… — Ну вот и все, господин Турбин. Ваша супруга попросту — беременна. От этого ее головокружения и тошнота. Все обычно. И все замечательно. — Врач, устало и мягко улыбнувшись, поправила волос у виска. По сроку это, примерно, — полтора месяца, но точно все-таки определит гинеколог и УЗИ. То, что происходит с ее зрением, я понять не могу, здесь нужна консультация специалиста. Возможно, что кроме сильного, внезапного ушиба, на зрительный нерв непредсказуемо повлияла все та же беременность. Понимаете, гормоны играют свою мелодию, они меняют все в организме. Это как оркестр. Вы музыкант и Вы поймете. Настраиваются инструменты и все меняется в атмосфере, в зале. Все в предвкушении волшебного мига. И прежняя тишина начинает звучать по новому. Абсолютно.

— Вы когда нибудь играли на пианино? — Никита улыбнулся. — Объясняете все мне, как профессионал.

— В детстве. Музыкальная школа. — Врач еле заметно вздохнула. — Знаете, не любительница была и особо не усердствовала, но концерты посещала. Нравился Шопен.

— Моя жена играет Шопена. Играть-то ей можно?

— Разумеется. Она профессионал, знает свое дело, лишать ее этого нельзя, но, пожалуйста, пусть ее нагрузки корректирует врач. Желательно даже не гинеколог и терапевт, а офтальмолог. Беременность — процесс естественный, а вот ее уникальный феномен возврата зрения после стольких лет слепоты мы наблюдаем впервые, все может колебаться, и влиять на ее состояние в общем плане. Ей нельзя переутомляться, нужно все как то чередовать, может быть сместить графики репетиций, выступлений…Вы понимаете о чем я?

— Конечно, доктор. В сентябре у нас назначена консультация профессора — офтальмолога в клинике в Италии.

У молоденькой докторши чуть заметно дернулась бровь.

— Чем же наши специалисты Вам так не понравились?

— Ничем. — Турбин развел руками и ослепительно, примиряюще улыбнулся. — Просто у нас контракты, выступления за границей… Об этой консультации заранее была договоренность в филармонии Чехии.

— Счастливцы! — Врач опять вздохнула. — А я дальше Азова нигде не была. И в отпуске не была уже три года. Бежим, бежим, а куда? В пески?

— В вечность доктор, в вечность.

— Да. Под звуки Шопена. — Никита в изумлении воззрился на молодую докторшу.

— К чему такой трагизм в столь очаровательном возрасте?

— Вы меня не поняли, господин Турбин. Мне, действительно, нравится Шопен. Особенно — ноктюрны и вальсы. Когда мне грустно, я играю Шопена… Как смешная хроморучка, но играю. А этот вечный траурный марш написал не он. Я так думаю. Он не мог. Был очень жизнелюбив. Вместо него это писал некий «черный человек». У каждого из нас он есть, ведь правда?

— Интересная версия. — задумчиво произнес Никита. — Не слышал раньше такую. — Он внимательно посмотрел на врача «Скорой». Прислушался к легкому шуму, доносившемуся из прихожей. Уже почти сорок минут они беседовали с нею за столом крохотной светлой кухни, наедине, за закрытой плотно дверью, но она все никак не решалась сказать ему что то главное. Серьезное. Тревожное. Наплывающее, как туча, на светлые, солнечные пятна, блики, заливающие пол, гладкую белую поверхность кухонного столика, подоконник, стены. С улицы, сквозь приоткрытую оконную раму, доносился гомон детворы, шум машин, удары мяча на волейбольной площадке в глубине двора. Обычные звуки обычной жизни. Они оба, внутренне напрягшись, прислушивались к ним, не решаясь оборвать затянувшуюся паузу. Но Турбин все-таки решился переплыть холодную реку молчания первым.

— Вы что-то хотите мне сказать, доктор? Еще что-то важное? Но никак не решитесь. Я вижу. Прошу Вас, не тяните. Тугая струна может лопнуть, как говорят у нас в оркестре.

Вместо ответа доктор задала встречный вопрос:

— Скажите, та женщина, в другой комнате, мать Вашей супруги, она… Раньше за нею наблюдалось такое?

— Что именно?

— Ну, бессвязная речь, почти бред, лихорадка, беспокойство, а потом вдруг — полная кататония?

— Что это такое? — Не понял Никита. — Простите, но я ведь не медик.

— Длительная неподвижность, оцепенение, состояние ступора. Как сейчас.

— Нет, нет, что Вы! — он пожал плечами. — Она всегда была спокойной, выдержанной, собранной и энергичной. Внешне же — никаких лишних эмоций, хотя ее очень удручала неспособность дочери видеть…

— Тогда все таки можно предположить, что это временное явление, на почве сильного эмоционального потрясения. Некий шок.

И он пройдет. Сейчас я вколола ей сильное снотворное. Она может сутки проспать спокойно, и уже завтра к обеду, очнувшись, ничего не вспомнить. Но все может быть и по иному. Нужно наблюдать. Быть готовыми ко всему. Пограничные состояния психики всегда вредны и непредсказуемы, Вы же понимаете. К ней, образно говоря, пришел ее «черный человек» и ближайшие часы решат, возьмет ли он над нею полную власть…

— Черт возьми, доктор, что же, совсем нет надежды? — Турбин сжал ладонями виски.

— Я так не говорю. Будем ждать. На столике в гостиной я оставила лист. На нем записан номер, по которому можете вызвать бригаду специалистов. На крайний случай. Я думаю, что Вам только придется завтра к обоим Вашим дамам просто пригласить участкового терапевта. — Синеглазая эскулапша, улыбаясь, поднялась с табурета. — Но не морочьте голову сбором анализов и прочей чепухой, которую, знаю, Вам тотчас предложит вечно паникующий и практикующий участковый врач. Пусть Ваша супруга просто отдыхает и не напрягает глаза. Хотя бы дней пять. Жажду познания мира оставьте на потом, хорошо? Тем более, что Вы вскоре собираетесь уезжать… Я — тоже. Мы и так задержались здесь дольше, чем нам положено, извините. — Врач протянула Киту сложенную дощечкой ладонь с чуть поднятым вверх большим пальцем. Он крепко пожал ее:

— Я Вас провожу. — Они вдвоем вышли в прихожую, где уже нетерпеливо переминался с ноги на ногу фельдшер — практикант, молоденький, тонкожилый студентик с несоразмерно большими руками и коротко остриженной головой.

— Марта Федоровна, ну у нас же еще три срочных, Вы что?! — вспыхнул он, напряженно вертя тонкой шеей и перекладывая тяжелый металлический бикс из одной руки в другую. — Не успеем по таким колдобинам. Диспетчер уже собачилась два раза по мобиле, надоела!

— Вит, не напрягай! — резко оборвала его стенания докторша. — Ты же видишь, что тут сложный случай. Вторая больная на грани спецбригады, должна же я родным объяснить, как вести себя, в случае чего!

— Все мы тут давно на грани спецбригады, в этом гребаном скифском поселении! — непримиряюще бубнил практикант, протискиваясь к двери. — До свидания! — фыркнул он, с силой распахивая ее. И, даже не обернувшись, сердито топоча стертыми кедами, стремглав сбежал по лестнице вниз.

— Извините его. Это бравада от усталости. — Тотчас смешалась врач. — У нас сейчас по двадцать вызовов, до позднего вечера. Холодный май, а потом вдруг эти перепады жары. Мотаемся, как проклятые, и сегодня уже с утра — осложненные роды, четыре трупа, черепно — мозговая. Все — на грани фола. Сплошной Шопен. У нас хоть ставка, у них только стипендия, а нервы надо иметь стальные здесь… Не все это выдерживают. — Она развела руками. — Приятно было с Вами познакомиться. На концерт Ваш я все равно бы — никогда не попала, а воочию увидеть Вас обоих — большая честь!

— Взаимно. — Никита улыбаясь посмотрел на докторшу, и вдруг глаза его просияли. — А если Вы все-таки однажды попадете на наш концерт, то, что скажете?

— Это совсем невозможно. Детская мечта. Волшебство. Я и скажу тогда, что попала в сказку. — Марта Федоровна зажмурилась на миг и, рассмеявшись, вспыхнув ямочками щек и синими сапфирами глаз, молодо и озорно сбежала по лестнице, махнув рукой. — До свидания, Никита Романович, не болейте сами и не давайте болеть родным… Дай Бог нам больше не встретиться.

Турбин в изумлении поднял бровь:

— Почему это?

Она опять звонко рассмеялась:

— Врачебная присказка такая. Удачи Вам! Добра!

— И Вам того же! Спасибо. — выдохнул Турбин, с облегчением прикрывая двери. В прихожую вышел Дэн Столяров, вытирая перепачканные руки бумажной салфеткой:

— Где тут рубильник включается? Я починил розетку. Там просто не было контактов, зачистил немного. Жрать охота. Ноги подкашиваются. Лилька обещала кофе сварганить по-варшавски, а к нему и коньячку с картошечкой… Правда, Лилек? — полушепотом басовито пропел Дэн куда-то в глубину квартиры — Не обманешь? А то уже желудок сводит от голода. Я за этот день чуть с ума не сошел два раза! Устал, как будто вагоны разгружал, ей-богу!

В прихожей тотчас замаячил силуэт Лили с блюдцем в руках. В нем плавали использованные ампулы и шприцы с остатками проспиртованной ваты. Больничный запах резко ударил в нос. Дэн притворно и смешно сморщился, играя глазами и скулами:

— Гадость какая, господи!

— Коньяк ваш не лучше! — Презрительно фыркнула в ответ Лиля и, дернув плечом, прошла мимо Столярова на кухню, сверкая зрачками и нервно вытягивая ноздри. Как норовистая лошадь, которой натянули поводья.

Турбин с изумлением проводил ее взглядом и, чуть улыбаясь, спросил Столярова:

— Дэн, что такое? Что это Вы уже не поделили?

— Да так, — Смущенно пожал плечами тот. — Ну посмотрел в ее сторону пару раз, мигнул, ну намекнул. Что неплохо бы выпить за хорошее, близкое знакомство, а она уже и фыркает… Рассердилась, наверное. Заграничная фифа, что тут взять! — Дэн вздохнул, засунув руки в карманы.

— Ну, что ты, не дрейфь, братан, где наша не пропадала! — шутливо, ободряюще хлопнул его по плечу Турбин. — По моим сведениям пани Громова сейчас в личном плане — совершенно свободна, так что до пятницы у тебя есть время. Действуй! Помни, главное — ошеломляющий натиск, а потом — неторопливые, вкрадчивые маневры, и успех обеспечен на сто процентов. Я тебе говорю, как друг, честно!

— И еще, как большой специалист по всем на свете дамским юбкам! — Лиля сердито хлопнула Турбина по спине большим кухонным полотенцем, неслышно подкравшись сзади. — Слушай, Казанова, где тут у Натки чистые простыни, ты не в курсе?

— Лилька, солнце, не вводи меня в смущение, ты что? — Турбин, смеясь, всплеснул руками. — Я же в этой квартире впервые в жизни!

— Ну, да, кто бы сомневался! — Лиля загадочно заулыбалась. — Наматывал он тут круги неделями около окон собственной жены! Камешки в стекла бросал… Цветы клал на крыльцо подъезда. Что, неужто тебя так ни разу не впустили? Бедный! Ни за что и никогда не поверю! Ты же наверх летел, как на крыльях, ни разу не остановился.! Значит, знал, куда бежать, наизусть, голубь сизокрылый…

Никита напряженно молчал, взъерошивая пятерней волосы. Дэн закашлялся, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Отошел в сторону.

— Конечно же, он знал, Лилечка, милая! — раздался неожиданно в дверях гостиной голос Наталии Ивинской. Летучее, серебряное, колокольчатое сопрано, с глубокими, волнующими нотками. — Орфей всегда знает, где искать Эвридику, ведь он должен вести ее за собой. Прочь из темноты Аида. Он всегда рядом. Они же в одной связке, и в горе и в радости, пока смерть их не разлучит… Вот только про простыни я не успела ему сказать. Вчера он очень торопился вернуться засветло в город. Так они и остались лежать в шкафу, чистые… Еще совсем новый комплект. Кит, на какой полке, я забыла? — Она — пристально посмотрела в глаза мужа, и улыбнулась едва заметно, краешком губ. Он напряженно смотрел как ее длинные тонкие пальцы гладили полированный дверной косяк, то сгибаясь, то разгибаясь: два пальца, потом снова три… Он мучительно пытался сообразить… Она что то подсказывает ему. Но — что? И тут в голове мелькнула и разорвалась крохотная шаровая молния догадки:

— Во втором шкафу от окна, на третьей. — Он улыбнулся, торжествующе, предназначая эту улыбку одной лишь жене. — Там еще что то было, наволочка или пододеяльник… И пачка мыла между ними. «Камей» что ли? Ты еще поморщилась от запаха, сказала что слишком резкий, старомодный, нужно убрать и положить туда твои пражские штучки, как их, сашэ, или что то там еще… Я не силен в этих дамских секретах, извини… — Турбин подошел к жене и, обняв за талию, осторожно притянул к себе, зарываясь лицом в ее волосы. — Зачем ты вообще встала, любовь моя? Тебе сейчас нужно отдыхать. За двоих нужно отдыхать. — Его гибкие пальцы прикоснулись к ее животу. Значительно, оберегающее, трепетно… Лиля в изумлении уставилась на Турбина, проследив глазами за его жестом. Щеки ее вспыхнули румянцем. На горле нервно дернулась ямка… А потом, неожиданно сорвавшись с места, Лиля подпрыгнула и завопила пронзительно, раскинув руки, с разбегу обнимая их обоих, ошарашенных и смущенных:

— Господи, неужто наш план сработал, Турбин?! Да еще так, как я вовсе и не думала! Поздравляю! Ну ты и шельмец, Кит! Ура — аааа! — Чур, я буду крестной мамой. Наконец-то. Ура — ааа!

— Лиля, ты с ума сошла, боже мой!!! Мама! Мама спит! Тихо! — зашикали они на нее в унисон, испуганно, гася довольные искры в глазах и едва удерживаясь от смеха… Турбин было шутливо прикрыл разбушевавшейся Громовой рот ладонью, но она вырвалась, и закружилась по прихожей в какой то бешеной стремительной фарандоле, на ходу подхватывая под руку растерянно улыбавшегося Дэна.

— Не желаешь присоединиться? Смотри, а то упустишь шанс стать крестным отцом!

— Лилька, ну у тебя и скорости — просто космические! — засмеялась Натка, умиротворенно положив голову на плечо мужа. — Утихомирься! Никто ведь еще не родился. Еще долго ждать. Хотя, знаешь, Дэн, мы с Никитой только рады будем, — серьезно добавила она.

— Я — тоже. — Обернулся Дэн, довольно сияя ямочкой подбородка, и осторожно вальсируя с немного запыхавшейся Лилькой по солнечному квадрату прихожей. — Я еще ни у кого не был крестным отцом.

— Ты и просто отцом еще не был. — многозначительно протянул вдруг Турбин, едва заметно кивнув головой в сторону Лили и подмигнув другу. — У тебя все впереди. — И вдруг широко улыбнулся.:

— А жизнь все-таки замечательная штука, друзья! Нэтти, как ты думаешь? — Он осторожно поцеловал жену в макушку.

— Блистательная! — согласилась она. — И посмотрела на мужа, чуть прищурив глаза. — Несмотря на все сюрпризы. Как шоколад. Он же и горький и сладкий одновременно. Кит, знаешь что?

— Что?

— Давай и мы с тобой потанцуем? Мы же никогда этого не делали раньше. И я всегда мечтала об этом. Хоть три шага. Хоть пол — такта? — Она улыбнулась мягко, опуская ресницы, и из — под них взглядывая на него, притушивая ими пожар румянца на щеках.

— Нам стоило это попробовать уже давным — давно. Как я не догадался! — Турбин покачал головой и с досадой развел руками. У тебя же потрясающее чувство ритма! Я осел, прости! — он сокрушенно вздохнул и целуя ребро ее ладони, осторожно положил руку на талию жены., чуть склонив голову:

— Могу я пригласить милую пани на тур вальса?

— Пани предпочла бы фокстрот, — улыбнулась в ответ Наталия. — У нее немного кружится голова, когда она смотрит на пана.

— Ну что же. Фокстрот, так фокстрот. Начнем. И раз — два — три, раз — два — три, раз — два… — Они осторожно вступили в мелодию, которую он принялся тихонько насвистывать. Она прислушалась, засмеялась:

— Чудак! Ты что, на лету переделал в фокстрот что-то из Глюка?

— Вовсе нет. — Он довольно откинул голову назад. — Не узнала? Это же твой менуэт — «мадам Помпадур»… Я запомнил его наизусть сразу, как только услышал, там в антикварном бутике с пастушкой, в Праге…

— Кит. Я давно хотела тебя спросить, — Она легко коснулась длинными, гибкими пальцами его подбородка, линии скул. Затаив дыхание, приблизила губы к его щеке. Зажмурила глаза Расслабилась. На нее поплыло знакомое облачко аромата «Hugo Boss». Словно возвращались минуты прошлого. Привычно скользя вокруг нее облачком золотисто-белой пелены. Она наслаждалась ими, этими минутами.

— Ты как то совсем не изменил своему любимому аромату, — Она нежно провела пальцами по его затылку и почувствовала, как электрическая искра тотчас пронзила и напрягла все его тело. — Почему?

— Ну, знаешь, я не столь капризен как ты, моя птица! — волнующе — хриплым голосом выдохнул он, касаясь горячими губами ее уха. Потом губы скользнули чуть ниже, к изгибу шеи — С некоторых пор я, и вообще, предпочитаю изменчивости — постоянство. Вопреки всему. А, может быть, и всегда предпочитал, но просто не догадывался об этом. И потом, знаешь, я не люблю тех изощренных пыток, которыми ты так изводила меня в последнее время!

Она в изумлении уставилась на него, чуть отстранившись:

— Ты о чем это, Кит? Какие пытки?

— Ты заставляла меня все время терять тебя из виду. Все время! На репетициях, на концертах я не мог угадать заранее, пришла ли ты уже или только еще идешь по проходу сцены к роялю. У тебя каждый день менялись духи. Новые и новые ароматы. Они кружили мне голову. Они бесили меня. Я сходил с ума, думал, что у тебя появился кто-то другой, что он будет с тобой вместо меня, ведь ты сама говорила, что Женщина меняет духи, когда у нее появляется новый Возлюбленный.

— Это же не аксиома, Кит. — Она потрясенно прикусила губу. Больно, чуть не до крови. Помолчала. Потом медленно добавила: — Это не всегда бывает именно так. Женщина меняет духи, и что-то в своем облике, когда хочет внутренних перемен. Обновления души. — И потом, — прошептала она чуть лукаво, словно что-то вспомнив, внезапно: — Ты же сам предложил мне сменить их, разве нет?

— Не хитри, плутовка! — он покачал головой. — Ты изводила меня так, что к концу нашего пребывания в Вене я совершенно потерял голову, поняв окончательно, что если это не прекратится, то я просто получу разрыв сердца… И тогда, я…

— И тогда ты — живо перебила его она — стал каждый день присылать по флакону в мою коллекцию ароматов, как подарки от неизвестного поклонника. Или — поклонников? — Она прищурилась. Через пару дней таких подношений на моем столике уже не хватало места для вечерних и утренних, для туалетной воды и сухих ароматов, масел и отдушек…Иногда флаконы прятались в коробки с носовыми платками, перчатками, шарфами, букетами цветов, сумочками, солнечными очками… Зачем ты все это делал? Бедный! Как же у тебя еще хватало денег на завтраки! — Она, улыбаясь, гладила пальцами его щеку, крылья носа, подбородок, словно повторяя их рисунок, их абрис. — Зачем?!

— Как ты догадалась? — ошеломленно и недоверчиво посмотрел на нее он.

Она опять пожала плечом, слегка улыбаясь:

— Это произошло не сразу. Не знаю. Женская интуиция, наверное. Да и потом, никто, кроме тебя не знал точно, какие шарфы мне нравятся: из органзы, из шелка или же — из шифона…

— Так я просто — напросто тешил себя надеждой, что ты все еще — моя. Так я опять твердо знал, что ты где-то рядом. Так я снова стал узнавать тебя. Я снова нашел тебя, моя Эвридика — спокойно ответил он. — Мне и нельзя было терять тебя. Оглядываться на других. Нельзя. А я оглянулся, птица! После я думал, что я все потерял. Уже не надеялся, что обрету. В какие то мгновения, сегодня — особенно— я просто думал, что мой мир рухнул Это был очень жестокий урок… Слишком. Теперь я никуда не отпущу тебя, совсем никуда. И — никогда. Слышишь?

Я тебя — тоже. И не надейся. — Она вздохнула. — А, может быть, ты просто понял что все настоящее бывает лишь один раз и вернулся к истокам, мой Орфей? Кто знает?

Она вопросительно посмотрела на него и ее глаза мягко блеснули. Солнце уже начинало садиться, окутывая просторную комнату с эркерами окон мягким, расплавленным золотом заката. Из кухни доносились голоса Лили и Дэна, пахло чаем, кренделями, имбирным печеньем, жареной картошкой и чем то еще, тягучим и сладким, как растаявшая конфета. Из полуоткрытой двери во вторую комнату в конце коридора, доносилось слабое, сонное дыхание и запах валерианы.

— Мама спит. А они ужинают. И нас не позвали. — Улыбнулась вдруг Наталия. — Хитрые. Предпочли тет — а — тет.

— Милая, по — моему, они не только ужинают. Они еще и пьют. Ваш семейный ликер. Ореховый. Узнаю аромат. Твоя выучка. Что бы все это могло значить? — Никита хитро прищурился.

— Брудершафт. — Тотчас со смехом заключила Наталия. — А, может быть, даже и помолвку.

— Так быстро?! — притворно изумился Турбин.

— Кит, ну ты же знаешь, у Лильки всегда были космические скорости. Она вечно куда то спешит, бежит… Кстати, а где Кэсси? Ты ее не видел? Куда она запропала? Сколько я лежала на диване, она ко мне ни разу не подошла и хвостиком не повертела, и лапкой не потрогала. Это на нее совсем не похоже!

— Не знаю. Может быть, она на кухне? Там уж очень вкусно пахнет. — растерянно предположил Турбин.

Они прошли на кухню. Всполошили целующихся украдкой у окна Дэна и Лилю. Заглянули под стол. На полку для обуви в прихожей. В стенной шкаф. Кэсси не было нигде. Выглянули и за дверь, и на лестничную площадку. Встревоженные, уже все четверо, поднялись на последний этаж и спустились на первый… И только лишь когда заглянули в комнату, где спала Алла Максимовна, то обнаружили Кэсси там, мирно спящую на одеяле, уткнувшую нос в ладонь, пахнувшую валерианой и кордиамином. При появлении хозяев пушистый комочек даже не пошевелился, только сонно приоткрыл желто — зеленый глаз и слабо вильнул хвостом.

— И как я сразу не догадалась поискать ее здесь! — шепотом начала сокрушаться Лиля. — Кошки же так любят валерьянку.

— Тс — сс! — замахала рукой Наталия, склонившись над кроватью и поправляя одеяло. — Не шуми. Кит, — тихо подозвала она мужа, — помоги мне, пожалуйста, здесь подушка сползла, надо поднять. Они вдвоем стали возиться у постели больной. Та пару раз сонно открыла глаза, блаженно улыбаясь и потягиваясь, потом приподняла голову с подушек, ловко взбитых Наталией, вгляделась в ее лицо, тотчас склоненное над нею и осторожно поцеловала в щеку, ласково бормоча:

— Не беспокойтесь, дети, мне и так удобно. А ты, Натуся, и вообще, шла бы отдыхать. Тебе сейчас нужно много отдыхать, думать о малышке, очень себя беречь.

— Тебе нужно еще что-нибудь, мама? Скажи? — начала было Наталия. И тотчас осеклась, ошеломленно:

— Откуда ты знаешь?!

— Не забывай, мне все таки уже сорок с хвостиком лет. И еще: я просто — напросто — твоя мама. — Алла Максимовна улыбнулась тихо. — И я рада буду стать бабушкой. Может быть, это мне больше подойдет, чем суматошная роль седеющей Джульетты? — Она вздохнула, будто невольно.

— Алла Максимовна, мы уже позвонили Олегу Борисовичу. — мягко вступил в разговор Никита. — Он обещал приехать за Вами завтра утром.

— Бог с ним, сынок! Приедет, так приедет, а нет — не расстроюсь! Побуду тут. Мне у Вас хорошо. Хоть отосплюсь. — Алла Максимовна слабо махнула рукой и зевнула, потом, пристально вглядевшись в лицо Турбина, вдруг, словно некстати, обронила:

— Послушай, а я ведь знаю тебя давно — давно… Я видела тебя там, на морском побережье. Ты дразнил Натку и стер ногами ее песочные рисунки, нотные записи… Помнишь, Натуся, в Алупке, на песке, у волн?? — Алла Максимовна заметно взволновалась, глаза ее заблестели, словно от слез, по щекам разлился румянец.

— Мама, ты о чем? — непонимающе взглянула на нее дочь. Глаза Аллы Максимовны расширились, резко обозначились впадины у скул и носа, на шее нервно дернулась и забилась голубая жилка… О чем ты говоришь, я не поняла? Тебе дать еще лекарство, мамочка, милая? Выпьешь? Доктор сказала, вечером можно выпить еще немного. — Рука Наталии быстро потянулась за флаконом и мензуркой у бронзовой лампы.

— Ну как же, Натуся, девочка моя, ты разве не узнаешь? Лилечка сказала мне, что ты стала видеть теперь, после этого страшного ушиба. Это правда? — на глазах Аллы Максимовны опять блеснуло что то похожее на непролитые слезы.

— Да, мамочка. Это неожиданно, как будто какая-то сказка, диво дивное! — Наталия развела руками и застенчиво улыбнулась. — Я вижу теперь, что очень похожа на тебя. Только ты красивее.

— Да ну, не надо, не льсти! — запротестовала Алла Максимовна. — Я так рада всему что случилось, Господи… Так рада… У тебя такие красивые глаза. И я всегда думала: как же это несправедливо, что ты не можешь видеть! Цветы, радугу, которую так любишь с самого детства… Ну вот, Натуся, ты же посмотри, посмотри внимательнее, девочка, родная моя! — Опять вдруг заволновалась она, зашевелилась в кровати, порываясь сесть, и мысленно возвращаясь к внезапному своему озарению из прошлого. Никита, подойдя к кровати, осторожно положив руки ей на плечи, уложил ее и укрыл одеялом, протестующе качая головой и успокаивающе поднося палец к губам. Она вскинулась было, но тотчас затихла, продолжая с паузами, тихо, немного сбивчиво:

— Твой муж, детка, это же вот тот самый мальчик, у моря. Дерзкий, странный, красивый. «Танцующий индеец», как часто называл его твой отец. — продолжала настаивать на своем Алла Максимовна, слабо сжимая руку дочери и осторожно поднося к губам ее пальцы.

— Ну что ты, мама! — успокаивающе гладя щеку и прядь волос Аллы Максимовны протянула та. — Тебе кажется. Это было очень давно, и тот мальчик был гораздо старше. Я слышала это по голосу. И потом, папа еще говорил, у него были светлые волосы, а наш Кит — шатен.

— Просто мои волосы с возрастом потемнели, Нэтти! — внезапно весомо обронил Турбин. Помедлив, взглянул на лицо жены, улыбнулся несмело:

— Твоя мама совершенно права. Это был я. У Аллы Максимовны потрясающая память на лица. Я сам узнал тебя, взрослую, уже позже. Когда увидел в консерватории. В том самом белом зале с синими креслами. Именно тогда я и понял, что наша встреча это — Судьба, а не просто какой-то там след наивной детской влюбленности — затухающий, слабый… И я тогда понял, что не зря приехал в этот странный, почти забытый Богом город. Приехал не только — учиться контрапункту, слушать родники в оврагах, шум дождя, есть августовский апорт со странным привкусом китайского ранета и рубиновую июльскую черешню, вдыхать запах песчаной бури и сумасшедшего дождя после нее. Чтобы стать самим собой. Повзрослеть. Но еще и для того, чтобы встретить тебя, моя птица. Чтобы, наконец, просто — стать твоим Орфеем.

— Моим любимым Орфеем. — Она подошла к нему, стоявшему по другую сторону кровати, положила руки ему на плечи. — Дважды или тысячу раз — Любимым. Всегда Любимым До самой смерти… И чтобы вывести свою Эвридику из темноты Аида. Впрочем, это ты уже сделал…

— Это было несложно. — Улыбнулся он, осторожно смешивая ее дыхание со своим и целуя глаза, щеки и губы. Трепетно, нежно, так, словно по коже ее порхали, танцуя, крылья бабочек… — Совсем несложно. Ведь Эвридика сама все время стремилась к свету, искала его, создавала его из звуков, аккордов и мелодий… Я же только старательно подыгрывал ей на своей маленькой флейте, по мере сил, вот и все.

— Сыграйте мне что нибудь, дети! — мягко попросила вдруг Алла Максимовна, откидываясь на подушки и устало закрывая глаза. — А я и усну под музыку… Хотя бы «Колыбельную» Моцарта… Натуся, ты ее еще помнишь?

— Как же, мама, ты ведь мне ее в детстве часто пела! Я ее знаю наизусть. — Наталия осторожно подошла к матери, поцеловала ее гладкую, пахнувшую пудрой «от Рошэ» щеку. Правда, постарайся уснуть, ты устала за сегодняшний день… А мы сыграем тебе тихо, я и Кит. — Выйдя в гостиную она вдруг легонько потянула руку мужа в сторону от выключателя. — Не надо, не зажигай свет, я и так все вижу. Темнота ведь все-таки моя родная стихия.

…Рояль поймал в свои недра один из предзакатных бликов. Догорающих, последних. И на огромной лакированной поверхности его, загорелась, засверкала рубиновая капля оправленная в черную скользкую, будто агатовую рамку. Рамка эта все сужалась, сужалась, словно проглатывая рубин, вбирая его в себя. И, наконец, сверкнув последний раз, дрожа, как слезинка, рубин угас…

В сером, мягком тумане сумерек звучала, плыла, все ширясь, нежная мелодия… Сонная, баюкающая. В напев рояля, полнозвучный, сочный, вплеталась серебряная нить флейты — осторожно, вкрадчиво. Казалось, в аккордах этих явственно слышен был всплеск чуть отяжелевшей ночной волны, мерное колыхание ветвей ивы, в которой устроила себе приют на ночь волшебная птаха с хрустальным горлом — иволга…

Вот она сонно вздрогнула, завозилась в листьях, пронзительно свистнув, и спугнув задремавшую в недрах пруда рыбку, что всплеснулась в волне тысячей брызг, блеснувших россыпью серебра в неверном свете луны. Лунная дорожка заколыхалась, задрожала, и тотчас разбилась на тысячу осколков, капель, золотистых пылинок, словно звезды упали в воду. Все сразу.

Но вот мозаика дорожки составилась заново, чуть колеблясь. Замерла. Поплыла, пересекая пруд надвое, по диагонали. И, обновленные, освеженные, звезды засверкали снова, где-то в своей недоступной, бездонной вышине, бесстрастно, бессонно перемигиваясь между собою. Ночь словно закуталась, замкнулась вновь в плащ, сотканный нежно звучащей тишины. Тишины прозрачно перетекающей в аккорды рояля, в посвисты и переборы флейты, ожившие в пространстве комнаты, наполненной светлыми, бархатными сумерками летнего вечера. Рояль постепенно умолкал, словно засыпая, лениво позевывая. Иногда аккорды, встрепенувшись, сыпались с него полной октавой, добавляя в давно знакомую трехсотлетнюю мелодию что то свежее, необычное, новое. Но затем, словно опомнившись, возвращались к прежним напевам. И, наконец, устало стихли, будто уснув. Флейта, рассыпав свои хрустальное драже — пылинки на подоконник и пол, замерла тоже…

Губы их сомкнулись снова, отыскав друг друга в нежном, чуть мучительном, долгом поцелуе. Долгом, как воспоминание. Как некая запись в нотной тетради: непонятная, завораживающая… И тут вдруг в комнате вспыхнул свет. Нотная тетрадь раскрыленной птицей упала на пол. Флейта, лежащая на рояле, засверкала клапанами, искрясь и переливаясь всеми цветами радуги Лилька, сверкая глазами в потекшей туши и в еще не пролившихся слезах, вздергивая курносый нос в рассыпанных веснушках — золотинках, сердито и глухо проворчала откуда то из — за шторы, в глубине оконного эркера:

— Придумали тоже — играть такую прелесть в потемках! Где бы я Вам тут нашла эту дурацкую кнопку!

— Какую кнопку? — в унисон спросили они, недоумевающее уставившись на зашторенную Громову. — Ты о чем это, Лиля?

— Какую, какую! Посмотрите на них! От своей любви все мозги уже растеряли! Все бы только целоваться им! — продолжала ворчать та, стоя в глубокой нише подоконника и отыскивая в пелене гардин плоскую длинную коробку DVD. — Записи, вот какую… — Тут Громова, слегка путаясь, вышла из — за гардин. По щекам ее текли слезинки, крупные, как у маленького ребенка. Сходство это усиливалось тем, что, плача, Лиля прикусила нижнюю губу и от этого ямочка на ее подбородке стала резче, грозясь вытянуться в неправильную, трогательную линию.

— Не успела вот ничего! — шмыгнула носом Громова. — Что то теперь пан Карел мне скажет?! Он ведь просил записывать все, что ты играешь! Все твои импровизации. А я — толстая корова… Прихожу, а тут темно… Ну и стояла, как дурочка, полчаса, дохнуть боялась, тыкала в панель наугад, но что там запишешь! Эх Вы! — она погрозила маленьким пухлым кулачком ошеломленному дуэту у рояля. Влюбленные Орфеи. Все из — за Вас! Я так и скажу!

— Лиль, солнце мое, ну где ты там пропала? — донесся вдруг из кухни голос Дэна. — Иди сюда, я не знаю, как магнитофон выключить! Записал рояль вместе с закипевшим чайником, куда это годится!

— Ура! Ийе — сс! Бегу — бегу! — Торжествующе подпрыгнула Лиля, и осторожно примостив плоский ящичек DVD обратно на подоконник, вместе со шторой, стремглав унеслась прочь из комнаты, на ходу возбужденно тараторя:

— Дэник, зайка, там кнопка красная справа, и еще одна, та, которая как бы утопилась, блин, е — мое! Вот ты ее и нажми. — Она вихрем вылетела на кухню и вскоре, сквозь звон посуды и шум льющейся воды оттуда донесся ее звонкий, бодрый голос: — Орфеи, Вы чай пить будете? Я наливаю, идите, а то остынет.

— Нет, это не подруга! — со смешком, закрывая глаза, убежденно произнес Турбин. Это какое то стихийное бедствие просто. Не Громова, а целая Тайфунова, какая то. Вихрь, смерч! Где Лиля, там постоянный шум, спешка, звон, крик, суета.

— Да уж, это точно! — кивнула головой Наталия… Идем скорее, а то она еще рассердится и пирожных нам не даст. А мне что то уж очень сладкого захотелось! — улыбаясь произнесла Наталия.

— Здорово! Значит, у нас родится девочка. Я точно знаю. — прищурился Никита, протягивая руку жене.

— Это еще почему? — с удивлением откликнулась Наталия. — Может быть, будет — сын? С чего ты взял, что именно девочка? — она осторожно опускала вниз крышку рояля, прижимая ее пальцами, ласково поглаживая, словно прощаясь с инструментом на ночь.

— Нет, — покачал головой Турбин. — и не уговаривай. Девочка и точка.

— Почему? — не удержавшись Наталия рассмеялась. Ласково, нежно, каким-то грудным, глубоким смехом. — Чудак ты, Кит! — Она осторожно обняла мужа, легонько дуя на его волосы у виска — Как мы можем знать такое? Это только один Бог ведает.

— Ты раньше никогда особенно не любила сладкое. Даже кофе и тот пила всегда черный. А если женщина во время беременности предпочитает сладкое, значит, у нее будет девочка. Я точно знаю. — убежденно твердил он свое.

— Откуда же? — Наталия продолжала смеяться, ласково ероша рукой волосы мужа.

— Маме, когда она меня ждала, все так говорили. Она очень много ела варенья и печенья.

— Но родился то у нее ты! Мальчик Никита! — Наталия, смеясь, в изумлении развела руками.

— Ну и что! — упрямился Турбин. — У нас непременно будет девочка. Во всех правилах бывают исключения, ты же это знаешь!

— Хорошо, девочка, так девочка, — примирительно пожала плечами Наталия. — Пошли чай пить, исключение ты мое! Луковое…

— Я думал, ты скажешь: «Любимый»! — шутливо — разочарованно протянул в ответ Никита. — Мне так нравится, когда ты говоришь мне: «Любимый»…

— Я знаю. — Она как-то значительно улыбнулась, притихнув, словно пряча внутри себя нечто драгоценное. — Только я думала, ты захочешь услышать это чуть позже… Немного позже. Когда мы останемся вдвоем.

— Не выйдет! — вздохнул вдруг Турбин, разведя руками. — Лилька с Дэном планируют расположиться на кухне. На угловом диване. Ты думаешь, она зря намекала мне про простыни? Она уже стащила из спальни две подушки, пока суетилась возле Аллы Максимовны. Я сам видел.

— Вот и хорошо — рассмеялась она. — Значит, нашей девочке будет с кем играть в песочнице. Или возле моря, на берегу. Строить дворец из песка…

— Да. Это уж точно. Принцессам всегда нужен дворец. — вздохнул мечтательно Турбин.

— Почему это вдруг — Принцессам? — удивилась она искренне.

— А ты что, предполагаешь иначе? — чуть лукаво усмехнулся Никита. — Разве у моей Королевы может родиться кто-то еще?

— Ну, если только — дофин.

— И она рассмеялась снова, откинув волосы назад, слегка дуя губами на челку… Смех ее сыпался хрустальным бисером на пол, раскатываясь и рассыпаясь. Плавясь жемчужной пылью в ладонях — крыльях ночи только что опустившийся на странный скифский город, полузабытый Богом. Город, в котором дыхание широкой реки почти никогда не слышалось в полную силу, ибо пересиливалось переиначивалось, отдалялось, перекрывалось и перекраивалось неустанно жадными и сухими, вечно голодными, вечно опустошающими и опустошенными, вздохами песчаных бурь и ветров…