Святая Троица, помоги!   ни зги не зрит мой глаз, скорбя; я, злак пустынь — кострец пустоцветный   Творец, бездетный, молю тебя. Всякой вице ты дал цветец,   Бог-Отец (слышь печаль мою); сделай то же сухой вершине,   Сыне Божий, о сыне молю. Зерна — колосу, желудь — дубу,   нам же любо наше дитя; бремя приятное — семя созрело,   время приспело славить тебя. Лосось в икрине, в яйце птенец —   все из утробы (Творец, молю), среди деревьев растет лещина —   внедри мне сына в жену мою. Сына видеть подай мне счастье   и часть от части — сыновье дитя, плоть от плоти, о новозаветный   Господь, бездетный, молю тебя. Крепок муж, да не крепок дом   без детей в нем, о Божья Мать, вмочь тебе — мне же все едино —   дочь или сына в мой дом послать. Преисподняя, сущий ад,   жить без чад — житье не в житье: положи мне в саду на траву —   что найду, то по праву мое. Муж великий, в моей беде,   стуж владыка, творящий лед, царь приливов, в мое жилище   то, что ищем, пускай придет. Триединый, в беде не брось,   лосось премудрости, помоги, [51] спаситель, дай мне свершить зачатье:   жить без дитяти — не зреть ни зги. О, сотвори мне, сущий Господь,   плоть от плоти, продолжи род, дай кого-либо, ибо ты в силе,   ибо не ты ли взнес небосвод, ибо не ты ли из праха и скал   глыбы земель изваял и моря, малый орех и мир беспредельный —   всех и вся, многодельный, творя, ибо Адама из праха и вод   ты прямо, без камеди, склеил его, ему же сделал из кости деву,   мужу — Еву, Творец всего: ибо, свыше войдя во чрево,   ты же средь хлева девой рожден, грешный мир искупил ты, мучась, —   в участи здешней сам был волен; ибо, строитель, все сотворивший,   ты знаешь, избывший наши вины, труден исход из потемок утробы —   оба, и мать и потомок, трудны. Способствуй, Отче, исход же труден,   буде то ночью, буде то днем: буде слепец он, буде увечный, —   отец предвечный, мы все возьмем. Подай! ты можешь: ведь снег ты шлешь   и свет ты льешь — все немалый труд, а мы вседневно то свет пречистый,   то снег пушистый приемлем тут. Дай мне сына, Небесный Царь:   тварь, плодись — это твой завет; пронзил мне сердце шипец колючий, —   Творец могучий, пошли мне свет. В венце терновом средь роз, ответь, —   терпеть нет сил! — что же будет впредь? Быть ли чуду? Коль быть — в надежде   буду, как прежде, ждать и терпеть. Дважды взываю, владыка неба:   мне бы сына! Прости грехи, благой и святый! Да будут дети!   Да будут платой эти стихи! Дева Мария, ты ради вселенной   в хлеве рожала, нетленно чиста; я в моем хлеве жду благодати —   зачатья во чреве, ради Христа! И тобой да не будет забыта,   о Бригита, в бесплодье чета: я — певец твой, ты — Господу ближе,   пошли же дитя мне, ради Христа!

Сталь упруга, прилегла   ты, подруга, у бедра, мне мила — и да живет   тот, с кем ты была вчера! Княжий дар, ты не бедна,   не бледна и не груба — что мне кубки, что щиты —   ты, голубка, голуба. Обечайкой золотой,   примечай-ка, оплетен, гнутый, словно бровь, дугой,   дорогой покров ножон. Ладна ручка, статен стан,   он приятен мне и мил, — рыжекудрый мудрый князь   нашу связь благословил. Ты лежишь на ложе сна,   ложесна твои чисты, золотые две косы   у красы для красоты. Как юница с юга, ты,   чаровница, сложена, сталь клинка — мой верный нож,   льнешь ко мне ты, как жена. Донха Карбах [53] — друг певцам,   платит нам — ему не жаль: златовласый воин-пес   мне поднес подругу-сталь. Рыжий ражий Мал Руни,   княжий резчик и коваль, — на тебе его клеймо,   как вино и кровь, о сталь!

Вечор душа моя ушла   и плоть, бела, легла во гроб, нельзя вернуть — скрыл смертный плат   и взгляд, и грудь, и светлый лоб. Увял цветок мой, бел и мил,   что я любил, ты взял, о Бог, сломилась ветвь, сорвался плод,   и вот — и свет из глаз утек. Я одинок! мой Бог, поверь,   теперь убог я, сир и хвор, ведь плоть мою несла, Господь,   та плоть, что умерла вечор. Постеля брачная моя,   ладья веселья для двоих, вдруг опустела — нет на ней   ни тела, ни кудрей густых. Нет, не забыть мне юный лик   (постель привык делить я с ней) и сень кудрей, что твой орех, —   ты, тень, милей мне всех теней. Мол Меха [54] — брови, что орех, —   мой мех любови, мед, медок, на сердце ночь, разлука — мгла,   ты прочь ушла — увял цветок. Сам над собой не властен я,   распластан на две части я; я здесь и там, где ты, моя   плоть милая, любимая. Одной ногой в могиле я,   где ты, терновый мой цветок; убог я без тебя, мой друг,   и однорук, и одноок. Как поминальная свеча,   печально я в ночи горю: за что напасть взяла, скажи,   часть наилучшую мою? О велеокая любовь,   кровь с молоком, и грудь бела: я — верный муж, она — жена,   верна, услужлива была. Мы были вместе двадцать лет —   не счесть бесед из уст в уста: одиннадцать детей у нас —   одиннадцать ветвей куста. Я жив, но, грешен, жизнь пуста —   с куста упал орешек мой, а ничего дороже нет,   и Божий свет покрылся тьмой. Со дня, как ствол свечи горит,   меня в ночи страшит лишь страх: вовек, увы, не знать о ней,   ни об ореховых кудрях. Не нужно утешать меня —   недужен я, и прав мой стон: вошла в мой дом со смертью мгла —   ушла душа — и рухнет он. Караешь тварь свою, Отец,   Творец людей и Царь путей, за что же? — велика ль вина,   о боже, долина кудрей! Ее руки нежнейшей плоть,   Господь церквей и звонов Царь, уж не дотянется, увы,   до головы моей, как встарь.

Эй! кому, кому стихи —   вечно истинную речь? в них и радость, в них и боль —   все, изволь, увековечь! От креста и до креста   рынки Мунстера пройдя, — а ведь мой товар хорош! —   ни на грош не продал я. Все бы отдал вполцены,   да никто не оценил, ни свои, ни чужаки, —   полстроки и той не сбыл. Нет прибытка — не беда,   нет убытка — тоже прок: что же, лучше — лемехи,   чем стихи ковать из строк? Кто ценил ценой коров   труд поэта — где же вы? В Корке нет и в Конне нет —   след простыл, увы. Увы! Жил бы Ковтах, жил бы Тал, [56]   был бы дар словесный цел: память в людях коротка —   я бы на века воспел! Я — корабль с пустым нутром   (где ты, слава прошлых дней?), сам хорош, да трюм мой пуст.   Эй, кому искусство!       Эй!

Меч и латы, дева, брось! Что ты вечно косишь нас? А не бросишь — королю я беду пошлю сейчас. Латы скинь, отринь свой меч — косы-локоны до плеч, столь же пагубную грудь не забудь в покров облечь. Смерть не ты ли шлешь вокруг — вдруг на север, вдруг на юг? Ты! — нежданно губит нас глаз твой, как стрела и лук; Ты! — нежна твоя рука, — Ты! — стопа твоя легка, — ты, поверь мне, без клинка режешь нас наверняка! Грудь белей известняка, словно мел, белы бока, и ради бога, спрячь скорей свет цветущего соска, потуши зениц огни — ослепляют нас они, и ради собственной души жемчуга в устах замкни. Или мало стало плах? Или ты не тлен, не прах? Меч и латы, дева, брось — хватит сеять смерть и страх! Хочешь ты меня завлечь? Прежде чем в могилу лечь, говорю: «О смерть моя, латы скинь, отринь свой меч!»

Лучше, люди, овцеводом (хоть и худо нищебродам) нищим быть, чем год за годом с вами жить, с дурным народом. Лучше быть заикой, люди, ибо стаду ныне любо все, что лживо и сугубо низко, мерзостно и грубо. Мне бы друга встретить ныне, — вот была бы благостыня! — я б укрыл его в пустыне от душевного унынья. Но одежа вам дороже, чем душа, чем искра божья: отвергал в искусстве ложь я — сам остался без одежи. Лихие везучи в речах пустозвоны, стихии созвучий зачахли законы, зачем же я мучил себя год за годом — и легче, и лучше мне быть овцеводом.

Старых поэтов не стало — устал этот мир, и грустно, что новых певцов искусство пустопорожне искусно; выцвели в книгах страницы, где мудрость хранится, — и ныне уже мы не можем напиться из чистой криницы — в пустыне! Поэтов учительных спит многомудрый язык. Сколь это мучительный вид — все истлело вокруг. В забвенье бессветном не сыщешь единственных книг. А внукам-поэтам не слышен таинственный звук.

Богов мир устроен так: много денег — много прав, коль без денег — знать, дурак, ведь бедняк никак не прав. Я однажды был богат, каждый был мне брат и друг, обнищал я вдруг, и вмиг — никого из них вокруг! Что, друзья, иль нет меня? Вот он я — иль нет меня? Я без состояния — это я? Иль я — не я? На рассвете в летний день (коль не лень, найди ответ), где — бог весть, пропала тень: я-то есть, а тени нет. Правды я искал, но мир вынес правый приговор: коль я беден, коль я сир, значит, вреден, значит, вор. Мне бы стать опять собой да блистать бы красотой (ныне им плевать: в могиле или я еще живой); будь на мне златой покров — суть-то в нем! — хоть не умен, там, средь умных дураков, сам я был бы Соломон! Боже, в этом царстве их стал я тоже слеп и глух (их любовь — в коварстве их), укрепи мой нищий дух.

Красота красоты мне явилась в пустыне, как хрустальный кристалл, очи зелено-сини, слаще сладости речь — нет в ней старческой грубости, И бледны, и красны щек прелестных округлости, вихрем взвихрены вихреобразные локоны, все напитаны звездными росными соками, чище чистых лучист самоцвет ограненный, в мире вышнем превышним с ней вкупе творенный. Возвестила мне вестница, сирому, вести, мол, вернулся король, ждет в условленном месте, [63] мол, бежали от мести враги его чести, мол… но страшно об этом обмолвиться в песне. Я, безумней безумца, за нею иду, как в бреду, как в плену, у нее в поводу; тут я к сыну Марии воззвал — и тотчас свет угас, дева — прочь, и пропала из глаз. И бежал я бегом, задыхаясь от бега, через пустоши, топи, вдоль топкого брега, и — не ведаю как — увидал пред собою замок в землях, где земли творятся волшбою, и со смехом поросшие мехом, раскосые, и девицы изящные с вящими косами обступили меня на бесовском становище, и увидел я деву в объятьях чудовища. [64] Дивной деве я молвил правдиво и честно, мол, с нечистым ей жить и срамно, и невместно, коли лучший из лучших шотландцев, известный, жаждет встречи с прелестной своею невестой. И меня услыхала в объятьях нечистого, и рыдала воистину горестно, истово красота красоты, что явилась мне ныне, и слуга ее вывел меня из пустыни.

О страданье мое, о мечта и тщета, О прелестная дева, любовь, красота, Ты одна в этой грязной разнузданной своре. И напрасно мы помощи ждем из-за моря. [65]