1

Вот и его, Кирилла Назарова, властная рука закона поставила в стройную шеренгу призывников запоздалого осеннего призыва.

Напротив здания военкомата под оранжевым раскидистым клёном одинокий слепой музыкант выдувал из облитой солнцем трубы саксофона протяжную и грустную мелодию, такую грустную, что Кирилл вынужден был загородиться ладонью, чтобы не показать товарищам тихих своих слёз.

Он не понимал музыки, не знал, что играет слепец, но тяжёлая удушливая волна захлестнула его и закачала на гребне.

Бродячие музыканты в провинциальных городах явление редкостное.

Иногда на колхозном рынке можно было услышать что-то, навроде, «Матани» или «Семёновны», народных «Страданий» подвыпившего гармониста, но редкостного трубадура-саксофониста встретить на улице было никак невозможно.

Саксофон – инструмент духовой, редкий, «лабают» на нём в большинстве своём молодые музыканты, ресторанные лабухи, лёгкие которых, как кузнечные меха с большим запасом воздуха, чтобы вывести мелодию и не задохнуться, не дать «петуха».

А здесь, на городской окраине, в совсем неподходящем месте, звуки саксофона наиболее пронзительны и печальны. Ввинчиваясь в сознание, эти звуки тревожат больную совесть, взывают к высокому, горнему, где кружатся в хороводе ангелы да непорочные младенческие души.

Может быть поэтому тихо и потаённо плакал Кирюша, недавний мальчик с рабочих предместий, а теперь почти уже воин, почти солдат, защитник своей страны, которому не положено быть в строю слабым и сентиментальным.

Но рядом не было такого привычного, такого обязательного, такого решительного и всегда готового на поддержку друга, каким был Коля Яблочкин, весёлый и находчивый на проказы Яблон, которым можно было загородиться от всяческих сомнений своей молодой и такой неустойчивой жизни.

Коля опять по 206 УК, по хулиганке, так обычно называют эту статью угодившие под неё арестанты, загремел в места не столь отдалённые.

Оттуда, ну никак невозможно прибыть на проводы своего друга Кирюхи, лишь только малая весточка жмётся в нагрудном кармане лагерного бушлата напоминанием о былых временах…

Выдувая мелодию, музыкант изгибался всем телом, присаживался почти на корточки, поднимал лицо к небу, словно оттуда холодная синева проливалась в серебряный раструб его инструмента, чтобы вырваться потом мучительными, тревожными звуками, проникающими в самое сердце…

Музыкант был молод и вероятно талантлив, если судить по обилию бумажных денег в его раскрытом, обтянутом чёрной кожей футляре.

Провожать новобранцев пришло много народу: родители, друзья, девушки, до времени верные и заботливые, поэтому слепой мог рассчитывать не только на свой талант, но и на щедрую руку собравшихся здесь людей.

Офицер ушёл в здание кому-то звонить, и призывники, расслабясь, стояли, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, шутливо толкали друг друга, чтобы скрыть волнение от неизвестного, что их ожидает на скорой службе.

Но вот сигналя и обдавая едким запахом сгоревшего бензина шеренгу новобранцев, подкатил видавший виды автобус.

Тут же выскочивший из здания офицер резко дал команду на погрузку, и шеренга, немного помешкав, начала быстро втягиваться в салон автобуса. Только один запнулся в дверях, зашарил по карманам, оглянулся, подбежал к музыканту, и в кожаном с красным бархатным исподом футляре заметно прибавилось бумажек.

Кирилл отдал все деньги, которые у него остались от прошлой гражданской жизни. Русскому солдату – зачем деньги? Он даже из топора кашу сварит…

Слепой музыкант оторвал от мундштука саксофона губы, сплюнул себе под ноги пенистую слюну, припал к трубе, и торжественные зовущие на подвиг звуки «Прощание славянки» заполнили улицу.

Последнее, что осталось в памяти Кирилла от той гражданской жизни – это одинокий, так похожий на него слепой музыкант под сгоревшим на осеннем ветру клёном.

 

2

Обязательный курс молодого бойца Кирилл проходил в летних лагерях местного гарнизона глубоко в лесу, откуда тот гражданский мир был так же далёк, как воспоминания о нём.

Казалось, что никакой другой жизни у Кирилла не было и быть не должно – «Подъём!», «Отбой!». Снова ненавистная команда «Подъём!». Ежедневные политзанятия. Дежурство дневальным. Работа по кухне. Упражнения по строевой подготовке на бетонном плацу. Стрельбы из автомата Калашникова. Снова дежурство или бесконечные марш-броски с полной армейской выкладкой, с командой «Газы!», с предельным изнеможением на финише.

И так – каждый день.

Командир в армии на то он и командир, чтобы однажды данная им команда выполнялась в срок и беспрекословно теми, кому она предназначена.

– Рядовой Назаров, два шага из строя! – резко выкрикнул на утреннем построении старшина, бодро обтягивая большими пальцами рук свою новую с иголочки гимнастёрку.

Большинство старшин в армии – сверхсрочники, по-солдатски «макаронники», но этот грозный и щеголеватый, был срочной службы и уже, судя по докрасна надраенной бляхе и свежей гимнастёрке, готовился на «дембель».

О, это упоительное и долгожданное слово – «Дембель!», до которого рядовому Назарову, как до уходящей линии горизонта, или нет, – как до гибели капитализма!

За какие выдающиеся заслуги этот старшина получил столь высокое для «срочника» звание неизвестно, но весь вид его выдавал неоспоримое превосходство перед молодыми бойцами только начавшими проходить службу.

В те досточтимые времена основной состав старшин были по национальности украинцы, то есть «хохлы», для которых лычка на погонах, как наперсный крест для православного батюшки. Вернуться со службы домой в рядовом звании – ну никак невозможно!

Поэтому «хохлы» обычно рьяно чтили устав и всегда старались быть на виду у начальства, предугадывая малейшее желание командира. С честью, как говорится, несли воинскую повинность.

Если это не так, то пусть меня поправят те, кто проходил срочную службу в могучей и славной Советской Армии.

– Рядовой Назаров, выйти из строя! – скомандовал старшина.

– Есть выйти из строя! – браво, как учили, ответил Кирилл, и в два притопа шагнул из шеренги таких же стриженых под машинку солдат.

– За мм-ной! – оглядев с ног до головы Кирилла, гавкнул старшина и, повернувшись, спокойно пошёл в сторону дощатой кухни с навесом, под которым рядами стояли длинные, тоже дощатые, столы и такие же лавки – по две на каждый стол.

Кирилл последовал за своим командиром на расстоянии вытянутой руки.

За всё время, пока они шли, старшина не промолвил ни единого слова и не оглянулся в его сторону в полной уверенности, что солдат идёт следом.

До солдатской столовой было довольно далековато, и шагать вот так, на «пристёжке», Назарову вдруг расхотелось: «Подумаешь, генерал, какой!». И он быстро нырнул в кустики, вроде, как по малой нужде – невиданное нарушение устава!

Но старшина и ухом не повёл, хотя наверняка слышал шорох за спиной и хруст сломанных веток.

Постояв минуты две-три, и, видя, что на его манёвр не реагируют, он вынырнул из зарослей, встряхнулся для порядка, и не спеша, пошёл в столовую, где скрылся его командир.

Под навесом, возле раздаточной «амбразуры», сидел старшина и спокойно уминал из алюминиевой чашки разваренную тушёнку с гречневой кашей.

Продолжая жевать, он взглядом показал рядовому бойцу стоять рядом.

Тот невозмутимо подошёл, встал возле, и пока командир «принимал пищу», Кирилл в прямом смысле, считал ворон возле бачка с отходами. После десяти, сбившись в счёте, Кирилл снова посмотрел в сторону своего старшины, показывая всем видом, что ему стоять наскучило, и присел рядом на краешек скамейки.

Старшина, к удивлению Кирилла, его наглой выходки, не заметил или сделал вид, что не замечает.

Спокойно облизав ложку, старшина сунул её за голенище своего ялового «комсоставского» сапога, посмотрел куда-то в сторону и как бы нехотя спросил:

– Ты, говорят блатовал на гражданке? Так или нет?

– Никак нет, товарищ старшина! Я по масти – «один на льдине», вроде как «мужик ломом подпоясанный» – приободрился такому повороту событий Назаров.

– А-а, – разочаровано зевнул старшина и, помедлив, протянул ему свою миску. – Иди, принимай пищу! Мы в город на хлебокомбинат поедем!

– Муку молоть? – съязвил Назаров, совсем не понимая спокойствия старшины, который в другое время был строг и до крайности придирчив к своим подопечным.

– Ага, в ступе толочь! Иди, вон хлебовозка уже подкатила! Да скажи, чтобы повар тебе две порции выдал – я разрешил.

– Есть – две порции! – обрадовался Назаров, который съел бы и все четыре.

В армии пожрать да поспать – кому лень?

Просунув голову в «амбразуру», Кирилл протянул повару посудину:

– Пожрать давай, а то за соломой ехать! Быки голодные стоят! – показывая тем самым, что «мы ребята ёжики – у нас в кармане ножики».

Повар, как и все повара, что на гражданке, что в армии, толстомордый малый, скорее всего – старослужащий, ухмыльнувшись, повозился-повозился в глубоком котле черпаком на длинной деревянной ручке и, как сплюнул, – положил маленькую жёлто-коричневую, растекающуюся порцию жиденького пюре из сушёного картофеля.

Вкус – неотразимо тошнотворный! Сам пробовал! Сам служил!

– Мне старшина велел дать гречку с тушёнкой! Да две порции, не забудь!

– А-а, вспомнил! Вспомнил! – обрадовался «малый». – Точно, говорил! – мордоворот почесал затылок под белым колпаком, постоял, подумал. – Две говоришь? – быстро зачерпнул полный черпак и с размаху швырнул содержимое прямо в амбразуру.

Мордоворот не промахнулся.

Горячая, липкая масса вся оказалась на лице Кирилла.

Он даже не успел сообразить, что случилось? По голове, по щекам, застилая глаза, медленно сползал на ладони всё тот же, цвета детского поноса, жиденький картофель.

Кирилл в горячке сунулся было в «амбразуру», где, уперев полные бабьи руки в бока, заходился смехом его обидчик.

Но окошко оказалось узким и тесным.

– Рядовой, в чём дело? – Перед Назаровым стоял дежурный по части офицер и строго смотрел на вовсю матерящегося Кирилла, который, согнувшись, горстями сдирал с себя горячую, плохо съедобную жиденькую картофельную массу приготовленную, наверное, из государственных, стратегических запасов.

Кирилл за свою короткую жизнь крепко знал, что доносчику – первый кнут, и, вытянувшись по стойке «смирно», ответил, что невзначай опрокинул миску на себя.

– Поскользнулся, упал, очнулся – гипс!

– Я тебе дам – «гипс»! Приведи себя в порядок! Тоже Никулин нашёлся! – и офицер пошёл на кухню.

– Есть! – как ни в чем ни бывало, ответил «герой», повернулся и увидел равнодушно смотревшего куда-то в сторону своего старшину.

– Иди, умойся! – в глазах старшины плясали лукавые бесенята. – А это тебе премия от начальства! – он протянул Кириллу целую банку свиной тушёнки. – Бери, чего там! Ты, видать, боец правильный, заслужил!

Кирилл тут же, возле железного корыта с коллективным умывальником, сполоснул лицо, вытерся рукавом гимнастёрки и посмотрел на старшину.

– В городе поешь! Вон хлебовозка ждёт! Рулим! – старшина легонько ткнул «правильного бойца» в спину и тут же оказался в кабине рядом с шофёром, таким же старшиной, как и он, только, судя по возрасту, сверхсрочником. – Поехали!

В кабине втроем тесно. Пахнет табачным дымом и горелой соляркой. Запах будит воспоминания о работе на промышленных площадках, где так же пахло табаком, машинным маслом, чадящей соляркой и прогорклым мужским потом.

Соседи-командиры – вот они – в приподнятом настроении. Возможность оказаться вне части, вдалеке от своего воинского начальства, похоже, вселяет старшинам надежду на приятное времяпровождение, с надеждой на лёгкую выпивку.

– Ты зачем салапета взял? Хлеб грузить – не кирпичи! Сами управились бы. А то с этим салагой – куда оторваться? – сверхсрочник, отпустив руль, обернулся к тому, который сидел рядом с Кириллом. – Опять к Ляльке завернули бы. Помнишь, как тогда?.. Время есть. А этого довеска теперь куда?

– Ничего, он у нас на «карауле» постоит. Пока мы с тёлками, – старшина спокойно, вроде он это с «тёлками» делает каждый день, вставил понятное и ёмкое слово, – всю фуру по домам растащат. Ты у нас на карауле стоять будешь. Понял? – сказал молодому бойцу, как отрубил.

– Я посижу. Я в кабине бдеть буду, покараулю! – Кирилл, теперь уже осмелев, опустил стекло и закурил сам, хотя в присутствии старшего себя по званию устав запрещает без разрешения это делать.

– От-ставить! – старшина отобрал у Кирилла сигарету, несколько раз затянулся сам. – Поперёд отца!.. Уши надеру! – ещё пару раз затянулся и весело всунул ему окурок прямо в губы, – Дыми! Накуривай шею до мосла!

А вот и город такой знакомый и такой чужой, словно не он, Кирюша Назаров, а кто-то совсем другой, только похожий на него жил здесь молодой и красивый, ухаживал за девушками, сходился в «дурачих», но рискованных драках, пил водку, топтал асфальт.

Смотрел он в окно кабины, а там прокручивалось немое кино – отстранённо спешили по своим делам люди, мчались, закинув к спине тонкие рога, голубые троллейбусы, мимо мелькали юркие автомобили.

Остановились возле городской пекарни – приземистого кирпичного здания, похожего на большой барак, но вкусно пахнущего ванилью, тмином и свежей выпечкой. Так обычно пахнет по праздникам в сельском доме, когда хорошо протоплена русская печь, и на столе под чистым рушником возвышается горкой сладкая выпечка.

Сердце Кирилла зашлось от воспоминаний: весёлая нарядная живая мама, яркое солнце в окне, и режущий глаза снег на просторной родной улице. Сладкий сон детства! Господи, куда всё это делось?

Кирилл протёр заслезившиеся глаза, словно он, вот теперь, сейчас, действительно загляделся на тот пылающий резким светом холодный снег.

– Тпру! Приехали! – сверхсрочник пружинисто спрыгнул на землю. – Накладные подай! В «бардачке» лежат, где «путевой лист», под фляжкой!

Старшина, который помоложе, открыв дверцу, выпихнул Кирилла из машины:

– Вылазь, херов князь! Щас грузиться будем! – достал из «бардачка» обшитую зелёной материей фляжку, открутил пробку, глотнул разок и закашлялся. – Спиртяга, сволочь! Чище бабы в бане!

– Успеешь, наглотаешься! Бумагу давай!

Сверхсрочник, взяв протянутый листок, махнул Кириллу следовать за ним.

В пекарне на высоких некрашеных дощатых полках после печи отдыхали хлеба, прихватывали свежего воздуха, приходили в норму. Буханки были уложены рядами друг за другом, ещё исходившие парком, духмяным запахом бродильного теста, хрусткой поджаренной корочкой, сытостью.

Постоишь – слюнки набегут, только утирайся.

Кирилл не удержался и щепотью воровато прихватил вожделенный край корочки, похрустел ей, пока кладовщик разбирался с накладной в своей маленькой припудренной мукой каморке.

В накладной было написано что-то не так, и старшина со словами – «Айн момент!», быстро выбежал из кладовки.

– Зови сюда Миколу, командира своего, да пусть он фляжку с горючим прихватит! Выполняй команду, боец! – Бодро щёлкнул он каблук о каблук, и снова нырнул в кладовку.

– Есть, позвать Миколу! – тоже щёлкнул каблуками боец и, согласно уставу, повернувшись через левое плечо, вышел на улицу.

– Старшина говорит: «Миколу позови с горючкой!» У них там печи разжигать нечем. И мне велел плеснуть… – крикнул он из дверей.

– Я тебе, солдат, так плесну, что соплями утираться будешь, остряк! А за «Миколу», – старшина, прихватив фляжку, мухой вылетел из кабины и увесистым кулаком сунул Кириллу под рёбра, – лови!

– Поймал! – крякнул тот, но его командир уже скрылся в дверях.

Кирилл присел на оказавшейся рядом сучковатый пенёчек и закурил.

Обижаться на своего командира не стоило. Получил торчок по заслугам. Чего ж теперь? Но долго блаженствовать ему не удалось.

– А ну, дятел, марш грузить хлеб! – высунулся из дверей его старшина. – Сидеть на «гражданке» будешь! Выполняй команду! – И снова скрылся в дверях.

Грузить дощатые поддоны с горячими ароматными буханками, это не кувалдой на монтажной площадке бухать. Через полчаса хлебовозка была загружена до упора, и Кирилл в ожидании следующей команды, снова присел на пенёчек, похрустывая духмяной корочкой.

Прошло достаточно времени, а его командиры всё никак не могли справиться с «горючкой». Наверное, «трубы» ещё не все промыли.

Кириллу надоело сидеть вот так без дела, и он отправился туда, где «трубы промывались».

В кладовке было жарко, как в бане, дымно, пахло свежим алкоголем и чем-то ещё похожим на запах старой дубовой лохани с остатками закисшей браги. Отцы-командиры сидели браво, чего не скажешь про хозяина кладовки, который всё клевал носом, елозя растопыренными ладонями по широкой столешнице.

Рядом стоял белый холщовый мешок, в который обычно пакуется сахар.

– Отставить! – рявкнул один из командиров, как только Кирилл вошёл в кладовку. – Почему без разрешения? Накажу!

– Да ладно тебе, Микола, – сказал другой, – сахар – ты, что ль, в машину таранить будешь? – Бери, боец, стратегический груз и – в машину, только осторожно! Гексоген! – хохотнув, показал он на мешок. – Взрывоопасен!

Пожали руку порядком захмелевшему кладовщику, помогли Кириллу завалить мешок на спину, и боевые товарищи вышли на свежий воздух.

Кирилл легко (всё же не баллон с кислородом по 80 кг.!) закинул с плеча мешок в фургон, стряхнул с гимнастёрки просыпавшуюся крупку и вопросительно посмотрел на командиров.

– Боец, у тебя, небось, от «гражданки» хрусты остались? – вроде невзначай спросил у него сверхсрочник, вглядываясь в застеклённый холодной синевой небосвод, где медленно тянул белую пряжу маленький блестящий беззвучный паучок.

След самолёта проходил как раз по зениту. И старшина, провожая его взглядом, так запрокинул голову, что тарельчатая форменная фуражка с золотой крылатой кокардой, соскочила ему под ноги, и, подгоняемая ветром, колесом закатилась под фургон в самую гущу перхотной, перетёртой машинами пыли.

– Во, бля! – Нагнувшись, он попытался её оттуда достать, но фуражка закатилась так далеко, что руками до неё было не дотянуться.

– Товарищ старшина, разрешите мне! – подсуетился на этот раз Кирюша, имея для этого свою цель.

– Действуй, боец, – одобрительно скомандовал сверхсрочник, – Родина тебя не забудет!

Кирилл снял с пожарного щита багор и, просунув его между колёс, подцепил им фуражку за высокую командирскую тулью.

Подтаскивая головной убор к себе, он нагрёб в него столько пыли, что форменный, офицерского покроя головной убор стал похож на обыкновенный совок полный всякой дряни.

– Не, я тебя точно убью, салага! – старшина вытряс из фуражки мусор и несколько раз ударил тульёй о колено. – Убью, если на бутылку не найдёшь!

У Кирилла денег конечно не было. Он ещё тогда, на призывном пункте отдал всё, что у него имелось, слепому саксофонисту.

По интонации угрозы старшины не были уж столь устрашающими, и Кирилл быстро собравшись, сказал, что у него там, в общежитии, есть, у кого одолжиться.

– У меня половина общежития в долгах! Махнём, товарищ старшина!

– Ну, смотри, а то – точно убью! – подобрел сверхсрочник.

Другой, тот, который был непосредственным начальником рядового Назарова, всё время сидел в кабине и вероятно не слышал разговора. Приоткрыв дверцу, он крикнул:

– Давай – к Ляльке! У неё теперь всё заржавело! А боец машину постережёт!

– У Ляльки на «сухую» делать нечего. Она – по трезвянке не сговорчивая. Вот боец предлагает бескорыстную материальную помощь старослужащим. У него всё общежитие в долгах. Отоваримся – и прямиком к Ляльке. Только – чур, не хороводится! Лялька тебе сама подружку приведёт. Всё будет – хок-кей! – И сверхсрочник бодро вскочил в кабину.

Машина, взревев «на газах», дёрнулась с места и тут же остановилась.

– Во, бля! А мы тебя, богатенького Буратино, чуть не забыли. Прыгай в кабину! – крикнул, высунувшись в проём окна, сверхсрочник. И фургон, подобрав рядового Назарова, покачиваясь на поворотах, медленно выехал за ворота пекарни.

Поколесив по улицам, они выбрались на Моршанское Шоссе; так называлась обводная дорога из города, где в проплешинах облупившейся штукатурки стояло бывшее пристанище Кирилла – обветшалое здание, служившее в известные времена лагерным бараком. В нём жили в основном спецы – инженеры, строительные мастера, высококвалифицированные рабочие, возводившие в сороковых-пятидесятых годах корпуса завода резинотехнических изделий.

Кстати сказать, в новой капиталистической России, это единственное в городе предприятие, которое ещё выпускает ходовой товар для автомобильной промышленности и где платят, хоть небольшие, но деньги.

Но мы отвлеклись…

Вот они – железные ворота оставшиеся от лагеря-поселения, слежалый, проросший сорной травой щебень у входа и полуоткрытая дверь в сумеречное нутро.

Потом, много времени спустя, Назаров, который, нет-нет, да и грешил стихами, вспоминая своего друга Николая Яблочкина, написал об этом общежитии:

…Вот они железные громыхающие ворота на покосившихся от времени железных столбах, но и железо не выдержало напора всесокрушительного времени. Широкие покорёженные створки свисают, как изъеденные молью полотнища некогда победных знамён. Двутавровые врытые в землю балки местами проела ржавчина и теперь издали они больше похожи на щуплых знаменосцев в драных шинелишках, еле-еле удерживающих свои стяги.

Кириллу стало как-то не по себе от этого печального зрелища и он, первым спрыгнув на землю, чтобы не расплакаться, лихо бросил ладонь к виску:

– Рядовой Назаров прибыл на место своей бывшей дислокации! Мин не обнаружено! Прошу! Командиры – впереди! – пригласил он широким, дурашливым жестом своих нетребовательных начальников, с которыми он теперь, вроде как, был на дружеской ноге.

– Веди, Сусанин! – старшина, тот, который «Микула», легко коленом поддел под зад Кирилла. – Форвертс!

Матрена как всегда восседала на своём месте и, судя по её восклицательному голосу, была в приподнятом настроении.

– Ай, какие соколы к нам прилетели! А это кто? Кирюша, никак?! Ну, ты прям, как Иван Тёркин!

– Василий Бровкин! – съязвил старшина-сверхсрочник. – Вы лопухнулись, мадам!

– Во, во! Я и говорю Василий Теркин! – Матрёна встала из-за стола, расплылась в широкой улыбке, протягивая руку старшине, как делают обычно светские дамы в сентиментальных фильмах, ладошкой книзу, – Мотя!

Кирилл, хмыкнув, хлопнул себя по колену:

– А я думал – Матрена!

– Матрёна – это у меня такая кли… Псевдоним у меня такой, Кирюша, – сказала она с укоризной, – Мотя я! – И тут же опустила руку. – Кирилл такой юморист, прям обхохочешься! Наверное, служба мёдом кажется? – с намёком обратилась она к старшине.

– Мы её можем и гуталином подчернить, если что… – обернулся тот к Назарову.

– Всё понял! – ответил бравый боец и отозвал в сторону «Мотю». – Найди на бутылку, а то эти самцы меня в нарядах сгноят!

– Да поняла я, поняла! Язык бы тебе подрезать, хлюст хренов! Иди сюда! – Потянула она его в свою каптерку, а потом, остановившись, в нерешительности посмотрела на бравых Кирилловых попутчиков. – Одной этих не повалить… Тут и литром-то не обойдешься!

– Ну, давай на литр! До генерала дослужусь – отдам!

– Отдашь, как же, жди! – Порылась она у себя в каптёрке и протянула Кириллу деньги. – На, оглоед, это твои премиальные!

– Какие премиальные? Я расчёт получил полный, когда призывался!

– Ты вот пересчитай, пересчитай, деньги счёт любят! Тут твои квартальные. Кровные. Я думала тебе их переслать, да некуда. Полевая почта, говорят, закрыта. Я маленько из них поистратилась. Думала – после отдам, когда возвернешься со службы. А ты – вот он! Огурец малосольный! – то ли с укоризной, то ли с лёгким сожалением сказала она. – Бери! Всё равно на правильное дело пойдут. Начальникам подмазывать надо, я ж понимаю!

Кирилл, конечно, пересчитывать деньги не стал, но на хорошую выпивку должно хватить.

Его служивые товарищи, переглянувшись, повеселели:

– Гони, боец, Родина тебя не забудет!

От бойца до гонца расстояние короче воробьиного носа. На весёлое дело, как не спешить? Одна нога здесь, другая уже у ларька топчется. А то, как же! Отцы-командиры за всё в ответе.

Выполняй солдат приказ, пока команды – «Отставить!» не было.

 

3

Всех премиальных хватило: на литр водки, два сырка плавленых и на батон варёной колбасы. Полный комплект! А хлеб и у Матрёны найдётся! Ничего – живём!

Командиры возле Матрёны топчутся. О чём-то заинтересованно разговаривают. На Кирилла сразу внимания не обратили. Беседуют.

– А вот и я! – Вывалил из свёртка «боеприпасы крупнокалиберные».

У Матрёны глаза маслом залоснились:

– А вот и он! – Она оживлённо засуетилась у стола, захлопотала, вытряхивая из стаканов всякую мелочь: карандаши, обрывки бумаги, шпильки для волос, окурки. – Щас кипяточком посуду ополощу – чище чистого будут. Я – враз!

Командиры неуверенно переглянулись. Сверхсрочник, махнув рукой, присел на стул возле пакета.

– Может, к Ляльке сгоняем? – Старшина-срочник стал собирать со стола в пакет весь «боекомплект».

Матрёна сразу затужила, поскучнела, разглаживая ладонями пустую столешницу:

– Да у нас этих «лялек», как сору! – с надеждой посмотрела на сверхсрочника. – Вон они! – кивнула в сторону загородки под лестницей, где когда-то жила Дина. – Кирюша, позови девочек!

– Зови сама, мне они не к спеху! – у Кирилла сразу завозилось и заныло в груди от невозвратного.

Старая ведьма опять кого-то «облагодетельствовала».

– Вика, Лера! Вас мальчики к столу зовут! – запела она своим елейным голосом.

Хотя «к столу» было сказано несколько самонадеянно. Стол был пуст, а свёрток уже перекочевал к Миколе, который в раздумье остановился на полпути к выходу.

Опытная сводня знала – что и когда говорить.

Из подсобки, потягиваясь, вышли довольно ухоженные блондинки – «Вика» и «Лера».

Было заметно, что они, услышав молодые мужские голоса, привычно привели себя «в боевую готовность», зная наверняка – какое будет продолжение.

Девицы были хорошенькие и, судя по всему, податливые на мужские ласки.

Старшина с пакетом быстро вернулся, положил пакет на стол и с готовностью подхватил блондинок за талии:

– «Солдат вернётся, ты так и знай!» – пропел он, подмигивая хозяйке стола. Потом подвёл слабо упирающихся девиц к своему напарнику по службе. – Знакомьтесь, Стасик!

– Какой же это Стасик? – одна из девиц протянула руку. – Это боевой военный да такой здоровенный!

– Старшина Катуков! – вставая, щёлкнул тот каблуками. – Можно меня называть просто – Славой!

– А это, – он указал на своего бесцеремонного сослуживца, – Миклуха Маклай из Житомира!

– Ой, как интересно! – радостно взвизгнула другая. – Из Житомира?

– Оттуда, – буркнул, на мгновение смутившись, старшина срочной службы, – поп меня Николаем окрестил. – Колька я! Располагайтесь!

Задвигались стулья, загремела посуда, – и вот уже окрылённые бойцы по-свойски, словно старые знакомые, рассаживали девиц у стола, потихоньку потискивая их.

Те, позволяя себе маленькие женские слабости, сильно не возражали, судя по довольным мордашкам и коротким отрывистым смешкам.

– Мальчики, не озорничать! – притворно погрозила пальцем Матрёна. – Сиротки они, беспризорные. Заступиться некому, я им, голубицам, вместо матери здесь. – Давайте за знакомство по маленькой. – И первой подняла стакан.

Выпили.

– А ты, Кирюша, человек свой. Для тебя невеста ещё не родилась. Один поскучаешь!

Потом Кирилл Семёнович Назаров не раз вспоминал её слова.

Сказала, как обрезала старая ведьма.

Теперь рядовой Назаров сидел за столом, как равный, но от предложения выпить «по маленькой» отказался. Не его здесь время, не его праздник.

Командиры и не настаивали: чего добро переводить? Только Матрёна, всплеснув руками, притворно запричитала:

– Кирюшенька, заболел никак? Ты закуси, закуси! Колбаска – вот! А, может, чайку попьёшь? У меня на кухне чайник ещё не остыл. Ступай, ступай! А мы уж тут как-нибудь и без тебя управимся!

Кирилл посмотрел на неё так, что Матрена, что-то припомнив, опустила поднятый было стакан, зашарила в столе и вытащила оттуда смятый конверт:

– Совсем забыла! Вот тебе Кирюша весточка оттуда. Хотела тебе передать, да уж больно тогда ты на меня злой был. Боялась. Возьми теперь. И не серчай на старую. Я ведь хотела, – как лучше… Кто бы знал, что так получится.

Конверт был запечатан, но весь в каких-то подтёках, то ли водочных, то ли ещё каких. Мало ли что проходило через руки этой неряшливой бабы!

Вырвав у неё конверт, Кирилл чуть не задохнулся – его имя, выведенное неровными, но чёткими буквами резануло по сердцу.

Он, кажется, даже застонал вслух, так ему теперь было больно и худо от нахлынувших чувств.

– Боец, не расслабляться! От-дыхай! – скомандовал его старшина, стукнув опустошённым стаканом о столешницу. – Шагом марш к машине!

Кирилл, не обращая внимания на командира, на ватных ногах вышел из этого гадюшника, где прошло целых два года его невозвратной юности, такой доверчивой, и такой жёсткой, если не сказать жестокой.

Кого винить, коли сам подталкивал свою судьбу на край, за которым уже пропасть?

В кабине было тепло и уютно, как бывало в детстве возле жарко натопленной печи, где стоял обеденный стол и где он учил уроки, хоть без прилежания, но всегда на хорошую отметку. Троек по успеваемости у него почти не было.

 

4

Кое-как, непослушными руками распечатав конверт, вместе с письмом он увидел свою улыбчивую фотокарточку, где по всей глянцевой площади было размашисто красными чернилами летуче написано: «…Ты меня, родная, пожалей!»

Это он когда-то дарил ей «на вечную память» свою школьную, мальчишескую фотографию. Других у него не было. Дина ещё посмеялась над его стриженой под «ноль» головой, круглой, как спелый одуванчик.

Строчкой выпавшей из забытого стихотворения он и решил отметиться на той карточке. Вроде оригинально и с намёком на продолжение встреч.

И фотография, и сложенная в четверть тетрадочного листа бумага ещё хранили запах её духов. Невероятно! Так пахли её руки, её одежда и она сама.

Память, память… Человека нет, а запах будораживший желание, остался, как остаётся от полдневного солнца тепло запечатанное в камне. Ещё долго в ночи будет греть он пугливой ящерке мягкое брюшко, в котором угнездилась новая жизнь.

«И жалею, и зову, и плачу…» – так начинается письмо из ниоткуда, где навсегда осыпалось время сухим песком в ладонь Господа.

Только бумага оставила тонкий след на своём линованном в клеточку листе.

Запавший след от шарикового стержня был такой, что на обратной стороне выступили чернильные борозды.

Было видно, что писавший послание сильно волновался или был в таком отчаянии, что рука непроизвольно так давила на стержень, словно хотела навсегда утвердить душившие человека чувства.

«Ты прочитаешь и порвёшь, а мне никогда не порвать с тем, что нас связывало, – так писала Дина. – Я тебя ни в чём не виню. Но от тебя осталась малая частица, которая день ото дня разрастается во мне, заполняя всю мою сущность. Я беременна. Прости меня, но мне жить в реальном времени, сегодня и сейчас. Ты – мальчик! А мне нужен мужик, умеющий зарабатывать на жизнь, чтобы дать жить мне и твоему ребёнку. Я виновата только перед своей совестью и перед Фёдором. Он ничего не знает, и это заставило меня пойти на тот роковой поступок, возврата после которого уже не может быть. Живи свободно и не мучайся совестью. Желаю тебе всяческого счастья на твоей дороге! Не вспоминай меня. Я – тварь!» – так заканчивалось письмо – коротко и ёмко.

Кирилл непроизвольно сжал кулаки, сминая жалкий клочок бумаги, вместивший целую жизнь.

Матрена-сука! Это она всё обдумала, всё устроила, всё обговорила. Ах ты, блядь такая!

Дверь в общежитие, как заклинило. Рванул на себя – в руках осталась металлическая скоба от ручки. Со злости ударил солдатским сапогом в дощатое полотнище, дверь неожиданно распахнулась во всю створку.

Ошарашено остановился на пороге.

Забыл в горячке, в какую сторону открывается дверь. Ну, я тебе старая профура покажу!

Матрёна, выскочившая из-за стола, хотела было нырнуть в подсобку, но короткий удар в печень переломил Кирилла пополам.

Он так и остался на полдороги к столу, где сидели уже подмякшие от выпитого девицы.

Старшина срочной службы оказался проворнее Матрёны и вовремя упредил своего бойца от необдуманного поступка.

– Боец, расслабься! – старшина, заботливо обняв за плечи, разогнул Кирилла и усадил его за стол. – На, выпей, пока мы добрые! – и протянул незадачливому «бойцу» гранёный стакан с остатками пиршества на самом донышке.

Кирилл выплеснул содержимое в лицо Матрёне:

– Пей, сука!

– Боец, извинись перед женщиной! – старшина, тот, у которого был намётанный удар, прихватив в охапку гимнастёрку «бойца» приподнял Кирилла над столом. – В морковь хлебальник сделаю! Извинись!

– Товарищ военный, это же Кирюша! Отпусти его, я Вас умоляю! – Матрена отпихнула старшину в сторону. – Кирюша, прости старую дуру! Дорога в ад добром мостится. Куда бы она с мальцом делась? Нищету разводить? А Федор и не узнал бы никогда, кабы она сама не призналась. Вот видишь как всё…

Кирилл сидел за столом обмякший, уперев взгляд в пустой стакан.

– Я бы вас чайком побалова, да сахарок кончился. Лера, – потрогала она за плечо одну очень уж внимательную к сверхсрочнику девицу. – Лера, принеси коробку конфет, которые тебе вчера Вовка Шмырёв подарил. Принеси, ребят угостишь!

Матрёна всегда была щедрой за чужой счёт.

– А мы сладкое не едим! Зубы болят! – потянулся над столом, хрустя суставами, старшина-сверхсрочник. – Лерок, один момент! Подвинься! – старшина, громоздкий, как шкаф, вышел из-за стола, потоптался, разминая ноги, и направился к двери. – Я, щас!

«Лерок» рванулась, было за ним, но Матрёна попридержала её за плечо:

– Не спеши! Горяча больно!

Через минуту старшина появился в дверях, держа под мышкой, как порося, мешок с сахаром:

– А вот и мы! Невзначай – пришли на чай! Принимай Матрена! За два пузыря отдадим! – старшина бухнул на стол мешок так, что нитки на прострочке шва лопнули, и сахар белым ручьём стал стекать прямо на заплеванный и давно не мытый пол.

– Ах, ты – беда какая! – Матрена, ухватив за концы мешок, ловко поставила его «на попа». – Чтоб добру – да пропасть! А литром здесь разве обойдешься, кабы деньги были?..

– Ну, тогда я обратно отнесу! – Старшина хотел было подхватить из её рук мешок, как та сразу спохватилась:

– Где-то у меня заначка хоронилась. Не спеши, начальник! Какой ты резвый! Я – враз! – Матрёна быстро, пока старшина не раздумал, обняв пузатый мешок, попыталась сволочь его со стола. Но груз для неё оказался непосильным. Она сама чуть не повалилась вместе с мешком на землю. – Так под ним и родить можно! – обессиленная плюхнулась на стул.

– Ну, это тебе не грозит! – съязвил Кирилл, хватая мешок за концы. Куда нести?

– За Кудыкину гору! А то не знаешь, где у Матрёны что лежит! Неси в каптёрку! – И повернула следом за Кириллом в свой загашник, где, покопавшись, можно найти всё что угодно, даже то, что искать не надо.

Теперь за водкой побежали, обмениваясь смешками, девушки:

– Мы – щас!

Берите на все! – махнула рукой Матрёна.

…Водку, как любовь на старость, – на завтра не оставишь, и гульба понеслась с переменным успехом по всем законам питейного и любовного жанров: сначала под лестницей пропали Лера со сверхсрочником, потом командир Кирилла со своей девицей.

Потом пропали все.

За столом осталась сидеть только одна Матрена, то ли в глубокой дрёме, то ли просто так, от скуки, смежив свои поредевшие светлые с подпалиной ресницы.

Гораздо позже рядовой боец Кирилл Назаров нашёл себя на гарнизонной гауптвахте, где было сыро, холодно и пахло мышами.

Отцы-командиры безмятежно спали, раскинувшись, как в младенчестве, на дощатых нарах.

Кириллу спального места не досталось, и он лежал рядом прямо на земляном полу, подсунув под голову лохматую неизвестно как попавшую сюда толстенную поваренную книгу, которой, наверное, между редкими приёмами пищи, насыщались неугомонные насельники данного казённого заведения.

– Подъ-ёёё-м! – зычно прокричал дежурный офицер в настежь распахнутой двери этого армейского каземата.

Знакомая команда, уже пообвыкшего к армейской службе Кирилла, пружинисто подбросила его и поставила тут же в вертикальное положение.

Озираясь по сторонам, он наконец-то понял, где находится.

«Во, попал!» – пронеслось в не совсем просветлевшей голове парня. Но, вспомнив, что он всего-навсего молодой солдат, ещё не принявший присяги, успокоился: «А, хуже не будет!»

Его отцы-командиры, свесив ноги с нар, смущённо переглядывались между собой, оценивая обстановку.

Рядового Назарова, как не принявшего воинскую присягу, отвезли на комендантской машине снова в учебную часть, где он успел ещё на завтрак.

Только к перловой каше на этот раз хлеба не было.

А что случилось с его нечаянными собутыльниками, с которыми он, согласно воинскому Уставу, пить ну никак не должен, Кирилл так и не узнал. Правда, Матрёна потом писала: «… что под самый Новый Год, пришёл к нам Николай, – ну, твой старшина, тот, который с Житомира, и увёз Викторию. Помнишь, она вам Викой называлась? Увёз в свою Хохляндию, а Лера – так до сих пор в девках и ходит. Никто не позарился… Может, тебя дождётся?» – съехидничала старая профурсетка в конце письма.

 

1

Что есть Армия?! Сложнейший механизм, машина похожая на сельскохозяйственный комбайн по уборке зерновых, задача которого срезать и обмолотить то, что ещё минуту назад росло, колосилось и шумело под ветром, переговариваясь между собой на своём неведомом языке.

Правда, в отличие от любого механизма, армейская машина даже вне своего прямого назначения, в простое никогда не бывает. Приводной ремень вращает тысячи и тысячи колёс, храповиков, возвратно-поступательных рычагов и прочих технологических деталей, обеспечивающих одним движением руки, пусть и холостую, но всегда слаженную, работу всего комплекса.

Хотя в простоте управления этот комплекс более похож на современный компьютер – нажал кнопку, и результат уже на мониторе.

Большой Начальник шевельнул пальцем, и за тысячи километров – на жарком ли юге, ледяном ли севере, громогласное – «Подъём!» сдвинуло собачку на храповике. Тысячи шурупов и винтиков тут же встали на свои места готовые своей косной материей взять на себя всю нагрузку рычагов и колёс, чтобы машина могла в любой момент косить и жать то, что ещё шумит и клонится под тяжестью спелого колоса на лёгком ветерке жизни.

Сморгнул Большой Начальник соринку – и вот уже рядовой Кирилл Назаров не просто молодой солдат учебного подразделения, а принявший присягу на верность Родине боец, воин Советских Вооружённых Сил со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Гордись и торжествуй парень! И он гордился и торжествовал, хотя не всё так гладко проходило у него на службе…

Стучит поезд, гремит поезд, крутятся железные колёса, унося парней в новеньких гимнастёрках, под которыми бьются молодые сердца, далеко-далеко.

Вот уже миновали одну пограничную заставу, промелькнула полосатым шлагбаумом другая застава, и в окнах показался католический крест на серой островерхой кирхе – Германия! Вернее, Германская Демократическая Республика, а попросту, как тогда писали, ГДР.

Служи солдат Родине на переднем крае, впереди всех пограничных застав!

Топают русские сапоги по старинным отполированным каменьям маленького городка Борна, что лежит в округе славного города Лейпциг, в единый срок забывшего своего любимого, несравненного фюрера.

Теперь, под согласный шаг и барабанную дробь армейских колонн, приветливо машут руки высыпавших на улицу немцев, старых и молодых, под возгласы: «Руссиш фройдншафт – Мир и Дружба!»

Да… мир и дружба…

В центре городка высятся красного литого кирпича по барачному длинные здания. Это солдатские казармы. Обиталища воинственного духа фатерлянда ещё тех, благословенных кайзеровских времён, потом и хищных бешеных псов фашистского вермахта.

Теперь казармы в один срок поменяли своих бывших обитателей на краснозвёздных бойцов, отцы и деды которых, хотя и умывались кровью, но усмирили воинственный дух кайзеровской гвардии. А потом решительно и навсегда перебили негнущиеся ноги железного перевертня свастики. Обкорнали этого четырёхглавого дракона, спалившего в газовых печах своим ядовитым смрадом этнического, расового превосходства не одну тысячу народа.

Теперь, шагают, с любопытством крутя лобастыми головами в звёздных пилотках и сотрясая строевой песней лучистые стёкла непривычных, островерхих, крытых красной черепицей домов, вчерашние дети российского приволья.

Проснись и пой народ германский!

Прибывший контингент разместили до распределения по взводам и батареям в одном довольно запущенном помещении, где до этого была солдатская прачечная и санчасть.

Теперь прачечную перевели в другое здание, а санчасть разместили поближе к штабу, чтобы офицерам было не повадно пропадать по пустякам в кабинете симпатичного лейтенанта медицинской службы, прибывшей сюда по назначению из мединститута и ещё не успевшей обзавестись мужем.

Кириллу и здесь повезло со старшиной, которому временно было поручено «могучее» пополнение из Союза.

Только разместились по этажам, только застелили койки, только вышли в большой – в полказармы – солдатский туалет, раскурить «трубку мира» – пачку кременчугской махорки в одну закрутку, – как в дверях появился маленький с помятым, как солдатская портянка, лицом прапорщик.

По внешнему виду, особенно по кривым ногам в узких галифе, прапорщик был урождённый степняк и, наверное, очень любил лошадей, потому что первая его команда, как только он вошёл в туалет, была: «Тпру, стоять, салаги!».

Кирилл в это время только что примостился на «толчок» и встать, как подобает по уставу, ну никак не мог, поэтому он, не обращая внимания на команду, продолжал своё естественное дело.

Почему-то вот это больше всего разозлило степняка.

– Товарищ ря-до-вой, почему не выполняете команду? – раздельно произнося слово «рядовой», грозно начал он, что не предвещало ничего хорошего этому рядовому.

Кирилл неспешно поднялся, застегнул брюки, приложил руку к виску и громко отчеканил:

– Товарищ прапорщик, рядовой Назаров…

– От-ставить!

– Рядовой Назаров…

Но «степняк» его тут же оборвал:

– Разговорчики! Наряд вне очереди!

– Товарищ прапорщик… – начал было снова Кирилл.

– Два наряда вне очереди, за пререкания со старшим по званию!

Кириллу ничего не оставалось, как сказать короткое – «Есть!»

– Повторить по Уставу!

– Да пошёл ты… – сжимая кулаки, пробормотал Назаров тихо, но так, чтобы непременно услышал этот кривоногий «мухобой».

– Не слышу! – прапор почти вплотную подошёл к Назарову и узкие глаза «степняка» желтовато блеснули.

– Есть два наряда вне очереди… – без энтузиазма ответил Кирилл, хотя кулаки его сжимались, и он едва удерживал себя, чтобы не сунуть в довольно загаженное солдатами «очко» морду этого, невесть откуда взявшегося, командира.

С ним-то он бы справился наверняка, но штрафбата за подобное потом ему не миновать, и Назаров с трудом заставил себя сдержаться.

– Чтобы туалет к отбою блестел, как у слона яйца!

– Товарищ прапорщик, я у слона яйца не щупал! – под оглушительный хохот ребят съязвил Кирилл.

Но «степняк» уже вышел, прикрыв за собой дверь.

 

2

Кто служил в армии, тот знает, что на уборку туалета назначают самых нерадивых солдат находящихся в наряде.

Вот теперь Кириллу Назарову пришлось узнать, что такое армейский наряд вне очереди.

Сказано, сказано мудрыми из мудрых, что кобылу надо обходить спереди, а командира сзади…

Долго стоял Кирилл перед дилеммой – подчиниться приказу и униженно скоблить выстроенные в широкую шеренгу «толчки» или, махнув рукой, ожидать дальнейшее.

Кирилл уже знал, что в армии шутки со старшими по званию плохо кончаются, и он, с отвращением подняв швабру, попытался что-то убрать в порядком загаженном сортире.

Но тут к радости Назарова, несколько раз прохрипев, кончилась в трубах вода и солдат, отбросив швабру, с лёгким сердцем пошёл гулять по расположению части, знакомясь с местом своего нового пребывания.

Возле одной из казарм его встретили два, судя по виду, старослужащих солдата, два «старичка».

– Махнём не глядя! – сказал Кириллу один из них, потряс запястьем на котором зелёным светом мигнул циферблат наручных часов.

Назарову его оригинальные японские часы, приобретённые по случаю у базарного ханыги, теперь были нужны, как рыбе зонтик. «Сержант разбудит, как человеков» – совсем по Высоцкому.

– Давай! – заинтересовался Кирилл светящейся игрушкой.

В один момент обменялись «не глядя», пожали друг другу руки и разошлись.

Кирилл взглянул на новую штучку. Было ровно тридцать минут до отбоя, и он, бесцельно шатаясь, снова набрёл на ещё несколько старослужащих солдат, которые дружелюбно предложили обменять, что у кого в карманах.

– Давай! – безразлично сказал Назаров, зная, что всё равно с тем, что у него есть, рано или поздно придётся расстаться, и вывернул свои карманы. В одном лежал фирменный швейцарский складной ножик с ручкой из красного коралла.

Жаль вещицы, но солдатские законы ещё с незапамятных времён незыблемы: «отдай, и не греши!».

А у того весёлого «старичка» в кармане оказалась только одна махорочная труха – и всё.

– Ничего, землячок! И ты с кем-нибудь махнешься! По рукам!

– По рукам! – ударили ладонью в ладонь.

Кирилл мельком взглянул на часы. До отбоя было, как и прежде, ровно 30 минут.

«Успею, небось!» – сказал себе Кирилл и отправился дальше в поисках приключений.

Но приключения были у него ещё впереди.

Военный городок сразу сделался каким-то сумеречным и скучным, хотя всё так же горели фонари на столбах, освещая горбатую брусчатку под ногами. Всё так же светились большие жёлтые электрические шары перед входом в казармы. Но уже, как минуту назад, там не толпились солдаты. Места для курения опустели. И только один раскидистый тополь рассеянно ронял широкие листья возле штабной доски с портретами лучших военнослужащих части. Его тяжёлые ветви недовольно раскачивались, словно грозили молодому бойцу расправой.

Кирилл посмотрел на часы, они всё так же показывали, что до вечерней поверки и отбоя оставалось ровно 30 минут. Тряхнул кистью руки возле уха – привычного тиканья маятника не услышал. Тряхнул ещё раз – молчок!

«Вот теперь – всё!» – обречённо подумал Кирилл. Пропустить вечернюю поверку для солдата равно самоволке. Наказание за проступок самое строгое – и не только нарядом вне очереди.

Перемахнул кустарник, щетинившийся обочь тротуара, выскочил напрямую к штабу, а там десяток метров до казармы.

Вспомнил про неубранный туалет и, переведя дыхание, остановился у входа: «Во – не повезёт! На родной жене триппер подхватишь!», тряхнул головой и решительно шагнул в казарму.

Кроме зевающего у тумбочки дневального, в коридоре никого не было.

Кирилл хотел было незаметно юркнуть в спальное помещение, но дневальный взлетевшим на стреху молодым петушком тут же радостно прокричал:

– Товарищ прапорщик, рядовой Назаров прибыл в расположение казармы! Дневальный Курочкин! – гордо обозначил он и себя, не отступая от устава.

Из-за приоткрытой двери заваленной бумагами и плакатами комнаты, обтягивая под широким ремнём гимнастёрку, не спеша, вышел «степняк».

Теперь весь его вид выражал полное безразличие, что сразу же успокоило Назарова: «Может, пронесло? Забыл монголоид про мои наряды…»

– Стоять! – крикнул прапорщик, когда Кирилл хотел нырнуть туда, где уже во всё храпели его товарищи.

– Стою, стою! – вроде как, успокаивая «степняка», скороговоркой пробубнил провинившийся солдат, не предполагая, какие за этим последуют действия.

Прапор подошёл к дневальному, взял трубку служебного телефона:

– Товарищ капитан, докладывает старшина Егоров.

«Ничего себе степняк! – удивился про себя Кирилл. – Егоров! Вот что значит монгольское иго!»

Но размышление его о глубине проникновения степных генов в русскую кровь, прервал разговор прапорщика с неким капитаном, дежурным, который как раз и несёт ответственность за ЧП на территории части.

«Степняк» доложил капитану о невыполнении рядовым Назаровым распорядка дня, о дерзком его поведении, о невыполнение приказа по уборке туалета.

– Так-так-так… – прослушивалось в трубке. – Я разберусь! Разберусь…

– Встать! Смир-ноо! – скомандовал прапорщик, оторвавшись от трубки, когда Кирилл хотел, было, присесть рядом на табурет.

Пришедший капитан ни о чём спрашивать Назарова не стал, а, не глядя на него, скомандовал: «Кру-гом! Марш на улицу!». И они с прапорщиком вышли следом.

– Десять кругов по периметру части! Бе-гом! – офицер, повернувшись, ушёл на КППе, а «степняк» с русской фамилией Егоров, остался считать круги.

Воинская часть большая. Каждый круг в километр будет. Бежать вначале легко, а потом, после трёх-четырёх кругов стали напоминать о себе сапоги. Они, как гири на ногах, оттягивали каждый шаг назад. Кирилл теперь уже не бежал, а, как говорят, легонько трусил.

Но у прапорщика Егорова глаз зорок, характер твёрд.

– Команда – «Бегом!». Рядовой Назаров, выполняй! – отрубил «степняк», когда Кирилл поравнялся с ним.

– А-а! – только и сказал, остановившись, нарушитель воинской дисциплины. Сбросил с ног слоновьей кожи яловые сапоги, размотал рулоны портянок и, высвечивая в тихом свете фонарей босыми пятками, снова побежал.

Только теперь, после девяти витков обочь загородок из колючей проволоки стало до него доходить, что спорить с командиром – себе дороже.

Босиком на десятом круге ему стало совсем легко, и он ринулся на одиннадцатый виток, чтобы доказать «степняку», что у него силы хватит и на двадцать кругов.

– Отставить! – сказал прапорщик. – У тебя ещё туалет не убран. Приступить к выполнению задания!

Назаров хотел что-то возразить, но «степняк» сказал, как выхаркнул мокроту:

– Отставить разговоры! – и покачиваясь, закосолапил в казарму.

В туалете всё так же было запущено и мерзопакостно, что совсем нехарактерно для армии.

Обычно в таких местах бывает зачастую чище, чем у иной хозяйки на кухне.

Но само помещение, отведённое для нового пополнения, было ничейным, поэтому уборкой здесь никто не занимался – обычная нелегальная курилка внутри воинского подразделения.

– Убрать и доложить! – сказал прапорщик Егоров и взял под козырёк.

– Товарищ прапорщик, – попробовал возразить Кирилл, – здесь работы на всю ночь! Как я доложу, когда вы спать будите?

– Командир всегда бодрствует. Спят на гражданке, а здесь бдят. Убрать и доложить! – отчеканил и отправился к себе в каптёрку, где у него была своя отдельная койка. Он совсем недавно ушёл на сверхсрочную службу и своё личное время к радости начальства проводил вместе с солдатами.

Рядовому Назарову осталось только обречённо развести руками.

Он присел на пустой, кем-то принесённый сюда ящик из-под боеприпасов, и закурил. Бросил под ноги окурок и закурил снова. Одной сигареты оказалось мало.

Но сиди, не сиди, а наказание выполнять надо.

За невыполнение приказа может последовать трибунал. Приказы не обсуждаются, а выполняются. Это он хорошо уяснил еще будучи в карантине для молодых солдат.

Хотя у солдат, особенно опытных и догадливых, на этот случай есть другая поговорка: «Не спеши, солдат, выполнять команду, ибо будет приказ – «Отставить!», что зачастую в служебных отношениях командиров и подчинённых играло немаловажную роль.

«Спешка нужна при ловле блох!» – бубнит в сторону умный солдат, поворачиваясь налево для выполнения команды или поручения.

Кто служил, тот знает и помнит.

«Ночь длинная, ещё успею, небось, – Кирилл, скривившись, посмотрел в сторону толчков, – дерьмо убрать. Монгола бы этого сюда головой сунуть! – Имея в виду прапорщика, пробормотал уже в полусне, в сладкой дрёме, солдат.

Как всегда: снились бригадные ребята, водка, шумные гульбища и только в одних коротких причёсках скользкие, как русалки, скабрёзного вида девицы.

– Па-аа-дъём! – заполошно заорал дневальный, отодрав Кирилла от одной из русалок.

Кирилл, как сидел на ящике, привалившись к стене, так и остался сидеть, едва разлипшимися глазами с недоумением осматривая крашеные ядовито-зелёной краской высокие стены вверенного ему для уборки заведения.

До него не сразу дошло – кто он, и где он?

– Ёёёё!.. – только и мог он простонать под грузом, обрушившимся на него вчерашнего дня. – Звездец мне теперь! Как есть, звездец!

Мимо него, не обращая ни малейшего внимания, туда-сюда сновали солдаты, вчерашние мальчишки, нетерпеливо придерживая наполненные всклень отяжелевшие мужские достоинства стальной крепости. Им тоже снились ускользающие, и вёрткие, как русалки, недавние подруги.

Вот уже построение на зарядку, а прапора всё нет.

Кирилл только так, для вида, взяв в руки швабру, повертел её около ног, помызгал кое-как керамическую плитку пола и снова поставил швабру в угол.

«Может, забыл, «степняк» обо мне? Мало ли таких! Всех не упомнишь, – успокаивал себя Назаров, прикуривая очередную сигарету. – Ребята теперь на зарядке выкладываются, и никому до меня дела нет. Может, правда забыл старшина свой приказ?»

Но командиры своих приказов не забывают никогда и обещания наказать выполняют неукоснительно, что через минуту стало понятно рядовому Назарову, невзначай забывшему свой долг и беспрекословный Устав воинской службы.

 

3

В солдатский туалет, где скучал рядовой Назаров, вошли двое.

Один был «степняк», а другой, крепкий, пружинистый малый с ефрейторской лычкой на погоне, ласково улыбающийся Кириллу, как старому знакомому.

Сначала показалось, что это он вчера сунул Назарову при обмене «неглядя» простую немецкую штамповку вместо настоящих часов.

Но это не он.

Тот был поменьше ростом, в «дембельном» парадном кителе с галунами и медалями неизвестно за что на всю грудь, а этот «качок», в простой хэбешной выгоревшей на солнце гимнастёрке и мятой пилотке на стриженой под «ноль» голове, но с грудью колесом, как у свадебного голубя.

«Степняк», молча, вроде ничего не замечая, расстегнул на ходу «форточку» и сразу устремился к писсуару.

– Боец, – сказал ефрейтор, дружелюбно взглянув на Кирилла, потом заботливо поправил у него на погоне эмблему, – приказ выполняют не рассуждая. Да?

Кирилл хотел что-то ответить, защитить себя от несправедливого на его взгляд наказания, но тупая и резкая боль, вошедшая в печень, не дала ему времени вымолвить ни слова. Он задохнулся так, что вместо слов у него из горла только и вырвалось продолжительное – «кыыы!»

Ефрейтор заботливо попридержал его за плечи, пока солдат снова не вздохнул.

Прапорщик, как стоял спиной к ним, так и остался стоять, безучастно задрав голову к потолку, делая своё извечное дело.

– Ну, вот и всё! Договорились! Марш за мной на полосу препятствий! – Ефрейтор прикоснулся двумя пальцами к пилотке и, пританцовывая, пошёл на выход.

– До конца дня в распоряжение ефрейтора Быкова шагом марш! – оторвался от стойки прапор и тоже, вроде ничего не случилось, покачиваясь, последовал в расположение казармы.

Назарову ничего не оставалось делать, как направиться вслед за ефрейтором на бетонный плац.

Полоса препятствий для солдат, это всё равно, как барьер для скакуна. Ошибся – соскочил. Или того хуже – ребра пересчитал на виражах.

На выносливость Кирилл никогда не жаловался, даже тогда, когда днями махал пудовой кувалдой на высоте десятков метров, подгоняя стыки конструкций под сварку.

Но здесь он вынужден был уступить ефрейтору, и попросить роздыха после нескольких кругов по полосе.

– Ладно, – смягчился новоявленный командир, – теперь займёмся строевой подготовкой. – Кругом! На плац шагом марш! Левой! Левой! Левой! Выше ногу! Раз-два-три! Раз-два-три!

Плетью обуха не перешибить.

Как ни старался рядовой Назаров «тянуть носок», как учили по строевой подготовке, как ни чеканил шаг при развороте, ефрейтор недовольно командовал – «Отставить!», и всё начиналось сначала.

Его спас обеденный перерыв, а то бы Кирилл, обессилив, или упал прямо на бетонный плац, или сорвался бы в драке, в которой перевес явно был бы не в его пользу.

После обеда прапор участливо поинтересовался у Кирилла; будет ли он сейчас заниматься строевой подготовкой или сразу приступит к уборке туалета?

В армии умеют каждого ставить на своё место.

Так когда-то в сельской местности приучали непокорного вола – или будешь ходить в ярме, или отправим на бойню. В летнюю знойную пору запрягали его в тяжёлые зимние сани, груженные кирпичом или бетонными плитами, и гоняли обочь деревни, пока вол, обливаясь тягучей слюной, не упадёт на колени. Тогда – всё! Тише воды будет такой строптивец.

Методы и способы очень похожие: не хочешь – заставим, не умеешь – научим; сломить волю каждого, дабы подчинить воле одного командира, иначе будет не армия, а сплошное своеволие, или самая настоящая самоволка, если по армейским понятиям.

Кирилл Назаров, солдат-первогодок, понявший неотвратимый закон подчинения, обречённо вздохнув, принялся за ненавистную работу, успокаивая себя тем, что на службе уборщиц нет, и кто-то всё равно должен выполнить это дело.

Труд не очень обременительный, но выдержки требует неимоверной.

В конце дня в туалет снова заглянул тот же ефрейтор. Постоял у писсуара, потряс горстью и, повернувшись, как ни в чём не бывало, спросил у Кирилла:

– Сигарету дай, а то спички дома забыл!

Кирилл как раз заканчивал уборку: полил из шланга кафель на полу и теперь сгонял шваброй проточную воду к сливному отверстию.

Всё было чисто, и в открытое Назаровым окно, рвался уже по-зимнему холодный воздух с улицы.

Теперь Кирилл, не ставя себя в разряд обиженных, на равных спокойно протянул ефрейтору сигарету, последнюю из своих старых запасов.

– А ты чего не закуриваешь? – Ефрейтор щёлкнул замысловатой зажигалкой перед самым лицом Кирилла.

– Курево кончилось!

– А-а… – протянул ефрейтор и достал хрустящую целлофаном пачку местных немецких сигарет «Casino». – Дыми пока я добрый!

Общение в мужских компаниях с себе подобными, приучило Назарова не обращать внимания на детали, а отмечать главное.

Теперь главным являлось то, что он уже принят в солдатское братство, несмотря на то, что несколько часов назад готов был к смертельной схватке и с этим ефрейтором, и с тем «степняком», который обременил начало его службы в дивизионе гнусными нарядами и жёстким обращением.

– Откуда, землячок? – дружелюбно спросил ефрейтор.

– Из Тамбова!

– А что? Есть такой город в Союзе? – лукаво подначил Назарова ефрейтор.

– Был, пока я в нём жил! – в тон ему ответил Кирилл. – А ты откуда?

– Из-под Тулы! – то ли в насмешку, то ли всерьёз сказал ефрейтор.

А! – неопределённо проронил Кирилл, не вдаваясь в подробности.

Сигарета немецкой выделки была слабой на затяжку, с привкусом жжёной бумаги, от неё только горько першило в горле, и Назаров выбросил окурок в толчок:

– Во, дрянь какая!

– Во-во! Я тоже так говорю! Говно!

– А чего же ты куришь такие?

– Для форсу! Скоро будут выдавать нашу родную махру, вот тогда и накурим шею до мосла!

В туалет зашёл «степняк», бегло взглянул на Кириллову работу и отправил Кирилла «приводить свой вид в надлежащий порядок»:

– Завтра построение по батареям согласно штатным воинским учётным специальностям, – объявил он. – Готовься по всей форме!

Кирилл облегчённо вздохнул. Кончилось его наказание. Завтра он уже не будет в подчинении этого косопузого и косоглазого прапора.

 

4

Ракетный дивизион в самом центре Европы – подразделение малочисленное, тихое, совсем незаметное для жителей немецкого городка, но по существу своему опасное и более чем грозное.

За его бетонным забором, окружённым спиральной, рвущей тело проволокой с игривым названием «Егоза», таилось оружие неправдоподобной сокрушительной силы. Оно до срока Апокалипсиса скрывалось в ничем не приметных остроносых, как заточенные карандаши, стальных тёмно-зелёных конусных головках.

Три батареи этого дивизиона могли перекрыть всю Западную Европу вплоть до Англии своей огневой мощью.

За давностью лет я не выдам никакого секрета, сказав, что каждая батарея во время вооруженного конфликта должна была выпустить со своих, заранее оговорённых огневых позиций по одной ракете и тут же успеть рассредоточиться и войти в пехотные соединения уже, как простые пехотинцы.

Одна батарея – один тягач с одной боевой ракетой.

Мобильная пусковая установка рассчитана только на один пуск; стартовый стол сгорает, а тягач может служить, как простое транспортное средство, если его не успеет спалить реактивная струя.

Вот такие, несколько примитивные, но не менее сатанинские приспособления, чем сейчас, служили стране защитой от любого самого коварного противника во времена службы Кирюши Назарова.

Пуски ракет подготавливали: геодезисты, «огневой» взвод, заправщики топливом и вычислители. Вычислители были живыми счётными машинами, которые, используя множество вводимых поправок, рассчитывали траекторию ракеты до момента подрыва ядерной боеголовки.

Служба тихая, но муторная.

Расчёты, чтобы не допустить роковой ошибки, велись попарно. На каждую ракету – два вычислителя. А после всех расчётов данные усреднялись до третьего знака после запятой и вводились в интегратор ракеты.

Вот к такой службе и был приставлен в меру своих способностей рядовой Кирилл Назаров – оплот социализма впереди пограничных застав.

Ему повезло. Командир группы вычислителей был молодой, свойский парень, недавно окончивший институт и призванный, как и Назаров, на срочную службу. В звании лейтенанта он был достаточно интеллигентен для офицера.

Таких, тихих и гражданских по сути своей, сослуживцы обычно называют презрительно – «пинджак».

Фамилия лейтенанта была до слезы на глазу гражданской и мирной – Миролюбов.

Старшие офицеры части почти что в лицо над ним подсмеивались. При встречах, как простого солдата, заставляли отдавать честь, писать рапорты на незначительные проступки его подчинённых, которые тоже не выделялись боевой выправкой, но были всегда на виду у начальства из-за своей малочисленности.

Так вот, попав в группу вычислителей, Кирилл с одной стороны избавился от докучливого взгляда «степняка», а с другой стороны был вынужден просиживать всё служебное время в классе по теории баллистики ракет и заниматься со своими сослуживцами ежедневными бесконечными и непонятными ему расчётами.

Формулы для расчётов им давал этот лейтенант с вечно загруженным глубокой думой лицом. Расчёты потом сводились в стройные таблицы, и эти таблицы снова просчитывались и снова систематизировались.

Лейтенант свои задумки не расшифровывал, только глубоко вглядываясь в перенаселённые цифрами таблицы, мычал и что-то вписывал тоненьким грифелем в свой журнал с белыми пластиковыми страницами. Потом всё что записывалось, стирал влажной салфеткой и снова заставлял пересчитывать вводные цифры по одному ему известному алгоритму.

Одна отрада в такой службе – непритязательные отношения между солдатами и их командиром.

Лейтенант особенно не придирался к внешнему виду своих подопечных, иногда точно и остро шутил над порядками в части, старался освободить своих вычислителей от нарядов по кухне и от несения караульной службы, объясняя начальству их незаменимость в ежедневных умственных упражнениях.

И что интересно – сам командир части всегда стоял на стороне лейтенанта и неоднократно приходил в класс, с любопытством разглядывал сводные таблицы, расклеенные на стендах.

После посещения полковником занятий вычислителей, таблицы со стендов снимались и под присмотром самого лейтенанта все до пепла сжигались в курилке, где для этого стояла большая железная бочка с отверстиями по её подолу.

Иногда Миролюбов от некоторых цифр приходил в восторг, приплясывая, доставал из кожаного портфеля нержавеющую фляжку с готическими вензелями и, приставив палец к губам, угощал своих солдат немецким коньяком с густым привкусом шоколада.

Вычислители ему отвечали глубоким уважением, близостью к своему командиру не злоупотребляли, держались сплочённо и не смешивались с остальной массой солдат в части. Интеллигенция!

Так незаметно прошла зима, а по весне часть в полном составе стала собираться в Союз на учебные пуски ракет с полигона Капустин Яр, или попросту – Кап-Яр, как все его называли.

Капустин Яр – это плоская, на много тысяч квадратных километров, солончаковая пустыня, где, повернись в любую сторону, кроме змей да скорпионов, можно встретить разве только людей в солдатской форме. Вода привозная. Из местных наливных колодцев могли пить только верблюды. Дорог нет. Да в них и не было никакой необходимости – плоская бесконечная равнина с выжаренным до керамического состояния грунтом. Катись, как по асфальту! Но, никаких ориентиров. А без воды, да ещё под солнечным разъярённым оком с жарой до пятидесяти градусов в тени, долго не протянешь.

Откуда тень, когда на сотни километров ни одного деревца, только зыбкий мираж на горизонте.

Сборы были долгими, а дорога была ещё более долгой и настолько запутанной, что вражеские лазутчики, наверное, поломали не одну голову в своих предположениях о движении воинского подразделения с дощатыми огромными ящиками неизвестного назначения в сторону совсем неподходящую для любых полевых занятий. Ехали от Бреста до Киева, от Киева до Москвы, от Москвы до Рязани, от Рязани далее до Тамбова, Саратова, Волгограда и т. д.

И вот очутились ранним зябким утром на тупиковой станции не обозначенной нигде не картах и среди некоторой суматохи к обеденному времени разгрузились под настолько палящим солнцем, что приходилось надевать рукавицы, чтобы не получить ожогов от раскалённого металла доставленной в эту степь грозной техники.

Далее ехали уже своим ходом на тягачах и трейлерах до расположения своей точки, где в скором порядке расположились в палаточном лагере, как и должно в полевой обстановке.

К вечеру офицеры были несколько возбуждены и рассеяны, а солдаты, свободные от несения караульной службы, прячась от лишних взоров в палатках, потихоньку потягивали всё, что смогли прикупить или обменять на заграничные штучки в привокзальных буфетах.

Хорошо было. Весело. Самому случалось там быть. Степь большая, широкая…

Расположились лагерем, а законы казарменные: подъём, отбой, несение караульной службы, хотя, кого караулить, если на сотни километров ни одной души, лишь изредка нет-нет да и покажутся ниоткуда островерхие, как минареты, гигантские столбы, исходящие белым паром – испарения жидкого кислорода.

Баллистической ракете топливо нужно только на активной траектории полёта. С момента старта и до выхода на заданный угол, «изделие» работает, как управляемое физическое тело – активизируются рули и двигатель. От времени их работы и угла выхода в безвоздушное пространство, зависит дальность полёта в плоскости первого стабилизатора. В той же плоскости находится и цель – объект поражения.

По выходе ракеты в ближний космос она летит уже по заданной траектории без участия двигателей и рулей управления, как брошенный камень.

Вот для таких расчётов в ракетных подразделениях и служат вычислители.

Занятия по подготовке пуска ракет проводились в обычной брезентовой палатке, скрывавшей солдат от несносной жары заволжских степей, где просторы – пустыня, только без сыпучих песков и верблюжьих барханов, с травой, похожей на колючую проволоку.

К обеденному перерыву голова раскалывалась от оглушительного солнца, а всё тело исходило солью и потом сквозь широко раскрытые поры.

Тем не менее, все три батареи были готовы к учебным пускам.

Расчёты проверялись по методике лейтенанта Миролюбова, штатского инженера, случайно оказавшегося в нужное время в нужном месте.

И вот, после нервного напряжения всего дивизиона, фантастической ночью прямо в мириады звёзд, косматясь ослепительным огненным шлейфом, ракеты ушли, оставляя чудовищный, громоподобный гул, от которого ещё долго в восторге дрожали земля и стоящие на ней люди.

Проверяющие отметили высокую точность попадания болванок имитирующих боевые заряды в обозначенное на карте место.

Лейтенанта отметили высоким назначением в НИИ на полковничью должность заведующего лабораторией, вычислителям объявили по окончанию занятий на полигоне отпуск на родину, а пока группу расформировали, передали в хозвзвод под неусыпное и бдительное око старшины с незабываемой кличкой «Чапай».

Дело в том, что дивизион на полигоне должны сменить братья по классу – чехи, которым под строжайшим секретом были командованием Союза переданы несколько ракет для защиты соцлагеря.

Чехи – не русские. Жару переносить ну никак не могут.

Поэтому солдаты отстрелявшего дивизиона должны были в каменистой, твёрдой, как цементная кладка почве, вырыть, вернее, выскрести блиндажи для воинского расположения братьев.

Хозвзвод был назначен на этой «стройке» ведущим.

Солдатам раздали обоюдорогие кирки, лопаты, ломы для непонятливых и кувалды для очень уж выносливых и плечистых.

Вычислителям тоже не повезло. Им-то как раз и достались круглые стальные ломы, переименованные в «карандаши», как и положено вычислителям.

Работа требовала усилий неимоверных.

Выцарапывая по миллиметру окаменевший суглинок, Кирилл представлял свою, теперь такую далёкую гражданскую жизнь, которая, как этот суглинок, была неподатливой и жёсткой.

Надо было по миллиметру осваивать своё жизненное пространство, врубаться в чёрствый быт рабочего общежития, искать устойчивую точку опоры в лице своей бригады, в дружеском, хотя и не всегда праведном плече своего приятеля Николая Яблочкина. И это ему удавалось, правда, иногда и не без потерь своих, пока ещё не устоявшихся жизненных принципов.

Здесь, в числе сослуживцев, а в группе вычислителей было всего шесть человек, рядовой Назаров ничем не выделялся. Особой дружбы ни с кем не заводил, да и вообще считал службу в армии тягчайшей обузой для своего вольнолюбия.

Но если бы не служба, неизвестно куда увела бы кочковатая, кривая дорожка Кирилла. Суровые руки военной дисциплины выжали из него гнусные остатки гражданской маргинальной вольности. Дисциплина ломала, корёжила его характер, заставляла повиноваться не всегда справедливым командирам.

Один только лейтенант Миролюбов, знаток математики и баллистики, не вызывал в нём раздражения, а только лёгкую зависть к его знаниям и к его умению находить единственные правильные решения в уравнениях со многими неизвестными.

Вот тогда, общаясь с лейтенантом, почти его ровесником, Кирилл впервые почувствовал свою никчемность в жизни, свою наглую ничем не подкреплённую самоуверенность невежды.

Школьные знания быстро забываются, и лейтенант каждый день, хотя и неназойливо, но напоминал об этом.

Теперь, после убытия лейтенанта в довольно серьёзный исследовательский институт, Кирилл, как никто из группы сожалел, что рядом нет человека, на кого можно равняться. Сожалел и о том, как однажды подвёл своего лейтенанта перед командиром части и теперь, долбя неподатливую, как и он сам, землю горько раскаивался в этом.

А дело было так: Назаров тогда стоял в карауле по охране имущества своего дивизиона.

В безлюдном, удалённом на сотни километров месте охрана склада, наверное, была излишней. Кому придёт в голову интересоваться всякой рухлядью собранной здесь только на короткое время учебной командировки хоть и секретного, но рядового для ракетного полигона подразделения?

Врага поимеют и без Назарова ещё в дальнем к нему приближении. Охрана внешних границ настолько строгая, что только в больную голову придёт мысль поинтересоваться делами советских ракетчиков.

Вещевой склад был опутан пружинистой коварной спиралью Бруно, которая цепкими короткими лезвиями намертво врезается в тело и рвёт живое мясо при любой попытке освободиться – надёжный капкан для любого проникновения.

От зноя некуда деться – ни кустика, ни ветёлки. Одна низкорослая жухлая полынь, да верблюжья колючка, как та спираль, под тяжёлыми яловыми, подбитыми железом сапогами, в которых ноги, спеленатые портянками, сопрели от пота.

Назаров, сменив своего напарника, как только разводящий сержант показал спину, сразу же присел на один из ящиков, громоздящихся рядом, закурил и тупо – надо сказать, что жара убивает всякие мысли – уставился в красный пожарный щит, сооружённый здесь по требованию безопасности.

Кстати, сидеть и курить при исполнении обязанностей часового воинский Устав строго запрещает. Но кто не грешен? И какой солдат не нарушал Устава?

Тлеет в пальцах едкая моршанская махорка, синий дым лёгким кружевом поднимается в кипящий жаром воздух. Тихо. Только нет-нет да мельком проскочит серая ящерка или медленно, словно нехотя, протечёт песчаная струйка.

Местные змеи здесь непуганые, ленивые. Куда им спешить, когда пища рядом? Ящериц и всякой стрекочущей и молчаливой живности уйма. Хапнул и лежи, грей кровь на солнце, качай себе в безотказные шприцы яд.

«Вот тварь, какая!» – Кирилл вытащил штык-нож и резким взмахом перерубил серую струйку надвое.

Покатились в серебро полыни извивчивые пружинистые кольца.

Вытер о голенище нож и снова спрятал в ножны.

Жарко.

Как оса, зудит возле виска зной, пот разъедает кожу возле тугого воротничка гимнастёрки. Расстегнул две верхние пуговицы. Одна мечта – попить водички. Отстегнул от пояса фляжку. Винтовая крышка горячая. Плещется внутри, в спёртом, ограниченном пространстве, попорченная бактерицидной таблеткой, водица.

Дизентерия, если промахнешься, свалит напрочь.

Половину фляжки выпил ещё утром, половину оставил на потом.

Теперь сделал глоток – только губы опалил. Вода пахнет больницей, но и она немного омыла спёкшуюся гортань.

«Ледяной бы теперь, холодной, родниковой!» – Взгляд Кирилла упёрся в ярко-красный с раструбом баллон углекислоты на таком же красном, но уже выгоревшем на солнце противопожарном щите. «Ага! – думает смышлёный боец, – щас с ледком попью!» – Нажал рычажок клапана, свинцовая пломба, сорвавшись, упала в полынь, а из жестяного раструба ударил со свистом газ, тут же превращаясь в крупные хлопья снега.

Чехол фляжки в одно мгновение заледенел и покрылся густым слоем наледи. Свист стал стихать, и Кирилл быстро перевёл рычажок клапана в первоначальное состояние.

Вот теперь и хорошо! Вот теперь как раз!

Наледь на фляжке быстро исчезла, ни оставив никакого следа – сухой лёд, а вода сделалась такой холодной, что у бойца свело от боли в зубах челюсти.

Оторвался, подышал сквозь зубы и снова к фляжке. Так пил бы и пил…

Блаженное состояние Кирилла оборвалось, как только он увидел возле разомкнутого в «колючке» прохода на склад статную фигуру начальника штаба, майора Нечаева, холостяка и доблестного выпивоху, прошедшего в качестве советника недавнюю войну во Вьетнаме.

Майор Нечаев славился среди сослуживцев весёлым, демократичным нравом и покладистостью. Только он один мог при случае «стрельнуть» у солдат русской «махорочки» и с байками посидеть с ними на равных в курилке.

Несмотря на это, Кирилл быстро застегнул пуговицы на воротничке, принял стойку «смирно» и, неловко кашлянув в кулак, пробасил остывшим после ледяного глотка горлом:

– Стой, кто идёт! – известный слоган часового.

– Кто-кто! Конь в пальто и п. зда на костылях! – весело подмигнув часовому, засмеялся майор. – Твой разводящий болтун и находка для шпиона. А ты боец правильный. У меня здесь сундучок свой с растворителем. Костюм почистить к свадьбе.

Пост на вещевом складе был упрощённый, «сторожевой», поэтому старшие офицеры приходили сюда за своими вещами без формальностей, о чём и был предупреждён Назаров.

Но Кирилл от неожиданности сразу пробасил такую знакомую, заученную фразу.

Майор Нечаев подошёл к ящику, на котором недавно сидел солдат и, сняв сургучную печать, приподнял крышку и показал на неё глазами:

– Попридержи!

Кирилл ухватился за железную стойку.

– Во, молодец!

Майор, крякнув, приподнял из ящика большую бутыль в ивовой оплётке, вытащил стеклянную притёртую пробку и, наклонив бутыль, осторожно нацедил содержимое бутыли в простую, как у любого солдата алюминиевую фляжку. Пахнуло таким знакомым запахом, что Кирилл, не выдержав напряжения, отвернулся.

– Амбец! – сказал майор и опустил корзину с бутылью обратно в ящик, обмахнув ладонью возле лица. – Ацетон первоклассный! Всю краску проест до дырок!

В нагретом, стоялом воздухе испарения ещё долго щекотали ноздри.

Майор быстро растворился в кипящем мареве, и Кириллу снова стало невыносимо жарко и скучно.

У солдат забот никаких – только мысли, одна изворотливее другой…

Взгляд упёрся в тот заветный сундучок, где исходила таким притягательным запахом заветная жидкость. «Спирт! Во даёт Нечай – так солдаты называли своего начальника штаба, – захоронку устроил в самый раз! Никто не дотянется! Майор хитёр, а мы ещё хитрее!»

Открыть сундук, не взламывая печать, нельзя.

Но это – как сказать!

Крышка сундука крепилась на двух петлях с шурупами. Если открутить шурупы, то открыть ящик не нарушая пломбы можно в несколько минут.

Кирилл достал штык-нож, огляделся вокруг, но кроме кипящей в воздухе жидкости до самого расположения части – никого.

Стоять ему до смены ещё часа полтора, а вскрыть можно за одну минуту. И догадливый боец приступил к делу.

В сухом дереве шурупы держались крепко. Пока отвинтил один, потом облился. Сталь ножа особой прочности, легированная сталь, устоять невозможно.

Вот уже в кармане все четыре шурупа, петли отпали сами собой.

Немножко боязно. Но, как говориться, назад пятками не ходят. Огляделся. Снова одна жгучая полупрозрачная кисея в воздухе. Никого. Поднял крышку. Ё-моё! Вот она бутыль-то бокастая, как баба на сносях! Ухватился за оплётку, бутыль осела под своей тяжестью.

Отступать поздно, тем более, русскому солдату! С сожалением выплеснул воду из фляжки. «Обойдусь, как-нибудь! Зато ребятам радость принесу. Спиртяга, чёрт, ректификат сплошной! Почти два десятка литров! Нечай не догадается! Он умный, а мы ещё умнее!»

От возбуждения руки дрожат. Закурил, успокоился. Вытер ладони о гимнастёрку. Наклонил бутыль, подставил фляжку – пей родная, пей!

Спирт текуч. Горячий. Ладони мокрые. Цигарка в зубах. У фляжки горлышко, как у малого гусёнка, узкое. Пока набулькал, больше на землю разлил. А земля сухая. Спирт льётся и тут же улетучивается, как вон то марево в воздухе.

Пристегнул фляжку к солдатскому ремню. Хорошо сидит. Плотно. Нашарил в траве пробку. Нагнулся к бутыли запереть спирт, как старика Хоттабыча.

Рад до невозможности.

Смеётся про себя солдат. Возгордился. Нате вам отцы-командиры! Одурачил. Цигарка губы жжёт. Выбросил окурок.

Голубое пламя ударило по рукам. Огня вроде нет, только травка пожухлая занялась и оплётка на бутыли вспыхнула.

Спасибо пробка притёртая не даёт спирту вымахнуть на волю.

Кинулся к огнетушителю. Нажал на рычажок, белая поземка окутала стекло. Баллон простужено прохрипел и, кашлянув, замолчал.

Огонь по траве красными лисятами разбежался, но оплётка на бутыли цела.

Быстро водрузил бутыль на место и захлопнул крышку. Теперь завинтить бы шурупы, пока начальник караула не прибежал…

А тем временем лисята в траве заигрались, резвятся, на глазах размножаются. Надо поднять «тревогу», но шурупы никак не попадают в свои гнёзда. Закрути кое-как от руки. Быстро довернул ножом и бросился к тревожной кнопке.

Тут же вдали запылило. Группа захвата с начальником караула, сигналя на ходу, примчалась в один момент.

Хорошо служат солдаты. Мало ли что может случиться на секретном объекте. Враг не дремлет!

В растерянном виновнике происшествия тут же пробудилось служебное рвение; сорвал с плеч гимнастёрку и давай хлестать быстроногих, озорных лисят, которые, огрызаясь, кидались под ноги, кувыркались в дыму и больно-больно кусались.

От гимнастёрки потянуло тлеющей тряпкой, но Кирилл, с оглядкой на приближающуюся машину, всё хлестал и хлестал хвостатое племя зверят, задыхался, кашлял и снова хлестал эти оскаленные морды.

Тпру, приехали!

Машина с гиканьем ворвалась в прогал колючей спирали. Солдаты рассыпались по периметру и, приплясывая в тяжелых яловых сапогах, стали топтать, душить зарвавшихся рыжих бесенят.

Дежурным по части был как раз лейтенант Миролюбов, непосредственный командир Кирилла, он рванулся вслед за солдатами тушить пламя, схватил огнетушитель, сорвал рычаг, но оттуда даже не зашипело.

Ах, мать-перемать! Воды! Воды бы сюда бочку!

Лейтенант резко отбросил бесполезный баллон в сторону, повернул обратно, прыгнул в машину, и снова завьюжила, закружила пыль из-под колёс зелёного уазика.

Лейтенант полетел в расположение части за огнетушителями, которые может, где-нибудь найдутся.

Пара огнетушителей нашлись на кухне, один в штабной палатке – и всё!

Со стороны склада уже, нехотя переваливаясь с боку на бок, поднимался чёрный, кудлатый дым – горели покрышки к штабной машине и привезённые ещё из Германии шоколадные брикеты сланцевого угля для поварских нужд.

Баллоны, найденные лейтенантом, сделали своё дело.

Только и осталось, что резкий запах палёной резины да белёсый пушистый прах и тлен верблюжьих колючек, перемешанных с желтоватым крошевом суглинка.

Что самое интересное – в этом пожарище по волшебству или по Божьему Проведению ящик, тот заветный сундучок, в котором угнездилась в ивовой оплётке бутыль, остался цел и невредим, даже не опалился.

Наверное, действительно – дуракам да пьяницам сам Господь идёт навстречу…

Гимнастёрка в руках бойца Назарова уже не дымилась, в горсти остался жёсткий обод воротничка да пара жестяных солдатских пуговиц с рельефными звёздочками на зелёной маленькой полусфере.

Он стоял осыпанный пепельной перхотью с головы до ног и всё повторял бессмысленно:

– Она сама…

– Кто сама? Она – кто? – спрашивал его лейтенант Миролюбов.

– Трава…

С виртуозными матерками прибежал, запыхавшись, начштаба майор Нечаев:

– Под трибунал отдам мать-перемать! Под трибунал! – Но, обнаружив нетленной свою заначку, смягчился. – Ну, что боец, курил, небось?

– Самовозгорание, товарищ майор! – вступился за Кирилла его командир. Поднял бутылочный осколок с земли. – Фокусирует, как лупа! Вот он!

Но майор Нечаев, не глядя на осколок стекла, посмеиваясь, отряхивал от пыли хорошо отутюженные шерстяные форменные брюки с красным кантом по шву:

– Тогда, лейтенант, может его, стервеца, к ордену представить? Распустились мать-перемать! – И медленно враскачку пошёл в степь, где вдали белели слетевшей стаей гусей солдатские палатки.

 

1

Неизвестно какое наказание получил за нерадивого бойца многодумный лейтенант Миролюбов от командира части, но рядовой Назаров был удостоен, за неимением в полевых условиях гауптвахты, десятью нарядами вне очереди по кухне.

Позже, за проведённые отличные стрельбы группа вычислителей была отмечена отпусками на родину, а Кирюша в это время отбывал свои бесчисленные наряды.

Правда, и отъелся он там, на дармовщину до того, что ему стали сниться бесконечные гурии, или вернее сказать фурии, которые каждую ночь мстили ему, убегая в самый кульминационный момент.

В каждом явлении есть положительный момент.

Служивший в санчасти его знакомый фельдшер посоветовал на ночь за неимением пустырника принимать питьевую соду.

«Как рукой снимет! – обнадёжил он напоследок. – Сам знаю!»

Хорошо отделался Кирилл по благодушию своих командиров.

В другом месте и в другом случае, его бы отдали под трибунал за умышленный поджёг вещевого склада армейского подразделения. И неизвестно, сколько бы внеочередных лет получил русский парень за диверсию. Все факты были против него, а у военного прокурора одни тузы на руках.

Но Бог миловал.

Хохочи солдат, время на твоей стороне. Дембель неизбежен, как кризис капитализма!

Долбит Кирилл неподатливый суглинок, обожженный немилосердным солнцем, и в мечтах уносится туда, куда разъехались его сослуживцы, оправдав доверие своих командиров. На гражданке сейчас хорошо. Лето. В городском парке прохлада. Девушкам парни мороженое покупают. Сами угощаются. Девушки в юбчонках по самое некуда. Вся полуправда на виду…

Ещё яростнее врубается Кирюша в землю, а земля хуже бетона, не раскалывается на глыбы, только мало-мало крошится под остроклювой киркой, а дальше – никак.

Прибежал дневальный:

– Кирюха, тебя Чапай зовёт. Он в город собирается за продуктами. Говорит: «Рядового Назарова ко мне и – бегом!». Чапай вроде как навеселе. Возле усов мухи, как возле дерьма вьются. Опять, наверное, чай с ликёром пил. У него в каптёрке я видел «Бенедиктин» стоит, зелёный, а крепкий как змей Горыныч. Я пробовал. Во, какой!

В армии, известное дело, от солдат ничего не спрячешь. Всё узрят. Всё приметят. Всё прощупают.

Сам знаю. Сам служил. Сам нырял, куда собака нос не совала…

 

2

Чапай, мужик хоть и простоватый, но довольно въедливый, был теперь непосредственным командиром рядового Назарова.

Кто дал старшине такую кличку – неизвестно, но она прилипла к нему, как потная гимнастёрка к телу.

«Что с него возьмёшь? – говорили солдаты. – Чапай, он и есть – Чапай!»

Кто служил в армии, тот знает, что для простого солдата, страшнее старшины, зверя нет. От него зависит всё – и твоё благополучие, и твой желудок.

Поэтому спорить со старшиной – себе дороже.

Чапай – старшина от рождения. Он, если во что упрётся, то или стену повалит, или перешагнёт.

Граматёнки у него особой не было, но по долгу службы и по необъяснимому желанию поучать, любил проводить в любое свободное время политзанятия. Солдатам на полном серьёзе разъяснял, что вот скоро советский человек будет сажать яблони на планете Маркс. Что планета Маркс, земля коммунистического будущего – она и цвет имеет красный, как звезда на пилотке, и будут жить там только одни пролетарии – человеческий гегемон. Которые никогда не позволят, чтобы американские вонючки топтали нашу красную землю Маркса.

Он почему-то упорно называл Марс Марксом, хотя его, на свой страх и риск, не раз поправляли солдаты.

Конечно, старшина был дурак, что не мешало ему говорить свысока глупые сентенции.

Солдаты втихомолку посмеивались над Чапаем, но напрямую побаивались – это было равносильно выплёскиванию кипятка против ветра.

Всякий старался не быть у старшины «на глазу», а если кто попадался, то вёл себя с подчёркнутой услужливостью, что больше всего унижало Чапая, но он до этого умом не доходил.

Рядовой Назаров тоже старался подладиться под старшину: рассказывал вдохновенные байки о своей, якобы забубенной, гражданской жизни, о похождениях по женским общежитиям, о воровских законах, к которым он, правда, не имел никакого отношения.

Эти байки располагали к Назарову новоявленного командира, который до призыва кроме таёжных сосен в глухом кержацком селе, ничего не видел.

Теперь при любом удобном случае старшина хозвзвода давал Кириллу всяческие послабления, иногда приглашал к себе поговорить о политике, о планете «Маркс», мол, хорошо бы там вместе с яблонями кедровник насадить, чтоб местные пролетарии и трудовое крестьянство орешками в свободное время баловались.

В Армии как: война войной, а обед вовремя!

Когда пришла пора поездки в город за продуктами, то Чапай, конечно, взял с собой Кирилла – город, и всё прочее при городе, для солдата без пристрастного командирского глаза, великое удовольствие.

До железнодорожной станции, где располагались армейские продовольственные склады, расстояние незначительное, всего каких-нибудь 150–200 километров, но по выжженной и гладкой, как стол, степи это было сродни плаванью в океане без компаса.

Можно сутками блуждать и не найти своей стартовой точки.

А кататься на станцию приходилось часто: холодильников в степи нет, а мясо солдату положено по нормативу, от которого так просто не отмахнешься.

Правда, с мясом дело обстояло совсем плохо – невыносимый зной превращал мясо в питательный корм для опарышей. Поэтому порционные куски перед закладкой в котёл дежурные по кухне солдаты промывали раствором марганцовки, иначе дизентерии, или чего похуже, не избежать.

Советские солдаты – не царёвы слуги, моряки-потёмкинцы, которые подняли бунт из-за плохой солонины.

Махнув рукой на опарышей, советские хлебали такой наваристый борщ алюминиевыми ложками так, что за ушами потрескивало, сноровисто выбрасывая на пол белых и толстых, разваренных, как макаронины червей.

Вот и полетели с Чапаем на станцию весёлые – Кирилл, да ещё один тонкий, как бикфордов шнур, солдат по прозвищу Кощей, москвич по призыву и полублатной по жизни на гражданке.

Кощей был прожорлив, как удав, и такой же потный и холодный телом. Правда, перед дембелем, когда из него выгнали полуметрового солитера, он так раздался вширь, что даже голос изменился – был тонкий и визгливый, а стал бархатный. Даже отцы-командиры потом долго удивлялись такой человеческой трансформации.

До станции солдаты добрались благополучно.

Чапай сам сидел за рулём, а Кирилл с Кощеем забрались под тент в кузове, где устроили себе сквознячок, и на ходу блаженствовали, пока Чапай жарился в раскалённой кабине ЗИЛа.

И загрузились они хорошо.

Мешки с сухарями и перловой крупой, коровья туша в брезенте на полу, две канистры воды, заправленные из наливного колодца здесь же на станции, сыто булькали фляжки на ремне, тоже под завяз.

На полигоне – вода первое дело, всё выбрось, а воду оставь!

Пока ребята грузили продукты и заправлялись водой, старшина раза три или четыре отлучался перекусить в дощатый, сбитый наспех, буфет, и с каждым разом – веселее и веселее.

Пока Чапай оттягивался после буфета в холодочке под широким брюхом ЗИЛа, трёхосного неимоверно неповоротливого грузовика, жрущего бензин, как мерин овёс – сколько не давай, всё мало, – Кощей сумел незаметно нырнуть в продмаг.

Солдатам водку не продавали, но на этот раз, продавщица сжалилась над худобой и отпустила ему бутылку теплой оранжевой на цвет перцовки.

На станции толпилось много офицеров, и удачливым солдатам пить на глазах у всех было небезопасно.

Кощей на ходу кивнул своему напарнику на большой дощатый туалет, стоявший на отшибе, и Кирилл, прихватив банку неучтённой тушенки, побежал к сортиру, расстёгивая на ходу солдатский ремень, давая понять, что ему туда – крайне необходимо.

Конечно, в туалете было, как в туалете, – мерзко и гнусно, но охота пуще неволи.

Пока Кощей стоял на карауле, Кирилл, вытащив штык-нож, вспорол покрытую густым слоем тюленьего жира жестяную банку с тушёнкой, и они – один в дозоре, один у бутылки, по очереди, отплёвываясь и кашляя, кое-как выцедили тёплую, пахнущую керосином, водку.

Похватав с широкого лезвия штыка, покрытые янтарным желе сочные куски говядины, кинули в очко порожнюю посуду и как ни в чем не бывало, пошли к уже загруженной машине.

Чапай сидел теперь у широкого рубчатого ската «ЗИЛа», прислонившись очумелой головой к раскалённому стальному диску колеса. Было видно, что ему теперь плохо – загребая растопыренными горстями горячую пыль, он машинально шарил возле себя, словно что-то потерял.

Когда солдаты подошли к старшине весёлые и независимые, Чапай уставился на них белёсыми, в красных паутинках, глазами и сразу, оценив ситуацию, вскочил, ударившись головой о балку кузова.

Обхватив грязной пятернёй затылок, он в три этажа матерно выругался и, согнувшись, короткими перебежками кинулся к рулю.

Солдаты едва успели вскарабкаться в кузов, как машина, подпрыгнув на месте, петляя по-заячьи, рванулась в степь.

 

3

Гружёный «ЗИЛ», словно под артобстрелом, закручивая винтом весёлую красноватую пыль, распластавшись, летел над землёй.

В кузове ребят швыряло так, что они, спасаясь от ушибов, обнимали мешки с крупой, хмельно гикали и во всю глотку орали: «Гони!».

И Чапай гнал…

На плотной обожженной глинистой земле ни дорог, ни колеи. Солончак с какой-то редкой белёсой колючкой.

Степь да степь кругом!

«ЗИЛ» ревел на предельных оборотах, солнце уже свалило к горизонту, а стартовой площадки всё не было. Не было и других площадок и строений – голо и пусто.

Вдруг машина встала, словно упёрлась в стену. Громыхнула дверца кабины, и послышалось в мёртвой тишине густое журчание.

Чапай стоял, широко расставив ноги, и поводил стриженой головой из стороны в сторону, осматривая окрестность. Широкий офицерский ремень был расстёгнут и вяло болтался на подсунутой под погон портупее. Гимнастёрка почернела от пота и была в белых соляных разводах. Под ногами старшины чёрствая горячая земля, захлёбываясь, впитывала пузырившуюся дурную влагу.

– Молчать! – заорал он, увидев весёлые стриженые головы, высунутые из-под брезента кузова.

«ЗИЛ», шипя и фыркая, выбрасывал пар.

Чапай полез, соскальзывая с буфера, к радиатору, но Кирилл, опередив его, уже раскрыл железную челюсть капота.

В радиаторе бушевал кипяток.

Открывать пробку было опасно, можно обварить лицо и руки.

Кирилл, стащил через голову потную гимнастёрку, его друг, быстро сообразив, кинул свою.

Теперь, обмотав двумя гимнастёрками пробку, Кирилл стал потихоньку её откручивать.

С резким хлопком пробка выскочила, сдунув с капота вместе с гимнастёрками и Кирилла.

Радиатор, хрипя и булькая, стал успокаиваться.

Чапай стоял, хмуро посматривая на подчинённых.

Стало ясно, что он потерял дорогу.

Куда ехать? В любую сторону необозримый простор в палящих лучах солнца – выжженная, утрамбованная табунными ветрами и несносным зноем твёрдая, как бетон, земля. Ни дерева, ни кустика.

Вдруг Кирилл увидел, что далеко-далеко, у самого обреза горизонта, показались купы деревьев и какие-то строения под ними.

Откуда в этих пустынных краях деревья? Когда строился полигон для испытательных полётов ракет и атомных взрывов малой мощности, всех жителей, казахов и русских, отсюда вывезли, а дома и строения пожгли.

До первого обжитого кишлака не менее пятисот километров. Не могли же они отмахать такое расстояние на этой доисторической колымаге?

Опорожнив в остывший радиатор канистру с водой, Чапай со своими помощниками снова устремились в даль неоглядную, к расплывчатым очертаниям кишлака – авось, там кто-нибудь обитает!

Теперь машина шла более спокойно, Кирилла с одногодком уже не швыряло с борта на борт, и они, устроившись поудобнее на мешках с продуктами, блаженно покуривали, выгоняя настоявшийся в головах хмельной чад.

Ехали не менее часа, как машина снова остановилась.

Там, где недавно стоял в дымке посёлок – никого! Пусто. Горизонт, обведённый Божьим циркулем, был свободен от всего, что мешало смотреть вдаль. Ни облачка. Солнце как палило, так и продолжало палить, всё больше заваливаясь на запад.

Кирилл припомнил, что железнодорожная воинская станция расположена от пусковой площадки точно на север, стало быть, направление на юг было наиболее верным.

Он сказал об этом старшине, тот послал его в исток всех жизней, но машину вырулил капотом на юг, и они снова тронулись в путь.

Солдату что? Солдат спит, а служба идёт, и они с Кощеем, завалившись на мешки, подрёмывали – отцы-командиры за них пусть думают.

Через несколько минут машина, поперхнувшись, остановилась. Кончился бензин.

Ребята подали старшине запасную канистру, и снова улеглись на мешки. Заправив бак, Чапай, не глядя, швырнул в кузов канистру, которая угодила Кощею прямо по стриженой голове.

Тот, не думая о последствиях, послал из кузова длинную матерщинную фразу. Но, вероятно чуя свою вину, Чапай сделал вид, что ничего не слышал.

Поперхнувшись несколько раз, машина завелась, и они снова тронулись в никуда, но спустя минут десять, двигатель застучал, заскрежетал железом и заглох.

Тогда ещё они не поняли, что это – всё. Распрягайся!

Из-под капота выбивался дым, то ли масло выгорало, то ли снова закипел радиатор.

Чапай приподнял крышку капота и удушливый чад повалил оттуда. Масло на блоке двигателя пузырилось, а под картером, шипя и потрескивая, сквозь копоть пробегали красными муравьями огоньки.

Кирилл со своим другом, отвинтив пробки на фляжках, стали поливать горящее масло, которое тут же разбрызгивалось, как жир на раскалённой сковороде.

Чапай, вытащив из кабины старый бушлат, стал им смахивать красных муравьёв на землю.

Протерев ватным бушлатом сочащееся изо всех щелей масло, он, присев на корточки, закурил.

Было видно, что старшина теперь протрезвел окончательно.

Что делать? Из-под радиатора ртутными шариками скатывалась вода. Стало ясно, что радиатор распаялся, и вода капля за каплей уходила в землю.

Жара заметно спала.

Юркие ящерки, не обращая никакого внимания на происходящее, с разинутыми ртами сновали в жестяной колючей траве.

Чапай, вдруг вскочил на ноги и подался куда-то вперёд, вглядываясь из-под руки в горизонт.

Ребята, переглянувшись, хихикнули и стали устраивать лежанку в длинной тени от машины.

За время безлюдья на полигоне расплодилось множество змей и другой нечистой твари: скорпионов и земляных пауков, поэтому, вытащив из-под коровьей туши брезентовую кошму, улеглись на неё, опасливо посматривая по сторонам.

Что старшина искал в безлюдной степи, неизвестно, но он вернулся только тогда, когда солнце уже привалилось горячей щекой к горизонту. Было видно как оно, медленно пульсируя, уходило и уходило за обрез видимого пространства.

Не произнося ни слова, старшина забрался в кабину и улёгся там, выставив наружу ноги в сапогах из толстой яловой кожи с многочисленными железными шипами – особый армейский шик. Один удар носком сапога мог надолго вывести из строя с переломом ноги любого противника.

Теперь стало понятно, что надежды добраться до расположения своей части – никакой. Наверняка заклинило двигатель от перегрева и придётся заночевать здесь.

Солдатам, как говориться, всё равно, – что сон, что пулемёт, лишь бы с ног валило.

Ночи на полигоне – не согреешься. Они настолько холодны, насколько жарко бывает днём.

Солдаты, завернувшись в брезент, стали ждать, что с какой-нибудь стартовой точки, взревев своей керамической глоткой и, сотрясая землю, уйдёт в чёрное небо ослепительная, рукотворная огненная комета. Зрелище восхитительное, и ребята не хотели его упускать; в кромешной тьме вдруг вспыхивал гигантский огненный шар, освещая всё вокруг нестерпимо ярким светом, а через несколько мгновений шар отрывался от земли и, всё ускоряя и ускоряя подъём, вытягивался в ослепительное лезвие, и потом доносился рокот раздираемого надвое чёрного полотна неба. Лезвие, вспоровшее зенит исчезало, как будто по самую рукоять уходило в чёрный бархат, и превращалось в маленькую яркую звёздочку, что медленно ползла среди лучистых своих собратьев, пока не затеряется в сонме роящихся мохнатых пчел.

Наблюдение за пуском ракеты поможет завтра взять верный курс, как думали ребята, хотя без глотка воды пускаться пешим по раскалённой степи – дело безнадёжное. Тепловой удар обеспечен.

Бездумно выплеснув из солдатских фляг последнюю воду, они подписали себе мучение от жажды на весь следующий день, если их по тревоге не обнаружит вертолёт.

Но сколько ни смотрели ребята в черноту ночи, она оставалась нетронутой. Сон медленно повязал их по рукам и ногам, и они поплыли по его просторам.

Кирилл проснулся в холодном поту от ужаса: кто-то в кромешной тьме лизал ему лицо. Дико заорав, он вскочил, как боевая пружина на взводе. Что-то сопящее, лохматое, шерстяное быстро отпрянуло в сторону, заставив вскочить и его друга, Кощея.

На шум и нечленораздельное бормотанье, в кабине загремел железяками Чапай, и луч фонаря упёрся в солдат.

Кирилл, клацая зубами, стал объяснять, что возле машины бродит какое-то чудовище лохматое и страшное.

Чапай отвернул фонарь и в его свете сверкнули жёлтым, янтарным светом двоеточие чьих-то глаз. Старшина тихо посвистел и швырнул в темноту, в это двоеточие, взрывпакет с подожженным бикфордовым шнуром.

Шарахнуло так, что заложило уши.

Изорвав в красные клочья густую ночь, взрыв на одно мгновение вырвал из темноты непонятное звериное существо, и всё – тишина.

Сон улетел вместе со вспышкой безобидной взрывчатки.

Выпитая днём водка выжгла последние капли воды в организме, и все трое загремели фляжками. Но в солдатских посудинах остались только одни воспоминания о воде да спёртый дневной духотой воздух.

Чапай, матерясь, забросил пустую фляжку в степь, забрался в кабину, и только тревожный красный свет от частых его затяжек, выхватывал из темноты настоящий кусочек жизни.

Авось, выберемся! Ребята залезли в кузов и тоже засмолили по примеру старшины, освещая ночь красными огоньками.

Что – солдат без курева?

Отравленная табачным дымом слюна делала язык и гортань бесчувственными, и жажда как-то сама собой отошла на второй план.

Как всегда в летнюю пору рассвет пришёл неожиданно и сразу.

Зябко.

Под кузовом машины что-то зашуршало и послышалась тихая возня.

Кирилл спрыгнул на землю и, присев на корточки, увидел прижавшуюся к диску колеса собаку с жёлтыми подпалинами ушей и пушистым в колечко хвостом.

Собака, обрадовавшись встрече, уткнулась в его колени носом, заглядывая своими покорными и грустными глазами в лицо солдата. Весь её вид говорил о преданности человеку. Потом лизнула Кирилла в щёку, давая понять, что она лучший его друг.

Когда-то на полигоне, проводились биологические испытания высотных атомных взрывов небольшой мощности на сибирских лайках. Уцелевшие лайки разбежались по необъятной степи, питаясь, чем придётся.

Кое-какая живность здесь водилась – змеи, молодые сайгаки, тушканчики.

Зимой собаки укрывались в отработанных топливных баках ракет, обломках боевой техники, разбросанной повсеместно: полусгоревших танках, оплавленных самолётных фюзеляжей. Что пили эти красивые и умные создания, неизвестно. На сотни километров ни одной лужи.

Кащей был более догадлив, он, перегнувшись через борт, коротким посвистом позвал ночную странницу и она, привстав на задние лапы, выжидательно уставилась на него.

Тот, держал в руке огромный кусище мяса, отхваченный щедрым солдатским ножом от говяжьей туши.

Лайка, пружинисто подпрыгнув, зависла на мгновение в воздухе, и молниеносным движением выхватила из рук Кощея аппетитный кусок. Прижав его передними ногами к резиновому скату, стала на оттяжку рвать мясо, жадно проглатывая куски.

Кощей отмахнул ещё один шмат говядины и бросил его собаке.

Та, кося глазами на новый подарок, с урчанием продолжала поглощать свой.

Чапай, услышав возню, вышел из кабины и тоже молча уставился на собаку, которую он вчера чуть не подорвал.

В другой раз за растранжиривание солдатского пищевого рациона, он бы наверняка схлопотал, но теперь старшина догадывался, что отсюда не скоро выберешься, и мясо всё равно пойдет червям на корм.

Солнце, нехотя вываливаясь из-за горизонта, тащило, или нет, волокло за собой шлейф адового пламени, обещая в ближайшие полчаса сжечь сухие стручки и семена жизни, уничтожить всё, что дышит и растёт на этой земле.

Такая рань, а уже стало невыносимо жарко.

От сухой, прожаренной адским огнём почвы, тем не менее, ещё источалась слабая прохлада недавней ночи, но на горизонте уже вскипало новое марево – обманчивая влага, порождающая призраки.

Там вдалеке заплескалось, заколыхалось голубое озеро, обрамлённое купами деревьев, за которыми прятались неровные крыши домов.

Не может быть! Туда и ходьбы-то на час-два! Кирилл вскочил на ноги, возбуждённо посмотрел на своего друга, показывая совсем недалёкий посёлок, где можно переждать несносную жару, попить настоящей воды, не тухлой привозной, а чистой, той забытой, родниковой. Он даже непроизвольно сделал глотательное движение – вода!

– Товарищ старшина, товарищ старшина! – затараторил его друг Кощей, простирая худую, как ветка дерева, руку в сторону посёлка. – Пойдём, товарищ старшина!

И тоже вскочил на ноги, порываясь бежать.

– Ку-да?! – рыкнул старшина. – Обман зрения! Тут на сто километров вокруг пусто! Отставить! – добавил он уже миролюбиво. – Нас обнаружат.

Ребята растеряно присели рядом.

Как их найдут, как обнаружат, когда на этой прожаренной «бетонке» – ни колеи, ни следа? А им – ни дна, ни покрышки!

Кирилл вполз в неверную тень от машины, но там было ещё хуже. Кузов уже накалился, воняло мазутом и перегоревшим бензином, а прохлада в тени была более условной, прятаться там от солнца не имело никакого смысла.

А солнце тем временем жарило во всю свою космическую мощь.

Ещё утром во рту кроме вязкой тягучей слюны ничего не было, а теперь язык был сух, как полено, проведёшь по нёбу – одни опилки. Сглотнуть невозможно.

Самое большое желание, которое теперь казалось фантастическим, это сделать один глоток воды, пусть стоялой, вонючей, исходящей бензином и хлоркой, но это вода! Вода!

Чапай залез в кузов, отмахнул большой кусок коровьего мяса, рассёк его на несколько мелких и отдал солдатам:

– Сосите!

– Сосал бы я, да очередь твоя! – тихонько прохрипел пересохшим ртом Кощей, до которого не сразу дошло находчивое предложение старшины.

Жёсткое мясо жевалось трудно, и проглотить его было невозможно, но жиденькая сукровица, та влага жизни, которая сохранялась в нём, обволакивала сухое, очерствевшее нёбо, впитывалась языком и входила в кровь молодых ребят, облегчая чувство непомерной жажды.

Всё-таки старшина «Чапай» несмотря ни на что, был настоящий русский солдат…

Смотрели в небо, оно было белёсым и безразличным, как взгляд слепца идущего наощупь. Равнодушное убийственное солнце стояло в самом зените, безжалостное к случайно оказавшимся в ловушке солдатам.

С неба должна была прийти помощь. Искать заблудившуюся машину по следу бесполезно. На мёртвой земле никаких следов. А с неба видно всё – и не схоронишься, даже если бы и захотел.

Но вызов для спасения заблудившихся солдат патрульного вертолёта для командира части, прибывшей на учебные стрельбы, – дело немыслимое. Одних рапортов надо писать уйму. Положение безвыходное: война войной, а на обед у каждого своя ложка!

Слепящее небо было пустым и голым, даже вечные странники этих мест коршуны и те, посушив крылья в утреннюю самую добычливую пору, куда-то исчезли.

Когда Кирилл попытался стянуть через голову горячую гимнастёрку, старшина коротко, как отрубил, запретил ему делать это – сгоришь! Велел только снять солдатский ремень с тяжёлой бляхой.

Сам он сидел, прислонившись спиной к скату с той стороны, где тень о машины постепенно вытягивалась, и с закрытыми глазами что-то говорил и говорил про себя, вроде как ругался с неведомым противником, обзывая себя всякими нехорошими словами.

Солнце уже само притомилось и медленно начало спускаться по небесной лестнице к неверной черте горизонта, которая вдали размывалась и утопала в мареве.

Солдаты с надеждой ждали спасительной ночи, когда можно было остудить дыхание хлынувшей прохладой.

Чапай обещался тогда вывести их на какую-нибудь стартовую площадку.

– Ракет здесь, как елок в тайге! Не заблудимся! – обнадёжил он ребят. – Ночью в степи огни на все стороны! Только выбирай, куда идти! – Подытожил бодро.

В этом, конечно, многоопытный служака был прав. Ракеты по ночам взлетали, чуть ли не каждый час, а огни этих ревущих чудовищ видны за сотню километров.

Осталось опять ждать ночи.

Псина, наглотавшись мяса, на приятельских правах устроилась под машиной и сладко подрёмывала, иногда сквозь сон скалила безукоризненно белые клыки, – то ли защищая своё место от невидимого соперника, то ли улыбалась в радостном восторге своему счастливому случаю.

Тень от машины удлинялась и удлинялась, теперь под её защитой было вполне просторно и не так жарко, хотя раскалённая почва всё также дышала жаром и сухим настоем низкорослых пожухлых трав.

Пить хотелось невыносимо. Язык, не смоченный слюною, рашпилем тёрся о ржавое нёбо.

Солдаты – любители трёпа, теперь сосредоточенно молчали, с надеждой поглядывая на старшину, который тоже молчал, погрузившись в свои думы – как никак, а ему отвечать перед командиром части за то, что оставил без обеда и ужина целый дивизион из-за обычного разгильдяйства и своей оплошности. Доказать его пьянство будет некому, в чём он был убеждён наверняка. Бойцы своих командиров не продают, таков армейский закон жизни. Но что чёрт не сделает, пока Бог спит…

Солнце, то ли устав за день палить то, что можно ещё спалить, то ли сжалившись над бедолагами, потерявшими всякий вкус к жизни, кроме желания испить озеро Байкал целиком, стало, заваливаясь, опускаться в кипящий огненный океан, плещущий у самого горизонта.

И вот тогда, из самих глубин этого плещущего расплавом моря-океана стала медленно подниматься остроконечная башня, похожая на сказочный минарет, или нет – на гигантский гвоздь, прошивший насквозь земную твердь.

Только что появившиеся башня была вся в розовой пене, так на фоне заката выглядит испаряющийся из гигантских баков окислитель, покрывая крутые бока башни густым слоем горящего снега.

Это из чрева планеты вышла баллистическая ракета, готовая в единый миг пожрать пространство равное высоте вечернего неба.

– Форвертс! – сразу же ободрился старшина. – Голуби, на крыло! – он снова опоясался портупеей, поправил на голове фуражку, и тут же стал прежним самоуверенным в своём невежестве Чапаем. – В колонну по одному становись! Шагом марш! – скомандовал он, заметно осевшим от обезвоживания, но всё ещё бравым голосом.

И они пошли на этот грозный ориентир «колонной» из трёх человек в полушаге друг от друга.

На глазок до ракеты было не более полутора километра, но в степи все дали обманчивы.

Они шли уже более двух часов, а их ориентир стоял всё также незыблемо, только теперь, когда солнце скрылось за горизонтом, баки ракеты стали ослепительно белыми в белых зыбких облачках испарений.

Темнело быстро. Вот уже приветливо замигали первые звёзды, стало холодно и пусто, как на чужой планете, только впереди в призывном свете прожекторов стояла она, родная, несокрушимая и легендарная – гордость советской военной техники. Агрессор, трижды подумай, чем один раз возжелать!

Бойцы шли молча, даже старшина перестал замечать, как его бойцы, сбившись с ноги, теперь уже еле плелись, не теряя из виду белую башню в луче прожектора.

Осталось только ждать ослепительной вспышки и самого грозного, который можно услышать на земле, оглушительного рокота. Потом, слегка качнувшись, эта махина неуверенно зависнет над землёй и через мгновение гигантская стрела в ослепительном оперении уйдёт в чёрный креп неба, потом оперение отпадёт, появится новая вспышка и поползет по небу крохотная рукотворная звёздочка, с заложенной в нее программой полёта, обгоняя ленивые неподвижные вечные звёздные миры.

Старшина ускорил шаг и велел своим бойцам подтянуться и не отставать:

– Щас эта дура уйдёт и будет темно, как у негра в заднице! Шире шаг! – скороговоркой, уже на пределе своих возможностей командира в такой нештатной ситуации, иссушённым горлом, проскрипел он. – Щас догоним!

Кого будут догонять и как догонять – он не объяснил.

Вдруг чёрный занавес отпал, и по глазам резанул такой ослепительный свет, что пришлось прикрывать их ладонью. Через минуты полторы страшный рокот ударил по барабанным перепонкам и, перекатываясь, разнёсся по степи.

Ракета свечой уходила всё выше и выше в небо, опираясь на острое лезвие огня.

Через минуты две всё было кончено. Снова стало пусто, только теперь там, где стояла ракета, зиял чёрный провал ночи.

Догнали и приехали! В любую сторону непробиваемая стена ночи.

Чапай, закуривая, опустился на землю. Ребята повалились рядом.

– Ты, грамотей, – обратился старшина к Назарову, – посчитай, сколько до стартовой установки, если громыхнуло через минуту после вспышки.

– Да километра два будет, товарищ старшина! Давай здесь дождёмся рассвета, а потом по холодку пойдём. Здесь и ходу-то минут тридцать. Куда же мы в такую темень?

– Не паниковать, боец! Подъём! И вперёд!

А, куда вперёд, если в такой темени, что вперёд, что взад – одно и тоже.

Покрутились на месте.

– Наверное, туда… – неопределённо промычал Кириллов, напарник по кличке «Кощей».

– Куда, туда? – Чапай указал горящим окурком как раз в противоположную сторону, – За мной!

На службе – как? Команда старшего по званию – закон на все времена.

Пошли…

Лучше бы остались на месте. Степь большая, руки раскинь – в любую сторону краёв нету.

При свете звёзд много ли увидишь?

Идут наощупь более часа – ни огонька, ни звука.

– Аххпрыхрыть! – По напору, с которым это было произнесено, можно с уверенностью сказать, что это был самый настоящий русский крепкий мат, крепче которого может быть только чистый спирт. Это Чапай обо что-то зацепился, ногой и тут же перед солдатами пропал его размытый теменью чёрный силуэт – громовень, как в деревне, когда впотьмах корыто опрокинешь или жестяной таз на голову упадёт.

Остановились. Дышат тяжело. Во рту сухость, как будто весь день наждачную бумагу жевали. Язык ворочается с усилием. Опилки какие-то понабились в гортань – не сплюнешь.

Повалились на уже остывшую, крепкую, как камень, землю. Руками щупают вокруг себя – рваное железо.

Затихли.

Куда идти? Кругом только звёздная россыпь над головой да на расстоянии вытянутой руки ночь со скрипом и скрежетом каких-то живых существ в её бездонном, непроглядном чреве.

…Утором первым очнулся Кирилл от всепроникающих жгучих лучей солнца.

Рядом тяжело и хрипло дышал старшина, а около наполовину разорванного топливного бака одной из ступеней ракеты, сжавшись в комок, скрипел зубами Кощей.

От лёгкого прикосновения Кирилла он быстро вскочил на ноги и тупым, ничего не понимающим взглядом уставился на него, потом, тряхнув головой, тяжело опустился на землю.

Старшина, на секунду перестав дышать, приподнял голову, но тут же, видимо оценив обстановку, снова уронил её.

О чём было говорить, когда всё ясно. Ещё один день без воды на раскалённом солнце им не выдержать. Спрятаться некуда. Кругом рваные сверкающие алюминиевые отработанные полусферы и – до самого горизонта никого.

Кирилл глянул на свои руки: они страшно чесались, местами кожа полопалась и кровоточила, в горле клубок колючей проволоки, язык распух и с трудом помещался во рту. Он провел пальцем по его поверхности жёсткой, как абразивный камень. Невыносимо хотелось пить. В раскалённом мозгу кроме океана питьевой воды ничего не было. С тупой настойчивостью тот океан плескался в ушах, ещё больше разжигая чувство жажды.

Воды! Воды! И больше ничего не надо!

Очнулся Кирилл от громкой трескотни работающего над головой мотора.

Разгребая широкими лопастями воздух, метрах в ста над ними, покачиваясь, висел вертолёт. Всё! Спасены! И тут же в раскалённом мозгу снова заплескалось, засверкало голубое озеро бесконечной воды. Пить…

В армии всегда есть место подвигу.

Чапая наградили денежной премией, а солдатам за мужество и проявленную стойкость перед строем всего дивизиона была объявлена благодарность и освобождение от очередного наряда.

– Отдыхайте! – взял под козырёк командир.

– Служим Советскому Союзу! – отчеканили отмеченные поощрением солдаты и на том особые трудности на службе кончились.

 

4

Демобилизация, как кризис капитализма, пришла неожиданно, хотя все солдаты ждут этого момента с нетерпением уже с первого дня службы. Тем не менее, когда рядового Назарова вызвали в штаб для вручения документов и проездного удостоверения, он сразу даже и не понял, что теперь все командиры мира от ефрейтора до маршала ему «по барабану».

Но не всякая свобода – свобода от себя.

Служба в армии не то чтобы превратила Кирилла Назарова в мужчину, мужиком он чувствовал себя и ранее, но всё-таки не прошла бесследно. «Я вспомню пыль под сапогами, Походных труб огонь и медь, И стисну голову руками, И буду долго так сидеть…» – написал один хороший поэт о своём возвращении домой после долгой армейской службы.

И вот теперь Кирилл тоже, обхватив голову руками, сидел на стуле в осиротелом, остывшем родительском доме и не узнавал его. Изо всех углов и щелей выглядывала глухая пустота и мерзкий холод отчуждения.

Наверное, и дом не узнал в пришедшем человеке того самого Кирюшу, который когда-то рассыпал свой весёлый ребячий смех по его сосновым половицам или горько плакал, уткнувшись в материнский подол от пустяшных, свойственных детям, обид.

Одна вина сидит и будет сидеть занозой в незрелом сердце Кирилла Назарова – это отсутствие его на похоронах матери. Далеко был. Ветер шатал, набивался за пазуху, где сердце с гулом гоняло его молодую кровь по крепким, неизношенным жилам.

Монтажная жизнь отвязная, цыганская, командировки в любую сторону, ни одна телеграмма не угонится, не то, что письмо. Да и письма он писал матери очень редко. Всё на бегу. Всё наспех. Не маленький уже, чтобы ему женским подолом сопли вытирали. Жив, здоров, того и тебе, мама, желаю – и всё. Как после школы отмахнул от себя дверь родительского дома, так и оставил её открытой настежь. Впустил сквозняк в избу, а сам ушёл туда, где расходились дороги в разные стороны. Какая твоя – сразу и не угадаешь, не определишь…

Мать умерла скоропостижно. Сердечный приступ, как сорванный стоп-кран на скоростном поезде.

Тётка Дуся, деревенская соседка, по старому барачному адресу отбила на почте Кирюше срочную телеграмму. Да тот крик аукнулся только через месяц, когда бригада вернулась из командировки.

Матрена виноватилась перед Кириллом, божилась, что передала для дальнейших действий телеграмму в отдел кадров.

Да то ли Матрена что-то перепутала, то ли кадровик в текучке громких дел не прочитал телеграмму, но Кирилл так и не проводил родительницу в последнюю дорогу.

В том не было его вины, но она, вина эта, так угнездилась в сердце, что нет-нет, да и заставит своего хозяина оглянуться на себя, содрогнуться от мерзкого своего существования в полном пренебрежении к убегающему времени.

Это приходит ночью, а утро опять всё повернёт по-своему, затянет в свой бесконечный круговорот, смазывая, стушёвывая остроту ночных переживаний…

Прежде чем войти в дом, в окно тихо постучала соседка, – старая деревенская привычка. Здесь все так делают. Кирилл, отгоняя свои мысли, как перед лицом отгоняют дым, широко отворил перед ней дверь. В дом вошла тётя Дуся. Это она хоронила мать, приглядывала за домом, встречала со службы Кирюшу.

Тётя Дуся до сих пор считала его ребёнком, жалела и даже по-матерински всплакнула на его плече, когда он вошёл в её избу, красивый, возмужавший, в солдатской шинели, туго перетянутой широким, с медной бляхой, ремнём. Она была его крёстной, и всегда считалась в их доме близкой родственницей.

Как вошла, так и прислонилась головой к дверному косяку:

– Кирюшенька! – Она, вытирая глаза кончиком старинного в горошек платочка, по-старушечьи всплакнула. – Кирюшенька, ты ведь мне, как сыночек родной, крестник мой, негоже оставаться одному в нежилом доме. Пойдём ко мне. Я тебе и постельку уже приготовила. Материнский гостинец передам…

Дом Кириллу действительно показался настолько чужим, что оставаться одному в холодных четырёх стенах было неуютно, и эта неуютность вызывала одну лишь угнетающую горечь и тоску от непоправимости всего сущего.

Кирилл тяжело вздохнул, попридержал тётю Дусю за плечи:

– Спасибо тебе за мать, что ты не оставила её беспризорной! Спасибо, крёстная! Спасибо! Пойдём! – Кирилл, оглянулся на пустующие углы. Отмахнул ладонью от себя, как отмахиваются от навязчивых видений, и теперь уже навсегда закрыл за собой дверь.

Назавтра у районного нотариуса оформил для тёти Дуси дарственную бумагу на дом. Попрощался с материнской могилой. Потом посидел за накрытым нехитрыми закусками столом у тёти Дуси. Выпили с ней по стаканчику, настоянной на лечебных травах домашней водки. Обнялись. Спели любимую материну песню: «Ах, мак, мак, что же ты мак так неровно цветёшь?..».

И с вечерним автобусом Кирилл Назаров уехал в город. Думал вернуться сюда как-нибудь, а оказалось, что убыл навсегда.

 

5

Теперь Кирилл твёрдо решил поменять свои ориентиры, свои жизненные маячки. Спасибо отцам-командирам! Протёрли линзы, открыли глаза. Теперь всё видно – одна круговая оборона от разрушительного натиска барачного быта.

Кирилл вспомнил, что он когда-то учился в школе, и теперь неплохо было бы продолжить учёбу в институте. На вечернем отделении, конечно. После столь длительного отрыва от школы, на дневном он на стипендию не потянет, а без этих, хоть и мизерных денег, как жить?

В деканате его встретили приветливо, как-никак демобилизованный солдат. Взяли документы. Приёмные экзамены через месяц. Для подготовки времени маловато. Пожелали непременного успеха. Ладно. Одно дело устроил, теперь в родную монтажную контору.

Там проблем никаких: плоское катать, круглое таскать, а что не поддаётся – ломиком!

В бухгалтерии выписали небольшой «аванец» который почти весь ушёл на душевные воспоминания о бывшей жизни.

Бригадир бил в ладонь, обещал своё место отдать. Учись, сынок! Дураков ломом лечат!

Не хотелось Кириллу вновь окунаться в попойки, но на этот раз в сторону не уйдёшь. Все свои. Все тебя любят и все уважают.

Пришёл в барак, ухватил было Матрену за грудки, но тут же и отпустил. Старая ведьма даже не обиделась. Чаем потом отпаивала. Побитой собакой в глаза глядела. Бог ей судья!

И закрутилось колесо, замелькали спицы, даже не заметил, как в институте оказался. Вуз технический, абитуриент из квалифицированных рабочих да к тому же отслуживший свой срок в непобедимой Советской Армии, как не проявить снисходительность?

Теперь времени на пустопорожние разговоры и братание за пивным столиком уже не оставалось. После работы, наскоро перекусив, – общую тетрадь за пазуху и на лекции.

Так и втянулся в учёбу. Там все умные. У всех за плечами не школа жизни, а целая академия. Ничего, на выходные отосплюсь!

Учился не то чтобы хорошо, но с третьего курса в своей конторе пошёл на повышении. Бригадир, правда, свою должность не отдал, а прораб посторонился, уходя на пенсию.

Коля Яблочкин после отсидки тихий стал. Женился на вдовушке с малым. А этому «малому» три годочка всего, но уже – парень! Яблочкин счастлив безмерно. Куда подевались блатная походка и жаргон лагерный? Всё после работы в сад за ребёнком спешит. Говорит, пацан весь в меня. Во, какой пацан! Тоже Колькой зовут…

А Кирюха стал Кириллом Семёновичем для посторонних, но монтажники, пользуясь полнейшей демократией в своих рядах, называли его всё также по-свойски, на что привыкший к простоте обращения прораб Назаров не обращал внимания. Работа – есть работа, а не чиновничьи посиделки, где все на глазах величают друг друга почтительно, а за глаза оплёвывают.

«…наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни».

Не всё так просто, как думалось раньше, в пору его рабочего положения. Но, ничего… Не Боги горшки обжигают! Не спеша, подошла защита дипломного проекта. И стал Кирилл Семенович Назаров настоящим инженерно-техническим работником. Квартиру дали. Правда, однокомнатную, но зато без Матрёны и без барачных стен.

Только обживаться начал, а тут и перестройка подоспела. Президент рыкнул по-звериному: «Берите сколько проглотите!»

И глотали – кто заводы и нефтяные родники, а кто, совсем уж смышленый, глотал долото или рашпиль со своего станка…