…Апрельская тугая, солнечная прозрачность скользила по веткам деревьев, повисала на тонких их прутиках обрывками легчайшей, кружевной шали. Бросала в окна янтарные пригоршни обманчивого, сквозного тепла, заманивала, звала, кружила сердце в непонятной, сосущей тоске. И она с утра все пыталась ее переиграть, распластывая пальцы по клавишам в прихотливом драже гамм, лишая их обычной плавности и широты. Но ей ничего не удавалось. Не удавалось переиграть, переиначить как то по своему голубеющую далеко в небесной выси, грызущую, терзающую сердце и душу тоску. Тоска эта, как казалось ей, проворно ускользала из комнат, обвешанных черным ажуром покрывал. Даже и с круглого стола, где в беспорядке была расставлена посуда, черным, бессильно повисшим крылом свисала, трепетала она — всесильная, покоряющая, подчиняющая, неподвластная ничему — Тоска.

Ничему. Даже музыке. Но она по-прежнему упрямо выламывала, гладила, теребила скользкий ряд клавиш, выгибая кисть высоко, до ломоты в суставах… Несколько раз бессильно роняла голову на клавиши, к холодной их поверхности, яростно дуя на челку. Волосы взвивались вверх под теплой струей. Она играла, как ей казалось, что то из струящегося Шопена, но Шопен изламывался, терялся и пропадал, так, как нежный, едва слышный лепет ручья может внезапно пропасть, затеряться, умолкнуть в мощных аккордах многоголосого шума листвы или при первых раскатах грома. Вместо Шопена из — рук ее стекала странная музыка — прозрачная, как слеза, хрупкая, подобная острым сколам льда. Об нее можно было порезать пальцы…Или — сердце. Ей казалось, что это уже случилось, и из ее сердца что то невидимо каплет на пальцы, змеясь и извиваясь легкой туманной струйкой около клавиш. Знакомые теплые и твердые ладони легли на плечи. Она закинула голову чуть назад, и где то в области затылка стала пульсировать теплая ниточка — ритм его сердца. На секунду ей стало жарко.

— Что это ты играешь, милая? На шопеновский ноктюрн не похоже. На вальс— тоже. Я никак не могу угадать.

— Тоску. Я убиваю тоску. Я ее поймала, Кит. Я поймала этот ужас за хвост. Она же как змея. Может, мне удастся, наконец, сломать ей шею? — хрипло прошептала она, захлебываясь, давясь слезами.

— Говорят, для того, чтобы пережить горе, надо уметь смириться, сжиться с ним……… Но это не для тебя, милая, я знаю.

— Да, Кит, я не умею смиряться. В этом — моя беда! — она наклонила голову и прижалась губами к рукаву его рубашки. — Что же мне делать?

— В этом твоя по — беда, Нэтти, — Он чуть усмехнулся. — Ничего не надо делать особенного. Просто — старайся жить. Дальше. Будь такой, какая ты есть всегда. Тонкая, чуть холодноватая, моя пленительная царица — чудачка, у которой из под пальцев сыплются звуки. Такой, какой тебя любил твой отец. Я вспоминаю свой разговор с ним в Праге, после концерта. Мы сидели в баре. Он все не решался сказать мне что то самое главное. Болтали так, о пустяках, незначительном: погоде, о том, что хорошо бы поехать на озеро под Прагой, помнишь, в то, вытекающее из пещеры, Мачехино озеро? — Она кивнула головой.

— Он говорил, как ему понравился наш концерт, что ты играла изумительно, как всегда. Вообщем, какие-то такие знакомые, общие фразы. И все мял и мял в пальцах сигарету. Он так и не докурил ее. Она ему мешала, но он не решался бросить ее в пепельницу. Барменша на нас поглядывала искоса, с удивлением. Зачем держать в руках сигарету, если она жжет тебе пальцы? Я заказал еще немного коньяку к кофе, самую малость, но сделав глоток, он вдруг разговорился, словно все это, тревожащее, подспудное, смятенное, внезапно вылилось из него. Как бы — вытолкнулось.

— Что же он тебе сказал тогда? — Затаив дыхание, немного хрипло прошептала она.

— Он говорил о том, что ошарашен этой поездкой. Что никогда не думал о том, что сможет побывать за границей. Что, и вообще, сумеет как-то изменить свою жизнь, в которой дышал только потому, что рядом с ним была Ты. Он так и сказал, что «дышал ради тебя!» И что иногда ему хотелось вообще крепко закрыть глаза и так глубоко нырнуть куда-нибудь в небытие… Его словно прорвало тем вечером… Он потягивал из своего бокала и все говорил и говорил мне… Какие то странные и страшные вещи. О случайном знакомстве, случайной ночи, случайном браке. Почти случайном. Пока не появилась ты. Его второе дыхание. Именно твое тепло соединило его с Аллой Максимовной, как крепкая суровая нить. Ты же нуждалась в них обоих. Он привык. А привычка это — почти что — счастье. Он мне рассказывал взахлеб, о том, как впервые увидел тебя, крохотную. С тоненькими пальчиками. Лежащую на белом атласном покрывальце. Одну ручку ты сжала в кулачок, а другой ухватила его за палец, когда он наклонился над тобой. Ты лежала такая притихшая, серьезная. Не похожая на остальных младенцев, которых он раньше видел. Хотя, кого еще он мог видеть? Ему же тогда было только двадцать шесть лет! Я ничего не уточнял. Просто — слушал. Он меня заворожил своим рассказом, такое в нем чувствовалось напряжение, и, может быть, скрытый подтекст, скрытая боль. Та правда жизни, которую мы всегда так жаждем знать, но не всегда узнаем. Он мне тогда сказал, что влюбился в тебя без памяти, как только увидел твои глаза. Они были совершенно взрослые. И мягко блестели. У него мороз пошел по коже. Он вдруг понял, что это — глаза другого мира. Что ты была где-то прежде, миттанейская принцесса, и вернулась опять, из прошлых времен. Маленькой девочкой, младенцем. И что, хотел бы он этого или нет, но у тебя будет очень необычная судьба!

Она вдруг перебила его, чуть усмехнувшись:

— Мама мне тоже говорила об этом. Но в другом ракурсе. Она всегда все сводила к потере зрения и к отказу от обычных вещей и понятий: любви, профессии, детей… Даже и друзей.

— При чем здесь дети и друзья? — он чуточку сильнее сжал ее плечи. В его голосе слышалось недоумение.

Она вздохнула.

— «За семьей и детьми нужно ухаживать. Мужа — удерживать. А ты сама нуждаешься в опеке, и в том, чтобы тебя кто то крепко держал за руку!» — так она мне говорила. — «Потому смирись с необычностью своей судьбы, хотя, быть может, она будет тебя только раздражать…»

— Странное восприятие мира. Не понимаю, прости! — Он кашлянул, сухо и нервно.

— Я не согласилась с ним, ты же знаешь. Не приняла его. Но я не задумалась тогда, почему она сказала именно: «удерживать», а не «любить».

— Может быть, хотя бы теперь она скажет иначе? Или своего возлюбленного она тоже собирается «удерживать»? — протянул он чуточку насмешливо.

— Он тебе не понравился? — Она коснулась теплыми, солеными от слез губами его ладони, костяшек пальцев. Знакомый запах одеколона, смешанный с ароматом потертой замши, окутал ее мгновенно.

— Кто?

— Мамин избранник.

— Я его не запомнил настолько, чтобы составлять о нем мнение. Знаешь, если закрыть глаза, то мне представится, что то длинное и вытянутое, как пенал или футляр от часов. Скучное. Монотонное. Обычное. У него и голос какой то монотонный. Как у заик, которые долго лечились Однако, рукопожатие цепкое. Такая моментальная хватка. Будто у краба. Цап, и все. Попался!

— Мне он только поцеловал пальцы. И я его почему то ощутила коричневым. Действительно, скучно! — согласилась она и вдруг тихо рассмеялась. — Господи, хорошо, что они не слышат. Назвали бы нас сумасшедшими, наверное…

— Бог с ними! Ты устала. Сейчас мы с Лилей тут все уберем, и еще раз растопим камин, станет теплее.

— Артем почему-то захотел девятины отвести непременно на даче. Почему? Впрочем, он сказал, что Лера очень любила это место… Поэтому?

— Конечно. Он обещал позвонить с вокзала. Успел ли к поезду? Почему сейчас не стало прямых поездов? Все и вся кружат и кружат, как потерянные. И во времени потерялись, и в пространстве. И страна, и люди. — Никита отошел к столу, посуда едва слышно зазвенела в его руках. Она тотчас обернулась на звук, встала.

— Давай, я соберу, а ты отнесешь. Лиля там уже, наверное, совсем падает с ног.

— Она вышла кормить Арса. Титан еще не нагрелся, а посуды много. Хорошо, что хоть электричество есть здесь.

— У нас всегда включали с апреля, — Она осторожно собирала блюдца в стопку. — Многие живут на дачном массиве. Выращивают тыквы и кабачки. А у Леры здесь были розы. Мы приезжали с ней сюда летом. Я всегда ощущала их запах. Еще на повороте к даче. Он так стелился, полз, низом по траве, обвивал ноги, поднимался к коленям. Густой и нежный одновременно. Как утренняя заря. Ни у кого не было таких роз, как у нее! И уже не будет.

— Артем мне сказал, что Татьяна Васильевна Полозова, их общая знакомая, с сыном хочет арендовать участок. Жить здесь. Ты не возражаешь?

— Я? Нет. Пусть решает Артем. Он хозяин дачи. Земле нужен присмотр, уход. Здесь хороший сад. Огорода вот, правда, нет. Но Татьяне Васильевне он пока и не нужен. А цветы она тоже любит. Лера это знала.

— Лера… Ты ее называешь Лерой. Так странно.

— Я всегда хотела так называть ее. Как сестру. Но не насмелилась раньше. А теперь чувствую, что она разрешила бы мне это. Вот и говорю вслух — Уголки ее губ печально поникли, крылья носа впали, профиль стал резче.

— Надо решить, что делать с вещами в квартире. Так странно, что она оставила все тебе. То есть, я хотел сказать, успела оставить.

Она чуть улыбнулась. Поставила вторую стопку тарелок на поднос.

— Я не удивилась этому, нет. Лера же, при всей романтичности своей, была очень практичной. Но эта практичность как то ни на кого не давила. Была такой… Созидающей, что ли… И она всегда хотела, чтобы ее вещей касались только родные руки.

— Но у нее же есть Артем, сестра…

— Мария в Питере, Артем в своем сибирском научном городке. Им нет дела до старой «двушки» в Песчаном квартале, набитой дисками, пластинками и книгами. Что их может там заинтересовать? Пара старых картин на стенах? Если захотят их повесить у себя, я тотчас отдам…

— Мы можем взять с собой в Европу только книги и фото. Через пару недель мы должны быть на Принценканале, у нас концерт.

— Самое главное — забрать с собой Арса. Мама не хочет возиться с ним. Я ей предлагала, но она сказала, что у нее нет времени.

— Да, она ведь теперь может не успеть в спа-салон, конечно! — Он иронично усмехнулся.

— Кит, это совсем не смешно. Это больно. — Она поморщилась. — Как то раздражает. И я теряюсь. Мама показывает мне, что она не хочет заботиться. Ни о ком. Даже о маленьком полугодовалом щенке. И… обо мне. Она так быстро уехала… Как будто боялась находиться рядом со мной. Вообще, находиться — здесь.

— Но ей слишком тяжко сейчас. Пойми ее. И она просто хочет, чтобы заботились, наконец, и — о ней. Как и всякая женщина. Она тоже — потерялась. Не так-то легко быть в квартире, на даче, другой женщины твоего мужа. Даже если этой женщины больше нет. Но мужа то нет— тоже. Непосильная тяжесть. Она давит. Ее нужно осознать. Не каждый может это. Она вот взяла и — убежала.

— Да. Но здесь была я. — С горечью возразила она — Ее дочь. И я тоже потеряла близких мне людей. Хорошо. Я ничего не хочу говорить теперь, Кит. Я понимаю. — Она устало отвела прядь волос со лба. — Я просто утонула в этой тоске. Девять дней. Десять. Вечность. И только сегодня я поймала ее за хвост. Тоску. Только сегодня! Господи боже мой!

— Эта змея с тобой не совладает. Никогда. Я уверен. Мы с тобой еще отвернем ей голову, вот увидишь.

— Конечно. Орфей приручит эту змею. Мой милый Орфей. — Она положила руки ему на плечи и прижалась головой к его груди, снова ощутив биение сердца сквозь толщину свитера.

— Замерзла? Принесу сейчас дров, протопим здесь.

— У меня сердце замерзло, Кит. До боли. Я даже плакать не могу.

— Я отогрею тебя, Снежная королева. Обязательно. И станет легче. — Он прижался губами к ее волосам, поцеловал веки, осторожно касаясь пальцами подбородка. — Выйдем в сад? Там солнце пригрело. Слышишь, как Арс лает?

Снаружи действительно доносился лай собаки и нарочито строгий голос Лили:

— Лапы у кого грязные? Зачем ты полез в лужу, негодник? Надо было идти по дорожке. Как я тебя впущу в дом теперь? Сиди на веранде. Я схожу за тряпкой. Проказник! Что новая хозяйка скажет тебе? Она же у нас строгая. Чистоту любит…

Наталия улыбнулась. В ответ коснулась пальцами щеки Кита, обведя твердую линию скул и подбородка, едва — едва нажимая подушечками, словно лаская каждую впадинку. Потом также легко прижалась губами к его уху:

— Поцелуй меня. — Она не просила. Требовала. — Поцелуй. Еще… Ты можешь — сильнее?

— Ты меня искушаешь, королева! — Выдохнул он, чуть отпрянув. — Я ведь могу не выдержать, учти…

— И что? — прошептала она в ответ. — Что будет тогда?

— Черт! Да ничего. Я просто тебя начну раздевать прямо здесь. Лилька обалдеет, когда застанет нас на полу, среди всей этой черноты, бархата, ажура, гипюра… Не забудь, у тебя очень белая кожа. Ты будешь хорошо смотреться на черном фоне, любовь моя. Черт, как хорошо ты будешь смотреться! За эти мрачные дни я уже успел подзабыть, как потрясающе ты выглядишь без одежды.

— Ты не хуже! — Ее сопрано плавно переливалось в смех. Волнующий, чуть хрипловатый. — У тебя красивый торс. И все остальное — тоже. Ни грамма жира. Пражский спортзал идет тебе явно на пользу.

— Ты думаешь? — В его голосе прозвучало не то сомнение, не то — насмешка.

— Конечно. Я же так хорошо тебя ощущаю. Всегда. Я тебя будто вижу пальцами. — Она глубоко вздохнула.

— Ты не Нефертити. Ты — Клеопатра. Я от твоих пальцев схожу с ума. Особенно, когда ты играешь на мне, а не на рояле… Какая у тебя здесь застежка… Будто кольчуга…

Тс — сс! — Она прижала палец к губам и отпрянула от него осторожно оправляя чуть смятый велюр платья. — Лиля же будет ревновать! Оставь ей хоть каплю твоего шарма. А то она ведь уже совсем отчаялась соблазнить тебя.

— У меня нет никаких шансов, Натка! — внезапно раздался в дверях голос Лили. — Он настоящий Кай, а не Кит. Любит только свою королеву. Меня он дразнит. А я теряю голову, наивная дурочка! — Лилька отрывисто рассмеялась, рассыпая горошины хрипловатого контральто по деревянному полу.

— А мне так очень нравится, когда от меня теряют голову. Мне это разогревает кровь, милые дамы… — насмешливо проронил Никита, оправляя рукава свитера.

— Да, легкий флирт всегда полезен мужчине. — Наталия усмехнулась, чуть прикусив губу и внезапно резко повернулась на каблуках. — Держит в тонусе, знаете ли.

— Ну вот! Тигрица опять точит когти. — Ник чуть откинул голову назад, взъерошил волосы всей пятерней и восхищенно цокнул языком. — Готовится к прыжку, надо полагать? Ревнует? Узнаю тебя прежнюю, моя пани! Ты быстро приходишь в форму. Мне это нравится.

— Мне тоже, Натка. — Лиля вытерла руки о фартук, небрежно повязанный поверх строгого платья с черными лацканами. — Тоже — нравится. Стоит тебя чуть подразнить… И ты уже, как пламя, а не лед. — Она взяла со стола поднос с тарелками. — Выйди на улицу. Там солнце прямо слепит. Здесь, как в погребе. Темно.

— Я как раз за дровами собираюсь. Идем? Рукавицы только найду. — Никита протянул жене руку.

Она кивнула:

— Ты иди, я сейчас. Лиле помогу. Вода согрелась?

Лиля кивнула, и тут же, спохватившись, затараторила:

— Там только одна пара перчаток. Мыть буду я. Ты иди на улицу. Там Арс без присмотра носится. Переломает все кусты.

— Я же все равно не увижу, куда он побежал! — Наталия развела руками. — Плохой из меня сторож.

— А он при тебе присмиреет. Он умница, знает, кто тут главный, и кого надо охранять… Выйди, подыши! — Лилин задорный тон неуловимо изменился и стал тревожно — просительным. — Ты побледнела за эти дни. На тебе лица нет. Тебе надо больше быть на воздухе.

— Я плохо сплю. Вернее, почти не сплю. Это нормально сейчас. Я же не должна быть поленом каким-то… Мне все папин голос чудится, чудится, что он рядом. Я так и не смогла понять, что там, в этих двух плоских ящичках… Разве там мог быть папа?! И Лера? — Стоя у окна она невидящим взглядом смотрела куда то вдаль, казалось, не только поверх рам, но и поверх неба, словно тающего под лучами солнца. Что она могла видеть внутри себя? Что осязать? Она вся замерла, словно боялась шелохнуться. Лиля подошла к ней сзади, обхватила за талию, положила голову на плечо. И тотчас стала похожей на маленькую девочку:

— Я тоже ничего не поняла, Натка! Совсем ничего. Как нелепо. Жестоко все!

— Жизнь всегда словно слепящий луч. Одно мгновение и все поглощает тьма. Впрочем, вокруг меня всегда тьма.… Мне бы надо уже привыкнуть. А я вот, видишь, какая — возмущаюсь! — Наталия опять вздохнула.

— Последний раз, когда я видела Леру в Праге, она была такой счастливой. Вся прямо светилась. Так тихо говорила мне о своем счастье, словно и не верила в него…

— А потом мы все пошли в эту церковку — костел, помнишь? Ну, где можно помолиться об исполнении желаний. Ты о чем молилась тогда?

— Я дура, Натка. Я молилась, чтобы Влад Мурашевский быстрее уехал. Мне не нравилось, как он смотрит на меня, как дурачится на репетициях.

— У вас с ним разве же что то было? — Наталия удивленно приподняла бровь и скулы ее чуть покраснели. — Я думала, что мне это кажется.

Лиля чуть смущенно кашлянула.

— С моей стороны так, кокильяж — кураж, а он что себе вообразил, я не знаю. С одной ночи разве можно что-то себе вообразить? По-моему, нет, — категорично заявила она.

— Лилька, ну ты и фунт изюма! — ахнула Наталия. — Это когда же ты успела с ним переспать??

— Ну, успела… Подумаешь! Тебе то что? Ты вообще уже тогда была с Китом, тебе было не до меня…

— Ты что же это, злилась на меня?

— Нет. — Лилька пожала плечами. — Почему? — Я радовалась. Моя самая любимая подруга вышла замуж. А у меня вдруг появилась личная, собственная жизнь. И я была совершенно свободна.

— Гм — мм! — Покачала головой Наталия. — И ты сразу попыталась ее устроить, личную жизнь? — Она рассмеялась тихо. — Вот так, с разбегу?

— Да! — с вызовом, чуть насмешливо протянула Лиля. — Знаешь, я как-то не привыкла упускать шансы.

— Мурашевский — плохой шанс. Он лентяй, забросил репетиции, сорвал стажировку… Пан Карел просто согласился на его возвращение в нашу консерваторию, слава Богу.

— По сравнению с Турбиным, конечно, он — не супер. Ведь не каждому так улыбается фортуна, как твоему Киту. — Но с ним, по крайней мере, было не скучно. Шикануть, при случае, он умел! Настоящий потомок легендарной нашей оперной дивы Карелиной. По замашкам, я имею в виду.

— Конечно. Загулы стажера оркестра филармонии на всю Прагу. Громко. Стильно.

— И стыдно. Перед паном Карелом. Надоело выговоры выслушивать, краснеть, оправдываться, заикаться. Слава Богу, что Влад уехал. Скатертью ему дорога до самого Песчаного карьера!

— А ты, оказывается, злая, Лилечка! — протянула, задумчиво улыбаясь Наталия, наматывая на палец прядь волос.

— Обыкновенная. — Лиля сжала плечо подруги и отошла к столу, собирая скатерть, чтобы вытряхнуть сор. — Радуюсь вот теперь, что успела с ним не наделать глупостей.

— Ты хочешь выйти замуж? — просто и спокойно спросила Наталия.

— Не знаю. Иногда хочу. Иногда нет. Я и в музыке хочу чего то добиться тоже. А с пеленками — какая карьера? Мне охота в оркестре поиграть. Я люблю свой кларнет. И свои концертные платья. Как будто я фея с волшебной палочкой в руке где-то «средь шумного бала»… Меня это прельщает. Увы, я не Татьяна онегинская. «Ветошь маскерада» — люблю тоже. Это ты у нас — княгиня Гремина! Все бы тебе только тишь, да музыка.

— Кит говорит — Нефертити. Или — Клеопатра. Снежная Королева. Фантазер. Как только не назовет!

— Он с ума по тебе сходит. Не отталкивай его. Держи поближе. Сядь на диван, в тот угол, я створки открою, вытряхну… — Комнату мгновенно заполнила пронзительная свежесть апреля, чуть сыроватая, пахнущая слегка туманом.

— Знаешь, пусть твой лед лучше растает, чем так его душу краями колоть. Зачем ты себя сдерживаешь? Не бойся стать раскрытой книгой для него. Бойся другого. Уведут.

— Я не боюсь. Я — люблю. Так люблю, что если бы он вдруг захотел уйти, я бы и отпустила. Делить бы ни с кем не стала, а отпустила бы. Хоть и к тебе, что ли. — Наталия широко расставила руки. — Да на все четыре стороны! Ради Бога, пожалуйста!

— Но сейчас модно совсем наоборот! — оторопело выдохнула Лиля. — Неужто то тебе и не было бы больно? Не притворяйся. По моему, легче — разделить. Многие делят, не уходя, и вполне довольны. Всем хватает.

— Я так не умею. Не могу. Это же все равно как крохами питаться. Лучше вообще не нужно, чем собирать милость с барского стола, как…

— Как — кто? Валерия?… — Лиля тяжело оперлась локтями о стол, присев на табурет.

— Ну да, как Валерия. Как мама, в конце концов…

— Разве Антон Михайлович был честнее их? Он же столько лет притворялся. Может быть, даже где-то лгал и самому себе.

— Зачем теперь тревожить все? — Наталия пожала плечами и отошла вглубь комнаты, к завешанному зеркалу. — Я же знаю, они вовсе не были святыми. И им тоже хотелось, наверное, целовать друг друга, наслаждаться друг другом. И это было. Где-то, тайком… В парке, на концерте, в театре… Я не знаю, где, как! И не хочу знать. Папу от разрыва сердца спасло, наверное, только его убеждение, что есть вещи важнее, чем любовь. — Она мяла в пальцах бахрому занавеса — нервная, тоненькая, вся подобная пронзительному, острому солнечному лучу…

— А на самом деле это не так. — тихо, но убежденно произнесла Лиля. — Совсем не так. Когда любишь, то все — любовь. И то что важное, и то, что не очень. И дети, и болезни, и старость, и страхи.

— Да, ты права. Когда любишь, то долг это — не «так надо», а так «должно быть». А «так надо» — это полное отсутствие любви. — Наталия вдруг резко дернула вниз покрывало, свисающее с зеркала. В комнате разом посветлело, солнечные пятна и круги заиграли на истертом деревянном полу, поднимая едва заметный столбик пыли…

— Что ты?! Что ты делаешь, Натка? — Лиля ошеломленно отпрянула от стола.

— Темно. Как будто дом ослеп. И души у них ослепнут. Надо убрать все это. — глухо проронила в ответ Наталия. — Папа не любил мрака. Лера тоже. Помоги мне…

— Говорят, нельзя это. — пыталась возразить Лиля. — Души будут плутать, не найдут дороги.

— Они будут плутать в темноте. А в солнечном свете найдут свой путь. Обязательно. Только вымой здесь пол, ладно? — Наталия, как птица, безостановочно кружила по комнате, собирая покрывала со шкафов и полок, и бросая их в кучу на диван.

— Так должно быть. Не мрак. Должен быть свет. Он, только он, побеждает смерть, до конца! — вдруг резко выдохнула она и упала на диван, закрыв лицо ладонями. Плечи ее напряглись от бессильных рыданий, прорвавшихся неожиданно, своевольно, потоком. Впервые за эти десять дней…