Глава 1

Отец все еще спал, когда все мы закончили завтрак в полной тишине и приступили к работе. После того как доела, я прошла в гостиную, чтобы снова взглянуть на розу: она все еще была там; что ж, по крайней мере, мне это не приснилось. Золотой лепесток лежал на каминной полке, где прошлой ночью был оставлен Жэром; он слегка качнулся, изогнутый, когда я приблизилась, чтобы взглянуть на него, но это, наверное, был лишь сквозняк в комнате. Бутон цветка не раскрылся шире: роза словно была заморожена в момент высшей своей красоты. Аромат ее наполнил гостиную и легко можно было поверить, что этот цветок никогда не завянет и не умрет. Я вышла через переднюю дверь и мягко прикрыла ее за собой, чувствуя себя так, словно только что вышла из пещеры волшебника.

Жэр в тот день должен был подковать пугливого жеребенка и я обещала ему помочь; так что я наблюдала за ним через окно в конюшне, пока чистила лошадей, ожидая прибытия жеребенка и его хозяина. Работала я второпях, потому что за то время, что обычно вычищала одно животное, сегодня должна была закончить двоих; но что-то в той лошади, на которой приехал Отец, заставило меня остановиться. На ее крупе, совсем рядом с основанием хвоста, виднелись пять мелких, круглых белых отметин, словно от седла – или от упряжи, но на том месте упряжь бы их не оставила. Четыре отметины шли полукругом, а пятая слегка отделялась от остальных, отклонившись под углом: словно отпечатки пальцев чьей-то руки. Должно быть, рука была большая, потому что я попыталась приложить свою – мои пальцы даже не дотянулись до отметин. Когда я положила руку на круп, лошадь вздрогнула от прикосновения и нервно вскинула голову. Я увидела, как сверкнули белки ее глаз, когда она взглянула на меня: казалось, лошадь по-настоящему испугалась (а ведь до того была спокойной и послушной), и мне даже пришлось несколько минут ее успокаивать.

Пугливый жеребенок прибыл до обеда и я провела пару часов, ухватившись за уздечку, напевая ему на ухо и держа его за одно копыто (пока Жэр подковывал другое), чтобы жеребенок стоял ровно и не мешал работе.

Отец вышел из дома чуть раньше полудня и стоял на крыльце, глубоко вдыхая и осматриваясь, словно он отсутствовал десять лет, а не месяцев, или будто он оценивал обстановку в преддверии будущих неприятностей. Наблюдая за ним, пока он проходил к кузнице, я подумала, что он невероятно быстро восстановил силы после всего лишь одной ночи отдыха; как только Отец подошел поближе ко мне, стало заметно, что перемены в нем были удивительны. Я отвлеклась от жеребенка, который сразу же дернулся вперед; Жэр закричал:

– А ну, держись!

И отпустил копыто, которое подковывал. Когда я снова бросила взгляд на Жэра, то увидела, что он впервые заметил моего отца, и изумление, которое испытала я, отразилось на лице моего деверя.

Отец не просто отдохнул от долгой дороги: казалось, он помолодел на пятнадцать или двадцать лет. Глубокие морщины на его лице сгладились, раньше он прищуривался, чтобы получше видеть (зрение стало его подводить), теперь же этого не было – взгляд его был четок и прозрачен. Даже седые волосы выглядели гуще, и походка его стала упругой, словно у молодого человека.

Он улыбнулся нам, будто не заметил ничего странного в том, что мы так уставились на него, и сказал:

– Простите, что беспокою вас. Надеюсь, вы не против, если я проведу свой первый день дома, просто гуляя и наблюдая за семьей; обещаю, что приступлю к работе уже завтра.

Мы, конечно же, заверили его, что он может делать все, что душе угодно, и он ушел.

Последовало молчание, во время которого жеребенок дергал ушами туда-сюда, подозревая нас в заговоре, придуманном, чтобы причинить ему еще больший вред.

– Как хорошо он выглядит, не правда ли? – наконец произнесла я, смущаясь. Жэр кивнул, поднял уже остывшую подкову щипцами и положил обратно в огонь. Пока мы смотрели, как подкова розовеет, он ответил:

– Интересно, что в тех седельных сумках?

К этой тайне мы больше не возвращались. Мы закончили подковывать жеребенка и я увела его, чтобы привязать в конюшне, где он будет дожидаться своего хозяина: по дороге жеребенок высоко ступал и брыкался в новых подковах, от этого снег таял вокруг него, а животное словно танцевало и играло с тенями.

Только после ужина Отец рассказал нам свою историю. Все сидели вокруг камина в гостиной, слишком сильно пытаясь выглядеть спокойными и занятыми, когда Отец оторвал взгляд от пламени; только он один сидел без дела и только он не чувствовал никакого напряжения. Улыбнувшись нам, Отец произнес:

– Вы были так терпеливы, за что вас благодарю. Попытаюсь теперь рассказать свою историю, хотя конец может показаться вам очень странным. – Улыбка его погасла. – И мне тоже так кажется сейчас, когда я сижу в тепле и безопасности, рядом со своей семьей.

Он надолго замолчал и печаль, что мы увидели на его лице прошлой ночью, снова окутала его. Насыщенный аромат красного цветка кожей ощущался в воздухе; мне казалось, что от этого тени, отбрасываемые пламенем в камине, тоже источали аромат розы. А затем Отец начал рассказ.

*****

К сожалению, очень мало что можно было рассказать о делах в Городе, говорил Отец. Поездка на юг прошла легко, длилась не более семи недель. Он сразу же по приезду навестил своего друга – Фрюэн был рад Отцу и хорошо его встретил; но несмотря на доброту его и его семьи, Отец чувствовал себя не в своей тарелке. Он позабыл жизнь в Городе. Корабль прибыл за неделю до приезда Отца, а груз находился в одном из товарных складов Фрюэна. В дни нашего процветания такой груз мог показаться Отцу незначительным; но с помощью Фрюэна он продал его за хорошие деньги и смог оплатить долги капитану и команде, и денег даже чуток осталось. Капитан (его звали Бразерс) был поражен тем, что хозяин обеднел, и был готов снова отплыть ("Мерлину" требовалось ремонта не больше, чем обычному десятилетнему деревянному судну, что пять лет провело в морях) и попытаться восстановить убытки; но Отец возражал. Он сказал Бразерсу, что слишком высока гора, на которую ему придется снова взбираться, в таком-то возрасте, и хотя его новая жизнь не была так грандиозна, как старая, все равно ему было хорошо – и его семья была с ним вместе.

– Как забавно, – произнес он задумчиво, – после первоначальной боли от вынужденной ходьбы по городу, вместо поездки с кучером в экипаже, запряженном четверкой лошадей, я обнаружил, что меня не трогают перемены. Мне, кажется, понравилась сельская жизнь. Надеюсь, это не так уж несправедливо по отношению к вам, дети.

Я увидела как Хоуп, сидящая вне поля зрения Отца, посмотрела на свои тонкие руки, красные и огрубевшие от работы; она улыбнулась, хоть и немного грустно, однако промолчала.

"Мерлин" оставался надежным кораблем, хоть и не таким большим и роскошным, которые строили теперь, и Отец отправился на поиски покупателей. Ему повезло и он почти сразу же нашел желающего – молодого капитана (работавшего у Фрюэна), который был готов вложить деньги в покупку собственного судна. Отец провел в Городе почти месяц к тому времени и подумывал о возвращении домой. Он не смог ничего обнаружить о местонахождении "Белого ворона" или других кораблей, считавшихся потерянными еще два года назад, когда мы уезжали из Города. Он слышал, что десяток матросов со "Стойкого" и "Ветра флота" прибыли домой около полугода тому назад; и только один третий помощник выжил, он и рассказал нам историю о горе, постигшем наши корабли.

На деньги от продажи "Мерлина" Отец подумывал купить коня и отправиться в путь на север самому. На тот момент зима была теплой, а Отец все больше терял покой; бесцельно бродя по Городу, он столовался у Фрюэна и злоупотреблял его гостеприимностью, зная, что здесь ему не место. Наконец, он пришел в конюшни Тома Блэка: тот продал ему простую, надежную лошадку, которая выдержала бы путь, а также пригодилась бы в хозяйстве в Синем Холме. Том спросил о Великодушном и заинтересовался (совершенно не обижаясь) рассказом о том, как конь прославился своей силой.

– Я говорил ей, что он будет ее слушаться, – заметил он удовлетворенно. – Передай привет своей семье от меня, особенно двум малышам.

Отец отправился в путь только спустя несколько дней. Он выбрал удачное время: меньше, чем через пять недель, он увидел дымок от каминов в домах Гусиного Места над знакомыми холмами. Той же ночью появились грозовые облака, а утром пошел снег. Он остался на ночь в "Танцующей кошке" в городке и после рассвета поехал через поля. Он был уверен, что не может потеряться между этим местом и Синим Холмом. Ему так хотелось побыстрее доехать домой, что по дороге он слегка заплутал.

Внезапно разразилась метель. Сначала снег мягко падал с неба над знакомыми местами; в следующую же минуту Отца так сильно замело ветром, бело-набело, да так, что он едва видел уши своей лошади. Они продолжали путь, потому что не могли остановиться, но они уже заблудились.

Лошадь начала спотыкаться, словно шагать внезапно стало намного тяжелее. Все покрыло снегом. Отец позволил животному самому выбирать дорогу, в это время пытаясь скрыть лицо от резкого, обжигающего холодом ветра. Он не знал, как долго он проехал, когда вдруг почувствовал, что ветер стих; отняв руки от лица, он огляделся. Снежинки теперь падали мягко, почти нежно, повисая на прутиках и скользя по тяжелым веткам. Отец потерялся в лесу: в любом направлении виднелись лишь огромные темные деревья; над головой сплелись их скрученные ветви.

Через некоторое время он нашел тропинку. Небольшую, узкую и покрытую снегом, которая гладкой белой лентой, слегка утопая в снегу, проходила между ямами, пригорками и темными стволами деревьев, будучи на удивление прямой, словно кто-то спланировал и специально сделал ее такой. Любая подобная тропа легко узнаваема и ожидаема потерявшимися в лесу. Отец направил лошадку по дорожке и, казалось, животному это пришлось по душе – она навострила уши, поднимая копыта все выше, пока проходила по снегу.

Тропа расширялась и все более напоминала дорогу для кареты, словно у кого-то в Синем Холме были причины ездить на карете по пустынному лесу вокруг городка. Наконец, дорожка обрывалась и в конце пути стояла живая изгородь – огромная, колючая изгородь из падуба; выше всадника в два раза, она простиралась по сторонам, теряясь в темноте деревьев. В изгороди, куда приводила тропа, были ворота цвета потускневшего серебра. Отец спустился с лошади и постучал, прокричав приветствие без особой надежды; гнетущая тишина показала, что рядом никого нет. В отчаянии, он положил руку на задвижку, которая опустилась от его прикосновения, а ворота беззвучно отворились. Отцу было тревожно, но он очень утомился, а лошадь была почти без сил и не смогла бы идти дальше. Так что он вскочил в седло и проехал внутрь.

Перед ним простирался бесконечный, спокойный и нетронутый снежный покров. Стоял ранний вечер и скоро должно было сесть солнце; и только он это подумал, как луч солнышка осветил башни, возвышавшиеся над деревьями в саду, который находился в середине огромного пустого поля, на котором стоял Отец. Башни были каменными и являлись частью огромного серого замка, но в свете заходящего солнца выглядели багряными как кровь, а сам замок напоминал затаившегося зверя. Отец провел рукой по лицу и иллюзия пропала, также, как и красный цвет. Легкий ветерок подул на его лицо, словно пытаясь познакомиться, и через мгновение тоже пропал. И снова Отец воспрял духом, решив, что направляется к человеческому жилью.

Краткие зимние сумерки проводили его до сада, и как только он выехал туда, приблизившись к замку, лошадь встала и фыркнула. Перед Отцом лежал декоративный сад: с камнями, заборчиками, газоном и белыми мраморными скамейками; повсюду распускались цветы, ведь здесь не было ни одной снежинки.

Отец был так напуган, что почти рассмеялся, решив, что это усталость сыграла с ним злую шутку, или он видит сон наяву. Но воздух, коснувшийся его лица, был теплым; Отец скинул капюшон, развязал плащ, глубоко вдохнув, и обнаружил, что запах цветов был насыщенным и очень приятным. Не было ни звука, только мелкие ручейки текли по саду. Везде были фонари: они стояли на черных и серебристых вырезанных столбиках, свисали с нижних веток подстриженных деревьев; от их теплого золотистого света кое-где виднелись тени. Лошадь прошла вперед, пока Отец оглядывался, изумленный; а когда они снова остановились, он увидел угол одного из флигелей замка. Перед ним отворилась дверь, внутри было еще больше светильников – кажется, это была конюшня.

На мгновение он замешкался, громко крикнув, но не получил ответа; к тому времени он и не ожидал его. Медленно спустившись с лошади, Отец еще минуту оглядывался, затем выпрямился и повел животное внутрь, словно пустые заколдованные замки были для него обычным делом. Когда двери первого стойла, к которому он подошел, раскрылись, он только раз или два сглотнул, но провел туда лошадь. Внутри была свежая подстилка и подвесная кормушка с сеном; вода наполняла мраморную поилку, пробегая по мрамору, и легко утекала сквозь мраморный слив; от свежих отрубей в яслях шел пар.

Отец просто в воздух сказал:

– Спасибо.

И внезапно почувствовал, словно в тишине кто-то прислушался. Он снял седло и уздечку с лошади, снаружи стойла обнаружил полки, на которые можно было все сложить; он не был уверен, что все это находилось там, когда они вошли. Кроме него и лошади, длинная конюшня была пуста, хотя места в ней хватило бы и для сотни коней.

Сладкий запах горячих отрубей внезапно напомнил ему о том, как голоден он сам. Отец вышел из конюшни, закрыв за собой дверь. Он оглядел двор и напротив стойла, которое он только что покинул отворилась еще одна дверь (двор состоял из пространства, сформированного двумя флигелями замка), словно кто-то ждал, пока Отец взглянет на нее. Он прошел к ней, осматривая то, что, должно быть, было главным входом – двойные арочные створки высотой двадцать футов и еще двадцать в ширину, окованные железом и украшенные золотом. Над ними была еще одна арка – шириной шесть футов, того же цвета потускневшего серебра, из которого были сделаны передние ворота; здесь в ней изображалась какая-то история, но Отец не остановился, чтобы рассмотреть. Дверь, что манила его, была более подходящего размера. Он прошел внутрь, не мешкая. Перед ним была огромная комната, с дюжинами свечей, зажженными в огромном канделябре, подвешенном к потолку. В одной стене был камин, настолько большой, что там можно было зажарить медведя; там горел огонь. Отец согрелся у него с благодарностью, ведь, несмотря на цветочный сад, в замке было прохладно, а он продрог и промочил одежду в долгом пути.

Рядом с огнем был накрыт стол на одного человека. Когда он повернулся, чтобы посмотреть на него, кресло, обитое красным бархатом, развернулось на несколько дюймов от стола, в направлении Отца; скатерть подвинула тарелки, а горячая вода, словно из ниоткуда, начала литься в фарфоровый чайник. Отец замешкался. Нигде не было видно хозяина – и даже ни одного живого существа, пешего или летающего: в саду не было даже птиц. Кто-то точно где-то прятался, искусно выжидая. А ведь он ничего не знал о колдовстве: возможно хозяин жил здесь один, а невидимые слуги просто ошиблись, приняв его за того, кто будет сердит, когда узнает, что тут произошло. А может, что-то не так было с едой, и он превратится в лягушку или уснет на сотни лет… Кресло нетерпеливо поерзало, а чайник поднялся и налил самый ароматный чай в почти прозрачную фарфоровую чашку. Отец был очень голоден; он вздохнул разок, затем сел и с аппетитом поел.

Когда он закончил, диван, который он прежде не заметил, расстелился в кровать. Отец разделся и прилег, сразу же провалившись в сон без сновидений.

Казалось, прошло не больше обычных восьми часов, когда он проснулся. На дворе был новый день, солнце еще не поднялось над покрытыми снегом верхушками огромных деревьев, а тускловатый, но мягкий свет проникал сквозь широкие окна в свинцовых переплетах, отливая бликами на полу. Одежда Отца была вычищена, аккуратно сложена и повешена на спинку красного бархатного кресла; его домотканую рубашку заменили другой – льняной и хорошего качества. Сапоги его и бриджи выглядели как новые, а плащ удивительным образом избавился от прорех и пятен, полученных в поездке. На маленьком столе были чай, тосты и аккуратно сваренное яйцо в мешочек, а в стеклянной вазе стояла хризантема цвета ржавчины.

Не было и следа хозяина и Отец начал нервничать. Он хотел отправиться в путь, но не желал уходить без того, чтобы не выразить свою благодарность хоть кому-нибудь: более того, он не знал, где он находился, и хотел бы спросить, куда ему ехать. Отец вышел, прошел в конюшню, где обнаружил свою лошадь отдохнувшей и довольной: она пожевывала сено. Все вокруг стойла подмели и убрали, а поводья и упряжь были вычищены до блеска. Отец снова вышел и огляделся, зашел за угол замка и уставился на еще большие сады и зеленые газоны. Снег полностью исчез и трава была зеленой, словно в начале лета. Далеко на краю полей он увидел темную полоску леса, и пока он прищуривался, что-то блестящее сверкнуло ему в глаза, возможно, еще одни ворота?

– Отлично, – сказал он вслух. – Тогда я отправлюсь туда.

Он вернулся в конюшню, оседлал лошадь, которая посмотрела на него укоризненно. Он в последний раз оглядел двор замка, прежде чем выехать, и, в мгновение внезапной прихоти, привстал на стременах и поклонился передним дверям.

– От души благодарю, – произнес он. – После проведенной здесь ночи (полагаю, что это была лишь одна ночь), я чувствую себя лучше, чем за многие последние годы. Спасибо.

Ответа не было.

Лошадь медленно протрусила сквозь сады. Она была свежа и норовиста, словно жеребенок, и разделяла добродушное настроение Отца. Мысль о лесе больше не пугала его: он был уверен, что легко найдет дорогу обратно; и, возможно, уже сегодня будет снова со своей семьей. От приятных раздумий его отвлек проход в обнесенный стеной сад справа по тропинке: стена была высотой по пояс и покрыта самыми огромными и самыми прекрасными розами, которые он когда-либо видел. Сад был полон этих цветов (за покрытой бутонами стеной росли ряды кустов): белые розы, красные розы, желтые, розовые, цвета пламени, багряные и такого темного бордового цвета, что казались почти черными.

Эти кущи не были похожи на растения из других садов, что опоясывали замок, они выглядели по-другому, но чем они отличались – Отец не мог понять. Замок и сады были пусты, но за ними кто-то ухаживал; вокруг была атмосфера замкнутости, почти скрытности, отражающаяся в каждом лепестке каждой розы, и это отвлекало внимание от тропы.

Он спешился и прошел сквозь проем в стене, с поводьями в руках; запах цветов был насыщенней и слаще, чем у маков. Земля была покрыта лепестками, но ни одна из роз не отцветала или увядала: они все были в состоянии от бутонов до полного расцвета, свежие и прекрасные. Лепестки, на которые Отец и лошадь наступали, не сминались.

– Я не смог достать тебе семена роз в Городе, Красавица, – продолжил Отец. – Я купил пионы, бархатцы, тюльпаны; но семян роз не было – лишь кусты и черенки. Я даже хотел привезти куст в седельной сумке, словно похищенного ребенка.

– Это не имеет значения, Отец, – сказала я.

Он не смог найти семян роз для своей младшей дочери и припомнил это, взглянув на пышное великолепие перед собой; он подумал: наверное, остался лишь день пути до дома. Я, конечно же, могу сорвать бутон – лишь один цветок – и если повезу его аккуратно, он проживет несколько часов в дороге. Они так прекрасны, лучше тех, что были у нас в саду в Городе, лучше, чем я когда-либо видел. Так что он остановился и сорвал бутон ярко-красного оттенка.

И тут раздался рев дикого животного, ведь никакой человек не смог бы произвести такой шум; лошадь попятилась и в панике встала на дыбы.

– Кто ты такой, что крадешь мои розы, которые я ценю превыше всего? Тебе недостаточно того, что я накормил тебя и дал тебе укрытие, так ты благодаришь меня своим неблаговидным поступком? Твое преступление не останется безнаказанным.

Лошадь замерла, покрывшись потом от страха, а Отец повернулся к обладателю глубокого резкого голоса: перед ним было ужасное Чудовище, стоявшее за стеной сада роз.

Отец ответил дрожащим голосом:

– Ну что вы, сэр, я глубоко благодарен вам за гостеприимство и нижайше прошу прощения. Ваша любезность так велика, я никогда не подумал бы, что вы будете оскорблены тем, что я взял небольшой сувенир – бутон розы.

– Красивые слова, – прорычало Чудовище и переступило стену, словно ее там и не было. Ходило оно как человек и одето было также, от этого выглядело еще ужаснее; ужасен был и его четкий голос, исходящий от такого зверя. Он был одет в синий бархат, с кружевами на рукавах и под горлом; туфли на нем были черного цвета. Лошадь потянула за поводья, но не стала брыкаться.

– Но твоя лесть не спасет от смерти, которую ты заслуживаешь.

– Увы, – ответил Отец и упал на колени. – Но прошу, позволь молить о пощаде: достаточно несчастий выпало на мою долю.

– Твои несчастья оставили тебя без чести, ведь ты украл мою розу, – проворчало Чудовище, но, казалось, оно было готово выслушать Отца, и тот, в отчаянии, рассказал обо всех неприятностях, что с ним произошли. И добавил:

– Мне казалось ужасным, что я не смог достать небольшой пакет семян роз для моей дочери Красавицы, а она ведь просила только об этом; когда я увидел ваш чудесный сад, я подумал, что, по крайней мере, привезу хотя бы одну розу для нее. Я нижайше прошу вашего прощения, великодушный господин, потому что вы знаете, что я не хотел причинить вреда.

Чудовище задумалось на мгновение, а затем сказало:

– Я сохраню тебе твою ничтожную жизнь при одном условии: ты отдашь мне одну из своих дочерей.

– Ах! – воскликнул Отец. – Я не смогу этого сделать. Вы считаете, что я бесчестен, но я не настолько жесток, чтобы выкупить свою жизнь ценой одной из моих дочерей.

Чудовище угрюмо хмыкнуло.

– Я уже было начал думать о тебе хорошо, купец. Так как ты показал себя смельчаком, я успокою тебя, сказав, что твоя дочь не пострадает ни от моих рук, ни от кого-либо еще, живущего в моих землях. – Оно вытянуло лапу, указав на все широкие поля и замок посередине. – Но если она придет, то пусть останется здесь по своей воле, потому что любит тебя настолько, чтобы спасти твою жизнь, и потому что смела и сможет перенести разлуку с тобой и со всем, что ей знакомо. Только так я смогу принять ее.

Оно замолчало; ни звука не было слышно – лишь тяжелое дыхание лошади. Отец уставился на Чудовище, не в силах отвернуться; оно перестало созерцать зеленое поле и посмотрело на человека.

– Даю тебе месяц. Через четыре недели ты должен приехать сюда один или с дочерью. Ты легко найдешь мой замок – нужно только потеряться в окружающем его лесе и он сам тебя найдет. И не думай, что можно спрятаться от своей судьбы – если ты не вернешься через месяц, я сам приду и найду тебя!

Отец не смог ничего больше сказать; у него был месяц, чтобы попрощаться со всеми, кто был ему дорог. Он с трудом взобрался на лошадь, потому что рядом стояло Чудовище: животное очень нервничало и не могло стоять спокойно.

Как только Отец взял поводья, Чудовище вдруг подошло к нему.

– Возьми розу для Красавицы, и на этом пока простимся. Твой путь лежит туда, – оно указало на блестящие серебристые ворота. Отец и позабыл о цветке; он взял его в руку, сжавшись от прикосновения Чудовища; и как только он забрал розу, оно молвило:

– Не забудь о своем обещании!

И ударило лошадь по крупу. Животное метнулось вперед, заржав от ужаса, и галопом помчалось по полям, словно спасая собственную жизнь. Ворота резко распахнулись, когда всадник приблизился, и он проехал сквозь них, попав в густой заснеженный лес, едва ухитрившись успокоить бедное животное, чтобы оно пошло нормальным шагом.

– Я не помню остальной части пути, – продолжил Отец. – Снова пошел снег. Я держал поводья в одной руке, красную розу в другой. Не помню, чтобы останавливался, пока лошадь не дошла до деревьев, в просвете которых я узнал наш дом.

Отец замолчал, и, так как не мог смотреть на нас, он снова обратил свой взгляд на огонь. Тени от полыхающего пламени завертелись вокруг красной розы и казалось, что та кивает, подтверждая рассказ Отца. Мы все были потрясены, не понимая ничего, кроме того, что несчастье свалилось на нас – опять, словно тогда, когда дела в Городе были разрушены. Было невозможно представить, жизнь без наших денег, нашего дома, наших занятий; но эта весть ошеломляла и ужасала. Все было гораздо хуже, и мы только начинали понимать, что на кону стояла жизнь Отца.

Не помню, сколько продлилась тишина. Я уставилась на розу, такую молчаливую и безмятежную на полке камина, и услышала свой собственный голос, говорящий:

– Когда закончится этот месяц, Отец, я вернусь туда с тобой.

– О, нет, – выпалила Хоуп.

– Никто не поедет, – сказала Грейс.

Жэр замер, глядя на свои руки. Отец продолжал глядеть на пламя, и после короткого молчания, произнес:

– Боюсь, что кто-то должен поехать, Грейс. И я еду один.

– Нет, не едешь, – возразила я.

– Красавица, – запричитала Хоуп.

– Отец, – произнесла я. – Оно не обидит меня. Оно дало обещание.

– Мы не можем отдать тебя, дитя, – заметил Отец.

– Хммм, – откликнулась я. – Мы не можем отдать тебя.

Он выпрямил спину.

– Вы все равно скоро лишитесь меня. Ты так молода, дитя. Я благодарю тебя за твое предложение, но поеду я один.

– Я не предлагаю, – ответила я. – Я просто еду.

– Красавица! – резко произнесла Грейс. – Прекрати. Отец, зачем кому-то вообще ехать? Оно не вернется за тобой. Здесь ты в безопасности. Раз уж ты так далеко от его ворот, тебе ничего не угрожает.

– Да, конечно, – подхватила Хоуп. – Жэр, скажи им. Возможно, тебя они послушают.

Жэр вздохнул.

– Прости Хоуп, моя дорогая, но я согласен с твоим отцом и Красавицей. От этой угрозы нет спасения.

Хоуп вдохнула, ахнув, затем разразилась слезами. Она уткнулась лицом в плечо Жэру, а он погладил ее блестящие волосы.

– Если бы не эта роза, я бы не поверил… это моя вина; я должен был предупредить вас, – почти прошептал Жэр. – Столько историй поколениями рассказывали об этом зле в лесу; мне не следовало оставлять их без внимания.

– Ты не оставил, – заметила я. – Ты предупредил нас, чтобы мы держались подальше от него, что он стар и опасен, и что про него ходят… разные истории…

– Ты не мог всего предвидеть, парень, – сказал Отец. – Не вини себя за это. Это только я виноват в том, что в плохую погоду был готов глупо рискнуть. Моя вина и ничья больше; и никто не будет за нее платить.

Грейс же заметила:

– Все эти истории, что Хоуп и я слышали о монстре, живущем в чаще, создание, которое живет в лесу и поедает все, что ходит или летает, поэтому там не на что охотиться. И как оно любит заманивать путешественников на верную смерть… оно такое же старое, как холмы и деревья того леса. Мы никогда вам не говорили, потому что думали, вы посмеетесь над нами; Молли все нам рассказала. Предупредила, чтобы мы держались от леса подальше.

Я взглянула на Жэра. Истории, что он поведал мне два года назад, никогда больше не упоминались.

Хоуп перестала плакать.

– Да, мы подумали, что это глупости; но нас не нужно было уговаривать держаться подальше от того ужасного леса, – заметила она. Слезы снова начали литься по ее щекам, но она выпрямилась и оперлась на Жэра, который приобнял ее рукой. – О, Отец, конечно же ты можешь остаться.

Отец покачал головой, а Жэр внезапно спросил:

– Что в ваших седельных мешках?

– Ничего особенного. Немного денег – я думал, мы сможем купить корову, вместо того, чтобы привозить молоко для детей из деревни, но… там, наверное, недостаточно.

Жэр поднялся, продолжая держать Хоуп за руку, затем встал на колени перед кожаными сумками, все еще лежащими в куче в углу. Грейс и Хоуп, обычно самые добросовестные домохозяйки, по какой-то причине оставили их нетронутыми.

– Я заметил, когда мы с Красавицей принесли их вчера в дом, что они очень тяжелы.

– Неужели? Они не… в смысле, не может быть. У меня не было так много всего.

Отец встал на колени рядом с Жэром и расстегнул один мешок, откинув верх. Изумленный, он вытащил две дюжины отличных восковых свечей, льняную скатерть, обрамленную изящным кружевом по краям, несколько бутылок очень старого вина и бутылку бренди еще старше, серебряный штопор, у которого вместо рукоятки была голова грифона с красными камнями, сильно похожими на рубины, на месте глаз; в мягком кожаном футляре лежал нож для нарезки мяса – у него была рукоять из слоновой кости, в форме оленя, застывшего в прыжке, с рогами, изогнутыми вдоль вытянутой спины. На дне мешка, толщиной в ладонь, лежал слой монет: золотых, серебряных, медных, бронзовых. В монетах были зарыты три маленьких деревянных шкатулки, у каждой из которых на полированной крышке виднелось по одной букве: Г, Х и К.

– Грейс, Хоуп и Красавица, – сказал Отец и протянул их нам.

В шкатулках моих сестер были золотые цепочки, нити жемчуга, изумруды и бриллианты, серьги с топазами и гранатами, браслеты с сапфирами и кольца с опалами. Они ярко блестели и выглядели странно на домотканом сукне.

Моя шкатулка была набита до краев мелкими коричневато-зеленоватыми округлыми штучками. Я взяла пригоршню и как только они посыпались сквозь мои пальцы снова в шкатулку, я внезапно рассмеялась, так как поняла, что это:

– Семена роз! – воскликнула я. – По крайней мере, у Чудовища есть чувство юмора. Возможно, мы хорошо с ним поладим.

– Красавица, – возразил Отец. – Я отказываюсь тебя отпускать.

– И что же ты сделаешь – привяжешь меня? – спросила я. – Я поеду, и больше того, если ты сейчас же не дашь обещания взять меня с собой, когда придет время, я сбегу сегодня же, пока ты будешь спать. Мне всего-то придется потеряться в лесу, как ты сказал, чтобы найти замок.

– Я не вынесу этого, – всхлипнула Хоуп. – Должен быть какой-то выход.

– Выхода нет, – ответил Отец.

– И ты согласен? – спросила Грейс. Жэр кивнул. – Тогда я верю, – медленно произнесла она. – И один из нас должен поехать. Но тебе не нужно этого делать, Красавица, я могу…

– Нет, – настаивала я. – Роза была для меня. И я самая младшая – и самая некрасивая. Мир не потеряет многого без меня. Кроме того, Хоуп не справится без тебя, и детки тоже, тогда как мои лучшие навыки – это рубить дрова и ухаживать за садом. Да любой парень из деревни с этим справится.

Грейс смотрела на меня долгое время.

– Ты знаешь, что я тебя все равно переспорю, – заметила я.

– Кажется, ты серьезно настроена на это, – сказала она. – Не пойму, почему.

Я пожала плечами.

– Ну, мне исполнилось восемнадцать. Я готова к приключениям.

– Я не могу… – начал Отец.

– На вашем месте, я бы ей позволил, – произнес Жэр.

– Да ты понимаешь, что говоришь? – закричал Отец, внезапно встав и уронив пустую кожаную сумку с колен. – Я видел это Чудовище, этого монстра, этот ужас, а ты нет. И ты хочешь, чтобы я отдал ему свою младшую дочь – твою сестру – дабы спасти свою жалкую жизнь?!

– Ты и сам не понимаешь, папа, – сказала я. – Мы не просим убить меня взамен тебя, но просим позволить мне спасти твою жизнь. По крайней мере, это благородное Чудовище и мне не страшно. – Отец уставился на меня, словно увидел отражение Чудовища в моих глазах. Я продолжила: – Не может же оно быть настолько ужасным, ведь оно так любит розы.

– Но это же зверь, – беспомощно произнес Отец.

Я видела, что он сдается, и, желая, подбодрить его, добавила:

– Разве зверя невозможно укротить?

Как и Грейс, несколькими минутами ранее, Отец взглянул на меня, сидящую на полу с деревянной шкатулкой на коленях.

– В конце концов, папа, я всегда поступаю по-своему, – заметила я.

– Да, дитя мое, я знаю и сожалею об этом, – сокрушенно проговорил Отец. – Ты всегда просишь невозможного, а это и есть невозможное. Что ж. Когда закончится месяц, мы уедем вместе.

– Ты не увидишь, как цветут твои розы, – прошептала Хоуп.

– Я посажу их завтра же. Если они тоже заколдованы, возможно, мне повезет, и я это увижу, – ответила я.

 

Глава 2

Той ночью я не смогла уснуть. Отец сразу же поднялся наверх, после того, как позволил мне ехать с ним в замок через месяц; он больше ничего не сказал, а я последовала его примеру и прошла по лестнице через несколько минут, опасаясь вопросов и дрожа в зловещей тишине.

Я села на кровать и взглянула на тихий лес, такой безмятежный, покрытый снегом, отливающим черным и серебряным при лунном свете. Это спокойствие не выглядело опасным или пугающим; какие бы тайны не были скрыты в этом лесу, их существование так великолепно прятали, что ни один разумный человек не мог себе их представить.

Итак, мое желание будет исполнено: я пойду и выполню обещание, данное Чудовищу, и дочь останется вместо отца. Мне вспомнился вопрос Грейс и измученное выражение лица у Отца: почему я так стремилась к этому?

– Если б я только знала, – вслух ответила я.

Я была уверена, что решение мое правильно и что только я и никто другой должен выполнить обещание; но чувство ответственности (если это было оно) не объясняло моей упорной решимости.

Я взяла деревянную шкатулку с моими инициалами с собой в комнату. Высыпала все ее содержимое на кровать: темные капельки тускло сияли в лунном свете, пока падали друг на друга. Последним из шкатулки упал предмет побольше: блестяще-желтый в приглушенном свете, он звякнул и отпружинил, приземлившись и рассыпав семена по кровати. Я подняла его. Это было кольцо в форме грифона: такое же, как серебряная рукоятка штопора, лежащего внизу. Но этот грифон был золотым, у него был открыт рот, а бриллиантовые клыки сияли прохладным светом. Распахнутые крылья огибали палец кольцом: со стороны ладони они перекрывали друг друга. Существо стояло, приподнявшись, с вытянутыми когтями. Выглядело оно красиво и величественно: шея дугой, голова откинута, все линии тела изящно и с благородством изогнуты. Существо не казалось злым или хищным: грифон был скорее гордым, а не страшным. Я одела его на палец (кольцо подошло идеально) и поспешно собрала семена обратно в коричневую шкатулку. У меня оставалась лишь пара часов для сна и я не могла позволить себе потратить день, будучи усталой, – особенно после всего, что произошло сегодня, подумала я, замешкавшись, пока закрывала шкатулку. Особенно в свои последние четыре недели. Три недели и пять дней.

Мне приснился замок, о котором рассказывал Отец. Казалось, что я быстро шла по длинному коридору с высоким потолком. Я что-то искала, тревожась от того, что не могу это найти. Казалось, что мне хорошо знаком замок: я не мешкала, поворачивая за угол, проходила вверх и вниз по лестницам, открывала двери; без колебаний осматривала чудесные комнат, расписные потолки, картины на стенах, резную мебель. "Я–спящая" была поражена и смущена, но "я–во сне" продолжала искать, волнуясь все больше; я проснулась дрожа, первые рассветные лучи касались моего лица. Быстро одевшись, я замешкалась, глядя на свою руку, затем сняла кольцо и спрятала его под подушкой: бесполезный поступок, ведь никто, кроме меня никогда не входил в комнатку на чердаке. Я шнуровала ботинки, пока спускалась вниз: эти два дела лучше не смешивать, так что мне пришлось снова завязывать шнурки, когда я села за кухонный стол.

Та же гнетущая тишина, которая наступила по приезду Отца домой, была здесь: но с одной разницей. Вчера мы опасались неизвестного, сегодня же все понимали опасность, однако страх от этого не уменьшился. За завтраком никто, кроме детей, не разговаривал; я встала из-за стола первой.

Замерев, я смотрела на улицу. Большая часть снега от метели, из-за которой потерялся Отец, быстро растаяла под вчерашним теплым солнцем, и когда теплый утренний ветер коснулся моего лица, я подумала, что и все остальное тоже скоро растает; но земля была все еще слишком неприветлива, чтобы что-нибудь сажать. Даже если мне удастся прокопать несколько ямок, семена вряд ли дадут побеги в замерзшей почве. Но ведь они все-таки волшебные, подумала я. Сделаю, что смогу.

Я одолжила кирку у Жэра и прихватила лопату из своих садовых инструментов, приготовившись прокопать узкую, неглубокую канавку вокруг дома, поближе ко внешней стене, где почва, возможно, была немного теплее, чем в поле или в саду. К обеду я уже устала и вся вспотела, но побросала семена в канавку и обильно посыпала сверху землей: осталось лишь несколько для посадки у стен конюшни и кузницы. Никто мне ничего не сказал, хотя мне нужно было следить за животными и рубить дрова.

За обедом Грейс сказала:

– Я, в отличие от всех вас, не могу просто оставить без внимания наше решение, вернее, то, что за нас решила Красавица прошлой ночью. Красавица, дитя, я не пытаюсь разубедить тебя… – она замешкалась. – Но можем ли мы что-нибудь сделать? Возможно, ты чего-то хочешь, например, взять с собой?

Ее голос звучал так, словно она чувствовала, что предлагает мне шелковую нить, чтобы построить мост над ущельем.

– Будет так одиноко, – робко добавила Хоуп. – Там даже птиц в лесу нет.

Канарейка пела свою обычную предвесеннюю песенку в начале дня.

Последовало молчание, пока я смотрела на свой суп и думала: а ведь нет ничего, что я хочу взять с собой. Одежда, в которой я сейчас, да одна смена – это и так все, что у меня есть. Платье, в котором я была на свадьбе Хоуп, можно оставить – пусть порежут и сошьют костюмы деткам. Юбку, что я ношу в церковь, можно будет слегка подшить, чтобы носили мои сестры. Если Чудовище хочет, чтобы я выглядела прилично, пусть предоставит собственного портного. Я вспомнила, как Отец описал бархат и кружева и вспомнила, что в моем сне я тоже была богато одета: в шуршащие вышитые юбки и мягкие туфли. Я почти ощутила на своих ногах те туфли вместо своих потертых и грязных ботинок. Все еще смотря на свой суп, я уже видела лишь бобы, морковку и лук: взяла и перемешала все ложкой.

Жэр сказал:

– По крайней мере, хоть Великодушный составит ей компанию.

Я подняла взгляд.

– Я хотела ехать на нем туда, но я отправлю его обратно с Отцом. Вам он здесь нужен.

– Нет, девочка, – произнес Жэр, словно сам не свой. – Он есть не будет, если ты уедешь и оставишь его, так что он отправится с тобой.

Я положила ложку.

– Перестань, Жэр, не дразни меня. Я не могу взять его. Он нужен здесь.

– Мы обойдемся, – уже своим тоном ответил Жэр. – У нас теперь есть еще одна лошадь, не забывай, и мы сможем купить другую, если понадобится – с деньгами, которые твой отец привез из Города. Великодушного они не заменят, но нам подойдут.

– Но… – начала я.

– Ох, да бери его уже, – вмешалась Хоуп. – Нам так будет полегче – словно мы не совсем одну бросаем тебя, если рядом будет твой конь... – она оборвала себя и стала мять салфетку.

– Это твой конь, знаешь ли, – добавил Жэр. – При всем его добродушии, он слушается только тебя и за тобой приглядывает. Не буду утверждать, что он не станет есть, но для меня или кого-то еще из нас не станет особенно надрываться. Он останется большой и сильной лошадью, только и всего.

– Но… – неуверенно начала я снова. Я почувствовала, как слезы собираются на глазах; мне стало ясно, что мне будет не так одиноко, если со мной останется Великодушный.

– Достаточно, – сказал Отец. – Я согласен с Хоуп: ты оставишь себе коня и это нас хоть немного успокоит. Если бы ты была не такой упрямой, тебе тоже стало бы легче, девочка. – И немного нежнее он добавил, – Дитя, ты все понимаешь?

Я кивнула, не смея говорить, и снова подняла ложку. Напряжение рассеялось: мы снова были одной семьей, обсуждали погоду и работу, что должна быть сделана в следующие недели – и все необходимые приготовления для приближающейся поездки младшей дочери. Мы смирились и могли начать учиться жить с этим.

Следующие несколько недель прошли быстро. Осознание того, что я уезжала, не изменило темп нашей жизни намного, как только мы привыкли к новости. Для горожан мы придумали историю о том, что наша старая тетушка, ожидая своей кончины и оставаясь без наследников, предложила одной из нас приехать; и было решено, что мне больше всех это пригодится (да и без меня легче обойтись дома), потому что я смогла бы снова начать учиться. Все наши друзья опечалились, услыхав о моем отъезде, но были рады тому, что они считали "шансом всей жизни" для меня – даже те, кто мало уважал образование, были вежливы и даже радушны, ради моей семьи. Мелинда же сказала:

– Ты должна приезжать к нам, когда будешь дома на праздники – она ведь будет иногда отпускать тебя домой ненадолго, верно?

– О, да, прошу, приезжай к нам в гости, – встряла Молли. – Я так много хочу услышать о Городе.

Мелинда фыркнула: она не одобряла городскую жизнь и слышать о ней ничего не хотела. Она считала, что мы пережили наше бедствие достойно, но хотя она и одобряла мою поездку, понимая претензии тети в такой ситуации, однако все же считала это печальным событием.

– Она видела Город и прежде, – сухо заметила Мелинда и Молли покраснела. Они старались не выспрашивать нас о городской жизни, потому что мы уехали оттуда при весьма неблагополучных обстоятельствах.

– Мы желаем тебе всего хорошего, во всем, Красавица, – продолжила Мелинда. – Но прежде чем уйдем, пообещай, что придешь к нам поболтать, когда вернешься сюда навестить семью.

– Я постараюсь сделать это, – ответила я неловко. – Спасибо за добрые пожелания.

Мелинда немного удивилась моему ответу и сказала, не обращаясь ни к кому конкретно:

– Эта ваша тетя такое чудовище, что ли?

Она поцеловала меня и вместе с Молли отправилась домой. Мы все были на кухне: Отец, задумавшись, курил трубку, Грейс чистила картошку, Хоуп кормила детей; я чинила застежку упряжи Великодушного. Жэр был в кузнице. Мы ни разу не говорили о том, как долго меня не будет – по словам Чудовища, это могло быть навсегда, что невозможно было даже вообразить, так что мы и не пытались.

Чтобы нарушить тишину, я заметила:

– Эта чудовищная тетка, может быть, и не полная выдумка. Возможно, я все-таки смогу возобновить свои занятия: у него наверняка есть библиотека в том большом замке. Должен же он хоть чем-то заниматься, кроме того, что охраняет свои розы и пугает путешественников.

Отец покачал головой.

– Ты не знаешь точно – это ведь Чудовище.

– Чудовище, которое говорит, как человек, – заметила я. – Возможно и читает также.

Грейс закончила резать картошку и положила все в сковороду, где уже румянился лук. Мне стала нравиться жареная картошка с луком с тех пор, как мы уехали из Города; я гадала, будут ли подавать ее в замке. Сама я отказалась бы от такого простого блюда еще пять лет назад, если бы наш повар осмелился предложить нам подобное.

– Красавица, ты думаешь, что все похожи на тебя, – сказала Грейс. – Многие из нас считают чтение самым утомительным занятием из всех. Не говоря уж о латинском, греческом и прочем.

– Мне уже хочется пожалеть это Чудовище, – весело добавила Хоуп, вытирая томатный суп с подбородка Ричарда. – Я все еще помню, как Красавица пыталась научить меня склонениям, к которым у меня совершенно не лежала душа.

Картошка с шипением жарилась.

– Прекратите, – оборвал нас Отец, и как раз в это время вошел Жэр, так что больше не было сказано ни слова. Муж сестры протянул мне кожаную полоску. – Подумал, что поможет. Та лямка в упряжи почти износилась.

– Спасибо, – ответила я.

– Ужин, – позвала Грейс.

Зима медленно начала отступать от нас, что было хорошим знаком; метель, встретившая Отца, кажется, была последней в этом году, и весна уже вступала в свои права. Лесной ручей поломал лед, что собрался по его краям, и понес его вниз по течению со всей силой своих бурных весенних вод. Дорога от дома к кузнице и конюшне покрылась грязью. Грейс подметала кухню и гостиную дважды в день, а я не могла сохранить бабки Великодушного белыми и проводила много времени, оттирая губкой грязь с его серого живота и кожаной упряжи.

Три недели не показывались мои розы: я волновалась, что, возможно, семена смыло водой с грязью, потому что я не смогла зарыть их достаточно глубоко; я часто твердила себе с возрастающей упорностью, пока шло время, что я была полной дурой, и зря посадила их так рано. Я говорила себе, что они теперь потеряны и никому не принесут пользы, а все из-за моего глупого безрассудства, потому что я предположила, будто даже волшебные семена смогут вырасти в это время года.

Роза на каминной полке оставалась такой же свежей и яркой, как и тогда, когда Отец впервые протянул ее мне. Она роняла больше лепестков и почти не потребляла воды. Грейс поставила ее в высокую хрустальную вазу (ее мы нашли вместе с другими великолепными вещами в седельных сумках Отца) и забрала фарфоровый стакан обратно на кухню.

А затем, за семь дней до того, как мы должны были отправиться в лес, я обнаружила три маленьких зеленых ростка у стены конюшни. Я уставилась на них, затаив дыхание, и побежала обратно к дому, чтобы отыскать еще. Я нашла не меньше дюжины, прямой тонкой полоской они шли под кухонным окном, что выходило на лес. Это не сорняки, я была уверена, хотя так желала хоть какого-то проявления своих роз, что чуть не убедила себя, будто это лишь мое воображение. Еще несколько росли перед домом и я обнаружила еще две похожих на ростки зеленых травинки, робко проклюнувшиеся на земле за кузницей. Было утро и я шла чистить и кормить лошадей. А на обратном пути в конюшню я увидела пять маленьких зеленых побегов. Я, должно быть, проглядела последние три.

Возвращаясь в дом на обед, я обнаружила целую линию небольших зеленых ростков, выстроившихся вдоль стены, что выходила на сторону леса; некоторые из них были длиной не меньше трех дюймов.

– Мои розы! – прокричала я в кухонную дверь. – Взгляните на мои розы!

Они быстро выросли за те последние несколько дней, пока я тайно наблюдала за ними, словно хотела поймать их на чем-то; суматошно расправив листья, вьющиеся стебли разбегались по стенам дома, кузницы и амбара. Посадки на стороне леса были лучше всех, словно из чащи исходила некая сила, которая их подпитывала. На пятый день появились бутончики, на шестой они набухли, пока на них не стали видны блеклые (красные и розовые) кончики. Мы с Отцом должны были отправиться в путь на следующий день.

Также как и той ночью, когда Отец рассказал свою невероятную историю, я снова, в свой последний день дома, не смогла уснуть. После ужина я вновь вышла, подавленная напряженной тишиной домашних, и прошлась по полю. Голос ручья звучал почти как человеческий, но я не смогла распознать слова; было боязно, будто надо мной смеются из-за моей глупости. Камешки по берегам ручья понимающе уставились на меня. Я прошла к конюшне, хотя знала, что там все в полном порядке: нужные сбруи были тщательно вымыты и отложены для завтрашней поездки. Я чистила Великодушного, пока он не заблестел, как отполированный мрамор, чесала ему гриву и хвост снова и снова, а он, должно быть, гадал, что со мной происходит. Конь немного волновался в последние дни (насколько вообще может волноваться огромное и спокойное животное), словно чуял перемены в воздухе. По крайней мере, он знал, где я, пока я его чистила; он положил голову на дверь стойла и навострил уши в мою сторону, слегка подергивая ноздрями, когда я задула лампу и наконец-то оставила его в покое.

– Не волнуйся, – сказала я, – ты тоже поедешь.

И прикрыла дверь амбара под его пристальным взглядом. Луна была на три четверти полной и на небе плясала парочка облаков. Лес успокоился, был слышен лишь шелест листьев.

Я сразу же пошла спать, немного задержавшись внизу, только чтобы повесить лампу на крючок у двери и кивнуть всем, кто сидел у огня в гостиной – каждый был чем-то занят, хотя в это время мы уже обычно ложились спать.

– Ты готова? – спросил Жэр.

– Да, – ответила я. – Спокойной ночи.

Я слегка замешкалась на втором этаже, у подножия лестницы на чердак. Отсюда лес выглядел по-другому. Я привыкла смотреть на него с чердака или с уровня первого этажа. Это заинтриговало меня и я высунулась в окно, дразня себя тем, что это существенная разница (другой смысл или идея), вместо того, чтобы понять, что поднимаясь на несколько футов вверх или вниз я просто вижу перемену под фактическим углом. Внизу раздавался гул голосов. Внезапно мне все стало слышно, хоть особо я этого не желала.

– Бедный Ферди, – заметил Жэр. – Я сказал ему, что не нужно приходить до завтрашнего дня.

Желание Жэра нанять мальчика на полный день, чтобы научить его ремеслу кузнеца, должно было исполниться: Ферди будет здесь работать каждый день, разделяя свое время между кузницей и рубкой дров. Его пригласят переехать сюда, как только я уеду, возможно в старую комнату Жэра на чердаке, так как Хоуп громко заявила, когда мы обсуждали эту тему:

– Конечно же мы не будем трогать комнату Красавицы.

Как и всем жителям городка, Ферди сообщили три недели назад, что я уезжаю. Жэр сказал ему это в кузнице, когда там находилась я (я держала еще одну капризную лошадь, пока ее подковывали). Ферди выслушал все молча и после того, как Жэр закончил, еще несколько минут ничего не говорил. А затем произнес:

– Желаю тебе удачи, Красавица, – и мало что после этого он сказал в тот день или последующие недели.

Парень избегал меня с большей тщательностью, чем я когда-либо сама избегала его, и больше не оставался с нами ужинать.

– Бедный Ферди, – согласилась Хоуп.

Розы уже вскарабкались по стене, обвив окно, а на подоконнике лежал особенно крупный бутон, кончик которого отливал алым. Я сняла ботинки и тихонько забралась вверх по лестнице.

Но не смогла уснуть. Те скудные пожитки, что я должна была собрать – книги и немного одежды – уже были собраны; седельная сумка стояла на полу, с первыми лучами солнца я спущусь с ней вниз и привяжу ее на спину Великодушному. Я накрылась одеялом и свернулась в клубочек у изголовья кровати, где могла опереться на стену и смотреть в окно. Я не одевала кольцо-грифон с той первой ночи, однако носила его с собой в кармане. Оказалось, что мне не нравится оставлять его в комнате, потому что я постоянно думала о нем; каким-то странным образом мне было легче, если оно было со мной: будто талисман на будущее, я почитала его хорошим знаком. Мне захотелось увидеть его сейчас, я достала его и одела на палец.

Должно быть, я наконец-то уснула, потому что вновь оказалась в замке, проходя по дюжинам красивейших, необыкновенно обставленных комнат, в поисках чего-то. Я ощущала огромную печаль и беспокойство, а еще чье-то присутствие: точнее описать невозможно. Я плакала, пока бежала, распахивая двери и с надеждой заглядывая внутрь, а затем спешно выходила, обнаружив, что в них нет того, что я ищу. Внезапно я проснулась; поднималось солнце. Первым, что я увидела, были три розы, раскрывшиеся под тусклым светом: две были темно-красные, как цветок на каминной полке, а одна – белая, с аккуратными прожилками персикового цвета. Я и не знала, что побеги роз так высоко забрались. Две розы нежно качались, едва заметные, над подоконником, но третья была сбоку и находилась почти на уровне глаз, качаясь на стебле и словно наблюдая за мной, пока я стояла.

Я открыла окно и высунулась: к моей огромной радости обнаружив, что вся эта сторона дома была покрыта розами в цвету; я увидела яркие бутоны на стенах кузницы и конюшни.

– Спасибо, – прошептала я никому.

Снова закрыв окно, я поспешно оделась; сегодня я оставила кольцо с грифоном на пальце. Деревянная шкатулка из-под семян роз была упакована в седельную сумку. Я аккуратно, как могла, застелила постель, сглаживая морщинки на покрывале тщательнее, чем когда-либо. И задержалась, оглядываясь, прежде чем спуститься вниз по лестнице в последний раз. Старый деревянный сундук стоял в углу; кровать была подвинута к длинной стене, под навесом. Несколько моих книг были сняты с противоположной стены, где они лежали на полу под маленьким окном. Огромная красная роза слегка постукивала по окошку: словно бархат терся о стекло. Импульсивно я пересекла комнату и снова открыла окно, обломив стебель; роза грациозно упала в мою ладонь. Тогда я закрыла окно и спустилась вниз, не оглядываясь, с седельной сумкой, закинутой за плечо, и цветком в руке.

Я встретила Грейс в саду, она шла в дом с фартуком, полным яиц. Сестра, едва выдавив улыбку, произнесла:

– Есть немного масла, чтобы поджарить их.

Мы использовали масло только в крайних случаях.

К тому времени, как я оседлала Великодушного и лошадь Отца, солнце уже светило вовсю, легкая изморозь на земле блестела. Я подоткнула розу под верхнюю часть упряжи Великодушного и пошла завтракать. Молча войдя в переднюю дверь, я остановилась в гостиной, чтобы осмотреться. Роза на каминной полке уже умирала: лепестки стали коричневыми и падали, а стебель увял. Один лишь золотой лепесток сверкал среди сухого темного пепла. Я слышала, как говорят мои домашние на кухне.

За завтраком было тихо. Как только смогла, я сбежала в конюшню. Положив руку на кухонную дверь, я задержалась и обратилась к Грейс:

– Яичница была вкусная.

Она метнула на меня расстроенный взгляд и сказала куче грязной посуды, которую держала:

– Спасибо.

Великодушному не терпелось поехать туда, где будет разрушен весь мой, а следовательно, и его, мир. Он выскочил из стойла, потянув меня за собой и почти вывихнув мне плечо. Конь мотнул головой, качнув розой в упряжи, и привстал на дыбы (дело нелегкое для лошади его размеров); Одиссей, конь Отца, был поспокойнее, так что я обернула его поводья вокруг одной руки, пока тянула Великодушного. Глупое животное попыталось пятиться и подняло меня на несколько дюймов вверх; конь успокоился, прежде чем слишком высоко подняться, и опустился, пристыженный. Моя семья собралась у кухонной двери. Грейс и Хоуп стояли на пороге, каждая держала в руках ребенка. Отец и Жэр стояли ступенькой ниже, на маленькой полоске земли между дверью и воротами в садовой ограде. Розы пламенели яркими цветами, освещая тускло-выкрашенный дом, простую одежду и их бледные лица.

Жэр подошел туда, где мы стояли и взял седло Великодушного. Конь-гигант выгнул шею и вздрогнул, но стоял спокойно.

– Я подержу его немного, пока ты… – начал Жэр и остановился.

Я кивнула. Отец взял поводья Одиссея, а я медленно пошла к сестрам.

– Что ж, – сказала я и поцеловала их, а потом деток.

Мерси и Ричард не понимали, что происходит, но все выглядели мрачными и довольно испуганными, так что дети были настроены также. Мерси сунула почти весь кулак в рот, а Ричард готовился заплакать – он уже хныкал, а Хоуп нежно его баюкала.

– До свидания, – сказала я. Мои сестры не ответили.

Я повернулась и пошла назад к лошадям - Отец собирался вскочить в седло. Великодушный наблюдал за мной, и как только я повернулась к нему, конь резко рванулся вперед: я увидела, как мускулы на руке Жэра-кузнеца напряглись, пока он пытался придержать животное. Великодушный подчинился и опустился на колени, пожевывая удила, а белая пена у его рта капала на землю.

– Ох, – начала я, повернувшись к сестрам. – Все вещи из седельных сумок Отца: я надеюсь, вы их используете. Это не… в смысле, мне бы хотелось, чтобы вы так и сделали, – глупо закончила я.

Они обе кивнули. Грейс слабо улыбнулась мне, Хоуп моргнула, огромная слеза прокатилась по ее щеке и упала на лицо Ричарду. Тот тихо расплакался. Я все еще мешкала.

– Используйте ту серебряную посуду на мой день рождения, – наконец выдала я, не думая, что и как я говорю, и резко отвернулась.

Великодушный вскидывал голову вверх и вниз, но не шумел. Жэр обнял меня свободной рукой и поцеловал в лоб.

– Я тебя поддержу, – сказал он.

Конь стоял как каменный все это время, и шумно выдохнул, когда я опустилась в седло. Я потянулась вперед, чтобы поставить розу более устойчиво.

– Порядок? – спросила я Отца. Он кивнул. Жэр сделал шаг назад.

Я повернула Великодушного в сторону кромки леса и он величественно потрусил вперед, теперь уже спокойный, а Одиссей последовал за ним. Прежде чем доехать до деревьев, я обернулась в седле и помахала рукой: Жэр поднял руку в ответ. Я пустила коня рысью и мы въехали на опушку леса. Последнее, что было слышно после того, как лес сомкнулся за Отцом и мной – это жалобный плач Ричарда. Я пустила Великодушного галопом и топот лошадей, ломающих лесные заросли, заглушил все остальное.

Когда я, наконец-то, придержала поводья, края леса уже не было видно; вокруг виднелись лишь высокие деревья. Некоторые из них были довольны малы, так что я могла обхватить ствол руками и дотронуться до своих пальцев. Зарослей уже было не так много, теперь под ногами в основном был мох, а еще я заметила несколько фиалок, парочку запоздалых подснежников, и желтенькие цветочки, которые не распознала. Здесь было прохладно, но не холодно; солнечный свет пробивался сквозь листву, но не грел. Большинство стволов у деревьев были прямыми и гладкими, широкие ветки росли только над нашими головами. Мне было слышно, как где-то течет вода: кроме этого и звуков нашего путешествия (бряцанье и скрип упряжи, случайный треск лопавшихся под ногами заледеневших лужиц), не было слышно ничего. Отец немного отстал от меня; я подняла взгляд и увидела кусочки голубого неба, словно звезды на фоне пестреющей зелени, черных и коричневых красок леса. Я глубоко вдохнула и впервые за несколько дней почувствовала, как сердце поднялось из моих пяток и заняло соответствующее место в груди. И когда Отец подъехал ко мне, я заметила:

– Это добрый лес.

Он улыбнулся и ответил:

– Тебе не занимать мужества, дитя.

– Нет, в самом деле, – настаивала я.

– Тогда я рад. Я сам нахожу его слишком угнетающим, – произнес он, оглядываясь.

Мы проехали еще несколько минут, а затем Отец сказал:

– Гляди.

Что-то виднелось сквозь деревья. Через минуту я поняла: это была дорога, что вела к самой середине леса и к замку.