Я сохач — семи суков [8] Я родник — среди равнин Я гроза — над глубиной Я слеза — ночной травы Я стервятник — на скале Я репейник — на лугу Я колдун — кто как не я Создал солнце и луну? Я копье — что ищет кровь Я прибой — чей страшен рев Я кабан — великих битв Я заря — багровых туч Я глагол — правдивых уст Я лосось — бурливых волн Я дитя — кто как не я Смотрит из-под мертвых глыб? Я родитель — всех скорбей Поглотитель — всех надежд Похититель — всех быков Победитель — всех сердец

Эрин я кличу зычно [9] зычное море тучно тучны на взгорье травы травы в дубравах сочны сочна в озерах влага влагой богат источник источник племен единый единый владыка Темры [10] Темры племен немало немало потомков Мила сила немалая в море в море владыка Эрин Эбер Донн заклинаньем заклинал многомудрость мудрость супруги Бресса Бресса жены Буадне [11] Буадне же это Эрин Эримон был вначале начальные Ир и Эбер [12] Эрин я кличу Эрин!

Смелых воинов светел облик, рати ряды радуют взоры, но мне милее легкая поступь храброго Найси братьев гордых. Мед лесной приносил мне Найси, у огня я его умывала, приходил с добычей с охоты Ардан, хворост сухой находил Андле. На той поляне светилось пламя костра, который готовил Найси, и казалась мне слаще меда добыча охоты сына Уснеха. Кажется вам, что нежно пели все эти трубы и свирели, я же в то далекое время слышала музыку нежнее. Волны морские голоса Найси слушать хотелось мне неустанно, этот напев подхватывал Ардан, голосом звонким им вторил Андле. Мой славный Найси, мой Найси милый, давно зарыта его могила. Ах, не во мне ли та злая сила питья, которое его сгубило? Мил мне был его облик светлый с лицом прекрасным и телом стройным. Ах, не встретить уж мне сегодня Найси и братьев его на пороге. Мил мне был его разум ясный, гордость воинственная и статность, и после долгих скитаний по Фале мила была сила его ударов. Мил мне был его взгляд зеленый, для женщин — нежный, для недругов — грозный, и после долгой лесной охоты мил мне был голос его далекий. Не сплю я ночью и в пурпур не крашу ногти. Кому скажу приветное слово, коль сына Уснеха нет со мною? Не сплю я, полночи тоскуя. Такую терплю я муку, что от звука смеха дрожу я. Нет мне утехи в моем уделе средь крепких стен прекрасной Эмайн, не радует больше убранство дома тихий покой и смех веселый воинов смелых.

Спи-усни, спи-засыпай, спи, не бойся ничего, ибо я с тобою — люб мне сын О’Дубне, Диармайд. Спи спокойно, я с тобою, правнук Дубне, стройный муж, я храню твой сон походный, благородный Диармайд. Спи, как Фидах спал на юге, — дочерь Моранна, невесту Конала из Эмайн-Маха, он, певец, без страха скрал. Спи, как спал в стране полночной Финхад из Ас-Риад ясный — он у князя Фальбе втайне деву Слайне умыкнул. Спи, как спали на закате Айне, дочерь Галиана, с Дубтахом бежавши в рощи, отчий Дерниш позабыв. Спи, как спали на востоке дочерь Бинна, дева Койхенн (Дибранну была невеста), с честным Дедадом вдвоем; Земли все до Греций дальних обойди во сне — я буду здесь, бессонная, на страже; без тебя же я умру. Нам разлука — это мука, как разлука близнецов; дух без плоти, плоть без духа — на Лох-Карман случай был. К нам зачурана дорога — Кильте оберег оставил (не умрешь ты — спи беспечно, не уснешь ты вечным сном): там не спит олень, трубит, на востоке он не спит, стерегут его дрозды от беды — и сам не спит; там не спит оленья мать, не устанет сына звать, олененка ищет след, сына нет — и мать не спит; там не спит среди кустов птаха, юркий реполов; там не спит селенье гнезд; даже дрозд — и тот не спит; утка толстая не спит, не на берегу сидит, не сидит она в гнезде — на воде она не спит; там не спит большой кулик, он летает — слышу крик, бури брань и ветра стон — он на страже, он не спит…

Ограждаюсь я Силою мощною, Восхвалением Святой Троицы, Верой в Троицу и в Единого, Сотворившего все Творение. Ограждаюсь я Силою Рождества Христа И Святого Его Крещения, Воскресения Его, Вознесения И во Судный день Возвращения. Ограждаюсь я Властию Херувимскою В послушание любви ангельской, В угождение всех архангелов, В упование воскрешения, В поминание честных праотцев, В исполнение слов пророческих, В поучение святых апостолов, В почитание исповедников, В целомудрие святых девственниц, В совершение мужей праведных. Ограждаюсь я Изволением небес, Светом солнечным, Блеском месячным, Громом воздухов, Жаром молнии, Глубиной морей, Широтой земли, Крепью каменной. Ограждаюсь я Силою Господа Направлять меня, Путь указывать, Властию Божией ограждать меня, Оком Божиим охранять меня, Ухом Божиим слышать ропот мой, Словом Божиим говорить ко мне, Дланью Божией охранять меня, Силой Божией удерживать, Духом Божиим ограждать меня И спасать меня от грехов моих, От силков и ловушек дьявола. От любого злоумышления Средь людей ли, в пути Или в келии моей. Призываю эти могущества Против всех лихих и жестоких сил, Покушающихся на плоть и душу мою, Против ложных пророков с их пением, Против черных законов язычества, Против еретиков с их учениями, Против идолов с их поклонениями, Против чар колдунов, кузнецов и ведьм, Против всякого знания злокозненного. Призываю Христа защитить меня От отравы, от пламени лютого, От ранения и утопления, Сотвори мне награду обещанную. Христос со мной, Христос мне предшествует, Христос позади и вокруг меня, Христос подо мною и надо мной, Христос со мной, как ложусь и встаю, И когда сижу, Христос рядышком, Христос в сердцах помнящих меня, Христос на устах говорящих обо мне, Христос в очах видящих меня, Христос в ушах мне внимающих. Ограждаюсь я Силою мощною… Восхвалением Святой Троицы, Верой в Троицу и в Единого, Сотворившего все Творение.

«Боже, об одном молю: дай мне Сына твоего, дай младенчика с небес, чтобы нянчить мне его». И сошел к ней Иисус, чтоб утешилась жена, как младенец к ней сошел, и воскликнула она: «Сыне на моей груди! нету истины иной — только ты, мое Дитя; спи, младенец мой грудной. Днем и ночью на груди я лелею чистый свет, сшедший в лоно молодой иудейки в Назарет. О младенец Иисус, ты нам отдал жизнь свою, и за то тебя, Господь, сладким млеком я кормлю. Славься, Божие дитя! нету истины иной, кроме Господа Христа; спи, младенец мой грудной».

Бенн Гулбайн теперь не тот, гол и мрачен, словно смерть, а, бывало, с тех высот дивно было посмотреть! Скок оленей сквозь кусты, хрип собак и шум ловитв — сколько сильных знала ты, о гора великих битв! Цапель стон по вечерам, ветра шум в ночных ветвях; дивно было по утрам слушать пенье первых птах. Видеть воев молодых, храбрых фениев лесов, и на привязях у них — боевых свирепых псов. Чуять хлад ночной росы, что на склон горы легла, слышать тявканье лисы, одинокий крик орла. Или севшего на пень слушать дерзкого дрозда… Патрик! минул век что день, славно было жить тогда.

Длани мои скорчены, брани мои кончены, — убылая вода унесла былые дела и отчины. Много у Бога благости, да мало убогим радости: тяжек мне в старости день бытия, я же знал радость во младости. Увенчан я был в товарищах и женщин любил подобающих, а ныне, увечный я человек, бег завершил на ристалищах. Забылось в тоске, что минуло, разбилось в куски и сгинуло: частью в камнях, частью в костях, по счастью, и в горсть мне кинуло.

Рыжих не стало кудрявых волос, серой щетиной череп зарос, серым, как иней, главу обнесло — лучше бы черным, как вранье крыло; жен не имаю — не нравлюсь я им, стал я седым — уж не быть молодым.

Боже, как бы это дивно, славно было — волнам вверясь, возвратиться в Эрин милый, в Эларг, за горою Фойбне, в ту долину — слушать песню над Лох-Фойлом лебедину; в Порт-на-Ферг, где над заливом, утром ранним войско чаек встретит лодку ликованьем. Много снес я на чужбине скорбной муки; много очи источили слез в разлуке. Трудный ты, о Тайновидец, дал удел мне; ввек бы не бывать ей, битве при Кул-Дремне! [20] Там, на западе, за морем — край родимый, где блаженная обитель сына Диммы, [21] где отрадой веет ветер над дубравой, где, вспорхнув на ветку, свищет дрозд вертлявый, где над дебрями Росс-Гренха рев олений, где кукушка окликает дол весенний… Три горчайших мне урона, три потери: отчина моя, Тир-Луйгдех, Дурроу, Дерри.

Рука писать устала писалом острым, новым; что клюв его впивает, то извергает словом. Премудрости прибудет, когда честно и чисто на лист чернила лягут из ягод остролиста. Шлю в море книг безбрежно прилежное писало стяжать ума и блага; рука писать устала.

Прочь, монах, ступай-ка прочь.   В ночь уснул он — не перечь! Нейл тебе не по плечу.   Я хочу с ним рядом лечь. Нелегко тебе, монах,   Нейла прах в могилу влечь. Нелегко и мне, монах,   Нейла прах в гробу стеречь. На пирах он был хорош!   Врешь, монах, — уснул он в ночь. Унеси же крест святой.   Стой, монах. Ступай-ка прочь. Помнишь Дейрдре? Так и я   самое себя — точь-в-точь — порешу, забывши страх.   Стой, монах! Ступай-ка прочь. Гормфлат я! стихи пишу   и спешу я, Флонна дочь, — ты отпой, монах, мой прах.   Стой, монах. Ступай-ка прочь.      Прочь!

Горе нам! о Нейлов дом,   ты ужель его забыл? Горе нам! ведь Нейла нет;   свет мне в эту ночь постыл. Но пускай постыл мне свет,   я — поэт, а ты — мой дом; Нейла нет, но, Нейлов кров,   будь таков, как был при нем. Все на смерть обречено,   но бессмертен горний храм: всем найдется место в нем.   Нейлов дом, о, горе нам!      Горе нам!

В этом доме в Туам-Инбир [25] — дом мой не чета хоромам — солнце днем, с луною ночью звезды в очью ходят сонмом. Это все устроил Гобан, [26] я же Бога славословлю: дал ты мне, Творец небесный, дом — соломенную кровлю. В этом доме дождь не страшен, не угрозно и оружье, и сияют вертограды, хоть ограды нет в окружье.

Дуб, ты сучья распростер дальше, выше всех; ты, орешник, тонкокор, крепок твой орех. Ты, пушистая ольха, добрым людям кров, незлобива и мягка, нет в тебе шипов. У тебя, колючий тёрн, ягоды сладки; ты, жеруха, бедных корм, гуще у реки. Клевер клейкий, ты влечешь и коров, и пчел; земляника, ты растешь там, где светел дол. Яблонька, тебя трясут все, кому не лень, как прекрасна ты в лесу в майский дивный день. О шиповник, ты жесток, крови любишь сыть, ладишь ты свой коготок в плоть мою вонзить. Тис тишайший, ты могил строгий страж ночной; плющ курчавый, ты обвил старый ствол лесной. Остролист, от бури щит, ты прочней стены; ясень стройный нам растит копья для войны. Ты, береза, всех дерев звонче и светлей, затмеваешь королев прелестью своей…

Эран светлая, иди, спи у мужа на груди: я давно тебе не муж, и безумен я к тому ж. Эран славная, твои сладостны слова любви, ты сказала: без меня, мол, не проживешь и дня. День прошел, и видно уж, как любим твой старый муж: сколь мягка твоя кровать, столь мне жестко в поле спать.

Привет тебе, блаженный, супруг мой незабвенный: с другим делю я ложе, но ты мне всех дороже.

Королевский сын пригож, с ним ты ешь, и с ним ты пьешь: он тебе любимый муж, старый муж не нужен уж.

Королевский сын пригож, с ним и ем, и пью, а все ж лучше жить с тобой в дупле, муж мой, чем с другим в тепле.

Любовь необходима тому, кем ты любима: в вечном страхе я живу, наг, дрожу, как зверь, реву.

Ирландии мужчины, они мне все едины: я хочу, как нищий брат, воду пить и есть салат.

Слабым женам жить нельзя, как живу, безумец, я: ночую на земле я, жилища не имея.

О блаженный, о святой, стал ужасен облик твой: ты терпишь холод, голод и тернием исколот.

Это не твоя вина, непорочная жена: Бог — он сила, он же власть — мне велел в безумье впасть.

С тобой хочу отныне спать на одной перине, видеть свет и видеть тень — ночь с тобой, с тобой же день.

В Борхе я заночевал, в Туаг-Инбир я дневал, Фала дол прошел я весь, завтра — там, сегодня здесь!

Тяжко мне! грядет закат: ветр и хлад — а я нагой, ноги сбил, мой бледен лик, — сколь велик ты, всеблагой! С кротостью превозмогу, но в снегу мне тяжело: с каждым днем все тяжелей, злей меня терзает зло. Тяжко мне! я наг и бос, о Христос, бездомен я: зелень — вся моя еда, для питья — вода ручья. Ночью с дерева сорвусь, днем колюсь об острый дрок, в красных вересках таюсь и боюсь людей, как волк. Сплю на ветках, как в гнезде, и везде, по всей стране, смолк зимой всяк звук живой, боже мой, сколь тяжко мне! Дикий, рыщу по холмам, там, от жила в стороне, сам не свой, едва живой, — боже мой, сколь тяжко мне!

Как море в отлив, мелею; меня изжелтила старость; что погибающей — горе, то пожирающей — сладость. Мне имя — Б у и из Берри; прискорбны мои потери, убоги мои лохмотья, стара я душой и плотью. А было — до пят я наряд носила, вкушала от яств обильных, любила щедрых и сильных. Вы, нынешние, — сребролюбы, живете вы для наживы; зато вы сердцами скупы и языками болтливы. А те, кого мы любили, любовью нас оделяли, они дарами дарили, деяньями удивляли. Скакали по полю кони, как вихрь, неслись колесницы; король отличал наградой того, кто первым примчится!.. Уж тело мое иного устало взыскует крова; по знаку Божьего Сына в дорогу оно готово. Взгляните на эти руки, корявые, словно сучья; нехудо они умели ласкать героев могучих. Корявые, словно сучья, — увы! им теперь негоже по-прежнему обвиваться вокруг молодцов пригожих. Осталась от пива горечь, от пира — одни объедки, уныл мой охрипший голос, и космы седые редки. Пристало им нищее покрывало — взамен цветного убора в иную, лучшую пору. Я слышу, море бушует, холодная буря дует; ни знатного, ни бродягу сегодня к себе не жду я. За волнами всплески весел, плывут они мимо, мимо… Шумят камыши Атх-Альма сурово и нелюдимо. Увы мне! — дрожу я в гавани зимней; не плыть мне по теплым волнам, в край юности нет пути мне. О, время люто и злобно! — в одеже и то ознобно; такая стужа на сердце — и в полдень не обогреться. Такая на сердце холодь! я словно гниющий желудь; о, после утехи брачной очнуться в часовне мрачной! Ценою правого ока я вечный надел купила; ценою левого ока я свой договор скрепила. Бывало, я мед пивала в пиру королей прекрасных; пью ныне пустую пахту среди старух безобразных. Взгляните, на что похожа: парша, лишаи по коже, волосья седые — вроде как мох на сухой колоде. Прихлынет прибой — и назад уйдет; так все, что прилив приносит, отлив с собой унесет. Прихлынет прибой — и отхлынет вспять; я все повидала в мире, мне нечего больше ждать. Прихлынет прибой — и вновь тишина; я жажду тьмы и покоя, насытилась всем сполна. Когда бы знал сын Марии, где ложе ему готовлю! — немало гостей входило под эту щедрую кровлю. Сколь жалок тварь бедная — человек! он зрит лишь волну прилива, отлива не зрит вовек. Блаженна скала морская: прилив ее приласкает, отлив, обнажив, покинет — и снова прилив прихлынет. Лишь мне не дождаться, сирой, большой воды — после малой что прежде приливом было, отливом навеки стало.

Отшельник Морбан, молви:   зачем бежишь из келий? зачем ты спишь один один в лесу   среди осин и елий?

Моя обитель в чаще,   несведущим незрима; ее ограда с двух сторон —   орешня и рябина. Столбы дверные — вереск,   а жимолость — завеса; там по соседству дикий вепрь   гуляет среди леса. Мала моя лачужка,   но есть в ней всё, что надо; и с крыши песенка дрозда   ушам всегда отрада. Там дни текут блаженно   в смиренье и покое; пойдешь ли жить в жилье мое?   Житье мое такое: Тис нетленный — мой моленный   дом лесной; дуб ветвистый, многолистый —   сторож мой. Яблок добрых, алых, облых —   в куще рай; мних безгрешен, рву с орешин   урожай. Из криницы ток струится   (свеж, студен!); вишней дикой, земляникой   красен склон. Велий заяц вылезает   из куста; скачут лани по поляне —   лепота! Бродят козы без опаски   близ ручья; барсучаты полосаты   мне друзья. А какие всюду снеди —   сядь, пируй! — сколько сочных гроздий, зелий,   светлых струй! Мед пчелиный из дуплины   (Божья вещь!); грибы в борах, а в озерах   язь и лещ. Все угодья многоплодье   мне сулят, терн да клюква (рдяна, крупна!)   манят взгляд. Входит лето в пышных ризах   во леса: все порхает, благоухает,   чудеса! Вьются птахи — хлопотухи   возле гнезд громче прочих петь охочих —   черный дрозд. Пчел жужжанье, кукованье,   гомон, гам: до Самайна [32] не утихнуть   певунам. Коноплянка тонко свищет   меж ветвей; дятел долбит — аки только   пошумней. Реют чайки, кличут цапли   над водой; ночью в чаще шорох мчащий —   козодой. Славки свищут, пары ищут   допоздна; ноша жизни в эту пору   не грузна. Ветер веет, листья плещут,   шелестят; струйным звоном вторит в тон им   водопад!

Рад ограде я лесной,   за листвой свищет дрозд; над тетрадкою моей   шум ветвей и гомон гнезд. И кукушка в клобуке   вдалеке будит лес. Боже, что за благодать —   так писать в тени древес!

С белым Пангуром моим вместе в келье мы сидим; не докучно нам вдвоем: всякий в ремесле своем. Я прилежен к чтению, книжному учению; Пангур иначе учен, он мышами увлечен. Слаще в мире нет утех: без печали, без помех упражняться не спеша в том, к чему лежит душа. Всяк из нас в одном горазд: зорок он — и я глазаст; мудрено и мышь споймать, мудрено и мысль понять. Видит он, сощуря глаз, под стеной мышиный лаз; взгляд мой видит в глубь строки: бездны знаний глубоки. Весел он, когда в прыжке мышь настигнет в уголке; весел я, как в сеть свою суть премудру уловлю. Можно днями напролет жить без распрей и забот, коли есть полезное ремесло любезное. Кот привык — и я привык враждовать с врагами книг; всяк из нас своим путем: он — охотой, я — письмом.

Вот мой сказ — бычий глаз, лето — с глаз, мраз у нас. Ветра взлет, солнца сход, темен свод, море — лед. Красен куст, берег пуст, кличет гусь, в крике грусть. Стужа ниц мечет птиц, Лед и мраз — вот весь сказ.

Ночью глухой   от часовенки звон: ты мне милей   и любезней, чем зов Женщины глупой   и вздорной.

Там, в кустах, мелкий птах щебетах:    юркий хвост, быстрый взмах, взлет и — ах! — над Лох-Лайх    черный дрозд!

Над долиной Лера [38] — гром; море выгнулось бугром; это буря в бреги бьет, лютым голосом ревет, потрясая копием! От Восхода ветер пал, волны смял и растрепал; мчит он, буйный, на Закат, где валы во тьме кипят, где огней дневных привал. От Полунощи второй пал на море ветер злой; с гиком гонит он валы вдаль, где кличут журавли над полуденной волной. От Заката ветер пал, прямо в уши грянул шквал; мчит он, шумный, на Восход, где из бездны вод растет Древо солнца, светоч ал. От Полудня ветер пал; остров Скит в волнах пропал; пена белая летит до вершины Калад-Нит, в плащ одев уступы скал. Волны клубом, смерч столбом; дивен наш плывущий дом; дивно страшен океан: рвет кормило, дик и рьян, кружит в омуте своем. Скорбный сон, зловещий зрак! Торжествует лютый враг; кони Мананнана [39] ржут, ржут и гривами трясут; в человеках — бледный страх. Сыне божий, спас мой свят, изведи из смертных врат; укроти, Владыка Сил, этой бури злобный пыл, из пучин восставший Ад!

Мысли неподобные, горе мне от вас; где вас ветры злобные носят всякий час? От молитв бежите вы, аки от ловца; скачете, блажите вы пред очьми Отца. Сквозь леса пустынные, стогны городов, в сборища бесчинные, в суету торгов; В зрелища соблазные (льстя себе утех), в пропасти ужасные, им же имя — грех; Над морями реющи, там, где нет стези, ово на земле еще, ово в небеси, — Мечетесь, блуждаете вдоль мирских дорог; редко забредаете на родной порог. Хоть для удержания сотвори тюрьму, нет в вас прилежания долгу своему. Хоть вяжи вас вервием, хоть бичом грози, не сойдете, скверные, с пагубной стези. Не унять вас бранями, не в подмогу пост: скользки вы под дланями, аки рыбий хвост!..

О старая любовь моя, так сладок вновь мне голос твой, как в юности в стране Тир-Нейл, [43] где ложе я делил с тобой. Была юницей светлой ты, но мудрою не по годам; я отрок семилетний был, неловок, простодушен, прям. Ни общий кров, ни долгий путь нас, истовых, не осквернил: безгрешным жаром я пылал, блаженный я безумец был. Всю Банбу [44] мы прошли вдвоем, не разлучаясь много лет; дороже речи короля бывал мне мудрый твой совет. С тех пор спала ты с четырьмя; но дивны Божии дела: ты возвратилася ко мне такой же чистой, как была. И вот ты вновь в моих руках, устав от странствий и дорог; не скрою, лик твой потемнел, и пепел лет на кожу лег. Я говорю тебе: привет! Знай, без вины твой старый друг; ты — упование мое, спасенье от грядущих мук. Хвала тебе — по всей земле, стези твои — во все края; впивая сладость слов твоих, вовеки жив пребуду я. Всем возлюбившим — речь твоя, увещеванье и завет: ты учишь, как Творца молить, вседневный исполнять обет. Ты разуменье мне даришь, в душе искореняешь страх: да отойду к Владыке Звезд, земле оставив тленный прах!

Я — Ева, подруга Адама, я гнева Господня причина; коснувшись запретного древа, я чад своих неба лишила. Была я владычицей сада, но руки свои запятнала; великий я грех совершила, великая грянула кара. Мне яблоко стало дороже всемилости Божьей; за это быть женам рассудка лишенным вовек, до скончания света. Не знали бы люди ни глада, ни зимнего хлада, ни снега; ни страха, ни черного ада не ведали — если б не Ева!

Дурное содеяно это дело — Любимый обижен мною. Дороже он был мне всего на свете — О, если бы не страх Божий! Мытарства решил он избыть земные, стяжать Небесное Царство. Не знала о том я, любя нелживо, как жалит малое жало. Я — Лидайн, любим был Куритир мною и мною печали выдан. Была я недолгой ему утехой — Промчалась радость былая. Со мною он слушал пение леса, воинственный шум прибоя. Досады, казалось, ждать невозможно от той, что дарит услады. Доселе, не скрою, он мне желанней всех в мире благ и веселий.

Осень — пора покойная; с поля телеги тянутся, тяжкой полны поклажею; пыжик вослед за важенкой вереском пробирается; с ревом самцы сохатые в сумрачных дебрях движутся; желуди лес усеяли; злаки зело высокие   встали над бороздой. Буйным быльем, репейником позаросли развалины; в рощах — плоды прекрасные; спелых орехов осыпи оземь летят с лещин.

Время зимы — всезлейшее — волны бушуют бешено,   бьются о берега; смолкли все птицы певчие; разве лишь врану весело   чистить кровавый клюв. Холодно, люто, пасмурно, псы грызут кости голые; над очагом, весь в копоти,   черный кипит котел.

Небо весною ветрено; вихри гуляют гулкие; гусь примерзает перьями [48] к пруду, с утра остывшему; утки летят и лебеди, лес окликая с озером; в зарослях зверь проснувшийся вспугивает птичьи полчища   с отмелей и островов.

Лето пригодно путникам: впору леса им лиственны,   ласковые ветра; высохли воды вешние, веселы выси светлые   и зелена земля.

Майский дивный день, лета лучший дар, на рассвете — звень первых птичьих пар. Праздник трав и древ славит славок хор, стихли вихри вьюг, когда бел был бор. Буйных полых вод спал поток бурлящ, кони водопой ищут в гуще чащ. Чудный вереск весь дольний край покрыл, смолк прибоя плеск, море сон сморил. В сонме тучных трав зычен рев коров, пчелы в дупла мчат цветня дар с цветов. Целый мир вокруг звоном звуков полн, долгой дрожью рощ, синим светом волн. Высоко в скалах водный гром гремит, трости ив трещат, коростель скрипит. Зреет мощь мужей, дух весны вобрав, доброзрачен вид долин и дубрав. Дивен день и час, воздух тепл и тих, нет ни стуж, ни тьмы, бурь не слышно злых. Слышен женский смех, где в цветах лег луг, кружится пух птах в зеленях вокруг. Весел воев строй, в бой им невтерпеж, купами купав пруд запружен сплошь. В слабом сердце дрожь, в сильном славы звон. «Майский дивный день!» — распевает он.