Первое воспоминание, связанное с этим словом, — мне, наверно, лет пять, и моя няня Нина берёт меня с собой в свою родную деревню — Шавторка, Рязанская область. Самогон — это то, что дают вместе с едой, правда, только мужчинам. Мутное в стакане, нехорошо пахнет. Несмотря на принадлежность к мужчинам — отказался. Гнали его из бурака — белой кормовой свёклы. Кстати говоря, распространённое весьма мнение, что, мол, раньше в деревнях меньше пили — коммунистическая агитка и чушь собачья. Пили в деревнях всегда по-чёрному — и при совке, и при царе Горохе, и сейчас пьют. И ничего тут не поделаешь. Попробовать самогон впервые довелось уже на первом курсе института, когда нас с другом Борькой Соловьёвым занесло, уже хороших, на какую-то свадьбу — дело было в подмосковных Вербилках. Не помню, как самогон пился, помню только, что впервые испытал с некоторым удивлением эффект явного двоения в глазах. Причём наслаждался этим эффектом лёжа на дороге с железным люком под головой и наблюдая за звёздами, и Борька Соловьёв долго и безуспешно пытался меня поднять. Утра не помню — видимо, ничего хорошего не было. В середине семидесятых самогоноварение в нашей довольно, как я понимаю, продвинутой среде стало модным. Толчком к этому послужила следующая история. Мне позвонили и пригласили в члены жюри (!) на диспут, посвященный молодым поэтам. Не знаю почему я поехал. Дело происходило в каком-то клубе какого-то института где-то у чёрта на рогах. Народу собралось немного, а поэты оказались замечательные — человек шесть юношей и девушек. Я запомнил двоих — Сергея Гандлевского и Бахыта Кенжеева. Вёл мероприятие отвратительно активный комсомолец. Ребята почитали стихи, не очень вписывавшиеся в советские нормы тех лет, а потом должно было последовать обсуждение. В общем, всё это сильно напоминало гэбэшную провокацию. Студенты вставали по очереди и несли какую-то ахинею, поэты молча утирались. Когда до меня дошла очередь, я сказал, что никто, видимо, не спросил у авторов, насколько им интересно это слушать, так что, может, лучше сказать им спасибо за стихи и отпустить? Удивительно, но на этом всё и закончилось. Мы познакомились на выходе, и в процессе совместного распития портвейнов в течение последующих двух часов на какой-то детской площадке сильно сблизились. Потом мы ехали с Гандлевским в пустом вагоне последнего поезда метро. Гандлевский уже тогда был бородат и печален. С печалью он и поведал мне, что чем бы он ни пытался заняться вне дома — его всегда в результате забирали в милицию. Рассказывая это, он старался отвинтить от стены табличку с надписью «стоп-кран» — мне в подарок, так как я имел неосторожность сообщить ему, что я всякие такие таблички собираю. Через секунду двери с шипением раскрылись, в вагон вошли два милиционера и деловито забрали поэта — я даже пикнуть не успел. Помню его усталый обречённый взгляд в раме окна вагона.

Через несколько дней Бахыт Кенжеев позвал меня в гости на большое поэтическое сборище. Я взял с собой Маргулиса, и мы долго думали, покупать бутылку или нет — всё-таки поэты. Я настоял на том, что интеллигентней будет не покупать, и оказался идиотом, потому что первое, что спросил Бахыт, открыв нам дверь: «Принесли что-нибудь?» Из гостиной доносился гвалт, видимо, у них только что всё кончилось. Жил Бахыт в каких-то диких новостройках, магазином рядом и не пахло. Видя наше отчаянье, он быстро провёл нас на кухню, даже не дав снять пальто, и плотно прикрыл дверь. На столе появился штатив из школьного кабинета химии, спиртовка, большая стеклянная колба и стеклянный же змеевик — витая трубка внутри прозрачного цилиндра, очень красивая вещь. Далее из кухонного шкафа поэт достал две бутылки с тёмно-бурой жидкостью и надписью «Морилка» на синей этикетке. Оказалось, что Бахыт немного химик и спасается от статьи за тунеядство, работая лаборантом на химфаке МГУ. Он быстро и профессионально слил морилку в колбу, присоединил змеевик и зажёг спиртовку. Процесс первой возгонки занял несколько минут. После этого оставшаяся бурда из колбы полетела в раковину, а на её место была перелита получившаяся уже совершенно прозрачная жидкость, в которую Бахыт кинул несколько можжевеловых шишечек, вынутых из потайного мешочка, и возгонка повторилась. На выходе уже ждала пустая бутылка из-под джина «Gordons». Бахыт отлично знал пропорции — бутылка получилась полной. После чего нас отвели в гостиную, представили гостям как великих рок-музыкантов андеграунда, которые принесли с собой флакон настоящего английского джина. Поэты восторженно заахали, джин тут же разлили по стаканам. Пробовал я его, признаться, с некоторым трепетом. Говорят, что тот, кто побывал на советской колбасной фабрике и видел все тайны производства своими глазами, никогда потом колбасу не ест. Но поэты вокруг нахваливали напиток, я глотнул и понял, что, наверно, никогда бы не заметил подвоха, если бы не был в курсе. Процесс моментального получения продукта в домашних условиях потряс. Слово «продукт» здесь не очень точное. Всё жидкое делилось на три категории:

— «Монополька» — всё, официально произведённое страной для реализации.

— «Хищёнка» — вынесенное тайком с работы либо с места производства.

— «Изделие» — как любовно и уважительно звучит!

Так что в данном случае речь идёт об изделии. Что касается хищёнки (и, кстати, колбасного производства) — бытовал, в частности, термин «жидкая колбаса». По технологии в элитные сорта твёрдокопчёных колбас должен был добавляться коньяк. Да кто ж его туда выльет? Коньяк сливался в целлофановую кишку для упаковки колбасы, предварительно завязанную с одной стороны. После чего она завязывалась с другой стороны, аккуратно обматывалась вокруг торса под одеждой и проносилась на волю мимо бдительного вахтёра. Так вот, я стал интересоваться технологиями. К тому же морилка в виде исходного материала всё-таки пугала — от самого слова веяло смертью. Старший брат Юрки Борзова, Иван, гнал самогон из томатной пасты. На этом пищевом продукте я и остановился. Брался двадцатилитровый эмалированный бак, туда отправлялась томатная паста (стоила — копейки) и сахар (пропорций, ей-Богу, не помню). Всё это дело доливалось водой и несколько дней бродило, пуская по квартире лёгкий аромат бражки. После чего покупалась или бралась у родителей скороварка. Удивительное детище советской промышленности — герметически закрывающаяся кастрюля. Без оборонки явно не обошлось. На её паровой вентиль надевалась трубка, ведущая к змеевику. Резины следовало избегать, она оставляла неприятный запах. Очень хорошо шли всякие медицинские трубочки от капельниц. После чего оставалось подать в змеевик проточную воду из крана для охлаждения и поставить скороварку с перебродившим суслом на медленный огонь. Через несколько минут из змеевика начинала бежать тоненькая струйка — первач. Тут же он, как правило, и выпивался — во славу производства, благо скорость поступления абсолютно соответствовала оптимальной скорости потребления. Напиток был вкусный уже сам по себе, приятно отдававший бражкой, а ведь его ещё можно было настаивать (если, конечно, хватало силы воли). Я очень любил на кофейных зёрнах. Рецепт был открыт случайно, в ходе экспериментов. Кофейный аромат как таковой изделию не передавался — возникал эффект, когда вроде чем-то очень знакомым пахнет, а чем — непонятно. Я много раз выигрывал споры — так никто и не отгадал на чём. К недостаткам процесса надо было отнести его утомительную протяжённость — приходилось следить за аппаратом, вовремя менять сусло в скороварке, прочищать клапан. Однажды я отвлёкся — работа происходила, естественно, ночью — упустил момент, и кастрюля рванула. Паровой клапан вылетел, как пуля, и раскалённая густая томатная дрянь с восхитительным свистом ушла в потолок, где и повисла причудливыми сталактитами. По счастью, я находился в соседней комнате и не получил ожогов. На этом закончил с самогоноварением — впереди было ещё столько неизведанного.

* * *

Как я уже писал, виноделие — вещь древняя, а вот создание крепких алкогольных напитков — явление относительно молодое. Поэтому в древности на Руси пили бражку, а вот полноценный процесс перегонки стал известен лет 600 назад. Известно, что самогон можно делать из чего угодно, но так уж повелось, что в разных странах свой самогон! В Российской империи это был хлебный самогон — водка, которую унаследовали Польша, Финляндия, а сегодня и новые прибалтийские члены ЕС. В самостийной Украине прижилась горилка — вариация на ту же тему.

Туманный Альбион, точнее, Шотландия и Ирландия, отличились в производстве солодового самогона — виски, распространившегося вместе с джином на все бывшие английские колонии. В Соединенных Штатах была кукуруза — и на свет появился бурбон, на Карибских островах тростниковый сахар сделал главным напитком ром, а мексиканская агава дала текилу. Так что все крепкие напитки когда-то были самогоном. Потом они стали стандартизироваться — то есть производитель гарантировал одинаковое качество независимо от того, какую бочку или бутылку распечатывал покупатель. Так великий Д.И. Менделеев нашёл оптимальную крепость для водки. Известные ныне марки виски, текилы, рома, джина также прошли вековую проверку качества.

Наша самогонка была, таким образом, оставлена истинным патриотам змеевиков, бросающих вызов монополиям государств и всемогущих брендов. Это то самое «Изделие», о котором говорит автор. В нашей стране безусловным руководителем кружка «умелые руки» можно назвать Егора Кузьмича Лигачева, подтолкнувшего М.С. Горбачева к принятию «сухого закона». Что до Егора Кузьмича — то у меня был личный опыт визита в город Томск, где он был первым секретарем Обкома КПСС за полгода до начала всесоюзной компании. Уже тогда Егор Кузьмич начал принудительную борьбу с зелёным змием. Чтобы купить водку, люди стояли всю ночь. В ресторане при гостинице, где мы остановились, пустые столы были сдвинуты в угол, а музыканты в тапочках мялись на сцене, что-то репетируя. На естественный вопрос: «Открыт ли ресторан?» — официантка ответила, не вставая со стула: «А вы что, пельмени-то с фантой есть будете? Пельмени без водки только собака ест».

В городе была разлита злоба. Это чувствовалось везде. Было такое впечатление, что объявили траур. Когда в этот эксперимент втягивали всю страну, врачи очень просили не идти на безумный шаг, который ни к чему хорошему привести не мог.

Что касается жизни врачей-наркологов в период сухого закона-то «жаловаться» не приходилось. Что греха таить, «хищёнки», то есть спирта и водки, было достаточно. Для научных целей выписывались любые приборы, основным параметром которых было максимальное потребление спирта. Приборы эти так никогда и не запускались, но спирт, как расходный материал, под них получали исправно. Это была валюта, которая творила чудеса.

Ещё одним клиническим способом хищения были так называемые БАРСы — большие апоморфинорвотные сеансы — форма условно рефлекторной терапии, при которой больному предлагалось выпить стакан водки, а потом вводили рвотное средство — апоморфин. На курс полагалось 3 литра водки! Больным, в лучшем случае, давали понюхать ватку со спиртом, остальное шло в дело. Надо ли говорить, как персонал клиники был благодарен изобретателю метода.

Мой кабинет находился рядом с процедурной, которая использовалась для БАРСов. Медсестра долго гремела бутылками и стаканами, создавая атмосферу выпивки, а потом, когда больным становилось дурно, хорошо поставленным голосом кричала: «Водка — гадость, не могу больше её пить!» И вот, придя как-то на день рождения своего приятеля и подняв рюмку за его здоровье, я вдруг понял: не идет! В ушах стояло «Водка — гадость!» вместе со звоном чокающихся стаканов.

Утром я попросил перенести процедурную в конец коридора. Всё-таки Иван Петрович Павлов был великий учёный, и его теория условного рефлекса работает. Собаки с фистулой стали мне как-то ближе.