1

В следственном изоляторе было, как в погребе.

После жаркого дня, за столетие настывшие подвальные камни источали такую глубокую сырость и такой холод, что Назаров, очутившись в этом узком и тесном помещении, вначале подумал о прохудившихся канализационных трубах тюремной сантехники.

С потолка в жёлтом свете тусклой электрической лампочки забранной в металлическую сетку, как бы нехотя, падали редкие капли на покрытый цементной перхотью пол и тут же проваливались куда-то, не оставляя на полу никаких следов.

Ядовито синяя краска на стенах струпьями отслаивалась, обнажая желтовато-серую сыпучую штукатурку.

На потолке, сквозь известковую побелку прорисовывался остов поржавевших железных балок.

Всё это напоминало заброшенное овощехранилище, а не помещение для подследственных.

Рухнув на железный покрытый ржавым одеялом топчан, Кирилл впал в отчаянье. Всё, что с ним произошло за сегодняшний день, напоминало кошмарную, поставленную дьявольским режиссёром инсценировку.

Белый порошок, который по чьему-то умыслу находился в Библии, наверняка был героином, иначе, зачем городить весь этот огород.

Когда ему подсунули этот пакет?

Книгу он давно не открывал, но квартира его всегда находилась под замком, и никто из посторонних не мог проникнуть в комнату.

Какая-то несуразица! Зачем «Пингвин» шьёт ему дело о наркотиках?

Почему Библия оказалась на самом видном месте. Он её туда никогда не клал…

И тут его осенило! Книга была не та! У него Библия в тёмно-зелёной обложке, а следователь развернул книгу в обложке тёмно-синего цвета. Очень похожие цвета. Как же это он тогда так промахнулся?

Библия – она и есть Библия, на обложку внимание сразу не обратишь…

Назаров повеселел: он всё скажет «Пингвину»! Кто-то нарочно подсунул ему наркотик! Отпустите! Это не моё!

Кирилл кинулся к двери и начал барабанить о жесть, которой была обита дверь.

Из маленького окошка, как из скворешни, выглянуло тёмное, носатое лицо скворца– охранника:

– Чего надо?

– Пингвина! Мне к нему для дачи показаний!

– Какого пингвина? У нас медведь белый хозяин, но к нему – только по записи, – скворец повертел головой, осматривая камеру. – Самуила Карпыча что ли?

– Ну, да! Следователя вашего. Самуила!

– Самуил сам тебя наизнанку вывернет. Сиди молча! Вызовут! – и захлопнул дверцу скворешни.

«Господи! Как же это он сам тогда не догадался, что книга не его! Все вопросы теперь бы решились! – Кирилл сидел, обхватив голову руками, в отчаянии раскачиваясь взад-вперёд на дощатом топчане. – Самуил Карлович, а, Самуил Карлович, Библию, ей Богу, подложили, подбросили! Не моя эта книга, Самуил Карлович! – прокручивал он в мозгу своё обращение к следователю. – Какой героин? Он наркотой никогда не занимался. Чифир с бригадой пил. Водку пил. А наркоту не потреблял. Зачем козе баян…».

Но все его мысленные рассуждения были ни к чему.

За него уже всё решили. Успокойся, гражданин Назаров Кирилл Семёнович! Не дёргайся! Депутат областной думы господин Карамба на тебя уже бумажки заготовил. Ты в яме с дерьмом. Чем больше будешь возиться, тем конкретнее будет результат…

Неожиданно сработали защитные свойства организма, – Кирилл провалился в глубокий сон, похожий на кому, где перестают действовать земные несовершенные законы.

Утро пришло вместе с хищным чавканьем железного засова в двери импровизированной камеры, в которую для предварительной острастки поместили Назарова.

Он открыл глаза и тут же зажмурился, прогоняя видение.

Открыл глаза снова и обнаружил себя лежащим на железном топчане, прикрытом кое-как солдатским серым колючим одеялом.

Над ним стоял, притворно хмурясь, депутат Шитов Константин Иванович, по старой уголовной кличке «Карамба» с красочным пакетом в руке, и вечно озабоченный главный бухгалтер Свирский Самсон Павлович – вся верхушка «Социальной инициативы» в сборе. Явка с повинной?!

– Кирилл Семёнович, – всплеснул руками главбух, – как же вас угораздило сюда, в тюрьму-то?

– Палыч, не разводи панику! Лучше на вот, передачку распечатай, а не причитай! – Карамба, оглянувшись, положил пакет на привинченный к стене стол. – Похлопочи, а мы с Кирюшей пошепчемся, и сел на койку к воспылавшему было надеждой незадачливому арестанту.

«Раз Карамба пришёл, значит, он его вытащит! Карамба известный в определённых кругах человек, депутат. У него на руке шесть пальцев и все в шерсти – авторитет! Своих не сдаёт! Сам срок тянул, порядки знает…» – повеселевший Кирилл, откинув одеяло, приподнялся с койки:

– Константин Иванович, во, бля, попал! Наркоту шьёт Пингвин этот!

– Какой Пингвин?

– Ну, да этот Самуил Карлович!

– Какой он Карлович? Он Самуил Жидович! – Карамба, подавив улыбку, приблизился к Кириллу. – Я не продам! Скажи, как к тебе дурь попала, марафет этот? Ты вроде не ширялся. Может, Жидович на тебя хочет повесить чужой грех? Ему отчёты нужны. Это бывает! Но он мужик свой, договоримся! Не ссы варом! Рассказывай! Палыч, у тебя всё готово? – повернулся он к столу, прикрыв ладонью рот. – Садись, небось, от баланды здешней живот свело! Садись, садись! – покровительственно похлопал по спине Кирилла, который глазами указал на дверь, мол, охранник увидит… – А у нас с собой шапки-невидимки! Кто посмотрит, враз окосеет! Садись, чего ты?

На небольшом, дощатом, в сальных подтёках столике, принесённая щедрым Шитовым Константином Ивановичем снедь еле уместилась. Над закуской гордо возвышалась вся убранная звёздочками, как свадебный генерал, пузатая бутылка ненашенского коньяка.

Кирилл, быстро осмотрев стол, сел на единственный табурет. Потом, спохватившись, встал, предлагая рукой кому-нибудь из гостей сесть.

– Сиди, сиди! Раньше сядешь – раньше выйдешь! – гоготнул Карамба.

«Палыч» разлил по маленькой в предусмотрительно принесённые пластиковые стаканчики:

– Ну, вздрогнем!

Выпили. Покидали в рот хрустящие орешки. Посидели молча.

«Палыч» угостил всех маленькими, как карандашики, коричневыми сладкими на прикусе, сигарками.

– Без привычки, небось, тошно в этой клетке? – Карамба в задумчивости побарабанил пальцами по столу. – Я вот тоже сперва на дверь кидался, пока Хархоломей, Царство ему Небесное, мне голову, как котёнку, в валенок не запихал. Потом стащил с меня штаны… Ну, ладно, потом как-нибудь расскажу. – Палыч, наливай!

Снова налили по маленькой.

Кирилл всё порывался рассказать гостям о своей нелепице, но Карамба его мягко попридерживал ладонью:

– Давай, доберём, – потом расскажешь…

Добрали.

К Назарову от выпитого и от гостей постепенно перешла уверенность в счастливом решении своей участи. Книгу ему кто-то преднамеренно подсунул, зарядив её героином. Не его книга!

– Константин Иванович, выручи! Поговори с этим Самуилом! Ты говоришь – он свой мужик. Поговори! Объясни ему, что меня подло подставили. Константин Иванович!..

– Ладно, ладно! Не пыли! Поговорю!

Гости собрались уходить, оставив на столе ещё одну бутылку коньяка и несколько пластинок нарезки сёмги и бекона.

– Ты пока не паникуй! Пей, ешь! Я с краснопёрыми здесь договорился. Мешать не будут! Отдыхай, здесь как у Бога в ладони! Завтра увидимся!

 

2

Но «завтра» лучше бы не приходило.

Дело в том, что средства дольщиков ушли по известному только Константину Ивановичу Шитову адресу и хитрому номеру счёта.

Деньги были так далеко, гораздо дальше, чем предполагали эти самые жаждущие справедливости и закона люди.

Какая справедливость и какой закон в стране быстрого «хапка» и лицемерных «кидал» от власти, считающей свой народ за быдло! «Хряпы» всё схавают!

Жизнь «по понятиям» прочно входила в моду. «Бери, сколько проглотишь!» – взывали на каждом шагу аршинные буквы рекламных щитов.

Трудно, трудно удержать свою жадность, когда всё можно…

Карамба имел дальний прицел на своего исполнительного директора Назарова Кирилла Семёновича.

Что тот «лох», он сразу понял ещё при первом знакомстве с ним. «Попридержу Кирюху до случая! Такие люди всегда нужны. Они, вроде ручки сливного бачка, – дёрнул, и всё смылось!» – так мыслил матёрый уголовник Шитов Константин Иванович по давней воровской кличке – «Карамба», перетирая хорошо смазанные шарики в своём увёртливом на всякие подлости мозгу мошенника и народного депутата.

Ах, Самуил Карлович, Самуил Карлович, где твоя тысячелетняя еврейская мудрость? Ведь сказано в Писании: «Сыны Израилевы стали опять делать злое пред очами Господа, и предал их Господь в руки Мадианитян на семь лет. Тяжела была рука Мадианитян…» (книга судей 6, 2). Захлебнёшься ты слюной и калом, когда сокамерник, один из рода Мадианитян, перепояшет горло твоё телефонным кабелем в каменном мешке пермского лагеря за неправедные дела твои, Самуил Карлович…

…Разговор Шитова со следователем был короткий, но содержательный, – казна Самуила Карловича пополнилась полутора миллионами денежных знаков, правда в российском исполнении. Заложить в книжный тайник двести-триста граммов сахарной пудры не составляло труда. Библия – книга ёмкая. А навешать лапшу этому лоху, Назарову К.С., и паре понятых совсем шутейное дело!

Слово «правосудие» в криминальной России – всегда – право судить без повязки на глазах.

Выбирай гражданин Назаров одну из статей уголовного кодекса: или 10 лет тюрьмы за хранение наркотиков в особо крупных размерах, или просто бытовое хищение средств дольщиков на удовлетворение пагубных страстей – игра в рулетку, продажные женщины, алчность.

Пара годков в поселении при должном рассмотрении дела – и всё! Ну, с кем не бывает в наше время! Слаб человек! Лучше лицом срамиться, чем на паперти ручкой прясть…

На другой день пришли «попроведовать» Назарова вчерашние оба-два и с ними Самуил Карлович.

Последний никак не мог унять одышку: опустился на табурет, расслабил галстук и долго мял в руках носовой платок, прежде чем приступить к разговору с задержанным.

Карамба и Самсон Павлович остались стоять возле двери, прислушиваясь к шагам охранника: не каждое ухо надо вешать на гвоздь внимания…

А говорить было о чём.

– Вот у тебя, гражданин Назаров, дорога разошлась на две стороны. А впереди – тупик, камень лежачий, а на камне надпись: «налево пойдёшь – голову потеряешь, направо пойдёшь – ничего не найдёшь». Ты, конечно, как трезвый человек, повернёшь направо. Жалко голову-то! Вот и я: закрою дело с наркотиками, но взамен – ты поговори с этими товарищами. Хорошую сделку тебе ребята предлагают! Ей богу, хорошую! Жалеют тебя, дурака…

– Кирилл Семёнович, – Карамба впервые назвал Назарова по имени и отчеству, – выручай нас, мерзавцев! Профукали мы с Палычем деньги дольщиков! Куда ж теперь денешься? Двадцать лимонов на нас висят, как гири на яйцах. А тут услышали, что тебя замели, ну и в ноги кланяемся: возьми на себя эти лимоны проклятые, а Самуил Карлович на тебя дело за наркотики прикроет. Я, как депутат, характеристику хорошую напишу, вроде на передовика капиталистического труда. В зоне у «хозяина» будешь только «динамо крутить». Я позабочусь. Бери! Не боись! Признанку с повинной напиши. А Самуил Карлович при тебе акт задержания порвёт – и все в «дамках»! Правда, Самуил? – с усмешкой повернулся он к следователю, который машинально катал меж пальцев хлебный мякиш.

– Конечно, порву, как Бобик тряпку! Пиши признательные показания при явке с повинной. Срок срежут. Зима-лето, зима-лето, и ты дома! Зачем из себя героя лепить?

Да, до такого цинизма мог дойти только хитроумный Самуил. Шитову, – Карамбе то есть, такое и в голову бы не могло прийти. Мало извилин во лбу, и те прямые…

Назаров понял, что он теперь, «как поезд, загнанный в тупик, чтоб двигаться вперёд – надо отступить…».

И он отступил.

 

3

Действительно, Карамба своё обещание выполнил.

После скорого суда Назаров попал в один не столь отдалённый лагерь в посёлке Соколово.

Степной посёлок. Дикое место. На четыре стороны пустошь лежит, далеко видно. В небе коршуны да вольные соколы кружат, да суслики по норам прячутся. Жизнь продолжается.

Насельники посёлка Соколово, люди простого обхождения.

Не знаю, как теперь, а раньше подобная категория заключённых называлась просто – «мужики ломом подпоясанные». Одним словом – трудяги, поменявшие волю на то, что плохо лежит.

В степном краю, какой лесоповал? А людей занимать чем-то надо: ковать-клепать-лудить-паять, прямое – гнуть, гнутое – разгибать, землю унавоживать, мясо-молочную ферму обслуживать, урожаи снимать. Ну и так далее…

Одним словом – труд из лошади делает человека!

Начальник лагеря, то есть «хозяин» мужик хваткий. Соорудили ему знающие насельники небольшую вагранку – чугун плавить, фигурное литьё делать, – кошечек, особо богатым бронзовых сфинксов, а кто победнее, тот заказывает отливки из чугуна.

Кузню поставил – деньги ковать, наковальня, как печатный станок. Художественная ковка у новорусских дорого стоит.

Живописные ажурные кружева из кованной стали в большой цене теперь. Садовые беседки типа «рондо», лестничные пролёты, как полушалок раскинутый, камины, вроде гнезда жар-птицы, все в перьях, перья в позолоте…

Э, да разве опишешь красоту дворцов чиновничьих. Они на прокорме у власти, а власть сама кормится с руки народа. А, как известно, рука руку моет… Заказы на пятилетку вперёд.

Вот ещё мода пошла – сооружать многоэтажные бетонные бункеры под землёй – сварщики стали требоваться, бетонщики, монтажники оборудования.

Бункера те оснащены не хуже кремлёвских. На атомную атаку рассчитаны. Стены армированы стальным кругляком не менее 10 мм. в диаметре. Поглотители углекислоты, автономное питание, опреснительные установки для очистки мочи – всё, как в космической капсуле. Даже огороды с ультрафиолетовой подпиткой там устроены; огурчики, помидорчики, да и кислород вырабатывают.

Трудно поверить, но это так, если изучать некоторые случайно попавшие в прокуратуру дела.

Короче говоря, для заключённого Назарова Кирилла Семёновича работы хватит, и подручным его хватит на все срока отсидки.

Вообще-то лагерь занимался сельхозработами, ну, что-то вроде колхоза. И начальник был по должности не выше председателя. Правда, колхозники в этом колхозе своеобразные; сидеть никак не хотели. Всё на план налегали. План выше – срока ниже. Такая заковыка.

Поля хлебные и картофельные, коровники, свинарники – говно, одним словом! Грязь, пахота! А те искусные работы были как отдушина для начальника лагеря, да и побочный доход наличными очень ему душу грел.

Одним словом, одухотворённое занятие, которое доверялось только «придуркам», – разной технической интеллигенции, случайно завернувшей с прямого пути на косвенный: кто по пьяному делу, кто по жадности своей, а кто по простоте душевной. Недаром в народе говориться, что простота – хуже воровства.

Если хочешь узнать, что есть истина – спроси у тётки Матрены, она всё знает. Расскажет, как по писанному прочитает.

Узнав из личного дела, что гр. Назаров инженер, да ещё и с навыками сварщика, монтажника, слесаря по оборудованию, сделал его начальник лагеря шефом по производственным ремёслам для вновь прибывающих и других более сметливых, чем «огородники», заключённых.

И пошло для Назарова время отсчёта.

Работа не пыльная, пайка всегда на столе, а к окружению не вполне адекватных людей он привык ещё в ранней юности. Не спрашивай ни у кого «про жизнь» и сам не лезь со своими проблемами. Не грузи других. Одним словом держись больше масти, как говорил его друг Яблон – «один на льдине», и увидишь, что и здесь люди живут.

Втянулся Кирилл Назаров в хомут подъярёмной жизни: начальники к нему относились больше с уважением, чем с предвзятостью, как к преступнику, заказы у «хозяина» были больше по шабашке – по дачным участкам, по коттеджам, по благоустройству осиных гнёзд капитализма.

Почти воля.

Заказов – непочатый край! И все работы оплачивались «зеленью».

К российскому рублю у «хозяина» отношение было брезгливое. А те бумажки с президентами далёкой, но теперь такой близкой страны, имели ценность непреходящую. Хорошую ценность имели.

И пока не оскудели в его ведомстве нары, урожай можно снимать круглый год. Да излишки делить с кем нужно, начальник не скупился, помня высший завет зоны – «жадность фраера губит».

 

4

Добрый человек был начальник и разговорчивый, когда при деньгах, хотя и на сторожевой собачьей должности.

Сослуживцев, конечно, опасался. А в одиночестве, что за жизнь? Выйдет, бывало, за колючую проволоку и завоет от тоски по пёсьи. Степь да степь кругом. Служба скучная, лагерь, как дом родной, а в лагере, – как говорил классик, «одни свиные рыла».

Вот тогда и полезет начальник к себе за пазуху, вроде, как почесаться, да и выхватит полную горсть той зелени – вот она жизнь-то где ночует! Отслужу, как-нибудь службу – и на острова! Жена в городе одна в трёхкомнатной квартире мыкается, а он, как сокол ясный, вольный! В любовницах пацанка-десятиклассница его нужду ублажает. Деньги – сила! Накатит начальник стакан водки, выплеснет в себя и зовёт гр. Назарова «за жизнь» поговорить.

Полюбил он почему-то этого «мужика ломом подпоясанного» и всякие поблажки ему предоставлял: то в столовой велит ему в порцию лишний шматок мяса положить, то сигаретами отоварит, а то и чаю подкинет пачек несколько.

Ничего, мол, не тужи, все там будем, если карта не в масть пойдёт!

А у Кирилла зима-лето, зима-лето в одну линию срослись – срок дело тяжкое, но и он когда-нибудь кончается!

Вызывает начальник однажды Назарова к себе в кабинет, – надо с кем-то тоску рассосать.

«Хозяин» и раньше с Кириллом разговоры вёл, но всё больше по работе – проекты-чертежи всякие под новостройки подгонять.

Нарисует какой-нибудь местный олух-олигарх закорючки на бумаге: где что должно находиться, красоваться на гектарах немереных, а ты Назаров, раз у тебя высшее инженерное образование, действуй! Рассчитай всё по-научному на бумаге, деталировку пораскинь на листах, к местности привязку сделай.

Ну, и всё такое.

Вот и пришёл тогда Назаров в кабинет. В предбаннике ноги вытер, секретарше улыбнулся, в дверь постучал…

– Входи, входи! Чего робеешь? – «хозяин» сидит за длинным, как беговая дистанция, столом полированным.

Зеркало – стол, как врытый, не шелохнётся.

– Вызывали?

– Вызывал, вызывал, а то, как же! Садись.

Назаров с неохотой присел на краешек стула: опять над бумагами ломать голову там, где чёрт ноги поломал!

– Двигай сюда! – начальник указал на стул возле себя. – Посиди пока.

Кирилл, немного осмелев, пересел к начальнику.

– Водку будешь? – «хозяин» нагнулся и вытащил из-под стола пузатый, зелёного стекла пузырь.

– А то нет! – удивился неожиданному приёму Назаров.

– Тогда лей сам! – и показал глазами чайную чашку на столе.

– А-а, была-не была! – Кирилл за эти два года пока сидел, напрочь забыл сам вкус спиртного.

Налил чашку желтоватой жидкости и в один глоток опрокинул в себя.

Вроде и не водка вовсе. Во рту остался хвойный смолистый привкус. А, может, это показалось так с непривычки.

Неизвестно как в руках очутилась пухлая плитка мягкого шоколада.

Вот теперь это в самый раз!

«Хозяин» сидел потный, раскрасневшийся, было видно, что сидит он «ещё с понидилка».

Форменная куртка с майорскими погонами висела на высокой кожаной спинке его кресла.

– Ещё будешь?

– Буду, но только потом…

– Ладно, успеем ещё! До утра время потерпит!

– Закури, давай!

Сигареты «Парламент», конечно, штука хорошая, но свои, «Прима», к которым он теперь здесь привык, кажутся надёжнее. Закурил.

Было видно, что начальник сегодня «на коне», – расчёт от заказчика в кармане. Зелёные – листик к листику, вроде записной книжки, плотно лежит. Что ещё надо простому служителю Фемиды! Хорошо!

Расслабился «хозяин», сигареткой затянулся, откинулся на кресло, лишь только кожа под огрузшим задом скрипнула.

– Слушай, Кирилл Семёнович, ладно я здесь службу правлю, а ты как сюда угодил?

Больной вопрос неприятно царапнул сердце.

Да, действительно, как ты здесь очутился, совок несчастный? Бьёшься-колотишься, когда на волю воротишься?

Кирилл потянулся к пузырю зелёному. Налил ещё полчашки, выпил под любопытным взглядом «хозяина».

Заморское пойло, хотя и не наш палёный «сучок», но тоже Матрёниным самогоном шибает.

Разломил пористый брусок шоколада – во рту, – ангелы прошли. В голове колокол вечевой как на престольный праздник загудел.

– Бляди они, ваши судебные органы! Перепоясали меня на срок, вот и трублю здесь, как последняя сука!

– Ну, ты это брось! Органы у нас у всех одинаковые в штанах болтаются! Ты лучше объясни мне, недотёпе, за что чалишься?

– Да ни за что! Самуил Израильевич мне куклу героиновую в книгу замастырил и на размен подбил с Карамбой, вроде как я хищение сделал на десяток лимонов. Я, дурак, и согласился, чтобы за наркоту на червонец строгого они меня не определили. Теперь я здесь в подъярёмном существовании – а миллионы у Карамбы в загашнике парятся! На фуфло клюнул, как пацан необрезанный! – переходя на привычный теперь язык, Назаров взлетел над стулом, размахивая возбуждённо руками.

– Постой, постой! Пингвин что ли следаком у тебя проходил? Но он не Израильевич, а Карлович. Самуил Карлович. Так его за взятки в Пермские лагеря определили. Там он теперь. Когда Костю Шитова, ну, депутата нашего грохнули – следствие стали вести. Упёрлись в Пингвина твоего. Сначала, как заказчика подозревали. А Костю грохнул Яблон какой-то. Кликуха у него такая. Яблон, – и всё! Киллер наёмный. Ушёл. До сих пор в розыске…

– Николай Яблочкин?

– Не знаю. Может и Яблочкин, может Грушевский. Они больше своего имени «погонялки» любят.

«Яблон… Колька… – Перед Назаровым вдруг вынырнул из глубин памяти его приятель по безумной, чумовой юности. – Колька, Колька, что тебя заставило идти на это? Безденежье, попранное достоинство рабочего человека, обворованного хозяина земли своей?» – Кириллу стали резать глаза крутые, тяжёлые слёзы, которые тут же свинцовым грузилом опустились на дно его раненой души.

– Ты что? Давай, выпей! – Под самую его руку подсунул бутыль «хозяин».

Теперь он по-настоящему заинтересовался судьбой своего насельника, которого не на шутку взволновал такой расклад разговора.

Назаров, размазывая обиду по размытым алкоголем и слезой глазам, подробно рассказал о своих связях и злоключениях с Карамбой.

– Постой, постой! А чего же ты на пересмотр своего дела бумагу не подавал, тебя же по ложному обвинению захомутали?..

– Карамба обещал меня амнистировать. Да и по пересмотру могли бы ещё дополнительный срок впаять. Я же, выходит, злоупотребил его доверием. Хищнически присвоил миллионы, которые никогда в руках не держал.

– Ну, выходит всегда хорошо, да вот входит плохо, – ощерился в пьяной усмешке начальник. – Помочь тебе что ли? В областной прокуратуре у меня одна зацепка есть…

– Гражданин начальник, – Назаров впервые так обратился к раздобревшему «хозяину», – ради Бога, если можно!

– У нас всё можно! Ну, откинешься ты от меня, а с кем же я буду бабки делать? – разоткровенничался начальник. – Погоди, погоди! – Наклонился он к Назарову. – Тебе же тогда компенсация полагается! Столько лет по ложному обвинению чалился! Ты же теперь сам миллионщиком будешь! Помогу я тебе, если будешь со мной работать. Слушай сюда внимательно: давай на твоё имя зарегистрируем частное предприятие по услугам населению, вроде как кладбищенские оградки делать, памятники… Моё оборудование и мои заказы те же, что и были, а твоя – работа и организация производства. Если так, то я тебя вытащу.

– Идёт!

Порядком захмелевшему Кириллу теперь было всё равно. А – была-не была! Освобожусь, а там видно будет! Всё равно идти некуда.

– Тогда так, – посмотрел протрезвевшими глазами начальник на Кирилла, – от меня не бегать! Замётано?

– Замётано! Куда мне бежать, когда бежать некуда? Вот он я весь!

– Держи мосол! – протянул широкую ладонь «хозяин». – Завтра поговорим, а теперь давай пить за удачу!

 

1

Всё-таки хороший «хозяин» был у Кирилла.

Если говорить на языке улицы, то осужденный гражданин Назаров К.С. счастливо «откинулся» от своего благодетеля сразу же после пересмотра дела подсудимого в областном суде в связи с вновь открывшимися обстоятельствами.

Прямо в здании суда он был освобождён по всем статьям со снятием судимости и предоставлением компенсации за моральный и физический ущерб в размере 500 тысяч рублей за два с лишним года пребывания под стражей.

Деньги для кого-то небольшие, для кого-то совсем никакие, а для бывшего заключённого Назарова, почти неподъёмные в своём количестве.

Отвык Кирилл и от свободы и от денег, даже таких. А теперь – вот они на маленькой, почти совсем никакой, пластиковой банковской карточке с электронным чипом.

Бывший «хозяин» Назарова долго сокрушался, услышав о столь крохотной компенсации за человеческую поруганную совесть и напрочь потерянное время, когда Кирилл заявился к нему в кабинет с большим пакетом угощений, которых хватило бы на целую неделю хорошей гулянки.

– Давай, полковник, посидим-поговорим за жизнь нашу непутёвую! – Кирилл хорошо пообедал в городе и теперь был в самом благодушном и вольном состоянии, чтобы морально похлопать «хозяина» по плечу.

Польстило начальнику обращение – «полковник». Он, хотя и майор, но чувствовал себя полным генералом – «хозяин», одним словом.

Назаров был рад хорошей погоде, рад своему здоровому и ещё не изношенному телу, – рад жизни вообще. «И за жизнь, за восторг, что душа бережёт, будет красен мой долг, дорогим платежом!» – твердил он про себя, откуда-то взявшиеся строки, когда открывал ногой дверь, к своему начальнику, так как руки у него были заняты пакетами.

– А что я тебе говорил?! Вот ты и на коне вороном! Заходи, коль пришёл! Ишь, как на тебя свобода подействовала, – к начальнику ногой дверь открываешь. А начальник, может, с отчётами голову ломает. Ему не до шуточек.

– Какие шутки, когда сухо в желудке! Давай мою свободу смочим!

– Взятку предлагаешь?

– Да и не взятка это, а должок отдаю!

– Ты со мной за всю жизнь не рассчитаешься! Договор-то наш помнишь?

– Договор – не приговор! Помню, помню! Только на пол-лимона дело не открыть, а других денег у меня нет.

– ?? – Начальник удивлённо поднял брови.

– Хорошо, хоть с меня за услуги лагерные деньги не посчитали, а то бы платил за баланду да за нары, на которых я два года просидел, как король на именинах.

– Закрой на всякий случай дверь! – передал он ключ Кириллу. – Бережёного Бог бережёт. Обещали с прокурорской проверкой нагрянуть, делиться придётся…

– Тут на весь прокурорский кагал хватит!

– Хватит, хватит, да только мать захватит… – о чём-то своём неразборчиво проговорил начальник, освобождая от бумаг место на столе. – По щепотке – и всё! Мне сегодня работать до утра…

Кирилл поставил пакеты под ноги начальнику, достал бутылку экзотической кактусовой водки, несколько готовых нарезок сёмги и пару лимонов:

– По щепотке, так по щепотке!

Но русская натура дурная, как локомотив на повороте. Дёрнул стоп-сигнал – и ты в кювете!

Но пока что сидели мирно и близко – голова к голове, решая проблемы частного предпринимательства за чашкой текилы, той кактусовой водки.

Правда, до утра не досидели, а под самое утро, обнявшись, как братья, топали по заросшей ивняком стёжке-дорожке к дому начальника.

– Ты мою жену знаешь? – патетически взмахнул рукой начальник. – Она баба!

– Не предполагал. Я думал – она мужик…

– Ты со мной такими шутками не шути! – помахал он кулачищем перед носом Кирилла. – Я говорю в том смысле, что она баба – во, какая! – Поднял в голубеющем рассветном воздухе большой палец. – Каблов не держим! Мы с тобой щас придём, скажем: «Здравствуй, Лариса Викторовна! Вот и мы пришли! Оба два». Лариса Викторовна нам постельку постелет. Чайком побалует. Он баба. Ты смотри у меня! Веди себя, как человек на чужой территории. Руки не распускай, а то красные сопли распустишь! А вот и мы… – начальник остановился у большого каменного дома казематной постройки. Постучал в дверь: – Лариса, это мы пришли!

За дверью молчок и даже свет в окнах не зажёгся.

Теперь постучали оба в две руки. Снова молчок. Потом стали стучать в две ноги.

Жёлтым, лимонным светом загорелось окно. За дверью зашаркали ноги. И тяжёлый зевок со всхлипом, как будто корова мыкнула:

– Кто это безобразничает? Щас из карабина через дверь жахну, если не успокоитесь! – И раздался масляный чавкающий звук, то ли запор в скобу вошёл, то ли патрон в патронник загнали.

Действительно место здесь ненадёжное, мало ли кто ночью в дверь ломится.

Кирилл с испугу отшатнулся:

– Полковник, ты, видать, дверью ошибся?

– Молчи! – начальник резко прикрыл ладонью рот своему попутчику. – Ларечка, это я с другом! Открой, пожалуйста, это мы, двое!

– Опять замыкал, пьянчуга чёртов! Да ещё алкашей за собой водит. Не пущу!

– Лариса Викторовна, – вступил в разговор Назаров, – я не алкаш! Я бывший зек, но теперь вот на свободе…

– Ах, ты пьянь несчастная! Допился! С уголовниками хлебаешь не захлебнёшься! Не пущу! – И в окне снова погас свет.

– Пойдём в коровник! Там тепло и сено. Что с неё возьмёшь? Баба!

– Вот и я говорю… Был бы мужик – подрались! – Кирилл, шатнувшись, пошёл за провожатым в коровник.

 

2

Утро было гораздо хуже вечера…

Договорились встретиться через недельку-другую.

– Отдохни, давай! – пряча глаза за козырьком форменной фуражки, говорил начальник. – Как получишь разрешение на частную деятельность, – жду! Открывай пункт приёма металлолома. Что переплавим, что прокуём, вот и материал для поделок готовый. Давай! А то меня дела грёбаные ждут! Давай! – Начальник пожал руку и быстро скрылся за железными воротами охранной зоны.

Начальник, по всему видать, был человек деловой: действительно, нет ничего лучше и прибыльней чем приём чермета. Металл сам в руки даётся. По оврагам да по полям неоглядным столько его бесхозного валяется, что можно загрузить им не только вагранку, а и целый мартен. Кое-где ещё с советских времён забытые трактора и сеялки в землю вросли и корни пустили. Собирай – не хочу! Народ от безработицы мается. Определи настоящую цену, так праздный, вечно жаждущий народ, тебя с головой всякими железяками завалит.

Дело со всех сторон выгодное. На зоне рабочих рук уйма. Бронепоезд для грядущей революции выковать – раз плюнуть, или ракету, чтобы до Марса дотянуться, там тоже, говорят жизнь, какая-никакая есть.

Думай, Кирилл Семёнович, думай, голова у тебя не только для шапки…

«Пятьсот тысяч – тоже деньги. Арендую за городом соток десять земли, сарайку поставлю, колючкой огорожу – вот и готов приёмный пункт. Объявление в газете дам. На первых порах денег хватит. Как-нибудь обойдусь, и пойдёт дело, если хорошо его обозначить – «Пункт приёма металла им. Дзержинского». Или – нет, лучше – Вторчермет «Тяж». При регистрации спросят – почему название такое? Скажу: «Аббревиатура, блин! «ТяЖ» – Тяжёлая Жизнь».

…Домой ехал налегке.

На пыльном большаке попутка подхватила. Шофёр – малый лихой, баранку одним, окольцованным голубоватой татуировкой пальцем, придерживает, смеётся:

– Я – говорит, – здесь тоже чалился! Дояром меня «кум» пристроил. Он молоком ноги мыл, экзема у него была. Ведро молока приволоку, а он меня чифирчиком угостит. Вместе чифирили. Лафа!

Кирилл вспомнил про своего бригадира. Его тоже Лафой звали-кликали. Ау! Где они стёжки дорожки? Да когда это и было? В другой жизни.

Чтобы поддержать разговор подкинул, как в костёр головешку:

– Кум у тебя что, тоже здесь обитал?

Малый посмотрел на него, как на неразумного:

– «Кум» – это начальник отряда! Прохвост, падла! Обещал досрочку. «Я – говорит, маляву на тебя положительную напишу, – мухой вылетишь!» А я от звонка до звонка четыре года коровам сиськи рвал. До сих пор, как увижу тёлку грудастую, так руки сами под кофточку тянутся. Так и женился на одной такой. Барахлом торгует. Вот тачку купила, за хороший удой… Ты сам-то откуда!

– Да всё оттуда! – неопределённо, качнув головой, сказал Кирилл.

– А, чего ж тогда про «кума» спрашиваешь? Фраер что ли?

Кирилл промолчал.

– Ну-ну! – И снова, надавив на педаль газа, закрутил баранку.

Не ехали, а летели…

Почему-то малый всё норовил завернуть просёлочными путями, по раскисшему мокрому снегу.

– Я, – говорит, – здесь вырастал, как купырь возле буераков энтих. С закрытыми глазами могу. Хочешь, попробую?

– Не, наверное, не надо! – У Назарова промелькнула одна догадка, на счёт этой «тачки».

Но парень был весёлый и кудрявый к тому же…

Незаметно докатили до города, завивая колёсами клубы липкого чернозёма на этих стёжках-дорожках.

Остановились возле дачных домиков у парка «Дружбы».

– Держи краба! – протянул малый узкую, сухощавую, испещрённую наколками руку. Мне здесь, за поворотом. Хаза у меня там…

Кирилл подержал «краба»:

– Может, в город заедем?

– Не, мне тут! – и захлопнул дверцу.

 

3

За это время ничего не изменилось в жизни дома: всё те же старушки на лавочке:

– Кирилл Семёнович, здравствуйте! С возвращеньицем! А мы-то, дуры, думали, тебя в тюрьму посадили… Приходил к тебе какой-то старичок чудной, спрашивал…Мы говорим, – в тюрьме он, горемышный! Старичок не поверил. Покачал головой и ушёл… Может командировка у тебя была? А мы, неразумные, старичка божьего напугали…

– Там! – буркнул неопределённо Назаров, взбегая на площадку по лестнице.

Повозился с ключом, распахнул дверь и быстро нырнул в квартиру, опасаясь лишних расспросов.

Застоялый воздух отдавал чем-то утробным, прогорклым.

Осмотрелся. Открыл окно в улицу, где шумела неспокойная весенняя жизнь, и присел на диван.

Взгляд упал на толстенный том Библии на журнальном столике.

Испоганили, ментяры позорные, священную Книгу! Страницы повырезали, сволочи! Ничего лучшего не придумали!

Кирилл взял Библию в руки. Открыл тёмно-зелёную, тиснёную мелким маковым зерном обложку. Все листы оказались целы. Невероятно!

Там где лежал пакет с «дурью» страницы срослись. Фокус какой-то! Подменили. Втюрили, как последнему лоху вещдок, чернокнижники!

Полистал. Всё на месте. Отложил.

Рядом, облокотясь на вазу, наклонилась чёрная, просмоленная временем и копотью доска с изображением лагерного Христа, привезённая им когда-то из Сибири.

Хорошая икона. Метафора и образ соединились в ней в одно целое… Надо повесить в передний угол… Нехорошо иконе стоять вот так, по-сиротски…

Пошарил в обеденном столе, достал молоток и гвозди. Стал определять передний угол, где он? Куда не посмотришь – все углы передние.

Возле припудренного пылью книжного шкафа висело посеревшее зеркало. «Повешу здесь! – решил Назаров, отложив молоток. Снял зеркало. – Всё равно в него не смотрюсь! – И на торчащий в стене поржавевший гвоздь повесил икону. – Вот здесь ей самое место. Посмотрю, как в зеркало гляну!» – усмехнулся про себя.

Конечно, жизнь его лагерная хотя и не мёд была, но всё-таки приобщился к великому таинству злоключений…

Зеркало перевесил в прихожую возле двери, – тоже – в самый раз!

Снова присаживаясь на диван, закурил.

Взял Библию. Потом отложил, вспомнив, что табакокурение – не лучший фимиам Богу!

Вот она свободная жизнь – не сразу отыщешь себе место.

Воткнув окурок в пепельницу, поднял Библию, полистал, остановил взгляд на словах: «Но когда ты взыщешь там Господа, Бога твоего, то найдёшь его, если будешь искать Его всем сердцем твоим и всею душою твоею» – (Второзаконие 4,29)

Назаров, – хотя и крещёный, но был человеком своего времени, к религии относился индифферентно, – чувствовал, что Бог где-то есть, а вот веры не было.

Когда-то мать ему читала поучения любимого ею Преподобного Иоанна Дамаскина, втолковывая в неразумную мальчишескую голову: «Бог – существо не созданное, безначальное, бессмертное и беспредельное, и вечное, невещественное, благое, обладающее творческой силою, праведное, освещающее, неизменное, бесстрастное, неописуемое, необъемлемое, неограниченное, неопределяемое, невидимое, недоступное для ума, ни в чём не нуждающееся, самодержавное и независимое, вседержительное, жизнеподательное, всесильное, бесконечно могущественное, освящающее и подающее, обнимающее и содержащее всё вместе и обо всём промышляющее. Всё это и подобное Божественная природа имеет по естеству, не получив извне, но сама раздавая всякое благо своим собственным творениям соответственно силе, в какой каждый в отдельности может принимать».

И вот теперь, по прошествии столько времени он снова задумался о смысле христианского учения. Наверное, оно не бесплодно, коль две тысячи лет люди повторяют священные строки: «Многочисленны беззакония мои, Господи, многочисленны беззакония мои, и я не достоин взирать и смотреть на высоту небесную от множества неправд моих. Я согбен множественными железными узами, так что не могу поднять головы моей, и нет мне отдохновения, потому что прогневал тебя и сделал перед тобою злое: не исполнил воли твоей, не сохранил повелений твоих, поставил мерзости и умножил соблазны» – (молитва Манасии, 2-й Паралипоменон)

Отвлекающий шум на улице не давал сосредоточиться на поразительных, разящих самолюбие человека, строчках, и Назаров, поднявшись с дивана, закрыл ставни, отторгая глумящиеся под окнами голоса подвыпивших юнцов.

В комнате сразу же стало неправдоподобно тихо, словно гомонящей улице отсекли язык.

«Возьмите иго моё на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смиренен сердцем, и найдёте покой душам вашим: ибо иго Моё благо, и бремя Моё легко» – (от Матфея 11-29-30)

Кроткому и смиренному сердцем, в нашем прогнившем и развращённом младореформаторами мире, нет места и вряд ли будет в ближайшее время.

Древоточцы изъели древо России, соря золотыми опилками на заграничных островах, куда рука закона не дотянется. Да и руки у нашего закона коротки и все в дерьме.

Дума и правительство – эти две потатчицы короедам, наверное, навсегда оглохли и не слышат гласа русского Иова. Да и не хотят они слушать голос страдальца-народа, на который они со смехом плюют и мочатся с высоты кремлёвских башен…

Нужен ли сегодня глумящемуся Плуту Христос? Если придёт «кроткий и смиренный сердцем», то неузнанный будет побит камнями, как тогда в Галилее. «Христос, прости меня, я болен, я богохульствую, я лгу. Твоя раздробленная голень на каждом чудится шагу…» – всплыли, когда-то прочитанные в другом измерении строчки.

Сон Назарова был чист и светел, как бывает только в детстве.

С утра, наскоро перекусив, Кирилл Семёнович, отправился в юридическую фирму для составления бумаг на частную предпринимательскую деятельность. Зачем откладывать дело в долгий ящик? «Куй железо, не отходя от кассы!» – как говорил цыганский отпрыск по прозвищу Карамба, а ныне павший в классовом бою мироед и депутат областной Думы.

Вольные юристы встретили Назарова, как отца родного. Усадили в уютное кресло.

Молоденькая с многообещающей фигурой секретарша принесла ему в крохотной чашке настоящий кофе. Велела подождать одного из сотрудников, который вот теперь, в эту самую минуту оформляет бизнес одному очень почётному деятелю. «И даже судимость с него снял!» – сказала заговорчески улыбнувшись, канцелярская девушка.

«Во, чёрт! И я вроде как с судимостью… Надо же, какое совпадение!» – промелькнуло у него в голове.

Пока он с удовольствием прихлёбывал ароматный напиток, который пришёлся, как раз, кстати, после его холостяцкого, убогого завтрака.

Из двери показался молодой человек, одетый не то, чтобы неряшливо, а как-то не по случаю пребывания в анналах юстиции. Весь обвешанный фенечками, с нарочито спущенными рукавами замшевой курточки, в штанах раздутых на бёдрах, он был бы более уместен где-нибудь на корпоративной вечеринке, чем здесь.

Несмотря на это, он оказался довольно деловым парнем.

Наскоро обговорив, – в чём фишка, он попросил паспорт и свидетельство ИНН, обозначив цену успеха в одну тысячу долларов. «Всего одна тонна зелени!» – сказал он небрежно.

Назаров запамятовал, что паспорт надо выручать заново, да и ИНН у него никогда не было. Работал по чёрной схеме: тебе результат, а мне деньги в конверте.

Кирилл, на всякий случай, чтобы потянуть время, прикинулся простачком:

– Где ж я тебе зелени накошу? Ещё снег не совсем съехал!

– Мужик, ты лохом-то не прикидывайся! Баксы! – сказал, как одёрнул воротник на Кирилле.

Назаров достал плотненькую пачку наших синеньких:

– Долларов нет, вот деревянные!

– Пойдёт, если считать по курсу! – И уже протянул ладонь.

– Кирилл хлопнул своей ладонью о его ладонь так, что парень отшатнулся.

– Давай! Стольник сброшу!

– Дал бы я тебе, да документы в машине оставил… – протянул Назаров, чем несколько преувеличил своё положение.

– Давай под расписку, а документы потом подкинешь! – оживился тот, и протянул Кириллу, оттиснутую серебром на чёрном бархатистом бланке, визитку.

Кирилл взял плотную «корочку», а деньги спрятал в карман:

– Утром стулья, а баксы вечером! – И вышел на улицу.

Как же это он так позабыл про документы? Бомж! Любое дело без «ксивы», как говорят – ничто! Надо идти в паспортный стол. Нащупал справку об освобождении и повернул в районное отделение милиции.

Там всё поняли быстро и предложили за некоторую мзду тут же оформить документы, – только фотографию давай, да чтобы в прикиде!

«Ладно, сфотографируюсь завтра…» – подумал Назаров, у которого костюма, как не было, так и нет, – всё свитера да курточки.

И пошёл он в местный универмаг покупать какой-никакой «прикид».

 

1

…Кирилла исповедовал священнослужитель в чёрном одеянии и в такой же чёрной и горестной шапке-шеломке, что подчёркивало бренность всего в этом мире. И лишь тяжёлый серебряный крест на груди святого отца весело поигрывал светлыми бликами, отражая трепещущие огоньки плачущих воском свечей.

Священник вовсе не был похож на православного батюшку: красное обветренное лицо, широкие ладони с толстыми красными пальцами узловатыми и твёрдыми, как корневище старого дерева.

Весь его вид и белая короткая шкиперская бородка делали его схожим с портовым биндюжником или с морским бродягой, много повидавшим на своём веку.

Может быть, поэтому Кирилл Назаров чувствовал перед ним зыбкую неуверенность в себе и такую виноватость, что хотелось повалиться ему в ноги и просить прощения, не зная за что, но просить.

С этим священником он встречался ещё вчера, но батюшка вряд ли помнил его.

Тогда, для принятия Святых Таинств Причастия пришло столько народа, что за чередой этих лиц, ничем не примечательное лицо Кирилла не должно задержать внимание этого представителя рода Аронов.

Хотя, как сказать…

Кирилл, если не считать нескольких случаев из далёкого детства, попал в Божий Храм впервые. Шёл покупать костюм для фотографии на документы, а попал в церковь.

Внутренний вид церкви Иоанна Предтечи по престолу был настолько необычен, песнопения, летящие к высокому своду, были настолько гармоничны и крылаты, что он, очарованный увиденным, решил остаться здесь до конца литургии.

Близилось время Светлого Воскресенья Христова, время Великого Всепрощения, и Назаров больше из любопытства, чем из христианских побуждений, вместе с причастниками решил приобщиться к принятию Божьих Даров.

Священник со шкиперской бородкой по случаю Великого Поста в чёрной, а не как обычно, в шитой серебром и золотом рясе, с двумя служками, ещё мальчиками, принимали причастников. Батюшка окунал крохотную серебряную ложечку с крестообразной ручкой – лжицу в большой отливающий золотом кубок – Святую Чашу и подносил её, то есть лжицу, к губам очередного причащающегося. А служки тут же поспешно вытирали губы небольшим сакральным платом из красного шёлка.

«И взяв хлеб и благодарив, преломил и подал им, говоря: сие есть тело Моё, которое за вас предаётся: сие творите в Моё воспоминание. Также и чашу после вечери, говоря: сия чаша есть Новый Завет в Моей крови, которая за вас проливается» – (Ев. от Луки 22–19, 20)

В большинстве своём причастники – люди пожилые, стоящие уже почти у порога Божьего Царства, но были, и немало, верующих близкого с Кириллом возраста, им-то до встречи с Господом ещё жить да жить!

Хотя всё в руках Божьих…

Как-то незаметно для себя Назаров очутился в этой очереди, и толпа понесла его туда, к Царским Вратам, к иконостасу, где священнодействовали служители церкви, и где отсвечивала огнём Сакраментальная Чаша.

Кирилл продвигался вместе с народом, крутил головой, оглядывая убранство храма: тёмные, пасмурные от времени иконы, трепещущие огоньки лампад, высокие проёмы окон в толстых крепостных стенах многовековой кладки. Проёмы окон были забраны гранёным кованым железом.

Высокий свод, таинственные лики на иконах в неровном, колеблющемся свете, метровые стены в проёмах – всё говорило о крепкой и нерушимой вере в милосердие и справедливость, каковым и является Спаситель.

Кирилл старался настроить себя на высокий и торжественный лад, приличествующий данному месту, но в голову лезли всякие непристойности, чушь и богохульство.

Топталась по кругу строчка оскорбляющая веру в христианского Бога: «…и тело, Христово тело, выплёвываю изо рта». Откуда это пришло, он запамятовал, но строчка снова и снова свербела в мозгу с назойливостью чесотки.

«И сказал Господь Моисею, говоря: выведи злословившего вон из стана, и все слышавшие пусть положат руки свои на голову его, и всё общество побьёт его камнями…» – (Левит 24,12)

Очутившись внезапно возле золотого кубка, Кирилл засуетился растеряно, не зная, что делать дальше, потом быстро назвал своё имя, приоткрыл рот и терпкое вино с крохотным кусочком хлеба, попав на губу, сползло на подбородок, и один из служек испуганно и с укоризной сказал: «Ну, что же Вы?!», взмахнул платом и Назаров увидел, как расползалось тёмное пятно по огненному щёлку.

Виновник, смутившись, пробормотал: «Простите!», и быстро зашагал к выходу, услышав за спиной строгие слова батюшки, что тот, кто не был на исповеди, тот не может принимать причастие, оно священно, а то видите, какой конфуз получается…

Назарову стало так стыдно, как будто он сделал прилюдно гадкую, ужасную непристойность.

За дверями храма рассерженная весна плеснула в лицо Назарову пригоршню холодной воды.

С низкого нахмуренного неба сыпал дождь крупный, спорый, по настоящему первый хороший дождь после затяжной зимы. Струи, как плети, хлестали наотмашь сырой, изъеденный ещё робким теплом, вчерашний снег. Под дождём он тут же превращался в жидкую кашицу, расползался под ногами, издавая чавкающие звуки, как будто стадо голодных свиней толклось у корыта с пойлом.

На душе у Кирилла было так же зябко и противно, словно там, под курткой, за рёбрами, тоже, толкаясь, хлюпали свиньи.

Назаров, как все люди, живущие редкой удачей и риском, был суеверен, и случай с отвергнутым причастием глубоко испугал и расстроил его. Конечно, всё это можно объяснить незнанием священных законов и простой случайностью, но как он не уговаривал себя, логика была безуспешной – Господь не протянул ему своей длани, а, отвернувшись, прошёл мимо.

Сегодняшний день у Назарова сразу же не заладился, и не только потому, что он, не зная заповедей церкви, и не будучи очень уж верующим человеком, хотел просто так, с кондачка, как он привык делать всё, приобщиться к Святому Таинству причастия Господа Бога нашего.

Нет, дело было не в этом.

Ещё утром сквозь, едва приоткрытые ресницы, мимо него быстро по-воровски прошмыгнула какая-то тень, и спряталась за оконную штору. Может быть, это птица пролетела в оконной раме, или качнулась ветка тополя перед окном, а только Назарову враз стало как-то не по себе. Он даже слегка приподнял занавеску, чтобы убедиться в зрительном обмане.

Так и было на самом деле. За шторой – никого! Но от этого Кириллу не стало спокойнее.

И так всё утро, куда бы он ни повернул, кто-то уже перед ним заступал дорогу. Туда-сюда, – перед ним вроде мелькнёт что-то, и – никого!

«У, чёрт!» – Назаров, выругавшись, кое-как привёл себя в порядок и выскочил из дома.

В его открытом почтовом ящике лежало странное письмо без обратного адреса, в котором явно пожилой человек путано и сумбурно, как это обычно бывает у шизофреников, говорил о каком-то с ним родстве, о своём расположении к нему, о каком-то завещании, в котором он намерен оставить ему, то ли семейную реликвию, то ли просто безделицу.

И в завершении всего, в постскриптуме было приписано уже совсем из ряда вон выходящее: «Сын мой! Если ты согрешил, не прилагай более грехов и о прежних молись. Беги от греха, как от лица змея: ибо, если подойдёшь к нему, он ужалит тебя. Зубы его – зубы львиные, которые умерщвляют души людей».

Может быть, эта неожиданная приписка в странном послании, вероятно из библейских заповедей, войдя в его подсознание, снова привела Кирилла в тот же самый храм?

Наверное, оно так и есть. Конечно так.

Несуразное письмо явно психически ненормального корреспондента озадачило Назарова. От письма как-то нехорошо разболелась голова, и на душе стало тревожно и неспокойно.

Что бы это значило?

Он стал перебирать в уме всех своих далёких и близких родственников, но среди них психов не наблюдалось, да и люди они были простые, в случае чего и так могли бы сказать или по физиономии съездить, не прибегая к метафорическому изложению.

Письмо вызывало неприязнь и он, брезгливо порвав его, тут же выбросил в мусорный ящик, стоявший перед домом.

Врожденная леность за долгое время выработала в характере Назарова склонность к созерцанию и долгим размышлениям, элегическое направление которых кроме печали и ощущения быстротечности времени, ничего не давала.

В таком состоянии на Кирилла обычно нападал странный блуд, который заводил его куда угодно, в какие-то закоулки и тупики из которых он потом с трудом находил дорогу к дому. Это было похоже на состояние сомнамбулы или глубокого опьянения, когда приходишь в себя и с тревогой не можешь узнать, где ты находишься и что с тобой?

Вообще-то – чувство не из приятных…

И вот теперь с удивлением он обнаружил себя у входа в маленькое, на пару столиков, кафе.

В этой забегаловке кроме весёлой, разбитной девушки за стойкой, никого не было, и удовлетворённый Назаров, никак не отвечая на игривый тон барменши, заказал себе порцию пельменей, порцию сосисок и двести грамм водки, по своему опыту зная, что водки много не бывает.

Пропущенный неласковым, нескладным утром тощий завтрак, давал о себе знать.

Отхлебнув, как пьют горячий чай, водки, он пошвырял в рот сначала скользкие в сметане пельмени, а потом и сосиски.

В такую слякоть выходить из кафе не хотелось, и Назаров, взяв себе ещё чашку кофе, откинулся на стуле, размышляя о сегодняшнем случае в Божьей церкви. Видимо действительно есть Высшее Существо, которое не допустило его осквернить своё воплощение в хлебе и вине Причастия.

Не то чтобы уж совсем Назаров был подлецом и негодяем, но и праведником его было назвать трудно. Вот и грех своего товарища видать тоже лежит на нём тяжким грузом и вяжет ноги.

«Больше сея любви ничтоже имать, да кто душу свою положит за други своя», – как учил преподобный Сергий.

Был, был у него когда-то один коллега-приятель по монтажному управлению – Сергей Колосницын, по распространённой в определённых кругах, кличке – Серый.

…Пуля вошла точно в затылок и вышла из надбровья, выбросив на дверь квартиры и на белёную стенку подъезда коричневато-белую кашицу. Стрелявший сделал своё дело хорошо, лучше не бывает. Сергей Колосницын даже в последнее мгновение не понял, что с ним. Он только глухо ударился головой о притолоку и тихо сполз на пол.

Жена, когда в раздумье открыла дверь, узнать, что там за странный шорох и короткий щелчок, будто кто резко переломил палку, её, обычно строгий муж, виновато повалился ей в ноги.

Ещё не понимая в чём дело, она с досадой разглядывала чёрную дыру в русом зачёсе мужа, и всё удивлялась, во что он так по пьяному делу вмазался, и только после весь ужас дикого стозевного оскалившегося зверя встал перед ней на все четыре лапы.

Страшная тишина оглушила её, и только в этой страшной тишине стоял один вопль, один рёв то ли её, то ли зверя.

Назаров всегда и всюду опаздывал. Он пришёл к другу тогда, когда у раскрытой двери возле своего мужа, Серёженьки, в беспамятстве ползала на четвереньках хлопотунья Вера, подметая густыми тёмными волосами заплеванный пол лестничной площадки.

И он понял всё.

Назаров машинально ухватился рукой за нагрудный карман куртки – вот они, деньги, скользкая из пятитысячных купюр пачка, но теперь они уже не могут помочь. Для дела было уже поздно, а для Сергея стало уже – никогда.

Ну, что за сволочная натура! Ведь всё равно он достал эти проклятые «хрусты», как говорил Сергей, эти пятьсот «деревянных» листов, чтобы из-за них отнять жизнь у человека!

Сергей был человек далеко не бедный, и, скорее всего, своих наличных денег у него не хватило для полного расчёта, а конкретные люди любят точный счёт…

Тогда, хмурым утром Сергей сидел за столом у Назарова на кухне и трясущимися руками наливал из стеклянной кофеварки крепкий дёготь бразильского кофе.

Только что смолотый на старинной ручной кофемолке, и заваренный не просто абы-как, а по арабскому рецепту в мудрой немецкой штуковине. Такой напиток всегда хорош по утрам, когда вчерашний хмель ещё ни совсем перегорел в твоём нутре, а во рту смрад и мерзость.

Кирилл сначала подумал, что друга ломает похмельный «Кондрат» и предложил ему водки, но тот, мотнув головой, отказался напрочь.

После нескольких поспешных прихлёбываний из чашки, придавив ладонью, плечо Кирилла, Сергей попросил сегодня и сейчас эти несчастные деньги.

Кирилл, как раз договорился с посредником приобрести старенький внедорожник, как раз за двадцать тысяч баксов, и, оправдываясь, сказал – нет! Тем самым подписал другу смертный приговор.

Конечно, сразу он таких денег не нашёл бы, но часика через три-четыре, пошарив по своим должникам, и одолжившись сам, он друга спас бы, но, не вникнув в подробности дела, которые Сергей умалчивал, Назаров ответил отказом.

А на том конце ждать не любили, счётчик крутился только в одну сторону, наматывая пряжу жизни из рук Парки на свой оборотистый валик.

Прокручивая деньги свои и чужие, Сергей рисковал всем, что имел, в том числе и своей жизнью. Он был максималист рынка – занимался оптом и поштучно реализацией товаров и услуг. Ему надо было всё и сразу, а не щепотки от пирога, но такое удаётся не всем и не всегда, о чём тот забыл окончательно.

И вот итог – долг платежом красен. Нет – кровью. Пистолет с «глухарём» поставил жирную точку в конце короткой повести Сергея Колосницына – «Жизнь».

Когда Назаров прибежал на квартиру к другу, пистолет этот, чернея на белом кафеле пола насадкой-набалдашником, ещё лежал тут же под ногами.

С той самой поры, Назаров навсегда выбросил из головы мечту купить машину…

Если Господь кого хочет сделать счастливым, он у тех отнимает деньги.

 

2

…В небольшом кафе, где Назаров спрятался от непогоды, было уютно и тихо.

Разбавив горячий кофе небольшой порцией водки, как он любил всегда делать, чтобы расслабиться, он отхлебнул несколько коротких глотков и опустил чашку на пластик стола.

«Да, действительно, такой напиток надо пить маленькими глотками. Непременно маленькими…» – откуда-то из закоулков памяти вылезла фраза, прочитанная в далёком детстве.

Детский ум цепкий, если что в него вошло, то навсегда.

Школьный мир Назарова был растушёван только чёрно-белыми красками. Тогда всё было понятно: вот Плохиш, а вот – Мальчиш-Кибальчиш. Какому же дураку придёт на ум быть Плохишом? Делай хорошо любое задание, и ты будешь героем по жизни.

«Бог – это Гармония, это Порядок вещей, это лад и покой сердца, – думал Назаров, впитывая в себя тепло адской смеси водки с горячим кофе. – Бог – антипод Хаоса, разрухи и Лжи».

Его мысли, получив благодатную пищу, устремились туда, откуда никогда не бывает возврата. Билет от рождения взят только в одну сторону…

Назаров посмотрел в окно, где по стеклу, как гружёные машины по шоссе, медленно ползли тяжёлые капли дождя, оставляя после себя грязные следы.

В последнее время ему часто приходилось оглядываться на свой путь первопроходца. Ведь каждый из нас первопроходец своей судьбы. Вот и сейчас воспоминания разбудили в нём сентиментальность и слезливость души. Бога нет, думал он, впитывая в себя всю мерзость и запустение окружающего пространства.

Бог есть – говорило его сердце.

Подчиняясь всеобщему Хаосу и всепроникающей Лжи, человек открывает запруды мировому Злу.

Нет, завтра, как и подобает каждому православному человеку он пойдёт в церковь и, отдавшись божественной литургии, попробует исправить изломы своего существования.

Рассеяно посмотрев вокруг себя, Назаров встал и, расплатившись с буфетчицей, не обращая внимания на слякоть и дождь, направился к выходу, чтобы, хорошо выспавшись, привести свою душу и тело в порядок, чтобы утром, натощак, как того требует христианская вера, пройти исповедание и причаститься. Ведь крещёный же человек!

«Завтра, завтра в дом Закхея Гость таинственный придёт, и, бледнея и немея, перед ним Закхей падёт. Мытарь смутен, беспокоен, вскликнет в сретенье Его: «Недостоин, недостоин Посещенья Твоего: Гость чудесный, Гость небесный, Ты так светел и лучист! А сердечный дом мой тесен, и неприбран, и нечист! Где же Гостя посажу я? Тут и там сидел порок: тут и там – где не гляжу я – вижу всё себе упрёк… Чем же гостя угощу я? Добрых дел в прошедших днях всё ищу и не сыщу я; весь я в ранах и грехах!» Был ответ: «Не угощенья, не здоровых я ищу; завтра к Чаше исцеленья Я болящих допущу! Завтра собственною кровью, Благодатного Отца, духом мира и любовью весь сойду я к вам в сердца… И душа, хоть вся б истлела в знойном воздухе грехов, Моего вкусивши тела, возродится к жизни вновь!» Так надеждой в душу вея, кто-то будто говорит: «Завтра, завтра Гость Закхея и тебя ведь посетит!». О, приди ж наш Гость священный! С чашей жизненной своей; ждёт грехами отягчённый, новый ждёт Тебя Закхей!» (Фёдор Глинка)

Дом был пуст, как футляр от часов из которого вынули механизм. Невидимые рычажки и колёсики отлаженного механизма обычной супружеской жизни здесь не действовали.

Ход времени в холостяцком быту незаметен, вроде, как и нету его, времени этого.

Ночь-день, день-ночь – сутки прочь!

Кирилл Назаров только теперь ощутил всю никчёмность и неуютность своего бытия, и это чувство так его удручило, что – ну, хоть волком вой!

Он сунул подвернувшуюся откуда-то под руку початую бутылку водки в самый дальний ящик, быстро разделся и, нырнув под тёплое пуховое одеяло, тут же провалился в долгий тяжёлый сон.

Кирилл проснулся быстро, словно вынырнул из омута, и, несмотря на вчерашнее уныние, чувствовал во всём теле пружинистую бодрость. Проскользнул в ванную, открыл на всю мощь кран и встал под ледяные, жёсткие как стальные спицы, струи воды, сдиравшие с него всю коррозию неприглядного быта.

На улице, радуясь новому дню, ослепительно смеялась весна.

Чёрный асфальт на солнце исходил паром, и воробьи, пользуясь теплом и обилием солнца, вздорно голосили – то ли ругались друг с другом, то ли просто так резвились от избытка чувств.

Пуская в разные стороны солнечные зайчики, и разбрызгивая веером талую воду из-под колёс, туда-сюда мчались машины.

Из музыкального училища (опять музыкальное училище!) выпорхнула стайка ярких, как летние бабочки, студенток. Они куда-то спешили, весело перепархивая встречные лужи.

Напротив, за кованной монастырской оградкой, возле открытой настежь калитки стоял невысокий дедок с виду совсем непохожий на нищего, каких здесь всегда бывает множество.

Назаров машинально достал из кармана и сунул старику первопопавшуюся денежку, но к его удивлению тот даже не высвободил руки, чтобы взять щедрое подаяние, и Кирилл снова сунул деньги в карман, с удивлением посмотрев на нищего.

Старик стоял и весело, как показалось Назарову, смотрел на него, заговорщицки подмигивая, как давнему знакомому. Голова его при этом дёргалась, наверное, у бедняги был старческий тик, такое часто бывает в преклонном возрасте. И вдруг до Назарова дошло – так это же двоюродный дядя по матери Колюша, в известное лихолетье раскулаченный, да и высланный куда-то на Север. Вернулся он в Тамбов, насколько помнил Кирилл, потеряв всю семью и подарив великой стране своё здоровье. Прибыл Колюша на родину маленько не в себе.

Мать рассказывала Кириллу о нём, что когда расстреливали у стены Троицкого храма более двадцати человек бондарских священнослужителей, то среди них был и регент этого храма, отец Колюши. А сам Колюша, в то время ещё подросток, из-за угла соседнего дома насмотревшись на эту красную бойню, стал безо всякой причины отрицательно мотать и трясти головой, заговорщицки примаргивая при этом левым глазом.

Колюша, по раскладу Назарова, был родственником девятого замеса от десятого киселя, и никогда, ни по-родственному, ни просто так, не встречался с несчастным Колюшей, да и причины такой не было. Самого Колюшу Кирилл видел последний раз ещё в детстве, будучи с матерью в Тамбове. Тогда они и пришли к нему ночевать. «Повидаться!» – сказала мать, и Колюша встретив их, весело улыбался беззубым ртом и всё радостно тряс головой, постоянно подмигивая Кирюше слезящимся тусклым глазом.

Кирилл до утра не мог сомкнуть глаз, поглядывая с опаской на странного человека, который даже во сне тряс головой и то ли всхлипывал от смеха, то ли горько плакал.

С тех пор Назаров никогда не видел дядю, а всё же не забыл о нём и теперь узнал – надо же! Узнал его и дядя. Он всё также беззубо улыбался, кивал головой и весело подмигивал, как будто знал о двоюродном племяннике, что-то такое, что и постороннему говорить нельзя, и дядя Колюша никогда никому ничего не расскажет, нет!

Кирилл замешкался возле старика, суетливо одёргивая куртку и топчась на одном месте. Он никак не мог сообразить, как ему вести себя со столь странным родственником.

Назаров торопливо нашарил сухую, холодную, как птичья лапка, ладонь Колюши и быстро пожал её.

Старик положил свои слабые руки на плечи Кириллу, подмигивая глазом и бесконечно тряся головой, что-то пытался сказать, но слов не было, только какое-то горловое шипение и бульканье.

Подавив в себе неприятные чувства, схожие с брезгливостью, Назаров не без труда заставил себя улыбнуться и тоже кивнул головой на какое-то восклицание Колюши. Старик полез за пазуху, что-то отыскивая там, и вот, нашарив, вытащил мятый почтовый конверт, с такой же маркой, что и на вчерашнем послании.

В конверте что-то лежало. Судя по всему, цепочка с медальоном.

Колюша костенеющими пальцами достал из конверта тёмную от времени серебряную ладанку на такой же тёмной витой серебряной цепочке.

Ладанка в руках старика покачивалась, как маятник, туда-сюда, подталкивая быстротекущее время.

С лицевой стороны ладанки голубой и белой не тускнеющей эмалью была выполнена миниатюра Христа Спасителя во славе его с подъятыми в благословении перстами.

Назаров, сам не зная почему, медленно по-бычьи наклонил голову, и Колюша с величайшей осторожностью надел священную реликвию на шею крепкого, коренастого Кирилла, у которого был далеко не благочестивый вид. Всё в нём говорило о том, что он вовсе не принадлежит к усердным прихожанам церковной обители, а, напротив – к вольному племени не так давно появившихся в новой России людей случая: наглых, стремительных в поступках и нетерпеливых к жизни.

Рядом с ним странно смотрелся юродивый старичок с воздетыми к тому человеку руками.

Кирилл быстро поднял голову, и холодная струйка с маленьким голубоватым озерцом пролилась под его рубашку прямо на голое тело.

Колюша ласково посмотрел на Кирилла, поднял узкую выбеленную временем ладонь, перекрестил его и сказал на этот раз внятно и с убеждением: «Сын мой! Чти Господа – и укрепишься, и кроме Его не бойся никого».

Назаров, тряхнув лохматой головой, как будто отгоняя от себя недостойное, надоедливое и назойливое, вошёл в храм.

Требовательный и властный голос священника принимавшего исповедь заставил отвечать коротко и внятно: «Грешен! Да, конечно грешен, святой отец! Грешен, грешен и грешен! И неподъёмны грехи мои, и мерзки перед лицом Церкви!».

Вся жизнь Кирилла, непотребная и пошлая, пронеслась, пронеслась и пробежала под неверным светом лампад и тихого церковного пения.

«Вечери Твоея тайная днесь, Сыне Божий, причастника мя прими; но не бо врагам Твоим повем, ни лобзания Ти дам яко Иуда, но яко разбойник исповедую Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоём»

 

3

Причастился Святых Таинств, теперь надо выправлять документы, вытравив из глубин сознания грязь и мирскую скверность…

В органах, получив документы, Назаров спрятал в карман краснокожую книжицу и задумался: идти ли к тому хваткому юристу выправлять лицензию на свой маленький бизнес или погодить.

«Погожу, наверное… Куда спешить? Отдохнуть надо бы… В Сочи, что ли податься?…» – думал он, размашисто шагая по городу.

После посещения храма и принятия Святых Таинств, жизнь его вроде как обнажилась. Словно постыдная девка сняла с себя исподнее на шумной городской площади и предстала перед народом во всей своей похабной и пошлой сущности. Стыдно и больно глядеть на её женские худосочные лядвии.

Что говорить, когда говорить нечего…

Размышляя о себе любимом, он неожиданно понял, что за плечами у него одна звенящая пустота и ничего более. Ничего!

Ему и раньше открывалась эта пустота, но стакан водки с «весёлым народом» заполнял прогал в его судьбе, и снова жизнь представала перед ним не тщедушной похабной девкой, а полнотелой, жадной до ласк бабой. И снова жизненная кутерьма кружила его, затягивая его волю в общий мутный поток событий обыденных и бесцветных.

«Суждены им благие порывы, а свершить, ничего не дано».

Когда-то ему мечталось и пелось, и душа взывала к божественной сущности бытия. И тогда складывались строчки в ритмический рисунок, и получались стихи, пусть и наивные, но честные:

Когда-то он мечтал стать настоящим поэтом, поступить в Литературный институт, ходить по кривым московским улицам, брататься с такими же, как и он, молодыми стихотворцами, задирая голову, читать свои и чужие стихи, но судьба распорядилась иначе, и написалось вот это:

Но, как говориться, что Бог не делает, – всё к лучшему.

Спалился бы Кирюша Назаров на московских улочках, сгорая от внутреннего неутолимого жара, который называется творчеством, – «Это он! Это дух с небосклона!..». Серой и пеплом дышит он, и божественным благоуханием небесных цветов. Всё – в одном сосуде. Попробуй, разберись в этом источнике добра и зла, в жгучей крови Медузы Горгоны…

А в монтажном тресте – честь по чести! Под мышкой папка, в папке проектная документация, на площадке рабочие в своих ежовых рукавицах. Совсем, как у него в стихотворении об электросварщике. Вырос вот, возмужал, вошёл в силу, а всё от стихоблудства никак не отойдёт:

Вот такие обычные строчки про обычное мужское дело…

Писалось и такое о свободном времени монтажного начальства, так сказать «оттяжка» после работы. Стихи называются «Черти»:

Если бы Назарову ещё немножечко поднапрячься, поработать над словом, потолкаться среди пишущего народа, из него, наверное, получился бы не строкогон, а настоящий рабочий поэт. Но теперь в нынешних условиях не только рабочие стихи, а и все другие никому не нужны. Правительство быстро вдолбило молодёжи вкус к «Херши». Вливайся!

Решает Кирилл задачу с одним неизвестным, – куда причалить? Стать мелким предпринимателем или… Но об этом «или» он размышлять совсем не стал и повернул домой.

Высплюсь, а там видно будет. Утро вечера мудренее. Так и решил.

 

1

«Отдохну, давай!» – сказал сам себе Кирилл Семёнович Назаров утром, проснувшись в своей постели.

И вот уже он на утренней прохладной городской улице.

Вот уже лёгким шагом повернул от центрального рынка в сторону вокзала на поезд южного направления, на тот самый, на который он не попал около двух лет назад, на поезд до самого Чёрного моря.

Ах, море в Гаграх!

…Да вот Федула со своей страшной поклажей.

Если бы не он и эти конские головы с запёкшимися черной кровью спутанными гривами жёстких, по-женски густых волос, напомнившие о годах не совсем праведной молодости, Назаров был бы вполне счастлив. Вчерашние заботы отлетели в сторону, как назойливые мухи, от лёгкого взмаха руки. Живи и радуйся, что жив! Забудь прошлое, приснившееся тебе в дурном сне.

…Поезд «Тамбов-Новороссийск» уже стоял на перроне, подбирая в большинстве своём легкомысленно одетых пассажиров-отпускников рвущихся на черноморские пляжи.

Бросив дорожную сумку на верхнюю полку, Кирилл уселся к окну, рассеяно поглядывая на провожающих. Его проводить к поезду никто не пришёл, но это нисколько не огорчало дорожного настроения. «Где-нибудь причалю, – думал он, – деньги есть, а ночлег в курортной зоне найти всегда можно».

Как все самодостаточные люди, Кирилл Семёнович Назаров всегда чувствовал себя уверено. Женщин на его молодость и зрелые годы всегда хватало, а привязанности он обычно сторонился. Может, это был эгоизм, а может, высокая требовательность к подруге жизни останавливали его перед решающим шагом.

Поезд тронулся, а Кирилл так и сидел, не отворачивая головы от окна, рассматривая, убегающие дали. «Федула… Федула…» – проборматывал он странное имя, а, может быть, это было и не имя вовсе, а только кличка человека из далёкого прошлого, не забытая им до сих пор.

Сегодняшняя одинокая бессистемная жизнь бывшего прораба монтажного управления и поэта в душе, а теперь вот человека без определённых занятий, едущего искать вчерашний день, конечно же, ягодки тех самых цветочков, которые стелило ему под ноги то непростое время, где прошумела его молодость.

Случайность и закономерность – две сестры, две пряхи, вытягивающие из чёрного колодца небытия ту самую нить, на которую потом одинаково нанизываются, как разноцветные стеклянные, пустые бусинки расторопных дней, так и жемчуга ослепительных мгновений отсвечивающих чистотой и нежностью.

В купе кроме него сидела одинокая женщина, заботливо разворачивая бесчисленные пакеты, в поисках чего-то ей одной ведомого. Ни она к нему, ни он к ней не проявили никакого интереса. Каждый был при своём занятии.

Время в дороге летит согласно настроению пассажира.

Кирилл никуда не спешил, поэтому он не сразу заметил, что поезд остановился перед серым зданием вокзала с надписью по фасаду – «Воронеж».

Была вторая половина дня, поезд стоял долго, и Кирилл решил в привокзальном буфете перекусить и выпить холодного пивка. Уж очень было душно в вагоне.

В надежде взять несколько бутылок с собой, он прихватил и сумку.

Воронеж ему хоть шапочно, но был знаком, город, как город, конечно не Тамбов, но и не Москва, – хороший большой город чернозёмного края.

Пиво, как и табак, располагает к созерцательной задумчивости.

Кирилл оторвал от губ скользкое холодное стекло бутылки, увидев в привокзальной толкучке одну пожилую женщину уж очень похожую на его ту, случайную знакомую, старую учительницу Павлину Сергеевну.

Но это была не она.

И вдруг ему страстно захотелось поехать туда, в придонское село, где жила та одинокая женщина.

Поехать. Хотя бы на время порвать привычные связи и раствориться в сияющих синевой русских равнинных просторах, на берегу такого спокойного и невозмутимого Дона, описанного с пронзительной любовью не одним русским классиком.

Да, действительно, Дон прекрасен, особенно ночью, особенно при полной луне.

Он того стоит, чтобы хоть однажды в жизни побывать такой ночью на его берегах, а если повезёт поставить сети или верши в его неведомые глубины.

Тогда и говорить не о чём! Тогда вы не зря жили на этом свете!..

Лёжа в ожидании хорошего улова под раскидистой вербой, на уже порядком остывшей земле, ты будешь слушать ночь, провожая глазами поднявшийся стоймя со дна реки лунный свет, уходящий прямо в небо.

И… тишина оживает.

Чу! Слышится звук лёгкого поцелуя, – это батюшка Дон в полусне целует благодатную матушку Землю.

Очнувшись от долгого ночного морока, закачались заросли тростника в тихой заводи.

Хорошо и сладко зевнуть в кулак, поглядывая на звёздный икромёт по чёрной воде.

Там у самого дна губастая неповоротливая, брюхатая сомиха чешет жирные бока о густой частокол камыша, беспокоя увёртливых и стремительных, как пули, литых окуньков.

По-русалочьи всплеснулась, задремавшая было щука, выгоняя на берег своих щурят ловить мышей по обильной росе.

Вышел на охоту степенный сом, распустив, свои казацкие усы. Ему бы ещё люльку в зубы… Да он и так самый настоящий донец, ничего не скажешь!

Ползает по чистому, промытому песку головастый дедушка налим, оглаживает на протоке, причмокивая от удовольствия, свою увеличенную от излишеств тяжёлую печень.

Жизнь, она везде – жизнь…

Ловись, рыбка, большая и маленькая!

Вдруг в густых, тёмных под луной, зарослях прибрежного тальника резко, как в палец иголка, вскрикнет во сне какая-то птаха.

Приснилось ли что бедной маленькой певунье? Может лупоглазый филин или ястреб-быстрое крыло её растревожил, как знать? Прокричала, стряхивая с крыла первую росу, прокричала и успокоилась.

Дон… Дон… Дон… Слышите колокольный отзвук в этом имени, коротком, как русский православный путь в небо.

Плавая на баркасе по затопленным луговинам, можно увидеть, как нагуливаются на просторе покрытые стальной чешуйчатой бронёй пудовые сазаны, взять которых может только горячий свинцовый жакан.

Дон в половодье огромен. Он, как подгулявший казак, только не рвёт на груди рубаху, а ревёт и выходит из стеснивших его берегов во всю бескрайнюю русскую ширь, заполняя собой глинистые отроги и заросшие терновыми и вишнёвыми кустами лога и овраги.

И тогда, действительно, как у Гоголя, редкая птица долетит до его середины…

Кирилл поставил недопитую бутылку на стойку, стряхнув сладкие воспоминания.

Может быть, они заставили торкнуться очерствевшее сердце во что-то мягкое и нежное, а может та пожилая учительница: он и сам не мог сказать определённо. Кто она ему? Ни мать, ни родная тётка и вовсе даже не далёкая родственница. Ну, жил у неё какое-то время… Общался. Ел за одним столом её неприхотливую пищу. Вёл по вечерам долгие сладкие разговоры о жизни, о религии, в которой чувствовал себя сторонним человеком и страшился этого. Загадывал загадки на будущее и отгадывал их… Да мало ли о чём можно поговорить с умным человеком, спокойно доживающим свой век.

Да и сам Назаров был далеко не глупым человеком, даже иногда, обернувшись назад к своей прошумевшей юности, писал стихи:

Писал, как писалось…

 

2

Павлина Сергеевна! Павлина Сергеевна, – здравствуй!

…Жить в деревне – одно удовольствие! Правда, если житьё это временное и непродолжительное.

Здесь искушённого городского жителя сразу оглушает тишина, как будто в твоих ушах ватные затычки, или нет, – положили на бабушкину перину и накрыли голову пуховой подушкой – отдыхай, дорогой!

Потом эта тишина начинает тебя раздражать, давить на грудь, пеленать по рукам и ногам.

Привычная звуковая информация не поступает в мозг, и ты начинаешь, как локатор, как радарная установка, ловить любые звуки и шорохи: вот где-то далеко-далеко, на молочно-товарной ферме истошно завопила машина, наверное, самосвал привёз зелёнку для колхозного стада, и сигналит скотнику, вечно не просыхающему Егору, чтобы тот, очухавшись от вчерашнего, приступил к раздаче корма вечно голодным коровам, которые почему-то и в разгар лета находятся на стойловом содержании.

В самый сенокос новый председатель агрокомплекса сочной зелёнкой надеется поднять удои катастрофически снижающегося поголовья товарного стада.

Но, несмотря на корма, глупые коровы мало и неохотно отдают своё, молоко с низким процентом жирности и жидковатым на вкус. А вот у личной коровы, у того же пьяницы Егора, корова доиться хорошо и молоко совсем иного свойства – ночь в холодильнике подержишь, на утро ложка торчмя стоит.

Вроде корма одни и те же, с одного места привезённые, а результат разный.

…Павлина Сергеевна, Павлина Сергеевна! Учительница детства моего!..

 

3

Вот Кирилл и в деревне!

Попробуй, докажи здесь свою состоятельность, устав от противной городской суматохи, от забубенных встреч с друзьями-приятелями, такими же, как и ты сам, с бесконечными, заводными разговорами о женщинах, о суетливости нынешних, корыстных политиков, об импотенции власти.

По вечерам хорошо. А утром, просыпаясь, чувствуешь свою ничтожность, свою невостребованность летящим, как скоростной поезд, временем – мимо, мимо, мимо!

Павлина Сергеевна, наверное, умаявшись от надоедливой старости и глухого одиночества, приняла Назарова, как родного с раскрытыми руками:

– Ну, вот… Ты опять здесь. Дома. Мальчик мой! – Старая женщина, не имея своих детей, по своей учительской привычке назвала его мальчиком, как будто Кирилл когда-то давно был её учеником. – Постарел, постарел. Вон и волоски седые уже, – смотрела она на гостя сквозь свои учительские очки, участливо и ласково покачивая головой. – А я вспоминала, вспоминала тебя. Ну, думаю, на это лето обязательно приедет. Смотрю – нет, не пылит дорога! На другое лето жду. Опять никого! А тут, вот, объявился… Где жить-то будешь? В доме, или опять в сарае стелить? Он после тебя теперь, как новый стоит. Крыша из твоего шифера уже не течёт. Я вся у тебя в долгу. И за работу, и за материал. Думала – расплачусь с пенсии, а ты, как раз уехал. Вот старая! – спохватилась она, усаживая Кирилла за стол. – Я тебя сейчас рябиновкой угощу. Самодельной. Не какой-нибудь ельцинской отравой из ларька, а свойской, целебной. Враз грусть-печаль развеет! Я сейчас, сейчас! – торопливо зашмыгала она по комнате.

На столе появился толстенький графинчик старинного гранёного стекла с настойкой коньячного вида, на дне которого медленно шевелились оранжевые бусинки прошлогодней рябины.

На раскалённой сковородке скворчала и пузырилась яичница в домашней ветчине, посыпанная сверху мелко нарезанным зелёным лучком.

Кирилл тоже выложил свои кое-какие гостинцы на стол.

Ну, теперь у нас пир на весь мир!

Павлина Сергеевна, угомонившись, присела на краешек стула, радостно поглядывая на гостя.

Гость налил хозяйке в протянутую маленькую мензурку из-под лекарства, рябиновки, потом наполнил для себя по самым краям большой фужер тонкого розового стекла и поднял его.

– Ну, с приездом тебя Кирюша! – опередила его Павлина Сергеевна и медленно выпила свою махонькую рюмочку-мензурку, пожевала губами и, не закусывая, смутившись, пошла к двери. – Ты пей, ешь! Я сейчас!

Что говорить о настойке, которая сродни подвянувшему осеннему букету, и порождает те же чувства – грустные ощущения скоротечности всего сущего. Оставленная навсегда молодость заголосила беззвучным плачем:

Кирилл, смахнув соринку с ресниц, посмотрел на остывающее от жаркого дня окно, где зелёным котёнком, вставшим на задние лапы, а передние, прижав к стеклу, тосковал о жаркой мексиканской пустыне нелепый для наших мест цветок в красной глиняной посуде.

Пить в одиночку Кирилл не умел, а без выпивки всякая закуска – просто еда.

А есть, ему уже расхотелось.

Он, скучая, разглядывал комнату, оклеенную всё теми же обоями в мелкий цветочек, теперь уже посеревшими от времени.

Он тогда всё хотел обновить стены, старался угодить хозяйке – здесь и делов-то на день!

Но тётя Поля не разрешила: «Я к этим цветочкам привыкла, они ещё с того времени…».

С какого «того времени», Кирилл уточнять не стал, старость сентиментальна.

Его размышления прервал бодрый топот на веранде и низкий, прокуренный голос соседа Михаила, с которым они сдружились, поднимая из руин старый сарай Павлины Сергеевны, где Кириллу в прошлый приезд так хорошо спалось.

В тот грозовой день, когда старый осокорь, не выдержав напора буйного ветра, рухнул на крышу, Кирилла спасла рыбалка, а то бы лежать ему в обнимку с зелёным другом.

Михаил радостно растопырил руки:

– Держи пять! – зажал он клещами пальцев ладонь расслабившегося за столом приезжего гостя. – Опять на волю потянуло? А я тогда сомневался что ты снова к нам возвернёшься. Врет, думаю, шельма! А ты – вот он! Тута! Это сколько же годков прошло? Погоди, погоди… Да, время-то как летит, а, тетя Поля! – оглянулся он на хозяйку, потирая руки.

– Садись, садись, Михаил! – Павлина Сергеевна пододвинула свой стул соседу, а сама осталась стоять, поглядывая на двух мужиков сквозь улыбчивые очки.

– Ну, тогда давай! С приехалом тебя! – Михаил налил себе сразу полстакана настойки, в мелкой посуде он пить брезговал, прислонился к стоящему на столе фужеру, и одним заходом опрокинул свою порцию в рот. – Ух, хороша!

Двое – это уже компания. Это уже и посидеть можно. И выпить. Это совсем другое дело! Разговор завяжется о чём угодно, только затронь тему. Никаких условностей. Михаил мужик свой, сходливый, с русским характером, который становится особенно открытым во время выпивок.

Вот теперь и закуска пошла вслед за настойкой, только вилкой цепляй.

Павлина Сергеевна принесла из погребка солёных огурчиков, крепеньких, светло-зеленых, как молодые еловые шишки.

Хорошо сидеть! И они с Михаилом теперь сидели, словно два брата вернувшихся после разлуки в родной дом. Как водиться, хлопали друг друга по плечам, рассказывали анекдоты в тему, проклинали Ельцина за развал Союза, жаловались на власть, кунали зелёные косицы лука в крупную желтоватую соль, подцепляли шкварки со сковороды и вроде никогда не жили порознь. Вроде всю жизнь жили рядом и вместе работали в поле: Михаил на самосвале, а Кирилл по своей выучке, учётчиком:

– Кирюха, пошли, добавим!

Пошли к Михаилу в дом.

Он всё похвалялся самогонкой, выгнанной из медовухи:

– Пчёлы у меня злые, как волки. Я из них самогонку делаю! Во! Лошади, а не пчёлы!

– Из пчёл что ли самогонка?

Михаил шутя поднёс кулак:

– Я те дам – от пчёл! У меня мёду, как воды…

…Кирилл проснулся сразу, словно выпал из родовой утробы. Из омута вынырнул. Отдышался немного. Огляделся – на диване лежит. Непривычно мягкая постель вызывала во всём теле леность и охоту, как в детстве, понежиться. Из открытого окна потягивало утренней прохладой. Хорошо! Всё, чем он жил до этого, осталось за спиной, в другом времени и в другом мире.

Каким образом он оказался здесь, Кирилл не помнил.

Действительно, пчёлы у Михаила – лошади! Кентавры!

Теперь возлежит вот на пухлом диване с высокой резной спинкой. Кирилл нежно погладил вишнёвого цвета полированное дерево. Такие диваны делали старые умельцы-краснодеревщики, унёсшие с собой своё ручное ремесло.

Всё проходит. Уйдёт и он, Кирилл Семёнович Назаров, а что оставит, – растраченное после себя время, да страну, в которой ему довелось прожить свою молодость?

Он про себя, как молитву читал и читал написанные ещё в счастливые времена стихи:

Какими путями и перепутьями, по каким камням и колдобинам ходил этот тихий мальчик в надежде поймать свою птицу удачи. А птица оказалась дерзкой и злой, не давалась в руки и больно клевалась…

Время и страна рухнули. И – всё! Звездец! Как говаривает в таких случаях сосед Михаил.

 

1

Жизнь в деревне наладилась. Кирилл вставал рано, брал удочку и шёл на Дон, хотя рыбак, надо сказать, он был никакой, да и снасти давно прикупленные к случаю для вольной полноводной реки не годились.

Местные промышляли либо сетью, либо всякими хитросплетениями из неё, а на удочку ловили с лодок, выгребая на середину Дона, туда, где пузырями покачивались на воде мягкие пластиковые бутылки.

Такая ловля на «кусты» судака, щуки, а, если повезёт, то и стерлядки совсем безопасна. Рыбнадзор за удочку не наказывает, хотя таким способом можно выловить рыбы больше, чем за сутки потаённой сетью.

Метод ловли на «кусты», конечно, гениальный, но подлый: аккуратно, несколькими рыбаками подрывается под самый корень большой куст ивняка, топиться на середине реки или на разведанных ямах, привязанный к бороне или к другой какой железяке-якорю. Две-три бутылки над кустом показывают точное его расположение под водой – и всё, садок готов!

Возле куста рыбу прикармливают разной-разностью: пареной пшеницей, горохом мочёным в молоке, ручейником, дождевыми червями. Приманка в этом случае закатывается в глиняные кругляши, чтобы не относило течением от места ловли.

Вода постепенно размывает глиняную скорлупу, и рыбий стол – вот он! Глотай, не зевая!

В прогретой донской воде ветви и корневище куста постепенно обрастают личинками и всякой водной живностью, что является дополнительным соблазном для обитателей всякого ранга. Рыба здесь, что называется, толчётся, вот и закидывай удочку, лови вокруг и около, а пузыри бутылок предупреждают, где находиться куст, чтобы не потерять крючки в его рогатках.

Дон возле села полюбовно разбит на делянки, а пришлому человеку там делать нечего, побьют. Понимая это, Назаров промышлял больше у бережка, на отмели, где хорошо брали пескари и бирючки.

Бирючки – местное название странной породы рыб – пятнистой, как форель, колючей и сопливой, как ёрш.

Десяток-другой рыбёшек пойманных с утра хватало на хорошую уху. А она из бирючка была отменная.

Тётя Поля говорила, что рыба эта – эндемик, и нигде больше в Дону не водится.

По местной легенде, адмирал Синявин, владелец усадьбы от которой теперь остались – полуразрушенный дворец, построенный в восточном стиле и этот чудесный, удивительный парк, завёз форель, которая каким-то образом породнилась с русским ершом, отсюда и причудливый вид этой рыбы, жирной и прозрачной на свет.

Еще сам Александр Сергеевич Пушкин, проездом на Кавказ, заезжал сюда на постоялый двор, чтобы отведать этого самого «бирючка», о чём он и писал в своих записках.

Так это или не так, тётя Поля не знала, но люди говорят…

Уху Кирилл готовил сам, уж очень это хлопотливое и ответственное дело, чтобы доверять его женщине, хотя рецепт, в общем-то, незатейлив и прост: в несолёную кипящую воду бросается несколько горошин чёрного перца и вся рыбья непотрошёная мелочь вместе с чешуёй, у рыб покрупнее срезаются плавники, хвост, головы без жабер и тоже – туда, в кипяток, а тушки ждут своей очереди.

Весь этот сор часика полтора вываривается до кашицеобразного состояния, затем воду хорошо подсаливают и на две-три минуты опускают в кипяток оставшиеся тушки, и тут же вынимают их обратно на тарелку.

Теперь бульон процеживают, добавляют крупно нарезанный картофель, лук, щепотку пшенца, самую малость, с отварных тушек отслаивают нежное белое мясо и тоже кладут в процеженный бульон, варят до готовности, бросают пару листочков лаврового листа и зелень – укроп, петрушку, сельдерей – всё, что есть под рукой, снимают с огня, уха настаивается минут десять, и всё – готова к употреблению!

Если крупной рыбы достаточно, то можно есть её отдельно в холодном виде, прихлёбывая тем, что в тарелке. Как говориться – дёшево и сердито!

После такого обеда Кирилл шёл к себе в сарайчик. Рядом с его раскладушкой пылились кипы старых журналов, он брал один из попавшихся под руку, размышляя над хроникой давно минувших времён, и минут через десять засыпал сном праведника.

Проснувшись, шёл купаться на Дон, а потом они с тётей Полей пили травяной чай с мёдом.

Так и загостился он в селе. Июль месяц. Жара.

У соседа Михаила ульи уже созрели для мёда, и Назаров помогал крутить ему медогонку, за что и получил в подарок трёхлитровую банку густого, как вишнёвая смолка пахучего мёда.

Летние вечера в деревне долгие. Это ночи короткие, а вечера, нет, длинные, особенно если ты целый день свободен и не напрягался на работе.

Это у Михаила вечера короткие.

Он приезжает с работы поздно, ставит казённую «Волгу» к себе во двор, переодевается в домашний дешёвый спортивный костюм китайского пошива с белыми трёхрядными стёжками лампасов, и в огород.

Любит он это дело – в земле повозиться. То какие-то новые сорта помидоров выращивает, обламывая сочные «пасынки» с кустов, высоких, метра по полтора, с большими, покамест зелёными шарами, то обкуренных дымом пчёл из улья выметать начнёт, рамки на свет проглядывает, губчатые, ноздреватые, как срезанный ломоть пшеничного хлеба.

Липа отцвела, теперь гречиха за Доном розовой позёмкой занялась. Самое главное время для рабочей пчелы начинается, – мёд на второй выгон запасать.

Это с виду только, за пчелой дел никаких – не корова вроде, а забот не меньше, и глаз опытный нужен, знающий.

Михаил живёт бобылём, без жены. Один. А мужик справный, аккуратный, без озорства какого-нибудь, хотя ещё и не старый. В его возрасте и при своём доме и хозяйстве баб к себе можно табунками водить, но он к этому делу, видать, пристрастия не имеет. Живет, как живётся.

Кирилл, бывало, облокотится об оградку, подойдя к его участку, позовёт на перекур с разговорами на эту тему, а тот только рукой отмахнётся, – некогда, мол, на ходу перекурю!

От «пшеничных» сигарет с длинным мундштуком-фильтром отказывается. Достанет свою непременную «Приму», горькую, как чадящая полынь, и вновь – весь в труде, хотя с Назаровым у него сложились отношения самые дружеские.

В редкие свободные минуты Михаил и сам приходил к новому знакомому – на лавочке посидеть. О текущей политике поматериться, душу отвести: вроде, власть и наша, русская, а отношение к народу, как у оккупантов. Чудно! Районное начальство капризное, больше свои частные дела, колеся на служебной машине по хозяйствам, улаживает. Пока угомонится, нальётся дармовой водочкой, отвезёт его личный шофёр-охранник к очередной любовнице, а для себя времени и не хватает, – самая «работа» у начальства потом, после трудового дня. Артачиться не станешь. Выгонят! А, где в селе работу с гарантированной зарплатой найдёшь? Да и своя скотинка тоже кушать хочет… Отвезёт Михаил кому-нибудь по заданию начальника мешков десять отборного комбикорма, и себе щепотку прихватит. Сальце-смальце зимой все любят! Вот она, рука-то, в локте к себе сгинается! Как говорили старики: «Глаза наши ямы, руки наши грабли. Что глаза увидят, то руки и загребают».

Прижился Кирюша на вольных харчах, да на материнской любви к себе тёти Поли.

Как-то написались у него, может о ней, а, может, и о другой женщине:

А Павлина Сергеевна любит по вечерам на порожке сидеть, или под сиренью на лавочке.

У неё все дела давно переделаны. Не научилась она за столько лет жизни в деревне горбатится на огороде. Когда помоложе была, – в школе пропадала, некогда было к земле прислониться, сердцем прикипеть, ну а теперь и совсем ни к чему.

Огородик у неё маленький, ладошкой прикроешь. Сотки три, не более. С большим – не управишься, а этот в самый раз.

Ей мешка картошки до нового урожая хватает.

Другой живности, кроме полдюжины кур, да подсвинка Борисыча у неё нет.

Хоть пенсия и маленькая, а ничего, обходится, давали бы только денежки вовремя, без ставших теперь почему-то привычными задержек.

Непонятно ей, проработавшей более полувека в народном образовании, вроде и не совсем тёмной женщине, учительнице начальных классов, прожившей невозвратные годы при советском развитом социализме, почему в магазинах, сколько она себя помнит, кроме хозяйственного мыла, слипшихся конфет «подушечки» да ржавой селёдки с банками вечно зелёных помидоров, ничего не было. За ситчиком да за тюлем в городах, а то и в самой первопрестольной очередь выстаивать.

Хлопоты одни, а не жизнь! Теперь всё совсем по-другому – было нечего одеть, стало не на что купить.

Но, не разбираясь глубоко в политике, она понимала, что и сегодняшняя, так называемая «перестройка» не приносит российскому люду ничего хорошего. В одно мгновение откуда-то, как черти из рукомойника, появились пронырливые, хваткие до народного добра личности с непривычными русскому слуху фамилиями. Они с телеэкрана стали наперебой и взахлёб корить её страну, её, якобы ленивый народ, виноватый уже фактом рождения в своей бедности и отсталости, не желающий никак принимать западные ценности.

Пустили в обиход ранее запретные и невиданные доселе доллары, насмехаясь над честно заработанным рублём, за который она, сельская учительница, корпела по ночам над тетрадями Васяток и Манек, Сергеев и Зинок, выискивая, как вредных насекомых, ошибки. Учила любить свою землю, свою малую родину, пусть холодную и неприветливую, без которой не бывает и большой Родины, страны.

Как-то всё не то и не так получается в жизни!

Неужто напрасно маленькой свечечкой горела она здесь в задонских потёмках, чтобы хоть чуть-чуточку теплее и светлее была та самая жизнь, таких понятливых и таких неразумных колхозных ребятишек.

Думала, – вот они-то и сделают свою жизнь, свой колхоз, своё село удобными для себя и своих детей. А получилось всё наоборот, – рассыпалось как домик из песка само понятие «Россия».

Горько и больно старому женскому сердцу чувствовать себя человеком другого, второго сорта на собственной земле, обвиняемой в лености и нищете.

Вечер длинен, медленно садится солнце, пыльная улица пуста и неуютна. Пусто и неуютно одинокому старому человеку в этом лукавом и становящимся постепенно чужим, мире.

Так или примерно так думала пожившая на свете учительница, сиротливо сидя на рассохшемся дощатом порожке, коротая своё тягучее время, невыносимое после привычных школьных хлопот.

Сейчас каникулы, школа пуста, как вон тот скворечник на длинном шесте, где примостилась паучьей паутиной, сделанная соседом-умельцем телевизионная антенна. Птицы подросли и улетели, и гудит скворечник своей дырой, своим пустым чревом при каждом дуновении ветра, склоняясь над крышей, как будто высматривая непонятную людскую жизнь.

Павлина Сергеевна давно не ведёт уроки, но не оставляет школу, привычно ей там, уютно. На общественных началах собрала школьный музей, выискивая по всей необъятной России своих учеников; знаменитых и не знаменитых, построивших свои судьбы неотделимые от судеб страны.

«Работай! Занятие хоть и бесполезное, а всё – дело. Куда от вас, таких дотошных, денешься?» – сказал на педагогическом совете новый, молодой, только что окончивший Воронежский университет и поставленный директором на место бывшего, не перенёсшего разрушительных нововведений в систему обучения и скончавшегося от инфаркта добрейшего человека, благословившего когда-то Павлину Сергеевну на её собственное начинание.

Хорошо, что нежданно-негаданно постоялец объявился, хоть и виновата в том старая учительница, а радуется. Ласково Кирюшей зовёт. Какой-то он свой, домашний, как будто всё время рядом жил. Укатит с утра на Дон рыбачить, а она уже тоскует, ждёт его, ворчит по старческой привычке.

За домом стала прилежней ухаживать. По три раза за день пыль по углам сметает, посуду моет-перемоет, всё чистоту наводит, чтобы гостю нравилось.

Особенных разносолов у неё никогда не водилось, но на завтрак яичницу-глазунью и кофе подаёт, чтобы всё, как в городе было, чин-по-чину, чтобы не заскучал постоялец-то, Кирюша её.

Радуется, что ему здесь понравилось, вот хотел опять на одну ночку остаться, а, видать, прижился.

Говорит, на монтажном участке прорабом работал, а теперь, как многие, случайными заработками перебивается.

Время, значит, такое – всё случайное!

Вот Михаилу хорошо, соседу, положительный человек, несмотря ни на что. У него всё постоянно – и работа, и хозяйство, и его холостая жизнь. Правда, жениться ему бы следовало, жена бы у него, как у Христа за пазухой жила. Да где они, эти жёны? Молодых да порядочных мало, а старухи, кому нужны? Да и молодые – теперь что? Набалованные. Курят, водку почище мужиков глотают. Время такое, разор один. Квартиру враз в забегаловку превратят! Нет, Михаилу лучше одному, хотя и одному – плохо. Вот Кирюша, постоялец её, места в жизни никак не найдёт. Мается бедный. Обронил свою молодость, а где, и сам не поймёт. Да… что-то он долго с реки не возвращается? Вон они тучи, какие на небе. Сразу всё потемнело. Как бы град не был, всю зелень посечёт-почистит. Надо пойти, посмотреть наседку с цыплятами, под крышу загнать, дождём захлестнёт. Цыпляткам вторая неделя, ещё пуховые…

 

2

Как все жители деревни, тётя Поля встаёт рано.

На первый взгляд дел у неё вроде никаких нет – ну, выпустит кур во двор, повозиться для порядка в огороде, покормит хрюню-кабанчика, резвого малого, начинающего уже набирать жирок. Васятку, Борисыча этого.

Поросёночка розовобрюхого привёз по случаю сосед Михаил. «Воспитывай, соседка, – говорил, – а сальце к Рождеству поровну поделим. Кормов я тебе навезу сколько нужно. Корми!» Вот и прижился Васятка. Озорует только, загородки ломает, подлец!

Тётя Поля всё делала неспешно, по холодку, и на это у неё уходило всё утро.

На кухне слышался певучий скрип половиц, громыхание кастрюлей, тихое причитание над убежавшей кашей, плещущий звук воды из крана: все те хлопоты, которые делают деревенскую избу уютнейшим уголком в мире, куда всегда рвётся душа русского человека, кто бы он ни был – президент страны или вольный бомж.

Точно такие же звуки будили Кирилла и в детстве – когда уже вроде проснулся, а глаза не разлепишь в сладкой дремоте, и ты лежишь себе, прислушиваешься ко всему, что происходит в избе. Сердце наполняется упругой радостью жизни, любовью и нежностью к окружающему пространству, ко всему, что называется домом. «Память возвращается, как птица, в то гнездо, где раньше родилась…» – вот они, строки настоящей поэзии! – Кирилл встряхивает головой, прогоняя смутные видения, натягивает джинсы и выходит на кухню:

– Тётя Поля, дай я тебе подсоблю! – слово «подсоблю» вставил специально для простоты обращения, потянувшись к ведру с парной ячменной кашей для Васятки.

Вообще-то зря человеческим именем обзывать животное.

Когда его заколют, как скажешь: «Васятку зарезали! Приходи на печёнку! Нехорошо? Конечно, нехорошо!» Так думал Кирилл, когда они разгораживали в сарае загончик, который был для заматеревшего Васятки мал. Но имя поросёнку дал Михаил, а он тут настоящий мужчина. Как оговоришься? Ну, ладно, Васятка – пусть будет Васяткой.

Пока они с долгими перекурами возились с жердями и досками, Василий, выскочив на волю, перепахал, несмотря на своё человечье имя, своим свинячим рылом половину хозяйского огорода, разбросав на грядках уже завязавшуюся молодую картошку. Есть, он её не ел, но копал усердно.

Хозяйка еле оторвала его от столь увлечённого занятия, заманивая в сарай краюхой свежего хлеба.

Загородка получилась на славу, теперь Васятка мог свободно разминать затёкшие от долгого лежания ноги и не гадить возле самой кормушки, а мастера – обмыть это дело.

Павлина Сергеевна с охотой протянула ведро Кириллу:

– Болит голова-то, небось?

– А с чего ей болеть? – захорохорился он.

Голова у него действительно после добротного пития не только не болела, а была чистой и ясной, как та самогонка на мёде.

Он только вынес ведро на улицу, как набежавшие куры чуть не сбили его с ног, кидаясь на взлёте за дармовым угощением. Жадно хватали из ведра мешанину, обжигались, мотали головами и снова кидались под ноги с наглой бесцеремонностью.

Кирилл выплеснул из ведра часть каши, спровоцировав при этом невыносимый галдёж и драку безмозглых птиц.

Только успел Кирилл войти в сарай, как Васятка, почувствовав хороший завтрак, попёр танком на ограждение, стараясь вывернуть жердину и ринуться в атаку на свою законную долю дневного пайка.

Жердина, прибитая прочно основательным Михаилом, не поддавалась, тогда сообразительный хрячок переключился на калитку, пытаясь носом снять её с петель, как заправский домушник, фомкой. Если бы не металлический запор, Васятка смахнул бы дверь в один момент голодного азарта.

Хотя он и был поросёнком, но аппетит имел волчий.

Закрученный, пружинистый хвостик задиристо говорил о физическом и душевном здоровье своего хозяина.

Оставив в покое дверь, Васятка встал на дыбы, по-человечески заглянул в, источающее неимоверно вкусный запах, ведро с кашей: «Чегой-то там мне принёс этот двуногий слуга?»

А «слуга» тот, опустив ведро, не спеша, дощатой веселкой принялся помешивать кашу, – прилежно студил ее, заботясь о поросячьем желудке. В один миг свариться при таком аппетите!

Такого Васятка вынести не мог. Гневно сопя, и втягивая запах круглыми в две дырочки, как электрическая розетка, ноздрями, он забегал по всему загону. Васятка нервничал, на глазах происходило немыслимое: его законный завтрак, такой вкусный и наваристый хочет пожрать, поглотить, слопать какое-то мерзкое двуногое существо.

Терпению Васятки пришёл конец. Раскидывая слюну, он грудью бросился на загон.

Кирилл поспешил просунуть меж жердин ведро – чёрт с ним, пусть подавиться!

Но тот с разгона выбил из рук ещё не совсем остывшее месиво, сунул туда морду и, обжигаясь, стал мотать головой, разбрасывая, куда попало ошметки своего завтрака.

Ведро дужкой зацепилось за его широкий, откормленный затылок, и вконец ошарашенный Васятка в панике с ведром на голове, дико вопя, заметался по сараю.

Услышав, что в сарае твориться что-то неладное, в дверной проём заглянула тётя Поля:

– Ай-яй-яй! Василий Борисыч, Василий Борисыч, как тебе не стыдно, безобразник ты такой!

Самое удивительное, – что, услышав голос своей хозяйки и кормилицы, Василий Борисыч сразу же затих, остановился, ведро соскочило с его головы, поросёнок резко повернулся на знакомый голос, виновато моргая белёсыми ресницами, и уставился на тётю Полю, внимательно слушая укоры в свой адрес.

Кирилл с удивлением посматривал на поросёнка, было видно, что до него, хоть и с трудом, но доходит смысл слов хозяйки.

Васятка, согласно хрюкнув, сунул морду в остатки еды и стал торопливо глотать, «хапать» с нескрываемой жадностью.

Тётя Поля, зашла в закуток, собрала обрезком валявшейся здесь фанеры, разбросанные ошлёпки еды в деревянную кормушку:

– Ишь ты, хулиган, какой неаккуратный! Я тебе кашу варила, завтрак готовила, а ты разбрасываешься добром! – Она легонько ладошкой ударила увлечённого до самозабвения «Василия Борисыча» по его розовой округлой спине.

Он в ответ, переступив задними ногами, как-то весело хмыкнул, не отрываясь от кормушки. Кириллу даже показалось, что поросячья физиономия самодовольно улыбнулась, мол, говори, говори, а я есть буду.

– Он, Борисыч мой, сам аккуратный, почём зря гадить не будет. Он ещё с тобой не обвыкся, вот и нос воротит, задирается. Испугал ты его, небось.

– Так он у меня из рук ведро выбил, пока я примеривался! – топтался рядом с хозяйкой Кирилл, по-мальчишески оправдываясь.

– А-а, это он может. Пошли в дом! Самим завтракать пора! Вот оно, солнце-то, как высоко поднялось! Так и жарит…

– Тётя Поля, а, почему он Борисыч? Вы его, как районного начальника величаете.

– Да Михаил ему такое отчество дал, говорит, – мой начальник, боров, его тоже Борисычем обзывают. Так привычнее, говорит. Пойдём на веранду завтракать!

 

3

На веранде ещё не рассеялась утренняя прохлада, и чаёвничать там было – одно удовольствие! Хорошо сидеть! Не спеша цеплять мельхиоровой ложечкой оставшееся ещё с зимы варенье, крутить по сторонам головой, выслушивая в птичьем щебете переливчатый и долгий посвист живущей где-то иволги.

Далеко она, а голос её чудесный, как протяжный хрустальный звон.

В открытую дверь воровато прошмыгнул легкомысленный ветерок, но, обнаружив людей за столом, прошёлся на цыпочках вдоль стены, вытер разгорячённое лицо батистовой, в крупный орнамент, занавеской, и также быстро исчез, как появился.

Ушёл, убежал ветер в поле погулять на воле, на просторе придонском, поиграться в травах, сорвать пушистые головы одуванчикам, побеситься, закручивая в жгуты на дорогах пыль, чтобы потом унестись с потоком раскалённого воздуха прямо в зенит. Там хороводят небесные птицы, там ходит кругами одинокий коршун. Поиграет ветер в его перьях и унесётся дальше, чтобы покататься, остужаясь, на кудлатом облаке, собрать потом в горсть всю его влагу и швырнуть прямо вниз на жухлые поникшие цветы и травы, напоить их разгорячённые рты живительным небесным соком.

– Пойду, небось, на Дон, теперь, говорят, хорошо карась идёт, жирует, – Кирилл встал, поблагодарил приветливую хозяйку и пошёл на веранду ладить снасти.

– А чего же дома сидеть! Иди! Да к обеду не задерживайся, я сегодня окрошку сделаю. Иди! – Павлина Сергеевна тоже поднялась из-за стола, собирать посуду.

В этот раз для рыбалки Кирилл облюбовал место вдали от села, на «Гусятнике», как называют это место жители. Там в зарослях куги и сладкого сочного тростника наедает жир разное сазанье поголовье. Иногда сюда со стороны Азова, заблудившись в протоках, заходят в гости пусть и немногочисленные, но царственные стерлядки. Кому хоть раз приходилось снимать с крючка эту достойную рыбу, тот никогда не забудет её острые панцирные литые цвета чернёного серебра шишаки на боках.

Осторожно, счастливчик! Лучше прибереги для этого случая брезентовые рукавицы, иначе крови не миновать!

Но стерляди здесь, под илистыми, пусть и богатыми разной насекомой братией берегами, вряд ли ухватишь, да и штраф за неё выше некуда, а сазана или карася, если ты усидчивый, на киллограммчик поймать можно наверняка.

Левый берег Дона крутой, словно огромный лемех, когда перепахивал путь воде истекающей из Иван-озера, отдыхая, сбрасывал в отвал весь чернозём, покрывая им, монолитные плиты известняка, отчего образовались широкие взгорья, на которых древние поселены и обустроили свою жизнь. И до сих пор по берегу Дона, кучкуясь, стоят многочисленные русские сёла и хутора, обогревая степные просторы Придонья.

На одном из таких взгорий как раз и раскинулось известное село, приютившее Кирилла Семёновича Назарова, вполне городского человека, но с крестьянскими корнями, по-матерински приласкав его в доме старой учительницы.

 

4

«Хорошо-то как!» – вздохнул полной грудью благодарный гость этих мест, спустившись к воде и раскинув удочки на берегу, заросшем тальником и лопухами по понизовью.

В воздухе сгущалась духота, оплывая маревом на противоположной стороне с полем низкорослой, но уже зарозовевшей, гречихи.

Счастливый рыбачок лёг на раскинутую куртку, искоса поглядывая в ожидании поклёвки на покачивающиеся яркие поплавки.

Рядом, как будто сама по себе шевелилась куга, крохотной заячьей дробью стреляла по воде рыбья мелочь, что-то чмокало, плескалось, вздыхало, но поплавки невозмутимо оставались стоять на месте, выхваляясь нарядом оперений на бесцветной водяной поверхности.

Кириллу надоело смотреть за поплавками, и он, опрокинувшись навзничь, закрыл глаза, отдаваясь умиротворённой природе. Дремота одолела его, и он поплыл далеко-далеко – и от Дона, и от весёлых поплавков танцующих на воде, и от себя самого.

Через некоторое время вроде кто-то неосязаемый, но властный заслонил его лицо, и Кирилл резко открыл глаза.

На уже потемневшей воде, наползая друг на друга, обмахрённые белой кисеёй, ломались волны, заставляя бешено плясать такие неустойчивые теперь, поплавки. Озноб прошёл по узким ланцетовидным листьям лозняка на берегу.

Холодно.

Кирилл потянул замок молнии, сшивая металлической зубастой стёжкой до самого подбородка распах куртки.

Куртка из плотного плащевого материала сразу же загородила его от резких порывов ветра, и теперь стало заметно теплее.

Поплавок удочки закачался, как Ванька-встанька, была в его детстве такая игрушка, заметался по волне, ныряя и выныривая из потемневших вод, но это не было удачной поклёвкой, а только лишь игрой ветра. Вряд ли какая очумелая рыба, прячась от стихии по ямам, схватит его наживку, и он с сожалением смотал на катушку леску, сложил удилища и озабочено огляделся.

А в это время Павлина Сергеевна, выйдя на улицу, почему-то затревожилась.

Она, зябко запахнув вязаную шерстяную кофточку, и потуже, по-старушечьи затянув у подбородка белый в горошек ситцевый платок, осталась стоять, тревожно вглядываясь вдаль.

Зябко передёрнув водную пелену, с Дона потянул низовой ветер. Видно собралась гроза и нешуточная.

Росший на отмели камыш недовольно зашумел, затужил, заскрежетал узкими жестяными листьями, закачался, смахивая на берег с гребня волны желтоватую грязную пену.

Минуту назад, столь приветливые зелёные берега реки стали пустынными и хмурыми, словно природа, сдвинув суровые брови, поросшие лозняком, осокой, конским щавелем, строго взглянула на расшалившихся детей своих, копошащихся в траве, снующих в воздухе, ныряющих в воде, и они притихли, по-детски затаившись и поглядывая из своих укрытий на мать свою, опасаясь её гнева и последующего наказания.

Стало тревожно и неуютно чувствовать себя одинокой, как эта вот веточка донника, желтевшая под всевидящим и равнодушным оком просторного неба.

Маленькой соринкой в нём высоко-высоко, далеко-далеко, кружила безнадёжная птица, в отчаянии бросив свой дом, своё гнездовье, предавшись воле стихии.

Сморгнёт и не заметит эту соринку природа. Не до того ей…

Ветер был свежий и напористый.

Деревья, уставшие и обескрыленные жарой, в ожидании дождя зашумели, залопотали на своём древнем языке, непонятном людям, приветствуя надвигающийся ливень.

Уж очень сухие стояли в последнее время дни.

А им, деревьям, как и всему живому на земле, хотелось омыться в животворной влаге, зеленеть и тянуться к солнцу, пестуя на гибких ветках и стеблях всё, что свистит, скачет, ползает и летает в этом чудесном мире, изменчивом и постоянном, как бывает, изменчива и постоянна сама жизнь.

С другого берега, со стороны лесополосы, ворочаясь и рокоча, прямо по розоватой дымке гречихи, к Дону ползла с холодной синеватой проседью, лохматясь по краям, тяжёлая, набухшая, гружёная дождём туча. В её чреве то и дело вспыхивал огонь, и тогда туча наливалась красным светом. Молний не было видно, но уже чувствовалось, что они вот-вот вспорют брюхатое чудовище, вырвутся наружу и будут полосовать вдоль и поперёк этого громоздкого и неуклюжего зверя огненными хлыстами, погоняя его всё быстрее и быстрее к Дону, к селу на его высоком берегу, за огромным, ещё барских времён парком.

А тем временем там, где сидел незадачливый рыбачок, подминая под себя прибрежный кустарник, туча наползала, наваливалась на крутой берег, и вот она уже заполнила всё пространство, весь мир.

С её лохмов боков из-под огненных бичей скатолись крупные капли влаги, потом крупная ледяная сечка, потом ударил такой раскат грома, что Кирилл даже присел от неожиданности. Он, пригибаясь и втянув голову в плечи, прыжками вырвался из лопушистых зарослей на вытоптанную деревенской скотиной широкую площадку, надеясь найти подходящее место, чтобы переждать грозу.

От коровьего стойла, пустующего и неприютного, пологий берег резко переходил в кручу, обнажая выветренные непогодой и промытые полой водой рыхлые известковые плиты уступами выступающее наружу.

Там, в этой крутизне, то ли пастухами, то ли рыбарями, а, может, и ватажными хлопцами, шалившими когда-то по Дону, была уготовлена просторная пещера с плоским известковым потолком и песчаным полом.

В этом логове было просторно, уютно и чисто, а, главное, сухо. Ноздреватый пористый известняк хорошо поглощал влагу, воздух был прохладен и свеж, не чувствовалось мрачного запаха сырой земли и глины, как будто пещеру только что проветрили сквозняком, хотя, даже сейчас, в разыгравшуюся грозовую бурю, здесь было тихо.

Кирилл, не раздумывая, нырнул туда и выпрямился во весь рост – до потолка ещё и рукой не достанешь. В углу, подёрнутые пеплом, чернели уголья забытого кострища, и его присутствие враз смягчило чувство одиночества и потерянности, всё чаще и чаще приходившее к Назарову в последнее время.

«Ревела буря, дождь шумел, во мраке молнии блистали…», – сказал он сам себе вслух, присел на щербатый кусок известняка лежавший под ногами, и с удовольствием закурил, пережидая непогоду: не вечно же ей колотиться грудью в истерике о крутой берег Дона, опоражнивая налитое водой небо.

Выход из пещеры стеной загородил ливень, там за его струями Илья пророк вколачивал и вколачивал огненные, раскалённые гвозди в беззащитную землю. Грохот стоял невероятный, как будто мимо неслись и неслись порожняком товарные составы, скрежеща, сталкивались на полном ходу, сходили с рельс, а по ним, по рельсам этим, неслись новые составы, и тоже опрокидывались, корёжа железо вагонов, и конца этому не было видно.

Кирилл, отдышавшись в этой неприступной крепости, радовался, что не побежал сразу в село, ураган наверняка бы сбил его с ног, таких порывов ветра он не помнил. Зачем его понесло на эту рыбалку? Поклёва всё равно не было, рыба, вероятно предчувствуя непогоду, потеряла всякий интерес к изощренной прикормке, а сидеть просто так, без результата, Назаров не любил, хотя по местным понятиям, рыбак он был никакой.

Дождь, который загнал Кирилла Назарова в заброшенную доисторическую пещеру, с каждой минутой набирал и набирал силу. Теперь вход застилала сплошная стена воды. Со стороны села ручьи, соединяясь в один сплошной поток, скатываясь с горы, срывались над головой Кирилла ревущим водопадом. Вода местами стала просачиваться сквозь ноздреватый известняк и крупными каплями падать к ногам.

Несколько капель скатились ему за воротник, и Кирилл, поёживаясь от знобящей влаги, прижался к задней совершенно сухой стене с угловатыми сколами известняка, но зато сухими и ещё не остывшими от дневного зноя. У зева этого каменного убежища образовалась пенистая грязная лужа, а с потолка, закручиваясь в жгуты, стекали бесчисленные струйки. Кирилл поднял голову и в полумраке увидел, как чернеет и чернеет камень в местах его разлома, ещё немного и не выдержав напора, многотонная нависшая над ним громада рухнет, погребя его под собой. Ему даже показалось, что камень зашевелился, когда после одной самой ослепительной вспышки, ударил такой гром, что ватой заложило уши.

При следующем ударе грома вода хлынула в пещеру, осыпав пленника мелким щебнем. Затем потолок сдвинулся, сложился вдвое, загородив выход наружу. Сразу стало холодно темно и сыро. В кроссовки просочилась вода, ступни ног в них разъезжались, и стоять было неудобно.

Кирилл попробовал выбраться из этой западни, но камень сдвинуть, никак не удавалось. После нескольких безуспешных попыток он бросил эту затею, ещё не представляя себе всю сложность положения, в которое он попал. Теперь стало тихо-тихо, как будто всё буйство природы было направлено только на то, чтобы спрятать здесь, в этой западне одинокое человеческое существо, и показать – кто хозяин в этом противоречивом мире?

Теперь, завершив своё дело, гроза, погромыхивая тележными колёсами о булыжник, откатывалась куда-то вдаль, волоча за собой тяжёлые кожаные мешки с водой, и в пролом хлынуло солнце. Нагретые камни стали дымиться, источая запахи сырой земли и стылой известковой штукатурки.

В солнечном свете безвыходность положения не казалась такой очевидной. Кирилл с надеждой сунул в пролом руку, пытаясь найти край обрушившегося карниза, чтобы попытаться расчистить тесный проём, но рука ушла по самое плечо так и не достигнув края плиты. Монолит был метровой толщины и крепко впаялся в грунт, а в щель, между ним, и тоже каменной стеной пещеры, можно было просунуть разве только кулак.

Кирилл убедился, что без отбойного молотка или хотя бы ломика все попытки выбраться были напрасны, когда, ободрав ладони, он в отчаянья присел на корточки перед сплошной тупиковой стеной.

Ни шороха, ни звука снаружи не было слышно. Кирилл пытался кричать, но задавленный каменным мешком крик глох, запутавшись в ноздреватом камне.

Сколько прошло времени, он не знал, но по красноватому лучу солнца можно было догадаться, что наступил вечер.

Хотя воздух после грозы был свеж и пропах зеленью, но Кирилл, то ли пугаясь стеснённого пространства, то ли от тщетных попыток выбраться наружу, стал задыхаться, покрываясь холодной испариной. Он, как попавшее в капкан животное, каждым мускулом, каждой клеточкой рвался на простор и свет, хотя сила отчаянья ещё не победила его разум.

От налитых влагой камней тянуло холодом погреба, солнце ушло за край, и в щели светилась только равнодушная синева неба с проблеском одинокой звезды. Кричи, бейся лбом о камень, царапай его шершавую кожу, сдирай ногти на пальцах – всё бесполезно! Шилом море не нагреешь!

Кирилл, отдышавшись, достал мятую пачку и с наслаждением закурил, ощущая реальный вкус жизни. Теперь он остался один на один с ночью в мрачной теснине первобытной пещеры, меняя время от времени, положение тела, чтобы не затекали суставы.

От каждого такого движения сверху сыпался сор, мокрые крошки, какая-то ползучая дрянь, мерзкая и липкая.

Кирилл, передвинув замок молнии до самого подбородка, вжал голову в плечи и так сидел, покачиваясь, в плену своего отчаяния.

Под куртку, медленно, но верно просачивался холод.

Летние ночи после дождя могут быть настолько зябкими, что – хоть шубу надевай, а здесь ещё и набухший водой камень, и тягостный погребной холод сырой земли, который всё пеленал и пеленал своего пленника, выбивая зубную дробь.

Пустая хрустящая пачка от сигарет, вряд ли поможет, но Кирилл, осторожно, чтобы даром не тратить опустевший коробок спичек, поджёг лощёную бумагу, но она, хоть и горела плохо, но осветило уголок пещеры, куда вода или какая-то живность натаскала всякого сора.

Он щепотью стал подбрасывать соринки в огонь. Пламя сначала съёжилось, потом вспыхнуло, и маленький костерок стал разгораться. Кирилл бросил ещё несколько щепоток в огонь, распахнул влажную куртку, так, чтобы тепло огня проникало внутрь. Стало заметно теплее, но мусора было ровно столько, что огонь не успел даже подсушить лёгкую ткань.

Когда пламя погасло, тьма стала ещё гуще, ещё плотнее, она вся срослась с пещерой, образовав с ней одно целое. Кирилл в этой тьме боялся даже пошевелиться, чтобы не обрушить на себя эту страшную чёрную глыбу, которая раздавит его, как ничтожного червя. Всё что живёт, трепещет и бьётся под тонкой и незащищённой оболочкой его тела, в один миг может превратиться в ничто, в прах, смешаться с землёй и каменными обломками.

Ощущение возможного конца раскалённым гвоздём прошило его от затылка до пяток. Завтра всё так же весело будут щебетать птицы, предрассветная прохлада легонько коснётся листьев на парковых деревьях, и они вновь будут лопотать на своём древесном языке вечную молитву солнцу. Оно красным пузырём выплывет с востока, потом, раскаляясь до бела, оторвётся от земли и поплывет своим, начертанным небесным механиком, путём. И не одна душа в мире не встрепенётся памятью о нём.

Его жизнь оказалась такой призрачной, что даже знавшие его люди не заметят исчезновения Назарова Кирилла Семёновича, человека, делившего с ними когда-то не только хмельные застолья. Может быть, только одна старая учительница, его недавняя хозяйка, спохватиться своего жильца и горестно вздохнёт в своём одиночестве – вроде и человек был хороший, а уехал, даже не попрощался…

Что есть жизнь? Короткий переход из небытия в небытие с короткой вспышкой сознания.

В череде его бестолковых дней был только один просветлённый миг, это школьные годы. Потом, обманутый крикливыми лозунгами о величии рабочего класса, он, забросив книги, подался в монтажную бригаду. Ничего не осталось в памяти от той жизни: грязный, неухоженный быт, тяжёлая, ломовая работа на стройках, ожидание вожделенной получки, водка, табачный дым, снова ломовая работа, получка, мерзость похмельных дней, шалавые девки…

Рассвет просунул острое голубое лезвие в щель, полоснув Кирилла по отёкшим от бессонницы глазам. Ему показалось, что щель теперь стала несколько шире, словно лезвие это было из прочной стали и легко раздвинуло пространство между плитами.

Надо было что-то делать, но под руками, кроме двух складных пластиковых удилищ ничего не было. Долго не раздумывая, он просунул оба удилища в щель и попробовал её раздвинуть, но от его усилий остались в руках только хрупкие обломки.

Здесь мог выручить его хороший домкрат, или трактор. Но трактор сюда не попадёт из-за крутизны берега, тогда остаётся один выход – домкрат. А где его взять? Ждать случайного человека…

Кирилл, прислонившись губами к щели, стал громко кричать в надежде, что какой-нибудь ранний рыбачок услышит его крик. Кричал до тех пор, пока не сорвал голос. Никого.

Кирилл сел в угол на корточки и стал ждать. Прошёл час или два, но там, на берегу не было слышно ни малейшего движения. Теперь уже сквозь узкое пространство между плитами протиснулся желтоватый луч солнца, и в пещере стало заметно теплее.

Новый день входил в силу.

Кирилл снова стал кричать в щель, – что вот он здесь, помогите! Но в ответ, только равнодушный плеск воды, да знойное жужжание каких-то насекомых в траве.

Голос его основательно сел. Что понапрасну кричать в пустоту? Вот если бы кто проходил мимо, тогда другое дело! А так – дохлый номер!..

Кирилл, отчаявшись, присел на корточки.

Что предпринять в такой ситуации? Остаётся одно – ждать. Ждать, ждать и ждать. Может, какой рыбак, вроде него, по своему недомыслию в самый разгар дня угнездится здесь, а может, какая сельская мелюзга придёт сюда пескариков подёргать…

Место здесь уж очень пустынное, отдалённое, – на большого любителя.

Кирилл снова весь превратился в слух. Каждое движение живого существа, ящерки или жучка его настораживало, заставляло приникать к отверстию и слушать, слушать и слушать. Он как локатор, с надеждой крутил головой на всякий звук, но кроме равнодушного дуновения ветерка да шороха насекомых ничего не слышал.

А солнце между тем поднималось всё выше и выше. В пещере начало парить так, что пришлось снимать с себя всё до трусов. Примостившись на ворох одежды, он незаметно для себя, уснул. Сказывалось его ночное бдение.

Сколько он спал, неизвестно, но пришёл в себя сразу, как будто неизвестная страшная сила вышвырнула его из омута, куда закрутило водоворотом.

Ощущение во сне было такое, безнадёжное.

Кирилл беспокойно зашарил вокруг себя, перетряхивая одежду в поисках неизвестно чего.

Страшно хотелось курить. Мысль о еде, отпала как-то сама собой, а вот желание хотя бы одной затяжки не давало ему покоя.

Он в надежде заглянул в щель, но кроме выцветшего за день неба никого не увидел.

Стало заметно прохладнее. Солнце, умаявшись, ослабело, и теперь сквозь отверстие потягивал только лёгкий сквознячок. Пришлось снова обряжаться в одежду.

Отчаяние охватило его.

Кирилл изо всех сил надавил на плиту, но только заломило в плече. Камень даже не шелохнулся. Шилом море не нагреешь.

Что делать? Что делать?

Положение тупиковое, если его никто не обнаружит, так и сгниёт он здесь заживо, глупо и недостойно. Холодный ужас пронзил его до самых пяток. Неужели это всё? Вот он указующий палец судьбы! Не мни себя царём своего бытия, есть ещё кто-то, кто может остановить твой напрасный бег…

Вторая ночь прошла в мучительном ожидании чего-то неотвратимого: или плита съедет так, что раздавит его, как жука навозного, или его сердце не выдержит ужаса одиночества и разорвётся.

Ночь длиннее всей его жизни…

Ночь. Бесконечная ночь, словно небесные часы дали сбой и остановились. Время превратилось в осязаемую субстанцию, которая лежала вот здесь, у его ног, тоже неподвижно, как и каменная глыба над ним.

Пространство вокруг него сжалось до размера его осязания, а дальше монолит непроглядной тьмы и каменного тупика в который упирается его сознание, усугубляя безвыходность положения.

Всё.

 

5

Из мучительного кошмара обрывочных видений его вывел отдалённый звук всплеснувшей воды и лёгкий шлепок весла. Сжатая пружина, высвобождаясь, подбросила его к самой щели. Кирилл громко, что есть мочи, заорал, крик вышел из пересохшей гортани, обрывистый и по-звериному нечленораздельный, но ответа не было.

Он приложил ухо к проёму, но звуки эти больше не повторялись: или лодка ушла далеко, или не было никакой лодки, а только губастый сазан в полусне ударил как лопатой по набегающей волне и тут же сразу ушёл под воду.

Кирилл, обхватив руками голову, горько заплакал.

Всё можно было ожидать в его жизни: и удар пьяного ножа под ребро, и срыв с головокружительной высоты, когда приходилось по консолям и балкам, балансируя руками, ходить, контролируя сварные стыки конструкций, да и в юности, когда сам, восседал не всегда пристёгнутый страховочным фалом на краю, на самом обрезе. Сорвался – и…

И вот теперь, запертому со всех сторон в каменной западне, ему пропадать, как дикому животному, попавшему в ловчую яму.

Отчаянье победило все чувства.

Он даже потерял контроль над временем, и только обречённо стонал, прислонившись головой к шершавому, тупому и безразличному к его судьбе, камню.

Из забытья его вывели детские весёлые голоса. Ватага мальчишек, скатившись кубарем с горы, рассыпалась у самого входа в пещеру, весело хлопоча возле воды. Ещё до восхода солнца самые заядлые рыбачки из местных решили нагрянуть сюда подальше от родительских глаз. Покурить вволю, пожечь костры, поозорничать.

До Кирилла сразу ещё не дошло, что это спасение.

Он засуетился возле камня, машинально стараясь раздвинуть щель, потом с каким-то клёкотом прокричал в отверстие, что он вот здесь: «Сынки! Здесь я! Вот тут! В яме!»

Раздался испуганный визг, и дробная россыпь ног по берегу, по кустам, по каменистой осыпи, – и всё пропало. Снова гнетущая тишина и одиночество.

Ему стало казаться, что эта мальчишеская шебутня только приснилась, или это просто галлюцинация сознания в замкнутом пространстве.

Он снова впал в забытьё тяжёлое, как похмелье.

Уже засветлело небо. Уже птичья разноголосица разбудила, рассыпавшись по прибрежным кустам, батюшку Дон. Уже бросилась играть в смертельные догонялки рыбья мелочь, выпроставшись из-под коряг и топляка, разбросанного половодьем по ямам. А Кирилл ничего этого не видел. Он так и сидел в оцепенении и полной прострации духа.

Только маленькая серебряная ладанка, как последняя надежда, зажатая в его ладони, пульсировала живым существом, или это несогласная кровь толклась в его жилах, пробуждая волю к жизни…

– Э, ты кто? – раздался грубый мужской голос, уплотненный обычным, ничего не выражающим матерком.

Это один из родителей ребятни, испуганной подземельным голосом, пришёл проверить, – кто там такой, что вздумал пугать детей.

– Друг, это я! Я!Я!Я! Придавило так, что не выберусь!

Мужик просунул в щель лом и попытался сдвинуть плиту, но она даже не шевельнулась.

– А зачем ты туда залез?

– От грозы скрывался! Слушай, не спрашивай! Сходи к Михаилу, у него домкрат есть. Пусть сам придёт сюда!

– У нас Михаилов почти полдеревни! Какой Михаил? Фамилия?

– Шофёр он! Начальство районное возит.

– Мишка-пчеловод? Знаю! Анучин что ли?

– Да не знаю! Анучин, Портянкин, Носков… – Кирилл обрадовался до того, что стал шутить. – Во, попал! Сунь сигарету, курить страсть охота!

– Сунул бы я тебе, да не курю! Петька, айда к дяде Мише пчеловоду, у которого мёд берём! И пусть домкрат прихватит, тут его соседа прищемило! Да, побыстрей! – сказал он одному из мальчишек и снова, просунув лом в щель, попытался расширить прогал.

Но известняковая плита, только легонько шатнувшись, осела. Проём уменьшился до того, что и руки не просунуть.

– Да-а! – только и протянул мужик, быстро выдернув лом из щели. – Грёбаная плита рухнуть может.

– Не трожь! Домкратить надо осторожно! – Кирилл просунул в щель майку. – На, намочи в Дону! Я два дня без воды сижу, горло, как голенище кирзовое.

Мужик просунул обратно ему мокрую майку, и тот стал жадно её обсасывать, как губку.

– Ещё намочи!

Теперь осталось одно нестерпимое желание – покурить.

Но уже слышались весёлые голоса ребятни и зычный голос Михаила:

– Кирюха, я тебя по всему Дону искал! А ты вот оказывается где!

Автомобильный домкрат – штука хоть и небольшая, но это не лом. Гидравлика!

Несколько качков рычажком. Пенёчек – в распорку. Ещё несколько качков. И ещё пенёчек – в распорку. И вот она – свобода!

Кирилл вывалился из проёма и тут же упал на песок.

Михаил был догадливым и сунул бедолаге раскуренную сигарету в рот. Тот, блаженно затянувшись дымом, широко улыбался, словно только что разрешил неразрешимое.

Его сосед оказался ещё более догадлив, чем можно подумать. Он достал из-за пазухи бутылку самогонки, пригласил мужика, цикнув на ребятню, чтобы бежали домой, – и Кирилл снова ожил, как будто он только что не прощался со всем белым светом.

А как была рада тётя Поля! Она хлопотала и хлопотала возле Кирилла. Угощала всем, что у неё было. И снова хлопотала, по-матерински озабочено заглядывая в глаза своему постояльцу.

Кириллу было стыдно за то беспокойство, которое он принёс пожилой женщине, и он сидел, виновато улыбаясь, и только шептал:

– Не надо, тётя Поля! Не надо! Пожалуйста…

 

6

Попросил Кирилл Семёнович Назаров как-то своего соседа и избавителя Михаила свозить его в Задонский монастырь.

Нестерпимо захотелось Кириллу побывать в этом прославленном и монахами намоленом за многие годы святом месте. За жизнь свою несуразную покаяться, к высокому приобщиться, внутренними слезами душу омыть.

После того злосчастного места, в которое он по неосмотрительности попал, Назарову стало казаться, что вся его жизнь – это только череда несуразностей и ошибок. Как жить дальше, он не знал. Окунаться снова в кошмар рыночного блудодействия и заморочек ему уже расхотелось, а начинать с чистого листа, он не мог.

…И вот теперь он стоял, склонив голову, в том месте, где покоились мощи святителя Тихона…

А в Богородческом храме светло. В Богородческом храме солнышко играет. Поднимешь взгляд – зажмуришься. Певчие на хорах в канун праздника Рождества Иоанна Предтечи ему славу возносят, – как хрусталь поёт. Двери храма распахнуты. Вечерний воздух столбом стоит. Свечи горят ровно, пламя не колышется. Высок купол – глаз не достаёт. Дышится легко и радостно. Велик храм. Богат храм. Золота – не счесть! Тонкой работы золото, филигранной. Одежды настоятеля серебром шиты, новые. Нитка к нитке. Где ткали-шили такую красоту – неизвестно. Женская рука терпелива. Тысячи серебряных ниток вплести надо, узор вывести. Серебро холодком отдаёт, голубизной воды небесной, свежие и чистые ключи которой из-под самого зенита льются, душу омывают. Всякую пену-мусор прочь относят.

Богородческий храм при мужском монастыре стоит. Угловым камнем и отцом основателем при том монастыре, был и есть Господень угодник, чудотворец Тихон, на земле Задонской просиявший. Вот и реликвии его здесь – рака с мощами, одежды ветхие церковные, икона Его – с виду казак, борода смоляная, глаза острые, пронзительные; всё видят, каждый закоулок сердца, как рентгеном просвечивают. Спрашивают: «Кто ты? Для чего в мире живёшь? Какой след после себя оставишь? Как по жизни ходишь – босиком по песочку белому донскому, или в кирзовых сапогах слякотных – да по горенке?..»

Стоит Кирилл Семёнович Назаров, русский мужик, душа замирает!

Монахи в одеждах чёрных, вервием опоясаны – и старые, и молодые, но молодых – поболее, взгляд у них посветлее, не печальный взгляд затворника-старца, а человека мирского – не всё ещё улеглось, умаялось.

Вон невысокий плотный парень, скуфья на нём тесная, ещё не застиранная, тело на волю просится… Стоит, перебирая чётки с кистями из чёрной шёлковой пряжи с крупными, как мятый чернослив, узлами. За каждым узелком – молитва Господу. Рука у монаха широкая, пальцы синевой окольцованы, видно не одну ходку сделал в места, далеко не святые. Татуировочные кольца замысловаты и узорчаты. А взгляд чистый, умиротворённый, наверно сломал в себе ствол дерева худого, неплодоносящего, сумел сжечь его, лишь седой пепел во взгляде просвечивает, когда он, видя Кириллову заинтересованность собой, посмотрел на него и, вздохнув, отвернулся, продолжая передвигать узлы на чётках, и что-то шептать про себя.

У Христа все – дети, и нет разницы между праведником и мытарем. Простил же он на кресте разбойника, утешил, не отвернулся. Раскаявшийся грешник, – что блудный сын для отца своего, вернувшийся в дом свой. Как говорил апостол Павел в послании к Коринфянам: «Итак, очистите старую закваску, чтобы быть вам новым тестом… Посему станем праздновать не со старою закваскою, не с закваскою порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины».

Не ведомо, долго ли пробудет сей монах в послушании, но точно – в новые меха старое вино не вольётся. Причастность к высшему разуму выпрямила путь его, поросший терниями.

Двери храма нараспах, как рубаха у казака в жаркий сенокосный день. В алтаре Христос-Спаситель на верховном троне восседает. Вседержитель.

Глаза тянутся смотреть на Него, прощения просить за жизнь непутёвую, за расточительство времени, отпущенного тебе, за содеянные неправедности. И сладко Кириллу, и стыдно, и горько за утраты его. Неверным другом был сотоварищам, нерадивым был для родителей. Не согрел старость их, слезы мать-отца не отёр, в ноги не поклонился… Суетился-приплясывал. Рукоплескал нечестивому, в ладони бил. Просмотрел-проморгал молодость свою, весну свою невозвратную. Цветы срывал, раскидывал. Разбрасывал на все стороны. Руки не подал протянутой тебе. Со старыми – неугодливый, с молодыми – заносчивый…

Горит храм. Пылает огнём нездешним, неопалимым. Свет горний, высокий. Оглянулся – отец Питирим стоит, преподобный старец тамбовский, земляк его. В руке посох сжимает. Укор в глазах. Серафим Соровский рядом, борода мягкая, округлая, взгляд милостивый, прощающий. Он не укоряет, а ласково по голове гладит ладонью незримой тёплой, мягкой. Хорошо под ладонью той, уютно. Сбоку ходатай перед Господом за землю Русскую, за отчизну ненаглядную – Сергий Радонежский, прям и горд, как тростинка над речным покоем.

Молельщики и утешители наши, отцы пресветлые, просветители, как же мы забыли заповеди ваши? Землю свою, Родину ни во что не ставим. Ворогу славу поём, щепки ломаем…

Так думал Назаров, стоя в Богородческом храме Задонского мужского монастыря. До того у него о Божьей Церкви было иное представление: полумрак, старушечий шепоток в бледном отсвете лампад, чёрные доски икон, прокопченные плохими свечами, тленом пахнет, мёртвой истомой, а здесь – торжество воздуха и света, торжество жизни вечной – «Свет во тьме светит, и тьма не объяла его»…

Стоит, а свет по плечам льется из просторных окон цветными стеклами перекрещённых Торжество во всем, величие веры православной.

Местных прихожан мало, все больше люди приезжие, в современных одеждах. Задонск как раз расположен на большой дороге, соединяющей юг России с Москвой. Люди рисковые, серьезные, милостыню подают не мелочью. У самых ворот монастыря бойкие «Фольксвагены», респектабельные «Вольвы», даже один белый "Мерс" подкатил, когда Назаров замешкался у входа. Высокий парень лет тридцати, потягиваясь, лениво вышел из престижной, даже в наших вороватых властных структурах, «тачки». Нищенка к нему с протянутой рукой подбежала. Парень порылся, порылся в широких карманах, не нашел наших «деревянных» и сунул ей долларовую бумажку зеленую, как кленовый лист. Та радостно закивала головой, и стала мелко-мелко крестить в спину удачливого человека, который даже не оглянулся, – напористым шагом пошел в монастырь.

Бабушка не удивилась заграничному листочку, на который разменяли Россию, и тут же спрятала в пришитый к байковой безрукавке, в виде большой заплаты, карман. Она не удивилась американской денежке, как будто стояла у стен Вашингтонского Капитолия, а не в заштатном городке Черноземья, возле тяжелой и всё повидавшей монастырской стены, где сотнями расстреливали удачливых и неудачливых, и просто тех, кто подворачивался под горячую руку.

Задонск поражает приезжего человека обилием церквей, большинство которых после десятилетий безверия весело посверкивают своими куполами, и вряд ли найдется какой русский человек, будь то хоть воинствующий атеист, которого не тронули бы эти столпы православия. И Кирилл, кажется, на уровне генной памяти почувствовал свою принадлежность к некогда могущественному народу, великому в его христианской вере. Ни один агитатор-пропагандист не в силах сделать того, что делают эти молчаливые свидетели истории. Они даже своими руинами кричат за веру в милосердие, к которому призывал две тысячи лет назад плотник из Назарета.

Вечер под Ивана Купалу каждым листочком на придорожных деревьях лопотал о лете, и Назаров, присоединившись к группе паломников, по-другому их не назовешь, отправился к Тихоновской купели под зеленую гору, по соседству с которой встает из праха и забвения еще один монастырь, но уже – женский.

Дорога туда столь живописна и притягательна, что речи о транспорте не могло и быть, хотя он и приехал на "Волга" соседа Михаила.

Царившая днем жара спала. Кипящее знойное марево потянулось вслед за солнцем, а оно уже цепляло верхушки деревьев, проблескивая сквозь листву красками начинающего заката: от голубого и палевого до шафранного и огненно-красного, переходящего в малиновый.

Заря вечерняя…

Выйдя на пригорок, Кирилл закрутил головой в разные стороны, упиваясь представшей панорамой русского пейзажа. Взгляд ласточкой скользил над полями созревающего жита, взмывая вверх к дальнему лесному массиву, где в лучах закатного солнца на темной зелени бархата огромным рубином алела куполообразная кровля, вероятно ещё одного строящегося храма, поднимающегося из пучин забвения на месте былых развалин.

Спускаясь в тенистую долину, он ощутил на себе объятия благодати и торжественности того, что мы всуе называем природой. Каждый трепещущий листок, каждая травинка были созвучны его нравственному подъему после изумившей его вечерни в Богородческом храме. Душа Кирилла плескалась в этой благодати. Мириады невидимых существ несли ее все выше и выше, туда, в купол света и радости.

Когда-то здесь Преподобный Тихон Задонский построил свой скит, освятив это место своим пребыванием, своей сущностью святой и чудотворной. Утешитель человеков – здесь он утирал слезу страждущему, здесь он поил иссохшие от жизненных невзгод души из своего источника добра и милосердия. И Назаров чувствовал здесь своей заскорузлой в безверии кожей его прохладную отеческую ладонь.

Дорога была перекрыта. К знаменитому источнику и купели прокладывали асфальтовое полотно, стелили, как утюгом гладили, и паломники остановились, окруженные странными людьми: пожилые и не очень пожилые, как дети они махали руками, что-то говорили на своем детском языке, смотрели на людей детскими глазами, восторженными и печальными, беспечными и озабоченными. Одного не было в их взгляде – угрюмости и ожесточенности. Они лепетали, как вот эти листочки на раскидистом дереве, В их лепете слышалось предупреждение, что дальше машины гу-гу-гу! – что дальше дорога перекрыта и – руки, руки, руки, протянутые с детской непосредственностью в ожидании подарка, гостинца от приезжего родственника.

Рядом расположен интернат для умственно-неполноценных людей, безнадежных для общества.

Но это, как сказать! Пушкин в "Борисе Годунове", помните: «Подайте юродивому копеечку!». Недаром говорили в старину русские, что на убогих Мир держится. Они взяли на себя страдания остального здорового и довольного жизнью человечества, чтобы он или ты могли наслаждаться литературой, музыкой, искусством, любовью, наконец. Вдыхать аромат цветов и любоваться красками заката. Как сказал один из великих русских поэтов: "Счастлив тем, что целовал я женщин, мял цветы, валялся на траве…"

Неизвестно, случайно или нет, выбрано место для дома скорби, но символично, что именно здесь, под сенью святителя Тихона Задонского, под его неусыпным покровительством в этом животворном уголке России нашли приют убогие и страждущие, нищие духом, вечные дети земли.

Протянутая рука по-детски требовательная, и Кирилл в эту руку, пошарив по закоулкам карманов, высыпал мелочь, символичные деньги – со стыдом и смущением все, что у него нашлось.

В дыму и гари от кашляющей и чихающей техники, от грейдеров, самосвалов, бульдозеров, следуя за всезнающими попутчиками бочком, бочком, забирая влево от грохота и скрежета железа, асфальтного жирного чада, он оказался, как у Господа в горсти, в зеленой ложбине, под заросшей вековыми деревьями горой, из сердца которой бьет и бьет неиссякаемый ключ.

Почему-то опять всплыли в памяти слова из Евангелия от Иоанна: «…кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек: но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную».

Так говорил плотник из Назарета.

Из сердца горы бьёт и бьет неиссякаемый ключ. Вода в ключе настолько холодная, что, опустив в неё руку, тут же выдергиваешь от нестерпимой ломоты в костях. Отфильтрованная многометровой толщей песка и камня, вобрав в себя живительные соки земли, она чиста и прозрачна. Целебные свойства этой воды известны давно, и сюда приходят и приезжают с бутылями и флягами, чтобы потом по глоточкам потчевать домашних и ближних чудесной влагой задонского источника, который в долгие часы одиночества наговаривал святителю Тихону вечные тайны жизни и смерти.

Вера в чудотворную силу этой воды заставила и Назарова зачерпнуть пригоршню, припасть губами и медленно, прижимая язык к нёбу, цедить эту влагу, сладчайшую влагу на свете.

После жаркого дня ледяная вода источника, действительно, вливает в каждую клеточку твоего тела силу и бодрость. Вон пьёт её большими глотками разгорячённый тяжёлой физической работой в оранжевой безрукавке дорожный рабочий. Вода по его широким ладоням, по синеватым набухшим жилам скатывается на поросшую густым с проседью волосом грудь и капельки её светятся холодными виноградинами в пыльной и мятой поросли.

Рядом, напротив источника, как таёжная банька, в которой однажды в далёкой Сибири выгоняла из прораба Назарова опасную хворь старая кержачка, срублена небольшая купальня, где переминалась с ноги на ногу очередь желающих омыть своё тело этой живительной ключевой водой.

Веруй, и будет тебе!

Вода источника обладает чудодейственной силой и может снять бледную немочь с болезного и страждущего по вере его. Трижды осени себя трёхперстием и трижды окунись с головой, – и, как говорят люди в очереди, сосущая тебя отрицательная энергия поглотится этой влагой и потеряет свою губительную силу.

Как говориться, голос народа – глас Божий, и Кирилл тоже стал в очередь.

Стоять пришлось недолго – в купальню, как раз, заходила группа мужчин, и женщины впереди Назарова, подсказали, что можно и ему с этой группой идти в Божью благодать.

Неумело, скоропалительно перекрестившись, он нырнул во влажный полумрак избушки.

На уровне пола тяжело поблескивала тёмная вода в небольшом проточном бассейне, по бокам – маленькие, как в общественной сауне, раздевалки, открытые, с гвоздочками вместо вешалок.

Скидывая летнюю не громоздкую одежду и торопливо крестясь, прыгали с уханьем, а выныривали из бассейна с глухим постаныванием на вид совсем здоровые мужики, обнаженные и загорелые.

Тысячи маленьких стальных лезвий полоснули тело, когда Кирилл со сдавленным дыханием ушёл с головой на дно, и вода сомкнулась над ним. Трижды поднявшись и трижды опустившись на бетонное ложе бассейна, Назаров, путая слова, читал про себя забытую, с детства не простительно забытую, молитву каждого христианина, католика и православного, всякого исповедующего веру во Христа – "Отче наш".

Суставы заломило так, что он, пробкой выскочил из воды, непроизвольно постанывая.

То ли от чудодейственной силы Тихоновского источника, то ли от ледяной свежести, действительно, каждый мускул его тела радостно звенел подобно тугой пружине. Легкость такая в теле, что, кажется, он навсегда потерял свой вес. Словно ослабело земное притяжение, и Назаров, вот-вот взмоет к потолку.

Быстро натянув рубашку, он вышел из купальни на воздух, на вечер.

Темная зелень деревьев стала еще темнее, еще прохладнее, еще таинственнее. Грохот машин и железа унялся, воздух очистился от смрада выдыхаемого десятками стальных глоток равнодушной техники. Слышались отдаленные голоса людей. Кто-то кого-то звал. Кто-то не подошёл к туристическому автобусу, плутая в тихом вальсе вековых стволов могучих деревьев, – свидетелей Тихоновских таинств и чудотворения.

Было уже довольно поздно, и надо возвращаться домой, в селение соседнего района, где Назаров по воле случая теперь проживал.

Михаил на белой стремительной "Волге" ждал Кирилла на спуске к источнику, и наверняка уже, нетерпеливо посматривал на часы. У него хозяйство, земля, жук колорадский, паразит, замучил, свиноматка на сносях… Жизнь! Жрать все любят!

Назаров поднял руку, чтобы посмотреть время. Но на запястье часов не было, – таких привычных, что их обычно не замечаешь. Дорогие часы, японские, марки "Ориент". Игрушка, а не часы. Хронометр. Автоматический подзавод, водонепроницаемые. Стекло – хрусталь, бей молотком – боек отскочит, чистый кварц. Браслет с титановым напылением. Жалко!

После того, как он вышел из купальни, туда прошла большая группа женщин, а эту заграничную штуковину Кирилл повесил в раздевалке на гвоздик, на видном месте, за тот самый матовый титановый браслет, забыв как раз, что хронометр пылеводонепроницаемый.

Наверное, он пришелся впору на чью-то руку. Жалко…

Ждать, пока женщины покинут купальню? Вздохнув, он направился к машине.

Ну, да ладно! Забытая вещь, – примета скорого возвращения, что его несколько утешило. Кириллу Семёновичу Назарову, действительно, очень хотелось побывать здесь еще, надышаться, наглядеться, омыть задубелую в грехе душу, потешить ее, освободить от узды повседневности, будней, отпустить ее на праздник.

Позади Кирилл услышал чей-то возглас. Оглянулся. Его догнала немолодая запыхавшаяся на подъеме женщина. Догнала и взяла за руку. Назаров в смущении остановился. Денег у него не оставалось, и Кириллу нечего было ей дать. Но женщина почему-то ничего не просила, а лишь вопросительно заглянула в глаза и вложила в ладонь его заграничную игрушку с текучим браслетом. Непотопляемый хронометр! Броневик! Былая похвальба перед друзьями!

– Господь надоумил. Часы-то, никак, дорогие!

Ему нечем было отблагодарить старую женщину, и он прикоснулся губами к тыльной стороне ее ладони сухой и жухлой, как осенний лист. Женщина, как от ожога отдернула руку, и часто-часто перекрестила Назарова:

– Что ты? Что ты? Христос с тобой! Разве так можно? Дай тебе Бог здоровья! Не теряй больше. До свидания!

В лице ее Кирилл увидел что-то материнское, и сердце его сжалось от воспоминаний. Он никогда не целовал руку матери. Да и сыновней любовью ее не баловал. Молодость эгоистична. Поздно осознаешь это. Слишком поздно…

Вопреки ожиданиям, Михаил сладко спал на спине поперек салона «Волги». Ноги, согнутые в коленях, свисали в придорожную полынь, золотая пыльца которой окропила его мятые джинсы. Самая медоносная пора.

Назарову было жаль будить друга. Он огляделся по сторонам. Уходящее солнце затеплило свечку над звонницей Богородческого храма. Кованый крест ярко горел под голубой ризницей неба – свеча нетленная…