Как это было давно… В тот теплый весенний вечер они сидели вместе под большим яблоневым деревом. Как это было давно… Салли рассказывала ему про очередной запой отца, а он не знал, что и сказать ей. Жизнь в поселке, отец Салли — это казалось ему таким далеким, таким чужим, ведь почти все время он проводил в колледже в Дублине, а домой приезжал только на каникулы. Да и сама Салли училась теперь в какой-то привилегированной закрытой школе в Англии и приехала сейчас на пасхальные каникулы. Так что это была их первая встреча с Рождества, да и тогда им как следует не удалось пообщаться. Будь они старше, наверное, писали бы друг другу письма, но Салли всего одиннадцать, и каждое письмо она воспринимала как очередное мучительное задание по грамматике и чистописанию. Правда, домой она иногда писала, но в этом состоял ее дочерний долг. А написать Патрику ей просто не приходило в голову, да и о чем писать? О школе? Ему это не было бы интересно. Об их отношениях? Для этого они слишком молоды, не умеют облекать словами то, что только начинали чувствовать.

В свои одиннадцать лет Салли Хоулм была довольно высокой, худой и очень живой девочкой. Забавно торчали ее тоненькие короткие косички, особенно смешные на фоне нового белого кисейного платья с оборками, совсем взрослого нарядного платья, которое ей разрешили надеть в честь праздника. А для нее главным праздником была встреча с ним. Таким счастьем было сидеть в этом залитом солнцем саду, в тишине, вдвоем…

Сам Патрик говорил мало. Он уже чувствовал себя взрослым и не понимал, как он должен держать себя с девчонкой. Временами ему становилось стыдно перед самим собой, что ему с ней так весело. Поэтому он предпочитал молчать, с удовольствием слушая ее щебет. Вчера он приехал из Дублина, взволнованного, тревожного, живущего ожиданием предстоящих событий. Но ему почему-то это совсем не было интересно. В свои шестнадцать лет он уже был каким-то унылым, усталым и постоянно чего-то боялся. Борьба, восстание — все это как-то не затрагивало душу.

Слушая рассказы Салли о ее школе, он встал с поваленного дерева, на котором они сидели, и растянулся во весь рост на молодой ярко-зеленой траве. Салли посмотрела на него с завистью. Но платье, ее новое платье, его же нельзя испачкать… Она вскочила:

— Подожди! Сейчас я сниму платье и лягу рядом с тобой!

— Нет, нет, ты что… Это нельзя! — испуганно пробормотал он и быстро встал на ноги. Она толкнула его, и он, не успев еще выпрямиться, снова повалился в траву. Салли, зарычав, прыгнула на него, и оба расхохотались.

— Знаешь, Патрик, — сказала она, — ты похож на Джорджа. Мне с ним тоже всегда было весело. Он сейчас во Франции, я забыла, где точно. Он очень смелый, очень, он ничего не боится! Папа говорит, что такие люди, как он, спасут страну. А ты, ты тоже пойдешь на войну, когда совсем вырастешь?

— Да, наверное… — Патрик покраснел. Он знал, что сказал ей неправду. Знал, что сделает все, лишь бы не идти на фронт. В свои шестнадцать он уже понял, что родился трусом, и находил достаточно мужества в этом себе признаться.

Прошло два года, и все изменилось. Буря опрокинула их корабль, предоставив каждому в одиночку сражаться с волнами. Мир раскололся надвое, сделав людей союзниками или врагами, часто — без их собственного желания. Салли и Патрик начали стесняться друг друга, они встречались теперь реже, а если и встречались — не знали, о чем говорить друг с другом. Жизнь вбила между ними клин, война убила их дружбу. А храбрый Джордж так и не вернулся из Франции, он остался лежать где-то посреди ячменного поля, а где точно — Салли забыла. Но смерть порождает жизнь, и убитой дружбе суждено было возродиться Любовью.

Он проснулся рано. Глаза были полны засохшего гноя, он начал протирать их и почувствовал резкий и неприятный запах собственного пота. Он сел в постели и посмотрел в окно: день серый и ветреный, первое февраля. День святой Бригиты, первый день весны.

Скоро принесли завтрак: как обычно, холодная овсянка, размоченные в молоке кукурузные хлопья, тепловатые сливки, от которых его уже начинало тошнить. Есть не хотелось совершенно, но рядом с кроватью уже стоял доктор Макгрене, и Патрик не посмел отказаться от завтрака. Давясь, он заставлял себя проглатывать холодные скользкие куски.

Дверь распахнулась, и в палату, энергично улыбаясь, вошла сестра Бонавентура:

— Доброе утро! Как дела? Как настроение?

— Ничего, так… — Патрик мрачно посмотрел на ее улыбающееся лицо. Внезапно его осенила неожиданная мысль:

— Сестра, почему меня никто не помоет? — сказал он плаксивым голосом. — Я ведь тоже человек…

Она ничего не ответила и вопросительно посмотрела на Шамаша. Тот почему-то рассердился:

— Не понимаю, почему это ты вдруг так заторопился! Тебе еще рано думать о том, как ты выглядишь. К тому же сейчас тут как раз меняют трубы, так что в твоей палате вода все равно отключена. Придется тебе подождать пару деньков.

Сестра Бонавентура мрачно засопела, но ничего не сказала. Шамаш повернулся и вышел из палаты.

— Подождать! А запах он не чувствует? А вы, вы, сестра, разве не чувствуете, какой от меня запах идет! Мне же самому противно.

Она замялась:

— Послушай… Только никому не говори… Когда он уйдет на операцию или пойдет в свой кабинет, я дам тебе знать. И тогда ты потихоньку перейди коридор и помойся в общей душевой, там днем обычно никого не бывает. А если он узнает, я скажу, это ты сам вышел, а я не заметила.

— Ну да, и тогда он сразу пропишет мне еще какие-нибудь дополнительные таблетки. Господи! Мне уже дурно от них! Вы все тут собрались, чтобы меня изничтожить!

— Ну, ну, не волнуйся. — Она подошла к кровати, чтобы взять поднос с остатками завтрака. Внезапно у нее задрожала рука, стакан с молоком соскользнул с подноса и опрокинулся прямо ему на грудь.

— Вы что! Вы не видите, что вы со мной сделали! Я же весь мокрый!

Она внимательно посмотрела на него и улыбнулась:

— Теперь уж без ванны тебе не обойтись, сам понимаешь. Он сразу понял и благодарно улыбнулся ей. И что она его так любит? Может быть, он ей кого-нибудь напоминает? Отца, там, или деда? Да, он вполне мог бы быть ей отцом. Приятная все-таки женщина, хоть и странная немного…

Доктор Макгрене резко захлопнул дверь своего кабинета и закрыл ее изнутри на ключ. Он знал, что никто не посмеет теперь беспокоить его. Он достал папку и начал писать. Вообще-то писать особенно было нечего, все основные этапы гениального эксперимента описаны и тщательно проанализированы. Он уже знал, что вышел победителем в бою со смертью, знал, что Патрик будет жить. Все дальнейшее — уже не область медицины. Он просто машинально описывал каждый день своего пациента, отмечал какие-то новые штрихи в его поведении, как любящая мать, записывающая даты первых шагов, первые слова, яркие события в жизни ребенка.

Да, этот ребенок провел уже четыре месяца в больнице и явно созрел для выписки. А раз так — надо определить его в какую-нибудь школу. Конечно, на это уйдут деньги, а доктор был не так уж богат, впрочем, и не особенно нуждался. Да разве стоит думать о каких-то там расходах, если теперь живет, дышит, ест, ходит по земле живое доказательство его могущества, этот юных наглец, который считает, что все ему чем-то обязаны, который смеет спорить с ним самим, не понимая, что он обязан ему жизнью, создан им, сконструирован. Шамаш был ему гораздо больше, чем отец, который остается лишь тупым орудием в руках высшей силы, Творца, провидения, судьбы, случая — чего-то, что создает жизнь. Нет, он был не отцом, он сам был этим творцом, создателем, судьбой. И Патрик не был его сыном, он был его созданием, его собственностью. Шамаш даже зажмурил глаза от сознания собственного величия. «Эй, ты, Гильгамеш, ты потерял цветок жизни, который дал тебе Утнапишти, а я, Шамаш Макгрене, нашел его».

Шамаш встал из-за стола и подошел к окну. Теперь предстояло продумать формальности, купить мальчику все что нужно. Он решил обратиться за помощью к ростовщику Ур-Зенаби, по дешевке накупить разной подходящей по размеру одежды. Последнее время они общалась довольно много, хотя Шамаш не разделял интересов старика. Политика, взрывы, провокации, переговоры — все это мало его интересовало. Лишь события на Ближнем Востоке вызывали в нем какое-то подобие волнения, и он неизменно соглашался с Ур-Зенаби в его оценке встречи в Кэмп-Дэвиде, израильской агрессии в Ливане, преступлений в Бейруте. Бегина они оба дружно ненавидели.

Когда настало время выбрать для мальчика школу (конечно — закрытую), Шамаш вспомнил о своем давнем пациенте, тщедушном старичке священнике со смуглым сморщенным лицом, которого Шамаш в шутку окрестил «Хумбаба». Теперь он был директором небольшой школы-интерната. Шамаш позвонил ему, и тот довольно быстро согласился принять мальчика до конца года. Шамаш был даже несколько разочарован столь легкой победой, которая вызвала у него сомнения в преуспеянии школы. Но пусть уж так все и будет, ведь пристроить мальчика куда-нибудь в середине года очень трудно.

Как только сестра вышла из душевой, Патрик начал раздеваться. Осторожно переступив босыми ногами через край низенькой ванны, он повернул кран, и тут же сверху на него хлынул водопад ледяной воды. Он вскрикнул и, зажмурив глаза, на ощупь стал быстро вертеть краны, пока вода не потеплела. Постояв какое-то время под теплыми струями, он взял мыло и стал медленно втирать его в волосы, потом намылил все тело. Вскоре он был весь покрыт обильной пеной, которая приятно скользила по его спине, по ногам, собираясь сугробами на дне ванны. Он опять сделал воду чуть холоднее и почувствовал, как вместе с застарелой грязью его покидает усталость, тело наполнилось бодростью, ощущением силы, свежести. Нежный запах мыла окружал его и успокаивал. Он поднял голову и подставил лицо струям воды. Это было прекрасно! Он давно не чувствовал себя так хорошо.

Минут через пять он выключил воду и осторожно стал вылезать из ванны. После того, как один из его знакомых упал, вылезая из ванны и умер, Патрик стал бояться. В старости ведь головокружение может начаться неожиданно, поэтому надо избегать резких движений. Он встал на коврик и вытряхнул попавшую в уши воду.

Вдруг он увидел, что он не один. Из такой же низкой ванны напротив только что вылез какой-то мальчик и, стоя на коврике, тоже прочищал себе уши. «Тоже больной, наверное, — подумал Патрик, — а ведь еще мальчишка совсем». Мальчик внимательно смотрел на него.

Патрик смутился. Что это он так его разглядывает? Внезапно почувствовав свою наготу, он потянулся за полотенцем. Мальчик тоже взял полотенце и стал медленно вытираться. Они оба смущенно, улыбнулись.

— Эй, сынок, как дела? — Патрик встряхнул волосами и, не дожидаясь ответа, повернулся, чтобы взять чистую пижаму.

Одевшись, он опять повернулся и увидел, что мальчик тоже уже надел пижаму, причем — точно такую же.

— Ну что, ходим все в одном, как в тюрьме? — засмеялся Патрик. Мальчик тоже что-то сказал и засмеялся. Патрик сделал шаг вперед и замер. Не может быть! Это невозможно!

— Как же тебя зовут?

— Патрик, Патрик О’ Хултаны.

Он разговаривал с зеркалом. Патрик сделал несколько шагов вперед и протянул руку. Не может быть! Он понимал, что его тут как-то изменили, но не думал, что настолько. Нет! Это не он! Это же совсем мальчишка, как это могло случиться? Или он все-таки умер? Тогда это он сам в детстве? Патрик всмотрелся в незнакомые черты лица, нет, таким он, кажется, не был. Он отступил, взял табурет и поставил напротив зеркала.

— Значит, утверждаешь, что ты — Патрик?

— Да, — ответило зеркало.

— Да как ты смеешь! — Они оба сделали рукой одинаковый возмущенный жест, от которого упало на пол лежавшее на краю ванны полотенце. Точнее — два полотенца.

— Ну а если ты Патрик, скажи, ты знаком с доктором Макгрене?

— Еще бы! А еще я знаю доктора Ниала О’Глакана и доктора О’Кассиди, и еще я знаком с разными сестрами.

— А как тебе нравится эта сестра Ротунда, или как там ее зовут?

— Макгрене называет ее Лейкемия. А ее зовут Бонавентура, но особенного счастья я от нее не видел.

— Ну что же, будем учиться жить по-новому. Вот первый урок: ты — это я, а я — это ты. Понятно? Глаза мои видят, то есть — твои глаза.

— Подожди, мне трудно так быстро. Я уже слишком стар, чтобы быть таким молодым, а ты еще слишком молод, чтобы быть таким старым. Но, знаешь, мне нравятся твои глаза, такие голубые. — Он подошел к зеркалу вплотную и открыл рот.

— И зубы у тебя хорошие.

— Ты хотел сказать: у меня.

— Ну да. Значит, здравствую?

— Здравствуешь!

— Как мои дела? Как я себя чувствую?

— Спасибо, хорошо, а мои как дела?

Они внимательно смотрели друг на друга.

— Так сколько же мне теперь лет?

— Мне-то, я точно знаю, уже за восемьдесят, а вот тебе, я думаю, лет тринадцать.

— Тебе не надоело со мной разговаривать?

— Да нет, но я как-то устал передо мной стоять. И я еще как-то меня стесняюсь. Я так нагло меня разглядываю…

— Ну, тогда пошли назад в палату?

— Пойдем. Подожди, я пойду с тобой.

В палате уже сидел мрачный доктор Макгрене и молча ждал их.

— Где ты был, сынок?

— Мы ходили мыться. Потом мы друг с другом немножко поговорили. Там такое большое зеркало, очень, знаете, приятный собеседник, — холодно сказал Патрик.

Доктор открыл рот.

— Да, да. — продолжал Патрик, — мы с ним так мило побеседовали, такое в жизни нечасто случается. Скажите еще спасибо, — он перешел на крик, — что у меня сердце не остановилось, когда я все понял! Вы издеваетесь надо мной, да? Вам бы самому такое перенести! Вот я бы на вас посмотрел! Ведь я старик, старик, вы не хотите это понять…

Он закрыл лицо руками и зарыдал.

— Забудьте об этом, — твердо сказал доктор. — Запомните: теперь вам четырнадцать лет. Только четырнадцать.

— Как — четырнадцать? Как это может быть? Значит, сейчас должна начаться первая мировая война? И Гражданской войны еще не было, и образования Ирландской республики? И все это нам еще предстоит, или все теперь будет иначе?

— Да нет, ты меня не понял. Все это в прошлом. Тебя тогда еще не было. Понимаешь? Не было. Ты родился четырнадцать лет назад. Ну, не совсем — родился. Скорее — ты сейчас получил новое рождение, новую жизнь. Считай, выиграл шестьдесят лет.

— Эй, как вас там зовут на самом деле, вы мне не придумывайте всякую чушь про второе рождение, там, возрождение. Возвращайтесь к себе и занимайтесь там этой ерундой, а у нас тут Европа, понятно? Нам этого не надо. И если я жив, мне сейчас восемьдесят два. Все!

Терпение доктора, видимо, иссякло. Он встал перед Патриком и захрипел:

— Да ты видел себя?! Видел? Тот, в зеркале в душевой, ау, сколько ему, по-твоему, лет? Или, может, то мертвец? Двигался он или нет? Ты же видел! Ему на вид восемьдесят? Да? Неужели ты понять не можешь, что на коленях должен благодарить меня за то, что я для тебя сделал!

— Сколько ему лет, вы спрашиваете… Вы же сами говорили, что ему четырнадцать…

— Тебе! Тебе, а не «ему»! Запомни это! — Макгрене положил руку Патрику на плечо.

— Уберите вашу руку! Не смейте ко мне прикасаться! — взвизгнул Патрик.

Доктор удивленно опустил руку:

— Ишь какие мы нежные. Ну что же, больше я никогда не посмею к тебе прикоснуться, будь спокоен.

Дверь распахнулась, и в палату вбежала сестра Бонавентура.

— Что здесь происходит? Я слышала крики. Патрик, мальчик мой, что он от тебя хотел? — Она обняла мальчика, словно пытаясь оградить его от жизни, и от доктора Макгрене в том числе, своими пухлыми руками. Патрик оттолкнул ее.

— Да оставьте вы меня все в покое! — закричал он, сам пугаясь своего крика. — Я же сейчас с ума сойду! Неужели вы все этого понять не можете?!

— Послушай, — сказал Шамаш спокойно, — сейчас ты слишком разволновался, успокойся, если хочешь — поспи, могу дать снотворное. А потом я тебе все объясню.

Патрик молчал. Потом повернул к доктору бледное, измученное ужасом лицо и тихо прошептал еле слушающимися губами:

— Нет, сейчас. Я хочу все знать сейчас.

Шамаш вздохнул, подошел к кровати Патрика и присел на край.

— Ну, если ты так просишь… Может быть, действительно лучше уж все сразу. Ты откинься, ложись поудобнее. — Он стал заботливо поправлять одеяло, подтягивать сползшие подушки.

Сестра Бонавентура тихо подошла к кровати и молча стала рядом. Взглянув на нее, доктор понял, что нет такой силы, которая заставила бы ее сейчас уйти. Ну что же, она заслужила это. Пусть узнает все, возможно, она даже окажется в чем-то полезной.

— Я знаю, — сказал он торжественно, — вам можно доверять. — Сестра церемонно наклонила голову. — Да, на таких, как вы, можно положиться, поэтому я буду откровенен и с вами. Но, я надеюсь, вернее — настаиваю, все должно остаться между нами.

— Да, конечно, доктор. — Сестра Бонавентура дрожала от предвкушения тайны.

— Ну, слушайте, оба слушайте. Потом, я думаю, обо всем этом узнает весь мир, но пока… пока еще рано, пока должны знать вы двое. Итак, — голос доктора стал хриплым, — третьего сентября прошлого года утром у меня на глазах был сбит мальчик, продавец газет. Насмерть. Он погиб тут же. Ну, то есть, Патрик, это был ты. Тело доставили к нам в больницу для вскрытия, оно было в жутком состоянии, переломы, желудочное кровотечение, череп сломан и мозг поврежден, но вот лицо — оно совсем не пострадало. И я, я попробовал, сам еще не зная толком зачем, но я сохранил его. А потом, буквально в тот же день за городом погиб другой мальчик, тоже Патрик. Ты его должен был знать, он, кажется, был твоим внучатым племянником…

— Патрик! Что с ним? Он умер? — тонкие пальцы мальчика нервно сжали край простыни.

— Нет, нет, он не умер, он жив. Он упал на железную ограду, и его мозг… очень пострадал, но сам он остался жив, мне удалось его спасти… Это… Ты не понимаешь? Ведь как раз тогда же тебя сбил мотоцикл, ты помнишь это? Но ты тоже не погиб, просто сердце у тебя тогда отказало, но мозг мне спасти удалось. Так все совпало тогда, что вас обоих доставили в эту больницу. Я вас обоих, их обоих, в общем — я обоих оперировал одновременно, ну и вот… Родителям мальчика я сделал подобие тела, лицо-то ведь осталось, все равно им только так, взглянуть… Ну, теперь ты все понял? Ведь это гениально! Правда? И ты теперь проживешь полторы сотни лет. Я очень волновался, конечно, но теперь уже ясно, что все получилось как надо.

— А тот, первый мальчик?

— От него у тебя только лицо. А все тело — от второго мальчика, твоего родственника, я вложил в него твой мозг.

— Но почему вы так сделали? Почему вы не положили мой мозг в голову Патрика прямо как есть? Я ведь тогда мог бы вернуться домой, Мойра меня бы считала своим сыном. А так, ведь это для нее такое горе. Я и сам все никак в себя не приду, ведь я его очень любил, я завещание на него составил. Как раз тогда.

— Тебе бы все равно никто не поверил. И как бы ты там жил? Нет, тебе надо начинать теперь все заново. Да я и не был уверен, что все получится. — Даже самому себе доктор Макгрене не хотел признаться в истинных мотивах своего поступка. — Получилось так как есть. И теперь это наша тайна, никто этого не знает, кроме нас троих.

— И нас троих, — мрачно добавил Патрик.

— Ну, привыкай, — сказал доктор, улыбаясь, — вас уже не трое, ты один. И, кстати, официально ты — мой сын, и зовут тебя Гильгамеш Макгрене.

Сестра Бонавентура быстро взглянула на него.

— Если вы теперь его отец, я — его мать! — сказала она твердо.

Патрик удивленно посмотрел на обоих: его-то никто ни о чем не опрашивает. Шамаш презрительно пожал плечами:

— Сестра, простите меня, но я сам, как вы могли понять, сделал его, он принадлежит мне.

— Ну что же, — он поджала губы, — если не хотите принять меня в долю, — она усмехнулась, — еще до вечера о ваших экспериментах узнает вся больница.

Патрик с искренним удовольствием смотрел на этот поединок воль и характеров, не думая о том, что наградой победителю должен стать он сам. Как ни странно, узнав правду, он почти не ужаснулся, а остался даже скорее довольным.

Доктор помолчал, потом мрачно процедил:

— Ну что же, будем работать вместе, будем все втроем помогать друг другу.

— Я сам теперь «втроем», — засмеялся Патрик.

— Только физически, сынок, — повернулся к нему Шамаш. — Запомни, ты теперь самый обычный человек, один, в одном экземпляре. Если бы тебе приделали деревянную ногу, ты ведь не считал бы себя сосной, правда?

— Сколько же мне теперь лет?

— Ну, если ты так на этом настаиваешь, можешь считать, что тебе восемьдесят два. Правда же, жизненный опыт, взгляды, интересы — все это осталось как было. Пока. Но на вид, запомни это твердо, тебе только четырнадцать. Все, кто тебя увидит, будут считать тебя мальчиком.

— Ну а дальнейший сценарий вы уже продумали? Что я теперь буду делать?

— Запомни главное: тебе никто никогда не поверит. Тебя, если ты захочешь про это кому-нибудь рассказать, просто сочтут сумасшедшим. Ты ведь не захочешь, чтобы над тобой все смеялись? В школе, например. Но зато, представь, ты историю будешь знать лучше всех в классе, даже лучше вашего учителя. Конечно, сначала тебе будет трудно, но ты втянешься быстро.

— А что, я опять должен буду ходить в школу? Почему это, кто это решил?

— Это решило ваше правительство. Хочешь вступить в конфликт с министерством просвещения? Ты же еще мальчик. Я обо всем уж договорился.

— И имя вы мне какое-то дикое дали — Гильгамеш. Пусть будет Гилла, как-то лучше звучит, это же ирландское слово.

— Ты что, шутишь?

— Нет, правда, Гильгамеш — это идиотское имя.

— Патрик, милый, конечно! — радостно воскликнула сестра Бонавентура.

— А вас я не просил вмешиваться, — резко повернулся к ней Патрик.

Она вздохнула:

— Да пребудет с тобой господь!

— Спасибо, я с ним, видно, уже встречался, да не по вкусу ему пришелся, раз он меня обратно сюда откинул. И чем я ему не угодил? Я на Красное озеро три раза ездил, на гору святого Патрика ходил. И еще я ездил поклоняться мощам Оливера Планкета, мученика. Что еще? Да, я ведь даже в Лурд ездил еще перед войной. Но не дал мне господь умереть спокойно. — Патрик опять начал волноваться, чувствуя, что во всей этой истории есть какой-то непорядок с точки зрения религии.

— Патрик, милый, ты можешь быть совершенно спокойным. — Сестра Бонавентура нежно улыбнулась. — Господь наш не оставил тебя, он лишь продлил твой путь. Подумай, ведь новая жизнь открылась перед тобой. Ты можешь теперь все обдумать, вспомни свои прежние ошибки, чтобы больше не повторить их. Твоя жизнь ведь только начинается.

— Да что это за жизнь! Я и так уже все передумал, когда сидел часами у камина и слушал радио или старые пластинки. Что могу я сделать?

— О, очень много! Весь мир перед тобой.

— Но разве я уже не умер? Где же моя душа?

— Она с тобой, умерло только твое тело. У тебя теперь просто новые родители, вот и все.

— Ничего себе «вот и все». Я же человек! Опять все это переживать. Да и родители, конечно, тоже, не подарок. Оба ненормальные.

— Патрик, ты должен почитать своих родителей. Всегда. Ты разве забыл десять заповедей?

— Да нет, помню я их, хотя, признаюсь, точный порядок уже как-то подзабыл, придется мне их еще подработать. Так что не волнуйтесь, сестра. И вообще, что это вы обижаетесь на мертвого?

Шамаш усмехнулся:

— А ты, я вижу, не такой уж дурак. Короче: скоро тебя выпишут и отправишься учиться. Надеюсь, ты в школе быстро освоишься.

— А куда? Ведь сейчас уже середина учебного года, где же меня примут?

— Ну, не волнуйся, куда-нибудь примут.

— Что значит «куда-нибудь»?! Я надеюсь, не в какое-нибудь паршивое протестантское заведение? Сестра Бонавентура, не позволяйте ему.

Шамаш с интересом взглянул на Патрика:

— А тебе что, действительно не все равно, в протестантской школе учиться или в католической?

Тот смутился и пожал плечами.

— Я не знаю, мне всегда казалось, это очень важно. Учиться у протестантов — это же ужас! Я понимаю, вы у нас человек посторонний, но ведь не настолько же, чтобы совсем не знать наших проблем.

— Ваши проблемы! — Шамаш вспыхнул. — Да разве это проблемы! Неужели вся эта игра для вас — всерьез? Ты подумай лучше о моей стране!

— Простите, но вы не должны так говорить. Мы родились в этой стране и все это — наше наследство. Я понимаю, теперь оно может выглядеть как-то странно, глупо даже, а иногда — и страшно, ну, там, на Севере… Да и у нас тоже бывает… Нет, — голос Патрика дрогнул, — не думайте, доктор, что я на стороне террористов, им, я думаю, просто часто заняться нечем, вот они и играют в свои игры… Но… Есть вещи, которые я не могу переступить. Я уже пытался, давно, в молодости. И не смог.

Сестра Бонавентура молча сопела, раздувая ноздри и поджав губы.

— Не волнуйся, — Шамаш улыбнулся, — я не собираюсь отдавать тебя в протестантское логово. Я договорился с одним моим знакомым, он священник…

— Неужели — мусульманин?!

— Ты опять шутишь! Нет, он католик, он — директор небольшой школы для мальчиков в Дублине.

— Ну что же, папочка, если ты и школу сумел для меня сделать, придется мне туда идти. Но, признаюсь честно, я как-то не могу представить себе, что за стенами этой больницы есть что-нибудь еще. Я все никак не могу проснуться, что ли. Я ведь ни разу еще не мог хотя бы просто выглянуть в окно, увидеть небо. Может, вы все это сочинили, а я все-таки умер тогда, и вот адские мне муки за то, что так бессмысленно прожил свою жизнь.

— Перестань, Гильгамеш, — резко сказал Макгрене, — на, прими эту таблетку, а завтра, если у тебя настроение не изменится, твоя мать, которая так любезно вызвалась стать ею, возьмет тебя с собой в город, вы погуляете, походите по магазинам, кстати, купите все, что тебе нужно. Хочешь?

— Ну, конечно, очень хочу. Прямо не верится… — Патрик взял со столика стакан с водой и медленно запил протянутую таблетку.

— Доктор, вы меня простите, я до сих пор еще не все понял. К этому ведь так трудно привыкнуть. Если вам грублю, то ведь я так волнуюсь, ведь это, наверное, очень трудно — опять вдруг стать молодым. Сейчас жизнь-то совсем другая. — Он зевнул. — А вы для меня, не сердитесь только, все равно еще мальчишка. Но я привыкну. Я научусь…

— Да, да, мальчик мой, — в голосе Шамаша звенело торжество, — конечно, ты научишься, ты все скоро поймешь. Только подумай: ты опять стал молодым, все пути перед тобой открыты, но твой жизненный опыт, твои знания — все это тоже никуда не делось. Представь себе, насколько ты сейчас выше других!

На лице сестры Бонавентуры появилось выражение беспокойства. Да, не зря она оказалась здесь так вовремя, ее долг — оградить этого бедного мальчика от дурного влияния.

— Доктор! Вы не должны так говорить! Особенно при Патрике.

Но сам Патрик уже не слышал их. Таблетка начала действовать, и он медленно проваливался куда-то, плыл, парил. «Эй, старина Рип, эй, Ойсин, я теперь не хуже вас, я тоже сохранил свою юность… Или ж вам тоже делали такие операции?.. А что, в Стране Вечной Юности все может быть… И все это дело рук пришельцев, да…» — Полностью погрузившись в мир древних легенд, Гильгамеш-Патрик мирно заснул.

Доктор Макгрене поманил монахиню рукой, и оба они вышли в коридор.

— Пойдемте ко мне, нам надо поговорить. — Он ввел сестру Бонавентуру в свой кабинет. Она осторожно присела на край дивана. Шамаш подошел к окну, какое-то время постоял, потом повернулся к ней:

— Он меняется на глазах! Завтра он будет уже другим! Вы не замечаете, он ведь уже совсем не старик! Речь меняется, ну и, конечно, психология. Да, теперь мы с вами отвечаем за него. Вы готовы к этому? — Она молча кивнула. — Тогда будет у вас другое имя — Нинсун.

— Как, простите?! — она вздрогнула.

— Нинсун, это мать Гильгамеша. Ну, это из эпоса, — добавил он раздраженно. — Я, признаться, не предполагал, что вы должны занять какое-то место во всей этой истории, но, может быть, даже лучше, что так получилось. А то мне одному со всем и не справиться. Да, я очень рассчитываю на вашу помощь. И на помощь вашего бога, ведь Гильгамешу, к сожалению, жить придется в Ирландии.

— Мне жаль вас, доктор…

— Вам жаль меня? Я не о жалости прошу вас, а о помощи. Завтра я дам вам денег, пойдете к одному ростовщику, его зовут Ур-Зенаби. Он торгует старой одеждой. Я уже договорился с ним, купите у него все, что надо.

— Я, кажется, завтра занята.

— Постарайтесь освободиться. Ладно? — Она кивнула и молча поднялась.

— Я пойду?

— Да, да, конечно, идите… Спасибо вам.

Она вышла в коридор, сама не зная, куда ей идти. Дверь бокса интенсивной терапии была приоткрыта, и, заглянув туда, сестра Бонавентура увидела, что сейчас там никого не было. Она вошла и села на голый матрац. В углах ее глаз дрожали слезы…

или нет, как там, —

Сестра Бонавентура не могла вспомнить, чьи это стихи. Впрочем, сейчас она почти ничего не могла бы вспомнить, настолько была потрясена и взволнована. Что-то случилось и с ней самой, что-то, чего она смутно ждала всю жизнь и чего всю жизнь страшилась. Решимость, желание действовать постепенно просыпались в ней, пугая и завораживая. Она посмела спорить с доктором, а раньше никогда бы не решилась на такое. Но все это ради Патрика. «Боже, — прошептала она, — благодарю тебя за то, что ты дал его мне. Сохрани же его и… и меня для него».

Первым, что увидел, проснувшись утром, Гильгамеш Макгрене, были лежащие на стуле рядом с его кроватью детские штаны. Рядом радостно улыбалась сестра Бонавентура.

— Ну, одевайся!

— Это что, для меня?

— Конечно, все это для тебя. Смотри, вот еще рубашка, свитер… Давай, вставай, я пока выйду и буду ждать тебя в коридоре.

Гильгамеш встал и растерянно взял в руки рубашку. Да они, что, смеются, что ли, над ним? Разве сможет он все это на себя натянуть? А эти джинсы? Даже если молнию застегнуть удастся, он ведь и шагу сделать в них не сможет. Однако его опасения не оправдались. Одежда, которая показалась ему на первый взгляд такой смехотворной и тесной, неожиданно пришлась ему впору. В этом маскарадном костюме он осторожно вышел в коридор и смущенно посмотрел на сестру Бонавентуру.

— Ну, как я?

— Замечательно!

— Вы извините, если сейчас мы выйдем на улицу, то мне ведь надо еще шляпу. Я не нашел ее.

Она улыбнулась:

— Мальчики не носят шляп. Сейчас не холодно. Пошли.

Они медленно прошли через весь коридор, спустились на первый этаж, пересекли холл и оказались перед большой стеклянной дверью. Гильгамеш замер на какое-то мгновение, потом решительно толкнул ее и вышел.

— Что же, неплохо! — Прямо перед ним, наверху, вокруг него — всюду было небо. Удивительно небесное, неожиданное, голубое небо, встречи с которым он ждал так долго. А чуть пониже, специально для него, конечно, кто-то поставил дома, воткнул в землю деревья, нагнал людей, приказав им сновать туда-сюда, делая вид, что они и не замечают Гильгамеша. Да, все было почти как настоящее, но всюду тем не менее чувствовалась какая-то ненатуральность. Да, несомненно, мир был иным, когда он видел его в предыдущий раз. Гильгамешу стало холодно, и он зябко повел плечами.

— Ну, пойдем? — Сестра Бонавентура взяла его за руку и повела по скользкой дорожке.

Только в автобусе, как и раньше, переполненном и грязном, он немного пришел в себя и поверил в реальность происходящего. У него закружилась голова, и он оперся лбом о стекло…

— Боже, боже всемогущий, — шептали ее губы, — направь меня, не дай мне ошибиться. Сохрани этого мальчика, которого ты послал мне, чтобы наполнить мою жизнь смыслом. Благодарю тебя, господи!

Она жадно вглядывалась в еще так мало знакомые ей, но уже такие дорогие черты его лица, одновременно страшась того, что произошло, и радуясь этому. Жизнь полна опасностей, особенно теперь. Значит, выпало ей охранять это юное существо, заботиться о нем… Кто знает, может, радость эта обернется горем, может, суждено этому мальчику разбить ее сердце… Ну да будь что будет…