В самое лихое время России я, спасаясь от бескормицы, временно поселился в деревне, справедливо полагая, что наши русские чернозёмные огороды не дадут мне опуститься ниже плинтуса чтоб, «лицом срамиться и ручкой прясть» у парадного подъезда нашей Тамбовской администрации, выпрашивая себе место в его пчелиных сотах.
Решение оказалось беспроигрышным.
Картошка цвела яркими бутонами похожими на соцветья сирени так, что колорадский жук и тот не мог одолеть её силу. Помогал и настой крепкого куриного помёта, которым я, приспособив велосипедный насос, почти каждый вечер окроплял её кусты.
– Славная картошка! Ей богу, славная! – говорил каждый вечер сосед, удивляясь моей находчивости в этом деле. – Смотри-ка, вроде городской, а понимает!
А что понимать, когда от прошлых хозяев в курятнике этого добра целые отвалы. Пользуйся!
Хорошо в этот год росли и огурчики с помидорами, и другая зелень, которая всегда к столу.
В маленьком загончике сыто посапывал «просучок» – поросёнок пару месяцев от роду, приобретённый по сходной цене.
– Ничего, вырастет – свиньёй будет! – отвечал я соседу, который нет-нет да и заглянет, покрякивая, в кормушку. – Охолостить не забудь! Яйца в нашем деле – всегда убыток! А ты женой-то, что ж не похвалишься? – безо всякой связи с предыдущим спрашивал, и хитро улыбаясь, посматривал на меня.
– К зиме покажу! – в тон ему отвечал я. – Она теперь на Канарах!
– А-а… – и уходил довольный.
Жена, работник библиотеки, никак не хотела расставаться со своими привычками и пока оставалась в городе.
– На зиму приеду! – пообещала она, отпуская меня в деревню.
Ах, деревня!
Деревня – кормилица. Деревня – мать городов русских. Все мы оттуда…
Июль месяц. Жара. Макушка лета. Сижу, на сквознячке, покуриваю. Прибегает Михаил Анучин. Мужик степенный. Прошлый сотоварищ по игрищам и забавам. «Ануча», как мы звали его в своё время. Запыхался:
– Помоги, – говорит с пылу, – деды одни остались, подсобить некому! – Пчёлы у меня роятся!
– Ну, а я тебе, что? Это хорошо, когда роятся.
– Да ничего хорошего! Пойдём!
– Пойдём, так пойдём!
Иду за Михаилом к нему в усадьбу.
На старой вербе, шмелиный гул. На ветвях шуба из пчёл.
– Лезь! – говорит Михаил и даёт мне веник. – Смахивай, да матку сумей прищемить. Она, сука, выводок уведёт!
– А ты сам-то что? – говорю я, обмахиваясь от жары веником.
– Они там на самой макушке, – говорит старый приятель, – высоко. А ты, я слыхал, верхолазом был. Выручи!
– Да это, когда было-то! При советской власти!
– При чём здесь власть? Лезь, да матку постарайся прищемить!
– А покусают?
– Они не кусачие! Не боись!
Лезу на дерево. Распластался на ветке, чтоб не обломилась. Покачиваюсь.
– Ты веником – поаккуратней! Веником! И матку не забудь! Она, поболее остальных! Присмотрись! Она до последнего сидеть будет! Её прищеми – и в дамках!
Ему снизу руководить хорошо, а тут – как бы не сорваться. Свободной рукой смахиваю пчёл. У меня в волосах кажется весь улей собрался, но, самое удивительное, не кусают.
– Давай! – кричит снизу Михаил. – Вон она, матка! Стряхни её!
Большая пчела с помятыми крыльями скатывается к ногам Михаила.
– А, вот она, милая! – и уходит к ульям.
Пчёлы за ним. Но несколько, самых жестоких, впились жалами мне в руку. Скатываюсь по-обезьяньи на землю.
– Бббольно!
– Ничего, кричит Мишка! Щас полечимся!
Пчёлы все дома. Стою, обсасывая ужаленные места.
– Пойдём в дом! – говорит старый товарищ по игрищам и забавам «Ануча». – Я тебя вылечу!
В доме прохладно, чисто, половички на полу.
– Женился что ли?
Мишка досадливо машет рукой:
– Женилка не подросла!
– А-а…
Сажусь за стол. Мишка достаёт из холодильника трехлитровую банку. Видать – самогон.
– Из медовухи гнал! Крепче дедовой будет!
– Ну, тогда давай!
– Даю…
Нет ничего лучше воспоминаний за рюмкой доброго самогона.
Вспомнили. Посмеялись. Поплакали каждый о своём.
– Жил тут со мной чудак один, Кирилл Семёнович. Он тоже похвалялся, что высотником работал. Тамбовский. Может, слыхал такого?
– Кто, Кирюха? Назаров что ли? Так мы с ним одно время вместе на стройках горбатились. Он, как-то при встрече говорил, что у одной старой учительницы останавливался. Он что, тут живёт?
– Кажется Назаров! Точно, Назаров! Ему Павлина Сергеевна, соседка моя, на квартиру документы выправляла. Дарственную. – Михаил порылся в столе и достал какую-то бумагу. Вот она! Назаров Кирилл Семёнович! – прочитал, как пропел.
– Во, судьба! Тесен мир, как школьный глобус! Тащи его сюда, пока банка не опорожнилась! – я в предчувствии встречи, даже выскочил из-за стола.
– Да я и сам бы с ним выпил. Душевный человек был.
– Как – был? Он где?
– Вот и я бы хотел узнать, где он, этот Назаров? Уехал он. Как только учительница умерла, Царствие ей Небесное, Кирилл тут же и уехал. Поставил ей памятник из чистого мрамора и убыл.
– Куда убыл? Он вроде своё отбазарил!
Как только откопали его в старом карьере из-под камня, он сразу какой-то чудной, тихий стал. Говорит: «Свози меня, Михаил к Тихону Задонскому в монастырь!» Свозил я его. Он и совсем просветлел вроде. А как умерла соседка, собираться стал. Я у него всё пытал: «Куда?» «Туда! – говорит. И кивает головой на иконы. – В Соловецком монастыре рабочие руки нужны. Наверное, туда и подамся.
…Выпили за светлую душу старой учительницы, выпили за удачу Назарова на его пути.
– Господь ему навстречу! – сказал Михаил и суёт мне в руки большую общую тетрадь. – Ты, я слышал, в писатели подался! Вот прочитай, что там написано. Почерк у Кирилла уж очень неразборчив. Да и я в этих писульках не понимаю ничего. Возьми, может пригодиться…
Кончилось лето, вроде его и не было. Осенние вечера тоскливые, пустые. Читаю тетрадь. Много записей. Интересная судьба получается. Много стихов… Вот из последних:
Может, когда опубликовать посчастливится…