Глава 1

Приключения начинаются

Почти невидимая бамбуковая хижина притаилась во мраке тропического леса. Непрерывно курится паром подвешенный над горящим костром котелок. Дым струйками просачивается сквозь тростниковую крышу, и все пропитано ароматом, навевающим на меня приятные воспоминания об иных кострах, иных ночах.

Откуда-то издалека доносится рев мощного водопада, но он не заглушает звуков ночных джунглей: хора лягушек и сверчков, жалобного голоса фазана-аргуса, зовущего подругу, резких взвизгиваний макак, перед ночевкой затеявших свару из-за удобных мест на фиговом дереве внизу у реки. Чуть поодаль, в листве на верхушке дерева, среди сломанных сучьев свернулся некто, похожий на живой клубок мохнатой рыжей шерсти. Случается, что и он принимает участие в ночном хоре, издавая длинные рулады басовитых и устрашающих воплей, но сегодня он умиротворен, и его не слышно. Целую неделю стояла прекрасная погода, и он только что до отвала наелся плодов дикого мангустана.

С того времени, как его официально «открыли» лет триста назад, и ученые, и местные жители спорят о том, как называть этого «лесного человека». В наши дни его обычно называют орангутаном, но для людей, живущих на границе джунглей, он остается просто «мавасом» — с тех самых пор, как он впервые переломал их жалкие копья еще в каменном веке и стал героем их легенд — самым могучим животным тропического леса.

«Нет ни одного зверя, достаточно сильного, чтобы причинить вред мавасу, и единственное животное, с которым он когда-либо сражается, — это крокодил. Когда в джунглях нет плодов, он выходит в поисках пищи на берег реки, где находит множество любимых им побегов и плодов, растущих возле воды. Тогда крокодил, случается, делает попытку схватить его, но мавас бросается на него, и колотит его руками и ногами, и разрывает его и убивает… Он всегда убивает крокодила исключительно благодаря своей силе, наступает ему на спину, раздирает ему челюсти и разрывает горло… Мавас необычайно силен; в джунглях нет ни одного животного, которое сравнялось бы с ним силой» .

Другие легенды повествуют о происхождении орангутана. Согласно одной, орангутан — потомок человека, который, устыдившись какого-то преступления, сбежал в джунгли, где и остался жить. В другой рассказывается о двух похожих на птиц существах, творцах всего живого. Они создали самых разнообразных животных, но, сотворив человека, были так довольны делом своих рук, что устроили великий пир. На следующий день они пришли, чтобы сделать побольше людей, но после чрезмерных возлияний, с похмелья, сумели слепить только орангутанов.

Наравне с африканскими и южноамериканскими обезьянами оранга частенько обвиняют в сексуальных посягательствах на людей. Самая обычная басня — рассказ о том, как орангутан умыкнул молодую девушку, унес ее на верхушку дерева и держал там в неволе, подкармливая фруктами. Со временем у женщины родился ребенок, который был наполовину человеком, наполовину обезьяной. Однажды, когда орангутан за ней не следил, женщина удрала, спустившись по канату, сплетенному из волокон кокосового ореха. Она бежала по лесу, прижимая к груди свое дитя, а оранг несся за ней, раскачиваясь на руках и перемахивая с дерева на дерево.

Выбежав к реке, беглянка увидела лодку, готовую отчалить. Оранг едва не схватил ее, но мужчины в лодке закричали, чтобы она бросила ребенка. Так она и сделала, и, пока оранг поднимал малыша, женщина успела прыгнуть в лодку и спаслась. Вне себя от ярости, оранг разорвал ребенка пополам и бросил человеческую половину вслед лодке, а обезьянью — обратно в джунгли. Говорят, что крики орангутана — это его плач по утраченной возлюбленной, которую он ищет до сих пор. В других историях рассказывается даже о том, что самки орангутана похищали молодых мужчин. Подобные басни отнюдь не принадлежат исключительно коренным жителям Калимантана и Суматры, где живут эти обезьяны. Европейцы тоже внесли свою долю в «список» злодеяний оранга — взять хотя бы «Убийство на улице Морг» Эдгара Аллана По или историю о девицах, похищенных и спасенных в последний момент, как в романе О. С. Вейна «На помощь».

Человекоподобный облик оранга и необычайное множество связанных с ним легенд давно занимали воображение людей, но мавас продолжал оставаться тайной: все попытки изучить его жизнь кончались практически ничем. Теперь я взял на себя эту задачу и в течение трех лет шел следом за мавасом по джунглям Калимантана и Суматры. Ради него я стал обитателем девственных джунглей, мира вне времени, где неразличимы даже времена года.

На небольшой вырубке трое местных жителей, моих помощников, построили для нас маленький домик — бамбуковый помост на сваях с тростниковой крышей и стенами, открытый спереди. Трое, которых я подрядил в ближайшей деревне, вели хозяйство в лагере, пока я бродил по лесам в поисках орангутана. Почтенный Нами, деревенский староста, присматривает за посадками тапиоки, кукурузы и жгучего перца, расположенными на вырубке, а также кормит пару свиней и кур, которых мы привезли с собой. Славный Парба, родственник местного полицейского, собирает дрова, убирает в лагере и готовит для всех нас еду. Раз в две недели он отправляется в семичасовой поход на ближайший рынок, покупает фрукты, забирает нашу почту и разные припасы.

Маленький морщинистый Турут знал все повадки лесных птиц и рыб. Он не служил у меня, а только приносил мясо в наш лагерь и получал за него плату. Добытые им угорь или фазан, по правде сказать, вносили время от времени приятное разнообразие в наше меню. В пятидесяти метрах внизу, под горкой, течет кофейного цвета река — там мы купаемся, оттуда берем и воду для питья.

Вокруг нас, насколько хватает глаз, громоздятся горы, покрытые экзотической растительностью. Растущие у подножия склонов гигантские деревья с воздушными корнями-контрфорсами и лианы уступают выше по склону место диковинным деревьям, заросшим бородами мхов и насекомоядных растений с кувшинами-ловушками. Здесь настоящее обиталище слонов, носорогов и диких кабанов. Возле реки живут крокодилы и питоны, а на холмах — козлы-серау и стаи красных волков. По ночам к добыче подкрадываются пантера и скорпион, зато днем среди вершин, трепеща крыльями, порхают ослепительно сверкающие птицы. Несмотря на такое изобилие растений и животных, мои помощники да я — единственные люди в этих местах: человек плохо приживается в подобных условиях. Пока наш «родич» мавас с комфортом отдыхает в своем гнезде, мои спутники наперебой рассказывают наводящие ужас сказки о блуждающих духах и никак не могут взять и толк, что понадобилось в этих местах сумасшедшему англичанину.

Порой и я начинаю размышлять о том, что же меня сюда занесло. Вспоминаю, как обжигающий ветер гнал клубы ледяного тумана в Дартмуре; в тот зимний день мне пришла в голову мысль заняться изучением человекообразных обезьян. Может быть, виной всему был мороз, пробравший меня настолько, что я невольно подумал о влажных тропических лесах? Но интерес к обезьянам зародился у меня задолго до этого. Перед поступлением в университет я имел счастье провести целый год — в высшей степени увлекательный и полезный, работая с Джейн Гудолл и Гуго ван Лавиком в резервате Гомбе, в Танзании. Вообще-то я собирался заниматься только насекомыми, но кто сумеет устоять перед непосредственностью и личным обаянием шимпанзе? Там, в Гомбе, я научился выслеживать животных, наблюдать за поведением диких приматов и делать соответствующие записи. В Оксфорд я вернулся с глубоко укоренившимся интересом к человекообразным обезьянам.

Первые, поистине замечательные полевые наблюдения за гориллой и гиббоном были уже проведены до меня, но одна обезьяна — орангутан — все еще оставалась в некотором роде загадкой. Несколько экспедиций пытались разузнать о жизни этих редких и скрытных обезьян, но, если не считать исследований Барбары Харрисон и наблюдений за животными в неволе, об их поведении и социальной организации на свободе почти ничего не было известно. Вооружившись знаниями и опытом, полученными во время моего знакомства с шимпанзе, а также немалой долей юношеского оптимизма, я был уверен, что добьюсь гораздо большего.

Главные трудности при изучении орангутанов заключались в том, что эти обезьяны чрезвычайно редки и осторожны, а джунгли весьма негостеприимны. В отличие от прежних экспедиций я решил пуститься в путь в одиночку, с самым малым грузом, что позволило бы мне двигаться легко и бесшумно и, следовательно, найти больше животных, которые не будут опасаться одинокого наблюдателя. Ночевать придется в лесу, чтобы не терять орангов из виду. Эти планы казались всем нереальными, несерьезными. Со всех сторон меня предостерегали: мне угрожают слоны, змеи, падающие деревья; я могу заблудиться, заболеть, ослабеть, сломать ногу и остаться без всякой надежды на помощь. Как я сумею перенести жару, дожди, грязь, острые шипы, кусачих мух и кровожадных пиявок? Но мое решение было твердым. Я был уверен в себе и сдаваться не собирался. Предстояло только найти организацию, которая поддержала бы меня, раздобыть деньги, выбрать место экспедиции, получить разрешение на въезд, а также запастись снаряжением и припасами.

Известно, что места обитания орангутана катастрофически сократились из-за чрезмерного злоупотребления охотой и браконьерства, и теперь обезьяны сохранились лишь в пределах двух небольших участков на Калимантане и Северной Суматре. Так как в 1967 году в Индонезии работать было трудно, я решил отправиться в ту часть Калимантана, которая принадлежит Малайзии. В малайзийском штате Сараваке немногие оставшиеся местообитания орангов находились в запретной зоне на границе с Индонезией. В Сабахе, однако, репортеры сказали, что оранги довольно часто встречаются на берегах восточных рек. После оживленного обмена письмами я получил наконец разрешение работать в этих местах.

Деньги найти было очень трудно. Мало кто согласился бы финансировать столь дикое предприятие, но, как видно, само безумие замысла задело воображение членов Оксфордского совета по экспедициям, потому что они полностью приняли мои планы и оказали мне финансовую поддержку. Некоторые организации — всякие «фонды» обещали незначительные суммы, но путешествие требовало крупных затрат, и я уже не надеялся, что сумею набрать хотя бы самую скромную из намеченных сумм. И когда все шло к тому, что мне придется отказаться от своей затеи, я вдруг узнал, что из Франции поступили дополнительные средства. Вне себя от радости, я тут же заказал билеты на дальний Юго-Восток Азии и понесся доделывать последние мелкие дела. На прощание я пошел к своему врачу и из его кабинета вывалился, нашпигованный разными прививками, крепко держа в руках два внушительных размеров баула, набитые лекарствами от всех мыслимых и немыслимых болезней, которые можно подхватить в экспедиции. Полчаса спустя один мой друг преисполнился жалости ко мне, увидев, как я сидел на корточках на тротуаре, роясь в запасах экзотических снадобий. Увы! Там не оказалось ни одного средства от боли, которая появилась у меня чуть пониже спины после одного из уколов.

Наконец я в пути. Лечу над северным побережьем Калимантана после трехдневной остановки в Сингапуре, где мне удалось купить кинокамеру и частично набраться восточного духа. Отрывая глаза от грамматики малайского языка, лежащей у меня на коленях, я смотрел вниз, на бескрайние зеленые джунгли и бурые реки — где-то там мой будущий дом, там мне предстояло прожить несколько месяцев. Слева от меня над окрестными холмами возвышалась гора Кинабалу, под ней в долине отсвечивали на солнце крыши Ранау. С такой высоты лес выглядел вполне безобидно, но я вспомнил, что всего двадцать три года назад там погибли тысячи австралийских пленных во время страшного похода от берегов в глубь страны.

В Сандакане я поделился своими планами с лесничим Стэнли де Сильва. Мы с ним долго созерцали большую карту резервата Улу-Сегама; шестьсот квадратных миль девственного леса, где никогда не ступала нога зоолога. Добраться до этих мест можно было только на маленькой лодчонке по предательской реке Сегаме, но лодки и людей я мог нанять лишь в приморском городе Лахатдату.

Стэнли рассказал мне о своей работе, заключавшейся в том, что он возвращал к свободной жизни орангутанов, содержавшихся в неволе в резервате Сепилок. Министерство лесного хозяйства конфискует незаконно присвоенных частными лицами животных и выпускает их в лесном лагере.

Здесь у животных есть кров и пища, они могут бродить, где им вздумается. Из-за того что многие животные в неволе были отлучены от матерей слишком рано, они не смогли приобрести те жизненно важные навыки, без которых в джунглях не проживешь. В Сепилоке стараются заставить их идти в лес следом за более опытными животными. А тех, кто никак не отваживается покинуть лагерь, егеря сажают «на закорки», заносят подальше в лес и оставляют там, чтобы они сами добирались до дому. Мало-помалу благодаря подражанию или собственному опыту животные приучаются к полной самостоятельности, и надо надеяться, что со временем их можно будет выпустить в других районах, чтобы поддержать сокращающиеся популяции диких орангов.

Мне захотелось самому побывать в лагере, и я отправился туда на следующее угро на развеселом ярком автобусе, до отказа набитом улыбающимися коричневыми людьми и кудахтающими курами. Автобус бойко катил по ухабистой колее среди каучуковых плантаций и кампонгов, где из-за широких банановых листьев выглядывали домики на сваях. На каждой остановке пассажиры понемногу выходили, пока я не остался в одиночестве. Наконец автобус остановился, водитель показал мне узенькую тропку, и я отправился в лагерь, до которого было совсем недалеко.

Шестерка энергичных рыжих обезьян устроила мне горячую встречу. Меня со всех сторон хватали сильные руки и ноги, и моя одежда, да и моя особа подверглись всестороннему обследованию. Когда с этими формальностями было покончено, я получил возможность получше разглядеть своих новых друзей. Джиппо, лысый клоун, кувыркался вокруг меня, а когда я обращал больше внимания на Синтию, более сдержанную и церемонную, он от ревности обнимал сам себя. Синтия, восьмилетний подросток, была одной из тех двух обезьян, которых Барбара Харрисон выпустила в 1962 году на острове Бако, — это была первая попытка вернуть к свободной жизни прирученных орангов. И все же даже через шесть лет Синтия не стала настолько самостоятельной, чтобы жить совершенно независимой жизнью. Глядя, как она переплетает ветки, строя маленькое наземное гнездо, я размышлял о том, насколько оправданны подобные предприятия. Стоит ли это таких усилий, если обезьяны, судя по всему, вовсе не жаждут вернуться в свою природную среду?

Джеймс, местный егерь, дал мне знак, чтобы я шел за ним, и повел меня через шаткий деревянный мостик. Внезапно мы оказались в ином мире — в сумрачных прохладных глубинах тропических джунглей Калимантана.

Узкая тропка вилась среди густой зелени, между корнями-контрфорсами гигантских деревьев. В их высоких кронах видны разбросанные кучи переплетенных сучьев — ночные гнезда орангутанов. Джеймс услышал впереди какие-то звуки, и мы стали потихоньку подкрадываться. Он остановился и показал вперед. Крупный рыжий оранг с грациозной легкостью перемахнул вниз, раскачиваясь на сплетенных лианах, и устроился на невысоком деревце, наблюдая за нами. В лагере, на земле, оранги казались смешными и неуклюжими, а здесь, в древесной чаще, мощные руки и рыжая шерсть выглядели совершенно естественно. Но самое главное и интересное было вот что: за шерсть на боку Джоан цеплялся крохотный оранжевый младенец! Во время одной из своих вылазок в лес Джоан повстречалась с диким самцом, и в лагере появилась на свет маленькая Джоанна, которой как раз исполнился год.

Мы сидели тихо, разглядывая орангов, как вдруг слева послышался какой-то звук. Небольшой оранг лениво перемахивал с дерева на дерево, направляясь к Джоан с дочкой. Пришелец сначала пристально рассматривал малышку, потом ласково протянул руку и пощекотал ее; мать смотрела на все это вполне добродушно. Джеймс сказал мне, что Коко всегда сопровождает Джоан в путешествиях по джунглям.

Глядя на веселую возню двух молодых обезьян, я задумался о том, скоро ли мне придется увидеть подобное зрелище в диких чащах Улу-Сегама? Я уже почувствовал разницу в темпе жизни этих спокойных и ласковых животных и нетерпеливых, непоседливых черных шимпанзе — моих африканских знакомцев. Мне очень хотелось побыть в Сепилоке подольше, но, чтобы не опоздать на самолет, пришлось поспешно возвращаться в Сандакан — завтра мне предстояло лететь на юг.

В Лахатдату с помощью Управления лесного хозяйства я обзавелся маленькой лодкой и нашел двух местных дусунов, которые согласились быть моими спутниками. Я узнал также, что через два дня в Улу-Сегама отправляется геологоразведочная партия. В государственной гостинице возле аэродрома я познакомился с китайским геологом по имени Мань, который возглавлял экспедицию. Он бесстрастно выслушал мои прожекты и предложил выехать вместе.

— По крайней мере я доставлю вас в целости и сохранности до самой реки Боле, — заметил он.

Там наши пути должны разойтись: я намеревался подняться по притоку Боле, а Мань пройдет дальше по реке. Он вежливо намекнул, что отправляться в такое путешествие на единственной лодке, с двумя спутниками и без ружья — довольно опрометчивый поступок, да и три месяца кряду в джунглях — слишком долгий срок. Однако он не пытался отговорить меня от задуманного предприятия. Сам он в свою полуторамесячную экспедицию брал две большие лодки и команду из пятнадцати даяков племени ибан из Саравака — все, как на подбор, настоящие знатоки джунглей. Однако у него для меня были приятные новости. В предыдущей экспедиции по реке Боле геологи видели нескольких орангутанов и следы «бадака», редкого двурогого носорога. В тех местах было довольно много слонов, но они людей не беспокоили. А вот трех малайских медведей даякам пришлось пристрелить — они вообще считают это злобное животное самым опасным зверем в джунглях. Несколько лет назад медведь задрал двух человек в лагере лесорубов, распоров им животы своими острыми крючковатыми когтями.

Когда я подошел к широкой мутной реке, лодки уже были готовы. Двое моих тихих дусунов выглядели удивительно по-домашнему рядом с мускулистой командой Маня. Ибаны с татуированными шеями и плечами, проколотыми мочками ушей и лохматыми шевелюрами были точь-в-точь похожи на «дикарей» с острова Калимантан, какими их часто представляют себе европейцы. Рядом с их длинными лодками, снабженными мощными подвесными моторами, мой маленький сампан выглядел довольно жалко. Сразу было видно, что он перегружен, а без мотора против сильного течения вряд ли пойдет быстро. Я решил отправиться с Манем, а с моими спутниками договорился встретиться у устья Боле.

Прихватив с собой на несколько дней припасов, я уселся в большую лодку. Моторы взревели, я помахал на прощание дусунам, и лодки вышли на середину реки. Несколько миль мы плыли среди крытых тростником хижин кампонгов, мимо плескавшихся у берегов хохочущих ребятишек. Постепенно хижины стали встречаться все реже, уступая место дикой растительности. Из воды грозно торчали большие камни, и водовороты мешали продвигаться вперед.

Мы миновали еще одну излучину, и ландшафт внезапно преобразился: по обе стороны реки высились величественные белые обрывы. Стадо обезьян прыснуло во все стороны по скалам, и стаи стрижей кружились, то вылетая, то влетая в пещеры, которыми была изрыта, как оспинами, вся стена обрыва. Ибан, сидевший впереди меня, обернулся, показывая в улыбке специально вычерненные зубы. Он показал на глубокий речной омут и сказал:

— Баньяк буайя (много крокодилов), туан.

Я кивнул, хотя не совсем понял его слова. Мы продвигались к необитаемым лесам у истоков реки, со всех сторон стиснутой известняковыми стенами и высоченными деревьями.

Час за часом мы пробивались вперед под нещадно палящим солнцем. То и дело задевая скрытые под водой сучья и камни, мы были вынуждены беспрестанно чинить мотор. Перед каждой стремниной ибаны опускали в реку длинные шесты. Они гнулись от напряжения, когда на них налегали, и наша лодка с каждым толчком прыгала вперед, как странное многоногое насекомое. А когда и шесты не помогали, мы шли вброд против мощного течения, таща лодки на канатах.

Ибаны с восторгом показывали нам стада рыжих, серых и бурых обезьян, прыгающих по деревьям, мимо которых мы проходили. Ящерицы-вараны длиной в два с лишним метра грелись на раскаленных камнях, и сверкающие голубые зимородки проносились мимо с резкими криками. Змеешейки играли в прятки, на несколько минут исчезая под водой, а потом обгоняя нас по воздуху, чтобы начать ту же игру. Над головой в чистом небе кружила птица-носорог, рассекая воздух крыльями и дразня нас своим клекотом. По обоим берегам высокий сумрачный лес манил в прохладную тень гигантских деревьев, окутанных, как перьями, эпифитными папоротниками и тихо раскачивающимися лианами. Кое-где сразу у берега начинались крутые холмы, покрытые густой чащей ощетинившихся колючками кустов.

Моторы деловито гудели, а ибаны весело болтали. Они были очень довольны путешествием, потому что их последняя экспедиция закончилась четыре месяца назад. Я обгорел на солнце, кожу саднило, а фляжка моя давно опустела. По примеру ибанов я тоже стал хлебать горстями мутную, теплую речную воду. Они вдруг принялись показывать на одно из высоких деревьев. Я понял, что там какая-то вкусная дичь, но ничего не мог разглядеть. Только с близкого расстояния я увидел несметное скопище крупных рукокрылых — крыланов. Тысячи и тысячи этих отталкивающих существ висели на верхушках деревьев, словно необыкновенно обильный урожай плодов. Они тихонько обмахивались сложенными крыльями и при нашем приближении начали щебетать. Ибаны закричали и захлопали по воде веслами, летучие твари взмыли над кроной такой тучей, что небо почернело; они кричали и кружились, как клубы дыма, на широких перепончатых крыльях.

Милей выше по течению мы причалили к большому лесистому острову. В считанные минуты на тонких деревьях были растянуты полиэтиленовые пологи, горел костер и варился рис. Я спустился к реке, где двое ибанов состязались в метании камней. Вряд ли я произвел на них впечатление умелого гребца, но в метании камней я знал толк. Я выбрал гладкий камешек и запустил его ярдов на тридцать дальше их рекордных бросков. Они с интересом смотрели, как я выбрал еще один камень и запустил им в стаю стрижей, носившихся над самой водой. Камень сшиб переднюю птицу, и она упала, легко коснувшись воды. Просиди я на берегу хоть целую неделю, мне вряд ли удалось бы попасть еще в одну птицу, но для ибанов убить птицу — потрясающее предзнаменование, и они помчались в лагерь оповестить своих товарищей о моем подвиге. Мне было жалко стрижа, но у лагерного костра меня встретили с особым почтением.

За ужином — мы ели рис с рыбными консервами — я спросил Маня о крокодилах, которые водятся у известняковых скал.

— А, — сказал он, — это очень старая история. Это место называется Тападонг. Теперь в пещерах только собирают съедобные гнезда стрижей — салонганов. А в стародавние времена прибрежные жители использовали их для захоронения. Но, когда люди впервые пришли в эти места, там уже жил Гаруда, гигантский орел, и Таронгари, гигантский крокодил. Гаруда нес дозор на высокой скале в своем гнезде, готовый камнем свалиться на всякого, кто дерзнет приблизиться, а Таронгари лежал в воде, чтобы перевернуть и проглотить все лодки, плывущие вверх по реке. Так они оба охраняли реку возле Тападонга, и никто не мог туда пробраться. В один прекрасный день речные жители решили покончить с этими непрошеными стражами. Они построили плот, положили на него приманку — мертвого оленя, натыкали вокруг него острые бамбуковые копья и пустили плот к Тападонгу. Гаруда с громадной высоты бросился камнем на плот, но напоролся на копья и убрался поскорее в свое гнездо. Раненый хищник решил улететь в другие места, но, пытаясь взлететь, свалил в реку две громадные скалы, которые раздавили затаившегося внизу Таронгари. Много недель вода в реке отдавала падалью, зато люди с тех пор могли беспрепятственно пользоваться пещерами. Две большие скалы до сих пор видны у подножия обрыва, и говорят, что там видимо-невидимо крокодилов. Не думаю, чтобы в такой близости от кампонгов сохранились крокодилы — за ними слишком рьяно охотятся из-за ценной кожи, а вот выше по реке, несомненно, живут очень крупные крокодилы.

Мы сидели у костра, попивая кофе, как вдруг в лесу раздался жуткий вопль, который подхватили со всех сторон другие голоса. Каждый вечер этот звук нарушает покой джунглей, возвещая наступление сумерек. Это голос животного, называемого «танггил», но никто из ибанов не видел его и не мог о нем ничего рассказать. С наступлением темноты вой замер, и вместо него вступил хор басовито квакающих лягушек. По одному и по два крыланы, которых мы видели днем, пролетали над нашими головами в поисках плодов и молодых побегов. Они медленно, как гигантские птицы, взмахивали крыльями; в ночной темноте и тумане эти полутораметровые в размахе крылья, казалось, принадлежали сказочным чудовищам.

Старший среди ибанов, Гаун, рассказал, как они охотятся на орангов.

— Ибан может убить оранга своим парангом,— гордо заявил он, — но проще пользоваться воздушной трубкой.

Оранг, большой и медлительный, — легкая мишень, но он очень силен, и нужно выпустить три-четыре отравленные стрелы, прежде чем его начнет рвать и он свалится. Для человека достаточно одной стрелы. Гаун рассказал, как люди собирают ядовитый сок дерева ипо и смешивают его с соком острого перца, чтобы было больнее.

— Очень важно, чтобы было больно, — сказал он. — Когда животное расчесывает рану, яд быстрее расходится.

Я отошел от костра и вернулся под навес, где попытался поудобнее устроиться на тростниковой циновке, брошенной на жесткую гальку. Я лежал, слушая мягкий негромкий говор сидящих у костра, и, хотя комары гудели прямо в уши, я скоро заснул. Издалека доносились выстрелы, но я думал, что это мне снится.

Меня разбудил молодой ибан, который принес миску с рисом и мясным рагу, на которое я взглянул с недоверием.

— Пеландук (оленек), — сказал он.

Я вспомнил ночные выстрелы, благодарно кивнул и набросился на еду со зверским аппетитом.

Когда солнце взошло, мы были уже в пути и к полудню подошли к слиянию Боле и Сегамы — на этом Т-образном речном перекрестке бурлил сильный водоворот. Ибаны вытащили лодки на каменистый берег притока и разбежались в разные стороны. За пятнадцать минут они настелили пол из длинных полос коры и растянули над ним мою палатку на деревянной раме. Они показали мне, с каких лиан я могу брать воду для питья и каких жгучих листьев нужно опасаться, затем распрощались и вернулись к лодкам. Мань со своими бравыми молодцами скрылся за поворотом реки, и звук моторов замер вдали. Я повернулся и зашагал к своей палатке. Вот и остался я один, и пройдет несколько дней, прежде чем мои дусуны присоединятся ко мне. Я посмотрел вверх на высокие деревья, теснящиеся вокруг. Может быть, мне только чудилось, но я чувствовал, что за мной следят, что живые джунгли уставились на бледнолицего пришельца недобрым пристальным взглядом.

 

Глава 2

Враждебный мир

Мне было известно, что река Сегама течет с запада на восток, поэтому я взял по компасу курс на север и отправился знакомиться с новым миром. Я взобрался на крутой берег позади своего лагеря, пересек узкую полоску дремучего леса, а затем нырнул в густую чащу молодого подроста на берегу узкого ручейка. По пояс в воде я перешел ручей вброд и выкарабкался на илистый берег. Путь мне преграждала сплошная колючая стена переплетенных вьющимися лозами кустарников. Я обнажил свой острый паранг и принялся прорубаться сквозь чащу, но дело шло очень медленно. Стоило мне пробить брешь в чащобе, как ее тут же заполняли новые ветви и сучья, валившиеся вниз под тяжестью верхних лиан. В конце концов мне удалось пробить узкий лаз, и я пополз по нему на четвереньках.

Тут что-то впилось мне в ягодицу, и я нащупал громадную скользкую пиявку, которая явно собиралась позавтракать. О пиявках я был наслышан и запасся на этот случай пропитанной солью тряпочкой, но меня неприятно поразила внезапность этого нападения на столь уязвимую часть моего тела. Я развернул соленую салфеточку и накрыл ею отвратительное существо, которое тут же разжало челюсти и свалилось на землю, жутко извиваясь и испуская целый поток слизи, чтобы смыть соль. Еще пара пиявок спешила ко мне по опавшей листве, и их тельца раскачивались, как хоботы, вынюхивавшие добычу. Я набрал полную грудь воздуха и нырнул в листву, чтобы обойти их. Цепкие шипы рвали мою одежду и ноги, но я, нагнув голову, пробивался сквозь заросли, пока не выбрался на более твердую почву, где лес немного расступался. Остановившись, чтобы сосчитать свои раны, я, к своему ужасу, нашел еще трех пиявок, идущих на приступ вверх по моим ногам. Я поспешно схватил одну из них и попытался отбросить, но, как только я отрывал одну присоску, пиявка крепко цеплялась за меня другой. Наконец мне удалось соскрести ее о ствол дерева, и я надвое разрубил извивающееся тельце своим парангом. Двух оставшихся разбойниц постигла та же участь.

Я продолжал идти на север по девственному лесу, где свет почти не проникал сквозь завесу густых крон. В полутьме я не заметил тонкий колючий побег пальмы ротана, и он вцепился мне в лицо. Инстинктивно я рванулся назад, но шипы вгрызлись еще глубже, и два молодых побега, словно щупальца, захлестнули шляпу и спину. Разозлившись, я выхватил паранг и стал рубить направо и налево, но только содрал кожу с запястья и окончательно застрял. Тогда, наученный горьким опытом, я потихоньку выпутался, освобождаясь по очереди от каждого побега, и снова пустился в путь, тщательно выбирая дорогу.

Передо мной вздыбился крутой склон, и, когда я выбрался наверх, ноги так ныли, что я присел на минутку передохнуть на гнилой ствол. В окружающих кронах я высматривал гнезда орангутанов. До сих пор не было видно никаких признаков присутствия «добычи», но пока все мое внимание сосредоточилось на том, чтобы пробраться сквозь чащу без особых увечий, и мне было некогда разглядывать верхушки деревьев. Склон привел меня на узкий гребень, где двигаться стало гораздо легче. Да, нужно будет хорошенько ознакомиться с местностью и наметить самые удобные маршруты, иначе мне не удастся хоть сколько-нибудь свободно передвигаться по джунглям. С гребня были видны вершины деревьев по обе стороны холма, хотя окружающий ландшафт заслоняла непроницаемая стена зеленой листвы. Я попытался отметить на карте какие-либо ориентиры, но не имел ни малейшего представления о том, насколько я продвинулся за минувший час.

Гребень внезапно оборвался, и я стал карабкаться и съезжать вниз по крутому обрыву, под которым пенился поток. Я схватился за дерево, чтобы не упасть, но быстро отдернул руку, потому что дерево оказалось все в острых шипах и рука у меня сразу же стала гореть, как ошпаренная.

Я сорвал свою злость на дереве сериа, сделав глубокую зарубку, чтобы отметить свой путь. Русло ручья вилось, как естественная удобная тропа, через окружающий лес. Я осторожно пробирался по скользким камням, и прохладная вода, промочив мои матерчатые туфли, приятно холодила натруженные ноги. Недавняя буря свалила поперек ручья большое дерево, и там, где оно преграждало путь, я выбрался на берег и снова пошел на север.

Вдруг я заметил темно-красное пятно на носке туфли. Под ее прикрытием пировал целый клубок пиявок, отвратительно раздувшихся от обжорства. Я поспешно вытащил соленую тряпочку, чтобы разделаться с ними, но тут оказалось, что еще одна тварь висит у меня на ноге. Я принялся безжалостно теребить ее пальцами; наконец она отцепилась, и я отшвырнул ее подальше. Из моей ступни сильно текла кровь, и, когда я ее вытер, стали видны маленькие надрезы в форме буквы Y в тех местах, где кусали пиявки. Я никак не ожидал, что их тут такая пропасть и что они окажутся столь назойливыми попутчиками. Это грозило вылиться в одну из серьезных проблем: не мог же я себе позволить расхаживать с кровавыми ранами! В тропиках ничтожная ранка сразу же начинает гноиться, и я разглядывал свои исполосованные царапинами руки, ноги и щеки, прикидывая, много ли от меня останется месяца через два-три.

Мое внимание привлек треск сучьев, и небольшая коричневая обезьяна, ловко прыгая с ветки на ветку, унеслась по верхушкам деревьев вниз, к подножию холма. А через несколько минут я нашел то, что разыскивал: примерно в шестидесяти футах вверху, в кроне дерева, виднелась куча наломанных сучьев — гнездо орангутана. Оно почернело от старости, но все же это было гнездо, и я удостоверился в том, что орангутаны заходят в эти места. Куча набросанных как попало ветвей выглядела довольно непрезентабельно, но зато какое чудо она сотворила с моим быстро испаряющимся оптимизмом! Все же я своего добьюсь! Я сумею отыскать этих ускользающих зверей в их устрашающем убежище и разведаю все их тайны!

Путь домой занял вдвое меньше времени, и я вышел из лесу точно в том же месте над самым лагерем, где и вошел в него.

Я зажег костер и поставил вариться рис, потом спустился к реке и окунулся в прохладную коричневую воду, смывая боль и усталость. В тропиках ночь наступает быстро, и, поев, я понял, что мне больше нечем заняться. Хотя было всего семь часов, я переоделся в сухую одежду, закутался в одеяло и уснул. В эту ночь ничто не помешало мне спать — ни комары, ни жесткое ложе на полу из коры, ни странные голоса ночных джунглей.

Я спал так, будто провел без сна целую неделю, и проснулся в девять часов. Пора было готовить завтрак. Я поплавал в реке, чтобы прогнать сонливость и поразмяться, а потом устроил себе утренний отдых: раскладывал по местам свои пожитки и ловил сказочных, сверкающих всеми цветами радуги бабочек, которые порхали возле реки. К полудню я снова был готов встретить любые испытания, подстерегавшие меня в джунглях.

В лесу я наткнулся на узкую тропу, идущую параллельно реке. Давний слоновий помет недвусмысленно указывал на то, кто хозяин этой лесной магистрали, но мне очень уж хотелось воспользоваться столь неожиданной роскошью. Когда тропа постепенно сошла на нет, я взял курс по компасу на северо-запад и с большим облегчением заметил, что мне не придется переправляться через опасный поток, который протекал за моим лагерем. Я пересек несколько невысоких гребней и прорезающих их ручьев, продвигаясь с приличной скоростью, пока не вышел на берег маленькой речки. На моей карге эта речка была обозначена как приток Сегамы, и мне удалось более или менее точно определить пройденное расстояние. Я прошел вброд по отмели к песчаному берегу, испещренному следами кабанов и небольшой кошки, по-моему дымчатого леопарда. Пошел вдоль берега реки, но она выписывала такие замысловатые изгибы, что я предпочел снова идти по компасу.

Сучья над моей головой закачались, и я вздрогнул от внезапного громкого крика «ча-чак!» — сигнала тревоги, и стая ярко-рыжих обезьян с шумом пронеслась через листву, скрылась из глаз и затаилась в кронах деревьев. Меня поразила их огненная окраска — даже ярче, чем у орангов, и я подумал, какая может быть от нее польза в сплошной зеленой листве? Я поднимался вверх по пологому склону, то и дело останавливаясь, чтобы прислушаться и обобрать с себя вездесущих пиявок.

Громкий треск подлеска выдал двух удирающих кабанов, которых я спугнул, когда они прохлаждались в жидкой грязи. Вода скопилась в яме под большим вывороченным корнем. Кабаны, видно, постоянно валялись в ней, и лужа превратилась в бассейн жидкой желтой грязи, а один край был так подрыт, что получился навес. Я видел отпечатки щетины там, где только что лежали животные. Ближе к вершине я услышал негромкое уханье группы гиббонов. Подкрался поближе и притаился за деревом, чтобы подстеречь их на пути, но они только на мгновение мелькнули вверху, перелетая с дерева на дерево подобно серым привидениям. Их уханье постепенно замирало — они спускались по склону, на который я только что взобрался.

Я пошел верхом, по гребню, изогнутому как подкова. Я был уже почти на самом краю и собирался повернуть назад, как вдруг скорее почувствовал, чем услышал, что впереди сквозь чащу движется крупное животное. Еще до того как я увидел лохматую рыжую шерсть, я уже знал, что встретил своего первого дикого орангутана. Меня слегка трясло от радости, и я пробирался вперед, даже не пытаясь прятаться. Передо мной был крупный самец с роскошной длинной шерстью и широким лицом. Я окрестил его Вильгельмом Первым и достал бинокль, чтобы рассмотреть получше. Если он и заметил меня, то виду не подал и продолжал кормиться, неторопливо жуя только что сорванный зеленый плод. Вильгельм забрался в глубь кроны и пропал из виду, но я тут же заметил второго орангутана — большую самку. Когда она стала карабкаться по дереву, покрытому плодами, я увидел, что самка несет малыша примерно такого же возраста, как детеныш Джоан в Сепилоке. Мэри, как я назвал самку, стала есть зеленые плоды, и, хотя она ни разу на меня не взглянула, я не сомневался, что обезьяна знает о моем присутствии, потому что она принялась громко ухать и угрожающе трясти ветки. Вильгельм стал вторить этим гулким крикам, но перед каждым воплем издавал еще забавное визгливое всхлипывание. Он перебрался на другое дерево, пригибая сучья с риском свалиться, и скрылся в густой заросли бамбуковых лиан. Громкий хруст и чавканье свидетельствовали о том, что трапезу свою он не прерывал. Мэри тоже продолжала кормиться, по-прежнему избегая моего взгляда, но минут через десять она с достоинством ретировалась, неспешно и осторожно пробираясь среди лиан, а малыш Дэвид все так же крепко прижимался к ее боку.

Я попытался обойти бамбуки кругом, но когда наконец проломился сквозь чащу, орангов было не видать и не слыхать. Я ждал, терпеливо осматривая окружающий лес, и отыскал Мэри высоко в кроне дерева, футах в пятидесяти от меня. Дэвид играл отдельно, держась одной рукой за пружинистую ветку, а Мэри не сводила с него глаз. Раскачиваясь, он смотрел в мою сторону, но сначала он меня не видел, потом внезапно заметил, втянул голову в плечи и с громким повизгиванием бросился к матери. Мэри обхватила его руками, прижала к себе и вместе с Дэвидом, уцепившимся за нее сбоку, стала продвигаться вдоль ветви, которая все больше прогибалась под ее весом, а затем перемахнула на следующее дерево. Уже близилась ночь, и я не стал преследовать орангов, зная, что они устроят ночные гнезда неподалеку. Я отправился в обратный путь, срубая молодые деревца, чтобы найти это место завтра утром.

Когда стемнело, по джунглям разнесся жуткий, умноженный эхом вопль танггила. Я пробивался напропалую сквозь густой подлесок, не обращая внимания ни на что, даже на острые шипы ползучих лиан, — я видел только светящийся циферблат своего компаса. Ярко светила луна, и у подножия деревьев были разбросаны неровные пятна света. Держась направления на юго-восток, я уже через час пришел домой и сразу же отправился на вечернее купание. Моих помощников все еще не было, так что я сварил себе рис, открыл банку аппетитных мясных консервов и собрался лечь спать. Но я все время вспоминал свою встречу с орангами и был слишком взволнован, чтобы уснуть. Вертелся с боку на бок на своем жестком ложе из коры и очень жалел, что у меня нет сетки, за которой можно было бы укрыться от докучных комаров и песчаных мух.

Я вскочил задолго до рассвета, сунул в мешок банки, пластиковый плащ и торопливо направился к лесу. Я пошел по слоновой тропе до маленькой речки, а там опять двинулся по компасу на северо-запад. К девяти часам я понял, что прошел мимо подковообразного гребня и забрел гораздо дальше, чем вчера. Повернул обратно вниз по склону, но вместо реки вышел к мелкому ручейку. Было ясно, что я забрался слишком далеко. Пошел вброд по руслу ручья, следуя за всеми его извивами и поворотами. Вдруг замечаю на песке следы трехпалой ступни. Такой след мог быть только у одного животного — бадака, двурогого носорога. Следы вели вниз по течению и были совсем свежими. Случись это в другое время, я бы обязательно пошел по следу и постарался увидеть это редкостное, почти легендарное животное, но на этот раз я отчаянно старался быть целеустремленным в своих исследованиях — ведь я приехал изучать орангов, а не носорогов. Откуда мне было знать, что пройдет год, прежде чем я снова увижу следы носорога.

Я вышел из ручья, взобрался на невысокий холм и пошел по звериной тропе к следующему гребню. Заметив какое-то движение слева, нырнул в кусты и затаился. Крохотный коричневый мавас быстро спустился вниз из кроны высоченного дерева и весело запрыгал по ветвям прямо в мою сторону. Когда он оказался поближе, я увидел, что он крупнее, чем мне показалось с первого взгляда, и ему примерно года три. Он был весь чудесного шоколадного цвета, с розовыми кругами вокруг глаз-пуговок и блестящей безволосой головкой. Я назвал его Мидж (Кроха). Он взобрался на сук всего в каких-нибудь двадцати футах от меня, но я скорчился за стволом земляной пальмы, и он меня не заметил. С громким треском молодое деревце описало широкую дугу по направлению к нему и резко откачнулось обратно: крупная самка перемахнула на дерево, где сидел Мидж, и стала карабкаться к нему. На минуту мне показалось, что это та же пара, которую я видел вчера, но малыш был слишком большой и, по моим соображениям, до подковообразного гребня было довольно далеко.

Мне хотелось, чтобы животные привыкли ко мне и перестали бояться, поэтому я как бы случайно побрел в их сторону и присел, с притворным увлечением раскапывая небольшую ямку в земле. Животных как будто не встревожило мое внезапное появление, но оба принялись кричать — странные всхлипывающие повизгивания сопровождались утробным ворчанием самки Маргарет. Она рассматривала меня несколько минут, потом взобралась повыше и стала ощипывать губами молодые листочки, пригибая ветки свободной рукой. Мидж, не в силах устоять перед таким лакомством, присоединился к ней. Раз в несколько минут Маргарет переставала есть и смотрела, как подвигаются мои раскопки, издавая все те же странные звуки и встряхивая одну-две ветки, а потом снова принималась за еду. Но ее все больше раздражал незваный гость, поэтому она бросила еду и учинила форменный скандал. Одним рывком она отломила от дерева целый сук, небрежно уронила его, наклонилась и стала следить, как он с шумом валится вниз. Громко крякая «лорк, лорк, лорк», она с треском сломала еще одну ветку и принялась грозно ею размахивать. Потом бросила ее вниз и с интересом воззрилась на меня: какое впечатление произвели эти силовые приемы? Мне не хотелось ее разочаровывать, и я, притворившись испуганным, тихо удалился и сел в сторонке, чтобы продолжать свои наблюдения с более почтительного расстояния.

Однако оказалось, что над моей головой в гнезде пряталась маленькая самочка оранга, и она в свою очередь принялась трясти ветки, так что мне пришлось уворачиваться от целой лавины летящих вниз обломков. Я отступил, но молодая обезьянка, не теряя боевого задора, перебралась за мной и снова подвергла меня массированной бомбардировке ветками. Когда тяжеленный кус сухого дерева грохнулся на землю, чуть-чуть не задев меня, я ретировался всерьез и окопался в таком месте, откуда мне были видны все три обезьяны. Новая самочка угомонилась и сидела, наблюдая за мной. Я решил назвать ее Милли. Маргарет и Мидж все еще лакомились листьями, и у меня было время, чтобы хорошенько рассмотреть Милли в бинокль. На вид ей было лет семь, она была темно-шоколадного цвета, с узким черным личиком и большим ртом. Шерсть у нее была такая редкая, что она смахивала на большого паука, перебирающегося с ветки на ветку.

Маргарет и Мидж отправились в путь вниз по склону, двигаясь характерным для орангов способом: медленно взбирались и раскачивали деревья, перемахивая с одного на другое, — этот способ движения позволяет орангам перемещаться, не спускаясь на землю.

Я оставил Милли, которая внимательно смотрела мне вслед со своего дерева, и последовал за ее удаляющимися друзьями, держась на порядочном расстоянии, чтобы не мешать им. Они взобрались на высокое дерево, усыпанное мелкими яйцевидными плодами рамбутана (нефелиума). Мидж устроился на недосягаемой для взгляда верхушке дерева, а Маргарет принялась кормиться на нижних ветвях. Время от времени она басовито похрюкивала, но, судя по всему, смирилась с моим присутствием и решила наесться досыта. Это было крупное животное более светлой окраски, чем ее спутники, с пронзительными блестящими глазами и торчащими рыжими усами. Волосы у нее на голове поднимались плотным густым пучком, обрамляя широкое лицо.

Очистив от плодов все ветки, до которых могла достать, Маргарет повернулась и принялась объедать следующую ветку. Куски кожуры, падавшие с более высоких ветвей, выдавали кормившегося там невидимого Миджа, но с той стороны, где мы оставили Милли, не доносилось ни звука. Мало-помалу они стали есть все ленивее, и Маргарет подолгу сидела не двигаясь, ухватившись за верхнюю ветку длинной рукой.

Солнце подбиралось к зениту, и становилось все жарче. Маргарет лениво передвинулась поближе к стволу и пригнула две ветки, положив их поперек развилки большого сука. Довольная своей работой, она устроилась на этом спартанском ложе. Мидж все еще кормился, поэтому я подкрался на несколько метров ближе, чтобы видеть его. Я смотрел, как он играет, трясет сучья и сгибает ветки. Подтянув к себе несколько веток, он подогнул их себе под ноги, устроив маленькое игрушечное гнездо. Потом нагромоздил еще несколько веток себе на голову, гулко постучал себя ими по спине, дергая их вверх и вниз, и, наигравшись, широко раскинул руки, так что ветки рассыпались вокруг него. Видимо, ему надоело играть, он оставил свое гнездо и спустился к Маргарет. Одной рукой он уцепился за ее спину, а другой — за ветку над головой и отдыхал в такой позе, молчаливо наблюдая за мной.

Прошло почти два часа, прежде чем оранги снова зашевелились. Казалось, что они позабыли обо мне и, быстро подзакусив, двинулись обратно вверх по склону, с привычной легкостью перемахивая с дерева на дерево. Они вернулись на гребень примерно в пятидесяти ярдах от того места, где я их впервые заметил, и уверенно направились к высокому дереву с красноватой корой. Мидж, а следом за ним и Маргарет вскарабкались по причудливому стволу крупной лианы, обвивающей ствол дерева, и перебрались на толстый сук. Ветви были увешаны колючими желтыми плодами размером с апельсин, и обезьяны принялись за эти плоды. На земле валялось несколько огрызков — значит, оранги бывали здесь и раньше. Маргарет без труда переламывала прочные ножки плодов и прокусывала толстую колючую кожуру, добывая сочную мякоть, но бедняге Миджу пришлось потрудиться. Он отчаянно грыз плоды и дергал их обеими руками, а когда ему наконец удавалось оторвать один, он трудился над ним несколько минут, пока добирался до сердцевины. Порой он повисал вниз головой, зацепившись ногами, как крючьями, и обрабатывая плод на нижней ветке. Пока оранги возились наверху, я подобрался к самому дереву и собрал несколько кусков оброненных плодов, чтобы пополнить коллекцию и позднее определить их. Плоды были колючие, как ежи, и истекали белым желеобразным соком. Я вскрыл один ножом и вынул крупные, похожие на бобы семена — они были сладкие и хрустели, как ядрышки американского ореха.

Над моей головой, со свистом рассекая воздух крыльями, опустилась на ветку большая птица-носорог. Она подняла тяжелый, увенчанный шлемом клюв и издала серию печальных криков. Ее причитания длились минуты три, становясь все чаще, пока не достигли темпа стаккато и не завершились жутким хихикающим клекотом. Через несколько минут, исполнив свою песню, птица снова улетела, распустив шлейфом длинный хвост. Маргарет невозмутимо продолжала есть, а Мидж снова спустился и уселся рядом с матерью. Он попытался выхватить у нее из руки кусок плода, но мать резко отдернула руку. Наконец после более чем двухчасовой трапезы Маргарет улеглась на большой сук и уснула. Мидж, которому наскучила эта ленивая жизнь, весело резвился в одиночестве, раскачиваясь и болтаясь на ветках или пригибая их себе на голову, как утром.

Около пяти часов Маргарет решила, что пора двигаться в путь, и стала слезать вниз по толстой лиане. Оранги так быстро передвигались по кронам в мою сторону, что я не успел спрятаться, и они заметили меня, когда между нами было метров десять. Маргарет глухо заухала и уверенно проследовала мимо меня, но Мидж все же испугался и, тихонько повизгивая, отправился в обход, пока не присоединился к матери. Он попытался оседлать ее, но она оттолкнула его без всяких нежностей, и он завизжал во всю силу своего тоненького голоса. Я держался на расстоянии, и они стали двигаться по склону гребня гораздо медленнее. Минут через двадцать, когда я потерял их из виду, они остановились. Я подошел поближе и стал ждать. Два черных фазана, украшенных широкими белыми хвостами, прибежали откуда-то по земле. Они встали друг против друга с поднятыми клювами и сердито заклекотали, пока один из них не дал стрекача, преследуемый по пятам победителем. Они исчезли так же внезапно, как и появились, но орангов все еще не было слышно.

Когда наступила ночь и танггил принялся за свои монотонные причитания, у меня вдруг мурашки пошли по коже: я понял, что уже слишком поздно, вернуться в лагерь я не смогу и мне придется заночевать в лесу. Впереди раздался треск — оранги снова двинулись в путь. Они были на склоне подо мной, ниже, чем мне казалось, и я заторопился, чтобы не отстать от них, но к тому времени, как я прошел пятьдесят метров, все снова затихло. Прямо надо мной было большое гнездо со свежей зеленой листвой, в котором наверняка ночевали совсем недавно — может быть, прошлой ночью, и я был уверен, что мои животные устроились на ночь где-то совсем близко. Так кончился типичный день орангов — привольный отдых, еда досыта, неторопливые переходы от одного усыпанного плодами дерева к другому.

Мои друзья уютно устроились на ночь — пора было и мне подумать о ночлеге. Между двумя широкими корнями-контрфорсами громадного дерева скопилась куча листвы, и в этом убежище места для меня было достаточно. Немного пошарив вокруг, я нашел длинный кусок покрытой шипами лианы и пристроил его с открытой стороны своего логова, чтобы обезопасить себя от бродячих кабанов и других незваных ночных гостей. Срезав несколько тонких деревьев, я укрепил свой плетень, а из листьев получилась удобнейшая постель. Мне ужасно хотелось пить, а фляжки у меня с собой не было, поэтому, поужинав холодными мясными консервами, я взял пустую банку и отправился на поиски воды, освещая дорогу тоненьким лучом карманного фонарика. За склоном, холма оказался крутой косогор, и я сполз вниз к небольшому ручью, проточившему овражек. Жадно выпил целую банку чистой сладкой воды, снова наполнил про запас свой самодельный сосуд и стал карабкаться вверх по склону. Оступившись, я уцепился за куст, и это меня спасло, но половина воды пролилась. Осторожно карабкаясь с остатками воды, я без дальнейших приключений отыскал свое дерево.

В моем гнезде оказалось на удивление уютно — нечего и сравнивать с жестким ложем из коры в нашем лагере. Я натянул поверх шорт пару брюк и надел непромокаемую куртку с длинными рукавами. Потом завернулся в пластиковый дождевик — заметно похолодало — и попытался уснуть. Надо мной сомкнулась тьма такой черноты, какой я еще не видывал. Деревья плотно закрывали от меня небо и приветливые огоньки звезд. Но, когда мои глаза привыкли к темноте, я с удивлением увидел в окружающей ночи светящиеся точки. Я было подумал, что это светится циферблат моего компаса, но оказалось, что компас аккуратно упрятан в мягкую глубину моего мешка. Я направил луч фонарика на светящуюся массу прямо у меня перед глазами, но там оказались только сухие сучья и палая листва. Погасив фонарик, я снова увидел, что подстилка из листьев светится белым светом. Поднял светящийся лист и стал его пристально рассматривать. Он был сплошь покрыт кружевной паутиной тончайших светящихся линий. У самого порога моего убежища мелкие грибы сверкали, как крохотные бакены, собранные в кучку. Повсюду — на земле и на стволах деревьев — горели россыпью зеленые и голубые огоньки, точь-в-точь как огни огромного города, когда пролетаешь над ним ночью в самолете. Одно из более крупных пятен двигалось и при ближайшем рассмотрении оказалось большой ползучей личинкой: светящиеся пятна у нее по бокам делали ее похожей на минипоезд, неспешно совершающий свой ночной путь. В ночной тьме реяли и другие огоньки — это светлячки порхали среди крон, посылая свое мерцающее признание в любви всем, кто мог расшифровать этот сигнал. Я думал, почему мне ни разу не пришлось читать об этой сказочно прекрасной иллюминации в ночных джунглях, и понял, что почти никому не приходилось это видеть — такие зрелища не для тех, кто ночует на помосте над землей и чьи глаза слепит лагерный костер.

Дрожащие трели древесных лягушек вплетались в хор ночных джунглей. Снизу раздавались похрапывания моих отдыхающих орангов, а издалека доносился странный стон — словно старик жаловался на мучительную боль. Сон мой оказался прерывистым — его нарушали то странные сновидения то минуты бодрствования. Мне казалось, что рядом движется какое-то животное, но я чувствовал себя в безопасности за своим колючим плетнем. Муравьи чудовищных размеров стучали лапками по листьям, но ни один не добрался до меня и не причинил мне вреда. Глубокой ночью начался дождь, я натянул плащ на голову и, свернувшись калачиком, прижался плотнее к защищавшему меня стволу.

Проснулся я окоченевшим. Сквозь призрачные стволы гигантских деревьев пробивался слабый сероватый свет. Где-то вдалеке пел одинокий гиббон, возвещая на весь лес наступление нового дня. Оказалось, что уже полшестого, и я был зверски голоден. У меня оставалась всего одна банка мясных консервов, и я ел ее медленно, смакуя каждый кусок, потом запил остатками воды. Закопав банки, собрал свои вещи. Не снимая брюк и куртки, чтобы хоть как-то спастись от пронизывающего холода и сырости и без того пропитавших всю мою одежду, я спустился по склону поближе к гнездам орангов и уселся в ожидании их пробуждения. Сучья на дереве почти над самой моей головой зашевелились, и сквозь утренний туман я едва разглядел силуэт маленькой коричневой обезьяны, которая тут же от меня ускользнула. Я поспешно устремился за ней, но она быстро перемахивала с дерева на дерево. Наконец она остановилась передохнуть, я уловил несколько легких движений, а затем все затихло. Она не могла уйти с дерева незаметно для меня, так что я остался на месте, подстерегая любое движение, которым она могла себя обнаружить. Прошел целый час, прежде чем обезьяна снова потихоньку скользнула прочь и быстро понеслась среди древесных крон. Она вскарабкалась на мертвое дерево, густо увешанное сетью ползучих растений, и исчезла в сплетении зеленых побегов.

Мало-помалу туман разошелся, запели птицы, и джунгли наполнились жизнью. Семьи гиббонов хором перекликались, ревниво охраняя границы своих владений. Стаи птиц-носорогов с криками гонялись друг за другом в лианах наверху, и стрекотание цикад становилось все громче по мере того, как воздух согревался. Сняв куртку и брюки, чтобы просушить их, я сидел на открытом месте под лучами утреннего солнца, так что от моей одежды поднимался легкий парок, и ждал, пока моя обезьянка подаст признаки жизни. Я только мельком видел ее в утренней дымке, но был уверен, что это Милли и что вся семья собралась вместе на ночевку. Так я просидел в ожидании два часа. А не почудилось ли мне, что она вскарабкалась именно на это дерево? Может быть, она все же незаметно улизнула? Меня мучили беспокойство и неуверенность. Я вскочил и поспешил туда, где видел в последний раз Маргарет и Миджа. Обшарил все кругом. Там оказалось несколько свежих зеленых гнезд, где оранги могли пронести ночь, но теперь они пустовали. Я вернулся к дереву Милли, но оттуда не доносилось ни звука. Может быть, она все еще пряталась там, а может, удрала, пока я уходил, я решил, что ждать бесполезно, и стал взбираться обратно на гребень, идя по направлению к дому. Косые лучи солнца, скользя и отражаясь от мокрой блестящей листвы, сливались в ослепительные узоры, и джунгли предстали передо мной в новом очаровании, которое я раньше не замечал. Но вскоре я вынужден был вернуться к более прозаическим мыслям — утренняя сырость пробудила целые полчища пиявок, и я чувствовал холодный шлепок каждый раз, когда пиявка, прятавшаяся в листве низкого подроста, прицеплялась к моим ногам.

Я очень радовался тому, как складывается моя жизнь. Я нашел своих рыжих обезьян и уже успел собрать за несколько часов сведения об их движении, но надеялся, что они скоро привыкнут к моему присутствию и я смогу наблюдать за их естественным поведением. Более того, я доказал, что могу ночевать рядом со своими подопечными и снова следить за ними, когда они покидают поутру свои гнезда. Если мне удастся найти в джунглях воду и пропитание, я смогу следовать за одной группой животных несколько дней подряд.

Я вторгся в расположение двух семейств обезьян-тонкотелов. Это было совершенно неописуемое зрелище — черные лица, над которыми ярко-огненные волосы дыбятся острым пучком на макушке, смахивая на шляпы крестьян, работающих на полях пади. С громкими воплями тревоги обезьяны кинулись прочь. К полудню я снова был на слоновой тропе, которая вела вдоль Сегамы прямо к моему лагерю.

 

Глава 3

Оранг-отшельник

Наконец-то прибыли мои помощники с основными припасами и вместо палатки воздвигли небольшой домик на сваях. Они срубили в лесу длинные шесты и связали лианами длинные полосы коры, так что получился прочный помост футах в трех над землей. В хижину, покрытую большим полотнищем брезента, вела широкая лестница. С одной стороны к хижине примыкала пристройка из коры, крытая тростником, — кухня, где хранился наш весьма своеобразный набор закопченных котлов и сковородок. Кухонная утварь была уже пущена в ход, и над коптящим пламенем тушилась в котелке свежая рыба.

Товарищи обрадовались моему возвращению: они очень беспокоились, когда я прошлой ночью не вернулся. Я попытался принять участие в их веселой болтовне на своем ломаном малайском языке. Ликад, младший из них, с гордостью показал мне груду сомиков, которых они успели наловить. Тулонг, крепкий коренастый мужчина, старше Ликада лет на десять, показал мне на небольшое фиговое дерево на той стороне реки. Его ветки были густо усеяны круглыми красными плодами, и я видел, как вода под деревом плещется и кипит — это рыбы сражались за сладкие падающие плоды.

Мы отлично поужинали жирной рыбой с гарниром из молодых верхушек папоротников, растущих по берегам реки. Какое наслаждение — согреться и высушить одежду у костра! Болтали мы без умолку. Им хотелось узнать, где я побывал и отыскал ли я орангутанов. То и дело заглядывая в словарь в поисках нужного слова, я с запинками поведал им о своих приключениях. Они все понимали и подбадривали меня, утвердительно кивая головами. Ликад прервал меня, заметив, что маленькая речка, о которой я рассказывал, называется Тингги и что там много плодов дуриана — тех самых колючих плодов, до которых так падки мои оранги. Те образцы, которые я принес, — это еще незрелые плоды, но спелые дурианы удивительно вкусны, и дусуны часто отправляются в джунгли собирать урожай. Ликад сказал, что местное население не больно-то любит орангов — они пожирают плоды недозрелыми и будущий урожай от этого страдает.

Вечером мы отправились на рыбную ловлю. Утлая лодчонка ходила ходуном при малейшем моем движении, пока я не приспособился и не научился расслабляться, тихонько покачиваясь вместе с ней. Мы пошли на веслах вверх по реке, миновали мелкие перекаты и вышли в прозрачную воду маленького, укрытого в джунглях притока — Малой Боле. Закинув длинные бамбуковые удочки с короткой леской и наживкой из фиг, мои помощники живо натаскали с десяток рыб. Тулонг одолжил мне свою удочку, и я тоже попытал удачи. Нельзя сказать, чтобы мне особенно повезло, но парочку мелких рыбешек я все же вытащил. Мы неторопливо сплавились по течению к нашему лагерю. Тулонг вытащил на берег лодку и крепко привязал ее.

Тулонг с энтузиазмом сопутствовал мне в моих разведочных походах по незнакомым местам и оказался истинным кладезем информации: он так и сыпал дусунскими названиями всех птиц, зверей и деревьев, которые нам попадались. Энергия в нем била через край, и он за несколько минут стащил вниз несколько колючих плетей пальм ротана, которые цеплялись за высокие деревья. Он тут же начисто ошкурил пружинистые лианы и свернул их в громадный клубок, чтобы удобнее было нести домой. Не отрываясь от дела, Тулонг весело болтал, курил одну за другой бесконечное множество самокруток из пальмовых листьев и сновал туда-сюда, делая зарубки и вырубая молодые деревца, чтобы отметить нашу тропу. Мы обошли большую площадь, включая и Гребень-Подкову, где я впервые встретился со своими орангами. На Тулонга произвел громадное впечатление мой компас, и его поразило то, что я могу ходить кругами по джунглям, которых никогда прежде не видывал. Дусун, если он не знает досконально дорогу, всегда старается отметить тропу, заламывая ветки, чтобы тем же путем выйти обратно из лесу. Я сделал попытку объяснить «колдовство» моего маленького циферблата, но из-за скудости наших знаний — я не знал малайского, а Тулонг — физики — эта задача оказалась нам не под силу.

Конечно, после устроенного нами треска и шума вряд ли стоило удивляться, что мы не нашли орангутанов, однако уже на обратном пути мы вдруг услышали неподалеку в чаще целую руладу басовитых стонов, которая перешла в хрипловатые вздохи и затихла. Я узнал этот звук, так как издали слышал его, когда ночевал в джунглях. Тулонг уверил меня, о это крик старого самца орангутана. Мне еще не приходилось слышать или читать о подобных голосах, и я, конечно, очень обрадовался этому сообщению. Я засек направление на голос по компасу, и мы попытались найти животное, но ничего не вышло. Мы больше не слышали ни звука и, проискав напрасно еще полчаса, отказались от своего намерения.

Каждый вечер Ликад и Тулонг отправлялись на поиски пищи, а я благодушествовал в лагере: писал свои заметки или трудился над малайским словарем. Однажды их не было даже час спустя после наступления темноты, и я уже собирался ужинать в одиночестве, как вдруг увидел внизу, у реки, движущийся факел. Через несколько минут появился Тулонг, запыхавшийся и очень взволнованный: они убили кабана. Он спал в глубокой луже, когда они набрели на него; Ликад держал в руках факел, а Тулонг всадил копье в ослепленное животное. В круге света от керосиновой лампы Тулонг весело трудился, потроша незадачливого кабанчика. Вскоре ломтики мяса шипели и румянились над огнем. Мы поджарили лучшие кусочки жирной кожи, насадив их на заостренные палочки, и съели, посыпая солью. Спору нет, мясо было отменное, да только оно оказалось мне малость не по зубам.

Завтракали мы снова у костра на берегу. Мяса должно было хватить на несколько дней. Внезапно в разгар нашей трапезы прямо из лесу за нашим лагерем донеслись те же самые гулкие стоны, которые мы слышали прошлым вечером. Я вскочил и помчался по направлению звука, но он затих раньше, чем я вошел в лес. Примерно в сотне ярдов от края леса я нашел свежее зеленое гнездо и кожуру только что ободранных рамбутанов и плодов дикого хлебного дерева. Мы с Тулонгом тщательно прочесали все джунгли в этом месте, но не нашли ни следа нашего певца. Но Ликад нашел его — он спал в развилке большого дерева, в каких-нибудь пятидесяти футах от нашего дома. Он все еще был там, когда мы с Тулонгом вернулись домой, измученные бесплодными поисками.

Гарольд оказался крупным самцом, темным, с фиолетовым отливом и совершенно голой спиной. Его щеки с двух сторон были украшены надутыми подвесами, и вид у него был очень свирепый и отталкивающий. Теперь я убедился, что эти долгие стоны испускал действительно самец орангутана. Он сидел и отдыхал больше часа, и мне удалось сделать несколько фотоснимков, несмотря на плохое освещение. Однако мне вскоре наскучило это ленивое животное, и я оставил его на попечение Ликада и Тулонга, а сам отправился дальше в лес на поиски остальных своих орангов.

Утро выдалось прекрасное: погода была хорошая, а пиявок стало меньше. Я начинал уже осваиваться в джунглях и умудрялся избегать почти всех предательских шипов ротана. Небольшое семейство кабанов выскочило прямо на меня и тут же с хрюканьем ретировалось, держась в хвост друг другу. А вот орангов было не видно и не слышно. К полудню я вернулся в лагерь и собирался понаблюдать за Гарольдом, но мои помощники потеряли его из виду. Ликад показал, в каком месте он спустился на землю и углубился в непролазную чащобу над ручьем. Это был довольно странный выбор пути для оранга, но обнаружить его следы больше нигде не удалось.

Разразился проливной дождь, и все мы остались под надежным и уютным кровом нашей хижины. Ливень продолжался всю ночь напролет, и, проснувшись поутру, я с ужасом обнаружил, что мы находимся от реки не в сотне ярдов, как раньше, а всего в нескольких футах и что лодка качается на воде буквально под нашим домом. Бывшая отмель превратилась в яростно бурлящее море, покрытое вздыбленными бурыми волнами, по которым метались стволы плавника. Костра и вкуснейшего кабана не было и в помине, и нашему новому дому тоже, судя по всему, грозил потоп, если река не перестанет подниматься. Но я оставил все домашние дела на своих спутников, а сам отправился искать Гарольда.

Отыскать большого самца оказалось очень трудно. В следующие несколько дней я не раз слышал его крик. Он медленно двигался вверх по реке Тингги, но, когда я засекал по компасу направление и шел следом за ним, он всегда от меня ускользал. Только через четыре дня удалось наконец выследить его на высоком фиговом дереве. Гарольд сразу же заметил меня, но страха не показал. Он с увлечением поедал плоды, которые здесь называют «мата кучинг» (кошачий глаз). Земля под ним была усеяна кожурой и косточками нескольких сот плодов, так что он, видимо, находился здесь уже давно. Я заметил, что он как-то странно держит пальцы, но только когда он наконец стал слезать с дерева, я увидел, что они совершенно неподвижны. Указательный палец на левой руке и два пальца на правой торчали, как палочки, в то время как остальные были согнуты, однако его движениям это, видимо, вовсе не мешало.

Увидев, что он направляется прямехонько ко мне, я слегка забеспокоился. Над моей головой нависала толстая лиана, перекинутая с дерева на дерево, и по этому лесному канату он и двигался. Перехватываясь руками, он передвигался мощными бросками, которым позавидовал бы любой акробат, убираться с его пути было уже поздно, поэтому я просто присел и затаился. Его болтающиеся ноги были, наверно, всего в метре над моей головой, но он не удостоил меня своим вниманием и проследовал прямо надо мной. Весь вечер он кормился на другом мата кучинге, а потом тихо устроился на отдых надо мной на склоне холма. Где-то вдали с громким треском обрушилось дерево. Возмущенный Гарольд приподнялся на всех лапах, повернулся в сторону нарушителя тишины и раздул свой горловой мешок с громким, низким, клокочущим звуком. Постепенно эти звуки переросли в те оглушительные вопли, которые я так часто слышал. Достигнув апогея, стоны постепенно превратились в прежнее бормотание. Я наблюдал это великолепное представление с величайшим интересом, но пора было отправляться на поиски ночного убежища.

Я взобрался на холм к Гребню-Подкове. Единственным ровным местом оказался круг, расчищенный фазаном аргусом для своих танцев; на этой-то танцевальной площадке я и устроил ночлег. Смазывая лицо жидкостью от комаров, я слышал, как по долине разносятся протяжные вопли Гарольда.

Меня разбудил сильный треск деревьев внизу, возле ручья. Такой тарарам могли поднять только слоны, и я внезапно почувствовал всю свою беззащитность. Оказывается, я разлегся на самом виду, прямо на пути у любого животного, которому вздумалось бы подняться на холм. Пришлось поспешно собрать пожитки и при свете крохотного фонарика двинуться на поиски более надежного ночлега. Склон холма был настолько крут, что слоны вряд ли могли туда взобраться, поэтому я и устроился там у подножия небольшого дерева. А чтобы не скатиться с крутого склона во сне, я оседлал дерево и лег головой вверх по склону. Но не успел я уснуть, как почувствовал, что кто-то толкает меня в ногу. Я брыкнул ногой и обнаружил нечто пугающе крупное. Животное оглушительно всхрапнуло и зашуршало прочь с каким-то не поддающимся описанию звуком, напоминающим трещотку. Я поспешно нашарил свой фонарик и в его тусклом лучике увидел, что в нескольких ярдах от меня громко фыркает огромный дикобраз. Сердито ощетинившись, зверь двинулся прямо на меня. Было ясно, что он не намерен сворачивать со своей натоптанной тропы только потому, что какой-то идиот разлегся на дороге. Я не захотел вступать с ним в прения по этому вопросу и торопливо отскочил в сторону, а он протопал мимо.

Я попытался уснуть еще раз, но круча, на которой, как мне казалось, ни одно животное не может удержаться, с каждой минутой превращалась во все более оживленное шоссе. Раскатистый треск внизу свидетельствовал о том, что именно сюда и направляется слон. Я быстро схватил свои пожитки и снова пустился наутек. Остановился на фазаньей танцевальной площадке, но ненадолго, потому что слон упорно пробивался вперед. Мой незнакомый запах в ночном воздухе показался ему любопытным, и он неспешно, но неотвратимо следовал за мной по пятам. В паническом ужасе я бросился в темноте джунглей к единственному известному мне месту, где был бы в безопасности: к дереву с корнями-подпорками, под которым я провел свою первую ночь в джунглях. Я боялся зажигать фонарик, потому что слон был слишком близко, но, к счастью, помнил дорогу достаточно хорошо — по крайней мере так я думал, пока не угодил в целый клубок ротановых побегов. Момент был неподходящим, чтобы выпутываться осторожно, и я, быстро осветив фонариком свой путь, ринулся напролом. Не обращая внимания на боль, я вырвался из пут и поспешно вскарабкался на холм к своему убежищу.

Наконец-то я нашел дерево, обошел корни-подпорки и с чувством бесконечного облегчения свалился на свое лиственное ложе. Теперь я наконец был в безопасности: если даже слон доберется до меня, я смогу взобраться на дерево по толстой лиане, похожей на удобную спасательную лестницу. Я возблагодарил судьбу, услышав, как слон ломится сквозь чащу где-то внизу, но уснуть в эту ночь мне так и не удалось. Когда рассвело, я направился прямо к дому. На танцевальной площадке фазана громоздилась большая свежая куча навоза. Слоны мерещились мне за каждым стволом, и я побил все рекорды скоростного бега на этой дистанции. Прошло несколько дней, прежде чем я снова отважился ночевать в джунглях.

Первый месяц все шло хорошо. Я все лучше и лучше знакомился с лесом, и постепенно его карта складывалась из отдельных кусочков, как картинка-головоломка. Я сумел нарисовать карту основных ориентиров и ручьев на площади в три квадратные мили, где я проводил свои наблюдения. Пиявки, мухи, плети ротана и падающие сучья по-прежнему осложняли мою работу, но я притерпелся к этим помехам. Свой лагерь я организовал по-спартански — ни постели, ни книг, ни радио, ни капли алкоголя и кофе, потому что надеялся, что это позволит мне оставаться в джунглях как можно дольше. Мой «железный запас» консервов строго сохранялся исключительно для употребления в дремучих джунглях, где я позволял себе наслаждаться забытыми ароматами и вкусом вареных бобов, сигарет и сгущенного молока. Тулонг раздобыл у навестивших нас дусунов несколько полотнищ прочного пластика, и они оказались совершенно незаменимыми для ночевок в походных условиях. Подстелив одно полотнище и соорудив крышу из другого, я просыпался утром сухой и не боялся ночного холода.

Мало-помалу мои записные книжки заполнялись заметками об орангутанах. За восемьдесят часов наблюдений я видел более двадцати животных. Когда мне снова удалось разыскать Гарольда, я научился уже отмечать его продвижение по лесу, руководствуясь звуками его голоса. Я встретил также Маргарет и Миджа, сумел пробыть с ними три дня подряд и собрать интересный материал, пока не отстал от них вечером во время грозы. Теперь я уже легко различал своих рыжих друзей и, по мере того как все глубже проникал в их частную жизнь, все больше понимал, насколько это необщительные животные. Нет, суета и шум толпы — это не для них. Оранги вели уединенное существование, не вмешиваясь в чужую жизнь, и занимались такими насущными делами, как кормежка и устройство гнезд. По временам двое-трое животных вместе собирали урожай с усыпанного плодами дерева, но они без малейшего сожаления неизменно возвращались к прежней одинокой жизни. Взрослые явно предпочитали отшельнический образ жизни, а малышей мне было жаль — не с кем даже поиграть, кроме усталой старой мамаши.

Жестокий приступ лихорадки уложил меня в постель на три дня, но таблетки хлорохина как будто сняли его. Вскоре я опять был здоров и работал, но через неделю лихорадка вернулась. Я так боялся, что болезнь собьет весь мой рабочий распорядок, что заставил себя снова выйти в лес. С температурой 39,4°, одурманенный хлорохином и дисприном, я добрался до самого Гребня-Подковы и вернулся другим путем. Пока я не сводил глаз со своих ног, все шло отлично, но стоило мне посмотреть вверх, на кроны, как глаза застилал туман и волна за волной накатывало головокружение.

Я почти добрел до дому, как вдруг моему взору открылось ужасное зрелище. Мне показалось, что меня обманывает зрение. Навстречу по тропе шествовал громадный черный орангутан. Такого гиганта я не видывал даже в зоопарках. Весил он, должно быть, не меньше трехсот фунтов. Уповая на то, что он меня не заметил, я скользнул за ствол большого дерева. Было невозможно защититься от него или даже убежать в случае нападения, а страшные рассказы местных жителей о старых, живущих на земле орангах живо вставали и моей памяти. Я задержал дыхание, когда это чудовище проходило мимо всего в нескольких футах, и дал ему уйти метров на сорок, прежде чем пошел следом. Он был настоящий колосс, черный, как горилла, а спина у него была совершенно лысая. Единственное имя, которое пришло мне на ум, было Иван Грозный. Я настолько ослабел, что не смог выдержать темп его решительного шага. К тому же, оглушенный лекарствами, я брел, почти ничего не видя. Меня подташнивало, и я чуть не налетел на громадину, не заметив, что зверь остановился и сидит, жуя молодые побеги. В самый последний момент я понял, что мне грозит опасность, и успел остановиться. Он снова вразвалочку тронулся дальше и влез на усыпанное плодами дерево мата кучинг. Иван Грозный был слишком тяжел и не решался ступать на ненадежные ветки: он с удобством устроился в середине кроны и ломал ветки одну за другой, нагибая их к себе. За полчаса он обобрал все дерево подчистую, остались только переломанные, болтающиеся ветки. Иван осторожно спустился на землю; дни, когда он мог легко перелетать с кроны на крону, давно миновали, и теперь, став тяжеловесом, он был вынужден передвигаться по земле. Он снова так резво пошел вперед, что, как мне ни хотелось узнать, будет ли этот гигант ночевать на дереве, следовать за ним оказалось мне не под силу, и я вскоре потерял его след. Еле живой, едва сознавая, где нахожусь, я добрался до лагеря.

В эту ночь лекарства и лихорадка, действуя заодно, наводнили мой сон кошмарами: меня одолевали дьявольски уродливые существа, дразнившие меня и издевавшиеся надо мной. Я зажег свечу и сидел, не сводя глаз с ее колеблющегося пламени, пока спасительный рассвет не прогнал это наваждение. Я решил, что, если мне не станет лучше, придется ехать в город к доктору.

К счастью, в этот день в лесу мне повезло, и я нашел еще одного поющего самца и прелестную мать с крохотным младенцем. Оба они были темно-шоколадного цвета, и я окрестил их Нанни и Самбо. Самбо был самым маленьким из всех обезьяньих младенцев, которых я когда-либо видел, а Нанни оказалась любящей и заботливой мамой. Ночь я проспал спокойно, а наутро проснулся и понял, что лихорадка прошла, голова у меня ясная, а аппетит просто зверский.

Несколько раз мои помощники переправляли меня на ту сторону Сегамы, и я наблюдал орангов, живущих за рекой. Там я встретил молодую парочку: Билла, полувзрослого оранга с длинной оранжевой шерстью, и Джей. Оранги подолгу весело играли и ночью всегда устраивались рядом. Джей была миниатюрная, изящная и темно-шоколадная, а ее сынишка Марк был покрыт огненно-рыжей шерстью, подозрительно напоминающей шерсть Билла. Марк в играх старших участия не принимал, но держался неподалеку, чтобы мать могла его видеть.

Несмотря на то что я с каждым днем все лучше овладевал малайским языком, до совершенства мне было еще очень далеко, и это привело к странному приключению. Мои помощники оставили меня примерно в миле вверх по течению Боле, и я сказал им, чтобы они приехали за мной через три часа, но они меня не поняли и решили, что я велел приехать в три часа на следующий день. Я ждал на условленном месте до темноты, но у меня с собой не было ни еды, ни постели, и оставаться в джунглях на всю ночь мне не хотелось. Я спрятал свою поклажу под корягой, бросился в реку и поплыл к нашему лагерю. Примерно на полпути к дому я услышал громкий всплеск возле берега. В моем мозгу мелькнула мысль о крокодилах, и я проворно вскарабкался по нависающим над водой сучьям. Я висел, дрожа, в непроглядной тьме и напрягал слух, пытаясь уловить малейший шорох, но кругом царило безмолвие. Как можно осторожнее я снова опустил дрожащие ноги в невидимую во мраке воду и поплыл дальше. Наконец я увидел на дальнем берегу свет нашей лампы, и до меня донесся плеск воды в том месте, где сливались две реки. Попасть в этот водоворот мне не хотелось, и я решил не рисковать и переправиться ниже по течению. Я напрягал все силы, но дальний берег не становился ближе. Меня несло мимо поворота сильнейшее течение, и внезапно приветливый огонек скрылся из глаз. Но за поворотом течение стало спокойнее, и мало-помалу темная стена деревьев приближалась. Я задел ногой за камень, встал на ноги, упал, снова поднялся и выкарабкался на песчаную отмель.

Тулонг и Ликад, увидев меня в лагере, пришли в ужас, когда узнали, что я плыл домой по реке. Они стали наперебой перечислять мне все опасности, которым я так опрометчиво подвергал себя. Однако, несмотря на все упреки, я чувствовал, что мой подвиг произвел на них сильное впечатление. Вскоре по всем кампонгам Сегамы разнеслись в высшей степени преувеличенные слухи о приключениях их «туана берхани» (бесстрашного господина).

К середине августа оранги стали встречаться все реже. Дождей почти не было, и джунгли стали сохнуть. Листва опадала со всех деревьев, а плодов почти не оставалось. За целую неделю я увидел только одного оранга-подростка, новых гнезд не было вовсе. Очевидно, все мои оранги откочевали из наших мест и, должно быть, нашли в глубине холмов другие долины, где до сих пор было много плодоносящих деревьев. Я решил, что пора и нам переселяться в новые места, и мы стали готовиться к переброске лагеря на несколько миль выше по реке Боле. Перед переездом к нам прибыла лодка, в которой восседал брат Ликада, Сипи, и три его охотничьи собаки. Ликад собирался вернуться в кампонг, чтобы посев риса прошел под его личным руководством, а Сипи должен был заменить его на это время. Ликад намеревался вернуться через месяц.

Тулонг внизу, у реки, доделывал новую лодку. Она была почти закончена, но, пока лодка не приобрела достаточную остойчивость, чтобы выдержать груз, он плавал в ней в одиночку. Сипи, тройка собак и я пустились в путь в моей лодке, которая оказалась настолько перегруженной, что еле двигалась против быстрого течения Боле. На каждом перекате нам приходилось идти вброд, таща тяжелую лодку. Во время этих вынужденных задержек собаки носились по берегу и со всех ног бросались в джунгли на каждый новый запах. Внезапно Керебау, вожак, залился лаем, и довольно большой дикий кабанчик выбежал к реке. Увидев наши лодки, он развернулся, но тут же был взят в кольцо лающими собаками, которые теснили его, хватая за ноги и кусая. Сипи бросился на попавшее в осаду животное и пронзил его копьем, прежде чем оно успело обернуться. На меня произвели большое впечатление согласованные действия человека и собак, но наша охотничья удача всерьез меня обеспокоила, когда увесистый кабанчик был взгроможден на наше и без того неподъемное суденышко.

Уже после шести вечера мы добрались до намеченного места в устье широкого ручья Лунгтудтул и принялись устраивать лагерь в наступающих сумерках. Приток извивался, прокладывая себе путь в русле с крутыми и ненадежными склонами. В нескольких милях выше по течению речонку Лунгтудтул преградил оползень, и за этой природной плотиной разлилось большое озеро. В стоячей воде плавали стволы мертвых деревьев, и над всей долиной нависло безмолвие смерти. По земле примерно на милю тянулся широкий, зияющий, лишенный деревьев «шрам» из обнаженных белых камней.

Там были и гнезда, и следы кормившихся орангов, но все это было примерно двухнедельной давности. За десять дней я встретил всего трех орангутанов, да и те проходили мимо, направляясь на запад. В соседней долине Педересана мне тоже не повезло. Я слышал крик самца, но найти его мне не удалось. Я наткнулся на небольшое деревце, сплошь покрытое дикими сливами. Ягоды были сочные, сладкие и превкусные. Я стал пробираться дальше сквозь густой подрост и решил, что соберу немного слив на обратном пути. Откуда ни возьмись на землю обрушилась тропическая гроза, и все лесные звуки потонули в сплошных слепящих струях ливня.

Я скорчился под наклонившимся стволом дерева, чтобы переждать этот небесный водопад, но быстро промок до нитки. Продрогнув и промокнув, я прекратил свои поиски и повернул обратно. Когда я вышел к сливовому дереву, то, к огорчению своему, увидел, что оно обобрано дочиста. Я отсутствовал каких-нибудь два часа, и за это время было съедено все до последней ягодки. Но я, как ни пытался обнаружить вымокшего орангутана, который должен был прятаться где-то поблизости, следов его не нашел.

В полном унынии я побрел домой и увидел, что Сипи с собаками не теряли времени даром. Они затравили еще пару кабанов, и мы целую неделю наслаждались жирным жареным мясом. Мне эта диета несколько надоела, но сомики в Боле не водились, а ради менее изысканной рыбы мои помощники не желали даже удочки закидывать. Отведав один раз злополучного варева из других рыб, чьи мельчайшие, острые как иголки, кости забили рот, я вынужден был с ними согласиться.

Мы оставались на Боле еще две недели, пока я окончательно не потерял надежду и не принял решение вернуться на Сегаму и посмотреть, что там теперь делается. Лодка Тулонга к тому времени была доведена до кондиции и подняла половину нашего багажа, так что в двух лодках вздувшаяся от дождей река донесла нас до места меньше чем за три часа. Вернувшись в наш прежний лагерь, я нашел там записку от возвращавшейся геологической партии. Буквы шрифта Джави были написаны углем на большом куске дерева. Сипи сумел расшифровать эти письмена и сказал, что они советуют поскорее вернуться на Сегаму, где меня ждет большая удача.

В другой записке, от Маня, говорилось, что на своем пути они видели нескольких орангутанов. На прощание Мань советовал есть обезьянье мясо, если на меня опять нападет лихорадка: считалось, что это очень сильное лекарство.

Предсказание ибанов оказалось совершенно верным: хотя в местность к северу от Сегамы орангутаны все еще не вернулись, я нашел множество свежих следов их пребывания на другом берегу реки. Там земля была еще влажная, и лес оставался свежим и зеленым. Я дважды встретил там орангов и решил заняться этой местностью более серьезно. От нашего лагеря до этого района надо было добираться несколько часов, так что я не успел бы сделать много полезных наблюдений за один день. Поэтому я запланировал шестидневную экспедицию и отправился в поход, навьюченный едой, прихватив магнитофон и свои бесценные пластиковые полотнища.

Путешествие оказалось необычайно удачным. Я нашел семью из трех орангов и наблюдал за ними почти непрерывно целых два дня. Они увели меня далеко от базовою лагеря, а ночью я слышал крики еще дальше к югу. Я пошел в ту сторону и нашел еще нескольких орангутанов, так что теперь получил вознаграждение за бесплодно проведенное время в прошлом месяце. Я вернулся еще раз на длительный период и опять вместе со своими подопечными ночевал в лесу, где наблюдал за животными. Оранги, все как один, казалось, были охвачены охотой к перемене мест, и популяция мигрировала на юг, к влажному плоскогорью, откуда брала начало не только Малая Боле, но и Лунгтудтул и Педересан. Здесь я ежедневно встречал нескольких животных, порой их число доходило до пяти.

Урожай плодов созревал в каждом месте в свои сроки, и разные виды деревьев плодоносили в разное время, поэтому оранги перемещались туда, где их ждала лакомая еда. Пока в низинах хватало фруктов, оранги держались рассеянно в этой местности, но, когда наступила засуха, им пришлось отступить на склоны холмов, где еще сохранились зеленые побеги и спелые плоды. Оранги из-за своего солидного веса и древесного образа жизни могут кормиться каждый день на ограниченном участке. Именно поэтому они предпочитают бродить в одиночестве или малыми группами. Даже когда оранги скапливаются в одной местности, как сейчас, и разные семьи довольно часто встречаются, они все же сохраняют свою высокомерную отчужденность и никогда не проявляют дружеской приветливости, свойственной более общительным обезьянам и мартышкам.

Ликад вернулся в лагерь, но я так пристрастился к кабаньему мясу, что решил оставить у себя и Сипи с его собаками. Как оказалось, я здорово просчитался, потому что оба — и Сипи и Ликад — задумали сделать себе такие же лодки, как у Тулонга, а так как эта работа отнимала у них все время, то другие дела они, естественно, забросили. Однако наблюдать за их работой было удивительно интересно. Для начала они срубили большое красное дерево серайя и отрубили от него два бревна для своих лодок. Этим бревнам они сначала придали форму при помощи топора, а потом тщательно выстрогали середину при помощи тесла. В этом деле нужны были сложные геометрические приемы, особенно если учесть, что все измерения производились просто короткой веточкой. Сипи оказался мастером лодочных дел, и под его руководством постепенно обретали форму два отличных сампана. И Сипи и Ликад ни во что не ставили результат трудов бедняги Тулонга, и, так как его лодчонка до сих пор была очень неустойчива, они окрестили ее «плавучим гробом». Почти законченные лодки нужно было несколько сот футов протащить волоком к реке. На свою беду, я оказался в назначенный для этого маневра день в лагере и, не успев исправить эту роковую ошибку, был вовлечен в самый центр событий: сначала вырубал тропу к реке, потом готовил гладкие катки для лодок. Наконец дело сделано, два часа мы надрывались до седьмого пота, пока лодки не оказались на плаву и мы на веревках сплавили их к лагерю.

Но этим великие труды не завершились. Лодка Ликада слегка кренилась на один бок, и требовалась доводка, чтобы деревянные борта сравнялись по толщине. Затем лодки нужно было распарить. Для начала их простучали молотом изнутри и снаружи, чтобы дерево не треснуло; затем водрузили над длинным костром, и снизу они поджаривались, а сверху надо было непрерывно лить воду, чтобы внутри лодкам оставалась мокрой. Эта процедура, требовавшая ночной влажности, заняла несколько часов. Лодки медленно раскрывались, как созревающие стручки, и становились все шире и ровнее, пока их владельцы не уверились, что они будут хорошо держаться на воде. Только в том случае, если лодке при изготовлении придана совершенно правильная форма, она широко раскроется и сохранит ровное дно. На соответствующие места были вставлены и привязаны ротаном бамбуковые сиденья, которые помешают лодке опять «свернуться». Наконец оба судна были спущены в реку и готовы к работе, да вот только у нас оказалось слишком много лодок на нашу малочисленную команду.

Даже занимаясь кораблестроением, мои помощники не забывали о дарах джунглей. Каждый раз, возвращаясь в лагерь после нескольких дней отсутствия, я видел, что наши запасы инвентаря все увеличиваются. Было собрано несколько миль ротановых побегов, большая часть которых уже обрела форму корзин или ловушек для рыб. Выросла громадная куча вырезанных из железного дерева весел, появилось несколько больших бамбуковых сосудов, наполненных свиным жиром и консервированным мясом. Было совершенно ясно, что о переброске лагеря в другое место не может быть и речи.

Время шло, и вскоре мне предстояло вернуться обратно к цивилизации, но, прежде чем закончить работу, хотелось сделать несколько хороших фотографий или даже снять фильм об орангах. Таскать с собой тяжелые камеры или чересчур часто подвергать их воздействию лесной влаги не хотелось, поэтому я ограничился фотографированием животных вблизи лагеря. Я решил сделать последний бросок и накопил продуктов на целых десять дней. Вместе с камерами и магнитофоном груз оказался мне не под силу, и Ликад с Тулонгом помогли мне перенести все это имущество в глубину джунглей. Их поразило расстояние, которое мы прошли, — они и не подозревали, что я уходил так далеко в лес. По дороге они надламливали верхушки молодых деревьев, отмечая обратный путь. У нас ушло четыре часа, чтобы добраться до места, где я неделю назад видел нескольких орангов. Мои спутники установили для ночевки помост, несколько приподняв его над землей, натянули над ним пластиковые полотнища. Потом они заспешили домой, в ужасе от одной мысли, что ночь застанет их прежде, чем они выйдут к реке. Я быстро обследовал местность вокруг, но, увы, оранги, как видно, ушли и отсюда.

Я обыскал местность к югу до самого Лунгтудтула, а на западе добрался до высоких гребней предгорий, но нигде не было следов моих рыжих обезьян. Только после того, как я три дня бродил, не жалея ног, и два раза перетаскивал все свои припасы и снаряжение на новые стоянки, мне наконец-то удалось выследить небольшое семейство, возвращавшееся на север. Это была Молли, крупная, почти черная самка с небольшим ярко-рыжим подростком Монти и маленьким шоколадным отпрыском, которого я назвал Митци. В полдень Молли соорудила гнездо для себя и для младенца. Они немного поиграли, а потом улеглись отдыхать. Монти бросил свое сонное семейство и решительно двинулся дальше. Он передвигался очень быстро, но подлесок был здесь довольно редкий, и я без труда поспевал за ним. Он добрался до высокого дерева и спустился вниз к большому дуплу. Уцепившись ногами и одной рукой, он заглянул в дыру, засунул туда правую руку и принялся черпать воду, чтобы напиться. Он часто прерывал свое занятие, осматривался, украдкой озираясь направо и налево. Жидкость он вычерпывал очень споро, слизывая капли с шерсти на тыльной стороне ладони. Лицо у него было совершенно мокрое, и вода стекала на грудь. Прошло целых двадцать минут, прежде чем он наконец утолил свою жажду и, довольный, забрался на верхние сучья, где и обосновался.

Это было характерное для Монти поведение — он частенько доказывал свою независимость, покидая мать и маленькую сестренку ради одиноких вылазок. Но к вечеру он всегда возвращался и играл с Митци допоздна, долгое время спустя после того, как у Молли уже было готово ночное ложе. Но в конце концов уже в полной темноте маленькая Митци, утомленная возней, забиралась в теплое гнездо к Молли, а Монти сооружал себе небольшое гнездо немного повыше.

Я пробыл с этой семейкой шесть дней, следуя за их неторопливым перемещением вниз по одному из разветвлений Малой Боле в сторону Сегамы. По ночам я слышал вдалеке звуки, говорившие о присутствии слонов, но близко они не подходили. На моем неудобном ложе меня часто навещала крупная пятниста циветта — она вылизывала дочиста брошенные мной консервные банки. Услышав, как она гремит банками, я направлял в ту сторону луч фонарика и встречал пару круглых глаз, горящих красными огоньками в непроглядной тьме. Зверь ни разу не выказал ни малейшего страха передо мной.

Как-то утром громкий треск сучьев возвестил прибытие длиннолицего старого самца Николаса. Он оказался великолепным актером, и мне удалось снять несколько хороших кинокадров: как он ест, устраивает гнездо и трясет сучья, изо всех сил стараясь нагнать на меня страху. Ник оказался всего лишь случайным прохожим, а Молли со своими отпрысками задержалась в этих местах, методически обирая дерево, усыпанное недозрелыми плодами бубока. Даже проливной дождь не смог прервать это важное занятие, и я, продрогший и промокший, наблюдал за ними, а вода вовсю лилась на меня с мокрой листвы. Вдруг я услышал, что сзади ко мне подходят какие-то животные, но подумал, что это кабаны, и не обратил на них внимания. Когда же звуки оказались рядом, я обернулся — о, ужас! — то были не кабаны, а орангутаны. Во главе шел полувзрослый самец, а за ним следовали самка и подросток-детеныш. Я с ворчанием встал во весь рост, они остановились — мое появление тоже застало их врасплох, а потом поспешно забрались повыше, чтобы следить за мной с деревьев. Похоже было, что я угодил в самое оживленное место — не прошло и нескольких минут, как пожаловали еще два оранга. Все три семьи не обращали друг на друга никакого внимания, но кормились на соседних деревьях до самых сумерек, как видно наверстывая упущенное во время дождя. Взошла громадная луна, и я слышал, как оранги возились и жевали среди ветвей еще долго после того, как я закутался на ночь в свой полиэтиленовый кокон.

В последнее утро нашего совместного путешествия Монти опять удрал от Молли и отправился на очередную одиночную экскурсию. Через полчаса он увидел другую семью и заторопился к ним. Его ровесница бросилась навстречу, и началась головоломная игра в догонялки, с перелетами с ветки на ветку, укусами и вольной борьбой. Мне показалось, что эту самочку я уже видел, но я не был в этом уверен до тех пор, пока не увидел ее мать, сидящую в листве поодаль. Это была пара, которую я две недели назад встретил почти в двух милях дальше к югу. Так чудесно завершился мой поход; вдобавок мне удалось отснять приличный метраж и запечатлеть на кинопленке двух молодых обезьянок, весело резвящихся на лиановых трапециях. Затем, распрощавшись с орангами, я собрал свои пожитки — они стали значительно легче, так как все съестное я уже прикончил, и отправился на место встречи со своими помощниками.

У нас накопилась такая куча «даров джунглей», что возвращение в кампонг потребовало титанических усилий. В конце концов, ко всеобщему удовольствию, мы решили проблему передвижения, связав три лодки в один плот. Мы с Тулонгом управляли этим неуклюжим сооружением, на котором было нагромождено основное снаряжение и клетка, полная свежевыловленной рыбы тарпа; Сипи и Ликад взяли другую лодку и собак. Мы мирно плыли по течению Сегамы, наконец-то направляясь каждый к своему родному дому. Хотя я здорово отощал и отчаянно нуждался в длительном отдыхе, но все же радовался тому, как все сложилось. Я отыскал совершенно неправдоподобное количество орангутанов и собрал уникальный материал за двести с лишним часов наблюдений.

Я открыл, что в отличие от других крупных и мелких обезьян орангутан — одинокий бродяга. Крупные размеры и относительная малоподвижность вынуждают его вести отшельнический образ жизни, потому что не многие деревья могут удовлетворить аппетит более чем одной обезьяны. Странствуя в одиночку или малыми семьями, оранги находят разбросанные по лесу плодовые деревья и извлекают из них максимальную пользу. А вот откуда они узнавали, в какое время года будут плодоносить те или иные деревья, — это оставалось тайной. Я подозревал, что все животные пользуются жизненным опытом старых самцов и узнают о местах для кормления по крикам этих патриархов. С другой стороны, эти громогласные угрозы могли служить только одной цели — держать на почтительном расстоянии других самцов, и это способствовало равномерному распределению популяции в лесу. Несомненно, оставалось еще множество неразрешенных загадок, и я был полон решимости вернуться как можно скорее и заняться их разрешением.

 

 

Глава 4

«Полумавас»

Дома, в Оксфорде, мне оставалось получить ученую степень по зоологии, но, как только я сдам последние экзамены, можно будет начинать подготовку к следующей экспедиции. Мне даже повезло — я получил or Королевского общества стипендию Леверхюльма, которая обеспечила мне еще год наблюдений за орангами в Улу-Сегама.

Целый год в джунглях — это вовсе не то, что временный выезд на три месяца, и в связи с этим возникали совсем другие проблемы. Я решил, что лагерь должен больше походить на дом, чем на обитель отшельника, закаляющего себя лишениями. Это было особенно важно потому, что я должен был прибыть туда незадолго до начала сезона зимних муссонных дождей, когда ливни и холод могут сделать работу в джунглях и тяжелой, и неприятной. Мой лагерь будет прочным и недоступным для тропических дождей, и я решил позволить себе еще и такие предметы роскоши, как походная кровать, противомоскитная сетка и радио, которое донесет до меня вести из внешнего мира. Я также настаивал на выделении средств на подвесной мотор — это значительно облегчит и ускорит наши поездки, особенно по рекам, вздувшимся от зимних ливней.

Ровно через год с того дня, когда я покинул Сегаму после первой своей экспедиции, я снова плыл вверх по реке. Новый сампан резво бежал вперед, подгоняемый небольшим мотором, и, так как Ликад и Тулонг не могли меня сопровождать, у меня были новые спутники: Пингас, молодой холостяк, и Бахат, опытный «речной волк» и отец семерых детей. Мое пребывание в Англии, как полузабытый сон, уже отходило на задний план, и мне стало казаться, что я отсюда и не уезжал.

Галечная отмель в устье реки Боле осталась точь-в-точь такой же, какой она мне запомнилась, но наш первый лагерь уже зарос высокой травой и густым кустарником. Несколько ночей мы провели на берегу, пока мои помощники расчищали участок для постоянного лагеря. Так как я собирался провести здесь долгое время, нужно было устроиться значительно выше уровня паводков. Бахат и Пингас принялись вырубать деревья на опушке леса, расчищая небольшой участок для трех жилых домиков. Бахат собирался привезти сюда жену с семейством, и это была неплохая мысль — наш лагерь станет больше похож на нормальный семейный дом. У нас тогда будет собственный «мини-кампонг» в дебрях Улу. Жена Бахата будет стирать одежду, готовить пищу и следить за порядком в лагере, когда мужчины отправятся на рыбалку или на охоту, а я уйду в лес к своим орангам. Новые палатки, которые я привез с собой, оказались не такими водонепроницаемыми, как мне хотелось бы, а у меня было довольно много дорогих и хрупких приборов, нуждавшихся в защите, так что пришлось послать Бахата обратно в город за листами рифленого железа. Через несколько дней он вернулся вместе со своей женой Шереван и пятью детьми. Он захватил и свою лодку, и обе лодки были нагружены листами железа.

Старший его сын, Дейнал, был слепой, но оказался могучим гребцом и мастером на все руки. Он работал очень охотно, собирал топливо, разводил костер, стирал, плел корзины и вырезал из дерева ручки для ножей. Его младшие братья, Шингит и Латиг, помогли Бахату соорудить крышу, охотно бегая за гвоздями, когда они были нужны. Двое малышей, совсем недавно научившиеся ходить, помогали матери на кухне или плескались и резвились в реке.

Как я в общем-то и ожидал, в первый месяц орангов было маловато. Я обнаружил только трех на северном берегу Сегамы и вторую тройку — на другом берегу. Не говоря уж о бурной радости, которая охватила меня, когда я вновь встретился с орангами после столь долгого отсутствия, в этой новой встрече самым захватывающим был момент, когда я вдруг понял, что вторая из встреченных мной групп не кто иные, как мои старые друзья Маргарет и Мидж! Мидж сильно подрос, но оставался тем же клоуном с пуговичными глазками, каким он мне запомнился, и Маргарет тоже выдали бы ее блестящие, пронзительные глаза, но в этом не было нужды — она встретила меня своими руладами «лорков», которых никто, кроме нее, не издавал.

К моему удивлению, сезон созревания плодов был совсем с похож на прошлогодний. Многие деревья, плодоносившие тогда, в этом году остались пустыми, а другие, совершенно бесплодные, теперь буквально ломились от плодов, так что вся земля под ними была усеяна кожурой. И не только отдельные деревья неожиданно начали плодоносить — я нашел новые и неизвестные мне виды. Поразительно, но плодов мангустанов, рамбутанов, лансиума и мата кучинга не было и в помине, а ведь они были излюбленной пищей орангов в прошлом году. Но если лес в каких-то отношениях и изменился, то в других оставался на удивление неизменным. Тропы, проложенные мной, отлично сохранились. Они совсем не заросли, и надломленные мной молодые деревца так и болтались с совершенно зелеными листьями. Те же упавшие деревья лежали среди лиственной лесной подстилки. От нашего лагеря не осталось никаких следов, но я разглядел почерневшие, еще покрытые листьями остатки гнезд орангов, которые они делали на моих глазах год назад. Но больше всего меня поразил толстый ствол сваленного железного дерева, на котором сохранились шрамы в тех местах, откуда кто-то вырубил широкие лопасти для весел. Щепки валялись на земле в том же порядке, как я их запомнил. Не веря своим глазам, я рассказал о находке Бахагу, а он ответил, что эти щепки пролежали там не один год, а больше двадцати лет. Бахат был одним из тех дусунов, которые бежали от японцев во время оккупации и скрывались в джунглях как раз в этих местах. Из этого самого дерева они вырубили себе весла. Щепки железного дерева были слишком тяжелы, поэтому их не смыли тропические ливни, и так плотны, что не поддались гниению в насыщенной влагой атмосфере. Дусуны умели выбрать отличную древесину для прочных и долговечных весел.

Словно повинуясь внезапному сигналу, орангутаны разом возвратились в низины. Несколько дней о них не было ни слуху ни духу, а в начале ноября сразу несколько небольших групп пришли в наши места с запада. Предводителем первого отряда был великолепный мощный самец, которого я назвал Королем Людовиком. Я шел следом за Людовиком четыре дня, и оба мы большую часть времени провели, укрываясь от дождя: он — под нагроможденными сучьями, а я — под своим брезентовым плащом. Как только дождь немного стихал, Людовик выбирался наружу и подкреплялся крупными желудями литокарпуса, которые он разгрызал с таким оглушительным хрустом, что я слышал его за сотню метров. Людовик проводил много времени в тех местах, которые принадлежали в прошлом году Гарольду, но у него были раздутые щечные валики и более длинная борода, так что я не сомневался, что это другое животное.

Людовик меня невзлюбил и не собирался это скрывать. В первый день он еще немного стеснялся, но на второй с шумом и треском направился прямо ко мне, спускаясь вниз по мере того, как подходил ближе. Я позорно отступил, и это настолько придало ему смелости, что он тут же слез на землю и пустился за мной в погоню. Все последующие встречи были довольно неприятными: он уже знал, что его боятся, и бросался на меня, не раздумывая, а мне не хотелось вызывать его на открытую стычку и приходилось поспешно ретироваться. Такие отношения с объектом наблюдений никуда не годились, и пора было что-то предпринимать.

Я выбрал момент, когда Людовик устроился отдохнуть на удобной, низко расположенной ветке. Самым устрашающим из подручных средств мне показался мой солидный телефотообъектив, и я, размахивая им, как стволом ружья, и напустив на себя самый свирепый и решительный вид, с максимальным шумом и треском устремился прямо на Людовика. Добежав до дерева, я нацелил сверкающий объектив прямо ему в лицо. Напуганный моей невесть откуда взявшейся отвагой, Людовик с достоинством вскарабкался повыше, подозрительно озираясь на мой громадный «глаз». Чтобы закрепить полученное преимущество, я сделал вид, что лезу вслед за ним, и Людовик, уже не на шутку встревоженный, вскарабкался на самый верхний сук. Примерно час после этого Людовик дулся, как напроказивший школьник, получивший нахлобучку. А я тем временем оглядывался с пренебрежительным видом, притворяясь, что мне совершенно неинтересно знаться с таким ничтожеством, как струсивший оранг. Мы каким-то образом пришли к соглашению, что если он не будет слезать на землю и пугать меня, то я со своей стороны перестану докучать ему, карабкаясь на деревья. Когда Людовик отправился в свой вечерний поход на поиски пищи, он больше не обращал на меня никакого внимания, хотя я шел за ним по пятам, и впоследствии всегда держался в моем присутствии с полной непринужденностью. После установления таких мирных отношений было особенно обидно узнать, что он только временный гость в этих местах: на следующий день оранг отправился странствовать дальше — и мне не пришлось больше встретиться с Королем Людовиком.

Плоды на дереве бубок позади моего дома начали созревать, и на эту сладкую приманку клюнул Десмонд, единственный оранг, у которого хватило нахальства забраться прямо в наш лагерь. Как-то поздним вечером Десмонд, красивый молодой самец с длинной золотисто-рыжей шерстью, решил отведать плодов с нашего дерева. Он закончил свой обед через несколько часов после наступления темноты и устроился на ночь в большом гнезде. Я думал использовать эту блестящую возможность для съемок, но Десмонд, не дожидаясь рассвета, ускользнул из лагеря и отправился восвояси. Следующий его налет на нашу территорию кончился форменным сражением. Возвращаясь в лагерь, я услышал неистовый шум: собаки заливались лаем, а оранг отвечал им визгом. Я помчался вперед и увидел Десмонда, попавшего в засаду на стоящем отдельно дереве, вокруг которого с лаем носились собаки. Разъяренный оранг уже начал спускаться к озверевшим собакам, и мне даже страшно было подумать, чем все это могло кончиться, если бы я предоставил им возможность схватиться «врукопашную». Мне вовсе не улыбалась возможность стать свидетелем кровопролития, и я разогнал собак, швыряя в них обломки сучьев. Как только они разбежались, Десмонд воспользовался моментом и, поспешно преодолев открытое место, скрылся в надежной лесной крепости. Но все это свидетельствует о необычайной привлекательности плодов бубока, потому что не прошло и нескольких часов, как Десмонд, несмотря на все пережитое, снова вернулся в лагерь и принялся самозабвенно уплетать плоды того же дерева. На этот раз он обобрал все оставшиеся соблазнительные плоды подчистую и таким образом избавился от искушения нанести нам еще один опасный визит.

Многим крупным самцам, как и Десмонду, приходилось иногда спускаться и передвигаться по земле, но самки и молодые оранги могли жить на деревьях, буквально не ступая на землю. Однако и эти более легкие животные временами отваживались спускаться вниз, чтобы добраться до богатой минеральными солями почвы. На северной границе моего участка возвышался известняковый утес, под прикрытием которого скопилась куча твердой красноватой земли. Эта почва носила на себе следы — несомненно, отпечатки зубов орангутанов. Примерно раз в месяц там появлялись свежие отметины — значит, очередной оранг приходил на этот «лизунец». Анализы показали, что эта почва богата калием и натрием — элементами, которых почти нет в кислом лесном перегное, а именно их так не хватает всем крупным млекопитающим. То, что оранги часто посещали столь укромное местечко, еще раз доказывало, что географию этих мест они выучили назубок.

К началу декабря я уже знал нескольких орангов, поселившихся в моем районе. И хотя наблюдения шли неплохо, фруктов становилось все меньше, и погода портилась. Вряд ли найдется что-нибудь более страшное, чем гроза в джунглях. Яростные порывы ветра немилосердно раскачивают деревья во все стороны. Сучья сыплются сверху, как серии бомб, с грохотом ударяются о землю, целые деревья валятся вниз с оглушительным треском, увлекая в сокрушающем шквале своих более мелких соседей, выдирая из сплошного навеса крон неровные лоскутья и нагромождая непроходимые завалы. Я всегда считал, что падающие сучья и деревья — самая серьезная опасность в джунглях, и несколько раз мне чудом удавалось избежать этих летящих сверху убийственных снарядов. Как-то раз, когда мы плыли по реке, высоченное дерево вдруг просто опрокинулось на нас с берега и чуть было не утопило лодку.

Самцы орангутанов разделяли мою неприязнь к падающей древесине и выражали свое возмущение громким ревом каждый раз, когда подобное событие нарушало их покой. Когда я отчаивался разыскать орангутанов всеми другими известными мне способами, я просто усаживался где-нибудь в лесу, ожидая, пока упадет дерево, и если тут же раздавались возмущенные вопли протеста — я знал, что пока еще не даром ем свой хлеб.

Подобными вокальными упражнениями занимаются большие старые самцы. Эти самого высокого ранга животные вдвое крупнее взрослой самки, и их высокое положение подтверждается такими атрибутами, как длинная шерсть, борода, высокий шлемообразный череп, необъятные раздувающиеся горловые мешки и разросшиеся жирные щечные валики. Где бы они ни появлялись, всюду громогласно оповещали всех о своем присутствии, предупреждая других самцов, чтобы те убирались подобру-поздорову. Соперники могут бросить вызов крикуну ответным ревом, и по временам лесную тишину сотрясают крики не менее трех самцов, старающихся перекричать и устрашить друг друга далеко разносящимися воплями.

На северной стороне Сегамы обитало особенно рьяное трио — Гарольд, Рыжая Борода и Раймонд. Я встретил Гарольда возле Скалы-Зубца, и он выглядел точно так же, как и в прошлом году: те же несгибающиеся пальцы и безволосая спина. Несколько месяцев подряд я встречался с ним очень часто, и, так как он меня совсем не боялся, наблюдать за ним было одно удовольствие. Рыжая Борода оказался орешком потверже, и в первые наши встречи я натерпелся страху. Он был неисправимый любитель бродить по земле, и стоило ему меня заметить, как он тут же бросался в атаку. Три раза он гнался за мной, и три раза мне пришлось от него удирать, прежде чем я пустил в ход тот же тактический прием, что и с Королем Людовиком, и нагнал на Рыжую Бороду достаточно страху, чтобы он относился ко мне с подобающим почтением. Эта пара разделила между собой весь район. Гарольд царил к западу от Центрального гребня, а владения Рыжей Бороды простирались к востоку. Единственный узкий гребень, служивший границей, стал ареной неистовых звуковых сражений: Гарольд вел шквальный обстрел воплями в восточном направлении, а Рыжая Борода — обернувшись на запад, но каждый из них старательно избегал пограничных конфликтов.

Раймонд был гораздо более мирным орангом, несмотря на свои колоссальные размеры. Он не часто появлялся в этих местах, но зато не обращал ни малейшего внимания на границу, установленную Гарольдом и Рыжей Бородой, и, не ведая страха перед этими героями, безмятежно бродил по обе стороны гребня. Это было особенно смешно потому, что меня он панически боялся, и стоило мне приблизиться, как он затаивался на верхушке высокого дерева и замирал. Как-то, когда Гарольд целую неделю кряду держал оборону на Центральном гребне и возвещал об этом по нескольку раз в день, неподалеку мы услышали звуки, которые возвещали о приближении Раймонда. Его единственный мощный рык произвел поистине драматический эффект: прошло десять ей, прежде чем Гарольд снова посмел открыть рот. Рыжая Борода тоже спасовал. Услышав голос Раймонда вдалеке, он откликнулся, как будто подпевая, и устремился навстречу этому наглому пришельцу. Когда Рыжая Борода был уже совсем близко, Раймонд снова заревел. На этот раз Рыжая Борода, как видно, понял, с кем имеет дело, потому что он развернулся на сто восемьдесят градусов и спасся бегством в обратном направлении. Самцов явно раздирали ревность и соперничество. Звуковые сигналы, несомненно, были отличным приспособлением для их распределения в популяции, так как взрослые самцы практически никогда не встречались лицом к лицу. В тех редких случаях, когда они сталкивались, происходили устрашающие сцены: противники трясли сучья, пока один из них не обращался в бегство. Возможно, что громадные размеры, длинная шерсть, раздутые физиономии и жуткие гримасы самцов орангутанов служили одной цели — нагнать страху на противников. Однако здесь природа, очевидно, немного переборщила, потому что самки тоже боятся своих грозных собратьев и весь успех у дам выпадает на долю молодых, полувзрослых самцов. Взрослые самки иногда кормились неподалеку от Рыжей Бороды, но Раймонд и Гарольд всегда оставались в полном одиночестве. Да Гарольд и не скучал по такому легкомысленному обществу: однажды, услышав, что к нему приближается самка с подростком-детенышем, он аккуратно слез на землю и потихоньку улизнул, прежде чем они успели его обнаружить.

С некоторыми орангами я познакомился так же хорошо, как и с Гарольдом, и постепенно узнал их личные привычки и пристрастия. Но многие животные оказались временными посетителями, которых я наблюдал два-три дня, после чего они покидали наши леса надолго, если не навсегда. За это время я установил собственные владения, собственную сеть тропинок и личные излюбленные уголки для привалов. У меня были места, где я всегда пил из ручьев или срезал ветки и пил их освежающий сладкий сок. У меня были специальные наблюдательные пункты и точки для подслушивания, излюбленные стволы для отдыха и деревья, служившие мне укрытием. С помощью Бахата и Пингаса я устроил несколько крытых пластиком убежищ в удобных местах по всему району. Там у меня хранились запасы консервов, так что, где бы я ни работал, и еда, и кров всегда были где-нибудь поблизости.

Каждое местечко в лесу напоминало мне о прежних событиях, хороших или плохих. Постепенно я стал неотторжимой частицей джунглей и чувствовал себя там как дома. Я перестал ненавидеть ротан, покрытый острыми шипами: теперь я знал, как могут пригодиться его гибкие плети; я научился использовать для постройки своих убежищ кору лианы. Даже непроходимую чащобу подлеска я тоже обрати себе на пользу — под ее прикрытием я мог незаметно подкрадываться к орангам, не нарушая их покоя. Мало того, она еще доставляла мне и пропитание — превкусные фрукты и съедобные грибы. Моя неприязнь к джунглям куда-то испарилась. Лес стал не врагом, а другом. Пиявки и те были чем-то полезны. Если пиявку насадить на гибкий побег лианы и опустить в заводь ручейка, ни одна мелкая рыбешка не устоит перед такой приманкой. А когда рыбка поймет, что это соблазнительное лакомство вовсе не червяк, будет уже поздно: пиявка намертво вопьется в нее своими присосками. А аппетитный ломтик поджаренной над костром рыбы всегда вносил приятное разнообразие в мою довольно однообразную диету.

Я привык к уединению, и мне не было ни скучно, ни одиноко в собственном обществе. Порой я себя баловал: вел синхронный репортаж собственных достижений или громогласно поносил пиявок, отдирая их от своих ног. Я шел следом за животными, которые бродили в одиночестве, и сам тоже превратился в одинокого бродягу. Я шел, когда мои оранги пускались в путь, ел, когда они кормились, и спал, когда они спали. Мне частенько приходила на память история о человеке, который так долго бродил по джунглям, что превратился в орангутана; уж не превращаюсь ли я сам в «полумаваса»?

 

Глава 5

Свиной дождь и пещера сокровищ

Черные тучи громоздились на горизонте, и верхушки деревьев уже тревожно шумели в предчувствии грозы. Было еще довольно рано, но мне не хотелось попадать под зимний ливень, и я отправился домой. В нашем лагере пока еще только легкая изморось туманом стояла над рекой, и люди сновали туда и сюда. Бахат, Пингас и Шингит торопливо разыскивали наши весла и длинные копья с широкими лезвиями. Я спросил Бахата, куда это все собираются. Он вскинул голову, указывая подбородком вверх по течению: «Гайан-баби (свиной дождь), туан».

Я бросил походный мешок у хижины, схватил свое личное весло из черного железного дерева и помчался за ними на берег. Мы вскочили в самую маленькую лодку и принялись грести, с трудом продвигаясь против течения по вздувшейся реке. Две собаки, во что бы то ни стало хотевшие сопровождать нас, с истерическим лаем бежали вдоль берега. Но все же, убедившись, что мы не собираемся брать их в лодку, и испугавшись дождя, они стали понемногу отставать и в конце концов вернулись в лагерь. Наш маленький сампан бесшумно, но упорно продвигался вперед, наполовину скрываясь в густой заросли топких речных берегов. Мои спутники показали мне примятые папоротники в тех местах, где кабаны проложили себе путь из леса к берегу реки, и глубокие ямы на противоположном берегу, где они выкарабкивались из воды после опасной переправы. Целый час мы гребли без передышки, пока не добрались до Пулау-Пин-Пин — маленького, поросшего кустарником островка посередине реки. Ярдов на сто выше небольшой галечной отмели мы спрятали лодку под нависшими кустами противоположного берега. Проплывая мимо отмели, заметили следы кабанов — значит, уже не одно семейство переправилось через реку в этом месте. Но Бахат уверил меня, что кабаны будут мигрировать еще два месяца.

Двадцать минут мы прождали в тишине, как вдруг Шингит молча качнул борт лодки, и мы все пригнулись и затаились.

Поначалу я ничего не замечал, но вот до нас донеслось издали басистое похрюкивание кабанов, потом высокие папоротники слегка зашевелились, и кабаны цепочкой вышли на отмель. Большой кабан шел впереди, но вдруг повернулся и яростно бросился на более молодого кабанчика, который сунулся к нему слишком близко, позабыв о субординации. Кабанчик с визгом отскочил, и старый вожак снова подошел к воде. Подняв голову с длинной щетинистой бородой, он понюхал воздух справа и слева, потом подозрительно уставился сквозь струи дождя на тот берег, где прятались мы. Его длинные белые клыки блеснули, когда он повернулся и с громким издевательским фырканьем побежал рысцой прочь от реки, ломясь сквозь заросли папоротников; стадо следовало за ним на почтительном расстоянии. Десять минут спустя мы увидели, как они быстро переплывают реку ниже по течению — в полной безопасности. Бахат выругал старого кабана за бдительность, и мы снова стали настороженно прислушиваться. Через несколько минут второе стадо кабанов переправилось через реку, но снова чересчур далеко от нас. Они удивительно прытко доплыли до берега, вскарабкались на скользкий откос и растворились в лесу.

Уже темнело, когда я почувствовал, что борт лодки снова дернулся. Мы скорчились и застыли, как мертвые, а десяток кабанов тем временем бесшумно, словно на пуантах, прошли по отмели и выстроились в ряд у самой воды. Старый кабан вошел в воду, потом бултыхнулся и поплыл, а остальные так и посыпались следом за ним. Мы высвободили нос лодки из кустов и принялись грести, как сумасшедшие, выбираясь на стремнину, которая подхватила нас и понесла в сторону плывущих животных. Лодка летела стрелой, но кабаны были уж на середине реки. Мы бешено работали веслами. Бахат внезапно изменил курс, стараясь отпугнуть кабанов от берега. Они повернули и поплыли по течению, нам удалось выиграть несколько драгоценных секунд, и мы их настигли. Когда мы налетели на них, передовые уже с треском ломились через кустарник, но замыкающие еще не доплыли до берега. Бахат наклонился и заколол одну свинью прямо в воде, а я бросил свое копье и попал в другую, уже вскарабкавшуюся до середины откоса. Она скатилась обратно в воду, и Пингас, выпрыгнув из лодки, схватил ее за хвост. Животное попыталось обернуться и отделаться от него, но тут копье Шингита без промаха поразило кабана прямо в сердце. Бахат уже потрошил свою добычу, а Пингас и Шингит, в то время как я подгонял лодку к берегу, взялись за вторую. Наступила ночь. Очень довольные нашей вечерней добычей, мы с громкими шутками плыли по течению, и Бахат весело дымил немного подмокшей самокруткой из пальмового листа.

Никто на свете не знает, почему кабаны мигрируют, откуда они идут и куда направляются. Они мигрируют не каждый год, и не всегда в одно и то же время, но предсказание Бахата сбылось точно, и целых два месяца они шли на север непрерывным потоком, словно сам дьявол гнался за ними по пятам. Во многих стадах бежали верещащие полосатые поросята не больше одной-двух недель от роду, а убитые нами животные все были в отличном виде и прежирные. Мужчины целые дни проводили на охоте, а Шереван и дети оставались в лагере и резали мясо и жирные шкуры, поджаривая куски в больших круглых котлах. Мясо и жир укладывали в банки из-под китайских галет, перевязывали ротановыми побегами и складывали под домами. Мясо, залитое жиром, остается съедобным несколько лет, и за два месяца у нас накопилась внушительная куча этих «консервов». В прежние времена свиное сало стоило на рынке очень дорого, но с распространением мусульманства и посадок масличной пальмы в Сабахе сбыт сала упал, поэтому наши запасы предназначались только для дусунских деревень.

Большую часть года в такую даль вверх по реке добирались редкие гости, но, пока кабаны переправлялись через реку, дусуны в лодках поднимались от своих кампонгов вверх по течению и устраивали на них засады. Крокодилы тоже стали спускаться вниз по течению вздувшейся от дождей реки, покидая свои тихие заводи с теми же кровожадными намерениями. Несколько раз мы замечали их грозные силуэты среди плавника, который несло мимо нашего лагеря, а порой по течению плыли и наполовину съеденные трупы кабанов со страшными ранами: крокодилы вырывали целые куски из их крупов и брюха и лакомились внутренностями.

В конце декабря я пролежал три дня в своей хижине — у меня на ноге был нарыв, но к рождеству я уже снова мог ходить. В лагере не оказалось свежих припасов, и мы взяли лодку и отправились на поиски чего-нибудь подходящего для праздничной трапезы. Пройдя несколько миль к западу, мы оказались у Буток-Бату, где река резко сворачивает влево, и оттуда пошли на веслах к югу.

Мы спугнули семейку выдр, которые резвились на берегу; они катались кубарем и кусались, гонялись друг за другом и съезжали с берега в воду, пока один выдренок не заметил нас и не испустил резкий свист. Пять черных гибких тел по-змеиному скользнули вверх по откосу и скрылись в джунглях. Немного спустя мы вышли из-за поворота как раз в тот момент, когда лодка, полная отчаянно гребущих дусунов, отчаливала от чего-то, что мы сначала приняли за громадный валун посередине реки. Но когда мы подошли ближе, то с удивлением увидели, что это только что убитая слониха. Небольшая дыра в боку, где толстую кожу пробили крупные свинцовые дробины самодельного патрона, и несколько глубоких ран от копий неопровержимо доказывали каким образом она была убита. Слониха увлекла за собой в реку вырванные с корнем кусты с того места, где она билась в последних предсмертных судорогах. Меня поразили убойная сила самодельного оружия и отвага людей, которые осмелились с таким жалким снаряжением напасть на самое могучее животное джунглей. Однако слоны находятся под охраной закона, и, когда мы повернули за следующую излучину, браконьеров и след простыл. Они, как видно, затаились в какой-нибудь из мелких проток, опасаясь, что я сообщу о них местному охотинспсктору. Они даже не успели срезать мясо со своей добычи.

Вторую половину дня я провел, пытаясь сфотографировать в глубокой заводи пару весьма осмотрительных крокодилов, но единственное, что мне удалось увидеть, — это их глаза и ноздри. Под вечер мы сплавились по течению к громадной слоновьей туше и запаслись несколькими большими кусками мяса, которое весьма кстати пополнило наши припасы. Поздно вечером мы сидели вокруг костра в лагере, поглощая далеко не традиционное для рождественского обеда блюдо. Мясо было поразительно нежное, и Бахат уверял, что слоновье мясо всегда легко продать, потому что никто не может отличить его от оленины.

За эти несколько месяцев я отведал мясо многих необычных животных — как приятных, так и малоприятных. Мясо дикобразов было отличным на вкус, отменно вкусным было и мясо черных древесных ящериц-варанов, обитавших в лесу. А громадных водяных варанов приходилось тушить по нескольку часов, настолько жесткое было у них мясо. Мы частенько лакомились сухопутными или речными черепахами и лягушками. У обезьян тонкотелов, которых ловили наши собаки, мясо было вполне сносное, но желтый жир несколько портил мне аппетит, а однажды я страшно перепугался, увидев в котле целую голову. Но я думаю, что самым изысканным деликатесом были яйца большой речной мягкотелой черепахи, которые мы выкапывали из прибрежного песка. Я держал кладку таких яиц у себя в доме, и в свой срок из яиц вылупилось сорок крохотных черепашек. Несколько часов подряд я экспериментировал, выясняя, как они находят дорогу обратно к реке, и у них это получалось безошибочно. Они двигались по уклону берега вниз, а в случае сомнения направлялись в сторону светлого участка неба и каждый раз довольно скоро оказывались в воде. Шереван просто влюбилась в этих черепашек и с нежностью прижимала их к груди. Мы поселили их всех в большом бочонке с водой, и Шереван на ночь брала и бочонок, и всех его сорок обитателей с собой в постель, пока Бахат не пресек это самым решительным образом. Когда подросшим черепашкам стало тесно в общем домике, мы выпустили всех в реку, и их приемная мать с грустным видом следила, как ее любимцы опустились вниз, к топкому дну, закопались в ил и навсегда скрылись от нас.

Шереван оказалась страстной огородницей, и у нас вскоре стало вдоволь кукурузы, батата, жгучего перца и огурцов. Вдобавок она захватила с собой из кампонга славную пару — петушка и курочку. Петух кричал всю ночь напролет с интервалами в три часа, и я чувствовал, что начинаю его люто ненавидеть. Других петухов поблизости не было, и перекликаться было не с кем, зато орел, гнездившийся на том берегу реки, вступил в странную связь с нашим глупым крикуном и в ответ на его кукареканье нес какую-то протестующую невнятицу. В один прекрасный день нашего петуха не могли дозваться, не пришел он и на другой день; мы уже считали его пропавшим без вести. Однако на третье утро нас разбудило кукареканье, доносившееся с противоположного берега. Целых два дня мы ловили бедолагу, который совершенно одичал, и, когда он наконец оказался в наших руках, весь потрепанный и побитый, в его хвосте недоставало множества блестящих перьев. Летать он не умел, и мы так и не узнали, как он переправился через реку, но я до сих пор подозреваю, что орел, его приятель, приложил лапу к этому делу. Невзирая на эти злоключения, петух очень серьезно относился к своим семейным обязанностям, и вскоре его супруга отложила несколько кладок яиц, из которых вылупились чирикающие комочки пуха. Но стоило только появиться на свет очередной стайке цыплят, как их ряды начинали неуклонно редеть: сначала исчезали белые цыплята, а следом за ними бурые — это змеи и вараны брали свою дань. В конце концов, отчаявшись, Шереван собрала всех уцелевших кур и цыплят и отвезла их домой в деревню, после этого мы снова спали мирно спать по ночам.

Бахат никогда не пил чай с сахаром, но обожал мед диких пчел. Каждый раз, перед тем как отправиться на сбор меда, он целую неделю вел лихорадочную подготовку. Обнаружив дерево, с которого свисали пчелиные соты, Бахат начинал собирать длинные плети ротановой пальмы, из которых обычно плетут кресла и корзины. Для экспедиции за медом требовалось триста футов ротана — из них сплетали крепкий канат, чтобы привязывать большую банку для сбора меда. Вдобавок нужно было приготовить сотни две бамбуковых колышков, а чтобы выстругать и заострить каждый колышек, требовалось несколько минут. Нужны были также крепкий молоток из железного дерева, несметное количество веревочек из крепких волокон лианы, тридцать острых кольев и растрепанная на мелкие волокна и связанная в пучок лиана — для дымокура. Нередко Бахат даже строил на месте проведения операции специальный маленький домик в честь этого великого события.

Мы все были готовы к нашей первой экспедиции за медом. Пингас и слепой Дайнал скатали на берегу ротановый канат, а Бахат и Шингит навьючили на себя бамбуковые колышки, банки для меда и прочее снаряжение. Мы оставили собак в лагере и переправились через реку возле устья Малой Боле. Через двадцать минут быстрого хода по тропе, которую Бахат вырубил специально для этого случая, мы оказались у подножия громадного дерева менгарис, верхушка которого была футах в двухстах тридцати от земли. На месте нас ждали небольшая хижина и заранее подготовленные шесты, и Бахат с Дайналом сразу же принялись за сооружение лестницы. Пингас и Шингит расчистили площадку возле дерева, чтобы мы могли свободно передвигаться и принимать спущенные сверху банки с медом, даже если нас застанет ночь. Высоко над нашими головами свисали восемь прикрепленных к ветвям громадных сотов, из-за которых и разгорелась вся эта кипучая деятельность.

Бахат построил вокруг основания дерева крепкий помост, и началось медленное сооружение лестницы. Слепой Дайнал ощупью находил на стволе место для опоры и, размахивая молотком из железного дерева, загонял в ствол бамбуковый колышек. Углубив его всего на два дюйма, Дайнал брал вертикальный шест и накрепко привязывал его к колышку (лиановыми волокнами. Затем он взбирался на одну ступеньку и повторял все сызнова. Это было наводящее ужас зрелище — слепой человек на середине гладкого ствола, невозмутимо заколачивающий колышки и связывающий лестницу. Когда он добирался до конца длинного шеста, ему снизу подавали следующий, который он прикреплял к предыдущему и снова привязывал к маленьким колышкам. Эти колышки прикреплялись с интервалами в три фута, но сами по себе они не выдерживали веса человека. Только вся конструкция в целом — все шесты и все колышки, на которых они держались, обеспечивала надежную опору, и карабкающийся вверх человек должен был держаться за шесты, а не за колья, чтобы все сооружение не отделилось от дерева и не свалилось вниз. Я подумал о том, чувствует ли Дайнал, какая жуткая; пропасть разверзается под ним, и решил, что в этом случае слепота даже кстати. Взобравшись примерно на сто футов, Дайнал спустился, и Бахат продолжил эту страшноватую работу. Наконец он добрался до нижних ветвей громадного дерева и тоже спустился вниз передохнуть.

Уже стемнело, но Бахат хотел дождаться, пока зайдет луна, чтобы пчелы его не заметили. Далеко за полночь он взобрался наверх, продолжил лестницу до самых сучьев и после передышки предпринял последнюю и решительную атаку на пчелиное гнездо. На этот раз он захватил конец ротанового каната и тлеющий лиановый трут, который горел, как кончик великанской сигареты. Возле первых сотов он вдруг принялся неистово размахивать тлеющим факелом, чертя на фоне неба причудливые, диковинные узоры. Трут занялся пламенем, и, когда Бахат ударил им по гнезду, пламя брызнуло и рассыпалось целым каскадом искр, которые, кружась, летели к земле вместе с тысячами разозленных пчел. Мы бросились в темноту, как в укрытие, потому что пчелы неслись прямо на костер в отчаянной самоубийственной атаке. Услышав вопли и завывания Бахата, мы поняли, что, невзирая на принятые предосторожности, пчелы добрались-таки до своего злодея. Но он, не обращая внимания на боль, срезал соты деревянным ножом, сложил их в четырехгаллонную банку и благополучно спустил ее на землю, а мы вынули драгоценный груз. И так продолжалось всю ночь: банку поднимали и опускали вновь, до краев наполненную сотами, медом и личинками пчел. Бахат атаковал гнезда, устраивая все новые праздничные фейерверки, и каждый раз его жалили пчелы. Я радовался, что на мне ботинки, потому что земля вокруг была покрыта шевелящимся ковром заблудившихся и опаленных пчел, которые то и дело жалили Пингаса и Шингита. К двум часам мы закончили сбор, Бахат спустил последнюю банку с медом и слез к нам вниз. Мы поспешно побежали к лодкам и вскоре вернулись в лагерь с награбленной добычей. Бедняга Бахат так распух от укусов, что почти ничего не видел, и я дал ему перед сном пару сильных антигистаминных таблеток. К завтраку он был в полном здравии и с наслаждением объедался восковыми сотами прямо с личинками, в натуральном виде. Мне поднесли целую миску этой тошнотворной каши, но я сумел съесть только немного чистого меду. Он и вправду был удивительно вкусным и ничего общего не имел с медом домашних пчел, только оказался слишком приторным, так что много сразу не съешь. Очень скоро вокруг нас закружились тучи пчел, слетевшихся на запах и сообщивших подругам эту приятную новость. Мы собрали около четырех галлонов чистого меда, но все же мне казалось, что он стоил несоразмерных трудов, напряжения и риска, и я понял, как высоко люди ценили природные источники сладкого, пока не научились возделывать сахарный тростник. Может быть, единственные сладости, которые знал доисторический человек острова Калимантан, — это мед и спелые фрукты.

Но Бахат был вовсе не одинок в своем желании рискнуть своей шкурой ради дикого меда. Бируанг, малайский медведь, также добывал себе пропитание, карабкаясь вверх за сотами, и стволы деревьев носили шрамы от его острых кривых когтей. Даже оранги не оставались равнодушными к пчелиным гнездам, и я как-то раз стал свидетелем поразительного зрелища: старый оранг ухитрился взобраться на верхушку дерева менгарис. Он сидел выше пчелиного гнезда и пригоршню за пригоршней отправлял в рот куски, вырванные из сотов. Вокруг него кружилась туча разъяренных пчел, но он только отмахивался от них свободной рукой да жмурился, открывая глаза только на минутку, чтобы высмотреть очередной кусочек поаппетитнее, но вообще-то не обращал на них ни малейшего внимания.

Я занимал ответственный пост врача в нашем лагере, вот только мои непрерывные болезни делали эту роль довольно смехотворной. Обычно мои обязанности сводились к раздаче аспирина, противомалярийных таблеток или глистогонных лекарств, но порой требовалось и хирургическое вмешательство. Бахата на охоте сильно ранил кабан, и его, истекающего кровью, принесли в лагерь. Однако он мог сгибать и разгибать пальцы, и я решил, что главные нервы и сухожилия уцелели. Я дал ему для анестезии несколько таблеток морфина и принялся за жуткую работу — надо было зашивать все это месиво. Я согнул обыкновенную швейную иглу, заточил конец и простерилизовал ее. Тонкие нити, надерганные из нейлонового каната, служили заменой хирургического шелка. С нескольких попыток я научился делать узлы, которые легко завязывались и не расходились. Затем, едва справляясь с волнением, я наложил на L-образную рану пять швов. Несколько дней Бахату было очень плохо, и я держал его на антибиотиках, чтобы предотвратить нагноение раны. Наконец рана затянулась, и я с чувством облегчения снял швы. От зияющей раны остался только небольшой выпуклый шрам, который оказался совершенно нечувствительным к боли и на всех последующих празднествах неизменно пользовался громадным успехом. Бахат превозносил меня за твердость моей руки и представлял с мельчайшими подробностями, как трясся доктор в Тавау, «штопавший» его в тот раз, когда его потрепал медведь.

От обычных болезней у дусунов есть свои средства, как правило связанные с суевериями, но некоторые из них, очевидно, вполне надежны и с точки зрения фармакологии. Бахат и Шереван неустанно собирали растения, из которых получалось «хорошее лекарство», а Пингас мечтал отыскать орлиные яйца: по его словам, это было колдовское зелье громадной силы. Некоторые из их приемов тоже оказывались очень эффективными. Несомненно, что у наших собак улучшалось охотничье чутье после того, как их носы окуривали дымом тлеющих трав и потом слегка натирали перьями.

Заехав в кампонг по дороге в город, я присутствовал на церемонии излечения от лихорадки. На это представление собралось множество народу, и оно превратилось в настоящее событие. Больной лежал в углу дома, а главный колдун с двумя учениками развел костер и жег над ним коренья, напевая при этом что-то неразборчивое. Они накинули на головы полы своих ярких одежд и пустились в дикий пляс, похожий на игру в жмурки, под ритмичные удары гонгов. Этот диковинный ритуал длился несколько часов, причем главный колдун время от времени прерывал танец и то натирал больного сырыми яйцами, то «высасывал» злых духов из его тела. Несмотря на то что танцоры без отдыха плясали до самого рассвета, выглядели они совершенно свеженькими. Пациент заявил, что ему гораздо лучше, и присутствующие искренне радовались.

Ввиду того что за подобные услуги плата не назначается, пациент должен поднести колдуну какой-нибудь дар, чаще всего курицу. И пренебрегать этим не следует, потому что колдун может не только изгнать хворь, но и наслать ее. Дусуны неукоснительно применяли поначалу свое средство от болезней. И только если оно не помогало, больного доставляли в больницу в Лахатдату или Тавау.

Дусуны — истинные анимисты, они верят в существование самых разнообразных духов и ужасных сверхъестественных существ. Как и другие племена Калимантана, они хранят целую мифологию — комплекс ярких легенд и притч, изустно передаваемый из поколения в поколение. Как-то поздним вечером, когда мы, сидя за ужином, ели курятину с рисом, один из мужчин вдруг вскочил, выбежал наружу, вопя во все горло, и принялся колотить сковородкой по железной бочке для воды, производя оглушительный шум и трезвон. Вся деревня тут же подхватила сигнал, и грохот распространился вдоль всей реки. Я спросил, по какому поводу подняли такой тарарам, и мой хозяин объяснил мне, что лаби-лаби — большая мягкотелая пресноводная черепаха — глотает луну и ее необходимо прогнать. Я вышел и увидел собственными лазами, что из луны, которая только что была полной, словно выхвачен солидный ломоть. Затмение продолжалось, захватывая все большую часть луны. Но, как только затемненная часть снова стала освобождаться от тени, в ночи прозвучал громкий пронзительный вопль «Буах кадиль!» (так называют плоды, которые отпугивают лаби-лаби), и вся деревня принялась кричать и распевать, колотя в свои звонкие гонги. Торжества в честь возвращения луны и посрамления черепахи продолжались до поздней ночи, и я, разумеется, не имел никакого права да и желания бороться с их заблуждениями.

Дусунские деревни совсем не похожи на более широко известные деревни с общинным домом, как в Сараваке. Каждая семья живет в собственном небольшом домике, ярдах в ста от ближайшего соседа. Кампонг располагается на берегу реки, и дома на сваях стоят так, что для них не опасно половодье. Несмотря на это, необычайно обильные разливы смывают и дома, и посевы, так что дусунам часто приходится начинать все сначала. Вокруг каждого дома земля очищена от леса, и на ней выращивается огромное разнообразие овощей и фруктов: тапиока, батат, кукуруза, ананасы, папайя, лайма, жгучий перец, гуаява, бетель и кокосовые пальмы. Ряды алых плодоносящих рамбутанов перемежаются ароматными мангустанами, горьковато-сладкими лансиумами, желтыми и красными бананами и пахучими дурианами. В грязи копошатся куры; собаки, козы и свиньи бродят по ладангам в поисках пищи. Дальше расположены поля горного риса (пади), которые возделываются совместно несколькими семьями. Здесь выращивают горный рис, потому что он не нуждается в залитых водой полях и требует меньше ухода, чем равнинный рис (сава).

В каждом хозяйстве имеется хотя бы одна лодка — необходимое средство сообщения и орудие для ловли рыбы, которая в этих местах представляет собой главный источник животного белка. В кампонге всего четверо орантуа, то есть старост, и один деревенский голова, или оти. Эти люди исполняют обряды на свадьбах и похоронах и разрешают споры между односельчанами. Женщины обладают многими правами и распоряжаются своей собственностью после вступления в брак. Разводы здесь — обычное дело и не представляют никакой трудности. Женщина, желающая развестись с мужем, должна убедить деревенского оти в том, что муж совершил хотя бы одно из великого множества нарушений деревенской законности. Если его признают виновным, развод разрешается, и муж теряет свои ванг-казех, то есть «деньги любви», которые он уплатил отцу невесты перед свадьбой. Однако, если разводятся по инициативе мужа и он сумеет доказать, что согрешила жена, муж получает обратно почти все свои ванг-казех. Сумма, выплачиваемая за невесту, уменьшается в зависимости от ее возраста и числа предыдущих браков. Из-за частых разводов родственные связи дусунов оказываются очень запутанными, и все дети остаются с матерью, даже если она снова выходит замуж. У Бахата и Шереван уже были другие семьи, и, с тех пор как они поженились, они расходились и снова соединялись уже четыре раза!

Однажды вечером меня пригласили на деревенскую свадьбу. Невеста и жених, разодетые в пух и прах, восседали в тесной комнатке, набитой гордыми родичами невесты. Сюда приходили односельчане — принести свои поздравления перед тем, как присоединиться к общему пиру и веселью. Женщины пели и без умолку болтали, а мужчины тем временем сидели на корточках вокруг громадных горшков с напитком тапи попивая и обмениваясь шутками. Тапи приготавливают из перебродивших корней тапиоки, которые укладывают в горшки, покрывают слоем банановых листьев, а сверху заливают доверху водой. Поначалу напиток очень крепок, но затем его все больше разбавляют, доливая в горшок воду. Человек заранее решает, сколько он выпьет, и наливает в банку соответствующее количество воды. По мере того как он сосет тапи через бамбуковую «соломинку», его приятель доливает в горшок отмеренную воду. Это позволяет каждому точно знать, сколько он выпил, и возникают азартные состязания — кто кого перепьет, неизменно связанные с беспардонным «водным мошенничеством».

Пингас уже несколько месяцев вздыхал по одной девушке из кампонга: после двухмесячных переговоров с ее отцом он получил разрешение жениться на Сипойок, и была назначена свадьба. Сама Сипойок не особенно горела желанием выйти за него, но на ее отца произвело глубокое впечатление регулярное жалованье Пингаса, а это очень важно для дусунского брака. Накануне назначенного дня свадьбы Пингас сел в нашу большую лодку с подвесным мотором и отправился вниз по реке к кампонгу. Я сказал ему, что он может взять отпуск, и принес подобающие поздравления. Он получил также разрешение привезти с собой молодую жену.

Через четыре дня Пингас возвратился один-одинешенек и вовсе не был похож на счастливого молодожена. Свадьба-то была отличная, и вся деревня веселилась и пировала. Да, Сипойок была прелестна и все время радовалась. Ее отец был очень доволен своим зятем и подарил молодым небольшой участок земли под постройку дома. Но молодожены были выставлены на всеобщее обозрение и днем и ночью и не только не могли уединиться, но им даже вздремнуть не удалось. У Пингаса был измученный вид, и я решил, что будет лучше всего, если он опять съездит в кампонг и вернется к нам вместе с женой. Но во второй раз он вернулся с еще более убитым видом. На вопрос, в чем дело, он ответил, что не смог осуществить свои супружеские права. Пингас был уверен, что Сипойок напустила на него порчу, потому что вовсе не хотела за него замуж, и с самого дня своей свадьбы он совершенно ничего не мог. Он клялся, что до сих пор этого с ним никогда не случалось и он не раз пользовался радостями, которые ему дарили китайские девушки в городе.

И вот Пингас отправился вниз по реке в третий раз: на этот раз он вез письмо от меня к доктору-индийцу в местную больницу. Получив от доктора ответ, что никаких физических недостатков он не нашел, я убедился, что все дело тут в психологической травме. Тогда я совершил собственный маленький колдовской ритуал. Покопавшись в своей аптечке, я извлек оттуда пузырек с пилюлями от воспаления мочевыводящих путей. На этикетке была надпись: «Вниманию пациентов: ваша моча во время приема лекарства приобретет ярко-красный цвет. Это вполне нормально».

— Пингас, — провозгласил я. — Ты будешь принимать по две таблетки три раза в течение двух дней. Они вылечат тебя от импотенции и выгонят злое колдовство вместе с твоей мочой.

На следующий день Пингас сообщил мне, что мои пилюли, кажется, действуют, и с каждым днем он становился все веселее. Через неделю я опять послал его в кампонг за припасами и почтой, и, когда он вернулся, я спросил, осуществил ли он свои права.

— Да, мало-мало, туан, — ответствовал он.

Пингас так и не привез свою жену в наш лесной лагерь. Она оставалась в кампонге, помогая отцу строить новый дом и сажая кукурузу и овощи. Пингас был весел, но всегда с нетерпением ждал очередной поездки с поручениями в город.

Прошло, однако, несколько месяцев, прежде чем я вновь увидел Сипойок. Однажды, когда я снова гостил в деревне, она зашла со мной поздороваться.

— Благодарю вас за все, туан, — сказала она с лукавой улыбкой и снова ускользнула к себе на кухню.

Однажды утром в наш лагерь приплыла лодка, и мы узнали печальную новость: Зина, двоюродная сестра Бахата, приказала долго жить. Бахат должен был вернуться в кампонг. Он сказал мне, что муж покойницы приглашает и меня на похоронные торжества. Было интересно посмотреть на дусунский похоронный обряд, и я приготовился к отъезду вместе с Бахатом и Шереван.

Бахат обещал убить кабана для угощения, и Шереван уселась на носу лодки, взяв наперевес грозное с виду самодельное ружье. Мы тихо дрейфовали вниз по реке, направляя лодку в самые сильные струи течения, чтобы поберечь мотор. Два раза мы причаливали к берегу в подходящих местах, и Бахат сразу же устремлялся в лес на поиски кабанов, но оба раза возвращался с пустыми руками. Наконец мы заметили крупного кабана, выкапывавшего корни тростника. Бахат бесшумно направил лодку к берегу, потихоньку подбираясь все ближе к увлеченному кормом животному. Шереван встала на колени на носу лодки и прицелилась в кабана. Когда мы были всего в двадцати ярдах, кабан поднял голову и повернулся, готовый дать стрекача. Раздался оглушительный выстрел, и лодка едва не перевернулась, когда Шереван опрокинуло отдачей, но кабан тоже свалился как подкошенный, и мы продолжали свой путь, везя обещанный дар. За час до сумерек мы прибыли в кампонг.

На илистой отмели возле дома покойной уже было множество лодок. Четверо ее сыновей встретили нас и вскоре ушли очень довольные, чтобы приготовить кабана. Мы прошли сквозь покрытые ярко-красными цветами заросли гибискуса к большому дому на сваях. В дом поднимались не по лестнице, а по стволу старинной бронзовой пушки, свидетельницы тех дней, когда деревне приходилось отражать нападения морских пиратов. Влезли на платформу и вошли в просторную темноватую комнату, где вокруг гроба из железного дерева расселись на корточках соболезнующие. Гроб был вытесан из целого ствола дерева мербау и покрыт пятнами, потому что многие годы пролежал закопанный в землю под домом в ожидании того дня, когда смерть посетит семью. Поначалу гроб оставили открытым, чтобы друзья и родные могли взглянуть на покойную в последний раз, но теперь шел уже третий день, и крышку закрыли, а шов замазали расплавленной смолой дамара.

Позади гроба, скрестив ноги и накинув на голову белое покрывало, сидел осиротевший муж, Сунал. Бахат подошел к нему и сказал несколько утешительных слов, а затем Сунал обратил ко мне лицо, залитое слезами, горячо пожал мне руку и сказал, что я оказал большую честь ему и его сыновьям своим присутствием в такой час. Я ответил на его приветствие и поблагодарил за приглашение, затем поздоровался с остальными мужчинами деревни, которые сидели вокруг нас. Позади них на корточках сидели группки женщин с детьми. Мы с Бахатом вышли из дому — окунуться в реке. Огонь пылал под громадным почерневшим котлом, в котором тушился наш кабан. Двое мужчин, согнувшись от тяжести, носили с перегруженной лодки восьмигаллонные горшки, наполненные тапи. Жители деревни все прибывали и прибывали — у берега собралась целая флотилия лодок. Когда мы вернулись в дом, были зажжены масляные светильники и звучала грустная однообразная мелодия, выстукиваемая на гонгах. Открыли два горшка с тапи и приступили к ночным торжествам.

Я направился в угол, где заметил знакомое лицо, и приветствовал моего старого друга Тулонга. Глаза у Тулонга покраснели, а рука заметно дрожала. Он сильно потолстел, и мне не верилось, что это тот самый мужественный, мускулистый человек, который работал у меня в прошлом году. Я упрекнул его в том, что он слишком много пьет.

— Да, туан, теперь я пью много, но что в этом плохого?

— Может, ты и прав, — ответил я, — но, если тебе захочется избавиться от этого брюха, мы всегда будем рады принять тебя в компанию.

— Благодарю вас, туан, я об этом подумаю. А теперь вы должны выпить со мной.

Тулонг сунул мне в руку бамбуковую трубочку и провел меня к горшкам с тапи.

Пол застелили циновками, и женщины внесли большие миски с рисом, тушеной свининой и местным деликатесом баби джерук — кусочками свинины, выдержанными в желе из тапиоки, подсоленном и заправленном кислыми фруктами; по вкусу они походили на анчоусы. Трапеза завершалась чаем, десертом из фруктов и водой, подаваемой в ковшиках. С циновок все было быстро убрано, затем их снова накрыли, потому что предстояло накормить более двухсот человек.

Кое-кто хватил лишку и теперь в превеселом настроении колотил в гонги чуть поодаль, извлекая бодрые и мелодичные звуки. Если бы посередине комнаты не стоял большой гроб, мне было бы очень трудно не спутать происходящее с очередной свадьбой. И вправду, никто не допускал, чтобы печальный повод, собравший всех в эту ночь, испортил людям праздник. Принесли новые горшки с тапи, когда жидкость в прежних стала чересчур разбавленной. Я не привык к этому крепчайшему напитку и очень скоро расплатился за это невыносимой головной болью, которая заставила меня прибегнуть к самым вежливым извинениям, какие только можно было придумать, и выбыть из соревнования.

Женщины пели монотонные дусунские песни или жевали бетель вычерненными зубами. На двух длинных потолочных балках были подвешены в саронгах грудные младенцы — числом не меньше сорока. Когда малыш начинал реветь, мать вставала и укачивала его, пока он не засыпал, а на обратном пути успевала качнуть и всех остальных.

С одной стороны к дому была пристроена широкая платформа, чтобы поместились все гости. Крыша над ней была довольно хлипкая, и я радовался, что небо совершенно безоблачно. Посередине комнаты стояла ступка, куда засыпали рис. Четверо мужчин, вооруженные большими деревянными пестами, стояли вокруг нее. Начал толочь зерно один, за ним другой, и постепенно все втянулись в ритм; раз, два, три, четыре… раз, два, три, четыре… С интервалами в несколько минут девушка аккуратно выскребала муку самого тонкого помола и засыпала новую порцию риса. Муку уносили и готовили из нее нечто вроде размазни под названием «бубор», которую тут же подавали гостям. Пир и попойка продолжались до самого утра, но я заблаговременно забрался в тихий уголок. Вскоре на платформе для сна скопилось такое множество людей, что они чуть ли не лежали друг на друге.

Стиснутый со всех сторон и оглушенный непрерывным шумом, я так и не сомкнул глаз в эту ночь.

Туманный рассвет занялся под кукареканье десятка петухов, и я спустился к реке искупаться. На завтрак давали очень слабый чай и невероятно крепкий кофе, а к нему — остатки остывшего к утру бубора. Гроб обернули цветными кусками материи и перевязали расщепленными вдоль ротановыми плетями. Бахат оказался местным знатоком ротанового плетения и был по горло занят сложнейшими узлами, которые входили в традиционное убранство. Гроб женщины следовало перевязывать иначе, чем мужские гробы, но разгорелись нескончаемые споры о том, как именно это полагается делать; прошло больше двух часов, прежде чем важное дело было закончено. Над гробом раскрыли зонтик, и мелодичные гонги снова затянули свою ритмичную перекличку.

Женщины принялись рыдать и голосить, мужчины вскоре тоже присоединились к их причитаниям. Ритм, подгоняемый гонгами, все нарастал, и плакальщики приходили все в большее неистовство. Это настроение оказалось настолько заразительным, что и я тоже стал оплакивать женщину, которую ни разу не видел живой. Двое мужчин потеряли сознание, а одна женщина забилась в истерике, затем свалилась на пол и только тихо постанывала. Без особой спешки было сделано отверстие в стене дома, и сыновья покойной подняли гроб. Он угрожающе раскачивался, словно пьяный, пока они продвигали его наружу, но им удалось без всяких приключений протащить его в отверстие и снести вниз к реке. За ними следом шли остальные провожающие, неся зонтик и развевающиеся цветные флажки. Гонги бешено гудели, был дан салют из ружей, еще кое-кто упал в обморок, и вопли: «Зина, Зина!» — звенели в воздухе. Печальная фигура Сунала, одетого в белое, маячила позади гроба.

Были приготовлены две лодки, и первая, принявшая тяжеленный гроб, осела так, что мутная вода едва не перелилась через борт. Сунал сел рядом с гробом, держа зонтик над останками своей жены. Сыновья взялись за весла и принялись грести против течения. Вторая лодка была битком набита родственниками, и один их них все еще стучал в маленький гонг. Право сопровождать мертвых к месту их упокоения в лесных пещерах принадлежит только мужчинам, и женщины, столпившиеся на берегу, провожали свою дорогую Зину громкими рыданиями. Несколько друзей сели в нашу с Бахатом лодку, замыкавшую эту маленькую похоронную флотилию. И все мы направились к грандиозным известняковым пещерам, которые уже много веков служили местом погребения дусунов.

Примерно через час лодки причалили к мощенному камнями причалу Бату-Балус, от которого рукой подать до самых больших пещер Тападонга. Под аккомпанемент гонга гроб подняли и понесли через отверстие в скале по опасной извивающейся тропе. Эта тропка привела к расчищенному углублению, обрамленному высокой стеной из известняковых скал, над которым нависали, как полог, ветви деревьев. Примерно на шестьдесят футов вверх по склону к отверстию большой пещеры вела колоссальная лестница, связанная из тонких деревьев и веток наподобие оснастки какого-нибудь старинного галеона. Гроб поднимали наверх ступенька за ступенькой, втягивая на ротановых канатах, а снизу его поддерживали руки множества добровольных помощников. Сунал печально смотрел, как гроб поднимается к зеву пещеры, обрамленному разноцветными флажками для отпугивания лесных духов.

В пещере стоял сильный запах разложения, и дно ее было устлано пылью из рассыпавшихся в прах костей и дерева. Вдоль одной стены высился гигантский штабель из сотен и сотен гробов, а рядом накопились многовековые наслоения разных предметов. Я был потрясен и не мог оторвать глаз от ножей и мечей, украшенных чудесными узорами, от тончайшей резьбы на веслах и прославленных древнекитайских фарфоровых чаш и блюд. Просто не верилось, что дусуны, живущие в такой нищете, оставляют все эти несметные сокровища своим мертвецам. Но эти реликвии давно стали священными, и никто не смел выносить их отсюда. Об этом позаботится вечно бдительный Манои Салонг. Я с любопытством взглянул на углубление в потолке — хранилище головы Манои Салонга, единственной части его тела, которую принесли в пещеру после того, как он был убит на пути к реке Кинабатонган. Гроб другого героя стоял на большом плоском камне возле входа. Ему придали форму головы буйвола и расписали яркими красками.

Гроб Зины поставили на высокий штабель. Над ним укрепили зонтик, и Сунал на гроб положил миску, ложку и саронг, а также немного риса и воды, чтобы ее дух мог всем этим воспользоваться. Старик три раза ударил по гробу ротановой плетью и пропел старинную молитву, призывая дух Зины упокоиться с миром здесь, не возвращаться в кампонг и не докучать семье.

Сравнивая недавно виденные мной дешевые пластмассовое тарелки и жестяные кружки с драгоценными дарами нижних рядов, я чувствовал, что присутствую не только на похоронах Зины, жены Сунала, но и на похоронах целой цивилизации. Дусуны некогда были гордым народом и жили довольно богато, собирая урожай со своих полей, пользуясь дарами джунглей и реки. Их охотничье снаряжение состояло из духовых трубок, копий, ловушек и крючков. Они убивали носорогов ради их рогов, слонов — ради бивней, а крокодилов — ради их ценной кожи. В прибрежных городах они сбывали мясо оленей, кабанов и жирную рыбу тарпа. В лесу они собирали ротановые плети, ароматную смолу дамара, дикие пряности, сладкие плоды дуриана и крепкое красное железное дерево. Они промывали золото из речной гальки, и у них были хорошо обработанные рисовые поля и фруктовые посадки, приносившие высокие урожаи на илистой, плодородной почве. Они обменивали свою лесную добычу на нужные им ткани и ножи, и единственными их врагами были бродячие «охотники за головами» да морские пираты. Сокровища, собранные в пещерах, и то, с каким размахом проводились торжественные церемонии, служили доказательством того, что этот народ лишь недавно впал в нищету. Теперь получить регулярный заработок мужчина может только в городе. Тяжелые времена и свирепствовавшие наводнения и холера унесли множество жизней. Дамар и свинина больше не находят сбыта на рынке, а охота на прочую дичь и продажа древесины теперь считаются браконьерством. Богатство в наши дни приносят каучуковые и кокосовые плантации или крупные лесопромышленные компании. Дальние прибрежные деревни остались ныне вне главной в хозяйственном отношении магистрали.

Когда мы спускались по бесконечной лестнице, Бахат показал мне вход в меньшую пещеру внизу, под нами. Среди костей и остатков гробов скалил зубы человеческий череп.

— Вон там ибаны и кайаны хоронят своих мертвых. Только дусуны используют главную пещеру, — с гордостью сказал он.

— Значит, если я умру, вы положите меня туда? — поинтересовался я. Он был шокирован и воскликнул:

— О нет, туан, вас мы будем считать дусуном!

Мы были готовы вернуться в кампонг, где предстояло пировать еще две ночи, чтобы завершить ритуал почитания усопшей. Перед тем как отчалить, каждый из сопровождающих сорвал зеленый побег и прикрепил его к одежде или засунул в волосы. Их выбросят во время церемонии омовения после нашего возвращения, но мне показалось вполне естественным, после того как на Бату-Балус принесены останки жизни отцветшей, унести с собой в обратный путь свежие побеги новой жизни.

 

Глава 6

Таинственные существа

Холодные и промозглые зимние месяцы тянулись медленно, но постепенно грозы становились все реже, вода в реке снова стала совершенно прозрачной, и в ней можно было ловить креветок. Громадные деревья одно за другим покрывались цветами, белыми, желтыми и розовыми, и вскоре их подножия были усыпаны, как конфетти, нежными лепестками. Муравьи так и сновали внизу, собирая урожай опавших цветов, тащили их в свои подземные жилища, где у них выращивалась особая грибница. Над головой проносились гудящие рои пчел — они искали прочные сучья, на которые можно будет подвесить тяжелые желтые соты с медом. Над рекой и по берегам кружились в танце несметные карнавальные хороводы ярких бабочек: быстро проносились махаоны, сверкали зелеными крыльями парусники, лениво скользили в воздухе пятнистые данаиды и тучи белянок и лимонниц. Они обрамляли края луж и песчаные отмели живым трепещущим ковром, но стоило мне подойти, как они взлетали вверх вьюгой оживших снежинок.

Необычайное разнообразие насекомых, их хитроумные уловки и тончайшие приспособления служили для меня неистощимым и отрадным развлечением, спасая от скуки в долгие часы одиночества в джунглях. Из отдельных случайно подмеченных мной за долгие месяцы черточек у меня сложилась полная картина их сложного развития и тесных взаимосвязей. Синие бабочки с отливающими металлическим блеском крыльями несли на них сверкающие ложные «глазки» и длинные белые «шлейфы», которые отвлекали внимание хищников от их незащищенного тельца, однако и охотники не уступали им в изобретательности, и множество манящих цветков при ближайшем рассмотрении оборачивалось чем-то совсем иным. Белые пауки-бокоходы затаивались среди лепестков орхидей, терпеливо подстерегая и хватая залетных бабочек, но еще занимательнее были богомолы. Растопырив свои яркие крылья, они становились так похожи на цветы, что неосторожные насекомые влетали прямо в их распростертые объятия.

Муравьи-портные, вооруженные мощными челюстями, шарили в лесной подстилке, охотясь за тараканами и сверчками, которых они тащили волоком в свои гнезда на верхушках деревьев, причем несколько муравьев дружно волокли тяжелую добычу вверх по стволу и вдоль сучьев к бдительно охраняемому входу. При малейшей тревоге сотня воинственных муравьев бросалась вперед, ограждая свой дом защитными рядами разверстых челюстей. Гнезда этих муравьев сделаны из широких зеленых листьев, скрепленных шелковой нитью, но сами взрослые муравьи не могут выделять эту прочную паутину. Выделяющие шелк железы есть только у муравьиных личинок, и муравьи-работники «сшивают» листья, держа в челюстях личинку и двигая ею взад-вперед, как челноком в ткацком станке.

Черные с желтым пилюльные осы рыскали среди листвы и нападали на мелких пауков, парализуя их уколом жала. Затем начинался сложный цикл развития личинки: обездвиженные жертвы помещались в слепленные из глины ячейки на древесных стволах, и оса откладывала сверху одно-единственное яичко, а затем запечатывала отверстие. Личинка, развиваясь, постепенно съедает свои «живые консервы», которые не портятся в тропическую жару. Когда с запасом покончено, личинка окукливается, и в свое время молодая оса прокладывает себе путь наружу из глиняной ячейки.

Но случается, что на свет появляется вовсе не молодая пилюльная оса, а черная с красным и белым оса-«немка», которая, подобно кукушкам, откладывает яйца в гнезда, построенные и снабженные запасами пищи другими видами насекомых. Личинки осы-«немки» вылупляются раньше и первым делом расправляются с яичком законного хозяина, а затем эти хищники принимаются уписывать незаконно присвоенных жирных пауков. Самцы «немок» крылаты, а бескрылые самки очень напоминают муравьев. Они пребольно жалят, и у них такая яркая предостерегающая окраска, что все хищники очень быстро перестают их трогать. Другие насекомые извлекают из этого пользу и наряжаются в те же броские угрожающие цвета, так что и их никто в рот не берет. Я собрал множество жуков, ос, кузнечиков, древесных клопов, пауков и даже бабочек, и все они, как один, подражают пестроте ос-«немок», точно копируя не только сочетание цветов, но и резкие, скользящие движения своих жалящих «моделей».

Но самые, быть может, поразительные существа, которых встречал, — это лесные планеристы. Ведь основные пищевые припасы — фрукты, листья и насекомые — находятся наверху, в кронах, и поэтому, естественно, те животные, которые могут без труда перемещаться среди крон, не спускаясь на землю, получают бесспорные преимущества перед остальными. У орангутана есть свой способ: он раскачивает верхушки деревьев до тех пор, пока сможет перелететь через разделяющее деревья пространство, но этот образ жизни довели до виртуозного совершенства маленькие подвижные существа: животные с отличным чувством равновесия и легким прыжком — мартышки, белки, куница-харза, циветты и длинноногие ящерицы-агамы. Приобретя парашюты или летательные перепонки, они неимоверно увеличивают длину прыжка, и им уже не грозит опасность падения. У ведущих ночной образ жизни белок-летяг широкая складка кожи соединяет передние и задние лапки. Используя свои длинные хвосты вместо рулей и стабилизаторов, эти словно невесомые существа скользят по воздуху сотни ярдов. Я часто вечерами наблюдал, как белки-летяги выходят на поиски пищи. Не раз они перелетали через всю широкую реку Сегаму, опускались в крону на дальнем берегу, неуклюже взбирались на вершину и снова парили над лесом. Два раза я видел, как спящие белки, потревоженные любопытными орангутанами, снимались с места и летели в поисках более надежных укрытий и их золотисто-рыжий мех переливался в ярких лучах полуденного солнца.

Среди планеристов был и редчайший летающий шерстокрыл, которого мне удалось увидеть всего пять раз за все время. У него, как и у белки, складка кожи соединяет передние и задние лапы, но захватывает еще и хвост и все фаланги пальцев, так что на лету он смахивает на треугольного воздушного змея. Прижавшись к стволу, в своей пятнистой, отливающей зеленью шкурке шерстокрыл становится невидимкой, наростом, покрытым лишайником. Его выдают только блестящие глаза да розовые ушки, и стоит постучать по дереву, как он срывается и начинает выделывать в воздухе акробатические трюки. Шерстокрыл — зоологическая загадка, потому что у него нет близких родственников среди ныне существующих животных. У него голова оленька, мех кролика и крылья летучей мыши, и он совершенно уникален — одна из самых причудливых выдумок природы.

Но не думайте, что лесные парашютисты встречаются только среди млекопитающих. У многих древесных лягушек на пальцах имеются похожие на бородавки присоски, которыми они накрепко вцепляются в ветки и листья, приземляясь после прыжка. У одного из редких видов веслоногих лягушек, описанного великим натуралистом Альфредом Расселом Уоллесом, исследовавшим Малайский архипелаг, пальцы очень длинные и снабжены перепонками, так что лягушка пользуется растопыренными ладошками, как маленькими парашютами. Боковые оборки из кожи позволяют «летать» одному из видов полупалых гекконов. В покое эти оборки сходятся на брюхе, как жилетик, когда геккон сидит, прижавшись к стволу дерева. Это диковинное существо может менять цвет своей пятнистой кожи и даже радужной оболочки глаз, словно растворяясь на фоне коры. Не думаю, чтобы это были такие уж редкие животные, но они настолько хорошо скрываются, что я обнаружил всего несколько штук.

Из парящих рептилий самой эффектной была ящерица летучий дракон. Их несколько видов, и самый большой в длину достигает более фута. Они живут на вертикальных древесных стволах — там они лазят, ловя и поедая пробегающих мимо муравьев. Самцы защищают свою территорию, неистово сигналя друг другу, причем в качестве резонатора все они используют раздувающийся горловой кожистый мешок — ярко-красного, желтого или черного с белым цветов. Иногда они пускаются в отчаянную погоню, отпугивая незваного гостя от своего насиженного местечка. Самочки одеты более скромно, у них на шее и у горла топорщатся лишь небольшие голубенькие оборочки. Они, как и летающий геккон, могут менять цвет, сливаясь с фоном, но если самки пользуются неброскими бурыми и серыми оттенками, то самцы отдают предпочтение ярким зеленым и желтым тонам. Тонкие, похожие на палки, животные неторопливо взбираются вверх по стволу и, добравшись до вершины, неожиданно и резко дергают головой, выбирая дерево, перед тем как броситься вниз. Поддерживаемые широкими красными перепончатыми складками по бокам тела, они скользят вниз и мягко приземляются, очень медленно снижаясь и с необычайной ловкостью маневрируя вокруг препятствий, иногда даже описывают в воздухе замкнутые петли. «Крылья» натягиваются на выступающие с боков концы ребер и могут произвольно раскрываться или складываться вдоль боков. Эти животные совершенно забывают о земле, кормясь в кронах и передвигаясь в воздухе, но самке приходится спускаться на землю, чтобы отложить яйца. После того как пройдет дождь, она спускается, выкапывает небольшую ямку, откладывает туда три-четыре яйца, поспешно утрамбовывает землю головой и торопится обратно в древесный мир, где ей ничто не угрожает.

Украшенная змея, изгибаясь, плывет в воздухе, как можно больше уплощая свое тело, чтобы увеличить дальность полета. Эти змеи с удивительной скоростью летают среди ветвей, и я видел, как они перепрыгивают расстояния более пятнадцати ярдов. Как-то я нашел одну такую змею, сплетенную в смертельном объятии с крупным гекконом. Змея сжала ящерицу в своих плотных кольцах, но умирающий геккон вцепился в своего врага, и его пасть сомкнулась на голове змеи. Трупное окоченение превратило мертвого геккона в капкан, так что змея не могла ни высвободиться, ни съесть свою добычу. Я разнял челюсти мертвого геккона ножом и освободил змею. Она не обратила на меня ни малейшего внимания и тут же принялась заглатывать свою добычу, которая была значительно крупнее ее самой. Совершив это титаническое усилие, она непринужденно скользнула вверх по ближайшему дереву, нимало не отягощенная дополнительным грузом.

Змеи всегда вызывали у меня завораживающий интерес, и в джунглях их было великое множество. Обычно они настолько неприметны, что я их не видел, но стоило мне заметить одну, как я обязательно встречал в этот день еще нескольких, потому что мой мозг и глаза как бы «настраивались» на соответствующий «поисковый образ». На Калимантане водится тридцать видов ядовитых змей, но почти все они живут на деревьях, так что в джунглях Юго-Восточной Азии подвергаешься меньшей опасности от укуса, чем где-нибудь в Африке, Индии или Австралии. Реальную опасность для человека представляют только черно-желтые крайты (бунгары) да королевские кобры, достигающие в длину более двенадцати футов. Обычно кобры спешили убраться с моей дороги, но однажды я услышал шорох и тут же увидел, как кобра бросилась на меня. Я отскочил в сторону, и кобра промахнулась на несколько дюймов. Она снова взметнулась вверх и бросилась, но я уже был вне досягаемости. Другую крупную кобру я изловил с помощью палки и принес в лагерь, где дал ей несколько раз укусить свою шляпу, чтобы она выпустила яд, а потом отпустил ее. Я снял несколько эффектных кадров разъяренной змеи с раздутым капюшоном, раз за разом бросавшейся на мою кинокамеру.

В реке жили сетчатые питоны колоссальных размеров, и мы не раз видели змей длиннее двадцати футов. Молодые питончики, выгнанные половодьем из своих темных нор, сворачивались в ветвях нависающих над мутной рекой деревьев, и мы их не раз замечали. Я держал пару таких змей в пашем лагере в специальной клетке и кормил их крысами, которых у нас было видимо-невидимо. Мои спутники так и не поверили, что эти змеи неядовиты, даже после того, как одна из них укусила меня и со мной ничего не случилось. Они были уверены, что у меня есть колдовское противоядие, поэтому я для них не мог служить убедительным примером, а испытать укус на себе никто не желал.

Однажды Бахат нашел целую тушу кабана, брошенную питоном. Вся туша была исполосована синими и зелеными-кровоподтеками в тех местах, где ее сжимали железные объятия змеи, задушившей свою жертву. Несколько дней спустя мы вышли на охоту, как вдруг до нас донесся лай и визг одной из наших собак. Мы помчались на звук и увидели несчастное, трясущееся от ужаса животное, которое обвил гибкими кольцами громадный питон. Пингас подскочил и отсек змее хвост. Питон тут же бросил свою жертву и пустился наутек к реке. Бахат, вне себя от ярости, бросился за ним в погоню, чтобы расквитаться с ним. Удивительное дело — он нашел змею, схоронившуюся под речным обрывом, и безжалостно заколол ее копьем. Не обращая никакого внимания на мои просьбы сохранить шкуру, он разил ее снова и снова, пока не превратил в кровавое месиво. У собаки оказалась глубокая кровоточащая рана на шее, куда питон укусил ее, но она удивительно быстро оправилась.

Другую нашу собаку маленькая ядовитая змея укусила прямо в лагере, и собака дня два сильно болела и температурила, а потом тоже выздоровела. Трое наших четвероногих друзей бесследно исчезли, но эта потеря была восполнена с лихвой: две наши суки ушли в лес, выкопали норы, где и произвели на свет в общей сложности девять щенят. Дети души не чаяли в этих щенках, хотя это вовсе не значит, что они с ними хорошо обращались.

Как-то во время своих дневных скитаний я проходил мимо громадного дерева с большим дуплом возле корней. Оттуда слышалось громкое фырканье. Пока я разглядывал дупло, из него высунулась голова дикобраза. Заметив меня, перепуганное животное поставило торчком свои иглы и одновременно попыталось дать задний ход, но встопорщенные иголки препятствовали этому маневру. Дикобразу ничего не оставалось, как со свирепым хрюканьем рвануться вперед, промчаться галопом вокруг дерева и снова юркнуть головой вперед в свою нору. Ну и потешное же было зрелище!

Еще одно животное, которое может нагнать страху на зеленого новичка в джунглях, — это мунтжак. Этот маленький рыжий олень — совершенно безобидное существо, но, если его спугнешь, он разражается таким грозным рыком или ревом, что кажется, будто в кустах скрывается по меньшей мере тигр. Самцы защищают этим рыком свою территорию, и дусуны научились подражать этому звуку, сильно дуя в два сложенных листа. Так они подманивают или самца мунтжака, готового встретить противника, или самочку, ищущую пару.

Самый крупный олень джунглей — замбар, достигающий в холке примерно трех футов. Днем эти животные затаиваются в чащобе, и их редко удается увидеть, но по ночам они выходят пастись среди травы и папоротника, растущих по берегам реки. У меня было разрешение убивать одного оленя в месяц нам на пропитание, и Бахат выходил на охоту за ними, когда темнело. Бесшумно скользя в лодке вниз по течению, он освещал берега светом небольшой керосиновой лампы, пока не замечал тускло-красного свечения глаз намеченной жертвы.

Самый крохотный азиатский оленек-кончил в отличие от своего рослого родича постоянно живет в лесу и питается опавшими плодами. Когда я бродил по ночам, это робкое создание часто попадало в луч моего карманного фонарика. Ослепленный, оленек замирал, как изваяние, глядя на меня громадными испуганными глазами.

Ночной образ жизни ведут также бесшумно скользящие полосатые циветты, бинтуронги с кисточками на хвосте и забавные чешуйчатые панголины. Панголины питаются муравьиными яйцами и так ловко лазят по деревьям, что добираются до гнезд на самых верхушках с той же легкостью, как и до наземных муравейников. Мощными передними лапами этот зверек раскапывает муравейник, а его длинный липкий язык так и мелькает туда-сюда, захватывая яйца, прежде чем полчища кусачих муравьев заставят его поспешно ретироваться. Я попытался держать у себя в лагере мать с младенцем. Малыш был очаровательный и уверенно держался на хвосте у матери, когда она передвигалась. К сожалению, они «разобрали» как-то ночью свой ящик и удрали при лунном свете. Мне принесли еще одного молодого панголина, и я почти все время собирал муравьиные гнезда, чтобы раздобыть для него пропитание. Но, когда он стал кукситься и отказался от еды, я решил выпустить и его. К счастью, он вполне оправился на свободе и через несколько недель забрел в наш лагерь здоровый и веселый, как и прежде .

Еще одно любопытное ночное животное — мунрат (гимнур). Эта большая и медлительная землеройка так отвратительно пахнет, что никто не смеет ее тронуть. Поэтому бояться ей нечего, и землеройка вовсе не пытается скрываться. Похожая на белое привидение, она бродит в лесном мраке, поводя длиннющим носом из стороны в сторону в поисках своей добычи — жуков.

Крик кавау, фазана-аргуса, — один из самых привычных звуков в джунглях Юго-Восточной Азии, но сама птица очень редко попадается на глаза. В 1869 году Уоллес писал: «Это была страна большого фазана-аргуса, и мы все время слышали его крики. Когда я попросил старика малайца застрелить для меня одного фазана, он ответил, что охотится на птиц в этих лесах вот уже двадцать лет и за все это время ни разу не добыл ни одного такого фазана, да и видел его один только раз, и то уже пойманного». Ночевать фазаны устраиваются на нижних сучьях деревьев, а весь день проводят на земле. Петух расчищает от опавшей листвы и мелкого подроста танцевальный круг диаметром около семи ярдов. Некоторые из таких танцевальных площадок служат птицам уже сотни лет, и земля на них утрамбована, как камень. С восьми утра до полудня петух сидит на своем кругу и периодически кричит. Птица представляет собой настолько легкую и беззащитную добычу для любой кошки или циветты, которая тоже умеет подкрадываться, что ей пришлось обзавестись необычайно острым слухом и зрением. Я часто подкрадывался к кругу с превеликой осторожностью и обнаруживал, что птица уже скрылась, или успевал увидеть, как она мелькнула, спасаясь по одному из своих потайных ходов в чаще кустарника. Совершенно невозможно и устроить засидку возле круга, потому что птица настолько наблюдательна, что замечает малейшие изменения в окружающей обстановке и уходит с круга, возле которого я что-то нарушил. Только два раза я видел, как петух поет на своем кругу, сопровождая двойным кивком звонкую песенку из двух нот. Птицы кричали каждые восемь секунд в течение нескольких минут, а затем сидели и отдыхали или расхаживали по кругу, убирая опавшие листья, перед тем как начать новую песню. Вне кругов фазаны бродят по лесу и тоже поют, но при этом издают отчетливые трели из примерно тридцати отдельных нот, следующих быстро одна за другой.

И лишь в ритуальном танце перед курочкой фазан показывает во всей красе свой роскошный хвост и длинные перья крыльев. Один раз мне сказочно повезло, и я увидел своими глазами это редкостное зрелище — петух был слишком поглощен своим ухаживанием и не обратил внимания на мое присутствие. Подходя к его кругу, я услышал странный звук, похожий на трещотку. Я потихоньку подкрался и увидел вышагивающую по середине круга птицу, которая ритмично клевала танцевальную площадку у себя под ногами, держа хвост трубой. Внезапно петух распахнул длинные перья на крыльях так, что они образовали широкий веер у него перед носом. Как в хвосте павлина, перья его крыльев были испещрены изумительными глазчатыми пятнами, которые должны были наповал сразить его подругу. Он держал крылья развернутыми несколько секунд, затем начал складывать их, медленно потряхивая ими взад-вперед, — это и был источник того странного трескучего звука, который привлек мое внимание. Он повторил это диковинное представление еще три раза, и на этом все кончилось. Может быть, его дама сердца увидела меня и спаслась бегством, только он высоко вскинул свою синюю головку, огляделся вокруг, да и был таков.

В лесу обитало множество других интересных птиц: празднично окрашенные питты и серые кустарницы прыгали по земле, сладкоголосые дронго и ослепительные щурки порхали среди листвы. Многие из них строили очень забавные гнезда. Птицы-портные делали гнезда из листьев, ловко сшивая листья нитями, раздобытыми из паучьих сетей, а стрижи — салонганы и лягушкороты вообще не строили гнезд, а просто прикрепляли свои яйца чем-то вроде замазки к тонким ветвям. Но самыми поразительными строителями были носороги — большие, крикливые и фантастически разукрашенные птицы, которые устраивали совершенно необычайные гнезда. Облюбовав подходящее дупло, самец замуровывает входное отверстие, оставляя свою подругу в заключении, и лишь через маленькую щелку он ежедневно передает ей кусочки фруктов. В своей тесной камере, которую она выстилает собственным пухом, самка откладывает яйца. Они откладываются с интервалом в несколько дней, так что птенец из первого яйца вылупляется первым. Когда все птенцы вылупились, самка выбирается из своей тюрьмы и вновь замуровывает выход. Родители кормят своих неоперившихся птенчиков через то же отверстие, и каждый птенец, оперившись, в свою очередь вырывается на свободу, но стена тут же восстанавливается — и так до тех пор, пока последний слеток не вылетит из гнезда. Видов птиц-носорогов очень много, некоторые из них держатся стаями, как, например, черный носорог и крикливые пестрые носороги, но более крупные виды ведут одинокий образ жизни. Клюв шлемоносного носорога увенчан гребнем цвета слоновой кости, который так ценится китайскими резчиками, что в наиболее населенных районах эта птица почти исчезла. Пегий (рогатый) носорог, с другой стороны получил свое имя за неописуемый изогнутый рог на макушке. Эта птица почитается священной у даяков-ибанов, которые создают сложные скульптуры и исполняют волнующие танцы в ее честь.

Как даяки, так и дусуны приписывают птицам важную роль посланцев всесильных духов, и создана целая наука толкования предзнаменований, чтобы правильно расшифровывать приносимые ими послания. Я сам потерял из-за этого несколько дней, и, как я ни бесился, даяки отказывались работать, услышав тревожный крик зимородка или алой щурки. Идти на охоту после такого предостережения значило навлечь на свою голову неотвратимую беду или даже верную смерть.

Другое животное, связанное с великими суевериями, — это крохотный долгопят. Мне ужасно хотелось отыскать хоть несколько экземпляров этих редкостных существ с громадными глазами, но сделать это не удалось, более того — я не мог добиться ни малейшего содействия в поисках, потому что увидеть это животное — очень дурная примета, сулящая всякие несчастья.

А вот одно забавное существо встречалось в изобилии — необыкновенная носатая обезьяна. В прибрежных областях эти уродливые крупные обезьяны обитают в мангровых зарослях, но они живут и в глубине джунглей Улу-Сегама, их там несколько громадных стай, не меньше сотни обезьян в каждой. За висячие красные распухшие носы самцов эти обезьяны получили местное прозвище «кера беланда» (обезьяны-голландцы), и старые самцы имеют совершенно неописуемый вид — кроме смешных носов у них еще и короткая прическа ежиком! По ночам рассеянные в лесу группки скликаются довольно неприличными гнусавыми звуками, напоминающими автомобильный клаксон. Возможно, обезьяньи носы помогают издавать столь необычные звукоподражания, но они, кроме того, служат сильнодействующим зрительным раздражителем и угрожающе выставляются навстречу любому противнику, будь то обезьяна или человек. Вообще этих обезьян никак не назовешь приветливыми зверюшками — стоило им меня заметить, как они начинали носиться у меня над головой, заливая меня потоками вонючей мочи. Признаться, от них так несло, что я вполне мог отыскать этих животных на довольно большом расстоянии, принюхиваясь к их запаху. Передвигались стаи с таким шумом, что иногда я думал, что ко мне ломится сквозь чащу стадо слонов. Среди «талантов» носатых обезьян не последнее место занимает умение плавать. Это не единственная обезьяна, которая охотно плещется в воде, — случалось видеть, как длиннохвостые макаки переплывают реки, но подвиги носатой обезьяны оставляют далеко позади всех ее сородичей. Несколько раз, когда мы вспугивали их во время кормежки на прибрежных деревьях, они совершали головоломные прыжки в воду и исчезали в ней с головой. Может быть, запас воздуха в носовых полостях позволяет им подолгу оставаться под водой, но нет сомнения, что подобные способности очень полезны в болотах и прибрежных лесах, где они обитают. До сих пор об этих удивительных животных очень мало известно, и дальнейшее изучение даст много интересного.

Хотя в лесу было множество малайских медведей, они вели себя очень робко, и я редко сталкивался с ними. При первой встрече я не сразу разобрал, с кем меня свела судьба. Я увидел, как две какие-то черные тени бегают среди кустарников и при этом булькают, словно паровые котлы. Я подумал, что наткнулся на пару индюшек, но, когда играющие животные выкатились на открытое место, понял, что эта пара малайских медведей-бируангов. Один был крупный, фунтов в двести весом, а другой примерно вдвое меньше. Я решил, что это, должно быть, медведица с медвежонком. Они носились как сумасшедшие вокруг дерева своей резвой развалистой походкой, но вдруг повернулись и со всех ног бросились ко мне. Самка, бежавшая впереди, заметила меня, когда сворачивать было уже поздно. Она взревела и бросилась напролом. Я выхватил свой паранг и взмахнул им над ее головой в тот момент, когда она поднялась на дыбы. Она увернулась от удара, и мне пришлось поспешно спасаться от ее острых когтей. Она по инерции пронеслась мимо меня, но я сам потерял равновесие и упал. Ее отпрыск счел этот момент самым подходящим и бросился в атаку. Я взмахнул своим мечом и задел его по плечу. Он отступил с воем, и я обернулся — как раз вовремя, потому что его мамаша снова неслась на меня. Когда она была совсем близко, я испустил оглушительный боевой вопль, и она проскочила мимо. Я воспользовался моментом и резво вскарабкался вверх по холму, тревожно озираясь — не гонится ли медведица за мной по пятам. Она с ревом и рычанием бегала взад и вперед вокруг раненого малыша, а я поспешил удрать подальше; я почувствовал себя очень скверно, как только голос рассудка) снова возобладал над инстинктом. Мать схватила своего орущего младенца за шиворот и, двигаясь задом, утащила его волоком через небольшой ручеек и вверх на склон противоположного холма.

Мне пришлось присесть на несколько минут, пока у меня перестали дрожать руки и ноги и хватило сил отправиться восвояси. Я вспомнил, как Мань говорил мне, что медведь — самое опасное животное в джунглях и причиной всему то, что он подслеповат. Многие животные охотно сворачивают с дороги, чтобы обойти человека, а медведь прет напролом, так что оказывается чересчур близко, пугается и в панической ярости разит направо и налево своими смертоносными когтищами. Если подумать, то мне еще повезло, что я ушел невредимым. У Бахата, моего лодочника, нога так и не сгибалась — память о встрече с медведем, а другие, менее везучие, вообще распростились с жизнью. В дальнейшем, как только я замечал издали этих животных, я вооружался молодым деревцем и принимался отчаянно размахивать им над головой, одновременно крича во весь голос, — это был способ сообщить медведям о своем присутствии и дать им время уйти с моего пути.

Больше я не боялся ни одного животного, кроме слонов. Тех мест, где они находились, я старался избегать, а громкий треск кустарников в чаще служил для меня сигналом уносить ноги подальше; я сворачивал в сторону и далеко обходил это место. Внизу, у ручейка, невдалеке от одного из моих лесных убежищ, я подвесил на дереве две банки для питья. Как-то утром, проходя мимо этого места, я увидел, что мои сосуды исчезли и все истоптано следами громадного слона. Ярдах в пятидесяти я заметил в воде что-то блестящее и выудил одну из своих банок, расплющенную в лепешку. Недалеко валялась и вторая, которую постигла та же участь. Я так и не узнал, что привлекло внимание слона — их блеск или запах человека, но, как он относится к мусору в своих владениях, слон дал мне понять весьма недвусмысленно.

После того как в течение нескольких месяцев я старательно избегал громадных животных или успевал только мельком увидеть их, трусливо оглядываясь во время бегства, я решил, пора мне все же взять себя в руки и попытаться подойти к слонам достаточно близко, чтобы снять их на кинопленку, провел в лесу беспокойную ночь, прислушиваясь к громкому треску и трубным кликам внизу под холмом, а поутру пошел по следам животных со своей кинокамерой. Оставленные ими кучи помета еще угрожающе дымились, и следы пересекались в разных направлениях, выдавая присутствие нескольких животных. Наконец я услышал их впереди — оттуда доносилось какое-то странное гулкое постукивание с неравными интервалами. У меня дрожали коленки, и меня так и подмывало удрать подальше, но я заставил себя идти вперед, пока не увидел слонов в ручье под холмом, на котором я находился. Подкрадываясь еще ближе, я высматривал на всякий случай подходящие деревья, на которые можно было бы влезть. С превеликой осторожностью я подобрался к краю обрыва и стал подсматривать под прикрытием кустарника. В русле ручья задом ко мне стояла большая слониха, а перед ней — маленький слоненок, и оба уплетали вьющиеся растения. Слониха дергала хоботом покрытые плодами ветви и запихивала их в рот. При этом она покачивала головой из стороны в сторону и переминалась с ноги на ногу так, что валуны в ручье ударялись друг о друга с тем самым странным звуком, который я уже слышал. Я попытался поднять камеру и снимать с рук, но руки у меня так дрожали, что пришлось опереться руками на сук. Я отснял несколько метров и поспешно ретировался, боясь, что звук камеры встревожил слонов. Только через полмили сердце у меня перестало бешено колотиться, и я немного перевел дух.

Опасным слывет еще одно животное — бантенг, или дикий бык. Это очень редкое, строго охраняемое законом животное. Размером оно с домашнего буйвола. Бык поражает своим нарядом — у него черная шкура, белый круп и «носки» на ногах. Коровы гораздо меньше, и шерсть у них теплого каштаново-рыжего цвета. Следы этих животных очень напоминают следы домашнего скота, но в джунглях их встретишь не часто. Я видел этих животных всего три раза, и всегда они проявляли нескрываемое любопытство, стояли и глазели на меня, а потом, отбежав галопом подальше, снова останавливались. Однажды мы обнаружили возле реки вытоптанную траву и следы крови — опять браконьеры, как видно, взялись за свое дело. В папоротниках оказались спрятанными голова и потроха крупного быка-бантенга. Бахат сказал мне, что за мясо в городе дадут хорошую цену — оно сойдет за говядину.

Одно из самых редких животных в тропическом лесу — двурогий носорог, который очень высоко ценится за свои пресловутые рога: они якобы обладают великими целительными свойствами и являются могучим средством для поддержания мужской силы. В начале века в районе реки Сегамы водилось довольно много носорогов, и дусуны часто охотились на них с духовыми трубками и копьями, но с появлением; огнестрельного оружия численность носорогов резко пошла на убыль. Их осталось так мало, что даже дусунов, видевших в наши дни хотя бы следы животных, не говоря уж о самих носорогах, насчитываются единицы. Ибаны из Саравака до сих пор живут за счет браконьерской охоты на носорогов, которых они иногда выслеживают неделями. И хотя свежие следы носорога попались мне на третий день пребывания в джунглях, за все шестнадцать месяцев моей работы в Улу-Сегама я видел еще не больше дюжины таких следов. Обычно они попадались на глаза возле грязевых ванн с дождевой водой, приютившихся среди холмов на севере моего исследовательского участка. Я ни разу толком не видел самого носорога, хотя один раз спугнул большое животное, которое с треском бросилось от меня вниз по склону. Несмотря на все усилия, ближе, чем тогда, мне не пришлось подходить к этому редкому существу. В другой раз я больше часа шел по следу двух носорогов в надежде их наконец увидеть. На пути все еще держался резкий запах животных, а так что было ясно, что они ушли недалеко. Я замечал вытоптанный невысокий кустарник, где они щипали листья, и мазки грязи на древесных стволах там, где они проходили. Было очень обидно, когда следы вывели меня к твердому галечнику, и, как я ни старался прочесать местность далеко в обе стороны, след затерялся, и преследование пришлось прекратить.

Носорог, конечно, редчайшее животное, но оно по крайней мере всем известно и занесено в научные книги, а вот о батутуте этого не скажешь. Я шел вдоль цепи холмов на противоположном берегу реки, куда ранее не решался выбираться. Тропа была отличная, хотя и грязноватая, и я беззаботно топал по ней. Вдруг меня словно молнией поразило. Опустившись на колени, я увидел отпечаток стопы, похожий на след человека и в то же время настолько нечеловеческий, что мурашки поползли по коже, я едва поборол сильнейшее желание спастись бегством. След по форме вписывался в треугольник, длина его была шесть дюймов (пятнадцать сантиметров), а ширина — четыре дюйма (десять сантиметров). Пальцы были точь-в-точь как у человека, пятка тоже ясно отпечаталась, но сама стопа была слишком короткой и широкой, а большой палец оказался не с той стороны, где следовало.

Следы вели все дальше, и я пошел по ним, всматриваясь в отпечатки. Различались и правая, и левая нога, только отпечатки их оказались так странно разбросаны, что трудно было сообразить, где же правая, а где левая. Многие следы были уже затоптаны недавно пробежавшими свиньями, но несколько отпечатков прекрасно сохранились, и я их зарисовал, отметив их положение относительно друг друга. В общем и целом я нашел две дюжины следов на расстоянии примерно десяти ярдов. После этого открытия всю мою беззаботность как рукой сняло, и я пошел дальше по гребню, пока не добрался до хорошо знакомых мест.

Должно быть, я слишком задумался о посторонних вещах, потому что никак не мог отыскать следы орангутанов. Я даже обрадовался, когда пришлось прервать это занятие и спрятаться под наклонным стволом, пережидая невесть откуда налетевшую грозу. Все еще в глубокой задумчивости, я пробрался через мокрый после грозы лес к реке, где ждал меня в лодке Бахат.

Когда мы вернулись в лагерь, я показал ему свои наброски и спросил, какое животное оставило эти следы. Он уверенно выпалил: «Батутут!» Но, когда я попросил описать это животное, он ответил, что это вовсе не животное, а такой дух. Бахат очень похоже изобразил его крик — протяжное «туу-туу-туу», за который он и получил свое прозвище, и рассказал мне кучу разных историй про это загадочное ночное существо, которое обитает в лесной глуши и питается улитками, разбивая раковины камнем. Как он мне рассказал, батутут ростом около четырех футов (один метр двадцать сантиметров), ходит на двух ногах, как человек, и у него длинная черная грива. Говорят, что он очень любит детей и заманивает их в лес, но вреда им не причиняет. Однако взрослым он никогда не показывается, но иногда находят людей, которых батутут убил и разорвал, чтобы полакомиться их печенью (у малайцев печень считается средоточием всех чувств, как у европейцев — сердце). Подобно всем остальным духам джунглей, это существо очень боится света и огня. Бахат сказал, что в молодости он тоже видел следы батутута, да и другие односельчане время от времени на них набредают.

Когда я высказал предположение, что это следы медведя, самолюбивый Бахат был уязвлен.

— Они слишком велики для медведя, да и когтей у него нет. Кроме того, медведь совсем по-другому ступает! — взглянув на свою левую ногу, он добавил: — Я-то знаю, мне приходилось иметь дело с медведями, туан.

Когда я порасспросил жителей кампонга, оказалось, что они прекрасно знают батутута, и их рассказы подтвердили все, что мне говорил Бахат. Я достал фотографии стоп малайского медведя, и они действительно оказались слишком маленькими и отличными по форме от тех следов, которые я видел. Впоследствии я видел гипсовые слепки следов более крупного существа из Малайи, которое там зовут «орангпендек», то есть «коротышка». И там тоже рассказывают о небольшом существе с длинными волосами, которое ходит на двух ногах, как человек. Рисунки и даже фотографии подобных отпечатков на Суматре считают следами «седаны», или «уманга», небольшого, боязливого, длинноволосого и двуногого существа, живущего в самой недоступной глубине джунглей. Во всех этих рассказах есть интересная подробность: говорят, что стопы этого уманга перевернуты задом наперед; я думаю, эта мысль возникла из-за расположения большого пальца на месте мизинца. У медведей самый большой палец, как правило, находится с внешней стороны, и широкая стопа имеет треугольную форму. Однако только значительно более крупный медведь, чем малайский, мог бы оставить подобные следы. Может быть, в джунглях Юго-Восточной Азии до сих пор скрывается неописанный вид медведя или нам всерьез придется поверить сказкам о маленьком народе, поедающем улиток?

 

Глава 7

Урожай плодов

В течение марта и апреля кабаны понемногу стали возвращаться, но в таком виде, что их едва можно было узнать: от гладких, здоровых животных, которые всего несколько месяцев назад стремились на север, почти ничего не осталось. Они настолько отощали, что множество пало от голода, и стали такими злобными, что приходилось все время быть начеку, чтобы они на меня не напали. Пингас заколол копьем свинью неподалеку от лагеря, но на этом живом скелете оказалось так мало мяса, что ее не стоило и тащить в лагерь. Назавтра от туши не осталось и следа. Изголодавшиеся соплеменники разорвали ее на куски, растащив даже кости и зубы. Кабаны были в таком неистовстве от голода, что научились даже караулить под плодовыми деревьями и с жадностью пожирали все мелкие объедки, которые роняли кормящиеся обезьяны или белки. Голодные свиньи устраивали бешеные сражения, но лакомки наверху не обращали на них внимания. Орангутаны относились к этим шумным сотрапезникам совершенно хладнокровно, и я даже обиделся, что они так терпеливо сносят этих нахальных нарушителей спокойствия, а когда я совершенно тихо приближался к ним, это им не нравилось, и они начинали беспокоиться. Уж не вмешаться ли и мне в свару из-за упавших объедков?

В июне вся популяция внезапно стала очень активной. Самцы начали яростно перекликаться, и с запада прибыло множество незнакомых мне орангов. Первой с этими чужаками встретилась Сара, одинокая самка. Она завизжала и стала изо всех сил трясти ветки, увидев чужую самку с подростком-детенышем. Через полчаса появилась еще одна самка с двумя детенышами, а за ней проследовали два крупных самца, которые возвещали о своем прибытии обычными демонстрациями и тоже трясли сучья. Рыжий полувзрослый оранг, которому, как видно, надоели злобные нападки старшего самца, решил выместить свое недовольство на Саре, которая удрала с громкими криками протеста против подобной несправедливости. А громадный черный самец решил, что я более доступная жертва. Поблизости собралось восемь орангов, и это был бесподобный случай для наблюдения, но, когда грозная обезьяна спустилась с дерева, чтобы свести со мной счеты, я решил, что пора убираться подобру-поздорову.

Примерно в миле от этой неприветливой компании я заметил знакомое шоколадное существо, прижавшееся к белой коре ствола полиальтии. Мидж сидел на несколько футов ниже своей матери, и оба с наслаждением жевали полоски коры, высасывая сладкий сок и сплевывая жвачку, точь-в-точь как старики, жующие табак. Казалось, что они чувствуют себя совершенно спокойно и привольно, но вряд ли они долго не догадывались о присутствии других орангов, потому что следующие три дня их то и дело тревожили гулкие вопли злобного черного самца. Маргарет и Мидж потихоньку пробирались к своим излюбленным местам на Гребне-Подкове. Их осторожность и черепаший темп в конце концов мне порядком надоели, и я снова отправился к северу — посмотреть, что там делают пришлые обезьяны. Я провел еще один необыкновенно плодотворный день, потому что обезьяны по-прежнему путешествовали группой, и мне удалось наблюдать за девятью животными одновременно. По большей части это были робкие самки со своими отпрысками, зато полу взрослый самец — уверен, что это был мой прошлогодний Хэмфри, — оказался очень ручным и позволил мне сидеть рядом, пока он с завидным аппетитом закусывал.

Дни шли, и я следовал за разными особями этой группы, которая медленно двигалась на восток. Отдельные обезьяны уходили далеко на север и на юг, но в группе явно существовало центральное ядро, в котором в любое время можно было застать примерно половину всех переселенцев. Такого я не видел ни разу за целый год полевых наблюдений. Еще раз я мельком увидел своего черного врага — он вихрем пронесся мимо меня по земле, настолько поглощенный своими делами, что не заметил ни меня, ни двух орангутанов, раскачивавшихся в кроне. Больше я его не встречал, но остальные путешественники упорно шли вперед и, перевалив через Центральный гребень, оказались во владениях Рыжей Бороды. Рыжая Борода, как видно, поджидал их — я слышал его крики несколько раз за неделю до их прибытия. Конечно, он встретил их с «распростертыми объятиями» — пронесся, как смерч, сквозь кроны деревьев и напал на двух беззащитных самок с детенышами. Они с визгом бросились наутек по узкой лощине, но Рыжая Борода гнался за ними, не зная жалости. Настигнув меньшую из двух самок, он стащил несчастную нарушительницу на землю, задал ей трепку и успел воспользоваться ее беспомощным положением, а потом отправился дальше вдоль гребня, победоносно вопя во все горло.

Бородатым кабанам очень не повезло в это голодное для них время — по иронии судьбы орангутаны и мартышки успевали слопать сладкие плоды, до которых кабаны такие же охотники, прежде чем они успевали упасть на землю. Даже менее аппетитных маслянистых семян двукрылоплодника, которыми кабаны питались в другие сезоны, и то не хватало.

Климат во влажном тропическом лесу в течение года почти не меняется. Несмотря на то что в сухой сезон выпадает примерно вдвое меньше осадков, чем в сезон дождей, сумрачные джунгли всегда пропитаны сыростью, и температура там держится почти на одном уровне, поднимаясь в полуденную жару до 33 °C. Влажность так велика, что кожаные изделия расползаются, а на линзах объективов разрастаются целые плантации грибов. И все же, несмотря на то что весь год сохраняются примерно одинаковая температура и влажность, можно отметить отдельные сезоны, не менее четко различимые, чем в умеренных широтах.

Многие деревья цветут, плодоносят и одеваются свежей листвой в определенной последовательности, так что самые многочисленные их виды определяют характер джунглей. Когда цветут деревья мелапи, целые склоны холмов утопают в их белых цветах, а молодые листья на ветвях рамуса придают всему лесу красноватый оттенок. Многие семена созревают с апреля по ноябрь, так что можно отличить сезон плодоношения от более умеренного «летнего» сезона. Наступление этого сезона изобилия возвещает вадан, высокий ползучий бамбук, жесткие, похожие на орехи плоды которого представляют собой обычный и очень важный продукт питания орангов. С каждым месяцем один за другим поспевают и приносят щедрый урожай дикие сливы, личжи, нефели-умы, тарапы, лансиум, фиги и дурианы. Но с приближением дождливого сезона разнообразие и изобилие плодов начинают неуклонно уменьшаться, так что животным приходится собирать богатый урожай, пока он еще доступен.

Во время созревания плодов оранги наедаются до отвала, тучнея на сладкой диете, и заплывают жиром, набирая его про запас на зиму, когда им снова придется довольствоваться голодным пайком — листьями, корой да сердцевиной стеблей. Именно из-за того, что доступное количество пищи так сильно варьирует в зависимости от сезона, орангутаны и выработали способность накапливать про запас такую уйму жира, но этот же самый защитный механизм приводит к тому, что в неволе оранги чудовищно жиреют, если их весь год вволю кормят фруктами.

Несмотря на то, что сезон созревания фруктов можно назвать сезоном изобилия, урожай распределен очень неравномерно. В одном месте поспел богатейший урожай нефели-ума, а в другом месте деревья усыпаны спелыми фигами. И мало того что каждый вид плодоносит в свое время, еще и отдельные деревья одного и того же вида, но растущие в разных местах приносят урожай в разные сроки. Так что животные, которым нужно извлечь максимум пользы из щедрого урожая плодов, должны собирать плоды, передвигаясь по лесу, да так, чтобы оказаться в нужном месте в нужное время. Вот почему именно в этот сезон орангутаны больше всего перемещаются, предпринимая далекие походы за пищей в пределах своего местообитания.

В начале сезона оранги далеко не уходили, и это дало мне возможность близко наблюдать за несколькими постоянными обитателями района. На дальней восточной окраине моего участка обитали две самки, у одной был детеныш-подросток, а другой — подросток и малыш. И хотя они никогда не бродили вместе, я часто видел, как они кормились на одном дереве, поэтому думал, что они из одной семьи. Быть может, самки были сестрами или это даже были мать и дочь. Маргарет и Мидж все еще жили на окраине моих владений, но эта парочка от меня пряталась, и я видел их очень редко. Где-то в глуши затаилась еще одна одинокая самка, было и несколько самцов, но их перемещения было гораздо труднее предвидеть. Рыжая Борода царил на северо-востоке, и временами нам наносил визиты Раймонд, а вот Гарольд как в воду канул. Ненадолго заглядывали к нам и другие патриархи, но все они тяжеловесно ломились дальше сквозь чащу, продолжая намеченный путь.

Вверх по долине бок о бок стояли два дерева: на одном созревали горькие дикие мангустаны, а второе ломилось от сочных фиг, которые еще не дозрели. Холм лежал как раз на пути миграции орангутанов, и я решил, вместо того чтобы бродить по всему лесу в поисках орангов, обосноваться в этом плодородном местечке и посмотреть, кто на меня выйдет. Оказалось, я рассудил как нельзя лучше: трудов у меня значительно поубавилось, а за неделю ко мне пожаловали двенадцать разных орангов. Когда через мой пост прошли последние отставшие обезьяны, я обошел эту группу на марше и примерно в миле к востоку вышел на соединение с авангардом. Рыжая Борода принял на себя обязанности главного организатора, и когда я слышал его рев, то мог быть в полной уверенности, что найду нескольких обезьян и смогу за ними понаблюдать.

По мере того как начали созревать плоды на ползучих фикусах, путь странников отклонился к северу. Растения, на которых зреют плоды, по сути ползучие паразиты, оплетающие другие деревья в поисках опоры; они спускаются вниз из полога крон, постепенно душа и убивая поддерживающие их деревья по мере того, как сами разрастаются и все шире простирают свои одетые листьями ветви. У некоторых из этих фикусов-душителей образуется масса воздушных корней, которые расширяются по направлению к земле, как подвесные контрфорсы, но тот вид, который сейчас был центром внимания, выбрасывает один-единственный белый корень. Так что толстый ствол, поддерживающий тяжелую, усыпанную фигами крону, — это всего лишь мертвая подпорка, а источником жизни для всей этой зеленой массы служит тонкий корень, свисающий вниз, как любая другая лиана. На одном из таких деревьев корень тянулся больше чем на сто футов и достигал земли далеко от основания поддерживающего ствола. Это дерево стояло поодаль от своих рослых соседей, и оранги могли добраться до соблазнительных плодов только одним способом — раскачавшись на висячей лиане. Орангутану нужно было около трех минут, чтобы взобраться по этому тонкому канату, и примерно столько же на обратный путь. Это была идеальная мизансцена для эффектных кинокадров, и я ругательски ругал свою кинокамеру, завод у которой кончался ровно через пятнадцать секунд.

Но меня ждали впереди еще более поразительные зрелища: через несколько дней, когда по соседству на одном фикусе созрели плоды, я побил все рекорды в наблюдениях за орангами. Мои рыжие друзья пронюхали про богатый урожай раньше меня, и среди высоких крон уже красовались четыре больших свежих гнезда из зеленых ветвей. Однако на дереве оставалось множество плодов, а орангутанов на нем не оказалось. Был полдень, и стояла удушливая жара. Тут я заметил, что из-за края самого нижнего гнезда торчит пучок ярко-рыжей шерсти. Целый час все было неподвижно, потом показался подбородок, такой мощный и характерный, что не было ни малейшего сомнения в том, кому он принадлежит. Старый верный друг — Рыжая Борода — опять оказался в самом центре событий. Он не торопился вылезать, но мало-помалу явился из гнезда во всем своем великолепии. Ухватившись за ветку одной рукой, он непринужденно раскачался и перемахнул на более тонкую ветку, словно не замечая собственного веса в две сотни фунтов. Он уверенно продвигался вдоль ветки, выбирая только самые спелые плоды.

Сытый и довольный, он возвратился на свое ложе и предался заслуженному отдыху. Так и проходил день; после того как, он вкусно поел, ему полагалось немного соснуть, и это повторялось снова и снова до бесконечности. В вечерней прохладе к нему присоединились голуби — целая стая, воркуя и хлопая крыльями, набросилась на обильное угощение. Когда совсем стемнело, голуби улетели, и я думал, что Рыжая Борода уйдет с дерева и построит себе ночное гнездо на дереве поменьше. Но он и не подумал спускаться, а вопреки ожиданиям обследовал свое прежнее спальное место и в конце концов устроился в том же гнезде, где дремал в течение дня.

С первыми проблесками рассвета оказалось, что на дереве уже полно кормящихся животных. Рыжая Борода восседал среди сучьев, как на троне, и величественно созерцал своих подданных. Вернулись голуби, а с ними пара черных гигантских белок и несколько кудахтающих птиц-носорогов. На почтительном расстоянии, собирая плоды с дальних сучьев, расположились еще двое орангутанов — мать и маленький детеныш. Малыш имел возможность обогатиться драгоценным опытом в борьбе за существование: он никак не поспевал за своей матерью, которая с неимоверной быстротой двигалась вперед, хватая самые лакомые плоды. Воркование и хлопанье крыльев привлекло новую стаю голубей; тройка гиббонов с уханьем перемахнула через широкий промежуток, разделяющий деревья, и присоединилась к толпе пирующих. Они пользовались ветвями, как трамплинами, раскачиваясь вверх и вниз, прежде чем взлететь в головоломном прыжке. Гиббоны работали очень прытко, хватая одну за другой красные фиги и запихивая их и в без того до отказа набитые рты. Молодой гиббон, отстав от старших, попробовал увлечь маленького оранга игрой в пятнашки или «догонялки», но, хотя младенец ростом и был под стать гиббончику, на такие трюки у него еще не хватало ловкости, и он удрал под защиту своей мамаши. Молниеносно обшарив все дерево, гиббоны умчались дальше длинными прыжками.

Прибыла еще одна самка орангутана в сопровождении подростка и начала взбираться по сплетению корней фикуса, как по лестнице. Первая мать семейства решила, что место становится чересчур многолюдным и беспокойным и пора уходить. Перехватывая лиану руками, она спустилась вниз, все время оглядываясь, чтобы убедиться, что все спокойно. Малыш, не обратив ни малейшего внимания на тщательные предосторожности матери, кубарем скатился вслед за ней и съехал вниз по тонкому корню, как заправский пожарник.

Становилось все жарче, и первыми улетели голуби и птицы-носороги, а за ними постепенно разбрелись и остальные животные, оставив Рыжую Бороду полноправным и явственным владельцем дерева. Он же переменил спальню и теперь отдыхал в другом гнезде. Под вечер на угощение пожаловали новые гости — самка орангутана с двумя детьми и стайка болтливых птиц-носорогов. Полувзрослый самец оранга начал было взбираться по тонкому канату, но Рыжая Борода встретил его руладой басистых булькающих звуков, грозно предупреждая, чтобы тот держался подальше. Не дерзая ослушаться, незадачливый юнец отправился на поиски пропитания в другое место. Вечером толпа гостей поредела, и мать с малышом вернулась перекусить перед сном.

Я никак не мог поверить своей удаче. Вот так сидеть и наблюдать за множеством орангутанов — это было просто невероятно! Целый год я продирался сквозь адские дебри, чтобы несколько часов понаблюдать в одном месте или мельком увидеть орангов в другом. Я считал, что мне сказочно повезло, если удавалось следовать за животными три-четыре дня кряду, но мои наблюдения складывались по кусочкам, месяцами, и редко я видел больше одного-двух животных одновременно. А теперь мне оставалось только сидеть на одном месте да строчить в блокнот свои записи — и все дела! Это было легче легкого. За одну неделю я провел, наблюдая за орангутанами, восемьдесят часов, и за месяц видел больше встреч между отдельными подгруппами, чем за весь предыдущий год. Но даже теперь оранги практически не обращали внимания друг на друга и вели себя так, словно они кормятся в гордом одиночестве. Однако они поддерживали явный контакт друг с другом внутри групп в полном противоречии с моими прежними наблюдениями. Можно ли делать какие-то общие выводы о жизни орангутанов, если они обнаруживают подобные контрасты в поведении, и кто скажет, какие еще тайные грани их характеров остаются скрытыми от наблюдателя?

Может быть, мои противоречивые открытия можно объяснить, учитывая то, что в местности к северу от Сегамы покой животных нарушил лесоповал милях в двадцати от наших мест. Обычно здесь обитали несколько оседлых особей, державшихся на почтительном расстоянии друг от друга, а теперь сюда хлынули чужие орангутаны, которым пришлось искать новый дом после того, как из прежних владений их выжил лесоповал. Безусловно, этим можно объяснить появление на моем участке множества животных, которые пробыли здесь недолго и больше никогда не возвращались. Эти пришельцы своим появлением создали в моем представлении довольно путаную картину нормального территориального поведения орангутанов. При этом они, как видно, внесли такую сумятицу в местную популяцию, что старые самцы стали кричать гораздо активнее, и вследствие этого рождаемость здесь резко снизилась.

В прошлом году я пропустил сезон созревания дуриана, но нынче в июле колючие плоды снова стали наливаться соком. Дуриановые деревья — большая редкость, и на моем участке их оказалось всего восемнадцать. Различают три разновидности плодов: лампоон — продолговатые зеленые плоды с кремовой мякотью; дидинджи — очень редкая форма с круглыми красными плодами и приторной ароматной желтой мякотью и мераан — круглые желтые плоды с сочной красной сердцевиной. Последний очень любят дусуны, но китайцы высоко ценят как раз дидинджи и лампоон и дают за них хорошую цену на местных рынках. Бахат собирал дуриан тем же способом, что и мед, поэтому он снова возился с тем же снаряжением.

Для меня начало сезона ознаменовалось первой встречей с крупным молодым самцом оранга — он сидел высоко в кроне лампоона на южном берегу реки и лакомился плодами. Мы вытащили лодку на отмель и целый час наблюдали, как объедался этот гурман, но он с таким упоением уплетал сочную мякоть, что ни разу даже головы не поднял, словно нас тут и не было. Я запретил Бахату обирать плоды с деревьев, которые были видны с рек Боле и Сегама, и вообще в пределах участка, где я проводил наблюдения. Я регулярно осматривал эти деревья, проверяя, добрались ли до них мои оранги. Когда обезьяна кормится, она бросает вниз колючую кожуру плодов, и на земле кожура постепенно буреет, затем чернеет, так что по цвету кожуры можно узнать, сколько дней прошло с тех пор, как здесь побывали обезьяны.

После целой недели ненастья погибло множество недозрелых плодов, и мы не дождались того сказочного урожая, на который надеялся Бахат, зато деревья помогли мне довольно точно определить, сколько орангов обитает на том или ином участке леса. К северу от Сегамы многие дурианы подвергались набегам орангов по пять-шесть раз, поэтому плоды не успели дозреть, а вот на южном берегу их посещали не больше одного-двух раз, и там плоды достигли полной спелости. К востоку от реки Боле дурианы вообще сохранились почти в полной неприкосновенности — верный признак того, что в этих местах очень мало орангутанов: я в жизни еще не встречал ни одной рыжей обезьяны, способной устоять перед такой соблазнительной приманкой; стоит ли удивляться, что мне так не везло в этих местах! На севере своих владений я расчистил от подлеска участки возле деревьев, которые больше всего привлекали обезьян, так что мне было отлично видно кормящихся животных. Оранги прекрасно знали расположение деревьев, и как-то раз я шел следом за Хэмфри по хорошо разработанному маршруту — он умудрился включить в обход не меньше половины всех местных дурианов.

Свежая кожура мераана, разбросанная под деревьями на востоке моего участка, недвусмысленно свидетельствовала о присутствии орангов, но самих орангов я отыскать не мог. Однако на следующий день я встретил самку Джоэль, которая вместе со своими двумя отпрысками направлялась вдоль гребня к усыпанному плодами дереву. Я уже было решил, что это и есть главные налетчики, когда подоспели еще два оранга — Рита и ее сын-подросток Рой. Рита держалась поодаль, а Рой помчался играть с остальной детворой. Рита потихоньку ускользнула и ушла вниз по долине, вскоре ее уже не было видно. Когда Рой заметил ее отсутствие, он бросил своих товарищей и понесся вниз по склону искать мать, жалобно повизгивая на бегу. Я пошел за оставшимися тремя орангами прямо к мераану. Как и следовало ожидать, земля была густо усеяна кожурой дуриана, и Джоэль с семейством пришлось довольствоваться Ритиными объедками. Не удивительно, что Рита так смутилась, встретив их по дороге.

Когда дурианы отошли, богатый урожай кожистых зеленых стручков на жестких белых стволах мербау не дал орангам скучать. В лесу поспевало множество других плодов, так что оранги жили привольно: хочешь — проводи время в блаженном безделье, а хочешь — пируй в свое удовольствие. Из-за этого повсеместного изобилия оранги опять рассеялись по лесу, и мне пришлось ограничиться наблюдениями за одинокими самцами или за самками с потомством. Рыжая Борода куда-то подевался, и пришлый самец, Алекс, беспрепятственно разгуливал по его владениям. Маргарет не уходила из наших мест, а Джоэль оставалась в своей долине. С едой теперь никаких проблем не было, и каждое животное смогло вернуться в свой излюбленный уголок леса, чтобы жить в свое удовольствие той спокойной, беспечной и лишенной забот отшельнической жизнью, которая так характерна для этого вида.

Лишь в те периоды, когда пищи становилось мало, оранги покидали свои привычные уголки и отправлялись в дальние странствия в поисках более плодородных угодий. Только в такое время они следовали за ревущими самцами, потому что эти животные накопили богатый жизненный опыт, лучше всех знали лес и помнили прежние урожаи. Если уж кто-нибудь и найдет еду, то в первую очередь ревущие самцы, да только лучше держаться подальше от этих сварливых патриархов, которые не выносят толпы, привлеченной их же собственными воплями.

Почти у самого лагеря я наткнулся на маленькую самочку оранга. Мне встречалось несколько бродячих одиноких подростков, но обычно такой образ жизни вели более самостоятельные самцы. Может быть, мать малышки погибла, или попала в беду, или у нее просто не по возрасту независимый характер? Она увидела Риту с Роем у вершины гребня и направилась к ним. Риту она побаивалась, но охотно согласилась поиграть с Роем, и вскоре они уже носились как угорелые среди свисающих плетей лиан. Они гонялись друг за другом, мелькая то тут то там, раскачивались, как на качелях, сливаясь в оранжево-шоколадный вихрь, а довольная мать отдыхала, раскинувшись на ветке в высокой густолиственной кроне. Три дня подряд маленькая странница держалась рядом с Ритой и Роем, проводя время в играх или деля с ними трапезу из сочных спелых тарапов. Потом Рита с сыном шли дальше, и маленькая самочка осталась в одиночестве — немногие оставшиеся плоды ей приходилось добывать в соперничестве с гиббонами. Она оказалась последним диким орангом, которого я видел на Калимантане, — на следующий день мы погрузились в лодки и в последний раз отправились вниз по реке.

Течение несло меня мимо знакомых островков, холмов и извилистых ручьев, которые я успел полюбить. В нескольких милях выше пещер Тападонга мы повстречали плодоядных крыланов — главную достопримечательность моего первого путешествия на реку Сегаму. Наши лодки вспугнули их, и они тучами взмыли над освободившимися от тяжести их тел сучьями. Тысячи перепончатых крыльев отбивали прихотливый ритм, вздымая все выше по крутой спирали мохнатые тельца, издающие непрерывный резкий крик. Быстрое течение безостановочно несло нас дальше, и мили через две, оглянувшись назад, я увидел незабываемое зрелище. Солнце садилось в алом зареве между темным лесом и громоздящимися на горизонте горами, и в небе клубилось несметное множество летучих мышей. Насколько хватало глаз, они тянулись нескончаемой колеблющейся лентой, точно следуя всем поворотам извилистой Сегамы. Передовые уже были почти над нашей головой, словно провожающий нас почетный эскорт, когда эта туча внезапно рассеялась. По двое и по трое, девятками и десятками, они разлетелись мелкими эскадрильями на поиски молодой листвы и сладких плодов, которых было вдоволь в черных сумрачных джунглях.

 

Глава 8

Интермедия: гиббоны

Орангутан — далеко не единственный вид обезьян в Юго-Восточной Азии. Он делит необозримые пространства джунглей со своими родичами — обычными гиббонами и гиббонами сиамангами. Мелодичное пение грациозных гиббонов очень украшало джунгли Калимантана, и за время своей работы я многое узнал об этих очаровательных существах. Они тоже живут на деревьях и питаются плодами, но в отличие от своих рыжих собратьев это некрупные животные, ловкие и удивительно подвижные. Бродячее существование орангов их не привлекает. Гиббоны образуют пары на всю жизнь и живут маленькими, тесно спаянными семьями — самец, его подруга и один-два детеныша, ревниво охраняя свои небольшие владения площадью около пятидесяти акров. По утрам каждый самец ведет, так сказать, артподготовку, осыпая соседей целыми очередями уханья, а те принимают вызов и отвечают громкими криками и прыжками, достойными циркового представления. Постепенно накал нарастает, и в хор вступают самки, разливаясь все более и более частыми завываниями, переходящими в какую-то неописуемую трель, — я с трудом поверил, что такие звуки издает млекопитающее. Временами эти перебранки переходят в яростные схватки, когда животные гоняются друг за другом за нарушение невидимой границы в листве поднебесных крон, но чаще всего угрожающих песнопений оказывается вполне достаточно, чтобы держать противников на расстоянии, и все обходится миром.

Когда требования чести соблюдены и их владениям не грозит вторжение непрошеных гостей, семейство отправляется на поиски спелых плодов, которые составляют основной продукт их питания. Независимо от сезона разные виды фикусов плодоносят круглый год. Гиббонам приходится ежедневно обходить большую часть своей территории, проверяя урожай на деревьях, чтобы извлечь максимальную пользу из каждого поспевающего урожая. Перехватываясь руками, они летают под куполом крон, как труппа отлично тренированных акробатов, и с небрежной легкостью перемахивают с ветки на ветку через зияющие воздушные пропасти. Впереди обычно несутся переполненные энергией юные подростки, от них не отстает отец, а замыкает шествие мать с уцепившимся за нее младенцем.

Самки гиббонов — очень нежные матери, неусыпно заботятся о своих младенцах, тщательно ухаживают за их шерсткой и стараются позабавить их игрой. Время от времени старый самец подходит поближе — проверить, все ли хорошо в детской. Но мне больше всего пришлись по сердцу молодые гиббончики. Я любил следить за ними, когда они носились в листве крон, раскачивались и скользили вниз, прыгали и карабкались вверх или бесстрашно раскачивались на тончайшей веточке над бездной — потрясающее представление головокружительной скоростной акробатики.

Но по мере того, как молодые животные подрастают, отец становится с ними все строже и строже. В конце концов его нетерпимость им надоедает, и они уходят из семьи, чтобы начать самостоятельную жизнь, как правило держась на границах территории родителей. Я часто встречал таких одиноких гиббонов во время своих лесных походов, и если они не путались под ногами у законных владельцев, то с их присутствием мирились, даже когда они начинали сами распевать по утрам.

Но если можно смотреть сквозь пальцы на одиночку-изгнанника, то мириться с присутствием соперника — совсем другое дело. Когда один бедняга подманил к себе самочку, их утренний дуэт навлек на них яростное нападение возмущенных владельцев этих мест — они даже бросили завтрак и помчались на место происшествия. Молодую пару разогнали, и юноше придется оставаться одиноким холостяком, пока он не найдет свободный участок или пока не освободится место после смерти одного из правящих самодержцев.

Хотя гиббоны — самые широко распространенные приматы в джунглях Калимантана и наблюдать за ними — необыкновенное удовольствие, они настолько осторожны, что подкрасться к ним чрезвычайно трудно. Заметив меня, они тут же спасались бегством на самые высочайшие деревья и из этих неприступных укрытий осыпали меня оскорблениями, поднимая оглушительную какофонию издевательских воплей, пока я не убирался прочь, не выдержав этой нескончаемой лавины поношений.

Сиаманги, или большие черные гиббоны Малайи и Суматры, давно тревожили мое воображение. Их название звучало так необычно и они так редко встречались в зоологических коллекциях, что превратились в моих глазах в самых таинственных животных . Английский зоолог Чиверс только что закончил двухлетнее изучение сиамангов в Паханге, и я решил перед возвращением в Англию взглянуть на этих необыкновенных обезьян собственными глазами. Времени было мало, но я решил выкроить два дня и посетить охотничий резерват Крау, где работал Дэвид.

К сожалению, вылет моего самолета с Калимантана задержался, и я опоздал на ночной поезд из Сингапура в Малайзию. Но это меня не остановило, и рассвет застал меня в следующем поезде, который несся к северу через многочисленные протоки. Путешествие продолжалось на лендровере управления охоты, и уже через несколько минут после моего прибытия маленький улыбающийся малаец Кассим вел меня по скользкой тропе в страну сиамангов. Здешние джунгли были совершенно не похожи на лес в Сабахе; здесь были другие деревья, а фикусы и нефелиумы росли в изобилии, какого мне еще не приходилось видеть.

Часа два мы шли, поворачивая то туда то сюда, по лабиринту узких тропинок, пересекающих территорию резервата. Пиявок было великое множество, но они казались мелкими и убогими по сравнению с яркими полосатыми красавицами, которые терзали меня на Калимантане. Мы спугнули несколько стай болтливых обезьян, два вида были мне незнакомы. Полосатые тонкотелы выглядели очень элегантно — серая спинка, белый жилет и черные лицо и руки. Пожалуй, еще более необычны на вид — дымчатые тонкотелы: их диковинный гнусавый крик напоминает ослиный рев. Лицо у них черное, а вокруг глаз белые круги, как у клоуна; вид страшноватый, и обезьянка сильно смахивает на жутковатое привидение.

Местные гиббоны тоже непохожи на своих родственников с Калимантана. Их масть варьирует от медового до темно-шоколадного цвета, выглядят они очень нарядно: руки и ноги белые, а вокруг лица белый ореол. Поразительно, что гиббоны и сиаманги, несмотря на то что они ведут одинаковый образ жизни и питаются теми же плодами, могут мирно сосуществовать друг с другом, жить на одной территории и кормиться теми же плодами.

Мы продолжали поиски, и, по мере того как день вступал в свои права, треск цикад становился все оглушительнее. Время от времени нам попадались высокие деревья-каучуконосы, на стволах которых были видны V-образные зарубки, сделанные малайцами, — они собирают сладкий белый сок, из которого делают жевательную резинку.

Далеко впереди вдруг начался дикий гвалт — жуткая какофония с уханьем и воплями.

— Сиаманг! — радостно воскликнул мой провожатый.

Мы сошли с тропы и поспешно зашагали в ту сторону, откуда доносился шум, увязая в болоте и путаясь в коварных петлях лиан. Но прошло двадцать минут, а мы все еще продирались сквозь заросли и не видели животных, до которых, казалось, было рукой подать. Мы выбрались на берег широкой бурной реки, но, увы, сиаманги оказались на другом берегу, и мы их не увидели. Кассим повел меня дальше, к мосту, и мы стали удаляться от воплей и улюлюканья, которые неслись нам вслед со все нарастающей мощью. Нам явно не везло. Мост снесло паводком, и когда черные обезьяны замолкли, нам ничего не оставалось, как вернуться обратно в сторожку егеря. Я был огорчен и разочарован. Было от чего прийти в отчаяние — мы подошли так близко и не видели их, а ведь на поиски у меня оставался один-единственный день! Но мой спутник был настроен оптимистически и заверил меня, что я непременно увижу сиамангов до отъезда.

И вправду, не успел рассеяться утренний туман, как я увидел поразительное зрелище. Большая черная обезьяна с привычной небрежностью перепрыгнула на извилистую лиану и повисла, растянувшись во весь рост, принимая мое внимание как нечто само собой разумеющееся. Когда этот самец отправился дальше в свой утренний обход, за ним, перехватываясь за те же ветви, проследовали два более мелких сиаманга. Животные были мощные, и мне приходилось почти бежать, чтобы не отстать от них. Сильными бросками, раскачиваясь то на одной, то на другой руке, с болтающимися из стороны в сторону ногами, они пролетали над головой в легком, плавном ритме. Это было доведенное до совершенства искусство воздушного полета: не медлительное, осторожное карабканье орангутанов и не головоломные прыжки мелких гиббонов, раскачивающихся на руках, а мощное, уверенное движение вперед вдоль отлично изученной системы переплетающихся ветвей. Добравшись до цели, они с полчаса объедались липкими красными плодами. Затем, как по сигналу, закончили обед и перешли в ажурную крону туаланга. Там были две взрослые и две молодые обезьяны. Самец принялся разбирать шерсть подростка, обследуя ее тщательно, волосок за волоском, а мать с малышом отдыхала неподалеку, очень довольная, что отец снял с нее часть забот. Самец сиаманга очень серьезно относится к своим обязанностям и принимает гораздо большее участие в воспитании потомства, чем самцы других видов обезьян. Детеныши старше года обычно путешествуют верхом на своем отце и возвращаются к матери только на ночь. Этот подросток уже давно вышел из возраста, когда малышей так балуют и лелеют, но отец до сих пор относился к нему с подобающим родителю интересом.

Внезапно группа рассыпалась, и животные принялись возбужденно кружить в кроне дерева. Горловые мешки самцов раздулись, как большие розовые шары, и самка тоже надула свой более скромный горловой мешок. Троекратное рявканье разнеслось по лесу как пулеметная очередь, и они всерьез взялись за свое неописуемое хоровое пение. Отец и сын, бешено ухающие в унисон, — это было нечто не поддающееся описанию. Мать вторила их гулким, булькающим воплям, усиленным реверберацией горловых мешков, лающей трелью, которая словно подхлестывала их, и они разражались новыми неистовыми воплями. Несколько раз крики как будто затихали, и я думал, что вот-вот они прекратятся, но каждый раз животные принимались снова орать во всю мочь, скача среди голых сучьев, как одержимые. Хор смолк так же внезапно, как и начался, и обезьяны расселись, мирно закусывая, словно они не имели к этому бедламу никакого отношения. Вдали на севере и на востоке крик подхватили другие группы, возвещая о своем местонахождении и утверждая свои права на участок.

Эти великолепные животные очень напоминали легко приходящих в возбуждение диких шимпанзе, которых я наблюдал в Танзании. Сиаманги поменьше, и руки у них невероятной длины, но обе обезьяны переполнены одинаковой яростной одержимостью, которую не встретишь ни у меланхоличных орангутанов, ни у грациозных гиббонов. Разумеется, в других отношениях они сильно различаются. Шимпанзе живут большими, расчлененными сообществами, и отдельные группы соединяются или расходятся в зависимости от внешних условий. Сиаманги, как и другие гиббоны, живут небольшими семейными группами, охраняя свои владения регулярными громогласными перебранками. Жизнь шимпанзе насыщена точно разработанными приветствиями и приемами общения, которые необходимы для поддержания их сложной иерархии, а сиаманги живут в такой тесноте, что им не до светских условностей. Каждый член семьи всегда знает, что в данный момент происходит, и не нуждается в дополнительных разъяснениях.

Я наслаждался два часа, наблюдая за этим забавным квартетом, а потом поспешил в управление резервата, где меня уже ждал лендровер, который подбросил меня на станцию. Вскоре я уже снова мчался на юг, а еще через день вылетел навстречу леденящему холоду очередной зимы в Англии.

Я вернулся в Оксфорд, где сразу же пришлось развить бурную деятельность. Мне нужно было записать свои наблюдения и открытия на Калимантане, и я затратил массу времени на семинары и демонстрации фильмов в ученых кругах и среди поборников охраны природы. Сверх того я еще старался раздобыть средства и разрешение на новое путешествие в Юго-Восточную Азию. Короткое знакомство с сиамангами в Малайе пробудило во мне жгучее желание посетить единственную область, где границы ареалов орангутанов и сиамангов пересекаются. Оба вида встречаются на севере Суматры, там же водятся и гиббоны. Мне очень хотелось узнать, как могут сосуществовать три вида, питающиеся плодами. Могут ли они сожительствовать мирно или это приводит к ужасным стычкам между видами? Приспособился ли оранг на Суматре к жизни бок о бок с сиамангами или он не менял свои привычки и живет точно так же, как его родич на Калимантане? На эти вопросы можно ответить только в полевых условиях.

Необходимо было испросить разрешение великого множества индонезийских организаций, а тут еще меня задержал долгая забастовка почтовых работников в Англии, так что прошло несколько изматывающих месяцев, прежде чем я получил возможность продолжать работу. Однако эта задержка даже пошла мне на пользу — я лег в больницу на полное обследование. Я так и не выздоровел окончательно после зимы, проведенной в джунглях, и теперь расплачивался за это, кровью — буквально литрами крови, которые я вынужден был отдавать на исследование в лаборатории, рассеянные по всей стране. Список необычных заболеваний, которыми я страдал все рос и рос, пока не превратился в привычную мишень для шуток больничного персонала. Как только очередную болезнь диагностировали, ее тут же вылечивали, но я все еще чувствовал себя прескверно и вынужден был терпеть еще одно унижение — я сделался экспонатом номер один для всех студентов-медиков. Тому, кто первый поставит диагноз, предлагалась в награду кружка пива, но на выпивку никто не претендовал, так как самый главный эскулап решил попробовать новый тест и обнаружил, что я стал хозяином гельминта, до сих пор известного исключительно у собак! Но, когда покончили и с этим, всего две недели спустя чудовищный приступ малярии снова уложил меня на больничную койку. Совершенно ясно, что в таком состоянии я не смог устоять перед очаровательной блондинкой, которая навещала меня каждый божий день. Мы с Кэти обручились за несколько дней до того, как я вылетел в Сингапур; она обещала приехать ко мне осенью, и мы собирались пожениться в Индонезии.

 

 

Глава 9

Снова на Суматре

Когда я наконец после очередной неразберихи с разрешениями на мою работу увидел Медан, административный центр Северной Суматры, уже наступил май. Медан — большой разросшийся город с населением от полумиллиона до двух миллионов человек — в зависимости от того, где вы проведете городскую черту. После Калимантана это была громадная перемена: население Сабаха насчитывает всего 600 тысяч жителей. Главный вид транспорта здесь называется бетча — в Китае это называется рикша. О длительном влиянии Голландии в Северной Суматре напоминают одноконные повозки, европейские овощи и забавные овцы и козы, которые путаются под ногами на окраинных улочках.

Как и вообще в Индонезии, в Медане можно различить два экономических уровня. Отель со всеми удобствами или обед в ресторане стоили кучу денег, зато снять комнатку на маленьком постоялом дворике или перекусить у придорожного ларька можно было практически за бесценок. Я избежал неудобств и того и другого образа жизни, потому что меня пригласил в гости сотрудник общества охраны природы, который жил в пригороде. Так началось мое знакомство с индонезийским образом жизни. Все блюда были настолько щедро приправлены жгучим красным перцем, что за едой я не мог вымолвить ни слова. Впрочем, это, возможно, было как раз к лучшему, потому что мой малайский, выученный на Калимантане, на Суматре казался довольно потешным, и стоило мне раскрыть рот, как все начинали покатываться со смеху.

В глубине дома находилась типичная индонезийская ванная, манди. Это была маленькая комнатушка, примерно два с половиной на три с половиной метра; в углу расположились высокая цементная бочка для воды и жестяной ковшик, из которого можно было обливаться. В середине комнаты вода стекала в большую дыру, одновременно исполнявшую и функции уборной. В доме мистера Маналу это помещение было стандартным, за одним только исключением — в манди обитала упитанная хозяйская свинья. Меня уверили, что это самое кроткое и добродушное существо, но, как я понял, она никогда в жизни не видела белого цвета кожи. Когда я в первый раз переступил порог, свинья принялась носиться вихрем по тесной комнатушке, визжа, как будто ее режут, и, пробегая мимо, больно цапнула меня за ногу. Я наспех кое-как умылся, зато остальные естественные потребности превратились в неимоверную пытку. До сих пор в моей памяти сохранился яркий образ: я, совершенно голый, восседаю посередине комнаты в позе орла, в любую минуту ожидая нападения этой жирной твари, которая засела в углу и смотрит на меня злобным взглядом, презрительно хрюкая.

Оформление моих виз и разрешений все еще затягивалось, и мне настолько опостылела городская жизнь, что я собрал свой походный мешок и решил отправиться в джунгли. Мне нужно было отыскать подходящий район для работы и хотелось осмотреть несколько участков. Мне говорили много хорошего про обширный национальный парк Гунунг-Лесер в провинции Ачех (Атье). Однако поближе к Медану был резерват Западный Лангкат, и я решил произвести быструю разведку этого района, чтобы знать, стоило ли вообще им заниматься. Управление охраны природы дало мне сопровождающего инспектора и организовало транспорт до городка Бохорок, расположенного неподалеку от резервата, находящегося в гористой местности. В Бохороке я нанял еще двух помощников и запасся такими необходимыми припасами, как соль, красный перец, сушеная рыба и рис.

На следующее утро спозаранку мы отправились пешком через плантации каучука и чистенькие небольшие кампонги, расположенные в тени высоких деревьев. К десяти часам мы уже перешли границу резервата и двигались вдоль реки Ландак (Дикобразовой реки). По обе стороны круто вздымались склоны покрытых лесом холмов, и весь лес гудел от самозабвенного хорового пения гиббонов и сиамангов. Мы свернули вдоль русла маленького ручья, который сбегал с гребня целой серией крохотных водопадиков. В небе над нами парили громадные птицы-носороги, и с открытого склона перед нашими глазами раскинулись необозримые просторы сплошного полога листвы. Как это было чудесно — снова вернуться в джунгли после долгих месяцев жизни в цивилизованном мире! Верхушки деревьев качались — по ним мчалось семейство гиббонов, и каждое их движение сопровождалось как бы вспышкой белого цвета — это были белорукие гиббоны, которых я уже мельком видел в Малайе.

Мы перевалили через гребень и начали спускаться по крутому склону в соседнюю долину, пользуясь глубокими колеями, которые оставили упряжки буйволов, волоком вытаскивавшие бревна, срубленные браконьерами. Это лесное браконьерство — самая серьезная проблема в резерватах Суматры, но их границы настолько обширны, а в управлении охраны природы такой мизерный штат, что охрана почти невозможна. Отыскав мелкое место, мы перешли вброд речку Беркайль и осторожно пошли по ее скользкому берегу.

В густой чаще леса было так сумрачно и сыро, а берег был настолько обрывист, что мы двигались со скоростью улитки. Горная речка с ревом и плеском неслась среди камней, и, кроме этого оглушительного шума, почти ничего нельзя было расслышать. Искать животных в такой обстановке было совершенно невозможно; я решил, что лучше уж подняться на гребень, и мы снова начали изматывающий подъем вверх. Склон становился все круче и круче, так что временами нам приходилось ползти на четвереньках или втягиваться, цепляясь за кустарник и лианы. Немного передохнув и перекусив, чтобы набраться сил, мы снова принялись карабкаться по крутизне. Уже вечерело, когда мы выбрались на гребень. Подъем примерно на две тысячи футов (шестьсот метров) отнял у нас четыре часа. После тяжелого подъема страшно хотелось пить, но вода у нас была на исходе, и я, оставив своих помощников, которые взялись за устройство ночлега, отправился на поиски источника. Оказалось, что я взял на себя трудную задачу — с таких крутых склонов дождевая вода мгновенно стекала, и все русла ручейков давно пересохли. Мне оставалось только одно: спуститься довольно далеко вниз обратно по нашему следу и найти мелкую лужицу, где можно было набрать в наши фляжки воды. К этому времени джунгли потонули во тьме, а зловещий раскат грома возвестил приближение грозового ливня. Я не успел добраться до уютного убежища в нашем лагере, как меня внезапно настиг такой потоп, что я сразу же вымок до нитки. Но обиднее всего было то, что теперь, когда разразился ливень, все мои труды оказались совершенно напрасными. Непрерывная струя благоуханной, свежей воды стекала с полиэтиленовой крыши в подставленный котелок.

Молнии сверкали, и деревья дико раскачивались от ветра, который налетел невесть откуда. Громадный сук с оглушительным треском отломился и грохнулся на землю. Внезапно мы окаменели и умолкли: не больше чем в сотне ярдов от нас раздался грозный рык. Устрашающий низкий бас оглушал нас раскатистым ревом с пол минуты, если не больше. Мои спутники ужасно перепугались и стали уверять меня, что это голос харимау — тигра. И вправду, это смахивало на яростное рычание колоссальной кошки, но меня поразило сходство этого звука с голосом самца орангутана на Борнео. А что, если это мавас? Я спросил своих спутников, но они упорно стояли на своем: это — харимау.

Несмотря на дождь, мы развели костер и сварили рис. Угли уютно тлели всю ночь, и мы, измотанные вконец, всю ночь проспали крепким сном среди бушевавшей вокруг грозы. Я проснулся еще в полной темноте, но дождь перестал, и до рассвета было недалеко. Хомбинг, егерь, встал еще раньше и попыхивал сигаретой, поглядывая на лес, где с веток все еще капала вода. Без всякого вступления снова раздался оглушительный рев, и на этот раз я был совершенно уверен, что это оранг. Нет такого тигра, который бы высидел всю ночь на одном месте, пережидая подобную грозу. И хотя эти вопли были гораздо короче и быстрее по темпу, остальные признаки были настолько сходны, что я был уверен: невидимый задира — мавас, и никто иной.

Мы стали подкрадываться в лесном сумраке к тому месту, откуда доносился рев, но там теперь царила тишина, я заметил два свежих гнезда. Несомненно, ночью там были оранги, но теперь гнезда опустели. Первым нам на глаза попался небольшой подросток, который безмятежно кормился всего в нескольких ярдах от нас. Услышав, как мы подходим, он удрал на более высокое дерево и с этой неприступной вышки визжал нам что-то, целуя свою руку, — такого удивительного представления мне еще не приходилось видеть. Впереди зашевелились ветви, и показался старый самец, который раскачивал невысокие деревца до тех пор, пока они не обеспечили ему достаточный толчок, чтобы он мог перепрыгнуть через промежуток между деревьями. Невдалеке, немного повыше, сидела толстенькая самочка. Оба взрослых оранга перебрались на дерево, стоящее отдельно, и принялись лакомиться папоротниками-эпифитами, густо облеплявшими сучья. Самец мало-помалу стал подбираться поближе к своей соседке и неожиданно бросился вперед и сгреб ее в объятия. Повизгивая от страха и удовольствия, она не сопротивлялась, и минут десять они без зазрения совести занимались любовью прямо у нас на глазах.

Они было снова принялись за еду, но тут, заметив, что мы подглядываем, пылкий любовник разразился яростным ревом и стал раскачивать сучья, протестуя против такой бесцеремонности. Его подруга воспользовалась возможностью удрать, но это не прошло незамеченным, и самец тут же бросился следом за ней. Юнец обошел нас сзади на почтительном расстоянии и присоединился к старшим, которые, судя по взвизгиваниям и сопению, снова предались супружеским ласкам. Мы последовали за счастливым семейством и успели подсмотреть еще несколько интимных моментов их жизни, но на крутом склоне земля буквально ускользала из-под ног, и мы, усталые, возвратились в лагерь, где еще мирно спали наши спутники.

Мне сказочно повезло: первые же встреченные на Суматре оранги спаривались у меня на глазах, а на Калимантане прошло несколько месяцев, прежде чем я увидел подобное зрелище. Я вообще волновался, не зная, стоило ли переносить работу с одного острова на другой и не лучше ли вернуться в Сабах и заняться сравнительным изучением знакомого района, но теперь все, казалось, говорило в пользу работы на Суматре.

Еще шесть дней наш путь проходил по широкой дуге среди гор. Когда стало совершенно невозможно добывать воду на высоких гребнях, мы были вынуждены спуститься обратно в долину, и у нас ушел целый день на спуск, который карте занимал всего одну милю, — настолько круты были склоны. Мне пришлось снять туфли и босиком карабкаться по скользким валунам предательских водопадов, и я очень скоро поранил и сбил ноги.

Мы нашли еще три группы орангутанов и сумели насладиться еще многими увлекательными сценами из их жизни. Один раз, когда лило как из ведра, ко мне грозно направился громадный орангутан, перемахивая с ветки на ветку. Я решил нагнать на него страху и побежал навстречу, размахивая полами своего плаща. Однако это не только не остановило, а скорее подстегнуло его, и громадное животное скатилось на землю и бросилось на меня в лобовую атаку. Я повернулся и побежал со всех ног, упал, вскочил и снова бросился наутек.

Наши припасы быстро таяли, но мы ловили рыбу в бурных горных речушках, и к концу похода все мы были в отличной форме после перенесенных суровых испытаний. Мне в жизни не приходилось путешествовать по такой трудной и изрезанной крутыми склонами местности, а наши рюкзаки были не из легких. Наконец мы покинули резерват и, опираясь на крепкие шесты, медленно перешли вброд сбивающий с ног поток реки Беркайль. На противоположном берегу тропа вилась по сказочной стране известняковых пещер и гротов. Хлипкие лестнички были перекинуты через зияющие пропасти, и вся местность казалась нереальной декорацией из сказки об Аладдине. Тропа выбегала на небольшую вырубку, где стояли двенадцать домиков на сваях, — это была деревня Бату-Катак (Лягушачья скала). Мы отпраздновали наше возвращение из джунглей: купили и тут же съели курицу, а потом устроились на ночлег в пустовавшей хижине.

Ни свет ни заря нас поднял на ноги невероятный шум и гам. Горящие фонари прыгали и качались, затем исчезали — это жители деревни спешили на место происшествия. В один из домиков заполз колоссальный питон, и хозяин с друзьями старался его изловить. Они хотели продать его красивую кожу и поэтому не тронули его, а заманили в старый мешок из-под муки. Я спросил, сколько они хотят за него, немного добавил к этой сумме и получил в полную собственность Сай-Росса (питон получил имя мукомольной компании), хотя и не имел ни малейшего представления, что делать со своим новым приобретением.

На следующее утро мы запаслись фонарями и факелами и вернулись, чтобы исследовать необычайные известковые катакомбы, которые миновали вчера. Некогда вверх по долине была проложена хорошая тропа, но ею перестали пользоваться, и влажные джунгли так заполонили ее, что легче было пробираться вверх по руслу ручья. Но и здесь нам приходилось не раз прибегать к помощи парангов, прорубаясь через непроходимую чащу. Наконец мы добрались до небольшого водопада и как раз над ним вошли в лабиринт величественных пещер и туннелей, которыми была источена вся гора. Своды необъятных соборов звенели от резких криков тысяч засевших там летучих мышей, и их крохотные глазки светились, как угольки, при свете факелов. Стрижи со щебетом кружились и петляли вокруг своих слепленных слюной гнезд высоко на острых уступах стен. Под ногами хрустели мощные отложения скользкого гуано, в котором были захоронены скелеты погибших летучих мышей и выпавших из гнезд слетков стрижей. Через каждые несколько ярдов мы отмечали пройденный путь, потому что заблудиться в этом лабиринте ничего не стоило. Временами нам приходилось ползти на животе через узкие коридоры или переходить вброд лужи и озера, выше колена погружаясь в ледяную) воду. Мы выходили в громадные пещеры, где сталактиты и сталагмиты тянулись навстречу друг другу, стремясь соединиться в ледяных объятиях, а истекающие капелью каменные сосульки громоздились, карабкаясь на непостижимую высоту.

Во время раскопок в известняковых пещерах Центральной Суматры были обнаружены тысячи зубов доисторических орангов — возможно, они находили здесь укрытие. Я надеялся, что и наши пещеры хранят такие же зоологические сокровища, и мы принялись бродить вокруг обрыва, куда выходили отверстия пещер, старательно обыскивая одну за другой черные дыры. Хотя мы и нарушили покой нескольких заспанных дикобразов и принимавших солнечные ванны ящериц, наши археологические находки ограничились лишь почерневшим слоем почвы, который указывал на то, что в стародавние времена люди пользовались огнем. Но, несмотря на то что нам не повезло, я совершенно уверен, что эта местность заслуживает дальнейших, более серьезных исследований.

А когда мы вернулись в Бату-Катак, оказалось, что моя змея пропала вместе с мешком. Мы обыскали все уголки, но, когда я в полном отчаянии поднял глаза к небесам, оказалось, что мешок обвился вокруг потолочной балки. Несмотря на то что мешок связывал его движения, питон ухитрился взобраться вверх по опорному шесту, и, если бы мы еще немного задержались, ему удалось бы удрать. Прежде чем он успел осуществить еще какую-нибудь хитроумную попытку к бегству, мы собрали свои пожитки и перевалили через холмы в Бохорок, а оттуда в Медан.

Результаты путешествия в Лангкат меня очень обрадовали. Мы видели десять орангутанов и множество других животных. Суровая неприступность нетронутой природы гористого района вызвала у меня небывалый прилив энергии, и я чувствовал, что готов к любым испытаниям. Однако было совершенно ясно, что в этих местах не удастся заняться более подробными изысканиями. Передвигаться здесь было трудно, и шумные реки и водопады своим ревом заглушали те еле слышные звуки, которые бесценны для любого натуралиста. Очевидно, мне придется съездить в национальный парк Гунунг-Лёсер, который находится дальше на запад, за широкой рекой Алас.

Путешествие в Кутачане — это приключение, которое я не хотел бы больше пережить. Десять нескончаемых часов меня подбрасывало и трясло в допотопном автобусе веселенькой расцветки, который с головоломной скоростью мчался по дороге, изрытой жуткими ухабами. Я бы никогда не поверил, что такая куча народу может втиснуться в одну машину, и очень долго пытался найти место для своих колен и устроиться поудобнее. Даже проход перекрыли досками, так что не пропал ни один сантиметр драгоценной посадочной емкости. Работа кондуктора была в высшей степени опасной: чтобы собрать деньги за проезд, он вынужден был пробираться с риском для жизни вдоль перил снаружи автобуса, передавая сдачу через окна, в которых стекол не было и в помине. И все же некоторые пассажиры примостились на крыше, среди громко вопящей живности и битком набитых фруктами корзин.

Мы с громыханием взобрались на крутой, покрытый лесом откос Сиболангита, миновали высокие вулканы у Берас-Таги и Кабанджаке и пересекли высохшую бланг (пустыню) к северу от озера Тоба. Наконец спустились в долину Аласа и с лязганьем проследовали к северной провинции Ачех. Широкая заливная равнина была полностью возделана, и женщины не покладая рук рыхлили мотыгами землю и сажали на полях рис пади. По обе стороны к небу вздымались лесистые горы Лангката и национального парка Гунунг-Лёсер. Наша колымага прогромыхала через кампонги Каро, где женщины с неприкрытой грудью и жирные домашние свиньи служили доказательством того, что мусульманское вероисповедание еще не распространилось на эту часть Суматры. Не тормозя, водитель выкрикивал указания и швырял письма первому встречному, который попадался на дороге, когда мы мчались мимо. Это единственный способ доставки почты в этих местах, и он оказался поразительно эффективным.

К вечеру мы остановились на центральной улице Кутачане, и я нашел себе комнату в гостинице государственной больницы. Мне нужно было предстать перед разными официальными лицами — в полиции, армейском и лесном управлениях, чтобы выразить свое почтение и объяснить, зачем я явился в Ачех. Открыв счет в местном банке, я вышел оттуда с толстой пачкой сберегательных книжек, вводившей окружающих в заблуждение относительно моих скромных сбережений, и занялся организацией своего путешествия в джунгли. Проселочная дорога длиной в шестьдесят миль ведет от Кутачане на север, в город Бланкеджерен, но автобусы туда не ходят. Дорога проложена по берегу реки Алас, которая служит границей Гунунг-Лёсера. Оказалось, что, для того чтобы проникнуть в национальный парк, нужны «джип» для наземного отрезка пути и лодка для переправы на ту сторону стремительного Аласа. Ни того ни другого здесь не было, да и денег на такие излишества у меня не хватало.

К югу от Кутачане, однако, на нашем берегу реки, располагался лесной массив, до которого можно было дойти пешком от главного шоссе. Несмотря на то что этот район не входил в национальный парк, он сохранился в первозданном виде, и там водились орангутаны и носороги. Хорошо протоптанная тропа вела туда от деревни Лау-Баленг. Единственный путь, по которому можно пересечь Северную Суматру и доставить товары в Синкил на западном берегу, — это или нелегкое путешествие на лодке в обход северной оконечности острова, или чаще всего доставка носильщиками-бурохами по тропе от Лау-Баленга до Кедаи-Ампунтуана, лодочного причала на Аласе. Отсюда товары можно сплавить вниз по течению до Синкила. За царскую плату в тысячу рупий (один фунт стерлингов) бурох снесет больше пятидесяти килограммов за двадцать миль в Кедаи-Ампунтуан.

Я снова взял штурмом местный автобус и поспешил в Лау-Баленг, чтобы познакомиться с мистером Пардеде, веселым старшим лесничим. Его помощник, Тараган, выразил желание сопровождать меня в коротком разведочном походе, но непременно хотел захватить полагавшуюся ему по службе винтовку. Обремененные этим неуклюжим и очень опасным на вид ветераном, мы побрели, сгибаясь под тяжестью своего имущества, по грязной, вытоптанной буйволами тропе к реке Ранун. Прошли сквозь жаркие, обнаженные, иссушенные солнцем холмы и вышли к деревне Лау-Ранун, затем миновали тенистые банановые плантации и снова оказались у реки в деревне Лау-Джохар. Здесь мы отыскали старосту Нами, которому было далеко за шестьдесят, но он все еще мог ходить по джунглям и знал эти места лучше кого бы то ни было. Мы уговорили его примкнуть к нашей экспедиции и прекрасно поужинали с его семьей в домике, крытом пальмовыми листьями.

Нами рассказал нам, что всего десять дней назад тигр убил корову. Местный полицейский, который хотел прикончить гигантскую кошку, провел всю ночь в засаде на дереве возле туши. Тигр вернулся к добыче, но полицейский пришел в такой раж от этой удачи, что нажал на курок, не успев даже разглядеть свой будущий трофей. В лежащей поблизости долине Джохара видели слониху со слоненком, и вполне возможно, что они все еще держатся в тех местах. Мы решили без промедления проверить эти сведения.

Джохар течет вниз к Рануну по широкой долине, в начале которой, как часовой, стоит гора Гунунг-Уманг. Мы пошли вдоль реки, легко переступая по испещренным зелеными и белыми пятнами валунам, которые устилали неглубокое русло. Кристально чистая вода весело струилась вниз тысячами крохотных водопадиков, и маленькая долина казалась волшебным миром. Вереницы шафрановых бабочек вились над заводями, и зимородок с голубой каймой пролетал, опережая нас, а потом следил за нами, клюя носом, с более безопасного расстояния. Скоро мы наткнулись на следы слонихи с маленьким слоненком, но следы были давнишние, и мы стали искать более свежие признаки их присутствия.

Когда мы добрались до верховьев долины, небо уже начинало темнеть. Кузнечики включили свои певучие моторчики, и мы стали поспешно искать место для лагеря. Мы с Тараганом рубили тонкие деревца на примитивный шалаш, а Нами спустился вниз к реке за водой. Прожевав соленую рыбу, поджаренную с сырым луком и отсыревшим рисом, мы запили ее скупыми порциями горького кофе и улеглись спать. В половине третьего до меня донеслись далекие, еле слышные вздохи оранга, и я засек направление по компасу. На рассвете мы пошли прямо по той волшебной линии, которая, как я уверял своих спутников, приведет нас прямехонько к большому самцу оранга. Старый Нами недоверчиво покачал головой, услышав об этих новомодных фокусах. Через двадцать минут мы стояли на краю глубокой бездны, а стрелка моего компаса все так же бестрепетно указывала путь прямо вперед.

После долгих усилий нам удалось сползти к подножию скалы, примерно придерживаясь заданного направления, но тут нас постигло довольно ощутимое разочарование: отвесный склон изгибался, снова преграждая нам путь, и нам, чтобы не сбиться с курса, пришлось бы проделать восхождение в обратном направлении. Наконец я решил отказаться от преследования: стрелка указывала путь прямиком вниз с отвесного обрыва, и мы наверстали упущенное, поднявшись прямо по гребню на склоны Гунунг-Уманга. Гора получила свое название по имени мифического маленького народа, который якобы посещает ее вершину, но единственным замеченным нами признаком присутствия человека были зарубки на деревьях вдоль тропы, сделанные парангами сборщиков дикой корицы. Здесь Нами взял на себя роль проводника и очень быстро привел нас в знакомые места.

Мы зашагали к западу по тропе, ведущей к реке Алас. Примерно через каждые две мили нам попадались небольшие рубки — места для отдыха носильщиков. Я шел первым, чтобы успеть увидеть потревоженных нами орангутанов, прежде чем они убегут или затаятся. Мы прошли мимо трех гнезд, но они уже побурели от старости. Серые тонкотелы с тревожными причитаниями дали стрекача по качающимся ветвям, а хохлатые фазаны (лофура) разбегались, шурша сухой листвой. Места были очень приятные, гораздо светлее и суше других лесов, где мне пришлось побывать. Тропа шла параллельно реке, то змеясь по берегу, то поднимаясь на край крутого обрыва.

Я сошел с тропы, чтобы перейти небольшой ручеек, и вскрикнул от неожиданности. Спутники за моей спиной разразились дружным смехом. Ручеек оказался таким горячим, что я едва мог стерпеть, а неподалеку я нашел его начало — кипящий источник, с клокотанием вырывавшийся из трещины в камнях. Нами рассказал мне, что температура источника меняется в зависимости от погоды и, как ни странно, горячее всего она после больших дождей. Он добавил, что эта вода — отличное средство от расстройства желудка.

Мы продолжали наш изнурительный маршрут — вверх и вниз, вниз и снова вверх, пробираясь тропами, протоптанными оленями и слонами, и переходя множество притоков, бежавших вниз и вправо к реке Ранун. Внезапно в самой глубине джунглей, пройдя уже много миль, мы набрели на маленькое поле (ладанг), где были посажены тапиока, папайя, красный острый перец и баклажаны. Посередине расчистки стояла бревенчатая хижина (пондок), а свежие следы костра и рыбьи кости выдавали чье-то присутствие. Нами объявил, что хижина — это дорожный ночлег для носильщиков на далеком пути в Кедаи-Ампунтуан. Его друг построил эту хижину два года назад и жил здесь продажей еды и кофе профессиональным носильщикам, чей путь лежал мимо. Однако, с тех пор как в Лау-Джохаре завелась полиция, бурохи были вынуждены или давать крупные взятки, или приобретать дорогое разрешение на переходы между провинциями Ачех и Суматра-Утара, так что их количество сразу резко упало. Кофейня перестала приносить доход, и ее владелец вернулся в свой кампонг. Когда я показал на следы костра, Нами рассмеялся.

— А, это старик Турут, туан. Он живет бобылем и порой тут останавливается, ловит рыбу в реке и собирает на холмах дикую корицу.

Нами сказал, что это место называется Сампоран (Водопад), и показал мне тропу, которая бежала, извиваясь, назад — почти туда, откуда мы пришли. И вправду, издали до меня донесся шум водопада. Мы решили заночевать в хижине, и я пошел взглянуть на каскады. До них оказалось дальше, чем я предполагал, но нарастающий громоподобный рев говорил мне, что я подхожу все ближе. Тропинка пошла вниз по крутому ущелью, пробираясь извилистым коридором среди острых камней, и, обогнув подножие скалы, вывела меня на песчаную отмель, укрытую небольшой рощицей гигантских бамбуков.

Бурая вода реки кипела в просторной заводи, но, чтобы увидеть водопад во всей красе, мне пришлось взобраться на каменистый откос. Бурый поток прорывался в узкую щель и падал вниз с трех крутых ступеней, меняя направление и низвергаясь вниз с высоты в пятьдесят футов в пенистый, кипящий водоворот. С карнизов свешивались диковинные папоротники, мокрые от взлетающих вверх брызг. Нежнейшие розовые орхидеи выглядывали из нагромождений покрытых лишайниками валунов, а на берегу мне открылось изумительное зрелище: четыре птицекрылые бабочки раджа-брук уселись на мокром песке, чтобы напиться. Они лениво порхали кругами и легко опустились вниз, высасывая из песка воду своими длинными хоботками. Их пятнадцатисантиметровые бархатисто-черные крылья переливались металлически-зеленым блеском, грудку пересекала алая перевязь, а нижняя сторона крыльев сверкала бирюзой — это были поистине самые прекрасные из всех бабочек, которых я только видел. Одна из них поднялась над моей головой по спирали и проплыла в вышине над верхушками деревьев, но через несколько минут вернулась и спикировала вниз по такой плавной и точной дуге, что у меня просто дух захватило.

В восторге от увиденного, я поспешил обратно к ладангу, но вскоре мое внимание отвлекли лающие крики и вопли сиамангов, которые пробовали голоса перед хоровым выступлением. Я сошел с тропы и стал потихоньку подкрадываться; вскоре я увидел двух взрослых и подростка на одном дереве, которое буквально ходило ходуном от их неистовых криков. Когда самец испускал свой характерный клокочущий вопль, странный серый горловой мешок на его горле то надувался, то опадал. Самка вступила со своей серией громких лающих криков, и они так раззадорили ее партнера, что он принялся скакать, как безумный, по всему дереву, вторя ей визгливыми воплями. Юнец тоже был очень возбужден, но не вступил в это оглушительное крещендо. Несколько минут они продолжали самозабвенный дуэт, но тут юнец заметил меня и бросился наутек. Встревоженное семейство прекратило свое диковинное пение и поспешило следом за ним; их черные руки так и мелькали, словно спицы в колесе.

Тропа от Сампорана до реки Алас оказалась еще более причудливой, подчас поворачивая обратно, чтобы обогнуть острые скалы или болотистые места. Мы нашли целую гроздь оранговых гнезд, сконцентрированных вокруг вьющейся фиговой плети, но встречались нам только гиббоны и два стад кабанов. Преодолев долгий крутой подъем, а затем еще более крутой спуск, мы пришли в Кедаи-Ампунтуан — оказалось, что это одна-единственная хижина на берегу реки. Некогда здесь была процветающая пристань, к которой каждый день причаливало множество лодок, забиравших принесенные носильщиками товары и переправлявших их вниз по реке в Сингкил. Но теперь на месте пристани осталась только одинокая хижина, и лодки сюда почти не заглядывали.

Группа путешественников уже прождала здесь напрасно двое суток, и мне пришлось распроститься с надеждой переправиться на тот берег Аласа.

В Кедаи-Ампунтуане был сезон созревания дуриана. Над хижиной высились восемь прекрасных деревьев, стоявших на безопасном расстоянии от наступающих джунглей и от коварных посягательств бродяг орангов. С интервалом в несколько минут сочный удар о землю возвещал о падении очередного плода, и кто-нибудь из нас бросался его подбирать, молясь, чтобы следующий плод не угодил ему в голову. Пятифунтовый, усаженный шипами плод дуриана, летящий с высоты в сотню футов, — внушительный снаряд, и иногда может причинить серьезное увечье. Укрывшись под надежной кровлей хижины, мы вскрывали колючую кожуру и делили спелую мякоть. Похожие на каштаны косточки окружены сладкой желтой мякотью, которая отталкивающе пахнет, но нежна, как сливки, и таит такую неописуемую гамму вкусовых ощущений, что для одних это самый любимый, а для других — самый тошнотворный фрукт на земле.

Надежды на переправу через Алас почти не было, и я решил вернуться в «деревню» из гнезд орангутанов, которую мы видели по дороге. С утра пораньше мы уже взбирались вверх по крутому холму позади поселка-кедаи, направляясь обратно к мерцающим струям Лианг-Джеринга. Мои спутники раскинули лагерь, а я тем временем отправился искать среди холмов нашу нелюдимую обезьяну.

Вся местность вдоль и поперек была испещрена слоновьими следами, и я обнаружил глубокие отпечатки в грязевой луже, где величественные животные блаженствовали несколько дней назад. Счастье снова мне улыбнулось — вскоре я нашел орангутанов и целых четыре дня по многу часов наблюдал за шестеркой новых знакомцев. Особенно забавным было очаровательное трио: молодой рыжий самец с толстенькой самочкой, которая прижимала к груди малюсенького золотого детеныша. В свете вечернего солнца семья представала собой великолепное зрелище: их рыжая шерсть горела среди темной зелени крон, когда они пировали, вылущивая алые бобы из закрученных штопором стручков сасаги.

Пора было возвращаться в Лау-Баленг и намечать планы более длительных наблюдений. Мне очень понравился район Рануна, и я решил проводить свои наблюдения в этих местах. Здесь было легко передвигаться по удобной сети природных тропинок. Орангутанов и других приматов было множество, а заброшенный ладанг мог стать идеальным местом для лагеря — там всегда будут свежие овощи и папайя. Группа поющих сиамангов жила буквально у нашего порога, к тому же меня околдовали горячие ключи, белые скалы, грандиозный водопад и птицекрылые бабочки раджа-брук. У меня едва хватило терпения дождаться, пока принесут мой багаж и поставят новую хижину.

 

Глава 10

Питоны и слоновые пещеры

Я решил не расставаться со стариком Нами и обеспечил себе дружбу местного полицейского, славного пройдохи, наняв его родича Парбу. Парба был невысокий, крепко сбитый парень с железной мускулатурой — он много лет работал на валке леса. Несмотря на это, он был человеком скорее городским, и кампонг был ему привычнее джунглей, так что он знал не так уж много о тех животных и растениях, которыми окружала нас щедрая тропическая природа.

Упряжка буйволов доставила мой тяжелый сундук, питона Сай-Росса, банки с рисом и прочие припасы из дома Пардеде в деревню Лау-Ранун, где я нанял лодку, чтобы переправить наше снаряжение как можно дальше вниз по течению, до тех мест, где начинались водопады, и весь наш скарб пришлось переносить на целую милю до лагеря. Парба с отшельником Турутом прорубали тропу от места, где причалила лодка, а мы с Нами тем временем заготовили шесты и связали их крепкими лианами — это была опорная структура нашей будущей хижины. Из Лау-Рануна нам доставили еще шестьдесят заказанных мною травяных циновок. К расщепленным бамбуковым стеблям привязывалась бахрома из травы, и такие «черепицы» накладывались одна на другую — получалась прочная, непроницаемая для воды крыша. Турут устроил пружинистый помост для сна из расщепленных бамбуковых стволов, и, после того как крышу надежно закрепили крепкими ротановыми побегами, наш маленький дом был готов. Парба соорудил перед домом стол со скамейкой, и за этим столом я обедал, как царственная особа. Закончив работу, Турут отправился в свое очередное странствие, а Нами и Парба остались следить за порядком в лагере, я же получил полную свободу для своей работы.

Самой яркой особенностью лесной жизни в районе Рануна была очень активная популяция слонов. Об их присутствии напоминали целая сеть широких, хорошо утоптанных троп и учи помета. На этих кучах произрастали, как украшение, прелестные грибы — серебристо-голубые шапочки на хрупких ножках; они одновременно способствовали быстрому разложению помета и помогали узнавать «возраст» этих куч. Втоптанные в землю пальмы-кариота, расплющенный бамбук и растерзанные лианы отмечали места, где исполинские животные кормились, а грязь, растертая высоко на стволах деревьев, выдавала места, где слоны любили чесаться. Но интереснее всего были удивительные пещеры, которые слоны выскребли на склонах холмов, добывая белую каменную пемзу, очень богатую минеральными солями. Я разведал пять регулярно посещаемых слонами групп пещер. Многие из них достигали двенадцати футов в высоту и двадцати пяти в глубину (3,5 метра на 7,5 метра). Потолки пещер были испещрены длинными гладкими бороздами от бивней там, где самцы по многу раз били по камню, откалывая все новые куски породы. А слонихи и слонята, у которых бивней не было, вынуждены были бить ногами по мягким слоям, пока те не осыпались. Слоны поедали невообразимое количество этой мягкой породы, и дня два после этого их помет почти целиком состоял из песка.

Другие животные пользовались слоновьими раскопками, оставляя следы зубов на стенах и отпечатки лап на пыльной земле. Я находил дугообразные следы зубов побывавших здесь орангутанов и странных, похожих на щетку дикобразовых хвостов, прикусы мунтжака и замбара и отпечатки лап тонкотела и белок. Даже гиббоны спускались с лесных вершин поесть этой землицы. Следы их челюстей располагались высоко под сводом одной из самых больших пещер, а торчавший там низкий сук был отполирован до блеска руками гиббонов и сиамангов, которые цеплялись за него, добывая редкие минеральные соли.

Возле главной группы пещер я установил лестницу и деревянный помост, чтобы сверху наблюдать за всем, что творилось внизу. Когда в эти места забрело стадо из шести слонов, я провел на этом дереве два с половиной дня. Каждый раз, спеша подойти к пещерам, я спугивал пировавших там гигантов, и они поспешно удалялись. Целый день было слышно, как они слонялись вокруг, с треском круша мелкий подрост, но ни один не решался приблизиться, пока в воздухе стоял незнакомый запах человека. Я видел оленя и стадо кабанов, но царей джунглей мне так и не удалось заснять, как я об этом ни мечтал.

В других местах слоны были нисколько не менее бдительны и, почуяв меня, всегда уходили. В моем районе было восемь слонов, и они добирались в своих переходах даже до Лау-Джохара на востоке и до возвышенностей Гунунг-Уманга на юге. Примерно раз в шесть недель животные проходили через мой участок и задерживались на неделю, перед тем как отправиться дальше по своему маршруту по часовой стрелке! Две слонихи со слонятами часто путешествовали вместе, и один раз я встретил их на холмах в сопровождении молоденького самца, но остальные три слона обычно бродили поодиночке. Один из них, молодой слон, как-то вечером зашел на наш ладанг и тихонько пасся позади нашего лагеря, где на месте расчистки выросли свежие кустики. Другой, очень крупный самец, оставил следы и кучи помета возле горячих ключей за пределами моего участка, но я его так и не видел.

Я предпринял восхождение на Гунунг-Уманг и увидел там, как мне показалось, кормящегося орангутана. Несколько минут я просидел, глядя на невысокое дерево, которое раскачивалось от движений кормящегося животного. Мне была видна длинная волосатая рука, срывавшая листья, но, когда животное вышло из-под прикрытия листвы, я сообразил, что видел хоботок маленького слоненка, за которым следовала колоссальных размеров мамаша. Слонихи с такими крохотными слонятами легко приходят в ярость, и я поспешил убраться подобру-поздорову, чтобы их не потревожить.

Суеверные жители кампонга были глубоко уверены в том, что я обладаю сверхъестественной властью над лесными животными, но я несколько растерялся, когда ко мне прибыл чиновник из управления лесного хозяйства с просьбой отозвать слонов, которые учиняли разгром на рисовых нолях возле Лау-Джохара. Я попытался объяснить ему, что я здесь так же бессилен, как и любой другой, и даже рассказал ему случай, когда мы с Парбой отправились на тот берег реки посмотреть на орангов, но из-за криков слонов не смогли уснуть всю ночь.

Нами переправил нас через реку в моей маленькой лодке. Парба, совершенно не умевший плавать, одеревенел от страха и едва не перевернул лодку своими конвульсивными движениями. Благополучно высадившись на противоположный берег, мы пошли по утоптанной тропе среди холмов. Там было несколько гнезд орангов, но все давнишние, и мы пошли по кругу обратно на место высадки. Тут мы услышали громкий треск расщепляемого бамбука — знак, что поблизости кормится слон. Парба в жизни не видел слона, и мы стали потихоньку подкрадываться поближе. До животного оставалось всего несколько метров, а мы его все еще не видели; я показал на невысокое дерево, с которого свисала удобная лиана, и мы начали на него влезать. Внезапно бамбуковые заросли расступились, словно взорвавшаяся коробка со спичками, и прямо на нас, громоподобно топая, вылетел слон с колоссальными бивнями. Мы мигом взлетели на дерево.

Парба причитал самым жалостным образом, цепляясь рядом со мной за хрупкие, подламывающиеся сучья, а чудовище бесновалось внизу, сверля нас злобными глазками и замахиваясь на нас длинным хоботом. С гневными воплями он бурей унесся в лес, трубя на бегу. Мы шлепнулись на землю, как два комка студня, и заторопились к берегу с максимальной скоростью, на которую были способны наши трясущиеся ноги. Парба без промедления свалился в утлую лодчонку, которая раньше наводила на него такой страх. Несколько недель он рассказывал эту историю с большим удовольствием, но заманить его за реку больше ни разу не удалось.

В этой местности водились и тигры, но их было так мало, что они не представляли реальной опасности для работающих в лесу. Тем не менее одно сознание, что они здесь есть, сильно влияло на мое чувство собственной безопасности. На Суматре я никогда не ночевал в лесу в полном одиночестве и даже в компании поддерживал огонь всю ночь — предосторожность, которая мне и в голову не пришла бы на Калимантане. Однажды я услышал рев тигра в широкой долине на западной окраине моего участка; это был диковинный звук, отдаленно напоминающий звук мотоцикла, который не желает заводиться. Я пошел разведать, что там такое, и мне ударил в нос запах напуганной змеи — позже Турут нашел там недоеденную кобру. На этой неделе я видел свежие кости убитого кабана, но виновника мы так и не нашли. Может быть, это был тот самый тигр, что убил корову у Лау-Джохара, но он, как видно, пробыл в наших местах очень недолго, потому что больше мы не замечали никаких признаков его присутствия.

Более мелкие кошки встречались чаще, и порой мне попадались их следы на песчаных отмелях у реки. Как-то ночью мы услышали, что какое-то животное скребется за нашим домом, и я направил луч своего фонарика в чернильную тьму. Передо мной сверкнули два горящих глаза, а потом животное бросилось наутек. Я не знал, пантера это или более мелкая золотистая кошка, но у меня не было сомнений, что незваную гостью привлек сюда запах наших кур и поросят.

В своих скитаниях я набрел на открытое пространство, образованное оползнем, который смел всю растительность. Примерно в миле оттуда из густого леса круто поднималась отвесная скала, и ее голая вершина резко и зловеще выделялась на фоне грозового неба. Меня заинтересовала эта необычайная и поразительная формация, и я спустился вниз по склону, перешел бурлящий ручей и направился к каменному обрыву, следуя указаниям своего бесценного компаса. Пришлось карабкаться по крутому склону, усеянному угловатыми обломками твердого известняка, но я хватался за колючие кусты, которые каким-то чудом держались на крутизне. Поднявшись на несколько сот футов над рекой, где колючий кустарник расступился, я оказался у подножия скалы. По ней косо вверх шла узкая трещина, в которой угнездились цепкие папоротники и орхидеи; скала показалась мне достаточно прочной, чтобы сделать попытку взобраться по ней.

Известняк выветрился причудливыми ямками, окруженными острыми, как ножи, закраинами, которые грозили разрезать тонкие подошвы моих тапочек. Стоит мне оступиться и упасть, как меня буквально разрежет на кусочки. Эта перспектива приводила меня в ужас, но спускаться было еще опаснее, чем продолжать подъем, и мне ничего не оставалось, как лезть выше. Я с превеликой осторожностью продвигался сантиметр за сантиметром по узкому карнизу, а когда он постепенно сошел на нет, выбрался на следующий ненадежный уступ. С неимоверным облегчением я взобрался наконец на верхушку своего смехотворного Эвереста. На остром изрезанном гребне было негде даже присесть, но зато с этой высокой наблюдательной вышки открывался чудесный вид на весь район моих работ. Внизу подо мной дремала долина Лианг-Джеринга, на западе я видел холмы за рекой Алас, на севере громоздились горы резерватов Лангкат и Лёсер, а за спиной вздымалась закругленная вершина горы Гунунгуманг.

На обнаженной почве сумели удержаться только лишайники да горсточка очаровательных орхидей. Меня поразила их цепкость. Их корни пробрались в мельчайшие трещины и, разбухая, раздвинули камень, создавая опору для новых корней. Я очень обрадовался, обнаружив, что по другому склону идет гораздо более легкая тропка, так что в следующий раз мне удастся взобраться на Известняковую Вышку без особых усилий и риска. В вытоптанной пещерке был старый помет — как видно, здесь часто укрывались горные козлы. Я спустился, скользя среди выступающих плит, заработал единственную за всю эту эскападу царапину и снова вошел под прохладные своды леса.

Жизнь в лагере уже стала входить в колею. Парба готовил и занимался стиркой, а Нами с нежной заботой возделывал наш ладанг: сажал кукурузу и лук или собирал листья тапиоки для нашего варева. Нами раздобыл несколько кур и пару поросят, чтобы у нас не было недостатка в припасах. Кукуруза пошла в рост, но тут же привлекла к себе внимание кабанов. Под прикрытием кукурузы кабаны принялись выкапывать корни тапиоки и, несмотря на героические усилия Нами, вскоре прикончили весь наш урожай. Нами потратил уйму времени на устройство разных хитроумных ловушек, но осторожные твари ни разу в них не попались; так нам и не удалось с ними расквитаться.

На наш ладанг совершал набеги еще один разбойник — самец свинохвостой макаки. Это была большая обезьяна, размером с павиана, с жуткой физиономией и длинными острыми клыками. Она обожала молодые кукурузные початки и каждый день уходила из своей стаи и потихоньку пробиралась среди высоких стеблей кукурузы. Она прокладывала путь по полю, вылущивая сочные початки, как только они начинали наливаться. Нам оставалось только одно — собрать недозрелые початки, потому что хитрющую обезьяну никак невозможно было отвадить и почти никогда не удавалось даже подстеречь, хотя она совершала свои налеты средь бела дня. Частенько она устраивалась на высоком дереве у опушки леса, чтобы улучить момент, когда мы отвлечемся, и совершить очередной молниеносный набег.

Турут поселился в старой хижине на ладанге. Это был маленький морщинистый человечек, умелый рыбак и ловец птиц. По большей части он едва обеспечивал себе пропитание, но, когда река поднималась, снизу приплывали новые стаи рыб, и тогда Турут сушил пойманную рыбу и менял на рис и соль, которых ему хватало на несколько месяцев. Целые ночи напролет Турут громко распевал в своей уединенной хижине, а на рассвете уже прыгал по камням, наживляя лески жирными зелеными кузнечиками или сочными личинками из гнилых стволов. Турут поразительно изучил лесные растения. Съедобных листьев и плодов он знал больше, чем кто-либо из тех, кого я встречал, и мы всегда могли рассчитывать, что он раздобудет какой-нибудь зелени, чтобы разнообразить наше скучное меню.

Когда рыба плохо ловилась, он переключался на птиц. На Суматре самый обычный фикус, украшение многих общественных помещений, растет в диком виде — это одно из самых больших деревьев в джунглях. Из липкого сока фикуса Турут делал птичий клей для ловли мелких птиц. Более крупную дичь, вроде фазанов и куропаток, он ловил в силки из лески. Он тщательно срезал мелкие деревца и ветки кустарника, так что образовывалась длинная низкая стена с лазами через каждые несколько ярдов, где ветки, расположенные очень остроумно, направляли птиц, бегающих по земле, прямо в петли силков. Наступая на ротановые циновки, скрытые под насыпанной кучей листьев, птицы освобождали спусковой крючок, придерживавший согнутую ветку, которая подскакивала вверх и туго затягивала петлю на ноге жертвы. Я стал покупать рыбу у Турута, платя за нее вдвое против цены, которую он получал в городе, и таким образом мне удалось несколько отвлечь его от ловли птиц, но при всем при том он умудрился изловить несколько куропаток.

По средам в Лау-Баленге был базарный день, и Парба каждую неделю отправлялся в дальний путь — закупал припасы и заходил за моей почтой. Он неизменно накупал больше, чем мог поднять, и ему приходилось нанимать носильщиков, которые помогали доставить груду риса и овощей в Сампоран. Однажды вечером он появился в лагере, сгибаясь под тяжестью покупок, а за ним шел приятель, тоже нагруженный как вол. Уже стемнело, а фонаря у них не было, и им пришлось последнюю милю пробежать бегом, чтобы добраться до дому, пока еще видна тропа. Вспотевший и запыхавшийся Парба сказал мне, что их третий спутник остался в лесу. У него вместо ноги деревяшка, и он за ними не поспевал, но леса он не боится и скоро должен подойти. У него тоже не было ни фонаря, ни даже паранга, который придал бы ему уверенности.

Они сделали большую глупость, выйдя в дорогу так поздно. Надо было оставаться ночевать в Лау-Джохаре и выходить утром. Но что было толку в упреках? Я схватил керосиновый фонарь и вышел навстречу одноногому путнику. Я шел по тропе почти целый час, но его все еще не было видно. Я уже решил, что он заблудился — в густой тьме джунглей было совершенно невозможно различить тропу. Внезапно я остановился как вкопанный. Прямо передо мной лежал колоссальный питон, его голова была как раз посередине тропы. Я осторожно обошел питона сторонкой и подобрался поближе, чтобы разглядеть его как следует. Упругое тело змеи было толщиной с ногу взрослого мужчины и терялось из виду в кромешной тьме.

Я задержался всего на несколько секунд, и тут из-за поворота показался ковыляющий хромой носильщик, не расставшийся со своим мешком кокосовых орехов. О том, что могло произойти, опоздай я на несколько минут, мне даже страшно подумать: бедняга весил не более сотни фунтов и по своей весовой категории вполне подходил в пищу питону. Безоружный калека был легкой добычей.

Но при сложившихся обстоятельствах я воспользовался помощью своего спутника, чтобы изловить змею. Он вцепился в змеиный хвост, а я зажал шею питона, и вскоре мы уже запихнули без малого пять метров отчаянно извивающейся змеи в мешок, освобожденный от кокосов. Мы торжественно возвратились в лагерь, где наш пленник стал преемником и клетки, и имени Сай-Росса, который заработал себе свободу, снявшись в кинофильме: я отснял его плавающим в соседнем ручье.

 

Глава 11

Давние соперники

Еще не рассвело, но пронзительные, режущие ухо крики серых тонкотелов разносятся над нашим ладангом, покрытым росой, и эхо многократно отражает их, перебрасывая то туда, то сюда. Парба несет котелок с дымящимся рисом и ставит его передо мной на бамбуковый стол рядом с кружкой обжигающего черного кофе. Нами все еще похрапывает, хотя свиньи уже хрюкают, ожидая утренней кормежки. Как только наступает рассвет, я выхожу, не торопясь, на главную тропу, но немного спустя сворачиваю на свою потайную тропку, которая идет вверх по неширокому склону. Сонная макака дружелюбно приветствует меня звуками «кра, кра», когда я прохожу под её деревом. Древесные лягушки продолжают звонко квакать, и первые сверчки пробуют голоса перед наступлением дня, а несколько мелких птичек заливаются мелодичными песенками на ветках, еще скрытых утренней дымкой. Холм довольно пологий, но я поднимаюсь медленно, чтобы не пропустить ни одного важного звука, который сообщит мне, кто затаился по обе стороны от меня. На верху холма я сажусь на давно упавшее дерево и, внимательно прислушиваясь, ловлю малейший звук. Среди палой листвы и сухих ветвей, шурша, пробирается краснохвостая древесная землеройка — тупайя, но кругом все тихо, и я снова выхожу в путь по заброшенной слоновьей тропе, идущей вдоль гребня. Кабаны рылись в опавшей листве и взрыхлили лесную подстилку, и я останавливаюсь под увешанным плодами деревом — рассматриваю разбросанную кожуру, но на ней следы зубов макак, а не орангов.

Тропа становится более проходимой, и я прибавляю шагу. Справа от меня, ниже по склону, начинает расцветать дерево усо, и легкий ветерок доносит приятный аромат. Ранние пчелы с деловитым жужжанием торопятся собрать сладкий нектар, прежде чем до него доберутся нектарницы. Я прохожу через круг, на котором танцует фазан-аргус, и миную дерево, о которое любит чесаться слон. Приближаясь к концу гребня, я замедляю шаг — отсюда уже недалеко до основной группы известняковых пещер, а там меня всегда ждет что-нибудь интересное. И верно — стайка тонкотелов кормится внизу, на склоне. Старый самец, заметив меня, разражается тревожными причитаниями, и вся стая громадными прыжками бросается прочь и исчезает за густой завесой листвы. Я делаю запись в своей книжке и устраиваюсь на узком карнизе над самой большой пещерой. Отсюда мне отлично виден противоположный склон, и два раза я видел из этой засады орангов. Я рассматриваю склон в бинокль, но сегодня там нет никаких признаков жизни, ни одного подозрительного движения, ни одной качающейся ветки.

Великолепный черно-алый личинкоед снует вокруг, порхая среди ветвей и ловя насекомых на лету или выклевывая их из укрытий под листьями. Над головой вздрагивает ветка, и я вижу, взглянув наверх, как гигантская белка строит свое гнездо. Крупный черный с белым грызун осторожно ползет вдоль ветки, нагибает к себе одетый листьями побег и аккуратно срезает его своими похожими на стамески резцами. С трофеем во рту он спешит к гнезду и с громким шуршанием и шорохом пытается примостить новую веточку. Оценивающе осматривает свою конструкцию и, довольный, отправляется за следующей веточкой. Беличье гнездо — постройка довольно большая и небрежная и немного напоминает гнездо молодого оранга, только поменьше и покруглее.

Я сижу и жду, а рядом серебристая ящерица подкрадывается к намеченной жертве и паук-кругопряд чинит свою порванную сеть, готовясь к дневной охоте. Я слезаю с гребня и спускаюсь вниз по склону холма — посмотреть, что творится в пещерах. Когда я вхожу и нагибаюсь, чтобы рассмотреть следы на песчаном полу, мимо меня проносится целая туча крохотных летучих мышей. И хотя следы пребывания слонов еще заметны, они сюда не заходили с тех пор, как я побывал здесь в последний раз, и только олени оставили свежие погрызы. Я спускаюсь к ручью и смотрю, как летучая ящерица угрожающе расправляет свой гребень, пугая противника на соседнем дереве. Молодой мунтжак, заслышав мое приближение, бросается бежать, задрав белый хвостик и испуганно порявкивая. Две длинные многоножки предаются радостям продолжения рода, а армия термитов нескончаемыми рядами марширует по сухому стволу, взбирается по лиане и исчезает из виду на высоком стволе лесного великана.

Я останавливаюсь у говорливого ручья и срываю с нависшего над ним куста широкий зеленый лист. Складываю его вчетверо, затем раскрываю — получается кувшинчик, которым очень удобно зачерпнуть несколько глотков воды из прозрачной заводи. Пить мне пока еще не очень хочется, но лучше уж напиться впрок, потому что полдень может застать меня вдали от ручьев. Мертвый богомол лежит на отмели, и из-под камней вылезают белые плоские черви и плывут к нему, изгибаясь, как колышущиеся привидения. Я рад, что заметил этих крохотных падальщиков только после того, как успел напиться, но я пил из этих ручейков много недель подряд и не заметил никаких дурных последствий.

Слоновья тропа идет берегом вдоль притока, затем взбирается на склон и полого поднимается вверх по холму. Еще одна стайка тонкотелов поднимает тревожный крик, но все они, если не считать верещащего младенца, стали ко мне привыкать и остаются на месте, глядя мне вслед. В глубине долины подает голос семейство гиббонов, и ему откликается другая пара с берега реки; вскоре весь лес гудит от их хоровых завываний. Кожура плодов под деревом драконтомелума, несомненно, работа орангутанов, но она сброшена не менее двух дней назад — я опоздал. Вижу свежее гнездо — должно быть, постройка того же налетчика, отмечаю его высоту и расположение. Проходя мимо кустика дикого лимона, срываю несколько молодых листочков, растираю их пальцами и наслаждаюсь их свежим лимонным ароматом. На следующем гребне я устраиваю привал и обозреваю окрестности.

10.45. Группа сиамангов в Лианг-Джеринге начала кричать; гиббоны внизу подо мной все еще завывают.

11.00. Сиаманги продолжают шуметь; гиббоны замолчали. Временами кричит самец фазана-аргуса на холме (160° к югу).

11.08. Большая стая длиннохвостых макак перешла гребень подо мной и ушла к долине.

11.21. Семейка куропаток с красными гребнями пробежала мимо, разыскивая корм в палой листве.

11.25. Сиаманги замолчали. В том же направлении стал кричать шлемоносный носорог.

Я иду вдоль Медвежьего гребня, который я так назвал, потому что на его вершине множество деревьев, исцарапанных когтями. День очень жаркий, и животные почти не ходят по лесу.

12.05. Нашел под фиговым деревом свежий помет орангов и остатки трапезы. Животных не видно. Собрал помет для анализа. Решаю вернуться к этому фиговому дереву завтра — на нем еще множество плодов, и мой рыжий приятель может заглянуть сюда еще раз. Я иду по тропинке к соединению главной тропы на Кедаи-Ампунтуан и отклоняюсь к западу, к очаровательной долине Лианг-Джеринга. Блестящая зеленокрылая стрекоза-красотка порхает, посверкивая, взад и вперед неподвижно застывает, присев на острые камни. Я иду вброд вверх по руслу ручья, и холодная вода, журча, омывает усталые ноги. Десятки крохотных водопадиков переливаются блеском, и в каждой капельке играет солнце; несмотря на полуденный зной, долина полна свежести и прохлады.

Направляюсь в ту сторону, откуда доносился крик сиамангов. В отличие от других животных, отдыхающих днем, эти элегантные черные обезьяны остаются такими же активными, и хотя я слышал этот семейный концерт уже несколько раз, увидеть их мне пока не удавалось. Я исследую новую тропу, ведущую круто в гору, и недалеко от вершины холма вижу еще одно фиговое дерево, где животные кормились. Мне кажется, что и сиаманги, и кудахтающий носорог совсем недавно побывали на этом усыпанном плодами дереве. Усаживаюсь и жду.

13.25. Слышу шорох ветвей недалеко и ниже по склону. Пошел посмотреть и увидел трех сиамангов. Они кормятся молодой листвой.

13.30. Продолжают кормиться. Самец, самка и крупный детеныш.

13.40. Самка меня заметила, и семья молча сбежала. Детеныша нес самец.

Я снова вспоминаю об орангутанах и неторопливо возвращаюсь к нашему лагерю другой дорогой. Больше мне не попадается ни одного следа рыжей обезьяны — но не вечно же человеку везет! Джунгли несут мне радость — там скрывается такое неисчерпаемое богатство животных и растительных форм, что почти каждый день меня ждет какое-нибудь новое открытие.

В районе Рануна обитало неимоверное количество разнообразных обезьян. Через каждые несколько минут я встречал по дороге длиннохвостых макак, свинохвостых макак или прелестных, серебристо-серых тонкотелов. Иногда мне попадались и гиббоны, но чаще я их слышал, не видя.

В этих местах постоянно обитали пять семейств сиамангов. Две семьи жили к северу от реки, а семью с Лианг-Джеринга я видел всего несколько раз. Рядом с нами жила тройка спокойных обезьян, часто бродившая вокруг водопада, но вот соседи у них были весьма интересные — стая из пяти обезьян, владевшая склонами позади слоновых пещер. Вождем у них был громадный черный самец — самый крупный сиаманг, которого я видел, и я окрестил его Гитам (Черный).

Как-то утром я проходил через их территорию, и мое внимание привлекли звуки борьбы где-то впереди; я осторожно подкрался и стал свидетелем яростной схватки двух сиамангов. К моему удивлению, Гитама гонял по склону холма самец, уступавший ему в росте, которого я принимал за его сына. Животные так быстро носились туда-сюда, что у меня замельтешило в глазах. В конце концов Гитам отступил, а молодой самец вернулся к остальным обезьянам. Несколько дней спустя я встретил Гитама — он скрывался неподалеку от четверки родичей, явно держась на почтительном расстоянии. Я встречал его затем несколько раз, он был все еще в полном одиночестве, и, насколько мне известно, он так и не присоединился к своей группе. Я понятия не имел, отчего разгорелись все эти страсти: то ли его выгнал из семьи собственный сынок, то ли его место занял красивый молодой самец, или он был просто случайным и незваным гостем, чье присутствие настоящий предводитель стаи не намеревался долго терпеть.

Орангутанов в лесу было предостаточно, и, пока продолжался сезон созревания плодов драконтомелума, я успел сделать множество хронометрированных и очень интересных наблюдений. Одной из самых поразительных личностей был старик Ко. Ко возглавлял группу примерно из двадцати орангутанов, которые бродили по трем долинам, входившим в исследуемый участок. Его главный противник, Мо, самец колоссальных размеров, верховодил в немногочисленной группе, обосновавшейся в глубине холмов. Как только Ко со своими подданными уходил на западные окраины своих владений, Мо со своими спутниками тут же, не упуская возможности, просачивался поближе к реке. Как и соперники на Калимантане, эти двое тоже разрешали свои разногласия на дальней дистанции, и их удивительные гулкие вопли раскатывались по долине. Но они ревниво охраняли границу, проходившую по реке, от двух соперников на противоположном берегу, с которыми у них шли непрерывные перебранки.

У Мо были круглое, как полная луна, добродушное лицо и необычайно длинная шерсть на руках и на спине, так что он восседал на дереве, как громадный шерстяной шар. Ко, наоборот, зарос клочковатой бородой, лоб у него был высокий, а на его треугольном лице застыло угрюмое выражение. И хотя меня он опасался, остальные обезьяны боялись его, как огня, и я видел, как одна перепуганная самочка целых три часа пряталась в густой листве, только бы не попасться на глаза Ко, который кормился на нижних ветвях. И только когда он отправился на поиски укромного местечка для отдыха, она решилась съесть свою долю кислых плодов.

Однажды утром я встретил Ко, быстро двигавшегося по слоновьей тропе под деревьями. Я пошел за ним, держась поодаль, но скоро потерял его из виду и вышел по тропе на берег реки. Я так и не узнал, куда он исчез, но, если бы я за ним не пошел, я пропустил бы одно из самых фантастических зрелищ из всех, что мне довелось наблюдать. Над бурным потоком склонилось исполинское фиговое дерево, на котором как раз начинали наливаться и созревать грозди сочных плодов. Темно-рыжая самка оранга уже обнаружила это роскошное пиршество и методически прокладывала себе путь по самым верхним ветвям. Я отыскал на крутом склоне изогнутый корень, на котором устроился со всеми удобствами, соорудив себе из плаща и нескольких веток хлипкое, но вполне пригодное прикрытие, из-за которого можно было наблюдать за последующими событиями.

В первый день события разворачивались медленно. Оранги один за другим приходили на этот склад урожая, и передо мной прошла вереница черных лиц: каждый в свой черед наедался до отвала и уходил. К вечеру в пиршестве приняли участие стая птиц-носорогов и стадо длиннохвостых макак, которые подняли такую возню, что громадное дерево ходило ходуном.

На следующее утро оранги — два молодых самца, две самки и подросток — собрались позавтракать спозаранку. Новые птицы-носороги и две гигантские белки составили им компанию. Орангутаны мирно кормились, пока не появился маленький дымчатый самец. Он взобрался на длинный пологий сук, но чем-то, как видно, разозлил одного из больших самцов, уже завладевших деревом. Громадный верзила бросился на новичка и погнался за ним, визжа, вниз по дереву и вдоль склона холма. Эта гонка продолжалась довольно долго, оба самца несколько раз пронеслись по широкому кругу, причем их разделяло всего несколько ярдов. Я уже думал, что преследователь нагонит свою жертву, как вдруг он потерял интерес к этой гонке, их пути разошлись, и победитель вернулся к оставленной трапезе.

Снова воцарилась мирная тишина, но не надолго. Дикими прыжками, сотрясая сучья, семья из пяти сиамангов с треском и шумом прорвалась сквозь лиственный полог и устроилась как раз напротив плодоносного дерева. Теперь наконец-то мне предстояло увидеть, как ладят между собой сиаманги и орангутаны. Сиамангов, конечно, манили спелые плоды, но посмеют ли они попробовать их в присутствии уже воцарившихся здесь орангов?

Мне не пришлось долго ждать. Мощным прыжком самец сиаманга переметнулся на нижний сук фигового дерева, и за ним без промедления последовала вся семья. Докучая остальным участникам пира, они принялись сновать туда-сюда, легко перепрыгивая с одной ветки на другую и срывая по дороге желтые плоды. Пожилой самке мешал двигаться крохотный, черный, как уголек, детеныш, прицепившийся у нее на животе, но и она без труда обгоняла любого оранга. Внезапно, без всякого предупреждения, четверка взрослых сиамангов всем скопом набросилась на маленького орангутана, который весело играл в сторонке. Услышав его отчаянные вопли, мать бросилась на помощь, и злые черные обезьяны разбежались. Разъяренная самка схватила перепуганного детеныша и, изо всех сил прижимая его к себе, унесла из опасной зоны. Казалось, этот случай встревожил орангов — они один за другим стали удаляться, и остался только молодой самец, продолжавший жевать плоды на нижней ветке. Сиаманги решили не упускать новую возможность и снова помчались в атаку: четверка черных фурий обрушилась на ничего не подозревавшего оранга. Он неуклюже отскочил к концу ветки и, поспешно оглянувшись через плечо, прыгнул прямо в воздух, спасаясь от ужасных преследователей. Он с треском свалился в крону дерева, что росло пониже, — приземление было, прямо скажем, не очень удачное — и торопливо забрался в надежную развилку, где стал зализывать раны, поджидая, пока ненавистные сиаманги отправятся восвояси.

Сиаманги, однако, не торопились. Набив животы сладкими фигами, они устроились на отдых. Малыш играл рядом с матерью, но движения у него были совсем неуверенные — должно быть, ему было всего несколько месяцев от роду. Все увиденное меня потрясло. Я не мог себе представить, чтобы стайке сиамангов удалось обратить в бегство более крупных орангов, но было совершенно ясно, что, непрерывно изводя их и внезапно нападая на молодых или оставшихся в одиночестве животных, они выиграли сегодняшнюю битву. Это были соперники, с которыми на Борнео рыжим обезьянам сталкиваться не приходилось.

Возвратившись в лагерь, я нашел там гостей — Германа Рийксена и его жену, белокурую красавицу Энс. Парба суетился вокруг, разнося кружки с мутноватой и теплой речной водой, но они так устали от дороги в полуденную жару, что приняли это угощение с благодарностью. Герман и Энс приехали из Голландии и должны были работать по поручению Всемирного фонда охраны дикой природы и Нидерландского комитета Гунунг-Лёсера, который был организован совсем недавно для содействия охране природы и животного мира на Северной Суматре. Герман интересовался главным образом проблемой охраны орангутанов, и они приехали посмотреть, как идет у меня работа с дикими орангами. Я объявил, что сумею показать им большую группу наших рыжих друзей. Они очень удивились и обрадовались, потому что им было хорошо известно, как необщительны оранги, и все мы стали с нетерпением ждать утра.

Когда мы подошли к моей засаде, на дереве уже устроился маленький самец с ржаво-рыжей шерстью, но он нелюбезно удалился под прикрытие листвы, так что мы не могли его разглядеть, а через час вообще ушел с дерева. Я был уверен, что на дерево придет еще не один оранг, и предложил пока осмотреть часть моего исследовательского участка. Пройдя с четверть мили по слоновьей тропе, я заметил, что небольшое деревце подозрительно раскачивается; это движение могло быть вызвано только большим животным. Мы затаились за толстым стволом большого дерева, и наше терпение вскоре было вознаграждено. По склону холма все ближе подходила группа орангов. Я не сомневался, что они направляются к определенной цели рядом с нами — к усыпанному плодами драконтомелуму.

Собственно говоря, наши предосторожности оказались излишними — оказалось, что новоприбывшие — мои давние любимчики, семейство из трех обезьян. Карл был красивый самец в расцвете сил, с довольно грустной длинной физиономией. Его хорошенькая жена Кэт была большая и пузатенькая и красовалась в ярко-рыжей шубке, но главное, чем она по праву гордилась, — это тем, что произвела на свет чудесного маленького сынишку Кима. Киму было около года, и, так как его одинаково нянчили и мать, и Карл, я не сомневался что Карл его отец. Карл немного сдрейфил и недоверчиво поглядывал на нас из своего убежища в кроне, зато Кэт и Ким с превеликой охотой демонстрировали нам все свое обаяние. Это была очаровательная сцена, озаренная утренним солнцем: Ким выглядывал из-под руки своей мамы. Герман принялся, как бешеный, щелкать затвором фотоаппарата, а я бросился обратно к своему тайнику за аппаратурой. На фиговом дереве уже кормились два оранга, так что нам предстояло в этот день потрудиться. Вернувшись, я увидел, что Кэт и Ким забрались на драконтомелум и с жадностью рвут круглые зеленые плоды. Кэт срывала зубами толстую кожуру и высасывала мякоть, зажав плод между своими подвижными губами. Когда рот у нее был набит до отказа, она начинала обсасывать косточки, проглатывая горьковато-сладкую мякоть и выплевывая косточки с лихостью, не подобающей почтенной леди. Ким попросту бродил за ней как пришитый: плоды были чересчур крепкими для его младенческих зубок, и он до сих пор питался в основном материнским молоком. Мы успели сделать массу фотографий и кинокадров этой покладисто позировавшей парочки, пока они не устроились на полуденный отдых. Предоставив им мирно дремать, мы вернулись к моему наблюдательному посту возле фигового дерева.

Три самца спокойно кормились рядом. Как ни странно, двое из них, еще вчера принимавшие участие в яростном преследовании, сегодня вели себя как лучшие друзья и явно позабыли раздоры. На Калимантане я ни разу не видел, чтобы взрослые самцы мирились с присутствием себе подобных, а их родственники на Суматре частенько проявляли полное дружелюбие за общим столом. К этой тройке присоединились мать с детенышем — это был тот самый малыш, на которого вчера напали сиаманги, но неприятное приключение ему, судя по всему, нисколько не повредило. Когда его мать пробиралась мимо старого самца, он быстро осмотрел ее со спины, но, как видно, она не пришлась ему по вкусу, и он снова принялся за еду.

Сиаманги появились попозже, но на этот раз, когда кругом было столько больших орангов, они вели себя более вежливо и пообедали без всяких склок. Соседнее семейство гиббонов, однако, бдительно наблюдало за черными обезьянам и, не осмеливаясь подойти к соблазнительному пиршественному столу, возмущенно и обиженно ухало с безопасного расстояния, усевшись на деревьях итчап. Незадачливым гиббонам так и не удалось урвать кусочек за все пять дней плодоношения фигового дерева, хотя, кажется, почти все без исключения жители джунглей отведали сочных плодов. Четырнадцать разных орангов приходили сюда в общей сложности шестьдесят раз, и сиаманги побывали на дереве три раза. Среди других в пиршестве многократно участвовали свинохвостые макаки, серые тонкотелы, гигантские и черные белки, — а кроме того, и птицы-носороги — большой индийский, пестрый, черный, венценосный и шлемоносный — все побывали здесь.

Внезапно самка орангутана, ее детеныш и один из самцов поспешно покинули дерево. Мы стали оглядываться вокруг, пытаясь найти причину столь неподобающей поспешности. Громадный самец оранга бурей мчался к фиговому дереву, и сучья трещали и гнулись под его весом. Он оказался значительно крупнее всех наших прежних знакомцев и был облачен в роскошную мантию из длинной и лохматой шерсти. Это был, несомненно, глава всего клана, и, хотя его щечные валики не так выдавались, как у Ко и Мо, он, без сомнения, являлся достойным их соперником. Очевидно, это был самец, голос которого часто доносился до меня с того берега реки. Колоссальная обезьяна провела на дереве всего час, и после ее ухода остальные оранги опасливо вернулись. В этот день Герман и Энс видели общим счетом тринадцать разных орангов, и это было необычайное везение для первого выхода в джунгли. И хотя я напустил на себя внешнее безразличие, сам я тоже был потрясен этим счастливым стечением обстоятельств и с грустью помахал вслед гостям, проводив их до начала длинной тропы, которая вела на дорогу, где ждал лендровер, — им предстоял переезд в Кутачане, в их базовый лагерь, на несколько следующих месяцев.

Мало-помалу посетителей на фиговом дереве становилось все меньше, и мне уже не пришлось наблюдать подобные захватывающие сцены. Однако после визита Германа обо мне пошла слава, что я могу «выставить» диких орангутанов, как по заказу, на любого, кто отважится проделать долгий путь до моего лагеря. Когда к нам прибыл мистер Бангун Мулья, глава отдела охраны природы Северной Суматры, оранги Кэт и Карл развлекли его на славу, а когда в длинный маршрут меня сопровождал американец Бен Грей, мы видели старого Мо и самку с двумя детенышами. Представителю лесничества из Сидегаланга с обезьянами не повезло, зато он был очень доволен, что в утешение ему удалось увидеть семейство слонов.

Вскоре вести о моих подвигах достигли ушей одного из местных павангов, представителя особой касты людей на Северной Суматре — местных колдунов. Они происходят из окрестностей Бланкеджерена в Ачех и получают профессиональную подготовку у знаменитых менторов, постигая искусство фольклора и магии джунглей. Эти колдуны зарабатывают себе на жизнь то служа проводниками по джунглям, то своим искусством врачевания, то иными тайными талантами. Они приписывают себе способность входить в контакт с животными на расстоянии и вызывать их к себе, когда угодно. Значительно более неприятно то, что они старательно поддерживают суеверие жителей кампонгов, и многие недурно зарабатывают, избавляя души пострадавших от «заговоров» своих коллег.

Каждый колдун специализируется на определенных животных, поэтому есть паванг-руса (олень), паванг-гаджа (слон) и даже паванг-мавас (орангутан), и совершенно бесполезно уговаривать любого из стариков павангов помочь, если ваше рисовое поле вытаптывают слоны. Следует пригласить соответствующего «специалиста». Я всегда отказывался от услуг подобных типов, шутливо замечая, что я сам паванг-куио-купо (бабочковый колдун). Теперь моя необычайная удачливость с рыжими обезьянами и то, что мне удалось вылечить несколько больных в кампонге, как видно, стали угрожать прибыльному ремеслу, поэтому местный паванг-руса под предлогом рыбной ловли нанес визит в Сампоран. У него вызвало громадный интерес индейское кольцо-головоломка на моем пальце, и он ни на минуту не сомневался, что именно оно таит в себе мою силу. Самое забавное, что, купаясь вечером, я увидел, что кольца на моем пальце нет и исчезло оно совершенно бесследно. Я поневоле задумался, не стянул ли его с меня колдун своими чарами. Но вот что самое неприятное — с тех пор мне никогда уже не удавалось так легко и просто находить своих орангов.

 

Глава 12

Любовь среди древесных вершин

Орангутана всегда описывали как существо неистово страстное, и я был наслышан множеством россказней об оргиях в лиственных гнездах, похищенных даякских девушках, о посягательствах на честь обслуживающего персонала в зоопарках и об орангах, которых держали ради сексуальных развлечений.

Молодые оранги в неволе действительно преждевременно развиваются и ведут себя довольно непристойно, без конца занимаясь эротическими играми и рукоблудием. А вот дикие оранги, невзирая на свою репутацию, сравнительно умеренны в своих любовных играх. По правде говоря, шимпанзе гораздо больше соответствуют нашим представлениям о животной чувственности. Как и у многих живущих на земле обезьян, у самок шимпанзе в период полового возбуждения сильно набухает розовая ткань возле хвоста, и они довольно неразборчиво спариваются с кем попало. Поэтому самцы и самки могут совокупляться много раз в день, и секс значит для них едва ли больше, чем мимолетное приветствие или сердечное рукопожатие.

Может быть, оттого, что на высоких вершинах небезопасно предаваться самозабвению страсти, у обезьян, живущих под пологом леса, — гиббонов и орангутанов — сравнительно редко можно наблюдать сексуальное поведение. Мне частенько приходилось видеть, как «молодой человек» и «девушка» встречались и проходили мимо, не проявляя ни малейшего интереса.

Впервые я наблюдал любовную встречу орангов зимой 1969 года в Сабахе. Я очень плодотворно провел несколько дней, следуя за большой темной самкой Руби и ее подростком-сыном Ричардом. Неожиданно на четвертый день нашего знакомства они повернули назад, в ту сторону, откуда пришли. Я услышал впереди визгливые крики и заторопился к месту происшествия. К тому времени, когда я подоспел крики замолкли, и я так ничего и не понял. Однако я увидел что передо мной уже три оранга, и все они мирно отдыхают. Знала ли Руби, что еще один оранг — полувзрослый самец по имени Хэмфри — находится выше по склону холма, или она встретилась с ним случайно? Этого я сказать не мог, но трио оставалось вместе весь день. Пока Хэмфри держался на расстоянии, Руби вела себя вполне непринужденно, но, как только он пытался свести с ней более короткое знакомство, она тут же ускользала от него. В этот вечер Руби и Ричард устроились в гнезде на самой верхушке высокого дерева, Хэмфри ночевал гораздо ниже.

Вернувшись на следующее утро, я застал Руби с Ричардом еще «в постели», а Хэмфри нигде не было видно. День проходил. Ричард играл среди ветвей, а Руби выглянула совсем ненадолго, пожевала несколько листочков и вернулась на свое пружинистое ложе. Орангам вообще не свойственно залеживаться допоздна, и еще удивительнее было то, что они провели все утро возле своего гнезда. Я подумал было, что Руби заболела. Но в полтретьего их странное поведение объяснилось. Появился Хэмфри и полез наверх, к сонной парочке. Ричард завопил и помчался к матери. Лицо Руби исказилось от страха, когда Хэмфри схватил ее сзади и выволок из гнезда. Пылкий любовник укусил ее и дал ей затрещину, а затем, крепко обхватив ногами ее талию сзади, насильно овладел несчастной самкой. Руби отчаянно вырывалась, медленно и неуверенно спускаясь вниз. Ричард с визгом цеплялся за нее. Он молотил своим крохотным кулачком в грудь большого самца. Нимало не смущенный, разбойник Хэмфри спустился вниз, перехватываясь руками и не выпуская Руби из крепкого ножного захвата. Десять минут спустя копошащаяся группа добралась до земли и распалась. Все действующие лица принялись кормиться как ни в чем не бывало. В эту ночь они снова ночевали рядом, но наутро Хэмфри расстался с маленькой семьей и ушел странствовать в одиночку.

Я видел несколько похожих спариваний на Калимантане — короткие, но бурные нападения на сопротивлявшихся самок. Мне не верилось, что это нормальное поведение, общепринятое в жизни орангутанов. Самки явно панически боялись этих наскоков и пускались в обход, лишь бы избежать встречи с самцами. Вряд ли такое положение дел благоприятствовало размножению вида. Более того, каково же тогда назначение супружеских пар? Много раз я встречал самок и самцов, путешествующих вместе в полном мире и спокойствии. Очевидно, это и были особи, обеспечивающие прирост популяции; только их скромное поведение не позволяло мне окончательно в этом убедиться. Может быть, именно эта бездеятельность и привела к значительному падению рождаемости в районе Сегамы.

С 1968 года наблюдалось стойкое снижение количества новорожденных к северу от реки, а в 1970 году не родилось ни одного детеныша. Популяция самцов, составлявших пары, была всего вдвое меньше популяции, расположенной к югу от Сегамы, но их крики слышались почти в три раза чаще. Это снижение рождаемости и возросшая агрессивность самцов, судя по всему, были результатом перенаселения, так как эти места все время наводняли бродячие, бездомные орангутаны, бежавшие от лесоповала на севере. Судя по всему, оранги в неблагоприятное время воздерживались от размножения.

У многих других животных существуют естественные методы регулирования численности. Экспериментально доказано, что крысы и полевки в условиях перенаселенности страдают от стресса и перестают размножаться. Они становятся агрессивными и доходят даже до каннибализма, их плодовитость падает, а процент выкидышей и отход потомства растет. Однако методы, применяемые орангутанами, иные: возросшая агрессивность самцов проявляется в том, что они перекликаются с дальних расстояний и проявляют все меньше стремления к встречам с самками для спаривания. Подобная способность регулировать рождаемость путем изменений в поведении, которое влияет на образование пар, возможно, уникальна среди животных.

Столь отрывочные сведения об этой существенной фазе жизни обезьян меня не удовлетворили, и я решил понаблюдать за орангами в неволе — не прольет ли их поведение свет на этот вопрос. В английских зоопарках орангутанов более чем достаточно, так что выбрать объект для наблюдения было несложно. Самые интересные обезьяны оказались в Лондонском зоопарке. Бой находился в общей клетке с Твигги и Булу, а рядом помещался самец помоложе, Гамбар, с двумя самками, Блоссом и Банти.

Очевидно, я выбрал удачное время. За три дня я видел несколько спариваний из четырех возможных сочетаний. Гамбар, уроженец Суматры, горделиво расхаживал по своим владениям, выпятив грудь и держа руки по швам. Маленькая Блоссом пыталась заигрывать с ним, но он не сводил глаз с недотроги Банти. Она ловко ускользала, когда он подходил, но постепенно смягчилась, и начались бесконечные игры: они толкали, щекотали и покусывали друг друга и несколько раз спаривались.

Оказавшиеся среди посетителей мамы торопливо тащили своих озадаченных отпрысков к следующей клетке, где их встречало столь же нескромное обращение Боя с одной из своих самок. Бой был долговязый полувзрослый самец, который только начинал превращаться в исполина, каким ему, несомненно, предстояло стать. Наиболее охотно с ним играла Булу, ныне уже взрослая самка, а некогда героиня газетных заголовков: она была первым орангутаном, родившимся в неволе. Но, как Булу ни старалась пленить Боя, его больше привлекала Твигги. Твигги, в полном противоречии со своим именем, означавшим «прутик», была необъятной толщины и вдобавок к тому беременна. Она недвусмысленно показывала, что Бой ей давно уже надоел, — на все его влюбленные заигрывания она отвечала укусами и оплеухами. Однако он с присущей его полу настойчивостью домогался ее до тех пор, пока не поставил на своем, и их любовная игра завершилась на куче соломы.

Я нимало не удивился, когда несколько месяцев спустя узнал, что у Твигги, Булу и Банти родились малыши. К сожалению, детеныш Твигги погиб, а Булу оказалась настолько неумелой матерью, что жене работника зоопарка пришлось избавить ее от материнских забот. А вот Банти, родившаяся на свободе, оказалась образцовой мамашей, и ей разрешили самой воспитывать своего полусуматранского-полуборнеанского младенца.

В условиях неволи, где не было никаких естественных выходов для энергии, которая обычно тратится на переходы и добычу пищи, животные явно посвящали сексуальной активности больше времени и сил, чем их дикие родственники. Однако на меня произвели очень большое впечатление их сравнительно мирное поведение во время спаривания и то, что самки охотно принимали участие в играх и совокуплении и явно получали от этого удовольствие. Это совсем не походило на те сцены насилия, которые я наблюдал на Калимантане. Отношения Гамбара с Банти и Боя с Твигги настолько напоминали отношения супружеских пар, которые я встречал на воле, что я пришел к убеждению: большая часть младенцев в джунглях появлялась именно в результате таких вот стабильных супружеских отношений, а не от насильственных спариваний.

Мои открытия на Суматре стопроцентно подтвердили это мнение. Первые орангутаны, которых я встретил в Лангкате, состояли, судя по всему, в счастливом союзе, и самка, немного пококетничав, достаточно охотно исполняла свои супружеские обязанности.

На Суматре я встретил еще одну пару, занимавшуюся сексом. Это были мои старые друзья — Кэт и Карл. В первую встречу Карл гнался за Кэт сквозь кроны. Она взвизгивала и била его, как Твигги Боя, но в конце концов уступила его настойчивым домогательствам, и они принялись бороться и возиться на вершинах деревьев. За густую шерсть матери цеплялся крошка Ким, но для него эти кульбиты были не в новинку, и он не проявлял никакого беспокойства, участвуя в диких гонках своих родителей. Кэт и Карл производили впечатление очень счастливой пары и не собирались расставаться, хотя прошло уже пять месяцев с нашей первой встречи. Карл был внимательным спутником и всегда был готов показать ей свою преданность. Ласково обняв ее за плечи одной рукой, он играл с маленьким Кимом. Иногда его заигрывания с ней кончались щекоткой и покусыванием, и его спутница, не выдержав, снова начинала бороться с ним и скакать по сучьям. Когда маленькому Киму казалось, что о нем позабыли, он начинал хныкать и спешил в материнские объятия, и оба родителя целовали его, утешая.

Узнав и выяснив до конца, как идет семейная жизнь орангутанов, я наконец мог составить себе представление об их жизни и развитии от рождения до зрелого возраста. Первый год своей жизни маленький орангутан находится почти в непрерывном контакте со своей матерью — он крепко цепляется за ее бок, когда она совершает переходы, или ползает по ней, словно первопроходец по новой земле, когда она останавливается покормиться или отдохнуть. И эти младенцы, хотя частенько и пробуют ту еду, которую находят в лесу их родители, питаются почти исключительно материнским молоком. Мать ухаживает за малышами и берет их в свое гнездо на ночь. Когда семью сопровождает старший детеныш или заботливый самец, они иногда возятся с малышом, но, как правило, мать — его единственный товарищ по играм.

На второй год малыш становится более самостоятельным. И хотя он редко отходит от матери, она таскает его на себе только изредка, и свое пропитание он хотя бы отчасти находит сам. По ночам он по-прежнему спит с самкой, зато днем тренируется, строя игрушечные гнезда, и порой испытывает свои сооружения, устраиваясь в них на недолгий отдых. Теперь он охотно принимает участие в бурных играх с любым орангом, который ему это позволит, а на третьем году, как Монти, начнет сам активно искать товарищей для игр, рискуя даже оставлять на несколько часов свое семейство.

Малыши остаются с матерью и иногда проявляют инфантильность: спят в ее гнезде, а порой даже сосут ее и цепляются за нее вплоть до рождения нового младенца. С этой минуты тесные узы между детенышем и матерью начинают распадаться. Молодые, особенно самцы, постепенно уходят все дальше и дальше от семьи и все более долгое время бродят сами по себе. Молодые самочки менее предприимчивы и часто остаются с матерью и играют с новорожденным.

Не исключено, что именно в это время они изучают основные приемы ухода за младенцем, потому что к тому времени, когда у них появится собственное потомство, они уже будут вести самостоятельный образ жизни и рядом не будет старших самок, которые могли бы подать им пример или прийти на помощь.

Подростков чрезвычайно редко можно видеть вместе с родителями. Они предпочитают бродить в одиночестве или, возможно, объединяются с другими юнцами, оказавшимися в том же положении. Именно в это время начинают образовываться первые пары. Хотя и не вполне повзрослев, самки могут спариваться в возрасте примерно семи лет. На их долю выпадает только короткий период одиночества и свободы — после своей первой беременности они уже постоянно заняты рождением детей, с интервалом в два или три года.

Самцы продолжают расти почти до двадцати лет, когда у них развиваются большие лицевые валики, мощные челюсти и длинная шерсть, свойственная самцам высшего ранга, и они начинают перекликаться с соперниками. Если они встречают подходящих и покладистых самок, они находят себе пару.

Совместная жизнь может быть длительной, как у Карла, но зачастую это лишь короткие «романы», в периоды между которыми они живут отшельниками, и их единственное развлечение — силовые состязания с соперниками в борьбе за главное место в иерархии стада. Почтенные патриархи так поглощены перебранками и борьбой за власть, что полностью отходят от семейной жизни, оставляя размножение на долю молодых. Но и без подобного опасного соперничества молодым самцам приходится нелегко, потому что самку оранга нужно довольно долго убеждать в том, что именно этот самец — подходящая для нее пара.

Ко с большей частью своей группы перевалил через узкий хребет и ушел в долину Лианг-Джеринга, но Том, молодой самец, и думать не желал о переселении. Он просто переходил кормиться с дерева драконтомелум на куаги, между которыми было ярдов тридцать. Вечером он кормился на куаги, когда на драконтомелуме появилась молоденькая самочка. Том взглянул на нее с интересом, но, как ни странно, не стал препятствовать этому вторжению. Он вежливо оставался в сторонке, пока она обедала, но, когда она и утром принялась завтракать его драгоценными плодами, его терпение лопнуло. Тихо-тихо он подкрался снизу к ничего не подозревавшей преступнице, и я уже думал, что он задаст ей хорошую взбучку за нахальство. А он уселся рядом с ней, дружески похмыкивая, и оба они продолжали мирную трапезу.

Но мирная сцена длилась недолго. Том решил, что пора познакомиться поближе, и стал подбираться к ней бочком, но, когда он попытался ее погладить, она отчаянно завизжала и пустилась наутек. Том, нисколько не обескураженный, метнулся за ней, и на этот раз ему удалось изловить свою робкую приятельницу. Она все еще визжала, когда он втащил ее в старое гнездо, где они принялись игриво щекотать и кусать друг друга, раскачиваясь, как на качелях. Но стоило Тому на секунду ослабить хватку, как его драгоценная добыча выскользнула из рук и спаслась бегством на соседнее дерево. Застенчивость юной леди, казалось, только подтолкнула Тома к новой демонстрации пылких чувств, и он прервал погоню, чтобы показать, на что он способен. Больше минуты он выделывал бог знает что. Широко раздвинув руки и ноги, он принялся крутить над головой сухой стволик, лишенный листьев, медленно двигая подбородком из стороны в сторону. От этого круговращения длинная шерсть у него руках колыхалась взад и вперед в такт движению, создавая гипнотический эффект. Это было поистине бесподобное зрелище, и, как видно, оно оказало желаемое воздействие на предмет его страсти. Он понесся вслед за своей новой возлюбленной, которая бежала достаточно медленно, чтобы дать себя поймать, и вскоре они уже катались, воркуя и борясь, на другом лиственном ложе. Весь день до вечера они кормились бок о бок в сплетении лиан, а на ночь оба устроились на одном дереве. Я надеялся, что стал свидетелем зарождения прекрасной семьи, но что-то у них, как видно, не заладилось, и на рассвете, когда я вернулся, оказалось, что застенчивая подружка Тома от него сбежала.

 

Глава 13

Медовый месяц в джунглях

О том, что моей холостяцкой жизни вот-вот придет конец, мне напомнило письмо от Кэти, моей невесты, которая наконец-то собралась в путь на восток. Я бросился обратно в Медан, где с лихорадочной поспешностью раздобывал и возобновлял въездные и прочие разрешения, бегал по правительственным учреждениям, расположенным на противоположных концах города, и платил все необходимые — и столь же необъяснимые — налоги. Я прилетел в Сингапур прямо к приземлению самолета из Англии, которым должна была прибыть Кэти. Но она вышла в холл аэропорта почти самой последней из двухсот пассажиров, и я уже потерял надежду на встречу, когда вдруг увидел, что она бежит ко мне. К моему ужасу, она прихватила с собой белое платье, глазированный пирог и тому подобное. Чтобы привести себя в полное соответствие с этой жуткой респектабельностью, мне пришлось обзавестись костюмом, ботинками, белой рубашкой и галстуком, и только после этого мы смогли вернуться на Суматру, где Лен Хэнхем, британский консул, уже подготовил все к нашему прибытию.

Его секретарь-китаец вывернулся наизнанку, но добился, что городской регистратор своевременно оказался в своей конторе, чтобы узаконить наш брак, и Кэти весело рассталась со своей девичьей свободой, хотя не поняла ни слова в индонезийской церемонии бракосочетания. Небольшая группа европейцев Медана вместе с моими индонезийскими друзьями позаботилась о том, чтобы нас еще раз, для надежности, перевенчали по-английски в методистской церкви, а уж после этого мы вернулись в консульство пить шампанское. Затем последовал грандиозный пир в доме Никки и Майкла Дженкинсов, и все мы перебрали лишнего за столом с закусками, которые весь штат домочадцев готовил целых два дня. Никки занимается спасением животных с истинным фанатизмом, и стоит ей увидеть любого из братьев наших меньших, которому приходится плохо, как она тут же выкупает его у владельца. Вследствие этой привычки их сад был переполнен неимоверным множеством попугаев, спасенных кошек и избавленных от смерти кур. Симус, орангутан, с такой нежностью поцеловал мою молодую жену, что следы его зубов остались ей на память на несколько недель. В честь предстоящего торжества он был начисто вымыт с шампунем, но вел себя отвратительно: украл свадебный пирог, гонялся за кошками и кусал гостей за лодыжки.

Как и во всяком добропорядочном городе, в Медане постоянно проживал местный Мак-Киннон, и, как и у всякого добропорядочного Мак-Киннона, у Эда была настоящая волынка. К превеликой радости индонезийских извозчиков-бетча, глазевших на нас через стену сада, Эд вышагивал взад-вперед, и сипловатый вой его волынки заглушал резкие крики попугаев. Под хриплые звуки «Плача по Мак-Киннону» свадебный пирог разрезали традиционным малайским ножом-крисом и запили ромовым пуншем из серебряных кубков. Праздник удался на славу.

Все еще в угаре веселья мы уселись на лендровер Рийксена, на дверце которого красовалась панда — герб Всемирного фонда охраны дикой природы. Мы с бешеной скоростью промчались по городу, причем шофер умирал со смеху, слушая грохот и лязганье гирлянд консервных банок, которые были привязаны к машине, и видя, с каким ужасом местные жители смотрят вслед ненормальным европейцам, затеявшим очередную эскападу.

Больной детеныш орангутана, которого выхаживала Энс, должно быть, был вовсе не в восторге от такого времяпрепровождения хозяев. Его нашли погибающим от голода в кампонге; несчастный кроха был еще слишком мал, чтобы выжить без матери на рисовой диете, которой его пичкали, и непременно бы погиб от истощения, если бы не вмешались Герман и Энс. Да и теперь он едва дышал, так что потребовалось все ветеринарное искусство Германа, чтобы он остался в живых.

У нас с Кэти был свой звериный детеныш — котенок леопардовой кошки, которого мы везли в сплетенной из ротана корзинке. Мы увидели его выставленным на продажу в придорожной лавчонке и оказались совершенно не в силах противостоять чарам маленькой кошечки, пленившей нас своей милой игривостью. Ее мордочка с белыми полосками и грациозная легкость делали кошечку похожей на мини-тигра, из-за чего мы и окрестили ее Тигрой в честь ее знаменитого родича. Однако басовитое рычание, которое издавала небольшая корзиночка, сделало бы честь и более крупному зверю.

Мы петляли среди гор, временами останавливаясь, чтобы купить вкуснейшие мангустаны или плоды залака, словно покрытые змеиной кожей. После долгого путешествия по жаре мы съехали с главного шоссе, прогромыхали сквозь маленький кампонг из деревянных хижин с крышами из пальмовых листьев и, едва не налетев на пару пасущихся домашних буйволов, остановились в деревне Лау-Ранун, скрипнув тормозами.

Дальше нельзя было проехать даже на лендровере, поэтому Герман и Энс помахали нам на прощание и умчались обратно по дороге в Ачех под аккомпанемент месячного запаса бутылок с кока-колой, которые неистово звенели, когда лендровер бросало на ухабах. Вскоре собралась толпа, глазевшая на Кэти и на наш багаж, который казался абсолютно неподъемным. Я прикинул, что нам понадобится не меньше трех носильщиков, чтобы переправить эту кучу добра в наш лагерь, за девять миль отсюда. К моему глубокому прискорбию, ни один из жителей деревни не проявил особого желания ночевать в моем скромном жилище, и они запросили по тысяче рупий (один фунт стерлингов) на брата — раза в четыре больше обычных здешних расценок. Я не собирался поддаваться такому бессовестному вымогательству и воинственно заявил, что мы можем обойтись и без них. Навьючив на себя всю кучу, мы потащились вперед, а деревня почти в полном составе пошла следом, чтобы позабавиться этим потешным зрелищем.

Почти три часа мы добирались до Лау-Джохара, и Кэти так до сих пор и не смогла до конца простить мне этот ужасный переход. Обливаясь потом, мы брели под палящим солнцем вверх и вниз по крутым склонам холмов, через топкие поля риса пади и окутанные тучами насекомых банановые плантации. Кэти несколько раз клялась, что не может сделать ни шагу дальше. Бессильно опустившись на кучу наших припасов и пожитков, она пробормотала еле слышным голосом, что очень жаль, что этот переход не состоялся до нашей свадьбы, — тогда по крайней мере она знала бы, на что идет. Когда она узнала, что носильщики запросили всего по фунту на брата, то пришла в ярость. Она бы с превеликой радостью заплатила им вдвое, лишь бы избавиться от этой пытки.

Наконец мы вышли из аллеи кокосовых пальм на высокий берег реки Ранун, потом спустились вниз по извилистой тропинке. Из лачужки на берегу выскочил мальчуган и вывел из-под прикрытия берега лодчонку-долбленку. Мы взгромоздились на утлое суденышко, и наш маленький лодочник, лихо работая шестом, стал переправлять нас поперек лениво струившейся реки.

На противоположном берегу начиналась узкая тропинка которая вела мимо разбросанных там и сям масличных пальм к кампонгу. Здесь навстречу нам вышел сын Нами, Пангса, и спустя считанные секунды мы уже восседали на плетеных креслах, как по волшебству принесенных из какого-то потайного уголка деревни. Пангса вступил в единоборство с нашим багажом, а его брат побежал за свежими кокосами — это настоящий нектар для умирающих от жажды путников. Они совсем не похожи на иссохшие, залежавшиеся орехи, на которые так набрасываются посетители на английских ярмарках. Мы медленно смаковали прохладное сладкое молоко и выскребали из тонкой кожуры студенистую мякоть. Вскоре уже забулькал котелок с рисом, и жена Нами склонилась к огню, готовя нам ужин. Каждую минуту по короткой деревянной лесенке в прохладную полутьму хижины вливался новый поток посетителей, и женщины без передышки обносили новоприбывших чаем. К местному полицейскому, дядюшке Парбы, все относились с особенным почтением, и ему тут же освободили место поближе к нам, насколько это было возможно. К тому времени небольшая тесная комнатушка была битком набита людьми и наполнена дымом, так что дышать стало нечем, и мы были рады, когда нам удалось пробраться сквозь плотную массу тел и вдохнуть свежий ночной воздух. Мы побрели к реке искупаться, и это простейшее действие шокировало всех местных жителей. У них полагается совершать омовение отдельно мужчинам и женщинам, и этот обычай подчас приводит к забавным сценам: мужчины и женщины (отдельно!) плещутся в оросительных канавах по обе стороны дороги, весело перебрасываясь шутками, а мимо них с ревом проносятся машины.

Освежившись, переполненные ощущением прохлады, мы вернулись к дому в надежде, что наши любопытные гости, поняв намек, удалились восвояси. Но как бы не так: людей стало еще больше, и даже самый крохотный младенец прибыл поразвлечься на наш вечер. Мы пришли в ужас, когда сообразили, что они не только не собираются расходиться по домам, чтобы дать нам спокойно улечься в постель, но что они и пришли как раз ради того, чтобы полюбоваться на это событие. Нам не дали даже простынки, чтобы прикрыться, и чуть ли не силком уложили на новенькую пальмовую циновку, специально ради этого случая разложенную на жестких досках пола. При этом все непрерывно хихикали и толкали друг друга локтями. Мы лежали, крепко зажмурившись и одеревенев от смущения, и я боюсь, что наши посетители были горько разочарованы, потому что вскоре они начали исчезать один за другим. Неисправимые оптимисты появились снова с первыми лучами рассвета, но мы предвидели этот маневр и встали задолго до того, как начало светать. Ночь прошла беспокойно, тишину прерывал то лай собак, то плач детей, а у самых наших ног Пангса с матерью разбирали громадную кучу орехов канари.

Не успела высохнуть утренняя роса, как мы были уже в пути, но на этот раз большую часть груза тащил Пангса с двумя крепкими молодцами. Мы шли извилистой тропой по лесу, мимо горячих ключей, вверх и вниз по множеству мелких холмов и наконец вышли из-за поворота к нашему лесному лагерю. Нами и Парба встретили нас лучезарными улыбками, и я познакомил их с Кэти.

Мы выпустили Тигру и с тревогой следили, как она отнесется к новому месту. Но наше беспокойство было напрасным. В считанные минуты кошечка установила свои права на территорию, пошла на рысях гонять цыплят и шуганула нашу приветливую свинку. Не прошло и нескольких дней, как она превратила нашу курицу, заботливую и воинственную мамашу, не знавшую страха, в загнанную мученицу, которая в отчаянии не выпускала своих немногих оставшихся в живых цыплят из-под надежного прикрытия корзины.

В честь нашего бракосочетания Парба решил забить свинью — великая жертва с его стороны, потому что он считал обоих поросят своими лучшими друзьями. Когда он наконец решился на это злое деяние, я повел Кэти на небольшую экскурсию по окрестным джунглям, чтобы похвастаться перед ней нашими гигантскими белками, летающими драконами и местными тонкотелами. Изрядно проголодавшись после прогулки, мы явились к обеду, предвкушая угощение из сочной свинины с хрустящей корочкой. Но нам здорово не повезло: Парба решил угостить нас одним из своих фирменных блюд. Блюдо, если судить по результату, было приготовлено из рубленной на мелкие кусочки свинины, обильно сдобренной чистой водой и корицей, и представляло собой довольно сомнительное варево. Сияя от радости и гордости, он навалил на наши тарелки горы рису и щедро полил его своим варевом. На лицо Кэти стоило посмотреть — я уверен, что она много дала бы, чтобы расстаться со своим зоологическим образованием и пребывать в счастливом неведении о том, какие именно отборные кусочки свиного организма попали ей на тарелку. Она мужественно, преодолевая опасность подавиться, пробилась сквозь первую миску кушанья, но, когда то же самое произведение кулинарного искусства стало появляться ежедневно за каждой трапезой четыре дня кряду и с каждым разом от него все больше попахивало, Кэти пришлось сдаться на милость победителя. Не выдержав, она попросила Парбу сварить немного бубора (рисовой каши), который не идет ни в какое сравнение с его шедевром, и Парбу так встревожил этот явный признак недомогания, что он отрядил Турута на поиски бананов для мэм, проводив его страшными угрозами, чтобы он не смел возвращаться с пустыми руками. Должен признаться, что я был счастлив, когда со свинкой было покончено, но, пока Парба стоял надо мной с полной поварешкой, готовый подложить мне добавки, отказаться от его кулинарного шедевра было не так-то просто. После этого чреватого неприятностями праздничного пира мы решили не трогать вторую свинью, и Парба собирался было взять ее на свою свадьбу, которая должна была состояться в ближайшее время. Оказалось, что хуже мы ничего придумать не могли.

Наш личный вклад в свадебное пиршество состоял из порядочно претерпевшего в пути свадебного пирога и бутылки отличного вина, доставка которого из Сингапура обошлась довольно дорого. Мои сотрапезники недоверчиво пригубили этот напиток сомнительного для них качества, и мне стало совершенно ясно, что они предпочли бы бутылку местного зверски крепкого бренди, который я мог бы купить по сходной цене — за сто рупий (два английских шиллинга). После того как нас ввели в курс последних местных новостей и мы позаботились обо всех животных в моем зверинце, настало время ложиться спать. Но наш ночлег оказался нисколько не лучше, чем в прошлую ночь. Хотя у нас был узкий матрасик, но помост для сна нам пришлось разделить с шестеркой общительных индонезийцев: трое моих помощников да еще и носильщики, которые задержались ради того, чтобы воздать честь кулинарному искусству Парбы. Они громко беседовали и курили до глубокой ночи, а когда нам удавалось погасить одну лампу, они поспешно зажигали другую, твердо решив не допустить, чтобы какой-нибудь шляющийся по ночам дух подкрался к ним тихой сапой.

Когда наконец мы погрузились в сон, он оказался некрепким, беспокойным и недолговечным. Кому же еще было шляться по ночам, как не Мюсангу, нашему самцу циветты, которого соблазнил свиной окорок, подвешенный к стропилам. Он в считанные минуты покончил с этим лакомым кусочком и отправился на поиски новых развлечений. Вообще этот Мюсанг превратился в истинное бедствие. Я нашел его малышом и выпустил в лагере. Он с ходу доказал, что может за себя постоять, — отыскал и слопал целый выводок крысят, гнездившийся в нашей крыше. Лазил он виртуозно и каждое утро исчезал в подоблачной высоте крон, но едва смеркалось, как он являлся мучить нас и учинять погромы в кладовой. Его гигиенические привычки никак не позволяли назвать его опрятным, и оказаться с ним в одной постели было мучением: он не мог спокойно видеть высунувшуюся из-под одеяла руку или ногу и приветствовал каждый оказавшийся на виду палец дружеским укусом. В эту ночь он почуял Тигру, уютно свернувшуюся клубочком между нами, и бросился на мирно спавшего котенка. С дикими завываниями и шипением Тигра отбивалась когтями от налетчика, и в этой заварушке нам с Кэти досталось больше, чем самим драчунам. Стычки повторялись по нескольку раз в эту и все последующие ночи, до самого последнего дня нашего пребывания в Сампоране.

За завтраком нас ожидали новые напасти: Нами упустил тупайю. Мы успели увидеть лишь мелькнувшую рыжую шкурку да взмах пушистого хвоста, и зверек нырнул в кусты. Я не виню его за попытку вырваться на свободу. Он жил в большой проволочной клетке с двумя ленивыми толстыми лори, Питером и Кукангом. По моему замыслу, все должно было идти прекрасно в этом зверином общежитии: тупайя вела дневной образ жизни, а лори просыпаются только к ночи. Однако стоило тупайе немного замешкаться с отходом ко сну, смакуя аппетитный кусочек банана, как ее соседи, чтобы поразвлечься, устраивали засаду на ее пути к логову в пустом стволе. И хотя лори были действительно толстыми особами и их английское название «медлительные» подходит им как нельзя лучше, они знали кое-какие коварные уловки и с явным злорадством издевались над несчастным представителем семейства тупай.

Тупайи очень похожи на маленьких белок, но у них длинные остренькие рыльца. Зоологи спорили о том, не включить ли их в отряд приматов вместе с обезьянами и человеком, но сами-то тупайи весьма довольны своим теперешним положением: это ловкие лесные насекомоядные животные, которые отмечают границы своих владений выделениями пахучих желез. Наша тупайя угодила в одну из ловушек Турута, и я был очень рад, что представилась возможность поближе разглядеть это робкое существо. Оно удивило меня сразу же тем, что отказалось есть фрукты и рис. Даже тигры в местном зоопарке ели рис! Один раз нам удалось уговорить тупайю попробовать бананы, но почти целый месяц все мы были заняты непрерывной ловлей насекомых для ненасытной обжоры. Все было для нее одинаково вкусно — жуки, личинки, сверчки, кузнечики и бабочки. Зверек стоял неподвижно в своем углу, вытянувшись в струнку, и его нижняя челюсть потешно двигалась из стороны в сторону, пока он похрустывал лакомствами. Дай ему только волю — и он за один присест слопает столько насекомых, сколько весит сам, так что, когда он сбежал, все мы вздохнули с облегчением.

Лори оказались менее привередливыми. Им, конечно, тоже нравились жирные зеленые сверчки, но они вполне довольствовались рисом, бананами и молоком. Внешность у этих животных была просто очаровательная: нечто похожее на помесь галаго с плюшевым мишкой. Они очень напоминали уютные мягкие игрушки, когда медленно поворачивали головки, с любопытством глядя на мир. Лори заняли свое место среди приматов без всяких дискуссий. Громадные глаза, расположенные рядом на лице, дают им одновременные преимущества ночного и бинокулярного зрения. У лори на лапах не коготки, а ногти, и их руки и ноги отлично приспособлены для цепляния за ветки и неспешного карабканья в древесных кронах. На месте хвоста у них некое пушистое извиненьице, так как в подобном придатке они не нуждаются.

Каждый вечер после сна Питер и Куканг долго вылизывали свою шерстку и причесывались забавными длинными гребневидными когтями на больших пальцах ног. Питер был толстый взрослый самец, которого изловили на месте преступления, когда он грабил дерево папайю, личную собственность одного из жителей кампонга. А Куканг попал к нам таким крохой, что свободно умещался в нагрудном кармане моей рубашки. Мы раскопали где-то медицинскую пипетку и сухое молоко, и Парба принял на себя — хотя и не особенно охотно — роль кормилицы. Мы очень волновались, когда знакомили детеныша с Питером. Оба они наперебой затеяли странный скрипучий дуэт, а затем Питер схватил бедного малыша своими мощными лапами и принялся его самозабвенно вылизывать. Питер оказался великолепной приемной матерью и очень умилительно выглядел с Кукангом, прильнувшим к его мужественной груди. Он даже не возражал, чтобы Куканг пил молоко из пипетки — при том условии, что и ему перепадала часть этого сладкого лакомства. Немного спустя Куканг уже самостоятельно разгуливал по клетке.

Несмотря на свою медлительность, лори поразительно ловко ловили сверчков, а это вовсе не легкое дело, в чем мы убедились, заготавливая корм для наших животных. Можно было подумать, что насекомые, видя, как эти мешковатые пушистые увальни подбираются к ним, говорят себе: «Э, да у меня в запасе не меньше пяти минут, пока эти недотепы раскачаются», — и падают жертвой собственной беспечности.

Как и тупайя, лори тоже отмечали свои владения, только метили их границы мочой. Они с препотешным видом ползли вперед на корточках, и, присев на задние лапы, пускали тоненькую струйку на все свои ветки и непременно на крышу ящика, служившего жильем тупайе.

Предоставив рассыпавшемуся в извинениях Нами чистить клетки с животными, мы с Кэти вышли из лагеря, чтобы поглядеть, что тут творилось в мое отсутствие. Кэти не терпелось посмотреть на моих орангутанов, но я боялся, что это будет не так-то легко — животные находились очень далеко от лагеря. Мы прошли далеко за скалистые гребни, и какое это было удовольствие — демонстрировать во всей красе мое маленькое царство и любимые местечки! У Слоновьих пещер были свежие следы бивней, но других следов лесных великанов мы не нашли, и Кэти была этим очень довольна: когда я ей сказал, что от нападающего слона надо только побыстрее взобраться на дерево, она была совершенно обескуражена, увидев гладкие стволы, лишенные малейшей зацепки на десятки футов над землей. Мы шлепали по руслам прохладных горных ручейков и купались в прозрачных заводях. Дружно восхищались диковинными, извивающимися корнями фиговых деревьев, громадными контрфорсами и экзотическими воздушными папоротниками, в каждом из которых существовал свой мир живых существ, кишащих в дождевой воде, скопившейся в лиственных султанах. Пиявки, горбясь, подбирались к нам — зрелище жуткое, но завораживающее, и Кэти впервые подверглась обряду кровопускания, как она ни старалась от него уклониться.

Я так долго жил в тропическом лесу, что привык к невероятному изобилию животных. Я успел позабыть обидное убожество лесной жизни в Англии, когда приходилось высиживать ночи напролет, кормя комаров, в тщетной надежде подсмотреть, как осторожный барсук вылезает из своей норы. Потрясенная Кэти была в полном восторге от всех существ, которые нам встречались: тут были и кувыркающиеся макаки, и хрюкающие кабаны, и робкие оленьки, и копошащаяся масса многоножек. За каждым поворотом новый актер устраивал нам волшебное представление. Даже местные сиаманги пожаловали всем семейством на холм над самым лагерем и продемонстрировали все свои прыжки и ужимки, распевая во весь голос, чтобы произвести впечатление на новую гостью. Но мои орангутаны по-прежнему избегали встречи, и прошло несколько дней, прежде чем мы услышали рев Ко на далеких холмах.

Кэти особенно интересовалась всеми видами тропических белок — темой ее исследований в Оксфорде была проказливая серая белка. В районе Рануна белки водились в громадном разнообразии, всех цветов и размеров. Миниатюрные белки-крошки шныряли вокруг, жеманно грызя кору, и движения у них были такие быстрые и суетливые, словно смотришь кинофильм, пущенный с большой скоростью. Выше, на самых вершинах, каждому из их более крупных родичей была отведена строго определенная роль и территория. Там были неприметные бурые батчинги с узкими полосками по бокам — большая группа родственных видов, различимых только по размерам при более тщательном определении. Тихо скользящая среди ветвей темная конехвостая белка вволю наедалась превкусными желудями, фигами, крылатыми плодами двукрылоплодника и знаменитым дурианом. Эти белки сплошь да рядом встречались на кокосовых плантациях, где они объедались орехами, чем и снискали ненависть крестьян.

Ратуфа, гигантская белка, тоже питается плодами, и если вы посидите достаточно долго под плодоносящим фиговым деревом, то обязательно увидите, как эти белки приходят за своей долей еды. Представление, которое устраивала встревоженная гигантская белка, — совершенно неописуемое зрелище: она так неистово виляет хвостом, что по нему одновременно бегут две волны, догоняя одна другую. Я видел одновременно четырех белок-ратуфа, которые носились вокруг ствола, играя в пятнашки; у меня даже голова закружилась. Ратуфа — животное беспокойное: она с треском носится среди крон, оставляя на своем пути очень характерные большие лиственные гнезда. Хотя белка Прево на Суматре встречается очень редко, мы заметили одну из них, прохлаждавшуюся возле пещер с минеральными солями. Это была настоящая красавица с черной спинкой, белым брюшком и в рыжем жилетике. Но нашими любимицами стали белки-летяги, которые появлялись, когда их менее талантливые родичи уже подумывали, не пора ли ложиться спать. Белки были повсюду: на деревьях, в воздухе, на земле.

После долгих дневных прогулок мы возвращались истомленные жарой и липкие от пота, хватали свои умывальные принадлежности и бежали вниз, к водопаду. Это было райское местечко, скрытое за густой бамбуковой порослью, и только изредка сюда мог забрести и нарушить наше уединение одинокий рыбак со своей сетью. Когда мы пробегали по ковру из трав с розовыми цветами, они, трепеща, складывали свои листочки. Это были травы-недотроги; берег обрамляли высокие кусты, относившиеся к тому же семейству: заденешь ветку плечом — и весь куст трепещет и поникает.

Мы бросались в ледяные струи и переплывали на песчаную отмель. Это было самое лучшее время дня. Холодная мутноватая вода смывала пыль и пот дальних странствий, успокаивала ноющую боль от царапин и укусов пиявок. Неимоверно чистые, мы беззаботно валялись на гладких каменных плитах, обсыхая под лучами склоняющегося к закату солнышка и впивая всю красоту окружавшей нас природы. Великолепные бабочки пестрым роем кружились и порхали в облаке сверкающей водяной пыли над низвергающимися сверху каскадами водопада. Синие, зеленые, бирюзовые, пурпурные, оранжевые, желтые и белые, они петляли, толклись, сверкали словно дождь конфетти, который тихо относило к отмели. Бабочки приземлялись у серного ручейка и пили с некоторым жеманством; вся заводь пестрела радостной круговертью ярких крыльев. Стоило нам подойти, как они поднимались клубящимся облачком, кружили и снова, снижаясь по спирали, рассаживались на песке. Семейство обезьян, четкими силуэтами вырисовываясь на темнеющем небе, карабкалось на ветви, чтобы улечься спать. Умиротворенные покоем, мы медлили уходить, пока последние лучи угасающего солнца и нарастающие звуки джунглей не возвещали нам, что пора торопиться в лагерь к ужину.

И хотя за время нашего двухнедельного медового месяца все животные словно сыпались на нас, как из рога изобилия, я почти потерял надежду на встречу с орангутанами. Ранним утром мы отправились в дальний прощальный маршрут по району моих работ. Прошли мили две вдоль реки, а потом взобрались на один из главных гребней и углубились в холмистую местность. К полудню выбрались на Известняковую Вышку. Перескакивая с одной башенки на другую по выщербленному выветриванием гребню, балансируя на уходящих из-под ног неровных плитах, мы собирали орхидеи и фотографировали сказочную панораму. Далеко внизу под нами, над долиной Лианг-Джеринга, скользили две птицы-носорога, и их распростертые крылья отсвечивали на солнце. Мы помахали на прощание дальним холмам, волнами уходящим к горизонту, и спустились или, скорее, сползли с этой ненадежной наблюдательной вышки. Четырехфутовый варан, которому мы помешали принимать солнечную ванну, заковылял в сторону, а мы быстро пошли по сухому гребню, торопясь под прохладную и манящую сеть джунглей.

Мы бродили уже часов шесть и изнемогали от усталости и жары; подходило время поворачивать к дому. Но вдруг я уловил запах орангутанов. Мы продолжали идти вперед, внимательно осматривая зеленую стену зарослей — не мелькнет ли гнездо из свежих ветвей или хоть какой-нибудь обнадеживающий знак? Я высмотрел какой-то размытый рыжий силуэт, и — пожалуйста! — вот они, в считанных метрах от нас — мать и ее сынок, разлегшиеся на суку, как два мохнатых коврика. Только поблескивающие глаза и выдавали, что они живые. Мы замерли и во все глаза смотрели на орангов, а они меланхолично созерцали нас. Наконец мамаша решила, что достаточно терпела непрошеных гостей, и, не проявляя излишней поспешности, пустилась в путь вниз по склону, а подросток двигался за ней по пятам. Махнув рукой на шум и треск, ежеминутно оступаясь на скользкой круче, мы скатились следом, пока они не скрылись из виду. Я был в восторге: в последнюю минуту мое «колдовство» меня не подвело, и я сумел-таки найти орангов для Кэти!

Хотя у нас оставалось еще три недели до срока, когда мы оба должны были вернуться в Оксфорд писать свои работы, мне было нужно заехать еще в несколько мест, чтобы подвести итоги своих наблюдений. На следующий день мы расстались с Сампораном. Но перед отъездом нужно было найти приют всем обитателям моего зверинца. Легче всего оказалось пристроить черепаху. Она поспешно спряталась в свой покрытый шипами панцирь от нашего непривычного внимания, но вскоре уже весело закапывалась в кучу хрустящих сухих листьев. Сай-Росс, питон, также без проволочек возвратился в родную чащу. Ему нисколько не помешали отчаянное кудахтанье и беготня нашей курицы, увидевшей, как он выползает из своего ящика. Питера и Куканга мы выпустили в последний вечер перед отъездом. Это было неописуемое зрелище: оба кубарем покатились к лесу с приличной скоростью, вихляя на бегу своими бесхвостыми задами. В мгновение ока они вскарабкались на самую верхушку дерева усо и уселись, глядя на нас, их глаза ярко горели в лучах карманных фонариков.

Мы встали ни свет ни заря и принялись заманивать возмущенную Тигру в ее корзиночку, а Мюсанга — в клетку. Позабыв все прошлые разногласия, мы решили увезти циветту подальше от нашего лагеря — а то как бы следующие посетители разом не пресекли все зловредные выходки этого звереныша. Я оставлял свою хижину и большую часть хозяйственного скарба Туруту, чтобы нам не пришлось много тащить на себе, по крайней мере так я думал. Но я забыл о своих дотошных индонезийцах. Они старательно подобрали все до одной выброшенные банки и бутылки и впихнули их в мешки, уже и без того чуть не лопавшиеся. В кампонге все пригодится. Мы с чувством полной беспомощности следили, как наш багаж разбухает вдвое против прежнего. Для этого переселения были наняты еще несколько носильщиков, но все равно мы тронулись в путь, навьюченные, как ослы.

Мы регулярно останавливались на отдых, а на одной полянке выпустили разбойника Мюсанга и понемногу продвигались к Лау-Джохару. Там один из носильщиков, тащивший свинью Парбы, выбился из сил и отказался тащить что бы то ни было, так что последнюю часть пути мы прошли, еще больше перегруженные, но наконец после семи часов изнурительного пути добрались до Лау-Даленга. Расставшись с половиной своего имущества в порядке традиционного обмена подарками, мы распрощались с Нами, Парбой и семейством Пардеде и едва поспели на последний автобус, отправлявшийся на север, к Кутачане, где мы собирались навестить Рийксенов и узнать, как идут у них дела по охране животных.

 

Глава 14

Обезьяны в опасности

По сравнению с нашей тростниковой хижиной дом Рийксенов был настоящим дворцом. Не считая прочих удобств, он мог похвастаться чистой манди, окнами с сеткой от насекомых, книгами, креслами и — невиданная роскошь! — сверкающим холодильником, набитым охлажденными напитками. Мы сидели в уютной гостиной, попивая кока-колу, наслаждаясь почти забытым вкусом мангустанов и рамбуганов, и обменивались новостями. Когда стемнело, мы с Кэти вышли из дома и, хотя сразу стали центром внимания неистовых кутачанских комаров, долго смотрели на громадных белок-летяг, которые мелькали в скользящем полете между деревьями дуриана в глубине сада.

На газоне перед домом мирно паслось какое-то странное на вид черное лохматое существо. Мы подошли поближе и разглядели редкое животное — серау — особого рода дикого горного козла, который встречается только в Юго-Восточной Азии и в Гималаях. Но что это он делает среди рийксеновских клумб? Оказалось, что Герману сообщили о поимке двух серау под Блангкеджереном, и он не мешкая выехал в неблизкий путь — за шестьдесят миль. Одного козла, как оказалось, уже успели съесть, но второго ему удалось избавить от кухонного котла, и теперь этот козел с довольным видом бродил по двору, питаясь травкой. Через несколько дней Герман отвез козла за двадцать миль к северу, в Кетамбе, и переправил его через бурную реку Алас. Животное вовсе не спешило расстаться со своим спасителем, но в конце концов козел побрел в лес, а лодка, прыгая на волнах, отправилась обратно через стремнину.

Здесь, в Кетамбе, Герман и собирался организовать центр по выпуску на свободу содержавшихся в неволе или незаконно пойманных суматранских орангов. Под руководством местного паванга дом и вольеры для животных уже были наполовину построены. Во многом это напоминало мне Сепилок на Калимантане. Однако Кетамбе обладало двумя серьезными преимуществами. Участок находился за рекой, и дорога в Бланкеджерен, которой редко пользовались, проходила по противоположному берегу — значит, люди сюда не доберутся, а оранги в свою очередь не будут совершать опустошительные набеги на посадки кампонгов. Более того, этот участок примыкал к громадному лесному массиву площадью более миллиона акров, где обитала популяция здоровых диких орангов. Герман уже познакомился с некоторыми «местными жителями» и приметил в лесу целые «деревни» из гнезд. Охотничьи инспекторы прорубили в лесу удобную сеть просек и устроили засаду на дереве над водопоем. На мокром песке были следы оленей и мелких кошек, а с неделю назад Герман нашел немного ниже по течению следы носорога.

Здешний лес был гораздо выше и влажнее, чем возле моего лагеря на реке Ранун. Всюду царил ужасный латанг со жгучими листьями, которые оставляют на коже сочащиеся красные пузыри. Эти язвы долго не заживают, и соприкосновение с водой вызывает жгучую боль. Здесь нет слонов, и без них некому расчищать тропы, так что пробираться сквозь густую поросль в лесу — чистое мучение, да и в пиявках недостатка не было. Я не завидовал Герману, которому предстояло работать в таком месте, но фруктов здесь было множество, и для орангутанов место было идеальное.

Мы побывали в деревне Далелуту, находившейся южнее, и повидали трех орангов, которые ждали переселения в свои новые владения. Эти юнцы разорили курятник, в котором они ночевали, и совершали все более дальние набеги, сея ужас среди владельцев плантаций папайи, бананов и кофе. Несмотря на проведенные в неволе годы, они прекрасно строили гнезда и питались дикими плодами с не меньшей охотой, чем фруктами с плантаций. Я не видел причины, которая помешала бы им легко приспособиться к нормальной жизни в резервате. Старшей из тройки была полувзрослая самочка, признанный вожак стаи. Остальные двое были еще совсем малышами и при малейшей возможности цеплялись друг за друга, чтобы было не так страшно.

Мы ехали обратно по извилистой и изрытой ухабами дороге. Она была в кошмарном состоянии, и по ней почти никто не ездил. После каждого наводнения приходилось заново наводить снесенные мосты. Даже на главных шоссейных дорогах Суматры все починки производят кое-как. Бригады кули засыпают зияющие ямы корзинами битого камня, и поверхность заравнивается вязкой рыжей землей. При приближении каждой машины работа приостанавливается, чтобы очередной экипаж утрамбовал уже засыпанные участки. И ужасно жаль, что после такого непосильного труда первый же тропический ливень сводит на нет все эти тяжкие усилия. Только самые главные грузовые магистрали удостоились асфальтового покрытия и таким образом стали отчасти неподвластны произволу стихий.

Мы ехали вдоль долины Аласа, любуясь захватывающим дух видом. Лес, простиравшийся вдаль до туманных нагорий, казался изумительной палитрой со всеми оттенками и полутонами зеленого цвета, на которой то там то тут вспыхивали яркие оранжевые или огненные мазки. Сиаманги и тонкотелы, которых наше присутствие абсолютно не тревожило, резвились над самой дорогой, а стайка макак прыгала по отмели у реки. Настала ночь, а мы все еще кружили среди плантаций кампонга, где буйволы валялись в канавах и на рисовых полях шлепали по воде куры и утки.

Дома, в Кутачане, Герман рассказал нам историю трех сирот, которых мы видели. Вся тройка принадлежала полицейскому в Лау-Баленге. До самого недавнего времени охране природы на Суматре больше всего мешало то, что закон нельзя было насаждать силой. Среди самых злостных нарушителей были полицейские и солдаты, которым разрешалось ношение огнестрельного оружия, но даже в том случае, когда работники управления охраны природы конфисковали незаконно содержавшихся в неволе животных, ни места, ни средств для их содержания не было. Теперь, располагая деньгами из международных фондов, помощью Германа и других, наконец-то охотничьи инспекторы оказались на достаточно прочных позициях, чтобы требовать исполнения законов. Но, несмотря на все это, добиться приговора браконьеру было крайне трудно, и оживленная торговля отловленными животными процветала. В Индонезии вошло в моду держать дома ручного орангутана, сиаманга или макаку, и в садах фешенебельных районов Медана и Пематангсиантара часто можно было видеть этих несчастных животных. Европейцы виноваты нисколько не меньше, чем местные жители — да стоит ли далеко ходить: ведь и сами мы проштрафились, купив Тигру! Уличные торговцы, разъезжая на велосипедах, бахвалятся богатой коллекцией животных, но покажут товар только в том случае, если будут уверены, что покупатель их не выдаст. Птицами открыто торгуют на птичьем рынке в Медане, и пестрые ткачики порхают со щебетом в битком набитых клетках. Есть и еще один потребитель — это местные зоопарки, которые пользуются большой популярностью и все время вынуждены покупать новых животных из-за необычайно высокой смертности среди животных в неволе.

Но больше всего природа и животный мир Суматры, да и всей Индонезии в целом страдает от рубки леса на древесину или при расчистке участков для новых сельскохозяйственных угодий. В горах сельскохозяйственные общины до сих пор применяют губительный способ подсечного земледелия. Расчищаются громадные пространства джунглей, но закон запрещает торговлю древесиной, поэтому деревья ценнейших пород просто сжигают, превращая в дым. На расчистках жители сажают то горный рис, то кукурузу, а после сбора урожая этих культур земля идет под тапиоку или красный перец. Через несколько лет земля становится совершенно бесплодной, и ее забрасывают. Лес снова вступает в свои права, но, хотя вторичные кустарники и дикие травы растут быстро, понадобится не меньше сотни лет, чтобы на этом месте вырос прежний грандиозный лес, а такой возможности он никогда практически «не дождется». Каждые два-три года подрост поджигают, чтобы лучше росла трава, на которой пасут буйволов и коров. Конечным продуктом этого трагического процесса вырождения является выветренная пустошь, которая носит выразительное название «бланг». Миллионы акров, где некогда шумел тропический лес, теперь покрыты бесплодным блангом…

Но это единственный образ жизни, знакомый жителям горных деревушек, и на нем основано все их хозяйство. Веками они отвоевывали кусочки земли на опушках джунглей, заставляя границы леса отступать все дальше и дальше в горы. Настанет день, когда уже не останется леса, годного для вырубки, и тогда эти кочующие земледельцы будут вынуждены перейти к новым методам ведения сельского хозяйства. Им рано или поздно все равно придется менять свои методы, независимо от того, запретят ли им сейчас вырубку джунглей или разрешат продолжать свои допотопные приемы вырубки до тех пор, пока джунглей вообще не останется. Стремление сохранить как можно большие пространства девственного тропического леса — это вовсе не чистая сентиментальность. Атмосферный кислород, от которого зависит наша жизнь, выделяется в процессе фотосинтеза зелеными листьями растений, которые в то же время связывают вредный для нас углекислый газ, превращая его в необходимые сахара, и таким образом являются первой ступенью многообразных длинных пищевых цепей, большинство которых человек использует в своих интересах. Великие лесные массивы нашей планеты совершают по меньшей мере половину этой работы, и без них нам грозят неисчислимые беды.

Проблемы, которые возникают в связи с безудержным уничтожением лесов для добычи ценной древесины, куда более сложны. Вряд ли можно надеяться, что бедная страна откажется от такого источника доходов ради горсточки редких животных. Так как хищническое истребление леса на громадных площадях ради выколачивания сиюминутных прибылей — чистейшее безумие с точки зрения перспективной экологии и экономики, многие правительства пытаются компенсировать эти потери проектами восстановления угодий для помощи местному населению. На Северной Суматре правительственные учреждения попробовали отыскать компромиссное решение, разрешив выборочные рубки по лицензиям. При условии надлежащего контроля и в случаях, когда порубки равны или меньше, чем ежегодный прирост, этот метод хозяйствования может одновременно приносить прибыль и успешно сохранять разнообразные лесные ландшафты, необходимые для существования богатейшей фауны.

Мы с Кэти и Германом решили своими глазами убедиться в эффективности такого метода и посетить резерват в низине к северу от Медана, где уже несколько лет производила вырубку леса китайская компания. Мы хотели посмотреть, какое влияние деятельность человека оказывает на животный мир района. В Сикундоере мы сможем сравнить лес трех типов: девственные джунгли, куда заходят только добытчики сока каучуконосов; участки, где лесные браконьеры занимались незаконной порубкой в течение многих лет, но пользовались только ручным трудом и в небольших масштабах; и, наконец, места, где валку леса производила промышленная компания и для вывоза леса использовалась тяжелая техника.

Лендровер был нагружен всем необходимым для путешествия, и мы отправились в Пематангсиантар, где Энс придется остановиться у друзей и заняться выхаживанием маленького орангутана, слабенького и больного. Наш путь лежал мимо красивейшего озера Тоба, и мы устроили привал среди серрацений на вершине холма, откуда открывался чудесный вид на мерцающие голубые воды. В озеро, стиснутое с трех сторон угрюмыми черными отрогами, несет свои воды грандиозный водопад, низвергающийся сплошным ревущим белопенным каскадом. Далеко внизу поля риса, золотые и зеленые под лучами вечернего солнца, прильнули к подножиям гор, а на дальнем южном берегу в дымке вырисовывались расплывчатые силуэты вилл Прапата — процветающего туристского центра. Поборов эти искушения, мы спустились по извилистой дороге в Пематангсиантар — очаровательный прохладный городок, где архитектура явно носила следы голландского влияния и напоминала минувшие дни колониального владычества. Воскресный рынок (пасар) был в полном разгаре, и мы отправились бродить в толпе между ломящимися от товаров прилавками, где было все — от экзотических фруктов до плетеных корзин и ярких саронгов. Мы закупили целую груду красного перца и соленой рыбы — припасы для нашей экспедиции.

Распрощавшись с Энс, мы поехали на север через рощи рамбутана и чайные плантации, чтобы захватить в Медане двух чиновников управления охраны природы, которые должны были нас сопровождать, а затем отправиться дальше, по побережью до Сикундоера. Нас пригласили в гости два брата-китайца, разрабатывавшие лесную концессию, которые обещали нас доставить обратно на барже компании.

Мы выехали к реке, где под полуденным солнцем мирно дремал кампонг. Уровень воды в реке менялся с приливными течениями, и пока еще вода не поднялась достаточно, чтобы тяжелая баржа смогла пройти над песчаными отмелями. В ожидании прилива мы развлекались, наблюдая за стайкой серебристых тонкотелов. Одна из самочек таскала на себе крохотного детеныша ярко-оранжевого цвета, который поразительно контрастировал с угольно-черным и серебряным цветами шерсти родителей. Но тут сонный покой был нарушен грубым грохотом мотора, и громоздкая посудина появилась из-за поворота. Дремавшая деревня мигом оживилась. Замелькали причальные канаты, раздались громкие команды, и громадное судно, подвалившее к берегу, было закреплено у причала. Невесть откуда взявшиеся полуголые юнцы облепили баржу, как муравьи, и принялись вручную перегружать распиленные доски на старый грузовик для перевозки мебели. Наш друг — китаец поспевал повсюду: то висел на подножке грузовика и бешено жестикулировал, когда машина давала задний ход, то угощал сигаретами отдыхающую команду, следя, чтобы чашки с чаем непрерывно, как по конвейеру, двигались в нашу сторону. Женщины спустились к мутной реке, чтобы поразвлечься и заодно постирать. Намоченные саронги основательно намыливали, затем колотили их о деревянную пристань и полоскали в мутной илистой воде. И, как ни удивительно, одежда выходила из этой воды яркой и идеально чистой.

Через час отчаянной суеты весь груз с баржи был снят, и на борт приняли припасы для лагеря лесорубов в верховьях реки. Колоссальные открытые корзины были доверху набиты репчатым луком, рисом и громадными блоками сигарет, которых купцы не жалели, платя по шестипенсовику за двадцать блоков. Мы с большой осторожностью прошли по узкой доске над зияющей ямой трюма и устроились со всеми доступными нам удобствами на замасленных бортах. Машинист долго дергал, тянул, жонглировал гаечным ключом, пока допотопный двигатель не ожил и не застучал, изрыгая густые клубы дыма и пара. Вода заклубилась, задержавшиеся на барже с криками попрыгали за борт, и наше тяжеловесное судно вышло на середину реки. По берегам выстроились маленькие хижины, и голые коричневые ребятишки, плескавшиеся возле берегов, приветствовали наше продвижение вперед восторженным визгом. Вскоре мы оставили кампонги далеко позади, и над ленивой рекой навис темный полог джунглей. Висячие ветви фиговых деревьев купались в заводях, где сновали и бросались прочь при нашем появлении стайки серебристых рыбешек, а высоко над нашими головами пчелы с громким жужжанием кружили возле своих подвесных сотов.

Из-за поворота впереди нас показалась небольшая лодка-прау, в которой сидели три голых мальчугана. Увидев Кэти, они быстро причалили к дальнему берегу и скромности ради натянули свои выгоревшие на солнце шорты. Махая нам руками, они с хохотом прошли мимо нас, однако через несколько сот ярдов снова подняли весла и разоблачились, а затем продолжали путь. Вскоре мы стали потихоньку подваливать к маленькому причалу, возле которого лес был вырублен. Нас ждал большой грузовик-лесовоз. Наше лагерное имущество быстро забросили в кузов, и не успели мы вскарабкаться следом, как шофер уже дал газ.

Грузовик, громыхая, мчался по изрытой ухабами дороге, окруженной стеной высоких папоротников и желтых цветов симпо. Великолепные бабочки с крыльями, отливающими нежно-шоколадными и сверкающе-пурпурными тонами, сопровождали нас, как свита. Мы переваливали через упавшие стволы, взбирались на кручи и съезжали с обрывистых склонов; наша колымага то и дело грозила опрокинуться и кувырком полететь в долину. Нас швыряло из стороны в сторону, и мы отчаянно вцеплялись в наши драгоценные камеры, приходя в ужас от одной мысли о том, что они вывалятся из кузова, лишенного бортов, и их раздавит одно из гигантских колес. Когда крутизна оказывалась не под силу мотору и грузовик начинал буксовать, сидевшие позади кабины рабочие в промасленных рубашках, промокших от пота, соскакивали на землю, устанавливали ручные лебедки и принимались тянуть и тащить, подбадривая шофера криками. Наконец, бешено вращая колесами под натужный вой мотора, эта колесница Джаггернаута с помощью туго натянутых проволочных канатов понемногу вползала на скользкий склон холма. А когда мы с ревом неслись вниз по следующему спуску, рабочие прыгали в кузов на ходу с такой отчаянной смелостью, словно им жизнь не дорога. Таким вот образом мы и доехали до главного лагеря лесорубов — довольно большого поселка из кое-как сколоченных деревянных хижин, между которыми тянулись длинные сараи лесопилок, откуда доносился визг циркулярных пил, разделывающих громадные бревна.

В Сикундоере мы провели неделю, устроившись в маленьком «пондоке» в нескольких милях от главного лагеря. Хозяин предоставил в наше распоряжение двух боев для разных услуг и паванга в качестве проводника. К превеликому сожалению, последний имел весьма превратное представление о том, чего от него ждут. Чтобы дать нам прочувствовать, что ему не даром плачены деньги, он ежедневно первую милю нашего маршрута проводил нас через отвратительное болото, непроходимую чащу джунглей и глубокие расщелины, которые надо было переходить по ненадежным тонким деревцам. На середине одного особенно шаткого стволика Кэти сдрейфила и, когда он заходил под ней ходуном, поспешно уселась на него верхом, так что остаток пути ей пришлось проделать ползком на «пятой точке», к немалому удовольствию нашего легконогого проводника.

Как-то утром нам продемонстрировали технику лесоповала. Ловкий юноша срубил два молодых деревца и крепко связал их в форме буквы Y, так что они образовали платформу вокруг ствола лесного гиганта. Цепко ступая босыми ногами, он балансировал на этих тонких опорах, широко размахивая топором. Острое лезвие крушило толстую кору, но след от каждого удара оставался ничтожный. Ясно было, что работа затянется надолго, и нас поразило, что она производится таким первобытным способом. Но молодой лесоруб отлично знал свое дело: сделав широкую насечку с одной стороны ствола, он перешел дальше и начал все сначала. Он обливался потом от напряжения и каждые несколько минут прерывал работу, выжимал грязную повязку, обмотанную вокруг бедер, и вытирал ею пот. Потребовался примерно час изматывающей работы, прежде чем громадное дерево дрогнуло и начало падать. Нанеся последний удар, лесоруб отскочил в сторону, и могучий колосс медленно склонился и с треском упал на землю. Мы измерили его шагами — в нем оказалось двести футов, он был в три раза выше, чем вековой дуб в Англии.

В своем падении сучья гиганта увлекли несколько соседних деревьев, и с одного из них бросилась в воздух рыжая белка-летяга, которой пришлось искать более надежное убежище. Она плавно пролетела около шестидесяти ярдов, села на ствол, неуклюже вскарабкалась вверх и снова прянула в воздух. Распластавшись в воздухе, с развевающимся пушистым хвостом, она напоминала красно-бурого воздушного змея, безмятежно парящего между деревьями. Кэти была в восторге от этого дневного представления, которое, как она была твердо уверена, было устроено сверх программы специально в ее честь.

В Сикундоере мы изучали ландшафты, которые в той или иной мере подвергались воздействию человека, и свое обследование закончили посещением лагеря лесных браконьеров — они без всякой лицензии валили лес всего в двух милях вверх по течению от нашего пондока.

Высокий берег, круто вздымавшийся вверх, напоминал лыжный трамплин, только без снега. На самом верху трое стройных коричневых юнцов, пыхтя и кряхтя, волокли к склону громадное бревно. Это и были лесные браконьеры. Им было никак не больше двенадцати — тринадцати лет, и ни одного старше двадцати лет мы среди них не встретили. У них были длинные черные кудри, схваченные яркими головными платками — ни дать ни взять индейцы ацтеки. Бревно было обвязано толстым канатом, и они отчаянно тащили его с помощью ржавого ворота, выбиваясь из сил, чтобы продвинуть дерево на несколько футов. Тяжело же им доставались эти футы! У них уходило несколько месяцев на то, чтобы перетащить колоссальное дерево с того места, где оно свалилось, к береговому обрыву. Драгоценная добыча последнюю сотню ярдов катилась по склону, плюхалась в воду и ждала вместе с остальными стволами паводка, который подхватит их и снесет в большую реку, где их соберут эти лесные грабители. Однако их должно было обязательно пронести мимо поселка китайской компании, и мы сильно подозревали, что многие бревна так и не доплывут до места назначения, а окажутся на лесовозной барже. Несколько бревен уже лежали в мутной воде, но не в виде аккуратных плотов, которые мы привыкли видеть у канадских лесорубов, а как попало, одно поверх другого, запутавшись в прибрежной растительности. Очевидно, эта древесина очень высоко ценилась у лесных грабителей, если они шли на такие затраты физических сил, не боясь потерять большую часть своей добычи. Ее можно было лишиться как из-за активности китайской компании, так и из-за прибрежных песчаных отмелей. При всем при том отношения между двумя партиями, судя по всему, были прекрасными, и я подумал, что они, должно быть, пришли к взаимовыгодному соглашению.

Невзирая на то что лесные работы в Сикундоере велись с большим размахом, мы видели множество разнообразных животных или следы их пребывания здесь: орангутанов, сиамангов, гиббонов, макак, белок, птиц-носорогов, шерстокрылов, оленей, кабанов и слонов. Но, хотя эти виды сохранились в районе лесоразработок, животных было меньше, чем в других районах Суматры, где я уже побывал. Даже в нетронутых районах Сикундоера дикие животные встречались редко. Верным признаком обеднения фауны было малое количество пиявок на кислой болотистой почве — но этих-то старых знакомцев мы были только рады не встречать.

Там, где работали браконьеры, хотя и медленно, но постоянно и длительное время, лес был как бы вспорот, и широкие колеи, по которым катили длинные бревна, полностью обрывали удобные «дороги» в кронах деревьев. Гиббоны с этим справились, прыгая через просеки, а шерстокрылам и белкам просто повезло, но сиаманги отступили в девственные джунгли. Орангутанам в общем ничего не стоило спуститься на землю и перейти через просеку, и мы видели несколько старых гнезд в местах вырубок, но их хозяев поблизости не обнаружили. На берегах обитали стаи тонкотелов и макак-крабоедов, а открытые места кишели самыми разнообразными птицами. Меня очень привлекали ракетохвостые дронго, и я, отдавшись на съедение комарам, провел целый вечер, сидя на корточках в засаде, чтобы снять издали хоть один кадр с этим элегантным и приятным певцом — обладателем удивительного оперения. Животные, судя по всему, уходили из тех мест, где в данный момент производила лесоповал китайская компания, но по многим признакам можно было предположить, что они вернутся обратно, как только будут убраны шумные машины. Ввиду того что наши китайские друзья получали концессию только на ограниченное время, они двигались дальше, вырубая только самые ценные породы, благодаря чему большая часть деревьев оставалась неповрежденной и лес быстро восстанавливался.

К счастью, деревья, дающие самую ценную древесину, по большей части не те, от которых зависит пропитание лесного зверья, но эти гиганты, падая, тянут за собой массу полезных лиан, эпифитов и фиговых ветвей. К тому же дороги и вырубки, остающиеся после лесоповала, делают эти районы более доступными и более удобными для наблюдения — эти соображения заслуживают серьезного внимания при оценке природных резерватов. И хотя я заметил, что многие виды не понесли особого ущерба, а некоторым даже пошла на пользу эта человеческая деятельность, орангутанам она ничего хорошего не принесла. Оранги чрезвычайно чувствительны ко всякому нарушению покоя, и, хотя некоторые из них ненадолго возвращались и строили гнезда в районах недавнего лесоповала, ни один из них не остался здесь на постоянное жительство. Все рыжие обезьяны переселились в самую глубь леса, а я уже мог судить по результатам своих наблюдений на Борнео, какое влияние это окажет на воспроизводительную активность популяции. Оранги размножаются медленно, и пройдут долгие годы, прежде чем они оправятся и снова заселят свои прежние местообитания. Честно говоря, я сомневаюсь, дадут ли им для этого достаточный срок, прежде чем рубка леса не пробьет себе путь еще дальше, в глубь их владений. Коммерческие предприятия обладают такой шириной захвата, что орангутану просто не устоять перед их напором. Он обречен на проигрыш.

И мое время тоже истекало, но мне оставалось завершить еще одно немаловажное дело. Кэти, которую таскали по кишащему пиявками лесу то в одном, то в другом районе джунглей, вряд ли мечтала о таком медовом месяце, и одному только богу известно, что она могла рассказать своей мамочке, вернувшись домой. Мы оставили в Медане свои паранги и весь тяжелый багаж и отправились на восток через Яву на райский остров Бали. Две недели среди свежих кокосовых орехов, на обрамленных пальмами пляжах, индусские храмы и колоритные празднества быстро затянут романтической дымкой воспоминания о джунглях, похожих на парилку, и странных рыжих обезьянах, которые чем-то приворожили ее чудаковатого супруга.