1

Кирилл Назаров сразу и не понял, что случилось, когда его, законопослушного гражданина в столице родного несокрушимого государства, два вооружённых автоматами офицера, заламывая руки, сунули обратно в машинную вонь метрополитена 19 августа того злополучного года.

Кирилл возвращался из командировки и чувствовал в себе державную уверенность рабочего человека, живущего не за счёт прикормленного чиновничьего места, а за счёт своего технического умения возводить инженерные сооружения там, где до этого ничего не стояло. И вдруг такое унижение!

Он хотел было снова туда, наверх – возмущаться, кричать, рвать на груди рубаху – это его земля, паскуды! Но по виду растерянных людей в метро понял, что в стране случилось что-то совсем неподходящее.

Командировка была длительная, в таёжную глушь, где только медведь хозяин да прораб, – мастеровой монтажных дел. Откуда этому прорабу было знать, что страна уже впала в затяжной глубокий запой, в наркотический транс, после которого начнётся полный физический распад гигантской русской империи, действовавшей до этого безотказно несколько веков, несмотря на все революции.

Размышлять было некогда. Тамбовский поезд уходил через полчаса, и нужно было, во что бы ни стало, успеть на него, иначе при таком раскладе дел завтра может и не наступить.

Вихляясь и гремя всеми позвонками, поезд уволок его в ночь.

Дорога до Тамбова недлинная, но утомительная.

Назаров ворочался на верхней полке, не находил себе места. Рядом храпели, стонали во сне, иные тихо матерились за столом, мучаясь, как и он, бессонницей.

Одним словом, страна жила. Ведь пассажиры этого поезда и являются той Россией, которую всю дорогу, то до тошноты, то до одури болтает на стыках истории. Поезд, поезд… Шпалы, шпалы…

В последнее время Кирилл Семёнович Назаров всё чаще и чаще стал ощущать метафизическую сущность своего бытия. Тогда снова потянуло на стихи. В Сибири ночи длинные и многое приходило в голову, особенно если ты трезв:

…Отец Николай, иерей, к которому обратился Кирилл, чтобы освятить привезённую из далёкой Сибири чёрную тяжёлую лиственничной породы доску с изображением распятого человека, горестно вздохнув, окунул свои красные узловатые пальцы в седину бороды и отрицательно покачал головой.

– Что ты? Что ты? – испугано отстранившись от Кирилла, быстро заговорил он, не спуская взгляда с этой чёрной широкой доски, обожжённой под самым распятием, где вероятно располагалась лампада, или какой другой светильник. – Не тебе мне рассказывать, что пентаграмма является знаком сатаны, дьявола, и держать её пятипалое изображение на алтаре для освящения – кощунство. Невозможно! За подобное богохульство меня без разговоров лишат церковного сана, да ещё отлучат от Христовой церкви, предадут анафеме. Тоже, предложил чего?!

Отец Николай снова взял чёрную доску в руки, пристально разглядывая изображение, поминутно вздыхал.

Мудрый священник думал о чём-то своём…

Отца Николая Кирилл знал давно, и находился с ним, не то чтобы в дружеских, но вполне нормальных отношениях, позволявших вести разговоры о жизни, о бренности сущего и, конечно, о религии и её значении в истории человечества.

А знакомство с ним произошло при не совсем обычных обстоятельствах.

Как-то на улице Кирилл неожиданно встретил свою одноклассницу, шикарную теперь Ляльку Айзенберг.

– Это ты?! – удивился Кирилл. Лялька – и вдруг здесь, на улице, в Тамбове.

– Я! Я! Конец от кия! – Лялька так и осталась своим парнем, несмотря на довольно вальяжный и ухоженный вид. – Алевтина я, Алевтина Самуиловна – вот кто!

– Так ты, вроде как в Москве училась? – Кирилл помнил, с каким чувством она когда-то говорила о столице.

Выразительные глаза её сразу потускнели.

– Москва, Москва, как мало в этом звуке… – Лицо Кирилловой одноклассницы на минуту сделалось скучным. – Я в Тамбовский педик перевелась. Училась на филфаке. Из меня учитель никакой. А вот в телекомпании пригодилась. Теперь я журналистка, редактор программы. А ты где?

– Да здесь я всю жизнь обитаю! Как же мы раньше не встретились? Во дела…

– Захотел бы – встретились! Ты, я слышала, всё гайки по резьбе крутишь. Герой труда, небось! Передовик! Давай я о тебе репортаж сделаю. Прославлю!

– Нам не нужны ни слава, ни чины! Была бы водочка простая, да кусок ветчины! – переведя разговор на шутку, скаламбурил Кирилл. – Не замужем, раз ты такая развесёлая?

– Ты вот не берёшь! Сам в пустых карманах шары катаешь. Чего ж не женишься?

Так слово за слово они перешли на житейский разговор, и Лялька Айзенберг пожаловалась на свою незавидную судьбу. В её возрасте детей растить надо, а она всё в девках ходит.

«Грех на мне! – говорит Лялька, – не крещёная я! Вот и гуляю сама по себе…»

Кирилл припомнил свои, хоть и редкие, посещения церкви и полушутя-полусерьёзно обещал на правах старой дружбы быть ей крёстным отцом. На том и порешили.

Что-то в Москве случилось с непобедимой Лялькой Айзенберг, раз она заговорила о таком мистическом переломе в своей жизни.

Будучи красивой и взбалмошной, лёгкой на передок, она, наверное, просвистела свою молодость в окружении многочисленных поклонников, но замуж так и не вышла.

А здесь как раз подошла мода носить всевозможные крестики не только на шее, но и везде, где можно.

Эти ли обстоятельства, или долгие ночные раздумья, когда ухажеры стали незаметно редеть – кто женился, а кто увлёкся более молодой и менее смышлёной, нашёптывая обольстительные речи уже в другие уши, привели её к мысли, что все неприятности оттого, что она живет без веры, абы-как, без стержня в душе, и поэтому, как она выражалась, «на любовном фронте одни потери – ровесницы давно детей в школу провожают, а она – всё одна…».

Вот и решила Алевтина покреститься, приняв, как и все русские люди, православие.

Зная, что её несгибаемый школьный товарищ серьёзно относился ещё в партийное время к вере, эта заблудшая душа попросила его договориться с батюшкой о её крещении.

«Если конечно можно…» – добавила она, закрасневшись, отчего её восточные глаза стали похожи на две сливы только что вынутые из воды.

Что ни говори, а она всё-таки осталась хороша собой и по сей день!

Кирилл не понимал, почему тогда, в молодости, он, в отличии от сверстников, не был в неё влюблён. Просто она была с ним по-приятельски близка, и он относился к ней также, восхищаясь её проделками с парнями-старшеклассниками, которые уже во всю женихались в предвкушении взрослой жизни.

Кирилл не раз, рискуя попасть в руки её решительной матери, приходил на выручку, когда она загуливалась до рассвета: перелезал через забор, открывал её калитку со двора, и она потихоньку, как ни в чем ни бывало, возвращалась домой через заднюю дверь, коротко и признательно целуя его в щёку.

Кириллу это было приятно, но не более того.

Как бы она ни была красива, но годы делают своё. И несмотря на обильную растушёвку или, может быть, благодаря ей, кожа её теперь отдавала пергаментной сухостью. Местами сквозь кожу, как водяные знаки на денежных купюрах, уже просвечивали голубенькие паутинки, говорящие о хрупкости живого, о быстротекущем времени и о конечности всего мирского. Паучок знал своё дело и туго завязывал свои узелки.

Теперь, после встречи с этой бабочкой лета, Назаров невольно стал посматривать и на себя в зеркало – оттуда, как из потаённой глубины, пугаясь света, выныривало усталое и скорбное лицо стареющего мальчика.

«О, моя юность! О, моя свежесть!»

С батюшкой, отцом Николаем, он договорился сразу же.

Священник нисколько не удивлённый решением взрослой женщины принять христианство, только слегка улыбнулся в подтаявший возле рта иней бороды и назначил исполнить обряд в ближайшее воскресенье.

В назначенное время все трое – Кирилл, как посаженый отец-крёстный, подружка неофитки, тоже незамужняя, про которых раньше говорили – вековуха, и сама виновница торжества Святого Крещения, молча стояли, оглядывая мерцающие лики икон, впитывая ладан, в прохладном полумраке пустующей церкви.

Откуда-то сбоку, из-за иконостаса вышел отец Николай с качающимся маятником дымящегося кадила и лёгким поклоном головы приветствовал их, потом размашистым движением руки перекрестил, всем своим видом выражая одобрение.

Несмотря на свою седину, священник был человеком ещё недостаточно старым, чтобы не радоваться острому вкусу жизни.

«Самый большой грех, это грех уныния», – наставлял он Кирилла всегда при встречах.

Родился отец Николай перед самой войной в мордовском лагере для семей «врагов народа». Родитель его к тому времени уже был благополучно расстрелян в одном из бесчисленных подвалов НКВД за распространение опиума для народа, – то есть за служение Богу и Истине.

Церковники первыми шли в «навоз» для удобрения почвы, на которой должна вырастать новая большевистская вера, отрицающая саму возможность духовной жизни.

«Папаня мой был хороший священник, поэтому и поплатился жизнью», – рассказывал иерей, когда гости после обряда крещения собрались на квартире новообращённой, чтобы отметить столь важное для каждого человека торжество соединения с Божественной Сущностью.

Правда в церкви при обряде крещения не обошлось и без казуса, над которым, теперь долго смеялись за праздничным столом. Даже отец Николай и тот, перекрестив поспешливо рот, коротко хохотнул в широкую красную ладонь.

Там, в окружении таинственных ликов, стоя перед отливающей серебром чашей купели, пока священник делал какие-то приготовления, будущая крестница Кирилла быстро разоблачилась, спустив с плеч к начинающим полнеть ногам, тонкий щёлк роскошного платья. И стояла она, высвечивая своими женскими прелестями так, что, оглянувшись на неё, отец Николай, сделав крестное знамение, испугано зажмурясь, отшатнулся.

Белый ослепительный луч, пробившийся в этот церковный полумрак откуда-то сверху, держал её, как на ладони, замерев от восхищения земной женщиной.

Розовая плоть её облитая солнцем среди сурового церковного обихода была так притягательна, что Кирилл впервые обрадовался её холостяцкому существованию и давней привязанностью к ней.

Как было бы здорово, если эта, в самом соку женщина, так и осталась бы стоять в ослепительном свете небесного огня!

Смущённый батюшка, отвернувшись, велел ей быстро одеться и наклонить голову над чашей, скрестив руки на груди, что она, не без помощи своей подруги, тут же и сделала.

При чтении сакраментальных слов обряда, лицо отца Николая, его голос, золотое шитьё ризы, столб света над головой далеко не праведной женщины – всё это вместе создавало иллюзию иррационального действа. Действа какого-то другого, потустороннего мира, не воспринимающего людские проблемы и заботы ввиду их бесконечно малой значимости для того, вечного и истинного бытия…

«Что чистого нету, что светлого нету – пошёл он шататься по белому свету», – стучали молотом в голове строчки всё того же русского поэта.

Кириллу Назарову стало тесно и погано чувствовать себя в своём грязном обветшалом теле, отягощённом пороками современного мира, вдруг захотелось чего-то светлого и высокого, к чему бы тянулась и тянулась душа.

Правда, потом небедное застолье у неофитки тут же вернуло его в реальный, чувственный мир.

Даже отец Николай, то ли от вина, а то ли от обаяния новокрещёной христианки Софьи, расслабился, стал улыбчив и не по-церковному оживлён, но с той степенью деликатности, которая так свойственна умудрённым, пережившим страдания и лишения в жизни, людям. Оставшись сиротой после смерти матери, он много побирался по деревням, пока его не приютил, уже на тамбовщине, один, как и подобает его сану, чадолюбивый священник, сделав его церковным служкой. Отсюда ему была одна дорога – божья стезя к людям.

 

2

…И вот теперь бывший беспризорник, а ныне святой пастырь стоял перед Кириллом, печально рассматривая странное изображение на чёрной прокопченной доске.

Сквозь копоть и темную коричневую плёнку угасшего времени по центру доски огненным костром полыхало изображение пятиконечной звезды, на которой был распят до предела измождённый человек в зековской из серой байки шапке домиком и в обвислых кальсонах.

На голой груди несчастного, как вены сквозь кожу, высинивали татуировки, очерчивая купол церкви с православным крестом. Руки, ноги и голова казнённого были прикручены чёрной колючей проволокой к острым углам пентаграммы – пять частей тела на пяти кинжальных гранях страшной звезды.

Гениальная законченность метафоры – рас-пят, раз-пять, раз-ять!

Завязки зековской шапки и тесёмки кальсон горестно свисали, ещё более усугубляя чувство беззащитности, слабости и обречённости живой плоти опутанной колючкой, из-под шипов которой сочилась, срываясь каплями к подножью сооружения кровь.

Вздыбив шерсть, с горящими глазами, выпустив красную ленту языка, слизывал эту, ещё не загустевшую кровь, сторожевой лагерный пёс, а может, то был пёс преисподней, которого вызвал дьявольский знак пентаграммы.

В стороне, в правом верхнем углу этой страшной иконы на бревенчатой вышке торчала бесформенная тень часового.

Из-под самого обреза доски, сквозь скрученную из рифлёной стали кованую решётку, смотрели на распятье два безумных глаза с пунцовыми прожилками от слёз.

Трудно сказать, какими красками был написан лагерный Христос, но, несмотря на задымлённую плёнку, линии проступали чётко и зримо.

Правда, после того как объявилась у Назарова эта необычная икона, он несколько раз протирал её губкой смоченной перекисью водорода, которую его рабочие использовали вместо йода, для промывки ран и ссадин столь обычных при тяжёлой, грубой работе монтажника. Часто такие работы производятся в стеснённой обстановке, на высоте под шквалистым ветром, на морозе. Поэтому монтажник кроме аптечки и всего прочего должен иметь отменное здоровье и трезвую голову. Что не всегда случается в одно время и в одном месте….

 

3

Вспоминая эту историю, Кирилл всегда удивлялся – он-то как не оказался там, с воспалёнными глазами за гранью железных шторок расшитых в крестик? Ведь на всём, что случилось, лежит его вина, прораба, руководителя хоть небольшого, но отряда, если переходить на язык чрезвычайщины.

Прораб должен предусмотреть всё: и профессиональные навыки своей бригады, и отсутствие проекта работ, без которого он не имеет права приступать к выполнению задания, и хлипкое оборудование, и поправку на пятидесятиградусный мороз, при котором сталь превращается в хрупкое стекло.

За халатное отношение к организации работ, приведшей к смертельному исходу, Назарову могли бы дать годиков пять-шесть, если бы комиссия более пристально разбирала тот несчастный случай. Кирилл верил, что беду от него отвела эта массивная доска, перед которой он так усердно молился распятому на пятипалой звезде лагерному богу. «Молись, проси Бога, и он поможет тебе!» – говорила ему в детстве мать, и, вспомнив её наказы, он молился и верил, что лагерный Бог, это сам воплощённый в зека Иисус Христос.

Так это или не так, но производитель монтажных работ за смертельный случай со своим рабочим не получил даже выговора.

Улетела «Сова», как это ни странно, в края не столь отдалённые. Как в той песне: «Идут на север срока огромные, кого не спросишь – у всех УК». Но это потом. А пока…

Монтаж импортного оборудования «во глубине сибирских руд» не в добрый час был поручен временно безработному инженеру Назарову Кириллу Семеновичу, когда он пришёл в эту самую фирму «Сова» наниматься на работу.

Дело в том, что далёкая таёжная фабричка поставляла этой фирме сибирскую лиственницу, дерево весьма ценное. После измельчения древесины в специальных мельницах, мука из лиственницы шла на изготовление асбестоцементных плит: хрупких, непрактичных и к тому же из-за фенольных смол вредоносных для здоровья, но имевших в то время, за простоту установки и внешний вид, большой спрос как отделочный материал в индивидуальном строительстве.

За большие деньги технология, закупленная за рубежом ещё на советские деньги, крошила российскую тайгу, обеспечивая тем самым коммерческий интерес домостроительной фирмы.

Фирма «Сова», как птица Феникс, воспряла из-под обломков домостроительного комбината.

И вот что самое интересное – комбината нет, а фирма процветает.

Пытались рабочие провести проверку того, куда ушли все активы и пассивы комбината? Почему зарплату не выплатили за последние два года? Куда подевался главный бухгалтер комбината, мужик ещё здоровый и крепкий? Жена подала в розыск, а там тоже ничего не знают. Нелюбопытными оказались органы. Поискали в столах финотдела, нашли только скрепки одни от бумаг, которые могли бы разъяснить, почему государственный строительный комбинат в одночасье превратился в маленькую строительную контору во главе со знаменитым на всю тамбовщину уголовником по кличке «Сова».

Прокуратуре это было совсем неинтересно, не будем и мы дознаваться. У нас теперь рынок. А любопытной Варваре на базаре нос оторвали. Так вот…

Строительная фирма, возглавляемая Совенковым Гошей, круто повернула дело, да так, что сборные коттеджи стали вырастать на тамбовских чернозёмах, как грибы на конском навозе. Густо и кучковато – сразу посёлок, где на прошлой неделе лишь полёвки табунились. И вроде цена приемлемая.

Рынок – он и есть рынок. Спрос ещё только намечается, а предложение уже готово. Вот оно золотое правило дьявола наживы!

Вроде бы всё хорошо, да ничего хорошего…

Дома эти возводились не то чтобы с нарушением технологии, а и вовсе без неё. Строительные нормы и правила, кто будет соблюдать, когда контрольные органы вдруг стали совсем никакие.

Гоша и воспользовался этим: в бетон шли дешёвые доменные отходы вместо экологически чистого керамзита. А доменный шлак, как известно, обладает повышенной радиацией, да и прочностные характеристики ниже некуда.

Вот и пухнет совинковская строительная фирма, как на опаре – денег невпроворот!

Гоша смеётся, и счастливые до срока домовладельцы тоже вроде не в накладе. Всем хорошо.

Гоша в кабинетах административных – за своего человека, в городской думе – видный член. Ему уже пророчат счастливое будущее депутата Госдумы.

Вот какой Гоша Сова разворотливый!

Одна журналистка, делая телерепортаж о Гошиной строительной фирме, проявила робкий интерес, задав наивный вопрос: не мешает ли его уголовное прошлое заниматься бизнесом? Но тот нисколько не смутившись, бойко ответил, что не школа делает человека человеком, а тюрьма!

Может это и так. Но только после репортажа, встревоженная молодая журналистка почему-то неожиданно подала заявление об уходе в связи с переменой места жительства, и пропала, не оставив о себе никакой информации, кроме пересудов говорливых коллег.

Шли реформы, которые разрушали сложившиеся порядки и опускали производство и сельское хозяйство до уровня военных времён.

Зарплату платить перестали, и надо было как-то выживать, вот и подался недавний инженер Назаров Кирилл Семёнович в ту строительную фирму с безграничной ответственностью в поисках заработка.

Гоша встретил его приветливо:

– Молодец, что ко мне пришёл! Дам заработать, дам! А как же? Сам без соли в своё время член дожёвывал. Командирую я тебя туда, где Макар телят не пас! Ну, шуткую, шуткую! Друг у меня в сибирской тайге лес валит, лиственницу в основном. Говорят, вся Венеция на русской лиственнице стоит. А мы, недотёпы, из этого бревна только и можем, что деньги делать. Но ничего, это я так… Дам я тебе бригаду монтажников, вот ты с ними и будешь американскую технологию валки леса внедрять. Поточный метод. Вот тебе бумаги и деньги на первый случай! Завтра – на крыло. Самолёт уже под заправкой! Ну, иди, иди, время, ты знаешь, – деньги! Вот ведь как! Сколько сидел – времени во! А денег не было. Ну это я так, для тебя только. Ты – мужик свой. Я справки о тебе всякие навёл. Как деньгу на Севере зашибёшь – то и жениться пора! Ха-ха-ха! Давай, иди, иди!

Дорогостоящий десант в тайгу с тамбовских степей был, конечно, штукой рискованной. Это Кирилл понял сразу же, как только вместе с инструментом и со всем народом погрузились в самолёт. А народ, прямо сказать, подобрался аховый, пьянь исключительная, а посему к труду вдумчивому и кропотливому мало приученный. Ребята были с недавних пор вольные, здоровые и молодые, не опутанные семейными обязательствами. Одним словом люмпен-пролетариат, если говорить по Марксу.

«Господи, вот с этой оравой я буду приближать допотопное производство лагерной лесопильни к современному прогрессу?» – думал Назаров, проводя предварительный инструктаж бригады по технике безопасности.

Сова, – Савенков Григорий Матвеевич, наметанным взглядом уловив сговорчивость Кирилла, мягкость его характера и опыт работы в монтажном деле, снисходительно осчастливил его возможностью заработать какие-нибудь деньги на дальнем сибирском леспромхозе.

– А ты иди пока в кассу, подъёмные получи. Небось, без подсоса на прошлую зарплату кантуешь? Ну, иди, иди! – усмехнулся одними глазами Сова.

И прораб монтажных работ Назаров Кирилл Семёнович пошёл…

 

1

Самолётик явно не пассажирского назначения, задрав хвост, бойко подбежал к группке людей сидящих возле взлётной полосы на коробках и мешках с инструментом.

Лётчик, молодой щекастый парень лет двадцати пяти, невысокого роста, шариком скатился с алюминиевой стремянки, выкинутой им из чрева этого зелёного насекомого, обутого в тугую дутую резину.

– От винта! – дурачась, скомандовал он, рубанув ладонью у правого плеча воздух, как бы отдавая честь. – За-гружай!

Ребята, лениво посмотрев на него, такого бодрячка, медленно потянулись за куревом.

Бегая через десять-пятнадцать минут в аэропортовский буфет, они уже достаточно приняли на грудь, чтобы философски относиться к происходящему: «Ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем!»

Да, действительно, как говаривал в таких случаях бригадир этой волонтёрской команды Лафа, – работа не Алитет, в горы не уйдёт.

Откуда знал этот постоянный обитатель всевозможных строек про литературного героя, чукчу, который, обидевшись на советскую власть, ушёл в горы.

Повесть эта была в ходу в эпоху сталинского социализма, а Николай Подковыров по кличке Лафа, имел за плечами всего-то около сорока лет и несколько судимостей.

Наверное, прав старый уголовник Сова, не школа воспитывает человека, а тюрьма.

«Алитет уходит в горы» – по всей видимости, единственная книга, которую за свою весёлую жизнь прочитал Сергей Подковыров, и она ему, книга эта, так глубоко вспахала мозговые извилины, что превратилась в поговорку бывалых шабашников.

Монтажник Лафа прошедшел все громкие стройки коммунизма, начиная от Курской Магнитки и кончая Байкало-Амурской магистралью. В четырнадцать лет он убежал из дома, исколесил полстраны и даже успел побывать на Братской ГЭС, где всё лето околачивался «на подхвате» у строителей.

Его родители, вероятно, не были обременены слишком сильной любовью к сыну, потому что, озабоченные похмельными головоломками, они хватились чада только осенью, когда из школы пришла училка узнать – почему Коля Подковыров (кличку «Лафа» он получил позже, когда заматерел) вторую неделю с начала занятий не посещает школу, класс волнуется, просит выяснить – что с мальчиком?

На вопрос учительницы родители испугано переглянулись и почему-то оба враз полезли под кровать, но там, кроме пыльных пустых бутылок да мятой бумаги, никакого Коли не было.

На следующий день до них дошло, что пропал сын, и они обратились в милицию, которая их хорошо знала.

Таким образом, Серёжа Подковыров до следующего лета снова вернулся в родное гнездо и в лоно школы, не обремененный ностальгическими чувствами, но обогащенный опытом первых переселенцев, пилигримов от комсомола.

Правда, несмотря на высокую идейную убеждённость, будущий бригадир монтажников Лафа там же сподобился и к выпивке, не частой, но вполне регулярной, хотя спиртное на Великих стройках всегда было в большом дефиците.

Кое-как перекантовавшись в школе, он к радости учителей и родителей, подался в ПТУ приобретать специальность монтажника. Тем самым доказав своё возмужание и преданность первому увлечению.

Выбор профессии, как выбор невесты, иной переберёт всё, что есть под рукой, а своё место так и не найдёт, а иной, как глянет – сразу втюрится на всю жизнь, хоть тяжело, а не бросишь, как чемодан в дороге – жалко!

Лафа, стрельнув у Кирилла сигарету, сразу же угадал его паническое состояние, в котором тот пребывал после знакомства со своей бригадой:

– Не ссы, мастак, – подбодрил он своего начальника, – закон-тайга! У меня там родни по всем берлогам, по гостям пойдём – подметки сгорят!

Этот великовозрастный подросток, Лафа, напросился у Савенкова в командировку, сорвав тем самым пятую по счёту свадьбу, да не чужую, а свою. Убежал всё-таки! Не дал себя охомутать семейными путами, и теперь – вот он здесь, на взлётной полосе, правая рука прораба!

Несмотря на обильную выпивку – а какой монтажник не пьёт? – Лафа у ребят пользовался авторитетом. Разгадывать ребусы проектов и чертежей для него одно удовольствие. Лафа, как всякий русский человек, в деле был сноровист, пока трезв, но стоило ему выпить самую малость, то сразу – «Ты, работа, постои, а мы лежать будем!».

Бесконечные байки о любовных похождениях, да ещё с картинками, уводили его в дали неоглядные.

Наказывать его, было себе дороже. Погонять – то же самое!

Протрезвев, он всегда навёрстывал упущенное, безропотно оставаясь на сверхурочные работы.

Он всегда находил объективные причины длинных, в затяжку, «перекуров». Оправдываясь плохой организацией труда со стороны начальства, что, по правде сказать, до недавнего времени постоянно имело место на любом производстве. Это та самая бездна, куда рухнуло в одночасье всё наше социалистическое хозяйство.

Наконец-то всю страну на этот раз подвело всегдашнее русское «авось».

 

2

Грузились в самолёт нехотя, исподволь.

Был канун Рождества. Морозный ветер, сдувая с обочины снег, как наждаком шлифовал бетонированную взлётную полосу.

Молодой пилот, несколько смутившись за свой «комсомольский» порыв, трезво оценил эту «шарашкину контору» и, похлопав по карманам своей синей лётной куртки с крылышками на правом рукаве, достал сигарету и тоже закурил, присел на дощатый ящик с оборудованием, отыскивая глазами в этом сброде старшего.

Назаров, хоть и был назначен производителем предстоящих работ, но ничем не отличался от своих подопечных. Он и всегда старался не выделяться, пройдя сам в ранней юности крутую рабочую выучку. Вот и сейчас: те же стёганые мешковатые штаны с отвислым задом, шитые ещё по выкройкам первых пятилеток, негнущаяся фанера валенок, брезентовая куртка поверх телогрейки да серый вязаный подшлемник на голове.

Одежда не отличалась от обычной зековской, но была самой подходящей для северных мест, особенно где – закон-Тайга.

«Может быть, так много лагерей на Северах потому, что лагерная одежда самая подходящая для этих мест, а, может, сами места эти глухие и ледяные под такую одежду», – заметив ищущий взгляд летчика, иронизировал про себя Назаров, топча большими валенками снег.

Лётчик молча пожал его протянутую ладонь, с недоумением взглянув на Кирилла, и продолжил шарить глазами по взлётной площадке.

Назаров, прикурив от его сигареты, представился, и «летун» по-мальчишески заспешил, говоря, что время не ждёт, надо быстрее загружаться, погода начинает портиться, в график полёта надо уложиться и, – побыстрее.

Ну, что ж, коли есть график. Тогда другое дело… Тогда конечно… Уложимся. И ребята стали подтягивать свои манатки к самолёту.

Лётчик, обрадовано взлетев с фанеры ящика, тут же оказался внутри воздушной машины.

Кирилл – за ним, кивнув своему бригадиру и ещё одному оболтусу следовать в самолёт – надо принимать и складировать груз. Ребята, к удивлению Назарова быстро справились со столь привычным делом, правда, пришлось повозиться со сварочным оборудованием. Трансформатор – вещь необыкновенно тяжёлая из-за своих магнитопроводящих пластин и обмоток – никак не хотел втискиваться в люк и придавил одному зазевавшемуся рабочему палец.

Закрутившись волчком, монтажник, матерился по-чёрному, отрясая руку, с которой скатывались на снег красные рябиновые ягодки.

Лафа толкнул его головой в сугроб, чтобы тот немного поостыл.

Из-за нерасторопности этого «самоделкина» пришлось снова перекантовывать по хлипкой лестнице эту двухсоткилограммовую «дуру».

Второй пилот, неожиданно вынырнувший из кабины самолёта, оказался вовсе не вторым пилотом, а, судя по нашивкам, первым. Подойдя к сваленному в кучу монтажному хозяйству, он, строго взглянув на своего молодого напарника, жёстким и властным голосом приказал всё выгружать обратно на снег.

К удивлению Назарова ребята, правда, рассыпая отборный мат, стали вытаскивать на взлётную полосу всё, что было загружено, включая и тот проклятый трансформатор.

Командир, сразу определив в Назарове старшего группы, стал дотошно объяснять центровку машины в полёте, рассказывать о равномерном распределении массы и надёжном закреплении каждого груза отдельно.

Теперь первым закрепили специальной лентой за скобы на фюзеляже всё тот же трансформатор, чтобы он оказался в хвостовой части, затем стали также обвязывать по одному и многочисленные ящики.

Задраив входной люк, лётчики предупредили перелётных монтажников, чтобы все пристегнулись к дюралевым креслам и никаких хождений во время взлёта. Предупредили, что курить в полёте также нельзя.

Старшой ещё раз внимательно всё осмотрел, потрогал крепёж, и оба лётчика скрылись в кабине.

Раскручивая винты, взревели двигатели, задрожал корпус самолёта, побежала освобождённая от снега лента бетонки, мелькнуло внизу какое-то строение, и появилась глухота в ушах.

Самолёт быстро набирал высоту.

Вынырнув из-за облачной пелены, неожиданное по-летнему яркое солнце брызнуло в салон, и самолёт, как бы нежась в его лучах, завис на месте. Он висел в небесном бескрайнем пространстве, бешено лопатя синеву неба сверкающими винтами. Под крылом ослепительно белели сугробы густой облачности, над головой высасывающая зрачки непривычная синева неба.

Ах, Есенин, Есенин! «…Только синь сосёт глаза»…

Самолёт держал путь из Тамбова строго на восток, в Сибирь, в далёкий таёжный посёлок с названием ничего не говорящим слуху русского человека – Мамырь. Вернее, самолёт летел до Братска, ну а там бригаду должны были встретить люди ещё одного маклера, подельника Совы, по кличке Мамай.

Кирилл за время работы так и не узнал его настоящее имя. Все называли его Мамай да Мамай.

Вот какие товарищи по баланде были у тамбовского депутата городской думы Савенкова Григория Матвеевича, Гоши Совы!

Внедрение импортной технологии в производство продиктовала Мамаю сама жизнь. Открылись все порубежные ворота. Бери, сколько проглотишь, и неси! Такой клич бросил Президент в жаждущую толпу своих прихлебателей. И… – понесли!

Китай под боком, он покупает всё, вплоть до древесной коры. Грандиозная стройка века!

У китайцев спрос на цементно-стружечную плиту был бешеным. Платили хорошие деньги, и не юанями, а полноценным долларом. Вот тогда и решил Мамай кинуть Сову – до Тамбова тысячи и тысячи километров, а Китай вот он, на огородах!

 

3

…Летели, как пешком шли.

Кирилл оглянулся по сторонам. Ребята с любопытством посматривали в круглые, как очко, иллюминаторы, о чем-то сквозь рёв моторов кричали.

Все были возбуждены и подвижны.

В салоне самолёта обшарпанные пластиковые панели местами были отодраны, обнажая тонкий металл фюзеляжа. Казалось, ткни пальцем – и попадёшь в небо. Было видно, что эту «сивку» укатали крутые горки.

Воздушный грузовичок дрожал всем корпусом и вибрировал так, что казалось, вот-вот оборвутся все болты и заклёпки, и люди высыпятся из его чрева, как семечки из горсти. Но время шло, дюраль вибрировала, самолёт, хоть и медленно, но передвигался по небесным колдобинам и люди оставались на своих местах.

Успокаивало ещё и то, что лётчики тоже не имели парашютов. Поэтому они изо всех сил будут стремиться дотянуть самолёт до места назначения. Обнадёженный этой мыслью, Кирилл начал было подрёмывать, согреваясь от тёплой воздушной струи под ногами, как его толкнули с армейской бесцеремонностью.

– Прими, начальник! – Перед носом щерился Лафа, подсовывая под руку наполненный до краёв стакан водки.

Впереди было ещё часов семь-восемь полёта, почему бы и не расслабиться, коль попал в такое стадо, и Кирилл перехватил плескавший ему на колени стакан.

Ребята тоже зашевелились, перебирая содержимое своих сумок. Слов не разобрать, одни жесты, как в немом кино.

Водка была ледяной и безвкусной. Выпить целый гранёный стакан – много. Но, с другой стороны, кто будет за тобой допивать? Вылить под ноги – немыслимо. Побьют. И Кирилл с короткой передышкой, влил в себя содержимое до конца.

Не успел даже от знобкости передёрнуть плечами, как бригадир ему уже услужливо протягивал хорошо пропеченную куриную ляжку. Невеста Сергея Подковырова сопроводила своего женишка основательно.

– Жена-баба в дорогу собирала, – уловив взгляд Кирилла, лыбился Лафа. – Привязчивая – страсть! Пришлось поклясться, что как только прибуду из командировки, так и под венец, – лукаво подмигнул он понятливому прорабу.

От нашего стола – вашему столу!

Назаров распоясал свою дорожную сумку, вытащил оттуда любимую монахами Соловецкого монастыря и покойным писателем Солоухиным перцово-чесночную настойку собственного приготовления, комок фольги, в котором был запечён обвалянный в красном перце свиной окорочек, пару солёных огурчиков, а хлеб – добавил Лафа.

Так что хорошо сидеть можно было долго.

Грести против течения было бесполезно, и они поплыли…

Ныряя и выныривая, Кирилл незаметно погружался в омут, в то время как их самолёт входил в ночь.

Его орава, свесившись с сидений, пристёгнутая страховочными ремнями спала обвальным сном.

Привыкший к шуму винтов Кирилл уже не замечал рёва моторов, только равномерный убаюкивающий звук. Страшно захотелось покурить. Его сегодняшний напарник по выпивке, привалившись к плечу, тоже похрапывал.

Что оставалось делать? Он закрыл глаза и закачался в сладкой дрёме.

Из состояния забытья Кирилла вывело странное чувство, словно кто-то суёт ему в нос воняющую табаком тряпку. Он, махнув возле носа рукой, открыл глаза. Перед ним никого не было.

При всём неудобстве для пассажирских перелётов, самолёт всё же был оборудован одной точкой, без которой восемь часов перелёта человеку было бы трудно перенести. И вот та самая точка располагалась за лёгкой дюралевой перегородкой, как раз рядом с креслом, в котором, блаженно вытянув ноги, дремал Кирилл.

Грузовые перевозки сопровождали обычно мужчины, поэтому дверь в санузел отсутствовала, и овальный проём служил входом в столь необходимое место.

Судя по тому, что Назарову никто не отдавил ноги, его команда до этой точки ещё не созрела.

Кирилл повернул голову к переходному лючку и с ужасом увидел, как из-за перегородки, ломаясь в дверном проёме, тянется по потолку голубая струйка дыма. Выкрикнув что-то нечленораздельное, он в два прыжка очутился возле кабины лётчиков и забарабанил в дверь, которая тут же пружинисто распахнулась, опрокинув Кирилла на спину.

Быстро вскочив, он просунулся в тесноту кабины пилотов. Там стоял умиротворяющий голубоватый полумрак от подсветки приборов, а в окнах – чёрная стена ночи.

Уму непостижимо, куда они могут загреметь в этой всепоглощающей космической бездне!

С левой стороны от Кирилла, свесив на грудь голову, мирно спал первый пилот, а его молодой напарник, тоже отпустив полукруг штурвала, копался отвёрткой в какой-то коробочке, зажав её между колен.

Никем не управляемый штурвал легонько вздрагивал, чуть поворачиваясь из стороны в сторону.

Самолёт шёл на автопилоте.

Может быть, потому что машина была старая, приборы безопасности не среагировали на пожар в хвостовой части самолёта или этот молодой парень просто-напросто пропустил сигнал из-за своей неопытности, пока спал его старший пилот, но паники в кабине не было.

Назаров, размахивая руками, стал кричать, что самолёт горит и надо что-то делать. Но из-за гула двигателей и наушников на пилотах никто не услышал его слов.

Молодой пилот, глядя на встревоженный вид ворвавшегося в кабину Кирилла, быстро выпростался из кресла, сдёрнув наушники.

Назаров показал ему рукой в хвостовую часть самолёта, где через проём в перегородке, теперь уже клубами прокатывался в салон едкий, смешанный с какой-то гадостью, дым.

Лицо пилота мгновенно побелело, и он кинулся туда, в дымное, вонючее чрево.

Монтажники-перелётчики, не чувствуя никакой опасности, спали тяжёлым, глухим сном в алкогольном дурмане.

Моторы ревели всё так же спокойно и ровно с полным равнодушием к тому, что может произойти с людьми.

Кирилл бросился вслед за пилотом, мысленно прощаясь со всеми, кого любил на этом свете.

Споткнувшись о ящик с инструментом, который был рядом с его креслом, он боковым зрением увидел, что кресло, где спал его бригадир, теперь пустовало.

Здесь надо отметить, что при всей недисциплинированности и беспечном разгильдяйстве монтажников, эти ребята понимали, что и они тоже смертны, и не надо всуе искушать судьбу. Сидя на бочке с порохом, ни один курильщик не сделает затяжки, даже если он и не курил неделю, поэтому при погрузке, пропустив мимо ушей совет старшего пилота, Назаров не стал отбирать у них сигареты, коль они побожились продержаться без курева до конца перелёта.

Всем было ясно, что чем чёрт не шутит, когда Бог спит…

Сунувшись в дверной проём вслед за лётчиком, Кирилл остановился ошарашенный увиденным: на полу лежал, обморочно откинувшись «Мустафа» – ещё одна перелётная птица Великих Строек Коммунизма, так и не свивший своего гнезда. Переломанный то ли в драке, то ли вследствие производственной травмы нос на широком и плоском лице с двустволкой ноздрей и принёс ему это прозвище.

В отделе кадров он числился как Мухамадиев Егор Талович, самый старый из бригады. Ему было уже за пятьдесят. Маленького роста, полурусский, полумонгол он весь был коряв и растрёпан, как перекати-поле – без руля и без ветрил.

Тот, кто работал на стройках, знают, что там прозвища и клички являются обычным делом; на них по привычке откликаются, не обижаясь и не вдаваясь в этимологию слова.

Прозвище, как штамп в паспорте – раз и навсегда!

Вот и здесь в перелётной бригаде монтажников были «Коммунист», «Мустафа», «Валет», «Лафа». Был даже один прозванный за свой скандальный характер почему-то «Декабристом».

Так вот – Мустафа лежал барином, раскинув руки, стращая всех перебитым носом.

Сбоку, морщась и крутя в разные стороны головой, стоял пилот, показывая пальцем, куда следует поливать. Лафа, держа наперевес двумя пальцами свой природный шланг, пускал струю на дымящуюся мотню стёганых брюк, которая находилась где-то между колен Мустафы. Мотня почти вся выгорела, и теперь в этом месте чернела опалённая по краям дыра. Несмотря на то, что бригадир добросовестно опорожнил мочевой пузырь, заливая вату, она ещё дымилась изнутри, выпуская едкие испарения.

Теперь за дело взялся и пилот.

После, притоптав ногами края, чтобы они не парили, Кирилл со своим бригадиром волоком втащили Мустафу в салон, где было заметно теплее.

Не простывать же мужику возле туалетной дыры!

Мустафа, то ли отравился дымом, то ли перепил, но на все старания привести его в чувство, никак не реагировал, только сладко посапывал дырявым носом.

На возню и разговоры зашевелились монтажники, протирая глаза. Выпитый перед сном алкоголь никак не прибавлял жизнерадостности – кто тихо матерился потряхивая головой, а кто небезуспешно рылся в своих тормозках.

Самолёт всё так же висел над бездной, перемалывая лопастями пропеллеров глухую ночь.

После всего, что минуту назад пришлось пережить Кириллу, у него не осталось сил, чтобы пнуть Мустафу. «Вот скотина!» – только и проговорил он, опустившись на своё кресло.

Лафа достал термос, отвинтил крышку и протянул Кириллу чёрный, дегтярной густоты чай. Раскаленный алюминиевый стаканчик от термоса обжигал пальцы, и Назаров быстрыми, короткими глотками втягивал в себя вяжущий рот чифир, напиток весьма популярный среди монтажников. Во рту было такое ощущение, словно он пожевал наждачную бумагу, но в голове сумерки прояснялись.

Мустафа всё так же лежал у них в ногах, раскинувшись на ледяном дюралевом полу, как на перине.

Кирилл уставился в иллюминатор, рассматривая под крылом чёрную бездну. Там, внизу, как будто бы пробежали красные искорки раздуваемого ветром костра. А вот и сам костёр. Вернее кострище, полыхающее огнями города.

Самолёт стал всё больше и больше заваливаться на бок, двигатели закашляли, выбрасывая под крыло пульсирующие красные сполохи. Кто-то из монтажников, рыча по звериному, опорожнил желудок прямо на гофру пола. Резко запахло отработанным алкоголем.

У Кирилла под ложечкой тоже ожила, завозилась, заторкалась юркая мышка, норовя вышмыгнуть наружу. Он закрыл глаза, прижав зубами эту поганую сущность. Машину стало переваливать на другую сторону, и его потащило с кресла куда-то вверх, как будто он выныривал из омутной глубины. Вцепившись в поручни кресла, чтобы не улететь к потолку, Кирилл открыл глаза. В окнах оранжевым светом пылал снег, самолёт уже скользил по взлётной полосе.

Мышь снова юркнула в желудок и там растворилась.

Лётчики приземлили машину на промежуточном аэродроме для дозаправки топливом.

Старший пилот, выйдя из кабины, нехорошим взглядом окинул своих пассажиров, открыл входной люк, опустил стремянку и кивком головы приказал всем вымётываться наружу.

На аэродроме порывистый ветер морозным крошевом кидался в лицо.

При заправке топливом никому внутри самолёта оставаться нельзя, и ребята волоком вытащили Мустафу на улицу, прислонив его к высокому сугробу возле взлётной полосы. Мустафа так и остался стоять, раскорячившись, бессмысленно елозя руками по крупинчатому грязному снегу, наметённому уборочными машинами.

Застарелый пьяница медленно приходил в себя.

Из дыры в мотне цвели незабудки трикотажных подштанников. Обгоревшие края ватных брюк на морозе уже засахарились, но всё ещё испускали едкий пар.

Мустафа тогда в самолёте, выйдя по малой нужде, решил потаясь разок-другой курнуть. Присев возле толчка на корточки, он после первой затяжки не справился с бродившим в мозгу алкоголем и вошёл в полный штопор. А курил этот монгол исключительно моршанский табак, который горит долго, как торф. Вата брюк тлеет тоже медленно, отчего и получился такой конфуз.

Мустафа, отвалившись от сугроба, ещё не понимая в чём дело, засучил ногами, хватаясь нечистой пятернёй за промежность. Зауральский мороз быстренько дотянулся до его самого чувствительного места. Выпучив азиатские голубые белки глаз, он вопросительно смотрел на своих товарищей.

Лафа, медленно подойдя, стащил с его головы ушанку, оставив ему один подшлемник, затем, повертев в руках шапку, примащиваясь, засунул её в прореху на мотне, потом весело гыкнув, толкнул Мустафу головой в снег.

Мустафа, как нашкодивший котёнок, только отфыркивался, нечленораздельно матерясь.

Тем временем к самолёту, тяжело урча, в жёлтом свете фонарей подползла огромная цистерна на колёсах и, невесть откуда выскочившие люди, забегали, засуетились, подтягивая под брюхо крылатой машины длинный тонкий шланг.

Заправка длилась бесконечно долго. Ухватистый мороз с наглой бесцеремонностью старался залезть, куда не надо. Монтажники гнали местного старожила похлопыванием рукавиц и забористым матом.

Даже нелепый вид Мустафы, своего товарища, не вызывал обычного подначивания и смеха, только хрустел задубелый снег под ногами, урчала цистерна с горючим да пронизывающий на аэродромной пустоши ветер, который никак не мог найти себе другую забаву, чем эти зачумлённые алкоголем и долгим перелётом люди.

Но вот цистерна стала пятиться назад, что-то крикнули лётчики, и ребята, сорвавшись с места, кубарем, толкая друг дружку, вкатились в самолёт.

Дело было далеко за полночь, и в сравнительном тепле этого летающего грузовичка Кирилл быстро заснул убаюканный лёгким покачиванием при наборе высоты.

Снилось что-то тяжёлое, липкое и непристойное. Не хватало воздуха. Кирилл глубоко вздохнул, как будто только что вынырнул из глубины затхлого водоёма. В иллюминаторах ослепительно сияло солнце. Можно было подумать, что они летели не в край вечной мерзлоты, а куда-нибудь в Шри-Ланку или в Африку. На щеке, обращённой к солнцу, ощущалось его жгучее прикосновение. Небо было светло фиолетовым и холодным, словно в родниковой воде развели чернила. Далеко внизу расстилалась тайга с большими и частыми проплешинами вырубок. И здесь человек основательно приложил свою руку, алчную и жадную до дармовых природных богатств.

Самолёт, качнув крылом, стал заваливаться-заваливаться, и вот уже внизу показалась исходящая паром, вспоротая турбинами Ангара, знаменитая Братская ГЭС, где мальчишкой впитывал в себя законы рабочей жизни бригадир Лафа. Всегда шумный и развязный, он теперь сосредоточено приник к стеклу, что-то выискивая в белой пустоши. Со стороны было видно, как стало серьёзным и жёстким его лицо со слегка подрагивающим веком.

Не одну мальчишескую жизнь перепахали видать комсомольские стройки.

Это только в конъектурном запале «под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги», а в тайге, как известно, хозяин волк – животное хищное и злобное. Норовящее перегрызть горло слабому и беспомощному.

Видать нелегко приходилось Серёже Подковырову в свои четырнадцать лет постигать науку выживания в экстремальных условиях: «Боевые Стройки» – это не полигоны для бойскаутов, играющих в трудности, а реальная жизнь под крики «Бойся!».

Кирилл Назаров, ныне инженер, сам проходил эту школу, увёртываясь от камнепада…

Самолёт, как с горки заскользил-заскользил вниз, проглиссировал над бетонной полосой, затем, коснувшись земли, сделал короткую пробежку и остановился, как врытый.

Братск – город отмороженный. В январе сорок-пятьдесят градусов ледяного колотуна для него явление обыкновенное – живёт, работает, рожает детей, как любой город в России, несмотря ни на что.

Гвардия Кирилла Назарова вывалилась из брюха самолёта, как заячьи орешки.

Щурясь от нестерпимо яркого солнца, они, притоптывая, разминали затёкшие за время перелёта ноги.

Вопреки ожиданию их никто не встречал, и они налегке, потрясая рюкзачками, ринулись в здание аэропорта – в тепло и в человеческий уют.

Предупредив своих подопечных, чтобы не разбредались по углам, Кирилл зашёл в диспетчерскую, где и выяснил, что никакого транспорта за ними никто не присылал, и они не могут сказать – что делать с прибывшими монтажниками. Но один из них, полный мужик с монгольскими усиками, наверное якут, сказал, – что через станцию Мамырь из Братска ходит электричка, и часика через три-четыре они как раз могут быть на месте, если поторопиться, от станции до самого посёлка всего-то километра два-три – рукой подать, но к ночи идти через тайгу он не советовал бы.

Куда шарахаться, не зная дороги, в такой лютый морозняк да с грузом в полтонны при себе?!

Ничего не ответив якуту, Назаров пожал плечами и пошёл проводить с ребятами маленькую летучку – собрание на тему: «Иди туда не знаю куда… Принеси то, не знаю что…»

Его мобильные хлопцы уже начали обживаться в просторном и светлом здании аэропорта. Прямо на бетонном полу, расстелив кое-какую бумагу, они беззаботно предавались ещё не оскудевшему празднику.

Если сегодня не выпить, то когда ещё? Любимая поговорка хорошо ложилась на язык: «Не откладывай пьянку на завтра, а е…. на старость!».

На озабоченный вид прораба обратил внимание только бригадир. Узнав о проблемах, он шумно вздохнул и потянул Кирилла за рукав к общему застолью.

Опохмелка, конечно, дело хорошее, но на прорабе висела ответственность за людей, за работу, которая поможет ему обрести былую жизненную прочность, потому то и отказался от застолья их начальник, тем самым несказанно удивив и огорошив рабочий класс.

Ребята только с недоумением поглядывали в его сторону, прихлёбывая из пластиковых стаканчиков и шумно работая челюстями.

«Во, – чудак!» – было написано на лицах.

Откуда-то сбочку суетливо возник ещё один доброхот из бригады, Мишка Ермолаев по прозвищу «Коммунист», хотя коммунистом никогда не числился.

– Вмажь, начальник! Пьяного Бог бережёт! – успев принять «на грудь», бестолково затараторил он. – Дорогу загрунтовать надо, начальник!

Какой он к чёрту начальник, когда не сумел обеспечить нормальные условия своим людям!

Кирилл, недовольно отмахнувшись от словоохотливого пьянчужки, пошёл искать начальника аэропорта, чтобы выяснить вопрос с выгрузкой оборудования из самолёта.

Но ему навстречу уже спешил какой-то человек в стандартной форме гражданской авиации, что-то говоря на ходу и показывая рукой в сторону взлётной полосы.

Оглянувшись, Назаров увидел, как их самолёт, почти касаясь крылом высоченного сугроба возле здания аэропорта, подруливает прямо к выметенной начисто бетонной площадке.

Подбежавший авиатор сказал, что надо срочно освобождать борт номер пятьсот тридцать пять, так как он через полчаса улетает в аэропорт приписки. «Здесь штрафом не отделаешься! Под суд пойдёшь!» – И, погрозив пальцем перед лицом Кирилла, убежал так же быстро, как и появился.

Монтажникам такое сообщение, несмотря на выпитое, не прибавило энтузиазма.

Разомлевшие и хорошо опохмелённые, они уже лежали вповалку возле большой батареи отопления, лениво перекидываясь обычными, ничего не значащими матерками.

В дальнем углу среди порожних ящиков и какого-то бытового хлама сидел, закутавшись в старую, пыльную ковровую дорожку, Мустафа. Рядом на батарее отопления были развешены его ватные штаны, которые слегка парили.

Чтобы не отравлять атмосферу почти пустого зала этими испарениями, ребята перегнали Мустафу сюда, в самый закуток.

Он сидел молча, по-совиному крутя головой, и беспричинно щерясь.

«Ну, что за люди! На месте Мустафы плакать надо, а он сидит и весело щерится. Запасных ватных брюк нет, так что ему обеспечено на весь срок командировки незаменимое место в теплушке, а не звенеть мудями на морозе. Наверное, поэтому Мустафе сегодня так весело. Тьфу, зараза!» – плюнул в его сторону Кирилл и с несвойственной ему злостью выругался.

– Мустафа, он и есть Мустафа! Чего с него взять-то? – поддержал Кирилла кто-то из ребят. – Ему всё равно яйца без надобности.

Бригадир по кличке «Лафа» приложил некоторые усилия к подъёму бригады, попинал кое-кого ногами, и все, кроме Мустафы, отправились на разгрузку самолёта.

Минут через пятнадцать мешки и коробки были уже на снегу, и самолёт, ревя двигателями, медленно развернулся и пополз в дальний конец поля.

Нужно было что-то делать со всеми этими узлами и ящиками.

Ребята, потоптавшись на месте, молча покатили сварочный агрегат прямо в здание аэропорта. Туда же закидали ящики с инструментом и монтажными приспособлениями на все случаи жизни.

Посовещавшись с бригадой, Назаров решил оставить здесь сторожить оборудование самого никчёмного, то есть Мустафу, а самим отправиться электричкой до неведомой станции Мамырь и вежливо посмотреть в глаза тому человеку, который заставил их торчать без уведомления в чужих краях, у чёрта на куличка. Так бы и сказал – не нужны, мол; они бы с радостью с этим же бортом за номером пятьсот тридцать пять вернулись бы восвояси. Всё равно полёт был уже оплачен. Но, потом, выкурив ещё по сигарете, они в другой раз решили, что добраться до леспромхоза сегодня им никак не удастся – день короток, как дамские трусики, а ночью – кого высвистывать в глухой тайге?

Было сказано: «Там встретят!». Вот и встречают гостей дорогих…

Но все печали и сомнения были утолены.

Не успел Назаров под невесёлые мысли, привалившись к батарее отопления, вздремнуть, как перед ним вырос человек в больших серого цвета валенках и в чёрном полушубке кустарной выделки.

Человек приветливо улыбался, показывая рукавицей в сторону окна, где стоял окутанный белым паром от выхлопных газов небольшой автобус японского производства с большими чёрными иероглифами по борту.

Нищему собраться – только подпоясаться!

Ребята вмиг, повскакав, завозились возле своего груза и, хлопая туда-сюда дверьми, вызывая недовольство работников аэропорта, в момент загрузились.

Шофёр уже выжал сцепление, как кто-то вспомнил про Мустафу, и вот он уже под хохот ребят, зажимая обеими горстями мотню на брюках, повалился в услужливо открытую дверь.

Знай наших!

Поехали!

 

4

По обе стороны дороги за высоченными сугробами лежала изуродованная человеком тайга-матушка.

По крайней мере, Кириллу Назарову так показалось, когда он увидел вывороченные трелёвочной техникой, изломанные, перекореженные и брошенные гигантские стволы деревьев по обочинам. Попадались и частые вырубки, и тогда тайга отступала, открывая большие проплешины в глухом массиве.

Было видно, что отсюда ушёл хозяин, и теперь здесь никому и не до чего нет дела – побыстрее ухватить и отбежать. Ухватить и отбежать! Шакальи повадки новой формации.

Автобус шёл ровно, мощный двигатель обдувал шумных пассажиров тёплыми струями воздуха. Можно было подумать, что здесь не самое чрево Сибири, за тысячи километров от дома, а родные тамбовские края в самое жаркое время.

Ехали, ехали – и день как-то стал съёживаться, тускнеть. В половине четвёртого уже засмеркалось, солнце завалилось за деревья, и автобус, выбросив две полосы света, теперь мчался вперёд, как по сверкающим рельсам.

По обе стороны чёрной стеной стояла тайга, и свет мчался внутри широкого бесконечного тоннеля, выхватывая на поворотах молчаливые деревья.

Пассажиры уже стали подрёмывать, поскучнели, реже отпускались шуточки и подходящие к моменту матерки.

Но тут автобус внезапно выскочил на распахнутую освещённую улицу и остановился напротив длинного щитового здания с маленькой котельной, прислонённой к этому бараку. От котельной к помещению шли трубы одетые в чулок из стекловаты.

Рядом высокая труба дымила что есть мочи, обогревая настуженное здание.

Ну, вот и приехали! Встречай Мамырь тамбовских волков!

«Волки» оживлённо высыпали из автобуса.

Улица была пуста, только низкое чёрное небо, усыпанное сверкающими кристалликами звёзд. Такого неба на тамбовщине не увидишь, там звёзды норовят уйти всё больше в высоту, в зенит, а здесь они такие близкие, что хоть рукавицей сшибай.

Мороз уплотнил воздух, сделал его неподвижным и чистым с оптическим эффектом линзы.

Белые дымы, как заснеженные деревья, росли прямо из крыш с вершинами, уходящими туда, под самый свод, сливаясь с искрящимся туманом Млечного Пути. Огромный ковш Большой Медведицы цеплялся ручкой за остроконечный забор тайги огораживающей посёлок.

Утрамбованный ногами и колёсами снег имел твёрдость асфальта и только хрумкал пружинисто и резко.

Длинное приземистое здание перед приехавшей бригадой выхвалялось огромным крыльцом в русском стиле и громко называлось гостиницей, хотя это был всего-навсего дом для приезжих, с центральным отоплением, но без туалета. Причинное место, с оторванной дверью и с большими надолбами экскрементов перед ней, располагалось за домом, на задах, как говорят на тамбовщине.

Кстати, как убедились позже монтажники, сделать в этих местах столь необходимое и неотложное дело было не так-то просто: вначале следовало разжечь костёр, а после справлять нужду, иначе, как заметил Лафа, можно на всю жизнь остаться мудозвоном.

Все комнаты этой барачной гостиницы были заняты местными специалистами, периодически наезжавшим сюда из Братска вахтенным методом руководить делами леспромхоза. Поэтому приезжих расположили в большом, на половину здания, «красном уголке» с плакатами, фотографиями передовиков социалистического производства и другой теперь уже отжившей атрибутикой.

– Зовите меня просто, без дураков: Римма Марковна! – Объявившаяся комендантша, вернее, ватно-стёганая фигура в образе женщины, прокуренным голосом изрыгая короткие матерки, велела забирать из кладовки матрасы.

– А байки нет! – имея в виду байковые одеяла, прокашляла она.

На любой стройке можно найти такую Римму Марковну.

Пять-шесть матрасов оказались бесполезными в деле – ещё с осени подмокшие, они теперь промёрзли и коробились, как старый шифер на крыше.

Прибывшие специалисты сложили матрасы домиками возле чуть тёплых батарей, но они так и остались до утра горбатиться на дощатом некрашеном полу.

Это всё брехня, что водкой можно согреться!..

В ту ночь монтажники выпили всё, что можно только выпить, и – никакого результата!

Бригада в прямом смысле обледенела, как те неандертальцы при наступлении ледникового периода. Запертые в пещерах Европы, они просто вымерли, оборвав нить своей эволюции.

А монтажники – ничего! Поскалили зубы, разгоняя настоянным на водке крепким матом сибирскую ночь, и затихли.

«Если бы не батюшка Мороз, то неизвестно, куда повернула бы наша цивилизация», – думал с усмешкой Назаров, запаливая прямо на полу очередной агитационный листок, благо их тут было не счесть – тоже ушедшая цивилизация!

Монтажники у огня, словно клавиши перебирали, сведённые холодом пальцы грели, подбрасывая в огонь всё новые и новые листки. Но бумага, известное дело, горит быстро, и скоро было спалено всё что можно, даже почётные грамоты леспромхоза.

Замерзать бы им до утра, если бы не Мустафа. Прихватив заначенную от коллектива бутылку водки, он втихую нырнул в котельную делать удовольствие кочегару и себе.

Пока Мустафа делал себе удовольствие, горе-новосёлы медленно впадали в анабиоз.

В этот самый критический момент он и ввалился к ним раскрасневшийся, в расстегнутой до пупа телогрейке, в засаленных, но целых ватных брюках, держа под мышкой кочегара, аборигена здешних мест: то ли мальчика, то ли старичка с тёмным лицом хорошо пропеченного блина.

На груди аборигена электрическим кабелем были перепоясаны штаны, которые прожёг в самолёте неугомонный Мустафа. Мотня штанов была через край прошита медным проводом и теперь надёжно защищала от сибирского мороза, то, что в ней, то есть в мотне, обычно находиться.

Новые друзья, как говориться, махнулись не глядя, но Мустафа от этой сделки явно выиграл.

Абориген только мычал и ласково скашивал узкие глазки на Мустафу.

Окоченевшие ребята, поняв, в чём дело, ринулись в котельную, там был хоть и не Ташкент, но довольно тепло. Из топки небольшого приземистого котла, загораживая проход, торчало длинное, круглое, как телеграфный столб, полено. По мере сгорания это бревно постепенно надо было продвигать в топку – в этом была вся и хитрость.

Колоть и пилить такое бревно не надо, кончилось, прогорело одно, истопник шёл во двор за следующим бревном. И так всю зиму. Обойдётся!.. Рубить да пилить – себе дороже. У пилы две ручки, а истопник один. А колоть дрова, это ж надо топором махать!

Ни пилы не топора в кочегарке не оказалось. Ребята под бравое уханье засунули в топку для компании ещё пару брёвен, облепили со всех сторон котёл и медленно согреваясь, засыпали там, где стояли. Ночь прошла в одно мгновение.

– Музики! Музики! Давай подъём! Обвиднелось узе!

Вчерашний ангел спаситель, набравшись с Мустафой, оставил котельную на полное попечение монтажникам. Теперь печёное лицо горького пьяницы выражало крайнюю степень муки.

Сквозь запылённое окно, как через сито просеивался мучнистый белый свет.

Ворча и разминая суставы, к топке потянулись и монтажники. Там, в самом устье печи, полуприсыпанный тлеющими углями фыркал и плевался дёгтем алюминиевый покореженный, но еще довольно крепкий чайник.

Судя по всему, в нем вываривался по второму или по третьему кругу дурной чайный лист в надежде сделаться чифиром. Мустафа, уже на правах друга, прокопченного огнём и жизнью аборигена, выхватил из огня чайник и выплеснул содержимое в топку. Оттуда ударило, клубясь, жаркое и вонючее облако пара, которое в одно мгновение растаяло у самого потолка.

Абориген с ужасом смотрел на испарившееся вожделенное удовольствие, и сокрушённо хлопал себя по широким ватным бокам обгоревших штанов коричневыми ладошками.

– Ай, друган! Ай, друган! Вчера сам пил-хвалил. Зачем выбросил чифир?

– Говно твой чифир! – Мустафа протянул аборигену пустой чайник и велел набить его снегом.

Тот, догадавшись, в чём дело, заметно повеселел.

Быстро прошмыгнув в дверь, тут же скрылся в морозных клубах пара.

Лафа, по-хозяйски развязал свой солдатский вещмешок. Достал оттуда пачку индийского «со слоником» чая и положил на опрокинутый кверху дном фанерный ящик, служивший кочегару обеденным столом.

Абориген уже стоял рядом, перекидывая с руки на руку набитый доверху крупитчатым снегом чайник. Лафа взял у него из нетерпеливых рук эту видавшую виды посудину и поставил на поседевшие сверху, но красные изнутри уголья. Не прошло и двух минут, как чайник снова недовольно зафыркал. Лафа быстро вскрыл пакет с чаем и весь без остатка высыпал в его бурливое нутро.

Повеселевший абориген железным прутом приподнял за дужку чайник, попридержал немного, затем снова поставил на угли. Затем снова приподнял на несколько секунд и снова опустил. И так несколько раз. Чтобы чаинки, развернувшись, разбухали и прели.

Теперь чайник только сыто пыхтел и чавкал.

Ребята стали доставать свои узелки с припасами.

Абориген с надеждой оглядывался, но того, что он искал, не обнаружилось в горах снеди. Якут сглотнул слюну и снова занялся чайником.

Не понять ему, что русский человек никогда не отложит выпивку на завтра.

Чифир был настоящим. Густая чёрная дымящаяся масса, казалось, может поставить на ноги даже паралитика.

Пригласив аборигена за стол, новые друзья подтрунивали над ним и друг над другом, обжигаясь знаменитым настоем лагерников и северян.

Несмотря на свой внешний вид сибирский бродяга, истопник в опасной в пожарном отношении душегрейке, к пище относился деликатно, ел не спеша, тщательно запивая каждый глоток бодрящей чёрной нефтью.

На предложения Мустафы действовать смелее, он только улыбался, покачивал головой, справедливо говоря, что «лес не боится, кто много рубит, а кто мало, да часто».

После плотного, усадистого завтрака стало как-то повеселее жить – «Нам славы не надо! Нам денег не надо! Работу давай!»

Монтажники, весело толкаясь и сшибая друг друга в сугробы, снова вернулись в промёрзший до основания «Красный уголок», где они вчера жгли агитацию и пропаганду всепобеждающего ленинского учения.

Там их уже поджидал, бывший парторг леспромхоза, а теперь представитель молодого капитала Наседкин Поликарп Матвеевич, плохо выспавшийся мужик с тяжёлым взглядом и неприветливого вида.

В акционерном предприятии ООО «Кедр» его, как опытного человековеда поставили возглавлять кадры.

Раскурив отсыревшую папиросу, он сказал, что никаких спецов, вообще-то, здесь не ждали, но коль так случилось – работа для вас найдётся, лишние руки бывают только за обеденным столом. Записав в клеёнчатую тетрадь фамилии вновь прибывших, он остановил взгляд на чём-то одному ему ведомом, потом обвёл глазами стены в белых квадратах побелки, подпалину на полу, мёрзлые сложенные шалашиками матрасы, покачал головой и не сказал ни слова.

«Понятливый мужик!» – отметил про себя Кирилл, удивившись его снисходительности.

Кадровик между тем объяснил, что жить монтажники будут на территории ООО «Кедр», где условия более подходящие. «Главное, чтобы было тепло!» – раскурив новую «Беломорину», прокашлял он.

Ребята с таким доводом спорить не стали: «Лучше маленький Ташкент, чем большая Колыма!»

– Собирайте свои пожитки и – на улицу! – натягивая оленьи, мехом наружу, большие рукавицы скомандовал он.

Нищему собраться – только подпоясаться! Ребята мигом высыпали на крыльцо.

Кирилл сбоку, краешком глаза увидел висящий на бревенчатой стене возле двери наружный термометр. Любопытства ради, он подошёл поближе посмотреть – какая же сегодня температура? «Наверное, не меньше тридцати, Сибирь всё-таки!» – подумал он.

Спиртовой шарик красной икринкой мерцал за тонким стеклом, еле-еле проталкивая розовый столбик до отметки минус пятьдесят три градуса. Ослепительно светило солнце, дышалось легко, какой-либо зябкости не ощущалось – обычный зимний день. Небо без единого облачка было высоким и голубым, словно летним днём в Сочи.

При такой температуре Кириллу ещё работать не приходилось, все прошлые командировки он отрабатывал в летние жаркие, но гнусные в прямом смысле, месяцы.

Уткнувшись носом в сугроб, в белом облаке выхлопов их уже ждал всё тот же автобус-сибирячок с двойными стёклами на окнах.

Ребята даже оживились, узнав, какая сегодня температура.

Заслоняясь рукавицами, монтажники, как зайцы в лодку Мазая попрыгали в автобус без лишних понуканий. Последним, зевая и кряхтя, в салон забрался сам Наседкин Поликарп Матвеевич, бывший ленинец, а теперь подручный капиталистической акулы, подельника и сокамерника Совенкова, тамбовского предпринимателя и мецената административного чиновного люда.

Водитель, оглянувшись, весело посмотрел на ребят, и они тронулись в путь по хорошо утрамбованной белой, без единого пятнышка, дороге.

Недавно здесь прошёл снегоочиститель. По обе стороны узкого, только чтобы разъехаться, проторенного пути высились голубые от чистого неба сугробы, искрившиеся, как горы новогодней мишуры на детском утреннике.

Поперёк дороги длинными шпалами стелились тени высочайших деревьев: сосны, кедрача, ну и, конечно, лиственницы, той, на которой стоит уже несколько веков красавица Венеция – и ничего! А у нас это дерево идет больше на щепу и опилки, из которых потом делают не совсем безопасную асбестоцементную плиту для облицовки щитовых дачных домов и других построек.

Сидящим в неторопком автобусе монтажникам не было никакого дела до технологических премудростей и экономической целесообразности.

В широком лобовом стекле показались какие-то, наполовину засыпанные снегом, четырёхногие скворечники с остатками колючей проволоки. За проволочной огородкой, где штабелями, а где внакид, лежали толстенные брёвна, отсвечивая красно-коричневой корой.

Напротив, наполовину загороженное брёвнами, коробилось дощатой крышей приземистое щитовое здание барачной постройки. Возле здания стыли на морозе механизмы и приспособления, угадать назначение которых было невозможно.

Голенастый, членистый козловой кран, один высился над всем этим мёртвым безлюдьем похожий на гигантское насекомое о четырёх ногах. Между железными кривыми ногами похабно свисал подъёмник для брёвен с загнутыми вовнутрь хватательными скобами.

И кругом – снега, снега, снега! Сахарные, крупитчатые они вызывали острую резь в глазах и какой-то неуловимый страх затерянности.

За бараком, просвечивая рёбрами обрешетника, из сугробов торчали полуразрушенные строения с прогнившим верхом, такие же приземистые и длинные, как этот уцелевший барак.

Без сомнения перед взором Кирилла Назарова и его монтажников был лагпункт, переименованный теперь в ООО «Кедр».

Автобус медленно, но без пробуксовки въехал в огороженную зону, где им предстояло работать и жить по местным законам.

 

5

Барак, к которому в два захода припарковался автобус, с виду казался нежилым, а если и жили в нём, то так давно, что он и сам забыл своих пришлых, к хозяйству непривыкших постояльцев.

За дощатой дверью, в глубине тамбура, куда вошёл Назаров, была ещё одна дверь, обитая залоснившимся от долгого употребления брезентом, или это был просто дерматин – в потёмках сразу и не разберёшь.

Дверь была наглухо закрыта и не поддалась на первые робкие усилия Кирилла.

Кадровик, бывший парторг, привыкший ломиться куда попало, упёрся ногой в притолоку, двумя руками резко дёрнул за скобу, и дверь с тяжёлым вздохом отошла, впуская людей в промёрзшее большое помещение. В середине, раскорячившись на тяжёлых гнутых ногах и загораживая почти весь проход, пузатилась деформированная от былого жара, сваренная из толстого листового железа печь, без конфорок, но с поддувалом и широкой, в дырках по низу для тяги, дверкой.

Судя по величине помещения и огромной печи в нем, теперь можно было не беспокоиться за дальнейшую судьбу вновь прибывших. Чего-чего, а брёвен для топки здесь предостаточно, и сибирскому морозу будет трудно дотянуться до монтажников, пока эта железная утроба набита поленьями.

Обступив печь со всех сторон, в два уровня теснились лежаки, сбитые из массивных горбылей и прокопченные до того, что казалось, по ним краснодеревщик щедро прошёлся морилкой. Лежаки были пустые, кое-где подёрнутые то ли изморозью, то ли застарелым грибком.

Надо сказать, что это помещение было отделено от остального барака стеной с пожелтевшими наклейками советских тружениц из журналов «Огонёк» и «Смена».

Кажется, только эти два журнала в то время имели цветные вкладки.

Для каких целей раньше служило это помещение неизвестно, но для прибывших сюда ребят оно подходило в самый раз. Узкие окна были забиты то ли ватой, а то ли снегом, и света не пропускали, лишь кое-где по краям просвечивали голубоватым бледные подтёки, как будто невзначай по стеклу разлили снятое молоко.

Такие окна, конечно, тепла на улицу не выпустят, да и входная дверь, прошитая и простеганная суровой ниткой, работает, как поворотный клапан.

Кирилл дал команду разгружаться, а сам, нашарив в куче инструмента топор, пошёл рушить полуразвалившийся барак напротив – сухие поленья будут гореть, как спички.

Ребята затащили в помещение вчерашние, до сих пор не оттаявшие матрасы, сложили по своему назначению инструмент. Сварочное оборудование закатили в полутёмный тамбурок и стали потихоньку приходить в себя после дороги.

В этих местах морозы наступают мгновенно и надолго.

Обычно снег выпадает только в первозимок, обильный и плотный, а в остальное время до самой весны стоит сухая морозная и солнечная погода. При обычных температурах 45–50 градусов, здесь привычного снегопада не бывает, такого, как в средней полосе России, когда снег пушистый и мягкий заволакивает всё кругом. Но зато всю зиму, при любой погоде, с неба осыпается мельчайшая морозная пыль, делая снежный покров зыбким и текучим, как сухое просо.

Посёлок Мамырь – самая морозная точка Иркутской области. Расположенный далеко на север от областного центра, в самой низине, он вбирает в себя весь холод восточной Сибири и Якутии.

Здесь даже в солнечные дни стоит туманная мгла, выстуживая воздух до запредельных температур.

 

6

Кирилл намахал уже порядочно дров, когда его вдруг позвал заскучавший кадровик Наседкин:

– Поедем! Твои горлохваты как-нибудь здесь и без тебя разберутся!

– Куда, Поликарп Матвеевич? Дайте сначала хоть чуточку оглядеться, а о работе мы и завтра поговорим, – не уловив, куда клонит кадровик, запротестовал Кирилл.

– Вот-вот, завтра в восемь ноль-ноль планёрка, а сегодня тебя ещё пристроить надо. У нас контора в посёлке, а рабочий объект здесь. Планёрки ежедневно. Устрою тебя в гостинице, есть там одно место, а на работу с нашими ездить будешь. Сегодня, вроде как Рождество по новому направлению, – Наседкин внимательно посмотрел на Кирилла, видимо оценивая его способности в питейном деле, – а завтра, чтобы, как штык трезвым был. И смотри за своими. Ой, смотри! У нас прошлым летом тоже вот такие ухари с Рязани были. Решили в тайге пикничок устроить. Ну, и устроили. Из восьми человек домой только один пришёл, да и то случайно на посёлок набрёл. Остальные до сих пор в тайге дорогу ищут. Вертолёт вызывали, милицию… У нас люди когда пьют, то ключ от квартиры соседу через форточку выбрасывают. Здесь прежде чем в туалет сходить, костёр разводят. Так что ребят проинструктируй. Они ж, пьяные, как дети малые. Ты их жалей!

Назарову предложение жить отдельно от своей оравы в неуютной гостинице, конечно, не фартило – начальство рядом, не увернешься, да и тунгус тот, побрательник Мустафы, вряд ли хорошо топить к весне научиться. А насчёт морозов и пьянства – конечно! – Кирилл кивнул головой, – как же, понятное дело! В тайге один медведь хозяин, да и тот спит. А пьянству – бой!

Возвращались в посёлок неспеша, переваливаясь с одного переката на другой.

Солнце как-то быстро стало заваливаться за верхушки деревьев, окрашивая снег в ярко-малиновый цвет. День, не успев начаться, уже катился под гору.

Вот и гостиница. Распластанная на два крыла, она загородила дорогу. Красные сполохи её окон ложились на сугробы, и казалось, от сугробов они поднимаются до самого неба.

Наседкин повёл Кирилла со двора, а не с красного входа, где за небольшим порожком, простеганная и толстая, как матрас, блестела никелем ручки входная дверь. Распахнув её, они вместе с клубами морозного воздуха ввалились в небольшой коридорчик, по обе стороны которого были распахнуты настежь двери комнат.

Сегодня тот туземчик-кочегар, наверное, трудился на славу.

В одной из комнат на четырёх рахитичных ножках, мерцая пустым экраном, стоял старый, ещё в ламповом исполнении, телевизор.

Кадровик выдернул вилку из розетки и снег на экране сразу осыпался.

В комнатах никого не было. Свет с трудом пробивался сквозь опушенные морозом окна – белый узорчатый мох.

В тусклом свете короткого зимнего предвечерья виднелись кровати.

В комнате, где впустую работал телевизор, постели были скомканы, значит, в ней жили. А в комнате напротив, слева от стола, стояла аккуратно заправленная кровать с пухлой подушкой и свёрнутой конвертом простынёй. В комнате было тепло и уютно.

Кирилл, с удовольствием опустившись на кровать, почувствовал под собой хорошо натянутую сетку и огляделся по сторонам.

Между тем, кадровик открыл дверцу стоявшего рядом холодильника.

По всей видимости, холодильник служил просто тумбочкой (зачем в такие морозы ещё и холодильником пользоваться?), достал и посмотрел на свет уже початую бутылку с желтоватой, слегка маслянистой жидкостью, отвинтил крышку и плеснул в два стоящих рядом стакана этой настойки.

Кирилл, было, потянулся за чайником, но Поликарп Матвеевич со знанием дела сказал: «Не порть продукт!», открыл запушенную створку окна и достал оттуда завёрнутый в газетную страницу кусок сала.

Хлеб и нож лежали под рукой на столе.

Поставив сало торцом на столешницу, щедрый кадровик пододвинул его к Назарову, показав глазами – пора действовать!

По всему было видно, что кадровик здесь, если не хозяин, то и не посторонний человек.

Кирилл взял нож и привычно полоснул им по оковалку. Нож, соскользнув, чуть не порезал его руку даже не оставив следа на бело-розовом аппетитном бруске.

Кирилл попробовал пальцем лезвие. Нож был достаточно острым.

Сало на пятидесятиградусном морозе становится твёрдым и хрупким, как стекло.

Кадровик молча положил сало на широкий обрезок разделочной доски, и лёгкими движениями лезвия стал его скоблить. На доску посыпалось тончайшее крошево.

Посыпав этой массой, как солью, кусок ржаного хлеба, Поликарп Матвеевич разделил его ножом на две половинки и одну протянул Кириллу.

– В Сибири быть не приходилось?

Кирилл не стал распространяться о своих коротких командировочных набегах за Урал и отрицательно замотал головой.

Назаров всегда видел в Сибири какую-то сказочную страну с крепким и суровым народом, с необыкновенной природой. А на самом деле при встрече оказалось земля, как земля, люди, как люди – ничего особенного. Если бы не морозы, то здесь всё то же, как под Тамбовом или под Рязанью.

– Здесь русский дух, здесь Русью пахнет! – Кирилл поднял стакан, и они молча, не чокаясь, выпили.

Спирт, если при этом не дышать, пьётся не хуже водки, а с морозца – тем более. Рот обволокло чем-то непривычно сладковатым и вкусом свежей крови, но Кирилл сразу на это не обратил внимания. Главное – выпить.

Стало тепло и весело.

Назаров снял куртку и свалил её тут же за дверью в угол. Вешалки в комнате не было, а в коридор с насиженного тёплого места идти не хотелось.

Добрейший Поликарп Матвеевич только, широко зевнув, расстегнул свою меховую под волка, а может, это и был настоящий волк, тяжёлую куртку.

Как говорится: «Коль пошла такая пьянка – режь последний огурец!», и Кирилл вытащил из своей дорожной сумки кусок запеченной в фольге говядины и положил на стол.

Его неожиданный покровитель плеснул по стаканам ещё на два пальца, и они чокнулись теперь уже на правах доброго знакомства.

То ли стаканы были некачественные, то ли жидкость в них была такая, что звук получился глухой и вязкий.

– Давайте, Поликарп Матвеевич, выпьем за вашу и нашу Сибирь-матушку, кормилицу и поилицу России! – Кирилл патетически показал глазами на запушонное снегом окно.

В то время нищий прораб Назаров ещё не знал, кого будет и поить, и кормить, и ублажать на Канарах матушка-Сибирь… Поликарп Матвеевич высокий тост своего гостя не оценил, а посмотрел на просвет свой стакан и спросил почему-то не страдает ли тот гипертонией?

«Зачем ему моё давление? Не в космос летим!» – подумал Кирилл и неопределённо пожал плечами. Голова у него иногда болела, но только после крепкой выпивки, да и не так, чтобы уж очень. Его молодой, здоровый организм расщеплял алкоголь на зависть друзьям-собутыльникам.

– На счёт женского пола – здесь дефицит. Да… Ты когда-нибудь пантокрин употреблял? – снова безо всякой связи спросил бывший парторг.

– Да приходилось как-то, когда перебой с водкой случался. А что? – Кирилл поднял глаза на собеседника.

– Узнай, что в этой посудине, а? – Поликарп Матвеевич щёлкнул пальцем по бутылке.

– Не знаю… но питьё – что надо!

– Мараловая настойка, вот что! Здесь она у нас в большом почёте. Молодит не хуже женьшеня. Как её делают, говоришь? – спросил кадровик, хотя Кирилл его ни о чём не спрашивал. – Проще некуда! – продолжал нечаянный его сотрапезник. – У нас – каждый охотник. Достать марала не проблема. В медицину идут рога, молоденькие такие, как гуттаперча. Слыхал, небось? Панты. Их, как морковь на тёрке строгают. Настрогал щепоть – и в бутылку! Если рога уже затвердели, то в дело идут семенники. Яйца у олешка выкалывают сразу, пока не остыли. Потом в спирту вымочишь – и вот она, – настойка! Результат сегодня во сне увидишь. – и хитро улыбнувшись, протянул мягкую, податливую, не привыкшую к физическому труду, ладонь. – На яйцах даже результативнее! Ну, бывай! – И направился к двери.

Назаров с наслаждением стянул валенки и, не раздеваясь, лёг поверх одеяла на кровать, окутанный подступившим теплом и тишиной. Выпитый сибирский настой медленно проникал в мозг, будя причудливые воспоминания. Уснуть никак не удавалось. Из тёмных глубин, как льдина в полую воду, чистая, пронизанная голубоватым светом весеннего дня, всплывала память детства.

Его поколение – это послевоенные слёзы России, избитые войной отцы и горемыки матери не всегда могли достойно воспитать и накормить своих скороспелых чад. И те чада уже подростками привыкли надеяться только на себя и умели достойно за себя постоять.

Рано возмужавшее поколение постигало жизнь только на своих ошибках и победах.

Эмпирический путь, хоть и не самый короткий, но самый надёжный.

 

7

Судьба страны и его зависимость от той судьбы, полное безденежье привели инженера Кирилла Семёновича Назарова сюда, в самое сердце Сибири, в глухой таёжный посёлок осваивать капиталистические методы покорения тайги.

Времена комсомольских строек бесславно закончились. Романтика дальних странствий оказалась невостребованной. Молодым стали ближе другие ценности и другие атрибуты: взамен гитары, вечного спутника комсомольца-добровольца, стал более желанным автомат Калашникова, или, на плохой случай, обрез, вместо томика стихов в рюкзаке, туго перетянутая резинкой пачка «зелени» в кейсе с кодовым замком, вместо студенческой зачётки в кармане, невзрачная сберегательная книжка.

Новые кумиры вдохновляют подростков на прагматичные действия и поступки, где все вопросы решает «бабло» – «бабки».

Теперь говорят: «Не в деньгах счастье, а в их количестве!»

Вот и он приехал в Сибирь не «за туманом и запахом тайги», как бывало приезжали сюда его ровесники, а по нужде.

Вот и он стал подумывать, что «горловая» работа на стройках с матом и неизбежной пьянкой не самое лучшее, что ему удалось сделать в жизни? А во всём виновата его чумовая юность, затянувшая Кирилла, в эту воронку, из которой ему теперь вряд ли удастся выбраться.

Прошлое живёт в настоящем.

 

8

…И пришёл сон густой и душный, как пар в русской бане. Матрёна (тьфу-тьфу-тьфу!) уже не вахтёр в бараке, а начальник их монтажного участка в строительной каске на голове и в страховочном высотном поясе ведёт рабочую планёрку, вальяжно раскинувшись в кресле. Изжеванная беломорина в углу обметанного редкой порослью рта и частая нецензурная брань делают её похожей на Савинкова, на «Сову» то есть. И вот она, эта Матрёна, положив пухлые ладони на стол, грозно вопрошает: «Почему ёппай-мать, ты, лядский прораб Назаров, до сих пор не сдаёшь пусковой объект приёмной комиссии? Я, ёппай-мать, изуродую тебя, как бог черепаху!»

А в конторе жара несусветная, и вот Матрёна, уже совершенно раздетая, просит Назарова высверлить в стальном сейфе, где всегда лежит рабочая документация, замок. «Я, ёппай-мать, там доллары храню, а ключ дома оставила. Сверли!» – говорит Матрёна.

Кирилл сверлит ручной дрелью. А сталь высокопрочная никак не поддаётся! Сверло вибрирует – раз, и только брызги огненные от сверла. Глаза Кириллу потом заливает, а Матрена-Сова всё кроет его непотребной похабщиной: «Я тебя сделаю, если ты сейф не вскроешь!»

А тут к ним спускается откуда-то сверху Дина, волосы по плечам, а сама в белой ночной рубахе. «Я – говорит Дина, – этот сейф пальчиком открою». А пальчики у неё все в красном маникюре, ноготки острые. Сунула она в замочную скважину свой ноготок, и стальной ящик тут же раскрылся. А там, в сейфе, одна рыхлая солома да обрывки какого-то зарубежного порножурнала всего в долларовых знаках и – никаких денег, ни баксов, ни даже наших нищих рублей. Грязь одна.

Оглянулся Кирилл вокруг себя, хотел спросить у Дины, где она была всё время? А вместо Дины стоит перед ним Мустафа и, ощерясь, предлагает ему брусок тротиловой шашки. «Жахни начальник, – говорит Мустафа, – Матрёна-сука деньги под подолом держит! Подложи ей взрывчатку, и жахни!»

Кирилл быстро очнулся и, привычно тряхнув головой, посмотрел на часы, было около двух часов ночи. В комнате жарко, электрическая лампа с потолка сыпала светлой пригоршней золотой сверкающий песок прямо в глаза.

Кирилла потянуло на улицу освежиться и пустить струю в морозный сибирский снег.

Дверь была не закрыта и легко подалась на себя.

Кирилл шагнул за порог и ахнул от видения ночного неба. Такого неба ему видеть ещё не приходилось. Тонкий сверкающий месяц над чёрной наполненной волшебством тайгой казался таким нереальным, что Кирилл остановился поражённый и месяцем, и огромными близкими звёздами, похожими на сказочные хрустальные яблоки на высоких белых деревьях.

Это прямые уходящие в Млечный Путь столбы дымов над низкими крышами домов создавали такую картину.

Рядом, никак не реагируя на присутствие незнакомого человека, в снопе света лежала, свернувшись кольцом, пушистая лайка. Нос её прятался под хвостом, как делают все северные собаки – мороз не достанет!

Короткий ледяной ожёг заставил Кирилла встряхнуться и поспешить снова в дом. Там хорошо! Там тепло и сухо!

С тех пор, как его мужское чувство было глубоко оскорблено, Назаров никогда не видел во сне свою первую любовь – с глаз долой, из сердца вон!

Но не со всем, в чём был и не был виноват, можно легко расстаться.

Жуткая конская грива женских волос в чёрных ошмётках запёкшейся крови неожиданно врывалась в его сознание, отравляя всё сущее. Видение было настолько чётким, что Кирилл, в первые дни после трагедии, оставшись наедине с собой, закусив воротник рубахи, выл по-звериному от невозможности что-либо исправить. Наверное, поэтому подсознание глубоко прятало эти видения, щадя молодой мозг рабочего парня.

И вот теперь, через много лет после случившегося, образ далёкой девушки всплыл из глубин, как всплывает затонувшая ещё со времён войны мина, освобождённая от пут опеленавших её водорослей, чтобы гулким эхом отозваться при встрече с какой-нибудь рыбацкой посудиной, разом опустошив её недра.

Кирилл, раздевшись, улёгся снова в постель, но разбуженный мозг никак не хотел освобождаться от вломившихся воспоминаний, которые, ворочаясь в прошлом, уже не могли дать успокоительного сна.

Долгожданный рассвет всё не наступал, заставляя Назарова снова и снова горько переживать свою такую несуразную юность. Ночь прошла в мучительных схватках реальности и зыбкого неуравновешенного забвения, не приносящего ни покоя ни отдыха.

В полной темноте телефонный настойчивый звонок вырвал его из липкой паутины бреда. Назаров наощупь стал шарить на столе трубку. Он вчера не обратил никакого внимания на чёрный эбеновый старинный аппарат, стоящий на морозном подоконнике и теперь старался уловить, откуда раздаются тревожные хрипловатые трели телефонной связи, которой, ну, никак не должно быть в этой глухомани.

Наконец, схватив трубку, он услышал грубый настойчивый мужской начальственный голос, рвущий стальную мембрану возле уха:

– Ты, мать-перемать, сучий потрах, сюда, что отсыпаться приехал? Почему не на планёрке?

Голос был грубый с хамоватой наглостью человека, которому здесь всё позволено.

Кирилл на своей работе так привык к матерному выражению эмоций, что не придал этому никакого значения, а даже обрадовался, что наконец-то оборвались мучившие его видения.

Нищему собраться – только подпоясаться.

Обогнув здание с другой стороны, он вошёл в маленькую, крепко прокуренную конторку, где уже шла утренняя «брехаловка», так монтажники всегда называли начальственные планёрки, где уточнялись текущие вопросы на грядущий день.

– Ты знаешь, как гундосых лечат? Раз, – и по сопатке! Если ещё раз опоздаешь на совещание, выгоню без командировочных вместе с твоей оравой!

Из-за сбитых наскоро тесин поднялся шкаф, громила, с лопатой вместо ладони!

Назаров слегка опешил и подался было назад, но протянутая ладонь, как ни странно, требовала рукопожатие.

Кирилл слегка даже ойкнул, когда его полуинтеллигентная рука оказалась в горячей «волчьей пасти».

Шкаф самодовольно хохотнул, увидев реакцию командировочного прораба на своё рукопожатие. Весь его вид говорил, что мы здесь, в тайге, всех «делали» и ещё «сделаем»!

Назаров непроизвольно оглянулся, отыскивая взглядом среди немногочисленных присутствующих вчерашнего кадровика, но Поликарпа Матвеевича среди них не оказалось.

– Чего зыркаешь? Нет твоего Поликарпа! Он вам на помощь за китаёзами в Харбин отправился. Говори, только без понтов, как думаешь 10 км бревнотасок монтировать? Вот тебе проект работ, и чтобы на завтра ты мне всю спецификацию спустил.

Назаров сразу понял, – кто в доме хозяин.

А хозяин сидел, развалившись в кресле, с похвальбой во всём своём облике, в толстом красном свитере и при перстнях.

Вот, мол, мы какие в краях отдалённых! Это у вас там, на материке, парторги да директора в галстуках и требуют себя на «Вы» называть. А меня зови просто – Вова!

Кирилл был действительно в ступоре. Этот шкаф – и Вова?!

Вот, оказывается, какой друг-приятель у Гоши Совы будет! Явный уголовник «откинувшись» по амнистии в первоначальный вариант наращивания капитала, в законе стал владельцем лесопромышленного комбината на золотой таёжной жиле со странным именем Мамырь.

То ли с эвенкийского языка пристало название лагерного посёлка, намырь – болото, а то ли с говорливой «фени» нечаянно соскочило. Ведь в этих краях ещё с царских времён держались на привязи ухватистые до чужого добра, русские мужики.

Ну, Вова-Вован! Ну, «браток», «пацан конкретный»!

Хотя они были примерно одного возраста, но чтобы так вот, запросто, называть начальника «Вовой»?!

Все понимающе заулыбались. Хозяин пошутить любит. Пусть этот раб-прораб почувствует разницу: кто он и кто такой «Вова».

А «Вова» – это просто кличка, погоняло, как любят выражаться между собой эти люди. Одним словом – псевдоним на свой лад у известного в правоохранительных органах гр. Владимира Синицына, мошенника и вора социалистической собственности в особо крупных размерах.

Но теперь вроде как совсем нет социалистической собственности, и Владимир Яковлевич Синицын, конечно, человек состоявшийся.

У Назарова противно заныло под ложечкой.

Во попал! С этими «вовами» ему, ну никак не хотелось иметь дело. Ещё в прошлой жизни он хорошо знал эту породу людей, завистливых, алчных, на всё готовых, если светит выгода.

Ну, Сова! Сосватал работёнку!

– Тут сварки километр! – быстро взглянув на проект производства работ, стал отпираться обескураженный прораб. – При таком морозе шов, как стекло лопается! Может, до весны подождём?

– Срать да родить – нельзя годить! Ты инженер, вот и решай, как сварку делать будешь. Мне хоть сам жопой стыки грей, а за каждый шов я с тебя спрашивать не буду. Вот они спросят! – обвёл руками «Вова» присутствующих. – Им славы не надо, им деньги давай! Они мои акционеры! Спросят, как отстирают! Воткнут головой в сугроб, а по весне ты подснежником станешь! Лютики-цветочки на снегу в садочке!

Люди, акционеры эти, сидели хмуро уставясь на Кирилла с таким видом, что каждый готов его расчленить на составляющие, если он не выполнит в срок задание.

От этих ли недобрых глаз, или оттого, что рядом нет ему никакой поддержки, Назаров стал по-мальчишески божиться:

– Все строительные нормативы запрещают вести сварочные работы при столь низких температурах!

– Ты языком динамо не крути, а выполняй свою работу! – Вова снова больно прищемил ему ладонь, давая понять, что разговор продолжения не имеет.

Да, сон оказался точно в руку…

 

9

В лесной промышленности для транспортировки брёвен к месту дальнейшей технологической обработки используют «бревнотаску» – такой цепной конвейер со стальными захватами-шипами на мощных звеньях в виде гребёнки.

Эти захваты на цепной передаче вместе с громадными брёвнами перемещает электрический двигатель с мощным редуктором. Длина конвейера может быть разной в зависимости от расстояния складирования леса до цеха по его обработке. Расстояние транспортировки можно и увеличить, расположив «бревнотаски» цепочкой.

Вот и решил «Вова» поставить несколько стометровых конвейеров в ряд таким образом, чтобы можно было обойтись без дорогой трелёвочной техники, а брёвна транспортировать сразу с места рубки леса на «бревнотасках».

Конвейер может работать круглосуточно, не взирая ни на какую погоду.

Просто и без напряга.

Вот и должен был Назаров со своей бригадой приблизить лесную вырубку к разделочному цеху. Бесперебойная работа гарантировала «Вове» огромную прибыль.

Нагрянувшие сюда в тайгу вместе с «Поликарпом» китайцы, не вдаваясь в рассуждения, тут же приступили к бетонным работам, для чего жглись на месте заливки большие костры, в пламени которых мороз отступал в тайгу, а земля под фундаментом парила как вулканическая лава.

Монтажные работы можно было начинать незамедлительно.

Правда сумятица в организации приводила иногда к полной неразберихе: то у цепи шаг не тот, то натяжные зубчатые колёса не того размера – то рубашка коротка, то…

«Вова» психовал. Он однажды даже самолично пустил в ход кулаки на снабженца, который комплектовал детали.

Но работа хоть и в горячке, да только на таком морозе долго не постоишь, и ребята спешили закончить монтажные работы побыстрее. Женщин нет. А с китаянками не договоришься. Китаяночка делает колечко пальцами, лопочет: «Насяльник большой, а у меня маля-маля. Боюся!».

Вот и весь разговор. И «Вова» стращал, что если чего – член тому на пятаки изрежет.

Но к концу срока командировки дело как-то стало разлаживаться; то ли ребята подустали в постоянном аврале, то ли мистические силы тормозили работу, давая Кириллу время на раздумья и осмотрительность.

Вначале неожиданно объявилась это странная икона загадочного письма в нише щитовой переборки под журнальными вырезками из «Советского Спорта». Полез, было, Мустафа свои картинки из новых перестроечных журналов клеить, а рука возьми, да и провалилась в пустоту. Пошарил старый бродяга в провале и вытащил эту чёрную лиственничную прокопченную доску с распятием.

Вначале думал пакет с деньгами заныкали прошлые люди, а это оказалась намалёванная красками обыкновенное полено.

– Начальник, глянь, картина Репина, чё ли? – подошёл к Назарову Мустафа. – Посмотришь, или как?

– Посмотрю, посмотрю, – отмахнулся Кирилл, который никак не мог увязать «длину» с «шириной» на плохой светокопии чертёжного листа, – ступай на площадку к ребятам! Сегодня пораньше кончим. Мороз чертов, работать не даёт!

– Эт-та правильно! Работа дураков любит… – осклабился флибустьер строек. – Мне бы аванец, начальник!

– Для чего тебе деньги? Всё равно пропьёшь или растеряешь. Жены нет. Детей по чужим семьям раздарил. Зачем тебе «аванец»?

– Мне, может, сама Римма Марковна сегодня свидание назначила. Я, может, жениться буду!

Назаров, отложив чертежи, удивлённо поднял на Мустафу глаза:

– Твоя Римма Марковна сама вместо капусты деньги в кадушку трамбует. У неё запасы на всю твою оставшуюся жизнь… Иди, мужик, гуляй!

– Семёныч, – не отставал Мустафа, – посмотри, может, фуфло какое?..

«Семёныч» взял доску в руки.

Необычное изображение измождённого человека, распятого на красной звезде и демонический собачий оскал парализовали его внимание. Особенно собачий оскал. Шершавый красный язык слизывал кровавые потёки у ног скрученного колючей проволокой несчастного в арестантской шапке «домиком» и мятых грязноватых кальсонах без завязок.

 

10

Мустафа давно ушёл, а Назаров всё смотрел и смотрел на прокопченную и местами обугленную на углах доску, проникая в замысел неизвестного художника.

Господи, так это же новый каторжанский Христос! Искупитель безбожного времени, которому в этих таёжных «катакомбах» молились первые постхристиане эпохи Великого Перемола. «…Скоро ль, скоро на беду мою, я увижу волчьи изумруды в нелюдимом северном краю»

Кирилл достал из тумбочки аптечку, распечатал ватный пакет и, пропитав его нашатырным спиртом, стал медленно снимать с доски сальный, пыльный налёт времени, обнажая ещё более страшную арестантскую её сущность.

И выпученный глаз надзирателя, и пёс, и даже кальсоны с оборванными завязками выглядели настолько трагично, что Кирилл внутренне содрогнулся и спешно полез за куревом: «Вот оно время какое! От сумы и от тюрьмы не зарекайся».

– Кирилл Семёнович! Кирилл Семёнович! – впервые называя прораба полным именем, в дверь ворвался бригадир Сергей Подковыров. – Мустафа! Там Мустафа!

Ещё не совсем понимая, что случилось, Назаров выскочил вслед за своим бригадиром, и, увязая в снежном крошеве, побежал к эстакаде, на которой монтажники должны были сегодня установить приводной механизм цепной передачи в полной сборке весивший более пяти тонн.

Чтобы поднять такую махину на фундамент, Кирилл предложил использовать часто применявшийся при монтажных работах отводной блок, который перераспределяет направление силы в нужную технологически обоснованную точку.

То ли сталь блочка не выдержала таких низких температур, то ли изношенность сопрягающихся деталей, но туго натянутый лебёдкой трос, как пращёй выбросил литое колесо блока, размозжив голову стоявшему «на подхвате» вечному монтажнику, маргинальному спутнику всех громких строек своей страны, Мустафе.

Красивой смерти не бывает, но Мустафа умер, как истинный боец на своём посту.

Вот тебе и свидание с Риммой Марковной! Вот тебе и женитьба! Вот тебе и «аванец», дорогой товарищ!

Ребята наскоро сколотили из лежаков тяжёлый гроб, уместивший всю жизнь флибустьера строек в одну сосновую горсть.

Римма Марковна, несмотря на свой необычный для женщины вид, хоронила своего неудачливого жениха по христианскому обычаю. Накрыла новой простынкой с головы до ног мужика. Высвободившиеся из-под белой материи жёлтые прокуренные ладони, скрестила на остывшей груди раба Божьего Михаила Сапрыкина. Вот, оказывается, как звали Мустафу по паспорту! Утёрла рукавом бушлата махонькую слёзку со своей обветренной щеки и велела опускать гроб в седую от измороси вечную мерзлоту сибирской дальней стороны.

Потом пили принесённый Риммой Марковной спирт. Потом божились никогда не забывать Мустафу. Потом пили ещё и рвались на мороз из барака, пока Назаров не повесил с наружной стороны замок на дверь, сам, оставаясь в прорабской будке неподалеку – ещё сгорят заживо работнички!

Объяснительную по поводу несчастного случая на производстве Кириллу Назарову писать не пришлось. Некому. «А, – махнул рукой опытный кадровик Наседкин Поликарп Матвеевич, – мало ли их теперь гибнет на широких просторах! Война миров дорогой Кирилл Семёнович! Ехать вам отсюда надо! «Вова», – поперхнулся Поликарп Матвеевич, – Владимир Яковлевич Синицын на Гавайских островах свою фирму обозначил. Там провёл регистрацию. А эту, где вас наняли работать, обанкротил. Теперь нет больше такого предприятия, как «Ленсиблес», а есть одни долги государству, а платить их некому. Так вот».

– А наши, кровные, Поликарп Матвеевич где! Мы же пахали на совесть! Я к главбуху пойду! Вот они – процентовки! Весь объём налицо! Здесь по-плохому, без северных надбавок на сотню тысяч выполнение!

– Не ходи в бухгалтерию, там люди из конторы сидят. Главбуха арестовали. Мотай отсюда со своей оравой побыстрее, пока на тебе, как на соучастнике не отыгрались! «Вован» тебя провёл по бумагам как руководителя подрядного ИЧП «Майна». Опустил тебя «Вовик». «Майна», говорит, ему самое – то! А прокуратура любит пошарить там, где светло. Ключи от сейфа ищет под фонарём, а не где они лежат. Тикать тебе надо!

– А Вы как же?

– Я в финансах «не курю»! Не копенгаген, как говаривал наш «Вова». Моя задача – народ. А свои сроки у меня на все будущие времена «замётаны». Тьфу, чёрт! Дурной пример заразителен! Я своё, Кирилл Семенович, отсидел. «Там хорошо, но мне туда не надо!» Помнишь, как у Высоцкого? Ну, давай, собирай ребят – и на вечерний поезд, Усть-Илимский проходит ровно в полночь. Попутного ветра тебе!

Сказал, как в воду глядел. Вышел Назаров на улицу, а там уже на заносах снег дымиться начал, верёвки вьёт, жгуты белые – оттепель.

А в этих каторжанских краях оттепель понятие относительное. Утром было минус 52 градуса, а после обеда стало минус 35. Считай, весна пришла.

Ну, влип! Что же я ребятам скажу? Командировочные проедены. А до Москвы шесть тысяч километров, да от Москвы – пятьсот. Во дела!

Постоял Назаров, поёжился под ветерком и снова повернул туда, откуда только что вышел:

– Поликарп Матвеевич! Выручай! Нам бы денег на билеты только! Ребята меня на ремни изрежут – ни зарплаты, ни дорожных… Поликарп Матвеевич…

– Деньги – коварная вещь. Тебе дай, а потом ночами спать не будешь. Ты ведь не отдашь?

Назаров молча кивнул головой – откуда он возьмёт.

– Вот видишь! А ты говоришь – дай! Дам я тебе. Дам. Оборудование своё ты всё равно не довезёшь. Вот мы и махнёмся: часы на трусы!

«А, чёрт с ним, с инструментом и оборудованием! Они, конечно, денег стоят, но и бригада не за так работала. Хоть что-то сорвать с этого «Вовунчика» – штуку ему в горло!» – Кирилл с радостью пожал руку Наседкину:

– Забирай всё! Там – как раз нам на дорогу! А остальные пусть Сова платит!

Но Сова платить ничего не стал. Пока – суть да дело, пока пилили неделю на поезде, пока отмывались в бане, а, как пришли в контору, там, на дверях печать – все ушли по своим срокам.

Вот тебе и – шабашка!

Случилось самое удивительное, что может быть в наше время: мошенников посадили! Ну, что стоило Сове отстегнуть прокурору откат, получили бы и наши горемыки свои законные. Ан, нет! Как говорится в том мире: «Жадность фраера губит…».

 

1

Господи! Что ещё нужно человеку! Живи и дай жить другим.

Кирилл, вытянув ноги, откинулся на спинку ребристого, из струганных деревянных брусков паркового диванчика. Рядом гомонили дети и воробьи.

Лето. В груди у него, как будто медленно разжималась тугая пружина. Жизнь в последнее время никак не давала повода для слабины. Оголтелая, бесцеремонная она, как и люди её, эту жизнь, делающие, заставляла Кирилла Семёновича Назарова быть всегда начеку. Почти в прямом смысле, – разожми ладонь, и чека, выскочившая из стопорного кольца, даст свободный ход дьявольскому механизму, и уже ничто не удержит ту громыхающую силу, которая в один миг превратит тебя в рубленое мясо…

Горько усмехнулся Кирилл своему ассоциативному мышлению: «Надо же, что пришло человеку в голову!»

Одну такую «штучку» он, вывернув взрыватель, только что выбросил в мутные воды тамбовской реки с непонятным названием Цна. Вот сказал, словно сквозь зубы цвиркнул. Туда же булькнул и матово-белый цилиндрик взрывателя.

Теперь, брезгливо вытерев руки о джинсы, он облегчённо вздохнул, – какой же омерзительный страх он носил в себе! Ребристый черепаший панцирь гранаты никак не загородит тебя от бесовщины окружающего мира, где в последней горькой строке могут поставить знак препинания, точку, в любое время и тебе.

Всё его прошлое, особенно в последние годы, когда кончилась утопия социальной справедливости, было похоже на затянувшийся пионерский слёт, где на призыв «Будь готов!» ты должен отвечать – «Всегда готов!».

То есть, готов ко всему.

Государственная машина рассыпалась стремительно. И, чтобы не попасть под её потерявшие управление колёса, надо самому встать на рельсы, пусть и проложенные безумным, хамоватым рельсоукладчиком. Главное – не соскочить по дороге.

А Назарову пришлось выпрыгивать на самом быстром ходу.

Устроился после Сибири по рекламному объявлению в ООО «Монтаж-Сервис» к «Акимычу», как сами работники называли свою контору.

Работа знакомая: «плоское катай, а круглое таскай. Что не поддаётся – ломиком!»

До него там, в прорабах, был один малый, да почему– то сбежал. «Ну, его! – говорил Акимыч. – С ребятами общего языка не нашёл. На нефтебазе емкость монтировали, вот и полез прораб внутрь сварные швы проверять, а кто-то из шутников лючок и прихватил сваркой. Жара стояла страшная. Внутри яйца ошпаришь. А эти хлопцы и давай молотить кувалдами по обечайке. Грохот подняли, как на полигоне. Я как раз на площадке был. Что такое? – спрашиваю. А ребята хохочут и ещё пуще жарят по железу. Пришлось вмешаться. А прораб тот и за расчётом не пришёл. Выскочил из ёмкости, уши зажал и убежал куда-то. Вот на его место я тебя и возьму. Где же ты околачивался? Мне такие люди, как ты – во, как нужны! Забирай чертежи и давай, командуй. Подпиши с ребятами договора на объём работ и – вперёд! Форвертс, как говориться!»

Но долго работать Назарову в ООО «Монтаж-Сервис» тоже не пришлось. Даже отпуск не отгулял…

Монтажная контора «Акимыча» рухнула тут же, как только неизвестным «народным мстителем» был повален прямо на мраморную лестницу губернского «Белого дома» председатель фонда инвалидов Гриша Расплюев, заметный человек в областном депутатском корпусе.

Гриша, мужик ещё вполне трудоспособного возраста, но порядком огрузший и уже заметно сдавший в свои пятьдесят с небольшим лет. Несмотря на хромоту – сорвался в детстве с чужой голубятни – и одышливость, он был вполне свой малый: не дурак выпить, особенно в хорошей компании и за счёт клиента.

Вообще-то фамилия у Гриши была не Расплюев, а совсем наоборот – Расцелуев, но с «погонялой» Расплюев он был более убедителен.

Убрали его одиночным выстрелом в самом «логове зверя», так в обиходе назывался этот чиновничий улей, куда простому человеку пройти было немыслимо. Отстрел был сделан тихо, но внаглую, наверно для того, чтобы показать власти – кто в доме хозяин.

Завалили в обеденный перерыв, без лишнего шума, даже охранник, трепетавший всеми членами при виде столь удручающей картины, не мог, кому следует, объяснить происшедшее, и был напуган до такой степени, что его пришлось увозить в психиатрическую лечебницу.

Увели Гришу на тот свет скоропостижно, а зря. Человек он был оборотистый, липкий к деньгам, в меру уступчивый, и возникший вопрос можно было бы решить с ним иначе. Но что поделаешь? У каждого своя всё разрешающая точка.

Расцелуев часто бывал у Акимыча в гостях, ели-пили, и Назарову не однова приходилось лицезреть столь уважаемого человека, председателя фонда инвалидов, в неформальной обстановке. Мужик – во, какой! Под его «крышей» никогда не подмочишься, вот и Акимыч процветал тоже, да и сам Кирилл Назаров теперь не бедствовал.

Ну, убрали Расплюева, а завтра другой, какой-нибудь «Зубаткин» сядет в эту катапульту. Опять проблемы! Надо и этого валить. И так – по кругу.

Разве это дело, если реально смотреть на вещи?..

Застрелили Расцелуева, а в ночь у Акимыча контора сгорела, а с ней и вся отчётность. От компьютерной памяти одни железные желваки остались. Поди, проверь, на какие деньги контора содержалась!

Акимыч ещё до рассвета звонит Назарову, плачет в трубку:

– Кирюша, погорельцы мы! Как же я теперь тебе и твоим ребятам копейку начислю? Ты уж прости меня, старика! Я теперь лёгкий. Легче пера. Только ветерок попутный подует – я и улетел!

Действительно, после этого разговора Кирилл своего Акимыча и в глаза не видел, а спросить не у кого. Все головой качают, языком цокают: «Н-да! Вот люди завистливые, человеку от них деться некуда. Может, он, где на Канарах обитает! Тебе-то что, неугомонный?! Для этого у нас прокурор каждый день в бане парится!»

Улетел Акимыч, как знал, что ветер в его сторону попутным окажется…

Безденежье, хоть и не порок, а – состояние поганое. Вроде усыхать начинаешь. Теперь, как у того поэта – «Стукнул по карману – не звенит. Стукнул по другому – не слыхать!»

Идёшь по земле, а тебя и не замечают вовсе. Ты – тень под ногами.

Какие-то сбереженья у Кирилла, конечно, были, но и он перед своей бригадой «Ух!» тоже в долгу. Поди, объясни монтажникам, что Акимыча, как пушинку с одуванчика, ветер сдул, – не поймут! Не те времена настали. Теперь каждый дурак знает, что рука в локте к себе гнётся. Рабочим нет дела до того, что контора, где они работали, на сквозняке до фундамента выгорела, – ты, давай деньги! Деньги давай! Ребята пошли молодые, нахрапистые. Это тебе не те, с кем в Сибири яйца морозил – «Мустафа», «Лафа» бригадир… Комсомольцы-добровольцы. Сплошные романтики, хоть и пропойцы.

А эти – за рубль повалят и на спине долларовый эквивалент вырежут…

Пришлось под залог квартиры в хорошем банке кредиты брать.

Уговор – дороже денег. Да и совесть у Кирилла Семёновича Назарова не пакля, она не горит, не подожжёшь, как Акимыч свою контору.

Хорошо ещё, что в органах сидели люди ленивые, не любопытные, глубоко копать не стали, до становой жилы не дошли, а то бы и повязать можно было кое-кого. Да и самого Назарова тоже. Подельник!

Тюрьма, если без привычки, она не квартира, хоть и большая, да кто ей рад?

К хорошей жизни привыкаешь быстро, а от плохой – одни неудобства. Как не повернешься, всё неловко!

Человек без денег застенчивым становиться, стеснительным, робким, даже на зелёный свет, когда через дорогу переходит, и то оглядывается – не помешал ли кому? Без денег вся психология меняется, она прямо смотреть не позволяет: глаза юлят, под ноги норовят смотреть, а под ногами грязь одна да кочки. Споткнешься – кто поднимет?

Так и очутился Кирилл Семёнович Назаров у подножья социальной пирамиды, – то ли бомж, то ли безработный. Хотя, и то и другое – плохо!

Последнюю сигарету в пачке нащупал, закурил, вдруг – кулак под ребро! Серега Колосницын! Напарник по прошлой жизни!

– Кирюха, хрен тебе за ухо! Чего смурной такой? Женился что ль?

– Ага, меня сволота уголовная, Акимыч этот оженил! – слабо улыбнувшись другу, ответил тот.

– Ну, шучу, шучу! Прости, старик! – заглянув в лицо Кириллу, протянул Колосницын свою узкую мягкую, как у женщины, ладонь. – Пошли, полечимся! Тонус поднимем! – Кивнул он головой в сторону небольшого кабачка. – Посидим, рюмашку выпьем, поговорим.

Хорошая выпивка с товарищем развязывает не одни галстуки, и Кирилл, не то чтобы жалуясь, а так, для отвода души, рассказал про свои дела.

Сергей по привычке только насмешливо хмыкнул и отечески похлопал товарища по плечу:

– Ты что, родной, дурак, или просто дураком прикидываешься? Кто же теперь шабашит? На шабашке, дед, вкалывать надо! А тебе деньги нужны, и много – так я говорю?

– Много не много, а надо бы!

– Я всегда думал, что ты на халяву сдавал марксистскую философию. А там прописана формула прибавочной стоимости, её весь мир чтит, а коммуняки её не разрешили, вот и напоролись!

Кирилл сидел и ждал, грустно поглядывая на товарища: куда приведёт его, нерадивого когда-то студента, политическая экономия?

– Я смотрю, ты ничего не понял, – продолжал приятель, доставая из лаковой пачки недешёвую сигарету. Кирилл больше приученный к нашей, классической «Приме», из-за вредности протянул руку к заграничной штучке. Сергей снова достал ещё одну сигарету.

– Есть у меня знакомый мужик один, Карамба. Этот что-нибудь для тебя придумает.

Кирилл, удивляясь столь непривычному для русского слуха имени, вопросительно посмотрел на товарища; слышал, слышал он когда-то в совсем далёкой юности такое странное слово – то ли ругательство пиратское, то ли кличка, какая?

– Как, ты не знаешь Карамбы? Ну, ты даёшь!

Кирилл отрицательно помотал головой.

– О, Карамба большой человек! До него рукой не достать. Не дотянешься. Конкистадор рынка! Стахановец капиталистического труда! Я тебя с ним сведу. А что-почём – сам разберешься!

Ну, тогда надо пузырь взять! – Кирилл приподнялся с намерением купить бутылку импортного вина, хотя денег у него оставалось не более чем на неделю, да и то скромной жизни.

Сергей придавил рукой его плечо:

– Сиди! Во-первых, он такое дерьмо не пьёт, а во-вторых, у него этого добра хватает. Карамба внедряет алкогольные напитки только в редких случаях. При его делах он всегда должен быть начеку, трезвым, как штык. Вино и бизнес – два классовых врага, они вместе не живут. Это нам с тобой можно каждый день на рогах ходить. А у них – ни-ни! Не балуйся! Бабки! – Колосницын выразительно потёр большим и указательным пальцами перед носом друга. – Мани-мани, как в песне поётся! – Потом достал мобильник, отошёл в сторонку, и что-то долго-долго говорил в «трубу». – Пошли! Карамба дома!

Жара стояла такая, что тополя на улице стояли обвислые, словно их только что ошпарили кипятком. Хотя солнце, уже давно перевалив бугор, скатывалось под уклон, но нагретый город ещё дышал асфальтовым перегаром.

Идти пешком было невмоготу, а ехать в набитом троллейбусе того хуже, и друзья, опрокинув по дороге по кружечке ледяного пивка у торговой палатки, подцепили такси и на моторе, как люди, помчались на встречу с загадочным «Карамбой».

 

2

Частный сектор Тамбова архаичен и потому живописен до умиления. Бесконечные зелёные дворики, с потемневшими от времени и дождей дощатыми заборами, хранили вековой уют своих жителей.

Некогда потомки ватажных людей и люди подлого сословия, перекипев в котле неспокойных времён, теперь жили тихо и мирно, как живут на Руси все городские обыватели. «Я пока что обываю и ещё надеюсь быть!», как говорил один замечательный поэт.

Разросшиеся семьи тех обывателей требовали жизненного пространства. К особнякам лепились новые постройки, и постепенно дворики превращались в многочисленные коммунальные квартирки, если их можно так называть, с общей выгребной ямой, туалетом-скворешником, и врытым в землю большим дощатым столом для азартных игр – домино, лото, карты, ну и разумеется для шумных междусобойчиков по случаю.

Здесь – каждый знает каждого. Здесь обывают коренные тамбовцы в отличие от многоэтажных застроек, в которых с полными удобствами живут более удачливые «мигранты», хлынувшие из окрестных деревень во времена индустриализации города.

Свернув в какой-то тупичок, Сергей остановил машину, и они вошли в прохладную благодать. Прогорклый машинный воздух остался где-то там, позади, в суматохе дня, а здесь под раскидистыми вербами и вязами он был чист и свеж. Недаром выросшая, как опара на дрожжах новая тамбовская знать облюбовала эти места для своих коттеджей-дворцов с затейливыми башенками, больше похожими на кукольные замки, чем на повседневное жильё.

Возле широких железных ворот, выкрашенных пятнистым камуфляжем, друзья остановились.

Высокий забор из красного кирпича со столбиками-бойницами загораживал место «дислокации» отставного барабанщика. За ним высилась декоративная ярко-зеленая черепичная островерхая крыша с огромной спутниковой тарелкой на ней. Видно, хозяин имел ещё одну «крышу», понадёжнее, вот этой, черепичной.

– Приплыли! – сказал Колосницын, отыскивая сквозь лопушистую зелень дикого винограда маленькую пупочку звонка.

На два длинных и один короткий сигнал, за воротами послышался металлический щелчок, и сбоку от ворот открылась маленькая калиточка в виде узкого лаза, сквозь который они и проникли в «укрепрайон».

Цветники и асфальтовые дорожки дворика были только что политы водой. Шланг из пластиковой гофры лежащий на дорожке ещё сочился влагой.

Ощущение было такое, что над этим участком города потрудились благодатные небесные силы, забыв про остальной асфальтовый улей.

Рослый детина, вероятно служивший здесь «на подхвате», как со старым знакомым пообмялся с Колосницыным, удостоив Кирилла лишь коротким взглядом. Показав молча на скамейку, обрамлённую витым кованым железом, привратник медленно, словно крадучись, направился в дом.

Так бы сидеть и сидеть в тенёчке под изгибистой плакучей ивой, где стояла скамейка, и никуда бы не торопиться!

Гости закурили, и Кирилл стал искоса поглядывать на дверь, только сейчас заметив над ней узкую коробочку видеокамеры. То ли от всевидящего ока электронного устройства, то ли от тщательной ухоженности окружающего пространства, чувство лёгкой тревоги наплывало и наплывало на незадачливого соискателя денежного места в осином гнезде рынка, и Кирилл вопросительно посмотрел на Сергея.

Но тот ладонью коротко попридержал его:

– Не дёргайся!

Сергей, конечно, здесь был человек не посторонний, и теперь сидел, вольно откинувшись на витую спинку скамейки, пуская дым в заоблачное пространство и коротко, между затяжками, цвиркая сквозь зубы на розовый куст, благодатно цветущий на соседней клумбе.

Минут через десять в сопровождении того же верзилы вышел сам хозяин дома – с высокими залысинами недомерок лет за пятьдесят, худощавый в темно-синих мешковатых вельветовых джинсах и чёрной майке с американским грифом, но в домашних тапочках. Несмотря на возраст, его тёмные влажные волосы были без единой сединки, курчавились на шее, собранные в пучок и перехваченные витым серебристым шёлковым жгутом, концы которого двумя косичками прятались за воротник лёгкой поверх майки оранжевой цыганской курточки безрукавки.

Было видно, что обладатель особняка не собирался стареть и ещё «держал масть».

«Господи! Карамба! Вот так превращение! Тот наглый цыганок, встретившийся ему однажды на дороге далёкой юности! Как же, как же! Точно – он! Хотя не может быть… На такой Эверест подниматься надо долго и, наверное, не с Божьей помощью! Расцеловала его жизнь, как фея, в самую макушку. Вот тебе бабушка и Юрьев день!

Кирилл был так удивлён, что не сразу вспомнил, зачем он пришёл сюда. Ему страсть как не хотелось показаться перед этой нагловатой рожей пришибленным обстоятельствами человеком.

Вообще-то Карамба был никакой не испанский пират, хотя и держал роджер местного тамбовского рынка. Он, Шитов Константин Иванович, может быть, и русский человек, если не обращать внимания на внешность. Мало ли какие народы не плодились на степных окраинах Руси!

Большие губы на прокопченном сухом костистом лице и тонкие фатоватые усики говорили о принадлежности хозяина к другой, всё-таки не нашей крови, вскипевшей когда-то на жаровне пустынных степей. Несмотря на большие семитские глаза, на еврея он похож не был. В профиль смотрелся, как испанский тореро во время сиесты.

Его можно было принять за кого угодно, но только не за человека среднерусских равнин – не лукавого и достаточно мягкого.

Вид «Карамбы» был столь резок и выразителен, что и через несколько лет, встретившись с ним взглядом, невольно кивнёшь головой.

Кирилл, стушевавшись, обернулся к Сергею, но тот уже приподнимался, протягивая недомерку руку с какой-то угодливой поспешностью.

– Этот что ль, тоже жить хочет? – пожимая ладонь Сергея, кивнул «копчёный» в сторону Назарова. В нарочито-заботливом голосе, где-то там, в глубине интонации чувствовалась скрытая усмешка бывалого человека. – Ну-ка, подойди сюда! Дай папане руку!

Кирилл, опасаясь нечаянного подвоха, протянул свою ладонь и назвался.

Пожатие этого «испанца» было сухим и костистым, как жухлый дубовый лист.

После пожатия пальцы у Кирилла заломило так, что он непроизвольно потряс рукой.

«Недомерок» смотрел весело и нагло, как действительный испанский гранд, хотя гранды, наверное, смотрят совсем по-другому.

Обойдя бочком вокруг Кирилла, он с безразличием посмотрел куда-то вверх, и неожиданно сделал резкий выпад, как будто норовил ударить по печени.

Кирилл моментально отпрянул, успев перехватить жёсткое запястье «шутника».

Отставной тореро, Шитов Константин Иванович, видно ещё не потерял чувство юмора, и мог позволить себе подурачиться:

– Ладно, живи пока! – Было видно, что «недомерок» остался доволен Кириллом. – Пашка! – он, не оборачиваясь, позвал пальцем к себе верзилу, топтавшегося молча на всякий случай за спиной хозяина. – Ты этого чудака на букву «м» поставь на волгоградский шлях с товаром, да посмотри – что почём. Завтра утречком часиков, эдак, в пять, – обратился он теперь уже к Назарову, – будешь здесь, как штык, трезвый и целый. Рыбы не обещаю, а удочку с приманкой тебе попробую дать, может, что и получиться! – И расставил руки, показывая всем своим видом, что аудиенция окончена.

Про какую такую удочку он намекал, Кирилл, боясь выставиться назойливым и непонятливым, расспрашивать не стал, про себя сославшись на русскую поговорку, что утро вечера мудренее.

Ровно в пять, ежась от утреннего холодка, он уже стоял у знакомого бастиона и трижды по условному сигналу вдавливал кнопку звонка.

Вчерашний амбал Пашка, высунув руку из приотворённой калитки, бесцеремонно схватив Кирилла за плечо, одним махом поставил его на середину двора.

Там, уткнувшись носом в ворота, поблескивала голубым глянцем новенькая «Газель».

Во дворе было непривычно пусто и тихо. Старый пират Карамба, по всей видимости ещё спал. Неведомо, что снилось грешной душе видного члена Союза предпринимателей, депутата областной Думы Шитова Константина Ивановича в такую благодатную рань.

Для тех высоких покровителей, он был никакой не депутат, да и член не видный, а просто-напросто «Карамба». Громкая флибустьерская кличка сопровождала его с того самого дня, когда оказался он на «малолетке» за кражу школьной кассы.

Грамотные авторитеты того времени окрестили однова и – на всю жизнь, согласно облику и повадкам!

Теперь кличка, как грязное родимое пятно в неподходящем месте. Так, вроде ходишь – ничего, а разденешься – оно на самом том виду! И женщинам не покажешь!

Каким-то образом выпавший из кибитки цыганок, обрусевший по приютам и детским приёмникам, при случае выдавал себя за сына испанского коммуниста, замученного в застенках ненавистного Франко, диктатора и душителя свободы.

Хвалился, что, мол, когда вывозили детей испанских республиканцев в Советский Союз, его, ещё грудного, боевые товарищи отца положили на крыло русского самолёта отправлявшегося в столицу свободного мира – Москву, завёрнутого в клочок солдатской шинели, правда, без документов. Какие документы, когда вокруг пожар войны гражданской? Лётчик уже при взлёте самолёта краешком глаза заметил на крыле свёрток, и, подумав, что это подарок братьев по классу, через открытый фонарь затащил его в кабину. Аэродром в Мадриде уже бомбили фашисты, надо было смываться, и лётчик взлетел, так и не узнав имени маленького патриота гордой Испании, поэтому в детдоме он и получил русское имя и лыком шитую фамилию – Шитов.

А вообще-то, он – Карамба! Но пассаран!

Такая вот сказка была у цыганёнка Кости Шитова в счастливые годы своего незаботливого существования.

Всё это было так давно, что Константин Иванович старался и не вспоминать эти «университетские» годы.

В новейшее демократическое время, заполняя разные анкеты, он не совсем каллиграфическим почерком записывал в соответствующую графу: образование – высшее, социальное происхождение – сирота, безродный сын военного времени, национальность – русский. Всё равно проверять было некому!

С такими данными он мухой влетел во вновь образованные властные структуры города.

Уже имея за спиной несколько экономических преступлений, он хорошо разбирался в маркетинге, и оказался востребованным в том базаре, который стыдливо назывался рыночными реформами, перестроечным временем, развалившим гигантскую страну на обломки.

По неожиданно вошедшим в жизнь правилам, тот, кто сидел наверху, поближе к «пекарне», пользуясь возможностью, прихватили себе с поощрения властей национальные пироги с начинкой, и тут же, вопреки здравому смыслу, объявили себя демократами, оболгав и опошлив само слово «демократия».

Остальных, «не состоявшихся», одним махом вбили по уши в землю, в самую грязь – сиди, милок, не рыпайся, отсюда тебя уж никто не выдернет! Крути головой, поглядывай, дальше двух шагов ничего не видно – одни подмётки.

Ну, да Бог с ними, с коммунистами-демократами и другими либералами-перестройщиками!

Перелицовывая Тришкин кафтан, каждый примеряет его на себя, отсюда всё и начинается…

«Высшее» экономическое образование безродный сын своей страны по кличке Карамба получил, конечно, не в университетских стенах. Воистину, как любил он говорить, – не школа делает человека человеком, а тюрьма!

Шитов Константин Иванович, как патрон в патроннике, тесно уместился в депутатском корпусе, получив от народа (а от кого же ещё!) индульгенцию за прошлые и будущие грехи в этом прекрасном и яростном мире. Карамба держал руку на пульсе времени, и точно знал направление движения, не задаваясь вечным риторическим вопросом: «Что делать, и кто виноват?».

По конфиденциальному заказу видного предпринимателя, депутата областной Думы Шитова Константина Ивановича, якобы для японских друзей русского маркетинга на тамбовском заводе опытных машин НИИ резинового машиностроения были изготовлены несколько форматоров-вулканизаторов автомобильных шин с высокими прочностными характеристиками, принятыми в стране восходящего солнца.

Особенных вопросов никто не задавал, потому что расчёт производился не бартером, как все уже привыкли, а живыми деньгами, зелёными, спрятанными в тугой пакет.

Какие после этого могут быть вопросы – наверное, японцы сами уже разучились делать форматоры для своих чудо-колёс?..

На известном шинном заводе Ярославля один из бывших подельников Карамбы, со странной кличкой «Дуремар», арендовал заброшенное складское помещение. И по долгосрочному договору с Узбекистаном спокойно штамповал на доморощенном оборудовании глубокие калоши-шахтёрки да негнущиеся, прямые, как фанера, резиновые сапоги для освобождённых от советской империи дехкан.

Товар хоть и не очень ходовой, но в хозяйстве нужный. Сажать в унавоженных чеках рис босиком не будешь, а старый браток Шитова Константина Ивановича зарабатывал себе на хлеб с маслом небольшие, но постоянные деньги.

Карамба, как народный избранник, давно уже всё продумал и с государственным размахом. Приехав в гости к Дуремару, он сходу осмотрел неприглядное хозяйство своего дружбана. Тот с гордостью показывал ему чудо – станки, превращающие чёрные тягучие резиновые блины в достойную обувь.

– И это ты называешь бизнес? – брезгливо морщась в серных испарениях, фонтанирующих из-под раскалённых прессов формующих резину, проговорил он.

Бывший подельник (хотя бывших подельников, как и бывших алкоголиков не бывает) хмыкал, чесал затылок, виновато разводил руками, переходя на подзабытую уже феню:

– Мне бы твою паханскую ксивоту, я бы самого директора завода раком поставил, а то шестерить перед ним приходиться! Хрусты на лапу пластовать. А он, фуфло, варом ссыт, расширять производство не даёт. Боится, захомутают. Тебе с ним вместе динамо покрутить надо. Иди, побашляй! Может, линию презервативов разрешит поставить, или баб надувных делать, они теперь в большой моде.

– Ну, ты как был Дуремаром, так и остался! Пойду, поговорю с твоим шефом. А по фене ботать бросай, не у хозяина в лагере. Уголовщина из тебя прёт! – поморщился Карамба отечески похлопывая приятеля по плечу.

Вечером, сидя в уютном ресторанчике на берегу матушки-Волги, Карамба выложил Дуремару свой план, от которого у того закружилась голова и заложило уши. Горизонт вместе с Волгой отодвинулись в необъятные просторы, и запредельные возможности рынка слепящими огненными кругами поднимались над их головами. Теперь уж, как по той поговорке: «Уж если я что и решил, то выпью обязательно!». Заказали по старой привычке, не марочного коньяку, как было бы уместнее при их деньгах и положению, а водочки, своей, русской, жёсткой, как можжевеловый куст.

Какие упоительные разговоры вели два старых уголовника, повидавшие в жизни даже то, чего бы и совсем не надо.

В тех местах, где прошла-проехала-пролетела, нет, прошумела юность этих двоих, ныне «состоявшихся» людей, за слово надо отвечать. Оно – и не слово вовсе, а сталь с обоюдоострым лезвием, готовым впиться в горло в любой момент, поэтому подельники не утруждая себя бумажными договорами-обязательствами, ударили друг друга по рукам и разошлись довольные и счастливые.

Шитов Константин Иванович, в обиходе – Карамба, отправился в свой обетованный город Тамбов на депутатские слушанья. А его бесфамильный товарищ с наивной детской кличкой Дуремар уже обсуждал технические возможности своего предприятия с одним знакомым алкашом, умницей, кандидатом всевозможных наук, получавшим от Дуремара свои ежемесячные «мозговые».

ТОО «Буратино», которым руководил Дуремар, время от времени нуждалось в мозговых атаках для улучшения производства водонепроницаемой обуви для граждан ближнего зарубежья.

Технические возможности теперь позволяли разместить на ТОО «Буратино» рабочие мощности нескольких форматоров-вулканизаторов по изготовлению «импортного» дефицита.

Оборудование, вскоре доставленное самим Константином Ивановичем лично, смонтировали без лишней шумихи, и наша отечественная резина для калош с необходимыми добавками-ингридиентами оказалась на первый взгляд совсем неотличимой от той, во какую обуты супермашины из страны Восходящего Солнца.

Эх, шоферня, шоферня!

Дорога дальняя, работа беспокойная, зависит от удачи и везения, потому делает человека суеверным, как язычника, и словоохотливым, как вошедшего в раж телеведущего…

Вот, например, отправились они с Пашкой на «фуре» в славный город Воронеж за японскими шинами местного изготовления и на обратном пути напоролись на милицейский кордон. А всё потому, что утром Пашка не пустил свою крепкую струю на тугой скат новенькой «фуры», которую недавно приобрёл Карамба за пустячные деньги по-умному обанкротившейся автоколонны, где директором был человек, хорошо знавший покупателя, который в случае чего по своим депутатским каналам мог «отмазать» его вороватого и обрядить в белые одежды.

Карамба мог невозможное.

Ему как раз требовался грузовик для перевозки больших партий товара неучтённого ни в одних бумагах. По железной дороге такой товар не повезёшь – требуются накладные, а «фуру» загрузил – и всё!

Вот и теперь они по самое некуда загрузили несколько сотен новеньких, только что из-под вулканизаторов-форматоров, с масляным блеском, резиновых игрушек для легковых автомобилей с клеймом «made in Japan», хотя Ярославль так далеко от Японии, как и Япония от Ярославля. Вот и возник у компетентных органов вопрос – откуда в таком количестве импорт, и где документы на растаможку и другие «малявы», где сказано о легальном приобретении такого дефицита? Где?

Отмазался.

У нас всё разрешено, что не запрещено. Вы, дорогие командиры, что – против частной инициативы? А президент что говорит? Слыхали? И бумажки зелёненькие начальнику, который поглавней. Всё! Коммерческая тайна! А?.. Где взял, где взял? Нашёл!

Дуремар всегда нервничал, когда вывоз контрафакта задерживался и потайной склад «японских» шин затоваривался. Телефонная трубка в такие минуты в руках Карамбы вела себя непристойно, если прислушаться. Тогда хозяин давал команду Назарову, который был посвящён в эти махинации, и Пашка поутру, как всегда перед важным рейсом, мочился тугой струёй на заднее колесо, «фуры» и они ехали за грузом.

У Карамбы был свой отдельный склад под Тамбовом, который он арендовал за гроши у председателя местного Совета. В помещении этом при колхозном режиме хранились ядохимикаты. Когда колхоз разворовали, то эти яды за ненадобностью свезли в соседнюю лощину, перетрусили землёй – и до следующего половодья! Вода всё смоет.

Карамба знал, что этот склад вряд ли кто будет осматривать, потому что он от фундамента и до потолка был пропитан такими ядами, что у проверяющих не только сыпь по коже пойдёт, а и в мозгу муравьи завозятся. Безопаснее места не найдёшь. Местные жители обходили это строение стороной. Да и милиции здесь делать было нечего – рыночная экономика! Или вы – против? Против президента и народа? Нет? А… Вот то-то и оно-то! Делать первичный капитал никому не запрещено, особенно людям со связями.

Резина, изготовляемая на левых вулканизаторах, ничем не отличалась от импортной, и поэтому имела хороший спрос. Карамба работал кустовым способом и по соседним областям.

Дорога все следы сгладит. Откуда взял резину? Да вот по дури взял у одного кавказца по дешёвке, а теперь моржую! Противозаконный бизнес? Я знаю! Самому тоже бабки нужны. Инспектор, тебе нужны бабки? Ну вот, нужны. На, возьми взаймы! Семья, дети, жена сволочь! Вот-вот! И у меня то же самое! Каждый рубль считает. На кружку пива не выпросишь. Бери, потом отдашь как-нибудь.

Разговор с инспектором состоялся, и стой себе спокойно, делай бизнес проходимцу Шитову, и себе возьми щепотку…

На трассе Москва-Ростов, дальнобойщики резину брали партиями, на юге любят покрасоваться – Япония!

С таким контрафактом рано или поздно, а скорее – рано, аварии не избежать. Резина на вид хороша, а в деле – пластилин. На второй неделе по серпантину кавказскому порвётся и – в дамках! А мёртвые не скажут, где они покупали обувку для своей красавицы на колёсах.

Поэтому с таким бизнесом на крови долго не продержаться. Надо быстро «пилить» бабки и мести следы. Карамба спешил, и на одном месте торговлю дважды не организовывал. Велел своим дилерам разбредаться по разным направлениям. Продал товар, и ушёл, пока тебя не ушли. Закон рынка!

Крутятся колёса, поднимая пахучую чернозёмную пыль на продутых ветрами просторах, накручивают ленту дорог на рифлёные контрафактные шины доморощенного производства Дуремара.

Подлог обнаружится только тогда, когда бдительный и дотошный инспектор дорожного движения, рассматривая очередную аварию со смертельным исходом от взорвавшейся шины, напишет это в своём служебном рапорте – бренд японский, а начинка наша. Контрафакт!

Но это – если только бдительный инспектор. А где они у нас эти дотошные и бдительные?

Поэтому бизнес у друзей не встречал никаких преград.

При случае – ответ один: купил, вот и продаю, а что, это запрещено законом? У нас разрешено всё, что не запрещено. Гениальная формула свободы по-российски!

 

3

Во дворе у Константина Ивановича Шитова, куда попал Кирилл, в этот ранний час – тихо и благостно. Только пунцовые розы роняли слезу умиления, встречая новый рассветный день.

Кирилл засмотрелся на их, похожих на женские прелести, забыв о том, что пришёл сюда в поисках заработка, хлеба несущего, а не на экскурсию в дендрарий.

– Лезь в машину! – крикнул ему верзила Пашка, нажимая какую-то кнопочку в своём мобильнике.

Тут же стальные полотнища ворот медленно раздвинулись, открывая зелёный простор улицы.

Кирилл уже сидел в кабине и с удовольствием вздыхал подзабытые запахи кожи, масла, свежей эмали кабины – всё, чем пахнут новые автомобили.

Пашка, не дожидаясь, пока ворота разъедутся до упора, хлопнул дверцей «Газели» и они выскочили на безлюдную в столь ранний час улицу. Кирилл оглянулся, но там, где они только что были, уже стоял молчаливый железный заслон.

Пока ехали по городу, водитель молча крутил баранку, не отворачивая глаз от ещё влажного после поливки асфальтового полотна, а как только выскочили за город, Кирилл наконец-то услышал руководящие указания на сегодняшний трудовой день:

– Значит так, я тебя на волгоградской развилке выкину, а сам до Воронежа махну обыдёнкой. Карамба – Пашка, как своему, подмигнул Кириллу, – там хочет дело застолбить, вот я и прикину – что к чему. Народ прощупаю, чем живут. А как же! Везде свои люди нужны. Капитализм, мать его так! Мозгами шаришь?

– Шарить-то я шарю, да не совсем. На этой рогульке мне что, до самого некуда торчать. Ты когда воротишься за мной? – Кирилл повернулся к верзиле.

– Не ссы кипятком! Я про тебя не забуду, на обратном пути прихвачу. Товар скинешь, вот и ладушки. А то у Карамбы штрафы, если с реализацией не потянешь. У него работать не в домино играть. Пусто-пусто – никогда не бывает. Врубайся, пока я рядом!

– Павел, – Назаров на всякий случай с водителем старался быть на этот раз повежливее, – а какой товар я реализовать должен?

Тот от неожиданности даже матюкнулся:

– А чего садился со мной? Тебя что, не предупреждали?

– Нет!

Пашка передёрнул рычаг скорости, «Газель», завизжав, как свиноматка под ножом, остановилась.

– Ты, что, хрен моржовый, пентиум грёбаный, – сроду такой, или прикидываешься?

Кирилл опасливо покосился на попутчика, – такой может, не спросясь, и по морде вмазать.

Тот так посмотрел на незадачливого пассажира, что Кириллу сразу стало как-то неуютно в новенькой просторной кабине. Он, было, рванулся открыть дверцу, чтобы выскочить на дорогу, но Пашка бросил педаль сцепления так быстро, что машина прыжком выскочила на осевую линию.

От рывка рука у Кирилла соскочила с рычажка дверцы, и они уже мчались мимо дачных участков зеленеющих обочь дороги. Густая листва скрывала маленькие теремки домиков, среди которых уже возвышались и новые дворцы разжиревших быстрыми деньгами новых рыночников.

Теперь участки казались заброшенными и пустыми.

В большинстве своём дачный народ основательный, степенный, в такую рань на своих трёх сотках им делать нечего, спят себе, потягиваясь в утренней прохладе под тёплыми одеялами, и не суеты тебе, ни резких движений.

Кирилл Назаров даже позавидовал им, дачным пенсионерам.

Минуя новый комплекс каких-то складских помещений, они сразу влетели в ещё сумеречный зелёный массив загородного леса. Дорога была пустынной и узкой, и расторопная «Газель» скакала и скакала себе по выбоинам запущенного властями и дорожниками асфальта.

Пашка – верзила угрюмо молчал, угрюмо молчал и Кирилл.

Зная криминальную особенность любого предпринимательского дела в России, Кирилл хотел показать будто он полудурок, и ему, кроме денег – ничего не надо: нашёл – потерял и потерял – нашёл.

В сущности, это так и было.

Принюхиваться к деньгам, – чем они пахнут, он не испытывал никакого желания, поэтому и не лез вчера с расспросами к оборотистому работодателю по кличке «Карамба». Он знал, что любопытство в этих кругах не поощрялось никогда, а теперь – тем более.

Меньше знаешь, дольше живёшь.

И вот он сидел и помалкивал, смотрел, как машина сноровисто сматывала рваное, грубое суконное полотно дороги. Разбегались обочь деревья, пропуская распарывающую утренний воздух «Газель». Над ними, над деревьями, стало выцветать небо, превращаясь из голубого в дымчатое, что гарантировало изнуряющую жару долгого дня.

Миновали лесной массив и Кирилл с любопытством, но не без тревоги поднял глаза на водителя. Тот, медленно сбавив скорость, тихо спустил машину в кювет. Устроившись у капота, он долго поливал пенистой струёй новенькое колесо своей красавицы «Газели», а потом, встряхнувшись, распахнул перед Кириллом дверцу:

– А ну, вываливайся! Присох что ли? – громко, но без явного зла сказал он.

Кириллу ничего не оставалось, как спрыгнуть на землю, что он и сделал, пританцовывая на затёкших от долгого сидения ногах.

Пашка, сопя, расстегнул тент кузова и принялся молча швырять прямо в бурьян новенькие, пахнущие свежей резиной, шины для легковых автомобилей.

Матово отливая здесь, на пыльной дороге, они для Кирилла теперь могли оказаться спасательными кругами в его житейском неласковом море. Резина в те начальные времена рынка была настоящим дефицитом, и обменять её здесь на деньги не составляло никакого труда.

Пока водитель возился в кузове автомобиля, Назаров сложил пружинистые круги шин один на другой, получились четыре стопки по четыре тора в каждой. Целых шестнадцать штук. Продать такое количество случайному покупателю – дело немыслимое. Хотя по всем статьям резина была не наша, с чётким рельефом протектора, с выступающими на широких, самодовольно надутых щеках большими буквами латинского алфавита и цифрами международного стандарта, рядом красовался столбик иероглифов, отбивающих всякое сомнение в высоком качестве продукции.

О том, что все эти круги не что иное, как попросту – липа, контрафакт на языке уголовных дознавателей, Кирилл даже и не догадывался.

Он с интересом рассматривал извивистые знаки восточного письма, когда к нему подошёл Пашка, эмиссар самого Карамбы, дружелюбно хлопнув по плечу:

– Смотри, смотри, грамотей! Обувка вся импортная, с Окинавы, от самого Кю-ра-сю. Загнать такую – раз плюнуть! Работа – и ежу понятна. Толкай парами или комплектом, а если сумеешь раскрутить клиента на полную катушку, оптом – весь приварок твой. Адреса поставщика не давай, прикинься шлангом, мол, сам сторговал на дороге, а теперь вот жене на алименты продаю. Шаришь? – Он так врезал Назарову по спине, что тот прогнулся в поясе.

– Да, а если к тебе менты подойдут и будут документы спрашивать, скажи – от Карамбы. И всё! Языком особо не шлёпай. Всё зависит от того, – кому какая масть пришла! Козырная шестёрка иногда и бубнового туза побьёт. Помнишь того очкарика с налоговой инспекции, который на днях Карамбу делал? Карамба за ствол хватался, а очкарик этот сидел себе тихо за столом и писал в своих бумагах какие-то закорючки. Показал хозяину бумагу, а тот сразу молчком в стол полез, кусок зелени отвалил. Шибздик тот смахнул капусту в потёртый старенький портфелишко, ушёл и спасибо не сказал. Вот тебе и шестёрка! Карамба только головой покачал. Говорит: «Учись, Пашка у этого петуха гамбургского! Курочка по зёрнышку клюёт, а зоб всегда полный. Без таких людей правительство с Думой давно бы по миру пошли. Налоги выше прибыли. А тут отстегнул несколько хрустов – и в дамках! Шибздик пошуршал бумажкой с закорючками, и я уже не акула бизнеса, а жертва немецкой оккупации, инвалид по рождению, и жду от Германии гуманитарную помощь за моё искорёженное фашистами детство». Нет, – Карамба превеликий человек и даёт жить другому. Закон природы! Помнишь?

– Не, не помню! Я у Карамбы со вчерашнего дня…

– А… Ну, тогда всё понятно! Прикинул горбатого к стенке? Ну, я погнал! На обратном пути подберу, если не забуду. Шутю, шутю! – И покатил в начинающую покрываться маревом даль.

Трасса на Волгоград, конечно, не самая прибыльная.

Едут обычно отпускники на Волгу, или чиновники на Воронеж, офисная моль, как теперь говорят. Или промелькнёт погромыхивая суставами старенький «Запорожец», или «Жигулёнок», торопясь к родственникам в гости, или из гостей ковыляет.

А резина, точно хорошая, рассчитанная на скоростные иномарки. Надо бы на другую сторону: на Пензу, на Урал. Туда катят большие люди при деньгах, за металлом, за лесом, а не только «за запахом тайги». Ну, Карамба, ну, делец! Новяк – резина! Вчера из Японии! Вот связи! – думал Кирилл, оглядываясь по сторонам.

Солнце начинало припекать по-настоящему. В бурьяне завозилась какая-то живность, – то ли юркая ящерка, то ли обезумевшая от жары мышь.

Машины равнодушно шли туда-сюда, не обращая на заграничный товар никакого внимания.

Кирилл перетаскал резину поближе к дороге и снова сложил по комплектам. Один резиновый тор он выдвинул на асфальт и поставил перпендикулярно движению.

Теперь издалека видно, что здесь стоит не просто человек, а продавец дефицита для автолюбителей и профессионалов, солидный предприниматель. Менеджер по сбыту! Почему бы не остановиться да не поговорить ради интереса?

Действительно, мчащаяся со стороны Тамбова оранжевая красавица-легковушка со скошенным назад ветровым стеклом и длинным капотом, предполагающим мощный двигатель, остановилась метров за пять от Назарова.

Из-за раскрытой дверцы выпорхнуло нежное создание, яркое, как бабочка, с ногами от самых серёжек, и, пробежав с обочины несколько метров по густой ржи, не обращая внимания на стоящего с товаром мужика, присела на корточки.

Над колосьями, как жёлтый большой одуванчик покачивалась её голова, прихваченная у лба ярко красным шерстяным гарусом, шнурочком таким.

С минуту погодя, из машины сверкающей никелем и лаком, разминаясь, вышел парень лет тридцати, стриженый ёжиком, отчего его лоб создавал впечатление непробиваемого. А может, это было так и на самом деле? К тому же, парень был коренаст и крепок, и уверен в себе. На обнажённой волосатой груди его болталось что-то блестящее, то ли амулет какой, то ли складные очки. На нём были только тропические шорты, нелепые и длинные с огромными синими цветами по красному полю.

Счастливец, удачный баловень судьбы, даже не посмотрев на Кирилла с его товаром, сделал несколько приседаний, обошёл вокруг своего гоночного автомобиля, бережно провёл пальцем по сверкающей обшивке, мельком взглянул на палец и небрежно вытер его о шорты.

Прелестница во ржи поднялась с корточек, в руках у неё появился изумительный букетик васильков, лёгкий и прозрачный, как дыхание ангела. Сквозь букетик просвечивало весёлое лицо этой прелестницы. Подняв руку над головой, она что-то крикнула своему другу и помахала букетиком.

Он резким кивком головы показал, что пора ехать, и она побежала к машине, весело закидывая ноги, от которых у любого перехватит дыхание.

Кирилл не удержался от соблазна проводить её долгим взглядом.

Парень, взяв букетик у спутницы, покрутил его в руках и швырнул на обочину.

Тихо урча, как дремлющий котёнок, машина вдруг рванулась вперёд, и только пыль с обочины весело закрутилась на том месте, где лежал голубой букетик ещё не тронутых увяданьем цветов.

Кирилл подошёл, поднял букетик, посмотрел на него, понюхал и положил на резиновый тор на дороге.

Транзитные автомобили по-прежнему, даже не сбавляя скорости, проходили мимо да мимо. Люди спешили по своим важным делам, им было наплевать на какую-то резину, пусть и японскую. Мало ли что продают на дорогах!

Всё ни так просто, как вначале думалось Назарову.

Солнце уже ярилось вовсю, выжигая в нагретом асфальте гудронный чад, машины пылили прямо в глаза, пот заливал лицо, и нестерпимо хотелось пить. Рядом – ни кустика.

Кирилл только крутил головой, встречая и провожая машины.

Тяжёлый пластырь дороги перепоясывал поле – с одной стороны податливая каждому дуновению рожь, а с другой – подсолнечник, ещё не успевший зацвести. Только кое-где светился золотом лоскуток из лопушистой завязи. От зноя укрыться негде. Жажда неимоверная, губы потрескались, а покупателей всё нет.

Кирилл с ненавистью посмотрел на стоящий торчком резиновый круг на дорожной кромке и опрокинул его торчком ноги. С ума сойти!

А жара и прогорклый воздух всё усиливали чувство жажды, превращая горло и язык в сплошное кирзовое голенище с оторванной подмёткой, как когда-то было на полигоне в Кап-Яре.

«А, пошли они все! – Назаров, матерясь, ещё раз пнул чёрное резиновое чудище, источающее на солнце отвратительный запах то ли клея, то ли скипидара смешанного с ацетоном. – Нет, надо поискать себе другое занятие! В управдомы податься что ли?»

От удара заморское хвалёное изделие, спружинив, выкатилось на дорогу, создавая угрозу движению. «А, чёрт!» – пришлось тащиться за колесом…

Обдавая Назарова с головы до ног соляровой гарью и разогретым железом, с шумом выгнав из тормозных цилиндров сжатый воздух, перед незадачливым торговцем остановился длинный, как вагон, рефрижератор.

Шофёр, дальнобойщик, пружинисто соскочил на землю и, разминая ноги, враскачку подошёл к Назарову, равнодушно взглянув на заморские изделия русской выпечки, потом, что-то решив для себя, заинтересованно, как пробуют на спелость арбуз, подхватил резиновый круг, помял его, покрутил со всех сторон:

– Ты что, браток, в одиночку такой ценный товар торгуешь? Загребут ведь! – покосился он на Кирилла и, бросив с оттяжкой на асфальт рубчатый в ёлочку круг, который спружинив, снова оказался у него в руках.

– Да я не один! У меня вон там во ржи приятель яйца насиживает. Живот прихватило, – зная о разбойных нападениях на дорогах, соврал Назаров. Потом, стараясь показаться бывалым, сплюнул под ноги густую слюну. – После вчерашнего, в горле ёж поселился. Прикинь, ага!

Дальнобойщик молча поднялся в кабину и оттуда протянул Кириллу объёмистый металлический термос, с широкой винтовой крышкой-стаканом.

– На, глотни! Чего дурью маяться?

– Ну, тогда мы, типа, поправимся! – продолжал Кирилл разыгрывать из себя бывалого, слегка приблатнённого, повидавшего жизнь жуликоватого торговца, типичного для того времени.

Ну, слава! Слава шоферне, утюжащей комковатое полотно русских дорог!

В термосе оказалось пиво, да такое холодное, что Назаров, зажмурившись, даже застонал от удовольствия.

Дальнобойщик вероятно никуда не спешил: дорога длинная, а поговорить со свежим человеком охота. Вот он и присел здесь же на корточках.

– Где японской резиной отовариваешься?

– Как где? Центробежная доставка из самого Владика! Владивостока типа. Там с этим проблемы нет. Только вчера контейнер пришёл. – Кирилл, с облегчением вздохнув, вернул опорожненный термос водителю. – Ну, земляк, выручил! А то из нутра припекать стало. Закурим – протянул он сигареты своему спасителю.

– Не балуюсь! – отказался от курева дальнобойщик, возвращая термос на место. – Сколько за пару берёшь? – кивнул на резину.

Назаров, не надеясь продать свой товар, и чтобы не упасть перед шофёром в своей значимости, ведь не колготки же он продаёт и не прокладки эти самые, которые с крылышками, загнул такую сумму, что даже самому стыдно стало.

Пашка, распорядитель чужого добра, говорил о более скромной сумме.

Дальнобойщик постоял-постоял, ещё раз помял руками жёсткий обрез бортика шины и посмотрел оценивающе на Кирилла.

Тот, уверенный в пустопорожности этого дела, напустил на себя полное безразличие:

– Да я уже клиентов саратовских жду, вот-вот должны подъехать. Весь товар забирают. Хорошие покупатели, хорошо платят.

– Так ты тут до вечера изжаришься! Скинь по стольнику с каждого колеса, и я всю партию забираю. Идёт?

– Ну, давай, на пару стольников сброшу! – не показывая радости нежданному обороту разговора, вроде нехотя ответил Кирилл. Забирай! К вечеру ещё партию подвезут! Ты меня выручил, теперь, я тебя! Он ещё слабо верил, что сделка состоится.

Дальнобойщик вытащил из-под сидения свёрток, перекрещенный изолентой, где теснились деньги, и отсчитал довольно крупную сумму Назарову.

Тот, поспешая разделаться, даже сам стал закидывать в кузов очертевшие с утра колёса, пока дальнобойщик снова запрятывал под сидение свой свёрток.

– Быть добру!

– Быть!

Ударили по рукам, хлопнула дверца, и трейлер, сыто урча, мягко покатил на восток, туда, где умеют ценить хороший товар.

Если бы Кирилл знал тогда из каких доморощенных палестин эта резина, он пешим бы догнал того добряка – шофёра, чтобы вернуть ему деньги. А так – всё нормально! Резина японская, она, действительно больших денег стоит, чего же стыдиться. Рынок. Продал – купил! Купил – продал.

«Японская резина – она и в Африке японская!» – решил тогда Кирилл, оглаживая тугой карман на тесных джинсах. Подумалось – надо бы для денег барсетку иметь…

Он вышел на дорогу, смело голосуя рукой проезжающим в город машинам.

Но те шли всё мимо и мимо, возмущённо сигналили, швыряли в лицо мелкую гальку, колючий песок и наполненную гарью пыль.

Кирилл снова отошёл на обочину, гадая, каким образом остановить попутку. «Интересно, сколько ему этот жучила-Карамба сегодня отстегнёт от своей выручки, от «навара»? Не зря же он лицом срамился и ручкой прял на дороге, как побирушка какой! Хотя, по новым правилам – любая работа – есть работа. Тут уж ничего не поделаешь! Были бы деньги! А они всё спишут! Диплом о высшем образовании? Диплом инженера, ради которого ему приходилось в лучшие годы своей жизни ходить в двойной упряжи, толкая буксующую телегу знаний на подъём. Теперь эту бумагу можно запихать в отхожее место. В новой России образование только мешает бессовестно рвать куски от обнищавшей матери-Родины. Вытри интеллигентские сопли и куй железо, не отходя от кассы. Как говорили классики уголовного мира. Коммерция – дело немудрёное, но довольно хитрое», – так думал бывший прораб монтажных работ Кирилл Семёнович Назаров, поэт по душевному складу и просто хороший человек.

Он достал из кармана деньги, переложил несколько бумажек к себе в загашник – это его кровные, как говорится, комсоставские.

У Карамбы свой расчёт и у него свой. Такая работа дорогого стоит. Оказывается, жить хорошо – не запретишь!

Деньги приятно тяготили карман. Завтра можно и поболее отстегнуть. А пока, на первый раз, достаточно. Номинал – хозяину, а эти, что в загашнике, его законные, трудовые. Да ещё жучило Карамба должен процентную ставку заплатить. Закон свободного рынка!

Деньги – не шуба, а тело греют!

Повеселевший Кирилл вскочил в услужливо подкатившую под него «Копейку» – «Жигулёнок» первой модели, разболтанный на все четыре колеса, но ещё способный катиться по дороге.

Через полчаса Назаров уже стоял у пятнистых ворот.

Пока он в зарослях винограда нашаривал пуговку звонка, калитка, как будто по волшебству, тут же открылась.

Кирилл от неожиданности даже отпрянул в лопушистые заросли.

В открывшемся проёме никого не было, лишь на асфальтовой дорожке лежал вчерашний шланг, и так же сочился влагой. Дорожка парила, источая характерный запах мокрого нагретого асфальта.

Кирилл шагнул в калитку и остановился, оглядывая пустующий дворик.

На широкой, струганной из дуба лавочке, во всю её длину, как чья-то забытая шуба, лежал невозможных размеров котище с мордой похожей на бульдожью, заинтересованно насторожив глаза куда-то за плечо вошедшего гостя.

Кот что ли калитку отворил?

Кирилл непроизвольно оглянулся и вздрогнул: за его спиной молча стоял сам хозяин дома, Шитов Константин Иванович, Карамба – в своих кругах, и насмешливо поглядывал на вошедшего. Старый закалённый в ристалищах тореро, неизвестно как попавшего на этот чистый и уютный тамбовский дворик. Кириллу стало как-то не по себе. Он стоял, словно провинившийся школьник перед директором школы, который намерен вызвать на беседу его родителей.

Вот ведь чертовщина какая!

Калитка, щёлкнув замком, закрылась сама собой, и хозяин, подойдя к скамейке, свалил наземь упиравшегося котяру. Тот, плюхнувшись, так и остался лежать там, куда упал, лишь коротко мяукнув, вытянул в дремотной истоме бархатистые лапки, выпуская кривые зубочистки когтей. Судя по его вальяжному виду, до мышей и соседских кошечек он был не большой охотник.

Хозяин сел на освободившееся место, показывая жестом, что гость тоже может присесть рядом. Мол, чего считаться? Видишь, какой я простой!

– Садись, садись, не робей! Раньше сядешь – раньше выйдешь! Куда Пашку дел? Он с тобой должен вернуться!

Кирилл, стряхнув оцепенение, протянул хозяину руку. Вроде, – чего гоношиться подельникам? Я вот тоже простой, как штык!

Хотя чувство унижения перед тем, из юности цыганком, никак не давало ему покоя.

– Жарко! – он стянул взмокшую рубашку и сел рядом, блаженно вытянув ноги.

– Ну, я прогноз погоды и без тебя знаю. Чего Пашку потерял? – повторил Карамба.

– А я почём знаю, где Павлуха теперь обитает! Он мне не докладывал. У него семь дорог и все куда-нибудь ведут!

Назаров теперь чувствовал свою полную независимость от сидящего с ним рядом человека. Теперь и Карамба в какой-то степени от него живёт. Вот они, деньги-то!

– Не понял? – резко повернулся к нему хозяин. – Он, что, с товаром уехал?

– Да какой там товар! – небрежно бросил Назаров, поднимая себе цену, как будто всю жизнь только и работал вороватым товароведом, а не занимался честным трудом инженера.

– Не понял? – положил цепкую ладонь на плечо Назарову хозяин.

– Константин Иванович, товар – это деньги, а всё остальное – только продукт труда. Марксизм непобедим и вечен, как призрак капитализма! – Кирилл победно вытащил завёрнутый в обрывок газеты свёрток и протянул Карамбе.

– Сколько? Пролетариат умственного труда! – в тон ему спросил тот.

– Сколько есть – все ваши!

Карамба быстро, с ловкостью картёжника перетасовал деньги:

– Нормалёк, нормалёк! Очковый ты парень, быстро обернулся! А Пашка снова без меня к своей лахудре завернул! – теперь уже по-свойски скороговоркой предположил старый корсар, разодетый сегодня в просторный, с адидасовскими лейблами, спортивный огненно-красный костюм и белые, тоже адидасовские кроссовки. Вытянул из пачки одну бумажку и протянул Кириллу. – На первых порах – хватит! Ум будет, ты и сам возьмёшь! Толкач муку покажет! Может, потом и премию накину, как ударнику капиталистического труда. Пивка холодного глотнёшь?

– А то нет! – Назаров с интересом смотрел на Константина Ивановича и гадал; за что к нему прикипела такая странная кличка? Мужик, как мужик теперь. Дела провёртывает… Марк Аврелий – не еврей ли? Вроде на еврея обликом не похож, а толк в жизни знает. Глаза как-то не по нашему скроены… А, может, и еврей? Чёрт его знает! Хваткий уж очень!

Пока Назаров решал о национальной принадлежности своего хозяина, тот уже раскладывал на скамейке несколько банок баварского пива и пакетик солёных орешков:

– Ты не будешь, слава Богу, или будешь – не дай Бог? – показывая своё дружеское расположение, припомнил он ходячую лагерную поговорку.

Кирилл расстегнул колечко, выбросил излишки пены на землю и поднял банку, показывая, что он пьёт за такого щедрого хозяина.

Карамба согласительно кивнул в ответ, похрустел пакетиком, вскрыл его и протянул Кириллу.

Ну, что сказать о настоящем пиве, когда пиво говорит само за себя?! Да ещё в неимоверную жару. Да ещё с орешками. Да ледяное!.. Сам бы пил, да кто даст?

Новый патрон Назарова тоже был человек не гордый.

– Зови меня – Константин, а, можно, просто – Иваныч! Мы с одного поля колоски. Нам бы навозцу поболе, да дождичка по четвергам. Тогда и с урожаем будем. Ты как?

– Да и я – так же! – неопредёленно ответил Назаров, не уловив – куда клонит старый уркаган.

Карамба молча прихлебнул малый глоток из банки:

– Мне про тебя дружок твой Колосицын, Серый тот, кое-что прозвонил, – Карамба нарочито переврал фамилию Сергея, – мне догадливые люди ни к чему, а вот умные – в кайф. Каждый в жизни должен получать не по закону. Какие у нас законы? Фуфло одно в Думе сидит! Жизнь должна быть устроена по понятиям. Ты работаешь – я плачу наличманом. Ты платишь – я на тебя горбачусь. Никакого гнилого либерализма! Всё по расчёту. Так, Кирюша?

– Так или не так, мы перетакивать не будем. Я – за! Кто – против? Против – никого нет! Так и отметим в протоколе! – созорничал слегка захмелевший от крутого пива Назаров.

– Ты вот что: ты на волгоградскую дорогу больше не показывайся. Завтра мы тебя направим на пензенскую трассу. Там и клиентов хватит, и дорога подальше от чужих глаз, да и менты – все свои ребята. Пока резина в цене, договаривайся на партию, можно со скидкой. Ничего, мы в убытке не будем! Главное – оборот! Деньги – товар. Товар – деньги! Ты своего Маркса ещё в хедере проходил. Да, а ты не еврей? – посмеиваясь, спросил почему-то он. – Моя Циля тоже в России еврейкой была, пока в Израиль не отчалила. А там русской себя называет. И жалуется теперь. Пишет, что там кругом одни евреи. Поговорить не с кем. Ты не стесняйся, пей. Орешки кушай! Папаня добрый!

Кирилл, опоражнивая банку, внутренне изумлялся: почему это вдруг его хозяин, матёрый калач, с ним такой разговорчивый. Вроде как за одной партой сидели.

Наверное, все, кто общался с представителями теневого бизнеса (а какой бизнес, если он легальный?!) замечали, что эти люди, в отличие от чиновников, ведут себя предельно просто. Ничего от официоза. Хлопанье по плечу – обычное дело. Братки!

И в этом тоже есть психологический расчёт на уровне безусловного рефлекса. Мол, я такой же, как и ты – пахарь. Перепахиваю свою борозду. Настрой паруса по ветру, и они тебя сами понесут навстречу удаче. Всё по-честному! Всё – хоккей!

Нет на свете человека более коммуникабельного и общительного, чем бывший зек, сидевший за мошенничество. Профессия обязывает. Срока обычно дают небольшие, а люди они умные, вот и тянет на разговор. Времени много, спешить некуда. Считай, болезнь у них такая. Ну, как силикоз у шахтёра.

И Константина Ивановича Шитова сделала простецким парнем ранняя нетрудовая жизнь. В лагере поневоле психоаналитиком станешь. Там, или тебя лечат, или ты кого-нибудь лечишь. Без этого нельзя.

Между отсидками – ты весь в делах, крутишься волчком, там точный расчёт нужен, наживка добрая. А в тюрьме и расслабиться можно: «динамо крутить», «лепить горбатого к стенке», «гнать фуфло», то есть сочинять биографию, байки травить. И «братанам» на пользу, и квалификацию не потеряешь.

Там, как в том анекдоте: «или ты чёрта съешь, или чёрт тебя съест. Если ты чёрта съешь – хорошо, а если чёрт тебя съест, тогда милок, ищи выход, тот, единственный, через задний проход».

Поплавок хоть маленький, а не тонет. Правда, дерьмо, тоже не тонет, но это другой случай.

Земля существует, пока она вертится. Крутись, сынок! Одна кура-дура от себя отгребает. Глянь-кось, рука в локте куда гнётся? То-то! А ты говоришь…

– Кирюша, – положил ладонь на плечо Назарову старый тюремный обыватель, – главное – не суетись под клиентом, не базлай! Пока резина в ходу, мы будем бабки делать. Потом, я тебя ещё куда-нибудь посерьёзнее пристрою. Ты чего не пьёшь-то? Пиво кончилось? Так я тебя коньячком прибалую. Хочешь?

На этот раз Назаров от дармовой выпивки отказался, сославшись на свои дела.

Обговорили завтрашний день. Никакого базара! Работать на интерес, а интерес – это деньги, бабло, как теперь принято выражаться в правительственных кругах.

– Ну, тогда держи краба!

– Держи!

Ударили по рукам. Ладонь у Шитова сухая, жёсткая, цепкая, точно как клешня у краба.

Назаров закрыл за собой калитку с двойственным чувством: с одной стороны получил работу и первые деньги здесь и сейчас, а с другой, горький, как от избыточного пива, осадок, что вот так вынужден жить по Дарвину, приспосабливаться к изменяющейся каждый день обстановке, наступать на собственную совесть, которую потом не отстираешь.

Но, если копнуть поглубже, то ведь всё бытие от сотворения мира – адаптация. Динозавры, уж какие громилы, а заартачились, гордые были. Ау! Где они теперь?

Сопоставив динозавров с тараканами, которые и теперь благоденствуют, Кирилл тут же повеселел. Напряжение от безденежья спало, лицо разгладилось, и он потянулся за сигаретой, забыв, что курево у него кончилось ещё там, на дороге. Пальцы нащупали в кармане мятый листок, который он хотел выбросить, да увидел кривые цифры телефонного номера и четыре буквы под ними – Галя.

Давно он с женским полом не встречался. Всё заботы, круговерть чёртова! О здоровье некогда подумать, напряжение снять, поиграться. Мужик ведь! Природой положено!

Хотя жизнь непоколебимого холостяка, вопреки устоявшемуся мнению, скушна и однообразна.

Привыкшего к нерегулярности женского общения, его, холостяка, как это не покажется парадоксальным, даже вопросы секса и всё, что связано с этим проявлением человеческой деятельности, заботят меньше, чем, скажем, женатого человека. Какие заботы? Увидел, – снял в кабаке, в клубе, на улице, да мало ли где снял ищущую того же женщину, привёл к себе, посетил сам, отстрелялся и – будь здоров! Никаких тебе проблем!

Только в тяжёлых рассветах наплывает иногда холодной тварью, раздувая резонаторы тоски, горькое чувство одиночества. Завозится в груди вместе с похмельной тошнотой. И станет омерзительна лежащая рядом чужая женщина с мятой грудью, ещё вчера столь желанная и необходимая. И ты, предотвращая затяжную, обязательную утреннюю «разминку», сунув сигарету в зубы, цинично хлопаешь по мягкой, остывшей за ночь, ягодице своей случайной подруги. Перебираешься под душ скоблить себя с остервенением жёсткой мочалкой, всем своим существом понимая, что так жить нельзя, и что такое – в последний раз.

Но «последний раз» повторяется снова и снова, и уже – не выпрыгнуть, из этого чёртова круга.

Давно, давно бы пора остановить круговерть беличьего колеса: Галя, Валя, Лала, Оля, Леля, Ляля, Аля…

 

4

Да, Галя!

Все равно надо где-то коротать время. Своя квартира ему до того обрыдла, что Кирилл на вечер стремился куда-нибудь прислониться.

А куда холостяку податься? Конечно в кабак!

С годами одиночество становится всё более невыносимым, но и семейная жизнь его друзей и знакомых чувство зависти не вызывает. Совсем как у того поэта – «От чёрного хлеба и верной жены мы бледною немочью поражены».

Метаться на коротком поводке семейной привязанности (слово-то какое!) для того, чтобы по утрам видеть нечесаные волосы и заспанное мятое лицо, и сходить с ума от капризного визга поносных отпрысков? Нет, ему по горло хватило чужого опыта! Да и маячить рогатым венцом, тоже шея устанет.

Деньги – соблазн для любой женщины, кого бы ты ни выбрал в жёны. Пусть она, жена твоя любимая, будет несгибаемой, как Пенелопа, но всё равно развитое в женщине чувство зависти к чужим успехам, будет оскорблять тебя. А это не менее омерзительно, чем вороватое совокупление впотьмах, как месть за своё испорченное бедностью супружеское счастье.

Нет, лучше грусть в одиночку, чем тоска вдвоём! Любовь приходит и уходит, а ты остаёшься. Ведь написалось когда-то, в минуты грустного раздумья над неухоженным бытом своих друзей, вот это:

В жизни всегда есть место подвигу, то есть – подвижке.

На время, утешить чужое одиночество он был готов, но не более того. Особенно тогда, когда:

Это тоже его стихи. Стихи Кирилла Назарова, неузнанного поэта.

Теперь, спустя много лет, воспоминания не хотят отпускать, и часто вламываются в сон по-бандитски, полуночным кошмаром, и тогда Назаров вскакивает, вопя, с набитым ватным воздухом ртом в тщетной попытке первым успеть ухватить призрак за горло, пока он не повалил тебя.

Но в судорожном кулаке только ночь, и ничего больше!

И вот он сидит, ошалело, выкатив глаза, с трудом соображая, что это лишь тяжёлый сон, и в жизни всё невозвратно.

Теперь с большого расстояния Назарову видна вся ничтожность его молодости. А тогда? Что тогда? Тогда его жизнь цвела на городской окраине, на пустыре, как весенний одуванчик среди битого щебня и стекла, среди хлама и мерзости, как подорожник возле тысячи ног, шагающих рядом, и каждый старался тебя придавить тяжёлой ступнёй.

Но это приходит тогда, когда ничего исправить уже нельзя…

«Так-так-так… Галя? – гадал, прежде чем набрать номер, Кирилл. – не та ли Галя из нотариальной конторы, где он выправлял документы на свою квартиру, перед тем, как её заложить в банке? Крутогрудая эротоманка с медлительным взглядом крадущейся хищницы перед последним броском. Посмотрим, посмотрим, как это у неё получится?»

После долгих гудков на другом конце прошелестел шёлком по бархату женский голос:

– Да, Галя! Но это для кого как. А для вас можно и без формальностей, зовите просто Галиной Петровной. Нотариальная контора. Приходите завтра с девяти до восемнадцати, кроме понедельника и воскресенья. А сейчас рабочий день кончается. Всего доброго!

– Галина Петровна, минуточку! Умоляю! – Кирилл изобразил крайнюю степень возбуждения. – Галина Петровна, у меня к вам срочное дело! Пожалуйста… Ваше время будет оплачено, Галина Петровна! Я уже еду! Еду! Хорошо?

– Ладно. Жду. Только недолго! – со скрытой заинтересованностью ответила скользкая пластиковая штучка в потной руке Назарова.

Не дожидаясь рейсового автобуса, он поманил купюрой частника.

И вот она – бронированная дверь, спрятанная в дубовую обшивку. Такие двери ставят обычно преуспевающие адвокаты и частные зубные врачи.

Размышляя, с чего бы начать, Кирилл согнутым пальцем несколько раз постучал.

Звук был настолько глухой, что за дверью его вряд ли было слышно. Звукоизоляция здесь, вероятно, как в студии звукозаписи.

Он тихо нажал отполированную бронзовую витую ручку, и дверь совершенно беззвучно отворилась, впуская неурочного посетителя в обитель, где правят закон и порядок, да ещё денежные знаки всех достоинств, но желательно крупных.

Кирилл невольно почувствовал себя униженным и недостойным просителем и, за секунду устыдившись такого поганого чувства, напустил на себя обычную браваду успевающего и обольстительного.

– Галя, – как можно небрежнее начал Назаров, оглядывая весёлыми глазами присевшую на краешек покрытого сукном стола молодую женщину лет тридцати, в полном соку, в наманикюренных пальцах которой дымился длинный стерженёк дамской сигареты по стольнику за пачку. – Галина Петровна, простите за наглость, вот я весь у ваших рук! Пардон, у ног…

– Не валяй дурака, гражданин Назаров К.С.! Что, квартирка уплыла за долги? Жить негде! Женюсь! – Ты, наверное, это хотел сказать?

– Мне бы такую память, Галина Петровна! Я бы нобелевским лауреатом был! – удивился Кирилл, что в этой конторе может кто-то помнить его имя и обстоятельства дела приведшего его сюда около года назад.

Назарова сразу же поставила на место прямота этой дамочки и её насмешливый тон.

Он даже поперхнулся чуть не слетевшим с языка привычным матерным словом.

– Память тренировать надо, гражданин хороший! Кроссворды разгадывай. Задачки решай, мемуары пиши.

– Как будет время, обязательно этим займусь! А квартирка у меня ещё цела. Жить есть где. А жениться я пока погодю.

– Ну, погодю, так погодю! А я то, по какому вопросу нужна! Пришёл зачем?

– Как зачем? – обнаглел Кирилл и пошёл напропалую. – Разделим на двоих одиночество… Разожжем на дороге костёр… И костёр гореть будет, Галя, я обещаю! Дровишек…, палочек подбросим. Чем больше палок, тем ярче костёр горит. Вот и весь, вот и весь разговор!

Ухо у Галины мягкое, розовое.

И он, наклонившись, дотянулся губами до маленькой серёжки с искрящимся камешком, рискуя получить пощёчину.

От женских волос и кожи источалась дорогая косметика и густой тяжёлый аромат, как от горящей сандаловой палочки, вызывая сладкое удушье – предвестник физической близости.

В разогретом воображении Кирилла тут же пронеслись картины – одна беспокойнее другой, с боями местного значения и с непременным белым флагом, смятым последним, судорожным движением руки.

– Галя, может – по полной программе? А? Оттянемся? Работа тем и хороша, что после неё отдыхать требуется. Впереди такой вечер… В груди пожар. А?

– Может, кто и отдохнёт, а мне недосуг. Мамочка заругает с молодыми мужчинами вольничать. «Нехорошо, – скажет, – девочка, оттягиваться!» А у этой девочки кто и поскромнее некоторых есть, – прикрыв длинными ресницами глаза, игриво снаивничала она, нажимая на слово «оттягиваться».

Про себя же думала – остаться на вечер с этим симпатичным нахалом, или снова придется скучать за семейным чаем с давним обожателем, маклером-паучком, вести длинные разговоры об удачных провёрнутых сделках, о первичном капитале, который он вот-вот вложит в одно очень доходное дело, о порочности сегодняшней молодёжи.

«Да ну его к чёрту, этого вдовца суконного! Пусть расслабляется сам с собой! Он, – что и наскребёт – не донесет. По дороге растеряет. А этот, вроде олень ещё! Вон, как землю копытит! Хотя, тоже не первой свежести… ладно, посмотрим, сколь он прыток, если – не на словах?» – решилась на маленький безобидный разврат законопослушный нотариус, Галина Петровна Юдахина.

– Ну, где будем костёр разжигать? – в тон Кириллу кокетливо протянула она. – Я думаю – до пожара не дойдёт? – Она картинно откинула назад голову.

Назаров, подражая старому ловеласу, закрепив пройденное, прижал к себе податливую женщину.

Галина подставила ему для поцелуя, ещё не увядшую щёчку и выскользнула из объятий.

– Мы так не договаривались!

– А как? – Кирилл вытащил из её гибких пальчиков сигаретку и, затянувшись, пустил сладковатый дымок колечками к потолку.

– Для начала, пригласи даму на ужин. Обед-то, ой, когда был!

– Об чём разговор! – хлопнул он себя дурашливо по лбу. – Сразу не докумекал! С удовольствием! Выпьем-закусим, удила отпустим! Айда! – смальчишествовал он.

После одуряющей жары город лежал в предвечерней истоме, вытянувшись вдоль молчаливой тёмной реки, перепоясанной висячим на толстых канатах мостом, с берегами заросшими горбатыми вётлами и осокой.

Тенистая набережная Тамбова, самое очаровательное место города, особенно теперь, когда жёлтые бабочки липового цвета истекают пахучим мёдом прямо на головы гуляющей публике.

А она, эта публика, состоит в большинстве своём из людей среднего и пожилого возраста, вынырнувших из каменных нор на свежий воздух пахнущей молодостью природы.

…Июнь – я юн!

Простите, – воспоминания мучают!

 

5

Оставив скучную нотариальную контору, скороспелая парочка незаметно влилась в общий, кажущийся беззаботным и праздным, что совсем не так, людской поток, дефилирующий по набережной.

Здесь, действительно, молодёжи было мало, только изредка подвыпившие юнцы заколобродят где-то сбоку, серчая от недостатка денег и избытка юношеской напряжённости.

Их более удачливые сверстники снимают это самое напряжение в ресторанном гуле, в тихих элитных клубах или казино под лёгкий шелест вентиляторов и обладающих центростремительной силой гипнотических рулеток. «Ах!» – скажет какая-нибудь малолетняя глупышка, прижавшись телом к Соловью-разбойнику, который небрежно кидает сотенную ухватистому швейцару или хлопает по плечу братка-охранника, победно оглядывая себя в зеркале – вот, мол, какой я куражистый! Деньги – навоз! Завтра ещё знаю, где взять! Народ русский пока дозволяет!

И кружится невместительная девичья головка от избытка бунтующих гормонов, выпитого вина и сладких предчувствий на ближайшее время, не замечая того, как от юности останется только обветшалое тело да пузырьки от сгубленного шампанского.

Ну, да ладно об этом! Жизнь сама расставит всё на свои места. Наиграется юность, наплачется старость…

Чем хорош стал в последнее время Тамбов, так это обилием всяческих и на любой вкус, как говорили раньше, злачных мест. Повернись налево, повернись направо, подними голову и ты увидишь то, что искал. Были бы деньги и таких вопросов – «Куда б пойти? Куда б податься? Где б хлебнуть? Кому б отдаться?» – вообще не возникает.

Огромная акулья пасть на пластиковом фронтоне, заглатывающая обнажённую нимфу, и большие, горящие адским пламенем буквы в слове «Бездна» гипнотически подействовали на воображение Назарова, и он потянул свою подругу туда, в открытый летний коктейль-бар с музыкой, визжащей как пилорама.

«Вот здесь самое то место, где можно быстро поднабраться, а не вести пустые фальшивые разговоры. Да и грохочущая музыка будет на его стороне – долго выдержать эти ударные темпы партнёрша вряд ли сможет и наверняка попроситься куда-нибудь ещё. Вот тогда-то ей и можно будет показать своё квартирное одиночество. Всё – тип-топ!»

Галина, оглядывая незамысловатый антураж бара с безнадёжным и многообещающим названием «Бездна», капризно надула губки и села за столик.

Назаров иногда заходил сюда зарядиться оптимизмом. Публика в «Бездне» гулевая, пьют или до самого утра, или до потери пульса. Девицы – доступнее не бывают. Случается здесь и мордобой. А как же без мордобоя? Это всё равно, что свадьба без гармошки! Поэтому у входа всегда стоит дежурный «Уазик» постовой службы с голубой полосой.

Бар работает всю ночь. Сюда приходят люди, обычно уже хорошо поддавшие, которых своя постель не греет.

Весёлый народ любит это место за его дешевизну и простоту нравов. Водку здесь подают в бутылках, а из коктейлей готовят один, но зато убойный. Называется он «Ястребок». Основные ингредиенты – это водка, полынная настойка, дешёвый вермут, а вместо сахарной пудры, ободок стакана обмазывают красным перцем.

Получается гораздо крепче, чем «Ястребок» – настоящий ястребиный коготь.

Но, что самое удивительное – с такой гремучей смеси начинаешь трезветь. На опохмелку он незаменим. Всегда горячие сосиски с русской забористой горчицей добавляют остроту ощущений.

Для особо привередливых припасён и коньячок, но в «Бездне» он, почему-то не пользовался популярностью. Может потому, что дорого и недостоверно.

Коньяк тоже бывает всякий…

Назарову здесь всё напоминало о далёких днях его юности: и хлопающий на ветру брезент навеса, и громыхающая музыка, и пьяный гомон такой знакомый, что сразу же появляется желание выпить и разделить с присутствующим народом его радость неизвестно по какому случаю.

С женщиной, – как в бою, – быстрота и натиск решают всё. Кирилл это хорошо усвоил из прошлого времени и, не вдаваясь в долгие рассуждения, пошёл к стойке.

Бутылка водки, минеральная вода и полная тарелка горячих сосисок, не мудрствуя лукаво, обещали при удачном раскладе достаточную близость.

Война войной, а обед в первую очередь!

У Назарова даже не возникло сомнений, что его телефонная подруга оскорбится такому, чисто мужскому, подходу к ужину. Он слишком хорошо знал цену подобным встречам.

И действительно, увидев Кирилла с общепитовским подносом в руках, она удивлённо раскрыла глаза и покачала головой:

– Да нам здесь и до утра не управиться!

– Галя, простите за ужин простолюдина! Помянем своё счастливое детство! Выпьем и снова нальём!

– Ты с ума сошёл!

– Не сошёл, а соскочил. И всё из-за любви к… хорошей выпивке, Галина Петровна! – он нарочито вежливо назвал её полным именем.

– Ладно, прощаю твоё плебейское происхождение только потому, что сама голодная, как ощенившаяся волчица! – с юмором у неё было всё в порядке.

– Ну, вот! А говоришь – «Ой!» – Кирилл разлил водку в белые пластиковые стаканчики, и приподнял руку:

– За мир и дружбу двух великих народов! – Чокаться такой посудой не будешь, и он, шутливо показывая, как они теперь с ней близки, опустил донышком в её стаканчик – свой.

Жест был явно рассчитан на двусмысленность.

Выпили. Помолчали. Пососали по ломтику лимона.

Надо отдать должное Галине, – выпила она без затей и теперь густо намазывала горчицей вихлястую сосиску.

После того, как Кирилл целый день провёл впроголодь и на нервах, вторая порция водки ему показалась более необходимой, чем первая.

Ну, а о третьей – и говорить нечего!

Галина шла с ним грудь в грудь – на равных.

Что хорошо в таких злачных местах, народное название которых «рыгаловка» – здесь нет любопытных. Каждый занят самообслуживанием в прямом и переносном смысле. Публика, в основном, средней руки, половозрелая, видавшая всякое. Прямо, не питейное заведение, а долгоиграющий клуб «Кому за тридцать», весёлый и находчивый.

Кто бы, что не говорил, а после трудового дня, посидеть в таком месте – одно удовольствие. Здесь, как раз тот случай, когда говорят – «дёшево и сердито».

Как-то незаметно, молчком-торчком, тарелка опустела, да и водочки осталось только «на посошок», а вечер ещё не уступил дорогу ночному произволу.

Только уменьшилось количество прохожих на улице, а количество посетителей в «Бездне» прибавлялось в обратной пропорциональности.

Музыка всё так же гремела на рельсовых стыках и визжала поросячьей истерикой, а на цементном полу этого заведения, поднимая пыль, с усердием затоптались, задёргались те, кому уже было хорошо.

Что-то наяривать под эту какофонию ногами, Кириллу не захотелось, и он, приподнявшись, пошёл снова к стойке.

Галя оказалась хорошим партнёром за столом, потому что, по-братски разделив бутылку водки с напарником под крепкую закусь, оставила ещё для себя приличный запас прочности, который было бы неплохо, потом расшатать.

Предполагая бессонную, хлопотливую ночь, он на всякий случай взял плоскую бутылку грузинского коньяка, ещё из советских запасов, и кивком головы показал Галине на выход.

– Держи! – Передал ей эту стеклянную фляжку. – Положи в сумку. С глаз долой – из сердца вон! Держи, держи, потом разберёмся!

Город, объятый ленивой истомой ночи, уже зажигал огни, и небо из темно-синего превращалось в ультрамарин, выцеживая из своей глубины, пока ещё редких, но в сверкающей чешуе звёздных мальков.

Самая ответственная пора для таких холостяков, как Назаров со своей дамой.

Водочка тем и хороша, что она, в отличии от других напитков, усиливает чувство привязанности к тем, с кем её пил.

– Погуляем?

Может прямиком ко мне, Галя? Коньячком побалуемся, кофейку попьём, музыку послушаем, а?

– Хочешь соблазнить одинокую беззащитную женщину? Заманить в постель? Не выйдет, господин Назаров!

– Галя, да какой же я господин? Я рабочая лошадка, Галя!

– Скорее скаковой жеребчик! – было видно, что хмель стал легко оплетать Галину своими податливыми, но цепкими, как вьюн, ростками, расцветая в маленькой головке крупными розами.

Да и сам Кирилл от выпитого чувствовал себя уже хорошо и беззаботно, как школьник после экзамена.

Сомнений в том, что его подруга на сегодняшний вечер может улизнуть от прямых обязанностей, не было никаких. Целая ночь ещё будет держать звёздную свечку в головах.

Незаметно они снова вышли к реке, опустились по бетонной лестнице вниз и сели у самой воды на большой округлый камень, ещё не остывший от дневного зноя.

Берег реки в районе города с недавнего времени засеяли газонной травой, которая теперь превратилась в мягкий зелёный подшерсток, скрывший былую неприглядность спуска к илистому берегу, заросшему остролистой кугой и рогозником.

Эту часть реки городские власти чистили неоднократно, но технология очистки так хитро была разработана, что все отпущенные деньги уходили в песок, который должен быть уже золотым, а куга всё так же прёт, как на чернозёме.

Теперь, после газонной травы, и рогозник с лопухами куда-то подевались.

Охорашивая набережную, главному архитектору пришло в голову, что настало время разбрасывать камни.

Мысль оказалась настолько удачной, что спуск с подшерстком стал похож на живописный кусочек альпийского луга. Крупные камни, чаще причудливой формы, привезённые сюда из песочного карьера, создавали видимость природного ландшафта после ледникового периода.

По вечерам теперь здесь стало хорошо и уютно.

Мысли Кирилла, как мошкара возле фонаря, вились всё на одном месте. Водка, плотный ужин и тепло женского бедра будили фантазии, которые никак не назовёшь приличными.

Если бы эти мысли действительно превратились в назойливую мошкару, то все подростки, снующие мимо туда-сюда, свернули бы себе шеи, вглядываясь в их очертания.

Но Назаров не торопил события, помня, что подготовка важнее самого результата.

Он огляделся вокруг, подростки куда-то исчезли, растворились в темноте, и только там, где маленькая плакучая ива до земли опустила свой подол, защищая от нескромного глаза влюблённую парочку, которая самозабвенно занималась вечной игрой природы.

Жаркие всхлипы говорили, – что было поставлено на кон.

– И жить торопятся, и чувствовать спешат! – чтобы не спугнуть решительную парочку, прошептал на ухо своей подруге Кирилл, заметив, что она напряжённо туда же всматривается.

– Мы тоже были молодыми! – Она сладко потянулась всем телом, показывая спутнику, что надо что-то предпринимать в их дальнейших отношениях.

– Галя, друг любезный, я, хоть и нахал, но не настолько, чтобы этой танцующей парочке помешать исполнять ламбаду. Уйдём отсюда на цыпочках, не будем смущать молодёжь своим назойливым присутствием. Живите юные, и здоровейте телом! – Назаров взял Галину за руку и, пригибаясь, нарочито медленно ступая по траве, потянул партнёршу вверх по склону, минуя освещённую жёлтыми огнями широкую лестницу.

Наверху, в городе, шла ночная жизнь.

Старый, ещё советских времён кабак, ярко светил окнами, собирая со всей округи ночных бабочек, которые торкались в стёкла с маниакальной настойчивостью, ломали крылья и, сухо шелестя, осыпались на землю.

В глубине аллеи, сбоку от ресторана притаился табунок машин, преимущественно иномарок, где водители-лакеи в ожидании своих хозяев предавались блаженной дремоте за тёмными тонированными стёклами.

Только нет-нет да и метнётся чей-то красный уголёк сигареты. Кому-то не дремлется.

– Зайдём? – остановился Кирилл.

– Ну, что ты! Я – в постельку и баиньки! Передача «Спокойной ночи малыши» давно кончилась. Мне пора, а то мамка заругает! Проводишь? – Галина посмотрела на спутника с надеждой, что он сделает ей совсем другое предложение.

Действительно, не вести же его к своей хозяйке, бабушке Дуне, где она уже несколько лет снимает квартиру. В каком качестве она явиться с этим бесчувственным остолопом? Вот отстроится дом с её долевым участием, тогда – пожалуйста. Тогда всё можно. А пока надо вести себя соответственно, уж больно любопытные и склочные соседи у бабушки Дуни! Враз бумагу настрочат участковому, что она кроме денежной работы ещё по вечерам проституцией подрабатывает и обирает пьяных клиентов. Соседки всегда на страже нравственности. Бдят.

– Галочка, для меня край света за первым углом! Куда-то ехать, идти… Айда лучше ко мне! Коньяк – он приподнял сумку над головой, – требует к себе должного отношения. Не обижай ночь, Галя! «Словно бархат темна, для влюблённых она, как в обычай!» – дурашливо пропел он ей на ухо обрывок какой-то запавшей в голову песни.

– Ну, если для влюблённых, то я согласна. Возьми меня под венец! – Она капризно топнула каблучком, за что тут же получила короткий поцелуй в шею, резкий, как укол. Лицо сразу же залило кипятком от сладостного предчувствия знакомого праздника со взаимной вседозволенностью. Она снова почувствовала себя озорной студенткой приглашённой сокурсником на ночь в пустующую комнату общежития.

В былые времена на бедность Назаров никогда не жаловался. О богатых тогда знали только понаслышке – расхитители социалистической собственности!

Чиновники знали своё место. И свой карман с государственным не путали под страхом возмездия карающих органов. Вся страна, за небольшим исключением, хлебала одни и те же щи. Выбери любой город, зайди в любую квартиру и там – всё то же самое, что и у тебя. Денег хватало, если сильно не запивать, до следующей получки, которая гарантирована, что бы ни случилось. Получи своё – и снова живи, не кашляй!

И-ех! «Глаза наши – ямы, руцы наши – грабли. Что глаза увидят, то руцы загребают…» Видите ли – не нравиться одежда от масспошива: костюм из шивьёта, ботинки фабрики «Скороход» байкой внутрь, пусть не модные, но из натуральной кожи и подошва спиртовая, зимой – шапка-ушанка из крашеного кролика, демисезонное пальто из драпа – век носить можно!

Чего ж ещё надо? Мебель под одну гребёнку – это, чтобы не завидовали друг другу. Квартиры – сплошь малогабаритки совмещённые, чтобы локоть товарища чувствовать – коллективизм. Дома-пятиэтажки – это вам не хата с краю. Все друг друга знают. На одной лестничной площадке рядом квартиры: и директора завода беременного задачами очередного пленума КПСС, и слесаря-сантехника, нагруженного инструментом и лишними деталями – разводные ключи, зубила и шаберы, – жену, что ль шабрить?..

Советская власть делала всё, чтобы не было богатых. Теперь же – всё наоборот! Грабьте государство, кто поближе к народной собственности! Глотайте, сколько проглотите – клич дурака-президента!

Правда, призыв к обогащению был объявлен таким образом, что народ его и не услышал, или им не дали услышать.

Но более расторопные, бессовестные и жадные схватили – как раз!

Стали лихорадочно отстраиваться, переводя деньги и недвижимость на тёщу или убогую соседку.

Стала модной дворцовая архитектура. В клозетах плазменные телевизоры, японская сантехника с анализаторами отходов. Кругом финская мебель, немецкие светильники, любовь по-французски. Только навоз для удобрения английских газонов русский.

Обогащайтесь!

Назаров всей своей сущностью принадлежал к тем многочисленным представителям государства, которые, брошенный отставными коммунистами клич: «Сарынь, на кичку!», сразу не поняли. Разве так можно – не своё брать? Растерялись. А, когда сообразили, то над ними стали смеяться. Всякие азартные игры для них организовывать – «МММ» и «Селенги» устраивать, ложью обольщать, египетские пирамиды воздвигать.

Бывший авангард страны, стал самой презираемой частью общества.

По наущению заокеанских советчиков министры предавали своё государство, разоряли его в открытую. Заводы остановились, специалистов – хоть пруд пруди! Легализовались барыги, в гору попёрли – цвет нации! Хотя какая у них национальная принадлежность! Отребье мировое!

Кирилл жил в однокомнатной, но объёмистой квартире, полученной ещё в эпоху развитого социализма, пользуясь личным знакомством с председателем жилкомхоза, с которым они в своё время вместе учились в институте. Ну и, разумеется, вместе пили прогорклый вермут, когда позволяли возможности.

Квартира ему стоила всего-навсего хорошей попойки в ресторане, что вообще не считается за взятку.

Назаров ещё в ранней молодости, кочуя по рабочим общежитиям и дешёвым гостиницам, привык непритязательно смотреть на предметы, которые в нормальных условиях составляли домашний уют и были крайне необходимы в семейной жизни, но холостяку от них одно лишь неудобство.

Наверное, поэтому его квартира всего в одну комнату казалась такой пустынной и огромной.

Из всей мебели настоящее уважение вызывал только диван красного дерева, сработанный ещё «рабами Рима». Ну, если не Рима, то русским мастеровым позапрошлого века, хитроумным столяром-краснодеревщиком, законопатившим свой талант в мореный дуб.

Как ни крути, а тот мастер, пожив на белом свете и выпив не одно ведро водки, ушёл и увёл свой талант, и земной шар ему теперь стал несокрушимым мавзолеем, из которого его уже никто и никогда не вынесет. Добрая память ему!

Диван – это лежбище с высокой, украшенной резным виноградом, спинкой. В спинке светлым озерцом поблескивало овальное зеркальце. Резные львы на подлокотниках в сладкой зевоте ощеряли крупные зубы. Пухлая кожаная обивка была настолько прочна, что на ней, кажется, можно было, не только «заниматься любовью», но и пилить дрова.

Кроме всего прочего у дивана было ещё одно существенное преимущество – он во всех ситуациях невозмутимо молчал.

Этот музейный экспонат Назаров случайно приобрёл за бесценок в комиссионном магазине, куда попал деревянный динозавр, уступив место заморской тахте, кругом опоролоненной и вялой.

Это всё равно, как сменять русскую бабу на ихнюю мамзель.

Кроме этого дредноута, в комнате стояла маленькая тумбочка с дорожным портативным телевизором на ней, в углу журнальный столик с кипой газет и два небольших овальных креслица. На полу стопками лежали груды книг умных и разных, которых теперь уже не читают, да и вряд ли когда будут читать замороченные пастухи золотых тельцов и их подпаски.

Было видно, что и хозяин сегодня редко пользовался их мудростью. Она, эта мудрость, с возрастом разъедает душу, увеличивая печаль. В самой мудрой книге человечества об этом всё сказано Экклезиастом.

Когда-то книги для Назарова были предметом гордости и самоуважения, как верные товарищи, чьё плечо всегда рядом. А теперь он предал их, тоже замороченный великими экспериментами авантюрных экспериментаторов.

Скудная обстановка, куда привёл Кирилл Галину, вызвала в ней оторопь и раздражение.

– Это всё, что ты мне можешь предложить?

– Зачем же так, Галя, моё сердце для тебя открыто, живи там, а это – он обвёл комнату рукой, – только видимость одна. – Он, смахнув на пол газеты, поставил коньяк на столик. – Давай справим твоё новоселье в моём просторном сердце, Галя!

Рюмок у него, разумеется, не было.

Пить всё больше приходилось на стороне. В одиночку заниматься делом, требующим определённого ритуала, он считал омерзительным, – это всё равно, что тешить себя мастурбацией под стёганым одеялом.

Так что один на один он с водкой не дружил, а для пива годилась и пара общепитовских гранёных стаканов, которые, использовались и под пепельницу.

Кирилл прошёл на кухню. Вытряхнув всякий мусор и обсосанные, вонючие окурки, он прополоскал стаканы, достал из холодильника сыр, нарезал тоненькими ломтиками, немного подумав, поставил на плитку чайник и вошёл в комнату, держа в руках разделочную доску с «ужином».

Его ничуть не смущал весь этот антураж.

Девицам, которых он приводил к себе, требовалось совсем другое, и спартанский быт хозяина их вовсе не интересовал, поэтому Кирилл считал вовсе не обязательным всякие приманчивые штучки – шоколад, духи, музыка, хрусталь и другая дребедень.

При желании, он всё это, включая и мягкую мебель, которая сама зазывает опрокинуться на спину, мог бы иметь без усилий. Деньги у него когда-то водились.

Инженер Назаров, прораб ответственных монтажных работ, имел высокую зарплату, плюс премиальные за досрочный ввод объекта, за выполнение плана, за высотные работы и другие не регулярные, но достаточно частые выплаты.

Привыкший ещё со времён своей незабвенной молодости относиться ко всяческому уюту, как к необязательному в жизни, он и не стремился загромождать свою квартиру мещанским атрибутом. Поэтому его сегодняшнее существование мало чем отличалось от той далёкой и весёлой жизни, когда, как говорил певец революции – «кроме свежевымытой рубашки, мне ничего не надо».

Галина, тем временем выскользнув из туалета, охорашивалась перед зеркалом скорее по привычке, чем из желания понравиться партнёру. Ещё со школьных лет, ей всегда нравился такой упрощённый подход к общему действу, минуя отпущенные природой занятия, промежуточные условности – капризное жеманство, якобы застигнутой врасплох женщины, мимикрия, камуфляж желания.

Блажен, кто верует!

– Да у тебя тут особенно не разгуляешься! – она взяла из рук Кирилл разделочную доску со скудной пищей, поставила на столик и отвалилась в кресле с иронической усмешкой. Выпитый с вечера на равных с Кириллом алкоголь, испаряясь, теперь делал её ленивой и флегматичной – состояние, которое хорошо известно сколь-нибудь пьющему человеку.

– Ах, маманя, ты маманя! Ты сама повадила – приду поздно, приду рано – по головке гладила! – дурашливо пропел хозяин, откупоривая плоскую бутылку коньяка.

Быть уверенным в том, что напиток настоящий – никак нельзя. В тамбовских закусочных частенько торгуют контрафактом для лохов. Но, судя по фирменной пробке, коньяк мог быть и настоящим.

Кирилл плеснул в стаканы чуть более, чем на палец, и посмотрел на Галину, которая, судя по глазам, мужественно боролась с обуявшей её дремотой. Никакого полового рефлекса!

– Всё, всё, всё! Баиньки, Галя, баиньки! Давай – на сон грядущий, и – в постельку! – он протянул стакан разомлевшей от жары и неуёмных желаний девице.

Та молча выпила содержимое одним глотком и потянулась всем телом так, что одна грудь её выпросталась из-за отворота платья, дразня тёмным соском в розовом ореоле.

– Может у тебя и простынка найдётся? – проговорила она, спокойно заправляя грудь обратно, как будто только что покормила ребёнка.

Безмятежный сон никак не входил в планы Назарова, и Кирилл, быстро застелив диван свежей простынёй, предложил своей подруге, выражая на лице огорчение, место на этом дредноуте:

– К вашим услугам, мадам! В здоровом теле – здоровый сон!

Галина встала, передёрнула на бёдрах коротенькое платьице и пошла в ванную.

Удручённый её партнёр в это время налил себе полстакана коньяку и в один заход выпил.

Делать любовь со спящей женщиной, это всё равно что танцевать балет «Лебединое озеро» в валенках.

Но он тут же пришёл в восторг, когда в прямоугольном дверном проёме ванной комнаты, словно в картинной раме, выросла русская Ню, придерживая скрещенными руками, как это обычно делают купальщицы перед заходом в холодную воду, объёмистые груди, не придавая никакого значения остальным частям тела.

Матовая кожа её не тронутого загаром крутого свода живота резко оттеняла короткую, но выразительную бровку поросли с искрящимися на свету бусинками влаги, словно непрокошенная строчка луговой травы в утренней росе.

В комнате стояла летняя духота, и Галина, не вытирая полотенцем влажное тело, улыбаясь, блаженствовала, совершенно обнажённая.

Кирилл для усиления впечатления, как бы защищаясь от ослепительного проблеска электросварки, театральным жестом оттолкнул это непостижимое видение:

– Галя, пожалей глаза бедного ребёнка! Они уже плавятся!

Обнажённая Маха с полотна Гойи на цыпочках пробежала по крашеному полу, и отряхнув от воды маленькие ступни ног, как это обычно делает домашняя кошка, попав в блюдце с молоком мягкой лапкой, наступила на маленький квадратный коврик возле дивана и, нагибаясь, потянулась за простынкой.

Выпущенные из рук груди, потаённые изгибы тела, сама поза были настолько впечатляющи, что будь на месте Кирилла кто-нибудь другой, Галине Петровне не пришлось бы сомневаться в своих чарах. Но он, зная женское тщеславие, прищурив глаза, как от яркого света, спокойно пошёл на кухню готовить кофе, где чайник уже давно яростно плевался на раскалённую плиту.

До глубины души оскорблённой девице ничего не оставалось, как опоясавшись простынёй, снова присесть за столик. От дремотного её состояния не осталась и следа: гнев застрял в горле, по лицу пошли красные пятна, в глазах затаилась растерянность, губы обидчиво кривились: «Импотент несчастный!»

С пластиковым подносом, как ни в чём не бывало, появился улыбающийся Кирилл. Расставил чашки. Не торопясь, разлил исходящий жёлтой пеной кофе, от которого сразу запахло, как от дорогой замши – заграницей, достатком, тихим уютом и маленькими взрослыми шалостями.

Назаров никогда не любил растворимый кофейный суррогат из-за его ненастоящности, кислого вкуса и дурной горечи. Другое дело – только что раскалённый на сухой чугунной сковородке, исключительно для этих целей используемой, зёрна, тут же, ещё горячие, смолотые на ручной кофемолке, делали ни с чем не сравнимый напиток, аромат и горьковатый вкус которого, потом, ещё долго обволакивает нёбо.

Сам процесс приготовления такого напитка, конечно, требовал свободного времени, но зато – каков результат!

Вот и сейчас Кирилл на время не поскупился, хотя оно ему жгло пятки.

Наполняя чашки, он как бы и вовсе не смотрел на роскошный, порозовевший от волнения или затаённой злости бюст с торчащими тёмными, как перезрелая вишня, сосками.

Если говорить правду, то груди у Галины Петровны, городского нотариуса, были по-девичьи крепкие, но не как у большинства девственниц или не рожавших женщин – репкой, а высокие, начинающиеся почти у самых ключиц, округлые, созданные природой исключительно для любовных утех, а не как пищевая фабрика для требовательных крикунов рода человеческого.

А этот, набившейся сегодня в любовники козёл и не замечает того, что виноград созрел и сам проситься в рот, тянет волынку, выхватывает щипчиками из глубокой вазы сахар-рафинад, чиркает зажигалкой, пробует зажечь сахар. Наконец сахар горит голубоватым спиртовым пламенем, тягучие темно-коричневые капли падают, шипя в кофе, взрываются и исчезают в нём. Движения раздражающе медлительны, взгляд весь на призрачное пламя, хоть бы раз посмотрел в её сторону, нет – всё чего-то колдует над чашкой. Гурман хренов!

Галина не выдерживает напряжения. Тянется к коньяку. Кончики пальцев подрагивают. Разливает по стаканам:

– Зябко тут!

Кирилл опускает недогоревший кусочек сахара в чашку и берёт стакан:

– А меня что-то в жар бросает! – Глаза совершенно трезвые, озорные, смеются. Поднимает стакан. – Выпьем? – медленно тянет коньяк. Неторопливо ставит стакан на столик и, наклонившись к Галине, медленно берёт губами, как спелую клубничку с веточки, сосок, и втягивает его, прижимая языком к нёбу, и так же медленно отпускает.

Напряжение молодой женщины взорвалось. Она, задыхаясь, запрокидывает голову, стискивая зубы, сползает с кресла. Тихо стонет:

– Ещё…

Он отодвигает столик, становиться на колени, подхватывает её влажноватые после душа ноги, притягивает к себе и окунается в уже обессилевшее тело. Через несколько мгновений она вяло отстраняет его рукой:

– Я больше не могу… Подожди…

Всё произошло настолько быстро, что кофе в чашках ещё не успел остыть и обжигал губы.

После сахарной жжёнки, кофе стал ещё более терпким, резким на вкус и отдающим горящим берёзовым угольком.

Теперь у Назарова терпения хватило только на половину чашки.

– Аа! – он подхватил Галину на руки, как будто перед ним была не заматеревшая в жизни женщина, а школьница, бедовая выпускница с тёмными оленьими глазами и детским безрассудством.

Он, теперь, как тот губошлёпый юнец, с восторгом нырнул лицом в прохладные, вроде как подталые, груди, зарылся в них, отпуская своё желание на волю.

Прочность старинного дивана была непоколебима, он всё так же был равнодушен к человеческим страстям, как и сто лет назад, недоумевая, – почему вдруг эти два человеческих существа с такой неистовой самоотдачей борются друг с другом, постанывая, как от зубной боли.

Только в деревянной душе его в тот миг очнулись давно умершие звуки: весёлое лепетанье утренних листьев, бархатный гул тяжёлого шмеля в чашечке раскрытого цветка, истекающего золотым мёдом, тихое поскрипывание веток в ливневую грозу, торопливое шуршанье небесных капель, омывающих свежестью иссушенную землю, тугое напряжение почек набухших клейким соком, в котором пульсирует жизнь…

Да мало ли что может очнуться в молчаливой душе дерева? Может голос не родившейся скрипки, чистый, как соловьиное пенье, когда-то разбудившее двух таких же человеческих существ, спящих в объятиях друг у друга далёкой теперь майской ночью.

Жизнь дерева была длинной и счастливой, и много чего могло теперь очнуться в его задубевшей душе под неумолчные всхлипы и стоны на прочной, незыблемой спине.

Галина теперь сама была похожа на вскопанное поле после длительной засухи – истомлённая земля уже ничего не может родить, только обморочно ждёт живительного дождя, хватая первые капли, и тут же осушая их. И, когда хлынет ливень, поле размягчается, расслабляются все связи, и земля только ловит горячими губами упругие и тугие, как струны, струи дождя.

Кирилл с удивлением и радостью ощущал эту её потребность, которая после каждого движения только увеличивалась, и, кажется, не было конца и края в пересохшей глубокой её долине перепаханной вдоль и поперёк.

«А он – ничего! Есть ещё порох в пороховницах, а ягоды в ягодицах! Надо, надо непременно закрепить пройденное!» – думала в коротких передышках, в минуты отлива Галина Петровна, девица тридцати лет, пока снова не погружалась в пенистую пучину прибоя.

И вот теперь, когда ушла последняя волна, открылось полное бесстыдство наготы, которое уже не воспринимается в эти минуты как что-то потаённое и запретное.

Галина, озорно улыбаясь, не могла просто так отпустить от себя такого понятливого в женском деле молодца и, чтобы понадёжнее привязать его к себе, пошла на крайнюю уловку: «Я его губами прибалую, а там посмотрим, какой он стойкий».

Она дотянулась до коньяка в стакане, плеснула его на ладонь и, как моют упавшее яблоко, провела несколько раз по бархатистой на ощупь, слегка подвянувшей, но не упавшей гордости Кирилла, хмельного и слегка утомлённого.

Накрывшись распущенными волосами, она лёгкими, сначала чуть уловимыми прикосновениями губ трогала эту бархатистость, подчиняя её своим прихотям.

И – всё началось сначала. И снова пела не родившаяся скрипка в том дереве, и снова переливались, как ртутные сверкающие шарики в горле у свадебного соловья звуки, заставляющие останавливать дыхание у всякой живой твари.

Природа не знает непристойности. И этим двоим, сошедшимися в случайном поединке, уже ничто не казалось безобразным и постыдным. Власть плоти, зов её неотвратим и беспощаден настолько, что всё живое не может не подчиниться ему.

Природа не ведает морали.

«О, чёрт, как они похожи друг на друга!» – проваливаясь в сон, внезапно сморивший его, разочаровано подумал Кирилл.

В чёрной глубине, куда стремилось его, такое податливое тело, кружила и липла надоедливая мошкара. А может, это вовсе и не мошкара была, а яркие бабочки взлетали и садились на потную кожу, шурша сухими крыльями и досаждая ему.

Кирилл лениво пытался отогнать их, но руки не слушались его, сон уже накрыл их тяжёлым одеялом.

Теперь губы Галины безнадёжно порхали по его телу. Кирилл уже не чувствовал ничего, и крепко спал, как после тяжёлой физической работы, спокойный и счастливый, каким можно быть только во сне.

Галина, убедившись в отсутствии обратной связи, оставила партнёра в покое, допила из стеклянной фляжки коньяк, с наслаждением выкурила сигарету, приняла тёплый душ и тоже уснула рядом умиротворённая.

Старые холостяки: как мужчины, так и женщины, имеют много общего, а в основе всего лежит банальный эгоизм, нежелание обременять свою жизнь обязанностями.

Вольному – воля!

Вот и на этот раз: встали, встряхнулись, не отводя глаз, посмотрели друг на друга – кто в туалет, кто в ванную, потом, наоборот. Покурили. Попили кофе. Посмеялись. Покурили ещё раз, и разбежались по сторонам – кому – направо, кому – налево.

– Звони!

– Позвоню.

– Увидимся!

И – точка!

Эта эпизодическая ночь выветрилась бы из головы Назарова с первым же утренним сквознячком. Мало ли было у него таких встреч: сошлись по вкусам, разошлись по интересам, если бы не профессия Галины: она юрист нотариальной конторы. При рыночных отношениях, это многое значило. Иметь своего карманного юриста стоит хороших денег. А деньги при новой власти – мера всего.

Конечно, ему в данный момент законница без надобности, но, как говориться, – запас карман не трёт, хлеба не просит, монах монашку не гребёт, а гребень всегда с собой носит…

Назаров удовлетворительно хмыкнул, переложил телефонный номер Галины в другое, более надёжное место, и подался на встречу с ещё одним трудовым днём, сквозящим прохиндейством и авантюрой.

Каждому – своё, кому – поп, а кому – и попадья…

 

6

Торговля шинами «японского» производства приносила Кириллу в день выручку иногда сравнимую с бывшей месячной зарплатой прораба. Доволен Назаров, доволен его работодатель, неизвестно каким способом вырвавшийся из малолетних шестёрок в тузы. Кто-то позанимался его воспитанием не понарошку.

В уголовном мире понарошку ничего не делается. Значит, большая ставка была на Костю Шитова, «Карамбу», в том мире, где живут и процветают понятия.

Вот и наша страна перешла тоже от закона к понятиям.

Всё взаимосвязано.

Приходит как-то Назаров за новой партией товара, а Пашка ему и говорит:

– Константин Иванович тебе приказал к нему в офис явиться!

– Какой офис? Паша, ты что, охренел! С каких это пор Карам…, Константин Иванович бюрократом стал?

– Офис, брат, самое то, чего у Константина Ивановича никогда не было. А теперь есть! Так, что иди на адрес. Вот и бумажка тебе! Малява от Карамбы, ну, от босса нашего, Константина Ивановича!

На бумаге фирменный знак заглавными буквами – ООО «Социальная инициатива», и что поразило Кирилла, на бланке стоит витиеватая подпись «Ш» и далее курчавился длинный хвостик. Шитов, значит.

Подошёл Назаров к обшитой красной натуральной кожей двери. Ну, Карамба! Что ещё за маскарад? Не мог, что ли, по простому поговорить! Камуфляж какой-то…

Но в дверь постучал.

Тишина…

Отжал золочёную скобочку. Дверь мягко отворилась, выдохнув аромат духов. За столом перед компьютером сидела хрустальная куколка в завитушках под Барби.

– Ой, Кирилл Семенович! А Вас только что спрашивал Константин Иванович. Проходите!

Назаров с недоумением посмотрел на куколку. Он вроде никогда с ней не встречался? Надо же, какая информативность у Карамбы! Ну, мозер! И компьютером обзавёлся, и секретаршу себе откопал не в навозной куче…

Но, что больше всего поразило Кирилла, так это кабинет Шитова: за большим длинным столом, покрытым глянцевым ледком, в котором отражался мягкий свет небольшого торшера в виде виноградной лозы, сидел сам хозяин, совсем не похожий на того флибустьера, которого знал Кирилл. Прежде всего – галстук. Белый горошек на чёрном поле рассыпался так, что рябило в глазах. Белый мягкий костюм подчёркивал торжественность момента. Невероятная метаморфоза!

Назаров, как открыл дверь, так и остался стоять, с недоумением уставившись на хозяина.

Тот, судя по широкой улыбке, был чрезвычайно доволен произведённым эффектом.

– Ты что торчишь, как ржавый гвоздь в заднице? Садись, садись! – Карамба освободив кресло, широким жестом пригласил Назарова на своё место. – Я здесь только по делу. Подпиши бумагу, и мы в дамках!

– Какую бумагу?

А вот эту!

Шитов подсунул Кириллу лист, в котором говорилось, что инженер Кирилл Семёнович Назаров с данного числа является исполнительным директором ООО «Социальная инициатива» с полной ответственностью за финансовые и технологические вопросы, связанные со строительством жилья для малообеспеченных граждан.

– Ну, чего смотришь? Подписывай! Я все вопросы уже наверху согласовал. Справки о тебе самые хорошие. Хватит тебе колёсами заниматься! Это дело для шестёрок, а не для конкретных людей. Я свой бизнес закрыл. Дело неперспективное! А здесь – большому кораблю попутный ветер! Я – народный избранник. Мне коммерцией заниматься западло! Вот ты и будешь моим представителем. Зарплату тебе хорошую начислю. Прибарахлишься малость! Кредиты погасишь. Я в банк сегодня звонил. Хлопотал за тебя, чтобы проценты снизили. Ну, давай, садись!

Кирилл был ошарашен до того, что машинально опустился в мягкую, как женское лоно, кожаную полость.

– Ну вот, а ты говоришь… Удобно? – заботливо спросил улыбающийся Шитов.

– Да я… – Кирилл было привстал, но жесткая ладонь опустила его снова в кресло.

– Сиди, видишь, как я о тебе забочусь!

– Константин Иванович, я всего лишь исполнитель работ. Прораб. В директорах никогда не был. Моё дело работа, шараш-монтаж! А здесь финансы, ответственность…

– За финансы ты не беспокойся! Я сам займусь. Твоё дело – техническое обеспечение нашей фирмы. И – всё! Чего тебе бояться! Поработаешь, осмотришься, может, я тебя потом в долю возьму. Действуй!

А! Чем чёрт не шутит, пока Бог спит! За квартиру должок погасить надо! Теперь время решительное. Быстрое. Кто не пьёт шампанское? Вот то-то и оно! И Кирилл Семёнович Назаров согласился с месячным испытательным сроком на должность исполнительного директора только что образованной строительной фирмы.

– Ну, вот и ладушки! – Карамба открыл маленькую дверцу в столе и достал пузатенькую небольшую бутылочку, судя по шрифту, настоящего английского виски и два бокала толстого стекла. Громыхнул ледок из холодильника и – вот она, ещё одна точка в жизненных письменах Кирилла Назарова.

 

7

Удивительна и непредсказуема судьба.

Взять того же, когда-то безродного уголовника, тамбовского малолетнего гоп-стопника Карамбу, и нынешнего депутата областной думы Шитова Константина Ивановича. Две судьбы, две стороны одного и того же чекана. Никто не поставит знак равенства между ними, как никто не поставит равенства между Советским Союзом и нынешней Россией.

В переломный момент цивилизации случается всякое. Мог же царский уголовник, хранитель общака Янкель Мовшевич, в будущей жизни Яков Свердлов, стать одним из видных руководителей молодого государства большевиков. Был бы человек, а место найдётся…

Повезло цыганку, ой, как повезло! За групповой подлом ювелирного магазина получил Костя Шитов пять лет строгого тюремного режима, как закоренелый рецидивист. И пришлось ему сидеть в одной камере с Хорхоломеем, старым якутом, для которого весь уголовный кодекс не более как бумага для подтирки.

В том мире, как известно, понятия ставятся выше любого закона. И попробуй отойти от неписаных правил воровского жития!

Хархоломей, получил такую кличку благодаря своему настоящему имени – Варфоломей. И был он вовсе не якут, а сибирского замеса русский человек, правда, с хищным раскосым взглядом – якутским подарком русской переселенке.

Уголовная феня любит перекраивать нормальный язык, вот и стал Варфоломей «Хархоломеем».

По разговорам Хархоломей принадлежал к какой-то неизвестной секте – то ли шаманистам, то ли рябинникам. Он не пил чифир, не курил вонючий «план», к водке, когда в счастливы часы её приносили в камеру, не притрагивался вовсе.

Однажды на лесоповале возле стройной корабельной сосны стояла развесистая рябина с гроздьями налитыми красным вином, кровью Христа, говорил Хархоломей бригадиру, когда тот поднял было топор, чтобы срубить отяжелевшее дерево.

Рябина мешала повалить товарную сосну, которая засчитывалась в план бригады.

Хархоломей вырвал из рук козырного мужика по кличке «Ермак» топор и закинул его в сугроб.

Немыслимое в уголовной среде дело!

Подошедший на шум охранник приказал Хархоломею поднять топор и самому срубить «на хер» рябину.

Хархоломей напрочь отказался.

Вохровец харкнул:

– Руби, сука!

Хархоломей упрямо мотнул головой.

На морозе сыто чавкнул затвор винтовки.

Хархоломей бросил под ноги охраннику топор и снова по-бычьи мотнул головой.

Вохровец из азиатов был более настойчив, и пуля выбила из-под ног Хархоломея фонтанчик рассыпчатого мордовского снега, а потом неожиданно гукнуло по сосняку так, что лавиной повалил снег, и сам охранник, недоумённо вскинув голову вверх, так и остался стоять, заслоняясь от небесной манны армейской трёхпалой рукавицей.

Вохровец получил суровое наказание за несанкцианированное применение оружия с переводом в колымский ад, а Хорхоломей отделался только пятидневным изолятором. Но рябину тогда не тронули.

Хархоломея боялись все.

Даже «воры» и, что характерно, «мужики» обходили его стороной, хотя по той масти он был всего лишь «один на льдине». То есть не связанный никакой порукой с остальным уголовным миром.

Бригадира Хархоломей, зажав широкими ладонями его голову, тут же отчитал от порчи гордыней, а потом избавил и от потребления плана.

Как Хархоломею это удалось, никто не знал.

Хархоломея стали обходить стороной. «Ну, его! – говорили наиболее достойные зеки. – Вон он как Ермака уговорил! Теперь тихий на хозработах ходит. С Хархоломеем западло водиться! Не дай Бог, в «красную зону» попросишься! «Осадмильцем» станешь! «Хозяину» содействовать будешь, как последняя «сука»! Нет, лучше почифирить, планчик замастырить, да и к петушкам молоденьким!»

Вот как раз в это время и подоспел шустрый, смышлёный цыганок под Хархоломеево крыло.

Таким был его первый настоящий учитель.

Однажды, по какому-то случаю, цыганка пригласили авторитетные пацаны на сходку.

Посидели на толковище, покурили мастырку по кругу, разбавили это дело чифиром. И пошла кругом голова у цыганка. Вспомнив, что по жизни он «Карамба», отпетый хулиган и вор, пошёл поразвлечься в барак к опетушёным, где его в бессознательном состоянии и нашёл Хархоломей.

Вытащил молодого друга на воздух, опрокинул навзничь, зажал ему широкими ладонями смуглые виски, закатив глаза, зарыкал горлом непонятные звуки, перевернул его на живот, снова зажал виски, и снова затянул что-то нечленораздельное.

Цыганок громко застонал, согнувшись в дугу, напрягся и широким кровавым рукавом стал выблёвывать свои внутренности.

Через несколько минут он затих, и Хархоломей осторожно отнёс его на руках в свой барак.

Наутро цыганок забыл всё.

– Ничего, ничего… Всё путём. От наркотиков я тебя отвадил, водочку будешь пить напёрстком, а вот к «петухам» и женскому полу тебе лучше не ходить. Вещий Олег умер от коня, а ты бойся баб и мальчиков. На время я тебя избавил от этого, а там – сам смотри!

Цыганок хотел ему что-то сказать, но Хархоломей снова зажал его голову в стальных листах заскорузлых ладоней и цыганок сразу затих.

Всё что раньше не давало ему покоя, куда-то ушло. Осталась одна возможность – только писать. (Так вот почему в окружении Карамбы никогда не водилось женщин!)

За что сидел Хархоломей никто не знал, а он и не распространялся. Знали только, что он служил кладовщиком на алмазных разработках якутской трубки Мира. А дальше – темно.

Срок у Хархоломея длинный, длиннее всякого терпения, вот и «впарил» он цыганку мозги, чтобы было с кем долгими ночами толковать на своём языке.

Какую «динаму они крутили», никто не знал. Но взгляд у цыганка изменился коренным образом, в глазах появилась какая-то мысль, напряжение, он всё чего-то искал, шарил глазами по зоне, вроде как бежать собирался.

Но всё разрешилось быстро и счастливо. Пришла новая власть денег. За какие-то заслуги Хархоломея освобождили досрочно, вместе с ним досрочно освободили и цыганка, теперь уже полноправного «Карамбу».

Куда после освобождения канул Хархоломей неизвестно, а вот Карамба стал заметным человеком в криминальных, а затем и в бизнес-кругах города.

 

8

Строительная контора, возведённая в ранг фирмы Шитовым Константином Ивановичем, Карамбой, принципиально ничем не отличалась от массовых при советской власти СМУ.

Есть заказ, под этот заказ отпущены деньги – и вперёд!

Снова, как тогда: «плоское – катай, круглое – таскай, а, что не поддаётся – ломиком!»

Кириллу эта работа была знакома с самой ранней юности, и теперь он вписался в своё место, как крылатое слово в строчку.

Центр Тамбова очищался от исторической старины. Новым постсоветским гражданам смело идущим по капиталистическому пути на запад, русская культура, как укор, как соринка в глазу, мешала видеть монетарные перспективы состоявшихся проходимцев. Ибо, кто же глотал, сколько проглотит, по попустительству Ельцина лакомые куски своей страны? Глотал и не подавился! То-то!

Русскими их назвать трудно.

В центральной части города в ночное время почему-то участились пожары. То проводка не выдерживала напряжения, то старики стали забывчивы и газовые плитки не отключали на ночь.

Старые купеческие дома горели, как солома.

Уцелевшим на краю города, на неудобиях, скороспело возводились коробки без внутренней отделки и туда в принудительно-согласованном порядке переселялись коренные жители.

Город украшался. На место резных наличников ставились комолые пластиковые обрамления на высоких окнах.

Банки, коммерческие фирмы, развлекательные центры глушили раскидистые сады оставшихся до следующего пожара частных участков.

Всё путём!

Карамба входил во вкус. Принимал подряд и дольщиков. Недаром же его строительная контора носила имя «Социальная инициатива».

Назаров получал хорошие деньги, но в доле с хозяином не был. И вообще, все финансовые вопросы решались только самим Шитовым и его главным бухгалтером Свирским Самсоном Львовичем, человеком тёмных кровей и такого же тёмного прошлого.

Что с того, что ты не в доле? Работаешь на Карамбу, значит соучастник.

Когда Кирилл стал догадываться, куда уходят деньги дольщиков вместо того, чтобы их вкладывать в производство, у него постепенно созрела мысль покинуть, хотя и хлебное, но совсем ненадёжное место.

Прямо заявить об этом Шитову он не решался. Он знал, что вход сюда – рубль, а выход – два.

Как-то, возмущённые долгим, затяжным строительством дольщики, ещё до конца не ведавшие, что их попросту, как теперь говорят, кинули, пришли с протестными выступлениями в контору.

Карамба сразу же послал объясняться с ними исполнительного директора, правда, на всякий случай, выделив ему для прикрытия двух стражей порядка.

Особо подготовленный руководитель инициативной группы дольщиков попытался ознакомиться с финансовыми документами фирмы, на что Карамба, улыбаясь, широким жестом пригласил его в бухгалтерию, откуда через некоторое время тот был выведен в наручниках, как пытавшийся продать сотруднице пакетик героина.

Такой был предусмотрительный Константин Иванович, вот и оказался, как нельзя, кстати, ещё один милиционер в конторе, прибывший для решения проблем охраны.

Назаров объяснял неспокойным гражданам, что объекты будут подготовлены к сдаче на следующий год, и им, конечно, волноваться не стоит. У Шитова всё схвачено. Как только завезут облицовочный кирпич, так снова пойдёт работа.

Действительно, продолжению строительства как раз и мешали: нехватка цемента и полное отсутствие красного облицовочного кирпича, который должен был поставлять завод в Старом Осколе.

Карамба самолично ездил на тот завод и что-то там решал. А когда приехал, то все работы приостановил до неопределённого времени.

– А мне, что делать? – Кирилл явно был раздосадован на приостановку строительства очередного дома дольщиков. Дом небольшой, всего на восемьдесят квартир, и к первым морозам его можно было бы уже подключать к инженерным сетям.

– А тебе, – глубокомысленно сказал Карамба, – получить в кассе отпускные и гулять на просторах родины! А, может путёвочку в Таиланд сделать? К массажисткам. А? Я могу!

– Ну, в отпуск, так в отпуск! А в Таиланд – не! Не полечу! Там хорошо, но мне туда не надо! Косоглазье сексу хоть и не помеха, но русские бабы – куда лучше!

– Ну, иди, иди! Получай бабки, и – катись колбаской! Когда надо будет – позову!

Тамбов город маленький. Присмотришься с одного конца, другой конец – вот он!

Подвижек в строительстве восьмидесяти квартирного дома, как не было, так и нет.

Вот уже гуляет по городу лето. Гуляет по городу и Назаров.

От Шитова ни звонка, ни оклика никакого.

Зашёл как-то Кирилл в контору, а там тишина такая, что сразу же, как Ванька-встанька, в дверях появился охранник, правда, заспанный до того, что на лице от кулака вмятина выпаялась.

– Ну, спи! Спи дальше! Извини, что разбудил!

Повернулся исполнительный директор и, тихо закрыв за собой дверь, вышел из душного помещения на улицу.

Самый разгар работы, а тут и конь не валялся. Хотел, было, Назаров пойти к Шитову с вопросами, а потом махнул рукой – погуляю ещё!

Тамбов город маленький. Вдоль и поперёк изгулял его Кирилл Семенович Назаров. Истоптал тротуарную, выложенную по новой моде плитку набережной тиховейной реки Цны. Попил холодного пивка. Покупался на рукотворном море – тамбовском водохранилище, пока ещё не зацветшем сине-зелёной водяной плесенью. А дальше что? В его возрасте без дела нельзя. Сам себе противен станешь. Лялька Айзенберг снова в Москву укатила. Теперь на молодёжном канале ТНТ щебечет. Хоть Лялька к сексу с ним была равнодушна, но всё-таки какое-то разнообразие в холостяцкую жизнь вносила.

Нотариальная Галя, составитель разнообразных крючкотворных юридических бумаг, за лысого паучка-маклера в замужество ушла, как в омут нырнула.

Однажды пошёл оформлять бумаги по работе фирмы Шитова, так эта Галочка, теперь строгая Галина Петровна. В чёрном блузоне без легкомысленных вырезов и строчек, она, кроме зевоты, никаких желаний у Кирилла не вызвала. Всё на Вы да на Вы величает: «Вы, Кирилл Семёнович, здесь запятую пропустили, а здесь скобочку забыли закрыть, а вот тут буквица строчная! Надо повнимательней юридические документы составлять. Приходите, я Вас на следующий месяц запишу».

«Тьфу, лахудра чёртова! Вроде никогда с ним не оттягивалась!» – Кирилл, швырнув дверь от себя, ушёл ни с чем.

Нагулялся Назаров вволю, и пришла ему мысль самому отправиться на Белгородчину в Старый Оскол, узнать о выполнении заявок на красный облицовочный кирпич, что был заложен в проекте на строительство дома.

Своей машиной он так и не обзавёлся – прошлые кредиты под квартиру в банк выплачивал, а теперь вот снова какие-то заморочки у Карамбы! Надо клубок распутать. А то, глядишь, подставным окажешься…

Автобусное сообщение, теперь хорошее. Добрался, правда, с пересадкой в Воронеже, до Старого Оскола.

Городок районного масштаба, но чистенький, ухоженный, каких всегда не достаёт в глубинке. Хороший город! И завод кирпичный тоже ничего себе! Оборудование сплошь новое. Производительность высокая. Вся складская территория в красных пирамидках, упакованных в высокопрочный полиэтилен. Кирпич к кирпичику. Всё честь по чести. Директор, наверное, хозяин ушлый. Всё подобрано до крошки. Ничего лишнего. Печи обжига гудят как гигантские пчёлы. Доброе, доброе производство! Здесь строительного материала на несколько небоскрёбов наберётся… Как же так, ведь Карамба заявлял, что завод, де, перестраивается под новую технологию, и теперь кирпич более дешёвого по цене и лучшего качества поступит только после Нового Года – надо спросить в плановом отделе: почему при таком затоваривании складской территории материал, согласно заказа, до сих пор не поступил на фирму «Строительная инициатива»? Может бумаги затерялись в конторских «главбухах»? Непорядок!

В пустынном помещении администрации завода стояла обеденная тишина, хотя был самый разгар рабочего дня. Только в плановом отделе кто-то резко разговаривал по телефону, нажимая на слово – «оплатить!».

Там на Кирилла посмотрели, как на зачумлённого алкогольной несдержанностью:

– Мущина, – сказала ему престарелая кокетка с густой помадой на скуповатых губах, – мущина, вы что, с печи обжига свалились? Мы сидим второй квартал без зарплаты! В отделе маркетинга все ушли в неоплаченный отпуск. Реализации никакой, один бартер! Вот и меняем шило на мыло, кирпич – на что придётся! Вчера партию галош полученных по бартеру отправили в Киргизию. Ждём перевода на оплату мазута для печей. Вам по безналичному расчёту хоть сейчас отгрузим, а за наличные – весь завод берите с потрохами! Всё шутите! Дама обидчиво поджала губы и отвернулась к засиженному летним летучим народцем окну.

На громкий разговор в дверь заглянул сам директор:

– Какие проблемы? – спросил он у растерявшегося Назарова.

Тот объяснил ему цель своего вояжа к ним на завод:

– Кирпич нужен до зарезу! Стройка стоит! Заявку на отгрузку подали ещё три месяца назад. И счёт оплатили. А стройматериал не получен…

– Какой счёт? От кого? – выговорил директор с заметной одышкой, уплотнённого жизнью человека. – Зоя Алексеевна, посмотрите бумаги!

– А чего смотреть? К нам никакой заявки от «Строительной инициативы» не поступало. Если бы заявка была, мы бы ещё сами за свой счёт кирпич отгрузили. Нет никакой заявки, и поступления денег нет! Директор вопросительно посмотрел на Кирилла, но взгляд его встретил только спину незадачливого заказчика.

Всё стало на свои места! Абсолютно всё! Полный абзац! Карамба играет в опасную игру с народом. Прокуратура разберется, в чём состоит успех бизнеса мошенника-депутата!

Но, вспомнив про нашу незлобивую, нелюбопытную прокуратуру и про депутатское кресло бывшего цыганка, Кирилл Назаров впал в угрюмое беспокойство: он, как исполнительный директор, должен полностью отвечать за финансовую часть своей строительной конторы. Попробуй, объясни, проявившей вдруг пристальный интерес тамбовской прокуратуре к его личности.

А, что этот интерес к нему будет пристальный, он знал точно.

Шитов, тот не вызовет у правовых органов никаких вопросов: депутат, человек государственный, занятый по-горло, ну, не усмотрел за своим алчным исполнительным директором. Понадеялся…

Во бля, вляпался! Бежать, если повезёт, из этой конторы на просторы Родины! Бежать!

Как в таких случаях расправляются с «вице-председателями» подобных контор, Кирилл Семенович знал не понаслышке.

Судебные тяжбы не давали результатов только тогда, когда под расследование попадал человек с денежным мешком в зубах. Тогда – всё! Тогда применялась безответственная статья, нецелевого использования финансов: фирма объявлялась банкротом, и государство в лице внешнего управляющего за счёт бюджета вытягивало предприятие в рабочий режим.

И всё снова шло по кругу.

У Назарова Кирилла Семеновича руки не были смазаны мёдом, деньги к ладоням не прилипали. Физиология такая, особая…

Что с него взять – «совок», однако!

Из новой личностной формации советского человека надо вытравлять по капле. Тот, запах наживы на дух не принимает. Нос воротит, гад! Всё высокое ему подавай! А выше головы не поднимешься! Все через анальное отверстие испражняются, а ему, совку, лирику подавай!

«Засудят! Наверняка, засудят!» – паниковал Назаров, возвращаясь на старом, разболтанном русскими дорогами, автобусе.

До Тамбова прямого рейса не было. Только опять через Воронеж. Хороший город, чистый, зелени много, воздуха много.

Оглядывается Кирилл на дома высотные, на улицы широкие, на людей спешащих по делам своим, вздыхает от зависти. Тамбов – тоже хорош, – уютный, по-сельски обжитый, но размах не тот, не городской…

До его автобуса на Тамбов, оставалось ещё около трёх часов, и Кирилл от вокзала повернул на гулкий Московский проспект совершенно бесцельно, только чтобы размять от долгого сидения ноги.

Невзначай очутился возле магазина «Пиранья», где под стеклом витрин и на стенах находилось бесчисленное рыбацкое «счастье». Для успешной рыбалки здесь было всё: от махоньких проволочных крючочков до современных эхолотов, для определения удачливых мест рыбного царства, и спутниковых навигаторов – «не скроешься от нас, – мы – Глонас».

 

1

Потолкался, посмотрел на яркие, замысловатые спортивные и охотничьи причиндалы, смутился от вопросительного взгляда бойкой девицы за прилавком, и так, на всякий случай, купил катушку с леской и несколько маленьких занозистых крючков – большой рыбы в тамбовской реке Цна не водилось, а на плотвичку и карасика такие крючки – в самый раз.

Как известно, запас карман не трёт, всё равно две-три недели придётся слоняться по Тамбову, который в такую жару душен и невыносим. Куда лучше сидеть на бережку, в тенёчке, сторожа поклёвку.

Улов – коту облизнуться, да удовольствие немалое.

Всякие саквояжи и пакеты Кирилл терпеть не мог. И теперь сунул эти рыболовные снасти прямо в карман.

Едва он нашёл своё место в автобусе, как тот, коротко просигналив, тронулся в путь.

В салоне густо пахло нагретой резиной и пластиком.

Повесить куртку некуда, и Кирилл, расстегнув её, развалился в кресле у окна.

За окном ничего интересного не было, он, откинув высокую спинку кресла, с наслаждением вытянул ноги и прикрыл глаза с намерением хорошо выспаться. За шесть часов дороги он успеет это сделать.

В проходе ещё толпились пассажиры, громко разговаривали между собой, задвигали вещи, вздыхали, кашляли – обычная дорожная толчея, когда автобус переполнен, но Кирилл уже спал.

Откинутая ветром занавеска больно хлестнула его по лицу и он, досадливо морщась, открыл глаза – «Надо же! Вздремнуть успел!»

Автобус, ласково урча двигателем, уже давно вынырнул из городских объятий и катил по широкой, ровной, не совсем привычной для России дороге с односторонним многорядовым движением. Автобан, да и только!

Мимо пролетали бетонные эстакады дорожных развязок, козырьки нарядных кафе, заправочных станций европейского сервиса: всё это говорило о близости большого города, но распахнутый лесной заслон уже показывал, что Воронеж остался позади, а впереди только дрожащее в летнем мареве асфальтное полотно магистрали.

Кирилл осмотрелся и с удивлением обнаружил, что рядом с ним, деликатно примостившись на краешек кресла, сидела простоволосая маленькая, сухонькая женщина с короткой причёской, не по-сельски стриженых воздушных волос, седых и тоненьких, как осенние паутинки.

Хотя соседка одета была в простенький серый жилет поверх наглухо застёгнутой кофточки и такого же цвета, как жилет, юбку, и сидела как-то бочком, назвать её бабушкой или панибратски мамашей, было никак нельзя. Язык не повернулся бы. Неуловимые черты старой интеллигентки не позволяли это сделать. Такие лица теперь встречаются всё реже и реже – бывшие врачи, учителя, библиотекари, прожившие всю свою жизнь в тревожных размышлениях, чтениях учёных книг, в постоянных нравственных сомнениях правоты своего дела, поступка.

В обликах таких стариков нет самодовольства, вздорности, старческого брюзжания, лишь стеснительность в движениях, в каждом взгляде отцветших глаз…

Кирилл, смущённый неизвестно чем, подобрал ноги, выпрямился, как провинившийся школьник за партой под взглядом учительницы, и отодвинулся поближе к окну, показывая жестом на освободившееся пространство.

Женщина кивком головы поблагодарила его и, тяжело передвинув от прохода себе под ноги две сумки из клеёного, коричневого дерматина, которые уже лет двадцать назад вышли из моды, уселась немного поудобнее.

По всему было видно, что она возвращается из города домой с покупками где, наверное, не совсем расторопные местные предприниматели ещё не успели освоить деревенский рынок.

– Что же вы так нагрузились? – Кирилл Назаров показал взглядом на сумки. – Себя не жалеете!

– Что поделаешь, молодой человек? Живём, как можем. А можем и того хуже. У нас в сельмаге свободно стоят только водка да стиральный порошок. Хлеб привозят с перебоями. Так что приходиться кататься за продуктами в столицу чернозёмного края, как теперь говорят. Воронеж всё-таки! Там дешевле купишь и качественнее…

Кирилл согласился с ней, услужливо переставив сумки на свою сторону, чтобы женщине было удобнее сидеть.

– Да нет! Что вы? Спасибо! Мне скоро выходить… Извините, пожалуйста! У меня к вам огромная просьба – помочь на остановке с моим багажом. Проходы узкие, не пройти никак…

– Конечно, конечно! О чём разговор? – с радостной готовностью откликнулся Кирилл, и сам удивился своей поспешности.

Впереди, сквозь зелень деревьев просматривались крыши сельских строений, и автобус стал заворачивать в ту сторону, съезжая с магистральной трассы.

Вот уже распахнулась улица, широкая и длинная с добротными постройками из белого кирпича, говорящими о достатке и прочности бытия.

Село, вытянутое в одну линию по обе стороны дороги, казалось бесконечным.

Но вот показался памятник, похожий на старинный верстовой столб – высокая четырёхугольная пирамида из ракушечника с жестяным скачущим конём в навершии.

Соседка попросила шофёра остановиться и стала прилаживать на плечо, уже перевязанные бичевой сумки.

Кирилл спешно подхватил их и пошёл вслед за женщиной из салона.

– Спасибо, спасибо! Я сама! – женщина попыталась взять сумки из рук услужливого попутчика, но Кирилл уже спрыгнул на землю.

Пока он прилаживал соседке на худенькое плечо поклажу, пока она его признательно благодарила, придержав за рукав, автобус бесшумно тронулся под горку.

Шофёр конечно подумал, что женщина вышла на остановке с родственником, нажал на газ и рванул вперёд настолько быстро, что ни крики Кирилла, ни машущие руки женщины, не могли остановить автобус.

Водитель, сосредоточившись на дороге, конечно, их не видел.

Назаров в растерянности опустил руки. Хорошо ещё, что он без вещей! Вот он, весь тут! А то бы пришлось возвращаться снова на автовокзал, ожидая с возвратным рейсом своё добро.

Он стоял, озадаченный таким оборотом дела, и машинально потянулся за сигаретой.

Женщина, сокрушенно охая, опустила сумки на землю, и снова придерживая Кирилла за рукав, стала горячо извиняться за свою нерасторопность.

– Да вы-то тут причём? – успокаивал он расстроившуюся женщину. – Я сам виноват, что не предупредил шофёра!

– Нет, молодой человек, это я такая неловкая! Могла бы и сама со своим добром управиться. Как же теперь быть? Вас дома, небось, ждут. Да и на работу опоздаете…

Назарову стыдно было признаться, что дома его никто не ждёт, да и вообще, кому он нужен кроме самого себя!

Тем не менее, успокоил женщину, сказав, что он в отпуске и спешить ему некуда. А одну ночь, да в летнее время, он может где-нибудь легко переждать.

Женщина обрадовалась:

– По поводу ночлега – не беспокойтесь! Я живу одна. И места в доме вполне достаточно. Пойдёмте ко мне! Всё равно попутного транспорта уже не будет. А у меня хорошо, тихо… Я живу в парке, Дон рядышком. Вода у нас чистая, лёгкая, без химии. Вон ведь жара, какая! Охолонитесь. Я ужин сготовлю! Вечер, а солнце так и не унимается! – захлопотала она виновато.

Воздух действительно стоял сухой и жёсткий, окунуться в прохладную воду сейчас было бы немыслимым удовольствием, и он, подумав, что не бывает худа без добра, подхватил сумки, весело перекинул их через плечо:

– Ну, что ж! Пошли, куда идём!

И Кирилл повернул в сторону парка, вслед за обрадованной старушкой.

Парк густо зеленел за огородами и простирался на всё обозримое пространство.

После удушливого запаха разогретого битума дороги, в парке стояла спокойная прохлада летнего дня. Воздух необычайно чист и лёгок. Кирилл извиняюще посмотрел на попутчицу и выбросил недокуренную сигарету в лопухи.

Парк рассекала на две части широкая просека. Было видно, что аллея прорублена совсем недавно. Справа и слева от дороги лежали ещё не сгнившие деревья, рогатясь почерневшими ветвями.

В дармовых дровах село, очевидно, не нуждалось.

Ещё на дороге Кирилл заметил, как по палисадникам на невысоких опорах тянулась газовая труба – долгожданная радость каждого сельского жителя. На русскую зиму не то, чтобы дров, а и угля не напасешься, а здесь – повернул кран и – вот она, голубая жар-птица! Жарь, парь, пироги пеки!

Дорога вдоль просеки была посыпана мелким красным песочком. Обочь, на железных горбатых столбах висели фонари. Правда, провода к ним были почему-то оборваны. Но всё равно просека напоминала аллею городского сада, не хватало только музыки да ларьков с пивом и мороженым.

Было видно, что местная администрация, используя энтузиастов, пыталась окультурить парк, да раздумала. Зачем сельскому жителю эти аллеи? Он так за день набегается по вольному воздуху, что – дыши – не хочу! А козы, которые облюбовали парк, погуляют и так, без городских удобств – пиво не пьют. А мороженое им кто даст?

Назаров крутил головой, с удивлением рассматривая редкие для этой местности деревья: стояли в своём несгибаемом хладнокровии высоченные кедры с кустистыми иголками на ветках, причудливо изгибались, завязываясь узлами, красноствольные уссурийские сосны, столетние лиственницы в светло-зелёном бархате, раскидистые дубы и серебристые тополя, усеянные сплошь многоэтажными грачиными гнёздами с подтёками побелки, словно по деревьям прошёлся пьяной кистью весёлый маляр. Широколистный американский клён соседствовал с русской липой, ещё не отцветшей, с густым запахом медового настоя. Веретенообразный можжевельник источал умиротворяющий ладан, кипарисы, туя и ещё что-то такое, чему не найдёшь названия.

Наверняка этот барский парк на берегу Дона был гордостью своего ушедшего хозяина, оставившего потомкам память того времени. Невероятно далёкого и сказочного.

Нечаянные попутчики шли молча, думая каждый о своём. Женщина о тягостном бремени надвинувшейся так незаметно старости, Кирилл о предстоящем ночлеге: «Ну, ладно, старушенция чистенькая, аккуратная, небось, со свиньями не положит. Схожу, искупаюсь на Дон, отосплюсь на трезвую голову, а завтра с утречка успею домой. Ничего, всё развлечение! Да и места здесь райские…»

Назаров всегда любил неожиданные повороты, – новые знакомства, люди, местность, где ещё ни ступала его нога.

Одним словом до всего любопытен был этот Назаров.

Аллея неожиданно открыла короткую улицу на два порядка с одноэтажными домами-близнецами из силикатного кирпича стандартной постройки.

Каждый дом был на два хозяина, добротный, ещё не потерявший своей свежести, с верандами из вагонки, выкрашенными в одинаковый голубой цвет, выгоревший на солнце до небесного.

Такие дома строили в недавнем прошлом в крупных хозяйствах для местной интеллигенции и специалистов среднего звена.

Дома ставили обособлено от села, в живописных местах, зачастую с полными или частичными удобствами, что являлось, конечно, великим благом для сельского жителя.

Возле одного такого строения, женщина остановилась, открыла калитку в палисадник, где густо ветвилась уже отцветшая сирень: там, где недавно свисали пахучие гроздья соцветий, теперь топорщились на тонких плодоножках маленькие зелёные ягодки, если можно так назвать жгуче-горькие зёрнышки.

– Вот мы и дома! – сказала женщина, оборачиваясь к Назарову. – Ну и подвела же я вас! Дела, небось, ждут? А вы вот со мной провожаетесь. Проходите! Что же теперь делать? Я сейчас поесть сготовлю… Гость – всегда гость!

Кирилл ничего не ответил, только пожал плечами и прошёл к веранде, снял с плеча сумки. Поставил их у порога, раздумывая, – проходить или не проходить в дом.

На веранде было чисто, уютно.

При виде своей хозяйки с табурета спрыгнул, мяукнув, котёнок, выгнул спину, потянулся и сразу же пошёл не к гостю, – что это ещё за человек такой? Потёрся о ногу Кирилла и успокоенный прошмыгнул в палисадник к заинтересовавшим его огуречным грядкам.

– Схожу, посмотрю на Дон! – сказал Кирилл женщине, снимая куртку. – Жарко! Может, искупаюсь…

– А почему же не охолонуть! Лето ведь. Я Вам сейчас и полотенце вынесу – и ушла в сумеречную прохладу дома.

Но Кирилл, не решаясь обременять женщину, положил куртку на табурет, где перед этим сидел котёнок, и направился к реке, изгиб которой был виден отсюда и слепил глаза солнечными бликами по воде.

Могучая река, вбирая в себя силу русской земли и солнца, несла свою мощь достойно и неторопливо.

С берега к Дону спускалась лестница из бракованных бетонных маршей, доставленных сюда когда-то по случаю. В некоторых местах марши были сколоты, и сквозь сетку обнажённой арматуры пучками выбивалась сочная, густая трава.

Внизу под берегом плескалась ребятня, забавляясь шатучей лодкой-плоскодонкой.

Бетонная лестница уходила прямо в воду, и Кирилл быстро выпроставшись из одежды, сразу же вошёл в ласковые объятья реки. Хорошо! Вода плотно упиралась ему в грудь, обволакивала его, затягивая на середину Дона, и он, поднырнув под мальчишек, ушёл глубоко в воду, вынырнул уже за лодкой, и ласточкой понёсся на другой берег.

Но сколько бы он не махал руками, берег – вот он! – всё никак не приближался.

Пловец почти уже выдохся, а дотянул только до середины, хотя Кирилл плавал неплохо. Умерив свой порыв, он перестал бороться с рекой, плыл теперь медленно и расчётливо. Добравшись до другого берега, он, цепляясь за кусты лозняка росшего прямо из воды, выполз на сушу и долго отдыхал, прежде чем пуститься в обратный путь. Дорога назад была гораздо труднее.

Когда Кирилл вышел на берег, отряхивая с ладоней воду, его уже пошатывало.

Натянув джинсы и завязав узлом на животе рубаху, он, беззаботно посвистывая, стал подниматься по ступеням вверх, – ночлег и предстоящие с ним хлопоты его перестали волновать.

На светлой веранде его ждал ужин.

Кругляши молодой, отварной картошки ещё исходили паром, зелёные крокодильчики огурцов, метёлки лука и свежего укропа, хлеб, нарезанный тонкими ломтиками, соль в деревянной, расписной коробке – всё это красовалось на столе, покрытом клеёнкой в крупную голубую клетку.

Недавно вымытые полы ещё отдавали влагой, отчего на веранде стоял запах дождя и луговых опят.

Кирилл всем своим существом почувствовал деревенский уклад жизни, совсем, как в том далёком его детстве.

Хозяйка всплеснула руками:

– Ай, яй-яй! Что же Вы ушли без полотенца? Брюки намочили… Кушать-то, небось, ой, как хочется!

– Да не откажусь! – Кирилл пододвинул к столу табурет и сел, оглядываясь. – С чего бы начать?

– Можно я вам настоечку предложу? – нерешительно спросила хозяйка.

– Предложите-предложите! – Гость в ожидании сложил руки на животе.

Женщина достала из холодильника невесть как сохранившийся пузатенький старомодный графинчик с высокой притёртой стеклянной пробкой и поставила перед Кириллом.

В графинчике на дне перекатывались шарики можжевеловых чешуйчатых ягод.

Гость удовлетворительно хмыкнул и посмотрел на хозяйку:

– В одиночку как-то не с руки, привычки нет, может, и вы со мной?

Пожилая женщина улыбнулась и поставила перед Кириллом две крохотные рюмочки на тонких ножках:

– Ну, только с извинительной целью, чтобы вам не было неловко. А, как вас зовут, молодой человек? Ведь мы с вами, к моему стыду, так и не познакомились…

Смущённый Назаров назвал своё имя и вопросительно посмотрел на женщину.

– Павлиной Сергеевной, когда-то звали меня ученики… А Вы можете называть тётей Полей. Какая я теперь Павлина? Курица старая! – женщина потихоньку, в кулак, засмеялась.

– Ну, тогда за знакомство! – Кирилл налил рюмку и протянул женщине, потом налил себе.

Можжевеловая водка была хороша! Холодна, как родниковая вода, и крепка, как утренний морозец.

Кирилл, проголодавшись на вольном воздухе, с большим удовольствием стал есть, похрустывая огурчиками, втирая в соль белые продолговатые завязи луковиц с зелёными косицами, замахивая в рот душистые веточки укропа.

Павлина Сергеевна улыбчиво, по-свойски поглядывала на случайного гостя, крепкого мужика, ещё не утратившего ребячьей свежести и лёгкого озорства. Было видно, что человек он порядочный, обиды никакой не сделает, и старая женщина, успокоенная и радостная неожиданным общением, только вытирала платочком кончики губ, вспоминая что-то своё, далёкое…

Гостю тоже, видать, было хорошо и уютно на этой чистенькой веранде, за этим столом с деревенским ужином. И он, тоже успокоенный, вспоминал своё, тоже далёкое – канувшего в неизвестность отца, которого он смутно, но помнил, мать, бабушку в белом платочке в горошек, молодую картошку с зелёным луком и огурчиками на такой же веранде, но в другом месте и в другом времени.

Вечером, они с Павлиной Сергеевной, теперь уже тётей Полей, сидели на лавочке перед домом, и Кирилл Семёнович Назаров, глядя на затухающее позднее небо, рассказывал о себе; весёлые и горькие случаи жизни, и старая умная женщина поддакивала ему, доверительно улыбалась и покачивала седенькой головой.

Назаров не стал стеснять свою хозяйку и согласился спать во дворе, в маленьком сарайчике, где для него Павлина Сергеевна разложила низкую раскладушку и застелила её чистой простынёй поверх ватного, стёганого одеяла.

Постель была готова, и теперь они с тётей Полей сидели, любуясь угасающим днём, и мирно беседовали, как близкие родственники.

– Тётя Поля, а почему вы одна живёте? – предварительно извинившись за своё любопытство, спросил Кирилл.

– Как одна? Вон – целое село со мною рядом! Да и ты вот сидишь здесь, – незаметно перешла на «ты» женщина. – Сосед Миша через стенку живёт. Наведывается часто. Он шофёром работает в районной администрации. Починит что, когда надо. Человеку одному нельзя. Не на кладбище обитаю. Одиночество – грех большой. Я хоть и атеисткой была, а, кто в то время не был безбожником? А теперь вот иконку повесила в переднем углу. С Богом живу.

– Да я не в этом смысле. Родственники где? Дети?

– Детей у меня много было. За полвека работы в школе для меня всё село – дети!

– Ну, а сын, или дочь?.. Ваши дети, Павлина Сергеевна? – назвал он её теперь снова почему-то по имени-отчеству.

– Мои дети, они вот где! – Павлина Сергеевна приложила две сухонькие ладошки к сердцу, – они все там остались. Как война началась, с войной всё и кончилось. Ты ведь вот тоже один. Любовь, как река, в неё два раза не войдёшь. А родственники все там, – она посмотрела на защемлённую полоску света на горизонте, как будто щёлочка под дверью осталась, и тихо вздохнула. – Ну, ты посиди. Посиди, если хочешь. А я спать пойду. Пора мне. Я тебе на столе молока оставила. Парного. Соседка Марья принесла. Попей перед сном. Глядишь, – хороший сон приснится.

 

2

Разве думалось сегодняшнее одиночество молодой выпускнице педагогического техникума, летящей с руками нараспах навстречу своей любви жарким июньским полднем рокового (Ах, война, ты война! Что ты подлая сделала?..) тысяча девятьсот сорок первого года?

Душе её смеялось и пелось, и жёсткие стебли трав, хлещущие по обнажённым, тугим девичьим икрам, подгоняли её – быстрее, быстрее, быстрее! – когда она увидела на пустынной просёлочной дороге одинокого путника, своего суженого, своего ряженого Павлушу.

Она ждала его приезда и боялась этого.

Ей, девочке, молоденькой учительнице, только что направленной после окончания учебного заведения в сельскую школу, неприличной в глазах местных жителей была бы эта, такая желанная встреча с её Павлушей – не жена ведь!

Да и она только что устроилась на квартиру, ещё не обжилась совсем.

Её хозяйка, женщина строгих нравов, какие тогда существовали в селе, вряд ли разрешила бы оставаться на ночь, невесть откуда взявшемуся парню, когда её квартирантке всего семнадцать лет, а до замужества надо блюсти себя, честь девичью защищать, да к тому же, молоденькая учительница здесь у всех на виду… мало ли что языки длинные намолотят!

Там, в Лебедяни, где она училась, они с Павлушей решили пожениться, когда ей исполниться восемнадцать лет, а это будет только осенью, – далеко-то как!

– Подожди, родненький! – шептала она в прощальный выпускной вечер. – Через три с половиной месяца мы будем вместе. Устроюсь на квартире, начну работать, вот тогда и распишемся. И всё будет, как у людей. Какой ты нетерпеливый! Агрономы тоже в колхозе не валяются на дороге. У тебя диплом с отличием. Председатель, если ты его уговоришь, может и квартирку нам построить. Всё будет хорошо. Всё уладиться. Не торопись! Ишь, какой прыткий! Я тебе напишу, как устроюсь…

По-женски права и мудра была недавняя выпускница учительского техникума. Рассудительна. Действительно, нехорошо будет загодя честь девичью рушить. Нехорошо…

Не выдержал её Павлуша! После первого письма – вот он. Объявился. Что же ей теперь делать?

Павлуша, порывистый и безоглядный, подхватил её на руки, окунулся в её волосы и задохнулся ими:

– Ах, ты моя Павочка! Птичка небесная! Невеличка ты моя!

И целовал, целовал, целовал…

Высока трава. Широк луг. Скроешься, как в омут нырнёшь. Не достанут глаза чужие, любопытные!

Девичья любовь податлива, сговорчива. Ласковое слово, как вино крепкое, с ног валит.

Высоко кружит коршун, всё видит, да никому не расскажет…

И захлестнула удушливая волна молоденькую девочку, выпускницу учительского техникума в старинном городе Лебедянь. Отец-мать далеко, а милый – вот он!

И закружилась в водовороте, опускаясь на самое дно, отпустив на все четыре стороны волю и разум.

Павлуша лежал, грыз травинку, посмеивался:

– Ну, теперь всё! Никуда от меня не убежишь, не денешься. Закапканил я тебя, птичку, навечно! Пойду в колхоз ваш на работу проситься. Документы – вот они! – Павел похлопал по карману своего пиджака. – И жить вместе будем. Я к твоей хозяйке, как молодой специалист, попрошусь. А срок подойдёт, так и распишемся. Домик свой построим. Детей разведём. Я знаю, ты детей любишь. Ну, а если меня агрономом не возьмут, я и скотником могу поработать. Я – человек не гордый!

Высоко кружит коршун, всё видит.

Она стыдливо прикрылась ладошкой, мысленно отгоняя распростёртую над ними птицу.

Коршун покружил, покружил, покрутил укоризненно головой и заскользил на воздушных лыжах туда, в сторону батюшки Дона, где в хлебном поле весело посвистывали расторопные суслики в надежде не попасться на обед в когтистые лапы крылатого разбойника.

Ах, война, ты война! Что ты подлая сделала?..

У председателя колхоза, куда она, стесняясь неимоверно, привела своего Павлушу, особых вопросов к дипломированному агроному, только что окончившему Воронежский сельхозинститут, не возникло. Радостно, как после мороза или хорошей выпивки, потерев руки, он встал из-за стола и, ласково обнимая гостя, усадил его на своё место:

– Ну, хоть один грамотный человек наконец-то в нашем хозяйстве объявился! Ты сиди, сиди! – попридержал он Павла за плечо, когда тот, смутясь от неожиданной готовности председателя освободить своё место, попытался выйти из-за стола, – Я тебе это место не враз уступаю. Не боись! Мы, может быть, с тобой ещё повоюем. Ты моим политруком будешь… как Фурманов у Чапая. Ты не думай, я ведь тоже книжки читаю. А вот диплома такого у меня нет! – председатель нежно погладил плотный складень документа о высшем образовании. – Если до весны ты не сломаешься здесь, – он хитро посмотрел в сторону молодой учительницы, с которой он уже успел познакомиться, и было видно, что он её выбор одобрял, – если поладишь с народом, я тебе к будущему Первомаю новоселье обещаю. А теперь пойдём ко мне домой обедать, пошли, пошли!

– Петр Филимонович, вы бы его сперва на квартиру устроили. Ему ночевать негде! – закраснелась колхозная молодая учительница.

– Вот-те раз! Как негде? Пускай сперва у твоей хозяйки обживется. Места у неё, я знаю, на вас двоих хватит. За это мы ей трудодни отпишем. А – поженитесь, так и свадьбу сыграем. Правда, сынок? – с начинающим агрономом председатель сразу перешёл на «ты», видя, что тому такое предложение страсть, как понравилось.

Отец у Павлуши погиб в Донбассе, на шахте, стахановским методом добывая уголёк стране, когда тому было всего десять лет от роду, так что его мать, тоже потомственная горнячка, поднимала сына одна, опускаясь каждый день в забой, где деньги, немалые по тем временам платили не только за страх, но и за работу, там, в грохочущем чреве земли.

Мать Павла изо всех сил старалась огородить сына, от, казалось бы, неминуемой и опасной потомственной судьбы шахтёра. Учила в школе. Дотянула до десятилетки, что по тем меркам уже считалось большим делом. Потом, отвезла повзрослевшего сына в город Воронеж к дальней родственнице, которая работала техничкой там, в институте, что и определило судьбу Павлуши.

Не сказать, чтобы у Павла было призвание к агрономическим наукам, травопольной системе. Но во время учёбы он втянулся и сумел полюбить эту, далеко не героическую, но такую необходимую земную профессию.

С Павлиной, или Павочкой, как её называли все в донецком посёлке, они жили по соседству, и Павел на правах старшего брата опекал её от чересчур ухажористых парней, и как-то само собой, незаметно, привык к Павлине, и полюбил эту, начинающую расцветать девочку.

Хотя они учились в разных городах и в разное время, но на студенческих каникулах встречались дома, и будущей учительнице нравилось и льстило внимание такого заступника, как её Павел: мужественного, крепкого, надёжного. Обязательные провожания после танцев в клубе светлыми летними вечерами сами собой перешли в короткие поцелуи, и только потом-потом в молчаливый разговор рук, вызывающий трепет и смятение молодого, здорового тела, раскрепощённого взаимностью чувств и желаний.

Теперь всё устраивалось, как нельзя лучше.

Уставший и задерганный отчётами и сводками в район председатель колхоза был рад свалить ненавистную бумажную работу на молодого специалиста с высшим образованием.

«Ну, слава Богу! – думал про себя председатель Петр Филимонович. – Теперь есть, кому цифры подсчитывать, а то до настоящей работы руки не доходят: с покосом ещё не управились, а уже по уборке озимых отчёты строгай. А там и под зиму сей… Беда, да и только!»

Учёному агроному было, куда приложить свои знания на этой отзывчивой к заботливым рукам земле.

Павел сам не ожидал такого быстрого поворота в своей судьбе, только слушал да поглядывал.

Он прибыл к невесте налегке, без необходимых вещей и одежды, подгоняемый единственным желанием скорее обнять свою ненаглядную и такую беспомощную в житейских делах Павочку.

Неожиданная легкость, с которой он устроился на работу, окрылила его, – теперь они будут вместе навсегда и навечно!

Ах, война ты война! Что ж ты подлая сделала?!

Отсутствие всего необходимого не расстроила молодого специалиста. «Авось, как-нибудь обойдусь! – думал он. – Спешить некуда! Съезжу домой, заберу шмотки и вернусь. Главное – вот она, любовь и радость! Рука в руке. И жизнь молодая, яростная раздувает парусом рубаху и дышит в лицо угаром, как захмелевший друг».

Хозяйка, где квартировала молодая учительница, поначалу никак не хотела слушать доводов своего председателя колхоза:

– Нет, нет и нет! Куда я его положу? У меня и кровати-то нет лишней! Да и девочка у меня на постое. Училка молодая. Разве можно такой грех на душу брать? Случится ещё что?

– А что может случиться, Марья? – притворился председатель простачком непонимающим. – Агроном, человек умный, городской. По-всему видать аккуратный, непьющий, пакостить не будет. А работой я его загружу, как мерина нашего. У него, не у мерина конечно, а у студента этого, не то что баловство какое, а и рука подниматься не будет. Трудодни тебе, вроде, не лишние, как я думаю. Свеклу пропалывать баб собираю, так что – смотри, может лучше постояльца взять? А?

– Фелимоныч, я не про то говорю! Девка-то у меня живёт уж очень молодая! А за молодыми, сам знаешь, глаз да глаз нужен…

– А-а! Ты вон про что! Свою вольную молодость, наверное, вспомнила. Греха боишься? Иди-ка сюда!

Председатель отвёл в сторону Марью и что-то весело прошептал ей на ухо, отчего она расплылась в улыбке и хлопнула Фелимоныча шутейно по объёмистому животу:

– Дурак ты старый! Это сколько времени-то прошло! Ну, ладно, уговорил. Пущай, пока я к нему присматриваться буду, он на сеновале у меня поспит. Сена-то ты мне с гулькин нос выписал, козе не хватит. Вон полчердака пустует! Пусть там твой агроном и спит! Чтобы по ночам нас, женщин, в краску не вводил. А на зиму ты ему ищи другое место, у меня от мужского духа голова кружится. Заноси, сынок, вещи в горницу! – обернулась она к смущённому парню. – Как вещей нет? Ты что, так вот и на работу устраиваться приехал? Сирота что ль?

Агроном, почёсывая затылок, переминался с ноги на ногу.

– Его вещи багажом идут! – выручил председатель, подмигнув улыбчивому парню. – Пусть пока налегке побегает! Ему и так в одних сандалиях жарко будет. Ну, я пошёл! Да, Марья, приходи за продуктами новому постояльцу. Мы сегодня бычка завалим, так что не зевай, а то тебе одни рога достанутся! Бодаться будешь. Ну, давай! – пожал он руку Павлу. – Устраивайся. Теперь уж завтра ровно в шесть жду в правлении на развод. Попробуй, проспи у меня!

Тётка Марья подозрительно посмотрела на свою зардевшуюся постоялицу, потом на парня и, неизвестно чему усмехнувшись, пошла в дом, показав новому гостю на чердак:

– Лезь, устраивайся! Ночи стоят тёплые. Я тебе сейчас кое-какую постелю подам. Отдыхай с дороги! Или, нет, пошли в дом, я тебе на скорую руку яишенку пожарю. Да и молочком попою. Парное. Только со стойла принесла. Не цедила ещё.

Молодой агроном от яичницы отказался, а молока попил к большому удовольствию своей хозяйки.

Забравшись через слуховое окно на чердак, он, радостно ухнув, нырнул головою в источающую луговые запахи, ещё не очерствевшую, недавнего покоса траву: «Ах, как хорошо всё устраивается! Напишу домой письмо, чтобы мать за меня не переживала. Обрадую её. Мол, на работу агрономом, как она мечтала, принят. Председатель, по всему видать, ничего дядька! Толковый!..

– Вот так завсегда! Марья, устрой! Марья, накорми! А как сказала про сено, так и закосоротился хрен старый! Опять по буеракам да оврагам траву обкашивать придётся! – ворчала внизу хозяйка. – Ну-ка, подай парню постилку! – обернулась она к Павлине, сунув ей в руки лоскутное стёганое одеяло и такую же, сшитую из ситцевых обрезок, подушку. – Ты молодая, на крыльях, туда взлетишь, а то мне, старухе, не вскарабкаться, – потом, немного подумав, сказала, – нет, дай-ка я сама поднимусь, греха ещё с тобой наживёшь! Разве можно, – парень бугай-бугаём, а девка рядом молоденькая, неразумная. Я Филимонычу обязательно скажу, чтобы он новому агроному другую фатеру подыскивал! – тётка Марья, продолжая ворчать, молодо поднялась по лестнице, придерживая под мышкой «постелю».

Молодая учительница пушинкой бы взлетела туда, на чердак, под крышу, в жаркую полутьму, сама бы расстелила, ладошками разгладила постель. Э… да, что там говорить! Ни один глаз не увидит, ни одно ухо не услышит, чтобы они там ни говорили, ни нашёптывали друг другу.

Сработала чистая женская хитрость – она, вроде бы и не понимала, о чём говорит её бдительная хозяйка. Только, густо зардевшись, поддержала свою заступницу:

– Конечно, тётя Маша, как можно на себя такую нагрузку брать? Пусть до осени на чердаке перебьётся. Если мыши его не съедят! – хихикнула в кулачок, обрадовавшись, что её хозяйка ни о чём не догадывается и принимает постояльца за неизвестного и незнакомого Павлине человека.

– Ты там не озоруй только! Не кури! А то избу спалишь, не приведи Господи! А сенца под голову поболее нагреби, помягче будет. Да ты молодой, небось, и так спать здоровый! А председателю своему скажи, чтобы тебе другую квартиру подыскивал. А то я знаю вас, кобелей! Насмотрелась за свою жизню. У меня девка на руках, училка. Я её блюсти должна, понял? – втолковывала тётка Марья высунувшемуся по пояс из слухового окна весёлому парню.

– Не, я смирный! Я девок боюсь! – отшучивался он, принимая из рук хозяйки «постелю». – А курить меня мать давно отучила, уши до сих пор болят. Да и спичек у меня нет. Не бойтесь, тётя Маша, не запалю я ваши хоромы. Может, мне ещё в них жить да поживать придётся. А Петру Филимоновичу скажите, чтобы он место для покоса выделил. Я вам на две коровы сена напластаю. Успевай сушить. А с этой квартиры я не съеду! Больно хорошо здесь!

– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего! – услышав о сене, которое обещал навалить новый постоялец, подобрела тётка Марья. – Ну, пожалуй, конечно, не без того. Я тебя не гоню, коль ты такой смирный. А там, как Бог пошлёт! Может Демьянову избу тебе отдать, когда женишься. Он, Демьян-то, раскулаченный, а изба у него ещё свежая, перед самыми Соловками её рубил, да жить не пришлось. Ни слуха, ни весточки. Сгнил, поди, он с детками на Северах. Говорили ему: «Вступай в колхоз, может, простят тебя комбедовцы, что хорошо живёшь: избу вот срубил, наличники выкрасил суриком… К нему и подступились. А он – кошки в дыбошки! За топор схватился. Но, – куда там! Обратали, как миленького! А изба осталась. Кладовая теперь там. А, на что она, кладовая, когда туда класть нечего. Одни госпоставки только…

Тётка Марья, следуя вековой деревенской привычке, ложилась спать рано, с «курями», ещё засветло. «А чего по-пустому глазами хлопать? Солнце – на бок, и человеку в постелю надоть. Солнце – встало, и ты давай, шевелись, управляйся с делами. За день так нахряпаешься, что, дай Бог, до перины добраться. А ты говоришь – бессонница! У кого – бессонница? У лентяев, да лежебок она, бессонница. А трудовому человеку сам сон в ладонь идёт. Положишь голову в горсть, и, – как провалилась! А утром разломаешься – и ничего, жить можно – любила она втолковывать своей неразумной постоялице, которая всё сидит и сидит за книжками. Керосин, хоть и казённый, председатель, Филимоныч этот самый, слава Богу, отпускает его без меры, а всё – жалко! Чего его зря жечь-то? Горючка, всё-таки…

Нового агронома постепенно затягивали колхозные будни, да и молодой учительнице начальных классов приходилось днём пропадать в школе, в бывшем доме ещё одного кулака-«мироеда», расстрелянного в коллективизацию прямо у себя во дворе за непонимание линии партии, которая опустошала у таких вот сундучников закрома на пользу «обчества».

В «обчестве» прошлогоднее зерно погнило, сгорело с недогляду, а у этих «паразитов» семена отборные, чистые. Как говорится – сей в грязь, будешь князь.

Бывший пятистенок рачительного хозяина, рубленый из сосновых брёвен, да таких, из которых смолу не доили, простоит ещё ой-ёй! сколько, был поделён на классы, где и занималась многочисленная детвора, постигая премудрости орфографии и арифметики.

Обязательным – в то время было только начальное образование, так что русская изба «мужика-захребетника» ещё долго послужит верой и правдой народному делу.

Школу надо было готовить к новому учебному году: завести дрова для прожорливых печей, сделать небольшой ремонт классов, изготовить наглядные пособия, в магазинах их не отыщешь, да и методички разработать, как учили в техникуме.

На всё требовалось время и желание.

Чем хлопотнее были дни, тем слаще вечера, а летний день велик – ждёшь, не дождёшься!

Убедившись, что хозяйка, потеряв бдительность, крепко спит под неизменным стёганым одеялом на широкой русской печи, отгороженная ситцевой занавеской; молодые её квартиранты, пользуясь предоставленной свободой и безрассудными влечениями друг к другу, ныряли на чердак и, забыв обо всём на свете, проваливались во власть хаоса, из которого рождается, живёт и пульсирует всемирная гармония.

Сено на чердаке путалось в волосах, травинки покалывали спину, руки, обнажённые бёдра, мешали каждому движению, но молодость неприхотлива и упоительна в своих желаниях.

Ах, война, ты война! Что ты подлая сделала?..

…Павлина Сергеевна, взмахнув от лица рукой, как отгоняют мух, сморгнула неожиданные воспоминания. Одинокая и затерянная, как сухая веточка ромашки в ворохе сена, она осталась на этом свете терпеливо доживать сиротскую старость.

«Вот и наседка куда-то запропастилась с выводком», – она прислушалась, стараясь уловить сквозь шум деревьев характерное квохтание, но, кроме утробного ворчания грозы да тревожного лепета деревьев, ничего не слышала. Заглянула в сарай, где, выпятив генеральскую грудь, ходил гоголем петух да несколько кур жались к насесту, посмотрела туда-сюда, – нет наседки! С тем и ушла снова в дом, оставляя за спиной редкие, но крупные и тяжёлые первые капли дождя.

В доме сразу стало темно и сыро, как будто тучи, влезая в окна, развешивали по всем углам свои мокрые лохмотья.

Пришлось включить свет, который в одно мгновение разогнал все навязчивые видения. «Куда-то Кирюша запропастился, голова бедовая?» – впервые назвав своего постояльца не Кириллом, как его называла до этого, а Кирюшей, она неожиданно поразилась тому, что неожиданно сравнивает его, сегодняшнего гостя, с тем, теперь таким далёким и негасимым образом…

Война смахнула, скомкала и растоптала её, только что начинающую жизнь, в бутоне, в самом первоцвете…

Как же, как же, писал когда-то Кирилл Назаров, будучи ещё молодым монтажником, на обшарпанном столе рабочего общежития, ломая карандаши, строки о войне, проклятой и великой:

Того Павлушу, агронома учёного, ненаглядного и такого желанного, под широкой ладонью которого там, в пахучем пространстве деревенского чердака, сладостно томились её наливные девичьи груди, сразу же всосала жадная и чёрная воронка всеобщей мобилизации, бездонную прорву которой каждый день старались наполнить до краёв районные военкоматы.

В селе вдруг стало тихо и скорбно.

Даже тётка Марья, у которой не было ни мужа, ни сыновей, чтобы бояться за их жизни, и та, повязав чёрным платком голову, подолгу длинными вечерами простаивала на коленях перед забытыми до срока в повальном атеизме иконами. Вымаливала у Бога милосердие к русской земле и её шлемоносцам, которые, несмотря на все усилия, всё пятились и пятились назад, накапливая ярость для решающего удара.

Да, наверное, такова уж природа русского человека – надо долго колотить его по пяткам, чтобы основательно разозлить.

До боли в глазах смотрела молодая учительница, Павочка, в спину уходящего Павлушу, до первой слезы. Она тогда уже знала, чувствовала, что видит его в последний раз. Женское сердце – вещун.

Голубая даль, в которой скрылся ещё один солдат Отечества, всосала в себя душу ещё одной русской женщины, ни оставив никакой надежды на будущую встречу.

Потухшая и поблекшая, загребая босоножками придорожную пыль, она шла назад, в село, и чёрная стена печали, стена плача заслонила её от окружающего мира.

Были только – она и её печаль.

Не заметив поворота дороги, она переступила её и теперь уже шла по обкошенному лугу, где грядками лежали поваленные навзничь свистящей равнодушной косой неисчислимые травы, ещё вчера встречавшие солнце в полный рост, обрызганные росой и светлой синевой июньского рассвета.

Ближе к Дону, там, где одним своим концом село упирается в берег, трава в валках уже созрела, подсушилась, превратившись в добротное сено, а кое-где даже была собрана в копны.

На такую копну и повалилась молодая женщина, ещё девочка, печальница, сжавшись в комочек, как сжимается зелёный листок на огне перед тем, как превратиться в золу, в пепел. Девочка ещё до конца не сознавала, что с ней случилось, но чувствовала всем существом своим, ещё и не совсем женщины, что пыльная дорога, бегущая к горизонту, пересекла её, начавшуюся так хорошо складываться, жизнь.

Короткие вечера, проведённые под уютной крышей сеновала, привадили её к напористой мужской ласке, когда, раскрываясь, как набухшая почка под упругими струями парного весеннего дождя, вся её женская сущность тянулась к ней, к этой ласке, вбирая её в себя с пугающим и сладостным трепетом. Теперь она, как веточка, отсечённая от дерева, ещё зелёная, ещё обрызганная дождевой влагой, но уже обречённая, не распустившись своим первоцветом, сохнуть и вянуть под равнодушным к её участи небом.

Она очнулась от вечерней зябкости тянувшей со стороны Дона вместе с белёсым стелющимся по жёсткой стерне туманом. Отряхнув ситцевое платьице от налипших травинок, огляделась по сторонам.

Молчащая, пустующая даль немного успокоила её, и тяжело вздохнув, она пошла в сторону села, где востроносой безвёсельной лодочкой по тихой небесной заводи уже заскользил молодой месяц.

Тётка Марья сидела на приступочке у своего дома, обняв колени большими жилистыми руками. Увидев свою незадачливую постоялицу, она встала, обняла её за плечи, и по-матерински ласково погладила по голове:

– Ничего, детка, твоё дело молодое, лёгкое и печаль твоя лёгкая, как осенняя паутинка в воздухе. Ветер подует, и нет её, паутинки этой. Улетела! А я почти всю жизнь не мужниной женой жила, хоть и замуж вышла в шестнадцать лет, да за какого мужика! Бывало, когда ещё мы своим хозяйством жили, до колхозов этих, пойдём с ним в поле по делам каким, а он посадит меня на плечо и несёт так, посмеиваясь, до первой копны, а потом – в копну, да и зацелует до беспамятства. Очнёшься, а уж день-то к закату клониться. Семьи тогда были большие. Свёкор мой, ну, как нынешний председатель, строгий, страсть какой! Зачнёт ругаться, да кулаки перед носом сучить, что день задарма прошёл. Жуть берёт! А мой – всё – папаня да папаня! Лицо руками загородит и оправдываться зачнёт, как дитё малое. Такой смирный был. Ну, а потом, – эта самая революция, разруха, люди беднеть стали. Он, муженёк мой, хоть и телок не лизанный, а всё туда же – пошёл в Совет комиссарить. Откуда только такая прыть взялась, богатых шерстить, хотя при старой власти и мы жили ничего себе. А он, как заразился! Бывало, приедут верховые с продразвёрсткой – на поясе бомбы, в руках наганы, при саблях… Ну, и к нашему двору. Свёкор, царствие ему небесное, к тому времени уже упокоился. Мой – за хозяина остался. Не лезь он в активисты да в комбеды, и посейчас жил бы… Здоровый бугай был, что ему сделается? Прости, Господи! – тётка Марья, вздохнув, перекрестилась. – Приедут эти, верховые, да с обозами, сунут плётки за голенища, а ты, Марья, стол накрывай, гостёчков дорогих встречай, чтоб им пусто было! Самогонки выставь. И что он в них нашёл, в комиссарах энтих? Они – такие же люди, только, может быть, пьют поболее, да и побессовестней, чем наши, деревенские. Выпьют – материться зачнут: «Зажали, – говорят, – твою мать, кулаки грёбаные, хлебушек народный. Скопидомничают. Сами сожрут, не подавятся! Ну, мы у них закрома-то повыворачиваем наизнанку. Пойдём, Миколай, – это они уже к нему, муженьку моему, царствие ему небесное! – Пойдём, – говорят, – Миколай, интерцанал велит всё делить поровну. Богатых быть не должно! Весь мир насилья мы разрушим до основанья! Пойдём, Миколай! Ты, как представитель комбеда, бумагу изъятия подписывать будешь!» – Ну, Николай мой, тоже пристегнёт бомбы к поясу и – шасть со двора! Я его – не пускать. А эти, верховые, ржать зачинают: «Ты, – говорят, – Миколай, пролетарскую совесть на баб не меняй. Айда, по сусекам пошебуршим!» Ну, и увезут с собой подводы две-три хлеба. А после них по селу разговор нехороший шелестит, что мой Николай счёты с недругами сводит. Говорила я ему, – тётка Марья опять перекрестилась, – сними ты этот шишак с головы! Ну, будёновку со звездой. И бомбы свои в уборную забрось. Зачем связался? А вот он крайним и оказался. Раз – уехали эти верховые, а Николай мой в Совете какие-то бумаги подшивал, ещё нитки из дома брал. Ну и задержался допоздна. Я жду – нет его. Ну, думаю, в комбеде излишки кулацкие обмывают, засиделся маленько. Я уже засыпать стала. Слышу, – скребётся кто-то за дверью. И тихо так, как котёнок, голос подаёт. Я думала сначала, что это наш Васятка во сне постанывает. Дитё, Господи, жалко. Не досмотрела я дитя своего, Васеньку. Грех на мне. Не отходила его. От дифтерии он в тот проклятый год и преставился. Посинел весь. Впился ноготками детскими мне в шею, да так и застыл, – тётка Марья вытерла кончиком платка глаза и вздохнула тяжело-тяжело, продолжая дальше горестные воспоминания. – Ну, это… – смерть сыночка, потом было. А тогда слышу, скребётся кто-то за дверью, – она снова глубоко вздохнула, – ну, скребётся и скребётся. Котёнок – думала. Уснула кое-как, а утром отворила дверь – батюшки! Вот он, Николай мой! Ноги по нехорошему раскинуты, и лежит ничком, головой в мою сторону. Я ещё выругалась в сердцах, – как можно так пить, чтобы через порог не переползти! Запрокинула его навзничь, а у него из губ кровавые пузыри пенятся. Я – в голос! К соседям! Втащили его кое-как на постелю, положили под иконы, если что случится. Запрягаю лошадь, колхозов-то ещё не было, слава Богу, своя скотина, и – в район за фельдшером. Доктор приехал. Посмотрел. Покачал головой и велел не трогать его. «Крепись – говорит – Марья! У него позвоночник перебит. Он теперь, как дитё малое. Сам и ширинку, чтобы сходить по-малому, не расстегнёт. Так что – крепись Марья, и жди его часа, как пробьёт колокол. Может, с недельку и поживёт». А Николай-то, слышь ты, ещё ровно десять годков жил. Да, как жил! – тётка Марья горестно махнула рукой, – мучился только, а не жил. И по-малому, и по-большому сам опростаться не мог. Лежит бревном, да и только. А, что сделаешь, коль Господь такую кару послал? Николая-то кто-то из-за угла оглоблей перешиб. Из-за этих, верховых, что ли? А ведь я ему говорила – не комиссарь, Коля, не бери грех на душу! А он меня всё за тёмную считал. Неграмотная, мол, ты, Маша, поэтому дальше своего корыта и не видишь. А вот оно, какое корыто получилось! Полное слёз, мойся – не хочу! Эх, жизнь! – она прижала за плечи к себе заплаканную, горестную постоялицу. – Что поделаешь, коль такая оказия получается? Теперь вот германца держать надо. Без нашего воинства покромсает он, немец этот, землю нашу православную, где жить-то станем? Беда! Пошли в избу, там и горевать будем. Нам, бабам, только горевать и остаётся. Зябко тут! – И тётка Марья, звякнув щеколдой, повела девушку в мягкую, податливую темноту жилья.

Так, не зажигая огня, они и уснули, обнявшись, как близкие люди.

А там, куда закатывалось солнце, гремела и рвала в жестокой ярости воздух, железо и землю война Отечественная, самая праведная и самая страшная.

На Москву катился, подминая всё под себя, перевертень фашистской свастики – чудище о четырёх ногах обутых в кованые солдатские сапоги из продубленной бычьей кожи. И не было этому перевертню удержу. Быстрота, с которой напирали фашисты, была ошеломляющей, порождая в тылу панику и всяческие разговоры.

Страна оделась в траур. Не было дня, чтобы, то в одном, то в другом конце села, не голосили бабы, получая похоронки – последний привет с фронта…

Павлина Сергеевна, молодая учительница, Павочка и ждала, и боялась местной почтальонши, невысокой, но громоздкой бабы с каменным, суровым лицом матери-Родины, обутой в любую погоду в жёсткие рубчатые калоши с узкими загнутыми кверху носами – «шахтёрки».

Только кому-кому, а молодой девушке, учительнице, недавно освоившей село, бояться суровой почтальонши не было никакого резона. Прислать ей весточку с фронта мог только живой Павлуша. Мёртвые не пишут. Не до того им. Вон сколько их с набитыми землёй распахнутыми в крике ртами лежат в раскидку на чёрном мраморе русского поля, считая широко раскрытыми глазами в дымном небе отяжелевшее от свежего мяса вороньё.

Получить похоронку Павлина Сергеевна, ну, никак не могла! Не мать ведь и не сестра! А то, что она была дороже всех советскому солдату Павлу Петровичу Ковалёву, штабные писари догадаться не могли, и за это на них нет никакой вины. Поэтому жила Павлина Сергеевна, постоялица тётки Марьи в полном неведенье о судьбе своего Павлуши. Ни одной весточки, ни одного словца, ни одной строчки с того берега, где кончаются все надежды.

Но, несмотря ни на что, государственная машина работала исправно. Каждое утро по радио читались боевые сводки за прошедшие сутки и отчёты трудовых коллективов о принятии сверхплановых обязательств и безвозмездных взносов в копилку оборонного фонда. Люди отдавали последние силы и скудные сбережения государству, лишь бы это помогло фронту.

Уборочная компания в этом году, даже при почти полном отсутствии мужских рук, прошла на несколько дней раньше обычного.

В школе начались занятия.

Как говорится, – война войной, а жить надо!

Немец уже вплотную подступал к Москве, да и Воронеж становился прифронтовым городом.

Началась мобилизация на трудовой фронт – рытьё окопов и противотанковых рвов по периметру предполагаемого фронта врага. Готовились к худшему.

Первый урок, который с таким нетерпением и страхом ждала молодая учительница Павлина Сергеевна, прошёл до обидного буднично и скомкано. Не получилось урока, как мечталось. Дети, первоклашки, одетые кое-как, с пугливыми лицами, ни в какую не желали сосредоточиться на словах своей учительницы.

Рождение сынов и дочерей, слава Богу, в то время ещё не научились ограничивать. Поэтому класс Павлины Сергеевны был большой, целых тридцать пять маленьких человечков со своими, как теперь говорят, индивидуальностями, каждый по-своему ждал от первой в жизни учительницы чего-то важного и необычного, досель неслыханного, а не нудных повторов каких-то букв и цифр. Ребята никак не хотели входить, нет, не в океан знаний, а в маленький, журчащий ручеёчек; не то чтобы выкрикнуть букву алфавита или досчитать хотя бы до десяти, они с трудом, и то в конце учебного дня смогли запомнить и правильно выговорить имя и отчество своей учительницы.

Расстроенная и подавленная Павлина Сергеевна пришла домой и стала горько жаловаться на своё, как ей казалось, неумение вести уроки.

– Какие уроки, голубь мой? Немец вон почти на задах, на самых огородах стоит, а ты, девка, – уроки! Мужики головы кладут, а мы, бабы, одни нужду мыкать остались. А твои ребятёнки, даст Бог, подрастут, выпростаются из коротких штанишек, и не то что твоё имя правильно выговаривать будут, а и другие слова, которые похлеще. А ты им всё про маму да, про раму. Жизнь, она сама, кого хошь, выучит. Как матюгаться зачнут, так и к работе готовы. Не тужи! Давай лучше я тебя обедом накормлю. Я сегодня петушка порешила к твоему приходу. Вон он на загнетке парится! Упрел, небось. Садись, лапша, ох, и наваристая!

Так и пошли, закрутились гайкой по резьбе бесконечные дни полные тревоги и ожидания чего-то совсем невыносимого, всё плотнее стягивая жизнь Павлины Сергеевны с жизнью всей страны.

В один из дней, ближе к первым морозцам, всю сельскую интеллигенцию района собрали в здании райвоенкомата и объявили, что посильную помощь фронту они могли оказать только безвозмездным трудом на загородительных работах.

Надо, во что бы то ни стало, остановить коварного врага.

С лопатой и ломом, небось, все знают, как обращаться. Пока мороз не прихватил землю, будем рыть окопы для наших красноармейцев, а для ползучего гада возведём такие рвы, что ни один немецкий танк не переступит нашу священную черту. Поняли? С завтрашнего дня вы будете по законам военного времени мобилизованы на трудовой фронт в свободное от основной работы время. Доставку к месту земляных работ осуществим механизированным или тягловым способом. Вопросы есть? Нет вопросов? Разойдись!

Хоть и привыкла с детства в шахтёрском посёлке к разным хозяйственным работам молодая учительница, но копать рвы и котлованы в зачерствевшей к зиме почве было невмочь. А куда денешься?

Обязаловка и чувство своей причастности к защите Отечества помогали ей не выпускать лопату из рук.

Земля тяжёлая, глинистая, неподъёмная. К вечеру шатало и валило с ног. Руки как плети становились. Пота смешанного со слезой не утрёшь, а назавтра снова, после занятий в школе, на телеге вместе с бабами и – на «передний край», чтобы нашим защитникам оборону держать. Им, солдатикам родимым, и того горше под пулями прогибаться. А может, какая и в сердце впилась, ужалила, освободила от позора свою землю захватчикам оставлять. Где-то и Павлуша её там, не дай Бог, лежит родненький, распластав руки. Родину многострадальную своим телом закрывает. Ни одной весточки не пришло. Ни словца приветного…

Остановится молодая работница трудового фронта, положит руки на черенок лопаты и вдаль заглядится. А тут, бабы шикают, мол, чего размечталась? Работать давай!

Однажды закружило, завертело её, поплыла-поехала земля под ногами, и очнулась она только в телеге – телогрейка под головой и высокое небо над головой.

Скрипит тележная ось противно и нудно. А тошнота в горле лягушонком торкается, да холод под сердцем застуженным.

В районной больнице старый доктор, оставленный мобилизационной комиссией по возрасту – надо и в тылу кому-то людей выхаживать, только качал головой и цокал языком: «Эх, девка, девка, как же тебя угораздило в это время затяжелеть? И не замужем ещё? А жених на фронте? Ну, ничего, дело наживное! Крепись, дочка, может это и к лучшему. Война вон сколько народа пожирает! Кому-то надо потери восполнять. Ты не плачь, не сокрушайся, может быть, мы что-нибудь и сделаем. Глядишь, и сохраним твоего ребёночка. Это от непосильной работы у тебя нутро разошлось. Ты потерпи, потерпи!»

Боли и отчаянью молодой учительницы начальных классов сельской школы не было границ. Что делать? Куда прислониться? С тех краёв, где дом родительский, люди бегут. Говорят – немец жмёт, бомбы щвыряет. Почта туда давно уже ходить перестала – не пожалуешься, и прощенья у родителей не выспросишь. Одна на белом свете, как соринка в глазу…

Доктор ничего сделать не мог, и лежала она так, пустая и горькая, в слезах и мокроте на узкой железной кровати в уголочке больничной палаты, зажмурившись от пугающего мира.

Ей казалось, что вся её внутренность лежит здесь, на виду у всех. И кровоточит. И кровоточит…

В больницу за ней приехала тётка Марья с узелком чистого белья, закутанной в шаль кастрюлькой куриного бульона и парой сваренных вкрутую яиц.

Села подле неё, подержала за руку, погладила, как маленькую по голове и стала отпаивать её из большой алюминиевой кружки, ещё не остывшим, крепким и душистым бульоном: «Пей, голубь мой, пей! Силы тебе ещё пригодятся. И Павлуша твой возвернётся живой и здоровый. Не убивайся загодя. Чего в жизни не бывает? Яичко вот съешь!»

Уговоры и ласковый, заботливый голос тётки Марьи подняли Павлину Сергеевну с опостылевшей, пропахшей хлоркой и креозотом постели, и маленькое незадачливое существо, прислонившись головой к плечу своей хозяйки, закусив губу, тихо постанывало, возвращаясь к жизни.

На улице их ждала терпеливая колхозная лошадь, запряженная в широкую дощатую телегу.

В телеге золотилась на закатном солнце большая охапка соломы, на которую заботливо и усадила свою постоялицу добрая тётка Марья. Накрыв своей страдалице ноги старым со свалявшейся шерстью полушубком, она легонько, для порядка стеганула хворостиной зазевавшуюся лошадь, круто по-мужски развернула телегу, и они поехали домой, молчаливо думая каждая о своём.

Молодая учительница под однообразное, ненадоедливое покачивание громоздкой телеги успокоилась настолько, что даже успела незаметно уснуть.

Открыв глаза, она уже не чувствовала себя обречённой и брошенной.

Вот уже холодным широким иссиня-чёрным рукавом выпростался из-за поворота Дон. Водная гладь его, готовясь к неминуемым первым морозам, была пустынной и отрешённой от всего сущего, что творилось в это время на русской земле. Война и людские беды были безразличны равнодушной реке, видевшей за свои тысячелетия столько слёз, что их вполне хватило бы, чтобы в них утопить всех обидчиков, на всей русской земле…

Ещё не успели, как следует спуститься сумерки, переходя в длинную осеннюю ночь, как женщины – молодая и старая, были уже дома.

Тётка Марья, распрягла лошадь, гнедую, со спутанной гривой понурую кобылу и оставила её до утра в своём дворе.

Нетопленная с утра печь простыла, и в избе стояли холодные потёмки.

Хозяйка, не раздеваясь, зажгла керосиновую лампу под стеклянным щербатым пузырём, опустила её перед собой на пол и, стоя на коленях, стала возиться с топкой.

Вскоре, заранее приготовленные дрова занялись нетерпеливым переменчивым огнём, и по дому забегали, заметались испуганные тени. А, вроде, это и не тени вовсе, а чёрные крылатые существа, слетевшие сюда из другого мира, оттуда, откуда погромыхивая железом, разрывая сердце, накатывается гроза.

И эти мятущиеся тени вселяли ещё большую тревогу и смятение в горемычные души двух одиноких женщин.

– Ну, что, дочка, раздевайся, не в гости пришла! – оглядываясь на стоящую в нерешительности девушку, сказала нарочито строго хозяйка. – В ногах правды нет. Сейчас чай пить будем. Я тебе тут пирог с яблоками испекла, и медку баночку соседи принесли, как узнали, что ты в больнице с аппендицитом лежишь. Ты только меня, старую, не подводи. Правда, она кому нужна? Никому! А тебе ещё здесь жить да жить надо.

Вот так и рассудила умудрённая житейским опытом деревенская женщина положение сельской учительницы, которая в деревне, конечно, всегда на языке.

Ещё долго в стылой ночной темноте порывистый ветер раздувал горящий уголёк окна, высвечивая два женских силуэта, беседующих за столом на своём женском, непонятном ветру языке, доверительном и сокровенном.

Больше на рытьё окопов хрупкую учительницу уже не посылали, и она, втянувшись в ежедневную работу, всё своё время отдавала испуганным войной детям, занимаясь с ними и после уроков, до самого вечера, пока их, будущую безотцовщину, не забирали домой измученные за день и обычно всегда простуженные бабы – несгибаемые солдаты тыла.

А Воронеж уже бомбили немцы, и по ночам в морозном воздухе, в красных зловещих сполохах были видны с той стороны белые, беспокойно шарящие по небу лучи прожекторов.

Стояло страшное время. И детское сердце сжималось в тоске.

Что было потом? Да мало ли, что было потом! Потом было всякое.

Долго, долго ещё будут бередить душу эти дни, отражаясь в глазах тех мальчиков чёрной, несмываемой тенью.

Может быть, отсвет прожекторов из того мира, а может, генетическая память народа отразилась однажды в случайных строчках Кирилл Назарова, когда его раздумья ложились на чистый лист бумаги:

 

3

…Тихо в деревне. Тепло. Обвисшие плоды слив сквозь задремавшую листву звёздным соком наливаются. Кирилл сорвал один тяжёлый и холодный, как галька на отмели, кругляш. Слива была кислой – ещё не пришло время перебродить сладостью.

Полоска прощального света на горизонте бледнела и бледнела, пока стала совсем неразличимой на тёмном, с крохотной, как иголочный укол, звёздочкой.

Ночь как-то незаметно заполнила всё пространство.

«Наверное, права тётя Поля, утро вечера мудренее! Пойду-ка я спать! Назавтра что-нибудь придумаю!» – Кирилл поднялся, выбросил щелчком далеко в кусты тлеющую сигарету и направился к сараю.

В сарае было темно, тихо, густо пахло травяным настоем. Ещё с вечера он заметил на стенах развешенные веники чабреца, мяты, голубой полыни, кустики земляники с ягодой, веточки донника и ещё каких-то трав. Уже подвянувшие, они источали такой аромат, что у него сладко закружилась голова.

Едва дотянув до раскладушки, он сразу же провалился в пустоту. Густой, как этот медвяный запах, сон завернул его в свои пелены.

На новом месте Кириллу спалось, как младенцу, легко и без сновидений. Такое с ним случалось только в хорошем подпитии. Ни один лазутчик с фронта тревоги не мог достучаться до его дверей этой ночью. Глухо.

Гостя разбудила лёгкая прохлада утра. Ещё не открыв глаза, он услышал возле себя шорохи, царапанье, тихое постукивание, как будто кто-то пробовал забить в доску гвоздь, да всё никак не решался.

Кирилл повернул голову на эти странные звуки и увидел рядом деловито похаживающую пёструю курицу, важную и уверенную в своей безопасности.

Прогонять её он не стал и посмотрел на часы. Было половина седьмого, вставать в такую рань не хотелось, ехать в Тамбов – тоже, и он снова закрыл глаза в надежде проспать первый автобус: «Авось, доберусь вторым рейсом, а то и вовсе не поеду, деньги у меня есть, свободное время тоже, заплачу за постой и харчи Павлине Сергеевне и ещё на одну ночку останусь… Почему не сделать себе маленький праздник?»

Перед сараем стоял могучий осокорь с раскидистой кроной, огромный и широкий, – целый сад с птичьим щебетом и толкотнёй.

Там, в листве о чём-то, перебивая друг друга короткими резкими звуками, которые издаёт нож в ловких руках точильщика, ладились между собой воробьи. Один такой расторопный проскочил в распахнутую дверь, но, испугавшись, то ли вельможной пеструшки, то ли человека с улыбкой взглянувшего на него, на всём ходу развернулся и выскочил обратно на улицу.

Солнце, просунувшись сквозь ветвистую крону тополя, рассыпало по земляному полу сарайчика яркие шарики света и заигралось ими.

Лето.

Там, снаружи, свистело, ворочалось, кричало, жужжало и пело на все лады и ноты июньское утро.

«Нет, не поеду! Останусь денька на два!» – решил Назаров, потягиваясь от удовольствия быть свободным от работы, друзей, вина и женщин, от всего того, что пеленает по рукам и ногам любого взрослого человека.

Так и остался Кирилл Семёнович Назаров у старой учительницы Павлины Сергеевны, тёти Поли, на целую неделю, устроив себе каждодневные маленькие праздники.

Хозяйка брать деньги с постояльца наотрез отказалась, сославшись на то, что ей самой надо бы доплачивать гостю за его присутствие в её одиночестве.

– Я-то одна-одинёшенька знаю почему – война-разлучница! А вот тебе, такому видному мужчине, неужели так и не встретилась та, единственная, необходимая, без которой вся жизнь – только ветер в горсти!

Что мог ответить Кирилл Назаров пожилой женщине? Свою жизнь словами не расскажешь.

Нет, дорогая Павлина Сергеевна, его жизнь не в горсти ветром свистит, а в сердце горьким комком слежалым, чёрствым угнездилась.

 

4

Жил, как впотьмах по лесу кружил: о терновые кусты руки царапал, кожу обрывал, шарахался от дерева к дереву, вместо любимой, пустой воздух обнимал, тьму кромешную, лбом о стволы ударялся, а к дороге всё равно не вышел.

За буреломом, и дурнолесьем путеводную звезду разве разглядишь, ориентир свой разве отыщешь? Совсем как в той хулиганской песенке: «Шёл я лесом-интересом, встретил девку голышом, в опояске камышом…»

Ну, да что теперь об этом говорить?! Прошло, проехало и прокатилось. А в итоге, – домино, – «пусто-пусто».

«Надо что-то менять! – сказал себе через пару дней тихой деревенской жизни Кирилл Назаров. – Поеду в Тамбов к Шитову. Хватит ему придуряться! За срыв строительства я, что ль, буду отвечать? Пусть этот «самородок» неизвестных кровей амбразуру своей грудью сам закрывает! Крутит он что-то с деньгами вкладчиков, как в «очко» карты тасует…»

Попрощался Кирилл утром с гостеприимной Павлиной Сергеевной и пошёл на автобусную остановку: улица широкая, в обе стороны сирень кудрявится. Утренняя прохлада лёгким ознобом тело бодрит. Хорошо! Дорога блестит на солнце, длинная. Машины по ней как «бегунки» по застёжке «молния» туда-сюда только скользят. А вот и его рейсовый – Воронеж-Тамбов с одышкой подкатил. Поехали!

Дорога в пару сотен километров, конечно, утомительна, но если, вытянув ноги под сиденье переднего товарища, откинуться на прохладную синтетическую кожу кресла, то можно хорошо подремать. Или пуститься в приятные размышления. Глядишь, дорога покажется не совсем длинной и надоедливой в постоянном промельке ничего не выражающих лесопосадок обочь нашенских, не совсем уложистых дорог.

Размышлял бы Кирилл Семенович Назаров о хорошем, да приятном, чтоб душа в своих возвращённых днях улыбалась, но мысль о недострое, как птица-дятел в самое темечко стучит-долбит: «Сволочь твой Шитов! Карамба! Ему место в тюряге париться, а не на Сейшельских островах! Сдать его, что ли, органам? Повязать бумагами финансовыми, которые вот здесь, в папке подшиты! – Кирилл Семёнович, вспомнив о папке с документацией, которую он не успел взять с собой в Старый Оскол, немного расслабился, – покажу Шитову эти бумаги, прижму подлеца к стенке: – Вот они обязательства! А вот выполнение! А вот дебит с кредитом! А вот это! А вот!.. А – вот…»

Автобус неожиданно качнуло, и Назаров, хоть и не больно, но довольно ощутимо ударился о спинку сидения и открыл глаза: в окне всё так же бежали бесконечные лесозащитные полосы, переходящие в бескрайние русские поля в большинстве своём начинающие зарастать тонкими кленками и разнообразным сорняком. «Без хозяина и товар – сирота», – вспомнил он часто повторяемую матерью поговорку.

Земля после многочисленных реформ и всяческих починов пребывала в крайнем запустении.

Опыт расхищения народных богатств сыграл подлую штуку: кто будет ценить, доставшееся с такой лёгкостью бывшее народное добро. Глотай, пока не подавишься!

Вот проглотили, а пока ещё никто и не подавился; то ли глотки, как ямы широкие, то ли земля наша легче пуха стала…

В окне замаячила телевизионная вышка. Слава Богу, вот он город родимый в круговой обороне крашенных охрой покатых крыш!

Тамбов тем и хорош, что издалека виден весь и сразу. Въезд в него больше похож на въезд в районный городок среднего масштаба из-за тесноты одноэтажных изб частного сектора и обилия садов в палисадниках. Кажется, что ты вернулся в своё детство; суровое и такое далёкое, что воспоминаниями запорошило глаза. Ау! Да откликнуться некому… Вон высокое здание с элеваторными ёмкостями для зерна, до сих пор именуемое Егоровой мельницей, вон на круче, возле телебашни белые пятиэтажки тех ещё, «хрущобок» спасших когда-то от бездомности пришлых из окрестных деревень строителей модного тогда призыва комсомольцев на возведение корпусов заводов, так называемой, Большой Химии.

В то время всё было большое: большие люди, большие стройки, большие трудовые достижения, ухнувшие единовременно в провал чёрной дыры горбачёвской перестройки…

Кирилл, молодо спрыгнув на землю, разминая ноги, прошёлся туда-сюда по пыльной площадке для отстоя машин.

Но маршрутного автобуса на остановке не оказалось, и Назаров обогнул здание автовокзала с фасадной стороны, где всегда можно было нанять до города или такси, или частника.

Там действительно табунилась, бездельничая, стайка водителей, которые сразу же, без лишних разговоров, наперебой предложили ему прокатиться «в любую сторону его души».

Город величиной в один размах руки, и Назаров – вот уже задрав голову снизу вверх, стоит возле присутственного здания.

«Вот парадный подъезд, по торжественным дням…»

На душе было муторно от предчувствия того, что Карамба, пользуясь связями в мире «понятий», распиливает по своему обычаю деньги дольщиков.

В стране жизнь по понятиям давно уже заменила жизнь по закону…

Положение депутата делает его недосягаемым для правосудия, а Кирилл – вот он весь! Хотя ни одной бумаги с финансовыми делами он не подписывал, кроме тех, что требовались для строящегося объекта.

Но это, – если будет разбираться, действительно, оно, правосудие.

А где право?

Как говорилось когда-то: «Прав не тот, кто прав, а у кого больше прав!». Ну, если по теперешнему, то правы все, кто может откупить себе право.

С тяжёлым сердцем Кирилл поднимался по широкой крутой лестнице оправленной в гранит и мрамор к парадному подъезду административного здания.

Здесь всё напоминало – мал человек и подл в своей обыденной ничтожности. Куда идёшь, мужик? Здесь боги восседают на Олимпе! «Оставь надежды, всяк сюда входящий!»

Назаров глубоко вздохнул и потянул на себя тяжёлую дубовую дверь.

– Уфф! – сказала дверь, и перед ним вырос высокий овальный хомут на подставке в виде огромной буквы «О» для сканирования карманов посетителей.

Что-то виделось похабное, матерное в этом овале.

Кирилл усмехнулся своим неподобающим в данный момент мыслям.

Наверное, скоро придумают сканировать не только карманы, но и мысли, с которыми просители будут приходить сюда для решения своих проблем, чтобы сразу – щёлк наручники! – А, подлец ты, с пустыми карманами да к нам! Выкинуть подлеца наружу! Чтобы знал своё место!

Перед Назаровым, как Ванька-встанька, вырос дюжий молодец в милицейских погонах:

– Сто-ять! – положил тот широкую ладонь на плечо Кириллу, когда он, слегка пригнув голову, хотел было нырнуть в этот металлический овал. – Куда?

– Туда! – кивнул головой Назаров в сторону хомута.

– Не положено!

– Мне к Шитову, по личному вопросу!

– А у нас все – по личному! Общественное – в стране Советов осталось! Шитов по обмену опытом в Париж отбыл. Приходи через недельку, он все твои вопросы решит, если они решаются. Приходи, чего ты?..

Но Кирилл, несколько обескураженный «тыканьем» этого привратника в погонах сержанта, уже стоял на улице, оглядываясь по сторонам – куда теперь податься?

Номер своего сотового телефона депутат Шитов никому из посторонних не доверял, и у Назарова его тоже не было. «Я тебя сам найду, когда понадобишься. Звони по рабочему! Мне скажут!» – и всё! Повернётся, бывало, с усмешкой и снова в свой огромный, как броневик, американский «Хаммер» на заднее сидение заваливается. По-ехал!

Постоял, постоял Назаров возле мавзолейного вида здания, где отбывают свою службу руководители области, и подался к себе на квартиру принять душ и потом, в тишине, решать свои навязчивые кроссворды, от которых уйти никак невозможно.

Возле подъезда его остановила соседка, языкатая, бойкая бабёнка неопределённых лет, но определённого направления во всегдашнем с ним разговоре:

– Кирилл Семёнович, дорогой наш человек, что-то в твоей квартире всё время такая тишина стоит? Просто невдомёк! И женского голоска не слышно? В монахи, что ль, записался? Такой молодой, счастливый, и – холостой?

– Вот потому и счастливый, что холостой! – отмахнулся Кирилл от назойливой женщины и поднялся в свою квартиру.

Сухо, как спусковой крючок, щёлкнул заждавшийся хозяина замок, и дверь легко подалась, выдохнув застоялый воздух. Кирилл, не включая свет, огляделся по сторонам.

Тишина. Ни шороха. Ни вздоха.

Квартира встретила его угрюмым равнодушием. Да и хозяин ли он здесь? На полировке стола, под неверными, путающимися в тополиной листве лучами солнца проглядывали старые засохшие пятна то ли от пролитого вина, то ли от крутого кофе.

Беспорядок постели со взбитыми простынями и забытый женский лифчик, лучше всего говорили о скоротечной, поспешной любви и холостяцком унылом бесприютстве.

Что-то менять в такой жизни надо, а что, Кирилл и сам не знал.

Постоянного присутствия женщины на этой суверенной территории он никак не допускал.

Как все старые, задубелые одиночки, Назаров и представить себе не мог в своей квартире ни одной женщины, согласившейся разделить с ним судьбу.

Сколько бы он ни примерял к себе такую ситуацию, сколько бы ни представлял рядом с собой женщину, всё выходило – или пошлый пьяный бред, или занудливое бытование под одной крышей разных человеческих существ.

Когда люди женятся? Правильно, в молодости, когда зашкаливает давление и дыхание прерывается от одного короткого соприкосновения взглядами, а, если хорошо повезёт, то и рукавами.

Была у него в школе одна тайная любовь, о которой никто не знал и не догадывался – приехавшая с родителями на короткий срок в Бондари девочка с лучезарным именем Света. Она училась с ним в параллельном классе только один год, а вся жизнь потом светилась её именем.

Сколько раз в ребяческих мечтах он с головой погружался в тот душный, вязкий омут первых, не выплеснутых чувств к этой девочке с невозможным взглядом из-под пушистых, как одуванчики, ресниц.

Но отец девочки неожиданно получил в области начальственную должность, и все остальные три года школьной учёбы Кирюши Назарова прошли бесцветно и невыразительно.

Может быть, поэтому ему никак не удавалось повторить те одурманивающие воображение чувства.

Увы, одуванчики улетели в слепящий и зияющий зенит…

Даже трагическая связь с Диной, с его по-настоящему первой женщиной, не сумела оборвать тоненькие ниточки-струны, которые нет-нет, да и отзовутся в его душе мелодичным серебряным звоном.

Хотя тогда в нём поселился и вырос, распуская стебли, ядовитый цветок равнодушия к противоположному полу с налётом лёгкого цинизма, отравляя радость общения.

А звон нет-нет, да и напомнит о несбывшемся, которое никогда не может сбыться.

…После освежающего душа, сон был лёгкий и крылатый, как в мальчишестве. И утро было гораздо мудренее вечера: «Да, пошёл он, этот жучок-древоточец с его непомерным аппетитом! Бюджет стройки висит полностью на этом вонючем депутате, вот пусть он и расхлёбывает! Карамба к таким вещам привык, выпутается. А я тоже отдыхать поеду в Гагары! Фу ты, чёрт! В Гагры! «…Ах, море в Гаграх!» – вспомнил он старую, теперь уже забытую песенку весёлых пляжных курортников.

Холостяку собраться в дорогу, как подпоясаться.

Щёлк! Щёлк! – спусковая собачка замка, и снова квартира в одинокой безвестности – ни скрипнет половица, ни всплеснёт радостным всплеском вода из крана.

Тамбов по утру зябкий, пустой, вроде Кирилловой квартиры.

Идёт он пешочком, шаг лёгкий мальчишеский. Куртка – враспах. В глазах бес лёгкой надежды на пляжные увлекательные приключения.

Кирилл лёгким шагом подростка повернул от центрального рынка в сторону вокзала на утренний поезд южного направления.

Вот он, герой моего повествования на узком повороте своей судьбы.

 

5

Откуда-то из-за реки неожиданно на город наползла тяжёлая, гружёная дождём туча.

И – прорвало! Длинные, хлёсткие струи стегали по окнам, били по асфальту, ломаясь и раскалываясь вдребезги, словно кто-то многорукий выдаивал и выдаивал из брюхатой тучи, из многочисленных её сосков небесное молоко.

На новороссийский поезд Кирилл уже опоздал, а следующий на юг поезд Тамбов-Анапа отправлялся ровно через четыре часа.

В такую погоду возвращаться в дом, в свою пустующую квартиру Назарову не хотелось, да и ловить машину – дело совсем безнадёжное.

Выскочив на открытый перрон, он сразу же попал под мокрое суровое полотнище дождя и тут же снова нырнул в раскрытые настежь двери вокзала.

«Вот она, жизнь-то холостяцкая, какая! Как в блатной песенке: «Встречать ты меня не придёшь в открытые двери вокзала», – усмехнулся Кирилл. Всё ещё помнилась его былая жизнь с весёлым, хожалым народом, с хмельными застольями и песнями, в большинстве которых сквозила пагубная пустота порока.

Камо грядёши?

«В никуда!» – ответил сам себе Назаров и повернул к стойке с пивными подтёками на искусственном мраморе столешницы и остановился: в такую погоду хорошо бы водку пить, а не это порыжевшее пойло.

Но водку в последнее время на вокзалах продавать почему-то запретили, хотя рюмочку пропустить перед разлукой или встречей – кто же откажется?!

Возле окна, стоял разноцветный, обклеенный рекламными стёжками чайно-кофейный автомат.

И то хорошо!

Кирилл, втиснув в приёмную щель несколько монет, выцедил из автомата горячий кофейный аромат и отошёл с бумажным стаканчиком в сторонку, дабы не расплескать себе на руки обжигающий напиток.

Вкус кофе напоминал отвар из пережженных желудей, которым мать его отпаивала в детстве, изгоняя донимавшую его диарею, а попросту, понос от избытка поглощаемых перезрелых соседских слив, сладких и с привкусом вина.

Вино они с другом, боязливо оглядываясь по сторонам, однажды попробовали на какой-то большой праздник: то ли на Покров, а то ли на зимнего Николу. Понравилось…

Назаров, скомкав опорожненный стаканчик, ловко метнул его в мусорную корзину, но, к сожалению, корзина была полна, и мятая пустышка, скатилась с этого Арарата под ноги человеку, стоящему за «мраморной» стойкой, и цедящему с наслаждением из ребристой толстого стекла кружки с желтоватой ватной пеной.

Пена была такой густой и говорила или о хорошем качестве пива, или о наличии в нём некоторого количества стирального порошка, – бывает и такое.

Кирилл наклонился поднять мятый стаканчик, но тут ему кто-то грубо перехватил шею, а его руки быстро оказались заломленными за спиной в холодном захвате наручников.

– Тп-р-ру, стоять!

Зловеще тихо обожгло дыханием ухо, и, распрямившись, Кирилл Семенович Назаров увидел обочь двух милиционеров, туго сжимавших ему локти.

Кирилл, желая освободиться, передёрнул плечом, но тут же почувствовал нестерпимую боль в ключицах. Заломленные за спиной руки вмиг оказались вздёрнутыми так, что запястья в наручниках очутились выше головы, и Назарова переломило пополам. Не было возможности даже повернуть голову.

– За что? – только и выдавил он.

Но ответа не последовало. Молодчики молча выдавили его в аварийный выход, возле которого стоял зелёный с голубой полосой дежурный УАЗик, и втолкнули Кирилла в железный кузов с маленьким зарешеченным окном.

Несмотря на только что прошедший ливень в машине было душно и сильно пахло то ли бензином, то ли алкоголем, смешанным с табачным дымом. То ли – и тем и другим.

Кабина водителя, в которую уселись молодцы в серой униформе, была отделена от Кирилла небольшой решёткой. За решёткой матово светилось стекло забрызганное тёмно-красной гадостью, похожей на запёкшеюся кровь.

Назаров несколько раз возмущённо прокричал туда о попрании элементарных прав человека на свою свободу, но в окне смутно проглядывали только мощные загривки и – ни слова в ответ.

Милиционеры переглянувшись, что-то гыкнули между собой и машина, дребезжа на рытвинах всеми суставами, тронулась от вокзала в сторону Первомайской площади, где располагалось областное управление внутренних дел.

Кирилл ничего не мог понять: куда, зачем, почему? Почему он оказался здесь?

Заломленные за спиной руки болели так, что он, не выдержав, стал биться головой о решётку и громко кричать, чтобы его освободили от наручников.

Машина остановилась.

– Чего орёшь? Ласты защемили? Эй, Колюха! – крикнул он сержанту, который сидел за рулём. – Мы с него браслеты снять забыли. Дай-ка я их расстегну!

Сержант вылез из кабины, не спеша, закурил. Потоптался на месте, заправил в брюки выбившуюся из-под ремня бледно-голубую форменную рубашку. Достал маленький с ноготок ключик и протянул напарнику:

– Расстегни! Не убежит!

– Правда, не убежишь? – спросил тот с издёвкой в голосе. – А то ведь – пуля-дура догонит! – И картинно хлопнул себя по боку, где у него висела на поясе потёртая курносая, из коричневой кожи, пустая кобура от пистолета. – Давай сюда свои хапалки!

Назаров, не вылезая из машины, повернулся к милиционеру спиной.

Тот, слегка ковырнув в замке, освободил Кириллу наболевшие запястья:

– Отдыхай! – Он легонько толкнул в спину задержанного, защёлкнул за ним замок двери, и машина снова тронулась, неловко переваливаясь на ухабах.

Они почему-то ехали не по центральным улицам, а по объездной дороге, мимо частных построек утопавших в яблоневых садах и зарослях сирени.

Возле одного такого дома машина остановилась, сержант, что был за рулём, легко спрыгнул на землю:

– Я – щас! – и скрылся в палисаднике.

Минут через десять он вышел с каким-то, одетым в гражданский костюм, довольно полным человеком, и они подошли к машине.

Снова щёлкнул замок, дверь отворилась, и милиционер сидевший рядом с водителем, ухватившись за ручку двери, легко вспрыгнул к Назарову в зарешеченный отсек машины и уселся напротив, на узкое сидение, предварительно смахнув с него, какую-то ветошь.

А тот, гражданский, оказался в кабине на его месте, отчего машина мягко осела.

Милиционер достал сигареты, закурил сам, и дружески подмигнув Кириллу, протянул ему мятую пачку.

Кирилл молча отвернулся, хотя ему нестерпимо хотелось сделать хоть одну затяжку.

Тревожно вглядываясь в мутноватое зарешеченное окошко двери, он ломал голову над причиной своего столь бесцеремонного и наглого задержания.

«Совсем обнаглели урядники тамбовские! Что хотят, то и делают! Напишу жалобу прокурору! Это дело так оставлять нельзя!» – бушевало у него в груди.

Мысли оборвались сразу же, как только машина подъехала к знакомому жёлтому зданию областного управления милиции.

Об этом здании ходили всякие городские легенды.

По одной из них здесь в бетонных подвалах расстреливали отчаянных и быстрых на руку сподвижников мятежного Антонова, которые с песней: «Эй, орава с пьяным гулом! Коммунист по грудям – пли! Чур не ползать перед дулом, Не лизать у ног земли!» – рвали на груди расшитые маргаритками и крестиками смертные сатиновые и холщовые рубахи, принимая на грудь свинцовые окатыши комиссарских маузеров.

Антоновцы ушли, а песня их осталась. Вот она:

Вот такая она, песня тамбовских повстанцев – горькая и гордая своей правдой…

В одном из таких подвалов, ожидая расстрела, сидел более года, один хороший тамбовский поэт с милосердной фамилией. Правда, счастливо отделался: пули он не поймал и был благополучно отправлен на севера добывать «волчьи изумруды».

Нехорошее, плохое здание, хотя и замаскированное водостойкой охрой под обычный чиновничий улей.

Машину немного качнуло, – это освободил сидение тот гражданский человек и, не закрыв за собой дверцы, враскачку по-пингвиньи направился к угловому центральному входу.

Назарова, почему-то повели через охраняемый двор, с чёрного, незаметного с улицы из-за железных ворот, хода.

Вели не под оружием и без наручников, но руки на всякий случай велели держать за спиной.

Вдруг маленькая железная дверь в стене распахнулась сама собой, и в двери показался молодой, наверное, только что демобилизованный из армии, худенький милиционер с короткоствольным автоматом на плече и в погонах рядового.

– Вас ждут! – сказал он неизвестно кому. То ли Назарову, то ли конвойным за его спиной.

Кирилл оказался в узком без окон коридорчике, который освещался тусклой лампочкой накаливания за ребристым толстым стеклянным колпаком вмурованном в стену.

В коридоре было сумеречно и мрачно. Темно-зелёные стены в оспинках облупившейся штукатурки, узкий проход, где двоим не разминуться, сумеречный свет – всё создавало гнетущий эффект безысходности.

Возле железной двери, за которой слышались резкие голоса, один из конвойных приказал Назарову стать лицом к стене, а сам, нагнувшись, долго возился со шнуровкой ботинок – развязывал, перетягивал шнурки и вновь завязывал.

За дверью – снова глухая возня, что-то отрицающий голос, потом резкий вопль: «Не надо!», потом удары во что-то мягкое, снова крики, потом мёртвая тишина, потом истошный взвизг несчастного человека: «Я всё скажу!» и снова мёртвая тишина.

«Пыточная комната!» – содрогнулся Кирилл, в порыве ворваться туда и защитить несчастного.

В милицейских катакомбах, Назаров это знал точно, часто применяются пытки ударом тока от тракторного магнето, защемление мошонки деревянными, обмотанными войлоком тисками, игра в «забивание гвоздей», это когда берут несчастного за руки и за ноги и легонько так, в раскачку, ударяют копчиком о стену.

Всё зависит от фантазии и умения мучителей в милицейских погонах.

– Вперёд! Скомандовал конвойный.

И Кирилл, со сжавшимся от жалости и дурных предчувствий сердцем, снова пошёл по коридору.

Неожиданно длинный бесконечный проход упёрся в лестницу на второй этаж, откуда сиял ровный дневной свет ртутных ламп, да так ярко, что Назаров на секунду зажмурился.

Переход к резкому свету от сумерек коридора вызвал резь в глазах.

Он оглянулся назад. Конвойный теперь был один, другой, наверное, незаметно исчез за той ужасной дверью.

Милиционер кивком головы приказал ему подниматься по лестнице, и Назаров, покорно повиновался.

Возле глухой, обитой дерматином под кожу, двери Назарова конвойный остановил и, дважды постучал по дверной ручке согнутым пальцем. Через некоторое время дверь распахнулась, и в проёме оказался тот одышливый гражданин с походкой пингвина. Жестом гражданин пригласил Кирилла войти, оставив конвойного за дверью.

Кабинет, в который вошёл Назаров, ничем не отличался от сотен других кабинетов, где восседают наши чиновники среднего звена. Типовой канцелярский стол, откидной календарь и небольшая стопка бумаг на нём, два стула, кожаное кресло для хозяина, зелёный сейф на тумбочке с правой стороны стола и, конечно же – мордатый портрет действующего президента над креслом.

Ничем не примечательный кабинет. В таких кабинетах Назарову было всегда тесно, и в советское время, и теперь. Эти всегда скучные чиновничьи лица, эти самодовольные генсеки, и президенты на серых скучных стенах, эти столы с бумагами и чернильными приборами, эти сейфы с забытыми напрочь деловыми папками.

Весь этот антураж вызывал у Назарова клаустрофобию, боязнь замкнутого пространства.

Он, не ожидая приглашения, опустился на стул, который стоял возле стола, расстегнул ворот рубашки и вопрошающе посмотрел в маленькие глазки под белёсыми поросячьими ресницами, судя по всему, хозяина кабинета, враз осевшего в мягком кресле, как опара.

Человек уселся, молча перевёл глаза на бумаги, и уже не обращая внимания на посетителя, стал их перекладывать с угла на угол. Потом опять переложил на старое место.

Достал из выдвижного ящика папку, что-то в ней отметил, потом, взяв ластик, стёр то, что отметил и снова положил папку в стол.

Было видно в его нарочитых движениях, какой-то только ему одному ведомый умысел.

Эта бессмыслица стала выводить Назарова из себя и он, достав носовой платок, шумно высморкался, напомнив о своём присутствии.

– Ваши документы? – Человек за столом теперь внимательно уставился маленькими, ничего не выражающими глазками, на Кирилла.

– А ваши? – Назаров не стал нервно вопрошать – за что привели его сюда? По какому праву? И может ли он себя считать арестованным? Если надели наручники и привели его сюда, к «гражданину начальнику», значит нелепо спрашивать – за что? Поэтому он, как можно спокойнее спросил то, что позабыл сделать следователь – представиться.

Лицо следователя стало наливаться малиновой краской, которая говорила о крайней степени возмущения, а также о нездоровом образе жизни его обладателя.

Лицо не покраснело, а именно налилось дурным соком иссиня-розовым и густым, как перестоявшее повидло. Обвислые щёки затряслись. Человек встал. Наклонился над столом так близко к Назарову, что он явственно почувствовал дурной запах его дыхания и обильного пота из-под мышек.

Следователь, а это был, конечно, он, сунул в лицо Назарову свой служебный красный складень, и снова осел в кресле.

Кириллу было всё равно, как зовут этого человека, и он тут же забыл его имя. Главное – это был действительно следователь по особо важным делам, как значилось в его потёртом удостоверении.

Назаров положил свой паспорт на краешек стола.

Следователь почмокал мокрыми, мятыми губами, покрутил головой, словно его шею стягивал не галстук, а жёсткая витая верёвка. Весь его вид говорил о том, что вот, мол, попал ты, парень, как кур в ощип, и что теперь с тобой делать я и сам не знаю…

Назарову все эти лукавые профессиональные, но дешёвые по сути примочки были известны от довольно опытных и знающих людей, с которыми ему приходилось общаться по работе. Можно сказать, от первоисточников.

Следователи всегда напускают туману, чтобы подчеркнуть значимость своего служебного поста. «Семёныч, – говорили такие люди, глотая из закопченной кружки чифир, – Семёныч, они козлы ментовские, такого туману на допросах напускают, что краёв не видно. Тут главное – не оступиться! Суки они, Семёныч! Зуб отдам!»

Так говорили ему бывалые люди, – основная рабочая сила монтажных бригад.

– В чём меня обвиняют, гражданин следователь? – чтобы продолжить разговор, пошёл Кирилл на крайнее средство.

– Тебя на суде будут обвинять гражданин Назаров! На су-де! – пробулькал тот нутряным голосом. – На су-де!

Назарову было невдомёк, что с этого часа все его якоря опустились на дно вот этого заведения, где он сейчас находится.

«Пингвин», так окрестил про себя следователя Кирилл, нажал кнопочку под столешницей, и тут же перед Назаровым вырос милиционер, но не тот, который привёл его сюда, а другой, незнакомый.

– Пошли! – сказал «Пингвин», переваливаясь с кресла.

– Пошли! – сказал вошедший милиционер, положив руку на плечо Кирилла.

– Куда? – Поднялся Кирилл, снимая руку милиционера со своего плеча.

– Туда… – неопределённо сказал «Пингвин», указывая глазами на дверь.

У Назарова отлегло от сердца: «Выпустили. Забрали без оснований, и выпускают без извинений… Во, дела!»

Он хотел что-то сказать грубое: и «Пингвину», и действующему чересчур вольно милиционеру, но, вспомнив про паспорт, остановившись в дверях, спросил:

– А документы?

– У нас надёжнее. – «Пингвин» достал из кармана ключ, открыл сейф и положил туда паспорт гражданина Назарова Кирилла Семёновича, как значилось под его красной, но уже без советского герба, обложкой.

– Пошли, пошли! – подтолкнул его сзади милиционер.

– Куда? – опять переспросил, донельзя озадаченный таким поворотом дела, Кирилл.

– Да, в гости к тебе! Ты не приглашаешь, вот и приходится самим набиваться. Николай, – теперь уже «Пингвин» обратился к милиционеру, – вели, чтоб машину к выходу подогнали, а мы уж с Кириллом Семёновичем сами по лестнице потихонечку спустимся. Да?

Но Кирилл ничего не ответил, только с тревогой оглянувшись на кабинет, где они только сидели, вышел на лестничную площадку и растерянный пошёл вниз на первый этаж.

«Пингвин» шумно сопел за спиной.

Внизу, возле дежурного поста, их поджидал «Николай», тот милиционер, которому дано было распоряжение подготовить машину. Короткоствольным автоматом он показал Кириллу идти на выход, а сам стал за его спиной:

– Иди!

– Иду… – угрюмо сказал Назаров, поняв неотвратимость происходившего, и отворил на выход большую застеклённую дверь этого дома повышенной тревоги.

Маленький «воронок» – уазик с зашторенным мелкой решёткой окошком в задней части кузовка уже поджидал Назарова гостеприимно распахнутой дверью там, где находилась решётка.

– Прошу! – услужливо скользнул «Пингвин» ладонью по воздуху, приглашая Назарова в машину, а сам сел рядом с водителем.

Сопровождающий милиционер легко вскочил в кузов, где сидел Назаров, захлопнул дверь, и они поехали.

Маленький, словно игрушечный, автомат небрежно лежал на коленях у молодого парня, и Кириллу вдруг пришла сумасшедшая мысль: мол, как легко завладеть оружием, – короткой очередью свалить конвоира, выпустить очередь подлиннее через переднее окно, прошить водителя с «Пингвином», – и ты уже на свободе.

Почему-то ему показалось, что он советский партизан, а вокруг фашисты, и его везут на расстрел.

– Фу-ты, бля! – вслух выругался Кирилл своим мыслям.

– Ты чего! – очнулся от дремоты милиционер. – Нецензурно, не положено!

– А с «положенными» знаешь, что делают? – Но продолжать дальше, где говорится, что делают с теми, кто лежит, он не стал, и молча отвернулся к окну.

Машина уже ехала по его улице, и Кирилл искренне удивился – ведь он не показывал дорогу к своей квартире, а теперь они почти у дома…

Всё также стоят в ряд высокие раскидистые тополя, которые, как помнил Назаров, они с ребятами сажали ещё в те давние времена, когда он был комсомольцем, и они работали здесь в один из субботников по благоустройству города. Так же щербатятся бордюрные камни на повороте к его дому. Вон и вечно непросыхающая лужа у подъезда. А вот на лавочках сидят никуда не исчезающие старушки-соседки… А вот и машина остановилась…

Кирилл на секунду закрыл глаза: вроде он не сегодня утром вышел из дома, а отсутствовал целую вечность, и с удивлением обнаруживает, что ничего не изменилось, всё на своих местах, а он теперь уже совсем другой.

Машина коротко и противно взвизгнула.

Вот именно, не просигналила, а взвизгнула, вероятно, водитель нечаянно задел сигнальную кнопку.

Женщины на лавочке у подъезда испуганно вскочили, да так и остались стоять, чуть ли не по стойке смирно. Такова была первая реакция на этот сумасшедший выкрик милицейского сигнала у опытных жителей страны. Мало ли что будет! На их памяти было всякое, и такое, которое не забывается.

В широко открытой двери показалась фигура «Пингвина», который нарочито резким тоном скомандовал:

– Гражданин Назаров, на выход!

Кирилл посмотрел на конвойного, который сидел рядом с ним. Но тот, ощерясь в улыбке, сказал миролюбиво:

– Только после Вас! – И небрежно перекинул автомат с ладони на ладонь.

Кирилл, смущаясь соседок, тяжело спрыгнул на землю. За ним мухой выскочил конвойный и встал за его спиной.

– Ой, Кирилл Семёнович, ты, как наш президент Ельцин с охраной ходишь! – отойдя от испуга, протянула та его говорливая и дотошная соседка. – А мы думали, о нас грешных милиция вспомнила. Прегрешений-то много, а ответ один держать! Постращались мы маленько!

«Во, дура! Ей-то чего надо!» – Кирилл ещё больше смутился и направился к дому.

– Вы! – указал «Пингвин» на разговорчивую, и немного подумав, – показал на ещё одну, стоящую рядом женщину. – И Вы! Понятыми будете!

– Это зачем? – разом удивились обе.

– А всё за тем же! Идите за мной, там видно будет! – «Пингвин» сначала пропустил конвоира, затем пропустил понятых впереди себя, и все пошли в дом.

Кирилл со спокойной душой поднимался к себе в квартиру по бетонным, закиданным окурками, ступеням. Что можно у него найти, кроме стопки книг, да несколько пачек вермишели быстрого приготовления. Было только неудобно перед соседями за столь быстрое и необычное возвращение к себе домой.

Сделав два оборота ключом, Назаров встал в сторонке, пропуская неожиданных гостей впереди себя.

– Только после Вас! После Вас! – повторил слова конвоира «Пингвин» и легонько подтолкнул Кирилла в комнату.

За ним вошли и все остальные, оглядывая ничем не примечательное жилище холостяка.

Смятая постель на молчаливом, но многое повидавшем, диване.

В углу, у окна, невысокий книжный шкаф с бессистемным книжным набором. Кирилл иногда покупал что-нибудь из новинок, особенно маленькие поэтические сборнички в тоненьких обложках с заковыристыми названиями. Несколько книг прозы. Кирилл особенно любил писателя Виктора Астафьева, его пронзительные рассказы и повести возбуждали его память, заставляя вновь и вновь переживать своё сельское детство, свою неудавшуюся юность. «Мастер и Маргарита» Булгакова. Эта знаменитая колдовская книга заставила Назарова в книжной лавке местных баптистов приобрести толстенный том «Библии» – книги всех книг.

Кирилл в долгие часы бездействия брал этот увесистый сборник древнееврейского откровения и уходил с головой в причудливый метафоричный и мудрый мир пророков, которые в своём отечестве нередко бывали побиты каменьями за правдивый, мудрый нелицеприятный язык.

Скандальный, вечно жаждущий милостей от Бога, народ этот безжалостно воевал с соседями, бывал и сам неоднократно пленён, но всё не унимался в своём превосходстве и исключительности. Но при всём при том, такой заряд мысли несла эта книга, что, отложив её, сразу чувствуешь свою мизерную роль в жизни, свою беспомощность перед временем, свой страх перед Великой Сущностью – Богом всех богов. Великая книга великого народа, теперь рассеянного, как плевел, по всему земному пространству.

Теперь она, в строгой тёмно-зелёной под коленкор обложке, лежала одна на пустом маленьком журнальном столике, подчёркивая своей монументальностью и весом, шаткость опоры ножек стола, зыбкость его состояния и одиночество всемирного закона заключённого в этой книге.

«В день сей Господь, Бог завещает тебе исполнить все постановления сии и законы: соблюдай и исполняй их от всего сердца и от всей души твоей. Господу сказал ты ныне, что он будет твоим Богом, и что ты будешь ходить путями Его и хранить постановления его и Заповеди его и законы Его, и слушать гласа Его…» – (Второзакония 26-16-18)

Но разве кто услышит Господнего глас в греховной, жизненной кутерьме?

Вот и Кирилл в последнее время книгу эту не открывал и теперь искренне удивился тому, что «Библия», наверное, давно лежала вот так на столике, а он её и не замечал…

И тут взгляд его остановился на той лагерной самописанной продымленной доске привезённой из Сибири, которая висела у Назарова в переднем углу вместо иконы.

Глаза, измученные голодом и лишениями, напоминая о страданиях, скорбно смотрели на него, заставляя содрогнуться от того, что теперь происходило в его собственной квартире, где хозяйничали пришлые, чужие люди, и Кирилл помимо своей воли, размашисто перекрестился.

Пока милиционер нехотя перекладывал подушки на диване, пока листал книжечки стихов, пока шарил почему-то за книгами в шкафу, у порога понятые обескуражено топтались на месте, при каждом движении милиционера боязливо косились на Кирилла, словно теперь ожидали от него чего-то страшного и непоправимого, что сразу изменит жизнь их всех.

Назаров, не чувствуя за собой никакой вины, безучастно смотрел на действия милиционера.

Его более всего раздражал «Пингвин», который, лениво развалившись в кресле, спокойно листал какую-то книжицу, выпавшую при обыске из шкафа. Кирилл заглянул в раскрытую страницу, это были стихи Николая Рубцова: «В горнице моей светло. Это от ночной звезды. Матушка возьмёт ведро, молча принесёт воды…»

Перед Кириллом возникло из небытия лицо его матери, строгое и вопрошающие: «Что ты ещё натворил, сынок, без меня?..»

«Пингвин» отложив стихи, нехотя взял со столика «Библию», молча подержал её навесу:

– Твоя?

– Ну, моя! Вам-то не всё равно?

– Тебе всё равно, а нам – интересно…

– Моя! Что, разве нельзя читать мудрые книги?

– Почему же – нельзя? Читать можно… – «Пингвин» повернулся к понятым: – Сюда, пожалуйста!

Женщины, вытянув шеи, внимательно разглядывали толстенный сборник в руках у следователя.

Тот спокойно разломил книгу пополам, показывая её страницы понятым.

Кирилл остолбенел: внутри Библии листы были аккуратно вырезаны так, что образовали что-то подобное плоской шкатулки, и там, в её чреве, лежал небольшой прямоугольный пластиковый плотно утрамбованный свёрток с белым порошком.

«Что? Куда? Откуда? Он никогда не вырезал страницы этой книги для тайника! Подлог! Зачем?»

«Пингвин» освободил пакет, подержал его перед затаившими дыхание понятыми, и снова втиснул в бумажное ложе. Затем вытащил несколько листков бумаги из портфеля и стал что-то мелко-мелко писать.

– Подпишите что видели! – «Пингвин» пододвинул листки понятым.

Те, помявшись в нерешительности, подписали бумагу.

– Подпиши! – пододвинул листки Назарову следователь.

И тут перед Назаровым возникло, словно начертанное огненным перстом на камне изречение из Сираха: «Наблюдай время и храни себя от зла – и не постыдишься за душу твою: есть стыд, ведущий ко греху, и есть стыд – слава и благодать. Не будь лицеприятен против души твоей и не стыдись ко вреду твоему… Подвизайся за истину до смерти, и Господь Бог поборет за тебя».

– Я ничего подписывать не буду! Это провокация! – Назаров повертел Библию в руках. Книга вроде его и не его. Цвет обложки вроде как изменился что ли? Нет, это не его книга! – Библия не моя, её заменили!

– Как не твоя! Вот твоё показание, что Библия твоя. Вон и понятые это слышали…

Милиционер повертел в руках странную каторжанскую икону, положил на стол и подошёл к «Пингвину»:

– Что дальше делать?

– А ничего! Гражданина Назарова – в следственный изолятор! Наркота у него в захоронке! Героином промышлял, подлец!

Все вышли на лестничную площадку.

«Пингвин» опечатал дверь. На руках у Кирилла образовались, словно ниоткуда, наручники и его снова повели к машине, оставив понятых в недоумении взволновано судачить о происшедшем.