоился, но ответил, что не хочет, чтобы я просто даже и проходила рядом с этими высокими деревьями. Этот разговор случился в нашу первую осень здесь, листья отливали багряным и золотым; было уже достаточно прохладно и дыхание наше клубилось паром в воздухе.

Он посмотрел на дерево, под которым мы стояли, и вздохнул.

– Возможно, я слишком осторожничаю, но уж лучше так, чем быть безрассудным. – Он замолчал и потер рукой подбородок, изучая меня. – Ты когда-нибудь задумывалась о том, почему наш дом – единственный на этом конце города, на целую четверть мили вдалеке от соседнего дома? И почему мы берем воду для питья из колодца на холме, когда прямо рядом с домом протекает отличный ручей?

Я уставилась на него, не ожидая чего-то загадочного. Истории о северных краях, рассказанные в Городе, уже поблекли, когда мы сами стали сельскими жителями, и никакие гоблины нас не беспокоили.

– Не особенно, – ответила я. – Полагаю, я считала, что город вырос там, где он есть, а первый кузнец просто любил уединение; и возможно, что вода в ручье испорчена, хотя достаточно хороша для того, чтобы закаливать железо.

– Все не так просто, – произнес Жэр, выглядя немного пристыженным. – Говорят, что этот лес проклят. Нет, не проклят – заколдован. Ручей вытекает из леса, как видишь, так что скорей всего, он тоже заколдован, если все это правда. Первый кузнец – что ж, говорят разное. Возможно, он был колдун. Хороший был кузнец, но однажды он исчез. Это он выстроил дом: утверждал, что любит лес, а кузнице нужен рядом ручей, поскольку почти все в городе берут воду в колодце. Второй кузнец (тот, что уехал два года назад) выкопал колодец, которым мы теперь пользуемся, чтобы вода не околдовала его; но ему не понравились звуки, что лес выдавал после наступления темноты. Что ж, бывают странные звуки в лесу ночью. В любом случае, и он уехал. И стало сложно найти кого-то еще. Поэтому нам так дешево досталось это место: довольно прилично для тех денег, что у нас были.

– Никогда ни о чем таком не слышала, – заметила я. – Ты уверен, что не придумал это, чтобы заставить меня повиноваться? Это не сработает, знаешь ли – только разозлит меня.

Он ухмыльнулся.

– О, я знаю твой характер, Красавица, не волнуйся. И я говорю чистую правду – у тебя такой склад ума, что ты предпочитаешь все знать. – Он произнес это, усмехаясь: я всегда приставала к нему, чтобы он объяснял, что делает и зачем, когда помогала в кузнице; со временем, он привык к моему присутствию, а я научилась делать уголь и могла подковать лошадь, если лошадь не чинила препятствий.

– Я также хочу попросить тебя не рассказывать об этом семье: твой отец уже кое-что знает, но сестры в неведении. Когда-нибудь это всплывет, полагаю, но лучше пусть мы поживем здесь еще немного и прежде устроимся. Здесь удобно, мы хорошо живем; будет жаль, если глупые россказни нас испугают. – В его голосе звучала тихая мольба и это меня удивило. – Я просто пытаюсь быть... осторожным.

– Глупые россказни, – повторила я. – Не слышала об этом ничего, кроме того, что рассказал ты.

– Конечно же, нет. Подумай только. Синему Холму был нужен кузнец: теперь он у них есть, осмелюсь сказать, даже очень умелый, и они не хотят его отпугнуть. Кроме того, если этот лес и вправду заколдован – ничего не происходило уже в течение сотен лет и, возможно, ничего нет, может, он был заколдован, или все еще заколдован, но если мы его не потревожим, он не причинит нам вреда. И на самом деле, горожане от нас ничего не скрывают: я ведь сам из этих краев, ты знаешь, и Мелинда напомнила мне о происхождении этого места, когда написала мне о нем. – Он замолчал.

– Так что же произошло тогда, почти сто лет назад? – спросила я.

День уже угасал и последние лучи уходящего солнца освещали окрашенные осенью до насыщенных оттенков деревья и превращали мышиный цвет дома в медно-красный. Сквозь кухонное окно я могла видеть фигуру в фартуке, стоящую у огня. Жэр взял Великодушного за поводья и повел его вперед, шагая по краю леса, но не приближаясь к дому.

– Что ж, – наконец произнес он и вновь взглянул на меня с робкой улыбкой. – Ты будешь смеяться и я не буду винить тебя за это. Я здесь вырос, а сказки, которые ты слышишь с младенчества, остаются с тобой, желаешь ты того или нет. Говорят, что есть замок посреди дикого сада в самом центре этого леса; и если ты когда-нибудь затеряешься на краю опушки и не будет видно ничего, кроме больших и темных деревьев вокруг, тебя притянет к этому замку; а в замке живет чудовище. Когда-то оно было человеком, говорится в некоторых сказках, и его превратили в ужасное чудовище за его злые деяния; некоторые говорят, что он так родился – как наказание своим родителям, королю и королеве одной славной страны, которые заботились только о своих удовольствиях.

– Словно Минотавр, – прошептала я.

– Кто-кто?

– Минотавр. Из старинной греческой легенды. Как выглядит монстр?

– Никто не знает. Моя мать заставляла меня слушаться историями о медведе с когтями в фут длиной; мать моего лучшего друга добивалась послушания с помощью огромного вепря, который мог придти и унести его на своих огромных клыках. А первый владелец трактира в этих краях утверждал, что это был грифон. Кем бы оно ни было, у него был жуткий аппетит. В истории говорится, что ни один охотник не найдет добычи в лесу; и ты знаешь, как странно, что в нашем саду нет ни кроликов, ни сурков – и это само по себе необъяснимо. Ты не увидишь оленей и никто, со времен детства самых старейших из горожан, не приносил добычу из леса. Здесь нет даже белок, а ведь они живут в любом месте.

Солнце почти закатилось: огонь из камина отливал теплыми бликами сквозь окна, оставляя золотистые отпечатки на земле в саду. Отец вошел, насвистывая, в гостиную с результатами моих трудов в этот день, и положил их на поленницу. Он задержался у двери и прокричал нам:

– Ты идешь обратно в кузницу, Жэр? Я еще не закрывал ее.

– Да, – отозвался Жэр. Отец отправился в дом.

– А теперь, я хочу, чтобы ты дала клятвенное обещание, – попросил Жэр. – Во-первых, ты не будешь пугать этими рассказами своих сестер, которые я по глупости, кажется, открыл тебе. А во-вторых, ты будешь держаться подальше от этого леса.

Я сердито уставилась на землю. Мне не нравились обещания, потому что моя совесть заставляла меня их сдерживать.

– Я ничего не расскажу сестрам, – ответила я и выдержала паузу. – Если магия опасна, то и для тебя тоже, и я буду держаться подальше, если ты сделаешь также.

Жэру это не понравилось, но затем он внезапно улыбнулся.

– Мне иногда кажется, что ты и сама наполовину колдунья, так что лес, возможно, не будет тебя тревожить. Ладно, я обещаю. А ты?

– Да, – ответила я, и пошла разгружать телегу и ставить Великодушного в конюшню. Жэр все еще был в кузнице, когда я закончила. Он поднял взгляд, когда я вошла.

– Да? – сказал он. – Я закончу через минуту.

– Жэр… почему ты рассказал мне о заколдованном лесе?

Жэр поднял молот, который использовал, и начал изучать следы износа на обухе.

– Что ж, – задумчиво ответил он. – У меня очень высокое мнение о твоем упорстве, и я знал, что никогда не получу обещание послушания от тебя, если не расскажу правду об этом. Я не очень хороший лжец – а этот старый лес заставляет меня беспокоиться.

Внезапно он улыбнулся как мальчишка и добавил:

– Думаю, будет облегчением для меня пообещать тебе держаться подальше от леса: больше не придется придумывать причины для этого. Скажи сестрам, что я зайду в дом через минуту.

*****

Следующим утром, перед рассветом, я проснулась и проскользнула вниз босиком. Я сделала одолжение человеку, который чинил сбруи, а он сказал, что сможет сшить мягкую кожаную подкладку под сбрую Великодушному, чтобы та защищала его плечи; у коня уже были две потертости, которые меня беспокоили. Баки сказал, что этим утром все будет готово, путь на его ферму был неблизкий, а у меня было чем заняться после. И мне нравилось наблюдать за рассветом.

Я оседлала Великодушного и вывела его из конюшни; конь оставлял огромные, как блюдца, следы в траве, покрытой инеем. Я замешкалась, когда мы подошли к ручью: обычно мы обходили кузницу, следуя за ручьем, потом поднимались на небольшой холм по направлению к городу, а я доставала воды из колодца, когда мы проезжали мимо. Сегодня же я подвела коня к воде и подождала, наблюдая за ним: он склонил голову, сморщил свои черные ноздри, нюхая ручей, и фыркнул; затем опустил морду и стал пить. Он не превратился в лягушку или в грифона, который мог бы улететь. Конь просто поднял голову, причмокивая ртом, полным воды, и навострил уши в мою сторону; в этом не было и следа чего-то необычного. Я прошла на шаг или два вверх по ручью, опустилась на колени, чтобы зачерпнуть немного воды в руки, которая стекала по моим запястьям. Вода была так холодна, что от нее заболели зубы; но она была сладкой и очень вкусной, лучше той тусклой воды из приемлемого колодца. Я тоже не обернулась лягушкой и, когда поднялась, то все вокруг выглядело как обычно. Я села на коня и мы медленно потрусили прочь.

*****

Бедность, кажется, пошла мне на пользу. Мы с Грейс были подружками невесты на свадьбе у Хоуп, Грейс выглядела хрупкой и неземной, а Хоуп – пышущей жизнью и переполненной любовью, а я ухитрилась выглядеть подобающе. После года пребывания на солнце и свежем воздухе кожа моя очистилась, а так как я не утруждала себя ношением шляпы, то загорела от работы на полях, что шло мне больше, чем моя обычная землистая бледность. Я также ходила с прямой спиной, так как перестала горбиться над книгами; и стала гораздо сильнее, хотя это и не ценилось как важное качество в женщине. Грейс и Хоуп везде выделялись, но здесь, в деревне, число простушек превосходило число привлекательных девушек, и я более подходила к этому окружению, чем в ярком обществе большого города. Хотя я так и не выросла. Когда мне было двенадцать, мои сестры ласково говорили, что размер моих рук и ног означает, что я еще вырасту; но ко времени моего шестнадцатилетия, я осознала, что мой рост не изменится. Но теперь, когда мне больше не приходилось затягивать руки в изящные перчатки, я обнаружила, что они могут многое сделать: значит, я была довольна собой. Помогало и то, что единственное зеркало в доме висело в комнате сестер.

Мы сильно беспокоились о Грейс в первую зиму: она так и не пережила удара от потери Робби и она худела и бледнела; мне иногда казалось, что я смогу увидеть огонь камина сквозь нее. Но с приходом весны ей стало лучше, и хотя сестра и стала тише, чем когда-то была, она набрала вес и краска вернулась на ее щеки. Грейс провела большую часть приготовлений и организовала всю свадьбу и пир после; если она и думала о Робби, то этого не было видно: она смеялась, пела, танцевала и проверяла уровень напитка в чашах для пунша. Она даже слегка пофлиртовала с молодым священником, который провел церемонию, и бедный мужчина ушел домой словно опьяненный, хотя не пробовал ничего крепче чая за весь день.

И в день свадьбы меня поцеловал Ферди: вот так я обнаружила, что приличный вид также имеет свои недостатки. Ферди – парень немногим старше меня, который помогал Жэру в кузнице, когда требовалось; Жэр часто повторял, что парнишка может стать отличным кузнецом, и он хотел бы нанять его на полный день. Ферди был высок и худощав, с костлявыми руками, огромным носом и дикой копной рыжих волос. Мы подружились за последние месяцы (он начал работать с Жэром в начале июня) и мальчик научил меня рыбачить, ставить ловушки для кроликов, убивать и потрошить их. Он мне нравился, но поцелуй его меня не обрадовал.

В день свадьбы все было голубым, прозрачным и теплым – даже жарким, после второго бокала пунша. Церемонию проводили в нашей скромной гостиной, только с семьей, Мелиндой и несколькими друзьями; но после целый городок пришел на прием. Мы перевезли огромные столы из Грифона в телеге Великодушного и поставили их в поле, добавив свой кухонный стол; мы выставили хлеб и сладкое масло, пироги, фрукты и варенье, печеное мясо и пунш, чай и молоко для желающих; а музыкантов попросили принести скрипки, так что у нас были танцы; Жэр и Хоуп смеялись над поддразниваниями своих друзей и танцевали со ними, благодаря за их добрые пожелания, но не отрывали взгляда друг от друга. День начался очень рано, все думали, что он закончится с закатом; завтра будет обычный рабочий день, приближалось время сбора урожая, свободной минуты не было даже для свадьбы. Грейс, Молли, Мелинда и я убрали со столов сразу после наступления сумерек. Мы соглашались, что все утомлены, но все же не смогли скрыть улыбок.

Ферди пришел на следующий день специально, чтобы повидать меня, хотя я и не желала видеть его, особенно, если он посетил меня с особой целью. Он сбивчиво принес свои извинения, умоляя простить его за предыдущий день, весь трясся и ярко краснел, что довольно странно выглядело в сочетании с его рыжими волосами. Я простила его, чтобы он перестал извиняться; но я также начала избегать его, ведь если я приходила в кузницу, а Ферди находился там, или если он обедал с нами, он всегда следил за мной взглядом так, словно я была одета в черный капюшон и держала топор в руках, а он был следующий в очереди.

Жэр, новобрачный, который должен был замечать лишь свою очаровательную молодую жену, увидел напряженность между своим помощником и свояченицей. Однажды, когда мы вместе собирали хворост и у нас выдалась свободная минутка, он кинул инструменты на кучу хвороста и приказал Великодушному двигаться, а затем провел по лицу грязной рукой и сказал:

– Насчет Ферди.

Я замерла. Последовало молчание, которое словно смеялось мне в лицо, а Жэр мягко произнес:

– Не беспокойся об этом. Это бывает по-разному с разными людьми.

Я подняла ветку с земли и рассеянно бросила ее в телегу. Я не знала, что он имеет в виду, говоря «это», и скорее умерла бы, чем спросила.

– Ладно, – ответила я. А затем, взяв Великодушного под уздцы, добавила, сказав через плечо: – Спасибо.

Я понимала, что он лишь хотел помочь.

Через десять месяцев после свадьбы, в мае, Хоуп родила близнецов. Первой родилась девочка: Хоуп назвала ее Мерси, в честь нашей погибшей сестры, хотя я лично подумала, что в нашей семье достаточно женщин, носящих имена добродетелей. Малыша же назвали Ричард, в честь отца Жэрвейна. Мерси была здоровым, счастливым ребенком с самого начала; родилась она златокудрой, с голубыми глазками, которые всегда смотрели прямо на того, кто склонялся над ней. Ричард был слабеньким, лысым и выглядел истощенным, плохо ел и в первые шесть месяцев плакал, не переставая; затем ему, возможно, стало стыдно, потому что он начал рыдать с перерывами, стал пухлее и розовее, и у него начали расти красновато-каштановые волосы.

На дворе стоял конец сентября, когда с юга в городок заехал бродячий торговец и спросил в Грифоне, знает ли кто мужчину по имени Вудхаус или другого – старика по имени Хастон, которые раньше жил в большом городе. Мелинда, оглядев его и спросив, что ему нужно, привела его к нам; он передал Отцу запечатанное письмо.

Вести были от знакомого по имени Фрюэн, которому Отец доверял. Это был купец, владевший несколькими кораблями, в городе он соседствовал с нашим бывшим домом. Теперь же он писал, чтобы рассказать об одном из пропавших кораблей Отца: тот все-таки был на пути обратно в порт. Корабль был замечен и о нем рассказал один из капитанов Фрюэна, и купец мог поручиться за слова того капитана. Фрюэн не сообщил точно, когда корабль прибудет домой, но он надеялся, что сможет позаботиться о судне, пока не получить весточку от своего старого друга Хастона о том, как нужно будет поступить. Отца приглашали остановиться в доме Фрюэна, пока тот будет управляться с делами.

Отец прочитал письмо вслух для нас, пока все сидели у камина в гостиной после ужина, и мрачная тишина наступила после того, как он закончил. Грейс сидела словно замороженная, если бы не огонь, она казалась бы невероятно бледной, руки ее сжались в кулаки на коленях, скручивая фартук. Даже детки притихли: я держала Мерси, которая смотрела на меня, широко раскрыв глаза.

– Мне придется ехать, – сказал Отец. Присутствие Робби Такера почти можно было ощутить в комнате. – Том Брэдли должен со дня на день прибыть сюда – я могу поехать на юг с караваном.

Так и случилось. Том прибыл спустя неделю и заявил, что будет рад, что Отец снова составит ему компанию на пути в Город. Письмо словно окутало нас всех гнетущей пеленой, которую ни солнечная приятная осень, ни радость детей не могли развеять; мрачность лишь усилилась после отъезда Отца. Самое худшее было в том, что Грейс снова холодела и бледнела, нервничая, тяжело было видеть ее такой беспомощной и отчаянной, пытающей тщетно подавить напряжение, которое она испытывала.

Отец просил нас не ждать его до весны, ведь тогда путешествие будет легким. Но одним холодным вечером в конце марта, когда покров снега был почти в фут высотой после внезапной метели, передняя дверь отворилась и Отец появился на пороге. Он покачнулся и Жэр шагнул вперед и поддержал его, а затем почти на руках дотащил его до кресла у камина. Как только Отец со вздохом присел, мы все заметили, что в руках он держит розу: большую алую розу, больше, чем мы когда-либо видели, в полном и безупречном цвету.

– Вот, Красавица, – сказал он мне, протягивая ее. Я взяла цветок дрожащей рукой и стояла, уставившись на розу. Никогда прежде я не видела такой красоты.

Когда Отец отправлялся в путь прошлой осенью, он спросил дочерей, может ли он привезти нам что-нибудь из Города. Нет, ответили мы, мы желаем лишь того, чтобы он вернулся домой здоровым и как можно скорее.

– Ну же, дети, – ответил он. – Красивым девушкам нужны красивые вещи: какие безделушки вам бы хотелось?

Мы посмотрели друг на друга, не уверенные, что нужно ответить; а затем Хоуп усмехнулась, поцеловала Отца и сказала:

– О, привези нам нити жемчуга, рубины и изумруды, потому что на следующий прием к Королеве и Королю нам совершенно нечего одеть.

Все засмеялись, и Отец тоже, но глаза его, мне казалось, были полны боли; немного позже я попросила его:

– Отец, кое-что ты можешь привезти мне – я бы хотела посадить розы в саду вокруг дома. Если сможешь купить что-то недорогое из семян, через несколько лет у нас будет сад, которому позавидуют все в Синем Холме.

Он улыбнулся и пообещал, что постарается это сделать.

Мне припомнилось это теперь, спустя пять месяцев, когда я ощутила ледяной стебель в своих руках. Мы замерли, будто бы персонажи живой картины, сосредоточив внимание на длинной розе в моих руках, с багряных лепестков которой медленно капал снег; затем порыв ветра от резко открывшейся двери словно пробудил нас ото сна. Грейс сказала:

– Я налью воды в стакан для цветка, – и прошла на кухню. Когда я подошла прикрыть дверь, то увидела стоящую во дворе несчастную лошадь, чем-то нагруженную; она подняла голову и взглянула на меня. Я и не думала, что Отец еще что-то привез, кроме алой розы. Я протянула цветок Грейс и сказала:

– Я позабочусь о лошади.

Жэр последовал за мной и случилось так, что мне потребовалась его помощь, потому что седельные сумки были полны и очень тяжелы.

Когда мы вернулись, Отец пил мелкими глотками наскоро разогретый сидр, а тишина покрывала все вокруг, словно снег – поля. Жэр и я кинули кожаные сумки в угол рядом с дверью и забыли о них. Как только мы заняли места у камина, Хоуп присела перед Отцом и положила руки ему на колени; он поднял на нее взгляд и она мягко спросила:

– Что произошло с тех пор, как ты покинул нас, Отец?

Он покачал головой.

– Слишком много, чтобы рассказывать прямо сейчас. Я устал и должен поспать.

Мы заметили, каким старым и слабым он выглядел, глаза его были усталыми и опухшими. Он поднял взгляд на Грейс:

– Прости, дитя, это был не «Ворон».

Грейс опустила голову.

– Это был «Мерлин»; судно все-таки не затонуло. – Он опять замолчал на несколько минут, пока огонь из камина гонял тени по его измученному лицу. – Я привез немного денег и пару вещей; но немного.

Жэр и я с удивлением взглянули на забитые доверху седельные сумки, но ничего не сказали.

Грейс поставила розу в высокий фарфоровый стакан с водой, и отнесла ее на каминную полку над огнем в гостиной. Отец посмотрел на цветок и все остальные последовали за его взглядом.

– Тебе нравится, Красавица, дитя мое? – спросил он.

– Очень, Отец, – ответила я, гадая. – Никогда не видела ничего подобного.

Он произнес, уставившись на розу, словно в трансе:

– И ты даже не представляешь, насколько дорого обошлась мне такая обычная вещь.

И только он закончил говорить, как лепесток упал с цветка, хотя бутон остался нетронутым и продолжал цвести. Лепесток переворачивался в воздухе, пока падал, словно весил не больше перышка и легкие порывы воздуха от огня в камине могли его поднять; огонь же словно позолотил его. Но, достигнув пола, лепесток упал со слышным звоном, как оброненная монета. Жэр наклонился и поднял его: тот был ярко-желтого цвета. Жэр покрутил его в пальцах, с легким усилием согнув.

– Он золотой, – тихо произнес он.

Отец поднялся, будто спина его болела.

– Не сейчас, – сказал он в ответ на наши изумленные лица. – Завтра я расскажу вам всю историю. Поможешь мне подняться наверх? – попросил он Грейс; все остальные смотрели на них, пока они не ушли. Хоуп погасила огонь и мы отправились спать. Седельные сумки лежали там, где мы с Жэром их оставили: он едва взглянул на них, пока проходил в дверь.

Мне приснился ручей, текущий из заколдованного леса и превратившийся в жидкое золото, которое звенело, пробегая по камням, и было мягким, словно шелк; а большой красный грифон пролетал над полем, отбрасывая тени на наш дом своими крыльями.