© ЭИ «@элита» 2015

* * *

 

Обычный здоровый человек, которого обошли корневые болезни, войны и природные катаклизмы, живёт на белом свете в нормальном обществе 80–85 лет, а то и 90, и даже больше: кто какой билет вытянет…

Шестьдесят-семьдесят – это годы напряжённой деятельности, страстей, воспитания потомства, разочарований, пробивания лбом стен. Годы, перегруженные событиями. На детство и школу приходится всего-то 17–18 лет, бездумных и беззаботных. Но почему же с такой нежностью и грустью вспоминается под закат то время, когда и событий-то никаких не было – одна глупость.

Судьбу моего поколения, поколения детей войны, определили поспешное взросление и мужская, ломающая детство, самостоятельность. «Из молодых, да ранние» – говорилось тогда. Беда это, или достоинство – не знаю. Здесь две стороны одной медали по имени жизнь.

Давно это было, а память – жжёт…

* * *

В Бондарях, возле районного Дома культуры, где мы, старшеклассники и оболтусы, обычно толпились по вечерам, жил когда-то дядя Миша, шофёр и балагур. Он был знаменит среди нас, мальчишек, тем, что у него можно легко отовариться папироской, послушать забористый анекдот, посмеяться, поговорить о нашей шебутной мальчишеской жизни, пожаловаться на всегда недовольных учителей, или запросто увязаться в рейс.

Дядя Миша работал на «шаланде» – большой трёхосной машине с длинным железным кузовом, которая называлась «ЗИС» – (завод имени Сталина). Ещё была такая песенка: «Была бы дорожка да новенький ЗИС, и чтоб шофера на шоссе не е…лись».

Дядя Миша возил из дальнего лесничества для нужд района огромные сосновые брёвна. Обычно, садясь за руль, он произносил замечательную сакральную фразу: «Всё будет хорошо!» Потом, поплевав на ладони, хватался за руль, и неожиданно ронял: «Или плохо!» И машина, с глухим скрежетом всех суставов, трогалась с места.

Мы тоже за ним стали часто повторять перед вызовом к школьной доске: «Всё будет хорошо!.. Или плохо…». Учителя недоумённо смотрели и заставляли отвечать строго по существу.

На бондарских наших мужиков, угрюмых и вечно озабоченных, дядя Миша ничем не был похож: ходил и летом и зимой в одной поношенной, но зато модной, вишнёвого цвета кожаной куртке, офицерских галифе с голубой окантовкой, и в тирольской, как рисуют на старых открытках, шляпе с короткими полями и изумрудным пером; то ли петушиным, то ли, как он клялся, настоящей птицы-какаду из Австралии.

Дядя Миша всегда был в хорошем настроении. Приветлив, приглашал к себе в гости: покурить, попить чайку, поиграть в подкидного дурака, или, когда у нас были деньги, то и в очко.

Деньги водились редко, поэтому игра в очко была крупным событием, и мы, когда садились за карты, играли до последней копейки.

Играл дядя Миша азартно: бросал карты, когда не везло, ликовал, выигрывая, весело метал банк, но играл всегда честно и справедливо. Бывало, и проигрывал, тогда красочно матерился, густо дымил и заставлял снова и снова тасовать колоду порядком потрёпанных карт. Иногда, в конце игры, весь банк снимал дядя Миша, но тогда он возвращал деньги обратно, но с условием, что весь выигрыш будет потрачен на приобретение вина.

Мы ликовали.

По решению родительского комитета, нам, подросткам, в местном магазине спиртные напитки не продавали, поэтому идти за вином приходилось нашему опекуну, что он делал всегда охотно. В результате выигрывали все.

Дядя Миша водку почти не пил, и нам не советовал, а любил только сухие вина.

Наши мужики эту «кислятину» не брали, брезговали, и вино годами стояло, пылясь, в сельповских магазинах.

В те времена продавались только молдавские и грузинские ординарные вина, в больших зелёных бутылках с настоящими пробками в сургучной опечатке, открыть которые совсем непросто.

Принесёт, бывало, дядя Миша такую бутылку вина, протянет кому-нибудь из нас с весёлым приговором: «А ну-ка, вскрой бутылку винную, как будто девушку невинную!»

И вот ты сидишь и мучаешься, ковыряя ножом опечатку.

– Э, рановато тебе с барышней, коль бутылку не распечатаешь! – возьмёт такую бомбу в горсть, покрутит, покрутит, и резким ударом в днище выбьет пробку к потолку. – Учись, сынок! – скажет.

И вот уже розовая пенная струя в наших стаканах…

Одним словом, был с нами на равных.

Теперь, по исходу стольких невозможных лет, я задумываюсь: кем для нас являлся этот человек, хотя ещё и не старый, но совсем не молодого возраста, хвативший краешком жизни войну и всё связанное с ней: и гибель товарищей, и загубленную молодость, и неосуществлённую юношескую любовь. Как говорится, хлебнул «и кровь, и слёзы». Наверное, не успел доиграть юность. Он часто любил петь, подыгрывая себе на гитаре, одну и ту же песню про «Серёжку с Малой Бронной и Витьку с Моховой», под которую мы, замолкая, грустно вздыхали. Вчерашняя война бродила в нашей крови.

Дядя Миша редко говорил о своей жизни. Правда, иногда, после нескольких стаканов «кислятины», он намекал, что в конце войны успел побывать сталинским соколом. Летал на прославленных «ястребках». В одном из последних воздушных боёв был удачно сбит, после приземления и выхода на партизанский отряд воевал ещё некоторое время, потом в его действиях дотошные и пристрастные службы нашли необъяснимые моменты, и он после войны отбывал чужой срок в суровых мордовских лагерях. После попал на спецпоселение недалеко от наших Бондарей, в степных бездорожных краях на все четыре стороны, которых – один горизонт.

Правда, всё это уже прошло.

Почему дядя Миша оказался в нашем селе, неизвестно, но соседи говорили, что он, потеряв во время войны всех близких, по дороге из лагеря, проезжая мимо Бондарей, остался здесь, заворожённый тихой прелестью наших скупых на природные красоты мест.

В это можно было бы поверить, если бы не один случай, свидетелем которого я со своим товарищем Пашкой когда-то стал.

Асфальтированной дороги до областного центра не имелось, и в непогодь попутные машины вынуждены были табуниться возле районной чайной, пережидая время. Стояла весна, 1953 год. Всеобщая амнистия. Весёлые люди в серых выцветших телогрейках часто заполняли нашу базарную площадь, громко кричали, пили водку прямо на подножках машин, интересно ругались непонятными словами, дрались, потом обнимались и пьяно плакали.

Такие вот были сцены в те времена на моей улице, которая вела в большой мир. А мы крутились рядом, перенимая жадным и вёртким мальчишеским умом из окружающего пространства, всё, что могло как пригодиться, так и помешать в жизни.

Вот в один из весенних дней мы и познакомились с нашим будущим кумиром возле той же чайной, где он, наверное, уже хорошо отметил молдавским вином свою свободу. Был поздний вечер. Увидав нас возле машины, назвался дядей Мишей, и всё огорошенно спрашивал, куда это исчез его баул с деньгами и документами?

Какой баул, и какие документы?

Правда, мы видели, как известный бондарский вор и пропойца Санька Кузуля, только что, воровато озираясь, нырнул с чемоданом в руках за дома, и скрылся там в темноте на огородах. Мы ещё удивились: куда это в такую пору заспешил Кузуля?..

Что делать? Быть доносчиками и стукачами нам не хотелось, но и стать соучастниками кражи ещё хуже, и мы отважились о краже рассказать дежурному милиционеру, отцу моего друга.

Отец Пашки сразу позвонил кому-то, и милицейский «газик», коротко гавкнув сигналом, умчался к дому, где жил тот самый Кузуля. Больше мы этого Кузулю не видели.

Пока раскручивалось дело, пока шло следствие и суд, дядя Миша устроился в лесничество, где у него оказался старый боевой товарищ, шофёром. Вот и остался у нас в Бондарях по случаю. С работы ему помогли построить небольшой щитовой домик, в котором он безбедно стал жить.

Потом и мы к его домику и к нему прикипели так, что почти породнились.

Подлое нелепое убийство дяди Миши в один день в корне изменило во мне всяческое отношение к жизни. Школа для меня стала единственным местом, где я мог по-настоящему чувствовать себя состоявшимся и нужным человеком. Наверное, это и было настоящим взрослением, а не играми. Так из личинки вылупляется неожиданное крылатое существо. Я сразу понял, что жизнь имеет только одно направление движения, и второго круга не бывает.

Такая вот история…

Однажды, на летних каникулах, когда вольным школярам хочется невозможного, а денег нет, дядя Миша пригласил нас поработать в лесу, где намечалась, в связи с пожарами, большая чистка горелого сосняка, и продажа его жителям на разные полезные дела.

Народ, уставший от нужды, теперь, в хрущёвские времена, отстраивался, и сосновый прожаренный на пожаре стояк требовался повсеместно.

– Ну, что, господа онанисты, родители денег не дают, или как? – сказал дядя Миша, одаривая нас только что появившимися в продаже болгарскими сигаретами «Витоша». – Привыкли шары в штанах перекатывать. На лесоповал вас, оглоедов, под топоры и пилы! Чтобы мамкины слёзы могли рублями утереть. Работать давай!

– Работа дураков любит, – сказал мой товарищ, тот, у которого папаша был милиционером. – Работа и раб – слова одного корня.

– Ах ты, умник какой! Учили тебя, Пашка, учили, но, видно, дураком помрёшь. На рабочих мир, как на китах, стоит. А вот цепи каждый куёт себе сам. Кто завтра со мной поедет в лесхоз? Мне молодые руки нужны. Сучья обрубать. Целая делянка строевого леса под пал попала. А нынче каждое бревно в цене. Клондайк! Золотое дно! К сентябрю с деньгами будете. Родители хоть от вас, оглоедов, отдохнут, – дядя Миша оглядел нас с ног до головы. – Мужики! Кобылу без подставки оседлаете! Ну, кто со мной?

Да, действительно, летние каникулы утомляли бездельем. Дни большие, а деть себя некуда. Огород пропололи. Уже молодая картошка пошла. А тут наш опекун деньги предлагает…

Все пять человек подняли руки.

– Как я на вас посмотрю, вы ещё не всю совесть просморкали! Завтра в шесть ноль-ноль жду у машины. Кто не спешит, тот опоздал. Всё! По домам!

На завтра обрадованная мать собрала мне на первый раз узелок с обедом, перекрестила в дорогу, смахнула слезу и отпустила на работу:

– Вырос! В десятый класс пойдёшь. Костюм нужен. Учебники. Обносился как… – она оглядела меня с ног до головы. – Ну, с Богом!

– Под пилу, сукин сын, не попади! – сказал батя. А был он у меня человеком далеко не сентиментальным. Сам уходил с четырнадцати лет с бригадой плотников на русские севера – рубить избы и строить поморские шхеры.

– Не попаду! – крикнул я, оглядываясь, и бодро зашагал навстречу новой жизни.

Утренним ознобом сквозила улица. Было довольно рано. Солнце как следует ещё не разогрелось, и светило жиденьким светом сквозь перистые облака, оренбургским белым платком раскинутые по горизонту. Волглая пыль за ночь остыла, и лежала на дороге тяжёлая и безразличная к моим шагам. Жара ещё не вошла в полную силу. На крапиве и лебеде, загустевшими по обочине, роса высвечивала запоздалым электричеством.

К моему удивлению, возле «шаланды», кроме дяди Миши, никого не было.

– Рано ещё! – ответил я на его вопросительный взгляд. – Соберутся, небось…

– Рана – у барана! Слабаки твои кореша оказались. Время уже половина седьмого, а их нет. Всё будет хорошо!.. Или плохо… Поехали!

До леса от нашего большого села было километров не менее десяти-двенадцати, и мы всю дорогу ехали молча. Дядя Миша увлечённо крутил баранку, а я с любопытством поглядывал по сторонам, удивляясь незнакомым местам: то берёзовая рощица вяло помашет ветками, то овраг изъеденными ветром и дождями глинистыми отрогами перережет дорогу, то малая речушка встанет на пути.

Мой опекун на рощу не обращал внимания, в овраг спускался на тормозах, а речушку осторожно переезжал вброд. Было видно, что дорога ему знакома и не представляла никакого интереса.

Переехав разом помутневшую речушку, дядя Миша остановился, вылез из кабины, и я услышал, как упругая струя с шумом ударяет в резиновый скат. Следом из кабины вышел и я, решив сделать то же самое.

Дядя Миша оторвал взгляд от парящего в небе коршуна, весело встряхнулся, застегнул брюки и внимательно посмотрел на меня, вроде как оценивая.

– Эге, больше дедова табачок-то! Значит, мужиком стал. Вырос. Возьму, наверное, тебя в долю. Лес продавать будем. С начальством я договорился. Клиентов – море!

Какая доля и что я буду в этой «доле» делать, он мне разъяснять не стал. И мы поехали дальше.

Вот уже зелено заершились деревья, потянуло влагой, глубинной прохладой и мы, раздвигая потемневшее пространство, углубились в настоящий лес. В открытое окно кабины, всё наглея и наглея, старались просунуться пружинистые ветви, с хрустом ломался под колёсами валежник, со всхлипом выплёскивались от прошедшего накануне дождя, бочажки.

«Шаланда», переваливаясь с боку на бок, как на большой волне лодка, остановилась перед чёрным мёртвым простором поваленных деревьев. Кругом одни плоские пни выглядывали из густой после прошлогоднего пожарища травы огромными белыми грибными шляпками.

Было видно, что здесь недавно хорошо поработала пила.

Одним словом – приехали!

Разминая ноги, дядя Миша пошёл вглубь вырубки к поваленным деревьям, останавливался, осматривался вокруг, и снова шёл. Я, спотыкаясь о сучья, следовал за ним, гадая, что у того на уме: уж очень внимательно примерялся он к каждому дереву. Потом дядя Миша вернулся к машине, открыл дверцу кабины и вытащил из-под сидения щекастый с изогнутой ручкой топор, попробовал пальцем жало и передал мне:

– Вот твой основной шансовый инструмент. Держи! Сучья обрубай с осторожностью, не промахнись, топор острый, – потом оттуда же достал ножовку: – А это инструмент мой. Вершки обрезать будем, а корешки – продавать. Усёк!

– А чего усекать? Делать давай! – мне хотелось как можно быстрее показать наставнику ретивость к работе, чтобы он не думал, что взял меня в нахлебники.

– Ты особенно не спеши. Нам здесь месяца полтора торчать. Ты пока примеряйся, а я к Лёшке Лешему проеду. Надо с ночлегом договориться, да и столоваться с тобой где-то надо. Давай!

«Шаланда», раскачиваясь и нещадно дымя выхлопными газами, скрылась за деревьями, а я, поплевав на ладони, перекинул топор с руки на руку и пошёл обрубать сучья.

Работа простая: пропускай ствол между ног и отсекай лишнее, а лишнее, то есть сучья, сваливай в одну кучу – сгодятся зимой в печь. О газовом отоплении я только читал в книжках.

Топор острый, руки молодые, цепкие, размах хороший – чёк, чёк, чёк! И вот уже сосновый ствол, освободившись от веток, сиротливо тонет в траве. Потом другое бревно, третье…

Незаметно прошло время.

Тяжело всё-таки. Сел на пень, достал выкраденной отцовской махорки, оторвал газету и закурил, по-мужски пуская из кулака дым. Отдыхаю. Хорошо в лесу! Даже здесь, на месте прошлогодней гари, грибная влажность травы будит ещё неосознанные чувства.

Лес для меня – вроде волшебного сказочного мира. Иван Царевич с Еленой Прекрасной на Сером Волке, в любовном порыве обгоняя время, скачут где-то здесь, рядом, вон за той горкой, в зарослях каких-то неведомых мне растений, или вот за рябиновым кустом, чудом сохранившимся после пожара и тёмной зеленью выделяющимся на фоне раскинутых обглоданных огнём ветвей.

Я родился и жил в степном, продутом всеми ветрами посёлке, когда-то славившемся первой в России суконной фабрикой, построенной ещё при царе Горохе беглыми крепостными людишками, осевшими здесь по велению государя из-за острой нужды в рабочих кадрах. Фабрика дымила красной трубой, станки сучили пряжу и ткали сукно, рабочие ладили ткацкие машины. Русь жила.

После войны 12-го года на фабрике работали и пленные французы, вот потому, наверное, такие живописные лица бондарских обитателей.

Интересно название села – «Бондари», хотя никогда у нас не делали перехваченных крепкими обручами бочек, кадок под хлебную квашню или лоханей для скота. Бондари и Бондари! Мало кто задумывался над пришедшим в степной край названием или, как теперь говорят, этимологией слова.

Раньше, когда на берегу нашей малой речки Большой Ломовис начиналась строиться фабрика, сельцо имело имя Анастасиевка. Первый владелец фабрики Леон был французским бароном: «Бон пари, бон пари!» – говорил он, оглядывая туманные дали. Вот, наверное, и прижился переиначенный на русский лад французский восторженный выдох.

Мои глубокие размышлизмы прервал рёв нашей «шаланды», под колёса которой то и дело попадались спрятанные в густой траве сучья. Чихая и харкая густым чадом, машина остановилась возле меня.

– Тпру, приехали! – ловко спрыгнул с подножки дядя Миша.

– Только присел перекурить, – начал я оправдываться, – вон сколько брёвен навалял!

– Ладно, не блажи! Поедем обедать к Лёшке-Лешему! Я уже договорился: ночевать будем на сеновале, а столоваться у него, у Лешего.

– Мне мать вот узелок собрала… – я показал дяде Мише свой завёрнутый в холстинку обед.

– Оставь здесь, пригодится! И – айда к Лешему!

Лесник жил километра полтора-два от нашей делянки. Большой рубленый дом на залитой солнцем полянке всеми четырьмя окнами дружелюбно посматривал на нас, когда мы вылезли из кабины.

Дядя Миша, обходя «шаланду», постучал носком кирзового сапога по всем колёсам, подтянул на брюках ремень и зашагал к дому.

Я, бросив разглядывать над дверью выкрашенных белой краской целующих фанерных голубков, заспешил за ним. Очень уж мне хотелось увидеть этого Лёшку Лешего – и боязно, и любопытно.

В доме было прохладно и сумеречно, пахло чем-то незнакомым, но очень вкусным, отчего пришлось быстро сглотнуть набежавшую в рот слюну.

Лёшки Лешего не было. Нас встретила приветливая улыбающаяся женщина в просторном летнем сарафане. Сарафан в красных больших маках держался на одних бретельках, отчего её мягкие голые плечи так и лезли в глаза мне, школьнику, вороша совсем неподходящие для этого случая чувства.

– Ну, чего стоите? Всё готово, садитесь за стол! – женщина указала на лёгкую занавеску на дверном проёме, за которым и была кухня.

Мой опекун подтолкнул меня в спину, мол, на что глаза таращишь? Молокосос ещё! Иди к столу!

На просторном покрытом клеёнкой столе стояли две алюминиевые миски, плетёная корзиночка с хлебом свойской выпечки, деревянная крашеная росписью солонка, и две тоже деревянные и тоже расписные под спелую землянику, ложки.

– Садитесь, садитесь! Я – враз! – хозяйка достала небольшим ухватом из свежевыбеленной русской печи чугунок, прикрытый вместо крышки маленькой сковородкой, поставила на стол, сняла сковородку, и оттуда, черпая из огнедышащего чрева, стала разливать по тарелкам пшённый суп с грибами.

У нас в Бондарях грибы знали только солёные, привезённые на базар из подлесных деревень в небольших деревянных кадушках. Такие грибы мне никогда не нравились: солёные, осклизлые, почерневшие в рассоле, они были жёсткими и кислыми на вкус. А здесь густой неведомый запах ощущался даже гортанью.

Подув в наполненную ложку, я только попробовал втянуть в себя этот умопомрачительный грибной суп, но тут же задохнулся: на кухню влетело, нет, впорхнуло и зашелестело крыльями, существо ослепительное, яркое и недоступное, как дорогая игрушка в городском магазине. Выше колен лёгкое платьице, взбитые белокурые волосы, мохнатые оттенённые чернью распахнутые ресницы; в яркой влажной помаде губы, наверное, могли бы сразить наповал кого угодно, а не только меня, мальчишку, всего пару месяцев назад перешедшего в десятый класс.

Дядя Миша легонько постучал меня по спине, отчего я закашлялся ещё сильнее.

Существо, увидев незнакомых людей, остановилось.

Вероятно, моё положение было настолько смешно и нелепо, что девушка всплеснула руками и весело рассмеялась:

– Приятного аппетита!

– У нас и без аппетита всё летит! – выручил меня наставник, пока я, заслоняясь рукой, прокашливался.

– А это моя племянница! – пропела хозяйка, оглаживая со спины девушку. – Ладой величают! Ладненькая наша! Студенточка наша! Артистка! В Москве учится! Вот, погостить и крёстную попроведовать приехала… Скушно ей тут! Ты бы, парень, – обратилась она ко мне, – молодой, подружился с ней. Она на всё лето приехала, а здесь лес, медведи да волки одни. Поговорить не с кем…

– А ничего и не скучно! Ежевику вот собирала! – девушка, как в танце, сверкнув плотными икрами, легко повернулась и появилась снова с берестяной корзиночкой, наполненной ягодами, похожими на малину, только чернильного цвета. – Угощайтесь! – и поставила берестянку на стол.

– Наши работнички только сели. Не смущай! Пусть пообедают! – и хозяйка с племянницей вышли из кухни.

Таких ягод у нас не росло, и я с любопытством прихватил одну. Кисло-сладкий вкус – и ничего более! Подумаешь – ягода! И я с удвоенной энергией стал работать ложкой, упираясь глазами в миску, хотя передо мной – не сморгнуть! – стояло и стояло волшебное создание с крепкими загорелыми икрами, и в таком лёгком платьице, что голова кружится.

Потом хозяйка принесла махотку молока и миску румяных пирожков:

– Кушайте! Пирожки с черникой, на любителя. Наша Лада их обожает!

Не знаю, как её Лада, но пирожки я видел только по большим праздникам. Не тучные ещё стояли времена у нас в Бондарях, да, наверное, и во всей стране тоже.

После такого обеда и нескромных мечтаний сразу расхотелось работать. Дядя Миша понимающе посмотрел на меня и, кивнув головой, позвал за собой в дощатый сарай, крытый потемневшей от времени щепой:

– Как говорил твой друг – работа не Алитет, в горы не уйдёт. Так, что ли? – подтолкнул он меня в спину.

– Да ну его, Пашку этого! Ленивый, как трактор!

– Да? – обернулся ко мне дядя Миша. – Ты думаешь?

Я стал оправдываться: почему сравнял трактор с Пашкой.

– Трактор тоже, пока не заведёшь – не поедет!

– Это уж точно! Лезь! – показал мой опекун на лестницу, приставленную к чердаку сарая.

Вспугнув воробьёв, я залез на чердак и осмотрелся. Там, на ворохе сена, ещё хранившего запахи подувянувшей травы, расстелены две постели с подушками в мелкий цветочек.

На одну, сморённый недавней работой и сытным обедом, я так и повалился, напрочь позабыв все свои видения.

Разбудил меня толчок в бок:

– Вставай, работник! – мой наставник по жизни стоял, загородив вламывающееся в чердачный проём безжалостное солнце. – Пошли!

На делянку теперь шли пешком:

– Нечего машину гонять порожняком! Разомнёмся, давай!

– Давай! – говорю я, семеня за ним.

Дядя Миша идёт широким шагом, топор за поясом, в ладонях ветер. У меня большая с широким лезвием ножовка всё норовит зацепиться за штанину. В лесу прохладно, хорошо, так и свернулся бы калачиком вон под тем кустиком.

– Не отставай! Шире шаг, головку выше! Взмах руки! Ноги не слышу, Стой, как хрен! Коси на левый глаз! В армии знаешь, как? – разговорился, подбодряя меня, не успевшего скинуть полдневную дрёму, старший товарищ, – Спи, бодрствуя!

Незаметно подошли, если продолжать армейскую терминологию, к открытому фронту работ. Вон они, вражеские солдаты, залегли в наших густых молочаях! Но это так, образно. В лесу молочай не растёт, а растёт разнотравье. Но молочай почему-то мне был ближе. Он, паразит, недавно все руки исколол, пока я картошку пропалывал.

Работать не хочется только тогда, когда ты её не начал. А как только втянулся, то работа сама ведёт тебя, особенно когда тебе семнадцать лет и силы сливать некуда. Только хруст веток, только взмах топора, только щепа в стороны. За спиной остаются краснокожие, местами в чёрных угольных отметинах, брёвна. Дядя Миша, ловко орудуя ножовкой, обрезает верхушки, придавая дереву товарный вид. Работа не дураков любит, а таких, как мы – удачливых мужиков, сильных и ловких.

Дядя Миша подбадривает:

– Давай, давай, делай, голубок белай!

Нет ничего лучше, когда работа веселит, когда, слизнув капельку пота с губы, садишься на пенёчек, похлопываешь по карманам – совсем мужик! – достаёшь сложенную гармошкой газету, отрываешь полоску, щепотью сыплешь жёлтую крупку табака, лизнув языком краешек листика, свёртываешь самодельную сигарету, подносишь зажжённую спичку и сладко затягиваешься, выпуская в посвежевший вечерний воздух крутой пахучий дым.

Ничего, что это вредная, пагубная привычка, но ведь хорошо-то как походить на старшего товарища! И невдомёк тогда, что во всём угадывается обезьянья склонность к подражанию, сущность попугая, подростковая зависимость от авторитета.

Дядя Миша на мои потуги казаться взрослым смотрел снисходительно. В те времена курево было неотъемлемой частью мужского бытования. «На, кури! Накуривай шею до мосла!» – говорили в таких случаях щедрые на табачок мужики.

Вечер в лесу ложится быстро. Вот уже потянуло по подолу трав сыростью, притих птичий гомон, только иногда где-то далеко-далеко всполошённо закричит дурная птица, опомнившись, что пора лететь домой, в гнездовье, пора собирать под крыло зевластых желторотых птенцов.

Вот и нам тоже пора под крыло гостеприимного дома.

…Лёшка Леший сидел на скамье за столом с врытыми в землю ножками.

И скамья, и стол сбиты из тяжёлых необструганных досок, потемневших от времени и непогоды, и сам хозяин сидел тоже крепко, положив тяжёлые узловатые ладони перед собой. На лешего он совсем не похож, только белёсые выгоревшие волосы, да такого же цвета усы на почерневшем от солнца лице говорили о постоянном пребывании на природе, на воздухе, под открытым небом.

Перед Лёшкой Лешим стояла большая глиняная чашка отварной картошки и рядом широкая сковорода густо дымящихся жареных грибов. Отдельно, в сторонке, стоял гранёный с высокой стеклянной пробкой графин: то ли с водой, то ли с водкой, а может, с самогоном. Скорее всего, с самогоном, потому как воду сельские жители в графинах не держат, а водка – не с руки, за ней надо ехать да ехать. Зачем пить казёнку, когда свой самогон – вот он!

– Ну и нюх! – радостно потирая руки, встретил нас хозяин. – Прямо к ужину подоспели! А я всё ждал, думал: картошка остынет, какой тогда ужин? А они – вот они! Давай к столу!

– Щас, руки всполоснём! – вставил я на правах равного среди равных.

Хозяин засмеялся:

– Видал? Прицеп, а тоже порядок знает! Кто же это с тобой такой самостоятельный?

– Да есть один… – и дядя Миша пошёл в избу мыть руки.

Я за ним.

– Лада, девочка, – пропела в сенцах хозяйка. – Иди ребятам воды полей! – и уже к нам: – Вернулись, труженики?

– Почин сделали. Завтра пораньше начнём да попозже кончим, глядишь, и дело пойдёт! А сегодня – так, разминка, – дядя Миша снял рубаху и, поигрывая мышцами, встал перед хозяйкой кочет кочетом. – Полей на руки сама!

– Ох, Михаил, Михаил! Лёшка тебе так промеж глаз польёт, что от брызг не сумеешь утереться.

– Шучу, шучу! Лада, девочка, – передразнил он хозяйку, – полей ребятам на руки!

В коротеньком шёлковом халатике, стянутым только поясочком, появилась в дверях крестница хозяйки. По ленивым припухшим глазам видно, что она только что проснулась.

Постояла, сладко потянулась, да так, что в узком запахе халатика сверкнули не успевшие загореть на летнем солнце полные белые наливы.

Такое видеть мне ещё не приходилось. Мои ровесницы, худосочные, костлявые, даже раздетые, на речке, не вызывали никаких чувств. Лахудры бледнотелые! А здесь – сливочное масло на сдобной булочке! Я даже вдруг набежавшую слюну сразу не смог проглотить. Так и стоял, пялясь, пока дядя Миша не подтолкнул меня к ведру:

– Давай первый!

Снимать рубаху я постеснялся. Перед дядей Мишей я бы выглядел слишком незащищённым.

Наставник решительно стянул с меня рубаху и сунул меня под щедрую струю воды.

Нагнувшись, я подставил ковшиком ладошки, непроизвольно косясь на близкие, и, казалось, доступные колени.

Вода ледяная, только что из колодца, сразу смахнула все мои видения. По рукам, по спине, по лицу – словно кипятком полоснули.

– Ух, ты! Ещё! Ещё!

Умытые и степенные, мы уселись к хозяину за дощатый стол.

– С почином тебя, Михаил! – Лёшка Леший поднял гранёный стаканчик, показывая на другой, стоящий перед моим опекуном. – Давай!

Дядя Миша смущённо кашлянул в ладонь:

– Больно крутой у тебя самогон! Может, твоя Марья вишнёвой настойки принесёт? Ум один, а не настойка! В голове пошумливает, а ногам легко, как в танце.

– Ну, вот! Видишь? Я тебе говорил: женись! А ты – потом да потом! Марья! – кричит он жене. – Гони на стол вишнёвку! Михаил набаловался своей кислятиной, теперь моего самодёра пить брезгует. Мужик тоже… – Лёшка Леший щепотью кинул в рот стаканчик и, не закусывая, поставил на стол и снова наполнил. – Ну, ты как, освоился с вырубкой? А то меня клиенты подгоняют, говорят: «Давай лесу, лето пока, стройка не ждёт!»

Дядя Миша блаженно потянулся так, что хрустнуло в плечах, и уронил жёсткие кулаки на стол:

– Через недельку пусть подъезжают. Подготовлю брёвна к погрузке и – давай!

Тем временем с крыльца соскользнула племянница хозяйки и, раскидывая нетерпеливыми коленями полы халатика, спешно поставила на стол трёхлитровую банку, запечатанную металлической крышкой, и сама села рядом со мной.

– Вот это – дело! – дядя Миша повертел банку в руках, оценивая содержимое.

Хозяйка принесла большие, похожие на стеклянные пузыри, рюмки-фужеры, консервный нож-открывалку, и тоже присела к Лёшке Лешему, мужу своему, напротив нас.

Подала открывалку моему наставнику:

– Распечатывай, ты вроде ловкий на это дело! Прошлогодняя ещё. Вишни было… Уйма!

Настойка, густая до черноты, разлилась по фужерам.

Крестница тётки Марьи, потянувшись к посуде, краешком локотка задела мою руку.

Я судорожно схватился ладонями за краешек скамейки. Очень близко, совсем рядом, вдруг почувствовался удивительный, ещё не известный мне запах молодой женской плоти. В душном вечереющем воздухе этот запах пота и духов задел моё воображение так, что я замер, опасаясь неловким движением вспугнуть эту чудесную порхающую бабочку.

Бабочка протянула один наполненный фужер мне:

– Отпусти скамейку, не убежит! Возьми вот! Это тебе можно, мамки тут нет.

– Ой, девка, не спаивай мальца! Вино хоть и сладкое, а всё-таки вино, – тётка Марья укоризненно посмотрела на племянницу.

Мне стало так стыдно за свой возраст, что я, отпустив скамейку, двумя руками ухватился за тонкую стеклянную ножку фужера.

Девушка засмеялась:

– Не бойся, не отнимут!

Меня поддержал повеселевший дядя Миша:

– Он мой напарник! Прошу не обижать!

Лада, как звала её хозяйка, прислонила краешек фужера к моему:

– Ну, тогда пей!

Домашнее вино было вовсе и не густым, как сперва показалось, но достаточно резким, и слегка отдающим миндалём дроблёных вишнёвых косточек. Рука сама потянулась к вилке. Маленький упругий грибок, прыгнув в рот, восстановил вкусовое равновесие. Хорошо! Только жарко очень.

Лёшка Леший, махнув рукой, налил себе полный фужер самогонки и поднял руку над столом:

– Завтра на совещание ехать! Там трезвому леснику не поверят. Давай! – было видно, что он уже порядком захмелел, и теперь его душа жаждет повторения пройденного.

Выпили ещё, и – воспарили! Заработали, засновали руки. Картошка в сливочном масле и грибы сами просили – добавить.

Вишнёвая настойка заметно поубавилась. Хозяйка, молодо раскрасневшись, всё пыталась и пыталась отстранить прядь волос, которая снова опускалась к подбородку, заслоняя лицо.

– Может, споём чего-нибудь? – тётка Марья, весело посмотрела на дядю Мишу и, вызывающе прислонившись к мужу, затянула пронзительным голосом, который, вспугнув наступившие сумерки, улетал далеко-далеко:

За женой, покачивая опущенной головой, подхватил и Лёшка-Леший:

Лада, коротко хихикнув, положила руку мне на плечо и, повернувшись, заглядывая в глаза, продолжила высоко и чисто, как тётка Марья, но, заметно, без её душевности:

И уже совсем, куражась:

Эту протяжную песню послевоенных лет я часто слышал от родственников на небогатых сельских застольях, и она почему-то всегда вызывала во мне печальный образ наших деревенских вдов, оставшихся сиротеть на русских просторах: «Вот кто-то с горочки спустился. Наверно, милый мой идёт. На нем защитна гимнастёрка, Она с ума меня сведёт…»

Теперь опять защемило сердце, в глазах защипало, стало горько за чью-то безответную любовь: «Вот кто-то с горочки спустился…»

Лада (вот древнее имя!) стала притворно вытирать мне лицо своим душистым до умопомрачения платочком, тихо уговаривая:

– Ну, не надо, маленький! Не плачь! Я тебе потом обязательно дам!

Её такая забота вдруг разозлила меня:

– Я сам! Сам! И я – не маленький! Мне ничего не надо! – и вырвавшись из мягких девичьих рук, убежал на свой чердак, так и не спросив, когда и что она мне даст.

На чердаке, нырнув под одеяло, я ещё долго плакал неизвестно от чего, и злился: на себя, на вечер, на это застолье, на неизвестную, но такую красивую и, как мне казалось, доступную столичную гостью. «Подумаешь, артистка, – твердил я, проглатывая обиду, – все они такие!»

Хотя, какие – «такие», я и не представлял. Знания в этом вопросе пока ещё не было у меня, недоросля деревенского! Но опыт – дело наживное.

Проснулся от тихих смешков и потаённых всхлипов. Несколько раз скрипнула сенечная дверь и вот уже, застилая предутренний свет в проёме чердака, появился дядя Миша, что-то пробормотал и, густо ухнув, повалился рядом на постель, и тут же захрапел. Было видно, что он только что выполнил какую-то тяжёлую важную работу, и устал неимоверно.

Разбудил меня жаркий солнечный луч, который, судя по всему, давно ощупью хозяйничал на чердаке. Дядя Миша, отрешённо закинув голову, дышал редко и глубоко. Было видно, что его будить не надо. Пусть отсыпается! И я стал спускаться по лестнице.

Тётка Марья хлопотала во дворе: что-то переставляла с места на место, что-то относила в дом. По её рассеянному виду можно было понять, что она только что потеряла какую-то вещь и не может никак найти.

– Поздновато, работнички просыпаетесь! Зови своего! – так в сердцах и сказала – «своего». – Завтрак второй раз разогревать не буду. Сони! – и ушла, сердясь на кого-то, в дом.

Я снова полез на чердак.

– Слышал, слышал! Встаю! – дядя Миша, застёгивая на ходу брюки, уже показался в чердачном проёме. – Завтрак – это хорошо! Это мы – враз!

В открытых окнах лёгкий ветерок лениво шевелил цветистые занавески. От одной мысли о том, что там, за занавесками, в тёплой постели лежит моя вчерашняя обидчица, сладко защемило в груди.

– Дядь Миша, пошли, а то всё остынет! – подгонял я старшего товарища, когда тот, что-то вспомнив, полез в машину и стал там долго копаться.

– Придётся нам с тобой сегодня здесь на поляне остаться. Завтра шаландой будем брёвна таскать. Клапана почищу, масло сменю, лебёдку проверю, чтоб не подвела, – он, спрыгнув с подножки кабины, вытер ладони ветошью, и мы пошли к столу.

Теперь завтракали на улице.

Остывающая яичница с кусочками сала издавала умопомрачительный аромат на свежем лесном воздухе, оттеняя своим присутствием все остальные запахи, которые обычно присутствуют в утреннем лесу.

Тётка Марья молча поставила на стол запотевшую махотку с молоком, и повернулась было уходить.

– Мария, – мой напарник посмотрел на меня, зачем-то подмигнул, и громко, чтобы слышали в доме, спросил: – Мария, Алексей что, уже уехал?

И «Мария», и «Алексей» – вместо обычных: «Марьи» и «Лёшки» звучали как-то казённо, фальшиво. Я, фыркнув, уткнулся в яичницу.

– Уехал! Чуть свет уехал, и меня не разбудил. Теперь всю неделю с дружками-лесниками пить в городе будут. У них так заведено: как совещание, так – пьянка. Отстегнут начальству каждый со своего участка денежку – и в загул. А что делать? Лето! Зимой дома насидится. Иной раз по неделям наружу не выходит. Покормит скотину, и снова на бок. Погулять всякому охота. Вот хоть тебя взять… – тётка Марья хотела что-то сказать, но, вспомнив, что разговорилась не по делу, махнула рукой и ушла в дом.

Мы с дядей Мишей, понятливо переглянувшись, споро заработали вилками.

От щедрот нашей хозяйки осталось только молоко на донышке махотки да несколько кусочков домашнего хлеба, которого мне так и не удалось доесть, хотя белый хлеб у нас в Бондарях был только по праздникам.

Ничего, жить можно! Что бы я сегодня делал дома? Огород полол, или воду таскал для поливки, или ещё хуже – помогал бы отцу кизяки делать.

Кизяки – это что-то вроде хлебных буханок – голландку зимой кормить. Зимой печь всегда голодная. А летом замесишь на воде ногами навоз с остатками соломы, промешаешь как следует – и в формы трамбовать. Из форм – на солнце – вот и все дела! Кизяк потом сухой делается, аж звенит! Ешь – не хочу! Придёшь со школы, телогрейку с плеча закинешь на полати, и – к печке!

Что такое полати? Ну, это совсем просто! Самое уютное место в доме. Лавка из досок, или лучше – лежанка между печью и стеной дома. Там, как у Христа за пазухой! Подкинешь в топку пару-тройку буханок, печь от кизяка горячо задышит, раздобреет до того, что ладони не прислонишь. В доме тепло, уютно, кот возле ног трётся…

Вспомнив про дом, я слегка загрустил. Вроде вчера только уехал, а кажется, прошла целая вечность.

– Что затужил, атаман! Пойдём, покурим в холодок – и я машиной займусь! А ты отдыхай! Сил набирайся! Завтра у нас работа потуже вчерашней будет.

За сараями трава – по пояс. Присядешь на корточки – никого не увидишь. Хорошо. Тихо.

Невдалеке, погромыхивая цепью, пасётся хозяйская корова. Бока у неё, как бубны. Кажется, только прикоснись, и они загудят торжественную музыку лету, солнцу, обилию пищи…

Корова выщипала вокруг себя небольшую поляну, и теперь, подогнув передние ноги, умащивается завалиться набок, но запутавшаяся в ногах цепь к которой она привязана, не даёт ей полную свободу. Я подошёл, перекинул на другую сторону привязь, и корова, благодарно мыкнув, улеглась на свою тень, как на подстилку. Она тяжело, по-бабьи вздохнув, обмахнулась мочалистым хвостом и прикрыла белёсые выгоревшие на солнце ресницы. Отдыхай, родимая!

– Дядь Миш, а почему нашего лесника Лешим зовут? Он совсем не похож…

– А ты что, лешего видел?

– Не-е. Но всё же…

– А не видел – не говори! В партизанах Лёшка был. Я сначала, как меня сбили, к ним в отряд попал. Потом особисты меня оттуда вытащили. А Лёшка – белорус. Леший. Кличка у него такая. Он ведь лес, как свои пять пальцев знал, вот товарищи и прозвали его Лешим. Заманивал немцев в болота со всей техникой, а там их партизаны и колошматили. Отчаянный мужик. И Марья с ним партизанила. Ты не смотри, что он такой тихий. В тихом озере самые черти водятся.

Из-за угла сарая выпорхнула заспанная девушка со старинным славянским именем – Лада. Глаза припухшие, причёска смята на одну сторону, распах халатика небрежно придерживается рукой, да так, что краешек голубых трусиков предательски выглядывает из-под ладони. Увидев нас с дядей Мишей, тут же повернула обратно.

– Ты особо-то не засматривайся! Не по Сеньке шапка. Ей король-олень нужен! А ты губы расслюнявил. Все они одной породы! «Кака барыня ни будь, всё равно её е…ть!» – философски определил дядя Миша. – Представь себе, как она в туалет ходит, и вся твоя любовь, как дым испарится. Артистка! Ох, артистка! – то ли с восхищением, то ли с укоризной вздохнул мой циничный наставник.

От его слов мне сразу стало как-то нехорошо и скучно. Ну, что за человек! Всю песню испортил!

Не зная, чем заняться, я пошёл к дому, где тётка Марья, простирая над головой полные мокрые руки, вешала сушиться бельё, которое горкой лежало у ног в большом обливном тазу. Одна рука придерживала простынку, а другой пыталась прищепкой прицепить её к бельевой верёвке.

– Может, я помогу?.. – неуверенно подошёл я к хозяйке.

– Ах, помошничек! Вот спасибо! На-ка, цепляй, а я бельё вешать буду! – она сунула мне в руки горсть прищепок. – Вот какой жених моей крестнице нужен, а не эти городские!

Какие такие «городские», она распространяться не стала, и мы с ней очень быстро расправились с бельём, которое, слегка обвиснув, вольно заколыхалось на ветерке.

– Тётя Маша, а зачем вы корову на цепи держите? В лес бы её отпустили. Там травы – море! – я показал рукой, сколько в лесу травы.

– Её там волки зарежут! Зимой у нас собаку порвали. Хороший пёс был…

Подошёл дядя Миша. Постоял. Поднял опустевший таз. Посмотрел куда-то поверх сосен, и спросил мимоходом:

– Ветошки бы мне! Свою шаланду подремонтировать надо. Масло сменить. Фильтры почистить.

От недавнего озабоченного вида тётки Марьи и следа не осталось. Она нырнула в сени и вышла оттуда с ворохом разного тряпья:

– Вот! Выбирай, что взглянется!

Отобрав несколько ветошек, дядя Миша пошёл к машине, поднял капот, нырнул головой в его чрево и загремел там ключами.

Вышла из дома сама Лада. Действительно – «Лада». Ладная, стройная, изящная до невозможности! В руках она держала маленькую лёгкую корзиночку, сплетённую из гибких ивовых прутьев. Теперь причёсанная, умытая, свежая, как росинка, девушка стояла передо мной, насмешливо пританцовывая точёной ножкой:

– Видела, видела, как ты бельё вешал! Женишок! На деревне все девки твои будут! Ну, не дуй губы! Пойдём со мной чернику собирать! Ага? Я тут одну поляну знаю. Ковром ягода!

Всю мерзость дяди Мишиных слов как ветром сдуло! Чистенькая, нарядная, красивая, в платьице с белыми кружевчиками, она и впрямь походила на старинную фарфоровую куклу, которая с незапамятных времён стояла у нас дома возле зеркала.

Как не пойти? Пойду! В лес! В самую чащобу! На волчьи зубы, на медвежьи объятья!

Я уже представил себя в роли удачливого Ивана-Царевича. Рисовал в своём воображении – как буду спасать это чудесное создание от всей чертовщины, которая, возможно, до сих пор обитает в гуще леса, в самых его непроходимых дебрях.

– Дядь Миш, ну, я пойду?

– Ну, иди! Иди! – с каким-то предупреждением, не поднимая головы, обронил мой старший товарищ, вытирая ветошкой мазутную деталь.

В лесу дорог нет. Куда глаза глянут – там и зелёное царство Берендея. Языческие капища лесных духов.

Душа леса – в дереве. А в любом дереве – скрипка. Как писал русский забубённый поэт Павел Васильев:

Это потом у меня созрело такое отношение к лесу, а тогда что? Лес как лес, деревьев только многовато. Обернёшься, а там опять деревья! Заблудишься в два счёта. Впереди мелькает платьице, как заманка волшебная. Не потерять бы…

Девушка идёт быстро. Места ей знакомые. Было видно, что ходила сюда не раз и не два. Показать хочет, что ей тут всё нипочём. Догоняю. Путаюсь в траве. Разбил о пенёк большой палец на ноге. Хромаю.

– Лада, подожди!

– Ты меня больше Ладой не называй, противный мальчишка! – она остановилась и строго посмотрела на меня. – Я – Маргарита! – она задрала вверх хорошенькую головку. – Королева Марго! Знаешь морскую песенку:

– Знаю, знаю! – я подхватил вслед за ней:

Ладно, я тебя всегда буду звать Маргаритой. Совсем как в песне о девушке, которой платили за любовь.

– Ах ты, распутник, циник какой! Ну, пусть будет так: «За любовь ей дорого платили. За красу дарили жемчуга!»

Она опять, пританцовывая, пропела это так задорно, что мне тоже захотелось выпить за неё, за девушку Ладу, за Маргариту и за тех моряков, которые:

Такие песни мы с ребятами особенно любили распевать, продирая горло табачным дымом на бондарских ночных улицах. Дурачились, как могли.

Я и не предполагал, что эта незабудка, фея, ландыш весенний, ромашка полевая, тоже любит романтику кабацких портовых драк:

– Маргарита, – я подержал её за руку, – а ты правда артисткой будешь?

– Вот что значит колхозное воспитание! Не артисткой я буду, а ак-три-сой! – произнесла она по слогам. – Слышишь разницу? Ак-три-са! У нас в московской «Щуке» на артисток не учат. У нас все – актрисы!

Это слово меня так заворожило, что я с нескрываемым восхищением посмотрел на неё. Надо же – актриса! Что-то высокое, недосягаемое, из языка небожителей в этом звуке. Актриса Уланова, актриса Русланова, актриса Орлова, Целиковская…

А тут, вот рядом со мной, тоже будущая актриса Лада, Маргарита, королева Марго.

«Маргарита», московская «Щука», «Актриса» – слова-то какие завораживающее! Рядом с ней я и сам себя зауважал неимоверно.

В лесу всё открывается неожиданно.

Неожиданно перед нами открылась полянка, небольшая, но вся покрытая сизыми с дымчатым налётом круглыми ягодками на стелющихся кустиках с резными листочками.

– Это черника! Видишь, сколько? – Она опустилась на корточки. – Давай собирать!

– Давай! – говорю я, и тоже присел, напротив, с другого конца полянки.

Переступая по-гусиному, мы, пачкая чернилами руки, стали собирать эту чудесную лесную ягоду – одну в корзиночку, две в рот. Сладко ка-ак! Невозможно!

Подол летнего платья на коленях у Маргариты взбился, показав моим лукавым глазам всё, что должна прятать любая разумная девушка.

Женская близость невозможного, открытость её слегка раздвинутых бёдер, обеспокоили меня невероятно. Я, поглядывая на эту роскошь, тут же забыл и про ягоду, и про свой незадачливый возраст, и про то, что меня ждёт нелёгкая завтрашняя работа с дядей Мишей. Кажется, я забыл и самого себя.

Заметив мой жадный взор, Маргарита, повернув ко мне голову, погрозила пальчиком:

– Чернику пропускаешь! Смотри, сколько ногами перемял! – потом, поднявшись, отряхнула подол. – Сладкая ягодка-то?

Я ничего не смог ответить пересохшим ртом, только отвёл глаза в сторону и машинально зашарил руками по черничной поросли. Стало невыносимо жарко и тяжело дышать, словно я без передышки шёл и шёл в гору.

– Ах-га! – насилу выдавил я, и тоже встал на ноги.

– Пошли! Чем дальше в лес, тем больше ягод!

– Может, дров? – осторожно поправил я её.

– Не дров, а палок! – она подняла сучковатую ветку, оборвала на ней листья и, зацепив свою корзиночку с ягодами, подняла на плечо, потом весело посмотрела на меня, сделала на лице робкую детскую улыбку – и сразу стала похожа на Машеньку из русской сказки о трёх медведях.

Солнце, от сосны к сосне, потихоньку-полегоньку, по колючим кронам вскарабкалось на самый верх, и теперь, рассвирепев, палило оттуда неимоверно. Казалось, в просветах между плавно плывущими вершинами оно проворной белкой перескакивало туда-сюда, но, приглядевшись, я понял, что солнце остановило свой бег и стояло на том же самом месте, почти в зените.

Может, от того, что я долго рассматривал вершины сосен, а может, от горячего смолистого запаха, которым наполнен лес, стала кружиться голова, и мне страстно захотелось упасть на землю и лежать так до той поры, пока зной не уляжется в травы.

Маргарита потянула меня за рукав:

– Пойдём к роднику! Он здесь недалеко.

Что оставалось делать?

– Пойдём…

Да, действительно, впереди нас ждала большая поляна с россыпью такого обилия земляники, что мои минутные слабости сразу испарились, и я, опустившись на колени, стал собирать горстями сладкие рубины и отправлять их в рот, утоляя распалявшую меня жажду. Маргарита тоже последовала моему примеру. Вдвоём мы быстро наполнили и её корзиночку, и я, пересыпав туда ещё пару горстей, поднялся, оглядываясь вокруг себя.

Поляна плавно спускалась к логу, на дне которого, продираясь сквозь заросли лозняка, струился маленький ручеёк; прохлада его явственно ощущалась и здесь, на этом склоне.

Скатившись вниз, я увидел, как из-под склона, где я только что наслаждался ягодой, из врытой стальной трубы, по-кошачьи журча и мурлыча, истекала тонкая струйка воды, размывая под собой песчаник.

Подставив ладони, я сладострастно пил и пил ледяную до ломоты в зубах воду и никак не мог напиться.

Осторожно ступая маленькими ножками по скользкой траве, в лощину царственно спустилась и Маргарита, присела рядом на корточки, и тоже собирая в изящные ладошки воду, стала с наслаждением пить.

Вода неисчислимо струилась между её пальцами, обливала подол платья, струилась по плотным в маленьких белёсых волосках икрам ног и скатывалась в траву.

Набрав полную горсть воды, она, смеясь, плеснула мне в лицо, набрала ещё и ещё плеснула. У меня сладко-сладко заныло в груди, страстно захотелось окунуться в её влажные ладони и утонуть там.

Но для этого у меня не было ни смелости, ни выучки.

Я только весело фыркал, подставляя лицо под радужные брызги, и радовался мгновению, соединившему нас в детской забаве.

Здесь было хорошо, прохладно, не так назойливо допекал полдневный зной, и только высоко-высоко прял и прял тонкую нить одинокий комарик, отыскивая жертву. Но, вероятно нас не замечал, и зудел где-то над головой, протяжно и скучно.

Снова подниматься наверх расхотелось, и мы, не сговариваясь, пошли вдоль ручья, вспугивая ошалевших от нашего неожиданного вторжения в прохладный и потаённый мир каких-то в радужных оперениях птиц.

Птицы, казалось, выстреливались прямо из-под ног, взмывали над нами и сразу садились, проваливаясь в небытие, и тут же из этого небытия возникали.

Теперь склоны лога раздвигались всё шире и шире, открывая долину, заросшую мелколесьем. Рядом мирно уживались, поднимаясь над молодыми сосенками, берёзки, топольки, пушистая ольха, кое-где проглядывались метёлки осины. Осина легко угадывалась по круглым дрожащим листочкам и белёсой в чёрных разводах коре.

Самого ручья не стало видно, только глухое бормотанье и всплески в зарослях рогоза, камыша и краснотала, говорило о его присутствии. По звуку можно угадать, что он, вбирая в себя родники, рос и мужал, медленно превращаясь в маленькую лесную речушку.

Самая благодать для местного зверья – и попить и поплескаться в жару есть где.

Мы вышли на открытое пространство. Впереди, раздвинув камыши, рогозник и остролистую осоку, проблеснула вода, значит, есть возможность посидеть возле и охолонуться.

По всей дороге вдоль устья ручья мы этого сделать не могли, уж очень неподступны его заросшие заболоченные берега.

Подойдя ближе, мы увидели, что устье перегораживает беспорядочный завал из веток, и деревьев, кора кем-то обглодана, да и сами деревья, правда, небольшой толщины, были, по всей видимости, срезаны то ли долотом, то ли широкими зубами, следы от которых отчётливо проступали на обезображенных стволах.

Завал, который преграждал и сдерживал воду, казался только на первый взгляд хаотичным. Присмотревшись, можно было увидеть, что зазоры между стволами заделаны камышом и другой растительностью, ветки и кустарник переплетались между собой, образуя непроходимую защиту напиравшей воде.

Не было никакого сомнения, что здесь недавно поработали хлопотливые и беспокойные бобры со своими бобрятами. Этих водных жителей у нас в степном районе я никогда не видел, и мне было любопытно посмотреть на удивительных лесных братьев-трудяг.

Я осторожно, раздвигая кустарник, решил подобраться к воде, чтобы увидеть сметливых животных. Но, сколько ни всматривался, на поверхности воды никакого движения не наблюдалось.

Вода была изумительно чистой и просматривалась до самого дна.

Там, под водой, шелковисто стелилась лесная травка, в ней путались кустики земляники с зеленовато-розовыми недозревшими ягодами.

Наверное, тихая заводь образовалась совсем недавно, постепенно заполнив водой всё ложе оврага. Даже обычного для любого водоёма порхания над поверхностью стрекоз и бабочек не видно. Стерильно чистая, настоянная на лесных травах вода была спокойна и неподвижна.

Я стянул с ног кирзовые сапоги, взятые из Бондарей на всякий случай и, засучив штанины, шагнул в воду. Вода была теплее парного молока, и стоять в ней было так приятно, что я от удовольствия зажмурился. Ах, как хорошо!

Мягко тронув моё плечо, в воду осторожно зашла и моя спутница с босоножками в руке. Поплескав ногами воду, она тут же вышла на берег, кинула босоножки и стала стягивать через голову платье:

– Искупаемся?

– А как? У меня и плавок-то нет!

– А ты думаешь на мне купальный костюм? – она спокойно сняла платье и положила рядом с босоножками. – Отвернись и не подсматривай!

А как не подсмотреть, когда её выпростанные груди с острыми сосками настолько прекрасны и упруги, что совсем не нуждались в бюстгальтере.

Не обращая на меня никакого внимания, она, легко перегнувшись пополам, стала стягивать узенькие трусики, скатывая их по ногам.

Да, такого мне видеть не приходилось!

Мои ровесницы обычно купались в широких из плотного сатина трусах и лифчиках, или, реже, в купальниках, закрывающих наглухо всё самое интересное. Да и плескались чаще отдельно, своим шумным кагалом.

Мальчишки купались больше нагишом, не обращая никакого внимания на свои более чем скромные достоинства, которые никоим образом не рассматривались местными красавицами по назначению.

Но здесь, в лесной глуши, был другой случай. Я уже вышел из подросткового возраста настолько, что обнажаться даже до своих «шикарных» семейных трусов считал невозможным и нелепым. Ведь рядом была девушка, нет, женщина из совсем другого мира, настолько изящная и красивая, что стоять рядом с ней в таком бесстыдном виде я никак не мог.

Вытянув над головой руки и грациозно потянувшись, она осторожно вошла в воду, перевернулась на спину и мягко закачалась на волне. Острые соски на обнажённых округлостях то скрывались, то показывались над водой как яркие спаренные поплавки. Всё её протяжённое тело теперь сладко отдавалось какой-то неизвестной мне чувственной неге, от которой становилось тревожно и страшно.

Медленно пошевеливая ногами, она словно зависла между землёй и небом, опрокинутым в настороженно тихую водную гладь.

Там, где сходились её ослепительно белые ноги, под сводом живота, в темнеющей бровке ещё путались блестящие воздушные бусинки, от которых я никак не мог оторвать мальчишеских глаз.

В зелёном окладе лесных опрокинутых в заводь деревьев и неба эта картина была настолько выразительна и зазывна, что, повинуясь то ли желанию, то ли рождённой этим желанием ярости, я бросился прямо в одежде туда, в самую сущность, чтобы растоптать, задушить, измять и сокрушить видение. Руки хватали, ловили, мяли, но в горстях оставалась только вода и пустота. Пустота и вода…

Не знаю, что тогда со мной приключилось, но всё было похоже на безумие. Теперь, уже на берегу смеялось и всхлипывало что-то враждебное, неуловимое, гибкое, яркое, от которого хотелось зажмуриться, быстрее уйти, убежать, скрыться за пологом лесной растительности.

Кое-как просунув в сапоги мокрые ноги, я, не оглядываясь, в одежде, с которой стекала бесчисленная вода, ринулся наверх, на свободу, на воздух, как будто в лощине не хватало воздуха, чтобы отдышаться и успокоиться.

«Стерва, стерва, стерва!» – бормотал я на ходу, уговаривая и оправдывая себя самого за взрывное действие обнажённой женской натуры: наверное, нельзя недоступное и запретное так просто и обыденно открывать незрелому возрасту.

Потрясение было великое.

Дядя Миша, увидев меня, только весело хмыкнул и отвернулся к своим деталям, которые промывал в бензине. Тёти Маши на улице не было, и я, забыв про ужин, быстро нырнул на сеновал. Там, под крышей, тепло и уютно. Отодвинув на горячей жести разные лесные ягоды, которые здесь сушились, я разложил мокрую одежду и, совершенно голый, завернувшись в простыню, неожиданно уснул.

Спал я долго, так долго, что мелькнувшую в чердачном проёме тень принял за большую ночную птицу и, отгоняя её, резко взмахнул руками.

– Тише, – сказала птица и прислонила палец к губам. – Это я! Чего ты?

Я ничего такого не предполагал, и спросонку, как был голый, так и вскочил, ещё весь в сновидениях и, не восходя к реальности.

– Это я! – повторила птица и начала обшаривать меня руками. – Ой! – встрепенулась птица, стараясь исклевать мои губы.

Но в сгустившихся потёмках это ей удалось не сразу. Но вот когда мои губы слились воедино с порывистым и влажным дыханием другого существа, я ощутил всем телом жгучую сладость первого девичьего поцелуя.

Только теперь я по-настоящему пришёл в себя и стал стыдливо натягивать на себя простынь.

– Не надо! Не надо! Дурашка маленький! Так лучше! Какой ты горячий! Совсем растерялся! Я сейчас! Я сейчас!

Подо мной оказалось что-то податливое, трепетное и порывистое, дышащее тяжело и со всхлипом.

Моим неосознанным действиям мешало всё подряд: и непроглядная темень, вдруг налипшая на глаза, и моя стыдливая незащищённость тела, и колючее жухлое сено в ногах, и движения мимо цели…

Всё! Короткая вспышка – и мириады звёзд, рухнувших на мою голову.

Тихий смешок вернул меня к жизни:

– Ты как?

Что – «как?», я так и не понял. Впопыхах нащупал одежду и вынырнул из чердачного проёма наружу в ночь.

Одежда была сухой и тёплой на ощупь.

Скатившись с лестницы на землю, быстро натянул трусы, брюки и запахнул на груди рубашку. Руки дрожали так, что не могли застегнуть пуговицу. Ощущение такое, словно зарезал кого.

Наверное, так чувствует себя убийца, покинувший жертву. Назад возврата уже не будет.

Зарезал. Зарезал. Зарезал. Зарезал – кого?..

Прохлада сгустившейся ночи медленно остужала меня. Стало нехорошо и стыдно за свою растерянность в столь деликатной области. Страшно захотелось курить. Нащупав в кармане махорку, я попытался свернуть цигарку, но только рассыпал табак между пальцами. Дрожь в руках никак не унималась.

Наконец я кое-как свернул козью ножку и закурил. В голове стучали молотками слова из какой-то песни: «Опять бью – мимо! Опять бью – мимо!»

«Ничего! Ничего…» – успокаивал я себя, присаживаясь на лавочку возле дома, ещё не понимая, что же со мной случилось в эту ночь? Но подспудно, откуда-то из глубины, поднималась неосознанная мужская гордость: я был с настоящей женщиной, не во сне, а вот так, наяву, и она ласкала меня везде, горячо и жадно.

– Не кури ты эту гадость! – Маргарита спокойным голосом, вроде ничего не случилось, вытащила из моих губ мужицкую самокрутку, рассыпая искры, бросила наземь и затоптала. – На вот, цивильных покури, мужичок колхозный! – рядом захрустел целлофан, и в моих губах оказалась душистая сигарета.

Надо бы обидеться за мужичка колхозного, но в данный момент ничего подходящего на язык не прилипло. В потёмках чиркнула спичка, осветив лицо обидчицы, и я потянулся прикурить от ночной бабочки. Сигарета оказалась с ментолом, такой дефицитной, что у нас в раймаге её не достанешь. Свою сигарету прикурила и «обидчица».

– На! Держи! – она протянула мне полную пачку. – Твои будут! А то смолишь, как кочегар.

О недавнем, неожиданном, и на мой мальчишеский взгляд преступном, она как будто забыла. Да и было ли что? Мне тоже стало казаться, что всё примнилось моему порочному сознанию и я было хотел об этом её спросить, но она, глубоко затянувшись сигаретой, опередила меня:

– Ты никому не рассказывай, как я тебя целовала! Маленький ты ещё! Глупый! Вот я тебя и пожалела…

От глубокой затяжки лицо её, выхваченное из ночи, стало отстранённым от всего, что нас окружало, и совсем непохожим на ту полдневную королеву Марго какой она мне тогда представилась. Лицо чужой незнакомой женщины, рельефное, лисье какое-то, и пугающее отстранённостью.

Стало не по себе, и я, чтобы самоутвердиться и спугнуть видение, сказал, никого не имея в виду, грязное короткое слово, которым обычно оценивают мужики противоположный пол.

Резкая пощёчина обожгла лицо, и быстрая тень метнулась к дому.

Я торопливо ухватил её за руку:

– Ты что?! Это я колено в темноте о скамейку разбил. Больно, ужас! – мне пришлось, ковыляя и пристанывая, потянуть её обратно за собой на скамейку. – Дяди Миши чего-то нет… – чтобы перебить неприятную паузу, с притворным беспокойством протянул я. – Может, в доме спит?

– А вот это не твоего ума дело! Он спит там, где надо!

Короткое пламя на мгновение осветило её лицо, и маленький уголёк заплясал в воздухе.

В те годы мои ровесницы, да и девушки постарше, к сигаретам никакого интереса не проявляли. Поэтому меня неприятно удивило, что моя королева Марго, ко всему прочему, ещё и беспрестанно курит.

– А у вас в Москве все студентки курят?

От моего нелепого вопроса девушка, которая «ко всему прочему» ещё и курит, коротко хохотнула:

– А у вас – нет?

– Не знаю! У нас в Бондарях ни одна баба не курит. Курила одна цыганка чубук, так мы её чубучихой прозвали.

– Ну, ты совсем не дурашка, как я думала сначала, а дурак настоящий! – она ткнула уголёк сигареты в жестяную консервную банку, служившую пепельницей и, ухватив мою кепку-восьмиклинку за козырёк, натянула мне на глаза – и пропала в темноте.

Огорошенный, я сидел впотьмах до той поры, пока лунный свет стал тихо просачиваться сквозь решето ветвей и над лесом, по верхушкам деревьев, перебирая листья, порывистой ночной белкой пробежал лёгкий ветерок. Деревья спросонок залопотали. Наверное, приветствовали на своём древнем языке скорый рассвет. Стало так зябко и не прибрано на душе, что я снова полез на чердак, в надежде успокоиться под одеялом и заснуть.

Но только я закрыл глаза, как получил короткий, но внушительный толчок в бок.

Надо мной, широко расставив ноги, стоял дядя Миша, с ног до головы облитый солнечным светом:

– Вставай, проклятьем заклеймённый!

Я с недоумением сел на постели:

– Как, уже утро?

– Уже не утро, а уже – день! Спать ты, малый, горазд! Давай завтракать и – на крыло! У нас сегодня работы по горло. Вставай!

Вчерашнее ночное видение как рукой сняло. Ничего не помню!

На столе дымилась яичница с поджаренным крупно нарезанным салом. Косицы зелёного лука лежали рядом.

Быстро всполоснув лицо, я с такой жадностью накинулся на еду, что дядя Миша лёгким движением притормозил мою руку:

– Не гони! Ешь спокойно. Успеем, – и пошёл к машине.

Почему-то тётки Марьи не было видно, и непривычная пустота перед домом меня несколько озадачила. Всегда хлопотливая и общительная, она в это время давно была на ногах и вся при деле.

«Шаланда» наша, дрожа всем корпусом, нещадно чадила моторным маслом. Дядя Миша пробовал двигатель после вчерашнего ремонта. В кабине было жарко и смрадно. Я опустил стекло и высунул голову наружу. Березняк напротив дома лесника, насквозь пронизанный светом, был чист, словно промытая горница перед праздником Великой Троицы. Солнце уже входило в полную силу, весело забавляясь в кронах деревьев причудливой игрой света и тени.

Поехали…

А вот и наша делянка, по какому-то праву отданная Лёшке Лешему и нам на распил, как теперь говорят.

Дядя Миша поставил «шаланду» поперёк дороги, загораживая длинным кузовом сквозной проезд. Я сказал ему об этом.

– Так надо! – он, не глуша мотор, вылез из кабины, и стал возиться с механической лебёдкой, которая крепилась возле радиатора.

Это, приспособленное на все случаи жизни устройство, используя вал отбора мощности двигателя, могло само вытаскивать машину из любой трясины. Хорошее устройство. Надёжное. У конструкторов ум дальновидный, дельный. Война всему научит. Но для чего использовать лебёдку здесь, я не представлял. Вроде не буксуем, погода сухая…

– Иди-ка, помогай! – дядя Миша сунул мне в руки кованый крюк с тросом, и заставил идти вглубь делянки, туда, где там и сям лежали брёвна, которые мы успели за два дня подготовить.

Ровные, как телеграфные столбы, без сучка и задоринки, они пластались в густой траве в стороне от дороги.

Теперь я понял, для чего нужна лебёдка.

Перехватив удавкой бревно за комель, я махал рукой дяде Мише, а он включал тот хитрый механизм возле переднего буфера нашей «шаланды». Барабан, сыто похрапывая, накручивал на себя трос, и бревно медленно сползало к дороге.

Моя забота была только в том, чтобы хорошо зачалить заготовку и сопровождать её по пути следования. Бревно, обдирая дернину, ползло вперёд, а я в это время следил, чтобы торец бревна не уткнулся в пень, которых на пути было множество. Для этого я в руках держал небольшой ломик, которым и направлял лесину на путь истинный.

Задумка была гениальная. Мы, таким образом, освобождались от самой тяжёлой работы. Таскать брёвна – не очень подходящее занятие, особенно, когда тебе нет и семнадцати. Можно надорваться.

Это потом, когда мне пришлось горбатиться по призыву комсомола монтажником на стройках, я в полной мере оценил находчивость дяди Миши, моего первого, если так можно выразиться, бригадира и наставника.

К обеду возле дороги возвышался накат брёвен для погрузки на машину будущего клиента-покупателя.

Его, то есть покупателя, долго ждать не пришлось. Вот уже призывно длинными гудками засигналила дорога, по ней, ухабистой и пыльной, тяжело переваливаясь сбоку на бок, тащился грузовик.

– Наш! – коротко сказал дядя Миша. И, выйдя на середину, замахал руками, подавая знак: что, вот мол, мы здесь!

Подъехала серьёзная машина «Студебеккер», американский Ленд-лиз, плата дяди Сэма за человеческие жизни.

Может, детская память такая забывчивая, может, действительно тогда время текло по другому измерению, но для меня, школьника, война была в давнем историческом прошлом, хотя с её победного окончания прошло всего-то одиннадцать лет. А вот теперь, с подрыва великого Советского Союза, прошло более двадцати лет, а кажется – только вчера шумело Красное Знамя над величественной зубчатой стеной Кремля, а теперь ветер полощет другое знамя, другого государства…

«Студебеккер», волоча за собой густую пыль, осел задней парой колёс возле нашего наката брёвен. Из кабины вышли три здоровенных мужика, пожали по очереди руку дяде Мише, потом, как равному, и мне.

– Михаил, где ты такого помощника себе отыскал? Ленится, небось?

– Небось, наравне со мной работает! – переиграл слово «небось» мой наставник. – Мы с ним на пару, оба-два! Физкультурный практикум проходим в родных лесах. На раз – взяли! На два – понесли! Так, что ли? – дядя Миша легонько хлопнул меня по спине.

– Так-на-так, – я перетакивать не буду! – позволил я себе выхвалиться перед мужиками своей бывалостью.

– Ишь, ты! Мужик, однако! – с восхищением поддержал меня один из приехавших, блеснув на солнце золотым искусственным зубом. – Давай, грузиться будем!

– Как, грузиться? – вырвалось у меня.

– Как, как! Пердячим паром, вот как! Берись за конец! – мужик, который меня только что похвалил за самостоятельность, нагнулся над комлем, приподнял его, пробуя на вес, и глазами показал на другой, более тонкий конец. – Бери!

Брёвнышко – ничего себе! Хотя я держал конец, который намного легче комля.

Мужик, крякнув, поднял бревно до уровня плеча, положил конец в кузов, и мы с ним разом сунули лесину.

Никуда не денешься, придётся использовать на полную мощность свою неокрепшую силу.

Вот если б была какая перекладина, можно было бы блочок к опоре подвесить и лебёдкой за один раз машину загрузить. А теперь, как говорят грузчики: нажал кнопку – и спина мокрая!

Грузили «Студебеккер» долго, с передышками. Садились на брёвна, курили, потом снова с матерком и приговорами брались за лесины.

Я старался работать на равных.

– Отдохни, парень! – отстранил меня рукой один из мужиков, когда я пытался ухватить толстый конец бревна. – Надорвёшься. А тебе ещё детей делать надо. Посиди!

– Пусть поработает! Ничего! Берись за лёгкий конец! – дядя Миша отечески подтолкнул меня к бревну. Потом, уже мужикам, расхваливая качество товара: – Лесины сухие, прожаренные, ровные. Хороший дом будет! А в доме – жена хлопотать. Жизнь!

– Михаил, а ты чего не женишься? – вдогонку сказал мужик с весёлой фиксой во рту. Было видно, что приезжие моего наставника хорошо знали.

– Конец обломил! Давай, грузи! Много будешь знать…, – и легко закинул на самый верх комель, а стоящий в кузове, снова блеснув фиксой, подхватил бревно и бережно уложил в ряд с остальными.

Работали долго, но слаженно. Вот уже хвалёная американская машина заметно осела на рессорах, брёвна выше бортов.

– Аллес, – сказал дядя Миша, – в смысле звездец! Коробочка полна до краёв. За эти бублики гоните тугрики!

Мужик, тот, который с фиксой, отвёл в сторону наставника, и о чём-то долго с ним шептался.

– Идёт? – сказал мужик.

– Идёт! – сказал дядя Миша, и посмотрел в мою сторону: – На мальца вот – тоже надо накинуть!

Мужик полез за пазуху, вытащил завёрнутые в носовой платок деньги и стал зубами развязывать узелок:

– Во, тварь, баба! В платок заверни! В платок заверни! Всю плешь проела, стерва!

Все вокруг засмеялись.

– Ты бы в её шерстяной кисет деньги спрятал, и вместе бы сюда прибыли.

– С бабой, что ли? – прикинулся простачком кто-то из мужиков.

– Можно и без бабы, лишь бы кисет не прохудился!

Мужика достали подначки товарищей и он, разозлившись, рванул зубами батистовый в кружевах платок, располосовал его, отдал деньги дяде Мише, а концами платка вытер пыльное потное лицо, и, скомкав, бросил себе под ноги:

– Приеду, прибью, чтоб не позорила!

Мужики, посмеиваясь, расселись в ряд на одном из брёвен, как стая старых воробьёв, и все разом полезли за куревом.

– И-эх! Винца бы теперь… – сказал кто-то из мужиков. – С делами-то до вечера управились.

Мужики наперебой стали говорить: как они дружно загрузили машину, какой лес – прямо под венцы готов! и как хорошо бы это дело обмыть, чтоб изба стояла окнами на солнце, и чтоб в избе дети бегали…

Кто-то из мужиков затянул похабное:

– Ага! Изба нова тёсом крыта…

Дядя Миша внимательно посмотрел на меня, подумал и лёгким движением смахнул меня с бревна:

– Сбегай на кордон! У тебя ноги, как крылья. Почин обмыть надо. Скажи – дядя Миша велел бутылку самогона дать.

– Кому сказать-то? – я всё тянул время. Бежать по лесу в такую даль мне вовсе не хотелось. Может, мужики передумают.

– Ты дурака из себя не строй! У тёти Маши спроси. Марш! Одна нога здесь, другая на кордоне! Да закусить что-нибудь принеси! – крикнул вдогонку. – Скажи – мы с ночёвкой на вырубке остаёмся. Пусть продуктами обеспечит. Ещё скажи, мол, рассчитается потом дядя Миша. Гони!

Для вида я пробежал трусцой до первого поворота, а потом перешёл на шаг. Руки, ноги, спина – всё тело болело так, будто по мне протоптал табун лошадей. Завалиться бы теперь прямо здесь, на дороге. Отлежаться, а потом можно и бегом до кордона.

Я присел на поваленное трухлявое дерево и прикрыл глаза. Всё равно, если идти медленно, то затратишь уйму времени, а так – отдохнул, и – бегом до кордона! Даже ловчее получится и быстрее.

Мои логичные рассуждения привели к тому, что здесь, на брёвнышке, можно без угрызения совести немного и отдохнуть. А почему нет? Догоню, небось! Небось, успею!

Рядом крикнула какая-то дурная птица, да так, что я чуть не свалился с лесины и открыл глаза. Солнце теперь густо проблёскивало, путаясь в частом гребне сосняка, и дробилось оранжевыми слепящими осколками, разбиваясь о красные стволы обступивших меня деревьев. Вот так отдохнул! Вечер… А до кордона ещё ой-ёй-ёй, сколько! Мужики ждут. Мужикам выпить охота. Как же мне их не уважить? Бегом! И только бегом!

Чтобы спрямить дорогу, я решил махнуть через лес. Сплошной выигрыш во времени и расстоянии. Зачем петлять по песчаной разбитой машинами дороге, когда напрямую по зелёной травке – рукой подать!

Эх, ноги, мои ноги!

Я, забыв про усталость, ломанулся через неглубокий овражек, мимо густой заросли дикой малины с обильными, ещё в чуть розовых пупырышках ягодками, каждая величиной с булавочную головку. Солнце вместе со мной, обдирая бока о красную шершавую кору сосен, бежало рядом. Ничего, успеем!

Вот уже и березняк устало развесил зелёную бахрому, спокоен и невозмутим. Ни один листочек не шевельнётся. Отдыхает от жары и птичьего гомона. Скоро покажется и дом Лёшки Лешего, живущего на отшибе, и осторожного, как бирюк перед облавой. И что ему за охота жить вот так, без людей, с одной тёткой Марьей, которая, наверное, сама над собой не хозяйка в этой глуши? Теперь вот и её крестница, студентка, москвичка эта, здесь тоже… Небось, тоскливо ей одной-то? Скажу: давай, Маргарита, со мной на вырубку сбегаем! А потом я тебя до дома по лесу провожу. Боишься – по лесу одной-то?

Вдруг мои размышления о жизни будничьей и скушной местных обитателей, оборвала дорога, такая же изрытая грузовиками, как и та с которой я свернул.

К дому лесника подходила тоже дорога, но та была не растерзанная и рваная, как эта, а зелёная, аккуратная, отутюженная, поросшая травой-муравой, чуть примятая колёсами легковушек. По ней грузовики не ходят. Если и проедет когда бортовая машина, то налегке, не гружёная. Такая – дорогу не разворочает.

Остановился, поковырял носком сапога сыпучий песок на отвале, – всё правильно, дорога та же, по которой мы утром ехали на вырубку. Куда ж теперь идти? Солнце садилось – по какой стороне? По левой. А теперь где оно находиться? Я посмотрел на косматившееся в сосновом гребне остывающее светило. Солнце – с правого боку. Как же это так? Бежал, бежал, и солнце за мной бежало с левой руки, не могло же оно меня перегнать и очутиться теперь с правой руки. Во, дела! Куда ж теперь идти?

Я повернулся так, что солнце опять у меня было с левой стороны, и побежал теперь уже по дороге, чтоб не сбиться.

Бежал тяжело и долго, ноги вязли в песке, а солнце между тем совсем опустилось на землю. Лес поредел. Теперь передо мной поперёк дороги стелились только тени, длинные до бесконечности. А дорога без конца и без края.

По моим рассуждениям, я давно бы уже вышел на кордон, а впереди всё та же сыпучая зыбь.

Я остановился и стал вспоминать: с какой стороны было солнце, когда мы ехали на вырубку. Точно! Солнце было с левой стороны. И так, если рассуждать здраво, то, чтобы мне добраться до кордона, надо по всем правилам обратно идти так, чтобы солнце было с правой стороны.

И я снова повернул так, чтобы заходящий ориентир был у меня по правую руку. И это было моей последней ошибкой. Я упустил один момент: на вырубку ехали утром, и солнце было действительно с левой стороны, а теперь вечер – солнце перешло зенит и стало спускаться по правой стороне…

Теперь передо мной полыхало всё небо зловещим кровавым светом. Стало жутко сознавать, что вот сейчас навек уйдёт солнце и лес накроет такая тьма, что – пропадай!

Пробежал по дороге ещё немного и понял, что заблудился окончательно.

Я слышал страшные рассказы, что одинокого путника в лесу водят леший с кикиморой. Водят-водят, пока человека окончательно не победит страх, и он обессилит. Тогда с ним делай, что хочешь. Могут защекотать до смерти, а могут и разум помутить. И чтобы такую нечисть обмануть, надо обязательно вывернуть наизнанку верхнюю одежду, перевернуть задом наперёд, шапку, поменять справа налево сапоги, идти и бормотать: «Шёл, потерял, нашёл. Шёл, потерял, нашёл…», и тогда сам выйдешь на правильную дорогу. С тобой ни одна гнусь не справиться…

Быстрей, быстрей! Солнце уже зашло, и дотемна надо этот заговор обязательно выполнить, тогда точно выйду, куда надо!

Я присел на поваленное дерево, наскоро вывернул вельветовую, пошитую матерью на лето курточку, переобул сапоги, поменяв местами, перевернул козырьком назад кепчонку-восьмиклинку, и рванул с места, надеясь до темноты попасть куда-нибудь: или на кордон, или к нашей вырубке, где давно мужики перестали ждать желанную выпивку.

«Шёл, нашёл, потерял! Шёл, нашёл, потерял!..»

Темнело стремительно. Вот уже с низины потянуло сизоватым дымком, стало прохладно и сыро, как в погребе. Сбитые в сапогах ноги норовили наступать в разные стороны, было больно и так неудобно, что я сапоги снял и побежал босиком.

Бежал бы и бежал, да тьма совсем застелила дорогу и над головой – ни просвета.

Несколько раз спотыкнувшись и разбив палец о какую-то корягу, я в панике замер, прислушиваясь к любому шороху. Теперь всё пространство превратилось для меня во враждебную среду, словно я был на другой планете.

Никогда ещё я не чувствовал себя таким одиноким. Что делать? Ночью в лесу может случиться всякое. Я закрутил головой, отыскивая спасительное убежище. Волки! Вот и тётя Маша с кордона корову в лес боится опускать, загрызут, зарежут, разорвут в клочья.

Оставшийся здравый смысл подсказал, что ночь можно провести на дереве, там – никто недостанет.

Стал выглядывать во тьме сучковатое дерево, на которое можно вкарабкаться. Задрав голову, присел на корточки, чтобы на фоне более светлого неба различить подходящую лесину.

Небо было так же черно, как и лес.

Теперь, вглядываясь в небо, я понемногу стал различать верхушки сосен. Но все они были так высоко, что первая моя попытка окончилась ссадинами на руках и животе.

Чтобы защитить себя, я неосознанно прислонился спиной к стволу и, вытирая рукавом лицо, стал лихорадочно думать: что делать?

Где-то я читал, что сборщики кокосовых орехов перед тем, как влезть на пальму, продевают босые ноги в верёвочные кольца, обхватывают ступнями пальму, и, используя трение верёвочной петли о шершавый ствол, ловко взбираются на вершину.

Верёвки у меня не было, был брючной ремень, который вполне мог подойти для этой цели.

Я кинул возле дерева отяжелевшие и сшитые как из жести кирзовые сапоги, распоясался, сделал из ремня кольцо, и налегке, просунув сбитые в кровь ступни, стал взбираться на дерево.

Трудно было вначале. Ремень соскакивал, ноги без привычки теряли слаженность движений, но после трёх-четырёх попыток я уже ловко сидел на довольно прочной развилке ствола, как в седле. Чтобы случайно не свалиться с верхотуры, я пристегнул себя тем же ремнём к торчащей передо мной ветке и пригрозил кулаком кому-то в темноте: то ли лешему, то ли кикиморе, то ли всей нечистой силе, гоняющей по лесу в поисках слабаков по жизни. Вот он – я! Попробуй, достань!

Самое время закурить. К своим шестнадцати годам я уже основательно втянулся в эту пагубную привычку.

Кое-как свернул цигарку – мешали ветки и колючие метёлки на них, – я, чиркнув спичкой, поразился, как ночь на мгновение отпрянула от лица, и мир снова погрузился во тьму, словно кто-то, испугавшись света, разом задвинул все шторки.

Сладко затянувшись, посмотрел вниз, но подо мной была только чёрная пропасть, и я плюнул туда, прямо в глаза суетной нечисти. У-у, сволочи! Пугайте баб и малолеток!

Почему-то мне казалось, что вся свора бродит и рыщет там по кустам, а на деревья им взбираться недосуг, некогда, и внизу дел много.

Но радовался я рано. Правда, старики баяли – не говори «гоп!», пока не перепрыгнешь.

В воздухе что-то стало меняться. Потянуло свежестью и влагой. Издалека приближался переменчивый грохот и шум, словно стремительный поезд, раскручивая и раскручивая тяжёлые колёса, нёсся прямо на меня. В лицо плеснуло таким ослепительным светом, что я еле удержался на месте, намертво вцепившись в торчащий передо мной сук. Грохнуло так, что весь мир разом провалился в тартарары.

Теперь нагрянувшая тишина удивила меня. Ни единого звука, словно лес, как хищный, коварный зверь, сторожко приготовился к решительному прыжку.

Я, прогоняя наваждение, потряс головой. Ломило ушные перепонки.

Плеснуло светом ещё несколько раз, распахнув подо мной страшную бездну. Земля была так далеко, что от высоты закружилась голова, и я ещё сильнее вцепился в спасительный сук. Дыхание прервалось, тишина пугала. Было так страшно, что я, боясь пропустить угрожающие звуки, замер в ожидании какого-то страшного неотвратимого мига, который поглотит меня вместе с окружающим миром.

Гроза.

Гроза в лесу – дело страшное и непредсказуемое. Под пологом деревьев, в их шуме заранее разобрать идущую напролом стихию и психологически приготовится к ней не всегда удаётся. Гроза обрушивается сразу и наверняка.

Обречённые жалобные всхлипы деревьев, их сухостойный скрип и треск ломаемых веток, вибрация листьев порождают страх перед обычным, много виденным природным явлением, и кажется, что всё это впервые, что в мире что-то поломалось.

Гроза обрушивается на лес, как сошедший с пути поезд, опрокидывая и перемалывая всё на своём пути.

В хлёстких струях небесной воды полощутся верхушки деревьев, а внизу она льётся сплошным потоком, словно безжалостные молнии, распоров брюхо небу, раскрыли все створы и запруды. И вот теперь, освободившись, вода ринулась на землю, чтобы навсегда скрыть её под собой, смыть людской сор и греховные деяния многих тысячелетий их власти с поверхности и обновить жизнь.

Примерно это я чувствовал, сидя в развилке дерева и превратившись в комок человеческого детёныша, дрожащий, одинокий и никому не нужный.

Нет, я не плакал. Для слёз у меня не было времени, и я забыл о них. Глаза, исполосованные вспышками неожиданного непредсказуемого безжалостного света, ломили в глазницах, но всё равно напряжённо сторожили каждую вспышку молнии.

Я сидел, исхлёстанный стальными прутьями дождя и обнимал шершавый ствол дерева так крепко, как обнимает охваченный ужасом ребёнок родную мать – спаси и сохрани!

Страх сковал всякую волю к жизни, бросив на произвол безжалостной и равнодушной природе, которая сморгнёт тебя, как маленькую соринку – и не заметит потери.

Хрупка человеческая жизнь, конечна и непредсказуема. В любой момент может оборваться та тоненькая паутинка, на которой тебя подвесил, может, счастливый, а может, и какой другой случай.

Всё в руках равнодушной, как природа, судьбы.

Бондари – село большое, районный центр, и народу там проживает всякого.

Сразу после войны к нашей соседке старенькой тёти Дуси пристал, прислонился Мишка Юхан, мальчик-сирота, лет двенадцати от роду. Появился он ниоткуда: может, сбежал из детского дома, может, заблудился на истоптанных дорогах войны, оставив в земле своих родителей – я не знаю, в те горькие времена всякое могло быть.

Тётя Дуся всем говорила, что это её нежданно объявившейся внучок, сиротка убогонький и несчастный, хотя все знали, что никакого внучка у тёти Дуси не было: Сергей, её сын, женатым не был, и с фронта, как и многие сельчане, не вернулся.

У приёмыша в коленном суставе была перебита правая нога, она неудачно срослась, и он ходил всегда враскачку, припадая на правую сторону.

Хотя нога его и не сгиналась, но держался Мишка легко, был быстр на ходьбу и на руку. Сверстники затевать с ним какой-либо спор опасались, уж очень он непредсказуем: то шутки шутит, а то – и глаза сузит, да так, что лучше туда не заглядывать. За высоким голенищем хромового сапога (сам видел!) Мишка носил финку с наборной рукояткой, припрятанную оттуда, откуда пришёл сам, и кто знает, когда он сузит свои маленькие острые глазки.

Правда, Мишкой его никто не звал, все называли его – Юхан да Юхан. Может, кличка у него такая была, а может, фамилия в наших краях редкая, чухонская.

Хромовые сапоги приёмышу пришлись в самую пору. Тётя Дуся, всплакнув, подарила их Мишке: чего пропадать добру? Похоронка за иконой – вот и вся память о прошлой жизни…

В тринадцать лет Мишка лишился добрейшей тёти Дуси, а жить как-нибудь надо было, учиться некогда, и пошёл Мишка Юхан работать скотником на колхозный двор. Работа простая, но обременительная. Почистить, покормить вечно голодную скотину надо, и он всё время пропадал на скотном дворе, где вместе с рогатыми животными стояли в яслях и лошади.

Лошадей Юхан любил беззаветно. Чистил, ухаживал и старался накормить их так, что председатель иногда, жалея скудные корма, окорачивал парня:

– Юхан, – бывало, скажет председатель, тоже хромой, на деревянной ноге после ранения ещё в гражданскую войну, – ты у меня весь овёс потравил! А до нового урожая, как до твоей свадьбы. Придётся мне из твоих трудодней вычитывать. Сам-то что жрать будешь?

– Митрич, – по-взрослому скручивая цигарку, бывало, скажет Юхан, – не боись, я себе на кашу гречки в фуражке натаскаю. У меня от овса живот пучит. Вычитай!

Подкидыш, мать его так! Что с него взять? И уйдёт председатель, стуча деревяшкой к себе в контору, приказав кладовщику: Юхану овса не отпускать, сена не отпускать, – пускай лошадей в ночное пасёт, трава уже из-под испода на свет божий выползать начала: ничего, май на носу, с голоду не помрут!

А лошадей в нашем заторканном колхозе было шесть штук, да и то списанных с фронта, увечных, контуженных, и очень нервных.

Самой любимой лошадью Юхана была молодая кобылка из кавалерийского полка, тоже контуженная, с девичьим именем Светка, но нраву бешеного. В сохе и в телеге она никакая, а вот под седлом – огонь-баба. Летит, пластаясь над землёй, как тень от облака. Председателю она не в потребу, ему только в телеге на кляче объезды делать, а молодых да ушлых война поковеркала. Вот и стояла на конюшне эта царица донских просторов без дела, только корм переводила. Куда Светку деть? На мясо? Засудят. Продать? Прав таких у «Митрича» нет. Передать в другое хозяйство? Кто возьмёт на себя такую обузу? Светка в бумагах красной строкой отмечена. Заслуженный работник войны. Инвалид Победы!

Но и Светке нашёлся хомут на лебединую шею.

Отошёл Митрич от дел только тогда, когда пришло время, лёжа под иконами, смирится навечно, сложив от безделья руки – ладонь на ладонь.

Хорохорься не хорохорься, а природа своё никогда не упустит. Поплакали бабки, поскорбели о жизни прошлой, никудышней, повспоминали молодость и угомонились. А Митрич всё лежал и лежал деревом поваленным, покуда новый председатель из партийных назначенцев «пятитысячник» не прислал за ним подводу на погост.

Вот и всё.

Сменилось время. Новый председатель решил преобразовать колхоз в хозяйство нового типа – совхоз. Вывеску сменили, а содержание как сменишь? Основные фонды – это народ. А народ не переделаешь. Вот и остался Мишка Юхан тем же скотником при дворе. А председатель, теперь он директором назывался, требовательный. Вежливый. Всех на «вы» да на «вы». И Мишку тоже на «вы» зовёт. «Вы, – говорит, – товарищ Юхан, приготовьте мне вон ту бричку на рессорах! Мне в соседнее хозяйство надо, опыт передавать, не на телеге же туда ехать. Да лошадь, какую поспособнее…»

Бричка на ходу лёгкая, ещё от прошлых времён осталась. Барская. Вот и впряг Юхан свою Светку ноги размять. Пусть повольничает.

Светка на этот раз свой норов показывать не стала. Стояла смирная в упряжи. Уселся директор нового совхоза поудобнее, натянул кожаный картуз на глаза, чтоб ветром не сдуло, покачался на рессорах, и тронул вожжу. Светка разом в галоп пошла, только пыль за бричкой.

Оглянулся Юхан, а во дворе уже никого нет, след простыл.

К вечеру, как директору-назначенцу возвращаться, гроза зашлась. Тучи брюхатые, как коровы, на лугах от горизонта на выпас пошли, силы набираются, из речки воду пьют. Светка трусит слегка. Дорога известная. Колея накатанная. Вот директор после хорошего обеда в соседнем хозяйстве и подрёмывает, вожжи опустил – гроза, может, стороной пройдёт?

А тут рядом со вспышкой так грохнуло, словно армейская граната под бричкой разорвалась. Директора совхоза разом в кювет вышвырнуло, а Светка на все четыре ноги присела да как рванёт через поле, волоча опрокинутую бричку, как пустую погремушку. Обочь – столбы электрические. Бричка осью за столб зацепилась, столб вместе с пасынком из земли и выворотило. Провода оборвались. Светка хрипит от удушья, а один провод возьми да и хлестани Светку по спине.

Удар тока разом прекратил все её попытки выпростаться из захлестнувшей упряжи.

Светка – лошадь армейская, участвовала в боевых действиях. Осколком снаряда в один из боёв ей распахало брюшную полость. Война, сука подлая, кого угодно достанет…

Командир хотел было отдать Светку солдатам на мясо, но полковой ветеринар документ на реализацию конины подписывать не стал, уговорил командира, и большой, как кривое шило, иглой, вправив внутренности, заштопал у Светки края брюшины. А через день она уже сама на ноги встала. Только теперь при любом выстреле, даже из ракетницы, падала на все четыре ноги и безумно кричала, вывернув страшные белки глаз наружу. Какая тут война?

Вот так и попала к нам в колхоз боевая подруга Светка. Списали контуженую лошадь на гражданку. А тут – гроза. Гром над ухом. На этот раз гроза сухой оказалась, дождя так и не дождались.

Директора тоже оглушило, но он на своих ногах добрался до дому, а Светку во рву озверевшие собаки потом на клочки порвали.

Юхан сам не свой ходил. Грыз на пальцах ногти, загнанным зверёнышем на директора-выдвиженца посматривал, всё к голенищу тянулся, где у него финка покоилась. Потянется, бывало, вытащит эту узконосую щучку и всаживает по рукоять в землю, и всаживает.

На оставшихся лошадей теперь стал своё зло срывать: чуть что – матерится по-чёрному и за кнут берётся. А раньше кнут только для острастки поднимал.

Однажды он перевозил с бабами на склад со станции удобрение. Дождь, грязь, Дорога раскисла. Мешки тяжёлые, неподъёмные, лошадь за день устала, а тут тот самый ров, где Светкины кости мокнут.

Лошадь в упряжи, как в удавке, шею тянет, а ноги в грязи на выезде из лога разъезжаются. Никак подъём не осилит. Юхан её кнутом стегает, а она только кожей подёргивает и ногами вхолостую перебирает.

Телега – по осям в трясине! Юхан матерится во всех ипостасях. Бабы, кто с ним рядом был, уши затыкают. На что привычные к таким делам, а и то не выдерживают.

Юхан тянет лошадь за уздцы, а она ни в какую. Он – стегать её по морде. Бесполезно! Мишка от отчаяния возьми и впейся зубами ей в губу. Лошадь шарахнулась назад, оглобли пополам, а губа у лошади вся в крови провисла. Прокусил Юхан со зла губу своей помощнице. Такая, видно, злость у него накопилась за всю его короткую и такую неласковую жизнь, что осталось только зубы сжать…

А тут к нам в село, как на грех, цыгане понаехали. Говорливые, цветистые все, как луг по весне. Палатки, кое-как латанные-перелатанные, на той стороне, где буграми земля горбится, поставили, и хозяйничать начали. Много палаток. Целый табор. Село большое – кому крышу починить, кому посуду-вёдра паять, кому таганы да ухваты ковать. Побирались тоже… Но жили.

Каждую весну наезжали, гостились почти что до первых морозов, а потом исчезали неизвестно куда.

За нашей небольшой речкой с гордым названием Большой Ломовис такой заливной луг был: уйдёт полая вода в берега, а в бочажках, где карасиная молодь задыхаться начнёт, вдруг на толстеньких ножках цветы любопытные поднимутся. Цветы яркие, а долго не живут. Нарвёшь от безделья букет, последний цветок вставишь, а уж букета и нет, весь распался, цветы головками вниз поникли, свяли, как сиротки какие…

Юхан пристрастился к цыганским коням. Хорошие кони. Гладкие. Холки замшевые, так и просятся погладить. Но чужих, очень уж любопытных, к себе не подпускали. Паслись вольные, не стреноженные. Головами кивали, словно молча разговаривали о чём-то.

Чужих не подпускали, но от Мишки Юхана не шарахались. Подойдёт, бывало, Юхан на цыпочках, протянет сбережённый сладенький кусочек сахарку, глядишь, и потянется какая-нибудь лошадка к Мишкиной ладони.

Цыгане Юхана от себя не гнали – мальчишка, что с него возьмёшь? Хоть и матерится по-чёрному, но свой: лошадей любит, в рубахе порванной, грязной, с лицом загорелым и обветренным, в сапогах кожаных. Цыган, да и только! Пусть поиграет, побалуется…

Мы от зависти только языками цокали: надо же, как везёт Юхану!

Хотя тот был гораздо старше нас, но все мы считали его своим сверстником.

Одна крутогривая коняга так полюбила Юхана, что, когда он к ней подходил, опускалась перед ним на передние ноги, приглашая мальчишку покататься верхом. И Юхану цыгане позволяли проскакать туда-сюда у подножья «бугров», этих бондарских гор, изрезанных вдоль и поперёк оврагами, заросшими всякой всячиной. Горы невысокие, метров тридцать-пятьдесят, и тянутся вдоль села на той стороне реки на многие километры. Геологи когда-то обнаружили в них богатые залежи редкого металла циркония, но разработку почему-то потом свернули. Говорят – радиоактивность большая.

В середине лета цыганский табор справлял свадьбу. Молодые венчались в нашей церкви, которая уже была открыта для богомольцев нашего района и красила издавна своим звёздным куполом старинное степное село.

Свадьба проходила шумно, но без мордобития, как испокон водится у нас, русских.

Мы – бондарские мальчишки, сплошная безотцовщина, шмыгая носами, с завистью смотрели на большие прокопчённые котлы возле шатров, в которых вываривались в молоке большие куски мяса. Мы всё удивлялись: разве можно варить мясо в молоке? Всё это и по отдельности вкусно. Зачем мешать полезное с приятным?

Стоял тёплый вечер. Вокруг большого костра сидели бородатые люди, и пили красное непонятное для нас вино. Куда бы ни шло, если б водка или самогон, а здесь бабья кислятина!

Цыгане шумели, хлопали ладонями по пыльным хромовым сапогам, что-то кричали друг другу в лицо, и снова пили вино. Женщины большими рогатыми вилками вынимали мясо, наливали в оловянные плошки горячий из молока бульон и подавали туда, в круг.

В стороне от палатки, от шумного веселья вокруг костра, стояла большая повозка с поднятыми вверх оглоблями и крытая наподобие балдахина цветастой яркой материей, или то были просто цыганские шали, а может, и юбки.

Мне тогда показалось, что цыгане после стирки развесили на оглобли сушить свои одежды и ковры.

Дети, много детей совсем никакого возраста и чуть постарше, ползали, шмыгали между ног взрослых, а кто-то отбивал коронный цыганский перепляс, суча босыми пятками и выбивая пыль из-под ног.

Из палатки-шатра доносился слабый плачущий голос скрипки, но он тонул в общем невообразимом шуме, и был почти не слышен.

Невесту я не припомню. Цыганки все на одно лицо, в больших бесчисленных юбках, и в памяти у меня не остались. Помню только молодого цыгана, чуть постарше Юхана, наверное, жениха, к которому многие тянули руки и тоже хлопали его по голенищам чистых лакированных сапог. Чуб цыгана свисал чёрной тяжёлой волной над правым виском и нет-нет, да и застилал ему один глаз. Тогда цыган вскидывал голову, густая прядь волос откидывалась назад, и он становился, похож на молодого коня с длинной гривой, разом поднятого на задние ноги.

Юхана среди нас не было. Не было его и у цыган.

Мы, потоптавшись вокруг и около, почёсывая цыпки на ногах, перешли по мелководью речку и, как горох из горсти, рассыпались по домам.

А ночью была гроза. Ураганный ветер, ломая хрупкие ветви осокоря над нашим домом, царапал крышу, стучал деревянными молотками по окнам, завывал в трубе истошно и страшно.

Огромный высверк молнии, длящийся одно мгновение, навсегда отпечатал в моём мозгу то скудное пространство избы, где я, превратившись в маленький сгусток плоти, страстно молил Бога на своём детском языке, чтобы нашу семью обошли несчастья, и беды. И конца моим молитвам не было…

Та грозовая ночь тогда наотмашь снесла крышу нашего дома, и долгое лето отец чинил и выкраивал из скомканного железа новую, застилая от дождя потолок всем, что попадало под руку.

Та гроза осталась в моей памяти ещё и потому, что поутру из-за речки, со стороны «бугров» долго слышался раздирающий душу вопль цыган и их беспорядочное движение. Цыгане выли так громко, что берег обсыпали наши сельчане в попытке узнать – что же случилось? Но цыгане на крики наших женщин не обращали никакого внимания, собирая свой нехитрый скарб в большие крылатые повозки.

Табор снялся весь и одновременно, оставив после себя только кучи недогоревших костров и ничего больше.

А перед тем, ночью, как потом рассказывали, случилось вот что: Юхан, обидевшись, что не удалось увести его любимую цыганскую красавицу-лошадь, затаил в своём очерствевшем сердце страшное.

На одном из отрогов «бугра», на вершине, как раз напротив шатра, где проходила весёлая цыганская свадьба, с давних пор лежало огромное, более полутора метров, колесо от старого, ещё тридцатых годов, колёсного трактора неизвестной марки.

Колесо по ободу было увенчано стальными, в ладонь шириной, острыми шипами, весило не менее центнера и наглухо вросло в землю.

Его бы сдать в металлолом, да всё руки у хозяйства не доходили, а школьникам – не под силу.

В эту самую страшную «воробьиную» ночь Мишка Юхан, безродный скиталец, сузив глаза и закусив губу, исхлёстанный ливнем, скользя и падая, взобрался по мокрой траве на вершину и приступил к делу.

Как ему удалось, потом долго говорили на селе, но он вывернул из травы это самое колесо и пустил с крутого склона на свадебный шатёр.

Колесо перемололо в шатре всё живое и укатилось к самому берегу, где потом долго лежало, отпугивая нас, больших любителей разбогатеть на любом металлоломе.

Утром в светлом прозрачном воздухе из-за реки слышались такие горькие и скорбные причитания, что сельские бабы поспешили на берег узнать, что же такое ночью случилось, и кого так безысходно оплакивает табор? Но на всполошённые крики наших женщин цыгане не отвечали.

Мы, мальчишки, засучив штанишки, поспешили вброд по мутной после грозы речке, посмотреть на плачущий и суматошный табор.

Лучше бы мне этого не делать.

После я несколько лет мучился страшными видениями растерзанных окровавленных человеческих тел, и не мог спокойно переносить даже безобидные грозовые ночи. Детская память безжалостна. Она в резких картинах высвечивает, то, что можно бы забыть…

В живых из шатра осталась только свадебная пара.

Дело в том, что по старым цыганским обычаям, первую брачную ночь молодые должны провести не в шатре, а в повозке, под высокие подушки которых сваты прячут витой кожаный кнут и уздечку – для порядка и умножения природы. А обычаи у весёлого говорливого народа более чем жёсткие. Девочек старались выдать замуж как можно раньше, чтобы избежать смертного позора. И позор этот страшен своей неотвратимостью: если невеста окажется не цельной, тогда весёлая свадьба превращается в средневековое чудовищное действо. На отца новобрачной родители жениха надевают рваный хомут, впрягают в повозку и гоняют повозку с гостями до тех пор, пока несчастный исхлёстанный кнутами родитель, не повалится замертво к ногам гостей, вымаливая пощаду. Так рассказывали.

Поэтому, когда родятся девочки, их с малолетства сватают и выдают замуж.

Может, что изменилось с тех пор, не знаю, но тогда…

Любите и размножайтесь!

Колесо судьбы прокатилось мимо. Первая постель новобрачных стала спасительным кругом молодой паре в ту страшную грозовую ночь, которую я теперь почему-то пережил снова, дрожа от нахлынувшей на меня стихии в таком тихом и домашнем лесу.

Кочевой табор не стал обременять строгих районных начальников следствием по этому делу. Цыганские повозки растворились в густой дорожной пыли, навсегда исчезли в русских просторах.

Больше на той стороне реки, на её заливных лугах, никто шатров не ставил, не гомонил и свадеб не справлял.

Вместе с цыганами исчез и затравленный подранок войны безродный Мишка Юхан. С тех пор его тоже никто так и не видел.

Я не знаю, почему мне тогда, на дереве, под хлёсткими дождевыми струями и оглушительным железным грохотом небес, вспомнилось моё детское представление о жизни и невозвратности времени. Нельзя воскресить весёлых шумных свадебных цыган, нельзя вернуть Мишку Юхана, и даже нельзя вернуть меня самого – того босого, наивного, так завистливо глядящего на ловкого удачливого малого, поселившегося у нас неизвестно откуда и с каких краёв отгремевшей войны.

Спаси и сохрани!

И вот я, по-обезьяньи сидя на дереве – неслух и непочётчик своих родителей, сельский олух Царя Небесного, – дрожа от холода и страха, вспоминая путаные слова молитв, молился и молюсь, чтобы мне на этот раз повезло в жизни и молнии не достали бы меня, и гроза бы меня не расшибла.

Летние ночи тем и хороши, что рассвет приходит неожиданно и сразу: только что перед глазами стояло сырое мохнатое и чёрное, а вот уже – радостное и светлое, голубое и белое.

Гроза, хлеставшая меня всю ночь, ушла с тем же шумом и грохотом, с каким и приходила. Она затихала вдали, как уходящий поезд, раздвигая бездонный простор неба и света.

Внизу, как пара голодных волчат с разинутыми глотками из отяжелевшей после ливня травы выглядывали мои сапоги. Надо спускаться. Тело от долгого напряжения было чужим и непослушным. Просунув ноги в ремённое кольцо, я, превозмогая боль во всех суставах, попытался зацепиться за ствол, но все мои усилия были напрасны. Ремень оскальзывал по мокрой сосновой коре и не мог представлять опоры. Руки, которыми я изо всех сил обнимал дерево, не выдержали и я, обдирая пузо и ладони, стремительно съехал на землю.

Несмотря на ссадины и боль в ступне, мне стало весело и радостно. Господи, хорошо-то как!

В такие несовершенные годы всяческие, даже опасные приключения, переживаются легко и беззаботно. Сидел, как горилла на дереве, а теперь снова, как человек, стою на двух ногах.

Выплеснув из кирзачей воду, я продел пояс в матерчатые ушки на голенищах, закинул сапоги на плечо и огляделся. Куда идти? Вот она – дорога, но она в два конца. Вспомнил – вчера с кордона мы ехали на свой участок, и солнце было с левой стороны, если так, то, чтобы попасть на кордон теперь солнце должно быть справа. И я пошагал по мокрому утрамбованному дождём песку, как по асфальту, сожалея лишь о том, что вчера подвёл с выпивкой мужиков. До сих пор, небось, ждут. Обиделись…

Дорога приятно холодила босые ноги, идти было легко и свободно. Правда, есть хотелось всё больше и больше. Там на дереве, я совсем забыл про еду, а теперь она напоминала мне резким приступом голода. Глаза так и шарили по сторонам – где бы что-нибудь ухватить.

Где-то, когда-то я читал, что на Дальнем Востоке молодые побеги, папоротника и бамбука употребляют в пищу. Но бамбук у нас не растёт, а вот папоротник – пожалуйста.

Как раз в тени разросшейся рябины лопушисто крылилась своими резными побегами молодая, судя по свежей зелени, кустистая поросль папоротника. Вот – то, что надо!

Сорвав несколько листиков, я с большой прилежностью стал их жевать, но кроме пресной горечи растительных волокон во рту, ничего съестного не напоминало, и я без удовольствия выплюнул под ноги зелёную пенистую кашицу. Над головой обильно свисали кисточки маленьких, но уже начинающих буреть, рябинок. Сдоив в ладонь одну гроздь, я высыпал ягодную мелочь в рот. Но эти окатыши по твёрдости и безвкусию больше напоминали свинцовую дробь, и в пищу тоже не годились.

Весь лес уже пронизало солнцем и птичьими голосами. Ощущение такое, вроде стоишь в огромном храме, из стрельчатых окон которого сквозит неотразимый неприступный столбовой свет.

Вглядываясь дальше, вглубь леса, я к великой своей радости увидел нашу железную «шаланду» мирно и дремотно прикорнувшую в тени.

Как же так? Шёл по направлению кордона лесника, а навстречу – вот она, машина наша! И где-нибудь там должен быть сам дядя Миша.

Стало спокойно и радостно, что всё обошлось так хорошо. Жизнь возвращается «на круги своя»! Недавно, перед поездкой с дядей Мишей в лес, по своей охоте и любознательности я у отца пробовал читать Библию. Правда, ничего не понял, зато теперь крылатые слова так и кружились в голове…

В больших по-еврейски выразительных глазах моего старшего наставника (он как-то говорил, что его отец был большим специалистом по изучению скрытой энергии материи, и пропал без вести перед самой войной на бескрайних морозных северах) сквозили удивление и досада:

– Подвёл ты меня, брат!

Потом, разглядев мой растерзанный трагический вид, участливо спросил:

– Заблудился?

– Ага!

И я, обрадованный его участием, стал, горячо жестикулируя руками, рассказывать, что со мной приключилось этой ночью, и как я оказался на дереве.

– Как обезьяна? – опять спросил он, улыбнувшись.

– Ага! Как орангутанг!

– Ну, до орангутанга тебе далеко! Есть хочешь?

– Ахга! – поперхнулся я, проглатывая слюну.

– На, вот!

Дядя Миша достал из «бардачка» кабины банку консервов «Бычки в томате» и протянул мне вместе с куском хлеба.

Консервного ножа не было, и я достал свой складной ножичек с перламутровой ручкой, годный разве для заточки карандашей. Есть хотелось неимоверно. Я спешил, всаживая нож в банку. Лезвие никак не хотело входить в жесть, всё время складывалось, норовя порезать пальцы.

– Чего мучаешься?

Он опять полез в «бардачок», достал финку, точно такую же, как тогда я видел у Юхана, и посмотрел на лезвие. Что-то там обнаружив, он с потягом, как точат лезвие, провёл стальные с голубым отливом узкие щёчки по широкой ладони.

– Дядь Миш, ну и мессер у тебя! Им только быков валять. Дай подержать!

Я потянулся за ножом, но дядя Миша отвёл мою руку в сторону, молча показывая глазами, чтобы я консервы отдал ему.

Подкинув банку на ладони, он воткнул финку в маслянистую скользкую поверхность и, повернув лезвие, быстро вскрыл жесть. Из банки по ладони медленно потёк яркий томатный соус, и мне на минуту показалось, что он обрезал руку и это настоящая кровь. Я даже поднялся на цыпочки, заглядывая в ладонь.

– Чего смотришь? Держи! А нож я тебе не отдам, он мне самому нужен! Память, как-никак! Дружок по лагерю из сапёрной лопатки сварганил. Финка, она и есть – финка! Пацанская забава, а мне помощница! – дядя Миша сорвал под ногой лопух и осторожно вытер скользкую стальную щуку. – На, оцени!

В моей руке нож выглядел вполне устрашающе. Он приятно оттягивал кисть, и казался неотразимым оружием. Я, позабыв о еде, не удержался, и несколько раз, отгоняя воображаемого противника, резкими взмахами трижды перекрестил перед собой воздух: «Ша! Ша! Ша!».

– Ешь, рубака! Нас дела ждут!

Что нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым? Поел, и ты уже – вот он! Покурить бы только…

Моя махорка от дождя превратилась в жиденькую вонючую кашицу, от которой пришлось ещё там, на дереве, освободиться.

Деловито хлопая себя по карманам, я выразительно посмотрел на старшего товарища.

– Что, курить охота? Вроде бы рановато тебе, но пора! На, накуривай шею до мосла! Раньше начнёшь – быстрее кончишь.

Сигареты у дяди Миши душистые, курятся в две-три затяжки, не успеешь прикурить, а уже губы обжигаешь. У Маргариты вчера точно такие же были: куришь и не накуриваешься. Я всю пачку в момент иссадил.

– Дядь Миш, а где ты сигареты берёшь?

– Тебе скажи, и ты там брать будешь.

– Нет, правда, где?

– Маргарита твоя вчера принесла целый блок. Всё тебя спрашивала: «А мальчик где?» «Какой мальчик? – говорю. – Он по всем статьям мужик вроде». А она всё: «Мальчик да мальчик!» Прозевал ты эту царь-девицу. По кустам шарахался, пока мы здесь чаи с ней гоняли. Марья вот еду прислала. Давай, кури, да за работу! К вечеру снова машина приедет. Успеть надо!

Придавив сапогом окурок, я прихватил топор и подался следом за наставником.

Весь день мы работали слаженно. До обеда я обрубал ветки, а дядя Миша подгонял под размер раскиданные обожжённые прошлогодним палом стволы, опиливая верхушки.

Коротко перекусив тем, что осталось от вчерашнего ужина, мы после обеда подтаскивали брёвна к дороге: дядя Миша стоял у лебёдки, а я, зачалив бревно, препровождал его до самого места, откуда будем грузить машину.

Работа подгоняет замешкавшее на отдыхе время, и вот уже, отлепляя взмокшие рубашки от тел, мы снова в деле. Сыто урчит машина, медленно крутится барабан лебёдки, медленно ползёт очередное бревно к дороге. Дядя Миша кричит мне, чтобы я успевал небольшим ломиком направлять ствол, подваживая торец, который так и норовит уткнуться или в землю или в очередной пенёк.

Жарко. Хотя солнце давно перевалило за верхушки сосен, но дневной зной ещё не отпускает лес. Хвоя испаряет горьковато-смоляной дух, забивая все остальные запахи. Жарко и душно.

– Давай перекурим! – напарник глушит мотор, и вот мы сидим, сладко потягивая дым, на том же бревне, на котором вчера отдыхали мужики.

– Едут! – обрадованно вскочил я, заслышав тягучее натужное гудение мотора.

Было слышно, как машина осиливает очередной подъём в сыпучем, уже просохшем после вчерашнего ливня, песке.

– Едут, – подтвердил дядя Миша, оставаясь на месте. – Чего вскочил? Они и без тебя приедут. Сиди, отдыхай!

Я снова опускаюсь на бревно. Мой старший напарник, или, вернее сказать, бригадир, прав. Чего спешить? Вот подъедет машина, шофёр откроет задний борт, вот тогда и спеши, да смотри, чтобы от тяжести пупок не развязался.

Коротко посигналив, возле брёвен остановился вчерашний грузовик, не спеша из кабины вылез шофёр, за ним ещё два мужика, но уже другие, незнакомые. Шофёр резкими движениями повернул запоры, и задний борт открылся с таким грохотом, что ворона, дремавшая рядом на суку, панически взмахнув растрёпанным крылом, с истошным криком взлетела, но потом, раздумав, снова уселась на тот же самый сук.

Дядя Миша, поплевав на окурок, раздавил его и медленно пошёл навстречу мужикам.

Коротко переговорив с ними, он махнул мне рукой и мы опять, покрякивая и подгоняя сами себя короткими безобидными матерками, стали грузиться. Свой голос, хотя и робкий, я тоже к случаю старался вплести в их голоса.

Давай, давай, делай, голубок белай! И накатывались брёвна одно на другое в объёмистый кузов, только успевай поворачиваться, да смотри не оступись; под бревно попадёшь – не воротишься!

Всякая работа в коллективе заставляет подчиняться общему ритму, это как роящиеся под осень птицы, или стайки рыбной мелочи, которые тоже подчиняются всемирному закону стаи.

«Давай, давай, делай: полушубок квёлай, валенки козиные, девки егозиные!» – и бревно уже на плечах.

Возле машины другая команда, чтобы бревно синхронно, враскачку закинуть в кузов: «Ну-ка-тётушка-Елена, подними-хмыря-с-колена! Подними-и-покачай! Будут-дети-невзначай!» – и последнее в обхват неподъёмное бревно с гиком и прибаутками ложится плотно с другими вряд. И мы, счастливые и усталые, валимся возле машины на траву.

– Мы славно поработали, мы славно отдохнём! – один из мужиков лезет в кабину и возвращается с большой хозяйской сумкой и ставит её в центр круга.

Закуска та же, но мужики сегодня другие. Следом вынимается бутылка пшеничной водки «Московская» с картонной бескозыркой, залитой белым сургучом – «белоголовка» по-тогдашнему.

Все оживились, задвигали локтями, примащиваясь к сумке.

Дядя Миша, посмеиваясь, стоял в сторонке. Я, несмотря на голод, без напарника не решался подсесть к мужикам и вопросительно посмотрел в его сторону. Дядя Миша молча открыл дверцу «шаланды» и передал мне банку свиной тушёнки в густой антикоррозийной смазке. Смазки было столько много, что банку пришлось вытирать большим белым и бархатистым с исподу лопухом, похожим на гигантский лист мать-мачехи.

Теперь в круг присел и дядя Миша. В руках он держал литровую банку кислого молока. Откуда она у него здесь оказалась, я не знал. Мужики на его предложение испробовать домашней простокваши, только посмеялись.

Мой наставник приложился к банке, отпил порядочно и протянул мне.

– Ты, Михаил, как хошь, а парня не порть! Он, видал, как брёвна швыряет! Ему к мужской компании прикипать надо. Жизнь у него вся впереди светит. На-ка! – один из мужиков вложил мне в горсть стакан с водкой, – Пей, не боись!

В стакане водки было как раз столько, чтобы полностью почувствовать себя взрослым, что я тут же и доказал.

– Так её, мать её! На-ка, закуси! – тот же мужик протянул мне краешек хлеба с большим ломтём домашнего сала, – Ешь, не робей, воробей!

Дядя Миша подсунул мне банку с простоквашей:

– Потом поешь! Запей вот!

Я сделал несколько глотков простокваши, после которой вкус водки тут же погас, и стало хорошо-хорошо.

Вот теперь я на равных с мужиками! Мы славно поработали, мы славно отдохнём!

Я прислонился спиной к скату машины и стал не спеша, чтобы не показаться голодным, закусывать русским бутербродом – сало с хлебом.

Закуска эта обильная, и хмель в голове стал затихать: звуки стали более приглушёнными, разговор остроумнее, и мужики добрее и проще, чем показались вначале. Всех хотелось обнять и рассказать что-нибудь такое, отчего бы все они были поражены моей находчивостью и остроумием. Но рассказать было нечего, ещё в моей жизни ничего не случалось такого, что могло бы заинтересовать эту компанию. Правда, про Маргариту если что порассказать, то мужики вряд ли оценят. Да и болтать чего зря – недостойно нормальному пацану. Это я знал точно.

Теперь, кивая головой каждой шутке мужиков, я всё больше и больше очаровывался их говором – грубым, но таким понятным и доходчивым. Так бы слушал и слушал…

– Э, керя-тетеря, колесо ослобони!

Я открыл глаза, не понимая, что хочет от меня этот мужик. Во! Заснул, кажись! Резиновая упругая шина так уютно согревало спину, что лень приподняться.

– Давай, поднимайся, петух гамбургский! Нам ехать пора!

– За петуха – ответишь! – я было ухватил обидчика за грудки, но тут подошёл дядя Миша, и пришлось опустить руки. – А чего он!

– Не ерепенься! Мужикам ехать надо, а ты под колесом! Пойдём!

Застоявшийся гружёный лесовоз потихоньку, враскачку, завывая мотором, с трудом выбрался из песчаной насыпи и, нещадно дымя выхлопной трубой, скрылся за поворотом.

– Ножовка села! Напильник бы теперь трёхгранный, – озабоченно разглядывая насечку зубьев на полотне ножовки, сказал дядя Миша. – Жалко, инструмент оставил на кордоне…

– Да чего там! Я сбегаю! – мне было неудобно перед ним за свою неуместную выходку с тем мужиком, и хотелось чем-то услужить.

– Как вчера? – поднял дядя Миша на меня выразительные глаза.

– Да нет! Что ты? Я мигом! По дороге! – с готовностью зачастил я. – Теперь не заблужусь!

– Ну, давай! Топай! Инструмент лежит на чердаке в головах. Неси весь ящик! Машину чинить, если что! Пригодится! – обрадовался он.

Мне показалось, что моё согласие ему было заранее известно, и теперь он только делал вид, что сомневается: посылать меня снова на кордон или нет.

– Ты не спеши! Ночуй там, на месте. Ножовку я всё равно завтра править буду. А теперь отдыхать надо. Упрел с погрузкой! – дядя Миша нарочито покрякивая и потирая спину, полез под «шаланду». По всей видимости, он и вчерашнюю ночь провёл здесь же. Хорошо. Тихо. Прохладно.

Там, на траве, у него была сооружена из обшитых мешковиной досок постель. Рядом лежало одеяло и маленькая цветная подушка. Откуда они здесь, в машине? Раньше, кроме обшитых досок, такого добра я там не видел.

– Ну, чего торчишь? Давай, двигай! Я спать буду! – дядя Миша улёгся на постель и закрыл глаза.

Конечно, моя усталость тоже давала о себе знать: болели руки, плечи, поясница. Ноги стали тяжёлыми, вроде кто свинцовые подошвы на сапоги приладил, Видел в кино, как водолазы, чтобы не всплыть, свинцовыми поясами подпоясываются, и на ботинки тоже свинцовые подошвы присандаливают.

Так и я – земля, как магнит, тянет. Прошёл метров сто по дороге и присел прямо на вывороченный кем-то пень. Пень весь оброс зелёными волосами, словно голова лешего из земли торчит. Зарылся лукавый в песок и высматривает кого поробее. Но я не из робкого десятка, сяду на твою плешь и покурю, поплюю тебе в морду, погонь лесная!

Перед закатом в лесу такая тишина образовалась, что где-то вдалеке сразу послышался коровий рёв, потом петушиный крик, потом лай собачий.

Наверное, это на кордоне пригнали корову на дойку, вот она и мыкает со всхлипом, вроде жалуется тётки Марьи на оводов проклятых. Нормально пастись не дают, всю шкуру до мяса прогрызли.

Я однажды видел, как хозяйка пинцетом выщипывала толстых белых червей у коровы из-под шерсти. Это овода личинок под кожу насадили. Вот и мучается нестерпимым зудом скотина, от этого беспокойства молоко у неё портится.

Так потом мне тётка Марья объясняла: «В лесу оводьёв, как мух на дерме! – в сердцах говорила она, вытирая руки пучком свежего сена. – Всю кожу изрешетили, сволочи!»

Вспомнив про тётку Марью, про кордон, про молоко парное, про студентку озорную, у меня так засосало под ложечкой, что ноги сами понесли туда, вроде и свинцовых подошв никогда не было.

Теперь я никуда не сворачивал. Шёл, куда вела взрытая колёсами и дождями песчаная с отвалами дорога. Стало заметно смеркаться. Вон кто-то промелькнул между деревьев. Баба вроде. По грибы, видать, ходила, а теперь домой спешит. Километров в пяти-шести отсюда село подлесное. Козывань. Вот она и торопится дотемна в село попасть. А может, это и не баба вовсе, а наша хозяйка, тётка Мария? Похожа чем-то, только понаряднее, может… Но зачем она здесь оказалась? Кордон-то в другой стороне.

Я прибавил шагу. Идти было легко и весело. Теперь не заблужусь. Теперь – дойду. Тётка Марья нальёт большую кружку молока, скажет: «Попей, бычок толстоморденький! Попей, да молоко с губ смахни. Вон, усы пробиваться начали. Мужик почти…»

Про Маргариту я старался не думать. Как только подумаю, враз ночь на сеновале вспоминаю, стыд свой позорный… «Стряхни молоко с губ! – так и слышится её насмешливый голос. – Телок бондарский мокрогубый. Му-уу!»

Сладким дымком потянуло из-за деревьев. Хороший дым! В нём тепло избы, уют, сытный дух ужина, семейные разговоры…

Снова захотелось домой, к родителям, в тишину ночи, где бродят неисполнимые желания и сны, как вкрадчивые кошки по крышам.

Но, куда там? Смахнул воспоминания, как надоедливых мух. Здесь – я с дядей Мишей на равных. Сам себе и слуга, сам себе и господин.

А вот и дом лесника! Кордон – по официальным документам, не какая-нибудь частная лавочка! Лесничество! Природная кладовая России!

За длинным дощатым столом, с пушистой рыжей кошкой на руках сидела Маргарита. Взгляд её блуждал, как мне показалось, где-то на дне океана, а убаюканная кошка находилась в мирной кошачьей дрёме, поэтому ни молодая хозяйка, ни кошка не обратили на меня никакого внимания, когда я остановился в двух шагах, раздумывая – или гаркнуть что-нибудь несуразное, или притаиться и смотреть дальше, что будет. Но тут под ногой хрустнула сухая ветка, и кошка, пружинисто вскочив с колен, очумело кинулась в дом, а Маргарита, медленно повернув ко мне голову, строго погрозила узким, как школьная указка, пальчиком:

– Нехорошо за нами, девочками, подсматривать! Я тебя видела ещё там, на дороге. Идёшь, пылишь. Думала встретить, да много чести будет! Садись, чего уставился!

Я, не ожидая такого грубого приёма, молча повернулся в сторону рукомойника, который был прибит к молодой сосёнке возле сарая, где мы обитали.

Скинув рубаху, я с наслаждением подсунулся под изобретённое в незапамятные времена устройство, и осторожно, чтобы сразу не выхлестать воду, приподнял круглую бронзовую шляпку соска. Но кроме сухого звона и скрежета стержня о железо из рукомойника ничего не пролилось. Сухо. Во мне медленно стала закипать злость, неизвестно на кого. А, плевать, обойдусь и так! И стал снова натягивать рубаху.

Не успел я просунуть голову в проём воротника, как холодная лавина воды толкнула меня в спину так, что я чуть не упал носом в таз, стоящий под умывальником.

Я, ошарашенный, тараща глаза, оглянулся. Маргарита стояла, отбросив ведро и уперев руки в бока – точь в точь, как наша соседка тётка Груня, когда ругает всеми непотребными словами своего блудливого муженька Алёшу – все в селе звали его Алёшей, за простоту нрава и весёлость.

– Где тебя носило? Вчера пошла на вырубку с крёстной, а твой и след простыл! По девочкам в соседнюю деревню ходил? Нехороший мальчишка!

Она стояла, по-бабьи расставив ноги и гневно тряся своими прелестными кудряшками. Ну, точь в точь наша бондарская тётка Груня.

То ли она играла заученную роль, то ли входила в новый образ сельской простоволосой бабы, но от её голоса и всего внешнего вида исходила такая власть домовитой женщины, что я, не зная почему, стал робко оправдываться.

– Ладно, проехали! Оправдываться будешь у прокурора! – и она расхохоталась так звонко и заразительно, что я не удержался, и, смахнув бесчисленную воду, тоже стал хохотать великодушно прощёный властительницей и отпущенный на полную волю.

Все обиды враз улетели в сторону, осталась только она, красивая московская девушка, за спиной которой стоял притихших зелёный лес, перебрасывая с листа на лист светлые золотые червонцы закатного солнца.

Маргарита сбегала в дом, и на столе вместе с замысловатым розовым графинчиком появились всевозможные закуски: косицы зелёного лука, отварная молодая картошка, огурчики пупырчатые, маленькие – в мизинец, сало с розоватой прослойкой солонины, тарелка маринованных в чесноке сыроежек.

Под пьяную настойку хороши были особенно сыроежки; если вы не пробовали, то советую – удовольствие неописуемое.

Моя молодая «хозяйка» разлила в маленькие рюмочки ягодную настойку, приподнялась над столом, картинно подняла руку с рюмкой и произнесла:

– Попала девочка в лес и заблудилась. Вдруг увидела перед собой лешего. «Какой ты некрасивый!» – сказала она. «Я такой – какой есть! Выпей моей настойки!» Выпила девочка, и перед ней оказался красавец Аполлон. Я пью за то, чтобы в каждом лешем жил Аполлон! – Маргарита поднесла к губам рюмочку, сладко поцеловала её, да так, что у меня отнялись руки, и я опустил их на стол. – Поддержи тост, мальчишка! – строго сказала она, опорожнив рюмку.

– Ин вино веритас! – хрипло произнёс я давно заученную к предполагаемым мужским попойкам фразу. – Потом, осмелев, тоже приподнялся над столом: – «Кто много пьёт, тот хорошо думает. А кто хорошо думает, тот не делает зла», – похвалился я знаниями древних застолий. Всю прошедшую зиму я вчитывался в античных авторов, пробуя понять, за что их так любит наша историчка Вера Ивановна.

– Да ты, я вижу, поэт! Скажи ещё что-нибудь!

– «Не жизни жаль с томительным дыханьем. Что жизнь и смерть? А жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идёт, и плачет, уходя…»

– Ну, ты рюмку-то выпей, Фет бондарский!

– Что рюмка? – Я слизнул стеклянную малышку в один момент. Во рту почувствовался лёгкий вкус перестоявшей вишни. – Я таких рюмок десяток выпью! Какую песню испортила! Фет! Я и сам знаю, что это Фет! Но ты хотя бы притворилась, что это моё!

– Твоё, твоё! – Маргарита налила полный стакан вина и поставила передо мной. – Пей!

– А тётка Марья ругаться не будет?

– Не будет. Она на всю ночь к подруге ушла, – потом заговорщицки обронила в сторону: – Или к другу… Давай напьёмся!

– Давай!

Маргарита отставила в сторону рюмки и наполнила вином гранёный стакан, из которых пьют бондарские мужики:

– Чтобы стол ломился от закусок, а кровать от любви! – моя «собутыльница» поднесла к губам стакан и лихо, как делают пьяницы, запрокинув голову, выпила содержимое в один приём.

Я с удовольствием повторил её жест, и тоже выпил стакан сразу. Теперь вино показалось слишком сладким и слегка отдавало спиртовым запахом. Так обычно отдаёт в кадке перестоявшийся квас.

– Ты ешь, ешь! – видя, как я орудую вилкой, подбодрила она.

– Ем, ем! – в тон ей ответил я, глотая со стола без разбора закуску.

То ли от её добродушной заботы, то ли от выпитого вина, мне сделалось хорошо и просторно. Хотелось любить весь мир. Я приподнялся над столом, и загадочно показывая широким жестом на молодую берёзку в тени, которой стоял наш стол, продекламировал, как мне тогда казалось, с чувством и намёком на мою сердечную тайну: «… Но всё пройдёт, как этот жар в груди! Берёзка милая, постой, не уходи!»

– А вот Есенина перепевать не стоит. Ты своё-то что-нибудь скажи!

Во мне пенилось и клокотало такое море чувств, что все слова нашего русского языка, употреби их сразу, ну, никак не могли выразить того, что было в моих желаниях. Я, глупо улыбаясь и мыча, полез целоваться, за что получил от Маргариты короткую, совсем не больную, но, как мне тогда показалось, обидную пощёчину.

– Ладно! – сказал я, наливая себе стакан. – Всё! Я с тобой не дружу!

Потом ещё я говорил сбивчиво всякую несуразицу… И вдруг сразу остался почему-то совсем один. В небе стояли невыразимо ясные и такие близкие звёзды, что казалось я, уже переселился туда, к ним, к этим звёздам, в самую их гущу.

От леса тянуло холодом и близким утром. Ёжась от обуявшего меня озноба, я, ещё плохо соображая, что со мной, полез по скрипучей лестнице на чердак. Соломенный запах лета и ещё не истаявшее за ночь тепло по-матерински уложили меня на постель, и я провалился в сон.

– Марья! А, Марья! Ты где? – разбудил меня громкий голос Лёшки Лешего.

– Где, где? В лебеде! Корову пасти отгоняла! Прибыл? – Мне сверху было слышно, как тётка Марья: «Вернулся, чёрт!» – громыхнула подойником и споро прошуршала в траве: – Я – щас, щас! Подою и вернусь!

– Давай, давай, дои! И принеси парного, нутро жжёт!

– Принесу, принесу! А как же! Первое дело – подлечиться! – в её голосе слышались сразу: и услужливость, и потаённая насмешка. – Тёпленького принесу!

Загремела дверь.

Значит, приехал со своего совещания лесников России сам хозяин. Нехорошо как-то разлёживаться здесь, когда другие уже на ногах, уже в работе.

Вытряхнув из головы колючие и сухие стебельки сена, я огляделся и тут же пришёл в страшное замешательство: рядом, разбросав загорелые ноги, лежала Маргарита, и, весело щурясь, смотрела на меня.

– Ты? – проглотив застрявший в горле комок, выдавил я через силу.

– А ты думал, кто? В горнице жарко, вот я и залезла сюда, пока ты носом чуть стол не пробил, дятел!

Я растерянно сидел и выгребал, и выгребал из головы предполагаемый мусор, хотя в волосах уже ничего не попадалось. Что делать? Сгорая от стыда и своей беспомощности в такой ситуации, я на четвереньках пятился и пятился задом, пока не упёрся в дверцу слухового окна.

Маргарита меня провожала тихим смешком:

– Распутник малолетний! Хи-хи-хи!

Внизу меня встретил тяжёлым налитым краснотой взглядом сам Лёшка:

– Вон бензопилу отнеси к Михаилу! Здоровье – не баба, беречь надо! Пусть силы экономит.

К чему он про здоровье и баб вспомнил, до меня так и не дошло. Бензопила – это человек! То есть стоящая вещь. Мы с ребятами всегда называли любую стоящую вещь – человеком. Костёр – человек! Футбол – человек! Самодельная стрелялка, поджигач – тоже человек, да ещё какой!

Тётка Марья принесла ведро пенящегося белого, как пушистый иней, молока, процедила его здесь же, у стола, и я, выпив большую кружку с краюхой хлеба, подхватил бензопилу и пошёл к нашей делянке.

Чем завтракал дядя Миша, я не знал. Да и завтракал ли он вообще? В машине вроде ничего съестного не было. Надо ему хоть молока с хлебом принести…

Пришлось возвращаться обратно.

– Тёть Маш, надо еду дяде Мише отнести!

Тётка Марья, возившаяся у стола с посудой, продолжала усиленно протирать чашки и кастрюли коротким вафельным полотенцем, не реагируя на мой голос. Со спины было видно, что она очень на чём-то сосредоточена и меня просто не слышит.

Я, закинув тяжёлую бензопилу на плечо, подошёл ближе:

– Тёть Маш… – она, резко вздрогнув, быстро оглянулась.

– А? Что?

– Я говорю: дяде Мише надо бы что-то отнести. Он теперь там голодный!

Из проёма сенечных дверей показался Лёшка Леший:

– Вот напарника Мишке Господь послал заботливого! Иди, иди! Скажи ему, что я сам к обеду на мотоцикле подъеду. Накормлю. Пусть не беспокоится!

Ну, так – значит, так! Я снова, придерживая ручки бензопилы, отправился на участок.

Ноша неудобная, железо рогатится, плечи болят. Снял пилу, взял за ручки и пошёл дальше по известной проторённой дороге. Теперь, бензопила так оттянула руки, что они, казалось, выросли до самой земли, как у гориллы. Вот – нагрузочка! И нести невозможно, и бросить нельзя! Бензопила «Дружба» – не игрушка, килограммов на пятнадцать тянет.

Утром в лесу так хорошо, что всякие обязанности улетают с лёгким ветерком, как туман вон в той низине, где только что промелькнула в кустах какая-то живность. Наверняка, заяц. Уж очень быстро раздвинулись и сомкнулись кусты дикой малины с пупырышками уже розовеющих, но твёрдых и жёстких, как осколки рашпиля, ягод. Если бы не эта злополучная «Дружба», шагал бы теперь, руки в карман, посвистывая и поглядывая по сторонам. Но ничего! Скоро и наша делянка. Вот пройду последний поворот и – тута! Решив передохнуть я повернулся к дереву, сел на пенёк, поставив пилу рядом.

– Эй, пацанчик!

Я замер, всматриваясь в ту сторону, откуда шёл голос. Но там никого не было. Только лёгкое дрожание листвы, да солнечные игривые пятнашки на траве.

Повернувши голову назад, я увидел медленно приближающего ко мне неизвестного мужика. Вероятно, в лесу направление звуков искажается из-за обилия деревьев, не знаю, но я от неожиданности даже вскочил на ноги. Зачем я ему понадобился? И – кто он?

Мужик, не смотря на жаркую погоду, одет в заношенную телогрейку и высокие резиновые сапоги. «Наверное, грибник? – подумалось мне. – Или рыбак? На зорьке всегда зябко…».

– Эй, пацан! – повторил мужик. – Ты один?

– Нет! А – что?

– Кто с тобой?

Я насторожился, наслышанный страшных случаев в лесах, но продолжал хорохориться.

– А тебе-то что?

– Мне – ничего, а тебе плохо будет.

Мужик продолжал приближаться ко мне, сунув руку за пазуху.

Я, прихватив пилу, попятился к дороге, имея в виду возможность, убежать, если что.

– Не боись, пацанчик, я у тебя только эту мотовилу посмотрю.

– А я не боюсь!

Мужик, хищно щерясь, вытащил из-за пазухи широкий самодельный, судя по ручке, перемотанной чёрной изоляционной лентой, нож.

– Отдай бензопилу!

Что делать? Убежать – с пилой не убежишь, и с мужиком не справиться… Инстинкт самозащиты сработал помимо меня. Прошлым летом мы с отцом пилили дрова, и обращаться с этой штукой он меня научил. Я быстро, что есть мочи, рванул пусковой шнур двигателя, но мотор не завёлся. Двигатель, часто-часто закашлявшись, замер. Мужик, опасливо посматривая на пилу, подходил всё ближе.

– Не отдам! Попробуй, подойди! – заорал я во всю глотку, угрожающе приподнимая пилу с острыми бесчисленными зубьями, насаженными на звенья цепи. – Подойди, попробуй!

Мужик в недоумении остановился. Он никак не предполагал, что «пацанчик» может за себя постоять. В то время, время военной героики наших фильмов, каждый мальчишка считал себя Сергеем Тюлениным, или Павкой Корчагиным.

– Подойди, попробуй! – истошно орал я. – Распилю! Разделаю, как Бог черепаху! – Я не на шутку испугался, и хорохорился, как мог.

Вдруг за спиной мужика откуда-то появился дядя Миша. Резкий взмах кулака – и мой обидчик уже на корячках уползал в кусты, отплёвывая кровавые сгустки с губ:

– Ладно, сучары, мы ещё встретимся! Я вас делать буду!

– Ползи, падла, пока сучок в очко не воткнул, петух гамбургский! – потряхивая ушибленной рукой, дядя Миша взял у меня бензопилу. – Пойдём! Чего уставился? Я тебя уже давно жду. Работать надо!

На этот раз дядя Миша был серьёзен, как никогда:

– Лёшка вернулся?

– Ага!

– А чего же он сам бензопилу не привёз? Ему на мотоцикле сюда доскочить – ничего не стоит.

– Не знаю! Он сказал: «Иди!» Вот я и пошёл… «Обед, – говорит, – сам привезу!»

Дядя Миша ничего не ответил, и молча, не оглядываясь на меня, через кусты напрямую пошёл вглубь леса.

Через пару минут мы были уже на своей делянке.

Вот инструмент, так инструмент! Гениальное изобретение для лесоповальщиков. Лесорубов – одним словом. Бензопила в руках моего напарника визжала и пела, заглушая все звуки леса.

– Собирай ветки и складывай вон там! – прокричал дядя Миша, на секунду сбросив обороты двигателя. – Расчищай делянку от хлама!

На этот раз, пока дядя Миша ловко обрабатывал брёвна под товарный вид, мне досталась самая нудная и тяжёлая работа: собирать сучья и уцелевшие от пожара ветки в большие кучи, а потом устраивать костры и наблюдать, чтобы огонь не перекинулся дальше. Утомительная и тяжёлая работа по очистке пала.

«Ему-то хорошо, – думал я, – знай, води пилой, а она сама работать будет! А тут под сучьями горбись да кострища жги в жару такую, когда пот на тебе и так вот-вот закипит…»

Дядя Миша вроде услышал мои мысли. Подняв голову, он приглушил пилу:

– На-ка, отдохни, пока я покурю! Вон ту пару брёвен обшмаляй поровнее!

Я обрадованный, обеими руками ухватил бензопилу; фыркнув вонючей смесью, мотор тут же заглох. Я дёрнул ещё раз. Ни в какую! Только на большом пальце кожу содрал.

– Не спеши! Пусть двигатель поостынет. Перегрелся.

Я опустил бензопилу на траву и присоединился к своему наставнику, который спокойно подымливал на брёвнышке.

Через пару минут я нетерпеливо вскочил. Уж очень хотелось поиграть этой штучкой. Подняв пилу, я прибавил топлива в карбюратор и дёрнул бечеву стартера. Теперь у меня в руках забилась, закудахтала неловко пойманная странного оперения птица. Я убавил подачу топлива. Пила, бешено вращая режущие зубья цепи, колотилась так, что было трудно удержать в руках.

– Не суетись! Плавно прибавь газу и держи руку свободно. Вот так!

Дядя Миша взял у меня пилу и показал, как надо правильно держать.

Работать пилой было совсем не так, как мне помнилось. Тогда с отцом у меня вроде получалось. Но теперь, что бы я ни делал, бензопила колотилась у меня в руках, норовя выпорхнуть. Однажды я так нажал на бревно, что цепь, дёрнувшись пару раз, остановилась.

От напряжения у меня стало ломить плечи, спина…

Выручил меня Лёшка Леший, подкативший к нам на своём боевом «Ижаке». Была такая марка мотоцикла – «ИЖ-49». По-моему она, марка эта, и до сих пор в рыночной цене. Трактор, а не машина! У нас в Бондарях в своё время мотоцикл такой ценился дороже коровы. Ажиотаж! Живи и радуйся, как говорил дед Щукарь в ироничном романе «Поднятая целина».

Лёшка был уже порядком «под газами». Но на его свекольно-красном от выпитого алкоголя лице глаза смотрели вполне трезво, только по глупой размазанной улыбке, никак не соответствующей его жёсткому взгляду, можно было догадаться, что он пьян.

Запойный синдром страшен неотвратимостью. А Лёша Леший редко, но запивал, ещё со времён партизанской боевой жизни. Тогда, как? Подорвали эшелон с боевой техникой, а в эшелоне обязательно есть вагон, а то и несколько, с припасами для тыла. Спирт и шнапс всегда в избытке. Спирт для медицины. Ну, а шнапс для удовольствия или когда товарищей помянуть. Причины для этого были частые. Как мне рассказывал дядя Миша, Лёшка Леший пил только в критические моменты: или удачный и результативный вылаз к немцам, или боевые потери. Тогда командир не показывался из землянки неделю, а то и более. Передавая командование комиссару, еврею по национальности, невесть как сбежавшему из зачумлённой Польши, Самуилу Ковальскому, который к немецкой водке имел стойкое национальное отвращение.

А командир запивал.

Запивая, командир становился мрачный и непредсказуемый.

Лёшка Леший при запое входил в состояние провала памяти, анабиоза, если так можно выразиться, и выгонял, и выгонял подобное подобным.

Правда, после этого он лютел к немцам настолько, что сам лично ходил на «кичку», как он выражался, и крошил зазевавшихся фрицев своим немецким, из крупповской стали, кинжалом, однажды раздобытым в бою. Я сам не раз видел этот огромный и страшный «мессер» спокойно висящим на кожаном шнурке в сарае. Теперь им ловко пользовалась тётка Марья, кроша всякую овощ для домашней живности.

Лёшка, или дядя Лёша, как я с опаской его называл, тяжело перевалившись с широкого, как царский трон, сиденья, враскачку подошёл к нам, когда я, измучившись с бензопилой, хотел передать её своему более ловкому напарнику.

– Ну, что, божьи твари, наработались?

– Да, есть маленько! – дядя Миша подошёл к Лёшке Лешему и дружески, попридерживая за плечо, пожал ему руку. – Спасибо за бензопилу! Хороша, чертяка! Молотит – я те дам!

– Спасибо на хлеб не намажешь! – мрачно гыгыкнул Лёшка, присаживаясь на землю. – Выгружайте припасы! Война – войной, а обед – обедом! Марья побеспокоилась! «Вези, – говорит, – ребятам прокорм, а то я на гостей не управлюсь! Пусть сами готовят!».

В мотоциклетной объёмистой люльке, рядом с запотевшей молочной флягой воды вповалку лежали несколько буханок магазинного хлеба, мешок картошки, кульки плотной почтовой бумаги с макаронами, пшеном, горохом, в смазке липкого солидола большие банки мясной тушёнки, связка вяленой воблы, и ко всему этому – картонная коробка болгарского вина «Старый мельник».

– Где достал? – показывая на связку воблы, спросил дядя Миша. Вобла в то время была в большом дефиците.

– Где достал, где достал? Взял! В сельпо в нагрузку навязали. Говорят: «Возьми, Леший! А то завтра – уже опоздал…». – Лёшка замолчал, подбирая место, где поудобнее приземлиться. Не найдя ничего подходящего, он рухнул прямо на пенёк, и тут же уснул. Голова его свесилась на грудь, выражая всеобщее и полное безразличие.

Дядя Миша показал мне кивком головы, чтобы я переносил всё богатство в «шаланду». Сам, взяв в руки коробку с вином, подержал его на весу, потом поставил на землю, достал одну бутылку, повертел в руках и прислонил к пенёчку, где мирно подрёмывал Леший, а коробку отнёс к машине и осторожно поставил в кабину. Откуда достал алюминиевый котелок, положил в него ухватистый нож с наборной рукояткой – и протянул мне:

– Почисть пару картошек на кулеш! Да помой хорошенько! А я пойду костёр гондобить.

Я набрал в котелок воды, быстро разделался с картошкой, поиграл ножом, воткнув пару раз с отмашкой в бревно и пошёл к начавшему разгораться костру.

А костёр мой напарник устроил по-особому: ветки и сучья складывал островерхим шалашиком, вроде юрты или индейского вигвама. Понизу веточки тоненькие, а сверху сучья. Знатный костёр! Дым с пламенем от него трубой идут. Над костром сделал высокую перекладину, положив на две роготульки дорожную монтировку.

– Иди, воду смени, да пару горстей пшенца сыпани в котелок!

Я всё сделал, как он сказал.

Дядя Миша повесил на перекладину котелок, подправил его под огонь, а сам пошёл к машине за солью. Соль он держал отдельно, в искусно сделанном деревянном резном бочонке с плотной, тоже деревянной, крышкой. Бочонок он мне почему-то не доверял.

Вскоре вода покрылась белёсым налётом, выталкивая со дна картофельные кубики и жёлтые крохотные дробинки пшена.

Напарник, сняв несколько ложек пены, которую тут же выплёскивал в костёр, прихватил щепотью соль, стряхнул её в кипящую воду, постоял, почесал затылок, потом кинул ещё щепоть. Вода от соли быстро вспенилась, в котелке забулькало, заплескалось, пошёл добрый запах домашнего очага. Тогда летом обед у нас в селе готовили или на загнетке, перед челом русской печи, или на истошно жужжащем примусе. Керосин надо было покупать, а разная щепа, кора и сухие ветки хорошо годились для загнетки – и дёшево, и безопасно. Примусы иногда имели свойство изрыгать неуправляемые языки пламени, или, что гораздо страшнее, взрываться. Такой характер примуса неизбежно вёл к пожарам, а на загнетке готовь хоть на всю солдатскую казарму.

Вспомнив про загнетку, мне неудержимо захотелось домой, где так вкусно пахло из печи свойским хлебом, пышками, разварной картошкой с молодыми огурцами; захотелось к ребятам на малую нашу речку с гордым названием Большой Ломовис.

– Дядь Миш, а мы когда в Бондари поедем?

Тот подбросил немного веточек в костёр, попробовал на вкус супец, стряхнул ещё несколько крупинок соли, и посмотрел в мою сторону:

– Тебе зачем? Как – всё, так и хватит!

Дальше переспрашивать я не решался: подумает ещё, что я по мамке заскучал и, прихватив нож, который торчал в бревне, стал, от нечего делать, строгать валявшиеся рядом сучья.

– Ты брось играться с ножом! Принеси-ка банку тушёнки. Теперь самое время супец мясцом сдобрить.

Дядя Миша попробовал банку на вес, покрутил в руках и резко воткнул нож в промасленную крышку. Сразу потянуло неведомым запахом, да таким вкусным, что я непроизвольно сглотнул слюну, уставившись на банку.

– Проголодался? – спросил дядя Миша. Он вывалил тушёнку в котелок, тщательно размешал ложкой и протянул мне – и банку, и ложку. – На-ка, поскреби, там ещё по углам осталось!

До этого дня я о тушёнке имел слабое представление. Какая тушёнка, когда мясо только по большим праздникам варили?

Вкус хорошо приготовленного по технологическим рецептам мяса чуть не свёл меня с ума. Такого мне пробовать ещё не приходилось. Выскоблив до блеска банку, я вопросительно посмотрел на своего учителя по жизни.

– Да брось туда! Уловив мой молчаливый вопрос, кивнул он в сторону костра. – Сгорит!

Действительно смазка на банке зашипела, запузырилась и вспыхнула высоким коптящим пламенем.

Дядя Миша осторожно снял с роготулек монтировку, освободил котелок и поставил на большой, в обхват, пень.

– Буди давай Лешего! Видишь – он слюну уже пускает. Проголодался, значит. Ему теперь наша похлёбочка в самый раз будет. Иди!

Я осторожно, чтобы не испугать спящего в глубоком колодце сознания Лёшку Лешего, потрогал его за плечо.

– А-а! Блуди! На Лёшку Лешего – вдвоём! – не протрезвевший дядя Лёша кинулся к топору, который недальновидно был прислонён к тому пню, где сидел наш кормилец. В его руках топор сидел, как продолжение руки, ловко и точно. – Зарублю, суки!

Я, на всякий случай, дал стрекача в кусты.

Дядя Миша спокойно пошёл прямо на топор, выставив в боевой сторожке левую руку. Правая была полусогнута и приготовилась к удару наповал, если Лёшка не очухается.

Тот, входя в сознание, по-бычьи крутанул головой и отбросил топор в сторону:

– Во, бля, померещилось, что лес без разрешения рубят. А это ты с малым. Голову напекло. Жарко…

– Пойдём обедать! Вон напарника, как зайца, в кусты загнал! Пошли! – Дядя Миша обхватил Лёшку за плечи, и, придерживая, повёл к нашему «столу».

Лёшка Леший теперь ступал осторожно, словно боясь наступить на рассыпанное битое стекло. Я быстро вынырнул из кустов.

– Что, испужался? – дядя Лёша, глуповато улыбаясь, нарочито по-деревенски исковеркал слово. – Ничего, малец, бывает. Дядя Лёша добрый. Иди-ка сюда!

Я подошёл, поглядывая на улыбающегося дядю Мишу. Тот незаметно моргнул мне глазом. Мол, подойди к чудаку.

– Пошарь-ка у меня в полевой сумке лекарство! Давление сбить надо.

Полевая, ещё времён партизанской молодости, сумка была привязана к передней скобе мотоциклетной люльки, и, разгружая припасы, мы её переложили на заднее сидение. Сумка подозрительно отдувалась. Я, расстегнув бесчисленные ремешки, в сумке, кроме каких-то бумаг и топографического плана, никакого лекарства не обнаружил.

– Дядь Лёш, тут только бутылка водки, и никакого лекарства!

– Вот что значит мало жил, и в жизни ничего не понимает! – показал он на меня дяде Мише. – Водка – самое то лекарство, которое душа просит. – Неси быстрей, а то дядя Лёша концы отдаст!

Я протянул ему тёплую, успевшую нагреться на жарком солнце бутылку.

– Может, чего полегче! – дядя Миша, щёлкнув пальцем по стеклу, показал ему на бутылку болгарского вина. – Давай!

– Сам давай! – и, не дожидаясь, когда мы приступим к трапезе, скрутил в кулаке белую сургучную головку на бутылке и с жадностью стал вливать содержимое в себя. При этом кадык на его горле не двигался, и струя водки свободно стекала в его довольно вместительное пузо.

– Остановись! – дядя Миша перехватил у него бутылку и сунул в кулак ложку. – Похлебай, сгоришь ведь!

– Кто сгорел, того не подожжёшь! – обнаглев, я вставил крылатые слова моего любимого поэта в разговор.

– Правильные слова и вовремя сказанные! – Лёшка Леший, держа ложку всей пятернёй, густо зацепил содержимое котелка и стал присматриваться ко мне. Из ложки капало прямо ему на колени. Горячо, а он ничего не чувствует. – Устами младенца только мёд пить. Вот – влепил в самую точку! Ты послушай, послушай! – дёргал он за рукав дядю Мишу. – Сказал, как врезал! Кто сгорел, того не подожжёшь…

Про кулеш в ложке он уже забыл, и, дурашливо улыбаясь во весь рот, снова полез в котелок.

Кулеш был превосходен. Тогда ещё соблюдались ГОСТы, и тушёное по всем технологическим правилам мясо со специями придавало кулешу необычный вкус, и теперь я уплетал варево так, что за ушами в прямом смысле потрескивало.

В Бондарях кулеши тоже варили, и необыкновенные.

По осени, когда на зиму режут баранчиков, двух или трёх, мать затевала варить ушник. Это пшённый густой суп с нарезанными листочками бараньих кишок, по возможности хорошо промытых. Хотя кишки мылись долго, но всё же сало на них до конца промыть не удавалось. Кулеш получался настолько жирным, что, когда остывал, белый с зелёным налётом ледок ложкой не сразу проломишь. Листики кишок в кулеше закручивались в ушки, поэтому такой суп и назывался ушник. Ушник, надо сказать, имел специфический запах, но тогда это был самый настоящий деревенский деликатес. Его мне приходилось пробовать только один раз в году, и то в самые большие октябрьские праздники.

Дядя Миша кулеш ел тоже с аппетитом, изредка поглядывая на Лёшку Лешего, который то и дело с ложки ронял себе на штаны или сплёвывал под ноги попавшие соринки.

– А чего мы не пьём? – Лёшка Леший пошарил у ног и приподнял упавшую на землю бутылку. Содержимое почти всё вылилось, но маленько ещё осталось на самом донышке. – Давай, Михаил, за дружбу и за любовь!

Дядя Миша кивнул мне, чтобы я сбегал к машине ещё за одной бутылкой вина.

Зачем просить, когда я сам чуть не предложил того же, что и дядя Лёша?

Одна нога здесь, другая там! И вот уже вторая заграничная бутылка большая, как огнетушитель, уютно примостилась на пенёчке, отбрасывая, как линза, солнечный луч прямо Лёшке Лешему в лицо. Щурясь, он как надоедливую муху пытался отогнать солнечный сжатый в причудливую бабочку луч. Это ему никак не удавалось, и он, тяжело крякнув, держа в кулаке свою бутылку с остатками водки, приподнялся, подыскивая подходящее место.

– Не гнездись! Сиди, где сидел! Мы эту назойливую бабочку щас спугнём! – Ковырнув ножом пробку, дядя Миша раскрутил бутылку, потом опрокинул её вверх дном, и резко ударил ладонью в днище. Пробка наполовину вылезла из горлышка. Ухватив двумя пальцами за выступ, он выдавил пробку, отчего бутылка издала характерный звук, выпуская из себя лёгкий пахучий дымок.

Кружка была одна, и он, налив её почти до самых краёв, на правах радушного хозяина предложил мне:

– Да здравствует разум, да сгинет маразум! – стукнувшись бутылкой о бутылку с Лёшкой Лешим, потом прикоснувшись к моей кружке, дядя Миша отпил большой глоток прямо из горлышка, спокойно поставил бутылку, снова на пенёк и полез ложкой в котелок. – Пей, чего ты! – сказал он мне. – Вино – не водка, много не будет.

Вино после горячего жирного кулеша приятно холодило желудок, и я за один раз выпил всю кружку без передышки, уж очень хотелось пить.

Лёшка Леший поднёс свою бутылку к глазам, посмотрел на свет, и медленно выцедил случайно оставшуюся водку. Дядя Миша протянул ему вино, но тот отрицательно мотнув головой, отказался:

– Мочу не хочу!

– Зря ты, Алексей, солнечный напиток поганишь!

Я с интересом наблюдал, как дядя Миша медленно в несколько глотков допил бутылку, с удовольствием вытер рукавом удивительно чистой рубахи губы (откуда здесь в лесу такая чистая рубаха?) и поставил бутылку себе под ноги.

– Как говорится в песне: «Вино – на радость нам дано!» – дядя Миша сладко потянувшись, полез в костёр, чтобы прикурить вытащенную из кармана сигарету.

– А коли – на радость, то чего же не поёшь? – Лёшка Леший подозрительно посмотрел на боевого товарища. Было видно, что хмель будила в его голове какие-то неразрешимые проблемы.

– Спеть, что ли? – Лёшка Леший почему-то обратился ко мне.

Поющим его было трудно представить, и потому теперь, подогретый лёгким хмелем, я с радостью подхватил:

– Спой! Военное спой!

Мы, дети того времени, обожали войну, и каждый хотел с радостью отдать жизнь за Родину. Конечно, глупость мальчишья, но…

Тяжело, медленно подбирая слова, обхватив голову руками, откуда-то изнутри, из самых глубин погружённого в алкогольный чад сознания, как поднимается на крыло большая раненая птица, здесь в выжженном лесу, поднимался голос Лёшки Лешего. В хриплых звуках было что-то такое, отчего у меня сдавило дыханье, и даже мой такой рассудительный и немного циничный дядя Миша, забыв о недокуренной сигарете, сидел, уронив голову и покачиваясь под нехитрую, приспособленную к самодеятельным словам, грустную мелодию.

Эту песню я слышал в раннем детстве, когда пришёл с войны мой двоюродный брат Васька, так по-свойски называли его родители. Васька, позже председатель поселкового совета, всеми уважаемый Василий Леонтьевич, пел у нас в гостях, играя на трофейном аккордеоне, эту песню, и мать, плача навзрыд, всё обнимала и обнимала племянника, который в пятнадцать лет ушёл на фронт и вот теперь, раненный, но счастливый, вернулся.

Жалостливая песня с незамысловатыми словами, а вот помнится до сих пор, хотя я её слышал только два раза и то в далёком прошлом.

Первый раз её пел молодой двадцатилетний фронтовой разведчик, чудом уцелевший в кровавой молотилке войны. Пел чистым юношеским голосом, ещё не припорошённым цементной перхотью разрушительного времени. И вот теперь второй раз эту песню я слушаю из прокуренной и проспиртованной, как голенище ялового сапога, глотки бондарского лесничего Лёшки Лешего, одичавшего здесь на кордоне.

Два разных человека, а действие от песни одинаковое. «Душа зашлась!» – скажет потом дядя Миша.

Песня закончилась так же неожиданно, как и началась; Лёшка, запрокинув голову, всхлипнул и повалился навзничь с пня, на котором сидел, прямо в лопушистую, жирную после пожара траву.

– Иди, посмотри, что с ним! – кивнул мне дядя Миша.

Я испугано кинулся туда, предполагая, что с дядей Лёшей плохо. Может, сердце прихватило? Но в траве, раскинувшись на все четыре стороны, как сельский большак на перекрёстке, спокойно всхрапывал в пьяном забытьи наш певчий Леший.

– Да спит он тут!

– Ладно, оставь его! Пошли работать.

Работали мы долго и дружно. Ни наши разговоры и переклички, ни истошный визг бензопилы не могли разбудить спящего, и только потом, перед самым закатом, когда мы, отужинав, собрались спать – дядя Миша под машиной, а я в кабине, как ни в чём не бывало, появился лесничий:

– А я вас там искал! – показал он в сторону вырубки. – Думаю, куда они делись? Вроде рассвело давно, а вы ещё в постели, работники пилы и топора!

Мы с дядей Мишей переглянулись и захохотали.

– Вечер, дядь Лёш! – сказал я, прилаживаясь в кабине.

– Да ты что? – искренне удивился он и, не сказав больше ни слова, рванул на своём трёхколёсном друге так, что люлька мотоцикла чуть не накрыла его с головой, и сразу скрылся за поворотом, обдав нас вонючим дымом выхлопных газов.

С этого дня мы работали так, что под вечер, наскоро приготовив ужин и выпив по кружке привезённого Лёшкой Лешим кислого, но в меру хмельного вина, валились навзничь каждый на своё место: мой старший напарник под машину, а я в пропахшую бензином и тавотом кабину. Спалось так, что поутру дядя Миша меня за ноги вытаскивал из нагретого улёжистого места.

Машины под погрузку приходили одна за другой, и нам не всегда успевалось подтащить брёвна под погрузку, и приходилось – где волоком, где на катках – доставлять строительный лес к машинам. И в промежутках между погрузками мы тоже были заняты своим делом: я обрубал сучья и жёг костры, а дядя Миша обрезал брёвна под товарный размер. Вот тогда-то я и понял истинную цену рабочему труду.

Позже, когда мне приходилось после школы вкалывать учеником в бригаде монтажников стальных конструкций – самая тяжёлая работа, которой мне приходилось заниматься в жизни, возводя знаменитый на всю страну «Тамбовский Химический Комбинат», я часто вспоминал тот, перекроивший моё сознание, труд с добрым дядей Мишей.

Наука была жёсткой, но полезной.

На кордон сходить было некогда, и мы, пропахшие дымом и потом лесорубы, иногда купались в небольшом, но довольно глубоком бочажке, оставшимся после зимних снегов. Вода, настоянная на лесных травах, вместе с усталостью смывала и нашу непотребность.

Такие ванны приносили мне неизъяснимые наслаждения, и я нет-нет, да и приставал к наставнику:

– Михаил, – теперь дядя Миша велел себя называть только так: «Михаил». – Михаил, – говорил я, опуская топор, – пойдём, окупнёмся!

– Пусть купается тот, кому лень чесаться. А ты парень работящий, настоящий трудяга, зачем тебе эти гусарские замашки? Женщин у нас с тобой всё равно нет. Принюхиваться некому.

При упоминании о «женщинах» перед моими глазами возник образ той, с которой мне впервые пришлось соприкоснуться, совсем как в той песне: «Опять бью – мимо! Опять бью – мимо!» И тогда лицо горело: то ли от огня костров, которые я бесконечно жёг, то ли от того, от чего замирало сердце и становилось трудно дышать, словно волна горячей воды захлёстывала меня с головой и опускала на дно.

– Михаил, а почему бы нам на кордон к Лёшке Лешему не сходить? Там и женщины, и еда вкусная… – Мне страстно хотелось увидеть Марго и поговорить с ней, о чём – не знаю, но просто хотя бы посмотреть на неё.

– Брат мой, зачем нам женщины, когда мы – мужики? От них, баб этих, одни неприятности!

– Это точно! – вставил я от себя, думая совсем о другом.

– Ну, так давай, ворочай, хрен сорочай! – говорил он мне и шутливо трепал за волосы.

Машины всё так же шли одна за другой. Их всё подгонял и подгонял дядя Лёша, который, наверное, хотел поскорее подготовить делянку под саженцы. Так мне думалось. Но потом – позже, гораздо позже, я понял, почему Лёшка Леший нас поторапливал, хотя наши клиенты рассчитывались только с моим наставником.

Дядя Миша деньги далеко не прятал, а совал их в свой командирский подсумок, который всегда держал в бардачке кабины, где я спал. Наверное, он к деньгам был равнодушен, или очень на меня надеялся.

В лесу мы жили, как на выселке, на отселении: полностью автономное существование. Продуктов достаточно: Лёшка Леший привёз в тот раз и лук-репку, и даже лавровый лист. Лук, конечно, для приправы наших блюд сгодился, а лавровый лист оставался без надобности: тушёнка и без того уже со всеми пряностями. Вода рядом, за бугром. Отстоянная и чистая, для чая была в самый раз.

Хорошо жили. В работу я втянулся, и она меня не угнетала, только уж очень хотелось побывать хоть ещё разочек на кордоне. Там уют, дом, заботливая тётка Марья… Об артисточке из столицы я старался не думать.

Но сколько бы я ни гнал от себя блудливые мысли, Маргарита вставала передо мной во всей красе, в той, в которой я её видел купающейся. Когда пестуешь брёвна, видение отступало, но по ночам – мочи не было!

– Михаил, – свесив голову из кабины, говорил я в темноту, – пойдём на кордон! Там молочка парного попьём, пирогов с грибами или с черникой отведаем… А, Михаил?

Но напарник или крепко спал, или не хотел отвечать на мою нахлынувшую блажь. Покрутившись на прохладном дерматине сиденья, я незаметно засыпал.

А утром шло то же самое, что и вчера. Я жёг костры, обрубал обгоревшие сучья, помогал старшему другу подтаскивать брёвна под погрузку. Лебёдка нас выручала неимоверно, без неё я бы под бревном, наверное, так и остался. Но когда трос не дотягивался до очередной лесины, мы использовали под брёвна катки, и ломиком потихоньку накатывали к лебёдке. Иногда, если лесина не очень толстая, мы, взвалив её на плечи, несли до самого штабеля.

В это время наставник старался подсунуться под комель, а мне доставалась верхушка.

Жалел меня дядя Миша, Михаил, как он любил, чтобы его называли.

Однажды и у нас случился праздник. К нам заглянула тётка Марья, вроде как мимоходом.

– Вот, – сказала она, – в Козывань ходила, к подружке. Дай, думаю, загляну к работничкам. Как они там!

В корзиночке у тётки Марьи случайно обнаружились и пирожки с черникой, и кастрюлька молодой картошки, и грибочки-сыроежки с чесночком, вчерашнего посола. Таких грибов мне за всю жизнь есть не приходилось. Удивительный вкус! Даже сравнить не с чем. И молочко парное. Козывань – это заброшенная в лесную урёму деревушка с два десятка домов, километра три-четыре от кордона. А парное молоко ещё совсем не остыло. Во, – дела!

– Ах, малый, малый, какой ты, оказывается, невнимательный: моя Лада, красавица писаная, страдает об нём, а он и глаз не кажет. Тоже мне – ухажёр! Проведал бы. Болеет она! Ангину подхватила. Жар у неё!

Так я об этом мечтал всё время! Смотрю на своего напарника…

– Сходи, а чего там! Мы почти уже всю делянку разработали. На этой неделе и кончим. Помог ты мне основательно. Молодец! Сходи, отдохни!

Забыв про усталость, я со всех ног кинулся туда. К ней. Она, оказывается, по мне страдает, любит, может… Мне так хотелось её пожалеть, обнять, целовать розовые пальцы, зарыться лицом в нежное, в податливое, в мягкое. У неё жар, температура, а я и знать ничего не знал: работал, вино пил, опять работал, опять пил и немного спал.

Дорога теперь оказалась гораздо короче, чем я думал. «Сосны, сосны, ели, ели, – вот и мы уже успели. Правда, пятки подгорели». В те времена я сочинял всё подряд. Басни, мадригалы, но больше всего стихов с уклоном на политику. Например, вот таких: «От берега до берега лежит страна Америка, где Организация Объединённых Наций – во власти ассигнаций». Белиберда, конечно, но учителям нравилось…

Выскакиваю из леса. Вот он – кордон! Окна открыты настежь. Стою. Еле перевожу дыхание. Из дома слышится знаменитая и модная тогда на всю страну американо-кубинская песенка, доставшаяся нам по Ленд-лизу, про голубку: «… Мой милый, я прилечу к тебе голубкой сизокрылой. …Ах, голубка моя, как тебя я люблю!» Слова незамысловатые, но мелодия потрясающая. Советские люди по этой песенке с ума сходили, так была она не похожа на всё, что тогда пелось с официальной эстрады и по радио.

«Ах, голубка моя…»

Стою, слушаю. Голос чистый, свежий. Какая ангина, да ещё летом, когда жара стоит за тридцать! Что-то перепутала тётка Марья? Яичницу с Божьим даром. Правильно, что перепутала! Молодец! Ах, голубка моя… Мне совсем необходимо, невтерпёж, снова увидеть ту Маргариту, за которую «лихие капитаны выпивали не один бокал!

Быстро захожу в дом и отшатываюсь от ослепительного в сумеречном свете комнаты видения. Такую обнажённую фигуру с кошачьим потягом так близко видеть ещё не приходилось. Тогда, при купании в лесной запруде всё было не так: лес, трава, водная гладь, лето – и она, как нимфа, как душа самой природы, покачивалась на воде в нестыдной наготе своей, одаряя жизнеутверждающим чувством меня, начинающего мужать мальчика. А здесь совсем другое дело: духота избы, высокая перина на широкой деревянной кровати, запах женской плоти такой резкий и чувственный, что мне стало так стыдно, словно я подглядывал в замочную скважину женской бани.

Чувство, ещё не испорченное цинизмом повидавшего жизнь человека, одним махом вышибло меня наружу.

Сижу за столом на лавке перед домом и ошалело смотрю в сторону, хотя боковым зрением не выпускаю вид на окно, перед которым стояла Маргарита.

Да, она кого угодно в краску вгонит! Я-то тут при чём! Знал, что ли, что она, как в бане, дома растелешённой петь будет?

На всякий случай закурил – вроде и не было ничего: сижу, курю!

– А, явился, не запылился, лесоруб канадский! Слышу, вроде кто-то в дверях скребётся. Думала – кошка, а это ты.

Маргарита подошла в тесном халатике, невозможном и застёгнутом только на одну пуговицу.

Она, озорно поглядывая на меня, присела напротив, так, что ноги наши под столом соединились. Всё тело расслабилось до такой степени, что я думал: вот-вот растекусь по земле, как квашня из кадки.

Мне пришлось, чтобы приглушить сладостное состояние и не показаться слабым, густо зачадить махоркой, хотя курить уже расхотелось.

Она дотянулась до моей самокрутки, брезгливо взяла двумя пальчиками окурок из моих губ, и выбросила в помойное ведро, стоящее напротив.

От её рук, прикоснувшихся к губам, сделалось так хорошо и спокойно, словно это вовсе и не чужая насмешливая вольная, без комплексов столичная штучка, а родная мать. Мать тоже не переносила табачного дыма, и всегда, когда отец курил в доме, подходила, вынимала у него из губ цигарку, и молча бросала в ведро.

– Дымишь, как заводская труба! Если нет денег на хорошие сигареты, тогда бросай курить! Или – или! Третье – лишнее. Ты зачем пришёл?

Этот вопрос сразу всё поставил на свои места. Мне стало жалко себя, жалко уходящее в никуда лето, жалко затраченного здесь времени на ломовую работу. И самое обидное, что у меня с этой девочкой ничего и никогда не получится. Она, приблизив меня, ускользает, как ящерица, оставив сладкие воспоминания, как та же ящерица оставляет свой изумрудный хвост под сапогом.

Зачем я пришёл? Что ей ответить? Проведать болезную и несчастную в болезни девочку? Нет! Конечно, нет! Я пришёл, подчиняясь смутным желаниям, продиктованным извечным инстинктом. Это как сдерживаемый до времени напор воды перед плотиной. Вода спокойна до поры до времени, но вот весенний паводок рвёт запруды, и вода, бушуя и ревя, вырывается из узкого ложа реки и затопляет всё вокруг, не считаясь ни с кем и ни с чем.

Её мнимая ангина меня волновала меньше всего. В этом возрасте жизнь кажется несокрушимой. Какая может приключиться хворь, когда вокруг бушует и ревёт зелёное пламя лета в переливах птичьих голосов? Мне до невозможности, до спазмы сердца просто захотелось увидеть эту по-лисьи хитрую изменчивую мордочку, красивую в своей плотской притягательной силе. Подержать её мягкую руку, перебирая в ладони тонкие с удлинёнными ноготками пальцы в своей жёсткой, уже по-мужски окрепшей руке.

Говоря проще, я хотел её, тем более что она для этого не один раз давала повод. А теперь ещё спрашивает, зачем я пришёл? Вот, стерва!

Как все начинающие наливаться силой подростки, я в пятом классе безоглядно, мучительно бестолково влюбился в новую, приехавшую с родителями из далёкой Польши, девочку по фамилии Заборовская. Толстогубое глуповатое выражение лица, припухшие глаза на этом лице всегда выражали какое-то спокойствие и полное удовлетворение от бытия. Она, наверное, ничем не отличалась от моих одноклассниц, может, только странным для наших мест говором. Уж очень правильное было у неё произношение, особенно редких слов.

У нас в Бондарях говорили больше на рязанский манер: «идёть», «поёть», «Васькя, Колькя, Лёнькя», «нянада», ну и т. д. А та девочка слова произносила, как по писаному. Можно по её выговору слова в диктанте проверять. Божественный глагол заданных наизусть стихов, очищенный от неряшливой кожуры наших произношений, из её губ звучал особенно чисто и торжественно, да так, что у меня мурашки пробегали.

Вот этим-то, наверное, она и поразила меня в самое сердце, оставив до сих пор неизжитую память о себе. Три года учёбы её в нашем классе превратились для меня в сплошной праздник. Совсем как у Пушкина: «…я нынче должен быть уверен, что завтра днём увижусь я».

Потом её отца, партийного работника, перевели в соседний район, и мои тайные воздыхания окончились.

Толстогубое глуповатое выражение лица этой девочки не помешало ей, в отличие от нас, поступить в университет, и теперь, она, говорят, профессор каких-то звёздных, астрономических наук. О моей чистой невозможной любви, одноклассница, вероятно, и не догадывалась. Всего один раз, играя в школьном драматическом кружке роль Хлестакова из бессмертного «Ревизора», я нечаянно, и только один раз подержал её за руку, и этого чувства хватило мне на всю жизнь…

А эта лощёная стерва!!! Сначала заигрывала со мной, как с мышонком хитроумная лиса, а теперь вот: «Зачем пришёл?!»

Глотая обиду, я, ничего не объясняя и не оглядываясь, ломая кустарник, ринулся прямо в лес, в обход дороги.

Очнулся я только тогда, когда за красными от закатного солнца стволами сосен увидел странную картину: тётка Марья, поднявшись по-девичьи на цыпочки, приникла к моему, такому трезвому и рассудительному напарнику, в долгом-долгом поцелуе.

Дядя Миша стоял ко мне лицом и, вероятно, что-то заметил, потому что быстро снял с плеч её руки и кивнул в мою сторону.

Чтобы не оказаться ненужным свидетелем чужих тайн, я быстро спрятался за дерево и так простоял несколько минут.

Потом среди сосен уже никого не было, только равнодушный частокол горящих на солнце стволов да птичий невозмутимый щебет.

Петляя по лесу, я быстро вышел к машине и с удивлением увидел дядю Мишу, который спокойно, сидя на пенёчке, что-то чинил, ковыряясь отвёрткой в зубчатой блестящей у него в руках детали.

– Я думал, ты заночуешь на кордоне, а ты – вот он! – в его голосе не чувствовалось никакой тревоги: сидит, чинит машину.

Я, ни слова не говоря, полез на своё место в кабину. Меня душили злость и обида. Злость на «королеву Марго», и на самого, такого доверчивого, себя, и обида за Лёшку Лешего, которого так спокойно предавали его самые надёжные и близкие люди. Дядя Миша был моим кумиром, а Лёшку Лешего я совсем не знал, но почему же мне так горько и так обидно за него? Нехорошо. Ах, как нехорошо!..

С этими противоречивыми чувствами я и уснул.

Молодость беспечна и забывчива. Наутро я уже ничего не помнил, да и не хотел помнить. Может, всё мне просто привиделось в переполненном противоречиями юношеском сознании.

– Вставай, нас ждут великие дела! – дядя Миша дружески потянул меня за ногу, которая никак не хотела умещаться в кабине и всю ночь норовила высунуться в открытую дверь.

Сегодня с самого утра надо опять впрягаться в работу. Рядом с нашей шаландой, дожидаясь погрузки, стояла машина. Мужики, прибывшие за лесом, пошли размяться в кусты, и оттуда слышался их весёлый говор, справленный беззлобным матерком.

Что ж, надо, так надо! Я, причесав пятернёй взлохмаченные волосы, которые здесь неимоверно быстро росли, вылез из кабины и тоже пошёл за мужиками в кусты. В лесу тем и хорошо, что за каждым деревом гриб, а за каждым кустиком туалет.

В этот день работы нам привалило, как никогда. Мои приключения в лесу заканчивались. Надежда на пусть и скромный, но денежный расчёт подогревали мою душу. Вот получу деньги, обязательно куплю себе шариковую авторучку, они в то время только-только входили в обиход. Куплю несколько тетрадей. Отцу, как и договаривались, за то, что меня отпустил в лес, бутылку водки, ну, и себе, перед ребятами повыхваляться, бутылку коньяка и пачку папирос «Герцеговина Флор». Такие папиросы в нарядной коробке всегда курил наш школьный директор. Мужик хоть и невзрачный, а бабник порядочный. Об этом говорили все. Как по Гоголю: редкая молодая училка целой до середины учебного года долетала. Что с него? Холостому – всё можно. Как в той песенке, которую мы горлопанили на Бондарских улицах:

Там были ещё и другие слова никак не подходящие нашему полудетскому возрасту. Но мы – дети войны, нам – всё можно.

Пал Палыч, наш директор, был человек отходчивый. Однажды кто-то из наших ребят сбил снежком его знаменитую кубанку с голубой подкладкой. Он с улыбкой поманил пальцем обидчика. И когда тот подошёл, снял с него шапку, погладил по голове и по-свойски отвесил такого щелбана, что целую неделю на лбу у того шишка не проходила. Но зато в стрелковую команду определил. Тот теперь до сих пор где-то стреляет…

Вот подумал о приятном, а тут сразу Пал Палыч объявился. Кончается август, скоро в школу, и тогда – прощай вольница, прощай настоящая жизнь! И – эх! Лучше спать, чем работать, лучше работать, чем учиться. Вот кончу десятилетку, закину на чердак все книги, и на целину завербуюсь, или пойду в рабочие.

Оно потом так и вышло…

А здесь опять начинался новый день. В каждом листочке трепет жизни. Вот всегда так: в лесу тихо, ни ветерка, ни колыхания сосен, но каждый листик на кустике рябины трепещет, колеблется неизвестно от чего. Где-то я читал, что это играют на неслышимых арфах стихиали, духи леса. Значит, будет хороший день.

День и вправду выдался хороший, такой хороший, что лучше не бывает.

После погрузки машин дядя Миша велел мне нажечь углей. «Чтоб пыхали!» – сказал он, остругивая какие-то большие рогульки своим быстрым ножом с наборной рукоятью.

Жечь угли мне теперь сподручней всего: нарубил сучьев, которые потолще, чтоб не сразу сгорали и превращались в рассыпчатый пепел, а чтоб жар изнутри блюли. Сложил дрова домиком, подложил под основание щепы, и – костёр весело захлопал крыльями, запетушился, норовя взлететь. Но кто ж ему даст волю? Пока не уляжется, не затихнет первый порыв, подкладывать поленья подожду. Вот теперь можно. Осторожно подсовываю ещё одну порцию дров – «На, дорогой, ешь!»

Подошёл дядя Миша. Сказал:

– Подкинь ещё, и – хватит! Жди, пока прогорят.

Подкинул. Жду…

Затарахтел на дороге за дальним поворотом мотоцикл.

Подкатил Лёшка Леший. Поздоровкался. Вылез разминать ноги. Не без этого – выпимши, конечно, но трезвый. Подошёл и ко мне, подержался за руку, посмотрел на угли:

– Бери, давай! – это он уже дяде Мише.

Тот подошёл к люльке, нагнулся и вытащил мешок с какой-то живой тварью. Мешок пыхтел, шевелился, но других звуков не подавал.

Дядя Миша развязал мешок и вытащил оттуда сосунка-поросёнка, который теперь у него в руках, дёргаясь всеми частями тела, заверещал на весь лес, как работающая вхолостую бензопила.

– Ну, и что с ним делать?

– А то ты не знаешь, что? Я, от Марьи, чтобы этот фрукт не подавал голоса, в мешок пару горстей муки всыпал. Пусть теперь поорёт, прокашляется.

– Нет, Лёха, – дядя Миша впервые при мне назвал его так, по-пацански, – сам управляйся. На вот тебе нож, и действуй!

Лёшка Леший одной рукой прихватил сосунка за шею, а в другой руке у него очутился тот быстрый нож с наборной рукояткой.

Раз! И всё готово. Из распахнутой шеи два или три раза торкнулась чёрная на солнце струя и – всё.

Лёшка на пенёчке быстро вспорол по-детски розоватое пузцо с двумя рядами крошечных сосочков. Отшвырнул от себя окровавленные ошмётья внутренностей и протянул враз опустевшее тельце дяде Мише.

Тот, пока я с интересом смотрел на Лёшку, успел пристроить рогульки обочь костра и теперь заострённой с одного конца палкой пронизал насквозь розовую тушку и прилаживал всё это над углями.

– Давай, – сказал он мне, – крути поросёнка так, чтобы тушка равномерно поджаривалась. Да смотри, не прозевай, когда гореть начнёт.

Кого учить?! Мы это с ребятами на речке не раз делали, правда, только с зазевавшейся под ногами курицей, но всё-таки!

Жарить мясо на вертеле, и чтобы оно не подгорело, почти невозможно. Оно всегда старается завалиться на огонь той стороной, которая уже дымится. Вот и приходиться крутить тушку так, чтобы вскипающий на огненном дыхании жир не капал, возбуждая непомерный аппетит углей. Но сколько бы ты ни был внимательным и прилежным, жир всё равно, треща и брызгая, как чересчур разговорчивый пьяница слюной, обдаст коптящим пламенем уже подрумянившееся мясо, возбуждая и твой начинающий вскипать аппетит.

Время от времени, когда угли начинали уж очень «пыхать», я укрощал их водой, потом тыкал ножом мясо, но оно оставалось ещё жестковато, хотя могло сгодиться и такое.

Мясо – человек! Я чуть слюной не подавился, позабыв в руках Лёшки Лешего толчками уходящую жизнь бедного существа и по-детски розоватое пузцо с крохотными сосочками.

В жизни всегда так…

Дядя Миша не любил водку, хотя к вину был большой охотник. Но на этот раз, когда Лёшка Леший достал маленький, литра на полтора, жбанчик с домашней самогонкой, только одобрительно крякнул и отложил свою бутылку, которая ещё оставалось в запасе, снова в заграничную коробку.

Вот мы сидим на брёвнышке возле небольшого пня, на котором, как на разделочной доске, лежит поросёночек, с него дядя Миша только что соскоблил обугленные участки кожи.

– Ну, – сказал он, держа стакан, – за работу!

– Мишка, ты говоришь, как Хрущёв на партийном съезде. Давай просто выпьем за тех, кто уже не выпьет! И помолчим…

Я, страдая нетерпеньем быстрее прикоснуться к закуске, уже выпил, пусть и небольшую, порцию. В желудок словно кипятка плесканули. Ух-ты!

– Поперёд батьки…, – остановил на лету мою руку Лёшка Леший. Он, прижав концом ветки тушку, отполосовал ножом от румяного бока пласт с поджаристой крепкой корочкой и протянул мне. – На, гвоздь сапожный! Вспоминай Лёшку Лешего. Может, когда и за меня выпьешь.

– Выпью, дядь Лёш! Обязательно выпью! – я погрузил молодые, охочие до мяса зубы, в самую мякоть.

– Так, – сказал мой напарник, вытирая пучком травы сальные руки, – деньги счёт любят. Будем делить навар от яиц. Алексею, как и положено, яйца, ну а нам с тобой бульон. – Дядя Миша разложил на бревне три стопки денег: одна большая, другая поменьше, а третья самая маленькая. – Берите, кому сколько причитается по совести!

Я полез за деньгами первый и взял самую маленькую стопку.

– Ишь, ты! – восхищённо сказал Лёшка Леший. – Молодой, нахальный, а порядок знает… Всё! Физдец, пацан! Бери деньги и физдуй на кордон! Скажи, что с района машины не будет. Пусть племяшка сама на большую дорогу выходит и попутку до станции ловит. Не барыня какая! Артистка! В Москву ей надо! Ну, давай, чего торчишь? Физдуй! А мы здесь посидим, потолкуем по-своему. Топай, давай!

Я, обрадованный, что всё кончилось, со всех ног пустился через лес, напрямую.

До кордона какие-то там километры. Это мы – мигом! Карман радостно оттягивала непривычная пачка денег.

Таких денег я отродясь не видел. Моему отцу надо работать полгода, чтобы столько получить, сколько я только что получил за полтора месяца. Будет, будет и ребят чем угостить, будет и отца уважить, и матери будет что-нибудь купить, да и себе оставить на выпускной костюм, и на всяческие будущие развлечения хватит.

Хотелось скорее попасть на кордон: похвалиться заработанными деньгами, попрощаться с хозяйкой, посмотреть последний раз на королеву Марго, и – домой!

Но после обильного обеда бежать не было никакой охоты, и я перешёл на шаг, радостно горланя по дороге всё, что придёт в голову.

Вот и заветные берёзки с обвисшими ветвями просвечивают сквозь строй подтянутых сосен, как табунок девчонок сквозь строй солдат. А вот и дом…

В дверях меня встретила тётка Марья, хлопочущая возле двух больших чемоданов. Один из них стоял открытым, и она, прижимая полным коленом крышку, всё пыталась и никак не могла его закрыть.

– На-ка, помоги! – она ничуть не удивилась, увидев меня рядом.

Я быстро помог ей закрыть застёжки и вопросительно посмотрел на неё.

– На меня не смотри! Иди вон в горницу, там наша актриса в Москву собирается. Занятия скоро. Опаздывать никак нельзя. Вот с района машину до станции ждём. Должна приехать, а что-то не видно…

– Дядя Лёша сказал, что машины не будет. Пусть, говорит, сама на дорогу выходит и попутку ловит, если ей приспичило.

«Ей приспичило» – это я, разозлясь, добавил от себя.

– Ах, паразит! Как же она сама эту тяжесть понесёт? А мне никак нельзя.

Почему – нельзя, этого она не сказала.

Я, забыв обиды, сразу обрадовался:

– Тёть Маш, – не показывая восторга, как можно спокойнее сказал я, – какая тут тяжесть? Я – вот он! До самой станции провожу! – Подняв чемоданы, я с ними хотел покружиться, но быстро опустил на пол. Баулы были действительно тяжёлые, но пришлось делать вид, что для меня это совсем ерунда. – Легче пёрышка!

– Ну, если легшее пёрышка, тогда иди, зови её, а то к поезду опоздаете. Сейчас не зима, уборочные машины по большой дороге на станцию хлеб возят. Успеете, небось! Зови!

Услышав наш разговор, в дверях появилась сама виновница дорожной суматохи:

– Ой, помогайчик объявился! Бессовестный! – Она обидчиво надула губки, показывая всем видом, что я перед ней в чём-то виноват. – Не надо мне такой помощи, если не хочешь! Не надо!..

Теперь она стала похожа на маленькую девочку, у которой только что отобрали куклу. На её пушистой реснице даже слёзка заблестела. Или мне тогда так показалось…

Я сбивчиво стал говорить, что, наоборот, я и прибежал сюда, чтобы ей помочь. Чтобы проводить. Чтобы посидеть с ней на дорожку в привокзальном буфете. Чтобы пожелать ей успехов в учёбе. Чтобы…

– Да вот он я весь! Поехали!

Она долго целовалась с крёстной. Потом все мы присели на дорожку, по старому обычаю. Посидели, помолчали. Потом тётка Марья, вероятно, забыв обо мне, вытерла цветастым подолом слёзы; при этом её полные белые ещё не тронутые возрастом крепкие женские ноги обнажились почти до исподу. И заспешила, заспешила рядом.

До «большой дороги» надо идти километра полтора, и тётка Марья, не останавливаясь на дороге, широким размахом перекрестила нас и повернула к дому.

Чемоданы были словно набиты кирпичами. Как я не хорохорился, но руки у меня вытянулись от плеч почти до самой земли.

Тётка Марья ушла, теперь можно, не теряя лица, и отдохнуть. Я поставил чемоданы на дорогу и полез в карман за сигаретами, которые мне дал на прощанье мой старший друг и наставник дядя Миша, Михаил.

Моя спутница, ради которой я, не щадя сил, здесь надрываюсь, тоже вынуждена была остановиться, нетерпеливо посматривая туда, откуда нет-нет да и слышался отдалённый гул машин. Самый уборочный сезон. В такую пору доехать на попутке до станции легче всего. Туда на элеватор как раз и возят машинами новый урожай. Поэтому спешить, обрывая руки баулами, не надо, но и показывать свою усталость тоже незачем.

– Закурю, давай! – сказал я, опустив на землю баулы и хлопая по карманам в поисках спичек.

– Какой ты вредный мальчишка! Убежал тогда. Я его ждала, ждала, а он скрылся и даже поговорить со мной не захотел, и теперь обижается. Дуется. А у меня ангина была, горлышко… – она подняла голову, показывая, как у неё болело «вот тут!».

В свободном вырезе летнего ситцевого платья бархатистая раздвоённость успевших загореть на летнем солнце всхолмий, великолепная цезура эта, и голубая жилка на незащищённой шее так взволновали меня, что я забыл и про сигареты, и про спички, и про неподъёмные чемоданы, которые мне ещё тащить и тащить.

– На, прикури! – она достала из маленькой замшевой сумочки блестящий изящный брелок и, что-то там нажав, поднесла ко мне колеблющееся голубенькое пламя.

– Ух, ты! Ну и зажигалка у тебя!

– Её мне Женя Евтушенко подарил. Поэт известный. Может, слышал? За ним будущее нашей литературы. А ты всё – Твардовский да Исаковский! Стара классическая лира!

– Ну, это – как сказать! Василий Тёркин вечен. А песни какие!..

– Ну да, вроде этой: «Я таковский и сяковский. Я московский и смоленский. Я Михайло Исаковский – городской и деревенский…».

Где она слышала эту эпиграмму, не знаю, но до сих пор она у меня на языке. Наверное, эта королева Марго не такая простая штучка, как мне тогда казалось.

Да, действительно, откуда знать сельскому парню, пусть и увлечённому литературой, про тогдашнего придворного Евгения Евтушенко, талантливого и пробивного молодого поэта, ставшего впоследствии гремящим жестяным корытом для отмывания чёрных пятен всяческой власти. А в то время эта фамилия мне ничего не говорила. Мало ли кто пишет стихи! Я вот тоже мучаюсь ими. И – что?

Пока мы разговаривали о высоком и вечном, откуда-то из-за поворота в обход главной дороги, нещадно пыля, подкатила, громыхая порожним деревянным кузовом, полуторка.

– Тпру! Приехали! – из кабины высунулся вихрастый парень, чуть постарше меня, ослепительно сверкая на чумазом крестьянском лице здоровыми крепкими зубами. И весь вид его говорил, мол, вот какой я ловкий и счастливый! – Куда, красавица, собралась? Может, по пути?

– Никуда! – остановил я его пыл. – Мы сами… – а что «сами», так и не сказал.

– Не тебя спрашивают! Помолчи в тряпочку!

Нет, этого я вынести никак не мог! При Маргарите, при ней, и со мной так! Очертя голову, я рванул дверь кабины, которую, к моему счастью, заклинило, а то бы мне, совершенно точно, наткнуться на крепкий колхозный кулак, и валяться здесь, поливая разбитым носом нашу чернозёмную пыль.

Парень, ощерив зубы, презрительно цвиркнул в мою сторону длинную струйку слюны, и весёлая пыль закружилась за ним, подметая дорогу.

– Ты зачем так? Парень нас бы довёз до станции, а теперь снова с чемоданами тащиться!

– Ничего, – ободрился я, – дотащу! Да и не по пути с ним! Этот не повезёт, местный, я его знаю, – соврал я на всякий случай.

– Меня бы довёз! – гордо сказала она, тряхнув чёлкой.

Чемоданы снова оказались в моих руках, и снова руки по-обезьяньи доставали колени.

Но вот уже пусть грунтовая, но широкая и большая дорога, которая один раз в год, в уборочную, бывает похожа на оживлённую городскую улицу, по которой то и дело мчатся машины в любую сторону.

Не успел я поставить чемоданы на землю, как тут же, выбежав на её середину, картинно взмахнула шёлковым платочком моя спутница. И тут же, обдавая нас пылью, притормозил грузовик с зерном.

– На поезд спешите? – вышел из кабины мужик, обстукивая сапогом колёса.

– Ага! – сказал я, как поперхнулся.

– Тяжело? – кивнув на чемоданы, спросил мужик.

– Ага! – прокашлявшись, ответил я.

– Ну, тогда давай их сюда! – мужик встал на подножку и я ему протянул свою ношу.

– Ух, ты! – крякнул он, закидывая чемоданы на сыпучий ворох зерна. – Кирпичи, что ли?

– Гостинцы там! – по-деревенски растягивая слова, ответила за меня моя мучительница. – Баночки всякие, варенье, грибочки… Зима длинная, всё подъест.

Я с удивлением посмотрел на неё. Баба, молодуха сельская, да и только!

– А это кто? – указав на меня, спросил мужик.

– Так, никто, попутчик. Мы с ним с одной деревни.

– А на станцию зачем?

– Как зачем? Нам ещё до Москвы надо. А там ещё до Вологды. А с Вологды… – протянула она.

– Нда, – подумал о чём-то своём мужик, – поехали! Ты, парень, в кузов забирайся. Ложись там, на зерно, а девица – пусть в кабину.

Мне ничего не оставалось делать, как лезть в кузов. Совсем как в той поговорке: «Назвался груздем, полезай в кузов!»

Можно было бы и не забираться в кузов, а вовремя сделать королеве ручкой и отправиться с попуткой до Бондарей. И – всё! Королева Марго сама найдёт любого провожатого! Но я полез…

И в этом была моя большая ошибка, за которую мне потом пришлось дорого и больно расплачиваться.

Станция Платоновка Юго-восточной железной дороги – довольно унылый и пыльный посёлок с молчаливым станционным строением вероятно девятнадцатого века, так как станционные строения двадцатого века ещё хуже.

Строение это настолько пропиталась угольной пылью и дымом, что теперь, раскалившись на августовском зное, само источает изо всех пор адское пламя и смрад.

Мимо железных параллельных линий, которые никогда не пересекаются в пространстве, или, по Лобачевскому, пересекаются только в бесконечности, метрах в двадцати от самого строения стоит угольный дощатый сарай со щерблёными скособоченными воротами, за которыми высится под самую крышу куча каменного угля с характерным жирным блеском, какой бывает только у антрацита.

За длинным сараем, прислонившись к нему одним боком, стоит общественный туалет с мерзопакостными лужами, особенно с той стороны, где мелом старательно выведена буква «М».

Едва дотащившись до билетной кассы в пустом сумеречном зале, под самым потолком которого на верхней ноте досадно зудела, запутавшись в паучьих силках, опрометчивая муха. Это несчастное насекомое своим предсмертным зудом ещё больше подчёркивало унылую пустоту зала.

Я, оглядевшись, опустил чемоданы и просунулся в маленькое окошко, за которым, к моему удивлению, никого не оказалось.

Пока моя королева Марго искала точку опоры за дощатым сараем, я решил осчастливить её, и на свои собственные честно заработанные деньги купить ей билет до Москвы, и не в каком-нибудь, а в купейном вагоне. Пусть не считает, что мы здесь сплошь деревенские прижимистые кержаки! Жаль, конечно, деньги! Матери надобно что-нибудь купить… Но – гусарить, так гусарить! На, бери билет на верхнюю полку!

Мне почему-то всегда казалось, да и теперь пока ещё кажется, что верхняя полка в вагоне самая удобная в длительной поездке.

– Эй, малый, не балуй! – вытащил меня за воротник из окошка мужик неопределённого возраста, но с деревянной ногой и в кителе, что говорило о его боевом прошлом. – Не балуй! Лучше скажи, что надо?

– Билет вот до Москвы…

– До Москвы?.. – посмотрел на меня подозрительно. – До Москвы – не знаю. Поезда проходящие, а вот до Тамбова – пожалуйста! Пригородный подходит.

Действительно за окнами, громыхая всеми суставами и сердито сопя, пододвинулся паровоз, за которым, стукаясь лбами, остановились несколько зелёных вагонов.

И вот уже в станционных обшарпанных дверях показалась моя попутчица, которая спешно махала мне руками на выход.

Я, поднимая чемоданы, вопросительно на неё посмотрел.

– Миленький, давай, а то опоздаем!

Слово «миленький» на меня так подействовало, что я, не раздумывая больше ни о чём, ринулся за ней в вагон.

Лавки в вагоне были полупустыми, и мы свободно уселись. Я на всякий случай поставил чемоданы между ног: мало ли что может с ними случиться? Шпана так и рыскает! Хотя в сквозном, не разделённом на отсеки вагоне, кроме тройки степенных мужиков и тройки баб в платочках, никакой шпаны не оказалось.

К нам подошла проводница и попросила билеты.

Маргарита, ни слова не говоря, протянула ей какие-то деньги, и та, махнув рукой, чтобы мы сидели спокойно, перешла в другой вагон.

Поезд тронулся, и за окном, словно перевёрнутая скучная страница залежалой книги, тут же забылась Платоновка.

Через какой-нибудь час мне снова пришлось вытягивать чемоданы на бетонку перрона уже тамбовского вокзала.

Здесь было людно и много интереснее, чем на той заштатной станции. Народ, словно в праздник, сновал туда-сюда и, казалось, что праздник здесь длится вечно.

Надсадно пыхтя, подходили пассажирские поезда, но нам с ними было не по пути. Пролетали, обдавая людей каменьями грохота, товарняки; некоторые порожние, длиной почти в бесконечность, а некоторые надрывались с чугунными чушками на дощатых платформах, или с крутобокими вонючими, источающими нефть и мазут, такими огромными цистернами, в которых, казалось, уместилась бы вся целиком наша речка Большой Ломовис.

– Ты никуда не уходи, пока я за билетом схожу, – как-то безрадостно поглядывая то на чемоданы, то на сверкающие лезвия железных скрещённых путей, сказала королева Марго и направилась в здание вокзала.

Я остался стоять, нетерпеливо поглядывая на чемоданы. Солнце уже перевалило за ту черту, когда можно говорить, что наступил вечер, а мне ещё надо как-то добираться обратным путём в родные края…

Но тут моё внимание привлёк ларёк с пивом, и я непроизвольно слизал с губ солоноватый налёт. Сразу же неимоверно захотелось пить. Пришлось тянуть чемоданы к ларьку.

Пиво, хотя и тёплое, но довольно пенистое и крепкое, освежило моё сознание, придавая уверенность и оптимизм. Ничего, доберусь как-нибудь, деньги есть, а с деньгами можно и такси нанять.

Захотелось выпить ещё кружку.

Не успел я сдуть желтоватую, кудрявую по краям гранёной кружки пену, как подошла непривычно грустная королева.

– Как ты пьёшь эту гадость? – она взяла из моих рук толстого стекла тяжёлую кружку и выплеснула содержимое в мусорницу, отлитую в виде огромной греческой вазы. – Билетов на Москву нет, – сказала она, вернув порожнюю кружку мне. – Предложила кассирша билет в СВ, а у меня на спальный вагон денег не хватило…

Вот тут-то, наконец, пришло время и мне покрасоваться! Я небрежно вытащил из кармана лохматую пачку:

– Как не хватило? А вот они – хрусты! Пошли за билетом!

У королевы Марго глаза стали большими, и она от неожиданности отпрянула назад:

– Ах, ты, богатенький Буратино! Банк ограбил?

– Заработал! – сказал я с достоинством. – Пошли!

– А чемоданы?

– Сиди, я сам за билетом схожу!

В кассе народу – никого, и за окошком – тоже никого. Кассирша, освобождённая отсутствием билетов, отошла в неизвестном направлении. Крикнув несколько раз в окошко, я стал ждать. Пока я ждал, у меня созрела здравая мысль: давай, возьму я и себе билет до Москвы. Всё равно сегодня до Бондарей уже не добраться. А ночь до Москвы с Маргаритой в мягком вагоне обеспечена. Завтра я снова до Платоновки доберусь, а там на попутке в Бондари! Всего одна ночь, но какая звёздная!

На доске объявлений цена за билет стояла немалая, но я решил сыграть в купчика.

– Ходють, ходють тут всякие! – послышалось в окошке. – Шпана привокзальная!

На кого сердилась эта грубая тётка, я сразу не понял, и попросил купе на двоих в мягком вагоне до Москвы.

– Не хулигань! Милицию позову!

– Какая милиция? Мне два билета в СВ! Вот деньги!

Кассирша подозрительно на меня посмотрела и потянулась за телефонной трубкой:

– Милицию вызову!

Но я уже положил ей на столик деньги с прибавкой на чай. Чем чёрт не шутит, пока Бог спит.

И вот уже два розоватых листика у меня в руках. До отхода поезда Тамбов-Москва оставалось около часа.

Я, чтобы разыграть сцену, медленно вразвалочку вышел на перрон. Там возле ларька сидела на чемоданах Марго. Пусть посидит, ничего! И я завернул к буфету. Бутылка шампанского и шоколадка только подчеркнут мою щедрость с билетами.

Увидев меня, королева вскочила, словно под ней распрямилась пружина:

– Взял?

– А то нет!

Я в свободной руке держал два билета в грядущий рай. Слышал, рассказывали, какие там, в спальных вагонах, апартаменты. Закрыл дверь, и ты – вот он! Делай, что хочешь!

– Ах, Буратино, я Ваша! – Маргарита сладко потянулась, словно только что встала с постели. – Дай, поцелую!

Мягкая податливость её губ чуть не опрокинула меня рядом. Я безвольно опустился на чемоданы: в одной вытянутой руке шампанское, а в другой – билеты и большая плитка шоколада.

Вероятно, сцена была настолько вызывающа, что проходящая мимо баба, плюнув в сторону, сказала, как пролаяла:

– Блудёшка! Юнца соблазняет, зараза!

Маргарита весело рассмеялась:

– Сумей дать, и ты будешь б. дь! И нечего завидовать!

Даже меня, бондарского хулигана и заядлого матерщинника, такие откровения повергли в шок. Я что-то хотел сказать, и тут же, сражённый, подавился словом. Ай, да девочка! Ай, да студенточка! Ай, да актрисочка! Попала в самую десятку. В этой циничной фразе сквозила железная логика жизни. Точность поразительная!

Баба на всякий случай сделала вид, что это не про неё, и, не оглядываясь, заспешила, заспешила по своим бабьим делам.

Я, как показывают в кино, небрежно прихватил пальцами проволочную уздечку на тепловатой бутылке с шампанским. Но не успел сделать и пол-оборота маленькой жёсткой петельки, как пластиковая пробка с громким хлопком выстрелила прямо в сидящих под навесом вечных привокзальных голубей, которые сразу, смахивая пыль и угольную сажу со стропил, взлетели, но, не обнаружив никакой для себя опасности, снова оказались на обсиженных местах. Белая пенная струя вырвалась из бутылочной теснины, щедро поливая мои руки, кирзачи на ногах и серый на вечернем солнце асфальт.

Я, обескураженный, суетно крутил головой, не зная, что предпринять. Маргарита подставила под струю пустую пивную кружку, из которой медленно стала выползать та же пена.

Когда бутылка успокоилась, в ней осталось вина не более чем на два пальца. Да и в кружке плескалось на самом донышке. От этого ещё больше захотелось пить. Я, запрокинув голову, стал вливать в себя из бутылки остатки былой роскоши. Но вино было тёплым и таким кислым на вкус, что я, кроме двух-трёх резких ширяний иголками в нос, ничего не почувствовал.

Маргарита разочарованно сунула мне тяжёлую пивную кружку в руки:

– Допивай вот…

Я выплеснул эти остатки в стоящий рядом цветочный горшок с какими-то сухими ветками бывших цветов.

Не получилось песни! А как хотелось нарисоваться пушкинским гусаром рядом с полтавской ведьмой, то бишь московской королевой Марго.

От потери лица меня выручил поезд. Он, словно боясь вспугнуть толпящихся обочь пассажиров, крался так медленно, что, казалось, никогда не остановится. Но вот громыхнули тяжёлые тарелки амортизирующих буферов и, свиснув коротким фальцетом, поезд остановился. Я стал шарить глазами наш вагон, но номера на них никак не совпадали по установленному порядку: во главе, за паровозом, должен быть вагон номер один, но на этом вагоне вообще не было никаких номеров.

Пока я с баулами метался туда-сюда, Маргарита остановилась возле одного вагона почти в самом конце поезда и отчаянно махала мне руками.

Ах, ё-калэ-мэнэ! Опять бежать вдоль всего состава, беспокоя вежливых проводниц в белых накрахмаленных блузках своим непотребным растерянным видом.

– Куда? – когда я вслед за своей королевой попытался всунуть баулы на площадку вагона. – Общий вагон в голове поезда!

Проводница, глядя на меня, подумала, что я один из тех пассажиров, которые колесят по бесконечным дорогам великой страны только в общих вагонах.

– «Внешность обманчива», сказал ёж, скатываясь с сапожной щётки! – моя королева небрежно развернула розоватые листики недешёвых билетов. – Смотреть надо!

Проводница густо покраснела и молча освободила место для чемоданов.

Одно лёгкое движение – и я уже на площадке, рядом с ненавистными баулами.

– Иди за мной! – Маргарита, гордо подняв голову, пошла по узкому застланному ковровой дорожкой коридору, словно белая лебедь по первому льду.

Мне было не по себе на этой нарядной дорожке в своих кирзовых «говнодавах». Таких ковров я в жизни не видел. У нас в доме на дощатом полу вообще не было никаких дорожек, кроме маленького половичка у кровати родителей, связанного из старых лоскутиков в виде круглого радужного солнца. А полы каждую субботу скоблились большим ножом, сделанным из старой косы. Хороший нож! Мне часто приходилось ним по весне готовить из соломы резку для нашей коровы. Солома всегда была под рукой, а сена в лучшем случае хватало только до середины марта, а дальше выручала эта самая резка, сдобренная отрубями и лузгой.

Вспомнив про скоблёные дощатые полы, я осторожно, боясь грубого окрика проводницы, пошёл за спутницей, которая уверенно, словно всегда по жизни раскатывала только в мягких вагонах, толкнула дверь купе, пропуская меня с баулами вперёд. Но пройти в узкую дверь с багажом было неудобно, и я опустил чемоданы рядом в проходе.

Вот это да! Снова ковры и зеркала!

Но лучше бы всего этого не было! В зеркале я увидел насквозь пропылённого дорожными ветрами подростка, таким, каким бы я не хотел видеть себя никогда. На меня смотрел малолетний бродяжка в грязноватого цвета мятой вельветовой курточке, с лохматой головой и глазами лобастого бычка, которого впервые на привязи привели на сельский выгон. Мой растерянный и такой неподобающий к данной обстановке вид разом опустил меня ниже некуда. Я безвольно сел на мягкий диван, оставив громоздкие чемоданы в проходе.

Маргарита, забыв обо мне, поправила перед зеркалом причёску, послюнила пальцы, разгладила высокие брови, и стала губной помадой наносить на лицо короткие штришки, а потом растирать помаду по своим смуглым от загара щёчкам.

– Чемоданы поставь! – она внимательно оглядела меня с ног до головы, потом весело рассмеялась: – Я тебе Москву покажу, хочешь?

Я инстинктивно вжал голову в плечи. У нас в Бондарях среди детей ходила такая не совсем безобидная шутка. «Хочешь, я тебе Москву покажу?» – спрашивал кто-нибудь постарше. «Покажи!» – отвечал какой-нибудь несмышлёный бедолага. Тогда тот, который постарше, брал малыша за уши и высоко поднимал над землёй и держал до тех пор, пока тот не заверещит: «Вижу, вижу!».

Игра такая была, прикол, как теперь говорят.

Ничего не ответив, я занёс чемоданы в купе, поставил их рядышком возле небольшого столика и снова опустился на диван. Что делать? Я на секунду пожалел, что вот так, никому не сказав ни слова, еду в далёкую для меня Москву, в которой никогда не был и вряд ли когда в ближайшее время буду. Зачем? Но поезд мягко, словно не желая, как и я, расставаться с Тамбовом, дав короткий гудок, поплыл по железным рельсам, увозя меня в дали неоглядные. Спрыгнуть с подножки? Но уже поздно.

Вот так всегда: подумаешь изменить судьбу, а оказывается, уже поздно – поезд ушёл…

Теперь он мчался, весело постукивая колёсами, словно спешно перелистывал непрочитанные страницы маленьких станций и полустанков.

Я медленно стал приходить в себя: подумаешь, делов-то всего! – Москва! С такими деньгами я и до Владивостока доберусь!

Маргарита уже весело тарахтела в проходе с каким-то очкариком, который, видно по всему, и соплю из носа просто так не выбьет, а платочек батистовый достанет…

Между тем в поезде зажглись огни, от которых окна сразу густо засинели. Стало хорошо и уютно, словно это вовсе и не вагон, рвущийся вон из тесноты пространства на волю, а хорошо обставленная городская квартира, в которой я из своего неприютного холодного и голодного детства, хотя бы раз в жизни мечтал побывать. Мне казалось, что там и время течёт по-другому, и люди совсем не такие, как у нас в селе, а все умные, чистенькие, вежливые, и страстно хотят со мной пообщаться.

От этих думок сразу захотелось поесть чего-нибудь вкусненького и дорогого.

Пока я искал на перроне свой вагон, я видел, что в нашем поезде есть ресторан, в котором теперь можно и посидеть, и поужинать, и себя показать.

– Айда в ресторан! – я мимоходом толкнул плечом увлечённо говорившую с незнакомцем о чём-то возвышенном королеву Марго, решительно и небрежно, словно всегда обедал только в ресторане. Пусть этот прыщ-очкарик знает, кто здесь хозяин!

– Милый, – Маргарита игриво с потягом сладкозвучно пропела это невозможное слово «милый», – я сейчас… Вы не правы, как вы неправы! – это она уже собеседнику. – Люся Гурченко дебютировала удачно, но у нас девочки сыграли бы не хуже. Знакомьтесь! – она вложила мою руку в руку этого хлыща, представляя меня – Иван Марманов, герой нового фильма о молодых лесорубах по повести Толи Кузнецова «Закон-тайга». Извините, мы только что со съёмок натуры. Устали чёртовски! Извините! – и, сверкнув икрами ног, потянула меня к переходу в вагон-ресторан, который был рядом с нашим, таким шикарным и почти необитаемым.

Вот это да! Я уже стал героем фильма, каким-то лесорубом Иваном Мармановым. Ну, девка! Ну, артистка!

– Как я его отшила? Набивается в знакомые. Физик. Занимается разработкой молекулярного синтеза антиматерии.

– Хватит врать-то! Физик, химик. Он такой же учёный, как я Иван Марманов, лесоруб. Мозги пудрить и я умею. Пойдём, отметим мою роль в фильме, как ты говоришь, «Закон-тайга», где хозяин медведь.

Маргарита прыснула в кулачок, и нас вышвырнуло из гремучего тамбура в белизну занавесок и столов вагона-ресторана.

Так бы жил каждый день!

В ресторане, кроме обслуживающего персонала, этих сплошь в белых одеждах херувимов ножа и вилки, никого не было. Вагон качало, качались огни на потолке, изливающие золотой песок на столовый хрусталь, качалась вода в графинах, качались и мы, неожиданные и желанные клиенты пустого зала.

Один из херувимчиков, молодой паренёк, вероятно, моего возраста, ловко проскользнул между столов и с готовностью склонился над Маргаритой, не обращая никакого внимания на мою персону.

– Вот сюда, пожалуйста! Вот сюда! – он обмахнул необыкновенной белизны скатерть салфеткой и услужливо показал на стул, тоже зачехлённый в белое.

Всё кругом золотое и белое! Белое и золотое!

В своих одеждах я здесь выглядел нелепее грязного галчонка на выставке благородных голубей. Поганое чувство! Словно побирушка на барском дворе! У, лакеи и лизоблюды! Ужо, покажу вам! Я небрежно уронил себя на белизну высокого стула и так же небрежно поманил пальцем другого херувима, постарше и поопытнее первого.

– Сидеть не положено! Что надо, говори! Пиво кончилось!

Мне бы надо ему говорить всё, что я вычитал из книг про загульных купчиков, ресторанных завсегдатаев и прожигающих жизнь бальзаковских молодых повес, прибавить бы широким жестом и от себя кое-каких денежек, на случай если старому херувиму вздумается вышвырнуть меня за воротник из пищевого рая (в это трудно поверить, но тогда железная дорога имела отдельный статус объектов повышенной комфортности и обслуживания: отдельные больницы, школы, квартиры, рестораны, снабжение и т. д.), но я только весело кивнул в сторону моей королевы Марго.

– Со мной! – небрежно мизинчиком указала на свой стол королева.

Пока пожилой официант что-то недовольно бурчал, поправляя скатёрку, молодой, несказанно удивлённый и обрадованный, уже нёс на стол всё, чем можно отовариться в железнодорожном ресторане на колёсах: в белой перевязке высокую бутылку шампанского, окунутого в ведёрку с колотым льдом, две чашки чёрной икры, ломтики белого хлеба, масло в вазочке, колбасное ассорти, нарезанные источающими жир кружочками, две рюмки коньяка и баночку чёрных маслин.

Вот что значит столичная штучка! Барыня, да и только! На лице нарисовалось сразу столько спеси, небрежной лени и лукавства в глазах, словно она только и делала, что каждый день присутствовала на светских балах. Такая вот княгиня Марья Алексеевна из комедии Грибоедова!

Теперь и я, чтобы играть образ, свысока стал посматривать и на херувимов, столпившихся у нашего стола, и на купеческий антураж вагона, и на саму королеву Марго.

Она, поправив нескромно прилипшее к ногам платье, весело улыбаясь, уселась напротив меня на стул, оставив в ожидании стоять за спиной сконфуженного молодого официанта.

– Гулять будем?

– Будем! – сказал я, прищепив пальцами тоненькую ножку рюмки с коньяком. Мне до боли в ладонях захотелось показать себя щедрым, состоявшимся и уверенным в себе мужчиной. Я озорно посмотрел на спутницу. – Мы тоже могём кое-что!

Маргарита осторожно взяла свою рюмку, игриво посмотрела на просвет, подержала перед носом, потом неторопливо и молча, прислонила краешек стекла к моей рюмке. И выпила.

Коньяк тем и хорош, что не требует моментальной закуски. Во рту остался слегка вяжущий привкус то ли мочёных яблок, то ли горьковатой коры дуба. Взятая в рот маслина растворила привкус алкоголя, оставив на языке продолговатую твёрдую косточку.

Подыгрывая нам, молодым и непохожим на остальных примелькавшихся посетителей, официант постучал ногтём по опустевшей рюмке, я согласно кивнул головой – и вот уже снова в рюмках озорно пляшут золотистые и хмельные искорки.

Теперь моя королева Марго, улыбаясь, прислонила два пальца к своим мягким губам и перенесла на пальцах поцелуй на мои очерствевшие в лесу губы:

– За тебя!

– А я пью за тебя и за дядю Мишу, Михаила, как он просил себя называть!

– Ну и за дядю Мишу можно, и за мою крёстную, и за дядю Лёшу, и за мои каникулы!

– Ну, тогда давай выпьем за мир во всём мире! – съязвил я.

– Ладно, – снисходительно произнесла Маргарита, – выпьем за первую любовь! – она на секунду отвела глаза в сторону, посмотрела строго на меня и залпом выпила свою порцию.

За свою первую невозможную любовь мне пить не хотелось. Не хотелось здесь этим действом разрушать что-то хрупкое и святое… Отмахнув от лица залетевшую из ниоткуда муху, я молча выпил и поставил рюмку на скатерть кверху ножкой. Теперь можно и поесть. Солоноватость бутербродов с икрой требовалось разбавить шампанским, и херувим с готовностью открыл бутылку. Я искренне удивился, не услышав хлопка пробки, только лёгкий дымок над белой салфеткой, и – всё!

Дымком стало заволакивать и моё незрелое сознание.

А, была – не была! Губы королевы Марго алели перед моими глазами маковым цветом так близко, что я непроизвольно потянулся к ним, повалив по дороге и ведёрко со льдом, и вазочку с икрой, и золотые фужеры, и шампанское, которое, вскипев белой пеной на скатерти, погасло, как молоко, у которого отняли огонь.

Королева поднялась со стула, отряхивая залитый вином подол:

– Не спеши, не спеши! Лучше расплатись за стол, и пойдём в купе!

– Ну, в купе, так в купе! Официант, плачу за всё!

Подошедший херувим достал маленький блокнотик, что-то долго там писал, оторвал листик и передал почему-то не мне, а моей спутнице. Та, не читая, протянула листик мне:

– Плати по счёту!

Цифры у меня в голове никак не складывались в итоговую сумму.

– Сколько? – спросил я у херувима.

– Стольник! – сказал он, вглядываясь в мою бумажку, которую только что испещрил цифрами.

Я достал деньги, нашёл среди купюр сотню и протянул ему.

– Пошли! – Маргарита взяла меня под руку, когда я повернулся, заказать ещё в купе бутылку вина. – Хватит!

– Ну, хватит, так хватит, а то мать захватит! – пьяно ощерился я, выхваляясь вовремя сказанному слову.

– Давай, иди, похабник! – Маргарита вытолкнула меня в тамбур, где оглушительно колотились и грохотали на стыках колёса.

В купе мягкая тишина повалила меня на спину, стирая из памяти события сегодняшнего дня.

– Выйди, я переоденусь! – моя королева закинула руки над головой, пытаясь стянуть платье.

– Снимай при мне! Помнишь, когда купалась голая?

– Ну, это когда было… – она снова опустила руки. – Выйди в коридор!

– Не! Я тута останусь! На тебя наглядеться хочу! – дурашливо хмыкнул я.

– Тогда я в туалете переоденусь!

– Валяй! – сон делал меня индифферентным ко всем женским существительным и прилагательным.

…Я оторвал от подушки голову. Окно слезилось.

Или это было только в моих глазах, широко открытых новому наступающему дню?

Неведомое тревожило медленно прояснявшееся сознание. Куда несёт меня случай?

Я напряжённо вгляделся в наплывающие встречные дали. Утро за окном было дождливым и неприветливым.

А в нашем мягком вагоне от мелкого сеющего дождя и войлочного тумана, лежащего по низинам, становилось ещё уютнее и теплее, чем до того, как я выглядывал дали.

На столике возле окна в гордом одиночестве стояла, наклонив голову, печальная роза. Бутылка из-под ситро надёжно держала её в узком стеклянном горлышке. Лепестки ещё живые, ещё полные яркого цвета, но уже помятые и обречённые, походили на шёлковые лоскутики из детских игрушек. И вся она, эта роза, более напоминала искусственное создание, чем живой, полный романтических грёз цветок. Я потянулся потрогать стебель, но только больно уколол пальцы.

Да, роза настоящая…

Вчера, когда мы входили в купе после сладких ресторанных посиделок, столик был пуст и скушен, как газетный киоск, а сегодня – на тебе! Роза!

Я огляделся вокруг, чтобы спросить у своей спутницы о чудесном явлении розы в нашем купе, но королевы Марго на широком диване не оказалось. Только сбитые мятые казённые простынки говорили о беспокойном характере будущей актрисы.

В это раннее время очереди в туалет не было. В проходе – никого. Поезд выглядел необитаемо.

Наплескавшись тёплой вялой водой в умывальнике, я, стряхивая с рук неисчислимые капли, вышел в коридор. Там, загораживая проход, щупал руками стену вчерашний очкарик, пытающий оседлать в своей выдуманной, а может, и невыдуманной лаборатории, антиматерию. Как все близорукие, он щурил глаза и старательно вглядывался в свои дали. На лице, кроме остатков сна, было ещё что-то, что заставило меня с тревогой усомниться в его только научных достижениях.

Все мы во власти случая…

Поезд неимоверно качало на перегоне. Колёса стучали. Стучала в висках моя молодая кровь, так глупо попорченная вчерашним алкоголем. Тёплая вода, наскоро выпитая в туалете из крана, плескалась в желудке, подгоняя тошнотворные спазмы.

Я прижался к стене, пропуская физика в место необходимое и обязательное после долгого сна даже для академика.

Физика качнуло, и он, стараясь сохранить равновесие, дёрнулся руками, словно старался сорвать со стены несуществующие обои, и моё лицо вдруг неожиданно оказалось в его жёсткой, совсем не интеллигентной горсти. Я рванул его руку на себя, и физик, ударившись учёной головой о стену, растянулся на ковровой дорожке прямо у двери в туалет.

– Извините! – сказал я. Физик, он хоть и учёный, а морду может повредить, как простой советский заключённый, поэтому я, не ожидая ответа, быстро открыл дверь в своё купе.

Картина повергла меня в ступор: окно опущено, и Маргарита, как боевую гранату, ухватив за горлышко бутылку с розой, с размаху попыталась выбросить и бутылку, и розу. Но вода в бутылке от неловкого взмаха облила её с головы до ног, и она, вновь вернув бутылку на место, виновато выглядывая из взлохмаченной причёски, стряхивала с себя воду.

– Вот, – сказала она, задыхаясь от злости, – химик недоделанный! С братской могилы розу приволок!

– А ты говорила – он физик! – я подошёл к окну и выкинул розу, а бутылку по привычке оставил на месте. За стеклянную тару можно ещё и денежку получить.

– Да химик он! Алкоголик несчастный, из лечебно-трудового профилактория! Переселенец за сотый километр!

– А-а…

– Ну, почему, почему ты меня вчера оставил? Уснул, а я здесь одна! – она вытащила из сумочки платочек и промокнула глаза. – Нехороший какой!

– Извини! – почему-то, глядя на Маргариту, я стал оправдываться. – Так получилось.

– Ну, вот…, – тон её сразу изменился, – никогда не поступай так! Попроси у проводницы чаю!

В проходе физика не оказалось. Только несколько пассажиров, возмущённо переговариваясь, пытались приоткрыть дверь в туалет, за которой слышались какие-то бормотания.

Проводница, как школьница, в белом переднике, принесла нам два стакана хорошо заваренного чая и маленькое блюдечко с кусочками сахара.

Чай в резных посеребрённых подстаканниках не спеша отогрел наши отношения. Маргарита успокоилась, ласково заглядывала мне в глаза, и услужливо подкладывала и подкладывала мне в стакан кусочки пилёного сахара.

– Я тебе Москву покажу! – снова пообещала она. – В Третьяковку сходим, на Воробьёвы горы. А хочешь, в Мавзолей, к Ленину!

– К Ленину не надо! Я не активист! А вот в Третьяковскую галерею сходил бы обязательно. Там Репин, Васнецов, Врубель…

– Аполитичный ты человек! Ленин – светоч! Светить всегда! Светить везде! Вот лозунг Партии и солнца!

– Вот лозунг мой и солнца! Маяковский!

– А я Маяковского не люблю. Ну, что это за стихи: «Я достаю из широких штанин…»

– Маяковский – гений! Ты «Облако в штанах» читала?

– Ну, вот – опять про штаны… Ой! – взглянула она в окно. – Москва!

Паровоз, весело ухнув, разом сбросил скорость, и теперь поезд пробирался в город медленно, ощупью, сквозь наплывающую на окна сизую дымку.

Оттого ли, что железнодорожные пути на подъезде к Москве существенно ниже фундамента огромных, мною ещё не виданных зданий, облицованных мрамором и гранитом, зданий, парящих над землёй, мне показалось, что поезд вошёл в расщелину, и теперь раздумывает, как ползком из этой теснины выбраться.

Утро было ранним, настолько ранним, что в окнах кое-где ещё желтели электрические огни. Вероятно, проснувшиеся жители этих квартир были из рабочих, так как только гегемоны имеют профессиональные льготы вставать ещё до восхода солнца, чтобы, взбодрившись, успеть к станкам и к разным своим сборочным механизмам.

Я, забыв о спутнице, жадно прильнул к стеклу, стараясь запечатлеть в памяти все детали открывающейся мне столицы. Будет, будет, что рассказать ребятам по возвращении! Ух, ты! А вот ещё одно немыслимое по величине здание, в котором запросто уместятся мои Бондари со всем районом в придачу.

Москва! Как много в этом звуке…

С добрым утром, милый город, сердце Родины моей!

Все строчки русских поэтов перемешались в голове. Я был настолько взволнован, что на голос, позвавший меня к выходу, совсем не обратил внимания. Я пожирал город всеми клетками своего жадного и любопытного организма. Я в Москве! Да здравствует столица! Да здравствуют сто лиц!

– Чемоданы! Чемоданы захвати! – когда, движимый народом, я пробирался к выходу, меня за руку поймала Маргарита. – Чемоданы… – протянула она жалобно.

Как ни был я сердит на Маргариту, одну с баулами оставлять её не собирался. Вот посажу в автобус, и пусть едет в своё не раз хвалёное театральное общежитие. Пусть едет…

Я вернулся назад, подтащил чемоданы к проходу, и стал ждать, пока все выйдут из вагона.

Вот уже и наша проводница вышла проверять: все ли пассажиры в порядке? В соседнем купе, там, где вчера обитал физик, она почему-то задержалась.

– Ну, пойдём! Пойдём! – заторопила королева Марго. – Такси расхватают! Быстрее!

На перроне резво катил двуосную тележку носильщик с огромной бляхой на груди.

– На такси – без очереди! – победно, но неопределённо провозгласил он, как обычно кричат на базаре, зазывая покупателей.

На перроне мы были одни, следовательно, носильщик обращался к нам, хотя эти два чемодана я, теперь отдохнувший, мог запросто пронести через всю Москву.

– Носильщик! Носильщик! – замахала руками Маргарита, – К нам! Сюда, сюда!

На гибких рессорах тележка остановилась как раз у наших баулов. Не успел я и рта раскрыть, как вещи уже были на месте, и носильщик трусцой покатил тележку дальше. Мы бегом едва за ним поспевали.

Я не знаю, как пахнут другие города – кроме Тамбова я тогда нигде не был, но и теперь глубоко убеждён, что каждый город, особенно большой, имеет свой неповторимый запах.

Москва пахла гастрономом.

Воздух был наполнен вкусом молотого кофе, кондитерских изделий, сдобных булочек и пахучего горьковатого дыма, в котором это всё готовилось.

У меня в то время любой город ассоциировался с благополучной жизнью, где на деревьях растут баранки и ситный хлеб, которого в Бондарях не видели. В наших сельповских магазинах, кроме ржавой селёдки, ржаного хлеба на развес, головок крепкого, как кремень, сахара, да бесконечных бутылок водки в сургучной опечатке, да ещё вина, ничего не продавали. А здесь – вон они, витрины! В них есть всё.

Крутил головой, удивляясь обилию магазинов, ларьков с разнообразными товарами.

Я даже сумел проскочить нашего носильщика, который остановился возле новенькой «Победы» с шахматной полоской по бортам.

– Ну, ты разогнался, разогнался как! – попридержала меня за рукав Маргарита. – Поедем со мной в нашу общагу, я тебе по дороге буду о столице нашей Родины рассказывать, о её героическом прошлом… Поедем!

О героическом прошлом столицы я, наверное, знал не хуже этой московской студентки, но слушать и слушать её бархатистый с придыханием голос очень хотелось. Да и оставаться в городском гвалте одному страшновато: я наверняка могу заблудиться в этих каменных теснинах сразу же за первым углом. Что мне делать целый день? Поезд на Тамбов пойдёт только поздно вечером, а куда деваться днём? В кармане у меня немалые деньги, а воров, я слышал, в Москве больше, чем блох на собаке. Обчистят за милую душу, а мне ещё отца с матерью порадовать надо: вон, сколько денег их сын заработал, пока его дружки груши околачивали! А Маргарита здесь своя, её, наверное, тут знают. С ней спокойнее, да и переночевать у неё в общежитии можно. Она говорила, что живёт в комнате с подружкой вдвоём, а подружка теперь на съёмках в Сибири, и вернётся не раньше Нового Года. Вот ночка будет!

– Пойдём, чего ты? Можешь у меня переночевать… – Маргарита быстро расплатилась мелочью с носильщиком и открыла дверь машины. – Садись!

А, была – не была! Сидение в такси мягкое, в салоне пахнет дорогими сигаретами, кожей, и ещё чем-то таким завлекательным, что я сразу оказался в машине.

Таксист с резким щелчком повернул ключ таксометра, и машина, плавно качнувшись, тронулась.

– Вам куда, молодые люди? – водитель почему-то обернулся ко мне на заднее сидение.

Я молча пожал плечами. Маргарита назвала какую-то улицу, то ли Добролюбова, то ли Достоевского, то ли ещё какого писателя на букву «Д». Может, даже Довженко… Хотя Довженко вряд ли. Скорее всего, улица Добролюбова. Там ещё сбоку парк большущий полыхал кленовым листом, хотя ещё и не осень.

Жарко. Асфальт кругом. Вот и сгорает листва раньше времени, подумалось мне тогда.

Общежитие высокое, этажей в десять. У подъезда кустарник ёжиком аккуратно пострижен, и – ни души.

– Спят ещё! – сказал Маргарита, открывая дверцу.

– Да я помогу! Чего ты? – я тоже вылез из машины.

– Ты сиди здесь! Мне ребята помогут. Такси отпускать нельзя, потом не поймаешь. А я тебе ещё должна Москву показать! Сиди!

При словах «Москву показать!» мне снова стало как-то не по себе. В своё время соседский переросток Толя Шевелёв мне уши чуть не оторвал за моё жизнерадостное младенческое любопытство.

Таксист спокойно закурил. У меня в карманах, кроме махорки, ничего не было, а крутить цигарку здесь, в Москве, не совсем удобно. Я робко попросил у него сигарету.

Тот передал мне хрустящую целлофаном пачку болгарской «Витоши». Такие сигареты любил курить и мой наставник. Я с ещё большим уважением проникся к таксисту: «Свой мужик!»

Счётчик тикает, как наш старый будильник. Под его равномерные звуки я стал размышлять: как устроен этот механизм? Вот мы стоим, а счётчик идёт, щёлкает, как бухгалтер на своих умных счётах, сколько с нас причитается за поездку, сколько за стоянку, сколько надо дать таксисту на чай, чтобы не обиделся…

Мои размышления прервала пара крепких парней, с шумом вывалившихся из дверей общежития. Оба одновременно просунули свои стриженые головы ко мне на заднее сидение. Молодые, весёлые, с озорными глазами – очень похожие на наших бондарских парней-призывников, которые «ещё с понидилка» прогуливали «остатные денёчки».

– Вещи, вещи давай!

– А Маргарита где? – на всякий случай, осторожно поинтересовался я.

– Какая Маргарита? Дунька, что ли? – ребята переглянулись между собой. – Она очередь в душевую заняла. Говорит, навоз колхозный во все щели набился. Вот помоется, и придёт. А чемоданы с гостинцами велела нам отдать. Мы – вот они!

– Не, мужики, я вам отдать не могу. И Дуньку я никакую не знаю. Маргариту знаю. Её ещё Ладой зовут. А Дуньку – не… – Я на всякий случай отодвинулся вглубь салона, уж очень ребята весёлые. От таких всего ожидать можно.

Из окна второго этажа выглянула сама Маргарита. Мокрые волосы сосульками до плеч. Халатик на груди враспах:

– Мальчики, у меня в чемодане бигуди. Давайте быстрей!

– Вот это другое дело!

Я попросил таксиста открыть багажник, и сам из рук в руки передал ребятам злосчастные баулы.

– Мы долго твою цацу ждать будем? – шофёр пощёлкал ногтём по циферблату таксометра. – Плати по счётчику, что набежало, а там посмотрим.

Я полез в карман и вытащил сотенную бумажку.

Таксист, поплевав на деньги, приклеил сотенную к ветровому стеклу:

– С первого пассажира – на удачу! Будем ждать! Сдачу потом отдам, – обрадовано сообщил он. – Бери всю пачку! У меня ещё есть, кури!

Что оставалось делать? Я раскурил сигарету от прикуривателя, который услужливо поднёс ко мне таксист. Было видно, что он мужик общительный и в настроении.

– Она тебе кто? Сестра?

– Родственница по бабушкиной линии! – соврал я.

Шофёр недоверчиво посмотрел на меня и весело хмыкнул:

– Троюродная сестра двоюродному брату. Понимаю!

Ждать оказалось недолго. Вот и сама цаца, как в насмешку обозвал её таксист. С ней рядом шли двое тех парней, которые приходили за баулами, и ещё один долговязый хлыщ, в пиджаке с широкими плечами, коротких брючках-дудочках, из-под которых выглядывали красные носки, и в тупорылых ботинках-корочках на толстой восковой подошве. Но самое поганое – это смазанный бриолином кок на маленькой головке, посаженной на тонкую шею. «Перехватить ножом – ничего не стоит!» – почему-то подумалось тогда. Так был неприятен этот хлюст мне, сельскому хулигану, почти что блатняку, выбивающему запросто соплю из носа, и презирающему всяческие педагогические условности.

Стиляга…

Стиляг тогда часто показывали перед фильмами в киножурналах и на последних карикатурных страницах «Комсомольской Правды». «Их наряд крикливо-модный: брюки – шланг водопроводный, не причёска – хвост фазана, и в походке – обезьяна»

Вот они, перья белой вороны!

– С нами Лерчик поедет! – почему-то радостно сообщила Маргарита. – Он Москву как свой карман знает! Правда, Лера!

Тьфу! Имя-то какое! Лера, Лерчик! Прямо как собачку комнатную зовут!

Таксист хотел что-то сказать, но Лерчик по-хозяйски плюхнулся на переднее сидение:

– Шеф, я всё улажу!

Ребята, те, которые попроще, сели на заднее сиденье, притиснув Маргариту ко мне так близко, что я всеми фибрами ощущал её тёплую кожу, слегка влажноватую после душа.

Сидеть бы так и сидеть …

Шофёр круто развернул машину, надавил на газ, и мы помчались по матушке Москве, столице нашей Родины, как написано на широких парусах растяжек поперёк улиц.

Улицы неожиданно переходили в гигантские невиданные доселе проспекты.

Москва огромна, стозевна и стоязыка. Голова кружится, кружатся дома, здания, парки. Улицы, как горные теснины с мигающими глазами разноцветных огней, и – машины, машины, машины – с грохотом, лязгом, с воплями сигналов. Мне казалось, что в этом вавилонском столпотворении найти какой-нибудь адрес просто невозможно.

Но таксист всё-таки нашёл – куда сказали. Два-три поворота баранки – и вот оно, хранилище русской культуры, приобретённое меценатом для народа, чтобы он, этот народ, не забывал свои корни, чтобы всасывал, как молоко матери, гуманистические идеалы жизни.

Красота спасёт мир, говорили мудрецы. Но мира как не было, так и нет под русскими берёзами и липами, ни тогда, ни теперь, в наше сучье время. Видно, ленив и не любопытен народ…

Вход в Третьяковку был закрыт – «Санитарный день».

Как же так? Что ж это – эпидемия гриппа, что ли? Санитарный день. Все ушли в больницу, что ли?

Лерчик захлопал по карманам, закудахтал:

– Я же говорил, сегодня понедельник!

При чём здесь понедельник? В понедельник у всех насморк, что ли, или всех геморрой мучает?

До меня никак не доходило, что санитарный день – это генеральная уборка. Без неё никак нельзя. Профилактика нужна не только людям, но и художественным полотнам, и чем гениальнее картина, тем большего ухода она требует.

Приехали.

Таксиста отпустили с Богом и с деньгами. Снова расплачивался я, хотя Лера что-то пытался нашарить в своих узких брючках, но, увидев деньги в моих руках, проникся ко мне уважением:

– Иван, ты человек!

– Да не Иван я!

– Ну, это так – метафора! Иван Коровий Сын. Из сказки… Русской народной, – добавил он. – Перекусить бы надо…

– Ой, Лера, какой ты молодец! Действительно, поедем в Дом Актёра. Там вкусненько!

Стриженые парни, хоть и молчали всю дорогу, но теперь с радостью согласились:

– Война войной, а кушать всегда хотца!

Две или три остановки на метро, которое меня поразило ещё больше чем сама Москва, и мы уже на Тверской; вон он – и Пушкин тоже здесь. Смотрит с высоты, задумался, наверное, «Евгения Онегина» дописывает, а может, поджидает ныне дикого в неведенье диком: чухонца, калмыка, тунгуса, меня, гордого внука славян…

– Не боись, пойдём! – открыл парадную дверь Лера, когда я смущённо закрутил головой: уж очень не сочетались мои одежды с антуражем открывшегося мне бархатного шика вестибюля.

Лично мне дорогу перекрыл весь в галунах и эполетах генерал гардеробной службы, а может, это был всамделишный генерал в отставке, уж очень вид у него был барский: мундир в золотую строчку едва сходился на круглом, как школьный глобус, животе, усы метёлкой, взгляд и голос командирский, строгий:

– Тпру, стоять!

Я даже каблуками пол вскопытил от неожиданности.

Стою.

Вот тут Лера подсуетился:

– Отец, он со мной – подсунул генералу какой-то продолговатый складень, – мы только со съёмок! Сказку снимали, «Иван Коровий Сын». А этот главного героя играл, Ивана. Талантливый, чёрт! Вошёл в образ и никак не выйдет. Пойдём, Ваня! – это уже ко мне. – Вход рубль!

Я достал деньги. Лера быстро перебрал у меня в ладони бумажки, вытащил ржавый палый лист и небрежно опустил гардеробному генералу в широкий обшитый золотом карман.

Ну, что мог чувствовать молодой сельский малый в шикарных объятиях знаменитого заведения? Я восторженно крутил головой – аж шею заломило. Да, действительно, за вход сюда надо платить…

Маргарита попридержала меня за плечо:

– Расслабься, чего ты, Ваня? Вороны в рот залетят…

Вот этого я никак не ожидал:

– Какой я тебе Ваня?!

– Ну, прости! Забыла. Пусть будешь на сегодня Гогой. Гога-Магога – хорошо?

Что-то изменилось в её недавно услужливом и приветливом голосе. Теперь, перед каждым обращением ко мне, лёгкая усмешка кривила её такие близкие влажноватые губы, отчего у меня наступала одышка и никак не проходило чувство неопределённой вины: виноват – и всё тут! Надо исправляться…

Ладно, мы тоже не лыком подпоясаны.

– Официант! – в горле у меня запершило от неуверенности.

Наверно, я крикнул слишком громко, но не выразительно, потому что немногочисленные сидящие за столиками люди, все разом, с неудовольствием посмотрели в нашу сторону.

Как ни странно, но на мой петушиный выкрик никто не думал спешить. Я растеряно посмотрел на своих новых и, наверное, достаточно опытных знакомых, судя по самоуверенной вольности, с которой они восседали за столом.

Те два стриженых парня, похожих на ребят-призывников, оба потянули меня за рукава: мол, сядь, чего ты? Маргарита невозмутимо красила губы, искоса посматривая в маленькое ажурное зеркальце у себя в ладони. И только один Лера, поправив двумя пальцами яркий фазаний галстук, привстал над столом и лёгким боковым наклоном головы позвал кого-то из праздной обслуги, которая только что на моё «кукареку»! никак себя не обнаружила.

Тут же подошла молодая услужливая девушка, держа наизготовку пластиковый блокнотик и карандаш:

– Что будут заказывать молодые люди?

Все разом посмотрели в мою сторону. Даже узкая рука Леры, после требовательного щелчка пальцами, зависла в воздухе.

– Я расплачиваюсь! Заказывай! – угадал я вопросительный взгляд обворожительного Леры.

– Ваня, денег не жалко? – он по-отечески решил меня предупредить.

– А чего их жалеть? – раздухарился я, неосмотрительно вывалив из кармана все деньги на стол. Мне захотелось этим самым показать Маргарите своё превосходство перед её друзьями.

– Ну, тогда мы тебя любим! – Лера наклонился к подошедшей девушке и стал что-то ей нашёптывать прямо в розовое ушко.

Девушка досадливо отмахнулась рукой, старательно вписывая незнакомые мне названия блюд в пластиковый блокнотик.

– Хорошо, хорошо! – всё твердила она, скользя по пластику карандашиком. Всё? – и вопросительно обвела стол глазами.

«Допризывники» конфузливо отвернулись. Маргарита продолжала старательно ухаживать за своим лицом. И только Лера, горделиво боднув головой воздух, отрубил:

– Пока – всё!

Он сел, потирая руки в предвкушении удовольствия, и подмигнул мне: мол, учись, брат!

Задвигались стулья, ножи, ложки, все сразу оживились, весело заговорили, стали наперебой хвалить Леру: какой он находчивый и опытный ресторанный житель – всё может. Ловко разделался с заказом! Только щёлкнул пальцами, и вот уже на цирлах прибежала официантка.

Теперь осталось только разложить правильно столовые приборы и протереть их.

Из большой хрустальной вазы по центру стола уголками торчали упругие белые, тщательно отглаженные салфетки, и ещё под каждой тарелкой лежало по большому квадрату из плотной материи. Зачем такая расточительность? Вытереть руки – хватит и одной салфетки на всех…

Маргарита двумя пальчиками прихватила из вазы один уголочек, встряхнула его, и вытащила, нарушив весь составленный с такой тщательностью матерчатый букет. Подышала на ослепительную сталь приборов и начала тщательно их протирать. Все повторили её движения. Один я сидел и недоумевал: такую чистоту я никогда не видел, зачем ещё что-то предпринимать? Зачем столько ножей и вилок? Я отодвинул от себя приборы, оставив одну ложку. Моя запредельная наивность рассмешила Леру:

– Ты бы ещё лапоть на столе оставил, чтобы щи хлебать! Лангет ложкой не подцепишь. Люля-кебаб тоже с ножа едят. А для жульена ложка твоя, вот эта, великовата будет.

От его слов у меня в голове всё перемешалось: лангет, люля-кебаб, жульен – слова какие-то странные. Что, по-русски нельзя сказать? Я на всякий случай снова разложил приборы, как они и лежали – справа ножи и ложки, слева вилки.

Сидим, ждём. Может, про нас забыли там, за стеной, откуда, раздражая аппетит, доносились умопомрачительные запахи.

– Чего не обслуживают?

На мой нетерпеливый вопрос ребята с ухмылкой переглянулись:

– Быстро котят жарят! Ты скатерть из рук выпусти, она не улетит, – один из «допризывников», Витёк – оказывается и у них есть обычные русские имена – попридержал мою руку, которой я по забывчивости усиленно теребил угол скатерти. – Заказ ещё приготовить надо.

Я искренне удивился такому положению дел. Если готовить и жарить все эти лангеты и жульены, то до вечера ждать можно. А есть уже пора.

– Солнце встало из-за ели. Все едят, а мы не ели! – переиначил я обычную нашу бондарскую грязноватую поговорку.

Но здесь, к всеобщей радости, уже подплывала к нам с подносом та девушка в белой заколке. Выглядела она, как выпускница средней школы.

Неси! Неси, родная! Мы тебя так ждём!

На фарфоровых тарелках, одна в другой, вытягивая, как по физиологу Павлову, слюну из желёз, исходил паром куриный бульон с грибами. К бульону вместо хлеба, оказывается – как просветил на этот счёт меня тот же Лера – полагались горячие булочки. На мой недоумённый вопрос, он, откусив булку, тут же погасил её бульоном. Мол, учись, сельпо!

Никогда ещё я не был так унижен. Маргарита молча смеялась глазами. Ладно, я вам покажу своё превосходство!

– А что, водки к обеду не полагается! – я небрежно отложил пирожок в сторону.

– С утра не пьём! – в один голос ответили «допризывники»

– Ну, зачем же водка? Лучше – по коньячку ударить! – Лера, снова щёлкнув пальцами, подозвал «выпускницу».

На предложение Леры та пожала плечами, и вопросительно посмотрела на меня.

– Ему можно! – вступила в разговор Маргарита. – Он совершеннолетний. Просто моложавый немного.

Ну, этого вынести я никак не мог:

– Мне – водки!

Девушка принесла на подносе четыре маленькие рюмочки с коньяком и одну с водкой.

Ну, я вам столичным интеллигентам покажу фокус-мокус!

Зацепив с подноса рюмку с водкой, я, к удивлению окружающих стал спокойно крошить хрустящую булочку в рюмку. Когда рюмка наполнилась сатанинской тюрей, я спокойно, словно это делал всегда перед обедом, чайной, под золото, мельхиоровой ложечкой стал черпать содержимое и спокойно отправлять в рот.

Я этот фокус неоднократно делал не только на интерес, вызывая восхищение сверстников. Правда, там вместо рюмки посудой служил многоразовый гранёный стакан. И – ничего!

Лера, посмотрев на меня, никак не мог проглотить коньяк, и, прикрывшись салфеткой, давился. Было видно, что его стошнило.

А! Интеллигенты! Учитесь, как пить надо! Теперь я был на высоте. Даже «допризывники», и те смотрели на меня с восхищением.

Вот теперь и за бульон пора.

Горячий, обжигающий нёбо бульон был так хорош, что я и про булочки забыл, вычерпывая ложкой содержимое тарелки. Жалко – маловато!

Теперь передо мной оказалась круглая, как небольшое полено, котлета из рубленого мяса, вкус которой у меня растворился в бульоне. Потом в фарфоровой скорлупе принесли сбитое в сливках плохо сваренное яйцо, которое, как я понял, имело название «жульен». Вкус его я совсем не почувствовал. Французы! Они бы ещё взбитую в сливках лягушку назвали как-нибудь позаковыристей.

Вот кофе – это человек!

Кофе я пил впервые. Маленькая чашечка утонула в руке. Казалось, что там нектар со всех Олимпов. Стало хорошо и весело. Захотелось всем сделать приятное. Хорошие ребята со мной сидят! Артисты! Даже Лера становился мне ближе задушевного друга. Ну, подумаешь, стиляга! Я вот кончу школу и тоже такой кок на голове отращу! Галстук с обезьяной достану, и буду щеголять по Тамбову в брючках дудочкой…

О Маргарите я уже забыл. Ну её, «кнырву»! Она же профура! Я таких «манал»!

Меня понесло, как Кису из «Двенадцати стульев». Гулять, так гулять! Знакомство и моя клятва в дружбе с этими, такими «очковыми» ребятами, требовали продолжения.

Тогда особым шиком среди послевоенных пацанов считалась блатная «феня», и слово «очковый» имело значение высшей оценки предмета, человека или явления. Очковый друг, очковые сигареты, училка кнырва, Светка отличница – профура ну, и так далее.

Очково сидим, очковая еда, очковое время в очковой Москве. Всё так. А что я могу этим очковым ребятам предложить? Кроме денег, у меня ничего не было, и я предложил выпить «Мукузани». Но такого вина, по словам девушки в белой наколке, здесь не оказалось. А я, вспомнив дядю Мишу, решил угостить ребят только «Мукузани». Его сам Сталин пьёт, говорил дядя Миша нам, соплякам, приучая к хорошему вину.

Почему «Мукузани» хорошее, я не знал – кислятина! У нас в Бондарях такое вино на всех полках пылилось.

– А вы бы в «Арагви» сходили! – предложила официантка, пересчитывая деньги, которые я с такой охотой заплатил за обед, прибавив ещё и чаевые.

Арагви я знал. О ней ещё Лермонтов писал – река на Кавказе. Как туда сходить, когда это за тысячу километров? Видно, шутит девушка…

– Это – мысль! – сказал Лера, обнимая меня через стол. – Ваня, ты – человек! Таких не забывают! Я тебе свой адресок дам, пиши!

– Может, не надо в «Арагви»? – робко сказал Витёк, тот, который стриженый.

– Надо, Витя, надо! – отряхивая юбчонку, поднялась Маргарита, Дунька, как её здесь называли.

– Ваня, да тут совсем рядом! – Лера, хотя и ласково, но почему-то продолжал называть меня Ваней.

– Ваня, так Ваня! – отмахнулся. – Пошли на хутор бабочек ловить! – выдал я из бондарской, тоже «фени».

«Арагви» оказался не горной речкой, а грузинским рестораном. Пройти туда было легче лёгкого. Вход прямо с улицы, через низкий порог, почти что на уровне асфальта.

Несколько мятых бумажек – и швейцар, подобострастно раскланявшись, пропустил нас внутрь, как мне тогда показалось, низкого, загромождённого столами зала. Был ранний обеденный час, и ресторан, судя по пустому залу, только открылся для весёлой гулящей публики.

Здесь снова вожжи взял в свои руки Лера, Лерунчик, как его после застолья в «Доме Актёра» стала называть моя королева. Да какая она королева! Девка непотребная! У нас в Бондарях ребята таких хороводят всем коллективом. Подумаешь, артистка! Я сам, может, тоже артист. Сыграю, что хочешь!

– Официант! – крикнул я в пустой зал.

Но тут меня попридержал Лерчик:

– Не гоношись! Нам метр нужен.

– Какой метр? Мы, что бутылки будем мерить? Вон фужеры!

– Это у вас в тайге медведь, а здесь метрдотель хозяин.

Брыкнув сверкающим от бриолина и ярких ламп взбитым коком, он длинным согнутым пальцем небрежно подозвал к себе небольшого с выпуклыми глазами и вздутым животом мужика, который что-то требовал от немногочисленного персонала, окружившего его.

Тот, пока мы стояли табунком в зале, не обращая внимания даже на Лерчика, всё продолжал и продолжал втолковывать какие-то истины подобострастно слушающему народу.

– Здэс вам не тут! – с явным признаком ожиревшей гортани, подходя, грозно предупредил нас этот человек. – Указывая на меня пальцем, курлыкнул: – Конушна?

Большие воловьи глаза и округлое потное лицо его выражали такое напряжение, словно он только что слез, не доделав дело, с унитаза.

– Нет, не конушна! Он артист! Ваньку играет! – и Лерчик суёт метрдотелю в лицо свой складень. Что там написано, я не знал, но тот сразу оживился и предложил нам сесть за стол возле самого входа, наверное, с дальним прицелом: если мы начнём выступать, то сподручнее будет удалять нас из ресторана.

По всему было видно, что он с артистами на короткой ноге и знал все их причуды.

После метрдотеля, пока мы усаживались, подошла официантка с голубой продолговатой книжечкой в руке, и подала её, почему-то Лерчику:

– Что молодые люди будут заказывать?

Лерчик с надеждой посмотрел в мою сторону:

– Заказывай, Ваня, ты всё можешь!

– Всё, да не всё… – проронила вроде как про себя Маргарита.

Ах, так! Да я… Да я вас всех сегодня сделаю!

– Ящик «Мукузани», сациви, шашлык из барашка и много зелени! – заказал я всё, что знал о кавказской кухне из кулинарных записок, пылящихся у нас в доме.

Записок этих, кроме меня, никто не читал, а я читал взахлёб, когда очень хотелось есть. С пристрастием узнавал все вкусы и привкусы изысканных блюд в яркой книге с живописными рисунками.

– Вино ящиками не подаём! «Мукузани» в бочонках. В бутылках только «Хванчкара».

– «Хванчкару», «Хванчкару»! – загалдели ребята.

Этого названия вина мне слышать не приходилось. Уж очень слово какое-то заковыристое.

– Хорошее вино! – подсказал Лерчик. – «Киндзмараули» Сталин любил, а вот «Хванчкару» обожал Рузвельт, поэтому я, как гражданин мира, голосую за «Хванчкару».

– Опасно шутишь! – сказал кто-то рядом.

– Давайте «Хванчкара»! – полез я в карман за деньгами.

– Не «Хванчкара», а «Хванчкару»! Спряжение глаголов забыл? – съязвила Маргарита, наверное, чувствуя женской кожей моё полное безразличие к своей особе.

– Не глаголов спряжение, а существительных склонение, сказал тот стриженый, которого звали Витьком.

– Ой-ой-ой, грамотей нашёлся! Ты бы так Станиславского учил! – Маргарита снова стала пудрить изящные щёчки, тем самым выказывая полное безразличие к Вите.

Один Лера оставался самым заинтересованным к заказу:

– И ещё винограда, пожалуйста! Красного!

– Хорошо. Хорошо. Хорошо. Сколько бутылок вина принести? – оторвала глаза от блокнотика официантка.

– Сколько хватит, столько и надо! – я попытался сунуть ей в нагрудный карманчик первую попавшуюся в руки денежку.

Мне очень хотелось показать, что и мы бывали в ресторанах.

– Это потом, потом! – испугано оглядываясь на метрдотеля, отвела она мою руку.

Вначале появилась большая хрустальная ваза с красным виноградом, светящимся рубинами. Потом большое блюдо, как мне показалось, толчёного ореха в крутом кислом молоке с непонятной зеленью и застывшими кусочками куриного мяса. Наверное, это и было загадочное сациви, о котором я читал в кулинарных записках.

Откуда-то сразу возникли высокие бутылки, и Лера, пока я рассматривал сациви, уже разливал в большие фужеры золотистой струёй вино. Теперь он был похож на главнокомандующего потешной армии, колдующего над макетами вражеской оборонительной линии.

Ну, что ж, как говориться, нет такой крепости, которую не взяли бы большевики. Я, забыв про деревенскую застенчивость, тоже поднялся над столом, зажав в кулаке фужер:

– Иду на Вы! – вспомнив невпопад воинствующего князя Святослава, сказал я, и полными глотками опустошил тонкое стекло.

Ребята, позвенев посудой, последовали моему примеру и потом все одобрительно захлопали в ладоши:

– Надо записать тост! – Маргарита с подчёркнутым вниманием пошарила в сумочке и сразу опустила её на колени.

Лера снова разлил вино и тоже поднял фужер, обвёл им всех присутствующих с намерением что-то сказать, но, только гордо взбрыкнув коком, бросил:

– Нет слов! – и снова сел.

Это можно было понять, как одобрение мною сказанного или одобрение стола с кавказской закуской.

Из блюда торчал маленький черпачок с длинной витой ручкой, который мне вовремя подсказал, что надо эту закуску самому положить себе в тарелку столько, сколько считаешь нужным. Что я со щедростью и сделал. Но после пряного вина жгуче-кислая закуска с холодными кусочками застывшей курицы мне совсем не понравилась. «Ну, её! Пить да закусывать, зачем тогда пить?» – вспомнив известную поговорку, сказал я себе, отложив тарелку, и предложил снова выпить за мир во всём мире.

Уж очень мне захотелось прикинуться деревенским простачком и поиграть своим рабоче-крестьянским происхождением:

– Страна знает своих героев! Выпьем за Победу!

– За нашу Победу! – подтвердили стриженые парни рядом со мной.

На эти известные слова одного из героев популярного тогда фильма «Подвиг разведчика», которого играл Кадочников, все громко расхохотались. На шум подошёл тот же самый заведующий столами с громким названием своей должности «метрдотель», чтобы выяснить: в чём дело?

Наверное, сациви, а это, возможно, было и не совсем сациви, после закусок в Доме Актёра никому не понравилось. И Лера попросил убрать блюдо и принести шашлык.

Метрдотель недоумённо пожал плечами, и, подозвав официантку, передал ей просьбу так громко, что все за столом сразу затихли.

Блюдо было убрано, и вместо него по центру стола появились длинные шпаги с большими кусками дымного бараньего мяса переложенного запечёнными кружочками помидоров.

– Ну, вот, под эту закуску стоит выпить! – одобрил шашлык Лерчик, и снова поменяв бутылки, разлил вино.

Мясо оказалось настолько горячим, что сразу снять губами кусок со шпаги было невозможно и я, сдвинув вилкой в тарелку мясо, стал прямо из бутылки поливать его вином. Мой пример вдруг оказался заразительным, и все принялись поливать мясо, которое стало парить, испуская невозможные ароматы.

Вино на столе кончилось.

– Может, по коньячку? – неуверенно предложил, взглянув на меня, Лера.

– А что? Можно! – с воодушевлением поддержали за столом.

– Это мы могём!

К нашему столу подошла официантка:

– Что ещё закажут молодые люди?

– А молодые люди закажут бутылку коньяка, – и Лерчик добавил: – Армянского.

– Армянского не держим! – обиделась та.

– Ну, тогда грузинского. Пять звёздочек! – помогла Лерчику Маргарита.

После коньяка всем стало говорливо и весело, произносили, как мне казалось, совершенно умопомрачительные глаголы, от которых у меня по телу выступали мурашки: полная антипартийная группировка. Обсуждали культ личности, хвалили Хрущёва за демократизм и мужицкий юмор. Давай за новую политику, за Никиту Сергеича, за гениального Эйзенштейна, за какого-то Борьку Фишмана, который на порядок выше русского Герасимова с его квасным патриотизмом.

Здесь, вот на этом самом месте, Витёк и его молчаливый друг, с кулаками: «Космополит, бля!» – полезли на Лерчика. Тот перевёл с еврейским неподражаемым юмором всё в шутку, смеясь и по-бабьи отмахиваясь руками от друзей.

Я только хлопал глазами, и, ни с кем не чокаясь, потихоньку запивал их непонятный для меня разговор остатками «Хванчкары», в которой вымачивался мой шашлык. Пить приходилось прямо из тарелки. Неудобно, но всё-таки…

Потом я, вспомнив своего друга дядю Мишу, решил спеть про «Серёжку с Малой Бронной…»

Вано, – оборвал меня Лерчик, – не порть песню! – И пошёл к высокой тумбочке со стеклянной крышкой и множеством кнопок.

Вдруг из этой тумбочки, из того полированного ящика, бархатный голос неподражаемого Марка Бернеса стал с печальным напевом выговаривать одну из самых талантливых поэм о войне: «…В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой Серёжка с Малой Бронной и Витька с Маховой…»

И вот когда «… в подлунном мире, который год подряд, одни в пустой квартире их матери не спят…», мне стало так жутко от человеческой трагедии, что я, схватив голову руками, горько заплакал, и друзья бросились меня уговаривать. Ларчик совал под нос рюмку с коньяком:

– Глотни, глотни! – всё предлагал мне.

Потом мы заказывали ещё что-то. Потом пошли по Москве, потом…

Потом меня не стало. Не стало и моих звёздных товарищей, только в голове стоял такой невообразимый шум, словно я нахожусь на базарной площади, и среди этого шума, как с заезжей пластинки, соскакивают одни и те же навязчивые слова: «Лера, какого хера? Лера, какого хера?» Сквозь сомкнутые веки пробивался переменчивый колеблющийся свет, как сквозь листья лесной поросли.

«Опять проспал! – панически пронеслось в голове. – Дядя Миша один с брёвнами пестуется. Нехорошо!». Я резко открыл глаза – и ничего не понял!

Прямо у меня над головой нависла огромная бетонная полусфера моста, на которой весело играли блики отражённого от воды солнца, болезненно раздражая усталые зрачки. Состояние было такое, словно я очень долго, запрокинув голову, смотрел на солнце. Болели шея, плечи, голова, руки. Я инстинктивно пошевелился: всё нормально, руки, ноги целы, только на затылке волосы словно стянуты в узел. Я поковырял пальцем, под ногтями оказалась запёкшейся кровь, но рана не болела. Я поднялся, оглядываясь вокруг себя. Высокий гранитный бордюр отделял меня от чёрной, как нефть, воды.

Река текла спокойно и невозмутимо. По водной глади серебряной чешуёй огромных рыб пробегали солнечные блики.

Несмотря на раннее утро, под мостом и по мосту, сотрясая конструкции гулом и скрежетом, мчались грузовики. Москва оживала. Сбоку, на пригорке, как сказочный терем, на лобастых камнях возвышался храм Василия Блаженного.

Я стоял, выпавший из времени подросток, малолетняя пьянь, щенок, дитя войны, грязноватая пылинка на ладони мира, безнадёжно ломая голову, посреди столицы великой страны: сегодня – это ещё вчера, или уже завтра?

Было неуютно и холодно на сквозном ветру наступающего дня. Надо куда-то идти.

Я, растерянно обшаривая карманы, убедился, что денег нет. Обнаружилась только мятая пачка сигарет. Закурил. Подумал. И только тогда с ужасом осознал, что мне назад не вернуться. Не на что покупать обратный билет.

В какую сторону идти, мне было всё равно. Я поднялся на мост, запахнул курточку, и пошёл, куда дул ветер. Смотреть по сторонам не было никакого желания. Брёл и брёл, машинально считая шаги: сбивался, потом снова считал, и снова сбивался. И опять начинал всё сначала. Переходил площади, спускался под землю, выбирался на Божий свет и снова спускался в переходы.

Сколько бы я ещё шёл – не знаю, если бы не упёрся в огромную высокую стену. Стена огораживала привокзальный перрон. Сквозь ворота проглядывали зелёные вагоны и уходящие в бесконечность стальные параллели.

Случайно я вышел к Павелецкому вокзалу. Но такая встреча мне ничего не обещала. Я опустился на каменную ступеньку лестницы.

Как на меня не обратила никакого внимания милиция? Не знаю. Я был одет так же, как миллионы моих ровесников и, наверное, не вызывал никакого подозрения, а может, просто не попался им на глаза.

Поезда приходили и уходили, а я оставался. Вон там мой родной город! Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы – и ты почти дома.

Мне ничего не оставалось делать, как шагнуть в неизвестность обочь этих параллельных линий, которые пересекаются в бесконечности, в чём я и убедился, дойдя до первого ночлега.

От пыли и грохота пролетавших поездов меня закрывал зелёный заслон из кустов рябины, жимолости, шиповника и высоких раскидистых тополей.

Я остановился только тогда, когда стало смеркаться. Ночь наступила быстро. Вроде только что грело солнце, и вот уже под ногами пластались холодные длинные тени. Присел возле неизвестно как попавшего сюда тележного остова без колёс, но с поднятыми, как спаренный пулемёт оглоблями. Концы оглоблей держались на поваленном тополе и выглядели вполне устрашающе. Ноги в кирзовых сапогах невыносимо болели. Я снял сапоги, развесил сушиться протёртые на пятках носки и горько заплакал. Что делать? Пешеход за сутки может пройти не более 30 километров, это я знал из школьной программы. От Москвы до Тамбова не менее 400 километров. Если идти быстрым шагом, и то потребуется пятнадцать суток. А в школе начинаются занятия через полторы недели. Да и как продержишься без продуктов, пока идёшь? Оставь надежду! Придётся умирать на дороге, как последнему бродяжке.

Я привалился к дощатому заднику телеги и незаметно уснул.

Проснулся от нестерпимого озноба и щемящего голода. Последняя сигарета так отволгла, что я, истратив почти весь коробок спичек, кое-как сумел её раскурить.

Дым только опалил горло, ещё более возбуждая чувство голода и безнадёжности.

Я обулся, подтянул ремень и пошёл теперь не по посадкам, а вдоль полотна железной дороги.

Вчера сквозь заросли кустов я видел на полустанке одинокий домик. Может, и сегодня я такой же домик встречу? Там добрые сельские люди. Попрошу поесть. Сельские – они все человеки…

От этих мыслей я немного стал приходить в себя. Может, удастся попросить взаймы. Деньги вышлю, как приеду. Дядя Миша не откажет…

Пока я так размышлял, солнце прогрело воздух, и он струился и вскипал над шпалами и насыпью, пропитанный креозотом и машинным маслом.

Иду, иду, иду. А город меня всё никак не отпускает.

Сквозь тополиные кроны просвечивали белые высотные дома. Москва это была или нет, я не знал. Выйти в город и попросить хлеба для меня было невыносимо. У нас по Бондарям после войны ходили убогие, жалкие люди, и скорбно просили хлеба или картошки. Все они были погорельцы и сироты. «А ты, сучий сын, кто? – думал я о себе. – Тварь подзаборная! Пропил всё: и радость родителям, что их сын – достойный человек, и обновки к школе пропил, и похвальбу товарищам тоже пропил. Всё спустил, негодяй! А теперь жрать хочешь! Иди и не скули!» Я в полнейшем отчаянии, не зная, что делать, ударил себя по лицу, да так удачно, что по губам потекло солоноватое и тёплое. Вытер лопухом нос, на листе была кровь – так тебе и надо, сволочь!

Между тем снова стало вечереть. Вдалеке показался типичный домик стрелочника – низкое кирпичное строение, за которым прятались хозяйственные постройки.

Я, на всякий случай, тихонько подошёл к усадьбе со стороны посадок. Мало ли на кого нарвёшься!

Возле дома пасся на привязи телёнок, возле которого пылили куры, разгребая натрушенное сено. За домом были огороды с картошкой и белыми кочанами капусты, и колодец с высоким, из жердей, журавлём. Пустая бадья, качаясь, издавала скучные скрипучие звуки, словно жаловалась на кого-то.

Капуста! Вот моё спасение! Хрусткая, сахарная, она – вот она, рядом, стоит только переждать немного и в сумерках подобраться к огороду…

При виде колодезной бадьи я вспомнил, что более суток не пил. Теперь пить захотелось нестерпимо, до спазмы в гортани.

Пойду, небось, попью!

Колодец был глубоким, и я долго перебирал руками отполированную жердь, пока бадья не упёрлась в воду. Наверх она взлетела сама собой, и я еле успел её поймать. Слаще этой воды мне пить не приходилось. Она по железному ободу до ломоты в зубах вливалась в меня холодным пронзительным рукавом, освобождая организм от жажды.

Только я отпустил ведро, как чья-то жёсткая рука придавила моё плечо.

– Ты чей? – крепкий мужик лет пятидесяти, в пропылённой железнодорожной форменке задал мне неразрешимый вопрос.

Чей я? Здесь, в бесконечном далеке от Бондарей, честная фамилия моих родителей ничего не скажет. Вот если бы он спросил: кто я? Я бы ответил, что теперь я никто. Действительно, кто такой? Если бы спросили вчера, я с гордостью ответил бы, что я – человек! И добавил бы из Горького: «А человек – это звучит гордо!»

Теперь я молча посмотрел мужику в глаза:

– Дядя, я только попить…

Наверное, мой вид был настолько жалок, что мужик опустил руку:

– Давно ходишь?

– Ага, два дня уже… – и я неожиданно расплакался совсем по-детски. Мне так захотелось, чтобы меня кто-нибудь пожалел, что я, усталый, опустился рядом на траву, прямо к испачканным тавотом яловым солдатским сапогам незнакомца, и продолжал, размазывая слёзы, жаловаться человеку о своём приключении, упустив, однако, что деньги были не потеряны, а бездарно пропиты с весёлым общительным народом.

– Дурак ты, парень, ремня бы тебе хорошего. Пойдём, накормлю!

Мужик почему-то проникся ко мне соучастием и пообещал помочь.

Пара кусков хлеба и картошка с огурцами оживили мой скудный организм. Робко попросил закурить, когда мужик, поглядывая на меня, стал крутить «козью ножку».

– Кури, если хочешь! – мужик отсыпал мне на ладонь махорки и протянул свёрнутый в трубку газетный лист, внимательно ко мне присматриваясь.

Курево тем и хорошо, что, правда, на короткое время, но успокаивает.

Сделав несколько затяжек, я постепенно стал приходить в себя. Мужик, густо пуская дым в потолок, что-то придумывал:

– Ладно, – проговорил он, – нарушу из-за тебя, сопляка, инструкцию. Господь простит, а начальство не узнает. Ты иди пока, поспи в сарае на сене, я тебя ночью разбужу. Ночью товарняк мимо нас пойдёт на Астрахань. Здесь он будет стоять минут двадцать. Я попрошу машиниста тебя забрать, и завтра утром будешь на своей Платоновке. Был я там… Глухое место. Всем поездам остановка. Спрыгнешь с подножки – и ты дома!

Я, обрадованный его участием, нырнул в свежее сено. Есть же люди на свете! Товарняки! Как я раньше не подумал, что можно на товарняке всю Россию объехать, а я, дурак, двое суток пешком шлёпал. Ноги натёр…

Я снял сапоги, положил их рядом, взбил под голову сено и опрокинулся в сон, как в воду. Закачало меня и понесло по течению в дали дальние…

Мой сон прервал резкий звук громыхнувшей жести, ослепительный свет фар и весёлый мужицкий окрик:

– Вставай! Поедем за соломой! Быки голодные стоят!

Куда поедем? За какой соломой? Какие быки?

Но чувствительный пинок в бок раскрошил все мои мысли. Я пружинисто вскочил на ноги, пятясь на всякий случай к стене: «Что? Зачем? Куда?»

По синему проблеску над ярким светом фар, до меня дошло, что это – милиция. Слава Богу, что не бандиты! Милиция меня бережёт, как уверенно афишировал Маяковский. Она мне поможет добраться до Бондарей.

Я, как мог спокойнее, вышел из сарая на свет.

Рядом стояли какие-то люди, наверное, среди них был и мой станционный смотритель, но мне, из-за резкого света, лиц не было видно.

– Руки! – крикнул тот – узнал я по голосу, – который звал меня за соломой кормить каких-то быков.

Я машинально поднял руки вверх.

Резкие хлопки по карманам и по всему телу: и вот я уже в железном чреве с маленькой тусклой лампочкой на потолке, забранной в крупную сетку. В машине застоялая вонь выхлопных газов, машинного масла, крепкой махорки и нечистого тела. Наверное, хорошо в эту ночь потрудилась подмосковная милиция, потому что мне через стальную обшивку слышался весёлый балагурный говорок милиционера с кем-то:

– Михеич, ты говоришь, этот мудачок приблудный, цыган? А мы щас его в дежурке и проверим! Он у нас на пузе плясать будет. Страсть люблю, как цыгане пляшут! Я, Михеич, после дежурства загляну. Самогонка твоя – жуть! Под дых бьёт! Да, должок за тобой, Михеич! Контейнер, который ты нам определил, не импортные шмотки вёз, а ветошь с Моршанской суконной фабрики. Мои ребята чуть не завалились. Нырнули под пломбу, а там тряпки одни! Смотри, Михеич, больше не прокалывайся! Подельник ты наш, дорогой!

– Ша! Не ботай на весь двор? Везде уши, Шурепа. Я тебе для чего цыганка подкинул? Шевели мозгами, Шурепа!

Короткие хлопки по ладоням, и машина, заваливаясь на бок, круто развернулась и, весело подпрыгивая на ухабах, понеслась в неизвестность. За рулём, наверное, сидел лихач или нетрезвый чайник. Меня в этом железном коробе швыряло так, что я, цепляясь за борта, ободрал о какие-то крючья ладони и отбил все внутренности.

Ну, водила! Ему бы на быках только ездить…

Машина затормозила так резко, что я чуть не расшиб голову о стальную перегородку, отделяющую зарешеченный кузов от водительской кабины. Дверь распахнулась.

– Станция Березай! Вы-ле-зай!

Я на не совсем твёрдых ногах спустился по стремянке на землю. Передо мной стояло приземистое кирпичное здание, похожее больше на склад металлолома, чем на отделение милиции. Входная дверь гостеприимно распахнута. Над дверью спокойно горела электрическая лампочка на витом шнуре, тихо освещая чахлую растительность перед зданием.

Ни здание, ни свет электрической лампочки, ни распахнутая дверь не вызывали у меня чувство тревоги. Вот сейчас расскажу о себе, что потерял в Москве родительские деньги на учебники и школьную форму, билет взять не на что, пошёл пешком, заблудился, и вот, спасибо вам, я здесь.

– Иди! – толкнул меня в спину чем-то жёстким милиционер.

Дежурный в маленьком окошечке быстро вскочил, открыл дверь в зарешёченную большую, как для диких зверей, клетку, и быстро за мной защёлкнул замок.

Всё!

Дежурный опять сел на своё место, а сопровождающий меня милиционер, наверное, тот самый Шурепа, и другой, тоже в форме, который сидел за рулём, ушли по коридору вглубь здания.

Меня никто ни о чём не спрашивал. В пустом коридоре за клеткой ни звука. Всё вымерло. Я сидел на лавке и крутил головой по сторонам, впитывая всем телом сырой, неприветливый и холодный мир казённого заведения, в котором, как я понял позже, карают ещё до суда.

Но теперь, в клетке, я настолько успокоился, что поверил Маяковскому и стал ждать, когда «моя милиция» отправит меня на попутном поезде домой.

Незаметно на меня тяжёлым медведем навалилась такая дрёма, что дежурному пришлось применить незаконные действия, чтобы поставить меня на ноги.

Ничего не понимая, я открыл глаза, и в тусклом ледяном свете наступающего утра со страхом обнаружил себя в клетке для загона зверей, забыв, что был доставлен сюда ещё вчера ночью каким-то Шурепой.

– Руки за голову! – ткнул меня в спину охранник, который перед тем, как меня сюда доставили, сам клевал носом в дежурке. – Вперёд по коридору!

Сперва мне показалось, что охранник ведёт меня в туалет и, увидев крупную букву «М» на двери, я повернул туда, но конвоир ударом носка сапога по моей ноге показал, что меня ждут в другом месте.

Перед одной из дверей без опознавательных знаков охранник стеганул своё зловещее – «Стой!», и я упал духом. Мне показалось, что там, за дверью, сидит дикий зверь, и он меня сейчас непременно растерзает.

Охранник услужливо открыл дверь, пропуская меня вперёд.

В небольшой комнате со стеллажами, заставленными всякой всячиной, сидел тот, которого называли Шурепой, и ещё один, его лица я из-за света в окне разглядеть не мог. Наверное, это был водитель, а может, кто-то ещё из сотрудников этого заведения.

– Ну, я пошёл, товарищ капитан!

– Иди! – и мой конвоир, тихо прикрыв дверь, удалился.

– А, туз козырной прибыл! – Шурепа, по-отечески обняв меня за плечи, усадил на своё место. – Ты сиди! Сиди! – попридержал он меня твёрдой ладонью, когда я попытался подняться, чтобы рассказать о своём деле: денег нет, а домой надо…

– Куришь? – спросил он меня, почему-то поглядывая боком на другого милиционера.

– Если можно? – робко проговорил я, сглатывая тугую, как резина, слюну. Почему-то во рту стало так сухо, что язык наждаком царапнул нёбо.

– У нас всё можно! – успокоил меня Шурепа, протягивая папиросу.

Я только потянулся прикурить от его сигареты, как ударом в челюсть был сшиблен со стула тем другим сотрудником, у которого отсутствовало лицо.

Ничего не понимая, вытирая рукавом разбитый рот, я попытался подняться, но удар сапога опрокинул меня навзничь.

– Пломбы, щенок, вскрываешь! С кем работаешь, сука, говори!

Обида, злость, ненависть к самому себе, клокотали в груди так, что я, приподнявшись на локте, никак не смог выговорить слово «пломба» и только вытолкнул разбитым ртом:

– Помбы… Не я!

– Врёшь! Я тебя заставлю хором петь! – Шурепа сел на освободившийся стул, глубоко затягиваясь папиросой. – Член на пятаки порублю!

– Бери бумагу! – сказал Шурепа тому, другому. – Пиши показания!

– Фамилия, имя, отчество? Год рождения? Откуда прибыл? – Шурепа длинно сквозь зубы пустил пенную струю мне под ноги.

Вытирая рукавом распухшие губы, я рассказал о себе всё: и откуда я, и как пропил с артистами заработанные в лесу деньги.

– Динамо крутишь, щенок! Так и поверили! На протокол, подписывай!

Шурепа сунул мне в лицо лист бумаги, на которой было что-то написано, но я никак не мог угадать, ни одной буквы. Перед глазами плавали водянистые, как на деньгах, круги и знаки.

Тогда бумагу взял другой милиционер, который эту бумагу писал, и стал читать: «Я, такой и такой-то, двадцатого августа, вскыл на железнодорожной патформе поезда номел такой-то, контейнел с неизвестным мне гузом и был задежан сотудниками милиции, в чём и асписываюсь». – Оказывается, милиционер был основательно картавым человеком, и как попал служить в милицию – неизвестно. Таких, вроде, не брали…

Мне снова сунули в руки бумагу и ручку:

– Распишись – и всё! Тебе ничего не будет. Козари крести, груз на месте! Давай, расписывайся!

– Не буду! Я ничего не вскрывал! Может, вы сами вскрыли! – вспомнил я подслушанный ночной разговор.

Милиционеры переглянулись между собой:

– Ах ты, сука! Щас признаешься! Щас…

– Может, ему «соника» сдеать? – предложил тот, картавый.

– Не, слоника мы ему делать не будем, а вот малярийного комарика на конец посадим. Зубами будет дробить, как швейная машинка!

– Ахга! – гыкнул радостно картавый. – Подпишет! Куда денется? Не такие подписываи! Как зубами задобит, так ты ему учку в асты и бумагу: «Подписывай, свовочь!»

Я испугано крутил головой в полутёмной комнате. Какие комарики? Откуда?

Эти заплечных дел мастера, повозившись в углу, достали тракторный пускач с проводами:

– Снимай штаны!

Я испугано замыкал и закрутил головой.

Шурепа зажал меня с боков так, что я не мог пошевелиться и только испуганно икал.

Картавый стал стаскивать с меня брюки:

– Быкается, как жеебец!

Удар в печень парализовал меня окончательно.

Один конец оголённого провода этот умелец пластырем приклеил к моему ставшему совсем никаким мужскому достоинству. Другой конец сунул мне в зубы:

– Дежи, сука!

Мне стало совсем плохо, и я обвис в руках Шурепы.

Картавый взял в руки пускач. Короткий толчок, – и меня подкинуло со стула, словно в промежность ударили ломом. Так было однажды, когда я на уроке физкультуры попытался перепрыгнуть через «коня». Но прыжка не получилось, и я ударился всем начинающим мужать причинным местом о кольцо на спине «коня». Тогда я ходил, под понимающие взгляды одноклассниц, ощупью целую неделю.

Но здесь был другой случай. Боль вошла снизу в самый череп такая, что я и закричать не мог.

Картавый попытался сунуть мне в руки бумагу, но я только мотнул головой.

От продолжения пыток меня выручил вошедший сотрудник, как раз в то время, когда картавый вновь взял в руки пускач.

Вошедший, не обращая на меня никакого внимания, взял протокол допроса:

– Ну, Шурепа, и везёт же тебе! Премия нарыхтается! Скворец-то твой залётный по убийству проходит! Оперативка на него пришла. Он и не скворец вовсе, а волк тамбовский в розыске. Своего напарника в лесу из-за денег зарезал. В камеру его! Тамбовские сыскари пусть разбираются, это их забота!

Я, не успев отойти от электрического удара, ничего не понимал: кто зарезал? Кого зарезал? И почему это должен быть я?

Тиски разжались. Провода осторожно были сняты. Тракторный пускач снова оказался в углу.

– Ошиблись мы, прости, малый! Думали – ты шпана вокзальная, а ты оказывается – вон какой! – Шурепа ласково потрепал меня по плечу. – Пошли, ёжик, в кармане ножик!

Я дрожащими руками никак не мог застегнуть штаны. Картавый, с готовностью, подскочив, помог застегнуть пуговицу:

– Языком там много не ботай! Поняв? И пво комаика забудь! Мы с тобой посто азговаиваи – и всё! Потоков – вот он! – Картавый у меня на глазах порвал бумагу, где я должен был признать взлом пломбы на железнодорожном контейнере.

Шурепа повёл меня по коридору дальше к лестнице, которая спускалась в подвал.

Внизу было ещё холоднее. С потолка жёлтым тусклым светом свисали на длинных шнурах лампочки.

Остановившись возле железной двери, Шурепа большим ключом открыл её и молча втолкнул меня в чёрный дышащий смрадом омут.

Электричество здесь не горело. Только высоко под потолком, из узкой в решётку щели тихо просачивалось утро. На улице, наверное, шёл дождь, потому что стёкла за решёткой были в грязных мокрых разводах. Свет сочился настолько слабо, что я не сразу обнаружил людей, лежащих на узких железных лежаках.

Возле небольшого порожка под ногами белело узкое полотнище, вроде полотенца. Я машинально поднял его, а это оказалось действительно вафельное полотенце, повертел в руках, не зная, куда его деть.

Разом пустынная полутёмная комната заселилась весёлыми голосами:

– Кто к нам пришёл? Кто бабушку зарезал?

– Новенький! Новенький! – повизгивало около.

– Тогда присягу ему!

– Кашлак, поставь его к стенке! Узнаем – что за пацана нам мусора подкинули?

Я стоял и растерянно оглядывался на голоса. Что дальше делать? Какая присяга? Присягу принимают только в Армии…

Но потом я горько пожалел, что поднял полотенце…

По законам уголовного жанра, если ты «очковый пацан», надо вытереть о полотенце сапоги, а потом небрежно бросить его в угол, тогда я был бы этими сидельцами освобождён от нелепого и мучительного в своей простоте опыта приёма присяги. А теперь на меня с вожделением смотрели десяток неумытых, весело ощеряющихся рож.

– Ну-ка, Кашлак, поверни его к стенке!

Маленький горбатенький уродец по воровской кличке «Кашлак» сноровисто спрыгнул с верхних нар, вихляющейся походкой подошёл ко мне и сунул сухеньким кулачком в спину:

– Становись!

Я хотел от него отмахнуться, но десяток рук уже распяли меня, уткнув лицом в стенку. Ещё не предполагая дальнейших действий этой гоп-компании, я всей сущностью почувствовал за спиной неотвратимый ужас: что будет?..

Вдруг словно бревном ударило меня по становой жиле.

В полном параличе я рухнул на пол. Боли не чувствовалось, но руки и ноги отказывались служить. Хотелось броситься к двери и звать на помощь, но встать я не мог. Крика тоже не получилось, только жалобный писк, словно маленькому котёнку наступили на хвост.

Одобрительный гогот заставил меня с огромным трудом подняться:

– За что?

– Было бы за что, тебя бы на перо посадили, как Жар-Птицу.

Кто-то освободил мне место на нарах:

– Садись с нами!

Потом кто-то поднёс мне кружку горячего чая, горького, как настой коры дуба:

– Глотни чифиру! У нас обычай такой – присяга. Тебя никто не тронет. Прописку уже прошёл. Теперь ты – пацан свой! Не ссы!

Я, прихлёбывая вечное пойло уголовников и прочих насельников подобных мест, со слезами на глазах стал рассказывать свою историю, только со вчерашнего вечера, постеснявшись показать перед этими людьми прошлую глупость игры в барина.

– А нам сюда стукнули, что ты своего подельника, как барана, из-за денег зарезал. На волчару тамбовского ты не тянешь. Но дело тебе точно пришьют, мля буду! – человек, который угостил меня чифиром, смачно сплюнул на пол, коснувшись переднего сверкающего золотом фикса ногтём большого пальца. – Шурепа дела шьёт, как по выкройке. У него всегда будешь виноватым. Он тебя, что ли, захомутал?

Я рассказал, как на меня здесь хотели повесить вскрытие контейнера с какими-то тряпками, а теперь вот убийство приписывают.

– Ну, раз приписывают, то припух ты окончательно. За убийство в целях наживы тебе, пацан, вышка ждёт. К стенке поставят – и с ангелами туда… – фиксатый длинным указательным пальцем в синей наколке показал, куда меня понесут ангелы.

Я совсем упал духом. Все поры моего тела заполнил животный страх. Теряя сознание, я стал сползать на пол.

– Пацан, ты чего? Может, как малолетку, пожалеют. Вышак сроком отмажут. Знаешь, как в песне: «Идут на Север срока огромные…» – затянул, как над покойником, фиксатый.

Кто-то плеснул мне в лицо холодной водой:

– Не ссы! Первые десять лет тяжело, а потом легче будет!

Так начался в подмосковном СИЗО мой новый день, который лучше бы не наступал.

Нашлись свободные нары, и ужас пережитого сразу повалил меня на лопатки. Я как провалился в чёрный холодный омут.

Разбудил меня строгий командный голос:

– Подъём, сучара! – передо мной стоял неизвестный милиционер в синих щекастых галифе, поигрывая в руке увесистой чёрной палкой на длинном шнуре. – Пошли!

Милиционер привёл меня в большую комнату, где за столом сидел человек в штатском:

– Фамилия, имя, отчество, год рождения?

Всё началось сначала, только мне больше не грозили ни «слоником», ни «комариком». Штатский разговаривал спокойно, но весь его вид простого мужика почему-то вселял в меня ещё больший ужас, чем сам Шурепа.

Милиционер в синих галифе вывел меня на улицу, где ждал крытый автозак, задняя дверь которого была гостеприимно открыта.

– Полезай!

Автозак тронулся. Сопровождающий милиционер уселся рядом, но через зарешеченную стенку, спокойно раскуривая папиросу. На мой вопрос: «Куда везут?» ответил: «Куда надо, туда и везут!»

Ехали долго и тряско.

Уже в решётчатое окошко ко мне внимательно и с подозрением стала приглядываться ночь. Сопровождающий милиционер, уткнув голову в чёрную шинель, спал, нахохлившись, как старая зловещая птица. Редкие посёлки на дороге щедро разбрасывали по болотам жёлтые краплёные карты, а мы всё ехали и ехали.

Что мне оставалось делать? Последние проблески надежды появились тогда, когда мы стали въезжать в город со стороны западной окраины, увязшей в чернозёме.

Вот приедем, я всё расскажу! Всё! Никого я не резал!

Да, только теперь прошило меня с головы до пяток: а кого зарезали? Дядю Лёшу, что ли? – почему-то у меня сразу встала мысль о нём. – Может, по пьянке подрался с кем?…

Про дядю Мишу и подозрений никаких не возникало. Дядя Миша есть дядя Миша! Он за меня заступится, расскажет всё, как было.

Я приободрился и стал с любопытством посматривать сквозь решётку на улицу с домами, больше похожими на сельские избы.

Тамбов.

Да, это мой город. Вернее сказать, город моих детских каникул, которые я каждое лето проводил здесь, под присмотром сестры моего отца, бездетной тёти Парани. Мои родители её почему-то называли Панночка. Хотя панночка – это из Гоголя, про незадачливого бурсака Хому Брута.

Вспомнив озорную и страшную сказку про Хому Брута и ужасного Вия, мне почему-то стало весело и хорошо: я никого не убивал, не резал, не грабил, я всего лишь неудачно покуролесил в Москве, о чём будет, что рассказать школьным приятелям. Вот сейчас привезут меня в отделение милиции, я там всё разложу по полочкам: и как получал деньги за работу, и как провожал до столицы племянницу лесничего, студентку одну, артистку, с каникул. Как она мне хотела показать Москву. Разве это преступление? А что было – про то умолчу. Скажу: потерял деньги, шёл пешком по рельсам, остановился у стрелочника, а он меня сдал в милицию. В чём моя вина? Скажите, и я вам отвечу?..

Машина тем временем остановилась возле большого углового здания на улице Советской, с большими горящими окнами на всех этажах. Областное Управление Внутренних Дел.

Это здание я знал и раньше. Мы как-то со своим тамбовским другом Муней подсмотрели, как сюда под вооружённым конвоем вели нашего дворового соседа дядю Вову, как потом оказалось, вора в законе, а тётя Параня всё вздыхала: уж очень он был уважительный и солидный мужчина, надо же!..

Два щелчка в замке – и дверь широко распахнулась. Слава Богу, приехали!

Первым на землю спрыгнул конвойный, потом мне строгим голосом было приказано выходить.

Оглядываясь по сторонам, я легко выпрыгнул из машины и сам было рванулся к двери – хотелось поскорее рассказать большому начальнику, что я ни в чём не виноват, что я никого не убивал, что я чист перед законом, но тут же резкий удар по почкам осадил меня на землю.

– Руки! – рявкнул конвоир, и мои запястья сразу оказались в тесных наручниках. Как это так ловко удалось милиционеру? Я не успел простонать – «Ы-ыы!», а уже в железе!

Ухватив за спиной наручники, милиционер приподнял меня с земли, выворачивая ключицы, как на средневековой дыбе.

– Вперёд!

Я, согнувшись пополам, мелко-мелко перебирая ногами, шёл, куда вёл меня конвойных дел мастер. Ткнув головой в стенку, приказал мне стоять и не шевелиться, потом тихо постучал в дверь и робко приоткрыл.

– Введите! – сказали за дверью и я очутился в ярко освещённой просторной комнате, один на один с человеком, похожим на пожилого учителя, сидящим за столом и обложенным бумажными папками.

И комната, и этот учитель, и его гражданская одежда вселяли в меня какое-то успокоение. Не может быть, чтобы учитель стал рубить член на пятаки или запускать в штаны «комариков»…

Человек, сняв очки, с удивлением уставился на меня, потом поднялся со стула, обошёл меня кругом и велел сесть на табурет возле стола. Табурет стоял от стола на некотором расстоянии, и я, чтобы приблизится к столу, попытался ногами, так как руки были в наручниках, придвинуть его поближе, но табурет словно сросся с полом.

– Сидеть спокойно! – сказал человек и открыл одну из папок.

Всё началось так же, как при Шурепе: фамилия, имя, отчество, год рождения, где проживаешь, работаешь, учишься?

Человек не глядя в мою сторону, быстро записывал что-то в папку, потом, внимательно посмотрев в глаза, нажал кнопку в столе.

Вошёл тот же конвойных дел мастер. Козырнув, отрапортовался.

– Сержант, снимите с него наручники и сопроводите в одиночный изолятор. Скажите, чтобы покормили.

– Есть, сказать, чтобы покормили! – весело ответил сержант, нажимая на слово «покормили».

Щелчок за спиной, и, взмахнув затёкшими руками, я почувствовал себя после железной хватки наручников, крылатой птицей.

– Смотри, не улети! – теперь, после указаний человека в очках, тихонько толкнул меня в спину сержант. – Иди!

Камера оказалась узкой, плохо освещённой, с голым дощатым топчаном в углу, и насквозь пропитанная карболкой.

Такой резкий запах у нас присутствовал в школьном туалете. Смешанный с табачным дымом лихих малолетних курильщиков, он щекотно пощипывал глаза.

Глаза слезились и теперь, да только не от карболки.

Я огляделся. В углу, на небольшом возвышении, вырезана в ржавом железном листе гулкая дыра, в которой там, в глубине, слышно, как, журча, источалась вода.

В окошко, лязгнув затвором, сержант подал алюминиевую миску с посиневшей от холода пшённой кашей, кусок хлеба и кружку тёплого чая.

Голод не тётка, и даже не сестра. В одно мгновение проглотив запоздалый ужин, я поставил порожнюю посуду в окно и только теперь окончательно успокоился: не могут же меня посадить в тюрьму, если я совершенно не виноват. Одно жалко, что родители будут волноваться – в школу пора, а меня дома всё нет и нет…

Сырой стылый воздух, вечный спутник подобных мест, всю ночь стоял у изголовья дощатого топчана, не давая повода расслабиться и впасть в забытьё. На какой бок ни повернись, всюду зябко.

Утром в окошке снова появилась алюминиевая миска с той же пшённой кашей, только теперь тёплой и от этого совсем жидкой, почти что суп, только без следов масла.

Еда – какая ни на есть, а всё же пища. И я, не набалованный домашними разносолами, быстро, в один заход, прямо через край, выхлебал всё до крупинки и уставился в окошко в ожидании чая. Но вместо чая в двери появился вчерашний сержант и резким кивком головы показал на выход.

Есть что-то обречённо-трагическое у человека с руками за спиной: кажется, что вот-вот выстрелят между лопаток или ударят ломом…

Коридоры, коридоры, коридоры; узкие, выкрашенные одной и той же ядовитой грязно-зелёной краской, больше похожие на подземные лабиринты, пустынные в бесконечных поворотах. Наверное, в каждого проходящего здесь вселялась тоска и безнадёга: приведут и засудят. Обязательно засудят!

Вот уже и в моей груди холодной сосущей змейкой поселилась парализующая тревога: вдруг следователь попадётся такой, который сразу подпишет мне смертный приговор. Вышку. Перед кем потом оправдаешься?..

– Стоять! Лицом к стене! – резкий голос сержанта разом припаял меня к холодной кирпичной кладке.

Снова тихий стук в дверь и, как мне показалось, весёлый голос изнутри: «Войдите!» или «Введите!» – я так и не разобрал.

Снова короткий толчок в спину и вот я опять один на один в просторной вчерашней комнате с человеком в очках, так похожим на доброго учителя.

В этой абсурдной игре, в которой я неожиданно очутился, мне выпал невозвратный счастливый билет. Следователь оказался настолько любопытным, что долго и внимательно расспрашивал о моей мальчишеской жизни: как учусь в школе, что читаю, с кем дружу?

Но особенно он был внимательным, когда я стал рассказывать ему о своей работе в лесу, с дядей Мишей. Тогда он, перестав ходить по кабинету, уселся за стол и начал что-то писать в папке с бумагами. Каждая мелочь его страшно интересовала.

Вот он достал из стола в бумажном пакете тот самый финский нож с наборной, зовущей сжаться ладонь, рукояткой. Этот нож мне часто приходилось держать в руках, поигрывая лезвием, острым и весело сверкающим на солнце.

– Узнаёшь? – спросил меня следователь.

– Дяди Мишин нож! – обрадованно привстал я со стула. – Я им всегда чистил картошку, хлеб резал. Дядя Миша мне доверял…

– Нет твоего дяди Миши. Убили вот этим! – Следователь снял очки, подув на стёкла, тщательно протёр их газетным листом, посмотрел на свет, бросил скомканную газету в урну у ног, и снова надел, превратившись в старого учителя.

При его словах ужас прошил меня насквозь:

– Дядя Миша? Дядя Миша?!

Нет, я не плакал, только что-то оборвалось у меня внутри. Оборвалось и навсегда покинуло мягкое, большое, весёлое и беззаботное. Так покидает тело счастливый сон при внезапном пробуждении. Наверное, это было детство…

– Ты ему кто? – спросил добрый учитель, подняв на меня глаза.

Кто я был дяде Мише? Друг? – нет. Товарищ? – тоже нет. Напарник по работе? – может, быть. Хотя – то, и то, и то, назови я, было бы верным.

– Мы с ним вместе жили у Лёшки Лешего.

– У кого, у кого?

– У Лешего. Лесника бондарского.

– А, Алексея Ивановича…

– Да, у Алексея Ивановича.

– Ну, рассказывай, рассказывай всё по порядку.

Я стал говорить про всё, что было в лесу: и как мы рубили брёвна, и как отдыхали, и что ели, и как лесник привозил нам продукты…

– А ещё кто-нибудь вам в лесу не встречался? Может, на огонёк приходил?

Конечно, приходила тётка Марья, но я об этом говорить не стал. Потом меня осенило: как же, а тот бродяжка в лесу, который хотел у меня отобрать бензопилу, и который грозился нас «сделать»! Вот он-то и мог зарезать дядю Мишу!

Когда я вспомнил про это, следователь даже очки положил на стол, весь подавшись ко мне:

– Так, так, так! А ну-ка, расскажи подробнее, где он тебя встретил?

Я рассказал и подробно описал место, где меня встретил лесной бандит.

Следователь поднял трубку и срочно вызвал к себе кого-то. Потом, посмотрев на меня, велел сержанту проводить в камеру и хорошо накормить.

…На этом всё и кончилось. Правда, мать долго плакала, а отец только густо дыми цигаркой, когда я рассказывал про дядю Мишу.

О Москве я даже и не заикался.

Только один раз похвалился товарищам, как я обедал в «Арагви». Но, кто поверит?

А в школе меня наградили грамотой от МВД за помощь в поимке особо опасного преступника, недавно сбежавшего из мест заключения. Настоящего грабителя и убийцы дяди Миши. Спящего зарезал, подонок! Деньги ушли, а отпечатки пальцев на финке остались…

–//–