1

С недавних пор ко мне неожиданно привязалась противная старческая привычка – засыпать в кресле.

Привычка эта досаждает особенно тогда, когда усиленно пытаешься понять, что показывает телевизионная картинка? По всем каналам идёт такая невразумительная чехарда и откровенная пошлость, что выбирать не приходится. Массовая культура теперь рассчитана то ли на ватажных подростков, то ли на взрослых недоумков, коими, вероятно, нас и считают непотопляемые черти из электронной шкатулки с улыбчивыми лицами, с хорошим русским произношением, но с трудно произносимыми фамилиями.

Нашему человеку, после привычной погони за хлебом насущным, в самый раз угнездиться в кресле, расслабится, включить говорливый ящик и, вытянув ноги, прислушаться, как они гудят после дневного марафона. А ящик бубнит своё, вдалбливая нам, что сегодняшняя молодёжь выбирает «Херши».

Ну, если хотите – «Пепси»! Хрен редьки не слаще.

Но я себя, увы, уже не могу причислить к молодёжи, да и «Пепси», на мой вкус, – просто сладенькая водица с привкусом валерьянового корня. Поэтому, после угробистого трудового дня, для меня куда полезнее хороший стопарь водки под розовый ломоть малосольного сала в чесночном соусе. Выпил – и подобрел!

Вот теперь можно и к «ящику» повернуться:

– А ну-ка! Что там у нас в Гондурасе?

А в Гондурасе всё спокойно. И тебя, после двух-трёх кадров, уносят прокладки с крылышками куда-то далеко-далеко, где глохнут все звуки, и остаются только умиротворение и покой.

Откроешь глаза, а в экране вместо картинки уже шелестит мыльная пена электрических разрядов. Резкий свет непогашенной люстры кидает с потолка пригоршню колючего золотого песка, норовя попасть тебе прямо в зрачки. Недовольно морщишься и идёшь в постель досыпать уже подтаявшую близким рассветом ночь.

Зимой кресло по-особенному уютное, мягкое, тёплое, словно гагачьим пухом выстланное. Только присядешь, положив ноги на журнальный столик, только голубым светом горящего спирта засветится экран, а ты уже – вот он! Опять на крылышках улетел!

Просыпаешься обозлённый – снова пропал вечер! Никакой интеллектуальной жизни! Одна растительная!

А побороть себя нет никакой возможности…

– Опять по ночам, туды-т твою мать, свет жжёшь! – будит меня грозный голос отца.

В голове проносится паническая мысль: что я, в который раз уснув за книгой, не потушил нашу семилинейную керосиновую лампу. А керосин дорог. Жизнь скудна и однообразна. Весна. Разлив скоро, а у меня резиновых сапог нет. Снова в подшитых валенках по мокрому снегу топать в школу… Э-эх! Когда был Ленин маленький с курчавой головой, носил он тоже валенки и летом, и зимой.

Вскакиваю. Открываю глаза. Господи! Машина времени унесла меня на много-много лет назад. Померещится такое! Отчий дом из руин вознёсся! Оглядываюсь. Никого нет. Один в городской квартире. Жена к родителям уехала. А свет, действительно, горит во всех комнатах, даже на кухне, куда я, отужинав с друзьями-выпивохами в шумной закусочной, вообще, сегодня не заходил.

Вот ведь сыновья память, какая! Столько лет прошло, а до сих пор перед отцовским верным словом робость одолевает. Давно уже и родителя в живых нет, а голос – вот он! В ушах стоит.

 

2

Обличьем отец мой был весьма колоритен: цыганская борода с редкой проседью на груди кучерявится, не по-старчески густые и чёрные с серебряной нитью волосы на зачёс, как ходили во времена строящегося социализма, во времена его молодости, партактивисты, костистый прямой нос с резким изгибом ноздрей и соколиный взгляд, желтоватый, с искрой, искусственного глаза, другой, живой глаз, был зелёного цвета, приветлив и весел, а тот, стеклянный, наоборот – острый, сверлящий, от которого всегда хотелось скрыться, да некуда. По случаю моего частого непослушания тяжёлая рука родителя мне была хорошо знакома.

Интересный пасьянс раскладывает судьба на каждого человека! Вот они – карты! А все – рубашкой вверх. Попробуй, угадай, что у тебя там сложилось? А карты иногда выпадают интересные…

Свою жизнь отец начинал в плотницкой артели: сначала учеником на подхвате, а потом и равноправным членом бригады.

Артель, ещё помня недавнюю старину, занималась отхожим промыслом, благо, начинался НЭП, и свободные рабочие руки тогда ещё легко можно было продать. Ходили в Москву, где после гражданской войны, почти что каждая улица была превращена в строительную площадку, а такие спецы, как плотники, требовались повсеместно.

«Не спи, вставай, кудрявая! В цехах, звеня, страна встаёт со славою навстречу дня!»

Артель, в которой работал отец, была дружная, большую её часть связывали родственные отношения – кто-то кому-то кем-то доводился.

В этой же артели бригадиром был родной брат отца – Митька, который в ту пору находился в женатом положении – имел детей, но из семьи ещё не был выделен – собирал деньги на своё хозяйство.

Мой отец тогда бритвы не знал – пятнадцать лет от роду, поэтому всё заработанное им, само-собой, записывалось на Митьку.

Отец к водке ещё пристрастного вкуса не имел, а курево – табачок-самосад, был свой, деревенский, так что этот Митька с пребольшой охотой брал своего младшего брата с собой повсюду, где была работа. В поисках хороших денег артель уходила и подальше Москвы – на север, в Архангельск, где шабашили в тамошних лесах и даже на верфях с корабельной сосной, помогая промысловикам и учась у них строить шхуны и шхеры для сезонного забоя морского зверя. Так что не удивительно, когда мой отец к семнадцати годам работал топором и рубанком, как счетовод счётами.

Митька был доволен братом, и по возвращению из отъездов, пьянея, всегда хвалил его перед отцом, а, как протрезвеет, так молчок. Мол, что с него взять, молодой ещё, пока только на подхвате хорош…

Странное дело, но с тех самых незабвенных юношеских лет к моему отцу деньги, ну, никак не хотели идти. Идти-то они шли, да не держались. Ладони что ль такие были, что деньги к ним не липли? Любой инструмент возьмёт – прикипит, а всё, что заработает, тут же сквозь пальцы процеживается, наверное, по причине ранней выучке ремеслу.

Приезжает однажды с больших заработков в свою деревню на тройке. Дуга расписная, бричка на рессорах, впереди – кучер на манер трубочиста в цилиндре сидит.

– Нн-о! Родимые! – со станции Платоновка галопом гнал.

У родного крыльца высаживает молодца.

Родители – к окнам:

– Батюшки, никак Василий приехал?!

Соскочил с подножки – сапоги хромовые высокие, до самых колен, пиджак кожаный цвета спелой вишни, на голове фуражка в жёлтую клетку английского сукна, козырёк, как крыша у навеса, из нагрудного кармана серебряная цепочка от часов аксельбантом свисает. Пританцовывает у крыльца, ноги разминает. Хор-рош!

Мать навстречу руки простирает – сокол ясный прилетел!

– Маманя, рассчитайся за дорогу, а то у меня деньги крупные, разменять не успел – небрежно кивает головой сокол в сторону кучера.

И налегке, в руках ветерок посвистывает, ныряет в дом.

– Василий, что же ты с пустыми руками домой возвернулся? У нас, сам знаешь, в сельпо одни хомуты да дёготь. Ты б гостинчика, какого привёз… Селёдочки, может… Деньги-то, говоришь, крупные есть. Разменять надо б… А то, никак, опять реформа будет. Пропадут ведь…

Василий – по карманам:

– Ах, мать честная! Саквояж в бричке оставил! – и глаза в сторону отводит. Папиросу толстую достаёт. Закуривает. Отца угощает. А дед мой, говорят, человек жалостливый был. Мягкий. За кнут не взялся. Покуривает, посмеивается:

– Накрывай стол, старая! Видишь, какой голубь выгуливается. Хоть ныне оженивай!

 

3

С артельным – Митькой, братом – они разошлись по нравственным причинам: тот скоро дело делает, тяп-ляп – и готово! А мой отец любил работу делать с оттяжкой, справно, чтоб опосля перед хозяином не краснеть, как придётся снова свидеться. Время не гнал, но всё делал основательно. А кому, такой совестливый, на шабашке нужен?

Митька, бывало, хватает топор:

– Делай, как говорят! Зарублю!

Не сошлись характерами, хоть и брательники.

Видишь, как получается? Природа одна, а порода разная. Ударил отец мятой кепкой по колену, снова надвинул её на лоб и, цвиркнув сквозь зубы длинную струю Митьке под ноги, ушёл из артели.

Без работы человеку плохо. Особенно, когда тебе время жениховаться пришло – одёжку новую, да чтоб модная была, справить, перед девками колесом пройтись, конфетами угостить, орешками пощёлкать. А тут, в кармане, как на фишке домино – «пусто-пусто».

Село Вердеревщино, где в то время жил отец, всего в одном километре от Бондарей – районного центра. Перешёл речку, и вроде как в городе. А там соблазны всякие, магазины, в бывшем трактире, теперь ресторане, фокстроты танцуют, деньги прожигают – НЭП, новая экономическая политика!

Ходит по селу Васятка смурной, родители руками всплёскивают – порчу на малого напустили! Отчитать надо бы порчу. От земли отбился, а к делу никак не прислонится. Всё сходится – порча!

В Вердеревщине все болезни были от порчи или сглаза. Это село издавна славилось своими ведунами, начётчиками. Там каждый старик, то ли колдун, то ля оборотень, а как бабка – то ведьма.

Вот такое знаменитое сельцо! Попы, и те без крестного знамения шагу не ступали, на четыре стороны крестились.

Наши бондарские бабы старались обходить село стороной, чтобы, не приведи Господи, на чёрный глаз не попасть!

Помню, что отец над этими байками посмеивался, над бабами подтрунивал, волкодлаками стращал.

Наша семья жала в Бондарях, куда отец, женившись, переселился и стал совсем своим, бондарским.

Не знаю, как насчёт баек про колдунов, но в этих рассказах всё-таки что-то было. Не на пустом же месте слух рождается.

Позвал меня отец как-то в Вердеревщино к старинному дружку своему, помнится, его Зуёк звали. Кличка, что ли, у него такая была? Не знаю. А лет мне было в то время, наверное, семь, потому что я в тот год должен был, кажется, в школу идти.

Перешли по мосточку из жердей быстринку на Большом Ломовисе, поднялись сразу на гору, откуда село начинается. И вот мы уже на территории, где из каждого окна или колдун, или ведьма смотрит. Я жмусь к отцу, боязно всё-таки! Вдруг вдоль дороги колесо тележное покатится или оглобля, словно ванька-встанька, сама ни с того ни с сего версту мерить начнёт. Оглядываюсь. За нами козёл увязался. Бородой трясёт, как будто что-то сказать хочет. Я отцом загородился, от испуга в штанах мокро стало. Отец остановился, ухватил козла за рога, длинные и изогнутые, как два ржавых серпа, достал из кармана шнурок от кисета, витой, шёлковый, стянул концы рогов и отпустил оборотня. Козёл, прыгнув на все четыре ноги, заорал истошно, затряс головой и сразу же кинулся под берег, к старой мельнице, заросшей густым ивняком, где, я знал, жила нечистая сила.

Отец шлёпнул меня легонько по затылку, и мы пошли дальше, к его другу Зуйку. А Зуёк жил на отшибе, за кладбищем, откуда начиналось поле подсолнечника, сплошь жёлтого, как майские одуванчики.

Наверное, отец с Зуйком были друзьями закадычными. Тот сразу – порукам, и в погребец! Достал: махотку с самогоном, лучку подёргал, и в подсолнухи – от жены посторониться.

Сидят, выпивают, а я махонький, глазками пошныриваю, чем бы руки занять? Зуёк посмотрел да меня, дотянулся до скособоченной шляпки подсолнуха, одним махом скрутил её:

– На-ка, поскребись!

Я скрёб, скрёб пальцами – нет, никак семечку не вытащу. Отец разломил круг пополам, как большую пышку, и одну половинку протянул мне.

Внутри круга мякоть белая, как сдобная лепёшка, слюнки побежали. Я откусил мягкую ватную массу, она оказалась вязкой и горьковатой на вкус. Отец ладонью наточил мне в фуражку фиолетовых зёрнышек, а лепёшку закинул в подсолнухи. Семечки были молочные, сытные на вкус, и жевались вместе с мягкой оболочкой, пачкая руки свежими чернилами.

Отец со своим другом, забыв о моём существовании, вспоминали молодость, хлопали друг-друга по плечам, смеялись, то и дело вертя самокрутки.

Мне стало скучно, и я потянул отца за рукав:

– Всё маме расскажу. Пошли домой!

Отцу, наверное, ох как не хотелось отрываться от столь увлекательного занятия. Беседа только разгоралась, да и в махотке было ещё порядочно.

– Не пужай! – густо задымил отец. – Мы пужаные. Правда, Зуёк? – кивнул он другу.

В отличие от коренных бондарцев, жителей райцентра, отец – природный и неисправимый представитель русской деревни, говорил среди своих на более близком и привычном для него диалекте, что вызывало всегда едкие насмешки у моей матери. Мать была из крепкой рабочей семьи потомственных текстильщиков местной суконной фабрики, и окончила курсы медицинских работников, поэтому ей позволительно было иногда над отцом подсмеиваться.

И теперь, задетый за живое, он всё никак не мог успокоиться:

– Ишь, стервец, ябедничать вздумал! Маленький, а как гвоздь в кармане торчит. Породил себе на шею. Покажи ему, Зуёк, как ты в зайца можешь оборачиваться.

– Прямо щас что ль?

– Нет, давай сначала выпьем.

Они выпили. Зуёк похрустел лучком, вытер о штаны руки. Закурил.

– Показать? А ты не описаешься?

Я, заинтересованный, замотал головой:

– Покажи, дядя Зуёк! Покажи!

– Я тебе не Зуёк, хрен моржовый! А дядя Захар – и защемил двумя пальцами мне нос.

Я загундосил:

– Бб-ольно!

– Больно? Ну, смотри, смотри, гвоздь сапожный!

Зуёк снял рубаху, остался в одних штанах. Что-то в горле у него забулькало, глаза стали круглыми, с вывернутыми белками. Он, кружась, затоптался на одном месте, заприседал, хватая руками траву.

У меня внутри захолодело: в том, что он обернётся в зайца, у меня не было никаких сомнений, в сказках всегда так происходит. А всё же страшновато стало…

– Нет, не могу, когда за мной подглядывают.

– Ну, уважь парня, покажи. Вишь он, подлец, как глаза навострил! Зуёк потоптался на месте в нерешительности.

– Ладно! Попробую. Ну, если получится, пусть твой огрызок, когда вырастет, мне бутылку белого поставит.

Он подошёл ко мне, протянул руку.

– Так, помни, засранец, дяде Захару бутылку должен. Согласен?

– Он тебе две поставит. Сразу. У него рука лёгкая – подначил отец. – Ты зайди в подсолнухи, там и обкрутишься.

– Уговорил! – Зуёк подмигнул отцу и скрылся в зарослях.

Через несколько минут, метрах в десяти, из подсолнухов кубарем выкатился большой шерстяной клубок, отпрыгнул от земли, и, прямо передо мной, разжавшись, как пружина, превратился в зайца. Передними лапками он барабанил себе по животу, в его кривой усмешке, под раздвоенной губой, торчала цигарка, или мне это тогда показалось с испугу.

Не знаю почему, но всё это меня так напугало, что на голове, под волосами, вроде, как муравьи завозились. Я дико заорал, рванувшись к отцу на колени. Последнее, что я видел это гигантский прыжок обратно в заросли удивительного зайца, как будто кто плеснул на него кипятком.

Через некоторое время к нам подошёл сам Зуёк, в чём-то оправдываясь перед отцом. Праздник в подсолнухах был испорчен.

Тогда отец убедил меня ничего про случившееся не рассказывать матери.

– Я тебе самолёт куплю. Летать будешь.

Ну, как я мог устоять перед этим обещанием? Самолёт – это не оборотень. Он по небу без колёс ездит…

Да, ничего нет крепче детской памяти. Отпечаталось, как на компьютерном жёстком диске. Однова – и насовсем.

 

4

Отец мой, по рассказам родни, был неугомонным и строптивым. Уж, если что захотел – добудет обязательно. Тогда в деревне одевались как, – штаны домотканые да рубаха из посконки. Вот и взбунтовался подросток против такой справы. «Давай, – кричит, – рубашку с отложным воротником из сатина, да брюки бостоновые!» Уговаривали всей деревней. А, как раз, дело было на Троицу. Престольный праздник. Жарко. Народ в бондарский храм к обедне идёт, а тут парень – Васятка Макаров сидит на пыльной дороге в овчинной шубе на голом теле, ни в какую снимать не хочет! Родным стыдно. Говорят: «Василий, не позорь себя. Вставай! Будет тебе рубаха шёлковая с опояской и брюки шерстяные! «.

Так и пришлось моему деду раскошеливаться на модника сопатого.

Он от самого рождения таким был. В люльке криком заходился до того, что керосиновый фитиль в избе потухал.

Пахать, сеять надо, а с ним никто справиться не может, взрослые в поле, и его берут с собой. А какая с ребёнком работа?

Пошли советоваться с бабкой Секлетиньей, что от грыжи мальчиков заговаривает. Она его осмотрела, в паху пощупала, искупала в корыте и велела маковым отваром отпаивать.

Его под копну положат, дадут ложки две маковой водички, он и спит за милую душу целый день, пока с работой не управятся. Молочко маковое ему по вкусу пришлось, хорошо пил.

Поили так лет до пяти, потом отняли. Привели опять к бабке Секлетинье, та достала какой-то отравы, дала, – его целый день рвало, а потом ничего, отошёл от макового сока. Правда, рано курить пристрастился, табак на огороде рос. Вольный. Кури, хоть до упаду. Вот они со своим ровесником тайком и накуривались втихомолку.

Но это было в детстве, а теперь Васятку на семейном совете решили снова свести к Секлетинье, которая к тому времени стала глуха, но это нисколько не уменьшало её приворотную колдовскую силу. Портиться начал парень. Намедни мешок пшеницы на самогон обменял. Разве это дело? Пришёл не трезвый, выпимши, чёрными словами на родного брата Митрия ругался, за грудки брал. Нехорошо. А тут ещё старый кочет по-куриному кудахтать начал. Мечется по двору, скотину пугает. Пришлось его на лапшу пускать. Хороший был куриный угодник, а, видать, беду учуял. К недобру всегда так: или курица петухом заголосит, или петух по-куриному заквохчет. А бывает ещё – чугунок в печи плясать зачнёт, а нечистый на губах подыгрывать, да сажей кидаться. Жуть! В таких делах Секлетинья всегда поможет – водички даст, зерна горстку проросшего, а то в половицу смолки церковной вотрёт, ладану. Тогда всё на свои места и встанет. Грех-то, он, как ячмень на глазу, жить можно, а не сморгнёшь. Выручай, Секлетинья!

А Секлетинья притчами да прибаутками встретила, сразу не поймёшь – то ли за здоровье, то ли за упокой старается.

Сказали: «Вот он, малый, дурью мается, из рук, как уж выскальзывает, а в руки никак не идёт».

Бабка велела Васятке за водой сходить, да не в этот колодец, что напротив, а в тот, что за логом, на том конце села стоит, где журавль об одной ноге на жерди ведро качает, воду от чёрного глазу оберегает. Иной опустит ведро до конца, а ведро само из колодца пустое взлетает, а другой потянет за жердину, два раза перехватится, и – вот оно, ведро всклень наверх тяжело идёт, вода на солнце играет, зайчики в глаза пускает, зрачок чистит.

Принёс Васятка воды, поставил, как велела Секлетинья, на порог. Стоит, тяжело дышит, ведро, конечно, не дежа, а руку тянет, почитай, версту отмахал.

Секлетинья три раза против восхода солнца ведро обошла, щепотью перекрестила, пошептала, пошептала мятыми губами, да и зачерпнула стакан, и велела рабу Божьему Василию на колени перед образами встать.

Стоит парень, склонял бедовую голову, как велели. Разве против ведуньи устоишь?

Поставила Секлетинья ему на голову стакан, а стакан, удивительное дело, стоит, как вкопанный.

Отец рассказывал, что он, как только старая ведьма поставила ему стакан на макушку, одеревенел весь, рук-ног не чует.

Бабка Секлетинья, обходя, опять против солнца, своего подопечного чудно говорить стала. А к чему – не поймёшь: «Встал баран утром ранним. Дошёл баран по делам бараньим. Идёт волк навстречу. Синь-порох заряжен картечью. Картечь говённая, а голова забубённая…»

– На что наговор делать? – спрашивает бабка у Васятки.

– Делай, на что получится!

– Э, милай! На что получится – не буду, а на путь-дороженьку наставлю, наговорю. Чтобы пил, да не спотыкался.

Зажгла бабка свечу из чёрного воска, который в горах на каменьях собирают. Поставила на край стакана. Свеча горит, а воск в стакан капает, трещит, как жир на сковороде. Заговаривать стала: «Еду из поля в поле, в зелены луга и далёкие места, по утренним и вечерним зорям. Умываюсь ледяной росою, облекаюсь облаками, опоясываюсь чистыми звёздами. Еду я во чистом поле. А во чистом поле Одолень-трава. Одолень-трава! Не я тебя поливала, не я тебя породила: породила тебя мать сыра земля, поливали тебя девки простоволосые, бабы самокрутки. Иду я с тобой Одолень-трава, к Окияну-морю, к реке Иордану, а в Окияне-море, в реке Иордану лежит бел-горючь камень Алатырь. Как он крепко лежит передо мною, так бы у злых людей язык не поворотился, рука не поднялась, а лежать бы им крепко, как лежит бел-горючь камень Алатырь. Язык мой ключ. А слово – замок. Всё!»

Сняла доморощенная ведьма стакан с головы парня, затушила свечу:

– Матушки! Погляди, что вышло-то! Точно – наш аптекарь, Еська получился. Иди теперь к нему, и что он скажет, то и делай. А ты, Фёкла, – обратилась она к матери заговорённого, – маслица мне клубочек принеси, да молочка кислого. У тебя корова, уж, больно хороша. Тьфу, тьфу, тьфу! Кабы не сглазить.

– Вот старая карга! – вспоминал отец. – Заговор не с того конца зачала. Потому всё так и случилось.

 

5

Отец, действительно, пошёл к аптекарю. Открыл дверь. А, что говорить – не знает.

– Ты Макарова Фёдора Мартинача сын?

– Да, – отвечает гость.

– Вот ты, как раз, мне и нужен.

– Выпить желаешь?

– Не пью – соврал отец.

– Это хорошо, что не пьёшь. Пить, как и девок любить, надо в меру. Ну, ты пока молодой ещё хлопец. Потом всё наверстаешь. Иди ко мне в помощники. Мне добрый человек нужен. Ну, такой, как ты! В хедер ходил?

– В какой хедер?

– Ну, в школу, по-вашему.

– Два класса имею! – отвечает гордо отец.

– Н-да… – чешет бороду Еська.

– А что делать? Я в лекарствах ни бум-бум! Век не лечился.

– С лекарствами я и сам управлюсь. Ты видел, как спирт гонят?

– Самогон что ль?

– Ну, пусть самогон, как ты говоришь. Он, хоть, и зелёным змеем называется, а продукт ценный.

– А чего на него смотреть? Его пить надо. Я и сам у батьки из свёклы гнал. Крепкий. Горит огнём. Спичку поднесёшь – сначала, вроде, и пламени нет, а руку подставишь, жжётся.

– Ну, вот и хорошо! Но мне не самогон нужен, а чистый спирт. Я тебя научу, как это делается.

Отец потом рассказывал, что в ту пору Новая экономическая политика была в самом разгаре. НЭП.

Торговали все и всем, чем придётся. Вот и аптекам разрешалось принимать от населения самогон, а уж потом, в перегонном кубе, в лабораторных условиях его доводили до кондиции.

Спирт во все времена товар не залежный, ходовой товар, а тогда, при полной разрухе, на него был особый интерес, и ценился, и ценился даже самопальный.

Аптекарь Иосиф Резник в российской глубинке чувствовал себя превосходно. Его соплеменники делали революцию и теперь сидели у власти в красном державном Кремле. Наконец-то самое время развернуться! Порошками от головы и микстурой от живота здесь не разживёшься, деревенский народ болеет редко, а профессия провизора требовала постоянной выдумки. Используя все хитрости искусного ремесла, Еська делал свои чудо-настойки и чудо-порошки на особых травах и корешках. Дорогие, хорошие снадобья! Например, родится ребёнок крикливым, орёт – мочи нет! А здесь, как на грех, сенокос или того хлеще – хлебушко-кормилец поспел, снопы вязать надо.

Прут к аптекарю:

– Выручай, Еська! Васятка безобразничает, житья не даёт паразит. Руки все опутал! Дай ему того молочка, которым Ерёмку-припадочного отпаивали. Вона, теперь какой тихий ходит! Мать не нарадуется. Дай, кормилец!

– Да молочко-то это птичье, милочка! Ох, как трудно его достать!

– Достань, батюшка! Вот я и денежку принесла, ништ– мы безобразники какие. Порядка не знаем? Дай, родимый!

Накаплет Еська молочка птичьего пузырёчек, скажет, вздыхая:

– Молочко, Глафира, экономь. По пять капелек давай, а то здоровье повредишь Ванюшке. Как? Не Ванюшка? А-а, Васятка. Ну, какая разница! Их у тебя вон сколько! Как лекарство кончится – заглядывай, может, ещё этих капель и достану по какому-нибудь случаю. Иди! Иди, Глафира. Да не рассказывай никому. Молочка на всех не хватит. Это я уж тебя уважил…

Уйдёт Глафира довольная. Васятку там, или Ванюшку как подменят. Пососёт, пососёт мать, лизнёт капельку аптекарскую с соломки ржаной и спит, почитай, целый день.

Или вот: запьёт мужичок, артачиться зачнёт, дебоширить, за женой-угодницей с вилами бегать, a она – шнырь к Еське! Причитает:

– Отец родной, помоги! Совсем одурел хозяин, вторую неделю пьёт. Со света сживает!

Еська бабе – пузырёк в руки! По капельке на стакан вина. Через три дня сам бросит. Ослабнет, только и всего! Вожжу не поднимет. Отлежится – снова сам с усам, а к вину хотеть не будет.

Напоит страдалица настоем дурным, хозяин и остынет. Как рвота с кровью пойдёт, так всё – отпился. В рот не возьмёт. А чего возьмёт, так снова в блевотине давиться будет. Каково?

А некоторые мужики к Еське сами ходят, уж больно хороший табачок у него, заморский. Покуришь, и такое блаженство наступает, вроде, как по-молодости с бабой лежишь. Но дорогой табачок тот – щепоть одну искуришь, а на другую денег не хватает.

А бабам да старухам растирку даёт, изготовленную по своей чудной каббалической книге: разотрёт зёрнышки маковые белены, добавит слизи с гриба мухомора и на собачьем жиру прокипятит. Натрёт старуха с устатку и от тяжести в ногах грудь такой растиркой, и покажется ей, что она на воздусях летает с облаками вровень. Такая лёгкая становится, легче пера!

Может быть, в родном селе отца ведьмаков и оборотней так много было, что Еська Резник им помогал. Не знаю. Но слух об этом и до сих пор жив. Спросите любого бондарца, он с вами поделится, ничего не скроет. Посмеётся ещё над этим забавным вердеревщинским народом, что живут рядом, под боком, а такие тёмные. «М-да, – скажут, – суеверие, а что-то там, действительно, не так».

 

6

Да зачем опрашивать кого-то? Вот он – я, здесь! И сам могу засвидетельствовать, что странные образы возникают тогда, когда тебе угораздило по какому-нибудь случаю пройтись по улицам этого села глубокой ночью, особенно в новолуние, когда тонкий, узкогубый месяц пробует печальную улыбку в чёрном провале ночи…

Эх, молодость, молодость! Крепкогрудая русалочка целовала меня в мальчишеские губы под цветущей вишней у мельничной запруды, куда когда-то, нырнул с перевязанными рогами оборотень в образе козла. Там нагишом, пластаясь в тёмном омуте, камышиным гребнем чесала она свои зелёные шёлковые власы на зависть подругам, притаившимся в чёрной омутовой глубине. Её тело пятнадцатилетней девочки, прохладное и скользкое, по-налимьи гибкое, билось в моих руках, пока не ослабло и сделалось безвольным.

Да, молодость…

Помнится, учился я в девятом классе, когда уже многое разрешалось, а мы со сверстниками, не встречая сопротивления местных парней, часто бегали к вердеревщинским невестам, таким же недорослям, как и мы сами, учиться любовным поцелуям. Но не более того.

Тогда ещё на маленькой нашей речке Большой Ломовис, в зарослях вишни и черёмухи стояла мельница исправно действующая, наверное, с пушкинских времён, огромное колесо которой на склоне лет одышливо крутил живущий под берегом водяной.

Всё так и было: месяц, чёрный провал омута с непреодолимой тягой уйти в его тихую глубину и девочка, ровесница, трепещущая, как только что пойманная плотвичка, в твоих руках, и ты сам трепещешь и вибрируешь от неизвестного захлёбывающего чувства…

Ах, молодость!

И вот радостный, как только что спущенная пружина, возвращаясь домой, в Бондари, окольными путями, дворами да огородами, перед самым рассветом, когда в ночном небе появляются слабые проталинки, я вдруг увидел на фоне такой промоины человеческий силуэт, сидящий на трубе заброшенного барского дома. Кто это был, мужик или баба, трудно сказать, но, кажется, по развороту плеч и тёмного лица, это был мужик. У меня под сбитой набекрень фуражкой беспорядочно завозились волосы, и я, тут же забыв свои счастливые мгновения, ринулся из села, сшибая по дороге пеньки и кочки, да так, что сердце выскакивало из запалённой глотки.

Конечно, этот случай не имеет никакого отношения к моему повествованию, и он мне вспомнился в связи с непреодолимыми суевериями моих земляков, из которых не вытравишь ничем странные образы детских фантазий.

Поэтому вернусь к Иосифу Резнику, еврею, обрусевшему на чернозёмных просторах среди дремучего и невежественного народа.

 

7

Таким образом, мой батяня оказался в доверенных помощниках у хитроумного провизора.

Гнать спирт – дело подходящее. Сиди себе и поглядывай, как слезится стеклянная трубочка, истекающая на конце, тоненькой струйкой, не толще нитки, чистым товарным продуктом.

Перегонный куб у Еськи был фабричного изготовления, состоял из двух вложенных один в другой стеклянных пузырей. Пподогреваешь на большой керосиновой горелке нижний пузырь с водой, в другом пузыре вскипает первичный самогон, пары которого, проходя через холодильное устройство, выпадают росой на ёмкости с древесным углём, стекая затем в двухведёрную, тоже стеклянную бутыль. Никакого таинства превращения вонючего самогона в чистый спирт! Всё просто, а удивляет.

Задача нового помощника провизора состояла в том, чтобы в широких брезентовых лентах фитилей равномерно выгорал керосин, и в охладителе постоянно менялась вода. Правда, воды уходило неимоверно много, но для этого у старого еврея во дворе был вырыт колодезь, так что бегать далеко не приходилось, вода – вот она, под боком.

За день выгонялось по две, а то и по три бутыли. Знай, следи, меняй воду и не мешкай.

Оплата за работу была небольшая, да постоянная. А какая там работа? Забава одна, выгнал на сегодняшний день две бутыли, вечером – нате вам деньги! Ну, а три бутыли, то и премиальные.

Главное в этом нехитром деле – внимание. Смотри – не зевай, да и языком по деревне особенно не шлёпай. Лишние разговоры, к чему они?

Спирт гнался на задворках, в сарае, который служил одновременно и банькой перед субботой, в пятничный день. Место это было окружено такими зарослями сирени, что подступиться к нему не было мочи, разве что через узкий лаз перед дверью.

Дело пошло споро.

В работе отец был всегда понятлив и смекалист. Одну бочку с водой для расхода в охладителе поднял на срубленный тут же помост выше теплообменника; свернул кольцом, чтобы лежал спокойно, на дне этой бочки шланг, а другой конец опустил в охладитель.

Отработанная нагретая вода из теплообменника тоненькой струйкой стекала в подставленное тут же ведро. Надо было только сначала подсосать воздух из шланга, и вода сама пойдёт в охладитель.

Пока ведро наполнялось, вода уже в нём остывала, отец её снова выливал в верхнюю бочку и процесс продолжался.

Еська доволен, его помощник тоже.

Каждый вечер у нового лаборанта в кармане деньги шуршат, а у провизора фляги со спиртом наполняются.

Еська Резник только успевает по селу вонючий полуфабрикат скупать. «И куда ему столько? Не пьёт ведь», – завистливо сокрушались мужики.

– Хорошо работаешь, Василий! – у Еськи глаза слезятся от умиления. – Хочешь, я тебя табачком сарацинским премирую? Ты его с махорочкой смешай, да покуривай. Понравится – я тебе его в счёт работы давать буду. Табак дорогой, душистый, голову прочищает. Ну, как, договорились? А то все деньги у меня налоги съели. Это разорение, тебе признаюсь. Грабиловка! На рубль товару нацедишь, а два государству отдай. Но я от этого молчу. Сказать ничего нельзя, сразу под руки поведут. Парень ты понятливый, выручай старого еврея.

Сарацинский табачок был действительно хорош. Так хорош, что и вина не попросишь. Покуришь, вроде, как поллитру выпил: девки всякие перед глазами начинают хороводиться, непристойности выделывать, павлины с голубыми перьями по двору, как куры шастают… Чудно! Во всём теле блажь такая, всех любить хочется. Даже Еська, и тот, вроде, как за родного отца проходит.

Последнюю рубаху ему бы отдал – на, Еська, продашь как-нибудь! Вот какой табачок! Только цветом не жёлтый, а зелёный, и конопляным маслицем отдаёт, но с махоркой в закрутке чада не слышно. Перед сном покуришь, и спишь потом, как убитый. Даже домой идти не хочется, так в сарае и заночуешь…

 

8

Закурлыкала вода в перегонном кубе, моросью покрылся охладительный пузырь, тоненькая светлая ниточка, как с веретена соскользнула в узкогорлую высокую бутыль.

Керосиновый фитиль горит белым светом ровно, пламя не коптит, в баньке тепло и уютно, хотя непогодь. Дождь, путаясь в сирени, стучит кулаками в маленькое оконце, всхлипывает, жалуется на свою долю – дорога в селе раскисла, тьма беспросветная, чёрт глаза выколет, если вот так шляться по улице, уже засентябрило, там и до первых морозов недалеко – август ломает крылья на излёте. Брр! Зябко!

Спиртогону делать нечего, сиди себе да поглядывай, как булькает вода в стеклянном пузыре, как медленно наполняется узкогорлая бутыль, сглатывая шёлковую переливчатую бесконечную струйку, да чтоб фитили не коптили.

В баньке зябкие тени по углам жмутся. Заколеблется пламя от лёгкого сквознячка, тени оживут, засуетятся, забегают по полкам, тогда немножко боязно становится. Рука тянется махорочки закурить.

Вспомнил про сарацинский табачок.

Сделал из газеты закрутку. Размял сухую травку. Самосадика добавил. Подобрал закруткой, как ковшиком, с ладони пахучую крупку, да видно сарацинской травки многовато добавил. Затянулся раз-другой, глядит, а бутыль на глазах до потолка выросла. Горлышка рукой не достать – чудно!

Огляделся кругом, а возле каменки, где на полке шайки стоят, да веники берёзовые рогатятся, баба сидит голая, волосы длинные рыжие, как сухой камыш, до самого пупа стелятся. Сидит, молчит, только костяной пятернёй, как гребнем, эти волосы расчёсывает.

Спиртогону будто кто за шиворот ледышку положил – банница!

Слыхал от мужиков, что по баням в такие неурочные часы банницы париться любят. Ну и мужикам являются. В иную шайкой швырнёшь, она, как кочка, прыгнет в сторону и в печное поддувало нырнёт, а иная ухитряется мужика соблазнить, все женские присухи в деле показать. Да так потешит такого неудачника, что у него мужская сила, как в землю уйдёт, ни с одной бабой жить не сможет, так бобылём на целый век и останется. A если кто уже женат был, то от жены такое отвращение получит, что сам себе по самые микитки обрезание сделает. Так-то…

Спиртогон дотянулся до другой шайки, которая у него под ногами была, и пульнул её в угол, а банница сиганула с полка и за бутыль спряталась, и щерится оттуда, вроде как в догонялки решила поиграть.

Спиртогон руками шарит вокруг себя – нет ничего! А в каменке кочерга лежала. Пока он за кочергу взялся, смотрит, а банницы уже след простыл. Только по углам паучьи тени заметались.

Он – туда!

А бутыль на дороге стоит, пузатая, огромная, что твоя бочка.

Он, вроде, хотел бутыль обойти, а бутыль снова перед ним – ни пройти, ни проехать. Ну, и грохнул её в запале кочергой.

А банница – вот она, в углу смеётся, глазами на дверь показывает, мол, беги, хлопец, отсюдова, пока цел. Оглянулся, а огонь голубой змейкой по земле вихляется, да как вжикнет до самого потолка. Волосы опалило, и по одёжке огоньки, как бабочки, затрепыхали. Он – в дверь! И давай по луже кататься, бабочек этих с себя смахивать. А в окно уже пламя бьётся, всё выскочить норовит.

Спиртогон бегом к Еське Резнику, кричит, что банница баню подожгла.

Еська выскочил в одних кальсонах, за голову схватился, а пожар баньку уже на дыбы поднял. Огонь до самого неба стоит, тушить бесполезно. Люди набежали. Языками цокают. Матерятся. А к огню и близко не подходят. Только разные случаи вспоминают. Что ж тут удивительного – банька сгорела! Да они, почитай, каждый год горят. Не изба всё-таки. Не убивайся, Еська! Мы тебе новую баньку срубим, а это сарай какой-то. Четверть спирта выставишь – и всего делов! Не гунди!

Еське не причитать бы, как по покойнице, бегая вокруг, сразу же сжухлой от обильного огня, сирени, а схватить бы Васятку за волосы, да расквасить ему физиономию, чтоб родная мать, на узнавши, в дом не пустила, чтоб не баловался когда не надо сарацинским табачком, а смотрел бы в оба, коль дело поручили.

Но Иосиф Резник, аптекарь, не стал трогать своего молодого помощника, а наутро, почистив щёткой чёрную фетровую шляпу и хорошей шерсти жилет, напустив на лицо смиренное и постное выражение, отправился к его родителям.

– Пожалуйста, вам добрый день! – начал прямо с порога Еська. – У меня, простите, на вас одни неприятности. Василий хороший парень, ничего не скажу. Ему бы на портного учиться, он бы хорошо стежки порол, пока мастер шьёт. А у нас, цеховиков, тонкое производство. Шить да пороть не умеем. Дело внимания требует. Я, извиняюсь, убыток от вашего сына понёс. За баньку, которую он поджёг, я ничего не имею говорить. Сгорела банька. Всё в дым ушло. А там тонкие инструменты были, имущество аптекарское. Дорогое. Убыток надо возместить… – Еська горестно вздохнул и задумчиво посмотрел в окно на каурого стригунка, пасшегося прямо возле дома.

Стригунок высоко вскидывал задние ноги, пытаясь отвязаться от глупого вислоухого щенка, пробующего голос. Передние ноги жеребчика были стянуты сыромятным ремнём.

– Добрый рысачок может получиться. Ой, какой добрый!

Родители спиртогона в отчаянье:

– Бяда! Во, какая бяда! Оженить надоть Ваську!

Еська качает головой. Смотрит сочувственно:

– Женить, конечно, можно. Но только и на женитьбу деньги нужны, а тут за аппаратуру и приборы медицинские платить надо…

– Родимый! Какие деньги? Откуда? Вот уберёмся с хлебушком, тогда, может, зерном за Васяткин позор расплатимся.

– Да-а… – гнул в свою сторону Иосиф Резник. – Какие в наше время деньги? Бумажки одни. Стригунка бы я, к примеру, взял за Васильево озорство. Я на парня зла не держу. Пока в Чека на него писать не буду. Портной бы из него хороший вышел. Шил бы да порол, и вреда людям никакого.

– Есиф, пожалей! Крест последний снимаешь. Хлебом отдадим, сколько скажешь. А стригунка никак нельзя. Одна надёжа на него. Кобыла на днях на борону напоролась. Пришлось маханщику Юсуфу татарскому за бесценок отдать. Одна бяда не приходит.

Есиф, пожалей!

– Не знаю, не знаю, как вам помочь. Завтра, видать, в Чека пойду, посоветуюсь. Глубоко извините. До свидания!

Услышав про Чека, родители неудачного спиртогона истово закрестились: «Не приведи, Господи! Те всё заберут, не сжалятся. Вон у Коробовых дом оттяпали и всю скотину под нож пустили, говорят, какие-то холкозы строить по всему миру будут. Всех овец под одну гребёнку стричь. Не приведи, Господи! Страсти, какие! Даже речку переходить, и то всякому по-разному: одному по колено, а другому, по этому самому, будет. А теперича – на всех одеяло одно. А, может, мне полушубком удобней накрываться, тогда что?

– Не дрейфь, Васятка! – утешал его Зуёк. – За Еськой самим в Чека надзор ведут. Я-то знаю. Записывайся к нам в младопартийцы, ну, в комсомол по-теперешнему. Мы этого скрытого пособника мирового капитала скоро на чистую воду выведем. Вот-те крест! – Зуёк, забыв свою антирелигиозную установку, машинально перекрестился, – Тебя эксплуатировал. Пишись!

Васятка чуть было не записался в эту кипящую несуразными идеями бучу младокоммунистов, пока не узнал, что на престольный праздник бондарского прихода комсомольцы будут валять с церковного купола, венчающий его уже более ста лет, морёного дуба крест.

– А чего он над Бондарями куриной лапкой в небо пялится? – говорил Зуёк. – Может, мы ещё и колокольню взорвём. Наша ячейка заявку в область сделала, чтобы взрывчатку прислали. Взлетит, никуда не денется! Ей-Богу! – глаза парня, недавно призванного в строй младокоммунистов, весело посверкивали.

Мой отец, как православный человек, хоть и дебошир, позволить себе этого никак не мог. Да и на Еську у него обиды не было. Сам баньку спалил. За голой ведьминой задницей гонялся.

Родителям неудавшегося спиртогона сводить со двора стригунка не пришлось.

Как раз перед самым Яблочным Спасом Иосифа Резника, несмотря ни на что, всё же повязали.

Хорошо, что лабораторию опечатывать не пришлось. Ведь подхватили его за спекуляцию и за безлицензионное, нелегальное производство спирта и спиртосодержащих жидкостей, за опиум для народа, хотя ни в каких религиозных предрассудках он замечен не был, да и вера у него была какая-то пустяшная – в субботу гвоздя не вобьёт, а воскресенье, когда все порядочные люди отдыхают, будет хоть цепом зерно молотить.

Сказывал Зуёк, что Еську Резника в тамбовском ОГПУ в расход пустили. А там – кто его знает? Может, на Соловках под бревно попал. Одним словом, потерялся человек.

К тому времени из Наркомата пришла бумага – сворачивать НЭП и бегом записываться в коммуны, как предвестники будущей счастливой жизни.

– Как тебе сказать? – объяснил Зуёк, всё больше воодушевляясь перед непонятливым другом. – Коммуна – это как окно в горницу, где свадьба идёт. Сразу всё видно становится, как при коммунизме люди жить будут. Пить, есть сообща, отдыхать… Кто на гармошке играет, кто пляшет.

О невзорванном бондарском храме он теперь помалкивал. Крест пробовали валять, но уж больно высота большая, смельчаков не нашлось. Погрозили кулаком небу и разошлись.

Но Зуёк не был бы настоящим другом, если бы не открыл Васятке ещё одну возможность приобщиться к новой жизни «Слухай, – говорил он товарищу, – из области пришла разнарядка – организовать в районе кинопередвижку, потому что кино – это самое главное искусство. Поедем с тобой учиться на киномехаников в Воронеж. Там такая школа есть. Все девчата наши будут!

Вторая перспектива Васятке понравилась гораздо больше, и он, махнув рукой на возражения родителей: «не тешить беса», пошёл записываться а школу киномехаников.

От желающих приобщиться к новому почину не было отбоя, но моего отца поставили в список, как непримиримого борца за народное дело. Поджёг баньки ярого захребетника Иосифа Резника не остался незамеченным среди боевых младопартийцев.

Так бывший плотник и спиртогон становился на путь проводника партийного искусства в массы, хотя образование его было ниже низшего – неполные два класса сельской школы. Читал с трудом, но расписывался легко и умело.

 

9

Воронеж… Ах, Воронеж! Провинциальная столица провинциального края. Чернозёмное сердце России. Когда-то, давным-давно, столько времени назад что теперь и не упомнить, я пробовал учиться в одном из его вузов, но эта попытка, к сожалению, так и осталась не перевёрнутой страницей в моей жизни.

Помнятся – только тогда ещё по-деревенски тихие, улицы его окраин, цветущие акации так же пахучи, как русокудрые причёски городских подруг, прохладные парки, где обязательно встретишь потемневший от времени памятник с известным по ещё школьным учебникам именем и удивишься его соседству, робко прикоснёшься к его подножью и отдёрнешь руку, боязливо озираясь по сторонам – как бы кто не заметил твоей фамильярности, чистая и быстрая, ещё не распухшая водохранилищем, река, давшая название городу…

Да, что там говорить?!

Я, как ласточка мчался по его бульварам, опережая время свидания с хохотушкой из Россоши, первокурсницей госуниверситета. От обильных её познаний кружилась голова, и мне приходилось только помалкивать, остерегаясь своей неучёности, компенсируя такой провал наглой бравадой, сознавая, что это, как раз, ей больше всего во мне и нравится.

Да, Воронеж…

Отцу здорово повезло, что он поступил учиться на курсы киномехаников. А где бы он ещё мог показать своё, неизвестно откуда взявшееся красноречие, как не при комментариях тогда ещё немых фильмов. Его кинопередвижку с радостью ждали в каждом селе, в каждой глухой деревушке, предвкушая удовольствие от общения со свежим человеком.

Только что зарождающиеся колхозы, крайне нуждались в массовой пропаганде социалистического образа жизни. И отец в прямом и переносном смысле крутил «кино», на белой простыне развешенной в местной избе-читальне или прямо на бревенчатой стене колхозного правления; в мерцающем луче проектора яркими огоньками вспыхивали ночные бабочки и ослеплённые осыпались прямо на головы зрителей, уставших от дневного крестьянского труда.

Отец, глядя на прыгающие немые картинки, сочинял по полной программе невесть что, сочным и хлёстким мужицким языком, не скупясь в нужных местах и на крепкие выражения, от которых зрители или боязливо ойкали, или покатывались со смеху.

Его несусветная фантазия не знала окорота.

Однажды строгая проверяющая дама из области посетила его сеанс, где восставшие моряки громили всё подряд, обнаружив в солонине для борща червей, как будто русский человек питается только в ресторанах.

Кстати, я сам, когда участвовал в пусках первых ракет на полигоне Капустин Яр, с аппетитом ел червивое мясо, промытое в растворе марганцовки – и ничего! Давали бы только побольше! Армия научит многому…

Но я опять, кажется, отвлёкся.

Так вот, проверяющая дама толчком-молчком, или, как теперь говорят, инкогнито, присела на пенёчек перед экраном, любопытствуя, – как молодой работник культуры, начинающий киномеханик, обеспечивает идеологическую подготовку населения вверенного ему района.

Сначала на туго натянутой простыне высветилось квадратное окно, затем запестрело это окно штрихами, как будто мокрым снегом посеклось, и поползли, замерцали буквы.

«Так-так, Хорошо! – отметала про себя дама. – «Броненосец Потёмкин» – самая партийная картина, вызывающая священный гнев против эксплуататоров. Это не чарличаплинские штучки, где гороховым шутом кривляется комик, забыв о пролетарском долге – беспощадной борьбе с увещателями рабочего класса и трудового люда. Смех плохой пропагандист нетленных идей большевизма. Да… Надо сказать, чтобы новый экран пошили, а то он, вон как обмахрился, да и дырки, вроде, мышами проедены. Нехорошо! Надо товарищам подсказать, направить…»

Но вот уже замелькали торопливые кадры, матросы, буревестники революции, забегали по палубе броненосца, размахивая руками, как маленькие ветреные мельницы, и тогда вступил за кадром чёткий голос молодого киномеханика, выражая артельным языком возмущение порабощённого класса:

– Полундра! Мать-перемать! На полубаке матросы боцмана грызут! Царские сатрапы в штаны наложили. Да здравствует – мать-перемать – грядущая революция, которая поставит раком, уродуя, как Бог черепаху, угнетателей и опричников капитала! Да здравствует Карл Маркс – мать-перемать – линия партии и все вожди революции!

Проверяющая дама заёрзала на пенёчке, пытаясь выразить клокочущее женское возмущение, но на неё зашикали, послали не в столь отдалённое место. И она замолчала.

Отец был в ударе. Этот сеанс имел скорый и большой успех у народа, а сам председатель коммуны, недавний боец с кулацким отродьем, глядя в экран, стучал культей руки по колену, давясь табачным дымом, и хохотал и материл царёву службу вслед за комментариями киномеханика, подбавляя жару и в без того пламенную речь последнего.

– Ну, Макарыч! Ну, кинщик! – восхищался он после сеанса. – Ну, удружил старому большевику! Пойдём ко мне домой водку пить!

На другой день областная дама, нервно затянувшись папироской, требовала у начальника отдела культуры категорического увольнения пропагандиста самого действенного искусства – кино.

– Идея правильная, но, каким языком он говорит! Форменное бескультурье! И кто его просит авторизировать текст великого режиссёра? Там же есть титры. У нас народ грамотный, прочитает и другим расскажет. Нет-нет-нет! – выставляет она свою узкую ладонь, стараясь прекратить возражения. – Увольнять! Только увольнять!

Начальник районного отдела культуры показывает ей бухгалтерские документы, где по всем показателям этот киномеханик стоит в передовиках.

– Вот! – кладёт начальник перед проверяющей дамой бумагу. – У него годовой финансовый план выполнен в мае месяце. У нас он один в районе такой. Давай лучше уволим одну книгоношу. Их вон сколько! А книг всё равно нет. Киномеханик Макаров ведёт партийную линию доходчивыми словами, а это в наше время тоже борьба на фронте защиты идей революции. Вы же не против ленинских заветов? – хитро прищурился он. – Верно? Ну, вот и хорошо! Об этом разговоре я никуда докладывать не буду, а то ещё там не так поймут. – Он дружески подмигнул сразу обмякшей даме. – Давайте я вам командировочку подпишу.

Василий! – кричит он в дверь. – А-ну, ходь сюда!

В дверях смущённо улыбаясь, появляется молодой парень, киномеханик этот, тискает в руках модный клетчатый картуз с козырьком, как крыло аэроплана.

– Ну, вот что, Василий, – втолковывает начальник парню, – народ у нас малограмотный, если что не так понимают, ты им, пожалуйста, объясняй по ходу действия, да и слова подбирай литературные, доходчивые. Чтоб всё сразу ясно становилось. Надо наших людей культуре учить. Если белые офицеры бьют по морде угнетённое человечество, ты говори так: «Нехорошо делает золотопогонник, сволочь! Извиняюсь. По лицу нельзя бить. Обидно. Ну, и так далее! Усёк?

– Да я, мать-перемать, таких слов и не знаю! Говорю, как умею. Так все говорят. Намедни кричат: «Давай, Васятка, наяривай!» Ну, я и удовлетворяю желание наших зрителей. Аль, не так? – притворяется он простачком. Дама молчит. Смотрит в сторону, вроде, как и не слышит ничего. Начальник, не выдержав, поворачивает к двери разговорившегося бравого киномеханика:

– Ну, иди! Иди! План выполняй. Не ораторствуй!

Василий ещё силится что-то сказать в своё оправдание. Косит возбуждённым глазом на даму. На другом – у него кожаная чёрная заплатка на шёлковой тесёмке, круглая, как у детской рогатки.

Проводник культуры в массы недавно, по печальному стечению обстоятельств, как адмирал Нельсон или наш Кутузов, лишился глаза, но не чувства оптимизма и уверенности в себе.

 

10

Случай есть случай. Хорошо ещё, что так получилось, а то бы лежать ему размозжённой головой на широком кумачовом столе под огромным, на всю стену, портретом бородатого основоположника российских бед.

Карл Маркс, нарисованный на холстине заезжим художником-передвижником того времени за бутылку водки и пару талонов в общественную столовую, больше был похож на подгулявшего купца, чем на мирового перестройщика социальной системы, особо полюбившейся почему-то только российскому пролетариату.

Но, что ни говори, а по наличию этого портрета всякий мог определить, что здесь находится Советская власть со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Действительно, на партийном активе сегодня решался вопрос всех вопросов текущего момента – коллективизация.

Наметились, пока что на черновом листке, ещё не умытые слезой и кровью её первые ласточки.

Событие решили отметить, как всегда, торжественным ужином. Вроде, по поговорке: «Уж если что я и решил, то выпью обязательно!»

Пока суть да дело, пока наливали-закусывали, кто-то вспомнил, что неплохо бы киноленту покрутить. Вот она, аппаратура-то, в углу пылится. Послали за моим отцом, который, как на грех, только что приехал, отпросившись с занятий в школе киномехаников на престольный в селе Вердеревщино Праздник Скорбящей Божьей Матери, который и в новое время почитали в селе не менее торжественно, чем при старом порядке, несмотря на запреты.

Ученик воронежской школы киномехаников, уже подгулявший на празднике, с большой охотой согласился показать свою недавнюю выучку перед ответственными товарищами.

Пришёл весёлый. Кожаная куртка нараспашку, рубашка васильками вышита, в хромовых сапогах – лампа десятилинейка в них отсвечивается. Кино покрутить – это мы враз! Открыл ящики, раздвинул треногу с проектором, вставил бобину с лентой, портрет Карла Маркса перевернул на испод – хороший экран получился. Всё честъ-по-чести, как учили.

Кино французское. Про любовь ихнюю.

– Давай, Васятка! – кричат.

– Даю, даю!

Лента была французская, да аппаратура русская.

В то время электричеством в сёлах ещё и не пахло. А чтоб в проекторе зажглась вольтова дуга, лампы были дуговые, надо крутить динамомашину, ток в проектор подавать. Крутить динамо – дело хлопотное, нудное. Пока кино прогонишь, руки отвалятся. Непозволительно авторитетному активисту обезьянничать. А здесь, как раз, дружок отца подкатил на предполагаемую халявную выпивку. Зуёк этот. Он среди активистов хоть самый молодой, а свой человек, комсомолец.

– Будешь динамо крутить?

– Буду! Только сперва горючку давай!

Дали «горючку».

– На, пей!

– Ваське налейте, он мой друг. Не продаст.

– Садись, Василий!

Ну, от выпивки, да ещё с хорошей закуской, общественная говядинка была, кто ж откажется?! Компания – вон, какая! У них власть в кулаке.

Сели. Хозяева тоже повторить решили. Четверть снова на столе шею тянет.

Вдруг – бац! Громыхнуло в окне. Четверть стеклом брызнула. Окно вместе с рамой вдребезги. Дуплетом стреляли.

– Ах, мать-перемать!

Схватились за стволы. У каждого револьвер за пазухой – мандат на отстрел враждебных элементов. Классовая борьба.

Кто в простенок встал, кто – на улицу. «Бах-бах!» – никого. Только собаки всполошились, да по всему селу в окнах огонь сразу потух.

Вроде обошлось.

Только Гоша Заусенец, который в комбеде княжил, у стола распластался. Всё лицо в синих оспинах и в зачёсе две-три бруснички запутались. А так – ничего, перепил, вроде.

Тихо стало. Зуёк рукой трясёт. У него стакан в кулаке раскрошился. Пальцы в крови все. Отцу только соринка в глаз попала, махонькая, а никак не сморгнёт. Потёр рукавом – колко!

Вот и покрутил кино!

На другой день посмотрел в зеркало – у переносицы красный паучок гнездо свил, по всему глазу паутинки раскинул. Придётся снова к Секлетинье идти. У той на все случаи заговор есть.

Бабка посмотрела, посмотрела, пошарила языком по глазному яблоку и говорит:

– Нет, милок! Тут тебе ни одна бабка не поможет. Иди к фельдшеру. Стекло у тебя в глазу глубоко сидит, нешто я выну. А он смогёт. У него инструменты есть.

Пошёл к фельдшеру. А того после праздника корёжит.

– Беги, – говорит, – за самогонкой!

Сбегал. Принёс поллитру. Выпили.

– Садись у окна, смотреть буду.

Взял лупу, выкрутил глаз наизнанку. Боль адская.

– Ничего, Васёк! Наверное, табачной крошкой запорошил. Никакого стекла нету. Брешет Секлетинья. На неё, куда надо напишу, чтобы людям головы не морочила. Неизвестно, что она ещё нашепчет, если ей дать волю.

Выпили ещё. Фельдшер хлопает по плечу.

– Иди домой! Глаз – не бабья заманка, всё проморгает!

Не проморгал.

Приехал в Воронеж на занятия. Ленту в бобину не заправит, слезой зрачок заливает. Красная паутинка на второй глаз перекинулась. Совсем смотреть нельзя.

Друзья довели до санчасти.

– Э-э, братец, у тебя омертвление на правом глазу, а на втором – воспаление начинается. Немедленно в больницу к глазнику!

Добрёл до областной больницы.

К глазнику очередь. Сидит, ждёт. Голова горит, хоть яичницу жарь. По лицу, будто хлыстом стеганули.

Дошла очередь. Ощупью до кушетки добрался. Глазник окуляры надел. Лампой светит. Молчит. Туда-сюда крутит.

– Женатый? – спрашивает.

– Холостой. Ещё не успел жениться.

– Это хуже!

«Зачем спрашивал? – думает отец. – Поговорить, вроде, не о чем. Больно, терпения нет, а он с подначкой…»

– Н-да! – глазник снял окуляры, положил на стол. Помолчал. – Как зовут-то?

– Василий.

– Вот что, Василий. Дело – хуже некуда. Некроз начинается. Глаз удалять надо. Подписывай бумагу!

«Что? Как? Зачем? Какая бумага?» – вскочил с кушетки. Ужас прошёл стальным костылём от головы до пяток, так что доктору с немалым трудом пришлось снова усаживать парня.

– Слушай, Василий, – придвинулся к нему доктор, – если не хочешь остаться на всю жизнь без глаз, незрячим, соглашайся на операцию. Вот подпиши документ. А с одним глазом даже прицельней невесту выбирать. Не промахнёшься!

Глазник, скорее всего, был добрым человеком, и невольной шуткой решил приободрить несчастного парня.

А времена тогда стояли жуткие. Частному предпринимательству поставили плотину из колючей проволоки – руки за голову – и вперёд! Поголовная бедность, бестолковщина и нехватка всего необходимого. Операция срочная, а анестезию делать нечем, хоть дубовым колом по голове бей, чтобы отключить пациента.

Без обезболивания и чирей не вскроешь, а здесь по живому глазу резать…

Но доктор в гражданскую войну делал и не такое. Он кромсал комиссаров вдоль я поперёк. И ничего, не расстреляли, даже орден Красного Знамени за спасение рыцарей Революции получил. Одним словом – хирург, мастер ножа и дратвы. Он знал, что с операцией медлить невозможно. Ещё день-другой – и гангрена. Тогда – лабец! Тогда не то что глаз, а и другое что уже не потребуется.

– Раздевайся!

Медсестра принесла больничное одеяние, и не успел несчастный опомниться, как очутился на операционном столе.

Надо признать, что единственное, в чём не было в те дни перебоя – это спирт-сырец. Ещё до революции налаженное производство работало и теперь исправно, правда, очистка никак не получалась. Забыли, как это делается. Но, как говорится, – не до жиру, быть бы живу.

Доктор налил в тонкого стекла мензурку по самый краешек из зелёного графина с высокой гранёной пробкой.

Пей, Василий!

Пациент обречено посмотрел на ёмкость в руках у доктора. Такое количество спирта, да ещё не разведённого, ему пить до сих пор не приходилось.

– Не осилю, доктор! Здесь целая пол-литра будет.

– Пей залпом! Только не дыши. Считай, что последний раз пьёшь, а больше не нальют. Да смотри не промахнись, а то мне с тобой, ox, как возиться придётся!

Зажмурясь, отец торопливо, большими глотками опорожнил лабораторную мензурку. К его удивлению спирт пился, как вода – никакого привкуса, только две маленькие дорожки по краям губ просочились, – обманул доктор!

Но, когда он, подопытный кролик, задышливо втянул воздух, тот вошёл в него, как раскалённый стержень. Согнувшись пополам, он пробовал вздохнуть ещё раз, но спазм свёл лёгкие, и воздух тугой пробкой встал в горле.

«Отраву выпил!» – пронеслось в голове.

Доктор сзади легонько ударил его по спине, и сунул в рот зажжённую папиросу.

– На-на, курни! Полегчает.

Длинная затяжка, действительно, принесла облегчение, в голове зазвенели колокольчики, вроде он снова, как тогда с кучером домой летит. Тело стало приобретать необыкновенную лёгкость. Он даже боязливо ухватился за край стола, опасаясь над ним воскрылить.

Доктор, немного помедлив, вытащил у него из губ папиросу, докурил сам, и велел медсестре нести инструменту для операции.

«Как провалился куда, ничего не помню – рассказывал не раз отец. – Очнулся только, когда меня взнуздывать стали. Доктор сунул металлический стержень мне в зубы, ну, навроде большого гвоздя, каким половицы шьют, и опрокинул меня на клеёнчатую столешницу. Ремнём тот гвоздь затянули, голова, как в тисках очутилась. Ни туда, ни сюда. Руки, ноги тоже к столу привязанными очутилась.

– Сожми зубы, Василий. Крепко сожми! – говорит доктор, а сам мокрую салфетку на лоб кладёт. – Жми сильнее!

Я челюсти стиснул – четыре коренных зуба в крошку рассыпались, и огненные брызги из глаз. Я думал, черепушка лопнула.

– Ори громче! – кричит доктор. Стержень грызи!

Я хочу заорать, а рот-то взнуздан, один хрип из горла лезет. Полоснуло меня ещё раз огнём по глазам, и всё – кранты! Очнулся через сутки. В палате лежу. То ли ночь, то ли день, никак не пойму. Глаза туго завязаны, и голова трещит, видать, спирт весь вышел. Сгорел в организме.

Вдруг чую, мне кто-то в руки стакан суёт.

А это опять доктор был. Дай ему Бог здоровья, если жив.

– Как чувствуешь, Василий?

А я рот раскрыть не могу, язык распух, и губы, как калоши сношенные, потрескались все. Мычу только.

– На, выпей ещё, а то на стенку от боли полезешь.

Выпил, конечно. Куда деваться? Сквозь зубы процедил. А закуски никакой. Да и жевать мне нельзя, пеньки во рту раскорячились. Выпил и снова отключился. Это уж потом Рубиншей…

– Господи, да сколько тебе говорить? – поправляла его мать Рубинштейн – доктор. У тебя и в бумаге написано – Ру-бин-штейн!

Ну, хорошо! Одним словом, человек! Царствие ему небесное, если умер. Справку мне выдал с печатью гербовой, что я, Макаров Василий Фёдорович, ввиду принятия живым казни, имею расшатанную нервную систему, и за свои действия, если кого обижу, прошу простить.

Действительно, такая справка у отца имелась. Я её видел в детстве, ну а потом она куда-то затерялась.

Доктор Рубинштейн, наверное, был человек не только добрый, но и с юмором. Написал молодому парню справку – пусть ходит!

Казнь-то была всамделешняя…

 

11

Однажды эта справка спасла моего отца от верной тюрьмы.

Ребята в школе киномехаников, где учился отец, молодые, озорные, на язык не сдержанные. В курилке шутки, матерки, обычные подначки. Каждый выхваляется своими успехами у девок.

Надо отдать должное воронежским заманкам, под замком свои прелести они не держали. Закон природы!

Недавняя гражданская война, разруха и замашистый гребень Чека убористо прошлись по русским избам, оставляя после себя распашливых вдовушек и невест-вековух, которым внимательная, здоровая мужская сила была далеко не в тягость.

Отец по первости тяжело переживал своё неожиданное уродство. Это он уже потом пообвыкся, попривык к своему положению, загнав грызущую боль на задворки душевных неурядиц. А по первости – да, горько ему пришлось в неполные двадцать лет, смотреться в зеркало.

Выкроил из старого голенища кожаную заплатку на глазную прореху, перехватил её чёрным шёлковым шнурком, освободив от него литого золота крещенский крестик, который подарила ему в младенчестве мать-крёстная, Степанида, тётка по матери, когда-то проданная местным крепостником в Козлов. Уж очень понравилась смышлёная дворовая девчонка козловскому помещику. Вот он и выкупил её для своих необходимостей, разлучив с отцом-матерью.

Но слёзы крепостной девочки отлились в жемчужины.

Скоро подоспела реформа, и барин, одарив Степаниду, выдал её, четырнадцатилетнюю, замуж за своего управляющего. И зажила тогда Степанида припеваючи, не забывая и своих родственников.

Жила Степанида долго. Умерла в сто пять лет. Я ещё её помню, высокую, статную, седую старушку, которая одевалась по старой моде и ходила всегда прямо, не сгибая спины. Изваяние, да и только!

Когда я жил в Тамбове у своей тётки, отъедаясь на летних каникулах, Степанида однажды привезла мне из Козлова-Мичуринска небольшое лукошко невиданных у нас в Бондарях ягод – крупную, почти что в мой детский кулачок садовую землянику. Разве такое забудешь!

Вот ведь как – прошлое, как трава повилика, цепляется за молодые ростки будущего, не разрывая нити жизни, тянущейся из глубин времени…

Да…

Но моё повествование о родителе, сделав небольшой зигзаг, снова возвращается в свою колею, по которой идёт и моя жизнь.

Трагедия молодого парня, лишившегося глаза в самый цвет, принуждает его замыкаться в себе и сторониться более счастливых сверстников.

Оставаясь по вечерам один в общежитии, он снова и снова прокручивал в голове своё счастливое время до того нелепого случая и горько в подушку плакал. Но что толку от этих слёз?

Ещё не совсем зажившая рана глазного дна начинала саднить, и он снова шёл к доброму Рубинштейну на перевязку. Тот крутил перед яркой лампой его чубатую голову, поругивал за неаккуратность, капал в глазную прореху какую-то маслянистую жидкость и накладывал клейкий пластырь…

Сумеречный мир. Кругом весна, ласточки-касаточки, хлопотуньи небесные, воздух стригут, акации в лицо ароматами дышат, как крутобёдрые горожанки после парикмахерской или хорошей баньки, а у молодого курсанта, проводника революционного искусства в народ, не рассветает.

А здесь, как на грех, один счастливчик из его группы стал выхваляться, стал задирать своего одноглазого собрата, называть обидными словами: «Ты, – говорит, – камбала одноглазая, куда вырядился? Надеешься, что какая-нибудь горбунья позарится?»

А отец, как раз, отутюжил шерстяные диагоналевые галифе, какие в то время были в моде, надел свою шитую васильками рубашку, плетёным поясом опоясался и собрался, спрятав горечь, в городской парк на танцы. А тот, который был счастливчиком, похохатывает: «Ишь, заяц косой за лисьим мехом собрался! Инвалид, а всё – туда же».

Отцу, конечно, это не понравилось. Он защищать свою честь научился ещё тогда, когда хаживал с артельными ребятами. Ну, и застелило ему разум. Выхватил из-под себя дубовый табурет и грохнул своего обидчика, того, кто недавно счастливо смеялся над ним. Табурет был старинной выделки, конечно, цел остался, а вот голова у счастливчика оказалась проломленной.

Потом насмешник тот, тоже стал инвалидом. Не зарекайся, все под Богом ходим!

Начальство всполошилось. Вызвали скорую помощь. Подоспела, как раз, и милиция.

– Всё, Василий, каюк тебе! Отгулялся на воле!

Следствию ясно – бандитский поступок против молодого активиста культурного фронта. Стали допытываться: кто отец-мать, бедняками ли числятся или кулачьём стяжательством свою дорогу мостят? С антоновскими выродками в родстве ли?

А хозяйство у родителей отца было крепкое, перед самой революцией на отрубах землицу прикупила, веялки-крупорушки в амбаре. Плакали бы по ним Соловки, да, слава Богу, один странний человек, который всю землю пешком исходил, будучи у родителей моего отца на постое, присоветовал им продать имущество, оставить для себя десятину земле – и хватит. Говорил – пойдёт Гол и Могол, всех под одну гребёнку будет стричь, как баранов. А денежки золотые, царской чеканки всегда в цене будут, и даже больше, они не ржавеют, и пока что крови на них нет, тем и жить потихоньку будете.

Посумлевались божьи крестьяне, поохали, да и продали, что сумели, вовремя, а теперь числились по статье бедняцкого хозяйства – опора Советской власти на селе.

Но не это спасло отца от тюремного позорища, а махонькая справочка доктора Рубинштейна, что такой-то и такой-то имеет нервное расстройство, потому как пострадал от враждебного классового элемента и принимал мучительную казнь, в результате чего и лишился глаза. А тут и товарищи вовремя подоспели со свидетельскими показаниями, что первым нападал тот «счастливчик», что арестованный их сокурсник только защищался.

– Ах, вот как?! Получил ранение, защищая народную власть в Бондарях!.. По-живому глаз вырезали? Горячо сочувствует линии большевиков? Отпустить страдальца!

Начальник, который вёл дело, бумагу директору курсов написал, чтобы его снова восстановили в обучении. По какому праву исключили? У нас Советский суд решает, кто преступник, а кто пострадавший. Выплатить повышенную стипендию за вынужденный пропуск занятий!

Выпорхнул узник из узилища пташкой вольной. Враз свой телесный недостаток забыл.

В общежитии ребята его встретили, как героя гражданской войны. По плечу хлопают, папиросы протягивают – кури, Василий! Заслужил!

Но ящик водки отцу всё же пришлось своим школярам выставить. А куда денешься, если каждый норовит с тобою за руку поздороваться? Да ещё и неизвестно, как бы помогла справка Рубинштейна без их участливого вмешательства. Так что – пейте, ребята!

Надо ли говорить, как отца после этого зауважали его сокурсники: «Василий, айда с нами на посиделки!», «Васятка, махнём к студенткам в педик! Училки, как орех, так и просятся на грех!», «Васёк, иди с нами, выпей!»

Васёк распрямил плечи, стал веселее поглядывать на жизнь. А тут учёба закончилась. Одни воспоминания на всю жизнь…

В кармане – удостоверение киномеханика и направление на работу по месту жительства.

Приехал – брюки английского сукна – бриджи, куртка вельветовая на молниях, белый шарф шёлковый шею, как невеста ласкает, сапоги трубой, скрипучие… Да что там говорить! Вот она – карточка того времени! Голубь сизокрылый! На селе первый человек.

В областном отделе кинофикации новенькую аппаратуру выдали. Жеребца ядрёного с чугунными шарами и таратайку на рессорах уже в районе получил. Жеребца за его стать «Распутиным» прозывали.

Составил молодой киномеханик график, расписание постановки сеансов по деревням: кино – в массы! Начальник отдела культуры по рукам ударил: «Действуй!» И пошла, закрутилась его весёлая жизнь. Везде он гость желанный. После сеанса, как и положено, у председателя колхоза ужин, конечно, не без выпивки.

Всё-таки не прав был тот «счастливчик», который отца корил за его одноглазие. Девчата ластятся, голову кружат. Им ведь что? Руки-ноги, да ещё кое-что есть, а с одним глазом – ничего, меньше изъянов будет видеть.

Но молодой киномеханик всё видел в правильном свете: голову не терял. Она ведь на плечах не только для шапки.

 

12

Кинопередвижка того времени работала от динамо-машины, которую надо было кому-то крутить.

Ток подавался на два угольных стержня. Проекционная лампа была дуговой, и малейшая оплошность киномеханика могла привести к загоранию дорогостоящей целлулоидной плёнки, которая горела, как порох.

Поджоги плёнки случались и у моего отца, которому потом приходилось выплачивать её немалую стоимость.

Динамо обычно крутили вездесущие мальчишки, охотников было – хоть отбавляй. Но мальчишки крутили ручку больше из удовольствия. А от удовольствия, какая работа? Баловство одно. Ток подавался неравномерно, и широкая простыня экрана, то разгоралась белым каленьем, то подёргивалась серым пеплом. Свист, недовольные крики зрителей портили восторженное впечатление от революционного искусства.

А по Бондарям в это время шумно справлял своё отлучение из лётного училища бондарец один, погодок отца. Галифе тёмно-синего диагонали, хромачи гармошкой, гимнастёрка с отложным воротником, на рукаве нашивка – птичка золотая распласталась, фуражка с голубым околышем заломлена не по уставу. Конечно, под хмельком.

Встретились в чайной.

– Серёга!

– Василий!

Ударили по рукам. Выпили. Повторили. Разговор пошёл.

– Иди ко мне в напарники кино крутить! По деревням кататься. Вино и харч дармовые, комсоставские. Тужить не будешь. Ну, не понравится – уйдёшь. Не жениться ведь?

– Тьфу, тьфу, тьфу! Типун тебе на язык! Какая женитьба, когда кругом – воля! А вино и харч – подходят. Папаня свирепеет, на Магнитку вербоваться заставляет. Бубнит: «Я те кормить не буду, дармоеда».

Ударили по рукам. Выпили. Потом отец ещё водки заказал. Рад, что напарника нашёл.

Идут по селу – хорошие. Высматривают, может где гармошка играет.

Навстречу Настасья, сестра недоучившегося лётчика Сергея. На голове берет велюровый белый, коса смоляная, чёрная на плече улеглась. На шее косыночка китайского шёлка, платье кисейное по самые щиколотки, сапожки короткие на медных застёжках. Остановилась. Смеётся. Смотрит прямо. В глазах ивовый цвет полощется. Невеста!

– Ты куда это вырядилась середь дня? – голос у брата строгий, требовательный. Сразу видно, кто в семье главный.

Сергеев спутник подобрался весь. Стоит, не шелохнётся. Как гвоздями пришитый. Нехорошо в грязь лицом ударить перед незнакомой девушкой. Козырёк клетчатой фуражки опустил, чтобы хмельной дымок в глазу виден не был. «Ах, Серёга, хрен моржовый! Не знал, что у него такая сестрёнка вымахала. Прямо, как горожанка на сельской улице!»

– Василий! – знакомясь, протягивает руку.

Настасья протягивает свою, узкую. На пальчиках маникюр.

«Вот те на! Она и взаправду городская!»

Сергей хвалиться стал. Товар лицом показывает. Его сестра на медичку выучилась. Теперь вот в районной больнице фельдшерицей работает. Прививки разные по деревням делает, уколы ставит.

– Идём свататься! – сказал Василий.

Анастасия весело засмеялась и пошла своей дорогой.

Слово «свататься», наверное, самое весёлое понятие в русском языке. В нём – всё! – и молодая удаль, и признание в любви, и желание породниться с до того чужими или даже незнакомыми людьми, кровными родственниками невесты, за которыми следуют: большая выпивка, хлебосольное застолье и сладкая перемена жизни.

Новый компаньон бравого киномеханика – друг Серёга – при этих словах пришёл в восторг:

– Пошли, пока Настёнку кто-нибудь не перехватил! Она знаешь, какая? Знаешь, какая? Во! – он, качнувшись, выбросил сразу два больших пальца вверх. – А чего её спрашивать? – Серёга цвиркнул меж зубов длинную струю на землю. – Как папаня скажет, так и будет. А он решит правильно. Пошли!

Улицы в Бондарях прямые, широкие. Далеко видно.

Орлы идут!

Сергея и Настёнки мать на дальнем порядке улицы концами платка утирается:

– Никак, наш?

Вышел хозяин. Самокрутку набивает. Брови сдвинул:

– Не наш, а твой! Желанница! Нажалелась!

– А энтот кто же с ним в картузе?

– Да, видать, активист из Совета. Снова описывать имущество будет, мать твою перемать!

– Ты что, Степан? Тот, вроде, повыше был, и с портфелем, а у этого руки не заняты, воздух хватают. Наверное, дружок Серёжин, коль серёд дня без делу лытает.

– Вот кого в колхозы писать, ветродуев, пусть там языками землю попашут. Коллективисты! Ну, я щас им покажу!

– Не колготи, Степан! Может, они, и впрямь, по какому делу идут? Вишь, руками размахивают. А ты – с гонором! Сначала поговори, чего зря сразу за гужи хвататься?

Подходят.

Дружок Серёжин вежливый. Родителей на «вы» называет. Здоровкается. А дальше, что сказать – не знает. Мнётся. На глазу кожаный кружок ладонью прикрывает. Вроде, от солнца застится.

Сергей на крыльцо грудью напирает. Хорохорится.

– Вот, папаня, родственника привёл!

– Какого родственника? Ты что, сдурел спьяну, сукин сын?! Мы таких не знаем и знать не хочим! Тоже, видать по обличаю, – бездельник!

– Он за Настёнку свататься пришёл. В жёны брать будет.

Сергей хлопает по карманам. Ищет курево. Его дружок протягивает большую толстую папиросу. Тот подхватывает и, мусоля мундштук, пытается прикурить от отцовой самокрутки. Горящая махорка осыпается жаром тому на кисть руки.

Степан был мужик фабричный, рабочей закалки, на бондарской ткацкой фабрике с малолетства у станка с шабёром и напильником от детских игр отучался. Рука твёрдая. Бац, сыну в лицо! Сунул, как будто коротко, а у того – кровь из носа.

Сергей мычит, трясёт головой, расшвыривая кровь на скоблёные к празднику доски крыльца. Согнувшись, по-бычьи на отца пошёл. Да тут мать-заступница подоспела. Стала промеж, руками загородила, чтобы до плохого не дошло.

Сергей вытер рукавом сопатку:

Пойдём отсюда, Васька!

Оглянулся – никого нет. Отец с матерью в избе, а он один на порожке сидит. И дружка его сегодняшнего след простыл. Зыркнул на избу – одни куры в горячей пыли усадисто хлопочут.

Пошёл в амбар на прохладных половичках отлёживаться.

 

13

А у Василия сердце так и зазнобило, так и заныло ретивое. Заноза, как гвоздь в пятку, в душу вошла, а вынуть больно. Только вспомнит глаза зелёные, жёлтой пыльцой подёрнутые, косу чёрную на плече, смешок девичий, простодушный, без умысла, засосёт в груди, заноет. А всё оттого, что глаз ремешком перепоясанный, куда денешь? С такой заплаткой кому нужен? Зубами скрипит, а сделать ничего не может.

На работе дело пошло споро. Бойцы красного культфронта, отсталое крестьянство и другие несознательные элементы тамбовщины к новой, невиданной досель, жизни приобщаются. Вон, оказывается, как народ при советской власти живёт! На колхозных нивах колос гнётся, коллективисты на работу, как раньше на престольный праздник с песней ходят, в новых рубахах обряженные – всё сатин да батист. Это, наверное, только здесь, у нас, нищета из всех углов топорщится, зубами клацает. А где-то – живут люди!

Сергей динамо крутит, Василий у проекционного аппарата белым снопом света из тьмы непроглядной сладкую жизнь выхватывает, за артистов речь держит – где надо, шуткой отойдёт, где надо горечью обольётся. Народ доволен. Молодцы ребята!

Пока Василий киноаппаратуру налаживает, платочком окуляры протирает, его помощник Сергей, Настёнкин брат, билеты продаёт. Денежки, вот они – в шапке! Никакого потайного баловства. А если что и когда скалымят, то это – Распутину, жеребцу-захребетнику на овёс. Коняга к водке хоть и равнодушен, а тоже кушать хочет. С питьём проблемы не было, а вот с овсецом иногда случались и перебои. Тогда по дороге сенца из стожка одинокого надёргают – ешь скотина!

Иной раз Распутин так их рысью прокатит, что поутру в голове, как наковальню поставили.

Но лошадь, хоть и тварь безъязыкая, а сознание имеет мужское, товарищеское. Если в какой неурочный час ездоки и вздремнут в повозке, Распутин сам дорогу знает: возле районного дома культуры ногу к ноге приставит и тихонько подоржёт – вставайте, мол, вот она, конюшня ваша!

Разгрузятся, сделают профилактику аппаратуре и себе, а к вечеру снова в дорогу, снова счастливую жизнь высвечивать из гущи беспросветных будней.

Едут они так. Дорога неблизкая. Василий и начнёт откуда-нибудь сбоку про Настёнку спрашивать, интересоваться о девичьей жизни.

Серёга отмахивается – живёт чего там? Тоже по деревням обитает, только всё больше пёхом, прививками, гигиеническими просвещениями занимается. Гулять некогда.

А чего спрашивает? Пришёл бы, она по субботам завсегда дома.

– Заходи к празднику, сам увидишь. Чёрт гривастый! – прикрикивает на Распутина Сергей, тот, нехотя, переходит на бег затем снова, меланхолично подёргивая головой, перестаёт пылить, и таратайка опять покачивается в летнем мареве.

– Как же, придёшь к вам! Отец твой зверюгой на меня смотрит. Небось, выгонит, – вправляет разговор в нужное русло напарник.

– Ну, может, и выгонит. А волков бояться, так и в лес не ходить.

– Ну, что ж, приду как-нибудь.

На другой день в гости пришёл один, без Сергея. Галстук лопатой, кожаный пиджак конопляным маслом натёр, сапоги из-под утюга светятся, как лампы на праздник – подковки о половицы цокают. На всякий случай встал под матицу. Кланяется:

– Здравствуйте!

– Здоровей видали, – недовольно пробурчал в разлапистые усы хозяин дома, даже не предложив гостю табурет. – Чего пришёл? Вроде праздника никакого нет, а ты без делу по дворам шатается.

Хозяйка глаза отводит, неудобно за мужа, а перечить не может. Не положено.

Гость с ноги на ногу переминается, сапоги проклятые кожей скрипят. Сердце – тук-тук-тук!

– А я к Сергею Степановичу. Он мне по работе нужен. – А сам глазом из прихожей в горницу заглядывает. На что-то надеется. А вдруг из-под божницы оттуда розовый бутон зацветёт. Настёнкина улыбка засветится. Чудеса не только в сказках случаются.

– Ишь, какой вежливый! По имени-отчеству собутыльников величать начал. Нету его! Небось, сам знаешь, где он в эту пору гнездо свил, стервец. Вы с ним – одна шайка-лейка. И нечего тут придуриваться. Чего стоишь? Дай пройду!

Хотя дверной проём был сбоку, но хозяин почему-то шагнул от окна к гостю, как будто тот стоял у него на дороге.

– Ишь, свет зазастил!

Степан Васильевич, не церемонясь, надвинулся на парня, стараясь вытолкать его за дверь.

«Ах, ты, хрен старый! – ругался про себя, выходя из неприютного дома, озадаченный жених. – Дать бы тебе разом по хлебалу за твою вежливость, да руки связаны! Перед Настенькой срамиться не хочется. Обманул Серёга. Сказал, что сестра дома будет одна, – говори, сколько хошь, никто не помешает. Вот тебе и наговорился…»

Сбоку скрипнула калиточка, и в прогале с тихим смешком вспорхнул весёлый цветастый платочек, нарядный, как летняя бабочка.

Но жених, заложив руки за спину, уже вышагивал по пыльной улице, норовя, во что бы то ни стало, отыскать своего дружка, и высказать всё, что он о нём думает. Тебе, дураку, мол, динамо крутить только, а не сердечные дела решать.

 

14

– Э-э, Макарыч, всего и делов-то! Нашёл о чём тужить, мы Настёнку в два счёта окрутим! – сбил Сергей свою форменную с крылышками фуражку на затылок, когда они готовили аппаратуру к вечернему сеансу в соседней деревне, до которой и пешком час ходьбы, а на вверенном им рысаке по кличке «Распутин» – глазом моргнуть. – Я сестрёнку сегодня с собой на кино приглашу, а там ты уж сам постарайся ей в душу влезть. Да и с руками поаккуратней, а то последний твой глаз выцарапает. Ну, а на мой кулак можешь всегда рассчитывать. Я в стороне стоять не буду. Во, получишь! – выставил он свой жилистый смуглый кулак.

– Действуй по-хорошему, чтоб всё было честъ-по-чести.

Обрадованный воздыхатель мимо ушей пропустил замечание насчёт глаза. В другой раз такое он своему динамокрутителю не простил бы.

– Давай, иди за Настей! С аппаратурой я и сам справлюсь. Скоро я и тебя научу кино гнать. Специалиста сделаю. Иди!

Соловьи запели, защёлкали под рубашкой. Как же он раньше не догадался пригласить сестру Серёги на сеанс? Небось, и её храпоидол-папаня не догадался бы. Кино все любят. А киномеханик молодой любит девушку Анастасию. Имя-то, какое сладкое!

Для сегодняшнего сеанса из небольшого выбора кинолент он отложил фильм с многообещающим названием «Мать».

О чём будут рассказывать бегущие картинки, он ещё не знал. Фильм только что привезли из областного отдела кинофикации, но само слово «Мать», как нельзя кстати, подходило для сегодняшнего показа и так воодушевило моего отца, что он тут же, не дожидаясь вечера, решил сделать пробный прогон ленты, чтобы разобраться в его содержании, а то потом как же комментировать зрителям то, что происходит в фильме. Ведь сегодня ему надо показать всё, на что способен настоящий пропагандист советской культуры.

Вездесущие мальчишки резво крутили динамо, наперебой стараясь угодить дяде киномеханику, который на этот раз оказался и не таким злым, разрешив смотреть картинки, которые сами двигались на побелённой стене кинобудки.

Сам киномеханик по-соколиному вглядывался в меняющиеся кадры, разбираясь, что к чему. Там дрались, пили, куролесили такие же ребята, как и он сам.

Вначале всё было похоже на действительную жизнь фабричных рабочих.

Ещё недавно Бондари были таким же посёлком – неугомонным и шумным. Вон ещё и теперь разграбленная и разорённая суконная фабрика сквозит пустыми окнами, воткнув щербатую трубу в низкое дождливое небо.

Теперь в Бондарях безработица. Бывшие фабричные плохо привыкали к новой непонятной жизни. Три маленьких колхозика, кое-как сбитые из ткачей и мехрабочих, не успев встать на ноги, на глазах разваливалась. Не привыкшие к земле фабричники, матеря всё на свете, спустя рукава колупались в земле, понукаемые пришлыми руководителями, которые и сами, не понимая ничего в крестьянском деле, гробили на корню и урожай, и благие начинания…

Ладно. Всё. Разобрались.

Пьяная гольтепа, снующая на экране, замыслив революцию, разом бросила пить и кинулась распространять прокламации по цехам, устраивать забастовки. Значит, неотвратимо грядёт кризис капитализма, у забитых и угнетённых глаза просветлённые, в каждом – отблеск мировых пожарищ. Даже затурканная и битая мужем мать Павла, вздыбив руки, зовёт своего сына и его партийных товарищей на священную борьбу классов. Так, понятно. Это они учили в школе киномехаников на каждодневных политзанятиях. Надо только правильные слова подбирать, чтобы, да дай Бог, матерные не выкинуть. Тогда – прости-прощай. За хулигана примет. Нет, надо всё, как учили, говорить.

Киномеханик, смотав ленту, бесконечно прокручивал и прокручивал в голове текст, который он сегодня будет вещать народу. Здесь у него последняя надежда. Будем мостить мосток к другому берегу, где поют сладкие соловьи любви…

Сестра Сергея с радостью согласилась поехать в Метрополье, недалёкую от Бондарей деревню, где кинопередвижники должны были организовать сеанс.

А почему не поехать? Брат рядом, да и сам киномеханик выглядит приличным человеком, обходительным, не как местные, которые спьяну пообвыклись горлопанить непристойные песни да частушки, драться между собой, да грубо приставать. А этот с виду – совсем городской молодой человек, а что глаз, говорят, потерял во время кулацкой перестрелки – ещё ничего. Что ж теперь делать? Ну, потерял. Главное – человек, и руки-ноги целы. Этот не будет заниматься пустобрёхством и пускать мыльные пузыри, показывая из себя, какой он герой. Жалко, конечно, но и с одним глазом люди живут. Вон соседа, Ивана Махоткина, с гражданской войны совсем без ног привезли – и ничего. Тётка Поля его не бросила. Который год за ним ухаживает, троих детей нарожали.

У папани отпрашиваться не стала. Зачем лишние разговоры да оправдания? Что она, школьница, какая? «Скажу, на улице была», – решила для себя Настёна, накинув на плечи голубой полушалок с кистями, и пошла тихонечко с братом за переулок, где её ждал, прикуривая от папиросы папиросу, неугомонный страдалец.

 

15

Отдохнувший жеребец Распутин краешком копыта нетерпеливо подгребал землю, словно выискивая в траве потерянный золотой бубенец.

Радостный воздыхатель торопко усаживал гулёну в пружинистую бричку, расстелив свой заморской кожи вишнёвый пиджак. Ещё брал в Торгсине, когда артелил в Москве, большие деньги стоил пиджачок, а теперь – нате вам! Ничего не жалко! Сам под ноги такой красавице выстелился бы, коль разрешила…

– Нн-о! Родимый!

Напарник, чертыхаясь, еле успел вскочить на изгибистую подножку.

– Куда гонишь, Макарыч? Попридержи вожжи!

Какое там! Только весело закружилась бондарская пыль под окованными железом колёсами. Только ойкнула прохожая баба, и долго смотрела из-под руки на лихих кучеров: «Кудай-то они так спохватились? Никак пожар где?»

А пожар, действительно, горел в груди не от капли винца у лихого молодца, и нечем было забить-остудить пылающий угль.

Вот он, рядом локоток, да не укусишь!

Кто был по-молодости молод, тот знает неуёмную силу этого огня, от которого не скрыться.

Кино крутили в избе-читальне.

Сначала председатель предложил ставить фильм прямо на улице, у колхозного правлений – чего людей загонять в избу? Но киномеханик доходчиво разъяснил партийную важность момента. Фильм пролетарский. Подготовка революционных дрожжей 1905, незабвенного года. Сам Максим Горький, защитник угнетённых, писал фильм для настоящих коммунистов. Это как понимать? На скотном дворе пролетарскую культуру делать? А что скажут там, наверху? То-то!

Председатель громко высморкался, почесал затылок: «Н-да… Марья, открывай свою читальню, мать-перемать! Какую-то «Мать» крутить привезли. Пущай народ культурно на лавках посидит. Семечки лузгать только в руку. Да самосадом дымить полегше. И чтоб ни одного окурка на полу! Избу подожжёте. Для этого пожарный ящик с песком вам поставили. Цигарки туда бросайте. Ну, всё! Зачинай, Макаров, свою «Мать» показывать. А после кино я тебя как-нибудь отмечу. Понял?» – председатель колхоза надвинул картуз и пошёл справляться о вечерней дойке – Пойду сам, сиськи пошшупаю. От коров молока только котятам. Бяда!»

Надо, чтобы всё было чики-чики. Чин-по-чину. Аппаратуру протёр своим носовым платком. Покрутил ручку проектора – нормально!

Народу набилось полно избу. Картина какая-то душевная – «Мать». Может, это про Богородицу нашу, заступницу усердную? Может, теперь, после всего, что наделали, Бога вспомнили? Каяться зачили? Всяко, может быть. Ишь, как дьявол их схватил за горлянку! Церкви порушили. Иконами печи топили. Может, унялись теперь?..

Настёнку посадил в первом ряду. За плечи попридержал – током по рукам вдарило, вроде, магнето крутанул, и провода к рукам прислонил.

– Давай, – кричат, – кинщик, начинай!

– Марья, поприкрути лампу!

Марья прикрутила фитиль, висящей на гнутом проводе лампы с большим стеклянным пузырём. «Летучая мышь» – название лампы такое, – теперь источала тлеющий свет, ровный и тихий, как от далёкого зарева.

Тяжёлым шмелём загудело динамо. Сквозь дымные табачные разводы полыхнул и заметался ослепительный веник света. Замелькали, запрыгали прямо по белёной стене большие и малые буквы.

Киномеханик прокашлялся:

– «Мать». Произведение пролетарского писателя, любимого всем трудовым народом Максима Горького. Смотрите и слушайте, как делалась революция, светоч счастливой жизни.

Кто-то громко выматерился.

Киномеханик выключил аппарат.

– Попрашу без подобных комментариев! Лучше язык за зубами, чем за решёткой. Сергей, крути динамо!

Снова кузнечиком застрекотал киноаппарат, снова по стене забегали суетливые серые тени, и трудно было понять в их суматохе, чего же они, то есть, эти размахивающие руками тени, хотят.

Текст под картинками быстро сменялся, а зрители, в большинстве своём неграмотные крестьяне, цокали языками, то ли что-то одобряя, то ли сожалея о своей непонятливости.

– Говори, Макаров, чегой-то они все бегают с вытаращенными глазами? Объясни! – кто-то крикнул из нетерпеливых зрителей.

А Макаров только этого и ждал.

– Зарубается-скалывается, начинается-сказывается, – сел он на своего конька. И понёс. И поехал! Всё, что знал, выложил и ещё больше прибавил. Над головами летело: – Язык – не мочало, но всё начну сначала.

Вот, оказывается, когда его время наступило! Щас он покажет, на что способен советский киномеханик, работник культурного фронта, окончивший для этого школу в самом граде Воронеже, где даже трамваи ходят, и улицы почти сплошь из камня…

– Па-пра-шу разговоры прекратить и слушать голос революции из самого сердца пролетарского фильма, сочинённого болельщиком народных масс Максимом Горьким для протрезвления от оголтелой жизни!

– Это что же, навроде похмелья, что ли? – в потёмках раздался чей-то заинтересованный голос. – Вместо рассолу?

Не обращая внимания на бесцеремонный голос, киномеханик продолжал с интонацией, не терпящей пререканий:

– В сумерках царизма рабочий класс России жил на ощупь, и ни единой искорки, ни единого уголька не мигало в этой кромешной мгле. Как вдруг столинейной лампой в потёмках быта вспыхнула ленинская «Искра», осветив путь разуму, сдавленному тисками собчиниства и других пережитков. «Вот он – свет! Вот она зга!» – воскликнул Павел, сын своей матери, забросив початую бутылку казённой водки под ноги топчущейся за его спиной безликой худосочной массе, называемым, если просто сказать, быдлом.

При упоминании о початой бутылке возникло весёлое возмущение. Но это никак не подействовало на дальнейшее славословие. Оратор, стоящий у стрекочущего аппарата, самозваный глашатай знал цену слову, которому он научился на политзанятиях в школе киномехаников, записывая каракулями все громкие выражения того времени, не всегда понимая смысл сказанного. Одним словом – «Зарубается-скалывается…»

Народ в душной избе-читальне, в потёмках, вспоротых широким лучом проектора, только цокал языками: «Вот, бес! Умён, так умён! Откуда только нахватался? Шпендрит, как по газете!»

А тот, чувствуя всей кожей одобрительные восклицания, продолжал «рубить и скалывать»:

– Великой скорбью занялось материнское сердца! Сын мой, Павел! Проснись! Проснись и пой гимн трудовому народу! Стань его заступником и ходатаем за справедливость!

Женская половина зрителей зашмыгала носом: «Конешно, мать. Куды ж денешься?»

Кинщик носовым платком смахнул на ходу невидимую пыль на линзах и вытер вспотевшую шею.

– …И протёр глаза Павел. Заслонил всей грудью исковерканное и заплёванное рабочее достоинство. Начал составлять партийные списки и печатать подрывные прокламации. И вот возник вопрос – кто будет стоять на сквозняке революции, распространяя пролетарские воззвания кочегарам и станочникам, согбенным непосильным трудом на благо всепожирающему Молоху капитализма? И тогда, отбросив со лба прядь суровых волос, встала и поднялась русская женщина, битая-перебитая мужем-извергом, страдалица, мать несгибаемого Павла: «Я пойду на ветродуй, в народ, сынки!»

При этих, брошенных проникновенным голосом, словах теперь и мужики потянулись за куревом: «Вот эта настоящая родительница! Женщина и мать! Заступница за сынов своих, а мы, чувырлы неграмотные, укоряем, непочетниками зовём детей. По глазам хлещем за каждый самовольный шаг, за каждое баловство. А, вишь ты, по-другому надо разговор вести, по-умному. Глядишь, и у нас революция бы поднялась. А то опять в кабале ходим. Какие же заступники за нас? Самогон сызмальства хлестать, да по кобылкам зуд чесать только и умеют. А, видать, вон какие бывают дети! 3а весь мир умереть готовы! А наши-то – анчутки!»

Киномеханик продолжал витийствовать:

– Докумекал народ всю тяжесть своего гнёта. Врасхват пошли партийные Пашкины векселя на улучшение жизни.

Здесь, чтобы снизить чересчур казённый тон, он революционера Павла Зотова назвал так, по-свойски, Пашкой. Вроде, и он тоже был рядом с ним и подставлял своё плечо, облегчая бремя непокорного пролетария.

– А читающий народ, – передвижник-комментатор гордо возвысил голос, – читающий народ – это уже не ползущая тварь, а гражданин – честь имею! Но сатрапы царизма, полицейские ищейки вынюхали подпольную организацию, закабалившую себя заботой об униженных и забитых. Повязали рабочего заступника Павла цепями железными, обручами стальными и повели на суд. Смотрите – вот он, вдохновитель наших побед, стоит, гордо подняв голову и бросая своим мучителям в лицо одну фразу: «Мы закопаем вас в чернозём истории!» И мать, эта святая женщина, поддержала его, крича: «На этом навозе вырастут такие плоды, которые будут не по зубам стяжателям капитализма! «. Всё! Конец фильма.

Зрители долго не хотели расходиться по домам:

– Молодец, Василий! Пропечатал ты им, храпоидолам, нашу правду. Пусть знают, как народ в ярмо загонять!

– Эт-та что, – тянется из толпы голос, – вот у нас на Святую Троицу всех на покос выгнали. Травы намахали – и что же? С Божьей помощью всё погнило, вымокла трава-то. Осень на дворе, а скотину в зиму кормить нечем. Так-то!

– Она что, твоя скотина, что ли? Колхозная. Вот теперь пущай умники из Совета думают, подсчитывают барыши на шиши. Стариков надо слухать и поперёк Бога не идить в сапогах яловых, как они ходють. Тьфу!

– Фёдор, фуй горластый, прищеми язык, а то он у тебя до ушей достаёт. Враз и оттяпают.

Разговор за разговорами, а уж месяц чистый, светлый ночь окольцевал. Среди звёзд ангелы небесные перинки взбивать начали, на покой готовиться. Пора и нашим передвижникам грузиться и – до своего двора.

Председатель слова не сдержал. Чего ж здесь прохлаждаться? Настёнке зябко. Плечами передёргивает. А тут как раз куртка поскрипывает. Накинул ей на плечи байкой подбитую кожу, тёплую ещё от его разгорячённого тела. Анастасия рукой не повела, не отстранила. Значит, не совсем безнадёжное его дело. Значит, резон будет. Попридержал за плечи куртку, огладил кожу, – как током прошибло! Ноги ослабли.

– Макарыч, ты чего? Подсоби динамо погрузить. Тяжёлая железяка фуева! – Сергей по привычке, забыв, что рядом находится сестра, громко матюкнулся.

Из темноты – кулак в челюсть. И вежливое:

– Попрошу не выражаться! Мы не в конюшне.

Оп-па! Двухпудовый электрический генератор уже в коляске, даже рессоры заплясали.

Жеребец Распутин, коротко ржанув, попытался было податься в дорогу, но, передумав, хлестнул себя хвостом и только переступил ногами.

– Тпру! Чертяка! – напарник вдохновлённого оратора, вроде ничего не случилось, кинулся к вожжам придержать застоявшуюся без догляда скотину. Потом, ни с того ни с сего, пнул Распутина в подбрюшье, отчего тот, недовольно мотнув головой, вскинул передние ноги и шарахнулся куда-то в сторону, вывернув передок телеги так, что она опрокинулась, и вся дорогостоящая аппаратура, стоящая на особом учёте в органах, как оружие идеологической борьбы, за которое беспартийный кинопередвижник нёс персональную ответственность, в чём и расписывался в книге учёта, вспугнув грохотом дремавших деревенских собак, вывалилась в заросшую лопухами и крапивой канаву.

– Нехорошо так делаешь, Серёжа! – скрипя зубами, особо вежливо, с расстановкой произнёс в темноту знаменитый в районе киномеханик.

Ух, и заварилась бы буча, не будь рядом прелестной скромницы, за которую готов был на всё поражённый в податливое сердце рядовой боец культурного фронта, недавний артельный парень Василий Макаров.

– Попридержи коня, он смирный, когда с ним по-человечески обращаются, – протянув ременные вожжи растерянно стоящей в стороне девушке, сказал он.

И, почувствовав её тёплую руку, сразу же отмягчел. Злость на товарища, может быть, только что раздолбавшего аппаратуру, за которую ему идти под суд, отпустила его, и он, вздохнув, пошёл помогать тому, ставить телегу снова на колёса.

Аппаратуру, упакованную в фибровые чемоданы-футляры, конечно, могла бы перехрустать тяжеленная динамо-машина, но, к счастью, она пролетела мимо, и с ней пришлось повозиться, выволакивая её из пыльных крапивных зарослей.

– Прости, Макарыч, – только и сказал Сергей, подсаживая сестру в коляску.

– Ладно, – миролюбиво ответил «Макарыч». – Приедем, разберёмся.

Ехали домой молча. Умудрённый житейским опытом Распутин без понуканий и кнута шёл хоть и бегом, а неторопко. Лунный свет представлял чёрно-белую картину мира, словно всё ещё продолжало крутиться немое кино. Только теперь экран из небольшого квадрата вырос до панорамного.

Близкая осень ощущалась и в знобком настое воздуха, и в той неуловимой чистоте его, которая предшествует ранним заморозкам, проявляющимся по утрам в нежном инее на затенённых и ещё зелёных склонах оврагов. Под первым лучом солнца от инея остаётся только слабая волглость травы, и уже трудно верится, что здесь только что махнула кружевным подолом если не сама Зима матушка, то её дочка Снегурочка.

Хоть ехали молча, но каждый слушал своё.

Вяло передёргивая вожжи, Серёга в тяжёлом перестуке копыт слушал казарменную дробь сапог в курсантской школе, где он учился отличать элерон от лонжерона, а глиссаду от пике. По дури выскочил из училища! Сидел бы теперь за штурвалом аэроплана, а не с вожжами в телеге…

Подбитая байкой куртка из мягкой кожи на плечах улыбчивой девушки ласково обнимала её, согревая теплом и отгораживая от крепкого бугристого тела молодого парня, бойкого на язык и решительного в поступках.

Она немного побаивалась неожиданного товарища Сергея, хотя и чувствовала, что этот, с чёрной косой повязкой на глазу человек, так непохожий на знакомых соседских парней, влюбился в неё по самые кончики ушей, и делает всё, чтобы ей понравиться.

Действительно, от него исходила какая-то уверенность и надёжность, которая заставляла проникнуться к нему доверием.

Девушка сидела спиной к движению и смотрела, как лениво перемигивается огоньками оставленная ими и потихоньку засыпающая деревня. Вот уже и огоньки стали редеть, редеть, и только кое-где кошачьим проблеском мелькнёт горящее окошко и тут же погаснет. На звёздном горизонте остались только чёрные тени уже облетающих листвой деревьев.

Сидеть было неудобно вот так, с настороженностью, и она, слегка расслабившись, почувствовала спиной тяжёлое мускулистое тело, и ей стало по-девичьи радостно и легко.

Третий пассажир агитповозки под дробный топот спешащего в персональную конюшню при районном доме культуры Распутина, казалось, ничего не слушал, а, закрыв глаза, находился, вроде как, в алкогольном расслаблении, улыбаясь неизвестно чему. Ему было по-молодому хорошо, да и только.

Сквозь тонкий сатин рубахи он чувствовал, как, споря с ночной стылостью, в него перетекает блаженное до невероятности тепло девичьего тела. И там, под сатином рубахи, тяжёлой удушливой волной накатывается нерасплёсканный в артельных скитаниях и на гулливых деревенских посиделках окиян-море. Волна распирала грудь, и было невмоготу сдерживать гортанный крик восторга, запрокинув лицо к небу.

 

16

Хотя в Бондари приехали и поздно, но в окне Настиного дома горел терпеливый огонь. Сразу было видно, что здесь не жалеют керосина, что хозяева не спят неизвестно почему. Может, ждут кого, а, может, и просто так ночь просиживают.

– Ну, гляди, девка, попадёт тебе сейчас от отца, он на руку, сама знаешь, ох, какой быстрый! Не промахнётся, – подначил сестрёнку Сергей.

Та сердито толкнула его в спину, обиженная бесцеремонной болтовнёй брата, осознавая, что, действительно, от родителя можно ожидать и этого, несмотря на то, что она уже невеста, и ей вольно поступать, как она захочет. Зачем же позорить её в присутствии молодого человека, несамостоятельную и зависимую от отца и матери. Мать ещё ничего, поохает, да и по голове погладит, а отец, чуть что, сразу за ремень хватается, вроде она маленькая. Вот возьмёт, да и выйдет замуж, тогда не то что ремень, а не одна вожжа не достанет. Так-то!

– Ну, ты, братец, и наговоришь, как намолотишь. Прямо я отца испугалась? Смотри-ка! Ты мне лучше заднюю дверь открой, а то, может, родные спят уже. Я потихонечку в избу зайду, – она, легко спрыгнув с подножки, неуверенно переминалась рядом с повозкой. Было видно, что она ищет заступничество у брата.

– Ну, ладно, ладно, пойдём в избу, заслоню как-нибудь тебя. Попридержу у бати ремень, – не унимался брат, чувствуя, что сестра от смущения чуть не заплачет.

Тут слова из темноты резкий толчок кулака в бок. Как безменом садануло.

– Ну-ну, Макарыч! Что ты? Молчу! – Сергея с повозки как сдуло.

В ночи припадочно забилась щеколда, распугивая молчаливых обитателей, которые до утра попрятались по углам и щелям.

В окне мелькнула тень. В сенцах тяжело зевнула избяная дверь, и громыхнул грозный голос:

– Я те щас позвоню! Я-те побрякаю щеколдой!

– Да это мы, папаня, отворяй сени. Вот Настёнку домой привезли. Я за ней присматривал, не ругайся! Надо же когда-нибудь её в кино свозить. Она девка хорошая!

– Надсмотрищик, твою мать! Хорошая-плохая – сам разберусь. По ночам спать не дают, паразиты, шатаются, – Степан Васильевич показался в дверном проёме, продолжая бурчать.

Настёнка скользнула мимо недовольного отца через тёмные сени в избу. Быстро разделась, а до горницы – шаг один, – в кружевную батистовую девичью постельку.

Несмотря на крутой нрав родителя, а Степан Васильевич в семье вольностей не допускал, в горницу, если там спала дочь, он никогда не заходил. Этим она теперь и воспользовалась, сразу нырнув с головой в прохладную, как речная заводь, и тихую, постель.

Тут же улыбчиво закачалась на волнах, уносимая в ту страну, где всё возможно.

 

17

А, между тем, в это время среди наших кинопередвижников в маленькой аппаратной районного клуба, где хранилось вверенное им казённое имущество, произошёл следующий разговор:

– Ё-к-л-м-нэ! Что же ты, физдюк, с аппаратурой сделал? – киномеханик нарочито громко и обречённо воскликнул, повернувшись к своему помощнику, сокрушённо вертя в руках круглые проекционные линзы и ещё что-то блестящее.

– Ты ж меня под тюрьму подводишь! Угрохал объективы, подлец! Всё – кранты мне! За саботаж статью припишут. Скажут – вредитель, кулацкое отродье, спецаппаратуру для идеологической обработки масс испортил и привёл в негодность. Пособник и двурушник, – скажут, – зловредитель, кончать таких надо!

Сергей рядом растерянно топтался на месте, стараясь оправдаться, что он не виноват и за жеребца отвечать не может.

– При чём здесь жеребец? Ты помнишь Петьку Ярыгу? Ну, тот, который под «Красный Фордзон» угодил? Ему трактором руку размолотило, а сел за торможение развития советской техники на селе. Как же, помнишь! А мне теперь что делать?

– Макарыч, ну, прости, если что, я виноват! Она сама из телеги вывалиласьМожет, что сделать можно? Я помогу…

– Что ты поможешь? Это тебе не гайки крутить. Тут лаборатория нужна. Точность. Не-е! Я сидеть не хочу. Пишу завтра на тебя докладную начальству, что ты из-за своей преступной халатности нанёс непоправимый ущерб народному хозяйству. Не, мне одному отвечать не хочется. Вместе сядем.

От такой перспективы у крутильщика динамо подкосились ноги. Действительно, Ярыгу ни за что посадили. А его, тем более, упекут.

– Прости, Макарыч!

А «Макарыч», имея что-то себе на уме, перед этим, пока его напарник ставил в конюшню Распутина, быстро разобрал проектор, развинтил кое-какие части и теперь вот шантажировал своего товарища, Настёнкина брата. А тот, поверя в угрозы, зашёлся страхом. Он знал, что за их работой следят органы, которые долго разбираться не умеют, а – раз, и в дамки!

Одним словом, – дорога дальняя, тюрьма центральная.

– Макарыч, не сдавай меня! Я для тебя всё сделаю. Вот те крест! – Серёга истово перекрестился, сразу вспомнив свою христианскую принадлежность. Может быть, мы как-нибудь отремонтируем? У меня часовой мастер знакомый. Он всё умеет.

– Не, Сергей Степанович, здесь не руки нужны, а голова и деньги. Бо-ольшие деньги!

– А, что же мне делать, если голова есть, а денег нет?

– Это хорошо, что ты за свою голову ручаешься, – Макарыч поскрёб пальцами затылок. – А коли голова – не кошёлка, подумай, чем мне помочь, когда я за тебя ответственность буду нести. Может, я эти детали в Тамбове выкуплю. Корову отец продаст, а я за неё тебя выручать буду. Подумай!

– Да чего тут думать? – воодушевился тот. – Я для тебя, Макарыч, всё сделаю. Ты только подскажи.

– А то сам не знаешь? Уговори свою сестру за меня замуж пойти. И мы с тобою квиты. А пока давай по домам расходиться. Тебе – рядом, а мне ещё целую версту топать… Не тоскуй, Серёга! – подбодрил он упавшего духом товарища. – Лучше подумай, как сестру уговорить, и мы – квиты! Начальство, хрен им в дышло, не разрешает Распутина во дворе держать. Боится, что овёс себе на кашу варить буду. Я бы сейчас, верхом да по дорожке, вмиг дома очутился – встречай, маманя!

 

18

«Вот чёрт косоглазый! – ругался про себя Сергей по дороге домой. – Пристал к Настёнке, как банный лист к заднице. И что он в ней нашёл? Девок, что ли, мало? А её попробуй, уговори. Она, как коза, строптивая. На верёвочке её не приведёшь. Да и отец ни за что её за этого кинщика не отдаст. Он его на дух не переносит. На меня всех собак спускает, что я с ним скорешился. Лучше бы, – говорит, – на конюшню шёл дуги гнуть. Всё бы какая-нибудь польза была. Пустым делом занимаетесь, работнички. Сатану тешите. На Соловки, на лесоповал вас согнать надо!

Вспомнив отцовский нрав, Сергей расстроился окончательно. Конечно, он виноват, что проклятый Распутин по своей лошадиной дури рванулся невесть куда. Что ж, из-за этого жеребца под суд идти, что ли?

От одного понятая «суд» у Сергея под рубашкой мураши завозились. На русского человека слова «суд» и «прокуратура» всегда действовали, да и теперь действуют, как хорошая порция касторки. Враз почему-то в туалет тянет.

Из полной темноты перед ним тут же выросла тучная фигура бондарского прокурора Семёна Борзенко, бывшего котовца, гонявшего мужиков-антоновцев по тамбовским жирным чернозёмам.

Несгибаемый боец революции, как потом рассказывали, будучи хорошо выпимши, похваляясь силой, с размаху располосовал шашкой от ключицы до паха крестьянского повстанца Жорку Присыпкина, затюканного бабой и жизнью бондарского мужика, который, то ли по недоразумению, а то ли от безысходности подался в народное ополчение для борьбы о оголтелыми продразвёрстниками, и по немощи своей выполнял роль лазутчика в этом правом деле.

Теперь время активной борьбы с врагами революции и поперечняющим счастливой жизни прошло.

Несгибаемого котовца, ввиду его пролетарской нравственности, назначили в Бондари прокурором, чтобы немилосердное и зоркое око ревностно охраняло законный порядок в районе. За любое преступление «Борзой», как прозвали прокурора в народе, менее десятка лет отсидки не запрашивал, а мог и расстрельную статью предложить, как заговорщику и пособнику мирового капитализма за пьяный разговор на людях о наступившей невезухе, о несправедливости властей, да мало ли что может русский мужик наговорить на себя! Тогда девять граммов в лоб – и все дела!

Напуган был Сергей Степанович, ой, как напуган, что ему сам прокурор мерещиться стал! Пробирается он по тёмным закоулкам к дому и пугает сам себя: «Борзому только попадись на глаза, он сразу статью скомпонует. Вот, на что сосед ихний Ерёма Богомол мужик умный был, а и того Борзой загнал за можай. Приписал ему поджог собственного дома, как умышленное вредительство. А было так – дом xopoший, рубленный из товарного леса, его бы надо было в колхоз под правление приспособить, а этот Богомол заартачился, начал писать в область на произвол мастных властей, ну и сам напросился. Подослал знаменитый котовец своего негласного человека, и запылал свечечкой пятистенок. И заголосили в доме новоявленные погорельцы – детишек одних пять человек, да Богомол с Богомолихой, да скотинка во дворе. Пока суть да дело, всё выгорело. Богомола связали за умышленный поджог. А о жене и детях позаботились – ребятишек по детским домам раскидали – управились, и Богомолиху, как душевнобольную, заговариваться глупая баба стала, определили по личному ходатайству прокурора в лечебницу для таких, как она. Лечись, коли медицина бесплатная! А-у! Где теперь сам Богомол? Спроси у Борзова, а и он не знает. В России Севера большие, в них затеряться немудрено, да и места на всех хватит…»

Шёл Сергей Степанович домой и ломал голову, как бы этого Борзенко обойти стороной, он вон скольким людям в дальние края путёвки повыписывал, ужас! Не приведи, Господи, к этому пауку попасть, враз дело обстряпает. А что он, в самом деле, виноват, что ли, если этот мерин (тут наш герой зря Распутина мерином обозвал. Ей Богу, зря!), как после запоя, стал такой нервный? Рукой не махни, вожжей не тронь. Аппарат, действительно, разбился – сам видел. Если не Ваське-киномеханику, то ему, точно, сидеть. Здесь и сестра не поможет. Да и как её уговоришь замуж идти? У неё что, своей головы, что ли, нет? Чудной человек этот Макарыч! Достань ему да выложи невесту. Бери – и владей, если сможешь! А не сможешь, так нечего затеваться. Что я, ответчик за сестру, что ли? Или сторож ей?

Дома отец, несмотря на поздний час, не спал. Сидя на скамеечке у ещё не остывшей с вечера печки, он смолил дратву.

Нет ничего лучше для зимы, чем подшитые валенки – и легко ступать, и нога в тепле. А зима, вон она, не за горами, а за огородами. Не успеешь зевнуть, как белые мухи во все щели набьются…

Сергей Степанович бодро потёр руки и полез было к плите за ужином. Тоска приходит и уходит, а есть всегда хочется.

– Аль что потерял? – зыркнул на него отец. – Шляешься со своим одноглазым по ночам, да и сестру туда же тянешь, а я тебя кормом обеспечивай? Ты всё лето за стакан водки кружишься с этим прощелыгой вердеревщинским. Смотри, он тебя, босяка, с косого глаза под монастырь подведёт. Чтоб его здесь духу не было! И девку оставь! Она ему не ровня. А будет артачиться, я и ей хвост прищемлю.

Сергей молча шмыгнул мимо расходившегося родителя, выкатил из чугунка пару картофелин, ещё горячих, ещё источающих дух сытости и печного жара, и, не обращая на отцовские привычные попрёки никакого внимания, сел за стол.

«Сидит, старый хрыч, допоздна, – макая картофелину в соль, думал припозднившийся сын. – Всё видит. Макарычу сюда дорога – от ворот поворот. Заказана. А Настёнка без родительского благословения за порог ногой не ступит. Разве её уговором возьмёшь?.. Да и спит она теперь. Завтра и потолкуем…»

Только говорится, что утро вечера мудренее…

Нешуточное чувство тревоги проснулось в нём раньше, чем он сам. Вчерашний разговор с «Макарычем» теперь вырос до трагических размеров, Если акт о порче государственного имущества попадёт на стол прокурора, – виновному тюрьмы не избежать. А виноват тот, кто виноват.

Шутки шутками, а во времена усиленного строительства социализма, действительно, отношением к государственной собственности измерялись патриотизм и мера преданности Советской власти. Потерял чеку от тележного колеса – кулацкий прихвостень, не вышел на работу по случаю головной боли – саботажник. Что же тогда говорить о дорогой, сложной аппаратуре, если «из всех искусств для нас важнейшим является кино» – массовый агитатор и массовый организатор, одним словом, – «Агитпроп». Поэтому и отношение соответствующих органов ко всему, что связано с этим искусством, особо трепетное.

«Отобьём руки у тех, кто вставляет палки в колесо истории!» – висел злободневный лозунг в кабинете районного прокурора, куда уже однажды заглядывал Сергей Степанович по непререкаемой повестке, выписанной, как потом выяснилось, не по существу.

С тех самых пор при упоминании о прокуратуре, у него непроизвольно начинались схватки в животе, как будто туда опускалась холодная оловянная ложка.

Вот и теперь – ещё не открыл глаза, а испуг уже стучится: «Тук-тук! Васька в одиночку за аппаратуру отвечать не будет. Рука в локте к себе гнётся, а не от себя. Настёнку уговори, попробуй! Пронесёт! Нет, не пронесёт, её не отешешь. Да и замуж она не собирается».

Конечно, с сестрой с утра разговора не получилось. Все намёки на то, что его товарищ в Настёнку влюблён и хочет на ней жениться, были встречены весёлыми смешками.

Сестра, наверное, в отместку за вчерашнюю грубость брата, ещё пригрозила пойти свидетелем, если брата потянут в суд за порчу государственного имущества. Она не собирается ценой собственной жизни выгораживать его от справедливого наказания. А жениться, то есть выходить замуж, ей пока что не надо. Она как-нибудь и без помощников обойдётся. Так-то вот!

Сергей совсем упал духом. Вот коза-дереза! Разве такую уговоришь? Ну и пусть сидит себе в старых девах, засиделкой звать будут!

Сказать no-правде, до старой девы Настёнке было ещё далеко, но брат уже видел её – унылую и поблёкшую, с надеждой глядящую на пыльную дорогу – никак идёт кто?!

После разговора с сестрой Сергею почему-то остро захотелось выпить. У отца просить бесполезно, отматерит, как отстирает. Для виду, пошарив у себя по карманам, он с надеждой посмотрел Настёнке в глаза. У фельдшерицы спиртик всегда найдётся, а он теперь бы, ох, как помог!

– Мне с Василием помириться надо. Дай для такого случая спиртику. Я тебе тоже чего-нибудь дам. Ну, хочешь, перед отцом за тебя заступаться буду, а?

В те времена спирт медицинским работникам выдавался не как теперь – по каплям да под расписку. Дезинфекцию рук и инструмента чуть ли не карболкой делают. А тогда – надо – получи! В деревнях антисанитария, дети золотушные, а прививки делать надо стерильно. Упаси Бог, абсцесс начнётся! Осудят. Поэтому для медработников спирта не жалели. Мода на всеобщее пьянство ещё не подошла. На работу ещё трезвыми ходили. Попробуй не так – саботажник!

У Настёнки спирт, конечно, был.

– Ну, если для того только, чтобы помириться, тогда – на! – сестра протянула объёмистый пузырёк. – Держи!

Сергей смахнул склянку в карман и нырнул, не сказав спасибо, в дверь.

 

19

До Вердеревщино, где жил «Макарыч», – рукой подать, и они уже минут через двадцать сидели с ним на завалинке, закусывая малосольным огурцом забористую жидкость.

– Говоришь, сестра спиртяги дала, чтобы я твои безобразия скрыл, да? – пока ещё не касаясь главного вопроса, выпытывал у Сергея товарищ.

Было видно, что он пока остерегается услышать результат. Тянет время. Зачем спрашивать вслух, если по глазам и так всё видно? Но оставить свадебный вопрос нерешённым он не мог. Не таков был характер у «Макарыча».

А его друг всё топтался на месте, всё ходил вокруг да около, избегая переводить разговор в ускоренное русло:

– Ты, Василий, эта, не тужи. Не успел я с Настёнкой переговорить. Она на работу спешила. Да и отец был рядом. А ты знаешь, какой он? Запрёт её дома и на улицу пускать не будет. А меня из дома всё норовит выгнать. Говорит: «Иди снова к своим чуркам, ягнок бродячий! Может, тебе там башку отрежут, как дураку Сеньке». Это он про брата своего, дядю Семёна говорит, с которым мы через границу к туркам ходили за гашишем. Ну, за «дурью» этой.

– Э, да ты контрабандой занимался! Тебя и так, без суда, шлёпнуть надо – подначил товарища «Макарыч».

– «Контрабанда», говоришь? Ну, да – контрабанда. Мы эту самую «дурь» по весу на золото меняли. Один к одному. Баш на баш. Дядя Семён – вот золотой мужик был! – царские десятки, как пистоны, в бадик заряжал. Нога-то у него была одна простреляна, он и ходил с бадиком. А я у него, вроде, за сына был. Если на пограничников напорешься – легче отмазаться. Тогда дядя Семён бьёт меня по затылку, кричит, что я из дома убежать хотел на ту сторону, а он за мной по следу шёл, вот и выловил стервеца! Да этим бадиком меня по спине. Иногда больно, спасу нет. Ну, кордонники нас, конечно, и отпускали. Чего с ребёнка спросишь? Не, я гашишем не пользовался. Дядя Семён мне бритвой чуть губы не отрезал, когда я хотел чинарик замастырить. Видишь рубец на губе? Он взял да и чиркнул меня для острастки. А годков моих семь или, может, восемь было. Он меня отпросил у отца. Говорит: «Пускай Сергуня со мной в Батум съездит. Отдохнёт. Мope посмотрит. А у вас ему всё равно с голоду помирать. Коммуняки житья не дадут. Революция, – мать её так!

Бывало, через горы сходим на ту сторону, отоваримся – и обратно. У дяди Семёна там один турок свой был. Из бывших пленных, ещё с той войны крымской. По-русски говорил, ну, вот как я. А дядя Семён ещё с аджарцами знался, с абхазами всякими. Ещё при царе на каторге с ними сдружился. Принесёт пакетик в чайхану, а чайханщик ему за это золотой червонец даёт. Бумажным деньгам дядя Семён не доверял. Говорил: «Они даже на подтирку не идут, на, попробуй!». А золотые монеты он в бадик заряжал. Клюшка эта у него из обожжённой чинары была сделана, как прут стальной. Всегда при нём. Я тебе ещё тогда рассказывал, что колено у него было простреляно, не гнулось, Это, когда, он с Чулыма бежал, с каторги, вместе с партийными. Не рассказывал, говоришь? А-а… Это я тогда кому же рассказывал? Ну, ладно!

Вот пошли мы ночью на ту сторону, за кордон к туркам. Дядя Семён тропинку бадиком щупает. Слева скала бок обдирает, а справа – пропасть, впереди – страх и ужас. Перевалили мы туда благополучно. Легли за валун отдыхать. Ночь томится – дышать нечем. По щелям цикады цвиркают. Ну, как сверчки наши, только на воле живут. Я и задремал. Вдруг, пинок по рёбрам – вставай, мол, чего, малец, заспался? Вскочил – солнце из-за горы уже в наш валун упёрлось. А по бокам два турка-пограничника, башибузуки, смеются. Дядин костыль разглядывают. Кручусь – а где же сам-то он? Лежит дядя Семён, щерится, шея разломана, как у барана резаного, а глаза в меня уткнулись, и не узнают вроде. Я, сперва, ничего не понял. Тряхнул со сна головой – смотрю, а дядя Семён всё так же лежит, только из разлома на шее кровь потихоньку сочится прямо в болото чёрное, зелёными мухами обсиженное. Откуда они только взялись? Тьма мух! Я и присел на камни. Стоять не могу и кричать не могу, изо рта только бульки идут. Подхватывает меня турок под мышки, ставит на землю, а я снова валюсь. Такая слабость напала, и между ног мокро.

Поговорили они что-то между собой, оскалились, взяли меня за руки и за ноги, раскачали – да и в колючки, где пропасть туманилась. У меня сразу ночь перед глазами встала, и звёзды закружились, как мухи. Очнулся – солнце жарит, а я, как барин, лежу. Между двух камней застрял. В голове молотки колотят. Прислушался – одни молотки в голове, ничего не слышно. Кое-как выкарабкался и на карачках обратно к аджарцам пополз. Как мы ночью шли – ума не приложу! Чтобы снова в пропасть не загреметь, я так на карачках и вышел. Колени в кровь иссадил.

Да, про что это я? А-а, вон к чему! Плесни-ка мне ещё!

Перед друзьями, рядом с поваленным амбулаторным пузырём, стояла чуть початая бутылка местной «монопольки».

Товарищ набулькал рассказчику в подставленный стакан.

– Ну и врать ты здоров! Турки и тебе бы секир-башку сделали.

– Может и сделали бы, если я бы не обоссался. А так, они посмеялись да и сбросили, как мешок с навозом, меня в расщелину.

Побрезговали.

Ты вот слушай, к чему я это вспомнил-то. Живут там красавцы – абреки, по-ихнему. Ну вот, как мы с тобой. Как пора жениться приходит, они сразу же высматривают невесту, ночью переломят через седло – и в горы! Денёк-другой побудут в горах и в свой аул возвращаются. Считается у них, что они уже под небом обвенчались. Отец такую дочь ни за что обратно не возьмёт. Закон гор! Никакого бакшиша! Сумел – увёл. Не сумел – пулю меж лопаток всадят, или кинжалом – шварк под ребро! Да. Плесни ещё! Нам с тобой сегодня не работать. Выходной. Имеем право!

Приятель снова налил ему в стакан, не забыл и себя. Разломил надвое краюшку:

– На! Говори, что сказать хочешь!

– А что сказать? Думай сам, голова не для вшей. Если ты и взаправду жениться вздумал, то я тебе помогу. Роднёй будешь. Только смотри, чтобы всё честь по чести было. Иначе – вот он!

Сергей вытащил из-за пазухи маленький, не больше портсигара пистолет.

…В свои молодые дурачьи годы я не раз выпрашивал у дяди Серёжи эту историческую игрушку, которая досталась ему, как память от старого флибустьера и контрабандиста Сени Монгола, рискового дяди Семёна, зарезанного турками на потаённой каменной тропе при восходе батумского солнца.

Дядя Серёжа всегда старался не понять мою заветную просьбу, уходил от разговора или, выпив предложенный стакан, взмахивал перед глазами раздробленной немецкой пулей ладонью, вроде отдёргивал от лица занавеску, вытирал повлажневшие губы и молча уходил домой, не слушая моих объяснений в необходимости передать ствол мне.

Но это было много-много лет позже, а пока два товарищ сидят на завалинке деревенского дома и решают какие-то свои неотложные дела за початой бутылкой.

Стояло время великого надлома, кумачовое время коллективизации…

– Спрячь пушку! – повеселевший товарищ ладонью отстранил направленный на него курносый английской выделки пистоль – Ещё будешь? – показал глазами на бутылку.

– Не! – круто махнул головой другой. – Хватя!

– Ну, тогда пойдём в амбар спать, чего людей выпивкой смущать?

Два друга, обнявшись, пошли за огороды к добротному, ещё старых времён, рубленому на два ската строению.

 

20

Мысль выкрасть в русском селе невесту была насколько абсурдна, настолько и верна.

Тогда в нашей глубинке порядки были ещё строгие, а мораль правильная. Надкушенным яблоком брезговали. Девчата блюли свою честь и без мамкиного надзора. Парням лишнее не позволялось. Все про всех всё знали – и не приведи Господи, в любовном порыве оступиться! Если до дёгтя на воротах невесты и не дойдёт, то замуж ей, наверное, придётся выходить или за вдовца, или в другую деревню по предварительному сговору за очень уж нетребовательного жениха, потерявшего от нескромных прелестей голову.

Конечно, случалось всякое, но стержневая линия была такая.

Поэтому даже если яблоко оказывалось дубовым, а зубы хлипкими, то проведённая с парнем ночь, уже гарантировала наверняка – податливость невесты к замужеству.

А уж если парень на хорошем счету у родителей невесты, то свадьба предрешена.

Бредовая мысль пьяного товарища показалась влюблённому киномеханику самой трезвой и засела в голову, как топор в берёзовый комель, с размаху и основательно – не выдернешь.

Беда только в том, что на этот случай, если невеста заупрямится, её родители навстречу жениху не пойдут. Отец Настёнки человек был крутого нрава и несгибаемый в своих убеждениях.

Ещё при первой встрече он почему-то сразу невзлюбил приятеля своего сына.

Доходило до того, что, завидев идущего к сыну бравого киномеханика, он не один раз потихоньку спускал с цепи здоровенного пса, который весь был характером в своего хозяина, и ни за что не хотел подпускать к дому непрошеного гостя.

Однажды, узнав знакомый вишнёвый распах кожаной куртки перед своим окном, хозяин крадучись приоткрыл надворешнюю дверь избы и спустил с тугого рыскала зверюгу-полкана.

Тот, животным инстинктом поняв желание своего хозяина, вышиб грудью калитку и со двора бросился на чужака, намереваясь перехватить горло.

Гость, защищаясь, выбросил вперёд руку, и вишнёвая лайковая хвальба на исподе стала грязно-коричневого цвета.

Мой отец был невысокого роста, но крепкого и ловкого телосложения, ранние упражнения с плотницким топором не прошла даром.

Сбросив на землю пса, он, как потом рассказывали про отца родственники, в одно мгновение вздел в раскалённую псиную пасть руку так глубоко, что полкан, сдавленно кашлянув, осел на задние лапы.

Сжатый в горле кулак запер дыхание, и зверюга, мотнув головой, хотел освободиться от кляпа, но отец, схватив другой рукой кобеля за загривок, ещё глубже вогнал кулак.

Подождав, пока пёс перестал задними ногами отгребать землю, отец вытащил из теперь уже безжизненной пасти, широкой, как волчий капкан, окровавленную руку.

Несчастное животное так и осталось лежать с обнажённым, словно в зевоте, сахарным оскалом зубов.

Гость, сорвав пучок травы, вытер сгустки белой пены и крови с излохмаченного рукава, тряхнул несколько раз прокушенной кистью руки, грустно посмотрел в теперь уже пустое оконце и пошёл прочь от дома, не слыша проклятий в свой адрес Степана Васильевича, который кружил возле своего распростёртого в траве четвероногого друга и простирал руки.

После этого случая на расположение Степана Васильевича к новоявленному зятю было трудно рассчитывать, что потом оказалось именно так.

Может быть, явная безнадёга традиционного сватовства сделала моего отца более решительным, что позже и определило все дальнейшие события и мою жизнь тоже.

 

21

По стечению обстоятельств Степан Васильевич, мой дед, был последним в Бондарях единоличником и, чтобы прокормить семью, имел всего десять соток земли, надо было крутиться, как гайка по резьбе, чтобы всё везде было туго стянуто, чтобы ни в одну щёлочку, ни в один паз и зазор не заглянула и не вползла нищенка-нужда.

Было трудно, но радостно на себя работать, не подчиняясь ничьей воле, не сгибая ни перед кем натужно шеи. Одним словом – свобода, просторная, как распашистая праздничная рубаха. Просмотрели агитаторы новой жизни по своей нерадивости, а может, из-за беспокоящего неравнодушия к выпивке. У Степана Васильевича можно было всегда безотказно привести себя в порядок с самого раннего утра. Поэтому небольшое, но справное хозяйство приписать, как полагается, к кулацкому отродью было как-то неудобно – размах не тот, да и хозяин трудится сам, а за умение жить, можно было и не наказывать.

Поняв, что выделенный властью клочок земли не прокормит, Степан Васильевич занялся разведением гусей, благо, что речка под боком, вода не глубокая, берега зелёные, вдоль поймы реки от половодья по целому лету озерки да бочажки – всякая мелкая живность копошится. Вода в болотцах светлая, чистая, синим небом высвечивает из травяного шёлка – раздолье для такой птицы, как гусь.

Вот она, хозяйская смётка! Только откроет чуть свет Степан Васильевич калитку, как гортанное, крикливое стадо снежной лавиной устремляется туда, к воде, а вечером, тяжело переваливаясь с боку на бок, по-хозяйски покрикивая, ведёт всю, уже объевшуюся травки, стаю обратно который раз уходящий от ножа стадный вожак, прозванный за свой трубный голос Горгором.

Правда, этого Горгора пришлось отдать потом на откуп председателю сельсовета, чтобы немного ослабить налоговую удавку. Но это мало помогло. И в очередную компанию по первому сигналу готовое под нож стадо перекочевало на колхозный двор.

Колхозу от этого была малая прибыль, а семье единоличника большая скорбь. Ослабли заслонки, и нужда всё-таки прошмыгнула в сквозящий унынием зазор, который с каждым годом становился всё шире и шире.

А пока во дворе Степана Васильевича, как на колхозном собрании, шум, гогот, злобное шипенье и победное хлопанье крыл.

Наступила пора убоя – самое весёлое и горячее время. По осени гуси – товар ходовой, за который можно выручить деньги на всю предстоящую зиму.

Настёнкиной зарплаты фельдшерицы хватает только на пудру да на губную помаду, а Сергею, сколько в руки денег ни попадёт – всё мимо! Какая на него надёжа? И-эх! Пропадёт, сукин сын! Степан Васильевич любовно поглядывает на беспокойные снежные комья, беспорядочно перемещающиеся по двору, – живые деньги! Пора, правда, пора забивать птицу. В Тамбове, говорят, можно за неё нынешним годом хорошие деньги получить. Да и одного корма каждый день сколько уходит – страсть! Это тебе не лето. Хватанули первого снежку – и хватя! Степан Васильевич приказал кипятить воду…

 

22

– Макарыч, а, Макарыч, заворачивай к нам домой лапши с потрошками похлебать! – по-хозяйски приглашает Сергей своего напарника в гости.

Октябрьская ночь глуха. Сиверко по глазам сечёт то ли снежной крупой, а то ли мокрым песком. Очередной киносеанс прошёл, как всегда, при большом энтузиазме зрителей, а вот даже молочка попить не пригласили. Председатель не тот попался. Пришлось домой возвращаться с «таком». В животе – мушиная возня да концерт лягушачий.

Нет, такого председателя гнать надо! С утра в соседнее село по обмену опытом уехал, да там и заночевал. Известное дело – соседи! А сельсоветчик жаден был до того, что за время сеанса у киношников все папиросы выкурил. «Табачок, – говорит, – у вас больно хороший, дюже забирает». – И всё – дай да дай. А как закончился, его и след простыл. Утёк в темноту.

Собрали наши ребята аппаратуру, нагрузили Распутина – и в путь, до дому, до своих харчей.

– Макарыч, любишь шкварки гусиные да с кашей пшённой, сливухой, когда лампадочку-другую пропустишь, а? – не унимался Сергей.

«Помолчал бы лучше, – думал его друг «Макарыч», – нашёл время подначивать. Дать бы тебе по шее за такие вопросы».

– Успокойся! – почувствовав за спиной вздох, снова взялся за своё Сергей. – Я правду говорю! Щас мы с тобой и пожуём, и похлебаем.

– Бреши, бреши, может, полегчает! Меня твой папаня за кобеля сам вилами встретит. Вот тебе и потроха будут. Чего зря языком молоть! Скажешь тоже – шкварки!

– Ну, говорю, значит знаю. Нынче я сам хозяин, мои в Тамбов нынче с почтой отбыли. Мясо теперь в самой цене. Обещали гостинцев привезти нам с Настёнкой.

Теперь оживился, кажется, и «Макарыч». Само имя «Настёнка» у него в душе пелось сладкоголосо и на все лады уже который месяц. Встретятся глазами, улыбнуться – и всё! Ни слова, ни полслова, а на сердце, как после весеннего дождика солнышко смеётся. Радуга стоит, всеми цветами переливается. Эх!

– Ну, смотри, Серёга, морду расквашу, если обманываешь! – и уже тише: – А Настя в дом пустит?

– Так я её и спрашивать буду?!

Завернули Распутина, куда сами желали.

А вот и дом тот. Только в доме окошко во тьме чуть тлеется, наверное, от махонькой лампадной звёздочки под иконами. Тление тихое, ровное. Или дома никого нет, или спит Настёнка сладким девичьим сном не чуя, не ведая, что ждут её большие перемены и далеко идущие последствия, которых и предугадать-то было невозможно.

Распутина привязали к ещё оставшейся с тех времён коновязи. И – на крыльцо! Щеколдой – звяк-звяк-звяк! Тишина. Только соседская собака сдуру лениво тявкнула один раз и пропала.

– Кудай-то сестра запропастилась? Пойдём со двора в глухую дверь, она никогда не запирается.

Перемахнули через забор – хок!

Мой отец дёрнул ногой – никак! Только боль в пятке. Внизу доска с гвоздём лежала. Ботинок насквозь! Или гвоздь был прямой, хороший, или подошва квёлая. Во! – лоп-перелоп!

Ели оторвали с Серёгой ногу от доски. Задняя дверь, действительно, была открыта, и они вошли в дом.

В лампадном немигающем свете, облитая с ног до головы чарующим полумраком, босая, в ночной рубашке стояла Настёна. Она проснулась от шума и вышла из горницы, где спала, встречать припозднившегося брата.

Спокойно протирая ладонью глаза, она не ожидала, что её в таком виде кто-нибудь, кроме брата, увидит.

– Ой! – запнулась она и снова нырнула в горницу.

– Не боись! Это мы с Васькой пришли. Поесть нам собери что-нибудь – Сергей снял висевшую над станом керосиновую лампу с жестяным диском вместо абажура и, подняв стеклянный пузырь, зажёг взлохмаченный фитиль, который тут же загорелся широким, в три пальца пламенем. В опущенном стеклянном пузыре оно осело, но обрело упругость и ярко засветилось, как будто кто его, это пламя, снизу постоянно раздувал.

От рыжей копоти над огнём не осталось и следа – только лучистый свет.

В доме, после мерзопакостной осенней погоды, было тепло, чисто и уютно так, что если бы даже здесь и был сам грозный Степан Васильевич, то и он, вряд ли так легко и быстро, как в прошлый раз, выгнал гостя.

Пятку прошивала острая боль, и гость, морщась, стал стягивать лёгкую не по сезону обувь. Внутри ботинка хлюпало.

– Э-э, тут медицина нужна, – протянул Серёга, разглядывая у приятеля дырку в ступне. – Как бы тебя столбняк не вдарил. Сестрёнка, иди, посмотри, что с Васяткиной пяткой делать? Кровь сочится.

Сестра вышла уже в халате, закалывая на ходу изогнутым гребнем тугой узел на голове.

Гость смущённо спрятал ногу под стол:

– Чего смотреть зря! Ну, проколол ногу! Подумаешь?

– Нет, дай-ка, дай-ка я посмотрю! От ржавого гвоздя может всякое случиться, – она нагнулась, взяла обеими руками пострадавшую ногу не знавшего куда себя деть парня и положила её на табурет. – Сергей, посвети лампой!

От её мягких прикосновений боль тут же испарилась, только лёгким жаром обдало голову и закружило.

– Я сейчас! – она вернулась в горницу и вышла оттуда с большой медицинской сумкой, источавшей неистребимый запах больницы.

Пока обрабатывалась рана, пострадавший возносился к седьмому небу, сожалея о том, что рана такая маленькая, и всё быстро кончится. Вот если б всю ногу располосовал – тогда, да, тогда бы он поблаженствовал!

– Ну, теперь всё! Теперь укольчик для профилактики.

– Настя, может, обойдёмся без укола? Подумаешь, царапина, какая! – впервые он назвал её по имени и удивился. Как сладко произносить это слово – «Настя». Так бы и пело оно в ушах соловьиным посвистом!

«Сегодня или никогда! Сегодня или никогда!» – стучало его сердце. И сам он ещё не понимал, что значит – «сегодня или никогда», какой смысл в этой фразе.

– Снимай штаны, Васёк! – раздался над ухом весёлый голос его друга. – Чего стоишь?

Вот этого он никак не мог себе позволить. Такого позорища он не предполагал.

– А в руку – нельзя?

– Ну, что ты, Василий, как маленький, правда. Опусти немного брюки, я тебе укол сделаю. Со столбняком шутить нельзя. У меня как раз и сыворотка в комплекте есть. От столбняка умирают, а тебе ещё жениться надо.

А была не была! Другой жизни не будет! Быстро созревший в голове план требовал покорности.

– Ну, вот и молодец! – разговаривала она с ним, как с маленьким. – Вот и всё! Дело-то житейское.

– Давай, Макарыч, чтобы заражения крови не было, рану обмоем, прополощем, – Сергей, порывшись за печкой, вытащил на свет узкогорлую четверть.

– После укола никак нельзя! – загородила Настёна Сергея. – Может плохо быть.

– Настенька, – удивляясь себе самому, робко заговорил уколотый, застёгивая пояс на брюках, – у меня папаня при смерти лежит. Может, ему укол какой надо сделать от сердца. Давление померить. А? У тебя рука такая лёгкая.

Сергей, ещё не понимая в чём дело, таращил за спиной у сестры глаза. Ни о какой болезни отца его друг не заговаривал. Когда же с отцом Макарыча приступ случился? Он ещё вчера с ним у дома ручкался, табачок просил. Крепкий мужик!

– У меня и лошадь в упряжи. Распутин на ходу лёгкий. Давай доедем, посмотришь, что со стариком. Он дюже занедужил. Мы – мигом! А? – «Макарыч» незаметно подмигнул другу – молчок, мол, и не возникай! Сам намёк давал-советовал.

– Нет, как же? Мне никак нельзя… Я же не врач.

– Ты только посмотри, ладно? Присоветуй что-нибудь. Я тебя тут же и возверну. Поехали!

– Ладно, – решилась та. – Я сейчас соберусь, и мы поедем.

Она снова пошла в горницу переодеться. Не в халате же к больному ехать.

– Молчи! – коротко шепнул Сергею на ухо возбуждённый друг, подставляя стакан. – Лей полный для храбрости! Я твою сестру не обижу. Паники не подымай, ладно?

Стакан провалился – куда надо. Только – губы вытереть.

– Ну, час добрый! – Сергей стоял враспашку на крыльце и обнадёживающе махал рукой. – Господь вам навстречу!

… И точно! Господь пошёл навстречу молодой паре в том счастливом далёком-далёком году, таком далёком, что о нём не осталось даже отметины, если не считать моих сестёр и братьев, и меня самого.

Но это случилось позднее, а пока – ночь, промозглая осень: то ли снег, то ли мокрый песок сечёт по глазам, и тяжёлый бег по снежной каше возмущённого одышливого Распутина – единственного свидетеля предосудительного поступка его хозяина.

 

1

Три дня всей роднёй искали русского абрека, а на четвёртый – он пришёл сам под руку со своей невестой.

В те времена ещё не додумались брать людей в заложники, и милиция на заявление Степана Васильевича о краже его дочери проклятым районным киномехаником махнула рукой – дело молодое, разберутся сами.

Махнула рукой милиция и правильно сделала. Разобрались.

Когда родители нежданной-негаданной невесты вернулись с гостинцами из города, дочери дома не оказалось. Где, что и как? – спрашивать не с кого. На Серёгу как раз в это время напал запой. Парень буробил по пьяни несусветное, мол, всё – чики-чики! Настёнку увёз Васятка неизвестно куда, чтобы жениться. Он, Макарыч, кого хошь уговорит.

Степан Васильевич, как был с дороги, так сразу же через речку – и к родителям джигита. Там всполошились. Молятся на иконы: «Господи, грех какой! Как же так без родительского благословения девушку-лебёдушку губить. Ах, бродяга! Ах, сукин сын!»

Пошли по амбарам шарить – никого! Пошли на старые отруба, где рига со старинных времён ещё стояла – пусто! Ни повозки, ни варнака с девицей. Ай-яй-яй! Антихрист! Куда бы он мог схорониться? Опять – к иконам! Бяды бы не наделал!

Степан Васильевич на сватов глаза точит-вострит. Вырастили сынка! В люльке бы его задушить надо, или меж ног, когда родили. Повернулся – ни слова, ни полслова – и в район, в милицию.

Там посмеялись над старым, велели к свадьбе готовиться. У! Бляди безродные! Власть захватили, а помощи никакой. Босяки голозадые!

Опустил голову, идёт, дороги не видит.

Три дня прошло, а на четвёртый – вот они! Жених с невестой стоят у порога, глаза светятся.

Зять шапкой об пол ударил: «Прости, отец, другого выхода не было!» Голову наклоняет – виноват.

Дочь смеётся глазами, в сторону смотрит: «Благословите, замуж выхожу».

Степан Васильевич в сени – за топор. Выволакивает во двор всю одежду дочери, какая была, всё приданое по крохам собранное, нитка к нитке, стёжка к стёжке, зачал топором сечь, шерсть-батист под ноги кидать. Порубил всё. Во дворе в навозную жижу затоптал. От подушек-перин пуха не оберёшься, все щели забил. В нос лезет. Зять чохом зашёлся:

– Ну, тестюшка милый! Ну, встретил!

В доме шум, крики. Соседи набежали – никак пожар у них? Охают, руками разводят, хозяина корят.

А хозяин добро с грязью ногами месит, материт всех на свете.

– Пойдём, Настя, ко мне домой. Там тебя хорошо встретят. Дочерью зваться будешь. Пойдём!

Посмотрела Настёнка на двор свой, на дом, прощения попросила. Ей бы заплакать, а у неё глаза смеются. Чудно как-то!

Где были, где пропадали молодые целых три дня и четыре ночи, никто не знает. Да и знать, наверное, не надо.

В доме отца мою мать встретили приветливо, ласточкой называли. Живи, дочка! Иконой благословили. Убрали лентами застоявшегося жеребца Распутина, усадили невесту с женихом – и с Богом! В церковь венчаться. Всё честь по чести, по-людски, по христианским обычаям. Ну, а потом уж – в сельсовет, в бумагах казённых расписываться.

Свадьбу, хоть одним вечером, а сыграли.

Перед свадьбой заслали сватов к Степану Васильевичу, но обожглись сваты, вернулись ни с чем, обиженные. Никак не хочет родниться бондарский сват, даже в дом не пустил.

Ну, вольному – воля! А обычай справлять надо, не басурманы какие! Один Сергей Степанович от той родни на свадьбе был – и то дело! Чтобы слаще жилось, «горько!» кричал.

 

2

Да, наши деды умели выдерживать свой характер. Стукнул кулаком по столу, и сразу видно, кто в доме хозяин. Пусть хуже будет, – но, как я сказал!

Поссорятся отец с сыном, например, тогда ведь как, общей семьёй жили: сын женатый, и отец ещё не старый, ну, поссорятся они, за вилы, за топор похватаются, а поутру отец сына отделять начнёт. Возьмёт пилу и на конёк крыши заберётся, дом рубленый пятистенный пополам пилить. И распилит, если у сына нервы не сдадут, в ноги отцу не повалится, не повинится. А коли и у сына гонор, так вот – «На, сукин сын, получай свою половину!» Неделю пилить будет, а всё до брёвнышка распилит, и нижние венцы не пожалеет. Вот так!

Только через год Степан Васильевич простил свою дочь. Передал через Сергея, чтобы к Покрову за благословением приходили.

Не выдержал, сдался. Всё из-под козырька фуражки на дорогу смотрел, – никак пылит кто-то?

Примирение – дело христианское, русское. Бывало – «Прости меня!» – скажут. «Ничего, Господь простит. И ты меня прости!» Трижды поцелуются, и на том все обиды кончились. Не как у этих самых, басурман-сарацинов. Те, если не отомстят, у себя на руках вены перекусывают. Вот как!

Зло помнить – дьявола тешить. А дьявол в мелочах живёт. Там дом его, обитель. А ты плюнь на мелочи, дьяволу глаза замочи, отвернись, глядишь, и от сердца отлегнёт.

…Ну, конечно, обрадовались недавние молодые, мои родители, расцвели. Даже отец на этот раз на Степана Васильевича, тестя, ничего плохого говорить не стал.

Хоть и уехала тогда Настёнка, моя мать, из родного дома в одном платьишке да в пальтишке на рыбьем меху, а теперь приоделась. У родителей отца, моих дедов, от старых времён кое-что осталось, не без этого. Землю пахали. Взаймы к соседям брать не ходили. Курочка по зёрнышку клюёт…

Пришли по первому снежку – хруп-хруп-хруп! Нарядные, весёлые. Под иконами встала, на колени опустились: «Благословите, батюшка с матушкой. Виноватые мы!»

На старинный лад заговорили, как из веку положено. Крещенской воды попили. Женщины поплакали, мужики покурили. Сели за стол, и… закачался потолок от гульбища, от протяжных русских песен:

Степан Васильевич и про полкана забыл. Не вспоминает.

– Молодец, Васька! Люблю таких решительных. Сам молодой был. Ох, и почертил! Давай выпьем, зятёк!

Сердце русское отходчиво.

– Давай выпьем, батяня! Если что, прости за горячку! Характер у меня такой. Удержу нет!

Сергей тянется с рюмкой:

– Макарыч, что бы ты без меня делал? Магарыч с тебя за подсказку, не забывай!

Вот и нет обиды. Вот и по-семейному сидят. Родные! Мало ли что в жизни случается?

Так и остались в доме. Живите! Не с руки вам через речку на работу ходить. А здесь райцентр. Вроде как город.

Живут.

Мать в больнице за больными ходит, уколы разные делает, по деревням оспу изводит.

Отец с кинопередвижкой по району мотается, культурное обеспечение населения осуществляет. Угомонился потихоньку и конь его, тот самый Распутин. Стар стал. Укатали Сивку крутые горки. Из соседнего татарского села приехали, поговорили с начальником отдела культуры, ударили в ладони и увели сотоварища.

Да… Мы тоже были рысаками.

Теперь вместо четвероногого друга по полям и весям кинопередвижку возил друг четырёхколёсный, подаренный областью, как победителям соцсоревнования. Грузовичок системы «Амо» – фанерный, но зато резвый, а железное сердце по трубочкам бензин и масло гонит.

Сергея, как недоучившегося лётчика, знакомого с «вон какой техникой» водителем определили.

Поколбасил по пыльной околице, приминая колёсами пожухлую лебеду и полынь, самодеятельный шофёр часика два на грузовичке. Начальство посмотрело – ничего, сойдёт! И вписало к жалованию Борисову С.C. надбавку за совмещение профессий.

Да, – вместе с грузовичком прибыл в распоряжение кинопередвижки движок переносной с генератором тока. Теперь динамо крутить уже было не надо. Техника, вон какая! Мотористом, конечно, – Сергея Степановича. А кого же ещё? Потому и надбавка за совмещение. Красота! Крутанёшь легонько ручку движка, нажмёшь пипочку на карбюраторе, а мотор – тук-тук-тук! И гирлянды лампочек загораются у входа в помещение, где кино будет. Никакого керосина. Ночная пожарная безопасность. А то по области горят клубы, горят.

 

3

Предвоенные годы были лихие.

Советская власть блюла себя строго. Посягательства пресекала раз и навсегда! А как же? Порядок во всём нужен. Рука крепкая. А тут бывшее кулачьё по колхозам саботирует. Сколько ни сей – всё пусто! Зеленя вымораживают, а что не вымерзнет – вытопчут. У коров молоко портят. Каждый норовит колосок к себе в обывательскую нору затащить, чтоб там его без государственного глаза и надзора облущить…

Потому и наказания строгие – за расхищение социалистической собственности, за порчу госимущества. Идёшь вперёд и по сторонам смотри да оглядывайся. Чтоб край видеть. А то так соскользнёшь, что и дна не достанешь. Тогда хана тебе, и родственникам всеобщее классовое презрение.

Мой отец с дядей Серёжей закон почитали, как родителей своих. Государственную собственность берегли, как умели. Грузовичок с движком и киноаппаратура были всегда в полном к себе уважении. Обязанность требовала – работа чистая, общительная, вся на людях, и жалование деньгами выдают, а не палочки-трудодни в бумагах выписывают. За неё, работёнку эту, – кормилицу, держаться да держаться надо, чтоб из рук не выскользнула.

Но, как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Знал бы, где упасть, соломки б постелил.

Осваивать новую технику – дело интересное, нескучное.

Чтобы заниматься ремонтом, надо сначала то, что будешь ремонтировать, сломать. Ломать, конечно, не делать, голова не болит, а как чинить начнёшь, так сразу и детали лишние найдутся.

Месяца два тарахтел движок, как заведённый, качая ток на рабочее место кинопередвижников. Смотрят – не нарадуются.

Дядя Серёжа придумал перед каждым сеансом из разноцветных электрических лампочек иллюминацию делать – вроде как реклама зазывная. А в деревнях какое тогда электричество? С каптюшником и вечера мыкали. Лампа со стеклянным пузырём считалась редкостью, её зажигали только по особым случаям – керосину не напасёшься. На трудодни его не давали, а за живые денежки – где они?

Поэтому непривычно яркий праздничный электрический свет пробуждал неосознанную сладкую тоску по лучшим временам, тянул к себе, и шли сюда вслед за галдящими мальчишками люди и посолиднее.

Иногда на сеанс набивалось столько, что стулья из зала выносили, и зрители сидели прямо на полу, привычно перебрасываясь лёгким матерком и шуточками.

Теперь за финансовый план голову ломать было не надо. И государству хорошо, и сами не в накладе. Так-то! Билеты давай!

Но ведь по Сеньке шапка, а по дураку колпак.

На Октябрьские праздники решили отличиться. Украшенные разноцветными лампочками портреты основоположников счастливой жизни вместе с афишами за собой возили. Вечера скучные, длинные. Невиданным жаром, огнями сияют портреты, зовут в дали неоглядные.

За эти политические новаторские начинания в отделе культуры их почётными грамотами отличили – очковые ребята! Одним словом – даёшь социализм плюс электрификацию!

Всё бы хорошо, да везти в гору – не с горы катиться. Движок маленький, хилый, всего-то мощностью в одну лошадиную силу, а наши ребята одних лампочек десятка два навешали, да на гирлянде перед входом их вон сколько! Вот и зачихал мотор, запершил, маслом сопатитъся начал и смолк. Хорошо, что они ещё по старой привычке ручное динамо с собой возили. Как говорится, запас – не гвоздь, карман не трёт, хлеба не просит, – монах с монашкой не спит, а каждый своё – с собой носит.

– Крути, Серёга!

Так они и ушли от скандала, сеанс до конца прокрутили, а то бы им за срыв и бойкот торжественных мероприятий да в такие знаменательные дни, когда каждый труженик берёт на себя повышенные обязательства, конечно, не поздоровилось, несмотря на прошлые заслуги.

А на этот раз с ними вместе уполномоченный с докладом из райкома приехал, перед сеансом речь держал, да и тормознулся до конца фильма в первых рядах сидеть.

Вот конфуз так конфуз вышел! Действительно, дьявол в мелочах живёт.

Но ничего, пролетело! Уполномоченный по случаю праздника невнимательный был и конфуза не заметил, устал после трудов праведных.

Октябрьские торжества долгие. Почитай, целая неделя под красным знаменем проходит. Вся культмассовая работа в напряжёнке – слёты, собрания, фестивали, подведение итогов, а по заключению, как водится, художественная самодеятельность и кинофильм для полного удовлетворения трудящихся масс.

Уполномоченному инструктору райкома уж очень понравилась изобретательная инициатива наших кинопередвижников – самодеятельность пляшет, а лампочка Ильича, посасывая «янтарный мёд электричества», жёлтой пчелой над головами повисла. Вот она, жизнь-то наша новая, по Ильичёвым заветам нетленным идёт!

А тут, как на грех, – бац! И кашель у движка приключился. Страда политическая самая, а техника стоит. Премиальные горят, благодарности…

– Сделаешь? – кивает «Макарыч» на мотор.

– А-то нет! Это не пар мешками в кузню таскать. Подумаешь – самолёт, какой!

Раскидали движок, детали в бензине промывать стали, рядышком по порядку раскладывать, чтоб не перепутать, чтоб всё чики-чики было. Вот они – плоды цивилизации, семена технического прогресса – шлифовкой посверкивают, никелем горят. Чистые.

Моторист-ремонтёр смеётся:

– Вот и нам бы, Макарыч, клапана почистить. Нагар снять.

«Макарыч» не без понятий – праздники идут, напряжёнка. Конечно, не без «этого». Чтоб подшипники крутились, их смазать надо. Но он выпивку с работой смешивать не привык. Молчит. Окуляры из проектора вынул, носовым платком шлифует, вроде, не слышит.

Моторист, промокнув ветошью руки, подходит и по-родственному хлопает его по спине:

– Хочешь, на что-нибудь поспорим?

– Отвяжись! – Продолжает частить линзы.

– Давай на бутылку спорить, что я потушу спичку в бензине.

– Будя болтать!

– Я? Брешу? Держи мосол! – Сергей суёт в мазутных подтёках руку.

«Макарыч» машинально жмёт его ладонь, не думая спорить, затем, вытерев о ветошь испачканные пальцы, продолжает шлифовать стекло. Поднял к свету, заглянул одним глазом. По голубоватой на просвет линзе расплылось радужное пятно. Теперь носовым платком его не вывести. Спирт нужен. А где его взять? Вот помощничка Бог послал! Придётся за водкой посылать, пятно выводить.

– Ты бы свои грабли сперва мыл, а потом людям подавал. Вся моя работа насмарку пошла. Иди за бутылкой! – Протягивает напарнику деньги.

– Не, я на дармовщинку не пью. Я тебе сначала фокус покажу, свои сто грамм заработаю.

– Ну, покажи. Покажи.

Сергей подсел к тазу, в котором перед этим мыл детали. В тазу загрязнённого бензина около ведра.

– Дай-ка спички!

«Макарыч» с недоверием протягивает ему коробок толстых, как барабанные палочки, серников.

– Смотри! – Сергей с довольным видом засучивает рукава, берёт щепотью коробок, медленно вытаскивает спичку и показывает напарнику. – Вот она! Никакого обмана. Смотри, не отводи глаз!

Тот, не думая, что его друг, взрослый мужик, будет взаправду тушить зажжённую спичку в «горючке», продолжал рассматривать радугу на дорогостоящей оптике. «Что он, сумасшедший, что ли? Обман зрения сделает, да и всё. Небось, бензин успел водой разбавить, Знаем мы этих фокусников! По городам ездили, насмотрелись. Сами кое-что умеем…»

– Нет, ты глади, гляди! Я свой стакан заработать должен. Иначе изжога мучить будет от дармовой выпивки.

«Макарыч» отложил сверкающий никелем футляр с линзами в сторону.

– Ну, давай, давай! Туши!

– Бутылка твоя?

– Ладно.

А дальше самодеятельный фокусник сделал то, что он не должен был бы делать. Деньги на бутылку уже лежали в его кармане. Зачем рисковать? Раз на раз не приходится.

Но кто остановит факира? Он быстрым движением руки провёл по красной полосе на коробке спичкой, в одно мгновение утопил её в тазу. Из чёрной, смешанной с маслом жидкости булькнули белёсые пузырьки и, складываясь, тут же превращались в маленькие кудрявые дымки.

– Видал миндал? – Сергей повертел спичкой перед лицом своего товарища. Головка спички, действительно, была обожжена.

– Н-да… – «Макарыч» почесал затылок. – Эт-то и я так сделаю.

– Ну, сумей, если ты такой способный! Только смотри, пальцы не обожги.

На самом деле, думая, что в тазу находится вода, прикрытая сверху грязной плёнкой бензина, тот взял у смеющегося фокусника спички.

– Не надо, Макарыч, пожар сделаешь!

– Без сопатых обойдёмся!

– Ну-ну, только учти – я предупредил.

Весь секрет этого фокуса заключается в молниеносном движении зажжённой, но ещё не загоревшейся спички. Повторять эту чехарду сам я никогда не решался, но соображения на этот счёт есть – когда головка серника с большой скоростью трётся о шероховатую поверхность коробка, она мгновенно разогревается, но самой вспышки ещё нет. Вся реакция с выделением большого количества тепла только начинается, а сама вспышка происходит уже в жидкой среде, в бензине, но без доступа воздуха, и она тут же захлёбывается, и – финита ля комедия! Окислительная реакция продолжается только в головке спички.

Но тут финал был предсказуем.

Глубокий жестяной таз, разом выдохнув – «Фа!», взметнул к потолку огненное полотнище, отбросив к стене неудачного факира. Пламя тут же лизнуло только что перемотанные катушки целлулоидной плёнки.

А вы знаете, как горит нитроцеллюлоза? Почти порох.

На размышление огонь времени не давал. Думать надо было раньше. Да, дорого обошёлся отцу фокус!

К одежде мой родитель был всю жизнь неравнодушен, несмотря на то, что сельскому жителю мода, вроде как, и не к чему. На этот раз отец вырядился по случаю партийных праздников в незабвенную лисью шубу – доху, как он её вспоминал. Лисий мех, конечно, стоил хороших денег. Больше такой шубы у отца уже не было.

В горячке, содрав с плеч шубу, он в первую очередь кинулся спасать бобины с кинолентами. Но и шуба не помогла. Без доступа воздуха бобина с кинолентой превратилась в гигантский дымарь.

Из-под лисьего меха выбивался тугими струями такой густой и едкий дым, что дышать было невозможно. Спасать горящую нитроцеллюлозную плёнку, конечно, бесполезно, но отец, задыхаясь, продолжал прикрывать шубой немой шедевр киноискусства.

Спасибо, славной памяти, незабываемому Распутину!

От него осталась тяжёлая войлочная попона, которая и спасла от большого пожара. На войлочной полости как paз лежали промытые и готовые к сборке детали.

Когда отец кинулся к горящей плёнке, его напарник, не растерявшись, накинул вонючую от конского пота тяжёлую попону на горящий таз с бензином. Придавленное сверху пламя тут же захлебнулось без кислорода.

– Макарыч, бежим! Сдохнем здесь! – схватив поперёк туловища своего упиравшегося друга, Сергей выволок его на улицу, закрыв за собой дверь, из-под которой сизыми жгутами свивался и развивался отравленный дым.

В таком чаду, который был за дверью, вряд ли что могло гореть. Правда, от лисьей шубы остался лишь сморщенный кусок ломкой чёрной кожи, а от шедевра киноискусства остался желтоватый сухой осадок, похожий на охру.

…От шубы на лисьем меху, – не барин, отказаться можно, а вот за шедевр отвечать перед органами придётся – идеологическая диверсия!

 

4

– Василий, – спрашивает его на другой день в кабинете начальник отдела культуры, добрейший Соломон Исцахович, – как же ты до такой жизни докатился? Спьяну социалистическому имуществу урон сделал невосполнимый, «Броненосца Потёмкина» в бензине утопил. А ты знаешь, что такое «Броненосец Потёмкин» для трудового класса? Немой агитатор и пропагандист революции. А что положено человеку, посягнувшему на революционное искусство? Знаешь. Ну, это хорошо! Значит, тебе ясны последствия в их дальнейшем развитии. Как ты ещё не додумался в кинопроекторе чай кипятить? Я тебя за гражданина своей страны считал, а ты – дурак, Василий! Мы твой почин по обеспечению лампочками Ильича наглядных пособий на кинопередвижках области распространяем. А ты вон какой! Что мне теперь делать прикажешь? Я бы тебя под суд отдал, да бумага в область пошла, чтоб к награде дурака представили. Каково, а? – Соломон Исцахович большими с красными обводами век глазами, словно тоже в дыму побывал, расстроено смотрел на передовика культурного производства.

– Салом Цахович, я вчера и капли в рот не брал. Хочешь, дыхну? Во! – вчерашний фокусник всем телом подался к начальнику, обдав его крепким табачным перегаром. Безбровое лицо, красное, как из бани, только по щекам грязные паутинки, да местами кожа отслаивается, вроде, на солнце передержался. Обе кисти рук забинтованы – ожог первой степени. Под бинтами на правой руке средний палец от огня стянуло – не разгибается. Сухожилие, что ль, пережёг?

Врач предлагал этот палец отчикать: «Зачем он тебе, Василий? Стакан ты и так держать будешь. Стакан – он к руке сам прилипает. А то от этого пальца может гангрена начаться, тогда руку оттяпаем».

Ну, гангрена то ли начнётся, то ли нет, а палец – вот он, живой, весь тут.

Правда, отец жалел потом, что не дал оперировать палец, когда по-плотницки опять шабашить пошёл, потому что его из кресла районного начальника отдела культуры вышибли.

Но эта история ещё не началась. Пока – вот он! Стоит перед Соломоном Исцаховичем, погорелец. Культяпками трясёт, доказывает, что вчера грамма в рот не брал. Чёрт подстроил. Искра сама из движка в таз с бензином ударила. Магнитные силы! Вот пожар и случился. Тушил голыми руками. В огонь лез. Прости, Салом Цахович!

Старый еврей, что-то решив для себя, приободрился.

– Геройствовал, говоришь, да? Руки пожёг? Ну, тогда пиши бумагу объяснительную, что и как у тебя там случилось, и как ты потом спасал бесценный шедевр революционного искусства.

– Какой шедевр, Салом Цахович? Никакого шедевра там не было, ленты одни сгорели, и всё. А за шедевр я не отвечаю. Я за него не расписывался, – ещё не понимая, куда клонит мудрый еврей, сопротивляется виноватый погорелец. – Как же я писать буду, когда у меня руки бинтами заняты? Вот они!

– Н-да! – Соломон Исцахович осторожно отвёл от лица белые спелёнатые кисти рук. – Придётся мне за тебя оправдываться. Вот сейчас напишу от твоего имени бумагу, прочту тебе. А что в ней будет написано, ты хорошенько запомни и всё повторяй из слова в слово, когда с тебя спрашивать начнут за материальный и другой ущерб государству. Понял? Всё, как есть в бумаге этой, говори, не путайся, и своё не прибавляй. Я тебя, недоучку, попробую вытащить. Уяснил? Заруби на носу всё, что будет в бумаге!

До унылого погорельца потихоньку стало доходить, куда клонит мудрый Соломон. Почувствовав спасительную соломку, попытался за неё ухватиться зубами.

– Салом Цахович, я, как верный сын трудового народа, рискуя здоровьем и жизнью, спасал наше общественное имущество, которое принадлежит партии, от стихийного огня. Только советские способны с песней идти в огонь и воду…

– Ну, ладно, ладно! Сам читал в газетах. Если вы с мотористом не пили, то, как же тогда сумели поджечь кинобудку? – добряк Соломон Исцахович ребром поставил интересный вопрос. – Признайся, как? Я всё равно про это писать в объяснительной записке не буду.

– Ну, что говорить. Салом Цахович? Виноват я. Если б не семейные обстоятельства, сам в прокуратуру к Борзому пошёл.

– А что за обстоятельства? Расскажи.

– Жена у меня теперь, Салом Цахович.

– Так и у меня жена. Что ж тут такого?

– Э-э. Салом Цахович! У вас жена старая, а у меня молодая. Не обвыклась ещё. Из тюрьмы ждать не согласится.

– Дa уж. Наверное… Почему бензин в тазу загорелся, а? – выправил Соломон стремящийся уйти в сторону разговор.

– А чёрт его знает, почему! Серёга спичку затушил – ничего. Только дымок из пузырьков пошёл. А я попробовал, так сразу в глаза и пыхнуло. Таз затушили, а лицо до сих пор горит. И руки вот… Страх, как горячо было!

– Какую спичку? Ты что, бензином хотел огонь погасить? Да?

Вчерашний фокусник, уперев по-детски взгляд в землю, кивнул порыжевшей после пожара головой.

Соломон Исцахович, обрусевший в глубинке еврей, повалился грудью на стол, забыв строгую начальственную осанку, сотрясаясь от смеха.

– Да-а, судить тебя за это мало. За это руки отрубить, чтоб знал, что куда совать! – но, взглянув на забинтованные ладони киномеханика, стал что-то быстро писать в бумагах.

– На, читай! – перестав писать, отодвинул листок на край стола.

– Вы уж сами, Салом Цахович. Почерк у вас учёный, не разберу никак.

– Правду говорят – у вас, у русских, земля на дураках держится. Слушай! Потом листок подпишешь.

Соломон Исцахович косноязычно, вроде, как со слов потерпевшего, начал читать: «Я, киномеханик Макаров, стоял на рабочем месте и перематывал киноленту «Броненосец Потёмкин». Моторист разобрал движок, потому что он пропускал масло и дымил. Детали, как и положено, при ремонте, моторист промывал в бензине. И вот, когда моторист подгонял детали к движку, а я сматывал на бобину плёнку, из магнето выскочила искра, и бензин вспыхнул. Мы с мотористом не растерялись и войлочной кошмой накрыли ёмкость с бензином. Но огонь перекинулся на киноленту. Я, не жалея своей новой шубы на лисьем меху, накрыл ей горящую бобину с гениальным пролетарским, фильмом. Нитроцеллулоид, как известно, горит и без доступа воздуха, и его нет возможности потушить. Превозмогая боль в обожжённых ладонях, я хотя и не сумел спасти этот нужный народу фильм, но зато спас другие ленты, дорогостоящую аппаратуру и здание от пожара. В результате получил травмы обеих рук. Врач говорил о возможной гангрене. Но я врачу не верю. И если что случится, я опять встану и брошусь всем пролетарским сердцем – хоть в огонь, а хоть и в воду, чтобы защитить народное богатство. Если что не так, прошу меня сурово наказать».

Бумага, составленная хитроумным Соломоном, имела продолжение, тем самым и его, руководителя культуры, освобождала, как минимум, от строгача за слабый контроль и за несоблюдение техники безопасности подчинёнными.

По районным отделам культуры разошёлся приказ областного управления о награждения денежной премией за самоотверженый поступок на пожаре механика кинопередвижки Макарова В.Ф., спасшего народное добро ценой собственного здоровья. Пусть его поступок станет примером для подражания.

Даёшь Советского Человека! – стояло под тем приказом послесловие, хотя нужно было бы приписать: «Даёшь средства защиты от пожара!»

 

5

…Вот и мой камень, на котором стою, подтачивает быстротекущая вода.

Первые впечатления от окружающего пространства накрепко впечатались в память (вот они – слова-близнецы: «впечатление» и «впечатались»), и память эта нет-нет, да и выхватит из беспорядочно мелькающих картин ту самую, с которой начинаешь осознавать жизнь.

А началась она у меня с летнего солнечного утра на краю села возле небольшого рубленого дома с резным крыльцом, таким, который часто рисуют художники, воскрешая русскую старину.

Крыльцо венчалось высоким деревянным шпилем, на конце которого торчал вырезанный из жести репей.

Дом стоял в конце широкой улицы, упирающейся прямо в луговое разнотравье. Под самый фундамент дома подкатывалась и захлёстывала его широкая зелёная волна.

По крайней мере, мне тогда это так казалось, моим любимым занятием было прятаться от матери в этой траве и ловить там бабочек. Я всегда думал, что это какие-то летающие цветы, к которым ещё только хочешь прикоснуться, а они уже оторвались от травы и вспархивают изломанным манящим полётом, как будто просят поиграть в салки.

А дом был полон фантомов, необъяснимой тревоги и страхов.

Может, это уползающая всё дальше и дальше на запад война оставила в бревенчатых стенах рождённые её чревом призраки. Они пугали меня, появляясь в самое неожиданное время.

Чаще всего, особенно в предутреннюю пору, только распахнув после тревожного сна глаза, я с подкатывающимися к горлу рыданиями видел, как бесконечными вереницами шли и шли сквозь бревенчатые стены, сквозь меня и дальше, ничего не замечая вокруг, усталые солдаты с печальными лицами, волоча за собой дорожную пыль или дымы пожарищ.

Не знаю, может, это была материализованная в изломах света и тени метафора войны.

Видения повторялись. Некоторые лица мне были уже знакомы, и я с удивлением спрашивал у матери об этих внезапных посещениях, куда солдаты идут и почему возвращаются.

Мать, всегда занятая делами, отмахивалась от меня, и я снова уходил в горницу, где стояла моя кровать, и в одиночестве, с колотящимся сердцем продолжал рассматривать живые картинки.

Однажды сквозь дощатые переборки, отгораживающие кухню и загончик для народившегося телёнка, по лоскутным половичкам, как по весенней травке, прошло стадо пятнистых коров, похожих на нашу Красавку, молчаливых и сосредоточенных. Согласно кивая мордами, они проплывали медленно, раскачивая тяжёлые медные колокола, набухшие молоком.

И ни выдоха, ни вздоха из поросших жёсткой шерстью губ, чёрные блестящие капли задумчивых глаз…

За нашим домом, на краю луга, когда-то стояла сельская бойня. От неё остались только почерневшие сваи да выложенный битым кирпичом пол, от которого тянуло запахом то ли слежалого навоза, то ли застарелой, пролитой здесь в неимоверных количествах, скотской кровью.

Каждый раз сельское стадо по вечерам возвращалось с пастбища, как раз мимо этого места. И каждый раз возмущённые чем-то животные, издавая страшный рёв, входили в такое бешенство, что пастухам было трудно унять их.

Коровы, кружась, вспарывали рогами дерновину, разъярённо копытили землю, роняя с губ тягучую белую пену.

Пастухи, пуская в ход длинные оглушительные кнуты и такой же оглушительный мат, сгоняли скотину с этого проклятого места, и стадо вновь покорно втягивалось в улицу, источая тёплый пахучий запах парного молока и волглой травы.

Укладываясь спать, я опасливо погладывал на выцветшие от солнца обои, где снова толпились угрюмые, беспокойные тени, и не было им числа. Как будто находился я на огромной площади, провожая приговорённых к вечной печали людей.

Стены становилась прозрачными, словно уплотнённый маревом воздух. Что это было? Галлюцинации воспалённого детского сознания или образы параллельного мира, молчаливые и трагические?

Глубину этих видений каждый раз усиливал тяжёлый, надрывистый плач и молитвенные жалобы одной душевнобольной женщины, жившей от нас неподалёку.

Для своих стенаний Барышникова Катя, так звали бедную женщину, почему-то выбрала задворки нашего тихого дома, где под маленьким, размером с форточку, окошком, выходившим во двор, стояла врытая в землю скамья.

Вот на этой-то скамейке и проводила свои чёрные бессонные ночи несчастная.

Большую часть времени она была вполне нормальным человеком: пока ещё исправно ходила работать в колхоз, управлялась дома по хозяйству, правда, жила всегда в одиночестве и никого никогда к себе не пускала. Да и желающих водить дружбу с ней в селе как-то не находилось. Двое её малолетних детей и муж, ещё при антоновцах, были ошибочно сожжены заживо залётными хлопцами знаменитого комбрига Котовского, усмиряя крестьянских бунтовщиков.

Каратели – они при любой власти каратели. Так-то…

Отец прогонять Барышникову Катю не решался. «Пусть поплачет бедная Катя, слеза которой семь грехов омоет», – обычно говорила моя мать, слыша за тёмным квадратом окна жуткий голос отчаяния.

Я в это время натягивал на голову тяжёлое лоскутное одеяло, прислушиваясь к своему, бешено колотившемуся сердцу, разделяя тоску и страхи этой несчастной.

Приступы её болезни приходились как раз на самые провальные осенние ночи, когда беспросветная хлябь засасывает дома, и не разобрать в этой хляби ничего, кроме громыханья жести на крыше да жуткого голоса сумасшедшей.

Уже новая война сверкающей косой убористо укладывала бондарских мужиков.

Голосили бабы по сыновьям и мужьям своим?

Конечно, голосили. Да ещё как! И рвали на себе волосы, давясь утробным животным стоном. Но вставал новый день, раскатывал суровое полотно, дети разевали рты – исть давай!

И поднимались с четверенек горем измыканные женщины, закусив обмётанные губы, повязывали чёрные, заготовленные на всякий случай платки, и шли впрягаться в привычное ярмо, чтобы скудной пищей утешить эти вечно голодные рты.

И снова со скрипом проворачивалось колесо жизни, замыкая вечный круговорот.

Завидовали бабы бедной Кате. Прошлое горе её стёрлось в их памяти, заросло быльём. Что с неё взять? Не в себе человек! А у них – вот она, рана, кровоточит, сочится болью. Упрекали Катю за надсадный вой. «Беду накликает» – говорили.

Ребёночком, под чёрным платом, вынянчит какая баба после похоронки своё горе, выпестует тоску неуёмную, чуть забудется в тяжком труде, а Катя – вот она!

Утром ещё ничего, как-нибудь, а как ночь подходит, осиротелой волчицей с пустыми сосцами по селу бродит, ищет, где больнее. Найдёт, поднимет вверх голову, как делают незрячие люди, и выть начинает. Ледяной варежкой по сердцу проводит, не даёт ране зажиться.

Но сельчане её не трогали, собак не спускали. Крутили у виска пальцем, – сбесилась баба!

Так и прозвали её – Катя Бешеная, хотя она была безобидней придорожной полыни. Я помню её такие же пыльные серые волосы и ищущий потерянный взгляд. Но это было уже потом, после войны, когда Катя перестала ходить в колхоз, и выть ей почему-то теперь уже совсем расхотелось.

Питалась она тем, что приносили ей сердобольные бабы, а что они могли принести, если повсеместный голод животы стягивал похлеще любого ремня.

Летом ещё ничего, травку пожевать можно, а зимой – беда. Никто не знает, как она жила зиму. И выживала.

Истопит кое-каким сором свою большую русскую печь и заползает туда на ночь спать-отогреваться, от мороза прятаться.

Так и жила.

В нашем степном селе дрова были большой редкостью, топили навозом да кизяками, а кто жил побогаче – торфом. Вот из-за этого торфа и погибла бедная Катя.

Наверное, помня о лютых морозах прошедшей зимы, она в это лето стала потихонечку сносить в дом всё, что попадало под ноги и могло гореть – дощечку, чурочку, забытый у дома кусок кизяка.

Тогда, как раз возле райисполкомовской котельной свалили машину торфа, и сторож Анурез, потерявший право после очередной отсидки проживать в городе и кантовавшийся какое-то время у нас в Бондарях, охранял это народное добро, по совместительству исполняя обязанности истопника.

За что его прозвали Ануразем, я не знаю, но он велел нам, мальчишкам, звать его Митяем.

Мы часто собирались у него в маленькой котельной поиграть в очко, покурить, а если повезёт, то и выпить. Времена были хоть и трудные, но простые.

Шёл конец пятидесятых, война уже давно ушла в прошлое, а у Кати с того прошлого так и осталась привычка бродитъ ночами по селу, но уже в глубоком отрешённом молчании.

Вот и присела бедная Катя по малой нужде возле чернеющего в ночи бурта торфа. Бдивший в это время Анурез, заподозрив в ней расхитителя казённого имущества, решил проучить припозднившегося гостя подвернувшейся под руку доской. Ну и ударил Катю по голове как умел, с оттяжкой.

Наверное, рука была у Ануреза тяжёлой, потому что больная женщина так и не поднялась с корточек. Хоронил её сельсовет, как безродную. Присыпали землицей и разошлись. Так что не осталось ни креста, ни холмика над горюшей бондарской…

А тогда, во время войны, она ещё была вполне нормальной женщиной, и только в особо ненастные ночи, или по случаю очередной похоронки с фронта, у неё случались приступы вселенского плача и скорби, то ли по своей горемычной жизни, то ли по убиенным и насильственно сжитым со света, то ли просто от лунных аномалий. Об этом она не говорила.

Мои видения, не знаю как, но были связаны с её жутковатым плачем у нас на задворках.

Этот плач будоражил сознание, и мать не в шутку встревожилась за моё здоровье.

Детский врач никаких отклонений в моей психике не заметил и посоветовал три раза в день поить меня отваром глухой крапивы.

Но долго противный густой чёрный отвар мне пить не пришлось, видения исчезли сами по себе, когда к нам в дом поселился на зиму странного образа волшебник, или колдун. Не знаю, как его правильней назвать. Мне он приказал называть его дедушкой.

Старик поселился у нас ниоткуда. Пришёл, попросился ночевать и остался.

В ту годину он спас нашу семью от голода. Отцу тогда снова пришлось браться за топор, чтобы прокормить нашу ораву – семь человек, и все стучат ложками. А работы для топора не находилось. Обескровило село. Нужда душила каждый дом.

Пути Бога извилисты, но дорога его пряма. Чтобы понять это, надо прожить долгую жизнь, и я вернусь снова туда, к истокам своей семьи.

 

6

В те времена, отмечая заслуги своих передовиков в каком-нибудь деле, власть на поощрения счастливчиков не скупилась.

За отвагу, проявленную на пожаре, отец получил денежное вознаграждение, и был очень доволен этим.

Ну, как же! Выпили-закусили с напарником-деверем, далеко не распространяясь о причине пожара.

Моей матери с этой премии платье крепдешиновое в подарок принёс. Дорогое платье, в которое наряжаются только по большим праздникам.

Долго лежало платье в сундуке, и только после войны его пришлось обменять на два ведра семенной картошки: по весне сажать нечего было, зима в тот год стояла убористая, всё подъела.

Что ни говори, а жизнью правит случай.

Вот и переходящее знамя вручили. А дальше что? А дальше надо по служебной лестнице, хоть маленькими шажками, а подниматься – оправдать доверие руководства, усовершенствовать свою работу.

От Почётных грамот, какой толк? Бумага одна лощёная. Куда её применять?

А тут как раз стационар открыли. Под киноклуб бывший фабричный склад приспособили. Давай, Василий, рули! По совместительству завклубом будешь.

В клуб новая аппаратура пришла. Движок дизельный на солярке работает. Ток даёт, ого! Только успевай лампочки вкручивать. От клуба свет на полсела стоит. Репродуктор с крыши о тяжёлом материальном положения мирового пролетариата, который под капиталистическим гнётом мается, новости передаёт. В горящей Испании людоед Франко гражданскую войну развязал. Ничего не выйдет у фашистского инквизитора! Весь советский народ на защиту испанских братьев по классу грудью встаёт.

Но пaccapaн! Патрио о муэрти!

Но мировые проблемы – это мировые проблемы. А жить уже пора своим хозяйством. Денежки кое-какие подобрались. Рубль положишь на сохранение, а он один, сирота, лежать не хочет, скучно ему одному, он за собой в напарники другой тянет.

Вот пора и домик присмотреть-приладить.

А тут чудаки одни на краю луга избу новую срубили, да почему-то жить в ней не стали. Съехали. Изба хорошая, светлая, на четыре окна под жестью, суриком крашеная. Хорошая изба! Посмотрели, порожки дубовые, звонкие. Сладились. Покупку, как водится, обмыли. Хозяева глаза отводят, но выпить выпили.

Хорошая изба. Вот теперь пора и детей заводить.

А на западном кордоне уже начала война погромыхивать. Хоть и далеко, не на наших землях, а тревожные слухи – как отблески от зарниц. Всполохи. Но народ на русское «авось» уповает – не нападут! Не! Разве можно людей убивать? Да и Сталин с Гитлером, говорят, поручкались.

Не, не будет войны!

А душа-вещунья в комочек жмётся. Страшно ей, если что…

Вызывает Соломон Исцахович моего отца к себе в кабинет. Вышел из-за стола, берёт за плечи:

– Садись, садись, Василий! Не стесняйся. Садись!

Отец смотрит по сторонам – куда бы сесть? Стульев нет. В кабинете стол под кумачом, да за столом стул один, начальственный, спинка кожей обтянута.

– Шалом Цахович, куда же мне садиться? На пол, что ли?

– Зачем на пол? Ты же не в колхозном правлении, а в кабинете начальника отдела культуры. Вон стул пустой стоит. Садись! Протиснулся отец за стол. Сел. Стул удобный, не скрипнул, не шелохнулся. Стоит, как врытый.

– Ну, что? Удобно сидеть?

– Шалом Цахович, этому стулу на сто лет износа не будет. И сидеть удобно. Вы что, его отремонтировать хотели? Всё в передке! – отец поёрзал на стуле, пробуя его прочность. – И не скрипнет даже…

– Эх, Василий, Василий! Недогадливый ты человек. Стул этот теперь твой. Держись за него.

– Шалом Цахович, а вам на чём сидеть?

– Я уже насиделся. Теперь твоя очередь.

Отец хлопает глазом, никак не ухватывая, что к чему.

Соломон Итцахович достал из тумбочки початую бутылку водки, высыпал из стакана десятка два разноцветных карандашей, смахнул пальцем прилипший сор и налил до половины.

– Пей!

– Шалом Цахович, как можно? В рабочее время не употребляю, – крутанул головой отец, выискивая, чем бы закусить.

– Пей! Дома закусишь!

– Ну, если только из уважения. А так – я никогда!

– Знаю, знаю! Не оправдывайся. Теперь я не твой начальник.

– Никак выгнали? – забыв утереться, отец опустил, поднятый было ко рту, рукав.

– Ну, если б меня выгнали, то ты сам знаешь, где бедный еврей мог бы очутиться. Меня, Василий, партия на Львовщину, в западную Украину комиссаром мобилизует. Советскую власть строить. А тебя, Макаров, – впервые он назвал его так официально, – на бюро райкома я рекомендовал на своё место. Теперь в начальниках походишь.

– Шалом Цахович, – от неожиданности отец снова опустился на стул, – Какой из меня начальник? У меня образования всего четыре класса, – прибавил он себе, поскромничав, ещё два класса.

– Эх, Василий, Василий, разве в образовании дело? Хватка нужна! Дело – оно вот где и вот где! В груди должен быть огонь, а во лбу звезда. Запомни! А дураков и с образованием хватает. Я тебя за недельку введу в курс дела, а потом сам плыви. Ты – парень вёрткий, только против течения не греби, и – всё получится!

Приходит отец домой – то ли плакать ему, то ли смеяться. Культурой руководить посадили! Он и читать-то только по слогам может.

Мать плечами пожала – думай сам. Тесть, Степан Васильевич, сразу зауважал себя:

– Иди! Иди, Васятка! В киномеханиках завсегда будешь.

Гордится. Зять в начальниках.

Вызвали в райком. Объяснили – что к чему. На партийный паёк записали. Отец оживился – гостинцы в доме не помешают.

– Ладно! Давайте печать!

Дали печать, бумаги, бланки разные: «Рули!»

Отец за голову схватился – ё-ка-ле-ме-не! Бумаг столько, что можно ползимы печку растапливать. Куда их девать? А каждая бумага что-то спрашивает, что-то предлагает. А иная требует грозно: к такому-то и такому-то числу сего года сделать то-то и то-то! Невыполнение распоряжения в срок считать за саботаж со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Мать-перемать! Что же делать с бумагами этими?!

Перечитал ещё раз. Принёс домой. Смахнул со стола одуревшего ото сна тёзку, кота Василия. Разложил бумаги: – Иди, Настасья, помогай!

Растолковала. Вот по этой бумаге надо провести мероприятия: читальную конференцию на тему «Страна Муравия» в представлении отсталого бондарского крестьянства.

– Чудная страна какая-то – «Муравия». Для муравьёв, вроде?..

– Да я и сама не знаю. Это ваш библиотекарь должен знать. Вот ей и поручи, а в подробности не вдавайся.

– А по этой бумаге что делать?

– А по этой бумаге тебе самому придётся поработать. Зима впереди. Клубы, библиотеки, избу-читальню топить надо. Дровами, вестимо!

– Ну, дров мы с твоим Сергеем завезём – успокоился отец.

Так, шаг за шагом, и стал мой полуграмотный батяня врастать в районную номенклатуру, но почва была, наверное, не подходящая, корни не держались. Всё – пустота какая-то, а не работа.

Однажды перед книгоношей из соседнего села опростоволосился. Она вошла в кабинет, а начальник отдела культуры голову на стол положил – спит. А книгоноша эта самая испугалась – что такое? Может, приступ сердечный? Мужик молодой, но и с молодыми случается. Ну и за руку – пульс искать. А на запястье как молотки стучат.

Тряхнул от неожиданности начальник головой. «Вот, – говорит, – работёнку нашёл себе, ночи не хватает! Чего тебе, Мария?»

– Товарищ начальник, позвони Маркелу, председателю нашему, чтоб красной материи метра два на драпировку стенда партийной литературы выписал. Наши отцы-заступники в переднем углу вместо икон под кумачовыми подзорами стоять будут. Не сироты они какие – на столах пылиться.

– Ну, Мария! Ну, молодец! Твой почин по всему району внедрим. А вашему Маркелу, я не по телефону, а лично руководящие указания дам. Ступай, Мария! Я тебе ко дню Парижской коммуны деньгами награжу или ценным подарком. Нет, лучше подарком, чтоб дольше помнила заботу нашей Партии. Полное собрание Маркса выпишу. Иди, Мария!

 

7

В его работу маленькую поправку внесла Большая Война.

Загорелась земля на западе, а дым от того пожарища слезил глаза по всей стране.

Когда висевший у райкома репродуктор выдохнул всем нутром: «Война!», отец пошёл в райвоенкомат записываться добровольцем на фронт.

Там посмотрели, поцокали языком, сказали, что пока нет мобилизационного предписания собирать инвалидную команду.

– Где инвалиды? – возмущался отец. – Стрелять с одним глазом ловчее. Давай наган, покажу, – протянул отец руку к военному.

– Тебе из моего личного оружия стрелять не положено. Под суд меня подвести хочешь? Мы номенклатурных работников мобилизуем только с согласия райкома. Будет насчёт тебя распоряжение начальства, возьмём, оформим, как добровольца, ещё в пример тебя будем ставить, а пока иди домой. Когда надо – возьмём!

Подумал-подумал отец: – Пропаду я на этой работе, рукой водящей. Не по мне она!

На другой день пошёл в райком отпрашиваться на фронт. К самому секретарю партии Крайковскому Льву Борисовичу, партийная кличка «Запорожец», с поклоном вошёл.

– Товарищ Запорожец, разрешите вашу рекомендацию на фронт получить!

Запорожец встал, оправил широкий ремень на защитного цвета френче. Достал из лежащей на столе голубой пачки «Казбека» папиросу, постучал торцом бумажного мундштука по столу и жестом попросил у вошедшего просителя огоньку.

Со спичками перебои были всегда, а в военное время каждая спичка была особенно дорога, и отец пользовался огнивом – кресало, кремень, фитиль из хлопка.

Сноровисто выбив искру, он раздул фитиль и с готовностью поднёс дымящийся шнур к районному руководителю, бывшему котовцу.

Тот задумчиво затянулся папиросой.

– На фронт, говоришь, рекомендовать? Туда, брат мой, не рекомендуют. Война, как мельница, косточки перемелет – мешками слёзы грузи. А ты говоришь – рекомендация! Н-да… – думая о чём-то своём, снова затянулся дымом. – Я тебе, Макаров, рекомендую язык за зубами держать. Говорят, ты слишком материшь Гитлера. Это могут рассмотреть, как паническое настроение. Сам вот, с одним глазом, кинулся записываться в Красную Армию. Ты что, не веришь в её силу и могущество? Узнают враги, скажут – в России воевать некому, коли инвалидов мобилизуют. Я тебе, Макаров, желание окорочу. Специалист ты – весь на виду, хороший. Только партийного чутья в тебе нет. У нас здесь, в тылу, работы непочатый край. Массами не должно руководить упадническое настроение, вот тебе бронь на мобилизацию, как ценному работнику. Реализуй свои возможности на полную катушку. Понял? Наше дело правое, мы победим! Иди, занимайся делом!

Стыдно отцу ходить по селу – начальник! Бабы, глядя на него, от злости чуть в лицо не вцепятся – пригрелся в тылу, гад!

А как не злиться? Война только началась, а в Бондарях пусто – мужиков подчистую вымели. Шурин его, Сергей, приятель и бывший напарник, на второй день войны загремел. Говорит: «Я под немцем никогда не буду. Или грудь в крестах, или голова в кустах!» Смеётся: «Стереги, Макарыч, баб бондарских. Мужики с войны возвернутся – с тебя спрос будет. Смотри! Бабы всегда в уважении и обслуге должны быть».

Уже начали кружиться первые чёрные птицы похоронок.

Уже рвали волосы от отчаяния быстрые вдовы, жуткими криками пугая детишек, жмущихся по углам.

«Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!» – сотрясал воздух перед каждым началом рабочего дня чёрный раструб на телеграфом столбе у райисполкома, сжимая в жёсткий кулак каждое русское сердце, вливая свинцовую тяжесть бесхитростных слов этой песни в каждую русскую душу.

Да разве одни русские поднимались живым щитом и падали под слепым ураганом вражеского огня! Вон их сколько полегло на просторах Европы! Светлая им память…

Стыдно отцу приходить на работу, заниматься пустым, как ему казалось, бумажным делом, писать почерком, похожим на птичий след, какие-то отчёты о несуществующих успехах, о роли действующих объектов культуры в деле обороны страны и т. д., и т. п. Хорошо ещё, что по вечерам приходилось, как раньше, с кинопередвижкой обслуживать периферию района, где он по-прежнему озвучивал ещё покамест немые фильмы, пользуясь богатым русским языком, прибавляя каждый раз от себя что-нибудь вроде этого:

Работа, конечно, не пыльная, но для души вредная – вся на людях, на нервах. Не каждому объяснишь, что от фронта он не прячется, не бежит. Вот она, бронь-то, но не каждому покажешь. А горькие шуточки на людях от отчаяния, а не от удовольствия жизни. Что «он выполняет линию партии по идеологической поддержке населения, чтобы советские простые люди, напуганные невероятными успехами немцев на фронте, не поддавались пораженческим настроениям».

«Хоть на голове стой, а народу оптимизму давай! – напутствовал его Запорожец. – Уверенность должна в наших людях быть. Разоблачай фрица, в рот ему дышло!» «Разоблачим! – соглашался отец. – Как не разоблачить, когда вот он – немец, едрёна корень, под Воронежем стоит!» – «Вот рекогносцировку фашиста не уточняй, грамотей хренов. Иди, работай».

Но партийный руководитель района зря беспокоился об «информационном обеспечении граждан». Немец по ночам уже облёт Тамбова делал для топографии, как ловчее и с какого конца в город войти.

Прожектора по небу елозят, иголку в стоге сена ищут. Разрывы зениток из Бондарей видны. До войны рукой подать, а он всё здесь бумагой столы полирует да по вечерам бабьим угодником служит, «кином» забавляет. По десять раз «Весёлых ребят» крутит. Как работник культуры, «в два прихлопа, в три притопа» самодеятельные танцы устраивает. «Ешь солому, а форсу не теряй!» – как горько шутили тогда бондарцы.

Но секретарь райкома, большевик Запорожец, был, конечно, прав насчёт оптимизма, проводимого в народ. Уныние и отчаяние – не самые лучшие попутчики в лихие времена.

А не умудрённый руководящим опытом молодой начальник отдела культуры думал иначе: «Козе не до плясок, когда хозяин нож точит».

С какой-то представительной делегацией послали его в Воронеж участвовать в семинаре.

Город бомбят, вокзал беженцами да ранеными солдатами забит, казалось бы хватайся за голову и беги, куда глаза глядят, а тут текущее мероприятие организовали. Доклады о военном положении делают, массовую работу в новых условиях рекомендуют с уклоном на победные патриотические чувства, на исторические примеры. «Ивана Грозного» в прокат выпустили с рекомендацией показывать этот фильм в каждом селе, в каждой деревне и хуторе, чтобы народ знал свои корни.

Слушал, слушал бондарский делегат от культуры умных людей, поднялся в нём протест душевный с ещё большей силой, чем прежде. Немцы за огородами из пушек бабахают, руки русскому человеку выкручивают, землю из-под ног выбивают, а он сидит, перетирает, как подпольная мышь, бумагу. Али не мужик! Собрал листки-тетрадки под мышку, вышел на улицу, огляделся. Коробка картонная из-под спичек стоит, сунул туда бумаги и пошёл на вокзал.

На вокзале народу – тьма-тьмущая! Всё бабы да мальцы ротастые с ними. Орут, сопли кулачками размазывают – хлебца дай!

Вспомнил, что с вечера у самого, кроме водички, во рту ничего не было. Завернул в буфет. Подсчитал в уме свою наличность. Прикинул – хватит!

Буфетчица протянула стакан подкрашенного чем-то жёлтым кипятка, похожего на чай, и мятую, но зато белую булочку из настоящей пшеничной муки. В Бондарях такую булочку и на праздник не увидишь, на трудодни в колхозе только овёс вперемешку с чечевицей да рожь со спорыньёй дают.

Пшеница идёт как стратегический продукт. За карман колосков можно, если под горячую руку попадёшь, и лагерной похлёбки попробовать.

Поставил стакан на скользкий мраморный столик в самом уголке буфета. Столик высокий, по самую грудь – стой, да особо не задерживайся! Поел сам, дай поесть другому.

Только приловчился булочку надкусить, как огромный детина в солдатской одежде, без подобающей по уставу пилотки, бесцеремонным жестом отклонил его руку с булочкой обратно к столу.

– Чего, браток, спешишь? Не коней гонишь! – берёт со стола стакан уже остывшего чая и выплёскивает его тут же в пыльную кадку со стоящим в ней лопушистым фикусом.

Наверное, кто-нибудь из беженцев, намаявшись с фикусом по дорогам, оставил его здесь в надежде, что пропасть здесь любимому, почти как члену семьи, цветку, конечно, не дадут.

Отец от такого нахальства и откровенной наглости опешил совсем. Смотрит, а сказать ничего не говорит. Уж больно по-свойски с ним обошёлся военный. Может, обознался?

– Выручай, а? – солдат, ещё совсем молодой парень, щёлкнул пальцем по одутловатой, одетой в зелёное сукно фляжке. – Выпить страсть, как хочу, а в одиночку не могу, хоть убей! Одни бабы кругом. Составь компанию!

Ну, это дело мужское, привычное. За это и не такое простить можно. Отец повеселел. Правда, теперь, в предвкушении выпивки, в желудке, словно жернова заработали. Он с сожалением посмотрел на свою присыпанную сахарной пудрой булочку – придётся по-братски делить. А компанию составить, конечно, можно. Почему не составить?

– Возьми стакан! – показал солдат глазами на буфетчицу. – Ты в гражданке, а то меня может комендатура остановить. А тут – спирт. Его без воды никак нельзя.

Второй стакан пришёлся как раз впору. Холодной воды на вокзале всегда много. Принёс. Разлили на полстакана в каждый. Пробка на фляжке винтовая, на цепочке, подогнана плотно – не пролей каплю.

Солдат намётанной рукой, не глядя, по звуку булек, наполнил оба стакана до самых краёв.

– Но торопись! – пододвинул один стакан отцу. – Пускай спирт оженится! – А сам ладонью сверху придавал свой стакан, чтоб крепость не улетучивалась.

В стаканах вроде как вскипело, и молочком разведённым покрылось, потом снова просветлело.

– Спирт технический, но ты пей, не боись. По-теперешнему нам всё равно, что спирт, что пулемёт, лишь бы с ног сшибало.

Раствор спиртовой жидкости был тошноватый и тёплый на вкус, но достаточно забористый. Сладкой булочкой такую штуку не закусишь, контраст велик. Отец зашарил рукой по фикусу, оторвал твёрдый, как картон, лист и стал его жевать, чтобы отбить тошноту.

– Брось! – солдат протянул узкий, прокалённый до красноты сухарь. – На, погрызи. Через минуту забудешь, что пил.

Сухарь, действительно, отбил во рту вкус жжёной резины. В желудке, вроде, кто уголёк раздул. Потеплело, да и полегчало.

Есть, сразу расхотелось. Во рту никакого вкуса, язык стал, как клочок ветоши.

– Тебя как звать-то, земляк? – спросил солдат.

– Васька!

– Ой, и меня Васька! Мы с тобой, значит, тёзки. Держи мосол! – протянул руку.

Подержались. Похлопали друг друга по плечу. Солдат снова вытащил из-за пазухи метафизическую неисчерпаемую посудину.

– Тебя как по отчеству?

– Федрыч…

– А меня – Матрёныч!

– Как – Матрёныч? У тебя что, отец Матрёном звался?

– Матрёной мою маманю звали. А в отцах красный казачий отряд был. Все, как один, будёновцы. Теперь я самого Семёна Будённого племянник.

– Да ты что? Какая баба казачий отряд выдержит?

– Если прижмут – выдержит. А куда она денется, коль взамен обещали лимонку засунуть и чеку выдернуть? Тут уж выбирай, или так отдать, или – вдребезги.

– А кто ж тебя Матрёнычем окрестил? В деревне смеялись, небось?

– А меня по отчеству не величали. Не птица, какая. Это так в метрике записано, в бумаге о рождении. Сельсоветчик посмеялся и вписал. Мать при родах скончалась. А я остался. Дитя народа! – солдат Матрёныч хихикнул, раздухарясь, забыв, что за эти слова можно было ответить по полной катушке. А, может, уже уверовал, что с передовой никуда не сошлёшь.

– Ну, за это повторить не грех! – отец махнул рукой. Поезд на Тамбов ещё не скоро, можно и расслабиться.

Матрёныч снова налил по полстакана, лишней посуды не оказалось, а ходить до туалета разводить спирт – одни хлопоты.

– Неразведённый надо пить не дыша, а то в горле пробка встанет, – поучал новый отцовский товарищ.

– Знаю, знаю. Не маленький. Я этим спиртом в Архангельске ревматизму лечил. Горло промочишь, и ноги болеть перестают, – отец поднял стакан. – За Победу! Мать-перемать!

Солдат тоже, воодушевившись, оторвал стакан от стола:

– Шомпол ему раскалённый в жопу загнать фашисту этому! Чего к нам лезет? Загнать и не вынимать! А мы это сделаем.

Матрёныч, сын народа, почему-то, не выпивая, опустил стакан и помолчал.

– Да, шомпол ему… – сказал через минуту. И, горько усмехнувшись, вогнал в себя убойную жадность.

Отец в это время уже шарил по столу на ощупь. Дошла очередь и до булочки, правда, вкус у неё оказался какой-то неразличимый. Как глина во рту. Стены разъехались. Потолок взлетел высоко, а женщина с ребёнком пододвинулась близко-близко. Совсем рядом. Женщина бледная, худая, ребёнок в соплях.

Жалко стало до невыносимости.

– У, гад! – погрозил кулаком в сторону передовой. – Погоди, отшибём тебе печёнки!

– Во-во! Ждать уже некуда. Заворачивать пора. Срать да родить – нечего годить! – русский солдат, Василий Матрёныч, дитя народа, заскрипел ещё целыми, все, как на подбор, сахарными зубами. – Давай вздрогнем за ребят окопных!

Снова разбавлять спирт не стали. По накатанной дороге и мерину легче сани тащить.

Солдат молодой, а в выпивке, видать, бывалый. Выпил, резко выдохнул из себя алкогольный пар и потянулся за кисетом в карман, дымком притомить ежа в горле.

Отец плеснул в себя жгучую жидкость и по привычке заметал руками по столу, а там одна голая мраморная плита. Солдат протянул ему уже приготовленный на самокрутку газетный листок. Бумажная каша во рту немного остудила пламенеющий язык. Спирт был явно технический, резкий, как ожог крапивы.

Ни-чего! Жить можно, хоть и война на огородах уже, почитай. И чего это немцу никак окороту не дадут? Чего ждут? Нет, так дело не пойдёт! Всё! Баста! На фронт!

– Матрёныч, а, Матрёныч, возьми меня с собой на передовую. Мы этих гадов фашистских руками душить будем!

– А чё? Давай! На моей «полундре» мы до самого Берлина доберёмся. До самого логова!

А боевой шофёр Василий Матрёнович только что загрузил свою полуторку интендантским барахлом, которое на передовой так же необходимо, как и боеприпасы, несколько железяк к самоходке, спирт для всяких нужд.

Да мало ли что было навалено в его разболтанный вихляющий кузов! Война тоже порядок и учёт любит, хотя потом всё на врага списывают.

За груз отвечал старшина, но его пришлось оставить в госпитале, открылась рана в плече и начала гноиться, поэтому солдат Василий Матрёнович был сегодня волен, как ветерок. Без командирского надзора и в кабине стало посветлей – сам хозяин!

Суёт своему неожиданному попутчику на тот свет изогнутый коленом стальной прут:

– Крути, земляк, рукоятку рывком, быстро, чтоб искра в цилиндр успела проскочить, а не тяни кобеля за хвост. Дёргай!

Движок, действительно, споро затараторил, выплёвывая масляную гарь.

– Садись!

Сел. Поехали. Во лбу звезда, в груди пожар. Ничего! Винтарь он где-нибудь раздобудет. Одного или двух немцев возьмёт на грудь – и спасибо! Жив будет – снова домой вернётся. А нет – судьба значит. Все воюют. И он в стороне стоять не будет…

Боевой шофёр Василий Матрёнович самокруткой попыхивает, руль в руках держит весело, как гармошку-тулочку, пальцами перебирает, на губах музыка. Мотор ревёт, дорога стелется.

Вдруг впереди из земли фонтанчики забрызгали, вроде дорожная пыль закипать стала, и распласталась тень сбоку по траве, заскользила – немецкий стервятник на охоту поднялся.

Василий Матрёнович закрутился, заплясал за рулём, вихляя машиной, чтобы уйти от прицельного огня. Сразу – куда хмель подевался? Сумеречный стал.

Что-то сверху над кабиной засвистело, заныло. Взметнулся грязно-рыжий куст впереди, и тут же заложило уши. Тишина. Только почему-то во рту у Василия Матрёновича в красном месиве, как недозрелые косточки в арбузной мякоти, зубы завязли, и голова на сиденье запрокинулась.

Движок зачохал-зачихал и замолчал. Машину развернуло поперёк дороги. Всё происшедшее стало каким-то неестественным: то ли сон дурной, то ли спирт забористый. Ничего не понятно!

Очнулся отец уже возле прохладной берёзовой рощи. По бокам два автоматчика между собой переговариваются:

– Куда его вести?

– Куда, куда! Комбату давай покажем. Штатский, и дураком прикидывается. Кто его знает? Может, лазутчик с той стороны позиции вынюхивает. Комбат из него придурь вышибет. У него рука тяжёлая, да верная. Я под его кулак попадал. Сам знаю. Чуть челюсть не сломал, когда я на посту цигаркой баловался. Теперь вот не курю. Как к бабке сводил.

Привели в расположение батареи. Укрепрайон. Погреба нарыты полукругом. А между погребов траншеи зигзагом. Свежей, влажной глиной попахивает. На пригорке ствол пушки из земли растёт, как надломанный подсолнух со скрученной шляпкой. Рядом подвал, брёвнами перекрытый. На брёвнах, судя по зелёной травке, пласты дёрна, тоже свежие.

Завернули, спохватившись, бдительные солдатики на пленённом рубаху под самые подмышки и на голове узлом завязали, чтоб дислокацию не рассекретил. А чего её рассекречивать, эту самую дислокацию, когда в рощице берёзки чахлые, да и те наполовину переломаны? Спустили в подвал, в блиндаж командира батареи, развязали узел на голове, одёрнули заботливо рубаху:

– Сто-ять!

Отец стоит, головой натужено крутит. В голове чугунный колокол поминально гудит.

Командира в блиндаже не оказалось – ушёл в штаб получать боевую задачу. Из сумерек лампа керосиновая жёлтым лепестком на ветерке колышет.

Один из конвоиров бережно поставил в угол автомат с широкими прорезями на стволе и круглым, как консервная банка под селёдку, магазином, сел не пенёк возле топчана из берёзовых жердей, на которых пожухлой листвой лежала маскировочная сеть.

– Два шага вперёд! – сзади толчок в спину между лопатками, жёсткий и болезненный.

Пленник сделал два шага к топчану. Стоит, моргает. Хочет что-то сказать, а из горла только бульки идут. Горло как ядрёной махоркой обожгло – стальной прут по самое некуда стоит.

– Так! Кто такой? Откуда? Цель? Задание? – резкой скороговоркой спрашивает тот, который у топчана, явно подражая кому-то из карательных органов.

Хрипит горлом отец, а звук никак не идёт, только уши давит, словно на глубину омутную нырнул.

– Молчишь, значит! Ну, мы тебе сейчас язык развяжем! Давай шомпол! – кричит он за плечо другому конвоиру.

Тот протягивает товарищу тонкий стальной прут.

– Держи! Только лампу отверни погуще. Шомпол в два счёта накалится. Этот субчик не только заговорит, а и родную гросмутер вспомнит. Шомпол в жопу, как в масло войдёт.

«Во, попал!» – ужалила отца мысль. Ведь его не понарошку, а в самом деле принимают за немецкого шпиона.

– Документы на стол!

А какие документы, если выходной пиджак в кабине полуторки уже теперь дотлел, наверное. Вот они – карманы, вывернутые наизнанку. Только крошки махорочные между пальцев точатся.

Тот, который сидел у топчана, поднялся, картинно разминая ноги, подходит к пленному, пытливо заглядывает в глаза.

– Э! Да у тебя, никак, глаза разные? Ишь, как один блюдечкой чайной светится! Точно! – хлопает он по бедру, на котором увесистая танковая граната, как железная толкушка, мотается. – Фотоаппарат, гад, в глаз вставил, чтобы нашу дислокацию засечь. Как же я сразу не докумекал? Сначала думал – у него от испуга шары на лоб вылезать начали. На-ка! Подержи пока шомпол, я у этого субчика глаз выковырну.

Другой перехватил у него уже достаточно накалившийся стержень, воткнул его в глинистую стену блиндажа, затем ухватисто зажал согнутой в локте рукой шею так называемого лазутчика, немецкого шпиона, переодетого в русского мужичка-простачка.

– На-ка, ножом подцепи! – другой рукой вытащил из-за пояса и передал узкую с наборной рукояткой финку своему товарищу.

– Держи крепче! – слегка порезав переносицу беспомощному пленному, солдат ловко выкатил на ладонь голубой, из тонкого фарфора искусственный глаз. – Глянь-ка, махонький какой!

Напарник, отпустив пленного, с интересом стал разглядывать перекатывающуюся на ладони диковинную кругляшку.

– Щас мы это дело раскусим! – солдат положил на дощатый стол трофей, отстегнул с пояса гранату и, как раскалывают грецкий орехи, ударил тяжёлой штуковиной по хрупкому, особой выделки фарфору. Находка тут же рассыпалась в белый-белый порошок.

– Ой, ничего нету! Где же ты, сволочь, аппарат прячешь, а? Скидывай штаны, мы из тебя шашлык делать будем!

Отца, уже в который раз спас его ангел-хранитель…

Тут в проёме блиндажа показалась крепкая, осадистая фигура, судя по тому, как мучители сразу вытянули руки по швам, их боевого командира.

Небрежно отмахнув рукой команду «вольно», вошедший устало сел на серебристый, не успевший ещё потемнеть берёзовый комель возле стола.

– Что за чудо света в расположении батареи? Кто распорядился гражданскому лицу находиться на фронтовой позиции? А? – спросил он грозно, глядя куда-то мимо растерянного и ничего не соображающего человека в нелепой для окружающей обстановки одежде.

Было трудно понять – к кому обращается издёрганный войной и неудачами командир: то ли к своим солдатам, а то ли к этому растерзанному субъекту с залитым кровью лицом.

– Товарищ капитан, – выскочил первым с радостным сообщением тот, который постарше и самый пытливый солдат, вообразивший себя героем в захвате вражеского «языка»– вот, немецкого гада остановили у самого бруствера. Высматривал что-то, сволочь одноглазая! Притворяется, что по-русски шпрехать не умеет. Молчит, змей! – и замахнулся прикладом на несчастного.

– А где его документы? Вещи?

– Так пустой он! – незаметно смахнув со стола осколки фарфорового глаза, возмущённо ответил всё тот же, пытливый, в то время как его товарищ, чувствуя что-то неладное, отвернувшись, вытаскивал из глины остывший и ненужный теперь шомпол.

– Рядовой Никишин, – обратился к нему командир, – отведи этого субчика в штаб, там разберутся, чей он шпион! – И, не проявляя больше интереса к задержанному, командир позвал пальцем к себе того пытливого, и стал что-то показывать ему на широкой, как скатерть, развёрнутой тут же на столе командирской карте.

Штабисты – народ интеллигентный, серьёзный, к делу подходят осторожно, с кондачка работать, особенно, если что касается бумаг, не будут, а постараются затянуть решение, или передать не терпящий отлагательства вопрос другой службе.

Вот и теперь, не вникая в суть дела, сразу же передали странного субъекта, мычащего что-то нечленораздельное, прямиком в СМЕРШ, а там уж, как известно, не промахнутся, там каждая пуля имеет свою цель.

И, действительно, лейтенант-смершевец в новенькой отглаженной форме, брезгливо передёрнув фатоватыми бровками усиков, пододвинул к себе коричневый ящик полевой связи и стал докладывать куда-то о неизвестном, задержанном на боевых позициях человеке, на шпиона явно не тянущем, но подозрительном.

Чёрная эбеновая трубка, глухо кашлянув, выбросила распространённое русское ругательство – расстрелять к такой-то матери!

Молодой смершевец снова шевельнул чёрными стрелочками под тонким хрящеватым носом вырождающегося аристократа, картинно расстегнул кобуру на поясе и вытащил со второй попытки плоский с продолговатым стволом пистолет ещё со следами заводской смазки, и, ткнув нежданного волонтёра в плечо смертоносной железякой, показал глазами на дверь.

Смершевец, вчерашний студент, приспособил под себя дощатый домик бывшей грибоварни с неперебиваемым характерным запахом, какой бывает в лесу после затяжных сентябрьских дождей – запах сырого погреба и лежалой хвои.

После того, как отец впереди капота солдатского грузовика вдруг увидел грязно-огненный куст, язык его перестал слушаться, как будто кто забил рот мокрой глиной. Хотя в ушах и гудели телеграфные провода, но сквозь их ровный, уходящий внутрь черепной коробки, звук слышал он почти нормально, а вот сказать ничего не мог – контузия задела речевой центр.

Услышав слова лейтенанта «Есть пустить в расход!» и, поняв, что перед ним вот так, сразу могут захлопнуть дверь, всё существо обречённого взбунтовалось, ища выход, и из горла с клёкотом и хрипом вырвался трёхэтажный русский спасительный мат: «Тра-та-та! Мать-перемать! Мужика тамбовского за шпиона приняли! Тра-та-та! Вот я весь!» И отец рванул на себе косоворотку, показывая на груди большой татуированный крест на голубом полусводе – артельная метка юности.

Но православный крест не так удивил молодого смершика, как эта грубая, по-настоящему национальная метафора, которая развязала неудачному волонтёру язык.

Молодой смершик, отец его вспоминал всегда с благодарностью, нарушив указание начальства, спрятал пистолет в кобуру и снова присел к столу.

– Так-так-так… Рассказывай, как сюда попал? Да не дыши мне в лицо! Тянет, как из русской бани.

– Да что они с нами, гады, делают?! Я на машине сюда за фашистской смертью приехал, – заспешил отец, с пятого на десятое, пересказывая свои злоключения.

Вчерашний студентик, а ныне грозный представитель СМЕРШа, надо ему отдать должное, оказался, действительно, не набившим руку карателем.

Он внимательно выслушал отца: «Машина? Какая машина? Шофёра, говоришь, Матрёнычем звали? А документы где? В пиджаке оставил? Плохо! Матрёнычу череп осколком срезало? Да… А его весь дивизион ждёт. Да и мне он кое-какие бумаги довезти должен. Да… Где машина? Не сгорела? Хорошо! Айда за мной!»

Мальчишка, что с него спросить?

Отец, обрадовавшись, что к нему снова вернулась речь, понёс всё подряд: что он знаменитый по Тамбову киномеханик, что переходящее знамя в переднем углу держит…

Но смершик, явно его не слушая, показал кивком головы на стоящий под окном мотоцикл с коляской.

– Залезай в люльку!

Рванув с места, мотоцикл ловко заюлил меж берёзовых стволов и выскочил на изрытую, перетёртую гусеницами и солдатскими обутками дорогу, закручивая за собой чернозёмную пыль.

Закреплённый на мотоциклетной коляске пулемёт зашарил из стороны в сторону длинным стволом, словно вынюхивая след. Увесистый, окованный железом деревянный приклад его, широкий, как лопата, саданул пассажира в челюсть, выбив за один раз из ровного строя два передних крепких, как окатыши, зуба.

Дорога, вынырнув из берёзового леска, сразу выпрямилась и ровным серым полотном разматывалась по зелёному, так и не увидевшему в это лето весёлых размашистых косцов, лугу.

– Держи пулемёт, мужик, челюсть потом менять будешь! – заорал своему подконвойному в ухо лейтенант, ловко выруливая на открытое пространство и крутанув до упора ручку газа.

Подконвойный, хватаясь обеими руками за увёртливое ложе боевого оружия, случайно нажал на спусковой крючок, и длинный, с раструбом на конце, ствол рыгнул в сторону леска оранжевую веерообразную струю, сразу заколотившись в неимоверном припадке.

От неожиданности лейтенант чуть не выпрыгнул из седла, выпустив на мгновение руль.

– Хватай приклад, а не скобу, мать твою перемать! Своих покосим! – чуть не порвав ушную перепонку незадачливому пассажиру, гаркнул сразу по-командирски особист, вспомнив своё лейтенантское звание.

От березняка, из молодого зелёного подлеска сыпануло горохом по барабану, и над головами вдогонку мотоциклу заныли зубной болью пули.

Какой-то солдат, вспугнутый шальной очередью, пустил по следу из рамочного ствола ППШа своих расторопных гонцов.

Лейтенант, хоть был и молод, но догадлив, почувствовав нелепую смертельную опасность, вжался в руль и зарыскал по дороге на предельной скорости, уходя из-под обстрела.

Огонь был хоть и беспорядочный, но пуля-дура всегда может найти свою цель, поэтому, вильнув за поворот, заросший по кювету кустарником, лейтенант нажал на тормоз и, выпрыгнув из седла, защёлкнул на пулемёте предохранитель.

– Да, пристрелить тебя давеча надо бы – мороки меньше! А я, дурак, пожалел. Тут, мужик, война идёт, а не свадьба!

Особист оказался добрым молодцем, деревенским, судя по всему, парнем, несмотря на пижонистый вид, который сперва вызвал у отца особое подозрение. Этот парень, вероятно, недавно и по недоразумению попал в СМЕРШ и пока не задубел ни сердцем, ни рассудком.

Он картинно вытащил из кармана узких галифе гражданский ещё портсигар с дарственным вензелем – подарок провожавшей его на войну девушки – и достал оттуда две папиросины, одну протянул подконвойному.

Несмотря на браваду, руки у добра молодца, лейтенанта, заметно дрожали.

– На, покури, убивец!

– Прости, командир, нечаянно я эту штуку нажал. Под монастырь тебя подвёл, – держась за щёку, прошепелявил «убивец».

– Под монастырь – не знаю, а вот под трибунал с тобой точно попадёшь. Если твои документы в машине сгорели, то, извини, придётся тебе пулю глотать – закон военного времени. Кто с тобой разбираться будет? – вчерашний студентик прихлопнул зудящего перед носом надоедливого комара. – Оп-па! – он показал ещё по-детски узкую ладонь с маленькой красной точечкой посередине.

Жест оказался более чем убедителен. У незадачливого волонтёра под нелепой среди всей этой обстановки расшитой косовороткой сразу заскулило, отбившемся от матери щенком, сердце.

Что есть на войне человек? Комарик махонький. Ну, вышла ошибка! Шлёпнули не того! Что от этого? Земля дыбом встанет? Одним больше, одним меньше. Война всё спишет. Народу вон сколько!

Отец так испугался за свои документы, которые остались в грузовике, что тут же затормошил лейтенанта:

– Ей Богу, не сгорели! Едем! А? Гружёная машина. Разграбят.

– Эт-то могут! – сказал лейтенант, делая последнюю затяжку папиросы. – Садись в седло, казак!

Грузовик, действительно, не сгорел, стоял на своём месте и, что самое удивительное, не был разграблен.

Не успел лейтенант затормозить мотоцикл, как недавний пленник, объявленный немецким шпионом, на ходу выпрыгнул из люльки и кинулся к машине.

Фанерная, крытая ядовитой зелёной краской дверь в кабину водителя скучно поскрипывала на ветру, как ставня в брошенном доме, где все окна – настежь.

На стёганом дерматиновом сидении, откинув назад голову, развалясь, как барин, сидел солдат Матрёныч и чему-то беззвучно смеялся во весь чёрный рот. От раскалённого осколка, блином застрявшего в зеве, кровь запеклась, и потому на солдате гимнастёрка была без натёков, чистой.

Рядом, с правой стороны, здесь же на сидении лежала скомканная вельветовая куртка о двух застёжках на груди, где и находились спасительные документы – и паспорт, и бронь на фронт, и командировка, и значок передовика-стахановца… Вот он весь!

– Командир, отпусти! До Воронежа рукой подать, а там – я уже дома. А?

– Давай до штаба! Там умнее нас с тобой. Покумекают, куда тебя определить. Садись! – лейтенант дёрнул ногой рычаг кикстартёра, газанул ядовитым дымом, и они снова, считая выбоины и колдобины, понеслись в расположение части.

Отец летел с приподнятым настроением – с документами на руках не пропадёшь, не затеряешься, сразу найдут и дорогу укажут. Вот она – бумага! А вот – вторая! А вот – третья, где написано, что он такой-то и такой-то, командирован в Воронеж на зональный семинар начальников отделов культуры. Город прифронтовой, а страна работает без паники. Вот и печати все на месте! А вот он и сам – тамбовский мужик, крестьянский сын, работник тыла. Ну, что ещё нужно!?

 

8

– А ты зачем до передовой напросился ехать с рядовым бойцом Красной Армии Василием Матрёновичем? – заинтересованно спрашивал в штабе начальник особого отдела в звании майора.

Сказать, что был пьян и по этому случаю очутился на передовой? Стыдно. Скажут: «Тыловая крыса, здесь люди жизнь отдают, а ты пьянствуешь, сволочь! Молчать!»

А что на это сказать? Нечего сказать! Сволочь тыловая, да и только!

– Виноват! – говорит отец. – Василий Матрёнович, мой давний знакомый, попросил: «Помоги в дороге, а то чего чёрт не сделает, пока Бог спит. Засядешь где, а груз стратегический. Его в части, ох, как ждут! Помоги!» Вот я и помогал, как мог. Машину, когда в бучило попали, вытаскивал… Виноват!

– Какое бучило, когда второй месяц дождей нет? Чего ты мелешь?

– В овраге бочажок был с прошлой весны, вот мы туда и втюряхались. Отпусти, начальник! Документы – вон они! Чистые. Бронь у меня на войну. Выпили мы с Матрёнычем, конечно. Куда ж денешься? Вот и приехали! Я б этому фрицу зубами кадык выгрыз, – отец потрогал ладонью опухшую щёку, где страшно ныли два выбитых зуба.

– Ну, вот что, вояка! Завтра поедешь со мной в Воронеж, сдам я тебя из рук в руки твоей конторе. Пусть они разберутся и тебя накажут за самовольную отлучку. А ночь пока под замком посидишь. Максимыч! – крикнул майор, высунувшись в окно, пожилому солдату, истоптавшему возле дверного проёма большую рыжую круговину в траве. – Замкни этого субчика до завтра в пищеблок. Всё равно там только крысы одни. Иди! – миролюбиво тронул он за плечо незадачливого волонтёра. – Передать бы тебя выше куда, да жалко тебе жизнь гробить. Иди!

Назавтра они с майором особого отдела были в управлении кинофикации Воронежа, где мой родитель был сдан в руки отдела кадров.

Там его принадлежность к органам культуры и благонадёжность подтвердили, но дали понять, что в воспитательных целях об этом инциденте будет доложено куда следует.

«Жалко Матрёныча. Русский человек был, хоть и сын народа. Вот они, сёстры-неразлучницы, – война и смерть. Одна без другой жить не могут. И-эх!» – горестно вздыхал отец, умащиваясь на голой и скользкой верхней полке дымного шумного поезда с подслеповатыми прокопчёнными окнами, сквозь которые едва продирался дневной свет.

Что было за окном – не видно, да и смотреть там было особенно нечего: бескрайние русские поля да бедная равнодушная природа, которой всё равно, что смерть какого-то Василия Матрёновича, сражённого раскалённым немецким осколком, что жука-скарабея, опрокинутого навзничь привередливой вороной-птицей. Так-то…

Отец закрыл глаза, вслушиваясь в скучный перестук колёс, как будто в гигантских часах толкался чугунный маятник, проворачивая жернова несокрушимого времени. Болела угарно голова, То ли выбитые зубы не давали покоя, то ли всё пережитое им за последние сутки аукалось в его темени. Василий Матрёныч, Василий Матрёныч… Весь ужас смерти заключался в её обыденности. Шутили, разговаривали, пытались ещё что-то спеть, а, видишь, как вышло! Да и сам-то он тоже возле острия, возле самого кончика косы топтался. Мог бы железным немецким блином, как его недавний товарищ, подавиться, а мог бы словить и свинцовый орех от неразборчивого и скорого на руку своего родного защитника отечества…

 

9

Секретарь райкома Запорожец узнал о вылазке на фронт своего начальника отдела культуры гораздо раньше, чем тот успел вернуться в Бондари.

– Ко мне! – рявкнула телефонная трубка, как только отец снял её с пружинистого рычажка.

Куда – «ко мне!» было ясно без объяснений.

«А-а! – махнул отец рукой. – Хуже, что было, не будет. Отобрать партийный билет – у него не отберёшь, такого не имеется. В тюрьму сажать – не за что, а за должность он и так не держится. На его месте любая баба княжить будет. Пойду!»

Современному поколению, что такое секретарь райкома партии, да ещё первый, объяснять не следует. Всё равно не поймут. В их теперешней жизни нет аналога – и, слава Богу! Неограниченная власть, как сон разума, порождает чудовищ.

Судьбы миллионов людей зависели только от личных качеств этих библейских начальников партии, и отец, конечно, не без робости переступил высокий порог, оглядываясь – не наследил ли? В ночь прошёл запоздалый на нынешнее лето дождь, и размокший чернозём так лепился к сапогам, что очистить их не было никакой возможности.

Запорожец был человеком, хоть и грубым в обращении, но к счастью, отходчивым. Смотрел на жизнь, как она есть, без догматических окуляров, преувеличивающих как людские недостатки, так и заслуги. В районе он слыл человеком жёстким, но справедливым.

– Смотри сюда! Чего ты башкой, как баран под ножом, крутишь? Ты за каким хлуем на фронт подался, вояка грёбаный? Бумага на тебя лежит, чтобы за самовольную отлучку премию тебе выписать, да в штаны накласть. Что я теперь с этой «телегой» делать буду? Как пацан, на войну подался. Навоюешься, погоди!

Была такая примета – если Запорожец переходил на мат, значит, всё в порядке. Кроме словесной взбучки, ничего не будет.

Теперь осмелел и сам виновник. Топорщится всеми частями тела:

– Товарищ Запорожец…

– Чего ты губами шепелявишь, мякиш жуёшь? Говори ясней!

А у отца, как на грех, зубы разламывает, в челюсти, словно штырь сидит. Но крепится:

– Вот я и говорю. Война под Воронежем, а мы здесь сидим, ждём, когда нам всем бошки снесут, как Матрёнычу.

– Какому ещё Матрёнычу? Ты что, контуженный? Подожди, совсем худо будет, и мы с тобой на пулемёты пойдём. А теперь слушай, дело есть к тебе секретное, за разглашение – без суда и следствия пулю в лоб получишь. Сам влуплю! Время военное, ты понимаешь, да и дело у нас не простое – захоронки для партизанского отряда в Смольных Вершинах делать будем. Распишись за обязательство хранить тайну и под пыткой не выдавать, иначе не только ты, а и семья твоя в расход пойдёт. Это усвой хорошенько!

И секретарь райкома Запорожец, назначенный командиром резервного партизанского отряда, сообщил ему о планах сбора и тайной дислокации, если немцы до Тамбовщины доберутся. А теперь, уже загодя, надо обеспечивать себя оружием, боеприпасами и продуктами на час «Х».

Воскрылил мой родитель! А как не воскрылить? Сам Запорожец ему государственную тайну доверяет. Надеется на него, что не подведёт. Вот и он на чёрный день своей стране сгодился! Теперь не придётся шею ломать, отворачиваться при встрече с чёрным платком очередной солдатской вдовы. Теперь он, хоть и не при погонах, а тоже при войне – отвечает за материальную часть народных мстителей, за секретные захоронки, чтобы было чем встретить и угостить тварь фашистскую.

Домой пришёл, загордился. Смахнул кота с табурета: «Брысь, фашист окаянный!» Закурил. Посидел. Вспомнил про одёжу зимнюю. Пошёл в чулан. Достал. Перетряхнул. Нагольный полушубок вынес на солнце прожариваться. Ватные штаны, телогрейку, пару чистых рубах, валенки с калошами в мешок упаковал. Молчит. Мать в догадках теряется:

– Никак на Северный полюс собираешься?

Многозначительно посмотрел – во, баба непонятливая! Если не говорит – чего спрашивать?

– А мы что, в Африке живём? Бананами закусываем? Зимой, может, некогда будет… Зима, она долгая, – задумался. Свернул цигарку и пошёл выколачивать прижившихся в душной овчине блох.

Захоронки делали с хозяйским расчётом, не абы как. Дернину снимали осторожнее, чем шкуру с барана. Пластали с исподу наизнанку, чтобы потом, развернув скатку, травинка прислонялась к травинке, стебелёк к стебельку, отвести глаза случайного человека. Не дай Бог дотошный грибник какой, строчку заметит.

В сосняке почва рыхлая, песчаная, копается легко, да стенки осыпаются. На два штыка лопаты копнёшь – сруб из горбыля опускать надо. Ещё две лопаты – ещё сруб. Так на два с половиной метра в матушку-землю входили. Почву вёдрами по оврагам рассыпали, да кучи муравьиные имитировали, чтобы невдогад было. Потолки, как и положено, из кругляка в два наката стелили, от дождя рубероидом покрывали – ни одна капля не просочится. Готовый блиндаж, да и только! Запас карман не трёт. Ящики с патронами, мины пехотные, противотанковые, толовые шашки для диверсионных работ в отдельных колодцах хоронили-прятали. Комар носа не подточит. Сам главврач Егошин Павел Николаевич медикаменты привозил в брезентовых сумках с красным крестом – перевязочные материалы, йод в бутылочках, спирт в зелёных бутылях-пузырях с ивовой оплёткой под пломбой. НЗ – не моги тронуть! Под расписку брали. Сургучная печать с гербом, как на монетах, оттиснута. Ладонью прикоснуться страшно – государственная собственность!

Посмотрели, вздохнули, закрыли соломой, застелили дёрном. Пусть отстаивается до самой победы, а тогда можно печать и покрошить нечаянно.

Действительно, красные печати на бутылях со спиртом до самой Победы так и не тронули. И, слава Богу!

Пружина народного терпения, сжавшись до предела, до самого упора, стала давать обратный ход. Повеселели глазами, подобрели бабы. Такую перемену первыми почувствовали дети. Куда делась испуганная присмирённость? Даже назойливые постояльцы – понос с золотухой – стали понемногу покидать привычные обжитые места.

Малышня, рождённая ещё в счастливое мирное время, подрастала, крепла, а новой прибавки не было. Да откуда ей и быть-то, от ветра, что ли?

Мальчишки приобретали раннюю мужскую уверенность и преждевременную волю, над которой сокрушались и всплёскивали руками зачумлённые в работе солдатки.

Повозка войны, громыхая всеми колёсами, расплёскивая по русским дорогам слёзы (а какая война, даже победная, без слёз?), покатилась назад, подминая под себя гитлеровские волчьи урочища и ямы. Заговорили о непобедимости Красной Армии, о военной хитрости партийного руководства страны, умело заманившего фашистского зверя в смертельный капкан.

Так это или не так – знают только те, кто давно уже перемешался с землёй, отдав ей жизненную силу.

Пацаны, мастеря рогатки и поджигные наганы, азартно устраивали сражения. Теперь в «немца» играть никто не соглашался – в горячке жестокой игры можно было получить и по зубам. «Оглоеды! – ворчали бабы, – когда только подрастёте?»

Подросли. Вошли в силу. Состарились…

 

10

Вот и дотянулись до победы. Дожили. Додержались. Война, пережевав большую часть бондарских мужиков, выплюнула одни огрызки, но уже оглашались улицы басовитым привычным матом, пьяными драками и забытой до поры русской говорливой гармошкой, иногда к ней подлаживался, белозубо сверкая перламутром, трофейный аккордеон с томительным, как любовные признания, голосом.

Искалеченность мужиков, недавних бойцов, заслонявших свою землю, не воспринималась тогда трагически, как несчастье. По крайней мере, не было в глазах той боли, которая делает человека жалким, зовущим к состраданию. Напротив, здоровый мужик, у которого ноги и руки на месте, вызывал вместе с восхищением и подозрительность – надо же, какой везунчик! Всем хватило, а ему не досталось.

Возле нашей школы, недалеко от райисполкома, а точнее говоря, напротив этого органа власти, располагалась шумная чайная, где вечно толпилась транзитная шоферня, смущая бондарских выпивох и одиноких вдовушек.

К этой чайной тянулось много дорожек, политых бабьими слезами. Одна дорожка вела сюда и Гришу Потягунчика от своего добротного, срубленного прямо перед войной дома. Дом Гриша рубил сам ловким и умелым топором. Силы было не занимать, да и стати тоже, а теперь вся мощь Гриши заключалась только в руках. Вот тебе и война-злодейка!

Позвоночник у Гриши был перебит немецким осколком, но ни от него, ни от его заботливой жены никто никогда не слышал горестных стенаний на свою судьбу.

Кличка «Потягунчик» к нему прилепилась с языка говорливой жены. Она, выпрастывая его из душной избы на улицу, приговаривала: «Потягушки сделай руками, потягушки, вот и будешь на солнышке». Для этого сметливая баба, навроде шпал узкоколейки, обочь половичков, набила кругляшей от жердины, хватаясь за которые крепкими ещё руками, придвигался на животе её орденоносец, освободитель Европы, легендарный советский солдат, стать которого осталась в Трептов-парке.

Для того безнадёжного времени Гриша получал неплохую пенсию, время выдачи которой так скрашивало, если не его бытие, так семейный быт.

Бутылка обязательной водки была ему наградой за боевые заслуги.

Жена блюла Гришу строго. Больше бутылки в месяц ему за все подвиги не причиталось. Соседи были предупреждены. Гришиных жалельщиков сбегать за вином она тут же останавливала своим бабьим правом.

И вот, когда Грише становилось невыносимо, когда особенно спекалось внутри, а жена была на колхозной работе, он ящерицей выползал на дорогу к гулливой районной чайной.

Чтобы там хорошо поднабраться, денег ему для этого не требовалось. Компанейская шоферня с добродушными шутками подсобляла ему добраться до буфета, где угощали вином, но не из чувства жалости, а исключительно в знак мужской солидарности. Ведь каждый из них мог оказаться на его месте. Пей, Гриша! Пей!

Тогда дух Гриши воспарял, он на равных матерился с товарищами, смеялся, забыв свою отметину в позвоночнике.

Однажды, возвращаясь из школы, я увидел дядю Гришу на пыльной сельской дороге. Широко расставив крепкие руки с большими, как лапы варана, ладонями, он, извиваясь всем корпусом, споро преодолевал расстояние уже от чайной к дому.

Начитавшись Гайдара, я, как истый тимуровец, кинулся ему навстречу, предлагая свою помощь. Опрокинувшись на спину, оскалив в победной улыбке свои, по-лошадиному широкие, ещё не изношенные зубы, Гриша послал меня нормальным русским языком к истоку всех истоков.

Хотя прошло более десятка лет, как вражеский осколок нашёл своё место в Гришиной спине, Потягунчик всё ещё чувствовал себя мужиком.

Да, война…

Когда-то мне посчастливилось быть в том берлинском парке, где стоит знаменитый воин-освободитель, вставший во весь богатырский рост над зеленью газонной травы, и я вспомнил Гришу Потягунчика.

Воин-освободитель одной рукой прижимал девочку – Европу, а другая его рука сжимала опущенный меч, разваливший пополам фашистский перевертень. Чем не образ, чем не метафора бондарского ратоборца, которому уже никогда в жизни не прижать к сердцу ни своего, ни чужого ребёнка, ползающему на своём чреве, «аки гад», и тоска его будет жалить и в пяту, и в голову до самого смертного часа.

Да, война…

 

1

Но всё возвращается на круги своя, как говорил древний мудрец, для которого жизнь только ловля ветра.

Партизанские захоронки по описи приняли работники райвоенкомата, а заветную бутыль всё-таки почали. И сидели у костра. И пели протяжные песни. И каждый был счастлив в душе, что их головы судьба не положила на кон, когда война метала банк. А внешне хорохорились, стучали кулаками в грудь, доказывали друг другу, что и они не посрамили бы своей фамилии, если пришлось.

Наверное, так бы оно и получилось, и не их вина, что кто по болезни, кто по соображениям целесообразности получили бронь, которой, конечно, гордиться, особенно теперь, в день Победы, не приходилось.

Запорожец, командир несостоявшегося партизанского отряда, пил и не хмелел, потакая своей большевистской выучке.

Последний день он распоряжался районом. В обкоме подыскали более сговорчивого человека, молодого да раннего, набившего язык на штабной работе, или, вернее сказать, должности, с фамилией какой-то квёлой – Мякишев.

«Иди, – сказали Запорожцу, – пчёл разводи. У них там, говорят, коммунизм уже построен, а нам ещё в развитом социализме жить-доживать. Староват ты для нашего дела стал – другие методы руководства нужны».

Вот и пил Запорожец сегодня отходную, заодно и Победу праздновал, пил и не пьянел. «Держись, – говорил, – Макаров! Без меня, тебя тоже спихнут, а пока верти нос по ветру!»

Но флюгера из отца не вышло.

Приезжает из областного управления проверяющая дама, спрашивает у начальника районного отдела культуры входящие и исходящие бумаги. А какие у того бумаги? Все, что были, на закрутки ушли, а новых он не заводил. Считал – самое главное в работе – дело: две кинопередвижки работают, как часы, на стационаре он сам управляется, организовал из заневестившихся бондарских девчат русский хор «Эй, ухнем!». Название хора сам придумал. Девчата сначала заартачились, но он свою линию выправил. Объяснил для непонятливых, что «Эй, ухнем!» – самый что ни на есть партийный лозунг с русским национальным уклоном.

За этот «Эй, ухнем!» он и погорел.

– Художественного вкуса у вас нет, товарищ Макаров! Вы бы ещё назвали женскую команду «Тяни-толкай!». Вот смех был бы!

– Ну, это как сказать, – начал издалека отец, оскорблённый в самых лучших чувствах. – Вот, например, два животных – корова и лошадь. Питаются сеном, одну воду пьют, а, извините, на двор ходят по-разному: у одной лепёшки, а у другой – шары, как розы. Почему?

Ответственная дама покрылась розовыми пятнами, цвести стала. Что-то хочет сказать, а из груди один клёкот.

– Во! – отец, махнув на себя рукой, поднял указательный палец вверх. – Если вы в навозе не разбираетесь, то в наших культурных делах – и подавно. Уклонистскую линию ведёте. «Тяни-толкай» – лозунг не нашего времени.

А дама была из той счастливой жизни времён Соломона Исцаховича, и теперь на очередную демагогию не поддалась. Взмахнула подолом – и к новому секретарю райкома Мякишеву.

Тот рассчитал бывшего знатного киномеханика, выросшего до начальника отдела культуры, в течение одного часа.

– Вон! – указал он пальцем на дверь, когда отец по звонку явился к нему.

– А зачем же звал? – обиделся отец, нахлобучивая кепку и, повернувшись, отправился в чайную, где и отпраздновал финиш своей карьеры.

Так бесславно и окончилась интеллектуальная жизнь моего родителя. А дома нас, как орехов в решете, пятеро, и все «мням-мням» просят.

 

2

Размахнись, топор, раззудись, рука! Да только в послевоенное лихолетье разве найдёшь плотницкой работы? Где она?

Затосковал отец, загорился. Нужда, как зуб больной, спать не даёт, подсасывает, а руки чешутся. Дома все дела поделаны. А какие дела по-хозяйству? Вошь – она корма не просит, сама находит.

А тут как раз в Бондарский приход попа-батюшку прислали, ветхозаветного отца Рафаила.

Разрешение на открытие церкви к нам пришло с запозданием. Теперь от поругания Христову горницу выметать надо. А храм у нас в Бондарях знатный, памятник архитектуры. Стены метровые, хорошо температуру держат. Лучшего помещения под овощной склад не нашли атеисты от власти. Ну, и квасили огурцы, капусту, грибы по заготовкам варили.

Одним словом – наследили, накопытили. Иконостас порушили, а вот до фресок на стенах и на куполе руки не дошли, не успели. А может, Господь не дал?

Бабы храм обиходили, иконостас – не тот, старинного письма, дорогой, с золочёными окладами, тот на банные лавки пошёл, – а простецкий, наш, по домам собранный, расставили.

Пора и беса выгонять, который здесь уже успел гнездовище свить. А как его, анчутку, выгонишь, когда на возглавии храма креста нет? Это вроде как туловище без головы выходит.

Сварили умельцы-доброхоты эмтээсовские крест по всем канонам из стальной полосы. Тяжёлый крест, хороший. А вот водрузить – смельчаков не нашлось. Больно маковка высока – тридцать метров до барабана, да и от барабана до маковки ещё с десяток метров наберётся. Высоко. Посмотришь – шапка сваливается. Кто ж туда полезет?

Приходит отцов шурин, Сергей Степанович, моторист его, дружок по прошлой жизни. На войне уберёгся, только руку в горсти свело. Её шальная пуля раздробила, так ладонь лодочкой и держит.

Приходит:

– Ну, что, Макарыч, Богу послужить надо. Пойдём со мной крест ставить, грехи тяжкие с плеч сваливать. Их у тебя вон сколько! Спина гнётся. Пойдём, коли не забоишься!

– Я? Забоюсь? Плохо ты меня знаешь!

Приходят к отцу Рафаилу. Батюшка поселился тут же, возле церкви, в сторожке маленькой и шаткой, как сама вера в то аспидное время, когда «Бога нет!» почиталось за высшие заслуги перед человечеством, а на верующих смотрели, как на душевно убогих людей, с победным превосходством.

Бога нет! – и всё тут.

Чистым ладаном и непривычным душевным спокойствием обволокло вошедших в бывшую сторожку. Сразу и не разберёшь, от чего так умастилось сердце, словно мать тёплой ладонью по голове погладила.

Отец Рафаил у светлого оконца, перекрещенного свежеструганной крестовиной, ладил-прилаживал почерневший от времени киот к иконе.

Было видно, что оконце только что прорубили в дощатой стене. Ранее из экономии тепла сторожка была слепой, и только в крохотных сенцах, в паутинном плену путался дневной свет. Всё было сделано для того, чтобы сторож не отсиживался в закутке, а бодро притоптывал по улице, блюдя социалистическую собственность долгими непогодными ночами.

Отец Рафаил бережно положил на отсвечивающий от заходящего солнца золотом струганный подоконник икону, легко для своих лет поднялся со скрипучего табурета, отмахивая от лица широкой узловатой ладонью:

– Ну и табачищем от вас настоялым несёт, как из поганого чрева! Перекрестились бы…

Вошедшие махнули ото лба, очертя перед собой что-то наподобие креста.

– Никак, нужда какая? – батюшка пытливо посмотрел каждому в лицо, угадывая, что привело этих мужиков к нему, служителю культа.

Такой возраст, да ещё при всепобеждающем безверии, обычно, редкий гость в Божьем доме. ещё ершится, ещё корячится гордыня молодости перед дланью небесной, царапает милостивую Господню ладонь репей непокладистости, непослушания…

– Да вот крест на церковь, батюшка, воздвигнуть пришли, – перешёл на благостный тон обыкновенно насмешливый Сергей Степанович, мой дядя и отцов шурин. – Благослови!

Отец Рафаил обрадовано, обеими руками огладил пожухлую бороду, перекрестил склонившиеся в покорности лихие головы.

– На этот труд и сам Отец небесный благословит. Церковь без креста – что сиротка малая на ветру стоит. Бесприютная. Доброе дело вам зачтётся, оно без ответа никогда не бывает. Только вам от меня помощи никакой нет, кроме Божьего слова. Стар я.

Отцу Рафаилу в то время было лет за восемьдесят, но держался он ещё крепко. Лет десять после он служил в нашей церкви и, ослепнув совсем, продолжал службу, по памяти читая Евангелие, исполняя службу всегда по полному чину. Вот тогда-то и открылось у него внутреннее зрение, доступное немногим избранным людям с даром прорицания. Прочитанные им молитвы сквозняком сдували с больных хвори, отводили беды, восстанавливали душевное равновесие. Почитали его у нас, как святого.

– А ты поостерегайся, поостерегайся, – напутствовал он моего отца, когда тот, задавив в себе страх высоты, полез на купол.

Почему-то на дядю Серёжу он даже не посмотрел, когда дядя Серёжа, обмотав себя вервием, в нерешительности перед лестницей в небо.

«А, была – не была!» – отец, поплевав на ладони, по-обезьяньи цепко ухватился за крепкие, несмотря на более чем вековой возраст, перекладины.

Крепко подогнанные в пазы дубовых брусьев они даже не скрипнули под кирзовым сапогом, придавая уверенности решившемуся на подвиг отцу.

Настоящий страх высоты, не тот, когда ты стоишь прочно на земле, задрав голову, и смекаешь, как бы ты там умастился на самой верхотуре, когда выше – один воздух, что стиснул дыханье, как только смельчаки, приоткрыв круглый лаз на маковке, на самой луковице, выглянули на улицу и отшатнулись. Глубокий, многометровый провал распахнулся, до бесконечности раздвинул окрестности. Взгляду не во что было упереться, найти точку опоры.

– Ё-ё… – едва не вырвалось у отца, да так и застряло в горле без продолжения.

Место было явно для этого выражения не подходящее, да и не ко времени. Слишком близко к Богу. Но, закурить, закурили. Храм ещё не освящался, значит курить пока можно.

Долго сидели молча в пыльном, закиданном бугристым птичьим помётом душном куполе. Покурили ещё. Позавидовали вольной пернатой братии, им высота, как человеку луг зелёный, ходи вдоль и поперёк, суши крылья.

– Да-а, кабы леса сделать, тогда что ж, тогда и любой на макушку залезет. Здесь и хвалиться нечем – подбадривал напарника отец, ещё раз боязливо выглянув наружу.

Откуда леса? Если во всех Бондарях сломанной ветки не найдёшь, за войну все сады вырубили, под корень извели. Хворосту, и того не наломаешь.

Поканались на пальцах, кому первому на маковину влезать, страховочные верёвки крепить. Назад отступать негоже, не те они мужики. Когда-то начинать надо…

Первому – выпало моему отцу. Обвязался вокруг пояса, другой конец узлом затянул на сухом, прожаренном под жестью брусе, серповидного стропила внутри луковицы. Одёрнул полушубок. Хотя было ещё тепло, стоял сентябрь месяц, но отец предусмотрительно упаковался – на верху чичер дует, да и верёвкой сподручнее повязаться.

– Ну, я пошёл! – ударил друга ладонью в ладонь, немного помедлил и нырнул в провал, как в ледяную прорубь, стараясь не смотреть под ноги, судорожно зацепившись горстью за выступ гнезда, куда должна входить продольная стойка креста. Подтянулся. Обхватил ногами зауженную часть луковицы и в несколько раз обмотал её верёвкой, уговаривая себя не заглядывать вниз.

Но краем глаза скользнул к земле, и доморощенного верхолаза шатнуло так, что он, царапая ногтями жесть крыши, еле удержался на ребристом скате.

Труднее всего было спускаться, шаря ногами отрытый люк лаза.

Перехватывая опущенную верёвку, отец ногами всунулся в отверстие, упал на спину и тут же попросил напарника свернуть ему цигарку, сам он не мог, затёкшие пальцы так окоченели от напряжения, что разогнуть их было невмоготу.

Дядя Серёжа засунул ему в рот «козью ножку», нервно похихикивая. Было видно, что тому тоже, как бы он ни храбрился, а боязно.

– Макарыч, чего там наружи? Дует? Пальцы свело?

– Сходи, и у тебя сведёт не только пальцы.

Говорить похабные слова перед предстоящим делом никто из них не решался. Господь бровью поведёт, как соринку с крыши сдует. Нельзя гневить Бога. Он терпелив, но бьёт больно. В другом месте «мать-перемать» горохом сыплется. А здесь – не моги!

Ну, сиди, не сиди, а работу делать надо. Вздохнули. Сергей отправился зачаливать крест, который они вдвоём предусмотрительно положили на скат колокольни. Конец верёвки, сброшенной отцом, лёг как раз возле креста. Дядя Серёжа обвязал для страховки дважды перекладину, перехлестнул стойку над ней, чтобы крест шёл вверх вертикально.

Всё путём. Теперь самое главное – закрепить на маковке, и осторожно поднимать священную конструкцию.

Поднять-то они поднимут. А вот, как ставить? Крест тяжёлый, а на маковке сидеть, как на шиле, не передвинуться, не перехватиться. Эх, леса бы!

Теперь, крякнув, полез первым на макушку Сергей. Перекрестился, постоял и нырнул в синеву. Кричит оттуда: «Макарыч, спишь в хомуте! Вылазь!»

Да, прав был батюшка отец Рафаил. Говорил: «Поостерегись!» Горяч русский человек, сначала делает, а потом думает.

Перекинул отец ноги в люк, подтянулся, уцепился за железный стакан, ещё подтянулся – и вот он верхом, как Мюнхгаузен на пушечном ядре, уже сидит, головой крутит.

– Ну что, Сергей, тянем-потянем! – смеётся.

– Давай! Раз-два!

Крест, покачиваясь, медленно пошёл наверх. Отец шутит, хотя кое-что прижало к самому желудку:

– Знаешь, как в Рязани дуги гнут?

– Как?

– А вот так, как мы с тобой крест поднимаем. «Тише, тише…» – говорят. Там ведь как? Чуть поспешил, и дуга лопнула.

– Да ну тебя! Нашёл место шутить.

Стойка креста уже у самых ног, ещё чуть-чуть, ещё маленько и – вот он, голубчик!

Но разве всё продумаешь, предусмотришь, учтёшь?

Зачаливать крест надо было за нижний конец стойки, тогда его было бы проще направить в стакан, в гнездо, и перекантовать, как ванька-встаньку.

Теперь всю эту конструкцию надо было вытягивать на животе вертикально.

В несколько заходов вытянули. Вот он, красавец, стоит, покачиваясь возле самой кромки стального стакана. Ещё чуть-чуть. Оп-па! И он там…

Крест резко качнулся, опрокинулся, и, разодрав отцу почти новый «чёрной дубки» полушубок от плеча до пояса, скользнул по жести вниз, сорвав с луковицы и моего родителя.

Кабы крылья, так и воспарил бы!

Монтажный пояс сюда бы, да застраховаться покрепче там, наверху, за железную обойму гнезда. Полушубок хоть и жалко, а ничего, заштопать можно, этим бы и обошлось. А так – повис монтажник на верёвке метров пять от верхушки вниз. Хорошо ещё стропила выдержали рывок, а вот два ребра у отца хрустнули. Висит, в горячке боли не чувствует. Кричит: «Тяни, Серёга! Расшибусь!»

А, как Серёга вытянет? Ему снова в люк спускаться надо, да и ладонь у него прострелянная – цепкости нет.

Теперь, не осторожничая, соскользнул Сергей на животе в лаз. Ухватился руками за верёвку, тянет, зубами помогает. Тяжёл Макарыч!

Дотянул. Перевалил через край. Отец лежит на спине. Снова:

– Закрути цигарку мать-перемать! – не выдержал, выпустил жабу изо рта. А место-то святое. Но Господь, наверное, не расслышал.

– Закрути цигарку! – повторяет отец.

А теперь уже его напарник трясётся, табак на птичий помёт сыплет. Скрутил кое-как, полгазеты извёл. Затянулся, как в последний раз, сам, протянул другу.

Тот ловит губами, а поймать не может.

Полежали рядом на бугристом каменном от времени помёте. Успокоились. Покурили ещё. А работа не ждёт, просит завершенья. Венец – всему делу лабец!

– Полезешь? – спрашивает Сергей.

– А-то нет! – хорохорится отец. – Когда не помирать, всё равно день терять.

А теперь подниматься больно, во всю грудь дыхнуть нельзя, так, мелкими глотками. «Держись, Василий!» – успокаивает сам себя.

Держался. Залез на макушку. Обкрутил себя другим концом верёвки теперь уже за стальной стакан. Теперь уже не сдует.

Как вытягивали крест, как ставили, как расшивали клиньями – не помнит. Говорит: «В глазах темно было».

Пришёл домой, лёг. Матери ничего не говорит, но легонько постанывает.

Заглянул Сергей. Ставит бутылку:

– Давай, Макарыч, за день рожденья выпьем! Батюшка Рафаил освящённую дал. Говорит: «За вас Богу помолюсь, Господни твари».

– Ты что, сдурел? Какой день рожденья, когда сентябрь месяц. А я в феврале родился! Зальёт глаза и не помнит.

– А-а… – протянул отцов шурин. Ну, тогда выпьем за тебя, Настёнка!

Выпить за свой труд, да ещё какой, действительно, святое дело. Встал. Постоял. Пошёл к столу:

– Давай!

Выпили без закуски. Отец понюхал корку, а жевать не стал – в груди отдаёт.

Ну, ладно. Всё обошлось. Срослись рёбра, зажили.

 

3

В другой раз отправить отца на тот свет, случай был более надёжный.

Постучался к нам старичок махонький, глазки ласковые, переночевать просится:

– Христос с вами, – говорит. – Постояльца примите. Я платить буду.

Какая за ночлег плата? В то время в деревнях такого и не знали.

– Проходи, ночуй! Вот и картошка подоспела! – отец высыпал на стол чугунок картошки. Капустки миску поставил. – С нами и поужинаешь. Но не прогневайся, хлебца нет. Где его взять? На него деньги нужны.

– А хлебушек со мной ходит! – дедок достал из холщового мешочка большой, не круглый по-домашнему испечённый, а кирпичом, с высокой крепкой корочкой хлеб.

Мы, ребятня, как сидели за столом, так и завозились. Вкуснее той пеклевальной горбушки, я, кажется, уже никогда не ел.

А старичок тот был не простой, колодезных дел мастер. Наверное, отец Рафаил его нам намолил за крест, что теперь храм венчает.

Удивительный был старичок! Судьбу угадывал, как в книге читал. Соседи его колдуном звали. Приходили советоваться. Гадать на родных, а кто и мужа от запоя отвадить. И он отваживал. И книга у него была какая-то не такая, а в кожаном переплёте, страницы жёлтые, а переплёт чёрный, на нём буковки какие-то с завитушкой золотые, вроде, как не наши, сразу не прочтёшь.

– От запоя, милая моя, – помню я его ласковый голос, – надо, как только сойдёт снежок, на выгон пойти, в луга. Там земляной паучок живёт. Дырку махонькую в земле увидишь – и жди. Поймаешь такого паучка, прижми его листком. Высуши. Растолки мелко-мелко и на бутылке водки настой. С месяц настаивай. А потом своему хозяину и дай. Он выпьет – ничего. Потом рвать его будет, а ты, милая, не боись – это у него душевная дрянь выходит. На следующий день ещё дай. Вот, как вся дрянь рвотой выйдет, он больше к водке не прикоснётся. Полегчает душа у него. И ты успокойся. Иди! – перекрестит в дорогу.

Действительно, муж той женщины, пристрастившийся за четыре года войны к дармовой выпивке, никак не мог победить в себе проклятую пагубу.

А потом все только удивляться стали. В рот не брал. Упрашивать бесполезно. Счастливее той женщины в селе не было.

Добрый Божий человек и меня тогда от глюков освободил.

– Мерещится мальцу, говоришь? – спрашивает он у матери. – Ну, это дело мы уладим. Господь поможет. Малец-то у тебя, как песок речной, всё впитывает. А что впитает – там и остаётся. Ну-ка, иди сюда! Иди-иди, не упирайся.

Чудной постоялец наш поймал меня за пройму штанишек жёстким, как стручок засушенной фасоли, пальцем и подтянул к себе.

– Подь сюда! – дедок улыбался, маленькие чёрные глазки весёлыми мышатами сновали туда-сюда в пожухлой осенней траве бровей. Подмаргивая и гримасничая, он делал какие-то движения руками перед моим лицом. – Не бойся деда! Дед тебе одну штучку волшебную покажет. Ты веришь в сказку?

Чёрные мышки перестали бегать и превратились в маленькие блестящие гвоздики, кончики которых вонзились в меня и прошили насквозь до самого затылка. Лицо благостного старичка изменилось, стало не улыбчивым, а строгим.

Теперь он смотрел на меня, как старый взыскательный учитель на непонятливого ученика – губы что-то шептали, звуки были приглушены, но ритмичны и складные, как в старинной русской песне.

Под его ладонью лёгкой, как опустившийся на голову осенний лист, я потерял ощущение собственного веса и растворился в сквозивших в наше окно уже неприветливых и стылых предзимних сумерках.

Старичок, не отворачивая от меня взгляда, велел моей матери зажечь керосиновую лампу. Потом попросил принести гранёный стакан колодезной некипячёной воды и полез в свой сказочный холщёвый мешочек, из которого вытащил величиной с большое яблоко хрустальный шар и поставил его передо мной возле лампы.

Из чрева шара ударили в потолок, в стены, в гаснувшие окна молнии света, превращая скучную холодную избу в праздничный дворец. У меня уже не было сил отвести глаза от этого волшебного шара.

Пока мать ходила за водой, пока искала в комоде стакан, старичок всё так же держал у меня на темени осенний лист ладони. Голову стало припекать, как на солнечном пригорке.

Когда мать принесла воды, волшебник поставил стакан перед шаром. Теперь в глубине стакана появилось светлое пятнышко, на которое старичок и велел мне смотреть, не отрываясь.

Волшебник опять прошептал что-то, кинул щепотью белый порошок, от которого вода в стакане тут же вскипела и улеглась, а пятнышко света стало разрастаться и заполнило весь объём стакана, высветив его изнутри.

Странно, но я увидел там наш дом, освещённый утренним солнцем, крыльцо и самого себя сидящим перед домом на приступочках, в коротких штанишках с проймами крест-накрест и в белой рубашонке.

В руках у меня была маленькая дудочка, и я вертел её, не зная с какого конца в неё дуть, чтобы она заиграла.

Откуда-то ко мне, сидевшему там, на приступочке под весеннем солнцем, подошёл наш волшебный постоялец, и показал мне, с какой стороны играет дудочка.

«Чудно, как-то получается? – пронеслось у меня в голове. – Я и старичок в осенней холодной избе и сразу же там, на весеннем ласковом солнышке. Чудно!..»

Но тут из дудочки полились горестные звуки, после которых я уже ничего не помнил.

Очнулся на другой день в своей кровати.

В доме было светло от выпавшего ночью снега, светло и просторно. Старичка уже не было. Они с отцом ушли на работу копать артезианский, как говорил отец, колодец глубиной в тридцать с лишним метров.

Вот эта работа и спасла нас от голода в тот далёкий послевоенный год.

В Бондарях, объединив колхозы, создали на базе их совхоз, и теперь для многочисленной скотины, на вновь построенной ферме, требовалась вода, много воды.

Как рассказывал отец, старичок долго ходил возле фермы, крутил так и сяк ивовый прутик и, наконец, остановился, потоптался ногами, приминая поржавевшую от осенних дождей траву.

В центре этой круговины сам директор совхоза вбил свежеструганный кол, отмечая зев будущего колодца.

Водоносная жила, правда, была глубокая, о чём старичок-колодезник и поведал директору. Но жила была сильной, и решили копать здесь.

На сооружение колодца чудесный старичок и сосватал моего отца, за что вся наша семья была ему благодарна.

За каждый рабочий день отец и наш постоялец приносили по буханке хлеба – только что выпеченного, ещё тёплого, ноздреватого и мягкого, дышащего запахом, который нельзя никак объяснить.

Кто ел хлеб на лебеде, тот меня поймёт. Настоящий Божий Дар. «Хлеб наш насущный…»

Денежный расчёт директор обязался сделать только после выполнения всех работ. На том и согласились. Копать придётся целую зиму, поэтому хлебом до самой весны мы будем обеспечены.

Вот, вспоминая то время, я ясно вижу своего избавителя от страшных, мучивших моё детское сознание образов. Но не помню имени этого старичка. И мои родители, когда я их позже расспрашивал, тоже не помнят. Звали его «дедушкой» да «дедушкой», вот и всё тут.

Уйдут утром отец с «дедушкой» на работу, а вечером мы, сбившись в кучу на широкой тёплой спине русской печи вместе с матерью, тревожно ждём их возвращения.

Работа тяжёлая, опасная, вечер длинный до бесконечности, но вот приходят они, впуская в избу нахальное морозное облако, которое стремится взобраться к нам на печь, но по дороге половичков куда-то исчезает, оставляя запах талого снега.

Теперь пора топить печь и готовить ужин, хлеб – вот он, на столе.

«На белый свет не натопишься, – притворно ворчит мать. – Ночи длинные и так всё выстудят».

Весело трещит печь, гривастые кони мечутся по стене, в чугунке воркует картошка, изредка выплёскивая на раскалённый кирпич воду, отчего табунок коней исчезает, чтобы через минуту снова затеять весёлые гонки.

Вот эти-то и минуты запомнились больше всего. Многое забылось, а вот эти минуты до сих пор стоят у меня перед глазами.

Уже по весне работа стала подходить к концу, под ногами захлипало, из-под глины стала просачиваться водоносная жила. Глубина, как в преисподней. «Глянешь наверх – маленькое голубое окошечко, а в том окошечке звёзды», – удивлялся отец.

Дело пошло веселее. Спускались вниз в большой, величиной с бочку, бадье. Ещё один-два дня – и всё, хлынет вода, успевай там, наверху крутить ворот, чтобы колодезники горла не замочили.

Горло они знают, когда замачивать – когда расчёт получат.

Стоят внизу в резиновых сапогах, пошучивают. Набрали полную бадью мокрой глины, вода под ногами чавкает.

– Тащи, милай!

Бадья медленно поползла наверх. В колодце тесно, двоим – только развернуться. Вдруг старик-колодезник кинулся на отца, вжимая его в угол.

– Бойся! – кричат сверху.

Рядом с высоты тридцати метров ухнула вниз бадья, уйдя в илистое дно до половины.

Потом её долго пришлось откапывать.

Не выдержав нагрузки, оборвалась изношенная цепь.

Пока охали да ахали, пока меняли цепь, то да сё, внизу уже было невмочь стоять, подступающая вода леденила ноги. Испуг прошёл, но теперь всё тело свело судорогой – не пошевелиться.

Когда опускали новую цепь, чтобы вытащить на белый свет родившихся в рубашках колодезников, отцов напарник сам, оставаясь внизу, обмотал отца страховочным концом и велел его поднимать. «Я, – говорит, – заколдованный. – Мне только в подземелье жить. Вылазь, милай. Вылазь!»

Директор совхоза уже стоял с бутылкой водки в руках, виновато улыбаясь, и всё причитал: «Простите, братцы! Простите!»

Пришли домой – ничего. Отец, правда, пытался что-то говорить, но старичок провёл ладонью ему по губам, и отец замолк, опускаясь на пол, только здоровый храп прокатывался по половицам.

…Ну, с отцом – понятно, семью кормить надо, гнездо – внабой, и все шеи тянут. Но что заставило, судя по всему, одинокого пожилого человека взяться за такую опасную работу, на которую мог согласиться только ещё мой безрассудный родитель?

Чудесный «дедушка», на счастье вошедший в наш дом глубокой осенью, по весне, когда уже и река улеглась в берега после шумного половодья и на выгоне золотым накрапом зацвёл одуванчик, незаметно исчез, так и не получив расчёта за свой труд.

Отец, расписавшись за него в ведомости, завернул пачку сиреневых листов в газету, принёс домой, сокрушённо почесав затылок, спрятал чужие деньги в сундук на самое дно. Придёт, объявится постоялец, а деньги – вот они, листок к листку.

Но добрый человек так и не появился, а его деньги на следующую весну из-за реформы превратились в цветные бумажки. Долго ещё отец доставал эту пачку и показывал гостям: «Эх, сколько бы добра на это можно было купить!»

Рассказы о волшебном постояльце перешли и в мою семью, и я, так же как отец, рассказывая, цокал языком и сокрушался.

А колодезь тот, действительно, был артезианский. На этом месте теперь стоит водонапорная башня.

 

4

После той зимы, все мои детские виденья и страхи улетучились, ночами больше не тревожили призраки, а потом я о них и совсем забыл.

Вскоре мы переехали в большой каменный дом, деньги за страх, полученные отцом, пригодились в самый подходящий момент.

Нашу маленькую избу купил обрусевший цыган, женатый на бондарской вдовице.

Цыган откуда-то привёз и свою мать, костлявую старуху с тяжёлой серьгой в одном ухе и вечно дымящейся маленькой чёрной трубкой в зубах.

Цыганка курила, время от времени сплёвывая большую жёлтую струю на землю. Мы, малыши, часто собирались напротив посмотреть, как курит чудная старуха.

Иногда она заманивала нас к себе и за горсть махорки, украденной из дома, нагадывала на каких-то не наших, странных картах с нарисованными странными человечками, каждому наше ребячье счастье, которое у всех, непременно, сбывалось.

А какое может быть ещё детство? Только счастливое.

Цыганка, так непохожая на наших русских старух, к первому снегу умерла, прожив под настоящей крышей за все свои длинные годы только несколько месяцев, которые, наверное, своей обыденностью и сократили ей жизнь.

Цыган, вспомнив свою кровь, стал часто посматривать на горизонт, и в одно утро вдовица проснулась в пустой постели.

То ли от внезапной потери свекрови, то ли от холодной теперь перины баба стала чахнуть и потихоньку заговариваться.

Соседки утверждали, что к ней летает змей огненный – вот-те крест! Сами видели!

У бабы, действительно, по всем ночам, несмотря на дороговизну керосина, светилась лампа, и по занавескам шарахалась тень.

– Не спит, – сокрушались бабы. – Опять змей в гости прилетал. Ой, не к добру!

А баба, эта наша бондарская вдовица, была раньше приветлива, имела подруг-однопечальниц, которые длинными вечерами собирались у неё на скорбные посиделки, вспоминали годков-мужиков, сложивших головы на чужих полях.

Вот однажды, чтобы отвадить свою приятельницу от «змея», собрались они у неё без спроса, со своим бабьем вязаньем на всю ночь.

Теперь с подружками она была неприветлива, груба, но вытолкнуть их из избы не сумела, и весь длинный вечер сидела молча, уставившись на входную дверь.

Пока, с вечера, бабам было ещё ничего, но к ночи потихоньку от одной к другой стала перебираться робость, и теперь они уже все неотрывно смотрели на дверь, тяжело дыша и неизвестно кого ожидая.

То ли материализовался их коллективный страх, то ли ещё что, но на всех к полуночи вдруг напал морок – дверь сама почему-то отворилась, и на пороге появилась со своей неизменной трубкой в зубах недавно умершая старуха, цыганская свекровь хозяйки.

Как потом трясущимися губами рассказывали бабы, эта чёртова старуха, оскалив лошадиные зубы, завыла по-волчьи, присела на корточки и быстро вспрыгнула на печь, спрятавшись там за занавеской.

Баб из дома как ветром сдуло.

Так и оставили до утра дверь нараспашку. Утром колхозный бригадир, заглянув в избу, собирая колхозников на работу, видит – напротив двери сидит та самая вдовица и удивлённо, вроде не узнавая, смотрит, не моргая, на вошедшего.

Бригадир окликнул её – молчит. Тронул за плечо – она и повалилась.

Потом этого бригадира, Ивана Кочегарова, долго вызывали в милицию по поводу смерти этой одинокой женщины: не помог ли он ей отправиться на тот свет?

В бабьи рассказы правоохранительные органы не верили. Но всё обошлось.

Услышав эти рассказы о летающем в прежнюю избу «змее», отец только посмеялся, обругав воронами доверчивых женщин, и за бутылку самогона, купленную бабами вскладчину, на спор пошёл ночевать один в ту избу в надежде хорошо выспаться. Мать отговаривала его:

– Мало ли что бывает, когда Бог спит?

Но мой храбрый батяня смахнул остатки самогонки рукавом с губ и ушёл смотреть «змея».

Рассказы о чудищах, прилетающих с погостов, бытуют часто. Говорят, о покойниках тосковать нельзя, грех, а то бывает так, что прилетит «огненный змей», разобьётся где-нибудь на задах вдребезги, и превращается в призрак умершего человека. «От как! «– оглядываются пугливо бабы.

Поэтому я со страхом ждал возвращения отца.

Утром отец пришёл строгий и задумчивый. На расспросы матери, лишь только загадочно ухмыльнувшись, перекрестился на передний угол, где у нас висели иконы, и молча полез на печь отсыпаться. По всему было видно, что ночь прошла непросто.

Вечером к нам пришла делегация женщин с интересом послушать новостей о старой цыганке, но мой родитель, коротко матюгнувшись, выпроводил всех за дверь, несмотря на укоризненные взгляды матери.

Вдовица умерла, и наш старый дом теперь отошёл к колхозу, но селиться в нём никто не захотел. Дом, в котором прошло моё раннее детство, так и пустовал, пугая прохожих чёрными окнами, в которых никогда уже не затеплится приветливый огонёк.

Однажды приехали геодезисты, походили по селу с длинными складными планками, посмотрели в узкую трубочку на длинной треноге и уехали.

Через некоторое время надрывно завыли самосвалы с песком и щебнем. Взворотили дернину на лугу бульдозеры. Один из них в два захода сдвинул продутую ветрами, уже бесхозную теперь избу, прокладывая простор для новой современной дороги.

Бульдозерист, выпрыгнув из кабины, долго ковырял носком кирзача пожелтевший человеческий череп. Зачем и когда эта страшная находка попала под половицы – неизвестно.

Так мне рассказывали уже потом соседи, удручённо качая головами, когда я, приехав в село, расспрашивал их о старом доме.

Вскоре дорогу запеленали в бетон, и по ней во все концы помчались гонцы, весело сигналя бондарскому люду.

Посмотрит когда иной бондарец на дорогу, почешет в голове и скажет: «М-да! … Широка Россия, а дома только не тесно».

 

5

Тогда мы жили в большом кирпичном доме бывшего колбасника Федьки Гусева, попавшего под горячую пулю за конокрадство, когда советская власть дала слабинку – был пущен клич «Обогащайтесь!»

А как обогащаться, когда на колбасной замок амбарный висит, и весь мясной дух выветрился. Мыши одни. Нужно мясо. И как можно больше. Корову увести хлопотно, а лошадь какую – запросто. Оседлал, и она тебя сама до места доставит, а по утру уже в горячей колбасе аппетитным дымком исходит. Коммерция! Ну, и попал под жакан. А сын его Кирюша, забубённая головушка, нет чтобы отцово дело продолжить, подался в город. До войны о нём ни слуху ни духу не было. На двери родительского дома пудовый замок – и тот под ветрами и дождями тончался, хозяина ждал.

Приехал Кирюша уже опосля войны, сбил железный замок с проушин и стал дом обихаживать. Приехал один. Старых дружков, кого война уложила, кого Соловки приняли – нету. Бабы, истосковавшиеся по мужской силе, к нему табуном шли, чуть ли не в очередь записывались.

Устроился конюхом в райпотребкооперации – работа самая, что ни на есть, крестьянская. Зарплата, правда, маленькая. А где она большая?

То-то и оно!

Масленица была. Старые русские обычаи ещё не забывались. Ну и впряг он тройку районных рысаков в «голубки». Девок вповал на солому навалил и – «Нн-о! Милые!»

Конечно, выпивши был. А какая же масленица без выпивки?

Рванули милые и понесли через речку в соседнее село гоститься. А лёд на речке в промоинах, вот и ухнули по грудь удалые, со всего маху. Оглобли в щепки разнесло, ноги коней переломаны. Бьются во льду, храпят удушливо. Набежали мужики. Топорами порубили упряжь. Из тройки один коренник цел остался. Девок из саней на руках вытаскивали. Кирюша сам вылез. Его в милицию! А, не трезвый! В холодную! Суд был – три года общего режима с погашением убытков.

Загубленных коней оценили по крупному счёту. Ну, и пришлось Кирюше фамильным домом расчёт делать. А тут как раз мой родитель с деньгами. Так и сошлись полюбовно.

Урон потребкооперации Кирюша перекрыл с лихвой, а сам – кепку на брови и в отсидку. Так и затерялся где-то там, в лагерных буреломах.

А дом до сих пор стоит, что ему сделается? Кирпич старой кладки, зубило звоном отдаёт. Проводку электричества делали, штробить измучились.

Дом большой, а уюта никакого – стены да крыша. Все переборки Кирюша за зиму на дрова пустил. Хорошо ещё, что до половиц очередь не дошла.

Вся наша жизнь проходила на печи. Широкая такая печь! Пять человек ложатся вдоль – и ничего, ещё место, где посидеть, осталось.

Бывало, придёт какая соседка, её тоже на печь зовут: «Иди, лезь, Нюрашка! Погрейся!» Нюрашка лезла и грелась, и новости всякие говорила. А новостей много: «Смотри-ка, по радио плачут – Сталин умер, слава тебе, Господи! Может, опять к старой жизни вернутся? Народу пожить дадут».

«Как же, вернутся! Жди. Налог по самообложению повысили. Хоть побирайся, а плати».

Но новости новостями, а время идёт своим чередом. Вот и Берию расстреляли, а к старой жизни всё равно не повернули.

Снова зима. Снова в теле малокровье, а в душе тоска по лету. Там травка всякая – купыри, осока молодая, сладкая, теплынь…

Работы для отца как не было, так и нет. Подворья никакого, усадьба в шесть соток. Что с них возьмёшь? Картошки только на ползимы хватает. Задумался отец. Матери в глаза не смотрит. Махорку изводит. В палисаднике прошлым летом табак посадили, теперь, слава Богу, – вольный! До нового урожая хватит!

Но кабы махоркой питаться можно? Горечь одна во рту.

В то время что на колхозный трудодень, что на зарплату-жалование прожить было невозможно, и ловкие бондарские бабы зарабатывали на семью старинным народным промыслом – вязали лёгкие кружевные, как морозная пороша, платки.

Перекупщики-барыги ходили по домам, скупали бондарские рукоделья, чтобы потом на богатых Северах обращать их в хорошие деньги.

Бабы вязали быстро и хорошо, была бы только шерсть на пряжу. А шерсть шла тонкорунная, особая, у нас, её называли «метис».

Шерсть стоила дорого, так что прибавок был совсем лёгким, но он помогал выжить.

Милиция с этим злом народного промысла, как могла, боролась, но на то она и милиция, чтобы с ней договориться. Так и жили.

Собрался отец в гости к своему другу Зуйку, соскучился по товарищеским разговорам, по воле, по надёжной выпивке, которая, хоть на короткое время, но отваживает от повседневных гнетущих дум, от семейной запарки. Мать только махнула рукой:

– Иди! Что там… Кизяков на топку принёс и ступай. А если будут вино подносить – отказывайся. Пустой ведь идёшь, нехорошо!

– Ну, у Зуйка особенно не нагостишься. Он сам на дармовщинку выпить не дурак, – успокаивал её отец, идя на оговор друга.

– Ну, ступай! Да ненадолго.

Проскользил по ледку через речку, взобрался в гору, вспомнил, как они с Зуйком вон за теми дворами в подсолнухах курить учились…

А вон и дом его родительский! Метнулся взглядом – нет ничего! Проулок на этом месте. Одна черёмуха только и осталась. Сквозит на ветру снегом переметённая. Вроде и не жил здесь никто раньше.

Передёрнул отец плечами: «Во, какая она, судьба-то! Переметёт, как ту черёмуху, снежным кружевом, ознобит до костей…»

А вот и хоромы его друга. Крыша железом оцинкованным крыта. Палисадник не плетнём огорожен, а штакетник стоит один к одному, как солдаты в шеренге. Двор тёсовый. Неплохо живёт. Неплохо. Откинул щеколду, вошёл в сени. Нащупал рукой дверь в избу. Дверь для тепла ватой простёгана, клеёнкой обшита, справная. Вздохнул, и вместе с клубами зимнего воздуха встал на пороге:

– Здорово был, земляк!

Зуёк сидел у голландки, покуривая. На ногах носки шерстяные, из кручёной пряжи, толстые, как валенки. Ногам в них, словно в печной горнушке, – жарко. Только ревматизм лечить. Увидел старого друга, так и вскинулся:

– Ах, мать-перемать, Васёк пришёл – явился! Проходи! Садись! Марья! – кричит жене через дверь в горницу. – Стол собери! Васятка из Бондарей пришёл! Прозяб, чертяка. Сугрев нужен?

Марья, бывшая подруга ребячьих забав, пулей выскочила из дверей.

– Василий, – всплёскивая руками, – а ты, никак, стареть начал? Родниться перестал. Бывало, чуть свет, а ты ужо – вот он! На ледянках давай кататься! Теперь носу не кажешь. А сугрев – что ж? И сугрев можно для хорошего человека, кабы только обратно дошёл.

Возвращается мой родитель весёлый, весь в морозце. От вина щёки горят.

– Давай, Настасья, готовь деньги! Зуёк в Алма-Ату едет за метисом и меня с собой берёт. Говорит, там шерсти, как у нас сена в стогах. Привезу пудика два – поправимся. А то вон бродяга, – указывает на меня, – оборвался весь. Скоро в школу ходить не в чем будет. Да и хлебушка подкупим, мучицы. Блинков – страсть, как охота!

– Откуда деньги, отец? Вчера на последние бутылку постного масла купила – всё. Подумай сам, на какие шиши поедешь, когда в кармане блоха на аркане?

Да, действительно… Сдулась с отца лихая поспешность. Самое малое – где деньги взять? А доставать надо, барыш сам в руки просится – один рубль червонец за собой потянет. Деньги…

Вспомнил: один его приятель по прошлой руководящей работе – в банке, заведующий. Барков. Тузовый мужик! В каждой руке по козырю, и не одной битой.

Не говоря матери ни слова, утром пошёл отец к Баркову. Ссуду просить на обустройство жилья: «Выручай, товарищ Барков, дом ухетать надо. Одни стены и крыша. Сам посмотри! Жить как? Дети в соплях путаются. Болеют «.

Пришёл домой весь гордый, добычливый. Положил на стол пачку – вот они, тити-мити! Завтра едем к аксакалам. Шерсть скирдовать. Метиса привезёт – во сколько! Обернёмся, вся нужда завистью изойдёт. Когда-то надо опять по-человечески жить!

У матери сердце – вещун. Стоит, за грудь ухватилась:

– Василий, чем отдавать будем? Под дом, зачем подписался? На улицу с ребятами идти придётся. Там одних процентов уйма! Не расплатимся, Василий!

– Не гунди, баба! Деньги, они к деньгам идут. Коммерцию понимать надо.

Пришёл дядя Серёжа, уговаривал отца вернуть деньги в банк. Дело-то рисковое.

– А пошли вы все! – матюгнулся отец и стал собираться в дорогу.

А нищему собраться – только подпоясаться. Принёс из сеней мешок. Сыпанул туда чугунок картошки в мундире, пару щепоток соли в газету завернул. Оба кармана махоркой набил – дорога дальняя на курево дюже жадная. Табачок в дороге – первое дело! Оттолкнул от себя дверь – и в синий обвал зимнего утра.

С почтарём до станции Платоновка не видно как добрался, где его уже Зуёк поджидает.

Алма-Атинский поезд только после обеда будет. День как начнёшь, так и кончишь. Ну, с Богом!

Действительно, Зуёк поспел раньше его на станцию, уже сидит на казённом диване, покуривает.

– Здорово!

– Здорово!

– Пойдём в буфет, теперь я угощаю! – отец полез за пазуху.

– Не гони рысью! До поезда – ни грамма! Ни-ни! А в поезде мы и без буфета обойдёмся, – Зуёк показал глазами на свой оттопыренный карман полушубка, из которого вытянула шею на свет божий опечатанная сургучом знакомая райпотребсоюзовская бутылка толстого зелёного стекла.

…По всем щелям, сипя паром, подтянулся к станционному зданию пассажирский поезд Москва – Алма-Ата. В голубых окнах – праздничный свет. Люди без зимней одежды, раздетые, к стёклам прильнули: «Что там таится в этой глухомани?»

Сразу захотелось туда, в домашнее тепло, где свет электрический и праздник вечный.

Два друга, закинув нехитрые пожитки на верхнюю полку, уселись у столика – места были свободные.

– Вот теперь и оскоромиться можно! – Зуёк поставил бутылку, вытащил из солдатского вещмешка завёрнутую в промасленную газету с коричневой корочкой, обжаренную целиком в духовке, курицу, рядом положил большую, ещё пахнущую печным жаром пышку, две луковицы:

– Давай, Васёк, угощайся!

Отцу стало стыдно за свою мундирную картошку, за чёрствый кусок перемешанного с лузгой хлеба.

Но Зуёк только посмеивался:

– Ничего! Без картошки, какая пьянка? Давай сюда!

«Ещё неизвестно, кто богаче, – оправдывал себя мысленно отец. Зуёк с Маруськой бобылями живут, а у меня детей полна изба. Он своё проживает, а я взаймы отдаю. Вырастут, скажут: – На, отец!» А что – «на», он так и не сумел представить: то ли хлеба кусок, а то ли вина стакан, а, может, то и другое.

Но старый дружок не дал ему долго раздумываться: налил половину алюминиевой кружки:

– Держи, дружбан!

Хорошо ехать! Вагон покачивает. Паровоз покрикивает: – Уйди-уйди с дороги!

После Саратова, за Волгой – ни огонька, ни домика. Пластаются ветреным степным свеем снега, снега, снега. Просторная страна. Пышек да курей на всех должно хватать. Табуны птиц домашних водить можно. И-иех!

Отец крутился на верхней полке, заглядывал в окно и удивлялся широте открывающегося пространства.

Алма-Ата, «отец яблок» – так, кажется, переводится имя этого азиатского города с тарабарского языка – встретил их по-летнему ярким солнцем и многоголосьем. Больше всего удивили горы, их белизна и недоступность. Как будто земля в этом месте поднялась на дыбы, опрокинулась и вмёрзла в ледяную глыбину неба, отгораживая пространство города от иных, немыслимых сфер.

Был воскресный день, и базар, по-восточному шумный и цветистый, ошеломил двух мужиков из русской глубинки, где по таким же воскресным дням, если и собирается рынок, то не более полста человек с разной домашней мелочёвкой, разложенной на посеревших от времени и дождя лавках, в надежде на барыш, а больше по необходимости – продаст баба десяток сэкономленных на ребятне яичек, хлеба купит или отложит рублик себе на исподнее, а, может, к школе своему сорванцу костюмчик удастся справить – Господь пошлёт. Купля-продажа на сельском рынке происходила с невесёлого разговора о житье-бытье и взаимном согласии на цену. Ладиться и стучать в ладони не приходилось, товар не тот. На самом деле, не будешь же из-за кружки молока или поношенной обуви бить себя в грудь, выторговывая от рубля копейку.

Здесь же всё происходило по-другому – что к чему, сразу и не разберёшь. Верблюды, гордые, как богдыханы, жевали свой нескончаемый рахат-лукум, с презрением поглядывая на толпящихся и снующих туда-сюда людей в серых стёганных, как русские телогрейки, халатах и неизменных, с восточным орнаментом, тюбетейках. Крикливый и неуступчивый народ! Резкие, как под нож, возмущённые голоса ишаков своей неожиданностью заставляли испуганно вздрагивать и оглядываться – «Тьфу ты, чёрт! Орёт, словно яйца дверью прищемили!»

А Зуёк ходит, посмеивается, вроде, он здесь не впервой. Так и режет плечом толпу, так и ныряет, только успевай. Подвёл к большой, круглой, как глиняный самовар, печи, от которой, как из преисподней, пыхало жаром:

– Давай, Васёк, лепёшек басурманских отведаем, ты таких в жизни не пробовал!

– Каких лепёшек, Зуёк? Нам с тобой товар закупать надо. А ты – лепёшки! Я на лепёшки денег не брал. Вот покупки сделаем, тогда видно будет.

Маленький пожилой азиат, вытерев ладони о редкую бородку, было кинулся с удочкой в жерло печи за лепёшкой, но, увидев, что иноверцы повернули в сторону, сердито залопотал и замахал руками.

– Шеен дэ доватэри мугитхан! – прокричал ему весело Зуёк, отчего азиат, выкатив синие белки глаз, дико завизжал и стал отчаянно плеваться.

– Что ты ему сказал?

– А чёрт его знает! Меня этому одна татарка научила, может ругательство какое, а, может, наоборот.

– А чего он так взбеленился?

– Да припадочный, наверное… – Зуёк пожал плечами. – Ладно, пойдём шерстить кыргызов. Вон они с тюками возле чайханы расположились.

Подошли. Приценились. Цена кусается. Стали ладиться. Закурили. Угостили кыргызов. Снова приценились. Пощупали шерсть руками: «Хороша! Хороша!» Как облако тонкорунное. Снова стали ладиться. Зуёк сторговал два тюка пузанчиков, перепоясанных витой верёвкой.

Отцу цена показалась дороговатой. Пошёл ещё по ряду, может, где подешевле найдёт.

Ходит, щупает, цокает языком, знатоком выставляется: «Меринос почём? Почём меринос?»

Вдруг – вот она, «морда»! Своя, рабоче-крестьянская. С рязанским выговором:

– Земляк! Давай мосол, поручкаемся! – кричит отцу на весь базар «морда», как своему самому долгожданному родственнику. Обниматься кинулся. – Пойдём в чайную шашлык-башлык кушать. Я угощаю!

Отец смотрит смущённо, вроде где-то и видел такого. Может, где артельничали вместе. Бог его знает!

– Ты откуда? – тараторит незнакомец.

– Тамбовский, – отвечает отец.

– А я – пензенский! Мы с тобой соседи. Пойдём, выпьем!

Отцу, может, выпить и хотелось, да как он пойдёт? Зуйка рядом нет. Он с тюками снова на вокзал пошёл, в камеру хранения груз сдать. Вечером в обратную сторону поезд идёт. Надо и ему шерсть-метис подыскать. Чего ждать? Цены везде одинаковые.

– Спасибо! – отвечает отец. – Некогда мне вином баловаться. Вот шерсть с мериносов ищу, да везде дороговато.

– А-а! – хлопает отца по плечу «морда». – Шерсть нужна? Метис? Так бы и сказал! У меня здесь дружок один, татарин. У него шерсти этой – завались! На верблюдах привёз из-под Ташкента. Подешевле отдаст. Пошли! Как другу уступит!

Потянул за собой.

Действительно, за углом чайханы лежат тюки пузатые, как баи, один к одному. Целая гора.

– Во, шерсть, как у бабы на лобке! – дёргает из тюков «морда», да так споро, что отцу стало стыдно проверять каждую упаковку.

Татарин мотает головой:

– Наше ваше не понимает! Алла, мулла, мушмула! Сто монет за тюк, тысячу за фунт. За полторы тысячи – два тюка.

Уговорил. Мужик хороший. Почти за так отдаёт. Вместе с отцом радуется и «морда».

Тюки большие, неудобные. Одному никак не справиться…

Вот подфартило! «Морда «вывихнулась вперёд:

– Подсоблю в два счёта!

Нырнул куда-то за угол. Ведёт ишака. Перебросил тюки ему на спину. Пинок под живот: «Убери домкрат, а то задние ноги поднимаются! Пошёл!»

Снесли тюки в камеру хранения. Ещё раз ударили по рукам: «Ну, теперь и выпить не грех! С барышей праведных! Удачливого Зуйка обошёл по цене. Первосортную шерсть, считай, за полцены взял. Да тюки, набитые на совесть. Неподъёмные «.

– Пойдём, браток! Пойдём, выпьем!

Зуйка на вокзале не оказалось, наверное, за гостинцами отправился. Пошли выпить вдвоём.

«Морда» пьёт быстро. Спешит, захлёбывается. Шашлык со шпаги в карманы снизал: «Потом закушу! Хлопнул ещё стакан и растворился в толпе.

Отец неспешно закусывает. Рад… В буфете сосулек в розовом варёном сахаре целую вязанку купил – пусть ребятишки побалуются! Чего они видят? Картошку-рассыпуху. Обратный билет в кармане, и ещё денежки остались.

Одним словом, барыш под мышками щекочет. Весело! Кизиловая настойка чудная какая-то. Пьёшь, вроде как морс. А язык вяжет.

Пришёл Зуёк. Выпили ещё. Взяли пару бутылок на дорожку. А вот и поезд подали. Загрузились. Поехали.

Вернулся домой. Смеётся. Встречай, хозяйка! Внёс в дом тюки. Боже мой, сколько много! Завязки тугие, враз не развяжешь. Пришлось ножом резать. Распечатали. На пол стали выволакивать какие-то грязные клочья, очёсы верблюжьи, пакля. Мать так и заголосила, за голову схватилась:

– Что же ты, Василий, сделал! Ссуду возвращать, чем будем? Дом продавать придётся! По миру пойдём, Вася!

Отец стоит бледный, скрипит зубами, а слова сказать не может, только глаз потемнел, как спелая слива.

Молчит отец, а мать упала перед иконами на колени: «Господи, деток пожалей! Пожалей деток! Куда им теперь деваться? Помоги, Господи!»

Отец как приехал, так и стоял у порога, не раздеваясь, а потом – шасть за печку, нащупал топор, сунул его за пояс – и в дверь.

Мать:

– Василий! Василий, куда ты?!

– Туда! – отмахнулся отец, не оборачиваясь.

Не помнил, как дошёл пешком до станции по колдобинам и буеракам, двадцать пять километров ходу. И – снова на поезд Москва – Алма-Ата. Проводница опасливо косится на топор:

– Куда?

– За Кудыкины горы, на заработки!

– Тогда сиди!

Снова фартовый азиатский город встречал его блеском запредельных гор и непривычным в эту пору года теплом. Байбаки в сатиновых халатах с провяленными на солнце лицами, приветливо жмурясь, кивают редкими бородёнками на расспросы: «Ай, какой худой человек! Джибраил его покарает, неверного! Кто такой? Рязанский морда? Ай-ай-ай! Знаю-знаю!» «Как его найти?» – жмут плечами, цокают языком: «В Алма-Ата нехороший человек не живёт. Аллах не позволит, – вытирают ладонями бородки, поднимают глаза к небу, – Аллах Акбар! Ибн Аллах!»

День не базарный. Что делать? Нанялся в духан возле вокзала саксаулы да карагачи на дрова рубить.

Дерево витое, крепче кости, топор отпрыгивает. А он у отца всегда, как бритва, ещё с Беломорья привёз, из гребного винта выкован. Жало наводил на бархатном брусочке, как по больному зубу гладил. Изгиб у топора хищный – рысь в прыжке. Сгодился топор-кормилец! Не зря поморец за него так долго торговался. Впору пришёлся топор – целое блюдо плова за работу и пиалу кумыса.

Успокоился отец. Сердцем чуял – не уйдёт мошенник, ему здесь самая пожива. «Зарублю, – решил. – Зачем спрашивать байбаков? Зачем пугать? Он эту «морду» и сам найдёт. И сам суд справит. Аллах Акбар!» – с тем и лёг спать у сердобольного духанщика за раскалённой, как вулкан, печкой, где днём выпекались сухие листья круглых лепёшек, в которые местные расточительные байбаки заворачивали струганное мясо и всякую зелень. Попробовал однажды – чуть язык не проглотил.

И вот настало воскресенье – базарный день.

Снова губастые верблюды, роняя мыльную пену, гордо прошествовали на мягких лапах по пыльным улицам. Снова вопили ишаки, жалуясь на несправедливость Аллаха, позволившего таскать на горбу непосильные тяжести, вместо того чтобы отдыхать в Сочи с их-то достатком. Снова на базарную площадь хлынул разноголосый люд купить-продать, надеясь каждый получить свою выгоду. Одним словом – базар!

Чтобы в толпе не бросаться в глаза, отец обменял у духанщика русский полушубок и меховую шапку на голубой стёганый халат и войлочный малахай. Конечно, с казахом его не спутать, но за узбека или татарина он мог вполне сойти.

Теперь – топор под халат и вперёд!

«Ничего, ничего, – успокаивал он себя. – Ещё неизвестно, кто будет смеяться последним!»

Нахлобучив войлочную шапку по самые уши, он нашёл на базаре ту чайхану, возле которой его так нагло обманули, и стал издалека посматривать на торгующих шерстью. Рязанской «морды» нигде не было видно, но отец твёрдо был уверен, что ему с ним не разминуться. Слишком дорогую цену он заплатил за те несчастные тюки. За обман надо расплачиваться.

Примостившись на пустом товарном ящике за чайханой, он с непоколебимым упорством рыболова ждал свою поклёвку, поглаживая под халатом полированное топорище.

Сидеть пришлось долго. Так долго, что пора настала по малой нужде сходить. Делать нечего. Пошёл искать подходящее место, а оно стояло в виде дощатого сарайчика в самом конце базара за каким-то жёстким и колючим кустарником.

Но, как говорится, только гора с горой не сходится…

Сделал отец своё дело, повернулся – вот он, плечом к плечу за тем же занятием.

Отец его за холку:

– Стой, приятель! А я тебя по всему базару ищу. Сдача с тебя причитается. Помнишь тюки с метисом?

«Приятель» встряхнулся и, как ни в чём ни бывало, к отцу:

– А, землячок! Я тебя за байбака принял! Снова за шерстью приехал?

Отец от такой наглости даже поперхнулся. Хватается за топор:

– Давай, «морда «, мои деньги! Башку срублю!

«Морда «попятилась, а за спиной стена. Деваться некуда, придётся рассчитываться.

– Не гони пургу, мужик! Договоримся, – и лезет в карман за деньгами. Отец уже и руку протянул, как вдруг чем-то горячим стегануло по лицу. Бритва прошлась как раз над тем здоровым глазом, без которого день и ночь – одно и тоже. Лезвие располосовало бровь и полщеки.

– Бог меня пожалел. Бог, – вспоминал впоследствии отец. Ещё полмиллиметра, и бритва лизнула бы по глазу.

Отмашка топора сбила матёрого уголовника, промышляющего на людской нужде, прямо в зелёную вонючую жижу.

Вытащив из кармана подонка большой клеёнчатый «лопатник» с деньгами, отец перешагнул через нечленораздельно мычащее тело, перелез через колючий кустарник, забыв про боль в щеке, поднырнул под натянутую проволоку забора и вышел на пустынную в эту пору улицу, прячась за глинобитные стены. Рассечённую щёку пришлось придерживать ладонью, через которую, заливая халат, сочилась кровь. Топор выбросил по дороге в арык.

Не заходя к духанщику, отец отправился прямо на вокзал, как и был, в том азиатском халате. Убил или нет того уголовника, он не знал, да и знать об этом не очень-то и хотел. Получил то, что заслужил. Промокнув носовым платком щёку, отец купил билет на ближайший поезд и только там попросил проводницу залепить ему лейкопластырем рану.

Вернулся домой отец под вечер в азиатском малахае, в голубом стёганом халате, на щеке белела полоска лейкопластыря, но весёлый. Обеими руками он держал перед собой пудовый картонный ящик конфет-леденцов – гостинчик с дороги.

– Где деньги взял?

– Заработал!

Отец поставил коробку с леденцами на стол и пошёл мыть руки. Руки он мыл долго и тщательно.

Ссуду вернули на другой день.

Из азиатского халата мать потом сшила ватное одеяло, которым долгие годы я накрывался в зимние ночи. Хорошее, тёплое одеяло! А вот малахай пришлось выбросить. Не будешь ведь ходить по Бондарям в этой штуковине, а на гнездо курам он не годился – не шапка-ушанка наша, русская.

Отец долго никому не рассказывал об этой поездке за долгом. И только позже, гораздо позже, чем начала одолевать его старость, он, как-то мне признался, что никак не отмолит свой грех.

– Какой грех, отец? Господь милостив!

– Вот потому-то и не отмолю никак. Человека изувечил, а может, и совсем жизни лишил. Помнишь, ты ещё мальчишкой был, когда мы голодали, а я под избу ссуду взял? А-а, помнишь, значит? Конфеты-сосульки, небось, не забыл. То-то!

И он мне одному, когда я побожился, что никому не расскажу и в милицию на него писать не буду, рассказал о том пересчёте, который сделал с «рязанской мордой».

– Ну, нашёл, о чём тужить! Этот мордоворот всё равно бы подох собачьей смертью, накурившись гашиша, или подельники бы на «перо» подняли. У них это запросто. Зато другого кого не нагреет. Может, тебе Бог грехи за это скостит, – смеюсь.

– Не смеись, не смеись. Сам говоришь – Господь милостив. А я что сделал? – и, дымно затянувшись махоркой, к сигаретам он так и не привык, подвинул стакан.

Налей ещё маленько! Коньяк у тебя какой-то слабый, никак не согреюсь.

Сидим, пьём. Дело под самую Пасху было. Мать ворчит:

– И не стыдно тебе, старый, молодого в грех вводить? Пасха завтра, а ты уже разговелся!

Отец, захмелев, клонит голову, вытягивая свою любимую: «Бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой….»

Петь под Пасху считается большим грехом, мать, не выдержав, суёт ему сухим кулачком в лицо:

– Что же ты беса тешишь? Нынче Божья Мать в слезах, а ты соловьём заливаешься!

Отец мотает головой, кунает пятерню в густую, не по-старчески жёсткую, чуть тронутую сединой волосню, и тоже начинает плакать:

– И-ех! Жизнь моя, иль ты приснилась мне!

Удивил он меня есенинской строчкой. Когда-то в детстве я ему читал эти стихи, а он, вишь ты, запомнил!

– Богу помолюсь! – идёт в передний угол к иконам, где на полу, в большом обливном тазу, красуется сотня только что выкрашенных яиц – на всю пасхальную неделю христосоваться. Бухается перед иконами на колени. Раздаётся хруст скорлупы.

Таз – опрокидывается, яйца раскатываются яркими кругляшами по всему свежевымытому к празднику полу…

Мать в белом платочке собралась в церковь куличи святить. Ругать нас с отцом перед Святым Днём не хочет:

– Нынче грех заводить не буду. Ну, а завтра вы у меня дождётесь! Старый да малый!

А «малому» тоже уже за тридцать.

Вот вспоминаю, и добрая улыбка – на моём лице. Тихий весенний вечер. Колокольный звон нашего храма. Закатный свет на белёной печке. В окнах стёкла сияют. Вторые рамы уже выставлены. Тепло. Куда это всё ушло – девалось? Действительно, приснилось ли, привиделось?..

 

6

Слава Богу! Ссуду вернули! С государством рассчитались, а жить-то всё равно не на что – в селе работу не найдёшь, а в город от такой оравы не уедешь, хоть и паспорт на руках – единоличник!

В колхозах хоть на трудодень дают, мало, но на мельнице размелешь зернецо – кашка будет. А тут что делать? Шесть соток земли не прокормят. Семью не поднимут.

Нанялся на маслозавод лёд для летних холодильников пилить-колоть. Возле Бондарей речка мелкая, узкая, хорошего льда не возьмёшь, да и пилить вручную пилой на мелководье не будешь, неудобно. Другое дело на вольной воде! Пробьёшь ломом лунку, проштробишь полоску, чтобы пилу просунуть – давай пласты выпиливать. Лёд синевой отдаёт, звонкий. В пропилах рыба мечется, кислороду хватает. На морозце хорошо! Рукавичками похлопываешь, валенками потопываешь. Но это хорошо в сказке…

Решено было лёд брать в Байловке, почти под самым Моршанском, там вода в полной силе, лёд мастит первоклассный.

В такую пору в азиатском халате только по Ташкенту ходить, а у нас и в тулупе не жарко. Пошёл по родне одёжку спрашивать:

– Сергей Степаныч, ты племянников своих пожалей. Мне их кормить нечем. Нанялся в Байловку лёд рубить. В халате не поедешь. Дай одежонку!

– На-ка, держи! – Сергей Степанович кинул отцу в двух местах прострелянную солдатскую шинель. – Мне она тесновата стала, а тебе как раз будет.

А шинель – горе одно! Сто лет шинели будет, ещё с войны вытерлась до самой основы. А что делать? И кто виноват? Извечные русские вопросы.

Надел отец горе на плечи, нуждой подпоясался и уехал на заработки.

Ходят туда-сюда машины с Байловки, лёд возят. Холодильники под молоко-масло набивают. Будут летом у работников маслозавода зубки поламывать. По первому сорту продукт летом в город пойдёт.

Там рабочий класс. Там деньги платят. В Тамбове теперь, говорят, большая стройка начинается. Химкомбинат возводить будут. Самый большой в Европе. Знай наших! Даёшь химию! И ещё какие-то городские лозунги по газетам рассыпаны. Сам читал. Знаю.

Колотится отец на льду, бьётся, как та рыба выброшенная. Полы у шинели за пояс подоткнул, пила щукой в руках мечется. Расчёт на кубометры ведётся. В валенках не поработаешь, а резиновые сапоги самоварной трубой застыли, не гнутся, скользят по льду, успевай изворачиваться, чтобы затылком лёд не поколоть.

Прослышав про рыбу, приехал навестить своего зятя и товарищ Сергей Степанович.

Намётка – это на длинном шесте большой сачок с мотнёй ведра на три-четыре, если по-хорошему рыба идёт. А тут – вот она! Гуляет.

Правда, Сергей Степанович бутылку «беленькой» привёз. «Вот, – говорит, – рыбки наловим, тогда выпьем. А теперь – ни-ни!»

Пока туда-сюда грузили машину, Сергей Степанович тоже помогал, пока напилили в запас ещё на одну машину, уже время на тот край пошло, где ночь стоит. А рыба к вечеру играть начала. Кислороду нахваталась и пошаливает. Хоть шумовкой выбирай.

Закинул Сергей Степанович своё приспособление, которое дуром рыбу берёт, ну и начал водить его в огромной проруби, как бабы бельё полощут. Рыба в мотню заходит, а оттуда уже – никак! Плещется, хвостом путается, а Сергей Степанович ходит по краешку и подхватывает рыбёшек, и подхватывает. Вот уже, вроде, тяжеловато стало. Подвёл намётку к кромке:

– Помоги, Макарыч! Чего в хомуте спишь?

Отец скользнул к кромке – юрк! И вот он уже в воде, а под ним омуток приличный. Шинель ноги путает. А водица как обняла, так и не отпускает. Ошпарила. Вроде, как в кипяток сиганул. Ухватился за намётку, сеть порвал. Рыба железными рублями сыпанула. Скользит отец по рыбе:

– Тащи, Сергей!

Подтянулся кое-как к краешку проруби, цепляется, а ноги закинуть на лёд не может.

Сергей Степанович ухватил его за воротник, выволок на лёд. Лежат оба. Отдышаться не могут. Намётка под лёд ушла. Ну, что об ней говорить, когда человек чуть не утонул, а теперь вот на морозе как в ледяном панцире лежит. Морозцем шинельку ко льду так и прихватило. Насилу Сергей Степанович отодрал.

Опять – что делать, и кто виноват?

До жилья километра полтора будет. Пока доберёшься – обледенеешь.

Сергей Степанович полушубок «чёрной бурки» – на лёд. Валенки – на лёд, шапку – на лёд.

– Раздевайся, Макарыч, меняться будем!

Отец в одних кальсонах остался. Ноги в валенки сунул, полушубок на голое тело, и бегом в деревню. Сергей Степанович в резиновых сапогах и в гимнастёрке – за ним. Трусит. Отец нащупал в кармане бутылку, на ходу опорожнил её. Вроде, потеплело.

Добежали до крайней избы, а уже огни зажги. На улице сине-сине.

Колотят в дверь.

Выходит дедок сухонький, маленький, пальцем сковырнуть можно, а не пройдёшь.

Стоит в дверях, щурится, в бороде чего-то ищет. Борода масляная, в крошках, только что из-за стола вылез. Не поймёт – чего это мужики в дверь барабанят, когда изба не на запоре? Странные какие-то люди – один в гимнастёрке, воротник расстегнул – жарко, а другой в шубе, согнулся пополам и зубами дробит. Вгляделся, вроде, признавать стал:

– Бондарский?

– Бондарский. Бондарский, – отвечает за отца из-за спины Сергей Степанович.

– Васька?

– Да, Васька! Васька! Впусти, видишь, мочи нет!

– Ждать да догонять, оно, конечно… – философствует старик, соображая, почему это почётный киномеханик (узнал всё-таки старик кинопередвижника) в таком непристойном виде зубами стучит и мычит по немому, а ведь говорил как!

– Впускай, дед! А то у тебя здесь на крыльце концы отдашь!

– А чё? Разве я не впущаю? Заходите! – топчется в проёме дед. – Чего стучаться? У нас завсегда открыто.

Но тут в широко зевнувшей избяной двери показалась широкая, как русская печь, старуха – не позавидуешь деду.

– Дурак старый! – взялась она сходу. – Не видишь, что ли, человек чуть не уходился? А ты его на морозе держишь!

Вошли в избу. Хлебом обдало. Лампа с матиц свешивается, жёлтым язычком свербит, дразнится. В углу на раскидистой соломе розовый, как дитё, поросёночек губами причмокивает, после похлёбки ко сну готовится. Чело печи жаром пышет, протоплена, лишь там, кое-где, на угольях вспархивают голубые бабочки – угарный газ выгорает. Хорошо, справно живут старики.

Сергей Степанович повалился на лавку, полез за куревом, а отец затоптался у печки, не зная, куда прислониться. Тело – как кровельной жестью покрыто, ничего не чувствует и не гнётся, лишь только где-то там, в груди, как тот поросёнок, причмокивает и ворочается комочек живой – сердце.

– Ах, ты бяда какая! – закружил возле старичок, захлопал крыльями, как молодой петушок, вытягивая, тоже по-петушиному, жилистую шею.

Было видно, что он хочет от души сделать что-то для гостей хорошее, а что – не знает.

– Чего толкёсси, хрен старый! – благой его порыв осадила старуха. – Видишь, человек залубенел! Ему баня нужна, парком отойти, а ты бестолку приплясываешь!

– Баньку? – кинулся старик в дверь. – Это я щас растоплю, бондарцев попарю!

– Чего растоплять будешь? Пока ты растопишь, этот твой Васька окочурится. Скидай полушубок! – скомандовала она непрошенному гостю, с которого уже сочились водой оттаянные в тепле кальсоны.

Гость жмётся. Как скинешь полушубок, если под ним тело голое, а баба, хоть и старуха, а женщина? Нехорошо…

Старуха велела дедку выметать из печки угарный жар.

– Да чтоб чисто было, как в горнице! – скомандовала она.

В избе тепло, а у гостя зуб на зуб не попадает. Трясёт всего. Руки не слушаются. Совсем плохой стал.

Сергей Степанович снял с него полушубок и расстелил на лавке, как приказала хозяйка. Затем они вдвоём, пока старик возился у печки, положили страдальца на полушубок.

– Держи родимца за плечи! – старуха пошарила на полке под цветастой занавеской и достала небольшой зелёный шкалик с гусиным жиром, настоянном на перваче. – Щас, мы его с Божьей помощью поправим! Кальсоны-то с него сними!

А тот как ухватится руками за ширинку, так и ни в какую! Пальцы не отдерёшь.

– Чего ты жмёшься, как девка цельная? Разымай руки! – старуха развязала на кальсонах тесёмки и быстрым движением выпростала наружу всё, чем дорожил полузамёрзший гость.

Она налила в ладонь густого, тягучего, как свежий мёд, жира, и стремительными круговыми движениями стала растирать обречённое на глубокую простуду мужское тело, особенно грудь и спину.

Постепенно под жёсткими пальцами пожилой женщины тело стало отходить, приобретать прежнюю чувствительность, невыносимо отдаваясь болью в суставах. От боли отец стал стонать.

– Ну, слава Богу, отмягчило! Теперь его попарить чуток надоть, мороз из-под кожи повыгонять, а то, чего доброго, насморк получит!

«Какой насморк? После этого у Макарыча точный туберкулёз будет! Вон лежит весь скукоженный!» – перебирая губами, крутит цигарку Сергей Степанович.

Тем временем старухин довесок, засунув голову под самый свод печи, гусиным крылом выметал половые кирпичи, чтобы ни уголька, ни золиных крошек не оказалось.

– Всё! – облегчённо ворохнулся дедок, сползая с загнетки на пол. – Чисто, как у меня на лысине!

Старуха подхватила с земли большую охапку соломы и в несколько слоёв выстелила под печи. Из чела пошёл-потянул дух нагретого на солнцепёке хлебного поля, словно вломился в избу, раздвигая стены, августовский полдень.

Старуха налила чугунок воды и рогачом вдвинула этот чугунок в самый угол печи. Постояла, подумала, всунулась сама по пояс в печь.

– Ну, теперь в самый раз! Чего лежишь? – прикрикнула она на съёжившегося под её взглядом голого мужика на лавке. – Полезай в печь!

Отец слышал, что в старину в деревнях мужики часто парились в объёмистых русских печах, выгоняя по-своему лихоманку и всякую хворь из костей. И – ничего! Жили, детей рожали, песни пели, вон какие просторы освоили! А вот самому лезть в пекло – боязно, поджаришься заживо, как тот бабкин колобок…

– Ничего, ничего, – подбадривала старуха. – Я сама в зиму разика два-три ревматизму там выпариваю. Помогает лучше всяких мазей. Ты только к кирпичам не прислоняйся. Руки-ноги калачиком – и сиди, а я тебя заслонкой прикрою. Как станет невмоготу, ты себе водицей из чугунка голову и смачивай, и смачивай. Ну, полезай, милок, с Богом, я отвернусь, смотреть не буду, – успокаивала она начинавшего приходить в себя мужика, хотя минуту назад растирала его везде руками.

Отец, постанывая, полез в печь. Там, конечно, в рост не выпрямишься, но, если сидеть, всунув голову между колен, то уместиться можно.

– Сиди, родимец! Сиди! Коль припечёт маленько, ты водичкой виски и смачивай. Смотри, зря воду не лей, ошкваришься!

И – хлоп заслонкой!

Солома прохладная под ногами, как шёлк выстелен. Ноги разъезжаются. Но сидеть можно.

Вот и сидит отец, узлом завязался, русским тугим узлом, таким, на котором вся Россия на Полярной звезде держится, как колыбель на гвозде матичном. Сидит, подбородок между колен, дышит через нос, как бабка велела.

Исподнизу хорошо, солома тепло в себя вобрала, а нагреться не нагрелась, скользит под пяткой. Вот макушку припекает только, и в ноздрях как горячей махорки насыпали. Воздух жжётся. Попробовал дышать ртом. Закашлялся. Вроде угольную головешку в горло засунули. А тело слабнуть стало. Ну, если можно сказать по-научному, релаксация наступила, плывёт тело.

Всё бы ничего. Да только после гусиного жира под кожей как муравьи завозились, да не наши родные, а красные, африканские. В сухом жаре гусиный жир, вроде, как закипать начал – потоотделение затруднено, капилляры забиты, без радиатора пошёл перегрев организма. В глазах – как радужные мыльные пузыри поплыли. Он и заколотил по заслонке. А бабка заслонку кочергой подпёрла и держит.

– Потерпи, родимый, потерпи!

А как терпеть, если по коже не муравьи, а скорпионы лапками застучали, клешнями засвербели. Теперь уголья из гортани в грудную клетку просыпались, весь хмель, ту самую поллитру Сергея Степановича через лёгкие выпарили. Невмоготу стало.

– Открой заслонку, бабка!

– Потерпи чуток! Болезнь в костях томится. Вот когда жар до костей доберётся, тогда – что, тогда – хватит.

Сергей Степанович снаружи подзуживает:

– Слаб, Макарыч, а божился, что на Беломоре финскую баню принимал. Сауну какую-то! Вот она, русская сауна, покруче будет! Терпи, казак, атаманом будешь!

Вспомнил отец про чугунок с водой, нащупал в углу руками, да и опрокинул на себя – зачем виски смачивать, когда всё тело горит.

Опрокинул он чугунок, а вода возьми, да и просочись сквозь солому. Пока солома сухая была, сидеть ещё ничего, можно, а как вода камни достала, ошпарила их, пар исподнизу гейзерами и взорвался. Вышиб отец заслонку и, забыв основной мужской инстинкт, с распахнутыми руками, дико матерясь, вымахнул на улицу и – в сугроб.

Слава Богу, снег от первозимья ещё не отошёл, ещё не очерствел – если прыгнуть с крыльца, то по шейку в сугроб уйдёшь.

Извивался отец в снегу, пообмял сугроб, пришёл в себя, осмотрелся – мать честная! На улице люди ещё по хозяйству управляются, ещё как следует, не смеркалось, а он – вот он! Как новый полтинник серебряный, той чеканки, где вместо орла представитель освобождённого пролетариата на земном шаре раскорячился.

– Сергей! – кричит. – Вынеси шубу, срамоту прикрыть надо. Бабы у колодца с вёдрами смотрят на меня, лупятся – сглазят, путя не будет.

Ну и посмеялся в своё удовольствие отцов шурин, а мой родной дядя Сергей Степанович! Ну и подержался за живот! Да только хорошо тому, кто смеётся последним.

На другой день у отца даже насморка не оказалось, а дядю Серёжу с воспалением лёгких увезла в районную больницу потребсоюзовская машина, привозившая в Байловку отсыревшие за время дороги пудовые кирпичи дефицитного тогда хлеба.

В эту зимнюю «путину» отец заработал целый ящик настоящего сливочного масла, от вкуса которого, кажется, сам желудок подтягивается к гортани.

Пшённая каша «сливуха» очень даже подходила и роднилась с этим маслом.

Масла нам хватило до самой Пасхи, а там по первоталку разрешилась наша Красавка, и хотя молока она по-прежнему приносила мало, но зато отменной жирности, и за неделю собирались махотки две-три сливок, которые, к моему превеликому удовольствию, мне доверялось взбивать в большом глиняном кувшине на масло; первые пробы – мои.

У маслобойного кувшина, а, вернее сказать, горшка, только с зауженным горлом, ручки располагались по его пузатым бокам, как раз чуть выше центра тяжести. за них его привязывали к матице потолка, обычно, где до этого крепили люльку. Наливали в горшок сливки, затыкали чистой тряпицей горло и начинали за ручки в полуоборот толкать эту ёмкость, где маленькие капельки жира слипались между собой, захватывали ещё себе подобных, грузнели и превращались в жёлтые окатыши самого первоклассного масла, которое теперь уже не делают, и покушать его вам вряд ли удастся.

Сепарирование – совсем не то. Масло получается не стопроцентное, а с белковыми ингредиентами, проще сказать, добавками. Ну, что-то вроде маргарина.

А то масло, даже принесённое с мороза, было пластичным, не крошилось, резалось ножом, мазалось на хлеб… Да что там говорить?! Таяло во рту от одного прикосновения языка.

 

7

После той памятной экзекуции по-русски отец непременно, два раза в год – перед Рождеством и Крещением – любил принимать, к ужасу матери, парилку в нашей необхватной печи, которая занимала полдома.

«Ну-ка, сынок, прикрой за мной заслонку, – говорил он, залезая в самое жерло, которое было перед тем хорошо протоплено и чисто выметено. – К-ха! К-ха! Жар костей не ломит».

Видать, понравилось ему выгонять таким способом гнилую зимнюю хворь из тела. Святая простота!

Правда, вскоре пришлось сломать печь и перейти на отопление голландкой. Слишком прожорлива была русская динозавриха, за один присест могла полмашины дров перехрупать. Разве напасёшься? А от батыря и разного травяного сухостоя, какое тепло? Ярко горит, да мало греет.

Голландскую печь отец строил долго, с прикидом на зимние холода. Тепло, прежде чем вылететь в трубу, должно плутать, петляя по дымогарам, одним из которых была лежанка, где мой родитель собирался проводить долгие зимние ночи.

– Топчи глину, бродяга! – бросал он мне через плечо, выкладывая свод лежанки новеньким кирпичом. – Может, и тебя когда пущу погреться за хорошее поведение.

Старый кирпич от русской печки для лежанки не годился. «Работать не будет!» – говорил отец.

– А какая работа требуется от кирпича? Знай, лежи себе в кладке, грей бока.

– Нагрузка большая! – отмахнулся родитель на мой глупый вопрос.

Но печное дело хитрое. Чуть не так лёг кирпич, и уже всё – завихрение потока топочных газов, тяга, «туды-её-суды!», не та. А здесь целый лабиринт. Затопили – дыма полна изба.

– Сырость мешает, – сказал отец. – Дым слишком тяжёлый. Сам себя никак не поднимет, как пьяный мужик из болота.

Лето. Печь неделю сушилась, звенеть стала.

– Ну, теперь потянет!

Наложил хворосту. Поджёг от щепочки. Огонь весело занялся.

– Ишь, как гуляет! – отец, ободрённый, глубоко затянулся и выпустил в топку струю дыма.

Дым, закручиваясь, выполз обратно.

– Ать, мать твою! Ну-ка, сынок, принеси навозцу!

Принёс тазик навозу, сухого, крепкого, как поджаренные лепёшки. Засыпали в топку. Закрыли дверцу. Поддувало настежь.

Выходил дым хорошо, да только не в трубу, да такой жирный и густой, что ползком по половицам, цепляясь, за что попало, сразу подался к двери.

Дым, известное дело, простор любит.

За дымом и мы с отцом вслед. На улице отдышались, протёрли глаза. Отец цигарку затоптал, сидит, молчит, думу думает.

– Сломай лежанку, Василий, зачем она тебе? По-чёрному, что ли, зимой топиться будем? – уговаривает его мать.

– Молчи, баба! Много ты понимаешь. Здесь расчёт нужен инженерный. Пойду к соседу, Сашке Бочарову, у него сын в университетах учится. Сашка Бочаров теперь всё знать должен. Он мужик мозговой. Подскажет.

Приходит дядя Саша Бочаров. Глаза прищурил, примерился. Цигаркой подымил.

– Ну-ка, принеси кизяку, – это он мне говорит. – От навоза дым тяжелей, кверху на верёвках не поднимешь, а кизяк жаром горит, от него дым легшее.

Я, было, хотел возразить, своё словцо вставить, что кизяк тоже из навоза делается. Вот они, цыпки на ногах, какие! Пока месил, всю кожу разъело.

– Нежный больно! – говорит дядя Саша, оглядывая лежанку. – Сопли подбери, а тогда и в разговор влазь. Ох, хороша лежанка! – Улёгся. Покуривает. – Ну, чего стоишь? – это он опять ко мне. – Тащи кизяку или торфу!

Пошёл за кизяком. Принёс буханки три-четыре. Кизяк ещё не просох. Сырой. Но я помалкиваю. Думаю: «Пусть теперь этот грамотей попробует кизяк разжечь!»

Дядя Саша присел перед топкой на корточки. Помешал ещё горячую, но уже подёрнутую серой пеленой золу и положил на неё принесённый мной кизяк. Закрыл дверцу печи. Оттуда немного потянуло кислым дымком, повоняло, повыползало наружу и остановилось.

– Ну, как видишь, когда горючка хорошая! Не дымит!

Дымить, действительно, не дымило, но и огня не было. Заглохла печь, перетомилась.

– Так-так, – скребёт пятернёй в голове дядя Саша. – Тут учёная мысль нужна. Пошли-ка своего недомерка, – говорит отцу, – за моим студентом. Он нам всё сейчас по инженерному растолкует.

Иду за Мишкой Бочаровым, он сын дяди Саши, на каникулы из самой Москвы приехал. Его наша учительница, Антонида Дмитриевна, даже в пример ставила. «Вот, – говорит, – на него равняться нужно, на Мишу Бочарова. Он МГУ имени Ломоносова кончает. Собирается в аспирантуру идти. Учёным будет».

Что такое аспирантура мы, конечно, не знали, но чувствовали, что это что-то вроде аптеки, где аспирин делают.

Мишка на задах, за сараями, тискает Катьку-проститутку, тоже студентку, но нашего Тамбовского пединститута.

Конечно, Катька никакая не проститутка, она с ними и рядом не была, это мы, огольцы, её так прозвали за красоту, справедливо полагая, что все проститутки должны быть красивыми. Вот и звали её между собой неподобающим именем. Глупота деревенская.

– Мишка! – ору во всё горло. – Брось с Катькой целоваться, тебя твой папаня на совет зовёт. Говорит, зови моего охламона, а то он по целым дням в карманах свои шары катает, – прибавляю от себя.

Мишка отхватывается от Катьки и – за мной! Я – раз-два, через забор, и – вот он, стою уже перед отцом и дядей Сашей:

– Щас, идёт!

Мишка врывается за мной в дом и останавливается у порога:

– Здорово, дядь Вась!

– Здорово, здорово! Ну, ты и вымахал! Отец вроде черенок черенком, а ты, гляди-кось, под самую матицу! Видать в Ивана Жигаря. Он с вами соседился. Его, когда кулачили, пришлось оглоблей утихомиривать, больно сельсоветчикам не давался, – подначивает отец.

Дядя Саша матюгнулся под нос и полез в карман за кисетом:

– Ты лучше, – показывает он на меня, – за своим байстрюком смотри, в кого он такой вострый уродился. Прямо не стрижёт, а бреет. Весь в твоего благодетеля Соломона Цахича, а ты его кормишь.

– Ну, чей бы бычок не гулял, а телёночек завсегда наш, – говорит отец, теребя меня за виски. – Михаил, – обращается он к студенту, – ты вот нам, недоумкам, подскажи, как тягу увеличить? Дымит печка, как дед старый, изо всей щелей.

Мишка подошёл, похлопал ладонью, как коня, голландку, переломившись пополам, заглянул в топку, открыл все вьюшки на дымоходах, пошарил там руками. Велел принести газету. Газеты дома не оказалось.

– Тащи тетрадь! – говорит он мне.

– Какую тетрадь? – я покосился на окно. – У меня отец ещё с зимы все тетради на цигарки истратил.

Мишка, ни слова не говоря, берёт с подоконника мою заветную тетрадь, где я в ту пору пытался кропать стихи, и, быстро вырвав листки, стал поджигать их, исследуя по дымоходу тягу.

Я, было, кинулся спасать свои нетленки, но они уже горели, как говорится, синим пламенем.

– Солома! – крикнул мне презрительно Мишка, зная, что я балуюсь стихами, и уже успел что-то опубликовать в районной газете.

– Какая солома? – не понял отец. – Мы кизяком топили.

– Я говорю – соломой топить надо, а кизяком – дымить будет. Турбулентность потока высокая, – учёно стал объяснять студент мужикам, что такое турбулентность, и её влияние на тягу.

– Во! – восхищённо указал глазами на Мишку мой отец. – Учись, и ты таким грамотеем будешь, а то всё б тебе по улицам шастать, собакам хвосты вертеть.

– Дымоходы изнутри штукатурить надо, чтоб местного сопротивления не было, а у вас кирпич на кирпиче, чёрт ногу сломит, – приободрился учёный студент, Катькин хахаль, вворачивая мудрёные слова в разговор.

– Так что же теперь делать? Кота в дымоход пускать, чтоб штукатурил? – засунув по локоть во вьюшку руку, чего-то там шаря, удручённо спрашивал отец.

– Как это!? Ломать печь и перекладывать заново.

Но отец никогда дважды свою работу не переделывал. Не привык.

Дня два ходил вокруг да около, примеряясь к трубе: «Нет, выше никак не поднимешь. Ветром свалит!»

А лежанку разбирать не хочет – уж очень зимой необходимая штука. Сказка!

– Влезай на чердак, – говорит отец, – ломай боров. В нём самая затычка. Как говорит студент, вредные завихрения. Ветер в нём колесом ходит и назад норовит податься, а следом за ним ещё и дым идёт, а тому крутиться некуда, вот он и прёт дуриком из ноздрей.

Сломали боров.

– Ах, мать-перемать! Трубу переносить надо!

А чтоб трубу перенести – крышу раскрывать придётся! Ну, ладно. Разобрали трубу, раскрыли крышу. На старое место латку поставили. Отец сам с железом не смог, жестянщика звали. Сделали новый прогал в крыше.

Топ-шлёп – стоит труба, небо царапает.

Затопили. На хворост кусочки кизяка положили. Пока хворост горел, печь гулом гудела. Отец ходит около, мне подмигивает – вот, мол, какой у тебя батяня умный, турбулентность одолел, мать её так.

Но когда огонь в печи скукожился, дым стал зависать, залохматился и, как медведь на рожон, полез на кочерёжку, которой я старался расшевелить пламя.

Отец сразу поскучнел. Присел рядом на корточки перед топкой, взял у меня из рук кочерёжку, покрошил кизяк. Дым потянулся к двери. Отец виновато взглянул на меня и молча вышел в сени.

В сенях он сердито и долго гремел корытом, вёдрами, словно искал там причину нежелания печки топить избу, и не дымить как смолокурня.

– Василий, чего ты там нетерянное ищешь? – кричит с улицы мать. – Нынче Троица, а ты печь вздумал топить. Жара стоит.

Что в печи до сих пор тяги нет, отец говорить не стал и мне не велел, от лежанки тогда бы остались одни воспоминания, а мне тоже хотелось зимой поваляться-покататься на горячих кирпичиках, поглядывая в окно, как жмутся от холода воробьи под стрехой сарая, как подметает улицу ветер, загребая ледяной метлой снежное крошево.

Очень мне хотелось среди ребят похвастаться. Я, закрыв сопящую печь, огорчённый вышел за отцом в сени.

– Сходи к Богомоловым за ножницами жесть резать, рифлектор делать будем.

Зачем рифлектор? Какой рифлектор? Тогда, конечно, я даже это слово «рифлектор» не знал. Не употребляли мы его в мальчишеских разговорах. Но слово было заманчивым, и мне очень захотелось участвовать в изготовлении чудесного рифлектора.

Я бегом отправился к Богомоловым, потомственным бондарским жестянщикам.

Каждая железная крыша была их рук делом, ещё они плавили олово и изготавливали в больших каменных изложницах из него увесистые ложки, которым время износа – век. Где они брали олово, неизвестно. Но у них во дворе на стеллажах лежали ещё, наверное, с достопамятных времён толстые ремни какого-то синеватого металла, который хорошо рубился топором и на срезе масляно отсвечивал. Грузила из него делали отменные.

Возле камня, где отливали ложки, можно было всегда найти пяток застывших капелек, таких светлых градинок с острыми хвостиками на концах.

Ножницы для резки железа держались на большой подпяточной доске и были неимоверно тяжелы. Я едва их доволок до дома.

– Слабоват ты, парень, – говорил отец, прилаживая к ножницам наше, ещё не старое, оцинкованное корыто. – Держи края крепче!

– Василий! – снова кричит с улицы мать. – Такой праздник, а ты сам грешишь, работаешь, да ещё и мальчишку заставляешь. Бог накажет!

– Ничего, Бог не Микишка, разберётся! – весело отвечает отец, обрезая обмалкованный край корыта.

– Она тебе, мать, задаст, что корыто губишь, – говорю я ему под руку.

Корыто соскользнуло с ножниц, и острый, изогнутый винтом срез железа впился отцу в ладонь.

– Ах, мать – твою – мать! – отец впился губами в ранку, высасывая кровь. – Тьфу! – выплюнул он изо рта розовую слюну. – Заражение крови из-за тебя, подлеца, получишь. Корить отца вздумал!

Вскоре наше удобное, почти ещё совсем новое корыто превратилось в обыкновенный лист железа. Мне было интересно знать, что за «рифлектор» отец собирается делать, поэтому своего разочарования по поводу порчи корыта я ему больше не высказывал.

Загнув на обоих листах по гребню, отец, использовав берёзовую поленницу, отвальцевал с её помощью лист от корыта, превратив хозяйское сооружение, служившее верой и правдой нашему большому семейству, в обыкновенную, вроде самоварной, но большого диаметра, трубу.

– Здорово, Макарыч! – пришёл Сергей Степанович, по случаю Троицы, выпивши, весёлый, в наглаженных брюках, заправленных в хромовые сапоги. Уселся на пенёчек, покуривает. – Пушку гондобишь?

– Пушку на твою макушку! – сердито, не гладя на подгулявшего шурина, бросил отец.

До этого они с дядей Серёжей были в каком-то споре.

– Ну-ну, смотри, в Бондарях всех воробьёв перепугаешь, – видя неприветливость хозяина, поднялся гость и пошёл в дом, где мать на керосинке готовила праздничную лапшу на молоке. Корова ещё, слава Богу, в это время хорошо доится, и молока не на каждый случай, но хватает.

– Чего глядишь, материн подхвостник? Держи крепче!

Отец зачем-то прилаживает к трубе из корыта старое с выбитым дном ведро.

Это уже было совсем непонятно. И я снова стал с интересом наблюдать, что будет дальше получаться. Но дальше ничего не получилось, а вышло из обыкновенной жестяной трубы что-то несуразное: по центру ведра на трёх жёстких распорках крепилась эта труба, а другой конец её был свободный. «Это вот всё есть – рифлектор?» – я молча посмотрел на отца.

– Чего смотришь? Думаешь, тебе корабль строить буду? Это рифлектор. Когда цеха в Москве строили, то эти штуки для вытяжек газов на крышах крепили. И ничего, никакой турбулентности! Тянули, как милые. А ты говоришь: «Зачем?»

Слово «зачем» я ему не говорил, это он догадался по моему виду.

Позже, когда я учился тоже на инженера, я вспомнил отца на уроках теплотехники. Тогда узнал и «турбулентность», о которой тогда, давно, говорил студент-умник Мишка, и инженерные свойства дефлектора, по-отцовски «рифлектора», и ламинарное истечение газов, и многое другое.

А Мишка так и не женился на красавице Катерине. Затолкался в столичной суете и сгинул.

Вот это наше с отцом примитивное приспособление, выполненное, в прямом смысле, на колене, обладало эффектом дефлектора – струя воздушного течения, проходя по окружности старого ведра, увеличивала скорость по сравнению с общей скоростью потока и, таким образом, создавала по законам физики разряжение, и в трубе увеличивалась тяга за счёт инжекции – вот и вся хитрость!

Голландка откапризничала, загудела, как зверь, имея на зависть всем соседям удобную и тёплую лежанку, на которой было так хорошо зимой почитывать любимые книги и мечтать о лете.

Печь грела и пела, только не плясала – вот как топилась!

Рассказывая о несвойственных моему повествованию технических терминах и функциях, я не забыл и о той реакции матери, которая увидела, остолбенев, во что превратилось её такое необходимое, такое удобное корыто, в котором она купала и обстирывала немалое семейство.

Скажу только, с какой поспешностью отец взобрался на крышу, велев мне подавать ему этот самый «рифлектор» и быстро, не обращая внимания на мать.

– Не ругайся, – говорил он потом матери, пестуя свою забинтованную руку, – я тебе вместо корыта ванную куплю, как барыня будешь купаться, и машину для стирки, вот только рука заживёт…

То ли, действительно, отца Бог наказал, что, не почитая, работал в Троицу, то ли инфекция какая вредная попала в ранку, но с того дня, как он нечаянно уколол обрезком железа руку, ладонь его распухла, и по ней пошли нарывы, которым, казалось, не будет конца. Почти год мучился отец с этой рукой, чем только не лечил – ничего не помогало!

– Сверни-ка цигарку! – бывало, скажет отец, одной рукой «козью ножку» не скрутишь, – да почитай что-нибудь умное мне, дураку. Не надо было тебе в тот день под руку ничего говорить. Теперь бы вам деньги заколачивал, а то вот, сидишь дома, кукуешь.

Цигарки я, действительно, крутил ловкие, и с удовольствием, изредка, разок-другой успевал перехватить пахучий дым, от которого уже сладко кружилась голова. Читал вслух «Конька-Горбунка», про лодку «Наутилус», про марсианку Аэлиту, а иногда вставлял и своё, вроде такого: «Топилась печь, труба гудела, а мой отец – опять без дела».

«Вот стервец, – жаловался отец матери, – как ёрш корявый растёт! И в кого только?»

 

8

Сидел отец дома. Плотницкому делу был не годен, а умственную работу ему никто не предлагал. Кончилось то время! Баста! Сам не хотел в начальниках ходить, а теперь требуются люди куда как грамотнее и благонадёжнее.

Но к следующей осени подфартило. Рука, выболев, поджила. Надо искать работу. Надоело перебиваться с пустого на порожнее, а с порожнего на пустое.

Бескормица – лучший учитель жизни. Если не хочешь – заставит, не можешь – научит.

Под осень, как раз вдоль полевых дорог, зашумели-запели телеграфные столбы. Время всеобщей электрификации ещё не подошло, а всеобщая радиофикация уже заканчивалась.

В каждый дом, в каждую избу – проводное радио. Иметь приёмники – дорого, да ненароком подозрение у властей можно было вызвать – а вдруг не тот ветер в уши дуть будет? Из-за бугра сквозняк сильнее. Ещё живы пережитки прошлого, ещё начеку, ещё не дремлет международный империализм, вбивает идеологические гвозди в души советских людей, самозабвенно строящих коммунизм. Поэтому нет альтернативы проводному радио.

Так, или примерно так рассуждали власти, расширяя зону действия радиоузлов.

Поэтому, идя навстречу решениям партии, бондарское почтовое отделение с перевыполнением плана решило ко Дню Октябрьской революции повысить мощность своего районного радиоузла. Привезли и смонтировали новое оборудование, аппаратуру, для которых требовался ток уже промышленного напряжения, не меньше 127 вольт. Для этого на первом полуподвальном этаже старинного двухэтажного здания разместили машинное отделение с двумя огромными генераторами тока и парой двигателей, работающих на чистой нефти.

Такие двигатели из-за своей неэффективности теперь, конечно, уже нигде не применяются, хотя по простоте своей достойны занимать почётное место в музее не только отечественной, но и мировой техники.

Гигантская стальная ступа, внутри которой с тяжёлым вздохом, как паровой молот, ходит чугунный, величиной с молочную флягу, поршень, раскручивая массивный в полтонны маховик.

Дело в том, что двигатель был двухтактным – в одно окно происходило всасывание нефти, а из другого окна ступы отдышливо выбрасывались продукты сгорания, из мёртвого положения поршня как раз и выходил этот, величиной с паровозное колесо, маховик.

Инженерный циклоп заводился интересным образом: сначала надо было паяльной лампой до белого каленья разогреть на макушке ступы стальной шар, а затем, раскачивая маховик, сделать им один-два поворота, если повезёт – пошла, застучала машина, выбрасывая из трубы жирные фабрично-заводского цвета кольца дыма.

Машинное отделение с его запахом масла, керосина, обтирочной ветоши, с его крутящимися шкивами и ярким электрическим светом мне тогда рисовало другую, весёлую, городскую жизнь, к которой я стремился всем детским существом. Томительные были минуты…

Вот, как говорится, за неимением кузнеца, подошла и кухарка.

Какого дурака найдёшь – у такой махины маховик крутить? Вспомнили про бывшего знатного киномеханика и начальника районного отдела культуры. Позвали. Бери, мол, товарищ Макаров, это достижение современной науки и техники в руки, и – Бог тебе навстречу! Справишься!

А этот циклоп, несмотря на внушительную внешность, капризен, как истеричная старая дева – то с пол-оборота вразнос идёт, а то – ни в какую! Хоть под маховик ложись!

Дела…

В день монстр должен поработать на идеологическом фронте – с шести ноль-ноль до двадцати четырёх ноль-ноль. Перебои будут расцениваться, как диверсия, с вытекающими отсюда последствиями.

Наконец-то за много лет в семье появилась постоянная зарплата, или жалованье, как называл оплату, хоть и социалистического, но труда, неповоротливый и консервативный бондарский народ.

Жалованье небольшое, зато твёрдое – как на севере лето, короткое хоть, но зато малоснежное.

С первой получки отец принёс в дом бумажный почтовый мешок облитых розовой жемчужной глазурью, продолговатых в полумесяц пряников.

Что и говорить, любил мой родитель, царство ему небесное, тряхнуть кудрями. Ешь солому, а форсу не теряй!

Вкус тех пряников был необыкновенен. Кремовые на изломе, крупитчатые, они нежной массой обволакивали небо, вызывая фонтан желудочного сока. Одним словом – шербет вместе с рахатом!

Мешок тянул килограммов на двадцать, и целую неделю у нас дома стоял праздник.

Отец высыпал пригоршнями пряники на стол – разбирай, кто захватит!

Матери он сказал, что пряники всё равно когда-нибудь да кончатся, пусть хоть однова ребята натешатся, отца запомнят, в старости вилами на печь сажать не станут, пожалеют – смеётся.

Так до старости лет отец и не наладился дружить с деньгами: то ли они его не принимали в свою компанию, то ли он их.

Да, рассказывая о циклопах, на которых отец работал мотористом, я упустил рассказать о системе их охлаждения: вода подавалась в стальные рубашки из большого, вырытого в полу бассейна с бетонными стенами, и после отработки горячая стекала туда же, поэтому над бассейном всегда стоял пар, и вода там была не то чтобы горячей, но приближалась к температуре парного молока. Меня так и подмывало окунуться туда и поплавать в настоящем бассейне, да ещё и погреться там.

Была промозглая осень. Дождь со снегом, ветер, ну, понятно, какая погода у нас бывает в конце октября.

Я принёс отцу ужин: неизменная толчёная картошка с бараньим салом и бутылка молока. Чтобы картошка не остыла, мать укутывала кастрюлю в свой тёплый шерстяной платок. Баранье сало стынет быстро, и тогда картошку уже не проглотишь.

Пока я повстречал своих дружков на улице, пока мы, заслоняясь от ветра, покурили за сараями, пока я заглянул в окно к своей однокласснице, которая при неверном свете керосиновой лампочки, готовясь ко сну, расчёсывала волосы, что меня особенно заинтересовало, – картошка, конечно, остыла, и вызвала у отца неудовольствие.

– А ты поставь кастрюлю на двигатель, он всегда горячий, вот картошка и разогреется! – подсказал я.

Ишь ты, соображаешь! – восхитился моей догадливостью родитель.

Пока отец, поставив лесенку, прилаживал на макушку циклопа алюминиевую кастрюльку, я решил погреться в бассейне, и, в один миг растелешившись, ухнул в парное блаженство.

Какая была вода! Она обняла меня и закачала. Век бы я оттуда не вылезал, так бы и остался в её бархатистом лоне.

Отплёвываясь, я лежал на спине, легонько перебирая ногами. Вот, есть что рассказать ребятам! Вот я им уже и нахвалюсь! Так нахвалюсь, что все обзавидуются!

Вдруг железные клещи подхватили меня за ухо, и я вмиг оказался на ледяном бетонном полу. По тощему животу и ногам сползали жирные чёрные пиявки мазута. Давно не стриженные на голове волосы спутались, сплелись, превратившись в обтирочную ветошь, в паклю, которой убирали с деталей отработанное масло.

Я смотрел на разгневанное лицо отца и думал – куда мне бежать в следующий момент от его тяжёлой руки. Голый на улицу не выбежишь, а здесь всего четыре угла, и те завалены металлоломом.

Но меня от верной расправы спас страшный скрежет, и мимо уха пролетел какой-то предмет, шмякнув кирпичную кладку машинного отделения.

Это была наша алюминиевая кастрюля, в которой я принёс отцу ужин.

От вибрации кастрюля спала с головки блока двигателя, попала между всесокрушающим маховиком и арматурой топливоподачи и со скоростью снаряда, выпущенного из пращи, врезалась в стену, оставив на штукатурке отметину.

Теперь кастрюля была похожа на мою, вечно приплюснутую, восьмиклинку.

Тогда у мальчишек был особый шик – кепка с маленьким, едва выступающим козырьком и пуговкой на темени, где сходились все восемь клиньев. Такие кепки в Бондарях шил из подручных отходов только один шапочник – дядя Саня Шевелёв, постоянный отцовский оппонент на житейские темы. Бабий угодник. Царство ему небесное! На девяносто пятом году умер. Крепкий мужик был, непьющий, да и табаком рот не поганил, а мата чурался.

Такой мужик был…

Смятая кастрюля блатной кепочкой валялась у ног отца. Видя его замешательство, я, отряхнув с рук мазутные подтёки, кинулся одеваться, надеясь побыстрее выскочить на спасительную улицу.

Но тут двигатель, этот чугунный монстр, заходил ходуном, раскручивая до предела маховое колесо. Отец метнулся к циклопу закрывать на трубопроводах все вентили, по которым поступает горючее в его прожорливое брюхо. Но циклоп ещё яростнее застучал, пол под ногами завибрировал, с потолка стала отваливаться штукатурка.

Было видно, что двигатель пошёл вразнос, несмотря на то, что подача топлива была прекращена. С двухтактными двигателями это случается. Поршень, разогнавшись, стал черпать масло из картера, с каждой секундой увеличивая обороты.

Наверное, соскочившая с макушки блока кастрюля с картошкой, заправленной бараньим салом, сдвинула до предела топливный кран, открыв в камеру сгорания полный поток воздуха и нефти, а когда отец перекрыл кран, было уже поздно, двигатель, обожравшись, стал черпать топливо из объёмистого картера, где купался в масле здоровенный, как оглобля, стальной отливки шатун.

Но это всё технические подробности!

Циклоп запсиховал и стал неистово крутить маховое колесо, разгоняя генератор так, что лампочки побелели и вот-вот перегорят. Грохот стоял необыкновенный.

Отец, схватив кувалду, выбил одну из опор, поддерживающих потолок, и этим бревном попытался притормозить взбесившийся маховик. Я кинулся ему помогать, но он с перекошенным лицом что-то крикнул мне сквозь грохот неразборчивое, и я остался стоять на месте.

Отец совал между полом и колесом маховика бревно, но бревно тут же отбрасывало в сторону. Наконец-то, кругляк попал в расклин, бревно хрустнуло, отшвырнув отца в сторону.

Скрежеща и елозя по бревну, маховик стал замедлять обороты. Отец, вскочив с четверенек, кинулся к монстру, но тот уже, последний раз вздохнув, издох.

В моторной стало темно и тихо, так тихо, что заломило уши.

– Включи переноску! – почему-то сквозь зубы процедил отец.

Переноска у входа в моторную работала от аккумуляторов, и теперь жёлтый свет маломощной электрической нити еле освещал помещение.

На тумбочке возле переноски зазвонил телефон. Телефон обычно всегда молчал, и теперь от его требовательного боя стало как-то нехорошо, словно мы с отцом сделали такое, за что нас надо отправить на эшафот.

Отец, отхватившись от сломанной руки, поднял трубку. В полной тишине громогласно раздалось:

– Ток давай! Хрущёв выступает, о каком-то культе личности говорит. Нас с тобой за Можай загонят! Сам знаешь!

Это звонил сверху радист-оператор из аппаратной. Ещё свежи были кандальные нехорошие времена, когда за такое можно было получить срок, и немалый.

Отец, забыв про боль, встрепенулся, кинулся к аварийному двигателю той же циклопической конструкции, который для такого случая всегда был наготове.

Но чтобы его завести, требовалось минут 15–20, пока закачаешь горючее, пока нагреется запальный шар…

– Лампу! Лампу паяльную давай! – отец здоровой рукой уже открутил медные барашки на топливопроводе. – Зажигай лампу!

Я захлопал, как заправский курильщик, по карманам, отыскивая спички. Суета отца перекинулась и на меня. В другое время за спички я бы, наверное, схлопотал по шее, но теперь отцу было некогда обращать внимание на такие мелочи.

Набухшая бензином ветошь весело вспыхнула, и в машинном отделении просветлело.

Паяльную лампу, как и примус, надо, прежде чем включить, раскалить у неё спиралевидную трубочку в зоне горения, и тогда пары горючей смеси, голубовато высвечивая, будут гудеть от внутреннего напора и жара.

Обычно капризная в таких моментах лампа победно затрубила, пламя занялось небесным цветом.

Я уже знал, куда ставить лампу и, взобравшись по лесенке, установил её в запальное окно. Осталось ждать, пока побелеет шар.

– Сверни цигарку!

Я полез к отцу в карман, вытащил кисет с махоркой и сложенную гармошкой газету.

Как свернуть цигарку – учить не надо! Грамотный! Две секунды и – вот она, уже в зубах. Но отец не дал затянуться, выдернув у меня из губ самокрутку.

– Зажги спичку!

Я поднёс к его лицу жёлтый листик пламени и увидел передёрнутое болью, жёсткое, тёмное лицо.

Отец курил взатяжку и долго. Сломанная рука его была прижата к груди так, словно он перед кем-то клятвенно извинялся.

Запальный шар запасного движка уже раскалился до свечения, и пора настала заводить аварийного циклопа, близнеца-брата того, взбесившегося, который стоял присмиревший и молчаливый.

А циклопа, как я уже говорил, пускали в работу только раскруткой пятисоткилограммового маховика. Других приспособлений данная конструкция не имела. Заводить надо было своим паром.

– Ну-ка, качни маховик! – отец кивнул головой в сторону циклопа.

К моему удивлению, маховик стал легко прокручиваться – поршень в цилиндре, опускаясь вниз, прибавлял дополнительное усиление на колесо.

Но вот шатунный механизм достиг нижней «мёртвой точки», и маховик заклинило.

Вся хитрость оживления циклопа заключалась в том, чтобы преодолеть эту, так называемую в технике, «мёртвую точку».

Для этого маховое колесо надо было раскачивать наподобие маятника, чтобы он в один момент силой приобретённой инерции преодолел это препятствие, и тогда поршень пойдёт вверх, сжимая до предела горячую смесь нефти и воздуха до момента возгорания. Тогда взрывной хлопок газов двинет поршень вниз, и махина застучит, выбрасывая в большую, как фабричная, трубу едкие голубоватые кольца. Стучи, машина, крути колёса.

Да вот беда – как раскачать полутонное колесо до того момента, когда силы инерции сделают своё дело.

Маховик, спружинив с «мёртвой точки», пошёл в обратную сторону. Отец одной рукой помогал колесу возвратиться в первоначальную точку, показывая и мне делать то же самое.

Достигнув верхней точки, колесо снова пошло назад, и я, изо всех сил повиснув на ободе, помогал маховику раскручиваться. Это повторялось несколько раз, всё убыстряя и убыстряя ход колеса.

Наконец отец крикнул мне, чтобы я отпрянул от маховика и, с силой нажав на обод, сам тоже быстро отскочил от него. Движок, несколько раз кашлянув, задышал полной грудью, бодро застучал, и на потолке снова загорелись ровным светом лампочки.

Опять в моторной стало светло, и снова на столбе возле радиоузла заговорил крикливо жестяной рупор. Отец, как стоял, так и опустился возле слесарного верстака прямо на пол. Было видно, что ноги его уже больше не держали.

– Беги за сменщиком! – выдохнул он.

Сменщик отца, дядя Вова Бочаров, жил на краю села, в том конце, что назывался «Карачань», куда и бегом за час не доберёшься. А отца надо было срочно доставлять в больницу.

Так быстро я ещё никогда не бегал.

 

9

Отца с работы, правда, не уволили, но он полгода пробыл на больничном без сохранения содержания, предварительно получив выговор за несоблюдение техники безопасности.

Пока отец маялся и нянчил свою запелёнатую гипсом руку, вдоль села запели-заиграли провода – Бондари наконец-то подключили к общей электрической системе. В Тамбове заработала ТЭЦ, и долгожданное электричество по вечерам весело разливало в стеклянные колбочки, висящие под потолком, свой медовый свет.

Как писала тогда наша районная газета «Народная Трибуна» – цивилизация пришла в каждый советский дом.

Надобность в стальных циклопах, пожирающих безмерное количество нефти, отпала. Отец на радиоузле снова оказался не у дел.

Пришёл проситься к начальнику почты на любую работу.

– Илья Борисыч, семью кормить надо. Возьми хоть почтальоном, хоть конюхом, пропадаю.

Илья Борисович Минкин был еврей совестливый, понимал простого русского человека, захлёстнутого тугой вожжой нужды. Вспомнил, что стоящий перед ним моторист спас от аварии здание радиоузла. Если бы не удалось тогда остановить двигатель, он наверняка бы разнёс в кирпичи и щебень всё здание. В его картере масла было столько и ещё столько, чтобы развить критическую скорость оборотов, после которой от циклопа остались бы одни брызги.

«Вот глухота человеческая! – наверное, подумал про себя Илья Борисович. – Не разобрался в чём дело. Материально наказал героического моториста. Что ни говори, а не каждый рабочий поступил бы так на его месте. Жалко русского человека!»

Так, а, может, не так думал Илья Борисович, но через полчаса мой батя был зачислен в штат почтовым работником в должности радиооператора.

Конечно, я несколько преувеличил сердечность Ильи Борисовича в деле моего отца. Радиоузел теперь увеличил время вещания, и операторов, сколько-нибудь грамотных в этом деле, под руками Ильи Борисовича не оказалось. Тогда кстати и подвернулся уволенный моторист, бывший кинопередвижник и начальник районного отдела культуры, знакомый с политически ответственной работой радиста, – ловить нашу волну и гнать её по проводам, а чужую отгонять от своего берега, обслуживать аппаратуру.

Вот и вся хитрость!

– Распишись за инструктаж! К шести ноль-ноль утра заступай на вахту. Всё! Да, помни об уголовной ответственности за срыв передач. Ну, там, шепотки разные… Голоса… – прибавил Илья Борисович, оглядываясь по сторонам. – Шабаш! Иди, получай казённую одежду.

Где отец сумел переодеться – не знаю, но домой он пришёл в фирменном тёмно-синем кителе военного покроя, в фуражке с голубым кантом и синих суконных брюках, тоже окантованных. Встречай, родня, своего героя!

Мать в дверях так и ахнула:

– Господи, Боже мой! Василий – откуда?

– Откуда пришёл, там меня уже нет. Видишь, как человека красит одежда? А ты говоришь, что одежду красит кто? – отец провёл рукой по вспотевшей шее, на улице стояло лето, и на ладони его, как от черничных ягод, остались синие пятна.

Сукно, конечно, было плохого качества, но зато казённое, дармовое, а бесплатному коню в зубы не смотрят.

– Ты, никак, почтарём собрался работать? – вопрошала огорошенная мать, считая почтовую работу ну никак не подходящей для здорового мужика.

У нас на все Бондари, кажется, одна тётя Нюра Батракова управлялась. Война кончилась, и теперь частых писем бондарцам ждать было неоткуда. Вся родня на месте, рядышком. Ну, а если и были где родственники, на письма тратились редко. Да и что писать, когда кругом одно и то же – нужда да бескормица. А что на неё, на нужду, жаловаться, когда она от Бога? А пяток-десяток писем развезти на велосипеде – её внучок за полчаса управлялся.

– Василий, не позорься, отнеси обратно форму, какой из тебя почтальонщик? За тобой куры будут бегать, смеяться. На улицу не покажешься.

– Бери выше, Настасья! Теперь я связист-оператор на радиоузле. Работа не пыльная, но ответственная. Обмыть бы надо.

– Обмыть? Конечно, обмыть. Василий, снимай свою форму!

Отец беспрекословно переоделся в свою обычную одежду и уселся за стол.

Мать принесла корыто, опрокинула в него чугунок нагретой воды и сунула туда новенькую, ещё в складских отметинах, отцовскую форму. Вода стала чернильного цвета. Сукно линяло на глазах, теряя краску.

– Вот и обмыли! – смеялась мать, отправляясь во двор сушить казённые вещи. – Теперь красить не будут, а то белья на тебя не напасёшься!

И заработал отец на радиоузле в своё удовольствие! Газет читать не надо, на подписку тратиться не надо, радио обо всём расскажет, растолкует, мудрости научит – почище университетов.

Стал отец на глазах грамотеть, в политике разбираться, как в навозе. Хоть запускай его читать лекции от общества «Знание». Работник МИДа – да и только!

Я, когда приходила моя очередь проводить политинформацию в своём классе, всегда консультировался о последних решениях партии и правительства, о международном положении у моего батяни.

Лучше меня эти вопросы знала только наша историчка – Ираида Полиновна Эжен. Говорили, что она незаконнорожденная дочь французского коммунара Поля Эжена, перебравшегося в Россию после провала Коммуны.

В Бондарях у него оказались какие-то далёкие родственники. Дело в том, что наша суконная фабрика принадлежала с момента основания французской баронессе, мануфактурщице Леон. После бегства Наполеона из России часть пленных французских солдат начала своё землячество в зла не помнящих Бондарях.

Вот ведь как перехлёстывается история! Только оборачивайся!

Говорили, что тот коммунар Эжен был настолько любвеобильным, что в свои семьдесят пять лет помог забеременеть своей юной воспитаннице, которую так прилежно обучал французскому выговору.

Рождённая Ираида оказалась настолько смышлёной, что сумела окончить учительский институт и поступила работать в земскую школу, обращённую после революции в простую советскую десятилетку, в которой пришлось набираться всего и мне.

Теперь оставим старую добрую учительницу истории в покое, хотя судьба её не менее интересна и поучительна для сегодняшних выпускниц пединститутов, из которых едва ли одна треть остаётся учительствовать, остальных всасывает жадный до молодых простушек его препохабие – Рынок. Увы, нам!

Так вот, теперь интерес моего отца постепенно и незаметно стал перемещаться от политических бесед московского радио туда, где за морями и буграми праздничная витрина капиталистического мира загораживает социальные язвы обречённого загнивающего общества.

Короче, отец во время радиопередач, используя мощный резервный, дублирующий приёмник государственного радиоузла, стал регулярно прослушивать вражеские голоса: то «Немецкую волну» примет на себя, то незабываемый «Голос Америки» прозвучит откровением.

Как тут оторвёшься от наушников, когда вся наша жизнь, как «ау!», в этих голосах эхом откликается?

– Правильно говорят! – удивляется отец. – И как они доподлинно знают простую жизнь? В самую точку толкуют! – цокал мой родитель языком, нашарив во вселенской свистопляске нужную частоту.

В этих государственных приёмниках глушилки профильтровывались, и звук был чистым, не хуже советского радио.

По всем правилам в операторской стояло два больших, в зелёных металлических рубашках, приёмника – один в рабочем режиме, а другой в запасном, чтобы, не дай Бог, какая неисправность не прервала передачу.

Но обычно дежурный радиооператор настраивал рабочий приёмник на Москву, согласно программе радиовещания, а другой, надев наушники, настраивал на какую-нибудь другую станцию в своё удовольствие и слушал закордонные джаз-банды и всякие разлагающие нашего человека твисты.

Музыка моему родителю была нужна, как рыбке зонтик. Ему подавай политику! А в этих запрещённых голосах политики было как раз столько, чтобы потом, слушая советское радио, понимающе ухмыляться. Мол, мели, Емеля, пока твоя неделя! Знаем мы эти ударные перевыполнения пятилетних планов и почины колхозников по сдаче безвозмездно своего скота государству и добровольной подписке на займы, в которых, как говорит радио, простые советские люди становятся в очередь, чтобы своим трудовым рублём ударить по империализму!

Слушал отец «вражеские голоса» и качал головой – да, всё правильно! Так оно и есть, дурят партийные вожди нашего брата!

А в то время, хоть и было хрущёвское потепление, но всё равно за прослушку иноземных голосов, даже у себя дома, а не на рабочем месте – упаси Бог! – грозила статья по благонадёжности, со всеми вытекающими отсюда последствиями – лагеря не отдыха, а труда. Лесоповал обеспечен. Слабенькие бытовые приёмники, которые продавались населению, и те обязательно регистрировались в соответствующих органах с предупреждением – не моги!

 

1

Зимние вечера длинные.

На улице метель хвостом метёт, а в операторской тепло, в эфире легонько потрескивает, словно в костре дрова разгораются, уютно, в дремоту клонит. В такое время в самый раз провокационную передачу включить, змея искусителя в себя впустить, сомнением заразиться, анекдоты про Чапаева послушать, глядишь – дежурство и кончилось!

Вот однажды в такой вечер надел отец наушники, покрутил тумблер на железном ящике, и заворковал ящик, заговорил человеческим голосом, стал рассказывать о житье-бытье членов Советского Политбюро в стране беспросветных коммунистов, и про разные их проделки, про гульбище ихнее… Интересно – страсть!

Забыл отец и про вещательную программу, которая транслировалась, и про нужду свою. Слушает, цокает языком. Поддакивает: «Да-да-да… Всё – правда! Колхозы разваливаются. Коров по весне на ремнях да на вожжах в стойлах держат, с голодухи в навоз валятся, падают. Вот-вот – точно! Жалованья хватает только до первого понедельника. Налогами да сельхозпоставками задушили. А они, сволочи откормленные, слуги народа, что вытворяют?! Что вытворяют, ай-яй-яй!»

Вдруг на телефонном аппарате замигала красная лампочка – значит звонок в операторскую. Тьфу ты! Кому-то потребовался!

Красную лампочку параллельно со звонком устроил начальник радиоузла, тоже большой любитель радиоэфира. В наушниках телефонного звонка не услышишь, а с лампочкой – вот он! Замигал огонёк, значит, бери трубку.

Отец с неудовольствием снял наушники, поднимает трубку, а из неё вместе с орлиным клёкотом голос секретаря райкома, товарища Мякишева, взволнованный и зловещий:

– Ах ты сволочь фашистская! Молчать! На Америку, гад, работаешь! Вражеский голос по трансляции на весь район пустил. Вредительской агитацией, паскуда, занимаешься. Я тебя под расстрел подведу!

Глянул отец на тумблер и похолодел: тумблер запасного блока, с которого он слушал Америку, переведён на общую трансляцию.

– Всё! Хана мне!

Кинулся выключать зловещий рычажок. В наушниках снова: «Говорит Москва! Московское время двадцать четыре часа, ноль-ноль минут». И гимн заиграли…

Может, приснился Мякишев? Примнился? Оглянулся – нет, трубка на столе верещит по-матерному, и в дверь входят два милиционера вместе с запасным, растерянным начальником радиоузла.

На месте составили протокол.

– Пройдёмте, гражданин!

Тьма застелила свет. Милиция рядом, за углом, а он до неё никак не дотащится, ноги чугунными сделались.

Конвойные молодые, шустрые.

– Давай, мужик, двигай! А то мы тебе пятки скипидаром смажем!

Вот и полуподвальное помещение районной милиции, как переход на тот свет – холод, сырость, стенки в плесневелой испарине. Звякнул звонок, как волкодав челюсть прихлопнул. Камера без окон. В потолке за решёткой ночник синий еле цедится, лавка на цепях к стенке пристёгнута, болтами привинчена. Сел на пол, обхватил голову руками и застонал горько и протяжно, так стонут только смертельно больные люди.

Вот оно, оказывается, как бывает, когда беда настоящая приходит! За вражескую агитацию наверняка четвертак дадут, если сжалятся и в расход не пустят. Как оправдаться, как не оговорить себя? Ну, по оплошности переключил тумблер на трансляцию, нечаянно, простите великодушно, исправлюсь!

А-а, по оплошности – скажут. Нет, сукин сын, нас не проведёшь! Сам передачу заразную слушаешь – это уже преступление против Советской власти, а уж если ты, черносотенец, вражеские голоса, как поганых ворон, из рукава выпустил, по всему району чуму погнал, – это уже работа на американскую разведку, сволочь! Убрать негодяя! На урановые рудники! Чтоб заживо гнил. А лучше к стенке поставить. Одним пособником и лазутчиком мирового империализма меньше станет. Воздух чище!

Сидит отец в угаре, качает головой, сам себя клянёт, что семью, детей подвёл, сиротами оставил. Жизнь им взрослую испортил. Скажут: «Дети врага народа? Коров пасти! Нечего им учиться! Исключить! – скажут. – Яблоко от яблони недалеко падает». Плачет так, а сделать ничего не может. Кусай локти, родимец! Слово не воробей, вон куда улетело! Не догонишь, назад не воротишь.

Вдруг в двери гавкнул по-собачьи замок, и свет, как удар молнии, выхватил из безысходности ко всему готовую, согнутую пополам в заплесневелом углу несчастную фигурку.

Оказывается, на улице уже давно день, что-то говорят собравшиеся в кучу милиционеры, где-то, как в другом мире, громко смеются.

Жизнь, словно ничего не случилось, продолжает ласкать счастливчиков. Горе тебе, отступник от непреложных истин! Газеты читал, знаешь законы, которые, как железный обруч на кадушке, сдерживают брожение – не дают повода сомневаться в правильности линии коммунистической партии…

В арестантскую вошёл моложавый человек в штатском, с бумажной папкой в руке и, оглядев «тёмную», так в народе называлась арестантская, привычно отстегнул от стены металлическую то ли лавку, то ли лежанку, одним словом – нары, на которые можно было упасть головой с думкой о невозвратном.

Камера – есть камера! Клетка – есть клетка!

Отец покорно опустился на этот железный топчан, жалобно заскуливший под ним, словно щенок, которому по нечаянности прижали хвост.

– Бедновато живём, гражданин Макаров! – распахивая на коленях папку, сочувственно сказал уполномоченный. – Детей куча, а ты связался с врагами народа. Может, тебя надоумил кто? Подсказал? Ты признавайся чистосердечно. Может, и не расстреляют. Припомнят прошлые заслуги. Вот тебе бумага, пиши – кто тобой руководит, и на чью разведку ты работаешь?

Отцу совсем стало плохо. Вот и начальник о детях заговорил… А кто же их теперь кормить будет?

Тяжёлая слеза пропахала щёку: страшные, нехорошие слова говорил начальник, от таких слов охолаживается сердце и темнеет разум…

 

2

Прежде чем придти на разговор с арестованным «пропагандистом вражеского образа жизни», исполнительный и расторопный службист уже к утру, на исходе ночи, побывал у нас дома.

Всполошённая мать, ничего не понимая, словно оглохнув, топталась возле ранних гостей, мешая им заниматься важным делом.

Гости искали «литературу».

– Какую литературу? – всплёскивала руками мать. – Вот у сына есть литература, он её из библиотеки целыми вязанками носит.

Гости пошарили-пошарили по углам, завернули на испод перину, единственную в доме, для порядка порылись в моём портфеле, лениво огляделись и сели составлять бумагу.

– Распишитесь! – присутствующий при обыске этот самый уполномоченный, знаток идеологической диверсии и пропаганды, легонько подтолкнул мать к столу.

Мы, свесив с печи косматые головы, с интересом наблюдали за суматохой в доме.

Мне показалось, что перед тем, как подтолкнуть мать к столу, уполномоченный хитро усмехнулся и подмигнул двум сопровождающим его милиционерам.

Мать, не читая бумагу, быстро расписалась и отошла виновато в сторону, словно это она сама затеяла такой переполох в собственном доме.

Отец иногда, экономя время, – в шесть утра надо снова начинать трансляцию из Москвы, – оставался ночевать там, в операторской, поэтому теперешнее отсутствие хозяина не вызывало у матери никакого беспокойства. Ну, не пришёл ночевать домой – и не пришёл! Опять заночевал на работе.

Уполномоченный про отцовский арест ничего не говорит. Пришёл искать «литературу» – всего и делов-то!

Ушли ранние гости, а мать и спохватилась: «Пойду, скажу Василию, что у нас милиционеры чего-то искали да не нашли».

Вернулась мать только к обеду вся в слезах. Вернулась и, не снимая одежды, как была в платке, так и осталась сидеть за столом, положив терпеливые ладони на столешницу.

Мы молчим, жмёмся рядом, и она молчит.

Пришёл дядя Серёжа и, обняв её за плечи, увёл к себе домой. «Обойдётся, Настёнка, – сказал, – там такие люди попадаются умные, разберутся».

Где «там», мы так и не поняли.

А отец в это время, спотыкаясь на буквах, писал объяснительное. А что объяснять, когда он весь на виду. Спрашивай – я отвечу! Но уполномоченный карающей конторы сказал коротко: «Пиши!», и вот он пишет коряво, но укладисто.

Начал, чтобы сразу повиниться перед людьми, охраняющими советскую законность и порядок, примерно так: «Близок локоть, да не укусишь!» Это вроде у него стояло эпиграфом, а далее: «Я, радиооператор такой-то, такой-то, никогда не вострил уши на запад, на сплетни наших врагов о замечательной советской жизни, которую кровью добыли русские люди, и если бы не проклятое одноглазое моё зренье, я никогда бы не перепутал с какого приёмника промывать зарубежными помоями себе мозги, а с какого приёмника запускать передачу на доверчивого нашего советского слушателя, вещающую о достижениях передового строя, распахнутого, как колхозные ворота для новой жизни. Кабы я позволил себе такую вражескую вылазку в эфир, если бы случайно не заснул за пультом. Расстрелять меня, стервеца, мало! Чтобы я не настраивал души на заманчивые посулы империализма и американского милитаризма и шовинизма. Да здравствует Советская власть!» Хотел, было, подписать: «За Сталина, к победе коммунизма на всех континентах!», но вовремя спохватился, вспомнив о каком-то культе личности отца всех народов и наций.

Уполномоченный, прочитав покаянную записку, почему-то весело хмыкнул и сам стал строчить быстро-быстро какую-то бумагу, разгладив листок на коленке, подложив свою бумажную папку, на крышке которой было написано чётко «Дело №». А цифры отец разобрать уже не успел, только увидел конторские буквы.

– Подпиши протокол допроса! – и сунул в руки автоматическую ручку.

Отец, не глядя в бумагу, подписал там, где крылилась чёрная ласточка, и посмотрел в глаза уполномоченному:

– А меня когда выпустят?

– Ну, гражданин, это не мне решать. Там разберутся – и сунул казённую бумагу снова в папку.

Опять гавкнул, сомкнув челюсти, замок. И опять невыносимая тоска неизвестности.

 

3

Всё ничего – да ничего хорошего!

Больше всех свирепствовал секретарь райкома товарищ Мякишев: «Политическая провокация! Подрыв советского строя! Судить врага народа по всей строгости, чтоб другим неповадно было!»

Начальника почты за близорукость при работе с кадрами, конечно, сняли с работы. У обоих приёмников-трансляторов заблокировали настройку на частоты, на которых вещают «голоса», дабы не повторился случай.

Сведения, полученные комитетом безопасности о нарушителе политической жизни бондарцев, оказались, как ни странно, самые положительные.

Судить доморощенного провокатора было бы недальновидно – зачем этот частный прецедент разглашать, зачем дразнить гусей? А то, глядишь, ещё появится какой-нибудь умник, похлеще этого и запустит оголтелых антисоветчиков не только на район, а и на всю область. Тогда полетят головы и повыше, и покрепче…

Всё бы ничего – да ничего хорошего.

По личному указанию Мякишева была заведена бумага, «телега» – в просторечии. А всякая «бумага» требует своего решения. Но как решить этот вопрос никто не знал. Если дело раскручивать серьёзно, то это может вылиться в большой-большой скандал с непредсказуемыми последствиями: шутка ли – дело, когда по Советскому радио прошла трансляция вражеских «голосов». Надо что-то предпринимать. Без карательной санкции бумагу закрывать нельзя, и телега, скрипя колёсами, потихоньку докатилась до центра.

В комитете госбезопасности на Лубянке уже пошли анекдоты о тамбовском почине радистов. Пришла шифрограмма – пустить «телегу» по обочине, свернув с магистральной дороги в тупик, – какая провокация? Какая политическая диверсия? Вы что, с ума там посходили? У мужика алкогольный психоз! Белая горячка! А вы ему шьёте политическую диверсию. Вам что, мягкие стулья надоели? Лечить мужика надо. Гуманизм проявлять. Он же наш, советский человек! Пусть в доме для душевнобольных его обследуют, заключение положительное напишут. Мол, так и так, шизофрения на почве невоздержанного употребления спиртных напитков. И – всё! Закрывайте тему!

Тему закрыли.

Машина со спецсигналом «уйди-уйди» увезла политического диверсанта, а по заключению специалистов госбезопасности, алкоголика с параноидальным развитием личности, в областную психбольницу для окончательного решения и излечения от приобретённого недуга.

Когда за отцом приехала карета «уйди-уйди», дежурный по РОВД кинулся поздравлять узника:

– Повезло тебе, Макаров! Статья к тебе не подошла. Вот машину за тобой подогнали из райбольницы. Говорят, лечить тебя будут от нервов. Садись-садись, не боись! Свобода, она и есть свобода! Тебе комитетчики санаторий посулили за остроумное решение вопроса свободы слова. Не попомни зла, Макаров!

Тронулась машина, метельно закружилась бондарская пыль из-под колёс. Пока суть да дело, – зима кончилась. Солнце по-летнему припекает.

Крутит отец головой по сторонам – не поймёт в чём дело. Рядом санитар сидит, не наш, бондарский, а со стороны. Грудь под белым бязевым халатом, как парус на ветру, на лице багровые желваки играют, смотрит – не сморгнёт: сиди, дорогой товарищ, не дёргайся!

Отец, было, привстал посмотреть в окно: по какой дороге и куда его увозят…

Широкая ладонь, тяжёлая, как кирпич, упавший с крыши, припечатала его к сиденью:

– Тихо, мужик! Замри! А то лбом стекло вышибешь, за тебя отвечать придётся!

Всё пережитое навалилось таким грузом, что каждая выбоина острой болью отдавалась в затылке, словно он, действительно, колотился головой о стальную обшивку кузова.

Один взгляд на сопровождающего отбивал всякую охоту к разговору. Вжавшись в угол, как пойманный в клетку зверёк, отец в ожидании любой своей участи молча уставился в пол, тупо рассматривая рифлёный резиновый коврик, по которому, отзываясь на толчки и повороты, елозили брезентовые носилки на гнутых алюминиевых ножках, толкаясь в огромные, из толстой кожи сорок последнего размера ботинки медбрата.

Тому, наверное, надоела эта собачья привязанность казённого инвентаря, и он носком ботинка отшвырнул от себя носилки, но они снова, с той же преданностью, настойчиво толкались в его ноги.

Стараясь чем-то услужить верзиле, отец покорно нагнулся, чтобы задвинуть носилки в угол, под сиденье, на котором он сидел, но удар снизу в печень опрокинул отца обратно на своё место.

Хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыбина, оскорблённый до предела, он снова хотел вскочить с лавки, теперь уже для того, чтобы въехать своему обидчику в его лошадиную морду, но паралич дыхания не дал ему этой возможности, словно он только что попал под провод высокого напряжения.

Обидчик даже и не посмотрел в его сторону, заранее зная, что его приём отшибает даже у буйного больного всякую возможность к возмущению.

Медбрат наверняка получал своё пропитание не напрасно.

Каждое дело боится своего мастера. Ценный был работник, таких поискать. Одним словом – санитар, который определяет ближайший путь к выздоровлению.

…Наверное, сработала защитная сила организма, перегруженная нервная система нового пациента всесокрушающей лечебницы перестала реагировать на внешнее воздействие – отец впал в забытьё, вернее, ушёл в мягкую податливую тину, которая на время оказалась для него спасительной. Реальный мир стал расползаться перед ним, как будто оборвались все связующие его, этот мир, скрепы. Иррациональность происходящего с отцом затушевала его сознание, и глубокий сон запеленал его мягкими пеленами.

Семидесятикилометровый путь до Тамбова, по современным меркам недолог, что-то около часа езды, но тогда все асфальтные дороги заканчивались только границей областного центра, и времени для душевной передышки было достаточно. Забытьё обернулось крепким милосердным сном.

– Больной, а, больной, пройдёмте в приёмный покой! – чистый женский голос родниковой свежести плеснул в лицо.

Дверь приёмного покоя широко распахнулась, и в проёме, габаритный, как платяной шкаф, потаённо усмехаясь, стоял всё тот же медбрат.

По-хозяйски загребая ладонью воздух, показал жестом, что идти надо именно к нему, а не куда-нибудь, он здесь главный, а эта пигалица – всего лишь обманка, бабочка-капустница, дуновение ветерка перед буреломным напором грозы.

Всё ещё сосущая под ложечкой боль подсказала опрометчивому пациенту, что проходить надо, конечно, эту страшную пасть, разверзнутую перед ним.

Осталось только глубоко вздохнуть и – будь что будет!

За спиной захлопнулась дверь, как будто кто кашлянул в кулак. «Хорошо подогнана к притолоке», – машинально отметил про себя отец, в котором вдруг, так не к месту, проснулся неистребимый плотник.

Пройдя за медбратом лабиринт тёмных и затхлых коридоров, он оказался сразу в неожиданно светлом и приветливом кабинете главного врача.

То, что это была настоящая психбольница, отец с упавшим сердцем понял, когда прочитал внушительную табличку на двери кабинета – Агния Моисеевна Сарницкая.

Жутковатые анекдоты и легенды о ней были выше всяческих комментариев.

Маленькая, сухая старушенция с чёрными булавочными зрачками, которые выдавали её гипнотическую проницательность.

– Умного к умным, а меня к табе! – горько посмел пошутить отец, не решаясь сесть на привинченный к полу свежевыкрашенный голубой краской табурет.

Краска влажно отсвечивала, отражая оконный крест переплёта. Отец, верующий человек, машинально перекрестился, увидев в глубине этого отражения особый для себя знак.

– Идиота Макарова – в шестую палату! – крикнула по-галочьи скрипучим голосом Агния Моисеевна за спину переминающегося с ноги на ногу нового пациента с растерянным лицом мужичка-простачка из чеховского рассказа.

Давешний санитар-телохранитель положил чугунный блин ладони отцу на плечо и развернул его к двери.

Пропустив мимо ушей гнусное и несправедливое слово «идиот», отец покорно пошёл за санитаром, думая, что там его, как следует, осмотрят, возьмут анализы, постучат блестящим молоточком по колену и благополучно отпустят на все четыре стороны за неимением симптомов психического расстройства.

Санитар шёл, беспечно поигрывая каким-то замысловатым ключом. Остановившись возле одной из боковых дверей, он сунул в круглую скважину свой трубчатый складной ключ и, повернув его, отжал тяжёлую створку двери.

Из широкого распаха, как из гнилого рта, саданул утробный запах плохо переваренной пищи и мочи.

Обычный, настоянный на микстурах и лекарствах, больничный дух здесь и не присутствовал. Камфарой и валидолом таких больных не лечат, да и лечат ли вообще в такого рода лечебницах? Как знать? Шизофрения и маниакальная депрессия даётся один раз и на всю оставшуюся жизнь, как удачное прозвище.

Все мы ходим под Богом, и кому выпадет эта чёрная метка – неизвестно. Говорил же великий поэт: «Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума».

 

4

Так вот – тяжело вздохнула дверь, и оттуда, из плохо освещённого, скудного в размерах пристанища, с любопытством широко скалилась с вывороченными глазницами, оторачивающими жёлтые белки, шаровидная из-за короткой стрижки голова-одуванчик.

За ней, за этой головой, покачивались две других, похожих на первую, как близнецы-братья.

– Куда!? – санитар прихватил, шарахнувшегося было назад по коридору, своего подопечного и втолкнул его в это протухшее лежбище.

– Сиди, не рыпайся! – показал он глазами на железную, в ржавой экземе койку с проволочной жёсткой сеткой.

На кровати не было спальных принадлежностей. Было видно, что кровать долго пустовала в ожидании своего хозяина. Терпение её было вознаграждено, она весело, как от щекотки, взвизгнула, провисла железным брюхом, когда на неё опустилось в отчаянном безнадёжье тяжёлое тело.

Дверь захлопнулась, прищемив своей пятой полоску света, пробивавшуюся сквозь переплетенье оконной решётки – день склонялся к вечеру.

Пациенты, а их в палате было трое, встали перед новеньким по кругу, плотоядно уставясь на него. Мужичок, который был повыше, скорее всего, вожак этой братии, осторожно, бочком, озирая путь к отступлению, пододвинулся к гостю и, смущённо кашлянув в ладонь, попросил табачку:

– Товарищ капитан, – больной сделал судорожное движение кадыком, – разрешите у вас позаимствовать закурить.

Отец машинально полез в карман, вспомнив, что не курил уже почти сутки сам, и ему тоже страстно захотелось хотя бы одну затяжку, но в карманах было пусто – ни табака, ни бумаги, ни спичек.

Перед посадкой в машину медбрат у него вывернул все карманы. Отец развёл руки, показывая, что у него ничего нет. Ему стало почему-то стыдно, что он не в силах исполнить просьбу больного.

Больной приложил ладонь к стриженой голове, как отдают честь и, повернувшись на босой пятке, отступил на шаг, возвращаясь на прежнее место.

– Какой он тебе капитан? – сквозь зубы мрачно процедил плюгавенький, маленький мужичишко в порыжевшей от долгой носки больничной рубахе и в таких же замызганных кальсонах с оборванными тесёмками. В его твёрдом взгляде, в той цедящейся фразе и небрежности, с которой он её произнёс, отец сразу почувствовал его здесь верховенство, а тот, первый, был вовсе не вожак.

Длинный заискивающе посмотрел на плюгавого и, извинившись, лёг на свою койку, закутавшись с головой в байковое, в светлых вытертых проплешинах одеяло.

– Смиррна! – вдруг неожиданно гавкнул плюгавый, да так, что отец моментально вскочил с койки, но, поняв весь абсурд происходящего, тут же сел на своё прежнее место.

– Сто-ять! – подскочил он вплотную к вновь прибывшему. – На ремни тебя буду резать, кулацкая морда! Я мешками кровь проливал за народ! Душил вас, кровососов. Сто-ять, когда с тобой говорит голос революции!

На голове этого комкора красовался во всю плешину кручёной бечевой багрово-белый рубец – то ли операционный шрам, а то ли, в самом деле, незавершённый сабельный удар классового противника.

Неизвестно, что хранилось в его початом черепе, в той коробке, где воспалённые извилины набухали тяжёлым бредом, но тон был зловещим.

Комиссар продразвёрстки от короткого удара в подбородок плотницким кулаком оторвал босые ноги от пола и, запрокинувшись навзничь, упал плашмя на щелястые половицы.

Другой, стоявший рядом, больной присел и, пятясь задом, уполз под свою кровать, выглядывая оттуда красными, выпученными, как у рака, глазами.

Бросившись к двери, отец рванул её на себя, но в руках осталась только ржавая скоба ручки.

Замки в таких лечебницах открывались снаружи, да и то замысловатыми защёлками, над которыми и нормальный человек поломает голову, чтобы открыть.

На шум в палату вошёл всё тот же санитар с лошадиной мордой, а за ним, из-за спины выглядывала молоденькая практикантка, встречавшая его у порога приёмного отделения. В руках она держала маленький, блестящий баульчик из никелированной стали и длинную смирительную рубашку, рукава которой свисали до самого пола.

– Больной, – вкрадчиво обращаясь к новенькому, сказал мордоворот, – вас обижают?

– Ах, мать-перемать! – не обращая внимание на молоденькую медработницу, вскричал тот. – Какой я больной? У меня шарики не раскатались! Зовите главврача! Пусть она решает – больной я или нет. В зверинец засунули, сволочи!

– Ну, зачем же так ругаться? – смиренно произнесла лошадиная морда. Отцу даже показалось, что санитар на его стороне. – Сейчас придёт Агния Моисеевна и во всём разберётся. Оленька, сходи за главврачом! – не спуская глаз с возмущённого пациента, обратился он к девушке. – А рубашку дай сюда, я её подержу.

Через минуту вошла в палату Агния Моисеевна Сарницкая. Проколола глазами вновь прибывшего и сделала какой-то знак санитару.

– Оп-па! – санитар вскинул руки, и отец, не понимая сам, как это случилось, нырнул головой в белый саван.

Мгновенно руки его оказались скрученными за спиной. Извиваясь всем телом, матерясь по-чёрному, он хотел выпутаться из поглотившего его балахона, но тут же свалился на железную сетку кровати.

Стальным захватом санитар перехватил его ноги, и отец, колотясь головой о сетку, изрыгал из себя всё, чему научился когда-то в плотницкой артели. Отчаяние поглотило его, как поглощает грязная вода в своём водовороте ничтожную соринку.

– Два стандарта инсулина идиоту! – коротко бросила знаменитая выпрямительница мозгов и, повернувшись, вышла из палаты, потеряв всякий интерес к пациенту из областной глубинки, так неожиданно и нечаянно попавшему в этот скорбный для всякого человека дом.

Инсулиновый шок подобен оглушительному удару резиновой дубинкой по затылку. Резкий, но мягкий толчок опрокинул его в звёздные сумерки, ломая суставы. От боли в каждом мускуле он потерял сознание. Для него перестало существовать время и место нахождения в реальном мире.

Полный ступор. Конец всему.

 

5

– Числитель – это что? – услышал он у самого своего уха. Перед ним на коленях стоял тот, который уполз под кровать во время столкновения отца с «комиссаром». – Знаменатель – это как? – всё твердил любознательный. Он был ещё почти ребёнок с круглой, как шар, головой на стебельковой шее.

Почему-то сразу припомнилась картофельная ботва, проросшая в тёмном погребе – на водянистом белом ростке такие же водянистые круглые зародыши картофеля. Паренёк, наверное, сломал себе голову, изучая этимологию математических терминов.

Действительно – что такое числитель, если копнуть поглубже, и почему он называется так, а не иначе? То же и знаменатель? Что он знаменует? Какой переворот в числе он несёт? Знамя…, знаменатель… Знамение.

Отец дёрнул головой и застонал от плеснувшейся в голове жидкости.

Где? Что? Когда? Много вчера, наверное, перебрал – ничего не помнит.

Но вид недозревшей картофелины обрушил его: «Господи! Сумасшедший дом!»

Смирительной рубашки на нём уже не было.

Отец с тяжёлым стоном опустил босые ноги на пол. На нём были больничные с болтающимися не завязанными тесёмками кальсоны и широкая, с большим вырезом на груди из белой хлопчатобумажной байки рубаха с подожжённым понизу подолом. То ли химикаты подол изъели, то ли в жарочном шкафу так прихватило.

Для сопротивления уже не было никаких сил, ни желания. Тюремная камера ему бы показалась теперь слаще рая. Здесь в зарешеченном окне качалась ветка, и от этого её мерного качания становилось ещё горше и беспросветнее.

Рослый мужик, который вчера просил табачку, теперь сидел у этого оконца и что-то беспрестанно шептал.

Фронтовая контузия от разорвавшейся рядом мины полтора десятка лет назад так его тряхнула, что весь порядок мыслей вдруг рассыпался, как оборванный жемчуг бус, раскатился, и ему уже не собрать их в одну нитку.

– Шш-шш-шш… – шипел по-змеиному «комиссар», выпуская сквозь зубы воздух. Он ходил туда-сюда по палате, между шипением изрыгая проклятия и богохульство:

– Бог… Господин… Какой ты Господин? Я не твой! Я сын змея! Шшшшш… Я тебя на х… видел. Я змей! Шшшш! Не подходи!

Да, видно крепко ему был вбит в затылок гвоздь атеизма. На вчерашнего своего обидчика он даже и не смотрел. То ли в его худой голове не удерживалась память, то ли он не смел больше искушать нового, непонятного человека, поселившегося рядом на кровати.

– Какой ты Бог? Ты что, Карла Маркса или Цеткин, чтобы меня учить? Шшшш… – всё так же шипел несчастный «комкор» в своём богоборческом порыве.

Перестав ходить, он лёг животом на пол, выбросив длинный в белёсых проплешинах язык, как выбрасывают его на солнцепёке собаки.

Отец искоса посмотрел в его сторону, и мурашки побежали у него по спине: язык «комкора» подрагивал и змеился, а на губах пузырилась желтоватая пивная пена.

Отец понял, что капкан захлопнулся, прищемив самую сердцевину его существа. «Ну, спасибо тебе, партийный человек Мякишев! Хорошо служишь власти. Но я ведь на неё, на эту власть, не покушался. Бес попутал. Рьяный ты человек, Мякишев. Не раздувал бы горнило, и ковать бы было легче. Кто там, среди ночи, кроме тебя, слушает радио, когда своих забот полон рот? Ой-ой-ой! Что же мне теперь делать?»

В голове тупо стучало, и подташнивало, как после карусельной пьянки. Хана! Отсюда не выбраться! Доказывать, что он вполне нормальный человек, бесполезно! Кто будет слушать? Та мышка-норушка, которая вчера приказала вкатить ему инсулин? Так у неё, наверное, есть указание органов: лечить клином, чтобы впредь неповадно было вражеские голоса подслушивать, завидовать забугорной жизни. Советский человек – самый счастливый человек в мире, и баста! Он счастлив даже тем, что ни ухом, ни духом не ведает, как живут его братья по классу, которые ещё не осознали своего бедственного положения и не скинули в мусорную яму истории захребетников и кровососов от капитала.

Коротко лязгнул запор, дверь открылась, и весёлый бодрый женский голос позвал больных в столовую.

После инсулинового шока сухость во рту стояла такая, что было больно шевелить языком, словно он всю ночь лизал им гипсовую штукатурку. Голод совсем не ощущался, но жажда заставила его подняться с постели, и он потянулся вместе с остальными по коридору туда, где в парной сырости знакомо пахло кислыми щами.

Оказывается, в этой жуткой клоаке была ещё и столовая.

Больные шли молча, сосредоточенно сопя, каждый со своей неотвязной думкой, которая разламывает голову.

Как говорится, война войной, а обед обедом.

С детства небрезгливый человек, привыкший сидеть за многолюдным столом, отец теперь тихонько озирался на больных, которые поглощали пищу жадно, споро подсовывая руками хлеб, иные не обращая внимания на алюминиевые ложки, черпали из миски прямо руками, можно было подумать, что их полгода морили голодом.

«Вы будете есть кал свой», – говорил Господь иудеям, когда те возроптали на скудность питания, путаясь за бегущим облаком в Синайских песках…

Так о чём роптать? Отец сидел за одним столом со своими, если можно так выразиться, приятелями.

Тот, которого отец мысленно называл «комкор» и «комиссар», сначала спил всю жидкость через край миски, и только потом, держа ложку в кулаке, захватывал гущину и подталкивал её в узкую щель рта, помогая при этом другой рукой, запуская костистые пальцы почти в самое горло. На отца он теперь смотрел опасливо, всякий раз вздрагивая, когда тот опускал ложку, чтобы зачерпнуть в очередной раз месиво из разваренной капусты с кусочками картофеля.

«Солдат» и «математик» ели молча, не обращая ни на кого внимания – каждый сосредоточился на своей миске.

Столовая была большая, многочисленный народец, весьма свободный от условностей цивилизации: кто-то прямо здесь, за столом, испускал газы, освобождая место для новой порции пищи, не обращая внимания на соседей, да и те, по-видимому, были не очень обеспокоены физиологичностью процесса.

Действительно, что естественно, то не безобразно – эта формула имела здесь прямой смысл и место.

Как ни странно, еда успокаивала, тормозила всякую активность, вызывая сонливое состояние.

В пищу, наверное, добавляли транквилизаторы, которые глушили агрессию и волю.

Отец, было, попытался обратиться к одному из санитаров с просьбой, чтобы его перевели в другую, более спокойную команду, но, вяло махнув рукой, пошёл к себе, на уготовленное ему судьбой место.

Он заснул сразу же, даже не думая о том, что вдруг в какой-нибудь голове его новых товарищей угнездится мысль перегрызть горло сотоварищу по несчастью.

 

6

На всё воля Божья!

Человек может привыкнуть ко всему, только привыкнуть к тому, что ты – сумасшедший, невозможно, хотя всякий съехавший набекрень разум считает своё состояние нормальным. Попробуй, убеди шизофреника, что он шизоидная личность. Скорее, он в тебе усмотрит эти качества, и будет горячо убеждать тебя в своей правде, хотя нелогичность его слов и поведения очевидна.

В сумасшедшем доме доказывать, что ты – нормальный человек бесполезно!

– У нас все нормальные, одна я маниакально-депрессивная личность, чокнутая, – сказала как-то на обходе Агния Моисеевна, усмехнувшись, демонстративно смахнула щелчком невидимого чертёнка со своего левого плеча.

В этом бедламе отец наверняка свихнулся бы, если бы не тот «комкор», который вдруг стал проповедовать в палате библейские тексты, путаясь и извирая их, как только можно.

– Аарон, брат мой, – теперь «комиссар-комкор» обращался к моему отцу только так, с подчёркнутым почтением. – Я введу вас в землю Хананайскую и дам вам жён и дочерей прекрасных, как Юдифь. Алкайте истину! Бог Живаго не оставит нас на скудельном поприще. Мы – альфа и омега отечества.

Отец заинтересовался – откуда этот богоборец черпает несвойственные его боевому прошлому слова.

– Моисей, – сказал отец, подлаживаясь под несчастного больного, откуда ты это всё знаешь? Может, Библию читал?

«Комкор» таинственно подмигнул ему и, подкравшись к своей кровати, вытащил из-под слежалого матраца пухлую толстенную книгу с разлохмаченным корешком, похожую на торфяной пласт и заговорщицки протянул моему отцу:

– Брат мой, Аарон, здесь про нас написано. Я этот опиум у одного попа реквизировал. Обманщик был поп. Говорил: «Вы все сгорите в геенне огненной». Ну, я ему башку в чёрном колпаке и снёс, чтобы он в геенне огненной не мучился, а легко помер. – «Комкор» коротко взмахнул рукой, показывая, как он ловко снёс священнику голову. Богоборец погладил Библию по переплёту и протянул отцу. – На, бери насовсем! Человек – тварь, а ты, Аарон, брат мой.

Почему он стал называть отца Аароном, неизвестно, но больше «комкор» никогда не превращался ни в Змея, ни в сына Змея, и ни в реквизитора-комиссара от продразвёрстки.

«Неисповедимы пути Господни!» – как бы на это сказала тётя Параня, сестра отца, в монашестве – Павла, принявшая на исходе жизни, неожиданно для родственников, постриг.

Невероятный век! Невероятная судьба!

С великой книгой, потрёпанной и старой, внешне похожей на ломоть отсыревшего торфа, у моего отца началось в этом капище подобие нормальной жизни.

Соседи по палате, в общем-то, были смирные люди, не справившиеся со своими думками. Самый буйный, «комиссар-комкор», лишь стоило отцу развернуть книгу, прикрывал веки и замирал, стоя так с закрытыми глазами, как больная птица на пригревке.

Читая книгу про себя, молча, отцу никак не удавалось вникнуть в смысл написанного, в голове образовывалась какая-то каша, и он однажды попробовал прочитать вслух, чёткость мысли и изложения сразу же выстроились в один ряд.

Но самое интересное – его соседи-бедолаги сразу же приумолкли и, затаив дыхание, вслушивались если не в суть написанного, то в слова, тяжёлые, как камни, и сочные, как виноградная гроздь. Даже тот, пристрастный к «точным наукам», паренёк уже не спрашивал значение загадочных терминов, он теперь сидел тихо, прихватив сцепленными руками прижатое к животу колено, казалось, даже уши его легонько шевелились, подхватывая непонятные, но такие сладкие и такие горькие слова: «…И обратился я, и видел под солнцем, что не праведным достаётся успешный бег, не храбрым – победа, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их. Ибо человек не знает своего времени, как рыба попадается в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие улавливаются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них».

Пророчество Экклезиаста сбывалось. Отец тихонько вздохнул, наверное, неурочное время накинуло на него сети паучьи, из которых чем больше будешь норовить выбраться, тем больше будешь запутываться. Любой здешний пациент кричит уверенно врачу, что он в совершенном своём уме, с ним разговаривает Бог, а вы сумасшедшие, подкупленные американской разведкой, его, то есть Бога, не слышите.

И попробуй объяснить человеку с фанатично горящими глазами, что если ты разговариваешь с Богом, то это молитва, а если Бог разговаривает с тобой, то это уже безумие. Наслушавшись таких сцен, насмотревшись на ухмылки медперсонала, отец перестал доказывать врачам, что он совершенно здоровый человек и попал сюда по собственной неосмотрительности и по наущению товарища Мякишева, секретаря Бондарского райкома партии.

Несколько инсулиновых шоков научили его быть терпеливым и терпимым к лечебнице, к своим соседям по палате и к своей собственной судьбе. Этому научила его и Книга премудростей человеческих – Библия, о которой он раньше знал только понаслышке.

«Мёртвые мухи портят и делают зловонною благовонную масть мироварника: то же делает небольшая глупость уважаемого человека с его мудростью и честью…» Теперь отец проклинал и всяческие «свободные голоса», и саму работу на радиоузле, которая привела его сюда, в эти тенета, да ещё свою непредусмотрительность и неорганизованность – что и составляло глупость.

 

7

Пока в палате № 6 читалась вслух Библия, умиротворяя душевный разлад её постояльцев, моя мать, не считаясь ни с чем, обивала пороги у кого только можно, доказывая, что её муж, отец пятерых детей, семейный человек, благоразумный, что большую семью ей не прокормить, хоть по миру иди.

Ей говорили: что какой же умный, нормальный советский человек, да ещё отец семейства, осмелится слушать вражеское радио, лучше бы о детях малолетних думал, а не мы за него. Алкоголик он, антиобщественная личность с полным её, то есть личности, распадом.

«Какой же он алкоголик, – возражала мать, – когда у него и на папиросы денег не было, не то чтобы на водку! Спросите у соседей!»

Но кто будет вникать в суть дела? Сказал же товарищ Мякишев, что он на почве беспробудной пьянки подрывал устои политической жизни района…

Тогда решила мать поехать в город. Может, там, в области, лучше разберутся? Записалась на личный приём к прокурору – ведь зачем-то приходили с обыском? Может, знает строгий прокурор такой закон, по которому нельзя по собственному произволу здорового человека заключать в психушку? Может, сделает грозный прокурор что-нибудь…

Взяла меня с собой: всё не одна будет стоять перед большим человеком – сын, вот, тоже просит отца пожалеть, выпустить из клетки. Газеты с моими тогдашними патриотическими стихами велела прихватить, показать начальнику, что семья у них самая настоящая, советская. Смотрите, как сын пишет про Америку, будь она проклята! «Америка – стекло и сталь. Америка, душа твоя пуста. Ты золотому дьяволу кума, Америка – Кощеева сума!»

Областной прокурор, грузный человек с орденскими планками на тёмно-синем полувоенном кителе, с любопытством посмотрел на меня и развернул нашу бондарскую газету «Народная трибуна». Прочитал, улыбнулся в кулак и спросил у матери, по какому вопросу она пришла, пусть расскажет, не путаясь.

«Определили здорового человека в сумасшедший дом? Да что вы? Быть такого не может! Разберёмся, разберёмся…» Велел ждать в приёмной.

Через несколько минут секретарша прокурора сообщила нам, что главврач психдиспансера Сорницкая Агния Моисеевна просит зайти к ней сегодня на личную беседу.

Мать обрадовалась – вдруг нам разрешат с отцом встретиться.

Пошли пешком по берегу канала Цны. Только кончился ледоход, кое-где по берегам, обливаясь на солнце, лежали ноздрястые, в грязном крошеве льдины.

За стеной городского сада с его пока ещё голых деревьев раздавался раздражённый, резкий крик угнездившихся там грачей. Совсем как у нас дома – головы не поднять, заляпают рот извёсткой…

Повернув к краеведческому музею, теперь это кафедральный собор, мы снова вышли на берег канала.

Там, на излуке, разрезая тёмную воду, торчал крестообразный стабилизатор рухнувшего сюда самолёта. Война около десяти лет назад кончилась, а её символ до сих пор бередит память.

Ни большая вода, ни ледоход не могли выворотить это чудище из илистого дна. Самолёт, вероятно, шёл в пике, и так глубоко заякорился в ил, что ни власти коммунхоза, ни природа с этим монстром не могли ничего сделать.

Куда потом делся этот реликт, неизвестно. Но в те времена тамбовчане, проходя мимо, качали сокрушённо головами – экая махина рухнула с неба!

Мать меня потянула за руку:

– Голову свернёшь! Пойдём лучше отца смотреть!

А посмотреть на отца мне очень хотелось.

К главному врачу мы снова вошли вдвоём с матерью, но Агния Моисеевна, взлохматив мне волосы, выпроводила из кабинета:

– Не детских ушей дело!..

Психиатрическая лечебница, как и сейчас, находилась в небольшом парке, но это был, скорее всего, и не парк вовсе, а просто старый запущенный садик с изрытыми грядками, приготовленными неизвестно для чего, – то ли здесь собирались сажать цветы, то ли разводить картошку.

Не знаю, как теперь, – тьфу-тьфу-тьфу! – а тогда всё было именно так.

Выйдя из дверей больницы, я пошёл по узенькой натоптанной дороге в глубину сада, выискивая глазами скворца, посвист которого на мгновенье возвратил меня на нашу сельскую улицу, где теперь тоже вовсю хозяйничали эти домовитые птицы.

Среди пока ещё голых, но по-весеннему тронутых прозеленью ветвей, я увидел весёлого птаха, который, самозабвенно закинув голову, настраивал трепещущее, отливающее изумрудом горлышко на победную брачную песню.

Почему-то мне стало невыносимо тягостно в этом пропитанном душевной скорбью воздухе.

Вольная ли птица затронула строптивое мальчишеское сердце или навернулась, как эта слезинка на реснице, тоска по моему несчастному родителю.

Я оглянулся на красное кирпичное здание лечебницы, где в зарешеченных окнах, как незрелые тыквы, торчали стриженые головы несчастных больных. Иные, страшно гримасничая, что-то беззвучно кричали, а другие скорбно смотрели в мою сторону, решая ускользающую загадку – что есть числитель?

Смотреть туда было жутко, и я отвернулся, отгоняя от себя видение. Быстрее уйти от этого места!

Вдруг из-за дерева, крадучись мне навстречу, вышел маленький, чуть выше меня ростом, с чистым морщинистым лицом, на котором не было ни одного волоска, мужичок.

Было видно, что этого лица никогда не касалась бритва, и это удивило меня больше всего.

Несмотря на тёплую погоду, мужичок был одет в стёганые брюки и такую же стёганую телогрейку с лоснящимися по обшлагам рукавами. На голове у этой фигуры ничего не было. Густая, отросшая после стрижки, щётка волос придавала мужичонку вид озорного подростка, ради шутки напялившего на себя уродливую нелепую маску, и это меня тоже удивило.

– А-а, вот ты и попался! – сказала фигура, шмыгнув по мокрому носу рукавом. – Зачем тогда в окно подсматривал и дразнился?

Я испуганно отшатнулся.

– Не боись, не боись. Я не трону! – почему-то хихикнула фигура. – Я теперь смирная. Не кусаюсь. Ты наш, бондарский. Настёнкин сын. Тебя ещё цыганком кликали, обзывались…

У меня зашевелились на голове волосы. Шура! Шура Бочарова!

Я вспомнил красавицу Шуру, разодетую в трофейные шелка и бархат.

Она была лет на десять старше меня, но мы, мальчишки, ходили за ней табуном, хотя для нас она была настоящей принцессой из сказочного Зурбагана.

После окончания медицинского училища Шурочка уехала работать в послевоенную Германию медсестрой в один из советских госпиталей и вернулась немного не в своём уме.

Сначала за ней ничего такого не наблюдали, только уж очень странно и пышно она одевалась и ходила по пыльным улицам Бондарей всегда с загадочной и лукавой улыбкой.

После смерти матери загадочная улыбка её сменилась приступами безутешного плача, но всё равно она была нашим кумиром, недосягаемым и прекрасным.

Правда, мы часто подглядывали за ней в маленькие незашторенные окна и восхищённо цокали языками, наблюдая, как она расчёсывает свои металлического блеска волосы, мокрые от купания.

Она стояла вся, как есть, напротив окна, нагнув свою голову, и волосы её при этом касались самого пола. Тогда она была удивительно похожа на складной перочинный ножик с перламутровой рукояткой.

Такой ножик мне подарил вернувшийся с войны наш дядя Серёжа.

К тому времени ножик этот я давно потерял, и он долго ещё мне снился в детских снах, ярких и цветастых.

И вот теперь я встретил нашу Шуру здесь, в глухом садике, под деревом которого так самозабвенно, топорща крылышки, прищёлкивал языком в брачном напряге антрацитовый скворец.

– Твоя мамка где? – плаксиво спросила она.

Я указал рукой в сторону больницы. Шура печально покачала головой:

– И ты тоже сиротка…

Её участливое отношение ко мне меня разозлило:

– Никакой я не сиротка! Мы к отцу в гости приехали!

– А коли ты гость, покажи гостинцы!

Я по мальчишеской своей дерзости показал кулак. Шура заплакала.

– Все меня без мамки обижают… Все. А моя мамка высоко живёт, в тереме небесном, у Боженьки. Она меня к себе давно зовёт, а меня не пускают. – И задрав голову к верхушкам деревьев, начала что-то быстро-быстро шептать. Потом пошла от меня в сторону, грустно напевая слова, которые остались до сих пор в моей памяти:

…Вспомнив про мать, я с ужасом подумал, что мою родную, мою ненаглядную маму тоже могут запереть в этом страшном доме, и кинулся, сломя голову, назад, туда, в эту зевластую дверь, которая поглотила моего отца, а теперь и мать находится за её пастью.

Агния Моисеевна, наверное, увидев мои встревоженные глаза, на этот раз не стала меня выпроваживать из своего кабинета, только строго посмотрела в мою сторону и снова стала что-то растолковывать моей матери.

– Ничего я не писала! – говорила со слезами мать. – Мой муж никогда не страдал психикой. Да какой же он алкоголик? Он и выпивает только по праздникам. Где же на водку столько денег напасёшься? Вот таких пять ртов дома! – она с отчаянием показала на меня.

– Но подпись ваша? Посмотрите внимательно.

– Моя, – растеряно развела руками мать. – Но бумагу эту я не подписывала.

Я не знаю, про какую бумагу шёл разговор, только понял, что по этому листку моего отца и привезли в этот страшный дом.

Агния Моисеевна куда-то позвонила. Трубка долго верещала, и врачиха только без конца кивала головой, по-куриному смеживая веки и поддакивала:

– Да… Да… Да? Слушаюсь! Конечно!

Отложив трубку, она достала из стола бумагу и подала матери.

– Распишитесь, что вы сами, добровольно забрали своего супруга под личную ответственность.

До матери нескоро дошёл смысл сказанного. Она растерянно вертела в руках бумагу, не зная, где расписаться, боясь, что эта роспись опять может повредить отцу.

– Вот здесь поставьте подпись и забирайте своего супруга домой. Но в случае чего, вы несёте за него уголовную ответственность. Вы уяснили? Поняли?

Мать торопливо расписалась, услужливо пододвинула бумагу Агнии Моисеевне и выжидательно посмотрела строгой врачихе в глаза.

Агния Моисеевна нашла на столе какую-то кнопку, и тут же, как ванька-встанька, появился в мятом халате большой дядька и молча встал в дверях.

– Харитон, приведи к родственникам того, из шестой палаты, ну, который с одним глазом.

Мне стало обидно за отца, что его так называют – «того с одним глазом», и я люто возненавидел эту маленькую, широкозадую старушенцию с буравчатыми глазами. Она мне напоминала ту колдунью из сказки, которая превратила хорошего услужливого мальчика в горбатого уродца с длинным носом.

Опасаясь, как бы она это не сделала со мной, я моментально вышмыгнул за дверь.

На улице, усевшись на лавочку, я стал с нетерпением ждать отца, но в человеке, вышедшем из дверей, я его не увидел – стоял, растерянно оглядываясь, какой-то бородатый и бледный старик в кальсонах с болтающимися возле щиколоток грязными тесёмками и утирал рукавом рубахи лицо.

Первый раз я увидел отца плачущим.

Взглянув на меня, он зашлёпал разлапистыми больничными тапочками по сыроватой, ещё холодной земле, протягивая в мою сторону руки.

Обычно ласки, унижающей на его взгляд настоящего мужика, отец никогда не проявлял, а тут стал тыкаться мокрой бородой мне в лицо, выговаривая только одно слово: «Сынок! Сынок!»

Из-под рубахи он торопливо достал какую-то чёрную, тяжёлую, как кирпич, книгу и воровато сунул мне за пазуху:

– На, спрячь! – и тут же нырнул снова в больницу.

Оказывается, ошеломлённый радостью выписки из этого логова, он всё же не забыл про подарок того «комиссара» и, побывав в кабинете врача, окрылённый полученным извещением, он, птицей взлетев в палату, подержал за плечи своих соседей и, махнув рукой – будь, что будет! – сунул вечную книгу под рубаху. Библия была для отца утешительным другом и собеседником в том капище, где он провёл столько времени, а друга бросить он себе никогда не позволял.

И пока мать забирала у кастелянши его прежние вещи, отец успел передать мне эту метафизическую, философскую бомбу, разрушившую и моё прямолинейное, как биссектриса, сознание, превратив его, то есть моё умозрение, в бесконечное, недостижимое число Пи.

 

8

Наконец-то снова, слава Богу, вся семья вместе.

Сидим, пьём чай. Отец заварил чай только распустившимися веточками смородины. Ведёрный самовар ещё одышливо пыхтит на столе. И то… семья большая – каждому по чашке, уже семь человек. Считай – полведра. А кто же на одной чашке остановится?

На самоваре отблески позднего солнца, оттиски медалей и гербовых печатей на крутых боках чёрным серебром отдают. Самовар топим по-барски, древесным углём. Самовар старинный, ещё от деда Степана достался – всё материно приданное.

Углём топить самовар хорошо – дыма нет, а жар пылает. Знакомый углежог из подлесной деревни Смольные Вершины, узнав, что отца поместили, то ли по пьяному делу, то ли ещё по какой болезни в лечебницу, привёз нам целый мешок отборных углей, угли берёзовые, всыплешь горстку в расторопную трубу – через десять минут самовар ходуном ходит, в два пальца свистит…

Отец пьёт в обморочном молчании, не как всегда, с прибауткой да усмешкой, уставился в передний угол, где чернеют иконы и молчит.

После больницы он здорово изменился: бороду брить перестал, лицо обросло по-разбойному густой волоснёй с проволочными проблесками – с одной стороны глянешь вроде седина, а посмотришь, по сединкам смоль просвечивает цыганского замеса.

Ему бы красную рубаху да в табор. Но отец теперь стал смирным, с мужиками в разговорах материться почти совсем перестал. Мать удивляется.

По субботам и воскресениям в церковь начал ходить, а в простые дни перед сном, возле икон в переднем углу на коленях стоит, молится, губы шепчут: «Пресвятая Богородица, матерь Божья, Заступница Усердная, моли Бога за нас…», а потом открывает свою заветную Библию и водит пальцем по страницам, и водит. В очках керосиновая лампа отражается.

За всю жизнь отец прочитал только три книги, но какие! – «Тихий Дон», «Угрюм-река» и «Тарас Бульба». Последнюю он знал почти наизусть, целые абзацы подстраивал под какой-нибудь случай или событие.

Это я от него впервые узнал про черкеса Ибрагима, про якутскую колдунью Синельгу, про негодяя Прошку, а уж если говорить про гоголевскую повесть, то после его пересказа и читать не надо, все слова в голове рядком лежат.

Однажды я с ним на три щелчка поспорил, что вот эту страницу он, наверняка не вспомнит, и, конечно, проиграл. Затылок после болел целый час.

И вот теперь у него в руках появилась четвёртая книга. Книга всех книг, написанная огненным перстом на каменных скрижалях, и отца было уже от неё не оторвать. «Человеку принадлежат предположения сердца, но от Господа ответ языка. Все пути человека чисты в его глазах, но Господь взвешивает души. Предай Господу дела твои, и предприятия твои совершатся. Всё сделал Господь ради тебя, даже нечестивого блюдёт на день бедствия. Мерзость перед Господом всякий надменный сердцем: можно поручиться, что он не окажется ненаказанным. Милосердием и правдою очищается грех, и страх Господень отводит от зла…»

– Хватит керосин жечь! – бывало, скажет мать. – Книга-то не наша, не христианская. Не гневи Бога! От неё и впрямь с ума сойдёшь. Гляди, сколько написано, и всё притчами. Не с твоими зубами такие орехи грызть. Лучше бы работу себе подыскал. Опять без гроша сидим.

Работа. А кто решится взять человека, только что вернувшегося из сумасшедшего дома на казённое жалование, на праздник жизни? Топором да случайными заработками нужду не повалишь, она крепко на ногах стоит-держится, в лицо пустыми кислыми щами дышит, щербатым ртом кусается, а больно…

Но вскоре отцу повезло. Умер от сердечного приступа Афоня, мужик здоровенный, лапы растопыренные, как у лодки двухвёсельной. Никто не думал, что ему когда-нибудь конец будет. А вот, поди ж ты! На Пасху после разговения хорошо выпил, потом ещё с соседом добавил, потом с Крестным ходом по маленькой накатывал в каждой избе.

Афоня был церковным старостой, и на Крестном ходе прислуживал, как мог, отцу Рафаилу, потому что к этому времени отец Рафаил порядочно не видел, и Афоня водил его от дома к дому под руку. Хоть и время было бесовское, но батюшка наш христианский обычай справлял, как святые отцы велели.

Крестный ход – это не только поздравления с Христовым Воскресением, но и освящение жилища знамением на все четыре стороны.

Хотя с открытием храма в Бондарях и припозднились, но ещё помнили люди святую веру, не осквернились безверием, не отпихнули от себя Бога.

Не знаю, как где, но в нашем селе всю Пасхальную неделю церковный причт считал необходимым посетить каждого прихожанина, и с ним похристосоваться.

Афоня пил редко, но много. «Сто грамм – не стоп-кран, – говорил он иногда. – Дёрнешь – не остановишь». Вот и дёрнул. Вот и остановился на полдороге. Рухнул, как под пулемётной очередью. На телегу грузили вшестером. Ехали и сокрушались: «Надо же, и выпил-то всего около четверти, а оказалось – будя! И-эх! Жизнь наша грешная!»

Без церковного старосты, какой храм?! Собрали совет, царство небесное Афоне пропели и перешли, как говорится, к миру, к другому вопросу. Мнение церковного совета было единодушным: «Макарова в старосты! Мужик наш, видный, совестливый, Библию понятно толкует, хоть сегодня на проповедь ставь. Василия Фёдоровича в старосты! Чего зря воду в ступе толочь?»

Так отец по воле случая стал храмовником. Деньги «абы какие» он всё-таки получал, потому что при церкви занимался ещё и разным мелким ремонтом. Топор, он, хоть не сладко, а кормит, коли есть куда лезвие вогнать. А хозяйство церковное догляд любит.

Наша семья к тому времени так привыкла к безденежью, что такая крохотная мзда и то считалась за жалование. Хоть хлеба да постного маслица всегда купить можно. Вязаньем платков теперь не проживёшь, из моды стали те платки выходить, большие шапки норковые да куньи на головах у девок красовались, и матери было трудно двумя спицами заработать на семь человек – семь «я». Орава целая! Злая рота!

Наконец-то отец при церкви нашёл своё настоящее поприще: Библию прихожанам толкует, переиначивая язвительную речь еврейских пророков, делая её более мягкой и богоугодной. Моисея и его брата Аарона называл первохристианами, обучающими свой жестоковыйный народ вере в единого Бога, превозмогая все тяготы, лишения и людскую неблагодарность.

«…и сказал Моисей Господу, – вдохновенно читал отец, – для чего ты мучишь раба твоего? И почему я не нашёл милости перед очами Твоими, что Ты возложил на меня бремя всего народа сего? Разве я носил во чреве весь народ сей и разве я родил его, что Ты говоришь мне: неси его на руках твоих, как нянька носит ребёнка, в землю, которую Ты с клятвою обещал отцам его? Откуда мне взять мясо, чтобы дать всему народу сему? Ибо они плачут передо мною и говорят: дай нам есть мяса. Я один не могу нести народа сего: потому что он тяжёл для меня. Когда Ты так поступаешь со мною, то лучше умертви меня, если я нашёл милость перед очами Твоими, чтобы мне не видеть бедствия моего».

И сказал Господь Моисею: «Собери мне семьдесят мужей – старейшин Израилевых, которых ты знаешь, что они старейшины и надзиратели его, и возьми их к скинии собрания, чтоб они стали там с тобой. Я сойду и буду говорить, и возьму от Духа, который на тебе, и возложу на них, чтобы они несли с тобою бремя народа, а не один ты носил. Народу же скажи: очиститесь к завтрашнему дню, и будете есть мясо. Так как вы плакали вслух Господа и говорили: «Кто накормит нас мясом? Хорошо нам было в Египте», – то и даст вам Господь мясо, и будете есть. Не один день будете есть, не два дня, не пять дней, не десять дней, не двадцать дней. Но целый месяц, пока не пойдёт оно из ноздрей ваших и не сделается для вас отвратительным, за то, что вы презрели Господа, который среди вас, и плакали перед ним, говоря: – «Для чего нам было выходить из Египта?»

– Вот оно, сбывается пророчество! – отец вздымал кулаки к небу. – Что вы хотите, маловеры!

Мало помалу возле него стала сколачиваться небольшая группа прихожан, считавших себя последователями как Нового, так и Ветхого Заветов, хотя всё это по церковным канонам и считалось ересью, но отец Рафаил, то ли по своей дряхлости и обволакивающей его слепоте, то ли по философскому складу мышления, к моему отцу относился снисходительно, и всегда говорил, что всякая мысль от Бога.

Как и в нынешнее невразумительное время, тогда тоже, наша церковь была единственной в районе, и к нам в дом, особенно перед праздниками, набивались люди послушать отцовские толкования Библии, пощупать руками эту сокровенную книгу, которую они трогали почему-то с опаской и какой-то тайной страстью. Вот оно, это писание, высеченное пальцем самого Всевышнего на каменных плитах и переложенное на бумажные страницы! Видящий – да зрит!

В осенние и зимние праздники ночи стояли длинные и ненастные, такие же длинные и грозные были слова на пожелтевших страницах, вынесенной отцом из сумасшедшего дома книги красного комиссара, загубившего за свою жизнь в зените не одну христианскую душу.

Я и сам стал потихоньку проникаться библейским языком, этим мировым творением человеческого разума, ужасался его невероятной образности, слова западали в душу, как каменья и ворочались там, в бурливой реке юношеского сознания.

Мне приходилось спорить с отцом, что Библия, в понятии Ветхого Завета, книга далеко не христианская, что христианство возникло в Иудее на несколько тысячелетий позже событий описываемых в Библии, что Иисус Христос был первым мировым революционером и коммунистом, искоренявшим различия людей по национальности и богатству, что первые общины христиан были похожи на наши колхозы…

Ах, как взвинчивался мой родитель, услышав из уст своего сына богопротивные слова.

– Иудея, говоришь? Я тебе такую Иудею устрою, что кровавыми слезами утираться будешь! Кто коммунист? Христос коммунист? Да я тебя, сукина сына, запорю насмерть! – хватался за ремень из бычьей кожи, на котором он всегда наводил бритву.

Но я предусмотрительно исчезал из дома, и приходил только к вечеру, когда отцовский гнев смягчался.

– Коммунисты – Иуды, – они храмы разорили, – говорил он уже миролюбиво, забыв, что за это может и не так легко отделаться, как за вражеское радио.

Отец был мужик отходчивый, и угрозы свои скоро забывал, и сам иногда начинал споры со мной о трактовке сакраментального текста, с такими же последствиями.

– Ишь ты, поперёк батьки в петлю лезешь!

– Не поперёк батьки в петлю, – поправлял я его, опасливо посматривая на дверь, – а поперёд батьки в пекло…

– Яйца кур учат. Колхозы… – не унимался он. – А ты знаешь, что эти колхозы твоего деда за Можай загнали. Я тебя, умника, поучу, поучу! – снова ощупью за переборку, где на гвозде вот только что висел его знаменитый ремень из бычьей кожи с рубчатой бляхой. – Куда ремень подевался? Я вот щас возьму палку, да и пыль из тебя повыбиваю, как из мешка дырявого! Недаром в Библии написано: «Сокрушай рёбра сыну своему, пока он молод, и благо тебе будет в старости!»

До самого основания, до самого корня души поразила отца Книга Великого Пессимиста Екклесиаста.

Начав её читать вслух глухой осенней ночью, он тут же смолкал, и только качал своей начинающей седеть головой, иногда приговаривая:

– Всё пустота! Всё ловля ветра! Ах, мать твою так! Нет ничего нового в мире! Всё возвращается на круги своя, – одно томление духа… Ах, мать твою так! Жизнь моя, иль ты приснилась мне?! – это он уже машинально повторял услышанного от меня Есенина, тоже печальника.

«Песню песней» Соломона он почитал охальной, и со мной разговоры о ней не заводил.

– Очёсы дьявола там, сынок! Силён Сатана, коль и сюда добрался!

 

9

А время шло своим чередом, подбирая, как яблоки, дни, брошенные нам под ноги года.

Отец привык к церковному обиходу, почти не матерился. Вечернюю зарю и утреннюю зарю провожал молитвами.

Уже совсем слепого батюшку Рафаила забрали в город родственники, и вскоре осиротевший наш храм принял на руки молодой, со шкиперской бородкой и красным обветренным лицом моряка, отец Александр.

На службе в толстых пальцах его старинный обложенный серебряными пластинами церковный крест прятался по самой перекладине. Говорили, что он бывший капитан подводной лодки, которая затонула у берегов Шпицбергена, а ему с двумя моряками удалось чудом спастись, остальных поглотила ледяная мгла. Якобы после этого случая он был разжалован в матросы, уволен с флота и осуждён. Но как-то так получилось, что, отсидев положенное, он сумел окончить духовную семинарию, смущая наставников своих. В его виде было много от мира, но духовные отцы сумели направить его силу и ещё неистраченную молодость в горние сферы и в нашу церковную обитель.

После патриархального, благостного отца Рафаила, батюшку Александра боголюбивые старушки по первости не принимали, гневались, говорили, что будем писать самому патриарху, чтобы прислали к ним в приход тоже боголюбивого старца. Неужели праведники перевелись в России?

Но патриарх, конечно, этих слов не услышал, а может, старушки запамятовали писать иерарху, постепенно привыкли к зычному голосу бывшего моряка-подводника.

Мой родитель к новому батюшке отнёсся с недоверием, подозревая, что это КГБ направило его к нам работать ловцом человеческих душ. Мол, вышел негласный указ всем церковнослужителям вступать в партию и каждое слово исповеди брать на веру и отмечать в своём кондуите.

Зря, я думаю, отец не доверял священнику, а в отношении КГБ хватил лишку. Батюшка как батюшка, правда, непривычно молод и широк в плечах. А где это написано, что священник должен всенепременно быть хилым и благостным? Вон, послушник Ослябя, какой богатырь был!

Примерно, таким образом, я успокаивал своего, начинавшего возмущаться, родителя.

– Какой Ослябя? Что ты мелешь и меня с толку сбиваешь? Опять умничаешь?

На этот счёт с батяней было спорить бесполезно.

Скорее всего, отец Александр, наверное, пережив свою смерть, в стрессовом состоянии увидел лицо Бога и поклялся навечно служить ему – вот и всё.

Отец Александр и в судьбе моего родителя тоже сыграл свою, я бы сказал, сокрушительную роль.

Услышав сектантские рассуждения своего старосты о Боге, он однажды, откупорив бутылку Кагора, позвал его за собой в сторожку, поставил два стакана, размашисто перекрестил их и наполнил густой тёмно-красной влагой, от вида которой перекрестился и своенравный староста:

– Господи, помилуй и спаси раба твоего Василия!

– Пей! – мрачно сказал отец Александр и, сжав горстью, как снегиря, красногрудый стакан, опрокинул его в себя. Снегирь юркнул в густые заросли, и обескрыленный стакан остался густо розоветь стеклом на клеточной клеёнке стола церковной сторожки.

Отец выпил, пошевелил губами сладкую терпкую пустоту и пододвинул свой опорожнённый стакан к бутылке, в которой ещё проживала пара снегирей в ожидании выпорхнуть.

– Кровь твоя, Господи, как водица сладкая! Сколько её надо выпить, чтоб в голову швырнуло?

– Не сори словами, брат Василий, а то языком твоим мести раскалённое железо придётся. Помнишь, как написано? «Вначале было слово. И слово было у Бога. И слово было Бог…» А ты верующим простосердным людям суесловишь. Вот опять, сказывали, ты им притчи Соломоновы растолковывал по бытовщине своей непотребной. Зачем народ пугаешь? «Страх есть не что иное, как лишение помощи рассудка», – вот как сказано у Соломона. «Чем меньше надежды внутри, тем больше представляется неизвестность причины, производящей мучение. Свищущий ли ветер, или среди густых ветвей сладкозвучный голос птиц, или сила быстротекущей воды, или сильный треск низвергающихся камней, или незримое беганье скачущих животных, иди голос ревущих свирепейших зверей, или отдающее из горных углублений эхо, – всё это, ужасая их, подвергало в расслабление. Ибо весь мир был освещаем ясным светом, и занимался беспрепятственно делами: а под ними одними была распростёрта тяжёлая ночь, образ тьмы, умевший некогда объять их, но сами для себя они были тягостнее тьмы!» – прочитал отец Александр, бывший моряк и каторжник почти дословно отцу одну из премудростей Соломона о власти страха над усомнившимися в твёрдости длани Господней.

– Каша у тебя в голове, дорогой староста, несъедобна и горчит. Выблюй её и умой лицо своё. Ты зачем, читая Книгу пророка Амоса, растолковывал её на наш грядущий день? – Отец Александр отодвинул ящик под столешницей, вытащил глыбастую, изукрашенную витой кириллицей старинную книгу, ещё дореволюционного издания, раскрыл её, как раскрывают по весне оконные створки, чтобы впустить в душную избу лопотанье первых листочков и птичью разноголосицу.

– Слушай, и не говори больше, что я тебя не предупреждал. – Отец Александр вытер пятернёй влажные ещё губы и прочитал: «Господь возгремит с Сиона и даст глас из Иерусалима, и восплачут хижины пастухов, и иссохнет вершина Кармила». Слышишь? – обратился от снова к отцу, – КАРМИЛА, а не Кремля, как ты проповедуешь! – И опять продолжил по Книге – Так говорит Господь: «За три преступления Дамаска и за четыре не пощажу его, потому что они молотили Галаад железными молотилами. И пошлю огонь на дом Азаила, и пожрёт он чертоги Венарада. И сокрушу затворы Дамаска, и истреблю жителей долины Авен и державшего Скипетр – из дома Еронова, и пойдёт народ Арамейский в плен в Кир», – говорит Господь. Причём здесь Советский Союз! Прищеми язык, Василий! В Книге говорится о временах далеко ушедших, а ты народ пугаешь, что сокрушится скипетр Державы и её поглотит молох, что в переднем углу вместо божницы будет стоять Телец, и люди снова будут поклоняться Ваал-Зебулу. Ты это говорил людям? Молчи! Допей вино и закуси своим языком!

Отец Александр встряхнул за плечи моего родителя и вышел из сторожки. К обедне надо было готовить Евхаристию.

Батяня, ошарашенный таким подходом к его понятию вечных истин, вылил в себя остатки из бутылки, минуя стакан, свернул самокрутку и, раскурив её, почесал голову, сплюнул под ноги, кинулся за батюшкой – непременно надо доказать ему наглядно гибельный конец России: «Предупреждал пророк – не ищи дорог ложных. Не ищи!» – бормотал он, топая прямо в алтарь, где отец Александр уже священнодействовал над Святыми Дарами для предстоящего богослужения.

Весь, как и был – в резиновых сапогах с налипшей бондарской грязью, по-паровозному дымя цигаркой, этим дьявольским кадилом, он, как святоотступник, шагнул в алтарь, оскверняя тем самым наисвященнейшее место в храме, куда не только женщинам, а и прихожанам вход воспрещался под страхом отлучения от церкви.

Не знаю, что произошло потом, но с тех пор отец в церковь больше не ходил, предпочитая молиться дома.

– Василий, – спрашивает мать, – к службе звонят, а ты ещё не собирался. Надень рубаху чистую да бороду расчеши, она у тебя, у лешего вроде, спутана. Скоро воробьи в ней гнёзда вить будут. Расчеши бороду-то, да ступай к службе. Нехорошо самому старосте приличия нарушать…

– Я в церковь больше не пойду, – сердито отвечает отец, – там все священники коммунисты. Сам Господь таких метлой гнал из храма. Христопродавцы!

– Отец Александр разве коммунист? Он в море тонул. За это и пострадал, как человек порядочный. Какой он коммунист?

– Он и есть – самый первый коммунист. Спортсмен. Боксёром на флоте выступал, мошенник! – отец трогает немного припухшую челюсть. – Я все церковные дела сдал. Пусть другого старосту выбирают, умники!

Кто «умники» было так и не понять – то ли прихожане, а то ли весь церковный клир во главе с батюшкой Александром.

…Если рассуждать по-теперешнему – не так уж был и прав бондарский священник, отставной моряк отец Александр. Плутократия передний угол России заслонила, вломилась, – ничего не видать – ни Бога, ни ангелов. Темно в глазах…

Теперь делать нечего. Сидит отец, сердито смотрит в печную топку, дым от цигарки голубым шарфиком вытягивается. Тяга – о-го-го, какая! Подмосковный уголь горит почти как торф, жёлтым пламенем, завозили для церковный печей, отец и выписал себе заодно полтонны по госрасценкам. Дёшево. Гори, гори ясно!

В доме жарко. Входит Сергей Степанович – дядя мой.

– Здорово, Макарыч!

– Здоровее тебя видали, – недовольно бурчит отец.

Дядя Серёжа не обращает на это внимание.

– Слыхал, ты в церкви набедокурил. В алтаре курил.

– А тебе какое дело? Учить пришёл?

– Тебя учить – сначала надо рукава засучить. Я тебе одно дело посоветую.

– Пошёл ты со своими советами!

– Я-то пойду, да ты с таком останешься. Кормиться с чего будешь? Детей рубанком строгал, теперь поднимать надо.

– Кха-кха! – отец так затянулся цигаркой, что его пробил кашель.

– Вот-вот! Я и говорю – хлопочи пенсию по инвалидности.

– Какой я инвалид? – отец бросил в огонь цигарку и заинтересованно повернулся к шурину. От недавней неприязни не осталось и следа.

– Какой инвалид, говоришь? А такой – всем психам, которые были на излечении у Сарницкой, присваивают инвалидную группу – вторую или первую. Кумекаешь? Ну, первую тебе, конечно, не присвоят, не заслужил пока, подожди, а вторая тебе в самый раз будет. Дело верное. Деньги будешь получать. Сиди, покуривай, а пенсию тебе почтальон каждый месяц носить будет, голова!

– Ох, и табачок у меня, Степаныч, на меду настоян. Не веришь? Накось, покури! – Сыплет в ладонь дяде Серёже золотую крупчатку.

Табак у моего родителя, действительно, душистый. Какие-то цветочки подмешаны. Один раз вдохнёшь, и голова плывёт. Сам пробовал. Хороший табак.

Дядя Серёжа держит ладонь лодочкой – кисть пулей раздроблена, но, несмотря на это, ухватиста.

– Сыпь, Макарыч, больше. Не жмись. За совет платить надо. А бутылку с первой пенсии поставишь.

 

10

Задумался отец. Дело-то, действительно, выигрышное. Как до этого он сам раньше не додумывался? Лежал в сумасшедшем доме? Лежал. Шоковую терапию проходил? Проходил. На работу по статье не берут? А кто возьмёт? Кто за психа отвечать будет, если с топором кидаться на советских людей, как оккупант, начнёт? Вот и ладно. А чего стыдиться? Им было не стыдно на меня рубаху из суровой нитки натягивать, да руки вязать? Умён Степаныч, мать его так!

На другой день пошёл мой родитель в райсобес пенсию выуживать.

Там говорят: «Пенсия тебе точно положена. Бумагу давай с печатями. На слова только Бог помогает».

Пошёл за медицинским освидетельствованием в районную больницу. Там искали-искали амбулаторную карту – никак не нашли.

– А ты у нас за всю жизнь ни разу не лечился. Садись, – говорит бондарский невропатолог, – вот сюда, на табурет. Закинь ногу на ногу!

Отец закинул. С калоши грязь на крашенный пол пластом отвалилась.

Невропатолог достал из кармана маленький такой блестящий игрушечный молоточек, повертел перед лицом пациента, потом вдруг, невзначай, ударил молоточком ему по колену. Нога так и подпрыгнула вверх.

– Хорошо, хорошо, – говорит доктор. – А вот так! – и начал задавать какие-то несуразные вопросы.

– Машина! – крикнул доктор. – Быстро говори первое подходящее слово!

– Дорога и шофёр пьяный!

– Ты свои сентенции оставь при себе. Отвечай, одним словом.

– Война!

– Матрёныч в кабине с осколком во рту. Хороший мужик был …

– Ты мне психа не симулируй. Отвечай адекватно.

А что такое «адекватно», так и не сказал.

– Ведро! – в запале кричит доктор.

– Самогон! – вытер отец губы.

– Так-так… – невозмутимо говорит доктор.

– Жена!

– Деньги!

– Какие деньги? Ты должен отвечать – «женщина». Ну, можно и так – «дети».

– Ведро! – опять воскликнул доктор.

– Вода!

– Стакан!

– Водка! Мы ведро водки в Архангельске с артелью зараз выпили. Дорогу на квартиру перепутали. Все, как тараканы разбрелись, а мне потом пришлось одному на кладбище в склепе заночевать. Там, на севере, ветряка жуть какой. Печёнку выдувает. Вот и нашёл, где потише. Сыровато только было, а так ничего. Артельных милиция подобрала. Одному пришлось на правой руке пальцы отрезать. Простыл. А мне – хоть бы что. Даже насморка не было. Давай бумагу!

– Какую бумагу?

– Ну, такую, которую в райсобесе требуют.

– Это тебе, дядя, надо в область на ВТЭК ехать. Мы такую бумагу не даём. Где лечат, там и калечат, – хохотнул невропатолог, развинчивая и свинчивая какую-то никелированную штуковину. – Вот, чёрт! Пружину никак не подхвачу! Подержи вот здесь!

Врач, отвлёкшись от дела, занялся ремонтом затейливой зажигалки в виде изогнутой обнажённой девицы. Врач был молод и беспечен.

– Аллес, в смысле физдец! – он нажал на розовую пупочку груди, и из-под девицы ударило голубое пламя.

– Друг из командировки привёз в подарок. Однокурсник. В академию рвётся. Практику в Германии проходил, вот и привёз чудило оттуда немецкую шлюшку. Какова? – Он повертел занятную штуковину перед своим удивлённым клиентом и спрятал вещицу в карман, так и не дав отцу прикурить уже свёрнутую самокрутку.

– В кабинете не положено! Отдыхай! Приём закончен!

Отец вышел от доктора, оглянувшись на свежеокрашенную цинковыми белилами дверь.

– Врачи… Туды иху мать! Да…

«Мёртвые мухи портят и делают зловонной масть мироварника: то же делает небольшая глупость уважаемого человека с его мудростью и честью» – припомнилось ему из Писания.

Нахлобучив мятую шапку, вышел на свежий воздух. После вчерашней хляби день был чист и светел, как только что протёртое огромное во весь мир зеркало, в котором он увидел себя маленьким и ничтожным в бескрайнем пространстве, меньше вон того воробья, копающегося в свежих, парных комьях конского навоза.

Вот она, птаха наша русская! Живёт себе, чирикает. От навоза питается и – ничего себе, живёт! Отец повеселел. Поеду в область к самой Сарницкой. Она меня в пелены тесные пеленала. Уколами волю сокрушала. Идиотом звала. Поеду!

Вспомнив про Агнию Моисеевну, отец содрогнулся всем существом. Опять чётко, как нарисованные, у него в голове высветились слова, и опять это были премудрости Писания: «…И обратился я, и видел под солнцем, что не праведным достаётся успешный бег, не храбрым – победа, и у неразумных богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их. Как рыба попадается в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так и сыны человеческие улавливаются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них».

Вот и на него нашло такое пагубное время…

– Мать, давай деньги на дорогу в Тамбов. Велели на комиссию ехать. Говорят – дело верное. Пенсия, считай, у тебя в кармане! Сидел в психушке? Сидел. Вот и получай своё пособие по нужде своей. Целых двести рубликов обещали. Это сколько же хлеба купить можно! Пудика два – не меньше! Еду, мать, еду! Давай на дорогу в оба конца. Если пенсию не задержат, у нас денег куры не поклюют. Заживём скоро, мать!

Мать, вздохнув, лезет в карман пальто, где у неё осталось немного деньжат от выручки за шитьё. Она теперь, как заправская портниха, своим рубахи строчит, если выкройку достанет, то и платье может пошить. Но у знакомых тоже деньжат не густо. Заказов мало. Бедствуют люди, хотя после войны уже второй десяток лет пошёл, а всё, как и прежде, – одни недостатки да недороды. Когда же это кончится? Напасть, что ли, какая на страну напала, наземь валит? Всё не в руку, как сон про деньги, пощупаешь – дерьмо в ладони.

По первому снежку отец поехал в Тамбов. После осенней слякоти в город стали машины добираться.

В Тамбове отцу по сторонам смотреть некогда: пивка бы вольного попил, да в кармане только на обратную дорогу мелочь бренчит, а не похрустывает. Пирожок с ливером за сорок копеек проглотил и не увидел. Только забытый мясной запах от него и остался.

На приём к главврачу надо записываться загодя. А и загодя – очередь. Записался. Из оцинкованного бачка водички попил – и доволен. Сидит, ждёт своего времени. Когда записывался в регистратуре, медсестра паспорт спрашивает, историей болезни интересуется.

– Там она лежит, где всё прописано, – говорит отец.

Медсестра снова в бумагах рыться начала. Рылась, рылась в пожелтевших мятых карточках, снова посмотрела фамилию в паспорте, снова рыться начала. Нет такового!

– Ну, нет, так нет, – говорит отец. – Записывай на приём по паспорту. Я сегодня в сумасшедший дом сам пришёл, никто не звал. Видишь, на людей не бросаюсь.

Медсестра дала карточку картонную, поперёк жёлтая полоса проходит, в глаза бросается – внимание! – псих!

Сидит отец, крутит карточку, задумался о жизни своей, вздыхает.

Прошли все. Он один остался сидеть у двери. Войти страшновато – а, вдруг опять в пелены те саванные запеленают, да укол шоковый вкатят.

Дверь открылась. Вышла медсестра из кабинета главврача:

– Вы к нам?

– К вам, к вам! Сорницкая у себя?

– А. где же ей быть? Проходите!

Отец немного потоптался в дверях, откашлялся и нырнул, очертя голову, в просторную светлую комнату, как в лунный прорубь. Снял шапку, ударил её по колено.

Агния Моисеевна что-то в бумагах строчит, глаз не поднимает.

– Вот я весь тут. Идиот Макаров за справкой пришёл.

Агния Моисеевна сняла очки. Сощурилась. Проколола глазами.

– А-а! Старый знакомый! Сам приехал или привезли?

– Сам. На попутке доехал. Справка нужна.

– Какая справка?

Ну, что я неполноценный гражданин Союза Социалистических республик, и мне, как и положено в таких случаях, пенсия нужна. На работу не берут. Говорят: «В психушке был у Сарницкой. Людей покусаешь. Не, не возьмём! Иди лягушкам глаза выкалывай!»

– А-а, – говорит Агния Моисеевна. – Государство обмануть хочешь? Незаконные деньги у трудового народа клянчишь? Сам знаешь, за что сюда попал. Дурака-то из себя не строй! Я тебе такую справку дам, когда ты лет десяток у нас отдохнёшь. Иди, иди! Медбрата, что ль, позвать? Я сейчас – и нагнулась над столом, как бы отыскивая кнопку вызова.

Отца как ветром сдуло. Очнулся уже возле чайной, на Центральном рынке.

Всех собравшихся денег хватило только на стакан водки и на бутерброд с килькой. Выпил, закусил килькой. Повеселело. «А, была – не была! Не пропаду! Руки есть, да и здоровье тоже! Топор не зазубрился. Проживём! Деньги на обратный билет – вот они. Не растратил. А теперь пропью!» Налил ещё сотку. Выпил. Послюнил «козью ножку». Господи, хорошо-то как!

Обратно ехал железной дорогой на проходящем поезде до станции Платоновка. В общем вагоне билет не спросили. Ну, а если бы и спросили – куда его без остановки высадишь? А первая остановка – Платоновка. А вот от Платоновки, двадцать пять километров, да при морозе – пустяки! Рысцой добежать можно.

Рысит по дороге. Морозец, как батька суровый, уши дерёт. По снежку, как по половицам поскрипывает: «Ужо, доберусь до тебя! Деньги пропил подорожные, подлец!»

А тут Лёшка Моряк на почтовых лошадях догоняет, наш бондарский казённый курьер:

– Садись, сосед! Откуда бежишь?

– Оттуда! – кивнул головой отец в сторону и упал на скользкую солому в санях, слегка припорошенную снегом. – Гони, Моряк, а то мерин твой ноздрями воздух щупает, скотина, а не бежит, как бы обленился!

Смеются оба.

 

11

Ничего, слава Богу, все живы-здоровы, с голодухи не померли. Живём, как можем. Не мы одни такие. Другим похуже будет.

Отец приспособился в сенокос колхозную траву косить. Десять гектаров пустоши на неудобь обкосишь, одна часть твоя – хочешь, скирдуй, хочешь, стогуй, всё равно в кармане фуй, как у нас говорили. Но это только так, разговоры для красного словца.

По весне сено дорогое, свою корову пришлось под нож пустить – заготовку не выполнили по мясу, молоку, шерсти. Куда денешься? Пришлось это налогообложение деньгами реализовывать, да ещё с неустойкой. Время такое жёсткое – тоже, хочешь, чеши, а хочешь, куй…

Топор, друг любезный, выручал. Слегу отесать и то к отцу шли. Бондари обезмужичили, а живоглоты, безотцовщина, ещё не вошли в силу. Это уж после они отцов перегонять будут, тех, которые травушкой полегли под сокрушительной косой войны.

Да что там говорить! Нашему человеку всегда – не в пору: то рубашка коротка, то ноги длинны, то небо высоко, то поле широко…

Ну, ладно, на то она и жизнь, чтобы с нею бороться.

Время не остановишь. Подоспела отцу пенсия по возрасту. Иной тужит, головой качает – вот, мол, как жизнь пролетела, промчалась, назад не успел оглянуться! А отец ходит обрадованный. А как же? Тити-мити в ладонях шуршат. Каждый месяц третьего числа – распишись, Василий Фёдорович! Василий Фёдорович, распишись. Рубль почтарихе за пазуху сунет – все довольны.

Отец, хоть и на пенсии, а топора из рук не роняет. У людей деньжата стали появляться: кому сарайчик сгондобить, кому полы перестелить.

Отец какой-то странный стал, вместо денег за работу, как теперь говорят, бартером брал – то тесину, то две принесёт, а то гвоздей карман.

Мать спрашивает:

– Зачем нам доски, Василий? Куда они тебе?

– На гроб! Куда?

– Эт-то сколько же из них можно гробов поделать? На все Бондари!

Из пенсии отец – ни рубля. Выпивал только по праздникам. Приноровился. Азарт к жизни появился. Казённые деньги, которые почтариха приносит – на семью, а вся шабашка вольная. Куда хочу, туда и дену. Бывало, придёт, выпивши, хвалится:

– Вот теперь только жить начал: государству ничего не должен, а оно со мной расплачивается! Значит, есть ещё у них совесть!

У кого «у них «можно было догадаться по поднятым кверху ладоням.

Святая простота! Невдомёк в то время отцу было, что власть и совесть – понятия несовместимые. По крайней мере, я тоже понял это только теперь, когда захватившие стезю власти стали откровенно глумиться над российским народом, когда за выход на работу к станкам, в насмешку, предлагалось с людей брать деньги, а не зарплату выплачивать…

О, времена! О, нравы! Да извинит меня великий классик…

 

12

– Дай-ка сюда карандаш да циркуль с линейкой, да и бумагу вот эту дай! – берёт отец у меня широкий лист ватмана, на котором я уже собрался сделать деталировку трёхступенчатой передачи двигателя от трактора.

Преподаватель по труду, бывший механик-самоучка, всю жизнь отработавший в МТС, перед пенсией ушёл в школьные учителя, и теперь, возвращая потерянное время, с помощью самых любознательных своих учеников пытался, пока ещё конструктивно, решить проблему двигателя с КПД 90 %. По его убеждению такой двигатель, размером с тракторный, может потянуть целый железнодорожный состав. А если сделать его размером со спичечную коробку, то мощность его будет в одну лошадиную силу и, пожалуйста, цепляй соху и паши себе, только успевай поворачиваться, а то силы Кориолиса, это он так говорил, будут тебя из борозды выкидывать. С нами он поладил быстро. Иногда, при успешном расчёте какой-нибудь детали, давал закурить. Водкой обещал напоить, когда действующая модель будет готова, а пока – курите! «Беломорканал», очковые папиросы, никому не скажу!

Отец отобрал у меня готовальню, ватман, тушь и, смахнув со стола мою только что сделанную модель комнатного самолётика с резиновым двигателем прямо на пол, обломав ему крылья, ушёл к себе на верстак что-то чертить.

Что такое он там выписывал на бумаге, никому не показывал, прятал ватман на чердаке. Наверное, тоже расчёты какого-нибудь двигателя, работающего на кипячёной воде, с коэффициентом полезного действия в 110 %. Не знаю. Но рисовал долго и усердно, не подпуская к себе никого.

Нарисовав или начертив что-то, совал трубку ватмана в печь, где бумага благополучно превращалась в чёрные ошмётки.

Я попытался разгадать его намерения, но из этого ничего не вышло, только после затылок болел.

– Дай ватман! – требовал отец.

– Не дам портить! Сначала скажи, что хочешь чертить, а потом получишь своё…

– А! Ты ещё поперёк батьки говорить будешь! Я тебе щас скажу! Щас скажу! Давай сюда бумагу, подлец! – следовал хозяйский подзатыльник. – Много будешь знать – скоро состаришься!

Оказывается, вошла отцу в темя блажь – дом перестраивать. Дом каменный, как его переделать? По кирпичам разбирать что ли? Такая овчина не стоит никакой выделки.

Мать – за голову! С ума мужик сошёл! За дядей Серёжей пошла:

– Уйми, брат, муженька! Разорить избу хочет, а ему поперёк ничего не скажи! Погладиться не даётся, старый. Весь двор тёсом, да подсошками завалил, ни пройти ни проехать! Что бы путное было? Одна мелочёвка. А скажи что, как коршун вскакивает. Сходи, брат, покури с ним, может, уговоришь дом не рушить. Время-то тяжёлое. На новый дом мы с ним вдвоём с пенсии не потянем, а на заработанные он гвозди покупает. Куда ему их столько? Сходи, брат…

– Ну, ладно, уговорила. Пойдём!

Приходит Сергей Степанович к нам домой, а отец во дворе сидит. Резцом какие-то вилюшки выстругивает. Совсем в детство впал. Хорошие доски на оскалепки переводит. Стружки одни да щепа с обрезками.

– Здорово, Макарыч! Ты, никак, лапти вздумал плести? Какой-то кочетыг в руках держишь, ковыряешься… Не, из берёзы лапти не получатся. Тут лыко требуется липовое. Драть с комля надо.

– Я тебя, мать-перемать, самого обдеру, как липу, а начну, как ты подсказываешь, с комля! – отец потянулся за обрезком жердины.

– Ну-ну! Шучу, шучу, Макарыч! Меня любопытство разбирает: чегой-то ты гондобить собираешься?

– Не твоё дело! Сверни-ка цигарку, а то у меня руки заняты! – перешёл на миролюбивый лад отец, хитровато прищуриваясь.

Так и не удалось выведать у моего родителя, что он собирается «гондобить».

– Толкач муку покажет! – говорил он всякий раз, когда интересовались его поделками.

 

13

Долго дело делается, а время летит быстро. Впереди – вечность!

Когда учился в школе, конца и краю не было видно, ни в ближнем, ни в дальнем вдалеке. А вот, поди ж ты! Незаметно вырос я. Оттолкнул от себя дверь и вышел на простор, на дорогу. А что на дороге видно? Ни звезды, ни Бога, только две извилистые колеи, да ветер свистит в два пальца, да пыль порошит глаза.

Сразу забыл, чему учили в школе. А-а… пошла она, эта учёба, куда подальше! Вон комсомольцы-добровольцы на голубую тайгу любуются, на эстакадах, да на доменных башнях верхолазничают. А я что, очкарик, что ль, какой? Пойду в монтажники! Деньгу всякую зашибать буду, лихо запрокидывая голову, водкой не подавлюсь. Попривык уже втихарца с одноклассниками и одноклассницами, какие побойчее, вкус пробовать. Хорошо! Когда пьёшь, вроде противно, горько, а потом – хорошо!

Когда пришёл в монтажную бригаду, весь участок собрался на меня посмотреть, как я из алюминиевой чашки тюрю из чёрного хлеба с водкой хлебаю. Качали головами:

– Молоток! Подрастёшь, кувалдой будешь!

Но «кувалды» из меня не получилось. Слабоват оказался. Учиться по вечерам стал, потом армия. Так и спасся от судьбы моих сверстников, сгоревших на жизненном ветру, как ни банально это будет сказано: одни по тюрьмам загнулись, другие на ножи не промахнулись, третьи с запойной дури на себя до смерти осерчали.

А-у! Безотцовщина, злое весёлое племя! Только эхо в ушах – отцовщина….овщина….община…

Да, где-то сказано, что человек – животное общественное, но эта община делает человека стадным, особенно подростков с маргинальными наклонностями. Сам знаю. Сам прошёл эти «стёжки-дорожки, где мы встречались после грабёжки».

Стал настоящим монтажником. Оборудование заводов, станки, металлоконструкции, башни всякие монтируем, базис для будущих олигархов готовим, чтобы им хорошо было. За звание «бригады коммунистического труда» боремся. Работа авральная. Бьём – колотим, живём – торопим, жрём – давимся, никак не поправимся! Плоское катаем, круглое таскаем, а что не поддаётся – ломиком.

Премии – известное дело, в кабак. После и зарплата по капельке по стаканам разливается. Одно слово – монтажники! Народ отвязный, блудливый, бессемейный – настоящие маргиналы. Вот и я с ними…

Спасся. Уцелел. Ушёл в Армию. Служил в ракетных войсках вычислителем. Это теперь компьютеры, миллиард операций в секунду, а тогда выручали железные арифмометры, надёжные, как вся наша бывшая Армия. С полигона «Капустин Яр» на Камчатку наша батарея на учениях ракету пульнула. Как говорили отцы-командиры, – «колышек наколола». А траекторию рассчитывали мы, вычислители, так что отдай отпуск, не греши…

Приехал в отпуск.

Это мы ракеты запускали с Капустина Яра, а служил я в Группе Советских Войск в Германии. Секретность – мышь носа не просунет.

Вот приехал из Германии. Сначала остановился в Тамбове, в родной общаге. Выпили-закусили, потом повторили снова. А как же! Товарищи по жизни! Вспомнили тех, кого не вернёшь и тех, кого скоро воротят. Ударили в ладони. ещё выпили… Утро туманное, утро седое… Спохватился. В Бондари надо ехать. Мать-отца повидать, собой похвалиться, порисоваться – вот, мол, какой вымахал!

Подумал – ошарашу! Они знать не знают, что я в отпуске. Пойду в универмаг, костюмчик примерю. На мне армейская форма, как на корове седло, сидит, весь вид портит. Деньги советские – вот они. Пока не пропиты. На костюм хватит и ещё останется. Деньги – святые, гонорары за два года публикаций в армейских газетах и журналах.

Дело в том, что в Германии мне за каждую напечатанную вещь высылали только бумажные переводы, а гонорары шли на мой счёт, который я сразу же по прибытии в Брест разменял на настоящие деньги.

В Армии мне везло. Публиковали часто и охотно. Даже сумел напечатать несколько стихотворений в альманахе «Впереди пограничных застав», где публиковались переводы и немецких авторов.

Так что, получив деньги в банке, я чувствовал себя настоящим писателем. Вот они, кровные! Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать, как говорил великий Пушкин.

Тесная броня солдатского сукна за время службы порядком надоела, наскучила до зелёной тоски. Кто служил, тот знает: нудное пришивание ежедневных подворотничков, которые старшина так и старается оторвать за небрежность, с которой они были подшиты, эта вечная подтянутость, выравнивание складок…

Зашли в универмаг, примерили. Я поводил плечами. «Идёт», – сказал друг. Пришлось к костюму покупать рубашку с галстуком, не на гимнастёрку же надевать бостоновую прелесть.

Ах, ёлки зелёные! Туфли надо ещё покупать! Яловые, железом кованые сапоги немецкой выделки снял, передал другу. Примерил туфли цвета настоящего кофе. «Корочки», – сказал восхищённо друг.

Вот теперь всё впору – костюм, галстук, туфли… А шляпу-то забыли! Нашлись деньги и на шляпу. «Ну, ты и фраер!» – цвиркнул сквозь зубы друг, оглядывая меня со всех сторон. Военное обмундирование сложили в сумку.

– Пошли?

– Пошли!

Теперь у гастрономного прилавка, не выбирая, взяли, чем обмыть покупку и чем зажевать то, чем обмывать покупку будем.

Взяли – по-ехали!

Просыпаюсь опять туманным утром. Голова, как вагон переполненный, всё стучит и стучит по стыкам: шпалы, шпалы-шпалы, ехал поезд запоздалый! Не-ет, надо домой! Домой! От десяти положенных мне суток уже двое отщипнул. Сказал другу:

– Всё, аллес, мотаю на вокзал за билетом, старикам покажусь!

– Зачем тебе костылять на поезде, да на попутных шваркаться? У меня конь в борозде стоит.

– Где?

– Пойдём, покажу!

Пошептался с вахтёром, взял у него ключи, открыл подвал. Выкатил краснобёдрую «Яву» – мотоцикл двухтрубный, как реактивный истребитель. Толкнул шпору – истребитель взревел и на дыбы встал.

– Бери! До Бондарей соколом долетишь! Мотоцикл дома оставь. За мной уголовка по следам идёт. Подельники-суки вломили. Мусора всё равно рано или поздно хомутнут. Бери! Через пару лет от «кума» откинусь и «Яву» у тебя заберу, если её не раздолбаешь. А пока катай девок, вспахивай целину. Они, чувихи, это дело любят. Сам знаю. Бери!

Снова хлопнули по рукам. Руки у друга в синих наколках, через один палец по перстню на каждой кисти – тату. В свои двадцать лет он уже успел трижды побывать, как говорят блатняки, у «хозяина».

Опытный был друг мой Колька, по-ихнему Колян. Такая у него воровская кличка была – Колян.

Спасибо Коляну! Сел в седло, опустил руки на руль, да так в седле и остался: натянул на глаза шляпу, ударил пяткой по кик-стартёру, – только пыль крутанулась за колесом. Урчит подо мной зверюга, прибавил газу, ветер ладонями по лицу хлыщет, дорога навзничь, как девка падает – ложится-стелется… Ух, не догонишь!

Жму-нажимаю, кручу ребристую ручку газа – все колдобины мои.

Дорога до Бондарей в то время была грунтовая, «грейдер» – называли сельчане такую дорогу. В сухое время выглаженная – шинами отглажена, шёлком лоснится, ну а в дождь… Что ж, в дождь, как и везде по России, грязь по брюхо. Сиди, жди погоду. На то она и грунтовая, да ещё на элитном чернозёме.

Был август месяц. Сухо. Уборочная машина встречь промчится, только воздухом швыряет, держи руль крепче, а то в кювете кости считать будешь.

Держу руль, глаза – в щёлку, чтобы пылью не забило. Лечу, если не соколом, то ястребом. Вон и церковный купол наш под белым облаком голубеет, звёздочки на нём золотые рассыпаны. Сердце от радости – тук-тук-тук! Дом родимый показался. Улица широкая, а курам деваться некуда, так и лезут под колесо.

У палисадника развернулся, надавил на газ – вот он, я весь, коль не забыли!

Мать в сенцах: «Ах, бес проклятый! Кто же это такого чаду напустил? Трещит под окнами, совести нет!»

Выходит с ведром помоев, окатить хотела, чтоб совесть знал, людей добрых и кур не пугал. Вон во всей улице суматоху поднял!

Выскакиваю из седла. Шляпу на затылок. Смеюсь. Мать ведро выронила, за сердце ухватилась:

– Ой-ой-ой! – глаза протирает. – Да кто же это такой?

Обнимаю мать. Прижалась ко мне, как былинка тонкая. Мать ли это? Или я такой большой вырос, что мать моя вся под ладошкой оказалась…

– Сынок! – выдохнула она и опустилась на лавочку у дома. – Откуда такой? Отец! Отец! – кричит в дом. – Смотри, какой явился! – Опять ко мне: – из Армии, что ль, сбёг?

Выходит отец:

– Никак, правда, он! Иди в избу, а то тут участковый милиционер про тебя спрашивал: «Как служит, что пишет родителям?»

Если ты, бродяга, из Армии дезертировал, сам убью, как породил! Иди в избу, на глазах у народа не торчи!

Захожу в избу. Смеюсь. Шляпа в угол ласточкой полетела.

– Встречай, родня, солдата своего!

Отец за грудки хватает:

– Откуда, сукин сын, такой нарядный прибыл? Тебе ещё год дослуживать надо. Сам в милицию сдам, если без документов явился!

Лезу в карман, достаю бутылку коньяка. Коньяк тогда был в большом дефиците. Сам Колян по блату у одной знакомой «марухи» взял. Пачку «Казбека» – папиросы когда-то такие были, такие сам Сталин курил, кладу на стол. Достаю из-за пазухи матери платок немецкий, тонкий, дунешь – паутинкой взлетает.

– Бумага где? – трясёт меня отец.

– Оп-па! – падаю на маленький диванчик у дверей. – Вот она, бумага! Читай, коли грамотный!

– Мать! Мать! Иди, разберись, что он за бумажку показывает? Я-то ничего без очков не пойму!

Мать надевает очки, читает. Качает головой:

– Всё верно! Увольнительная у него на десять суток, не считая дороги. – Целует меня в голову. Суетится, не знает, с чего начать.

Отец кулаком по столу ударил:

– А чего же ты тогда кудахчешь? Давай стол собирай! Сшибай голову петуху, вишь, какой король явился!

– Закуривай, отец! – пододвигаю к нему голубую коробку папирос.

– Не курю! Зарок дал до твоего возвращения со службы в рот цигарку не брать. Ну, коль ты уговариваешь, давай твоей соломой отравлюсь. А сам уже в столе шарит, стаканчики выставляет: – Давай, сынок, для разминки, пока мать куру щиплет. Чего ждать? Пить да закусывать – зачем тогда пить, как мой брательник артельный, Митька, говорил.

Плеснул на палец. В стаканах влага чайного цвета, непривычная.

Отец смотрит:

– Лей по краям! Чего жмёшься!

Действительно, чего модничать, не по-русски как-то глоточками пить, хоть и коньяк. Наливай по полной. По первому разу многовато, но отца порадовать хочется.

– Ух ты, какая цепкая! – отец утирает губы, шарит по столу и, не находя ни крошки, ломает толстый, сочный колючий лист «дурака», так у нас называли алоэ.

Сидим, курим.

– Рассказывай!

Рассказываю всякое, что знаю по службе, и от себя немного прибавляю. Про немцев этих: народ, вроде, ничего. Косо не смотрит.

– Гляди-кось! А когда немец этот в силе был, косой русского Ивана косил и не сжалился.

После коньяка русская водка идёт плохо – но ничего. Сидим. Мать только глаза утирает. На этот раз понимает, мою руку от стакана не отводит – солдат вернулся!

– А где твоя амуниция? – спрашивает мать. Шинель, гимнастёрка… Что ж, так и не порадоваться на тебя, когда ты в форме?

– Там, – киваю я головой. – В городе оставил. Эта амуниция, как ты говоришь, мне, как козе баян. Ну, её!

– Деньжата, небось, есть? – спрашивает с надеждой отец.

– А зачем солдату деньги, когда медалей полна грудь! – раскидываю пальцы. – Были, да сплыли!

Отец качает головой:

– Крышу перекрыть бы надо. Деньги, они завсегда нужны. Куда ж без денег? Деньги счёт любят…

– Да ну тебя, батя!

Слово за слово, – ночь накрыла. Мать отвела меня под руку в горницу, на перину положила:

– Хватит. Спи…

Просыпаюсь. В горнице тихо. Ходики на стене стрелками грозятся: «Ишь, сколько проспал, шельмец!»

Из открытого окна воробьиный базар слышен. Хорошо, как в детстве.

 

14

На этот раз на деревне я оказался первым парнем. Мои товарищи-ровесники все по сторонам разбрелись, разъехались.

Десять дней – как десять минут пролетело. Катаю девок не без интереса в берёзовую рощу за бугром. Без меня берёзки, которые мы сажали ещё в школе, вытянулись, белым телом светятся, как девчонки в бане. Хорошо! Лучше некуда!

Возвращаться на службу пора.

Отец загнал мотоцикл в сарай, накрыл старой мешковиной:

– Пущай стоит! Никуда не денется! Машина енная! Ох, и машина! Откуда ты только деньги взял на такую красавицу?

– Оттуда! – говорю отцу. Не стал его смущать, да и себя ронять, что мотоцикл моего дружка, которого скоро «повяжут». Охота похвалиться, что это мой, на гонорары купленный.

Отец качает головой:

– Не пойму что-то? Какие-такие гонорары, что и на костюм и на мотоцикл хватило?

На службу в далёкую Германию вернулся посытевший, загорелый. Правда, в санчасти знакомый сержант двенадцать уколов пенициллина вкатил. Так, на всякий случай. Мало ли, где был…

Служу. По третьему году служба лёгкая. Молодые солдаты в нарядах всю работу на себя берут, парятся: «Старичок! Сами такими ушлыми будем!»

Командир батареи за первое место в соцсоревновании на учениях в ленинскую комнату телевизор поставил. Для нас это новинка. Смотрим всё подряд. Передачи на немецком языке – что не понял, у товарища переспросишь. А он тоже ничего не понял.

Личное время – отдушина в горячем армейском распорядке дня. Сижу в ленинской комнате, подшиваю подворотничок из белого миткалёвого полотна. Готовлюсь к очередному наряду в караул: побрит, сапоги начищены, гимнастёрка полушерстяная в рубчик отглажена. Всё идёт по заведённому порядку, только вот нитки подводят. Нитки не наши, немецкого производства, рвутся на каждой строчке. Злюсь. Телевизор что-то бубнит на своём тарабарском языке. Смотрю – передача из Союза! Культура. Говорят о русском стиле, о народных умельцах.

Вдруг, ах, ёлки-зелёные! Вроде, как мой родитель сидит на приступочке крылечка. Дом весь в кружева обряжен. Не узнаю дом. Наш каменный, а этот кружевной, с балкончиками разными. На каждом балкончике витражи цветные. Труба в завитках железных – сверху шеломок с шишаком, похожим на ёлочную игрушку. Отец покуривает, смеётся, что-то говорит, а звук приглушён, только перевод немецкий идёт.

– Батяня! – кричу во весь голос.

Сержант прибежал.

– Ты чего, мудак, горло дерёшь?

– Да, вот, – говорю, – папаня мой в телевизоре о себе рассказывает.

– Врёшь, сволочь! – сержант посмотрел в экран. – Верно, передача о народном творчестве. А ты тут причём со своим папаней?

Я хлопаю его по рукам:

– Спорим на бутылку корна или шнапса, что это мой отец!

Сержант в сомнении отнял руку:

– Шнапсу ты мне и так поставишь с получки. Прошлый раз на мои пил.

– Да отец это! Во! – я щёлкаю ногтем по зубу. – Зуб отдаю!

– А зуб я тебе и так выбью, если соврал!

Сержант в сомнении почесал голову, посмотрел ещё раз в телевизор, но от наряда меня почему-то на этот раз освободил. Мало ли что бывает в жизни, может, взаправду отец.

Не успеваю вглядеться в дом, картина меняется. Показывают уже сибирского мужика-самоучку: на фанерном самолёте с мотором от тракторного пускача. Собирается через болото перелететь. Самолёт, правда, не поднялся, но шустро пробежал по зелёному лугу. Гуси в сторону от него шарахнулись. Мужик говорит – надысь летал, а теперь чегой-то заело.

После передачи про отца – художника и рукодельца – ребята надо мной стали подшучивать:

– Опять, писака, что-то сочиняешь!

От насмешек меня спасла газета «Советская Культура», где во всю страницу красовался мой батяня, а на заднем плане наш дом, но уже мне незнакомый. Под фотографией идёт статья, как этот красавец-дом в ажур одевался, какой художник мой отец, умелец народный, и как он в коллективизацию пострадал от вражеской пули, и как гранату бросал в окно на кулацком толковище, и ещё много чего.

Ну, насчёт много чего – не знаю, а гранату в окно приписал корреспондент – для читателей заманку. Мол, вот они какие русские мужики, и терем построят и дом взорвут.

Сам комбат распорядился в Красном уголке эту вырезку из газеты на Доску Почёта расклеить. За меня мой отец отличился, вроде он тоже к нашей батарее приписан стал. Тоже со мной вместе службу несёт, только в караул не ходит.

Служба в Армии, как шинель солдатская, – без подкладки, а греет – шерстяная, а летом прохладно – она тонкая и без подкладки.

Вспоминаю – улыбаюсь. Во, деньки были!

Но… дембель неизбежен, как кризис капитализма! Так говорили мои сослуживцы. Отдал долг Родине – собирайся домой!

Поезд – тук-тук-тук, голосит на станциях, народ собирает. Вот и я снова в Бондарях. Иду по улице – шинель новая, сапоги гармошкой, блестят, немецкие, железом кованные, на плечах погоны с целлулоидной прокладкой, крылатые. Мать порадовать иду. Пусть посмотрит на воина! Правда, вещей никаких – в щепотке сигарета тлеет, в голове ветер посвистывает. Молодой!

Вот он и дом, только весь, как девка, в кружевах белых стоит, вроде, платье подвенечное, сразу и не поймёшь – то ли он терем-теремок, то ли изба деревенская обжитая.

Открыл дверь – да, дух не казённый, значит изба.

…Словом по слову, кулаком по столу. В нашем доме праздник. Сижу среди родни, как король на именинах. Гуляю. Форс напускаю. Впереди пограничных застав службу несу. Как же – доверили, ведь я Макаров, отцовскую фамилию не подпортил.

Но что говорить о домашнем застолье, когда стаканы наполнены, а голос рвётся от протяжных песен, русских, широких, как сама земля наша.

Завяли маки и остались только стебли морщин на лицах моих родителей, дорогих моих. Вон мать потихоньку вытирает кончиком платка высветленные временем глаза, дядя Серёжа ещё гулко ухает, догоняя улетевшую песню, один отец сидит за столом генералом свадебным – за сына душу положит.

– Пой! – кричит он мне в ухо. Сам врывается бурливым потоком в плавную песенную реку. – Чёрт склада не любит, абы рёв шёл!

Смеётся.

Веселье. Дядья, тётки, братья с сёстрами – все, слава Богу, здоровы. Все живы. Народу – хватит, да и выпивки тоже. А закуску рукавами со стола сдвигают. Весело!

Утро розовеет в окна припозднившимся солнцем. Близость зимы заметна по лёгкому инею на крышах домов. Морозец дорогу замостил, выстелил. Теперь в самый раз на мотоцикле, на «Яве» скоростной, огнеликой по улицам промчаться, воздуха поглотать, пусть разбираются, кто из них мне больше нравится. Отслужился – значит, жениться пора. Но жениться я пока погожу, по разведёнкам похожу. Самый раз на мотоцикле любопытным глазам сор засыпать.

Пошёл в сени, к сараям пошёл – нет красавца двухтрубного, огнеликого. Я к отцу в избу. Он уже на опохмелку напёрсточек принял. Сидит, покуривает.

– Где мотоцикл?

– Как где? На крыше.

Пожимаю плечами: ну, надо же, мотоцикл на потолок втащил! Во, старый, совсем съехал.

Лезу на чердак. Из балкончиков свет в глаза бьёт, каждую пылинку видно. Пусто на чердаке.

Спускаюсь по лестнице. Снова к отцу:

– Где «Ява»?

– Ну, я ж тебе сказал – на крыше! Выдь, посмотри издалека крыша, какая – сплошь оцинковка! Век стоять будет!

Продал отец «Яву» с никелированными трубами, реактивную в соседское село знакомому. На деньги эти крышу покрыл – серебром голубеет под ясным небом, сверкает, даже воробьи её стороной облетают.

Ах, батя, что ж я теперь Коляну скажу, когда он из тюрьмы выйдет? Мне ж ему теперь новую «Яву» покупать нужно!

Но что отцу скажешь? За грудки не схватишь! Вышел из дома, плюнул в сторону, к подругам пешком пошёл.

Колян, Колян… Мне на эту «Яву» двухтрубную красавицу год работать придётся!

Но не пришлось мне перед Коляном краснеть – извиняться. Не воротился Колян из отсидки. Далеко сидел. На Чукотке песок золотой мыл. Подфартило парню! Песочек – вот он, чешуйками карасиками светиться. Взял, да и распустил по швам телогрейку, пересыпал вату песочком блестящим. Снова перестегал ватник – и на волю! Тайга густая, как мать родная, укрыла, сберегла. Сняли с поезда только под Красноярском. Уж больно казённый ватник показался проводнику любознательному тяжёлым. Сообщил линейной милиции, а те и заломили ласты-руки. Оказывается, Колян в миру Николай Наседкин, по всей стране в розыск объявлен. Побег из лагеря и кража золота потянули на «вышку». Расстреляли моего друга Коляна. В газетах писали. Подельники вернулись, рассказывали.

Ловко придумал Колян. Телогрейку в костре пожёг бы, а золотые капельки – вот они с Севера.

Жалко Николая Наседкина! Он бы теперь по своим замашкам вор в законе был. Колян уже тогда старался жить по понятиям. Быть бы теперь Коляну депутатом, и не ломал бы я голову, где напечататься. Где издать свои книги. Колян меня уважал. Он бы теперь моё собрание сочинений за свой счёт в свет пустил.

Жалко себя, жалко Коляна. Да… Колян…

Дальновидным оказался мой батяня. В самом деле, при моей бестолковой жизни не рисоваться же такой огнеликой красавице по сараям, а в городе, да при моём азарте, она бы меня наверняка под монастырь подвела. Слишком отвязная была моя молодость. А-у! Нет ответа.

 

15

Жизнь – она, вон какая! Вчера сидел, похохатывал, подлаживался под раздольную песню, покачивая кудрявой головой, стараясь вести мелодию, но всё никак не попадал в плавное течение музыки, всё спешил, подгонял родных певунов – уж очень они песню растягивают, как долгожданное удовольствие. Быстрей надо! Быстрей! Спешил…

Не торопись, клал мне на плечо руку дядя Серёжа, слушай, как люди поют.

Метла времени вымела начисто моих дорогих, хотя все они терпеливо прожили долгую жизнь. Далеко за восемьдесят им было, когда они, один за другим, оставили мне недопетую песню, недоделанные дела.

Одной матери старость не встретилась. Человек, что не знает края, пьяный шофёр, оставил её на сельской нашей улице, вмятой колёсами в чернозём, в родную землю, которую она обихаживала всю свою жизнь, украшая цветочками то, что не годилось под грядки…

Когда хоронили мать, родитель мой прыгнул в чёрный омут могилы, крича, чтоб их зарыли вместе.

– Валите землю! – толчками хрипел он, ничком упав на струганные и отшлифованные им наждачной бумагой сухие доски гроба.

Вытащили. Дали стакан водки.

– Не дури! – сказал я ему, сжав ещё крепкие костистые плечи.

На другой день отец, под оханье соседей, выкрасил чернью все наличники дома.

Мать… Матица… – слова-то, какие!

Хочу рассказать о матери, да рассказывать-то вроде как нечего. Она в нашей семье при моём, мягко сказать, непрактичном родителе, была всем. Попробуй рассказать о воздухе, который вокруг нас! Он есть, а его, как бы и нет вовсе…

Сидим с отцом на скорбную годовщину. На столе нехитрая мужская снедь. Каждый думает о своём, но по разному. На улице весна запуталась в черёмухе, белозубо смеётся…Тихо читаю недавно написанные строчки стихотворения: МАТЬ МОЯ…

У отца задёргалось лицо, белый шрам от давнего пореза превратился в перекрученный жгут, здоровый глаз закрылся, а тот искусственный, мёртвый, уставился на меня с леденящим спокойствием раздавленной на пыльной дороге гуттаперчевой куклы. Мне стало по настоящему страшно, и я вышел на улицу утопить лицо в белом полыми черёмухи. Не хотелось, чтобы посторонние видели меня таким беспомощным.

… Но это было много позже того часа, когда я, распахнув тесный ворот гимнастёрки, подлаживался под чистый, серебряный голос матери:

Эх, спел бы я сейчас эту песню, да не хватает дыхания, и некому меня подправить…

 

16

Вся моя молодость прошла в общежитии, и некогда было тосковать по дому.

Монтажная работа требует людей, не повязанных семьёй, маргинальных, как теперь говорят. Вот и я такой же. Частые разъезды, авралы, шабашки, за которые хорошо платили. Но если бы платили ещё лучше, то денег всё равно бы не было – вольные люди! Что нам завтрашний день, когда сегодня хорошо!

Вот и я с ними. Бил-колотил, возводил и строил новые заводы, химические комбинаты – одним словом, создавал базис будущим Абрамовичам, которых тогда и слышно не было, да они и себя вряд ли замечали в то время. Нюхали, поводя чёрными носилками хозяйскую крупу, что удавалось – тащили в норку. Много за щеку не возьмёшь, не нахапаешь, а что возьмёшь, за то, может, и отвечать придётся…

Было всяко. Родной дом остался где-то там, за спиной, но я не оборачивался, не до того было. Что дом – дыра, захолустье!

Оглянулся, но, видно, я долго поворачивался, крутил голову: не стало матери, рано ей оказались впору погребальные одежды, да и отца я уже стал с трудом узнавать – весёлость нрава обернулась суровой угрюмостью. Холодом повеяло от родимого дома. Он стал больше похож не брошенный улей, на сторожку в конце огорода, где по ночам её чёрные окна высвечивались табачной затяжкой, будто кто время от времени раздувал уголёк на загнетке.

Одиночество не томило отца.

– Ты надолго? – бывало спросит он, когда я, пытаясь скрасить его быт, заворачивал к дому с шумными друзьями, загруженный снедью и выпивкой.

В своё время отец любил общаться с таким народом – сам угощал и после основательного застолья демонстрировал своё здоровье: встанет на голову и стоит так минут пять под одобрительные восклицания моих мудрых товарищей.

А теперь – ты надолго? – как горький упрёк эгоистичной молодости, словно я случайный постоялец в этом доме, а не его прежний обитатель, вытерший худыми мальчишескими плечами все углы и закоулки его комнат.

– Нет, – скажу, – денька три-четыре поживу с тобой.

– Ну, что ж, – скажет он, – живи, потерплю маленько.

Этот разговор меня не обижал, только становилось как-то тоскливо и пусто в радостных когда-то стенах…

 

17

Длинным рубль бывает только из резины, или в карманах наших вождей сегодняшних.

В который раз, поверив в возможность хорошо заработать, я подпрягся с бригадой монтажников возводить в Иркутской тайге деревообрабатывающий комбинат – будущий базис нового капитализма в России.

Хорошая и быстрая работа дорого стоит.

– Поедешь? – спросили меня в конторе.

– А как же? – сказал я. – Деньги нужны, поеду!

Зафрахтовали в тамбовском аэропорту грузовой самолёт. Загрузили монтажное оборудование: лебёдку, инструмент, тросы-чалки. Много чего погрузили и загрузились сами. По-ле-те-ли!

Но длинным оказался не рубль, а обратная дорога по транссибирской магистрали: без денег, без документов – так, налегке.

«Легче пера едем – летим», – говорил мне мой бригадир Володя по прозвищу «коммунист». Такую кличку ему дала бригада за корчагинскую преданность работе.

Началось безденежное время, часы которого подводили в Кремле неверными руками, а бой был слышен по всему миру.

Но об этом путешествии как-нибудь в другой раз…

Тогда, перед дальней дорогой в Сибирь, где закон – тайга и медведь – хозяин, я поехал домой проведать отца, попрощаться с ним на всякий случай, всё-таки восемьдесят четвёртый год шёл. Выпить отходную.

Отец встретил меня в добром здравии, на этот раз обрадовался поводу принять водочки, сам сходил в сельмаг ещё за одной. Посидели, потолковали по-родственному, обнялись, похлопали друг друга по плечам и расстались…

Вернулся из дальней командировки, отпарил в городской парилке задубевшую кожу. Засобирался снова к отцу – как он там?

«Чудной он какой-то! – сказали мне родственники. – Вроде нормальный, а узнавать никого не стал. К еде не притрагивается. Только один чай пьёт. На чайник – пачку заварки и цедит маленькими глоточками с цигаркой пополам».

Приехал. Оттолкнул от себя дверь. Сердце зашло от воспоминаний. В доме чисто, уютно, в голландке потрескивают дрова. Моя одинокая сестра перебралась к нашему родителю покараулить его старость, своё женское плечо подставить…

На случай встречи с отцом раскошелился на бутылку марочного коньяка, теперь этого добра можно было найти на каждом углу. Деньги, хоть и небольшие, в конторе по месту основной работы с грехом пополам выбил за неиспользованный отпуск.

– Здорово, батя!

Отец смотрит на меня, радостно улыбаясь. Причмокивает губами.

– Узнаёшь? – говорю.

– А как же! Зуёк! Вот так встреча! А ты, никак, вроде, мёртвый?

– Да не Зуёк я! А сын твой. Не угадываешь?

– Брешешь, Зуёк! Мой сын на тебя, подлеца, не похож. Он ещё из школы не вернулся. Садись, Зуёк!

Сажусь. Выставляю бутылку с золотой наклейкой на стол. Сестра у плиты хлопочет. Яичница заскворчала.

– Выпьем, батяня!

– Не, я уже попил! – указывает на отпитый стакан чёрного, как дёготь, чифира.

Горько чмокнула пробка на гусином горлышке янтарного деликатесного напитка. Коньяк из бутылки вылился в рот широкой струёй. Во рту вкус жжёной пробки. Запил чифиром – ещё не остыл. Выпил ещё. Яичница скворчит, брызжет горячим салом. Бросаю вилку. Выскакиваю в сени. Прислоняюсь к притолоке, сдерживая слёзы. Вот она, оказывается, какая жизнь! Вот она вся…

Отец будто ждал меня. Крепился. С вечера уснул, да так и не проснулся. Спал три дня – только храп да клёкот из горла. Рот широко открыт, грудь – кожаные меха гармони, только планки не серебряные, деревянные, из фанеры, скрипят.

Посмотрел в заросший бурьянистыми волосами отцовский палёный рот, пощупал запавший язык, он жёстким наждачным бруском тронул мои пальцы. Обезвоживание организма! Трое суток ни капли во рту. Смочил из чайника носовой платок, стал потихоньку отжимать его так, чтобы капельки влаги стекли с полынных губ, орошали его небо. Хрип поутих, но потом там что-то забулькало, и клёкот стал сильнее. Отбросил скомканный платок. Кислородную подушку! Кислородную подушку надо!

Побежал в местную аптеку. Подушка нашлась, да только без мундштука. Переломленный шланг от неё был зажат бельевой прищепкой.

– Давай, пойдёт и такая!

Прибежал. Сестра стоит над отцом и плачет.

– Он дышать перестал, – говорит она.

Действительно, скрип то прерывается, то вновь начинает, но уже заметно тише.

Снимаю прищепку, сую чёрный аппендикс шланга родителю в рот, отжимаю пальцы. Струя кислорода вырывается изо рта. В несколько секунд подушка обмякла. Бегу снова в аптеку за другой подушкой, а заодно и расспросить, как ей пользоваться. Аптекарша пожала плечами, девочка молодая, из нового поколения. Откуда ей знать?

Прибежал домой. В доме тихо-тихо, даже сестра перестала плакать, прислушиваюсь к тишине. Я всем своим существом вдруг почувствовал, что ушло что-то громадное, заполнявшее весь дом до отказа.

Прощай, батяня! Отец родимый!

Хоронили его метельным мартовским днём. Позёмка вылизывала уже тронутую наледью сельскую дорогу.

Перед тем, как вынести тело, несколько незнакомых мне женщин пропели над гробом старинную обрядную песню. Слова жалостливые, слезливые, но, тем не менее, верные, по сути:

За поминальным столом незнакомые мне певуньи-плакальщицы вспомнили дела ушедших дней, признались, что они из того, собранного когда-то отцом девичьего хора с громким пародийным названием «Эй, ухнем!». Вспоминали. Вспоминали горькое и сладкое. Погомонили, пошутили над прошлым и, по-старушечьи кланяясь, ушли.

…Дом продуло весенним сквозняком. Топить печь уже было незачем.

Дом хороший, крепкий, ещё не одного переживёт. Покупателя нашли быстро. Хорошая цена, и люди хорошие. Удачи вам, живите!

Деньги за родительский дом разложили на пять ровных кучек.

Но, пока суть да дело, пока оформляли документы, что-то в кремлёвских часах звякнуло и осыпалось песком. Доставшихся мне тысяч хватило только на новые джинсы. Хорошие джинсы! Износа им нет. Но и они уже давно износились.

Так вот…